Кентень Дюрвард, или Шотландец при дворе Людовика XI. Часть III (Скотт)/ДО

Кентень Дюрвард, или Шотландец при дворе Людовика XI. Часть III
авторъ Вальтер Скотт, пер. Александр Иванович Писарев

Оригинал: англ. Quentin Durward, опубл.: 1825. — Перевод опубл.: 1827. Источникъ: az.lib.ru

КЕНТЕНЬ ДЮРВАРДЪ,
или
ШОТЛАНДЕЦЪ ПРИ ДВОРЪ ЛЮДОВИКА XI.

ИСТОРИЧЕСКІЙ РОМАНЪ Сира Вальтера Скотта. ПЕРЕВОДЪ А. И. Писарева.

ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ.

МОСКВА. Въ Типографіи Императорскаго Московскаго Театра, 1827 года. У Содержателя А. Похорскаго. Печатать позволяется

съ тѣмъ, чтобы по напечатаніи, до выпуска въ продажу, представлены были въ Цензурный Комитетъ одинъ екземпляръ сей книги для Цензурнаго Комитета, другой для Департамента Народнаго Просвѣщенія, два екземпляра для Императорской Публичной Библіотеки и одинъ для Императорской Академіи Наукъ. Москва, 1826 года, Августа 16 дня. Сію рукопись разсматривалъ Екстра-Ординарный Профессоръ Надворный Совѣтникъ Дмитрій Перевощиковъ.

ГЛАВА ОСЬМНАДЦАТАЯ.
Хиромантія.

Едва стало свѣтать, Дюрвардъ, вышедъ изъ своей келейки, разбудилъ спящихъ конюшихъ и съ большимъ вниманіемъ, чѣмъ когда либо, позаботился о всѣхъ приготовленіяхъ къ отъѣзду. Онъ самъ осмотрѣлъ въ хорошемъ ли состояніи узды, удила и вся сбруя лошадей; повѣрилъ исправно ли онѣ подкованы, чтобы не случилось чего нибудь неважнаго по себѣ, по могущаго замедлить шествіе странниковъ. Также велѣлъ при себѣ дать лошадямъ овса, дабы увѣриться, что онѣ могутъ въ случаѣ необходимости выдержать хорошій, или даже принужденный переѣздъ.

Возвратясь въ свою комнату, онъ вооружился съ особеннымъ стараніемъ и препоясалъ мечь, какъ человѣкъ, предвидящій близкую опасность и твердо рѣшившійся презирать се.

Етѣ великодушныя чувства придали ему гордую осанку и важный видъ, котораго Графини Круа еще въ немъ не замѣчали, хотя съ удовольствіемъ и участіемъ видѣли приятность и простосердечіе въ его рѣчахъ и обращеніи, и соединеніе природнаго ума съ простотою воспитанія. Онъ сказалъ имъ, что должно ѣхать ранѣе обыкновеннаго и потому онѣ позавтракавши оставили монастырь, изъявивъ благодарность свою за полученное гостеприимство приношеніями олтарю, болѣе приличными ихъ настоящему, нежели подложному званію. Ета щедрость не возбудила однакожъ никакого подозрѣнія: ихъ почитали за Англичанокъ, а ети островитяне еще и въ то время славились богатствомъ.

Настоятель благословилъ ихъ, когда онѣ садились на коней и поздравилъ Кентеня съ отсутствіемъ окаяннаго проводника его. — Ибо, присовокупилъ этотъ почтенный человѣкъ, лучше, споткнуться въ пути, чѣмъ быть поддержану рукою вора, или разбойника.

Дюрвардъ не совсѣмъ былъ согласенъ съ етимъ мнѣніемъ; хотя онъ зналъ, что Цыганъ опасенъ, но считалъ возможнымъ воспользоваться его услугами и въ тоже время, зная его предательскія намѣренія, помѣшать имъ. Но его безпокойство объ этомъ не долго продолжалось, ибо маленькой отрядъ не успѣлъ отъѣхать трехъ сотъ шаговъ отъ деревни, какъ онъ увидѣлъ Гайраддина, по обыкновенію сидящаго на своей лошадкѣ. Дорога шла берегомъ того самаго ручья, у котораго Кентень подслушалъ таинственное совѣщаніе прошедшей ночи; и вскорѣ по проѣздѣ Цыгана они поравнялись съ ивою, которая доставила Кентеню способъ невидимо узнать разговоръ коварнаго проводника съ копейщикомъ.

Воспоминанія; возбужденныя етимъ мѣстомъ въ умѣ Кентеня, заставили его грубо заговорить съ Цыганомъ, которому до тѣхъ поръ онъ почти не сказалъ ни слова.

— Гдѣ ты почесалъ нынче, окаянный бездѣльникъ?

— Ты можешь ето легко отгадать, взглянувши на мое платье; отвѣчалъ Гайраддинъ, указывая на свое одѣяніе, еще покрытое сѣномъ.

— Стогъ сѣна, возразилъ Дюрвардъ, постель весьма приличная Астрологу и даже слишкомъ хорошая для идолопоклонника, дерзнувшаго оскорблять Святую Вѣру нашу и ея служителей.

— Мой Клепперъ былъ ею довольнѣе, нежели я, сказалъ Гайраддинъ поглаживая шею своей лошади; она дала ему и приютъ и пищу. Старики и его прогнали за ворота, какъ будто опасаясь и лошади умнаго человѣка. Къ счастію Клепперъ знаетъ мой свистъ и ходитъ за мною, какъ собака, иначе мы никакъ бы не свидѣлись, да и ты могъ бы также посвистывать въ ожиданіи провожатаго.

— Я тебѣ не разъ совѣтовалъ, сказалъ Кентень, бросивъ на него строгой взглядъ, удерживать дерзской языкъ, когда находишься къ обществѣ честныхъ людей, чего, я думаю, до сихъ поръ съ тобой и не случалось; и клянусь, что еслибъ я полагалъ, что ты такой же невѣрной проводникъ, какъ окаянный богохульникъ, то мой Шотландскій кн ткалъ немедленно бы познакомился съ изувѣрскимъ сердцемъ твоимъ; хотя бы я этимъ и унизилъ себя на степень мясника, который рѣжетъ свиней.

Не потупляя глазъ отъ проницательнаго взора Кентеня и ни мало не перемѣняя насмѣшливаго равнодушія, съ которымъ всегда говорилъ, Цыганъ отвѣчалъ: — Вепрь близкой родня свиньѣ, а многіе находятъ почести, удовольствіе и поживу, убивая его.

Удивленный увѣренностію и смѣлостію етаго человѣка, и опасаясь, что ему извѣстно кое что о его жизни и чувствахъ, о которыхъ не желалъ съ нимъ бесѣдовать, Кентень внезапно прервалъ разговоръ, въ коемъ не получилъ никакой выгоды надъ Moграбиномъ и возвратился къ обыкновенному своему мѣсту, подлѣ двухъ дамъ.

Мы уже замѣтили, что между ими началась какая-то короткость. Графиня Амелина, совершенно увѣрившись въ благородствѣ его происхожденія, обращалась съ нимъ, какъ съ равнымъ и любимцемъ; и хотя племянница, ея не такъ ясно показывала свое уваженіе къ нему, однакожь не смотря на ея скромность и застѣнчивость, Кентень былъ почти увѣренъ, что его бесѣда и разговоры ей нѣсколько приятны.

Ничто такъ не возбуждаетъ веселости: въ молодыхъ людяхъ, какъ увѣренность, что она нравится. И потому Кентень во все путешествіе пользовался всѣми своими средствами для развеселенія прекрасной Графини, то забавными разговорами, то напѣвая ей пѣсни своей родины на своемъ языкѣ, иногда разсказывая преданія отечественныя; усилія его переводить ихъ на Французскій языкъ, котораго не зналъ еще совершенно, часто давали поводъ къ маленькимъ ошибкамъ, которыя были забавнѣе самаго повѣствованія. Но въ ето утро предавшись безпокойнымъ мыслямъ своимъ, онъ ѣхалъ подлѣ Графинь Круа, не стараясь но обыкновенію развеселить ихъ и его молчаніе показалось; имъ страннымъ.

— Нашъ молодой воинъ видѣлъ волка, сказала Графиня Амелина, намекая на старинное повѣрье, и ета встрѣча лишила его языка.

— Справедливѣе было бы сказать, что я ослѣдилъ лисицу, подумалъ Кентень про себя.

— Не больны ли вы; господинъ Кентень, спросила Графиня Изабелла съ участіемъ, которое невольно заставило ее покраснѣть; ибо она чувствовала, что зашла далѣе, чѣмъ позволяло разстояніе, ихъ отдѣляющее.

— Онъ провелъ ночь за столомъ съ добрыми братіями, сказала Графиня Амелина. Шотландцы похожи на Нѣмцевъ, которые такъ истощаютъ свою веселость надъ Рейнвейномъ, что вечеромъ являются въ танцы съ нетвердыми ногами; а на завтра поутру въ общество дамъ съ больною головою.

— Я не заслуживаю такихъ упрековъ, Милостивыя Государыни, отвѣчалъ Дюрвардъ. Добрые братіи почти всю ночь провели въ церкви; а я едва выпилъ рюмку ихъ худшаго вина.

— Можетъ быть ета умѣренность и лишила его веселости. Полноте, Господинъ Кентень, утѣшьтесь; если мы когда нибудь вмѣстѣ будемъ въ древнемъ замкѣ моемъ Бракемонѣ, то хотя бы мнѣ самой должно быть вашимъ Шенкомъ, я все поднесла бы вамъ сама рюмку отличнаго вина, гораздо лучше славнаго Гохгенмскаго, или Іоганнисборгскаго.

— Стаканъ воды изъ вашихъ рукъ… сказалъ Кентень; но не могъ докончить, и Изабелла продолжала говорить, какъ будто совсѣмъ не примѣчая нѣжности, съ которою произнесъ онъ притяжательное мѣстонмѣніе.

— Ето вино, сказала она, поставлено въ погреба Бракемонскіе прадѣдомъ моимъ Рейн-Графомъ Готфридомъ.

— Который получилъ руку ея прабабки, сказала перебивая Графиня Амелина, за то, что велъ себя мужественнѣе всѣхъ сыновъ Рыцарства, на большомъ Страсбургскомъ турнирѣ, гдѣ десять Рыцарей лишились жизни на поприщѣ. Но ето время прошло. Нынче никто уже не хочетъ подвергаться опасностямъ для обрѣтенія чести, или защищенія красоты.

Она сказала ето также, какъ увядающая красавица нашего времени жалуется на недостатокъ учтивости своего вѣка. Кентень отвѣчалъ, что не пропалъ еще духъ Рыцарства, который она по видимому почитаетъ угаснувшимъ, и что еслибъ онъ исчезъ съ лица всей земли, то отыскался бы еще въ сердцѣ Шотландскихъ дворянъ.

— Слышите! вскричала Графиня Амелина; онъ хочетъ насъ увѣрить, что въ холодной и безплодной землѣ его сохраняется еще етотъ благородный пламень, угасшій во Франціи и въ Германіи! Бѣдный молодой человѣкъ похожъ на горныхъ Швейцарцевъ, которые не знаютъ ни чего лучше ужасной земли своей: онъ скоро заговоритъ намъ о Шотландскихъ виноградникахъ и масличныхъ деревьяхъ.

— Нѣтъ, сударыня, отвѣчалъ Дюрвардъ; о винѣ и маслѣ нашихъ горъ я могу сказать только, что нашъ мечь умѣетъ братъ съ богатыхъ сосѣдей дани етѣми роскошными произведеніями. Но что касается до безпорочной вѣрности-и безупречной чести Шотландіи, я принужденъ теперь испытать нашу къ нимъ довѣренность; хотя смиренный искатель ея ничего болѣе не можешь дать намъ залогомъ вашей безопасности.

— Вы говорите таинственно, сказала Графиня Амелина, стало знаете, что намъ нынче угрожаешь какая-нибудь опасность.

— Я съ часъ уже видѣла ето по его глазамъ! вскричала Изабелла, всплеснувъ руками. Пресвятая Богородица! Что будетъ съ нами?

— Только то, что вы захотите, сказалъ Кентень; по крайней мѣрѣ я такъ надѣюсь. Но я принужденъ спросить васъ, Милостивыя Государыни, можете ли вы мнѣ ввѣриться?

— Вамъ ввѣриться! отвѣчала Графиня Амелина; безъ сомнѣнія. Но къ чему стоить вопросъ? и какъ велика должна быть ета довѣренность?

— А я, сказала Изабелла, даю намъ ее сполна и безъ ограниченія; и если вы, Кентень, можете обмануть насъ; то я подумаю, что на небѣ только есть искренность.

— Милостивая государыня, отвѣчалъ Кентень внѣ себя отъ удовольствія, вы только отдаете мнѣ справедливость. Я намѣренъ перемѣнить путь и ѣхать до Литтиха правымъ берегомъ Мааса, не переѣзжая его въ Намурѣ. Ето будетъ отступленіе отъ приказаній, данныхъ мнѣ Королемъ Людовикомъ, и отъ наставленіи, полученныхъ нашимъ проводникомъ. Но мнѣ сказывали въ монастырь, изъ котораго мы выѣхали, что видѣли бродягъ на правомъ берегу стой рѣки и что Герцогъ Бургундскій выслалъ войска для усмиренія ихъ. Ети два обстоятельства заставляютъ меня бояться за вашу безопасность. Даете ли вы мнѣ позволеніе перемѣнить путь нашъ?

— Мое полное и совершенное позволеніе, отвѣчала Графина Изабелла.

— Я думаю также какъ ты, племянница, сказала ей тетка, что молодой человѣкъ имѣетъ хорошія намѣренія; но подумай, что мы поступимъ въ противность наставленіямъ, полученнымъ отъ Короля Людовика и которыя онъ такъ часто и утвердительно повторялъ намъ.

— А что намъ заботиться о его наставленіяхъ? сказала Изабелла. Благодаря Бога, я не подданная его. Я ввѣрилась его покровительству, а онъ употребилъ во зло довѣренность, на которую самъ вызывалъ меня. Я не хотѣла бы ни на минуту оскорбить етаго молодаго человѣка, колеблясь между его словомъ и наставленіями Людовика.

— Да наградитъ васъ небо за ваши слова! вскричалъ Дюрвардъ съ восторгомъ. Если бы я не оправдалъ довѣренности, которой вы меня удостоиваете, то мнѣ было бы слишкомъ легкою казнію — на семъ свѣтѣ быть разорвану бѣшеными лошадьми, а на томъ терпѣть вѣчныя муки.

Тутъ онъ пришпорилъ лошадь и поѣхалъ къ Цыгану. Характеръ етаго достойнаго человѣка казался совершенно страдательнымъ. Брань и угрозы не дѣлали на него никакого впечатлѣнія, и если онъ не прощалъ ихъ, то по крайней мѣрѣ казалось, забывалъ. Дюрвардъ началъ съ нимъ разговаривать и проводникъ отвѣчалъ такъ спокойно, какъ будто между ими не было никакой неприятности во все утро.

— Собака, подумалъ молодой Шотландецъ, не лаетъ теперь, потому что хочетъ разомъ со мною разчесться, схвативъ за горло, когда можно будетъ сдѣлать ето безъ наказанія; но мы увидимъ не льзя ли поразить измѣнника собственнымъ его оружіемъ. — Ну, честный Гайраддинъ, съ тѣхъ поря, какъ мы вмѣстѣ путешествуемъ, ты еще не показывалъ намъ обращика своего дара въ Хиромантіи; однакожь видно очень любишь имъ хвастать, потому что непременно выказываешь свою науку въ каждомъ монастырѣ, гдѣ мы останавливаемся, подвергаясь опасности ночевать подъ стогомъ сѣна.

— Ты никогда меня испросилъ объ етомъ, отвѣчалъ Цыганъ; ты похожь на прочихъ людей: довольствуешься насмѣшками надъ таинствами, которыхъ не можешь понять.

— Такъ докажи же мнѣ, свои незнанія; сказалъ Кентень; и снявъ рукавицу, подалъ ему руку.

Гайраддинъ осмотрѣлъ съ большимъ вниманіемъ всѣ линіи, я равно и возвышенія при началѣ пальцовъ, которымъ тогда приписывали такую же связь съ характеромъ, привычками и счастіемъ людей, какую предполагаютъ нынче въ неравностяхъ черепа.

— Erna рука, сказалъ онъ послѣ, повѣствуетъ о понесенныхъ трудахъ, о претерпѣнныхъ опасностяхъ. Я вижу, что она рано познакомилась съ рукоятью сабли, но не всегда была чужда и застежекъ часовника.

— Ты могъ узнать кой-что о приключеніяхъ прошедшей моей жизни, скажи мнѣ лучше о будущемъ.

— Ета линія, идущая отъ Венерина бугра, не прерываясь внезапно, не сопровождая линію жизни, возвѣщаетъ мнѣ, что женитьба доставитъ тебя блестящее состояніе, и что любовь, увѣнчанная успѣхомъ, поверстаетъ тебя съ вельможами и богачами свѣта.

— Вы всѣмъ расточаете етѣ обѣщанія: ето тайна вашего искуства.

— Предсказанное мною также вѣрно, какъ и то, что тебѣ скоро будешь угрожать величайшая опасность; ибо я вижу ето по той блестящей, кровоцвѣтной линіи, которая пересѣкаетъ линію жизни и предвѣщаетъ сабельный ударъ, или какое другое насиліе; и ты избавишься отъ него только приверженностію вѣрнаго друга.

— Не твоею;ли? вскричалъ Дюрвардъ, негодуя, что хиромантикъ хочешь воспользоваться его легковѣріемъ и прославиться предсказаніемъ послѣдствій собственной измѣны.

— Моя наука не показываетъ мнѣ ничего, касающагося до меня, отвѣчалъ Цыганъ.

— Стало, возразилъ Кентену, угадчики моей земли искуснѣе вашихъ, которые такъ хвастаютъ своими знаніями; ибо наши умѣютъ предвидѣть опасности, угрожающія имъ самимъ. Я въ своихъ горахъ получилъ нѣсколько даръ второвидѣнія и докажу тебѣ ето, за твой обращикъ хиромантіи. Гайраддинъ, мнѣ угрожаетъ опасность на правомъ берегу Мааса и для избѣжанія ея я поѣду въ Литтихъ лѣвымъ берегомъ.

Цыганъ выслушалъ его съ видомъ спокойнымъ, который въ тогдашнихъ обстоятельствахъ показался Дюрварду непонятнымъ.

— Если ты исполнить ето намѣреніе, отвѣчалъ Цыганъ, то опасность отъ тебя перейдетъ ко мнѣ.

— Кажется, ты сей часъ говорилъ мнѣ, что искуство твое не можетъ открыть ничего, могущаго касаться до тебя?

— Не такъ, какъ оно открыло мнѣ, что касается до тебя; но не будучи большимъ колдуномъ, а зная только Людовика Валуа, можно предсказать, что онъ велитъ повѣсишь проводника за то, что тебѣ угодно! было своротить съ предписанной дороги.

— Лишь бы мы счастливо и безопасно достигли цѣли нашего путешествія; то насъ не льзя упрекать за небольшое отступленіе отъ показанной линіи.

— Разумѣется; если ты увѣренъ, что Королю хочется, чтобы ваше путешествіе кончилось, какъ онъ тебѣ сказалъ.

— А можно ли хотѣть ему, чтобъ оно иначе кончилось? Какая причина заставляетъ тебя подозрѣвать, что онъ имѣлъ виды различные съ тѣми, которые самъ изъявлялъ мнѣ?

— Просто потому, что всѣмъ знающимъ Христіаннѣйшаго Короля, извѣстно, что у него именно болѣе на умѣ то предприятіе, о которомъ онъ менѣе говоритъ. Когда онъ отправляетъ дюжину посланниковъ, то я предаю шею мою веревкѣ годомъ ранѣе положеннаго, если у одиннадцати нѣтъ на днѣ чернилицы чего-нибудь, кромѣ написаннаго перомъ на ихъ вѣрительныхъ грамотахъ.

— А совсѣмъ не забочусь о твоихъ постыдныхъ подозрѣніяхъ. Долгъ мой ясенъ и точенъ: проводить етѣхъ дамъ безопасно въ Литтихъ. Я надѣюсь лучше успѣть въ етомъ, своротивъ немного съ предписанной дорога к беру на себя исполненіе. И такъ мы поѣдемъ лѣвымъ берегомъ Мааса. Притомъ же ето самая прямая дорога въ Литтихъ: переѣзжая рѣку, мы только потеряемъ время и утомимся безо всякой пользы. Для чего бы намъ дѣлать ето?

— Только для того, что всѣ молельщики, ѣдущіе въ Кельнъ, всегда переѣзжаютъ Маасъ, не достигая еще Литтиха; а какъ етѣ дамы желаютъ прослыть богомолками, то предлагаемая тобою дорога покажетъ, что онѣ не то, за что- выдаютъ себя.

— Если намъ сдѣлаютъ какія замѣчанія на этотъ счетъ, то мы скажемъ, что страхъ Герцога Гельдернскаго, Вильгельма Ла-Марка, живодеровъ и копейщиковъ, опустошающихъ правой берегъ, рѣшилъ насъ не слѣдовать обыкновенному пути и ѣхать лѣвымъ берегомъ.

— Какъ хочешь, а мнѣ все равно провожать васъ правымъ или лѣвымъ. Твое дѣло будетъ оправдаться передъ Королемъ.

Кентеня довольно удивила скорость, съ которою Гайраддинъ соглашался на ету перемѣну дороги, или по крайней мѣрѣ малое его сопротивленіе; но онъ все етому обрадовался; ибо имѣлъ нужду въ проводникѣ и боялся, чтобы Цыганъ, видя неудачу своей измѣны, не рѣшился на какую нибудь крайность. При томъ же разлука съ нимъ была вѣрнѣйшимъ средствомъ навлечь на себя Вильгельма Ла-Марка, съ которымъ, онъ имѣлъ сношенія, оставляя же его вожатымъ отряда, онъ надѣялся строгимъ, присмотромъ помѣшать его тайнымъ свиданіямъ съ кѣмъ бы то ни было.

И такъ отказавшись совершенно отъ прежняго пути, они поѣхали лѣвымъ берегомъ Мааса и шли такъ поспѣшно, что имъ посчастливилось на завтра довольно рано достигнуть цѣли своего путешествія. Они нашли Епископа Литтихскаго живущимъ, по словамъ его для поправленія здоровья, но можетъ быть для избѣжанія всякой опасности отъ многочисленной и буйной городской черни, въ прекрасномъ замкѣ своемъ Шопвальдѣ, почти на милю ѣзды отъ Литтиха.

Приближаясь къ этому замку, они встрѣтили Епископа, торжественно возвращающагося изъ ближняго города, гдѣ онъ служилъ обѣдню. За нимъ шла многочисленная свита гражданскихъ и церковныхъ сановниковъ. Ето шествіе представляло благородное и прекрасное зрѣлище на зеленѣющихъ берегахъ Мааса; оно поворотило на право и сокрылось въ большомъ готическомъ преддверіи, служащемъ входомъ въ Епископскій замокъ.

Но приблизившись нѣсколько, наши путешественники увидѣли, что все окружающее показывало внутренній страхъ и безпокойства, что составляло разительную противоположность съ пышнымъ шествіемъ, котораго они были свидѣтелями. У воротъ и нѣкоторыхъ переднихъ притоновъ поставлены были караулы Епископской стражи; воинственная наружность етаго церковнаго двора показывала, что почтенный служитель олтаря боится нѣкоторыхъ опасностей, принуждающихъ его окружить себя всѣми предосторожностями оборонительной войны.

Кентень объявилъ о приѣздѣ Графинь Круа и ихъ ввели въ большую залу, гдѣ дружески принялъ самъ Епископъ съ небольшимъ дворомъ своимъ. Онъ не допустилъ ихъ къ рукѣ своей, по поцѣловалъ въ щеку, какъ учтивый владѣтель, принимающій съ удовольствіемъ прекрасныхъ женщинъ и вмѣстѣ, какъ пастырь питающій святую привязанность къ духовному стаду своему.

Людовикъ Бурбонскій, Епископъ Литтихскій, былъ въ самомъ дѣлѣ одаренъ превосходнымъ сердцемъ. Можешь быть частная жизнь его и не всегда была образцомъ той строгой нравственности, которой духовенство должно подавать примѣръ; но онъ всегда достойно поддерживалъ простосердечіе и честь Бурбонскаго дома, отъ котораго происходилъ.

Въ послѣдствіи времени и старѣясь лѣтами онъ велъ жизнь, болѣе приличную служителю церкви; и сосѣдніе владѣтели любили его, какъ святителя благороднаго, великодушнаго и щедраго; хотя онъ мало отличался твердостію права и держалъ бразды правленія съ безпечностію, которая не только не усмиряла мятежныхъ покушеній богатыхъ и буйныхъ его подданныхъ, но казалось еще поощряла ихъ.

Епископъ былъ такъ тѣсно связанъ съ Герцогомъ Бургундскимъ, что сей Государь почиталъ себя какъ бы причастнымъ свѣтскому управленію Литтихскаго владѣнія и платилъ за снисхожденіе Епископа къ требованіямъ, которыя можно бы оспоривать, заступаясь за него во всякомъ случаѣ съ врожденнымъ ему пылкимъ и буйнымъ рвеніемъ. Онъ часто говаривалъ, что почитаетъ Литтихъ своею собственностію, а Епископа братомъ (первая жена Герцога была сестра его); и что враги Людовика-Бурбонскаго будутъ имѣть дѣло съ Карломъ Бургундскимъ; ета угроза, по праву и могуществу Герцога испугала бы всѣхъ, кромѣ богатыхъ и недовольныхъ Гражданъ Литтихскихъ, у которыхъ по старой пословицѣ было денегъ много, толку мало.

Епископъ, какъ мы уже сказали, увѣрилъ Графинь Круа, что употребитъ въ ихъ пользу всю силу, которою пользовался у Бургундскаго двора; и тѣмъ болѣе надѣялся успѣть въ етомъ, что по нѣкоторымъ недавнимъ открытіямъ, Кампо Бассо уже не въ прежней милости у своего Государя. Онъ также обѣщалъ имъ все свое покровительство; но вздохомъ, сопровождавшимъ ето обѣщаніе, онъ какъ будто признавался, что власть его сомнительнѣе, нежели приличія позволяли ему объявлять.

— Во всякомъ случаѣ, любезныя дочери, продолжалъ онъ съ видомъ, въ которомъ, какъ и въ первомъ приемѣ его, замѣтна была смѣсь духовнаго смиренія и вѣжливости, наслѣдственной въ домѣ Бурбоновъ; сохрани Боже, чтобъ я когда нибудь предалъ невинную овцу ненасытнымъ волкамъ и благородныхъ дамъ притѣсненію изувѣровъ. Я человѣкъ мирный, хотя обитель моя и оглашается звуками оружія; но будьте увѣрены, что стану радѣть о вашей безопасности, какъ о своей собственной; и если положеніе дѣлъ здѣсь испортится, хотя я надѣюсь, что, съ помощію Пресвятой Богородицы, умы успокоятся, а не воспламенятся еще болѣе, то я постараюсь безопасно препроводить васъ въ Германію; ибо даже воля брата и покровителя нашего, Карла Бургундскаго, не можетъ заставить насъ вами располагать противно вашимъ желаніямъ. Мы не можемъ исполнить просьбы вашей, касательно помѣщенія въ монастырь; ибо, увы! таково вліяніе сыновъ Веліала на жителей города Литтиха, что мы не знаемъ убѣжища, на которое бы власть паша простиралась внѣ стѣнъ етаго замка и вдали отъ защиты нашихъ воиновъ. Но я радъ видѣть васъ здѣсь и свита ваша будетъ принята почетно, а особливо етотъ молодой человѣкъ, котораго вы препоручили нашей благосклонности и которому мы даемъ наше благословеніе,

Кентень принялъ на колѣнахъ благословеніе Епископа.

— Что касается до васъ, продолжалъ добрый пастырь, то вы будете жить здѣсь съ сестрой моей Изабеллой, Трирской Каноницей, со всякою пристойностію, даже въ домѣ обожателя прекраснаго пола, каковъ Епископъ Литтихскій.

Кончивъ ето привѣтствіе, онъ вѣжливо проводилъ дамъ въ покои сестры своей, а правителю дома его, который, получивъ санъ діакона, былъ ни духовнымъ, ни свѣтскимъ, поручено было угощать Кентеня. Остатокъ свиты Графинь Круа ввѣренъ былъ попеченіямъ низшихъ служителей.

При всѣхъ сихъ распоряженіяхъ Кентень замѣтилъ что присутствіе Цыгана, служившее соблазномъ всѣмъ тамошнимъ монастырямъ, не было поводомъ ни къ какому возраженію въ домѣ етаго богатаго и можетъ быть свѣтскаго пастыря.

ГЛАВА ДЕВЯТНАДЦАТАЯ.
Городъ.

Разлученный съ Графинею Изабеллою, которой глаза въ теченіи нѣсколькихъ дней были его полярною звѣздою, Кентень почувствовалъ въ сердцѣ странную пустоту и ледяной холодъ, котораго еще не ощущалъ среди всѣхъ превратностей, которымъ подвергался въ продолженіе своей жизни. Разумѣется окончаніе короткихъ сношеній, нуждою между ими возникшихъ, было необходимымъ слѣдствіемъ приѣзда въ постоянное жилище, ибо подъ какимъ предлогомъ могла бы она, сели бы даже и хотѣла, безъ нарушенія приличій держать при себѣ такого молодаго оруженосца, какъ Дюрвардъ?

Но какъ ни необходима казалась эта разлука, все она причинила большую горесть Кентеню и гордость его оскорбилась, что съ нимъ обращаются, какъ съ обыкновеннымъ проводникомъ, или съ отряднымъ воиномъ, окончившимъ свое порученіе. Онъ даже уронилъ одну, или двѣ слезы, на развалины воздушныхъ замковъ, созданныхъ его воображеніемъ г-о время путешествія, слишкомъ занимательнаго. Сперва ему не удалось стараніе избавиться отъ етаго унынія. И такъ, предавшись мыслямъ, которыхъ не могъ истребить, онъ сѣлъ въ углубленіи одного изъ оконъ, освѣщавшихъ большія готическія сѣни Шонвальда и сталъ разсуждать о жестокости Фортуны, отказавшей ему въ сапѣ и богатствѣ, нужныхъ для исполненія его желаніи. Однакожь ето скоро прошло и онъ почти возвратился къ настоящему своему характеру, какъ вдругъ случайно увидѣлъ старую романтическую поему, недавно отпечатанную въ Страсбургѣ и лежащую на окнѣ; заглавіе оной показывало:

Какъ низкой званіемъ, оруженосецъ бѣдной,

Любовью связанъ былъ съ Венгерской Королевной.

Пробѣгая готическія начертанія, имѣвшія такое близкое отношеніе къ собственному его положенію, Дюрвардъ почувствовалъ, что его треплютъ по плечу; и тотчасъ взглянувши, узналъ Цыгана.

Гайраддинъ, котораго видъ всегда былъ ему неприятенъ, сдѣлался ненавистенъ съ открытія его измѣны; и онъ грубо спросилъ, какъ смѣлъ онъ трогать Христіанина и дворянина.

— Просто, отвѣчалъ прежній его провожатый, мнѣ хотѣлось увѣриться, не лишился ли Христіанинъ и дворянинъ осязанія, какъ зрѣнія и слуха. Пять минутъ уже стою подлѣ тебя и говорю съ тобою, а ты сидишь, вытараща глаза на этотъ жолтый пергаминъ, какъ будто въ немъ заключено волшебство, могущее превратить тебя въ статую, и даже въ половину имѣвшее свое дѣйствіе.

— Ну! что тебѣ надобно? Сказывай и ступай.

— Мнѣ надобно то, что и всѣмъ и чѣмъ ни кто не довольствуется — должное; десять золотыхъ кронъ за то, что провожалъ етѣхъ дамъ отъ Тура до сихъ поръ.

— Какъ смѣешь ты требовать отъ меня другаго награжденія, кромѣ пощады презрѣнной твоей жизни? Ты знаешь, что хотѣлъ предать ихъ дорогою.

— Да не предалъ; а если бы предалъ, то потребовалъ бы награды не отъ тебя и не отъ нихъ, а отъ того, кто воспользовался бы ихъ переѣздомъ на правый берегъ Мааса. Кому я служилъ, тѣ и должны платить мнѣ.

— Да погибнетъ награда твоя и съ тобою, измѣнникъ! вскричалъ Дюрвардъ, отсчитывая требуемыя деньги; ибо какъ управитель, получилъ все нужное на путевыя издержки. Ступай къ Вепрю Арденскому, или къ чорту, но не кажись мнѣ, если не хочешь, чтобъ я отправилъ тебя въ адъ ранѣе, нежели тебя туда ожидаютъ.

— Къ Вепрю Арденскому! повторилъ Цыганъ, показывая болѣе удивленія, чѣмъ обыкновенно; такъ не темная догадка, не неосновательное подозрѣніе заставили тебя настаивать о перемѣнѣ дороги? Неужьли точно въ другихъ земляхъ есть гадательная наука, вѣрнѣе познаній нашего кочующаго племени? Ива, подъ которою мы разговаривали, не могла пересказать. Да нѣтъ, нѣтъ, нѣтъ, какъ же я глупъ. Теперь все знаю, понялъ: я видѣлъ, какъ ты, проѣзжая мимо стой ивы, на берегу ручья, около полумили отъ монастыря, смотрѣлъ на нее; ива не могла говорить, но вѣтви ея могли скрывать подслушивающаго насъ. Съ етѣхъ поръ, стану совѣщаться въ открытомъ полѣ; подлѣ меня не будетъ даже репейника, могущаго скрыть Шотландца. Ха! ха! Шотландецъ побилъ Цыгана его же оружіемъ! Но узнай, Кентень Дюрвардъ, что ты помѣшалъ моимъ намѣреніямъ въ противность собственной твоей пользѣ. Да, счастье, продсказанное мною по линіямъ твоей руки, сбылось бы безъ твоего упрямства.

— Клянусь, что безстыдство твое невольно заставляетъ меня смѣяться! Чѣмъ и какъ успѣхъ низкой твоей измѣны могъ быть мнѣ полезенъ? Я знаю, что ты выторговалъ безопасность моей жизни, хотя достойные твои союзники легко забыли бы ето условіе, когда бы у насъ дошло до драки; но къ чему бы мнѣ послужило подлое твое коварство, кромѣ смерти, или плѣна: ето тайна, превышающая человѣческое понятіе.

— Такъ не стоитъ и думать объ этомъ, ибо моя благодарность еще готовить тебѣ нечаянность. Если бъ ты удержалъ мое награжденіе, то я счелъ бы, что мы квиты и предалъ, бы тебя совѣтамъ твоего неразумія; но въ теперешнемъ положеніи дѣлъ, я все еще твой должникъ за произшествіе на берегахъ Шера.

— Кажется, я довольно взялъ уплаты ругательствами и проклятіями.

— Бранное слово и доброе слово — просто вѣтеръ и не дѣлаютъ перевѣса. Еслибъ случайно ты вмѣсто угрозъ ударилъ меня….

— Я очень могу приняться за этотъ родъ уплаты, если ты долѣе будешь приставать ко мнѣ.

— Не совѣтую, ибо такая уплата отъ неосторожности руки можетъ превзойти долгъ и по несчастію перетянуть вѣсы на тебя, чего я ни скрывать, ни прощать левъ силахъ. Теперь маѣ должно съ тобою. разстаться, только не на долго. Я иду прощаться съ Графинями Круа.

— Ты! вскричалъ Кентень, съ величайшимъ удивленіемъ; ты будешь допущенъ къ етѣмъ дамамъ! въ этомъ замкѣ, гдѣ онѣ живутъ почти отшельницами? подъ покровительствомъ благородной Каноницы, сестры Епископа!… Невозможно!…

— Однакожь Марфа ожидаетъ меня, чтобы проводить къ нимъ, возразилъ Цыганъ съ насмѣшливою улыбкою; и я долженъ просить извиненія, что такъ внезапно тебя оставляю.

При сихъ словахъ онъ отошелъ нѣсколько шаговъ; но вдругъ оборотившись опять подошелъ къ Кентеню и сказалъ ему съ торжественною важностію: — Я знаю твои надежды: онѣ смѣлы, но не тщетны, если подкрѣпятся моею помощію. Знаю твои опасенія: онѣ должны придать тебѣ осторожности, а не робости. Нѣтъ женщины, которой бы не льзя было прельстить. Титло Графа одно названіе и можетъ приличествовать Кентеню равно, какъ Герцогство — Карлу, а Королевство — Людовику.

Гайраддинъ ушелъ прежде, чѣмъ Дюрвардъ успѣлъ отвѣчать ему. Кентень тотчасъ за нимъ послѣдовалъ; но, какъ Цыганъ лучше Шотландца зналъ внутреннее расположеніе замка, то онъ воспользовался стою выгодою и пропалъ изъ глазъ его, сбѣжавъ потаенною лѣстницею. Однакожь Дюрвардъ продолжалъ его преслѣдовать, хотя почти не зналъ за чѣмъ хочетъ настигнуть. Лѣстница оканчивалась дверью въ садъ; онъ вошелъ въ него и увидѣлъ Цыгана, бѣгущаго по излучистымъ дорожкамъ.

Этотъ садъ прилегалъ съ двухъ сторонъ къ частямъ замка, который наружностью равно походилъ на крѣпость и на церковное зданіе; двѣ другія стороны были окружены высокою, укрѣпленною стѣною. Проходя другою дорожкой къ части строенія, гдѣ была маленькая дверь подъ сводомъ, обвитымъ плющомъ, Гайраддинъ оборотился къ Дюрварду и какъ бы торжествуя сдѣлалъ ему рукою прощальный знакъ. Въ самомъ дѣлѣ Кентень увидѣлъ, что Марфа отворила дверь и ввела; какъ должно было думать, презрѣннаго Цыгана въ покои Графинь Круа. Онъ закусилъ губы отъ негодованія и раскаявался, что не открылъ двумъ дамамъ всей гнусности характера Гайраддинова и заговора, который онъ умышлялъ противъ ихъ безопасности. Высокомѣрный видъ, съ которымъ Цыганъ обѣщался подкрѣплять его надежды, усугублялъ его гнѣвъ и омерзѣніе, ему казалось даже, что рука Графини Изабеллы осквернится, если онъ можетъ получить ее чрезъ такое покровительство.

— Но все ето одинъ обманъ, подумалъ онъ, хитрость скомороха. Онъ добился доступа къ етимъ дамамъ подъ какимъ нибудь ложнымъ предлогомъ и съ дурными намѣреніями. Хорошо, что я узналъ, гдѣ ихъ покои. Постараюсь увидѣться съ Марфѳю и потребую свиданія съ ея прекрасными Госпожами, чтобъ хотя предостеречь ихъ. Больно, что я принужденъ употреблять косвенныя средства и выжидать времени, когда ета тварь принята прямо и безостановочно. Однакожъ онѣ увидятъ, что я хотя и лишенъ ихъ присутствія, по все главнымъ предметомъ своей бдительности считаю безопасность Изабеллы.

Пока етѣ размышленія занимали молодаго любовника, старый служитель Епископскаго дома, войдя въ садъ тою же дверью, которою вошелъ и Дюрвардъ, приблизился къ нему и очень учтиво увѣдомилъ, что етотъ садъ не публичной, но исключительно предоставленъ Енископу и почетнѣйшимъ гостямъ его.

Только по двукратномъ повтореніи етаго совѣта Кентень понялъ его, и вдругъ проснувшись отъ мечтаній своихъ поклонился ему и вышелъ изъ сада; а чиновникъ слѣдомъ за нимъ, разсыпаясь извиненіями, что необходимость требовала отъ него исполненія обязанности. Онъ даже по видимому такъ боялся оскорбить молодаго чужестранца, что предложилъ ему сопутствовать, дабы нѣсколько разсѣять его скуку. Кентень внутренно проклиная его услужливую учтивость, выдумалъ лучшее средство избавиться сказавъ, что желаетъ осмотрѣть ближній городъ и пошелъ такъ скоро, что старикъ не захотѣлъ провожать его далѣе подъемнаго моста. Черезъ нѣсколько минутъ Кентень очутился въ стѣнахъ Литтиха, который тогда былъ однимъ изъ богатѣйшихъ городовъ во Фландріи, стало и въ цѣломъ свѣтѣ.

Задумчивость, особливо любовная не такъ глубоко вкореняется, по крайней мѣрѣ въ мущинахъ, какъ страждущіе ею ентузіасты стараются увѣрять себя. Она уступаетъ сильнымъ и внезапнымъ впечатлѣніямъ, произведеннымъ на чувства явленіями, которыя порождаютъ новыя мысли и шумнымъ зрѣлищемъ люднаго города. Чрезъ нѣсколько минутъ разные предметы, быстро смѣняющіеся на Литтихскихъ улицахъ, овладѣли вниманіемъ Кентеня такъ сильно, какъ будто не было въ мірѣ ни Цыгана, ни Графини Изабеллы.

Темныя и узкія, но величественныя высотою домовъ улицы; магазины и лавки, представляющія роскошное собраніе драгоцѣннѣйшихъ товаровъ и богатѣйшихъ вооруженій; толпа запятыхъ гражданъ всѣхъ сословій, идущихъ взадъ и впередъ, съ дѣльнымъ и важнымъ видомъ; огромныя телѣги, навьюченныя сукнами, саржами, оружіями, гвоздями и всякими мѣлочными желѣзными товарами; другія — всѣми предметами роскоши и нужды, необходимыми для потребленія богатаго, многолюднаго города, или даже вымѣненными для вывоза, всѣ сіи предметы вмѣстѣ составляли движущуюся картину дѣятельности, богатства и великолѣпія, которая приковывала вниманіе и о которой Кентень до сихъ поръ не имѣлъ понятія. Онъ также удивлялся различнымъ каналамъ, открытымъ для сообщенія съ Маасомъ и которые, пересѣкая городъ въ различныхъ направленіяхъ, облегчали повсемѣстную торговлю водяными перевозами. Наконецъ онъ отслушалъ обѣдню въ древней и почтенной церкви Св. Ламберта, построенной, какъ сказываютъ, въ восьмомъ вѣкѣ.

Но выходѣ изъ сего зданія, посвященнаго божественному служенію, Кентень началъ примѣчать, что разсматривая все окружающее съ любопытствомъ, котораго не старался удерживать, онъ самъ сдѣлался предметомъ вниманія толпы добрыхъ Гражданъ, которые по видимому разсматривали его при выходѣ изъ церкви и между которыми вскорѣ начался глухой шумъ, родъ шопота, переходящаго отъ одного къ другому. Число любопытныхъ продолжало прибывать ежеминутно и глаза всѣхъ приходящихъ устремлялись на него съ участіемъ и любопытствомъ, въ которомъ даже замѣтно было нѣкоторое уваженіе.

Наконецъ онъ сдѣлался средоточіемъ многочисленнаго сборища, которое однакожъ, разступаясь, давало ему дорогу; но составлявшіе оное, все слѣдуя за нимъ, старались не слишкомъ тѣснить его и не мѣшать его ходу. Однакожь ето положеніе было затруднительно для Дюрварда; и онъ не могъ долѣе терпѣть его, не сдѣлавъ нѣкоторыхъ усилій избавиться отъ онаго, или по крайней мѣрѣ узнать ему причину.

Осмотрѣвъ во кругъ себя и примѣтивъ человѣка почтенной наружности, котораго но бархатному платью и золотой цѣпи припалъ за одного изъ важнѣйшихъ гражданъ, а можетъ быть и городскихъ чиновниковъ, онъ спросилъ его: — Развѣ во мнѣ видятъ нѣчто особенное, могущее привлечь до такой необычайной степени общее вниманіе, или у Литтихцевъ обычаи толпиться около чужеземцевъ, случайно завлеченныхъ въ ихъ городъ?

— Разумѣется нѣтъ, Милостивый Государь, отвѣчалъ Гражданинъ: у Литтихскихъ Гражданъ не достало бы ни любопытства, ни свободнаго времени для введенія такого обычая; и въ вашей наружности и одеждѣ все должно быть отлично принято здѣшнимъ городомъ и наши жители все рады видѣть и желаютъ почтить.

— Я сроду не слыхалъ такой учтивости, Милостивый Государь; поклянусь Крестомъ Св. Андрея, что не понимаю, что вы хотите сказать.

— Ета клятва и вашъ выговоръ, Милостивый Государь, доказываютъ мнѣ, что мы не ошиблись въ нашихъ догадкахъ.

— Клянусь покровителемъ моимъ Св. Кентенемъ, что менѣе прежняго понимаю васъ.

— Еще лучше, сказалъ Гражданинъ съ видомъ политика и улыбкою соумышленія, но все очень учтиво. Конечно намъ не пристало показывать будто видимъ, что вамъ угодно скрывать- но для чего клясться Св. Кентенемъ, если не хотите, чтобъ я придалъ етѣмъ словамъ нѣкоторый смыслъ? Мы знаемъ, что добрый Графъ Сен-Поль теперь въ городѣ етаго имени и поддерживаетъ нашу сторону.

— Ей Богу, вскричалъ Кентень, тутъ есть какая нибудь ошибка. Я не знаю Графа Сен-Поля.

— О! мы вамъ не дѣлаемъ вопросовъ, почтенный Господинъ; однакожъ выслушайте; слово на ушко: меня зовутъ Павильономъ.

— А мнѣ какое дѣло, Господинъ Павильонъ?

— О! никакого. Только ето кажется должно васъ удостовѣрить, что на меня можно положиться; а вотъ товарищъ мой Руслеръ.

Подошелъ Руслеръ. Ето былъ сановникъ упитанный, толстымъ брюхомъ своимъ заставляющій толпу раздаваться, какъ таранъ пробиваетъ стѣны городскія. Онъ приблизился къ Павильону съ таинственнымъ видомъ и сказалъ ему упорнымъ голосомъ: — Вы забываете, любезный товарищъ, что здѣсь мѣсто слишкомъ публично. Этотъ Господинъ сдѣлаетъ милость завернетъ къ вамъ или ко мнѣ, на стаканъ Рейнвейна съ сахаромъ; и тогда болѣе скажетъ намъ о достойномъ нашемъ другѣ, добромъ союзникѣ, котораго мы любимъ со всею честностію Фламандскихъ сердецъ.

— Мнѣ совершенно нечего вамъ сказывать, вскричалъ Дюрвардъ съ нетерпѣніемъ; я не стану нить Рейнвейна; и только прошу васъ какъ людей почтенныхъ, которые должны имѣть нѣкоторую власть, разогнать праздную толпу, меня окружающую, и позволить чужеземцу выдти изъ вашего города также спокойно, какъ вошелъ въ него.

— Ну! Милостивый Государь, сказалъ Руслеръ, если вы такъ упорствуете въ своемъ инкогнито, даже и съ нами, людьми довѣренными, позвольте просто спросишь, для чего жь вы надѣли отличительный знакъ вашего сословія, если хотѣли оставаться неизвѣстнымъ въ Литтихѣ?

— О какомъ знакѣ, о какомъ сословіи вы говорите? вскричалъ Кентень. Вы на видъ люди степенные, почтенные граждане; по клянусь душею, сошли съ ума, или меня хотите свести.

— Саперментъ! вскричалъ Павильонъ; этотъ молодой человѣкъ выведетъ изъ терпѣнія Св. Ламберта! Кто когда либо носилъ шапку съ крестомъ Св. Андрея и лиліями, кромѣ стрѣлковъ Шотландской гвардіи Короля Людовика XI?

— Положимъ даже, что я и стрѣлокъ етой гвардіи, чтожь удивительнаго, что на мнѣ шапка нашей дружины? сказалъ Кентень съ нетерпѣніемъ.

— Признался! признался! вскричали вмѣстѣ Руслеръ и Павильонъ, обращаясь къ толпѣ съ торжествующимъ видомъ, протянувъ и поднявъ руки и съ лицами, на которыхъ блистало удовольствіе. Онъ признаетъ себя стрѣлкомъ гвардіи Людовика, Людовика, хранителя вольностей города Литтиха.

Послѣдовало всеобще волненіе и въ толпѣ послышались крики: — Да здравствуетъ Король Людовикъ! да здравствуетъ Шотландская гвардія! да здравствуетъ храбрый стрѣлокъ! Наши вольности, паши преимущества, или. смерть! Налоги долой! Да здравствуетъ мужественный Вепрь Арденскій! Долой Карла Бургундскаго! Гибель Бурбону и его Епископству!

Едва етотъ шумъ утихалъ съ одной стороны, какъ начинался съ другой, перемѣжаясь подобно ропоту валовъ и усиливаясь соединеніемъ тысячи голосовъ, раздающихся со всѣхъ улицъ и площадей. Оглушенный Кентень едва имѣлъ время составить нѣкоторыя догадки и предположить, какъ, ему дѣйствовать.

Онъ забылъ, что когда въ сраженіи съ Герцогомъ Орлеанскимъ и Дюну а, послѣдній

раздробилъ шлемъ его сабельнымъ ударомъ, то одинъ изъ стрѣлковъ, по приказанію Лорда Кравфорда, замѣнилъ его шапкой, подбитой сшалью и составлявшей часть вооруженія Шотландской гвардіи. Появленіе члена стой дружины, какъ извѣстно, всегда окружавшей особу Людовика XI, на улицахъ города, въ которомъ неудовольствія возбуждались происками повѣренныхъ ета то Монарха, Литтихцы очень естественно должны были приписать его рѣшенію открыто за нихъ вступиться. Видъ одного изъ стихъ Стрѣлковъ казался имъ залогомъ скорой и дѣятельной помощи. Нѣкоторые видѣли даже въ етомъ поруку, что вспомогательное войско Людовика входитъ въ ето время въ однѣ изъ городскихъ воротъ, хотя никто не могъ сказать въ которыя.

Кентень тотчасъ увидѣлъ, что невозможно разсѣять столь общепринятаго заблужденія, онъ даже почувствовалъ, что безъ личной опасности не льзя ему стараться вразумишь людей, столь упорныхъ въ своемъ мнѣніи. И потому наскоро рѣшался попременно и при первой возможности — избавиться отъ етой буйной толпы. Между тѣмъ его вели къ Ратушѣ, куда собирались уже почетнѣйшіе жители, дабы узнать новости, которыхъ полагали его возвѣстителемъ и предложить ему великолѣпное угощеніе.

Не смотря на всѣ его представленія, которыя приписывали скромности, онъ былъ окруженъ раздавателями любви народной, которая уже стремила къ нему свое теченіе. Друзья его Бургомистры, бывшіе городскими Синдиками, схватили его подъ руки. Никель Блокъ, глава цѣха мясниковъ, поспѣшно прибѣжавшій изъ бойни, открывалъ шествіе, размахивая большимъ ножемъ, еще обагреннымъ кровію жертвъ, зарѣзанныхъ имъ съ мужествомъ и ловкостію, которыя одна водка можетъ внушишь. За Кентенемъ видѣнъ былъ патріотъ Клаусъ Гаммерлейнъ, высокой, худощавой человѣкъ, едва держащійся на ногахъ отъ пьянства и предсѣдатель цѣха слѣсарей, которыхъ тысяча, одинъ чернѣе другаго, слѣдовали за нимъ. Наконецъ гвоздяники, ткачи, веревочники и ремесленники всякаго рода толпами выходили изо всякой улицы и увеличивали шествіе. Стараться уйти отъ такой толпы, казалось предпріятіемъ отчаяннымъ и безуспѣшнымъ.

Въ семъ смутномъ положеніи Кентень прибѣгнулъ къ Руслеру, схватившему его за Руку и къ Павильону, уцѣпившемуся за другую и ведущимъ его впереди етаго торжеешвеинаго шествія, столь неожиданно имъ причиненнаго. Онъ наскоро увѣдомилъ ихъ, что безъ намѣренія надѣлъ шапку Шотландской Гвардіи, въ слѣдствіе приключенія съ шлемомъ, въ которомъ долженъ былъ путешествовать; пожалѣлъ, что ето обстоятельство и прозорливость, съ которою Литтихцы открыли его званіе и причину приѣзда въ ихъ городъ, сдѣлали ихъ гласными; ибо, если его поведутъ въ Ратушу, то станется, что онъ будетъ принужденъ сообщишь всѣмъ собравшимся сановникамъ такія вещи, которыя Король поручилъ ему хранить въ особенности для ушей любезныхъ сообщниковъ его, Господъ Руслера и Павильона.

Сіи послѣднія слова произвели волшебное дѣйствіе на обоихъ гражданъ, бывшихъ начальниками возмутившихся мѣщанъ и желающихъ, подобно всѣмъ демагогамъ, предоставить себѣ по возможности управленіе всѣми дѣлами. И потому они наскоро положили, что Дюрвардъ выйдетъ теперь изъ города и возвратится въ слѣдующую ночь для особеннаго совѣщанія съ ними въ домѣ Руслера, лежащемъ близь воротъ, что на противъ замка Шонвальда. Кентень рѣшился сказать имъ, что живетъ при дворѣ Епископа, подъ видомъ порученій къ нему отъ Французскаго двора, хотя истинная., цѣль его путешествія относится къ обывателямъ Литтиха, какъ они и отгадали. Ето косвенное сношеніе, сапъ человѣка, на котораго считали его возложеннымъ, такъ соотвѣтствовали характеру Людовика, что не произвели ни сомнѣнія, ни удивленія.

Почти тотчасъ послѣ етаго объясненія толпа подошла къ дому Павильона, вводной изъ первыхъ городскихъ улицъ, но сзади имѣющему сообщеніе съ Маасомъ, посредствомъ сада и большаго кожевеннаго завода; ибо обыватель Патріотъ былъ ремесломъ кожевникъ.

Ни чуть не удивительно, что Павильону хотѣлось принять къ себѣ мнимаго посланнаго Людовика XI, и остановка у его дома ни мало не удивила толпу, которая на противъ почтила мейнъ гера Павильона продолжительными восклицаніями, когда онъ увелъ столь важнаго гостя. Кентень тотчасъ избавился отъ слишкомъ замѣтной шапки своей, надѣлъ другую войлочную и спряталъ свое одѣяніе подъ большимъ плащемъ. Павильонъ вручилъ ему пропускъ, съ которымъ можно было входить въ Литтихъ и выходить и днемъ и ночью, и ввѣрилъ его попеченіямъ своей дочери, хорошенькой веселой Фламандки, которой далъ нужныя наставленія, какъ тайно выпроводишь его изъ Литтиха. Потомъ отправился съ товарищемъ своимъ въ Ратушу, чтобы отдѣлаться отъ друзей своихъ лучшими отговорками, какія могли они придумать, на счетъ удаленія Королевскаго посланнаго. Мы не можемъ, какъ говоритъ слуга въ комедіи, точію вспомнить, что солгали овны стаду; но нѣтъ ничего легче, какъ обмануть чернь, предразсудки которой сдѣлаютъ половину дѣла, прежде чѣмъ лжецъ вымолвитъ одно слово.

Не успѣлъ уйти почтенный гражданинъ, какъ толстая дочь его Трюдхепъ, покраснѣвъ и съ улыбкой, которая очень пристала ея алымъ губкамъ, веселымъ голубымъ глазкамъ и бѣлому личику, провела молодаго чужестранца чрезъ отцовской садъ къ берегу рѣки и показала ему на лодку, которую два сильныхъ Фламандца въ короткихъ панталонахъ, въ мѣховыхъ шапкахъ и кафтанахъ, застегнутыхъ сотнею пуговицъ, пустили такъ скоро, какъ только позволяло имъ Фламандское хладнокровіе.

Какъ прекрасная Трюдхенъ говорила только по Нѣмецки, то Кентень не измѣняя своей любви къ Графинѣ Круа, поблагодарилъ ее поцѣлуемъ, который былъ принятъ съ скромною благодарностію) ибо молодцы, похожіе лицомъ и станомъ на нашего Шотландскаго стрѣлка, не сплошь попадались между Литтихскими обывателями.

Пока лодка, подымаясь по Маасу, проѣзжала городскія укрѣпленія, Кентень успѣлъ обдумать, какъ ему разсказывать о Литтихекомъ своемъ приключеніи, по возвращеніи въ замокъ Шопвальдь. Не желая измѣнять ни чьей довѣренности, хотя и ошибкою приобрѣлъ ее, ни скрывать отъ достойнаго святителя мятежнаго расположенія его столицы, онъ рѣшился употребишь на етотъ счетъ выраженія общія, дабы предостеречь Епископа, не означая по имени ни одной жертвы его мщенію.

Онъ причалилъ около полу-мили отъ замка и даль гульденъ своимъ провожатымъ, которые по видимому были очень довольны его щедростію. Хотя онъ былъ и недалеко отъ Шонвальда, однакожъ пришелъ уже послѣ звонка къ обѣду и со стороны, противоположной главному входу, такъ что былъ бы долженъ запоздать еще болѣе, если бы захотѣлъ обойти кругомъ. И потому пошелъ къ ближнему боку тѣмъ болѣе, что увидѣлъ укрѣпленную стѣну, вѣроятно окружающую садъ, о которомъ мы уже говорили, въ стѣнѣ пробитъ былъ вылазъ подлѣ котораго привязана была лодочка, безъ сомнѣнія служащая для переѣзда черезъ ровъ; онъ понадѣялся, что если станетъ кликать, то кто нибудь подастъ ему ету лодку.

Приближаясь въ стой надеждѣ, онъ увидѣлъ, что вылазъ отворился; изъ замка вышелъ человѣкъ, вскочилъ одинъ въ лодочку, переплылъ на другой берегъ, вышелъ и длиннымъ весломъ оттолкнулъ лодку на средину воды. Кентень узналъ Цыгана; но сей послѣдній избѣжалъ встрѣчи, пошелъ другою дорогою, также къ Литтиху, и скоро исчезъ.

Новый предметъ для размышленія. Не ужьли етотъ кочующій язычникъ пробылъ все ето время съ Графинями Круа? Что могло заставишь ихъ допустить его къ такому продолжительному совѣщанію? Мучимый стою мыслію, Дюрвардъ нашелъ въ ней новый поводъ искать объясненія съ двумя Графинями, дабы увѣдомишь ихъ о измѣнѣ Гайраддина и вмѣстѣ объ опасности покровители ихъ, Епископа Литтихскаго, происходящей отъ мятежнаго духа етаго города.

Онъ остановился на етомъ рѣшеніи, подходя къ главному входу замка; вошелъ и засталъ въ большой залѣ за столомъ духовенство Епископа, главныхъ чиновниковъ его дома и нѣкоторыхъ странниковъ, которые не принадлежа къ дворянству перваго разряда, не могли сидѣть за столомъ Епископа. Однакожъ молодому Шотландцу оставлено было мѣсто въ почетномъ концѣ стола; подлѣ Епископскаго Капеллана, который встрѣтилъ его старою поговоркою ученыхъ: опоздавшему кости. Но вмѣстѣ постарался угостишь его въ противность стой пословицѣ, о которой земляки Кентеневы говорятъ, что ето плохая шутка и что ее трудно разжевать.

Чтобы за поздній приходъ не обвинили его въ незнаніи общежитія, Кетмень описалъ шумъ, произшедшій въ Литтихѣ, когда узнали, что онъ принадлежитъ къ Шотландской гвардіи Людовика XI; и постарался обратить свой разсказъ въ шутку, говоря, что его не безъ труда выручилъ толстый Литтихскій обыватель съ дочерью.

Но общество было слишкомъ занято разсказомъ; чтобы обратишь вниманіе на шутку. Обѣдъ былъ прерванъ во время повѣствованія Кентеня, а по окончаніи онаго воцарилось торжественное молчаніе, которое наконецъ прервалъ управитель, сказавъ со вздохомъ: — Дай Богъ, чтобы пришли сто копейщиковъ изъ Бургундіи!

— За чѣмъ такъ жалѣть о ихъ отсутствіи? спросилъ Кентень. У васъ здѣсь довольно солдатъ, вскормленныхъ на войнѣ; а противники ваши чернь буйнаго города: они побѣгутъ, увидя^- развернутое знамя окруженное храбрыми воинами.

— Вы не знаете Литтихцевъ, отвѣчалъ Капелланъ. Про нихъ можно сказать, что они, даже не исключая жителей Гента, самые непокорные мятежники во всей Европѣ. Герцогъ Бургундскій дважды наказывалъ ихъ за многократныя возмущенія противъ Епископа: дважды онъ ихъ укрощалъ, отнималъ преимущества, забиралъ знамена и налагалъ обязанности, отъ которыхъ вольной Имперской городъ долженъ бы быть свободенъ. Въ послѣдній разъ онъ разгромилъ ихъ близь Сен-Тропа, ето сраженіе стоило жизни почти шести тысячамъ Литтихцевъ, изъ которыхъ одни побиты въ полѣ, другіе потонули въ бѣгствѣ. Чтобы отнять у нихъ способы къ новымъ возмущеніямъ, Герцогъ Карлъ не захотѣлъ входить городскими воротами, отъ которыхъ ему и ключи были принесены; но приказалъ выломать сажень сорокъ стѣны и проломомъ вошелъ въ Литтихъ, какъ завоеватель, съ опущеннымъ забраломъ и поднятымъ копьемъ, впереди всѣхъ своихъ Рыцарей; Литтихцевъ даже увѣрили, что, безъ посредничества Филиппа Добраго, Карлъ, бывшій тогда Граномъ Шаролуа, разграбилъ бы ихъ городъ; однакожь, помня всѣ emu бѣдствія, случившіяся не такъ давно, и едва снабдивъ свои арсеналы, они, при одномъ видѣ шапки стрѣлка, замышляютъ новые безпорядки. Да внушитъ имъ Господь лучшія помышленія! Но между столь буйною чернью и столь неукротимымъ владѣтелемъ трудно обойтись безъ пролитія крови. Я желалъ бы видѣть добраго и милостиваго Епископа на престолѣ, который приносилъ бы менѣе почестей и болѣе безопасности; ибо вмѣсто горностаевъ митра его подбита терніями. Летимъ даю знать вамъ, молодой чужестранецъ, что если дѣла не удерживаютъ васъ въ Шонвальдѣ, то всякой благоразумный человѣкъ долженъ какъ можно скорѣе оставить ето мѣсто. Я думаю, что и дамы ваши того же мнѣнія; ибо отослали ко двору Французскому одного изъ своихъ провожатыхъ съ письмами, въ которыхъ вѣрно объявляютъ о намѣреніи своемъ искать безопаснѣйшее убѣжище.

ГЛАВА ДВАДЦАТАЯ.
Записка.

По выходѣ изъ за стола, Капелланъ, которому казалось понравилась бесѣда Дюрварда, а можетъ быть и желая болѣе развѣдать о случившемся по утру въ Литтихѣ, повелъ его въ комнату, окнами обращенную къ саду, и видя, что молодой спутникъ его безпрестанно туда поглядывалъ, онъ предложилъ ему посмотрѣть любопытныя, растѣнія и заморскія деревья, коими Епископъ украсилъ его.

Кентень отговорился, разсказавъ какъ учтиво его поутру выгнали оттуда: — Правда, сказалъ Капелланъ улыбаясь, что старое постановленіе запрещаетъ входить въ собственный садъ Епископа; по оно учреждено еще въ его молодости; хотя гласно не отмѣнилось, по вовсе не исполняется и только осталось, какъ закоренѣлое суевѣріе, — въ головѣ стараго смотрителя. Когда вамъ угодно, мы войдемъ и посмотримъ — примутъ ли насъ съ тою же учтивостію.

Дюрварду весьма приятна была надежда свободно ходить въ етотъ садъ. Оттуда, какимъ нибудь, счастливымъ случаемъ, подобнымъ тѣмъ, которые уже помогали его страсти, онъ надѣялся имѣть какое нибудь сношеніе съ обожаемымъ предметомъ, или покрайней мѣрѣ видѣть ее въ окно, или съ балкона башенки, какъ въ трактирѣ Лиліи, или Дофиновой башнѣ, замка Плесси.

Занимаясь етѣми мыслями, молодой любовникъ слушалъ очень равнодушно, а можетъ быть и вовсе не слушалъ названія растѣній, травъ и деревьевъ, на которыя почтенный проводникъ старался обратить его вниманіе. Одно растѣніе было драгоцѣнно по своей цѣлебной силѣ; другое еще драгоцѣннѣе, ибо придавало вкуса кушанью; а третье превышало цѣною предыдущія, ибо отличалось только своею рѣдкостію. Однакожь Дюрварду надобно было покрайней мѣрѣ показывать будто слушаетъ етѣ скучныя подробности, что было ни очень легко, и онъ отъ всего сердца проклиналъ услужливаго натуралиста и все растительное царство. Наконецъ послышался звонъ колокола, а какъ онъ призывалъ Капеллана къ церковному служенію, то Кентень и освободился отъ его присутствія.

Однакожь предъ уходомъ Капелланъ очень долго и безполезно извинялся, что принужденъ его оставишь и кончилъ приятнымъ увѣреніемъ, что онъ можетъ гулять по етому саду до ужина, не подвергаясь никакой помѣхѣ.

— Я здѣсь всегда учу мои проповѣди, сказалъ онъ, ибо не боюсь докучливыхъ. Сей часъ иду сказывать одну въ часовню; еслибъ вамъ угодно было сдѣлать мнѣ честь — послушать… Многимъ угодно признавать во мнѣ дарованіе; но слава примадлежитъ достойнымъ.

Кентень извинился ужасною головною болью, для которой открытой воздухъ долженъ быть лучшимъ лѣкарствомъ; и обязательный священникъ наконецъ оставилъ его.

Можно догадаться, что въ пристальномъ осмотрѣ всѣхъ оконъ и отверстій, обращенныхъ въ садъ, онъ внимательнѣе глядѣлъ на ближайшія къ маленькой двери, которою Марѳа ввела Гайраддина въ комнаты Графинь Круа, по его мнѣнію. Но никакой признакъ не подтвердилъ и не опровергъ сказаннаго ему Цыганомъ, а какъ начинало смеркаться, онъ подумалъ, самъ не зная отъ чего, что столь долгая прогулка въ етомъ саду можетъ показаться подозрительною и не понравиться.

Рѣшившись уйти и проходя въ послѣдній разъ подъ окнами, столь для него привлекательными, онъ услышалъ легкій шумъ надъ своей головою, какъ будто кто-то осторожно кашлялъ, чтобы привлечь его вниманіе не примѣтно другимъ. Съ удивленіемъ а радостію поднявъ глаза, онъ увидѣлъ, что растворили окно. Мгновенно показалась женская рука и уронила бумагу, которая упала на розмаринъ, растущій у стѣны. Осторожность, съ какого ета записка была ему доставлена, показывала, что ее надобно прочесть также осторожно и тайно. Садъ, какъ мы уже сказали, съ двухъ сторонъ окруженный строеніями Епископскаго замка, былъ необходимо видѣнъ, но многія окна изъ разныхъ комнатъ; но тамъ былъ родъ грота, который указалъ ему привѣтливый Капелланъ. Въ одно мгновеніе онъ поднялъ записку, спряталъ ее за пазуху и побѣжалъ къ етому убѣжищу. Тамъ развернулъ драгоцѣнную записку, благословляя на. мять добрыхъ Абербротокскихъ монаховъ, давшихъ ему средства прочитать ее.

— Прочтите потихоньку. — Таково было наставленіе первой строки. Остальныя заключали слѣдующее:

— Глаза мои можетъ быть слишкомъ легко поняли, что ваши изъявили мнѣ слишкомъ смѣло. Но неправое утѣшеніе ободряетъ жертву и лучше ввѣриться благодарности одного человѣка, чѣмъ подвергаться преслѣдованію многихъ. Счастіе поставило свой престолъ на крутой скалѣ; но храбрый человѣкъ не страшится на нее взбираться. Если вы рѣшитесь сдѣлать что нибудь для женщины, отважившейся на многое, приходите завтра, въ етотъ садъ во время часовъ, съ голубыми и бѣлыми перьями на шапкѣ. До тѣхъ поръ не ожидайте новыхъ сношеній. Говорятъ, что свѣтила опредѣлили вамъ чреду высокую и внушили благодарность. Прощайте, будьте вѣрны, скоры и рѣшительны и надѣйтесь смѣло на счастіе. Въ запискѣ былъ сверхъ того перстень, украшенный прекраснымъ алмазомъ, на которомъ изображенъ былъ древній гербъ дома Круа.

Въ ету минуту первымъ ощущеніемъ Кентеня былъ совершенный восторгъ. Радость и гордость, казалось, вознесли его къ небесамъ. Онъ твердо рѣшился умереть, или достигнуть цѣли всѣхъ своихъ желаній: о препятствіяхъ же, могущихъ встрѣтишься, думалъ только съ презрѣніемъ.

Не желая, чтобы какой нибудь предметъ могъ, хотя на минуту, отвратить его мысли отъ столь восхитительныхъ мечтаній, онъ поспѣшно вошелъ въ замокъ, отговорился отъ ужина тою же головною болью, къ которой уже прибѣгалъ, зажегъ ночникъ и удалился въ назначенную себѣ комнату, дабы читать и перечитывать драгоцѣнную записку и осыпать поцѣлуями не менѣе драгоцѣнный перстень.

Но такое изступленіе наконецъ должно было ослабѣвать. Неприятная мысль вспала ему на умъ, хотя онъ отвергалъ ее, какъ неблагодарность, какъ хулу. Ему казалось, что столь откровенное признаніе показывало менѣе разборчивости, чѣмъ требовало романическое обожаніе, которое онъ не переставалъ питать къ молодой Графинѣ. Едва ета мысль мелькнула, какъ онъ поспѣшилъ истребишь се, подобно змѣѣ, всползнувшей ему на ложе.

Ему ли, столь осчастливленному, для кого прекрасная и молодая Графиня удостоила сойти съ высоты своей, ему ли было осуждать се за знакъ благоволенія, безъ коего онъ не смѣлъ бы поднять на нее глаза; ея санъ и родъ, въ настоящемъ положеніи, не избавляли ли ея отъ повиновенія общему правилу, которое предписываетъ всѣмъ женщинамъ молчать, пока не заговоритъ любовникъ? Къ симъ доказательствамъ, которыми онъ смѣло себя оспоривалъ, дѣлая изъ нихъ непреодолимые силлогизмы, тщеславіе его можетъ быть присоединило другое, которое онъ принималъ уже не такъ открыто: что достоинство любимаго предмета можетъ дать женщинѣ право немного отступить отъ общихъ правилъ и что даже есть этому примѣры въ преданіяхъ. Оруженосецъ стихотворнаго романа, котораго онъ прочелъ нѣсколько страницъ, былъ подобно ему бѣдный, дворянинъ, безъ помѣстьевъ и доходовъ, однакожъ великодушная Принцеса Венгерская не постыдилась доказать ему любовь свою яснѣе, чѣмъ въ полученной запискѣ.

Приди, о другъ, любимый мною!

Приди съ богатою казною

Три поцѣлуя получить.

И потомъ, въ той же справедливой повѣсти говоритъ Венгерскій Король:

Самъ видѣлъ многихъ я пажей —

Женившись дѣлались Царями.

Такъ, что наконецъ Кентень очень, великодушію рѣшилъ, что никакъ нельзя осуждать поступка, обѣщающаго ему счастіе.

Ето сомнѣніе было замѣнено другимъ, тягостнѣйшимъ. Сколько Дюрвардъ могъ судить, измѣнникъ Гайраддинъ пробылъ въ комнатѣ двухъ дамъ около четырехъ часовъ; и разбирая хорошенько двусмысленность, съ которою онъ хвасталъ своею властію надъ судьбою Кентеня, въ самомъ близкомъ ош*ношеніи къ его сердцу, Герой нашъ сталъ опасаться, что все ето произшествіе только слѣдствіе новаго его у мышленія, имѣющаго можетъ быть цѣлію исторгнуть Изабеллу изъ убѣжища, даннаго ей покровительствомъ достойнаго Епископа. Ето дѣло требовало ближайшаго разсмотрѣнія; ибо Дюрвардъ чувствовалъ къ етому негодяю отвращеніе, соразмѣрное неслыханной дерзости, съ которою признался онъ въ своей измѣнѣ; и потому не могъ повѣрить, чтобы счастливое и честное окончаніе увѣнчало дѣло, въ которомъ онъ участвовалъ;

Етѣ различныя мысли, подобно мрачнымъ туманамъ затемняли прелестныя картины, прежде начертанныя его воображеніемъ и во всю ночь сонъ не могъ сомкнуть ему глаза. Въ самыя часы и даже часомъ прежде былъ онъ въ саду и никпіо уже не помѣшалъ ему войти туда и тамъ остаться. Шапку свою украсилъ онъ голубыми и бѣлыми перьями, какихъ могъ достать въ столь короткое время. Часа два никто, казалось, не замѣчалъ его присутствія. На конецъ послышались звуки лютни; черезъ нѣсколько минутъ отворилось окно, надъ тою самою дверью, въ которую Марѳа ввела Гайраддина; во всемъ блескѣ красоты выглянула Изабелла, поклонилась ему благосклонно, по осторожно, покраснѣла, увидя быстрой и выразительный поклонъ его, затворила окно и исчезла.

Дневной свѣтъ не открылъ ему ничего болѣе. Достовѣрность записки казалась довольно доказанною. Оставалось только узнать какія должны быть слѣдствія, а объ етомъ красавица не писала ни слова. Впрочемъ въ виду не было никакой скорой опасности. Графиня л;ила въ укрѣпленномъ замкѣ, подъ покровительствомъ владѣтеля, уважаемаго за его свѣтскую власть и духовный санъ. Ни что повидимому не требовало отъ молодаго и храбраго воина Рыцарскаго обѣта; стоило быть готовымъ къ исполненію поколѣніи Графини Изабеллы въ самую минуту ихъ полученія. Но судьба опредѣлила занять его ранѣе, чѣмъ онъ думалъ, и ето случилось въ четвертую ночь по приѣздѣ ихъ въ Шонвальдъ.

Кентень рѣшился на завтра отослать къ двору Людовика XI послѣдняго изъ двухъ спутниковъ своихъ, съ письмами къ Лорду Кравфорду и къ дядѣ, для извѣщенія ихъ о своемъ отказѣ отъ Французской службы, къ чему измѣна, которой подвергся онъ тайными наставленіями Гайраддина, давала ему поводъ, который честь и благоразуміе должны были одобрить. Онъ легъ, исполненный тѣхъ розовыхъ мыслей, окружающихъ ложе молодаго человѣка, истинно влюбленнаго, и полагающаго, что ему отвѣчаютъ съ тою же искренностію. Сны его сначала отзывались приятными мыслями, занимавшими его на яву; но мало по малу сдѣлались ужаснѣе.

Ему казалось, что онъ гуляетъ съ Графиней Изабеллой по берегу тихихъ водъ прекраснаго озера, похожаго на то, которое составляло главное украшеніе Гленъ-Улакина. Онъ осмѣлился говоришь о любви своей, не помышляя уже ни о какихъ препятствіяхъ. Изабелла краснѣла и улыбалась, слушая его, какъ онъ могъ надѣяться по содержанію записки, которую наяву и во снѣ носилъ на сердцѣ. Но все внезапно перемѣнилось, лѣто въ зиму, тишина въ бурю. Заревѣли вѣтры и возстали волны, какъ будто всѣ духи воздушные и водяные заспорили о владѣніяхъ своихъ. Влажныя горы представляли имъ со всѣхъ сторонъ предѣлы, не позволявшіе идти ни назадъ, ни впередъ; и сила бури, ежеминутно возрастая и приближая ихъ другъ къ другу, отнимала всю надежду на безопасность. Сильное ощущеніе столь неминуемаго бѣдствія, разбудило спящаго.

Съ пробужденіемъ разсѣялись, вымышленныя произшествія она и онъ вспомнилъ настоящее свое положеніе; но шумъ, подобный бурѣ и вѣроятно причинившій сонъ страшный сонъ, еще отзывался въ ушахъ его.

Онъ тотчасъ вскочилъ и съ удивленіемъ прислушивался къ шуму, который превосходилъ ужаснѣйшія вихри, когда либо сходившіе съ горъ Грампіанскихъ. Но менѣе нежели чрезъ минуту увѣрился, что оный происходитъ не отъ боренія стихій, но отъ бѣшенства людей.

Онъ всталъ съ постели и подошелъ къ окну своей комнаты. Оно обращено было въ садъ и съ етой стороны все было спокойно; но отворивъ окно, онъ еще болѣе увѣрился, что на замокъ напали враги многочисленные и рѣшительные, чему крики ихъ служили еще лучшимъ доказательствомъ. Онъ ощупью сталъ искать свое платье и вооруженіе и пока надѣвалъ ихъ такъ скоро, какъ позволяла внезапность и темнота, услышалъ, что стучатся въ дверь. Кентень отвѣчалъ слишкомъ поздно по мнѣнію желавшаго войти, не очень крѣпкая дверь въ минуту была вышибена и Цыганъ Гайраддинъ, котораго легко можно было узнать по его нарѣчію, вошелъ въ комнату. Въ рукѣ у него была небольшая сткляночка, въ которую обмокнулъ спичку. Мгновенное сильное пламя освѣтило всю комнату и онъ зажегъ маленькую лампаду, которую вынулъ изъ за пазухи.

— Судьба твоя, сказалъ онъ выразительно Дюрварду, не привѣтствуя его иначе, зависитъ отъ минутнаго рѣшенія.

— Негодной! вскричалъ Кентень, мы окружены измѣной; а вездѣ, гдѣ она есть, ты вѣрно участвуешь.

— Ты съ ума сошелъ, отвѣчалъ Мограбинъ; если я когда измѣнялъ, такъ вѣчно изъ выгоды. За чѣмъ же я измѣню тебѣ, когда мнѣ выгоднѣе помочь, нежели измѣнить? Внемли на минуту, если можешь, голосу разсудка; иначе смерть и разрушеніе заставятъ тебя внимать. Литтихцы взбунтовались; ими предводительствуетъ Ла-Маркъ съ своею шайкою. Если бъ и были средства сопротивляться, то ихъ остервененіе все бы превозмогло; но нѣтъ почти никакого средства. Если хочешь спасти Графиню и сохранить свои надежды, слѣдуй за мною, именемъ приславшей тебѣ алмазъ, на которомъ изображены три леопарда.

— Укажи мнѣ дорогу! быстро вскричалъ Кентень; при етомъ имени я готовъ отважиться на всѣ опасности.

— По моему распоряженію, сказалъ Цыганъ, мы ничему не подвергнемся, если ты можешь не мѣшаться не въ свое дѣло. Да и какая тебѣ нужда, что Епископъ зарѣжетъ свое стадо, или стадо зарѣжетъ пастыря? Ха! ха! ха! Ступай за мной терпѣливо и осторожно. Забудь о своей храбрости и положись на мое благоразуміе. Я заплатилъ долгъ благодарности и ты женишься на Графинѣ. Ступай за мною.

— Иду, отвѣчалъ Кентень, обнажая мечъ; но если увижу въ тебѣ малѣйшій признакъ измѣны, то голова твоя очутится въ трехъ шагахъ отъ туловища.

Не отвѣчая ничего и видя, что Кентень вооружился, Цыганъ быстро сошелъ съ лѣстницы и разными скрытыми ходами пошелъ въ садъ. Едва одинъ свѣтъ видѣнъ былъ въ стой части зданія, едва слышенъ былъ въ ней малѣйшій шумъ; но оный вдесятеро усилился, когда сошли они въ садъ и Дюрвардъ узналъ даже различные воинскіе крики: Литтихъ! Литтихъ! Вепрь! Вепрь! громко произносимые нападающими; между тѣмъ, какъ защитники замка, внезапно окруженные, отвѣчали слабѣйшими криками: Во имя Пресвятой Богородицы за Государя Епископа!

Но не смотря на воинственный духъ Дюрварда, для него происходящее сраженіе ничего не значило въ сравненіи съ участію Изабеллы Круа, за которую трепеталъ, чтобы она не попалась въ руки жестокому и развратному мятежнику, который старался овладѣть воротами замка. Онъ даже съ меньшимъ отвращеніемъ принялъ помощь Цыгана, какъ отчаянію больной рѣшается принять лѣкарство, предлагаемое емпирикомъ, или шарлатаномъ. Онъ рѣшился слѣдовать совершенно его совѣтамъ, но пронзить ему сердце, или снести голову при первомъ подозрѣніи въ измѣнѣ. Казалось, и самъ Гайраддинъ видѣлъ всю свою опасность, ибо при входѣ въ садъ покинулъ свое хвастовство и насмѣшливость и какъ будто рѣшился вести себя скромно, храбро и дѣятельно.

Приближившись къ двери, ведущей въ покои Графинь, Гайраддинъ кликнулъ потихоньку и тотчасъ явились двѣ женщины, закутанныя съ ногъ до головы длинными черными шелковыми епанчами, которыя тогда носили Фламандки. Кентень подалъ руку одной изъ нихъ, она взяла ее поспѣшно и съ трепетомъ и такъ оперлась, что еслибъ была потяжелѣ, то порядочно бы замедлила ихъ удаленіе. Цыганъ, провожавшій другую даму, пошелъ прямо къ вылазу: близь него во рву была та самая лодочка, на которой за нѣсколько времени Дюрвардъ видѣлъ самаго Гайраддина, выѣзжающаго изъ замка.

Во время короткой ихъ переправы, радостные крики, казалось, возвѣстили торжество насилія и взятіе замка. Они такъ неприятно поразили слухъ Кентеня, что онъ невольно вскричалъ: — Клянусь, если бы вся кровь моя не была навсегда посвящена особамъ, съ которыми я теперь, то полетѣлъ бы на стѣны, сразился бы вѣрно за добраго Епископа и заставилъ бы молчать нѣсколько етихъ негодяевъ, крикомъ своимъ призывающихъ убійство и грабежъ.

Дама, опиравшаяся на его руку, слегка пожала ее, какъ бы напоминая, что она болѣе замка Шонвальда имѣетъ право надѣяться на его помощь; а Цыганъ закричалъ довольно внятно: — Вотъ прямо Европейское сумасшествіе, думать воротиться на сраженіе, когда любовь и Фортуна велятъ бѣжать какъ можно скорѣе! Впередъ! впередъ! не теряйте минуты! У стой ивовой купы насъ ждутъ лошади,

— Я вижу только двухъ, сказалъ Кентень, примѣтившій ихъ при лунномъ свѣтѣ.

— Я не могъ бы достать больше, не возбудивъ подозрѣній, отвѣчалъ Цыганъ. Притомъ намъ больше и не надобно. Вы двое отправитесь на нихъ въ Тонеръ, пока дороги еще безопасны. А Марѳа останется съ женщинами нашего поколѣнія, съ которыми давно знакома. Марѳа наша землячка и осталась только услужить вамъ въ случаѣ надобности.

— Марѳа! вскричала закутанная дама, держащая за руку Дюрварда; такъ ето не моя родственница?

— Ето только Марѳа, отвѣчалъ Гайраддинъ. Простите мнѣ ету маленькую хитрость; я не смѣлъ разомъ похитить двухъ Графинь у Вепря Арденскаго.

— Разбойникъ! вскричалъ Кентень. Но еще есть… еще будетъ время. И возвращусь въ замокъ и спасу Графиню Амелину.

— Амелина, сказала ему подруга его съ замѣшательствомъ, Амелина здѣсь, опершись на вашу руку и благодаритъ васъ за помощь.

— Боже! Какъ! Что ето значитъ? вскричалъ Кентень, освобождая свою руку съ меньшею учтивостію, чѣмъ по волкомъ другомъ случаѣ оказалъ бы женщинѣ самаго низкаго званія. Такъ въ замкѣ осталась Графиня Изабелла? Прощайте! прощайте!

Онъ готовился бѣжать, по Гайраддинъ сказалъ, схвативъ его за руку. — Выслушай меня! Выслушай меня! Ты бѣжишь на смерть! Для какого жъ чорта ты носилъ цвѣты тетки? Въ жизнь мою не повѣрю ни голубому, ни бѣлому. Да подумай, что она почти также богата. У ней есть алмазы, золото, и даже надежды на Графство.

Пока Цыганъ говорилъ отрывистыми изрѣченіями и старался удержать Дюрварда, сей послѣдній взялся за кинжалъ, чтобы избавишься.

— А! если такъ, сказалъ Гайраддинъ, переставая его удерживать, ступай и пусть чортъ, если онъ есть, будетъ твоимъ спутникомъ.

Увидя себя свободнымъ, молодой Шотландецъ побѣжалъ къ замку съ быстротою оленя. Тогда Цыганъ обратился къ Графинѣ, которая упала отъ страха, стыда и замѣшательства.

— Ето ошибка, сказалъ онъ; полно, встаньте и ступайте за мною. Прежде разсвѣта я найду вамъ мужа получше етаго ребенка съ женскимъ личикомъ.

Страсти Графики Амелины были равносильны тщеславію а слабости ея нрава. Подобно многимъ людямъ она порядочно исполняла обыкновенныя обязанности жизни, но въ теперешнихъ обстоятельствахъ могла только предаваться безполезнымъ жалобамъ и называть Гайраддина обманщикомъ, бродягою, разбойникомъ, убійцею.

— Назовите меня просто Цыганомъ, сказалъ Мограбинъ, и вы все скажете однимъ словомъ.

— Чудовище! вскричала разгнѣванная Графиня, ты сказалъ мнѣ, что свѣтила опредѣлили намъ союзъ и научилъ меня писать къ нему… несчастная!

— И точно свѣтила опредѣляли етотъ союзъ, въ случаѣ согласія обѣихъ сторонъ. Развѣ вы думаете, что небесныя созвѣздія женятъ людей по неволѣ? Меня сбили съ толку ваши проклятыя Европейскія нѣжности, глупыя ленточки и цвѣты. А молодцу, кажется, ягненокъ нравится больше овцы. Вотъ и все. Ну, встаньте же и ступайте за мною; разсудите, что я не охотникъ до слезъ и обмороковъ.

— Я шага не ступлю, сказала Графиня рѣшительно.

— А я говорю тебѣ, что ступишь! вскричалъ Гайраддинъ. Клянусь тебѣ всѣмъ, чему люди когда нибудь вѣрили, что ты имѣешь дѣло съ человѣкомъ, который легко можетъ раздѣть тебя, привязать къ дереву и оставить на произволъ судьбы.

— Съ вашего позволенія, сказала Марѳа, прошу не обижать ее. У меня ножъ не хуже твоего и я умѣю имъ владѣть. Она женщина добрая, хотя нѣсколько сумасбродная. А ты, сударыня, встань и ступай за нами. Ошибка сдѣлана; но спасеніе твоей жизни чего нибудь стоитъ. Въ етомъ замкѣ многіе отдали бы все на свѣтѣ, чтобы быть на нашемъ мѣстѣ.

Тутъ отъ замка Шонвальда послышались новые крики, между которыми можно было различить восклицанія побѣды и радости, и вопли отчаянія и ужаса.

— Слушай, сказалъ Гайраддинъ, и радуйся, что не поешь въ этомъ хорѣ. Ввѣрься мнѣ, я обойдусь съ тобою честно, свѣтила сдержатъ свое обѣщаніе и доставятъ тебѣ хорошаго мужа.

Графиня Амелина, изнуренная усталостію и покоренная страхомъ, наконецъ отдалась на руки двумъ проводникамъ своимъ и позволила вести себя, куда имъ угодно. Даже до того простиралось помѣшательство ея разсудка и истощеніе силъ, что достойная чета, которая болѣе тащила ее, нежели вела, свободно могла говорить при ней и она какъ будто не понимала, что слышала.

— Я всегда почитала твое намѣреніе сумасшествіемъ, сказала Марѳа. Хорошо, если бъ ты уладилъ свадьбу между молодежью, тогда мы могли бы надѣяться на ихъ благодарность и получить уголокъ въ ихъ замкѣ. Но какъ могъ ты повѣрить, что такой прекрасной молодецъ хочетъ жениться на етой старой дурѣ.

— Риспа, отвѣчалъ Гайраддинъ, ты носила Европейское имя и жила такъ долго подъ шатрами етаго безразсуднаго народа, что наконецъ поглупѣла съ нимъ вмѣстѣ. Могъ ли я вообразить, что онъ станетъ считать годы при такомъ выгодномъ супружествѣ? А тебѣ извѣстію, что гораздо бы труднѣе склонить на дерзкой поступокъ молодую недотрогу, чѣмъ ету Графиню, которая лежитъ у насъ на рукахъ, какъ мѣшокъ съ шерстью. При томъ же я любилъ етаго молодца и желалъ ему добра. Женивъ на старухѣ, я устроилъ бы его счастіе; а съ молодою навязалъ бы ему на шею Вильгельма Ла-Марка, Бургундію, Францію и всѣхъ, кому выгодно располагать ея рукою. Сверхъ того, имѣніе етой болѣе состоитъ въ золотѣ и каменьяхъ, и ихъ перепали бы и на нашу долю; но тетива лопнула и стрѣла не полетѣла. Полно объ етомъ! Отведемъ ее къ Вильгельму Длиннобородому. Ну, Риспа, смѣлѣе! Блестящій Альдебаранъ еще проливаешь свѣтлое вліяніе свое на сыновъ степи.

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ПЕРВАЯ.
Расхищеніе замка.

Хотя Шонвальдскій гарнизонъ и былъ окруженъ и испуганъ внезапно; однакожь онъ нѣсколько времени защищалъ замокъ отъ нападающихъ; но Литтихъ безпрестанно изрыгалъ новыхъ враговъ, которые со всѣхъ сторонъ устремляясь съ остервененіемъ на приступъ, развлекали вниманіе осаждающихъ и лишали ихъ бодрости.

При томъ же можно было замѣтить равнодушіе, если не измѣну, между воинами Епископа; ибо иные кричали, что должно сдаться, а другіе, оставляя мѣста свои, старались уйти изъ замка. Многіе бросались со стѣнъ въ ровъ и которымъ удавалось спасшись вплавь, тѣ охраняли свою безопасность, скидывая все, что могло обличить ихъ служеніе Епископу и потомъ вмѣшивались въ толпы нападающихъ. Нѣкоторые, приверженные къ Епископу, соединились около него въ большой башнѣ, куда онъ удалился другіе же, не ожидая никакой пощади, защищались съ мужествомъ отчаянія въ прочихъ башняхъ и оградахъ.

Наконецъ нападающіе, овладѣвъ дворами и всѣмъ нижнимъ жильемъ етаго обширнаго зданія, занялись преслѣдованіемъ побѣжденныхъ и утоленіемъ своей жажды къ грабежу. Внезапно одинъ человѣкъ, какъ бы искавшій смерти, когда всѣ прочіе хотѣли какимъ нибудь средствомъ ея избѣгнуть, усилился пробиться сквозь ету нестройную и ужасную сцену; воображеніе его терзали опасенія еще ужаснѣйшія страшной истины, ему представлявшейся. Всякой, видя Кентеня въ ету гибельную минуту, принялъ бы за бѣшенаго, въ часы изступленія; а узнавъ причину, его побуждавшую, за образецъ Героевъ Романа.

Приближаясь къ Шонвальду съ той же стороны, съ которой прежде удалялся, онъ встрѣтилъ нѣсколькихъ бѣглецовъ, пробирающихся къ лѣсу; они, разумѣется, старались набѣжать его, почитая врагомъ, ибо онъ шелъ въ противоположномъ направленіи съ ними. Подойдя ближе къ заику, онъ увидѣлъ, что многіе свергались со стѣны въ ровъ, или были свергнуты неприятелями и слышалъ шумъ паденія тѣхъ, которыхъ не могъ видѣть. Мужество его отъ етаго ни чуть не поколебалось. Ему нѣкогда было искать лодку, если бы даже и можно было ею воспользоваться; и напрасно бы покушался онъ достигнуть небольшаго садоваго вылаза, наполненнаго толпою бѣжавшихъ, тѣснимыхъ новыми толпами и падающихъ одинъ за другимъ въ ровъ, чрезъ которой не могли переправиться.

И такъ, избѣгая етаго мѣста, Кентень бросился вплавь близь малыхъ воротъ замка, гдѣ еще висѣлъ подъемный мостъ. Не безъ труда избавился онъ отъ усилій нѣсколькихъ несчастныхъ утопающихъ, которые, желая спасшись, могли бы погубить его.

Достигнувъ другаго берега, онъ ухватился за цѣпь подъемнаго моста, и собравъ всѣ силы, руками и колѣнками выбрался изъ воды и уже добирался до мостовой площадки, какъ вдругъ на него набѣжалъ копейщикъ и замахнувшись окровавленною саблею, приготовился нанесть ему смертельный ударъ.

— Какъ! вскричалъ Кентень повелительнымъ голосомъ, едакъ-то ты помогаешь товарищу? Подавай руку.

Молча и съ нѣкоторымъ сомнѣніемъ, воинъ протянулъ ему руку и помогъ взобраться на площадку. Кентень, не давая времени ему образумишься, тотчасъ закричалъ тѣмъ же голосомъ: — Къ западной башнѣ, если хочешь поживы! Сокровище Епископа въ западной башнѣ.

Сто голосовъ повторили ети слова. Къ западной башнѣ! Сокровище въ западной башнѣ! и всѣ бродяги, ихъ услышавшіе, подобно стаѣ голодныхъ волковъ, побѣжали въ противномъ направленіи отъ того мѣста, куда Кентень рѣшился дойти живой, или мертвой.

Принявъ спокойный видъ, какъ будто принадлежитъ къ числу побѣдителей, а не побѣжденныхъ, онъ пошелъ прямо къ саду, встрѣчая менѣе препятствій, нежели полагалъ. Крикъ — къ западной башнѣ! увлекъ въ ту сторону часть нападающихъ, а звукъ трубъ призывалъ прочихъ для отраженія вылазки, предпринятой въ ету минуту защитниками большой башни, которые, будучи доведены до отчаянія, окружили собою Епископа и старались прочистить себѣ дорогу для выхода изъ замка. И такъ Кентень скорымъ шагомъ и съ біющимся сердцемъ побѣжалъ въ садъ, поручая себя той Высочайшей Волѣ, которая хранила его среди безчисленныхъ опасностей уже угрожавшихъ ему, и рѣшившись успѣть, или погибнуть въ своемъ предпріятіи.

При входѣ въ садъ, на него набѣжали три человѣка, поднявъ копья и восклицая: — Литтихъ! Литтихъ!

Ставъ въ оборонительное положеніе., но не нанося удара, Кентень вскричалъ: — Франція! Франція! другъ Литтиха!

— Да здравствуетъ Франція! вскричали три Литтихца, и пустились своею дорогою.

Тѣже слова защитили его отъ четырехъ, или пяти воиновъ Вильгельма Ла-Марка, бродящихъ по саду и устремившихся на него съ восклицаніемъ: — Вепрь! Вепрь!

Словомъ, Кентень началъ надѣяться, что прослывши посланнымъ Короля Людовика, тайнаго возбудителя мятежныхъ Литтихцевъ и скрытаго покровителя Вильгельма Ла-Марка, онъ можетъ сохранишь себя посреди ужасовъ етой ночи.

Подойдя къ башенкѣ, цѣли своего похода, онъ затрепеталъ, увидя, что дверь, въ которую вышли Графнил Амелина и Марѳа, завалена многими трупами.

Онъ поспѣшно отвалилъ два и собирался сдѣлать то же съ третьимъ, какъ мнимый мертвецъ ухватилъ его заплатье, прося помочь себѣ встать. При такой остановкѣ не во время, Кеитсто очень хотѣлось, не теряя времени въ борьбѣ съ этимъ противникомъ, избавишься отъ него не столь тихими средствами; по мертвый вскричалъ: — Я задыхаюсь подъ тяжестью вооруженія, я Павильонъ, Литтихскій Синдикъ; если ты за насъ, я тебя озолочу; если противъ насъ, защищу, только не дай мнѣ задохнуться, какъ поросенку въ колодѣ.

Посреди етой нестройной сцены убійства, у Дюрварда достало присутствія духа размыслить, что етоимъ сановникъ можетъ помочь ихъ удаленію. И потому, поднявъ его, спросилъ не раненъ ли онъ?

— Нѣтъ, не раненъ, отвѣчалъ Синдикъ; по крайней мѣрѣ, кажется, что нѣтъ; а задохся.

— Сядьте на етотъ камень и отдохните, сказалъ Дюрвардъ; я тотчасъ къ вамъ ворочусь.

— Чью сторону ты держишь? спросилъ гражданинъ, удерживая его.

— Сторону Франціи, отвѣчалъ Кентень, сгибаясь вырваться.

— Ба! Да ето мой молодой стрѣлокъ вскричалъ добрый Синдикъ. Ну, если мнѣ посчастливилось отыскать друга въ ету ужасную ночь; то клянусь, что не разстанусь съ нимъ. Ступай, куда хочешь, я за тобою; а если найду нѣсколькихъ молодцовъ нашего цѣха, то можешь быть и я тебѣ помогу. Но они всѣ разсыпались, какъ горохъ изъ худаго мѣшка. О! что за страшная ночь!

Говоря такимъ образомъ, онъ тащился, опираясь на руку Кентеня, который чувствуя, какъ важно увѣриться въ покровительствѣ такого значущаго человѣка, умѣрилъ шаги, внутренно проклиная остановку, причиняемую его товарищемъ.

По всходѣ на лѣстницу была передняя, въ которой стояли сундуки и чемоданы, по видимому разграбленные, ибо часть поклажи была разбросана по полу. При свѣтѣ лампады, стоящей на камнѣ, видно было тѣло человѣка мертваго, или лишеннаго чувствъ, лежащаго у отверстія камина.

Вырвавшись изъ рукъ Павильона, подобно борзой собакѣ, увлекающей свору, на которой держалъ ее псарь, Дюрвардъ поспѣшно бросился въ другую комнату, потомъ въ третью, бывшую по видимому спальной Графы въ Круа. Тамъ не было никого. Онъ кликнулъ Изабеллу, сперва тихо,) потомъ громче, наконецъ съ крикомъ отчаянія: нѣтъ отвѣта.

Между тѣмъ, какъ онъ ломалъ руки, рвалъ на себѣ волосы и внѣ себя топалъ ногою, слабый свѣтъ, блеснувшій въ скважинѣ наняли, въ темпомъ углу комнаты, заставилъ его подумать, что тутъ есть потаенная дверь, ведущая въ какой-нибудь кабинетъ. Разсмотрѣвъ поближе, увѣрился онъ въ справедливости своей догадки. Попробовалъ отворить, но тщетно. Наконецъ, презирая опасность, устремился изо всей силы въ дверь; усиліе, внушенное надеждою и отчаяніемъ, было такъ успѣшно, что и крѣпчайшій замокъ и петли не устояли бы противъ него.

Такимъ образомъ онъ проложилъ себѣ дорогу въ маленькую образную, гдѣ женщина, полумертвая отъ страха, молилась передъ изображеніемъ Создателя. Новый ужасъ овладѣлъ ею при отбитіи этой двери и она безъ чувствъ упала на полъ. Онъ подбѣжалъ поспѣшно поднялъ ее. О счастіе! Ето та, которую онъ хотѣлъ спасти; ето Графиня Изабелла. Онъ прижалъ се къ своему сердцу, заклиная придти въ себя, предаться надеждѣ; близъ нея былъ человѣкъ, мужествомъ и силою своею могущій защитить ее противъ цѣлаго войска.

— Точно ли ето вы, Дюрвардъ? наконецъ вскричала она, приходя въ себя; стало мнѣ есть еще надежда! Я думала, что всѣ друзья мои покинули меня на произволъ несчастной судьбы, Вы не оставите меня.

— Никогда! никогда! вскричалъ Дюрвардъ; чтобы ни случилось, какія бы опасности ни угрожали: да лишусь я блаженства, обѣщаемаго стамъ святымъ изображеніемъ, если не раздѣлю судьбы вашей до счастливѣйшаго времени!

— Очень чувствительно; очень трогательно, право! сказалъ за ними задыхающійся голосъ; что вижу, любовныя шашни. А ей Богу, бѣдная дѣвочка мнѣ жалка, точно какъ дочь моя, моя Трюдхенъ.

— Вамъ, мейнъ Геръ Павильонъ, не должно ограничишься однимъ сожалѣніемъ, сказалъ Кентень, оборачиваясь къ нему; вы должны помочь мнѣ защитить ету даму. Знайте, что она поручена была моему особенному охраненію вашимъ союзникомъ, Королемъ Французскимъ; и если вы не защитите ее отъ всякаго оскорбленія и насилія, городъ вашъ лишится покровительства Людовика Валуа. Пуще всего надо стараться, чтобъ она не попалась въ руки Вильгельма Ла-Марка.

— Дѣло трудное, отвѣчалъ Павильонъ; ети пострѣлы копейщики чертовски отыскиваютъ хорошенькихъ дѣвушекъ, но я постараюсь. Пойдемте въ другую комнату — я тамъ подумаю. Лѣстница узка и вы можете покараулить съ копьемъ у дверей; а я изъ окна кликну нѣсколькихъ молодцовъ кожевеннаго цѣха: они вѣрны, какъ ножъ у нихъ за поясомъ. Но прежде всего разстегните на мнѣ етѣ застежки. Я не надѣвалъ етаго нагрудника съ Сен-Тронскаго сраженія, а съ тѣхъ поръ во мнѣ прибавилось вѣсу добрыхъ сорокъ Фунтовъ, если вѣрить Фламандскимъ вѣсамъ.

Доброму Синдику стало гораздо легче, когда избавился отъ тяжелаго желѣзнаго вооруженія; ибо надѣвая его, онъ менѣе спрашивался своей силы, чѣмъ усердія къ пользамъ Литтиха. Потомъ узнали, что Павильона почти несъ впередъ его цѣхъ, которымъ онъ предводительствовалъ, что его встащили на стѣны нѣкоторые изъ воиновъ, ходившихъ на приступъ; тамъ онъ невольно слѣдовалъ за приливомъ и отливомъ сражающихся той и другой стороны, не имѣя даже силы вымолвишь слово; и наконецъ, подобію отрубку дерева, извергнутому моремъ на берегъ, свалился при входѣ въ покои Графинь Круа, гдѣ тяжесть вооруженія и двухъ труповъ, упавшихъ на него, вѣрно долго бы его задержали, если бы Дюрвардъ не подоспѣлъ на помощь.

Таже горячность, которая въ политикѣ изъ Германа Павильона дѣлала смутника, патріота неумѣреннаго и мятежнаго, имѣла счастливѣйшія послѣдствія, дѣлая его въ частной жизни человѣкомъ тихимъ и добрымъ, иногда предающимся тщеславію, но всегда исполненнымъ благорасположенія и благонамѣренности. Онъ просилъ Кентеня особенно заботиться о бѣдной хорошенькой Юнгъ-Фрау; а послѣ етаго, совершенно лишняго увѣщанія, высунулся въ окно и закричалъ изо всей мочи: — Литтихъ! Литтихъ! и храбрый цѣхъ кожевниковъ и сыромятниковъ!

Два члена етаго почтеннаго сословія при-бѣжали на етотъ крикъ и на особый свистъ, его сопровождавшій, ибо каждый городской цѣхъ имѣлъ свои особливые сигналы. Къ нимъ присоединились многіе другіе и составили стражу у дверей, подъ окномъ, въ которое выглядывалъ ихъ начальникъ.

Въ замкѣ начинало становиться спокойнѣе. Сопротивленіе кончилось и вожди брали мѣры, для отвращенія общаго грабежа. Большой колоколъ призывалъ къ военному совѣту, звуки его возвѣщали въ Литтихѣ о побѣдѣ мятежниковъ и взятіи замка и всѣ городскіе колокола отвѣчали ему, какъ бы провозглашая славу побѣдителей. Теперь Павильону должно было бы выдти изъ своей засады; но или страшась за тѣхъ, которыхъ принялъ подъ свое покровительство, или не будучи увѣренъ въ собственной безопасности, онъ безпрестанно отправлялъ гонца за гонцомъ къ Поручику своему, Петеркину Гейслеру, съ повелѣніемъ тотчасъ явиться къ нему.

Наконецъ, къ величайшему его удовольствію, пришелъ Петеркинъ; ибо во всѣхъ крайнихъ обстоятельствахъ, военныхъ, политическихъ, или торговыхъ, Павильонъ привыкъ совершенно довѣряться ему. Онъ былъ малой крѣпкой, широколицый, и широкія черныя брови его показывали человѣкѣ несговорчиваго. На немъ было полукафтанье изъ буйволовой кожи; на широкомъ поясѣ висѣлъ ножъ, въ рукѣ была алебарда.

— Петеркинъ, любезный Поручикъ, сказалъ ему начальникъ, вотъ славный день, должно бы оказать — славная ночь: надѣюсь, что на етотъ разъ ты доволенъ.

— Я доволенъ, что вы довольны, отвѣчалъ храбрый Поручикъ; но если вы называете ето побѣдою, то не понимаю, что вамъ за охота праздновать ее, запершись на чердакѣ, когда вы нужны въ совѣтѣ.

— Точно ли ты увѣренъ, что я тамъ нуженъ, Петеркинъ?

— Да, чортъ возьми, очень нужны для поддержанія правъ города Литтиха, которыя никогда еще не бывали въ такой опасности.

— Полно, полно, Петеркинъ, ты вѣчно сердишься и бранишься.

— Я бранюсь! Право нѣтъ; что нравится другимъ и мнѣ нравится. Только не хочу имѣть надъ собою цаплю вмѣсто чурбака, какъ сказано въ баснѣ мейлъ гера Езопа, которую намъ часто читалъ Клеркъ Св. Ламберта.

— Я не понимаю, что ты хочешь сказать, Петеркинъ.

— Такъ я вамъ скажу, что стопы. Вепрь кажется, хочетъ заложить свою берлогу въ Шонвальдѣ; а вѣроятно мы найдемъ въ немъ сосѣда не лучше стараго Епископа, а можетъ быть и хуже. Онъ, кажется, думаетъ что мы для него одного завоевали замокъ и только не. можетъ рѣшиться: Принцемъ или Епископомъ ему назваться. Стыдно посмотрѣть, что они надѣлали съ бѣднымъ старикомъ,

— Я не допущу, Петеркинъ! вскричалъ Павильонъ съ важнымъ видомъ; я не любилъ митры, но не желаю зла головѣ, ее носившей. Насъ десятеро противъ одного, Петеркинъ, и мы не должны потерпѣть такихъ злоупотребленій.

— Да, насъ десятеро противъ одного, въ чистомъ полѣ; а въ етомъ замкѣ насъ поровну. Къ томужь мясникъ Никель Блокъ и вся слободская сволочь пристаютъ къ Вильгельму Ла-Марку, какъ за то, что онъ велѣлъ выкатить всѣ пивныя и винныя бочки, такъ и по старой зависти къ намъ, городскимъ сановникамъ, пользующимся всѣми льготами.

— Петеркинъ, сказалъ Павильонъ вставая, мы сей часъ возвратимся въ Литтихъ. А болѣе ни минуты не останусь въ Шонвальдѣ.

— Но мосты подняты; ворота заперты; копейщики стоятъ на караулѣ. Если мы захотимъ пройти силою, то ети мошенники пожалуй путемъ насъ поколотятъ; ихъ промыселъ драться ежедневно, а мы деремся только по большимъ праздникамъ.

— Но для чего заперъ онъ ворота? опросилъ испуганный Синдикъ; за чѣмъ держитъ въ заперши честныхъ людей?

— Право не знаю, хоть убе1 меня вовсе не знаю. Поговариваютъ о Графиняхъ Круа, убѣжавшихъ во время приступа. Эта вѣсть сперва взбѣсила длиннобородаго до безумія; а теперь хмѣль вышибъ у него послѣдній разсудокъ.

Бургомистръ въ отчаяніи взглянулъ на Кентеня и не зналъ на что рѣшиться Дюрвардъ не проронилъ ни олова изъ разговора, который очень его обезпокоилъ; онъ видѣлъ, что послѣдняя надежда исчезнетъ, если не сохранить присутствія духа и не поддержитъ мужества Павильона. И потому въ въ ету минуту вмѣшался въ разговоръ, какъ бы имѣя право на совѣщаніе.

— Меня удивляетъ, Господинъ Павильонъ, сказалъ онъ, что вы колеблетесь въ етомъ случаѣ. Ступайте смѣло къ Вильгельму Ла-Марку и требуйте отъ него пропуска изъ замка себѣ, своему Поручику, оруженосцу и дочери. Онъ не можетъ ни подъ какимъ предлогомъ васъ задержать.

— Мнѣ и моему Поручику, то есть мнѣ и Петеркину, очень хорошо; по кто мой оруженосецъ?

— Я покамѣстъ, отвѣчалъ неустрашимый Шотландецъ.

— Вы! сказалъ удивленный Синдикъ; да развѣ вы не посланный Людовика, Короля Французскаго?

— Точно, но я посланъ къ правителямъ города Литтиха и только въ Литтихѣ переговорю съ ними. Если я открою свое званіе Вильгельму Ла-Марку, то не долженъ ли Суду входить съ нимъ въ переговоры? Вѣроятно даже, что онъ меня здѣсь удержитъ. Нѣтъ, вы должны тайно вывесть меня изъ замка, подъ видомъ вашего оруженосца.

— Ну положимъ, вы мои. оруженосецъ; по вы говорили о моей дочери. Надѣюсь, что Трюдхенъ теперь преспокойно въ Литтихѣ, дома; и право, отъ всего сердца желалъ бы, чтобъ и отецъ ея былъ тамъ же.

— Ета дама будетъ называть насъ отцомъ, пока останется въ этомъ замкѣ.

— И во всю жизнь мою, вскричала Графиня, бросаясь къ ногамъ Снидика и обнимая его колѣна! Не пройдетъ дня, въ который бы я не любила и не почитала васъ, какъ отца; въ который бы не молилась объ васъ, какъ дочь, если вы мнѣ поможете въ етой крайности. О! сжальтесь надо мною! Представьте дочь свою у ногъ чужаго, умоляющую его о жизни и чести. Вообразите ето и не откажите мнѣ въ покровительствѣ, котораго желали бы ей.

— Клянусь честью, Петеркинъ, сказалъ добрый Синдикъ, тронутый стою просьбою; мнѣ кажется, что ета прекрасная дѣвушка нѣсколько напоминаетъ милой взглядъ нашей Трюдхенъ, мнѣ ето показалось съ первой минуты, какъ я се увидѣлъ; а етотъ живой и скорой на совѣтъ молодецъ имѣетъ какое-то сходство съ женихомъ Гертруды. Держу грошь заклада, Петеркинъ, что тутъ есть любовь, и грѣхъ бы не помочь имъ.

— Грѣхъ и стыдъ, сказалъ Петеркинъ утирая глаза полою; ибо, не смотря на буйныя сбои мнѣнія, онъ все былъ добрый и честный Фламандецъ.

— Такъ и быть! Она будетъ моею дочерью, сказалъ Павильонъ; пусть хорошенько закутается въ большую свою чёрную шелковую епанчу; и если не найдется довольно храбрыхъ кожевниковъ, для охраненія дочери своего Синдика, то чтобъ имъ не изъ чего было выдѣлывать кожи! Но погодите, надобно приготовиться на вопросы. Какъ моя дочь очутилась въ стой суматохѣ?

— А какъ половина Литтихскихъ женщинъ шла за нами до замка? спросилъ Петеркинъ; вѣдь онѣ вѣчно тамъ, гдѣ имъ не надо быть. Ваша Юнгъ Фрау Трюдхенъ зашла не много подалѣе другихъ, вотъ и все.

— Славно сказано! вскричалъ Кентень. Ну, мейнъ Геръ Павильонъ, будьте не много смѣлѣе, послѣдуйте доброму совѣту и вы сдѣлаете лучшее дѣло со временъ Карла Великаго. А вы, сударыня, закутайтесь хорошенько этою епанчою (ибо, какъ мы уже сказали, много женскихъ платьевъ были разбросаны по полу); будьте спокойнѣе и чрезъ нѣсколько минутъ получите свободу и безопасность. Ну, мейнъ Геръ, ступайте впередъ.

— Постойте! постойте! сказалъ Павильонъ; у меня неприятныя предчувствія. Етотъ Ла-Маркъ чортъ, истинный Вепрь нравомъ и прозвищемъ. Если ета молодая дама одна изъ тѣхъ Графинь Круа и онъ ее узнаетъ, кто поручится за гнѣвъ его?

— А еслибъ я и точно была ета несчастная! вскричала Изабелла, готовясь опять упасть къ ногамъ его; не ужели вы бы меня оставили въ ету минуту отчаянія? О! для чего я въ самомъ дѣлѣ не дочь ваша, не дочь бѣднѣйшаго обывателя.

— Не такъ-то бѣднаго, сударыня, возразилъ Синдикъ; не слишкомъ бѣднаго; мы платимъ, что занимаемъ.

— Извините, благородный Господинъ, сказала несчастная Графиня.

— И, нѣтъ! отвѣчалъ Павильонъ; я не благородный и не Господинъ; просто Литтихскій обыватель, который за свои векселя платитъ наличными. Но все ето нейдетъ къ дѣлу, и еслибъ вы были Графиня, я все бы взялъ васъ подъ свое покровительство.

— Вы должны защитить ее, хотя бъ она была и Герцогиня, сказалъ Петеркинъ, потому, что дали слово.

— Ты правъ, Петеркинъ, отвѣчалъ Павильонъ, совершенно правъ. Не надо забывать старинной пословицы: слово законъ. Ну, теперь примемся за дѣло. Намъ должно проститься.съ етимъ Вильгельмомъ Ла-Маркомъ; однакожъ при одной мысли, объ етомъ мнѣ дурно. Ахъ! если бъ можно было избѣжать етой церемоніи.

— Когда у васъ есть свой отрядъ, сказалъ Кентень, не лучше ли идти къ воротамъ и пробить себѣ дорогу?

Но Павильонъ и его совѣтникъ единогласно вскричали, что не прилично такъ нападать на войска союзника; и прибавили объ дерзости такого предпріятія нѣсколько размышленій, которыя дали почувствовать Дюрварду, что безразсудно на него отважиться съ такими товарищами. И такъ они рѣшились смѣло идти въ большую залу, гдѣ, какъ слышно было, сидѣлъ за столомъ Вепрь Арденскій, и просить Снндику позволенія выдти изъ замка; казалось не льзя было отвергнуть такой простой просьбы. Однакожь добрый бургомистръ вздыхалъ, поглядывая на своихъ товарищей, и сказалъ вѣрному Петеркину: — Видишь ли каково имѣть слишкомъ нѣжное и чувствительное сердце! Увы! Петеркинъ, чего ужь мнѣ стоили мое мужество и человѣколюбіе! и сколько еще могутъ мнѣ стоить мои добродѣтели, пока Небо выведетъ насъ изъ етаго адскаго замка.

— Проходя дворы, еще покрытые мертвыми и умирающими, Кентень, ведущій Изабеллу посреди етаго ужаснаго зрѣлища, тихо ея утѣшалъ и ободрялъ, напоминая, что безопасность ея зависитъ единственно отъ ея твердости и присутствія духа.

— Я ни за что не отвѣчаю, сказала она, и надѣюсь только на васъ. О! если я избавлюсь ужасовъ стой страшной ночи, то никогда не забуду моего избавителя! Однакожь вы еще можете оказать мнѣ милость и я васъ прошу объ ней, заклинаю честью вашей матери, мужествомъ вашего отца!

— Развѣ вы не знаете, что всякое ваше слово для меня законъ? отвѣчалъ Дюрвардъ.

— Такъ лучше пронзите мнѣ сердце кинжаломъ, сказала она, чѣмъ оставить въ плѣну у етѣхъ чудовищь.

Кентень отвѣчалъ только пожавъ руку прекрасной Графинѣ, которая, казалось, хотѣла также изъявить ему свою благодарность, но испугъ не допустилъ ее. Наконецъ, опершись на руку молодаго своего покровителя, она вошла въ ужасную залу, гдѣ былъ Ла-Маркъ; передъ нею шелъ Павильонъ съ своимъ Поручикомъ, а позади съ дюжину кожевниковъ, составлявшихъ почетную стражу своему Синдику.

До входа ихъ въ ету комнату, шумный хохотъ, смутныя восклицанія и буйныя крики, оттуда исходившіе, казалось, означали болѣе развратную пирушку дьяволовъ, нежели радость людей, успѣвшихъ въ своемъ предприятіи. Твердая рѣшимость, внушенная единственно отчаяніямъ, поддерживала принужденную бодрость Графини Изабеллы; непреодолимое мужество, по видимому возраставшее съ опасностію, одушевляло Дюрварда; а Павильонъ и его Поручикъ, храбрые по неволѣ, похожи были на медвѣдей, привязанныхъ къ столбу и принужденныхъ выдерживать нападеніе, котораго избѣжать не могутъ.

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ВТОРАЯ.
Попойка.

Почти не возможно вообразить странной: и ужасной перемѣны, происшедшей въ большой залѣ замка Шонвальда съ тѣхъ поръ, какъ Кентень тамъ обѣдалъ; ето была картина, представляющая въ самомъ отвратительномъ видѣ всѣ бѣдствія войны; особливо войны, въ которой участвовали жесточайшіе сподвижники, наемные воины варварскаго вѣка; люди, привычкою и ремесломъ сблизившіеся со всѣми ужасами и жестокостями, не имѣющіе искры любви къ отечеству и романическаго духа Рыцарства; ибо тогда первая изъ сихъ добродѣтелей отличала смѣлыхъ поселянъ, сражающихся для защищенія своей земли, а вторая украшала храбрыхъ Рыцарей, пріявшихъ оружіе за честь и красоту.

Вмѣсто бывшей за нѣсколько часовъ спокойной и пристойной трапезы духовныхъ и гражданскихъ сановниковъ, обѣдавшихъ съ такимъ наблюденіемъ приличій, что едва позволили себѣ шутку въ полголоса, и посреди роскошнаго стола наблюдающихъ тишину, — похожую даже на лицемѣріе, ета зала теперь представляла зрѣлище буйнаго разврата, къ которому самъ сатана ничего бы не могъ прибавить.

Въ почетномъ концѣ стола, на тронѣ Епископа, наскоро туда принесенномъ изъ залы совѣта, сидѣлъ грозный Вепрь Арденскій, весьма достойный етаго названія, которымъ онъ гордился, стараясь оправдывать его всѣми возможными средствами. Голова его была открыта, но онъ былъ въ тяжеломъ и блестящемъ вооруженіи своемъ, которое снималъ очень рѣдко. На плечахъ его лежала кожа вепря съ серебряными копытами и клыками. Головная кожа, была обдѣлана такъ, что будучи встянута на шлемъ, или вмѣсто капишона на обнаженную голову, придавала ему видъ страшнаго и грознаго чудовища. Однакожъ лицо, ею осѣняемое, вовсе не имѣло нужды въ сихъ новыхъ ужасахъ и могло

бы довольствоваться обыкновеннымъ своимъ выраженіемъ.

Верхняя часть лица Ла-Маркова, природнымъ образованіемъ своимъ, почти не отвѣчала ег.) нраву; ибо, хотя рѣдко открываемые имъ волосы похожи были на жесткую и грубую щетину, покрывающую его головной уборъ, однакожъ возвышенный и открытый лобъ, полныя и румяныя щеки, большіе свѣтлосѣрые, но быстрые глаза и носъ, согнутый на подобіе орлинаго, означали мужество и нѣкоторое великодушіе. Но все, что было хорошаго въ етѣхъ чертахъ, совершенно истребилось его привычкою къ насилію и жестокости, которыя при его склонности къ излишествамъ и разврату, дали его лицу выраженіе, со всѣмъ отличное отъ того, котораго можно было ожидать. Мускулы въ щекахъ его надулись отъ частнаго изступленія гнѣва, а пьянство и невоздержная жизнь погасили огонь въ его глазахъ и налили ихъ кровію; все ето придавало его наружности отвратительное сходство съ чудовищемъ, съ которымъ ужасный баронъ любилъ себя сравнивать; по по какому-то странному противорѣчію, Ла-Маркъ, желая по всякомъ другомъ отношеніи походить на Вепря, старался длинною и густою бородой скрыть природное безобразіе, доставившее ему ето прозвище, хотя онъ, казалось, имъ сначала гордился. Ето безобразіе заключалось въ огромной нижней челюсти, выдавшейся гораздо дальше верхней и въ большихъ по обѣимъ сторонамъ зубахъ, похожихъ на клыки дикаго звѣря; по сему-то и по его страсти охотишься въ Арденскихъ лѣсахъ, онъ давно уже былъ прозванъ Вепремъ Арденскимъ. Большая, щетинистая и не чесанная борода его не уменьшала ужаса внушаемаго его наружностію и даже не придавала никакой важности грозному выраженію лица его.

Офицеры и солдаты были перемѣшаны за столомъ съ жителями Литтиха, изъ коихъ нѣкоторые принадлежали къ низшему сословію. Между ими отличался мясникъ Никкель Блокъ, сидящій подлѣ Ла-Марка, съ засученными по локоть рукавами, окровавленными руками и большимъ ножемъ, лежащимъ передъ нимъ на столѣ. У большой части воиновъ были въ подражаніе начальнику длинныя и щетинистыя бороды, а заплетенные и подобранные волосы еще усиливали на ихъ лицахъ выраженіе жестокости. Будучи по видимому всѣ пьяны, ибо выпили много вина, празднуя свою побѣду, они представляли зрѣлище равно отвратительное и гадкое. Слова ихъ были такъ наполнены хулами, а пѣсни, пѣтыя не слушая даже одинъ другаго, такъ вольны, что Кентень благодарилъ Бога, что шумъ препятствовалъ его спутницѣ ихъ разслушать.

Намъ осталось замѣтить, что блѣдность и безпокойный видъ большей части Литтихцевъ, раздѣлявшихъ ету ужасную попонку съ воинами Вильгельма Ла-Марка, показывали, что пирушка имъ не нравится, а собесѣдники пугаютъ. Напротивъ нѣкоторые обыватели низшаго сословія, будучи не воспитаны, или имѣя грубѣйшія наклонности, видѣли въ буйствѣ стихъ солдатъ одинъ воинскій жаръ, которому желали подражать и съ которымъ старались поверстаться частыми и большими приемами вина и чернаго пива, безъ стыда предаваясь пороку, всегда господствовавшему во Фландріи.

Устройство пирушки отвѣчало дурному выбору собесѣдниковъ. На столѣ видна была вся серебряная посуда Епископа, даже церковные сосуды, ибо Вепрь Арденскій ничуть не боялся обвиненія въ святотатствѣ; и потому они были перемѣшаны съ глиняными и оловянными кружками и самыми простыми рожками.

Мы упомянемъ еще только объ одномъ ужасномъ обстоятельствѣ и охотно оставимъ воображенію нашихъ читателей довершеніе етаго зрѣлища. Посреди вольности, которую позволяли себѣ солдаты Вильгельма Ла-Марка, копейщикъ, отличившійся мужествомъ и смѣлостію во время приступа къ замку, не заставъ мѣста за столомъ, безразсудно схватилъ большой серебряной стаканъ и унесъ его, говоря, что тѣмъ вознаграждаетъ себя за участіе въ пирушкѣ. Етотъ поступокъ, столъ сообразный съ духомъ его шайки, разсмѣшилъ начальника; но когда другой солдатъ, по видимому не отличавшійся тѣмъ же мужествомъ, позволилъ себѣ ту же вольность, Ла-Маркъ тотчасъ остановилъ шутку, которая скоро похитила бы со стола всѣ драгоцѣнности.

— Клянусь духомъ грома! воскликнулъ онъ, неужели тѣ, которые не смѣли дѣйствовать какъ люди передъ неприятелемъ, осмѣлится обкрадывать товарищей? Какъ! подлый мошенникъ, ты, ждавшій для входа въ замокъ, чтобъ отворили ворота и опустили мосты, между тѣмъ, какъ Конрадъ Горстъ взлѣзъ на стѣну, ты смѣешь невѣжи и чать! Тотчасъ прицѣпить его къ рѣшеткѣ окна: пусть ногами бьетъ кадансъ, а мы выпьемъ за счастливое путешествіе его души въ адъ.

Етотъ приговоръ былъ произнесенъ и исполненъ почти въ одно время и черезъ минуту несчастный издыхалъ въ ужаснѣйшихъ судорогахъ. Трупъ его еще висѣлъ, когда Синдикъ Павильонъ вошелъ въ залу съ своими товарищами, при слабомъ мерцаніи луны онъ ложился на полъ тѣнью, но которой можно было угадать, отъ какого ужаснаго предмета она происходила.

Между тѣмъ, какъ имя Павильона переходило изъ устъ въ уста въ этомъ шумномъ скопищѣ, нашъ Синдикъ старался принять важный и спокойный видъ, приличный его власти и вліянію; но который, но смотря на многократныя увѣщанія Петеркина, весьма трудно было сохранять послѣ всего имъ видѣннаго, и особливо послѣ ужаснаго зрѣлища въ окнѣ; хотя Поручикъ и самъ чувствовалъ нѣкоторое смущеніе, однакожь твердилъ ему на ухо: — Смѣлѣе! смѣлѣе! или мы пропали.

Однакожь Синдикъ поддержалъ свое достоинство, сколько могъ, небольшою рѣчью, въ которой поздравилъ бесѣду съ знаменитою побѣдою, одержанною воинами Вильгельма Ла-Марка и добрыми обывателями Липпппха.

— Да, отвѣчалъ насмѣшливо Ла-Маркъ, мы наконецъ угнали звѣря, какъ говорила шавка гончей собакѣ. Ого! братъ бургомистиръ, да ты пришелъ сюда Марсомъ съ красавицею рядомъ. Кто ета прелесть въ покрывалѣ? Пусть откроется! Нынче ни одна женщина не должна хвалиться, что ея красота ей принадлежитъ.

— Ето дочь моя, благородный вождь, отвѣчалъ Павильонъ, и прошу васъ позволить ей не снимать покрывала. Она дала такой обѣтъ тремъ блаженнымъ Волхвамъ Кельнскимъ.

— Я тотчасъ сниму етотъ обѣтъ, сказалъ Ла-Маркъ; однимъ ударомъ ножа я посвящу себя въ Литтихскіе Епископы, а надѣюсь, что живой Епископъ стоитъ трехъ мертвыхь волхвовъ.

Едва произнесъ онъ етѣ слова, какъ въ бесѣдѣ поднялся довольно замѣтный ропотъ, ибо Литтихцы весьма уважали трехъ Волхвовъ Кельнскихъ, даже нѣкоторые изъ кровожадныхъ воиновъ Вепря Арденскаго, чувствовали къ нимъ почтеніе, котораго никому не оказывали.

— А не оскорбляю покойниковъ, продолжалъ Ла-Маркъ; а только говорю, кто рѣшился быть Епископомъ. — Владѣтель свѣтскій и вмѣстѣ духовный, имѣющій власть связывать и разрѣшать, всего лучше для вашей братьи грѣшниковъ, которымъ никто не захочетъ дать отпущенія. Но подойди, благородный бургомистръ, сядь подлѣ меня; ты увидишь, какъ я умѣю очищать себѣ мѣсто. Привесть ко мнѣ нашего предмѣстника на етомъ святомъ престолѣ.

Въ залѣ зашевелились, чтобы дать дорогу Литтихскому Синдику, но Павильонъ, скромно отказавшись отъ предлагаемаго ему почетнаго мѣста, пошелъ къ нижнему концу стола; спутники его за нимъ по пятамъ, какъ часто бараны идутъ за старымъ окномъ, начальникомъ и вождемъ стада, потому что считаютъ его не много храбрѣе себя.

Подлѣ него сидѣлъ прекрасный молодой человѣкъ, какъ слышно побочный сынъ жестокаго Ла-Марка, и къ которому онъ показывалъ иногда привязанность и даже нѣжность. Его мать, любовница ета то чудовища, была женщина отмѣнной красоты и умерла отъ удара, который онъ нанесъ ей въ припадкѣ пьянства и ревности; и ето преступленіе произвело въ тиранѣ столько раскаянія, сколько могъ онъ чувствовать. Можетъ быть ето обстоятельство и возбудило въ Немъ привязанность къ сыну. Кентень, узнавшій все ето отъ стараго Епископскаго Капеллана, сѣлъ какъ можно ближе къ етому молодому человѣку, рѣшившись избрать его залогомъ, или покровителемъ, если не будетъ другаго средства къ спасенію.

Между тѣмъ, какъ всѣ ожидали послѣдствій приказанія, даннаго тираномъ, одинъ изъ спутниковъ Павильона тихо сказалъ Петеркину: — Нашъ хозяинъ, кажется, говорилъ, что ето его дочь. Быть не можетъ, чтобъ ето была Трюдхенъ. Ета на два дюйма повыше и я изъ подъ покрывала вижу черныя косы. Все бы равно кожу чернаго рода назвать кожей бѣлой шелки.

— Молчи! молчи! сказалъ Петеркинъ, какъ будто спохватившись. Почему ты знаешь, что хозяину не хочется, безъ вѣдома хозяйки, стянуть дичи изъ Епископскаго звѣринца? Ни мнѣ, ни тебѣ, не должно за нимъ присматривать.

— И въ умѣ не было, отвѣчалъ тотъ; только я никогда бы не подумалъ, что въ его лѣта, ему захочется украсть такую дичь. Сапперментъ! Что за хитрая штука! Смотри, какъ она прячется за другихъ, чтобъ ея не видали прислужники Вепря! Но тсъ! тсъ! посмотримъ, что сдѣлаютъ съ бѣднымъ старымъ Епископомъ.

Въ ету минуту буйные солдаты втащили въ залу Епископа Литтихскаго, Людовика Бурбона. Растрепанные его волосы, борода и одежда, показывали уже оскорбленія, имъ претерпѣнныя; и на него надѣли даже нѣкоторыя изъ святительскихъ одѣяній вѣроятно въ насмѣшку его сану и званію. По милости судьбы, какъ показалось Кентеню, Графиня Изабелла, которой чувствительность, при видѣ такой крайности ея покровителя, могла бы измѣнить ея тайнѣ и повредить безопасности, сидѣла такъ, что по могла ни слышать, ни видѣть, что будетъ происходить; и онъ всячески старался заслонять ее, чтобы ей нельзя было ни примѣчать ни чего самой, и быть предметомъ примѣчаній.

За симъ послѣдовала короткая и ужасная сцена. Хотя несчастный святитель во всю жизнь отличался кротостію и добротою, по представъ кровожадному вождю, въ ето рѣшительное мгновеніе облекся всѣмъ благородствомъ и достоинствомъ, приличнымъ его знаменитому роду. Когда гнусныя руки, его влачившія, перестали осквернять его нечистымъ своимъ прикосновеніемъ, онъ явилъ взоръ спокойный и увѣренный, поступь важную и смиренную; видъ его занималъ средину между земнымъ властителемъ и Христіанскимъ мученикомъ. Жестокой Ла-Маркъ былъ внезапно пораженъ геройскою твердостію своего плѣнника и можетъ быть воспоминаніе о благодѣяніяхъ, отъ него полученныхъ, заставило его принять видъ нерѣшительный и потупить глаза. Только опорожнивъ большой стаканъ вина возвратилъ онъ всегдашнее свое высокомѣріе и дерзость. Тогда поднявъ глаза на несчастнаго плѣнника, задыхаясь отъ бѣшенства, скрежеща зубами, протягивая къ нему сжатый кулакъ и стараясь всѣми тѣподвиженіями своими возбудить въ себѣ врожденную жестокость, онъ сказалъ ему:

— Людовикъ Бурбонъ, я предлагалъ тебѣ мою дружбу, ты ее отвергнулъ. Теперь ты дорого бы далъ, чтобы поступать иначе! Ну, Никкель, будь готовъ.

Мясникъ всталъ, схватилъ ножъ и поднявъ жилистую руку, сталъ за тираномъ, готовясь пополнить его повелѣнія.

— Взгляни на етаго человѣка, Людовикъ Бурбонъ! сказалъ Ла-Маркъ, и скажи, что ты можешь теперь предложить мнѣ, чтобы избавиться отъ етой опасной минуты.

Епископъ бросилъ задумчивый, но твердый взоръ на ужаснаго убійцу, который показывалъ совершённую готовность къ исполненію приказаній деспота, и отвѣчалъ, но показывая ни малѣйшаго смущенія.

— Выслушай меня, Вильгельмъ Ла-Маркъ и вы всѣ, добрые люди, если здѣсь кто нибудь достоинъ етаго названія; выслушайте, что могу я предложить етому извергу. Вильгельмъ Ла-Маркъ, ты возбудилъ къ мятежу Имперской городъ; ты приступомъ взялъ дворецъ Килзя Святой Германской Имперіи; ты побилъ его подданныхъ, разхитилъ имущества, оскорбилъ его особу. За всѣ етѣ дѣянія заслужилъ ты Имперскую опалу; заслужилъ скитаться какъ изгнанникъ и бѣглецъ; лишиться твоихъ правъ и владѣній. Ты сдѣлалъ еще хуже; не только нарушилъ законы человѣческіе и заслужилъ мщеніе людей: ты дерзнулъ войти въ домъ Господень, наложить руку на святителя церкви, осквернить святилище Божіе хищеніемъ и убійствомъ, какъ святотатный разбойникъ…

— Кончилъ ли ты? загремѣлъ Ла-Маркъ, прервавъ его и съ бѣшенствомъ топнувъ ногою.

— Нѣтъ, отвѣчалъ Епископъ, я еще не сказалъ, что могу предложить тебѣ.

— Продолжай же, возразилъ Вепрь Арденскій, и горе сѣдой головѣ твоей, если конецъ проповѣди мнѣ поправится не болѣе начала. При сихъ словахъ онъ прижался къ своему стулу, скрежеща зубами и изрыгая пѣну, подобно звѣрю, — котораго имя и кожу носилъ на себѣ.

— Ботъ твои преступленія, продолжалъ Епископъ съ рѣшимостію спокойною: теперь слушай, что мнѣ, какъ милосердому Государю, какъ Христіанскому святителю, угодно предложить тебѣ. Брось жезлъ начальства, откажись отъ своей власти, освободи плѣнниковъ; возврати награбленную добычу; раздай все имѣніе сиротамъ, которыхъ ты лишилъ отцовъ, вдовамъ у которыхъ отнялъ мужей; покройся вретищемъ, посыпь голову пепломъ, возьми странническій посохъ и ступай въ Римъ на молитву: мы сами испросимъ у Имперской Регенсбургской Палаты прощеніе твоихъ злодѣяній, а у Святѣйшаго отца нашего Папы отпущеніе твоихъ грѣховъ.

Пока Людовикъ Бурбонскій предлагалъ мнѣ условія столь же рѣшительно, какъ будто самъ сидѣлъ на Епископскомъ престолѣ, а умоляющій похититель простертъ быль у ногъ его; тиранъ всталъ медленно, удивленіе, произведенное етою смѣлостію, мало по малу смѣнялось въ немъ бѣшенствомъ. Наконецъ, когда умолкъ Епископъ, онъ бросилъ взглядъ на Никкеля Блока и молча поднялъ палецъ. Злодѣй поразилъ въ то же мгновеніе, какъ бы исправляя ремесло свое на бойнѣ, и зарѣзанный Епископъ, не испустивъ ни одного стенанія, палъ у подножія своего престола.

Литтихцы, не ожидавшіе стой ужасной развязки и напротивъ думавшіе, что ето совѣщаніе кончится дружескими условіями, всѣ сдѣлали движеніе ужаса и подняли крикъ, внушаемый омерзеніемъ и местью. Но грозный голосъ Вильгельма Ла-Марка покрылъ весь этотъ шумъ. Протянувъ къ нимъ сжатый кулакъ, онъ вскричалъ: — Что ето! подлые свиньи Литтихскіе, привыкшіе валяться въ тинѣ Мааса, какъ смѣете вы возставать на Вепря Арденскаго? Ей, сюда, мои вепрята! (такъ онъ и многіе часто называли его воиновъ,) покажите клыки свои етимъ Фламандскимъ поросятамъ.

Всѣ воины его вскочили въ то же мгновеніе; а какъ они были перемѣшаны съ прежними своими союзниками, не ожидавшими нападенія, то каждый вдругъ схватилъ за воротъ Литтихца, своего сосѣда, а правой рукой занесъ на грудъ ему кинжалъ, котораго лезвіе сверкало при свѣтѣ лампадъ и луны. Всѣ руки были подняты, но никто не поражалъ. Изумленіе препятствовало Литтихцамъ сопротивляться; а можетъ быть Ла-Марку хотѣлось только постращать гражданъ, своихъ союзниковъ.

Но все внезапно перемѣнилось, благодаря мужеству Дюрварда, который присутствіемъ духа и рѣшимостію превзошелъ свои лѣта, и въ ето время былъ возбужденъ всѣмъ, могущимъ придать ему новыя силы. Подражая солдатамъ Ла-Марка, онъ бросился на Карла Еберсона, сына ихъ начальника, безъ труда овладѣлъ имъ и приставивъ ему кинжалъ къ горлу, громко вскричалъ: — Если вы играете въ ету игру, то и я умѣю не хуже вашего.

— Полно! полно! вскричалъ Ла-Маркъ; ето тушка, и больше ничего. Развѣ вы думаете, что я захочу сдѣлать малѣйшій вредъ моимъ добрымъ друзьямъ и союзникамъ изъ города Литтиха? Солдаты, положите оружіе и сядьте! Принять этотъ трупъ, причинившій ссору между друзьями, продолжалъ онъ, толкая ногою тѣло Епископа, и потопимъ воспоминаніе объ немъ въ винѣ.

Тотчасъ повиновались; солдаты и Литтихцы посматривали другъ на друга, какъ бы не зная: друзья они, или враги. Кентень Дюрвардъ воспользовался стою минутою:

— Вильгельмъ Ла-Маркъ! вскричалъ, онъ, и вы, обыватели и граждане Литтиха, выслушайте меня; а ты, молодой человѣкъ, сиди смирно, (ибо молодой Карлъ старался вырваться): тебѣ не будетъ никакого вреда, села я опять не услышу какой нибудь замысловатой шуточки.

— Но, именемъ чорта! кто же ты, вскричалъ удивленный Ла-Маркъ; ты, смѣющій при мнѣ брать аманатовъ и предписывать условія мнѣ, привыкшему предписывать ихъ другимъ и не принимать ни отъ кого?

— Я воинъ Людовика, Короля Французскаго, смѣло отвѣчалъ Кентень; я стрѣлокъ его Шотландской гвардіи, что ты можешь видѣть по моему выговору и отчасти по платью. Я присланъ имъ примѣчать, что будетъ и доложить ему; и съ удивленіемъ вижу, что здѣсь поступаютъ болѣе какъ язычники, нежели какъ Христіане; какъ безумцы, нежели какъ люди разсудительные. Войско Карла Бургундскаго немедленно выступитъ противъ тебя; и если хочешь помощи отъ Франціи, то долженъ поступать иначе. Васъ же, граждане Литтиха, приглашаю тотчасъ возвратишься въ городъ; а если кто воспрепятствуешь вамъ идти, я объявляю его недругомъ Государя моего, Христіаннѣйшаго Короля.

Франція и Литтихъ! Франція и Литтихъ! воскликнули кожевники, составляющіе стражу Павильона, и многіе другіе обыватели, въ которыхъ мужество начало оживляться смѣлостію Кентеня; Франція и Литтихъ! да здравствуешь храбрый стрѣлокъ! Мы готовы жить и умереть съ нимъ!

Глаза Вильгельма Ла-Марка сверкали; онъ схватился за кинжалъ, какъ бы желая устремить его прямо въ сердце дерзскому стрѣлку. Но бросивъ взглядъ вокругъ себя, онъ увидѣлъ во взорахъ собственныхъ своихъ воиновъ нѣчто, даже и ему внушившее смиреніе. Многіе изъ и ихъ были Французы и. всѣ знали о тайныхъ вспоможеніяхъ людьми и деньгами, которыя вождь ихъ получалъ изъ етаго Королевства; нѣкоторыхъ даже устрашило богопротивное убійство, недавно совершенное. Имя Карла Бургундскаго, котораго мщеніе должно возбудишься произшествіями стой ночи; неосторожность ссоры съ Литтихцами; страхъ навлечь гнѣвъ Короля Французскаго, всѣ сіи мысли живо дѣйствовали на ихъ умъ, хотя они и не очень имъ тогда владѣли. Словомъ, Ла-Маркъ увидѣлъ, что отваживаясь на новое насиліе, онъ подвергнется опасности лишиться защищенія даже и своей шайки.

И потому изгладивъ морщины на лбу своемъ и укротивъ грозное выраженіе своего взора, онъ объявилъ, что не умышлялъ ничего худаго противъ добрыхъ друзей своихъ Литтихцевъ; что они вольны оставить Шонвальдъ, когда угодно, хотя онъ и надѣялся, что покрайней мѣрѣ пропируютъ съ нимъ ночь, празднуя побѣду. Онъ прибавилъ съ большею противъ обыкновеннаго кротостію, что готовъ снестись съ ними на счетъ раздѣла добычи и мѣръ, необходимыхъ для ихъ взаимной обороны, завтра, или когда имъ за благо разсудится. Что же касается до молода то стрѣлка Шотландской стражи, то ласкаетъ себя надеждою, что онъ сдѣлаетъ ему честь, переночуетъ въ Шонвальдѣ,

Кентень поблагодарилъ, но прибавилъ, что всѣ его движенія должны сообразоваться съ движеніями меинъ гера Павильона, къ которому онъ особенно присланъ; но что непремѣнно будетъ сопутствовать ему въ первомъ посѣщеніи храброму. Вильгельму Ла-Марку.

— Если ваши движенія будутъ сообразны съ моими, сказалъ Павильонъ, то вѣроятно вы оставите Шонвальдъ, не мѣшкая ни минуты; а если возвратитесь не иначе, какъ со мною, то вѣрно васъ не такъ то скоро здѣсь увидятъ.

Честный гражданинъ произнесъ послѣднія слова сквозь зубы, какъ бы страшась громко изъявить чувство, котораго не могъ истребить совершенно.

— Ступайте за мною по пятамъ, храбрые мои кожевники, сказалъ онъ своимъ стражамъ, и выйдемъ какъ можно скорѣе изъ етаго вертепа разбойниковъ.

Большая часть Литтихцевъ, по крайней мѣрѣ тѣ, которые возвышались надъ чернію, раздѣляли на етотъ счетъ мнѣніе Синдика; и они менѣе радовались, входя въ Шонвальдъ побѣдителями, нежели выходя оттуда цѣлы и невредимы. Никто не воспрепятствовалъ ихъ удаленію и можно угадать радость Кентеня, когда онъ увидѣлъ себя внѣ етѣхъ ужасныхъ стѣнъ.

Въ первой разъ послѣ входа ихъ въ залу, бывшую мѣстомъ гнуснаго убійства, Кснніснь рѣшился заговоришь съ молодою Графинею, спросивъ се, какъ она себя чувствуетъ.

— Хорошо, хорошо, отвѣчала она съ поспѣшностію ужаса; какъ не льзя лучше. Не останавливайтесь и не спрашивайте меня. Не будемъ терять ни минуты. Пойдемте, пойдемте.

Говоря такимъ образомъ, она старалась удвоить шаги, но столь безуспѣшно, что упала бы отъ изнеможенія, если бы Дюрвардъ не поддержалъ ее. Съ нѣжностію матери, пекущейся о безопасности своего младенца, молодой Шотландецъ понесъ ее на рукахъ; и когда она рукою обняла его шею, безо всякой другой мысли, кромѣ желанія спастись, онъ не желалъ бы ни чего убавить изъ опасностей стой ночи, ибо таково было ихъ заключеніе.

Честнаго бургомистра также поддерживалъ и почти тащилъ вѣрный совѣтникъ его Петеркинъ съ другимъ работникомъ: такъ дошли они, задыхаясь, до береговъ

Мааса, встрѣчаясь дорогою со многими толпами Литтихцевь, желавшихъ узнать положеніе дѣлъ въ Шонвальдѣ и правда ли, капъ носилась слухи, что побѣдители поссорились между собою.

Отдѣлываясь по возможности отъ докучливости стихъ любопытныхъ, они успѣли наконецъ, благодаря Петеркина и нѣкоторыхъ его товарищей, достать себѣ лодку, а вмѣстѣ и вкусить покой, весьма нужный Изабеллѣ, которая все лежала неподвижно на рукахъ своего избавителя. Ето возвращеніе тишины было по менѣе нужно доброму бургомистру, который несвязно поблагодаривъ Кентеня, обратился къ Петеркину съ длинною рѣчью о своей храбрости, благотворительности и безчисленныхъ опасностяхъ, которымъ етѣ двѣ добродѣтели подвергли его какъ въ етомъ, такъ и во многихъ другихъ случаяхъ.

— Петеркинъ, сказалъ онъ, продолжая вчерашній разговоръ, еслибъ я имѣлъ не столь храброе сердце, то не сталъ бы противишься налогу двадцатой доли доходовъ съ Литтихцевъ, когда всѣ прочіе были на него согласны. Сердце, не столь храброе, не завело бы меня на Сен-Тронское сраженіе, въ которомъ копейщикъ изъ Генегау ударомъ копья свалилъ меня къ ровъ, наполненный грязью, откуда ни мужество, ни усилія мои не помогли мнѣ выкарабкаться до окончанія битвы. И наконецъ не та же ли самая храбрость заставила меня въ прошедшую ночь надѣть слишкомъ узкія латы, въ которыхъ я задохся бы безъ помощи етаго добраго молодца, которому драка въ привычку, въ чемъ и желаю ему всякаго удовольствія? А моя доброта, Петеркинъ, раззорила меня, то есть могла бы раззорить, еслибъ я не запасся порядочно ничтожными благами житейскими. И Богъ знаетъ еще до какой крайности могутъ довести меня дамы, Графини, тайны. Все ето можетъ стоить мнѣ половины имѣнія, да еще въ добавокъ цѣлой головы.

Кентень не могъ долѣе молчать и увѣрилъ его, что если онъ подвергнется какимъ опасностямъ, или понесетъ убытки, за молодую даму, находящуюся подъ его покровительствомъ; то она поспѣшитъ вознаградить его своею благодарностію и всѣми возможными вознагражденіями.

— Покорнѣйше благодарю, господинъ стрѣлокъ, покорнѣйше благодарю, отвѣчалъ Литтихскій Гражданинъ; по кто сказалъ вамъ, что я требую вознагражденіи за то, что исполняю долгъ честнаго человѣка? А только жалѣлъ, что ето можетъ мнѣ стоить чего-нибудь въ томъ, или другомъ отношеніи; и надѣюсь, что могу разсуждать объ етомъ съ моимъ Поручикомъ, не упрекая ни кого убытками и опасностями, которымъ могу подвергнуться.

Кентень заключилъ изъ сихъ словъ, что Синдикъ принадлежитъ къ разряду людей, которые ропотомъ и ворчаньемъ награждаютъ себя за услуги, оказанныя ими, единственно, чтобы своими жалобами придашь себѣ болѣе цѣны. И потому онъ хранилъ благоразумное молчаніе, давъ бургомистру совершенную волю разпространяться о убыткахъ и опасностяхъ, которымъ онъ уже подвергался и теперь еще подвергается, отъ усердія къ благу общему и безкорыстной благотворительности; етѣ разсужденія довели его до самыхъ воротъ его дома.

Вѣрнѣе всего честный гражданинъ чувствовалъ, что онъ потерялъ нѣсколько своей важности, дозволивъ молодому чужестранцу быть первымъ дѣйствующимъ лицомъ во время произшествія, бывшаго въ замкѣ Шонвальдѣ; и какъ въ ту минуту ни восхищали его послѣдствія Дюрвардова посредничества, однакожъ, размысливъ, онъ видѣлъ, какъ должна отъ етаго уменьшиться слава его храбрости, и старался вознаградить себя, увеличивая права свои на благодарность всей страны вообще, особенно друзей своихъ, а еще болѣе — молодой Графини и ея покровителя.

Но когда лодка остановилась въ концѣ сада и съ помощію Петеркина онъ вышелъ на берегъ, можно бы подумать, что почва земли, ему принадлежащей, имѣла силу вдругъ изгонять чувства зависти и оскорбленнаго самолюбія; и демагога, недовольнаго своимъ униженіемъ, превращать въ друга услужливаго, добраго и гостеприимнаго. Онъ громко кликнулъ Трюдхенъ, которая тотчасъ явилась, ибо страхъ и безпокойство почти совершенно изгнали сонъ изъ стѣнъ Литтиха въ ету бѣдственную ночь. Дочери поручено было заботиться о молодой чужеземкѣ, которая едва не упала безъ чувствъ, и добрая дѣвушка, восхищаясь красотою молодой Графики и сострадая горести, въ которую казалась она погружена, исполнила этотъ долгъ гостеприимства съ усердіемъ и участіемъ сестры.

Какъ ни поздно было и какъ по видимому ни усталъ Павильонъ, однакожь Кентень не безъ труда избавился отъ бутылки драгоцѣннаго вина, старостію своею современнаго Азникурскому сраженію; и противъ воли своей онъ бы принужденъ былъ выпить на свою часть, если бы не явилась хозяйка дома, которую многократные крики Павильона, для полученія ключей отъ погреба, заставили выдти изъ своей спальни. Она была женщина небольшаго роста, толстая и по видимому не дурная въ свое гремя, но нѣсколько лѣтъ уже отличалась особенно краснымъ и острымъ носомъ, рѣзкимъ голосомъ и замѣтною рѣшимостію дома строго держать мужа въ рукахъ, за власть которою пользовался онъ на площади.

Узнавши причину спора, возникшаго между ея мужемъ и гостемъ, она рѣшительно объявила, что первому не только не нужно пить вина, но что онъ уже слишкомъ много его выпилъ^, а вмѣсто того, чтобы по его желанію пустить въ ходъ хотя одинъ изъ ключей, которыхъ большая связка была привѣшена къ ея поясу на серебряной цѣпочкѣ, она безъ околичностей оборотилась къ нему спиною и проводила Дюрварда въ такую чистую, хорошо убранную и снабженную всѣмъ нужнымъ комнату, что онъ еще не видывалъ, что могъ бы сравнишь съ нею, такъ богатые Фламандцы тогда отличались всѣми приятностями домашней жизни, не только отъ бѣдныхъ и грубыхъ Шотландцевъ, но и отъ самихъ Французовъ.

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ТРЕТЬЯ.
Побѣгъ.

Не смотря на смѣшеніе радости и боязни, сомнѣнія и безпокойства и всѣхъ прочихъ страстей, его волновавшихъ, труды предыдущаго дня такъ истощили силы нашего молодаго Шотландца, что онъ заснулъ крѣпкимъ сномъ и проснулся на другой день уже довольно поздно, въ ту минуту, какъ въ комнату къ нему вошелъ достойный хозяинъ, съ пасмурнымъ челомъ.

Онъ сѣлъ у постели Кентеня и началъ длинную и не очень попятную рѣчь о домашнихъ обязанностяхъ женатыхъ людей, и въ особенности о почтенной власти и законномъ первенствѣ, которое мужъ долженъ сохранять всегда, будучи противнаго мнѣнія съ женою.

Кентень слушалъ его съ нѣкоторымъ безпокойствомъ; онъ зналъ, что мужья, подобно прочимъ воителямъ, часто празднуютъ побѣду, дабы скрыть пораженіе; и поспѣшилъ болѣе въ томъ увѣриться, сказавъ ему, что надѣется, что ихъ приходъ къ нему не причинилъ никакого разстройства хозяйкѣ дома.

— Разстройства! отвѣчалъ бургомистръ нѣтъ. Мою старуху трудно застать въ расплохъ; она всегда рада угощать своихъ друзей; у ней, благодаря Бога, всегда есть готовая комната; а на кухнѣ съѣстнаго вдоволь. Она самая гостеприимная женщина; только жаль, что совсѣмъ особеннаго нрава.

— Словомъ, наше пребываніе здѣсь ей неприятно, сказалъ Кентень, поспѣшно вставая и начиная одѣваться. Еслибъ я былъ увѣренъ, что ета молодая дама можетъ выдержать дорогу послѣ ужасовъ прошедшей ночи, то мы болѣе ни минуты бы васъ не безпокоили

— Точно то же она сказала сей часъ моей женѣ, продолжалъ Павильонъ, и желалъ бы, чтобъ вы видѣли какой румянецъ заигралъ у ней на щекахъ при стихъ словахъ. Молочница, прошедшая пять миль противъ вѣтра, спѣша на рынокъ, лилія въ сравненіи съ нею. Я не удивляюсь, что моя старуха немного ревнуетъ. Бѣдняжка!

— Такъ молодая дама уже вышла изъ своей комнаты? спросилъ Дюрвардъ, одѣваясь еще скорѣе.

— Да, право, и хочетъ повидаться съ вами, чтобъ выбрать дорогу, потому что вы оба рѣшились ѣхать. Но я надѣюсь, что вы не уѣдете, не позавтракавши.

— Зачѣмъ вы прежде не сказали мнѣ всего етаго? нетерпѣливо вскричалъ Кентень.

— Тише! тише! Видно я и теперь еще сказалъ рано, когда вы такъ скоро выходите изъ себя. А мнѣ бы еще надо вамъ сказать другое, если бъ у васъ достало терпѣнія меня выслушать — Говорите, мейнъ Геръ, говорите какъ можно скорѣе: я весь вниманіе.

— Ку, такъ я скажу вамъ только, что Трюдхенъ, которой жаль разстаться съ стой молоденькой и хорошенькой дамой, какъ съ сестрой, совѣтуетъ вамъ надѣть другое платье; по городу носится слухъ, что Графини Круа разъѣзжаютъ въ одеждѣ богомолокъ, сопровождаемыя стрѣлкомъ Шотландской гвардіи Короля Французскаго; прибавляютъ, что одна изъ нихъ вчера по нашемъ уходѣ была приведена въ Шонвальдъ Цыганомъ, который увѣрилъ Вильгельма Ла-Марка, что у васъ нѣтъ никакихъ порученій ни къ нему, ни къ добрымъ обывателямъ Литтиха; что вы похитили молодую Графінно и странствуете съ нею какъ любовникъ. Всѣ етѣ вѣсти пришли нынѣшнимъ утромъ изъ замка и сообщены мнѣ и прочимъ совѣтникамъ, которые не знаютъ, что дѣлать; хотя мы и полагаемъ, что Вильгельмъ Ла-Маркъ обошелся немного грубо, какъ съ Епископомъ, такъ и съ нами, по его вообще почитаютъ человѣкомъ хорошимъ въ душѣ, то есть: когда онъ выпилъ не черезъ чуръ; и однимъ вождемъ въ цѣломъ свѣтѣ, могущимъ защитить насъ противъ Бургундскаго Герцога, и я самъ, въ теперешнемъ положеніи дѣлъ, вполовину увѣренъ, что. мы должны стараться жить съ нимъ ладно, ибо зашли далеко впередъ и назадъ подаваться поздно.

Кентень не сталъ ему ни упрекать, ни возражать, сидя, что ето будетъ напрасный трудъ и что достойный Синдикъ все станетъ упорствовать во мнѣніи, внушенномъ ему покорностью къ женѣ и видами политическими. — Дочь ваша права, сказалъ онъ, намъ должно ѣхать переодѣвшись и ѣхать тотчасъ. Надѣюсь, что вы не откроете нашей тайны и доставите намъ средства скрыться?

— Отъ всего сердца, отвѣчалъ честный гражданинъ, который, будучи самъ не слишкомъ доволенъ своими поступками, желалъ чѣмъ нибудь ихъ загладить; отъ всего сердца! Я не могу забыть, что прошедшею ночью обязанъ вамъ жизнію, во первыхъ когда вы меня вытащили изъ проклятой стальной фуфайки, а потомъ когда избавили меня отъ большой бѣды, потому что этотъ Вепрь и его вепрята болѣе похожи на дьяволовъ, чѣмъ на людей; и для того я вамъ буду вѣренъ, какъ лезвіе рукояти, но словамъ нашихъ ножовщиковъ, лучшихъ въ цѣломъ свѣтѣ. Ну, какъ вы ужь одѣлись, то ступайте за мною и увидите до какой степени простирается моя къ вамъ довѣренность.

По выходѣ изъ комнаты, въ которой ночевалъ Кентень, Синдикъ повелъ его въ кабинетъ, гдѣ самъ дѣлалъ всѣ свои разсчеты. Войдя, онъ рачительно заперъ двери задвижками, осторожно озрѣлся, и отворилъ кабинетъ, котораго дверь была скрыта на-' полью, и въ которомъ было много желѣзныхъ сундуковъ. Онъ отперъ одинъ, наполненный гульденами; и отдавая его на произволъ Дюрварда, велѣлъ ему взять сумму, какую почитаетъ нужною на расходы свои и своей спутницы.

Деньги, полученныя Кентенемъ при отъѣздѣ изъ Плесси, почти всѣ вышли и потому онъ рѣшился взять двѣсти гульденовъ; етимъ поступкомъ онъ снялъ большое бремя съ души Павильона, считавшаго добровольное предложеніе такого займа вознагражденіемъ за недостатокъ гостепріимства, къ которому его принуждали разныя причины.

Затворивъ хорошенько сундукъ, кабинетъ и комнату, заключавшіе его сокровища, богатый Фламандецъ повелъ своего гостя въ чалу, гдѣ нашли они Графиню, одѣтую Фламандской дѣвушкой средняго состоянія. Она была блѣдна, но не смотря на произшествія минувшей ночи здорова и пользовалась совершеннымъ присутствіемъ духа. Съ нею была одна Трюдхенъ, рачительно заботившаяся дополнить нарядъ Изабеллы, и дающая ей наставленія, какъ ходить въ немъ безъ принужденія.

Графиня подала Кентеню руку, которую онъ почтительно поцѣловалъ, и сказала ему: — Господинъ Дюрвардъ, мы должны разстаться съ этими добрыми друзьями, если не хотимъ навлечь на нихъ часть бѣдствіи, преслѣдующихъ меня съ самой кончины моего отца. Вамъ надобно переодѣться и слѣдовать за мною, если вамъ еще не наскучило охранять несчастную.

— Мнѣ! мнѣ наскучило слѣдовать за вами! вскричалъ Кентоны, я за вами послѣдую на край свѣта; защищу противъ вселенной; но вы, вы сами въ силахъ ли исполнить свое намѣреніе? Можете ли, послѣ ужасовъ прошедшей ночи?…

— Не напоминайте мнѣ объ нихъ, отвѣчала Графиня. Я смутно ихъ помню, какъ страшное видѣніе сна. Спасенъ ли добрый Епископъ.

— Я думаю, что ему нечего опасаться, сказалъ Кентень, сдѣлавъ знакъ молчанія Павильону, который по видимому собирался начинать ужасное повѣствованіе о его смерти.

— Не льзя ли намъ присоединиться къ нему? спросила Изабелла. Не собралъ ли онъ сколько-нибудь войска?

— Ему не осталось надежды кромѣ Бога, отвѣчалъ Дюрвардъ. Но куда бы вамъ ни угодно было ѣхать, я буду вашимъ проводникомъ и защитникомъ; я никогда васъ не оставлю.

— Мы подумаемъ объ этомъ, сказала Изабелла; и по минутномъ молчаніи продолжала: Я выбрала бы себѣ убѣжищемъ монастырь; по боюсь, что ето будетъ слишкомъ слабая защита противъ моихъ гонителей.

— Гмъ! Гмъ! сказалъ Синдикъ; я по совѣсти не совѣтую вамъ выбирать монастыря въ окрестностяхъ Литтиха, ибо Вепрь Арденскій, впрочемъ храбрый вождь, вѣрный союзникъ и доброжелатель нашему городу, имѣетъ нѣсколько крутой нравъ и вовсе не уважаетъ монастырей. Говорятъ даже…

— Готовьтесь ѣхать, Господинъ Дюрвардъ, и какъ можно скорѣе, сказала Изабелла, перерывая етѣ подробности, когда, хотите еще заботиться о моей безопасности.

По выходѣ Синдика и Кентеня, Изабелла стала разспрашивать Гертруду о дорогахъ и другихъ предметахъ съ такимъ спокойствіемъ и присутствіемъ духа, что дочь бургомистра невольно вскричала: — Я удивляюсь вамъ, сударыня; я слыхала о неустрашимости многихъ женщинъ, но ваша, мнѣ кажется, превышаетъ человѣческія силы.

— Необходимость, отвѣчала Графиня, мать неустрашимости и изобрѣтательности. Не давно я падала въ обморокъ, видя каплю крови на оцарапанномъ человѣкѣ. А вчера она точно текла ручьями во кругъ меня и я не лишилась чувствъ. Не думай впрочемъ, чтобъ ето было такъ легко, продолжала она, опираясь объ руку Гертруды дрожащею рукою, хотя говорила и твердымъ голосомъ: — Сила души моей подобна малочисленному войску, осажденному множествомъ враговъ, одна только отчаянная рѣшимость препятствуетъ ему сдаться ежеминутно. Еслибъ мое положеніе было хотя немного безопаснѣе; еслибъ я не чувствовала, что мнѣ осталось одно средство избавиться отъ участи, которая хуже самой смерти, сохраненіемъ равнодушія и присутствія духа, то въ сію жь минуту бросилась бы въ твои объятія, Гертруда, и облегчила бы печаль свою потокомъ слезъ самыхъ горькихъ.

— Нѣтъ, сударыня, не плачьте, отвѣчала сострадательная Фламандка, ободритесь, вручите себя покровительству Неба; и если оно когда либо посылало избавителя погибающему, то етотъ храбрый и неустрашимый молодой человѣкъ долженъ быть вашимъ, избавителемъ. Есть также человѣкъ, надъ которымъ я имѣю нѣкоторую власть, продолжала она покраснѣвши; не говорите объ етомъ батюшкѣ; но я сказала моему любовнику, Ганцу Гловеру, чтобъ ждалъ васъ у восточныхъ воротъ и не иначе смѣлъ явиться ко мнѣ, какъ съ извѣстіемъ, что безопасно выпроводилъ васъ изъ Литтихскихъ владѣній.

Графиня иначе не могла поблагодарить добрую дѣвушку, какъ нѣжно обнявши ее; а Гертруда, отвѣчая ей такимъ же искреннимъ поцѣлуемъ, продолжала, улыбаясь: — Не безпокоитесь: если двѣ дѣвушки и двое влюбленныхъ и совершенно преданныхъ имъ мущинъ не могутъ успѣть въ побѣгѣ и переодѣваніи, то свѣтъ видно пересталъ быть такимъ, какъ мнѣ всегда его описывали.

Етѣ слова произвели живой румянецъ на щекахъ Изабеллы и внезапный входъ Кентеня вовсе не уменьшилъ его. Онъ былъ одѣтъ Фламандскимъ поселяниномъ высшаго сословія, въ праздничное платье Петеркина, доказавшаго свое усердіе молодому Шотландцу поспѣшностію, съ которою предложилъ оное, поклявшись никогда не измѣнять, хотя бы его самаго стали выдѣлывать, какъ воловью кожу.

Двѣ прекрасныя лошади были изготовлены стараніями жены Павильона, которая томно не желала никакого зла Графикѣ и ея спутнику, лишь бы отъѣздъ ихъ удалилъ опасности, которыя она страшилась ихъ присутствіемъ навлечь на свой домъ и семейство. И потому проводила ихъ съ большимъ удовольствіемъ, сказавъ, что они найдутъ дорогу къ восточнымъ воротамъ, слѣдуя глазами за Петеркиномъ, который долженъ былъ идти провожатымъ передъ ними, не показывая однакожь никакихъ съ ними сношеній.

Тотчасъ по отъѣздѣ своихъ гостей, жена Павильона воспользовалась случаемъ прочесть Гертрудѣ длинное поученіе на счетъ опасности читать романы- ибо отъ етаго придворныя красавицы стали такъ смѣлы, что не учась честно вести домъ, должны были выучиться ѣздить верьхомъ и разъѣзжать взадъ и впередъ, въ сопровожденіи празднаго оруженосца, повѣсы пажа, или негодяя чужеземнаго стрѣлка, подвергая, опасности здоровье, проживая имѣніе и невозвратно теряя доброе имя.

Трюдхенъ выслушала все ето молча и не отвѣчая; но но ея праву сомнительно, чтобъ она вывела заключенія, сходныя съ тѣми которыя мать желала ей внушить.

Между тѣмъ наши путешественники достигли восточныхъ воротъ города, проѣхавши улицы, наполненныя толпою людей, по счастью слишкомъ занятыхъ ежедневными новостями и политическими произшествіями, чтобы заняться четою, по наружности не слишкомъ замѣчательною. Стражи пропустили ихъ въ силу пропуска, полученнаго Павильономъ, но отъ имени товарища его Руслера, и они простились съ Петеркинымъ Генслеромъ, въ немногихъ словахъ пожелавъ другъ другу всякаго благополучія. Почти въ тужъ минуту къ нимъ подъѣхалъ здоровый молодой человѣкъ, на доброй сѣрой лошади и объявилъ себя Ганцомъ Гловеромъ, обожателемъ Гертруды Павильонъ. У него было доброе Фламандское лицо, не отличающееся остроуміемъ и обѣщающее болѣе доброты и веселости, нежели смѣтливости, и Графиня Изабелла невольно подумала, что онъ не стоитъ привязанности великодушной Трюдхенъ. Однакожъ онъ по видимому желалъ всѣми силами содѣйствовать благодѣтельнымъ намѣреніямъ дочери бургомистра; ибо, почтительно поклонившись Графинѣ, спросилъ какою дорогою она прикажетъ провожать себя.

— Проводи меня, отвѣчала она, въ ближайшій городъ на границу Брабанта.

— Такъ вы избрали цѣль своему путешествію? спросилъ Кентень, приближаясь къ Изабеллѣ и говоря по Французски, чтобы проводникъ не могъ понимать ихъ,

— Да, отвѣчала Графнищ въ моемъ теперешнемъ положеніи, мнѣ бы неприлично продолжать путешествіе; я должна стараться сократить его, хотя бы окончаніемъ его была даже темница.

— Темница! покричалъ Кентень.

— Да, другъ мой, темница. Но я постараюсь, чтобы вы не раздѣляли моего заключенія.

— Не говорите обо мнѣ, не думайте обо мнѣ; лишь бы васъ видѣть безопасною и нѣтъ нужды, чтобы послѣ ни было со мною.

Не говорите такъ громко, сказала Изабелла, чтобъ не удивить нашего провожатаго. Видите, что онъ ужь опередилъ насъ на нѣсколько шаговъ.

Точно, добрый Фламандецъ, дѣлая для другихъ то, чего желалъ бы себѣ, поѣхалъ впередъ, чтобы по мѣшать ихъ разговору своимъ присутствіемъ, лишь увидѣлъ, что Кентень подъѣхалъ къ Графинѣ.

— Да, продолжала она, увидя, что провожатый по отдаленію своему не можетъ ихъ подслушать; да, мой другъ, мой покровитель: для чего мнѣ стыдиться называть васъ тѣмъ, что само Небо мнѣ въ васъ даровало? Я должна сказать вамъ, что рѣшилась возвращаться на родину и предать себя на произволъ Герцога Бургундскаго. Безразсудные, хотя благонамѣренные, совѣты заставили меня, убѣгая его покровительствѣ, искать онаго отъ хитраго Людовика.

— И такъ вы рѣшились быть супругою Кампо Баосо, недостойнаго любимца Карлова?

Такъ говорилъ Кентень, стараясь притворнымъ равнодушіемъ прикрыть истому, его терзающую; какъ несчастный преступникъ, присужденный къ смерти, показываетъ твердость, весьма далекую отъ его сердца, спрашивая полученъ ли приговоръ его.

— Нѣтъ, Дюрвардъ, нѣтъ, отвѣчала Графиня, мало всей власти Герцога Бургундскаго, чтобы довести до такого униженія наслѣдницу дома Круа. Онъ можетъ завладѣть моими помѣстьями, заключить меня въ монастырь, но болѣе я ни чего не боюсь, и перенесу еще тягчайшія бѣдствія прежде, чѣмъ рѣшусь отдать свою руку Кампо Басео.

— Тягчайшія бѣдствія! повторилъ Кентень; но развѣ могутъ быть бѣдствія тяжелъ потери имѣнія и свободы? Ахъ! подумайте хорошенько объ етомъ, пока еще Небу угодно позволить вамъ дышать чистымъ воздухомъ, пока еще при васъ есть человѣкъ, который отважитъ свою жизнь, чтобы проводить васъ въ Германію, въ Англію, даже въ Шотландію; а во всѣхъ етѣхъ земляхъ вы найдете великодушныхъ покровителей. Hе отрекайтесь такъ поспѣшно отъ свободы, отъ драгоцѣннѣйшаго дара Небесъ!

Она слушала его съ задумчивою улыбкою и сказала послѣ минутнаго молчанія: — Свобода удѣлъ одного мущины; женщина всегда должна искать покровителя, ибо природа не дала ей способовъ защищаться. А гдѣ найду я покровителя? Уже ли имъ будетъ развратный Едуардъ Англинской, или пьяный Венцеславъ Германскій? Вы говорите мнѣ объ Шотландіи…. Ахъ, Дюрвардъ! еслибъ я была нашей сестрой и вы могли ручаться мнѣ за убѣжище въ какой нибудь безмятежной долинѣ, посреди горъ, которыя такъ любите описывать; гдѣ бы мнѣ позволили изъ милости, или за малыя драгоцѣнности, которыя у меня остались, вести жизнь спокойную и забыть санъ, на которой меня обрекали; еслибъ вы могли выпросить мнѣ покровительство какой нибудь почтенной дамы въ вашей землѣ, какого-нибудь благороднаго Барона, чье сердце равнялось бы вѣрностью его мечу, то можетъ быть я тогда рѣшилась бы продолжать мое путешествіе, не смотря на общее порицаніе.

Она произнесла етѣ слова почти невнятнымъ голосомъ и съ такимъ трогательнымъ выраженіемъ нѣжности и чувствительности, которое наполнило радостію сердце Дюрварда. Онъ помѣдлилъ отвѣтомъ, поспѣшно придумывая можетъ ли доставишь ей вѣрное и честное убѣжище въ Шотландіи; но невольно убѣдился въ горькой истинѣ, что поступитъ низко и жестоко, если понудитъ ее на такое предпріятіе, не имѣя средствъ послѣ, быть ей надежнымъ покровителемъ. — Я поступилъ бы въ противность моей, чести, сказалъ онъ наконецъ, и законовъ рыцарства, если бы допустилъ васъ принять намѣреніе, основанное на мысли, что могу въ Шотландіи предложить вамъ какое ни" будь покровительство, кромѣ, смиренной руки, вамъ преданной. Я не знаю течетъ ли кровь моя въ жилахъ хотя одного изъ прочихъ обитателей моей родины. Рыцарь Иннеркварити взялъ приступомъ нашъ замокъ въ ужасную ночь, въ которую погибло все, носившее мое имя. Если я возвращусь въ Шотландію, то помѣстные враги мои многочисленны и сильны; я одинъ и безъ покровителей; когда бы Король захотѣлъ оказать мнѣ правосудіе, то не рѣшился бы, для удовлетворенія одного человѣка, сдѣлать неудовольствіе предводителю пяти сотъ всадниковъ.

— И такъ, сказала Графиня, въ цѣломъ свѣтѣ нѣтъ уголка, въ которомъ можно бы прожить безъ утѣшенія; оно равно свирѣпствуетъ на пустынныхъ горахъ, представляющихъ столь мало приманокъ алчности и въ нашихъ богатыхъ и плодоносныхъ долинахъ.

— Ето горькая истина, отвѣчалъ Дюрвардъ, и я не смѣю утаивать ея отъ васъ; одна жажда крови и мщенія вооружаешь наши кланы одинъ противъ другаго; и Огильвіи представляютъ въ Шотландіи такія же ужасныя зрѣлища, какія Ла-Маркъ и его разбойники здѣсь.

— Не будемъ же говорить объ Шотландіи, сказала Изабелла съ настоящимъ, или притворнымъ равнодушіемъ, не упоминайте объ ней. Правду сказать, я шутя ее намекнула, желая знать рѣшитесь ли вы въ самомъ дѣлѣ предлагать мнѣ вѣрнымъ убѣжищемъ Королевство, болѣе всей Европы наполненное смятеніями. Ето было испытаніе вашей искренности и съ удовольствіемъ вижу, что на нее можно положиться, даже и возбуждая господствующее въ васъ чувство любви къ отечеству. И такъ еще повторяю, что рѣшилась искать покровительства только у какого нибудь честнаго Барона, подвластнаго Карлу, въ руки котораго хочу предать себя.

— Но не лучше ли вамъ удалиться въ свои владѣнія; въ свой укрѣпленный замокъ, какъ вы располагали при выѣздѣ изъ Тура? Для чего не призвать въ защитники вассаловъ вашего родителя, и не войти въ переговоры съ Герцогомъ Бургундскимъ, не сдаваясь ему? Вы найдете много сердецъ, которыя храбро за васъ сразятся; я по крайней мѣрѣ знаю одно, готовое жертвовать жизнію для примѣра прочимъ.

— Ето намѣреніе, внушенное хитрымъ Людовикомъ и подобно всѣмъ его предпріятіямъ имѣвшее цѣлію болѣе его выгоды, нежели мои, сдѣлалось теперь неудобоисполнимымъ измѣною коварнаго Замета Гайраддина, извѣстившаго о томъ Бургундскаго Герцога. Онъ заключилъ моего родственника въ темницу и поставилъ войско въ мой замокъ. Всякое покушеніе мое можетъ только подвергнуть моихъ Вассаловъ мщенію Герцога Карла; а я чувствую себя такъ мало достойною уже пролитой за меня крови, что не хочу вновь проливать ее. Нѣтъ, какъ покорная Вассалка предамся своему повелителю и буду повиноваться ему во всемъ, кромѣ выбора супруга. И я тѣмъ легче рѣшаюсь на ето, что полагаю, что и тетка моя, Графиня Амелина, прежде всѣхъ подавшая мнѣ этотъ совѣтъ и даже понуждавшая меня къ побѣду, сама уже приняла етѣ благоразумныя мѣры.

Тетка ваша! повторилъ Кентень, которому етѣ послѣднія слова напомнили мысли, чуждыя молодой Графинѣ и быстрымъ послѣдованіемъ опасностей и произшествій, «.требовавшихъ всего его вниманія, изглаженныя изъ собственной его памяти.

— Да, отвѣчала Изабелла; моя тетка, Графиня Амелина Круа. Знаете ли вы гдѣ она теперь? Я смѣю надѣяться, что уже подъ покровительствомъ Бургундскихъ знаменъ. Не знаете ли объ ней чего-нибудь?

Этотъ вопросъ, сдѣланный съ видомъ участія и безпокойства, принудилъ Дюрварда сказать ей часть того, что зналъ онъ объ участи Графнни Амелины. Онъ разсказалъ какимъ образомъ приглашенъ былъ за нею слѣдовать, во время побѣга ея изъ Шоивальда, въ которомъ полагалъ, что и племянница будетъ участвовать; какъ узналъ, что ѣдутъ безъ Изабеллы; какъ воротился вѣза мокъ и въ какомъ положеніи нашелъ ее. Но совершенно умолчалъ о слишкомъ явныхъ видахъ тетки при отъѣздѣ изъ Шоивальда, также о носившемся слухѣ, что она предана въ руки Вильгельму Ла-Марку; скромность его заставила скрыть первое; а сберегая чувствительность своей спутницы въ такое время, когда ей нужны были всѣ силы ея тѣлесныя и душевныя, онъ боялся разстроить ее повѣствованіемъ произшествій, о которомъ зналъ только по невѣрнымъ слухамъ.

Ето повѣствованіе, хотя лишенное важнѣйшихъ обстоятельствъ, произвело сильное впечатлѣніе на Изабеллу, которая, помолчавъ не много, сказала ему съ холодностію и неудовольствіемъ:

— И такъ вы оставили мою несчастную тетку въ лѣсу, на произволъ подлаго Цыгана и коварной горнишной! Бѣдная Амелина! Она обыкновенно выхваляла вашу вѣрность!

— Если бъ я поступилъ иначе, сударыня, отвѣчалъ Кентень, нѣсколько и справедливо обиженный такимъ порицаніемъ, то какой бы участи была подвержена особа, которой я болѣе посвятилъ мои услуги? Еслибъ я не оставилъ Графиню. Амелину Круа въ рукахъ совѣтниковъ, ею самою избранныхъ, то Графиня Изабелла теперь была бы во власти Вильгельма Ла-Марка, Вепря Арденскаго.

— Вы правы, сказала Изабелла обыкновеннымъ своимъ тономъ, и я, получившая всю пользу столь рѣшительной преданности, виновна передъ вами въ гнусной неблагодарности. Но несчастная моя тетка! и ета негодная Марѳа, къ которой она оказывала такую довѣренность и которая такъ мало ея заслуживала! Она ввела къ ней обоихъ Мограбиновъ, Замета и Гайраддина, которыхъ мнимыя астрологическія познанія совершенно завладѣли умомъ ея Марѳа же основываясь на ихъ предсказаніяхъ, наполнила ей голову — не знаю какъ выразить — мечтаніями о замужствѣ, о любовникахъ; что въ ея лѣта было невѣроятно и даже неприлично. Я увѣрена, что хитрый Людовикъ окружилъ насъ всѣми етими измѣнниками сначала, чтобы склонишь на побѣгъ къ его двору, или на покореніе его власти. А когда мы сдѣлали этотъ безразсудный поступокъ, какимъ недостойнымъ Короля, Рыцаря и благороднаго человѣка образомъ обошелся съ нами. Вы сами, Дюрвардъ, были тому свидѣтелемъ. Но бѣдная тетка моя! Что, вы думаете, съ нею будетъ?

Стараясь внушить ей надежды, которыхъ симъ не имѣлъ, Кентень отвѣчалъ, что корыстолюбіе господствующая страсть етихъ негодяевъ; что разставаясь съ Графиней Амелиной, ему казалось, будто Марѳа хочетъ ей покровительствовать; что наконецъ трудно понять съ какою цѣлію Гайраддинъ рѣшился бы убить свою плѣнницу, или дурно съ нею обходиться, когда обращаясь хорошо, можетъ надѣяться на хорошій выкупъ,

Для отвращенія мыслей Изабеллы отъ етаго непріятнаго предмета, онъ разсказалъ какимъ образомъ на ночлегѣ съ монастырѣ близъ Намура, открылъ злоумышленіе ихъ провожатаго, которое казалось слѣдствіемъ соглашенія между Королемъ Французскимъ и Вильгельмомъ Ла-Маркомъ. Молодая Графиня затрепетала отъ ужаса; и пришедъ въ себя вскричала: — Я стыжусь моей слабости, я точно согрѣшила, позволивъ себѣ столько недовѣрчивости къ покровительству угодниковъ, что хотя минуту могла подумать, что такое жестокое, низкое и безчестное предпріятіе можетъ исполнишься, когда очи небожителей отверсты на горести человѣческія и соболѣзнуютъ о нихъ. Мало съ боязнію и ужасомъ думать объ етомъ предпріятіи: должно почитать его гнусною измѣною, которой успѣхъ былъ невозможенъ. Но я теперь ясно вижу для чего ета лицемѣрная Марѳа часто старалась посѣять зависть и раздоръ между бѣдною теткой и мною; для чего, расточая лесть присутствующей, она всячески вооружала ее противъ отсутствующей. Однакожъ я никакъ не могла вообразишь, что ей удастся склонитъ родственницу, прежде столь привязанную ко мнѣ, оставить меня въ Шонвальдѣ, когда сама нашла случай уйти оттуда.

— Развѣ она не говорила вамъ объ етомъ? спросилъ Кентень.

— Нѣтъ, отвѣчала Изабелла; она сказала мнѣ только, чтобъ я со вниманіемъ выслушала Марѳу. Правда, что таинственыя выраженія негоднаго Гайраддина, съ которымъ въ етотъ же день бѣдная тетка моя имѣла продолжительное и тайное совѣщаніе, такъ вскружили ей голову, и она говорила со мной такъ странно и непонятно, что я не захотѣла требовать объясненія. Но не жестоко ли такъ оставить меня?

— Я не почитаю Графиню Амелину виновною въ стой жестокости, сказалъ Кентень; въ потьмахъ и въ такую минуту, когда величайшая поспѣшность была необходима, я увѣренъ, что она также вѣрно полагала, что ѣдетъ съ вами, какъ я самъ обманутый платьемъ и станомъ Марѳы, думалъ что провожаю Графинь Круа и особенно, продолжалъ онъ понизивъ голосъ, по усиливая выраженіе, особенно ту, безъ которой я за всѣ сокровища свѣта не рѣшился бы оставить Шонвальдъ въ ету минуту.

Изабелла опустила голову и казалось не замѣтила восторга, съ которымъ онъ говорилъ. Но снова устремила на него глаза, когда онъ сталъ описывать изворотливую политику Людовика; и нѣкоторыя взаимныя объясненія увѣрили ихъ, что оба Цыгана и Марѳа ихъ сообщница, были повѣренными етаго хитраго Короля; хотя старшій братъ, Заметъ, по коварству, врожденному ихъ племени, попробовалъ сыграть двойную роль и получилъ за то наказаніе.

Предаваясь такимъ образомъ взаимной довѣренности и забывая о странности своего положенія и опасностяхъ, которымъ были еще подвержены, паши путешественники ѣхали нѣсколько часовъ и остановились только для отдыха лошадямъ въ уединенной деревенькѣ., куда проводилъ ихъ спутникъ, который во всѣхъ отношеніяхъ велъ себя благоразумно и скромно, что доказалъ уже тѣмъ, что ѣхалъ нѣсколько поодаль, чтобы не мѣшать свободному ихъ разговору.

Искуственное разстояніе, положенное общественными обрядами между двумя любовниками, ибо мы теперь можемъ называть ихъ етимъ именемъ, казалось уменьшалось или даже исчезало, въ тогдашнихъ обстоятельствахъ. Хотя Графиня была выше званіемъ, хотя порода дала ей права на^! имѣніе, котораго ни какъ не льзя было сравнить съ достояніемъ молодаго человѣка, не имѣющаго ни чего кромѣ своего меча, однакожь надобно замѣтить, что теперь они были равно бѣдны, и что она безопасностію, жизнію и честію была обязана его присутствію духа, мужеству и усердію. Не смотря на ето, они не говорили, объ любви, ибо хотя Изабелла, исполненная довѣренности и благодарности, и могла бы извинить ему такую смѣлость, но языкъ Кентеня удерживала его природная застѣнчивость и честь рыцарская, не позволявшая употребить во зло положенія молодой Графини непринужденнымъ изъявленіемъ своихъ чувствъ.

И такъ они не говорили объ любви, но необходимо должны были думать объ ней и потому находились въ томъ положеніи, въ, которомъ взаимная привязанность болѣе понимается, нежели выражается. Ето положеніе допускаетъ нѣкоторую свободу, оставляетъ въ какой-то неизвѣстности, часто составляетъ приятинѣйшіе часы въ человѣческой жизни и чаще бываетъ причиною продолжительныхъ неприятностей, непостоянства и всѣхъ горестей, происходящихъ отъ несбывшейся надежды и безотвѣтной привязанности.

Въ два часа по полудни ихъ провожатый, съ блѣднымъ и испуганнымъ лицомъ, встревожилъ ихъ извѣстіемъ, что ихъ преслѣдуетъ толпа Шварцрейтеровъ Вильгельма Ла-Марка. Ети воины, или лучше сказать разбойники, набирались. въ округахъ Нижней Германіи, и во всемъ походили на копейщиковъ, кромѣ того, что отправляли должность легкой конницы. Дабы оправдать названіе черныхъ всадниковъ и болѣе устрашить неприятелей, они обыкновенно ѣздили на вороныхъ лошадяхъ, носили черное платье и даже чернили свое оружіе, что часто придавало этотъ же цвѣтъ ихъ рукамъ и лицу. Нравами и жестокостію шварцрейтеры были достойными соперниками товарищей своихъ, пѣшихъ копейщиковъ. Кентень оглянулся и примѣтивъ вдали въ концѣ большой долины, которую только что проѣхалъ, облако пыли, предъ коимъ скакали во весь опоръ два всадника, предводительствующіе отрядомъ, сказалъ своей спутницѣ: — Любезная Изабелла, у меня нѣтъ инаго оружія, кромѣ меча, но если не могу сразиться за васъ, то могу бѣжать за вами. Если бъ намъ удалось доѣхать до етаго лѣса, прежде чѣмъ всадники насъ настигнутъ, то мы легко бы нашли средство уйти.

— Попробуемъ, единственный другъ мой, отвѣчала Изабелла, пустивъ лошадь свою вскачь; а ты ступай другою дорогою, продолжала она, обратясь къ Ганцу Гловеру, и не раздѣляй нашего бѣдствія и опасности.

Честный Фламандецъ, покачавъ головою, отвѣчалъ на ето великодушное увѣщаніе: — Неинъ, дасъ гетъ нихтъ; и по прежнему слѣдовалъ за ними къ лѣсу, всѣ трое скакали сколько позволяла усталость ихъ лошадей. Преслѣдующіе шварцрейтеры съ своей стороны также ускорили погонею, примѣтивъ ихъ побѣгъ. Но, не смотря на усталость лошадей, бѣглецы, не бывъ обременены тяжелымъ вооруженіемъ, стало имѣя возможность ѣхать скорѣе, непрестанно удалились отъ неприятельскаго отряда и были уже почти въ четверти мили отъ лѣса, какъ вдругъ изъ него показался другой отрядъ всадниковъ, ѣдущихъ подъ Рыцарскимъ знамемъ и готовящихся пресѣчь имъ дорогу.

— По блестящему вооруженію, сказала Изабелла, ето должны быть Бургундцы. Но кто бы они ни были, я лучше сдамся имъ, чѣмъ попасть въ руки безсовѣстныхъ и неукротимыхъ изувѣровъ, насъ преслѣдующихъ.

He много спустя, взглянувъ на развернутое знамя, она вскричала: — По пронзенному сердцу я узнаю ето знамя; оно принадлежитъ Графу Кревкеру, благородному вельможѣ Бургундскому, и я сдамся ему.

Дюрвардъ вздохнулъ; но не было другаго средства. За минуту онъ почелъ бы себя отмѣнно счастливымъ, если бы могъ купить безопасность Изабеллы, даже на худшихъ условіяхъ. Вскорѣ о ни подъѣхали къ отряду Кревкера, остановившемуся для наблюденія за шварцрейшерами. Графиня потребовала свиданія съ начальникомъ и сказала Графу, смотрящему на нее съ сомнѣніемъ и недоумѣніемъ: — Благородный Графъ, Изабелла Круа, дочь стариннаго сослуживца вашего, Графа Рейнольда Круа, сдается вамъ и проситъ вашего покровительства себѣ и спутникамъ своимъ.

— И вы получите его, любезная сестрица, противъ всѣхъ и каждаго, разумѣется за исключеніемъ повелителя моего Герцога Бургундскаго; но теперь не время разговаривать; ети негодные мошенники стали, какъ будто готовясь къ сопротивленію. Клянусь Св. Георгіемъ Бургундскимъ! они осмѣливаются идти на знамя Кревкера! Какъ! Неужели никогда не уймутъ этихъ разбойниковъ? Даміанъ, копье! Хорунжій, впередъ! Поднимите копья! Впередъ за Кревкеромъ!

Испустивъ воинскій крикъ свой и въ сопровожденіи своихъ всадниковъ, Графъ устремился во весь опоръ на черную конницу.

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ЧЕТВЕРТАЯ.
Плѣнница.

Сшибка между шварцрейтерами и всадниками Кревкера продолжилась не болѣе пяти минутъ, ибо первые вскорѣ были разсѣяны превосходнымъ вооруженіемъ, лошадьми и стремительнымъ мужествомъ Бургундцевъ. Гораздо скорѣе нежели въ нашемъ повѣствованіи, Графъ, не влагая окровавленнаго меча своего въ ножны, обтеръ его объ гриву своей лошади и возвратился къ опушкѣ лѣса, гдѣ Изабелла оставалась зрительницею битвы. За нимъ ѣхала часть его воиновъ, между тѣмъ, какъ прочіе преслѣдовали бѣгущихъ.

— Стыдно, сказалъ онъ, что оружіе дворянъ и Рыцарей оскверняется кровію стихъ презрѣнныхъ поросятъ.

При сихъ словахъ вложилъ мечъ въ ножны и продолжалъ: — Приемъ нѣсколько грубъ при возвращеніи вашемъ на родину, прекрасная сестрица; но странствующія Принцессы должны ожидать подобныхъ приключеній. Хорошо, что я поспѣлъ но время; позвольте увѣрить васъ, что черные воины корону Графини уважаютъ не болѣе головнаго бора крестьянки; а вамъ, кажется, не льзя было надѣяться на продолжительное сопротивленіе вашихъ спутниковъ.

— Прежде всего, господинъ Графъ, отвѣчала Изабелла, скажите: плѣнница ли я и куда вы меня повезете.

— Вы очень знаете, безразсудная малютка, отвѣчалъ Кревкеръ, что бы я желалъ сказать на этотъ вопросъ. Но вы и ваша сумасбродная тетушка, съ ея надеждами на замужство, недавно такъ размахивали крылышками, что кажется теперь вамъ долго владѣть ими не иначе, какъ въ клѣткѣ. Я же исполню свой долгъ, довольно тяжелый, проводивъ васъ въ Перонну къ двору Герцога; и потому думаю сдать начальство надъ спишь отрядомъ племяннику моему, Графу Стефану, а самъ поѣду съ вами; ибо вамъ можетъ понадобиться посредникъ. Наѣюсь, что етотъ молодой вѣтренникъ, благоразумно исполнитъ свою должность.

— Съ позволенія вашего, любезный дядюшка, сказалъ Графъ Стефанъ, если вы почитаете меня неспособнымъ повелѣвать вашими воинами, то можете сами остаться съ ними, а я возьмусь быть слугою и охранителемъ Графини Изабеллы Круа.

— Конечно, любезный племянникъ, отвѣчалъ дядя, етотъ планъ гораздо лучше моего, но мнѣ болѣе нравится то, что я самъ придумалъ. И потому прошу не забывать, что твое дѣло здѣсь не гоняться за этими черными поросятами, хотя ты какъ будто нарочно созданъ для етаго занятія, но доставишь мнѣ вѣрныя извѣстія о происходящемъ въ Литтихскомъ владѣніи, чтобы мы знали должно ли вѣрить всѣмъ распускаемымъ слухамъ. Пусть за много ѣдетъ десятокъ копейщиковъ; прочіе останутся подъ моимъ знамемъ и твоимъ начальствомъ.

— На минуту, братецъ, сказала Графиня, позвольте мнѣ, отдаваясь въ плѣнъ, выговорить безопасность тѣхъ, которые охраняли меня въ моемъ несчастіи. Позвольте этому честному молодому, вѣрному проводнику моему, свободно возвратиться къ себѣ въ Литтихъ;

Кревкеръ устремилъ на минуту проницательные глаза свои на честное и смирное лицо Гловера. — Етотъ доброй молодецъ, сказалъ онъ, кажется, человѣкъ не слишкомъ опасный. Онъ поѣдетъ съ племянникомъ до Литтихскихъ владѣній, а потомъ свободно отправится куда захочетъ.

— Не забудь напомнить обо мнѣ доброй Гертрудѣ, сказала Графиня своему проводнику, и попроси ее, продолжала она, снимая жемчужное ожерелье, носить ето въ память несчастной подругѣ своей.

Добрый Гловеръ взялъ ожерелье, и довольно не ловко, но съ искреннимъ чувствомъ, поцѣловалъ прекрасную руку, нашедшую ето тонкое средство вознаградить его за понесенные труды и опасности, коимъ онъ подвергался.

— Право! знаки и залоги! сказалъ Графъ..

— Нѣтъ ли у васъ какой другой просьбы, прекрасная сестрица? намъ пора ѣхать.

— Мнѣ осталось только просить насъ, отвѣчала Изабелла съ усиліемъ, о покровительствѣ…. етому молодому дворянину.

— Право! сказалъ Кревкеръ, бросивъ на Кентеня такой же проницательный взглядъ, какъ прежде на Гловера; но по видимому не будучи равно доволенъ обоими. Право! повторилъ онъ подражая, но безъ злаго умысла, смятенію Изабеллы; о! да ето лезвіе не одинокой доброты… Съ позволенія вашего, прекрасная сестрица, чѣмъ же етотъ… этотъ точно молодой дворянинъ, заслужилъ такія попеченія отъ насъ?

— Онъ сохранилъ мнѣ жизнь и честь, отвѣчала Графиня, покраснѣвъ отъ стыда и негодованія.

Кентень вспыхнулъ также отъ досады, но благоразуміе напомнило ему, что предаваясь ей только испортитъ дѣло.

— Право! повторилъ опять Графъ. Жизнь, и честь! Кажется, прекрасная сестрица, вамъ лучше бы не подвергать себя быть столько обязанной такому молодому человѣку. Но что нужды? Молодой дворянинъ можетъ за нами слѣдовать, если его званіе ему позволяетъ. Только впередъ я самъ берусь охранять вашу жизнь и честь; а ему найду, можетъ быть, занятіе приличнѣе, чѣмъ быть провожатымъ странствующихъ красавицъ.

— Графъ, сказалъ Дюрвардъ, не будучи въ силахъ молчать долѣе, — чтобы вамъ послѣ не жалѣть, что говорили о чужеземцѣ слишкомъ легко, позвольте увѣдомить васъ, что я Кентень Дюрвардъ, стрѣлокъ Шотландской гвардіи Короля Французскаго; а вамъ должно быть извѣстно, что въ ету дружину принимаютъ только дворянъ.

— Благодарю васъ за увѣдомленіе и нижайшее кланяюсь вамъ, Господинъ стрѣлокъ, отвѣчалъ Кревкеръ столь же насмѣшливо. Сдѣлайте одолженіе, поѣзжайте подлѣ меня впереди отряда.

Кентень повиновался повелѣнію Графа, имѣвшаго тогда если не право, то возможность ему приказывать. Онъ примѣтилъ, что Изабелла съ стыдливымъ и заботливымъ участіемъ, почти похожимъ на нѣжность, слѣдовала за каждымъ его движеніемъ и слезы навернулись у него на глазахъ. Но вспомнилъ, что должно быть мущиною передъ Кревкеромъ, готовымъ болѣе всѣхъ Французскихъ и Бургундскихъ Рыцарей смѣяться надъ любовными страданіями. И потому рѣшился, не откладывая далѣе, заговорить съ нимъ такимъ тономъ, который показалъ бы права его на хорошее обращеніе и на большую учтивость противъ той, которую Графъ казалось расположенъ былъ ему оказывать, можетъ быть оскорбившись, что столь маловажный человѣкъ заслужилъ такую довѣренность отъ богатой и благородной его родственницы.

— Господинъ Графъ Кревкеръ, сказалъ онъ ему учтиво, по съ твердостію; не подаваясь впередъ, я желаю спросить васъ: свободенъ я, или долженъ почитать себя вашимъ плѣнникомъ?

— Вопросъ справедливъ; но теперь я могу отвѣчать на него только другимъ. Какъ ты думаешь: Франція въ мирѣ съ Бургундіей или нѣтъ?

— Вы безъ сомнѣнія должны знать объ етомъ болѣе моего. Прошло уже довольно времени, какъ я оставилъ Французскій дворъ, и не имѣю оттуда никакихъ извѣстій сы еамаго своего отъѣзда.

— Ну! видишь, какъ легко спрашивать, и какъ трудно отвѣчать. Я самъ, пробывъ недѣлю и слишкомъ въ Пероннѣ съ Герцогомъ, не лучше твоего могу рѣшить ету задачу. Однакожь, господинъ оруженосецъ, только отъ рѣшенія етаго вопроса мы можемъ узнать свободенъ ты, или плѣнникъ; теперь, же я долженъ считать тебя въ послѣднихъ; только, если ты точно и честно былъ полезенъ моей родственницѣ и будешь прямо отвѣчать на мои вопросы, то не станешь въ томъ раскаиваться.

— Пусть Графиня Круа рѣшитъ, оказалъ ли лей какія побудь услуги и вы объ етомъ можете узнать отъ нея. Объ отвѣтахъ же моихъ посудите сами, когда меня спросите.

— Право! сказалъ Кревкеръ въ полголоса; порядочное высокомѣріе! такъ долженъ говорить только тотъ, кто носитъ на шляпѣ залогъ дамы и считаетъ себя вправѣ возвысить голосъ въ честь стой драгоцѣнной ленты. — Ну! сударь, можете ли сказать мнѣ, не уронивъ своего достоинства, давно ли вы вошли въ службу къ Графинѣ Изабеллѣ Круа?

— Графъ Кревкеръ, если я отвѣчаю на вопросы, похожіе на оскорбленіе, то единственно, чтобы молчаніе мое не было истолковано обидно для дамы, которую оба мы должны уважать. Я провожалъ Графиню Изабеллу со времени отъѣзда ея изъ Франціи во Фландрію.

— О! о! то есть съ тѣхъ поръ, какъ она бѣжала изъ Плесси-Ле-Туръ? А какъ стрѣлокъ Шотландской гвардіи, ты вѣрно провожалъ ее по особому повелѣнію Короля Людовика?

Какъ мало Кентень ни считалъ себя обязаннымъ Французскому Королю, который, стараясь предать Изабеллу Вильгельму Ла-Марку, вѣроятно расчелъ, что молодой оруженосецъ будетъ убитъ, защищая ее, однакожь полагая себя все таки связаннымъ довѣренностію, которой Людовикъ въ самомъ дѣлѣ, или притворно его удостоилъ, онъ отвѣчалъ Графу, что ему довольно приказанія начальника, не дожидаясь дальнѣйшаго.

— Разумѣется, конечно, етаго довольно; но намъ извѣстно, что Король не позволяетъ начальникамъ разсыпать по свѣту стрѣлковъ своей гвардіи, какъ странствующихъ Рыцарей, за какою-нибудь кочующею Принцессою, если на ето нѣтъ особой политической причины. Королю Людовику трудно будетъ утверждать съ прежнею смѣлостію, что онъ не зналъ о побѣгѣ Графинь Круа изъ Франціи; ибо ихъ провожалъ стрѣлокъ его гвардіи. А куда направляли вы свое путешествіе, господинъ стрѣлокъ?

— Къ Литтиху, Графъ; етѣ дамы желали поручишь себя покровительству послѣдняго тамошняго Епископа.

— Послѣдняго Епископа! вскричалъ Кревкеръ; развѣ Людовикъ Бурбонъ умеръ? Герцогъ не зналъ даже о его болѣзни, Чѣмъ же онъ умеръ?

— Онъ почиваетъ въ окровавленной гробницѣ, господинъ Графъ, если его убійцы не отказали ему въ стой послѣдней почести;

— Его убійцы! Пресвятая Богородица! Ето невозможно, молодой человѣкъ!

— А своими глазами видѣлъ ето преступленіе и много другихъ ужасовъ!

— Ты видѣлъ! И не подалъ помощи доброму Пастырю! И не воздвигъ всѣхъ жителей замка на убійцъ! Знаешь ли, что быть свидѣтелемъ такого злодѣянія и не стараться остановить его, есть дѣло богопротивное и святотатное?

— Короче, Ваше Сіятельство, до совершенія етаго злодѣйства, замокъ взялъ приступомъ Вильгельмъ Ла-Маркъ, съ помощію возмутившихся Литтихцевъ.

— Я какъ громомъ пораженъ, сказалъ Кревкеръ! Литтихъ возмутился! Шонвальдъ взятъ! Епископъ убитъ! Вѣстникъ несчастій, никогда разомъ не возвѣщали столько бѣдствій! — Говори, разсказывай мнѣ подробно объ етомъ возмущеніи, приступѣ и убійствѣ. Говори, ты одинъ изъ довѣренныхъ стрѣлковъ Людовика, а его рука управляла етимъ злодѣяніемъ. Говори же, или велю растерзать тебя четырью лошадьми.

— А если вы и сдѣлаете ето, Графъ Кревкеръ, то не вывѣдаете отъ меня ничего, могущаго нанести безчестіе Шотландскому дворянину. Я столько же, какъ и вы, чуждъ етаго убійства. Я такъ далекъ былъ отъ участія въ етомъ злодѣйствѣ, что воспротивился бы ему всѣми силами, если бъ онѣ были хотя въ двадцать разъ менѣе моего усердія. Но что могъ я сдѣлать? Ихъ были сотни, а я одинъ. Одно стараніе мое было спасши Графиню Изабеллу и я счастливо успѣлъ въ томъ. Однако жъ еслибъ я случился по ближе во время убіенія почтеннаго старца, то защитилъ бы сѣдины его, или отмстилъ за нихъ; и ужасъ, внушенный мнѣ етимъ злодѣйствомъ, выразился довольно явно и предупредилъ новыя преступленія.

— Я вѣрю тебѣ, молодой человѣкъ; по лѣтамъ и кажется по праву ты не годишься въ исполнители кровавыхъ порученій, хотя можешь быть и преискуснымъ женскимъ провожатымъ. Но увы! какъ могло случиться, что етотъ добрый и великодушный пастырь зарѣзанъ въ томъ самомъ мѣстѣ, гдѣ онъ такъ часто принималъ странниковъ, съ милосердіемъ Христіанина и гостеприимствомъ Государя! Зарѣзанъ! и негодяемъ, чудовищемъ кровожадности и жестокости; вскормленнымъ въ томъ самомъ домѣ, который осквернилъ онъ убійствомъ своего благодѣтеля! Но я не узнаю Карла Бургундскаго, я усомнюсь даже въ правосудіи Неба, сели мщеніе не будетъ столь же скоро, строго и полно, сколь ужасно и безпримѣрно злодѣяніе.

Тутъ онъ остановилъ коня, опустилъ поводъ, прижалъ къ латамъ руки свои, покрытыя рукавицами; и потомъ воздѣвъ ихъ къ кебу, сказалъ торжественно: — И еслибъ никто другой не взялся преслѣдовать убійцу, я, я Филиппъ Кревкеръ Кордесъ, даю обѣтъ Богу, Св. Ламберту и Тремъ Волхвамъ Кельнскимъ, мало помышлять о прочихъ дѣлахъ житейскихъ, пока не отмщу совершенно убійцамъ добраго Людовика Бурбона, въ лѣсу, или на полѣ битвы, въ городѣ, или въ чистомъ полѣ, на горѣ или въ долинѣ, въ чертогахъ Королевскихъ или во храмѣ Божіемъ, на что и обрѣкаю свои земли и имущества, друзей своихъ и вассаловъ, жизнь свою и честь. И да поможетъ мнѣ Господъ Богъ, Св. Ламбертъ Литтихскій и три Волхва Кельнскіе!

По произнесеніи етаго обѣта, казалось душа Графа Кревкера нѣсколько облегчилась отъ изумленія и горести, причиненныхъ роковымъ извѣстіемъ о трагедіи, съигранной въ Шонвальдѣ; и онъ потребовалъ отъ Кентеня подробнѣйшаго повѣствованія о всемъ дѣлѣ. Молодой Шотландецъ ничуть не хотѣлъ уменьшить его жажду мести противъ Вильгельма Ла-Марка и сообщилъ безъ утайки всѣ желаемыя подробности.

— Негодные Литтихцы, вскричалъ Графъ, твари непостоянныя и безсовѣстныя! сдружились съ подлымъ разбойникомъ, съ безжалостнымъ убійцею и посягнули на жизнь законнаго владѣтеля!

Тутъ Дюрвардъ сказалъ разгнѣванному Бургундцу, что Литтинхцы, по крайней мѣрѣ высшаго сословія, хотя принимали дерзское участіе въ бунтѣ противъ Епископа, но по видимому вовсе не были расположены помогать Ла-Марку въ гнусномъ его умыслѣ, а напротивъ воспрепятствовали бы исполненію онаго, еслибъ имѣли къ тому средства, и не могли безъ ужаса быть свидѣтелями етаго злодѣянія.

— Не говори мнѣ объ етой презрѣнной черни, сказалъ Графъ. Когда они подняли оружіе на Государя, котораго единственнымъ порокомъ было излишнее милосердіе къ роду неблагодарному и клятвопреступному; когда возстали противъ него; когда вторглись въ мирную его обитель, что могли они имѣть въ виду, кромѣ убійства? Когда соединились съ Вепремъ Арденскимъ, съ кровожаднѣйшимъ убійцою во всей Фландріи, чего могли ожидать отъ него, кромѣ душегубства, ибо онъ живетъ этимъ ремесломъ? А по сказанному тобою свершитель преступленія не принадлежалъ ли къ етой подлой черни? Я надѣюсь, при свѣтѣ ихъ пылающихъ жилищъ, видѣть каналы, залитые ихъ кровію. Какого благороднаго и великодушнаго Государя они умертвили! Иногда бунтовались вассалы утѣшенные налогами, томимые нуждою; но Литтихцевъ вооружила гордость, происходящая отъ чрезмѣрнаго богатства!

Онъ опять опустилъ повода и началъ ломать себѣ руки, не смотря на рукавицы, ихъ покрывающія. Кентеню легко было видѣть, что горесть его усуглябляло воспоминаніе о дружбѣ, соединявшей его съ покойникомъ. И потому онъ не прервалъ молчанія, уважая скорбь, которой не хотѣлъ увеличивать и ничѣмъ не могъ уменьшить.

Но Графъ Кревкеръ нѣсколько разъ возвращался къ тому же предмету, многократно разспрашивалъ о взятіи Шонвальда и подробностяхъ смерти Епископа; потомъ внезапно, какъ бы вспомнивъ нѣчто, изгладившееся изъ своей памяти, спросилъ, что сдѣлалось съ Графиней Амелиной и отъ чего ея нѣтъ съ племянницей.

— Не то, продолжалъ онъ съ презрѣніемъ, чтобъ ея отсутствіе почиталъ большою потерею для Графини Изабеллы; хотя она ей и тетка и въ душѣ имѣла хорошія намѣренія, но въ цѣломъ свѣтѣ нѣтъ подобной сумасшедшей; и я увѣренъ, что племянница, которую я всегда почиталъ дѣвушкой благоразумной и скромной, на безразсудной побѣгъ изъ Бургундіи во Францію подбита была стой старой романической дурой, у которой одна забота: выдти самой за мужъ и выдавать другихъ.

Каково слушать любовнику, который самъ напитанъ былъ романами, и въ такое время, когда съ его стороны смѣшно было бы покуситься на невозможное, то есть силою оружія увѣрить Графа, что онъ весьма несправедливъ пропитъ Графини, одаренной рѣдкимъ умомъ и красотою, называя ее просто Дѣвушкой благоразумной и скромной! Такая похвала могла бы пригодиться загорѣлой дочери добраго крестьянина, привыкшей погонять воловъ, когда отецъ ея правитъ плугомъ. Да и какъ предполагать, что ею управляла безразсудная и романическая тетка! ету клевету должно бы просѣчь въ самомъ горлѣ дерзновеннаго. Графъ внушалъ ему невольное почтеніе чистосердечнымъ, хотя строгимъ видомъ своимъ и презрѣніемъ ко всѣмъ чувствамъ, господствующимъ въ сердцѣ Кентеня. Слава же, приобрѣтенная Кревкеромъ на войнѣ, только усилила бы въ немъ желаніе предложить ему поединокъ, еслибъ его не удерживалъ страхъ сдѣлаться смѣшнымъ; вообще насмѣшка ужаснѣе всякаго оружія для людей пылкихъ; часто она укрощаетъ въ нихъ мысли безразсудныя, а нерѣдко подавляетъ и благородныя побужденія.

Страшась возбудитъ болѣе презрѣнія, чѣмъ негодованія, Дюрвардъ удовольствовался, хотя не безъ труда, сказать ему довольно глухо, что Графинѣ Амелинѣ удалось уйти изъ замка, при самомъ началѣ приступа. Онъ не могъ бы войти въ дальнѣйшія подробности, не сдѣлавъ смѣшною тетку Изабеллы, а можетъ быть и самаго себя, какъ бывшаго предметомъ ея видовъ на замужство. Къ сему, довольно неопредѣленному, повѣствованію, присовокупилъ онъ, что носится слухъ, хотя ничѣмъ не подтвержденный, будто Графиня Амелина попалась въ руки Вильгельму Ла-Марку.

— Надѣюсь, что онъ совокупится съ нею законнымъ бракомъ, сказалъ Кревкеръ; а право, онъ вѣроятно ето сдѣлаетъ изъ любви къ ея мѣшкамъ съ деньгами и пришибетъ ее, когда завладѣетъ ими, или подождетъ уже до тѣхъ поръ, какъ опорожнитъ ихъ.

Тутъ Графъ предложилъ Кентеню столько вопросовъ о поведеніи обѣихъ дамъ во время ихъ путешествія, о степени его короткости съ ними, и о другихъ, довольно затруднительныхъ предметахъ, что встревоженный, смущенный и разгнѣванный молодой человѣкъ едва могъ скрыть свое замѣшательство отъ стараго придворнаго воина, порядочно одареннаго опытностію и прозорливостію и который внезапно оставляя его, вскричалъ: — Право! вижу, что ето значитъ, я етаго ожидалъ, по крайней мѣрѣ съ одной стороны, надѣюсь, что съ другой будутъ благоразумнѣе. Господинъ оруженосецъ, пришпорь лошадь и поѣзжай кпереди; мнѣ нужно поговорить съ Графиней Изабеллой. Кажется, по сказанному тобою, я могу теперь говорить съ нею о всемъ, что по несчастію случилось, не оскорбляя ея чувствительности, хотя нѣсколько задѣлъ твою; по погоди молодой человѣкъ, выслушай одно слово, а послѣ поѣзжай. Ты счастливо съѣздилъ въ страну очарованій, исполненную геройскихъ подвиговъ, высокихъ надеждъ, льстивыхъ мечтаній, подобію садамъ волшебницы Морганы. Забудь все ето, молодой воинъ, продолжалъ онъ, ударивъ его по плечу; помни объ этой молодой, дамѣ, какъ о благородной Графинѣ Круа, забудь странствующую красавицу; ея друзья (за одного я могу поручиться) будутъ подшить только заслуги, ей оказанныя тобою и забудутъ о безразсудной наградѣ, которой ты осмѣлился пожелать.

Досадуя, что не могъ скрыть отъ прозорливаго Кровкера чувствованій, на которыя, казалось, Графъ смотрѣлъ только съ насмѣшкою, Кентень возразилъ ему съ неудовольствіемъ: — Господинъ Графъ, я потребую вашихъ наставленій, когда онѣ мнѣ понадобятся; вы успѣете отказать мнѣ въ своей помощи, когда я стану просить о ней; и сказать свое мнѣніе обо мнѣ, когда оно будетъ имѣть для меня какую-нибудь цѣну.

— Право! сказалъ Графъ. Видно я попался между Амадисомъ и Оріаною, и вѣрно долженъ ожидать вызова.

— Вы почитаете ето невозможнымъ. Когда я дрался на копьяхъ съ Герцогомъ Орлеанскимъ, у меня былъ противникомъ человѣкъ, въ жилахъ котораго течетъ кровь, благороднѣе крови Кревкера. Когда мѣрился мечемъ съ Дюнуа, мнѣ противоборствовалъ воинъ, знаменитѣе васъ.

— Да просвѣтитъ Небо твой разумъ, доброй молодецъ. Если ты говоришь правду, то счастіе особенно послужило тебѣ, и право, если Про видѣнію угодно будетъ подвергать тебя такимъ испытаніямъ, пока ты не обростешь бородою, то отъ гордости сойдешь съ ума, не достигнувъ совершеннолѣтнія. Ты можешь меня разсмѣшить, а не прогнѣвать. Повѣрь, что, хотя по особымъ прихотямъ Фортуны, которыя иногда бываютъ, ты сражался съ Принцами и былъ защитникомъ Графинь, все отъ того не сравнялся съ тѣми, которыхъ случаи послалъ тебѣ въ противники, и еще страннѣйшій случай въ спутницы. А могу позволить тебѣ, какъ молодому человѣку, который начитавшись Романовъ, почитаетъ себя странствующимъ Рыцаремъ, забыться на время прелестнымъ сномъ; по не должно сердишься на доброжелательнаго друга, за то, что онъ немного грубо разбудилъ тебя.

— Моя фамилія, Господинъ Графъ…

— Я не столько говорю о твоей фамиліи, какъ о званіи, богатствѣ, возвышеніи, полагающихъ различіе между людьми. А что касается до породы, то мы всѣ потомки Адама и Евы.

— Мои предки, господинъ Графъ, Дюрварды Гленъ-Улакинскіе.

— А! если хочешь повесть ихъ родословную прежде Адама, мнѣ нечего болѣе сказать. До свиданія, молодой человѣкъ.

Графъ остановилъ своего коня и подождалъ Графиню, которой его намеки и наставленія, хотя благонамѣренные, показались, если можно, еще несноснѣе, чѣмъ Дюрварду. Сей послѣдній, подвигаясь впередъ, ворчалъ про себя: — Холодной насмѣшникъ, хвастливой невѣжа, желалъ бы я, чтобы первой стрѣлокъ Шотландскій, который будетъ стоять съ наведенною на тебя пищалью, не помиловалъ тебя такъ легко, какъ я! — Вечеромъ, приѣхали они въ городъ Шарлеруа, на Самбрѣ, гдѣ Графъ Кревкерь рѣшился оставить Изабеллу, которая отъ вчерашняго страха и усталости, нынѣшняго пятидесятимильнаго пути и всѣхъ горестныхъ чувствъ, ее терзавшихъ, была не въ силахъ ѣхать далѣе, не подвергая здоровья своего опасности. Графъ ввѣрилъ ее, совершенно изнемогшую, попеченіямъ игуменьи одного монастыря, женщины благороднаго происхожденія, родственницы обоихъ домовъ

Кревкера и Круа, на благоразуміе и дружбу которой онъ совершенно могъ положиться.

Кревкеръ остановился въ городѣ только чтобы приказать Коменданту небольшаго Бургундскаго гарнизона, занимавшаго городъ, быть какъ полаю осторожнѣе и поставишь въ монастырь почетный караулъ на все время, которое Графиня Изабелла Круа тамъ пробудетъ; по видимому, будто бы для ея безопасности, а въ самомъ дѣлѣ, можетъ быть, для отвращенія всякаго покушенія къ побѣгу. Графъ наказалъ гарнизону остерегаться по причинѣ смутныхъ слуховъ, дошедшихъ до него о безпокойствахъ, возникшихъ въ Литтихскомъ Епископствѣ. Но онъ рѣшился прежде всѣхъ принесть Герцогу Карлу ужасное извѣстіе о возмущеніи Литтиха и убіеніи Епископа. Въ слѣдствіе сего, истребовавъ себѣ и спутникамъ своимъ свѣжихъ лошадей, пустился прямо къ Пероннѣ; и приказавъ Дюрварду слѣдовать за собою, насмѣшливо извинялся въ томъ, что лишаетъ его такого прекраснаго сообщества, прибавя, что вѣрно такому дамскому приверженцу приятнѣе будетъ ѣхать при свѣтѣ лупы, чѣмъ предаваться сну, подобно простымъ смертнымъ.

Кентень, уже довольно опечаленный вѣстію о близкой разлукѣ съ Изабеллою, горѣлъ желаніемъ отвѣчать на ету насмѣшку вызовомъ; но размысливъ, что Графъ будетъ только смѣяться его гнѣву и презритъ его вызовъ, рѣшился ожидать въ будущемъ возможности получить удовлетвореніе отъ етаго гордаго Рыцаря, который, хотя по другимъ причинамъ, ему опротивѣлъ почти столько же, какъ и самъ Вепрь Арденскій. И такъ онъ согласился слѣдовать за Кревкеромъ, ибо не могъ отъ того отказаться, и они вмѣстѣ и съ величайшею поспѣшностію поѣхали изъ Шарлеруа въ Перонну.

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ПЯТАЯ.
Неожиданное посѣщеніе.

Въ продолженіе первой половины етаго ночнаго путешествія, Дюрварду должно было бороться съ тою сердечною скорбію, которую чувствуетъ молодой человѣкъ разстающійся, и вѣроятію навсегда, съ любимымъ предметомъ. Понуждаемый важностію тогдашнихъ обстоятельствъ и нетерпѣливостію Кревкера, маленькой отрядъ поспѣшно проѣзжалъ тучныя долины Генегау, при путеводномъ сіяніи луны, разливающей лучи свои на обильныя пастбища, лѣса и поля, еще покрытыя снопами, о уборкѣ которыхъ заботились земледѣльцы, пользуясь прекрасною ночью; ибо прилѣжаніе Фламандцевъ къ работѣ и тогда было велико. Ночное свѣтило посребряло широкія рѣки, разносящія повсюду обиліе и покрытыя парусами, развѣвающимися для поддержанія цвѣтущей торговли, спокойныя селенія, въ которыхъ наружная чистота жилищъ ручалась за довольство и счастіе; иногда открывало оно и феодальный замокъ, окруженный глубокими рвами, толстыми стѣнами, съ высокою подзорною башнею, ибо Гейнегавское Рыцарство славилось въ Европѣ. По мѣстамъ возвышались колокольни и башни многочисленныхъ, церквей и монастырей.

Столь разнообразные и отличные отъ безплодныхъ и пустынныхъ горъ его родины виды, не уменьшали горести Дюрварда. Онъ оставилъ сердце свое въ Шарлеруа и во все путешествіе у него была одна мысль, что каждый шагъ болѣе отдаляетъ его отъ Изабеллы. Онъ принуждалъ свое воображеніе припоминать каждое слово, ею произнесенное, каждый взглядъ, относившійся къ нему; и какъ часто бываетъ въ подобныхъ случаяхъ, впечатлѣніе, производимое на душу его воспоминаніемъ етѣхъ подробностей, было сильнѣе нежели на самомъ дѣлѣ.

Наконецъ, по прошествіи холодной полуночи, не смотря на любовь и горесть, чрезмѣрная усталость, претерпѣнная Кентенемъ въ два предыдущіе дня, начала производить надъ нимъ дѣйствіе, отъ котораго онъ до тѣхъ поръ былъ избавленъ своею привычкою къ тѣлеснымъ упражненіямъ всякаго рода, дѣятельнымъ нравомъ, врожденною живостію и тяжкими размышленіями, его занимавшими. Изнуренныя чувства его такъ мало уже имѣли вліянія на его мысли, что мечты воображенія измѣняли, или превращали все, сообщаемое притупленными орудіями слуха и зрѣнія.

Повременныя усилія противиться оцѣпѣненію глубокаго сна, вынужденныя опаснымъ его положеніемъ, однѣ увѣряли его, что онъ не спитъ. Изрѣдка, чувствуя, что можетъ упасть съ лошади, онъ приходилъ въ себя, но почти въ ту жь минуту сгущенные мраки опять застилали ему глаза; прекрасное мѣстоположеніе, освѣщаемое луною, исчезало; наконецъ изнеможеніе его стало такъ примѣтно, что Графъ Кревкеръ былъ принужденъ велѣть двумъ своимъ воинамъ ѣхать по обѣимъ сторонамъ Дюрварда, чтобы онъ не упалъ съ лошади.

По приѣздѣ въ Ландреси, Графъ, изъ сожалѣнія къ етому молодому человѣку, не спавшему уже три ночи, назначилъ разстахъ на четыре часа, чтобы самому и съ свитой освѣжиться и успокоиться.

Кентень спалъ крѣпко и былъ внезапно пробужденъ звуками Графскихъ трубъ и криками его фурьеровъ и квартирмейстеровъ: — Вставайте! вставайте! Пора ѣхать! — Хотя ему неприятно было слышать ету слишкомъ раннюю тревогу, однако жъ, просыпаясь, онъ почувствовалъ себя совсѣмъ иначе, нежели засыпая. Увѣренность въ самомъ себѣ и въ счастіи возвратилась вмѣстѣ съ его силами и дневнымъ свѣтомъ. Онъ не думалъ уже о любви своей, какъ о пустой грезѣ, о безнадежной мечтѣ, но почиталъ ее источникомъ силы и дѣятельности, который всегда долженъ питать въ сердцѣ, хотя никогда не могъ бы ожидать успѣха своей привязанности, посреди многочисленныхъ препятствій, его окружающихъ.

— Кормчій, думалъ онъ, направляетъ челнокъ свой по полярной звѣздѣ, хотя никогда не надѣется овладѣть ею; воспоминаніе о Изабеллѣ Круа додѣлаетъ меня знаменитымъ воиномъ, хотя можетъ быть я ее никогда не увижу. Когда она узнаетъ, что Шотландскій солдатъ, по имени Кентень Дюрвардъ, отличился на полѣ сраженія, или палъ посреди мертвыхъ на проломѣ, то вспомнитъ о своемъ спутникѣ, какъ о человѣкѣ, сдѣлавшемъ все, зависѣвшее отъ него, чтобы избавить ее отъ сѣтей и бѣдствій, ей угрожавшихъ и можетъ быть почтитъ память его слезой, а гробъ его цвѣтами.

Ободрившись и оградивъ себя мужествомъ отъ всякаго несчастія, Кентень терпѣливѣе сталъ сносить насмѣшки Графа Кревкера, который не пощадилъ его и сталъ осмѣивать, какъ изнѣженнаго мальчика, не могущаго выносить усталости. Молодой Шотландецъ возразилъ безъ досады, съ приятностію поддался шуткамъ Графа и отвѣчалъ ему столь удачно и вмѣстѣ почтительно, что перемѣна въ его обращеніи явно подала объ немъ Бургундскому Рыцарю мнѣніе, выгоднѣе того, которое получилъ онъ по вчерашнему поведенію своего плѣнника; когда, ожесточенный тягостнымъ обоимъ положеніемъ, Кентень сердито молчалъ, или отвѣчалъ высокомѣрно.

Заслуженный воинъ наконецъ сталъ почитать его молодымъ человѣкомъ, изъ котораго можно что нибудь сдѣлать, онъ изъявилъ ему довольно ясно, что если ему угодно оставить Французскую службу, то доставитъ мѣсто при дворѣ Герцога Бургундскаго и самъ постарается о его повышеніи. Кентень, поблагодаривъ какъ должно, отозвался отъ принятія этой милости, по крайней мѣрѣ на этотъ разъ и пока не узнаетъ онъ, сколь много долженъ упрекать Короля Людовика, перваго своего покровителя, но етошь отказъ не перемѣнилъ благосклоннаго къ нему расположенія Кревкера; и между тѣмъ, какъ его пылкость, иноземный выговоръ, образъ мыслей и выраженія часто развеселяли улыбкою важныя черты, Графа, ета улыбка потеряла всю свою ѣдкость, не означала болѣе насмѣшки, и не выходила изъ предѣловъ общежитія и веселости.

Продолжая свое путешествіе съ большимъ противъ вчерашняго согласіемъ, маленькій отрядъ былъ уже въ двухъ миляхъ отъ славнаго и укрѣпленнаго города Перонны, близъ коего стояло лагеремъ войско Герцога Бургундскаго, какъ думали, готовое вторгнуться во Францію; а Людовикъ съ своей стороны, собралъ большое ополченіе въ Пон-Сен-Максансѣ, дабы усмирить слишкомъ сильнаго противника.

Перонна, лежащая на берегу глубокой рѣки, въ равнинѣ, окруженная крѣпкими валами и широкими рвами, почиталась прежде, какъ и нынѣ почитается, однимъ изъ крѣпчайшихъ городовъ во Франціи. Графъ Кревкеръ съ своими воинами и плѣнникомъ приближался къ стой крѣпости около трехъ часовъ по полудни; какъ, проѣзжая большой лѣсъ, простиравшійся съ восточной стороны почти до самыхъ городскихъ воротъ, встрѣтили они двухъ именитыхъ вельможъ, что можно было видѣть по множеству людей, ихъ сопровождавшихъ. На нихъ были платья, носимыя тогда въ мирное время; а по соколамъ, сидящимъ у нихъ на рукахъ и множеству псарей и собакъ, видно было, что они забавляются соколиною охотою. Но примѣтивъ Кревкера, котораго цвѣты и вооруженіе совершенно были имъ извѣстны, они отказались отъ преслѣдованія цапли и по весь опоръ прискакали къ нему.

— Вѣстей! вѣстей! Графъ Кревкеръ! вскричали они вмѣстѣ. Хотите намъ ихъ разсказывать, или слушать отъ насъ? или размѣняться ими по совѣсти?

— Мнѣ, господа, было бы чѣмъ помѣняться, отвѣчалъ Кревкеръ, раскланявшись съ ними; если бы я могъ надѣяться, что ваши вѣсти сравняются важностію съ моими.

Охотники съ улыбкою взглянули другъ на друга^, и тотъ, который былъ повыше ростомъ и представлялъ совершеннаго феодальнаго барона, имѣя лице смуглое и тотъ пасмурный видъ, который иные физіономисты приписываютъ желчному сложенію; а другіе, подобно Италіанскому ваятелю, разбившему черты Карла II, почитаютъ предзнаменованіемъ насильственной смерти; сказалъ своему товарищу: — Кревкеръ прямо изъ Брабанта, отчизны торговли; вѣрно онъ навыкъ всѣмъ ея хитростямъ и намъ трудно будетъ выгодно съ нимъ сторговаться.

— Господа, сказалъ Кревкеръ, справедливость требуетъ, чтобъ я показалъ свои товары Герцогу прежде всѣхъ; ибо пошлина владѣльцу борется до открытія торга. Но какого цвѣта ваши вѣсти? Печальныя или веселыя?

Тотъ, къ кому особенно обратился онъ съ спишь вопросомъ, былъ небольшаго роста, живой наружности; быстрота взгляда его умѣрялась глубокомысліемъ и важностію. Бея физіономія его показывала человѣка болѣе одареннаго проницательностію, нежели способнаго дѣйствовать, медленнаго въ рѣшеніи, благоразумнаго въ исполненіи. То былъ знаменитый Аржантонъ, болѣе извѣстный въ Исторіи и между Историками подъ настоящимъ именемъ Филиппа Коммина, тогда находившійся при особѣ Карла Дерзновеннаго и болѣе прочихъ совѣтниковъ имъ уважаемый. Онъ отвѣчалъ на вопросъ Графа Кревкера о цвѣтѣ вѣстей, принесенныхъ имъ и товарищемъ его Барономъ Имберкуромъ: — Онѣ представляютъ всѣ цвѣты радуги, и измѣняются, смотря по отраженію своему на черной тучѣ, или ясной лазури неба. Никогда подобная радуга не появлялась ни во Франціи, ни во Фландріи со временъ ковчега.

— Мои вѣсти, сказалъ Кревкеръ, подобно кометѣ мрачны, грозны и ужасны, но должны предвѣщать по себѣ еще ужаснѣйшія бѣдствія.

— Развяжемъ свои кипы, сказалъ Аржантонъ товарищу своему; иначе насъ предупредятъ искуснѣйшіе люди и намъ некуда будетъ сбыть свой товаръ. Однимъ словомъ, Кревкеръ, слушайте и умирайте отъ удивленія. Король Людовикъ въ Пероннѣ.

— Какъ! вскричалъ Графъ, пораженный удивленіемъ, развѣ Герцогъ отступилъ, не сражаясь? Или вы забавляетесь здѣсь охотою, когда городъ осажденъ Французами? Я не повѣрю, чтобы онъ былъ уже взятъ.

— Разумѣется нѣтъ, сказалъ Имберкуръ, Бургундскія знамена не отступили ни на шагъ: а Король Людовикъ здѣсь.

— Стало Едуардъ Англійскій переѣхалъ море съ своими стрѣлками, сказалъ Кревкеръ, и одержалъ новую побѣду при Пуатье.

— Совсѣмъ не то, отвѣчалъ Аржантонъ. Ни одно судно не приѣзжало изъ Англіи; ни одно Французское знамя не было попрано. Едуардъ веселится съ женами добрыхъ Лондонскихъ обывателей, не думая играть роль чернаго Принца. Слушайте истину невѣроятную. Вы знаете, что по разлукѣ нашей, прервались переговоры между Французскими и Бургундскими повѣренными и по видимому не оставалось средства къ примиренію.

— Да, и мы помышляли только о войнѣ.

— Послѣдствія, возразилъ Аржантонъ, такъ похожи на сновидѣніе, что я поминутно ожидаю пробужденія. Прошло не болѣе сутокъ съ тѣхъ поръ, какъ Герцогъ съ такимъ ожесточеніемъ возставалъ въ совѣтѣ на всякое дальнѣйшее отлагательство и уже положили послать Королю объявленіе войны и тотчасъ вступить во Францію. Туазонъ-Доръ, на котораго возложено было ето порученіе, надѣлъ уже свое должностное одѣяніе и ставилъ ногу въ стремя, какъ вдругъ въ лагерь нашъ приѣзжаетъ Монъ-Жуа, Герольдъ Французской. Мы тотчасъ подумали, что Людовикъ захотѣлъ предупредить насъ и заранѣ угадывали какъ разгнѣвается Герцогъ на тѣхъ, которые отсовѣтовали ему быть первымъ зачинщикомъ войны. Но каково было изумленіе наскоро созваннаго совѣта, когда Герольдъ увѣдомилъ насъ, что Людовикъ, Король Французскій, менѣе чѣмъ на часъ ѣзды отъ Пероины и ѣдетъ съ малою свитою въ гости къ Карлу, Герцогу Бургундскому, для окончанія всѣхъ распрей своихъ торжественнымъ свиданіемъ.

— Вы изумляете меня, Господа, однакожь не столько, какъ могли бы ожидать. Въ послѣднюю бытность мою въ Плесси-Ле-Туръ, Кардиналъ Ла-Балю, обладающій всею довѣренностію своего Государя, недовольный имъ и Бургундецъ въ душѣ, намекнулъ мнѣ, что, пользуясь личными слабостями Людовика, онъ съумѣетъ сдѣлать, что Король самъ поставитъ себя противъ Бургундіи въ такое положеніе, въ которомъ Герцогу можно будетъ по крайней мѣрь предписать мирныя условія. По я никогда бы не повѣрилъ, чтобъ Людовикъ, ета старая лисица, такъ добровольно бросился въ сѣть. А что сказалъ совѣтъ?

— Какъ вы можете представить, отвѣчалъ Имберкуръ, въ немъ говорено много о чести, прямодушіи и весьма мало о выгодахъ, которыя можно бы получитъ отъ такого посѣщенія, хоть очевидно одна ета мысль занимала всѣхъ совѣтниковъ и они придумывали только средство схоронить концы.

— А что сказалъ Герцогъ?

— По обыкновенію своему, отвѣчалъ Аржантонъ, онъ говорилъ кратко и рѣшительно: — Кто изъ васъ, спросилъ онъ, былъ свидѣтелемъ свиданія моего съ братомъ Людовикомъ, послѣ сраженія при Монлери, когда я неосторожно послѣдовалъ за нимъ въ самыя укрѣпленія Парижа, имѣя за собою не болѣе десяти человѣкъ и тѣмъ предавая себя въ его руки? — Я отвѣчалъ ему, что большая частъ насъ были тамъ и что вѣроятію никто не позабылъ, какъ ему угодно было насъ стращать. — Ну, продолжалъ онъ, вы осудили мою безразсудность и я признался, что поступилъ, какъ молодой вертопрахъ, я знаю, что блаженной памяти родитель мой тогда еще былъ живъ, и что брату Людовику было бы менѣе выгоды задержать меня, чѣмъ мнѣ теперь овладѣть имъ: но что нужды! Если царственный родственникъ мой въ настоящемъ случаѣ ѣдетъ сюда съ тѣмъ же простосердечіемъ, которое тогда управляло мною, то будетъ принятъ, какъ Король, по если этою наружною довѣренностію думаетъ обмануть меня для какихъ нибудь политическихъ видовъ, то клянусь Св. Георгіемъ Бургундскимъ! что ему должно остерегаться! При сихъ словахъ, расправивъ, усы и сильно топнувъ ногою, приказалъ намъ ѣхать на встрѣчу такому необыкновенному гостю.

— И вы поѣхали? Чудеса еще не прекратились? Кто сопроводилъ Короля?

— Самая простая и малочисленная свита, отвѣчалъ Имберкуръ: человѣкъ тридцать его Шотландскихъ стрѣлковъ; нѣсколько рыцарей и немногіе придворные, изъ которыхъ блестящѣе всѣхъ Астрологъ Галеотти.

— Этотъ негодяй пользуется покровительствомъ Кардинала Ла-Балю, сказалъ Кревкеръ. Станется, что онъ нѣсколько подвигнулъ Короля къ поступку, внушенному столь невѣрною политикою. Есть ли съ нимъ кто изъ знатнѣйшихъ особъ?

— Герцогъ Орлеанскій и Дюнуа, отвѣчалъ Аржантонъ.

— Дюнуа! вскричалъ Кревкеръ, чтобы ни вышло, намъ съ нимъ должно поразчесться; но мнѣ сказывали, что они оба усажены въ тюрму.

— Они точно помѣщены были въ Лощеномъ замкѣ, отвѣчалъ Имберкуръ, въ етомъ увеселительномъ мѣстѣ, назначенномъ Французскимъ дворянамъ; но Людовикъ велѣлъ ихъ выпустишь и привезъ съ собою, можетъ быть не желая оставить Орлеанскаго безъ себя. Что же до прочихъ, то право я думаю, что всѣхъ значительнѣе Оливье, его цырюльникъ, и Тристанъ, придворный судья и кумъ, который взялъ съ собою нѣсколько служителей. И всѣ они такъ бѣдно одѣты, что Короля можно почесть за стараго ростовщика, разъѣзжающаго для собиранія долговъ, съ отрядомъ полиціи.

— А гдѣ живетъ онъ? спросилъ Кревкеръ.

— Ето всего чуднѣе, отвѣчалъ Аржантонъ. Герцогъ предлагалъ поручить Шотландскимъ стрѣлкамъ стражу какихъ-нибудь городскихъ воротъ и пловучаго моста на Соммѣ; Королю назначилъ по близости домъ богатаго обывателя Вильгельма Ортепа; но проѣзжая туда, Король увидѣлъ знамена Лау и Пенсиля Ривіера, выгнанныхъ имъ изъ Франціи; и вѣрно не желая сосѣдства стихъ выходцевъ, имъ недовольныхъ, попросился жить въ Перонскомъ замкѣ и тотчасъ былъ переведенъ туда.

— Боже мой! вскричалъ Кревкеръ: стало не довольно было отважиться во львиную берлогу, онъ захотѣлъ еще всунуть ему свою голову въ пасть. Право, етому старому хитрецу хотѣлось попасть въ мышеловку!

— Имберкуръ не сказывалъ вамъ остроmy Хвастуна? сказалъ Аржантонъ. По мнѣ она. лучше всего до сихъ поръ сказаннаго объ етомъ произшествіи.

— А что изрекла его высокоименитая мудрость?

— Герцогъ, отвѣчалъ Аржантонъ, приказалъ наскоро приготовить нѣсколько серебреныхъ вещей въ подарокъ Королю и его спутникамъ. Карлъ, другъ мой, сказалъ ему Хвастунъ, не ломай пустой головы своей изъ такой бездѣлицы; я берусь сдѣлать брату Людовику подарокъ поблагороднѣе и поприличнѣе: именно мой колпакъ, гремушку и жезлъ; потому что, стало онъ глупѣе меня, когда такъ бросился въ твои лапы.

— А если я не заставлю его въ етомъ раскаяваться, тогда что ты скажешь, дуракъ? спросилъ Герцогъ. — Тогда, Карлъ, отвѣчалъ Хвастунъ, тебѣ самому придется владѣть колпакомъ и гремушкою, потому что ты будешь глупѣе изо всѣхъ троихъ. — Ручаюсь, что ета насмѣшка задѣла Герцога за живое. Онъ перемѣнился въ лицѣ и закусилъ губы. — Вотъ наши вѣсти, Кревкеръ, на что онѣ кажутся вамъ похожими?

— На подкопъ, начиненный порохомъ, отвѣчалъ Графъ, и я боюсь, что судьба опредѣлила мнѣ зажечь его. Ваши вѣсти съ моими, какъ огонь съ пенькою, или какъ нѣкоторые химическіе составы, которыхъ не льзя смѣшать, не произведя взрыва. Друзья мои, приближьтесь ко мнѣ, и когда я скажу вамъ, что случилось въ Литтихскомъ Епископствѣ, то вѣрно вы согласитесь, что Королю Людовику благоразумнѣе было бы отправиться въ преисподнюю, нежели такъ некстати приѣхать въ Перонну.

Друзья его подвинулись ближе и выслушали съ восклицаніями и тѣлодвиженіями, выражающими ихъ изумленіе, повѣсть о произшествіяхъ, бывшихъ въ Литтихѣ и Шонвальдѣ. Кентеня призвали и долго разпрашивали о подробностяхъ смерти Епископа, такъ что онъ наконецъ отказался отвѣчать на новые вопросы, не зная зачѣмъ ихъ предлагаютъ и къ чему могутъ послужить его отвѣты.

Они были тогда на прекрасныхъ берегахъ Соммы, ввиду древнихъ стѣнъ Перонны и широкихъ луговъ, на которыхъ разбиты были шатры войска Герцога Бургундскаго, которое простиралось числомъ до пятнадцати тысячи.

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ШЕСТАЯ.
Свиданіе.

Карлъ, Герцогъ Бургундскій, самый неукротимый, нетерпѣливый и можно сказать безразсудный владѣтель своего времени, почувствовалъ себя однако жь какъ бы заключеннымъ въ волшебный кругъ, описанный уваженіемъ, которымъ онъ былъ обязанъ Людовику, какъ помѣстному своему Государю и повелителю, удостоившему его, своего вассала, своимъ посѣщеніемъ. Надѣвъ Герцогскую епанчу, онъ сѣлъ на лошадь, въ сопровожденіи знатнѣйшихъ своихъ дворянъ и Рыцарей и поѣхалъ на встрѣчу Людовику XI. Одежды сопровождавшихъ его вельможъ горѣли золотомъ и серебромъ, ибо сокровища Англійскаго двора были истощены войнами домовъ Іоркекаго и Ланкастерскаго, а расходы Французскаго двора умѣрены бережливостію Короля и потому Бургундскій дворъ превышалъ великолѣпіемъ всѣ Европейскіе. Свита же Людовика была сравнительно малочисленна и скудна; одежда самаго Короля дѣлала противоположность еще разительнѣе. Платье Людовика совершенно уже вытерлось; на головѣ у него была большая шапка, обитая свинцовыми образами. Почти смѣшно было видѣть, какъ Герцогъ, богато одѣтый, съ короною на головѣ и пышной епанчой на плечахъ, сошелъ съ гордаго коня своего, сталъ на одно колѣно и приготовился подержать стремя, чтобы помочь Людовику сойти съ его пресмирной лошадки.

Два Государя встрѣтились съ изъявленіями принужденнаго, но не искренняго, удовольствія и дружбы; но характеръ Герцога дѣлалъ очень труднымъ для него приличное измѣненіе голоса, выраженій и ухватокъ; а Король былъ такъ опытенъ въ притворствѣ, что привычка къ оному была въ немъ второю природою и что даже люди, лучше всѣхъ его знающіе, не могли различить, что было въ немъ принужденное и что искренное.

Всего точнѣе можно бы сравнить Короля съ путникомъ, совершенно знающимъ нравы и прихоти собакъ, и по какой нибудь особой причинѣ желающимъ подружиться съ большою сердитою собакою, которая его подозрѣваетъ и готова кинуться на него при малѣйшемъ поводѣ къ недовѣрчивости. Собака рычитъ про себя, щетинится, скалитъ зубы, а между тѣмъ, какъ будто стыдится нападать на человѣка, который кажется такимъ добрымъ и довѣрчивымъ. И потому она терпитъ ласки, которыя ни чуть ея не укрощаютъ и выжидаетъ перваго случая, могущаго оправдать ее въ собственныхъ глазахъ, что вцѣпилась въ горло новому своему приятелю.

Разумѣется, по измѣнившемуся голосу, принужденнымъ ухваткамъ и тѣлодвиженіямъ Герцога Карла, Король догадался сколь трудная роль предстоитъ ему и можетъ быть не разъ раскаялся, что взялся за нее. Но раскаяніе было слишкомъ поздно и ему оставалась только надежда на безпримѣрную хитрость и увертливую политику, которую онъ понималъ лучше всѣхъ.

Обращеніе Людовика съ Герцогомъ простосердечіемъ своимъ напоминало первую минуту примиренія съ другомъ испытаннымъ и почтеннымъ, послѣ краткаго разрыва, котораго причина уже давно прошла и забыта. Онъ сказалъ ему, что пѣняетъ себѣ, что прежде не предпринялъ етаго рѣшительнаго поступка, дабы увѣрить добраго и любезнаго родственника такимъ знакомъ довѣренности, что возникшія между ними несогласія не оставили по себѣ воспоминанія, по сравненіи со всѣми доказательствами дружбы, имъ полученными во время изгнанія изъ Франціи. Онъ заговорилъ съ нимъ о покойномъ Герцогѣ Бургундскомъ, Филиппѣ Добромъ, какъ вообще называли отца Карлова, и припомнилъ тысячу знаковъ его отеческой любви къ себѣ.

— Думаю, любезный братецъ, что родитель вашъ почти поровну удѣлялъ нѣжности своей вамъ и мнѣ, я помню, что однажды я нечаянно заблудился на охотѣ и по возвращеніи нашемъ, добрый Герцогъ бранилъ васъ за оставленіе меня въ лѣсу, какъ бы за небреженіе о безопасности старшаго брата.

Черты Герцога Бургундскаго отъ природы были жестки и грубы, когда же онъ учтивою улыбкою захотѣлъ подтвердить испишу сказаннаго Королемъ, то лицо его приняло точно чертовское выраженіе.

— Глава обманщиковъ, подумалъ онъ, жаль, что честь моя запрещаетъ спросить тебя, какъ заплатилъ ты за всѣ благодѣянія нашего дома.

— Притомъ же, продолжалъ Король, если бы мы не довольно были связаны узами крови и благодарности, то у насъ сыпь и духовное родство; я восприемникъ прелестной дочери вашей Маріи, которую люблю наравнѣ съ своими; а когда угодники послали мнѣ цвѣтокъ, увянувшій черезъ три мѣсяца, то его принималъ отъ купели Государь, родитель вашъ и торжествовалъ ето крещеніе съ большею пышностію и великолѣпіемъ, чѣмъ могло быть въ самомъ Парижѣ. Никогда не забуду я глубокаго впечатлѣнія, произведеннаго великодушіемъ Герцога Филиппа и вашимъ, любезный братецъ, на полурастерзанное сердце бѣднаго изгнанника.

Герцогъ принудилъ себя найти какой нибудь отвѣтъ: — Ваше Величество, сказалъ онъ, удостоили признать ето маловажное одолженіе въ такихъ выраженіяхъ, которыя слишкомъ заплатили за всю пышность, которую могъ показать Бургундскій дворъ въ доказательство, что чувствуетъ честь, оказанную вами его Государю.

— Я помню выраженія, о которыхъ вы говорите, любезный братецъ, сказалъ Король, улыбаясь; кажется, въ нихъ было сказано, что я, бѣдный изгнанникъ, ничѣмъ не 5іогу воздать вамъ за такую приязнь, кромѣ себя, своей жены и младенца. И право, кажется, я порядочно сдержалъ слово.

— Я не оспориваю ничего, что Вашему Величеству угодно утверждать, сказалъ Герцогъ; но…

— Но вы спрашиваете, прервалъ Король, какъ поступки мои отвѣчали словамъ. Клянусь Пасхою, вотъ какъ. Тѣло сына моего Іоакима почіетъ въ Бургундской землѣ; нынѣшнимъ утромъ я совершенно предалъ себя въ ваши руки; а что до жены моей, право, любезный братецъ, думаю, что по времени, прошедшемъ съ тѣхъ поръ, вы не будете настаивать о строгомъ исполненіи етаго условія Она родилась во святый день Благовѣщенія, продолжалъ онъ, перекрестившись, лѣтъ за пятьдесятъ назадъ. Но она не далѣе, какъ въ Реймсѣ и если вы хотите точнаго исполненія моего обѣщанія, то она немедленно явится.

Какъ ни досадно было Герцогу двуличіе, съ которымъ Король старался оказывать ему дружбу я приязнь, однакожъ онъ не могъ не разсмѣяться страннымъ рѣчамъ етаго необыкновеннаго Государя и веселость его выразилась звуками, нестройностію своею похожими на звуки гнѣва, которому онъ часто, предавался. Онъ захохоталъ во все горло, громче и продолжительнѣе, чѣмъ позволила бы нынѣшняя и даже тогдашняя благопристойность, и поблагодарилъ Короля за честь, сдѣланную ему предложеніемъ свиданія съ Королевою, но прибавилъ, что охотнѣе согласился бы принять старшую дочь ихъ, славящуюся своею красотою.

— Радуюсь, любезный братецъ, сказалъ Король съ обыкновенною своею двумысленною улыбкою, что выборъ вашъ не палъ на дочь мою Іоанну. Тогда вамъ пришлось бы ломать копья съ братцемъ моимъ Герцогомъ Орлеанскимъ, и если бы случилось несчастіе которому нибудь изъ васъ, я все лишился бы добраго друга и нѣжнаго брата.

— Нѣтъ, нѣтъ, Государь, сказалъ Герцогъ Карлъ, я вовсе не хочу препятствовать любви Герцога Орлеанскаго. Если мы когда должны будемъ ломать съ нимъ копья, то за лучшее и прямѣйшее дѣло.

Людовикъ ничуть не оскорбился стамъ грубымъ намекомъ на станъ и недостатокъ красоты дочери своей Іоанны. Напротивъ, онъ съ удовольствіемъ увидѣлъ, что Герцогъ забавляется грубыми насмѣшками; ибо самъ былъ на ето мастеръ и они могли избавишь его, говоря нынѣшнимъ языкомъ, отъ сантиментальнаго притворства. И потому онъ такъ повелъ разговоръ, что Карлъ, чувствуя всю невозможность играть роль вѣрнаго и примирена то друга съ Государемъ, нанесшимъ ему столько оскорбленій и котораго искренность была столь подозрительна при тогдашнихъ обстоятельствахъ, ни чуть не затруднился обращаться, какъ гостеприимный хозяинъ, съ Государемъ, столь шутливымъ; чего не доставало у обоихъ на счетъ истинной дружбы, было замѣнено согласіемъ приличнымъ двумъ весельчакамъ; такое обращеніе нравилось Герцогу по его искренности, а Людовику потому, что будучи въ состояніи принимать всѣ тоны разговора, онъ болѣе всего способенъ былъ къ смѣшному выраженію грубыхъ мыслей.

Во все время стола, приготовленнаго въ Пероннской Ратушѣ, обоимъ Государямъ по счастію удалось продолжить разговоръ на томъ же основаніи. Ето былъ для нихъ родъ неутральнаго владѣнія, на которомъ они могли встрѣчаться безопасно; и Людовикъ легко замѣтилъ, что ето всего болѣе способствовало удерживать Герцога Бургундскаго въ томъ спокойствіи, которое Король считалъ нужнымъ для своей безопасности.

Однакожь онъ нѣсколько встревожился, увидя близь Герцога многихъ изъ знатнѣйшихъ Французскихъ вельможь, выгнанныхъ изъ Франціи несправедливою его строгостію и которымъ Карлъ далъ довѣренныя мѣста при своемъ дворѣ. И потому, желая оградить себя отъ ихъ злопамятности и мщенія, онъ пожелалъ жить въ замкѣ, то есть въ крѣпости Пероннской, а не въ самомъ городѣ. Герцогъ тотчасъ на ето согласился, съ двусмысленною улыбкою, о которой не льзя угадать: добро, или зло предвѣщаетъ она тѣмъ, къ кому относится.

Но когда Король, со всевозможною осторожностію, всячески стараясь не возбуждать подозрѣнія, спросилъ: не льзя ли Шотландскимъ стрѣлкамъ, вмѣсто предложенной самимъ Герцогомъ стражи городскихъ воротъ, стоять на караулѣ въ замкѣ Пероннскомъ, пока онъ будетъ тамъ жить, то Карлъ, съ обыкновенною своею краткостію и грубостію, которыя, отъ привычки его, говоря, расправлять усы и хвататься за мечъ, или кинжалъ, вынимая ихъ и опять вкладывая въ ножны, сдѣлались еще ужаснѣе, вскричалъ:

— Нѣтъ, Государь! Вы въ лагерѣ и въ городѣ своего вассала, такъ называютъ меня въ отношеніи къ Вашему Величеству; замокъ и городъ мой принадлежатъ вамъ; воины мои сушь ваши; и потому все равное что имъ, что вашимъ стрѣлкамъ охранять вороша у стѣны Пероннскаго замка. Нѣтъ! клянусь Св. Георгіемъ! Перонна дѣвственная крѣпость и не лишится чести своей отъ моего небреженія. За дѣвицами должно строго присматривать, Царственный братъ мой, если хотимъ сохранить ихъ добрую славу,

— Конечно, любезный братецъ, конечно, отвѣчалъ Король; я совершенно согласенъ съ вами; и точно я болѣе васъ самихъ долженъ заботиться о добромъ имени етаго хорошенькаго городка, потому что онъ, какъ вамъ извѣстно, принадлежитъ къ числу городовъ, лежащихъ на Соммѣ и заложенныхъ блаженной памяти родителю вашему, въ обезпеченіе денегъ, которыми онъ ссужалъ насъ, и которые мы предоставили себѣ право выкупить; сказать же по совѣсти, любезный братецъ, я, какъ честный должникъ, готовый исполнить всѣ условія, привелъ съ собой нѣсколько лошаковъ, навьюченныхъ серебромъ для выкупа; вы тамъ найдете чѣмъ въ теченіи трехъ лѣтъ покрыть всѣ расходы двора вашего, смотря на всю Королевскую вашу пышность.

— Я не возьму ни ефимка, сказалъ герцогъ, закручивая усы; день, назначенный для выкупа, давно уже прошелъ, Царственный братъ мой, и никогда ни которая изъ обѣихъ сторонъ по помышляла о точномъ исполненіи етаго права; уступка етѣхъ крѣпостей была единственнымъ вознагражденіемъ, которое отецъ мой получилъ отъ Франціи, когда, въ счастливую для вашего семейства минуту, согласился забыть убіеніе моего дѣда и союзъ съ Англіею промѣнять на дружество отца вашего. Если бъ онъ не сдѣлалъ етаго, то Ваше Величество не только не имѣли бы городовъ на Соммѣ, ни едва могли бы сохранить и тѣ, которые лежать за Луарою. Нѣтъ, я не отдамъ ниже камня, хотя бы за него стали платить мнѣ такимъ же вѣсомъ золота. Благодаря Бога, благодаря мудрости и храбрости моихъ предковъ, доходы Бургундіи, не смотря на то что она просто Герцогство, достаточны на содержаніе двора моего; даже когда мнѣ вздумается угощаю Короля, и я не принужденъ продавать моего наслѣдія.

— И такъ, любезный братецъ, отвѣчалъ Король также гинхо и спокойно, какъ бы не замѣчая гнѣвныхъ тѣлодвиженій и запальчивости Герцога, я вижу; ваша дружба къ Франціи такъ сильна, что вы не хотите разстаться ни съ чѣмъ, ей принадлежавшимъ. Но когда мы въ совѣтѣ станемъ разсуждать о дѣлахъ, намъ понадобится посредникъ.. Что скажете вы о Графѣ…?

— Графъ и всѣ на свѣтѣ Графы и Князья, вскричалъ Герцогъ, не заставятъ меня отказаться отъ Перонны.

— Вы не выслушали меня, сказалъ Людовикъ улыбаясь, я говорю о Графѣ Людовикѣ Люксембургскомъ, вѣрномъ Конетаблѣ натомъ, о Графѣ Сен-Полѣ. Ахъ! его только головы не достаетъ при нашемъ совѣщаніи! Ето лучшая голова во всей Франціи; она всего скорѣе могла бы упрочить согласіе между нами.

— Клянусь Св. Георгіемъ! вскричалъ Герцогъ, удивляюсь, что Ваше Величество говорите такъ о человѣкѣ обманчивомъ, преступившемъ клятвы, данныя Франціи и Бургундіи, о человѣкѣ, который всегда старался возжечь пожаръ изъ малѣйшей искры несогласія, чтобы послѣ втереться въ посредники. Клянусь орденомъ, который ношу, что болота не долго будутъ охранять его.

— Не горячитесь, любезный братецъ, сказалъ Король улыбаясь и понизивъ голосъ: говоря, что голова Конетабля могла бы согласить мѣлочныя наши притязанія, я не упоминалъ объ его туловищѣ; его можно бы оставить въ Сен-Кентенѣ для большей удобности.

— О! о! я понимаю васъ, вскричалъ Карлъ, захохотавъ во все горло, какъ послѣ многихъ грубыхъ шутокъ Людовика; и топнувъ ногою, продолжалъ: Согласенъ, что въ етомъ отношеніи голова Конетабля могла бы принесши пользу въ Пероннѣ.

Такіе и многіе другіе разговоры, которыми Король старался развеселить Герцога, изрѣдка помѣщая словцо о дѣлахъ важнѣйшихъ, не безпрерывно слѣдовали одинъ за другимъ, по были искусно приведены во время стола, бывшаго въ Ратушѣ и при свиданіи Людовика съ Герцогомъ, которое послѣ происходило въ собственныхъ покояхъ сего послѣдняго; ибо Король воспользовался всѣми случаями, могущими облегчить толки о предметахъ, столь затруднительныхъ.

Наконецъ кончился день, столь утомительный для Людовика, по ежеминутнымъ усиліямъ вниманія, бдительности и осторожности, которыхъ требовало его положеніе; онъ былъ также днемъ принужденія для Герцога, по необходимости укрощать буйныя побужденія, которымъ онъ привыкъ предаваться.

Простясь на ночь съ Королемъ, со всѣми обрядами етикета, Карлъ вошелъ въ свою комнату и не удерживалъ болѣе взрыва страстей, дотолѣ имъ скрываемыхъ; и по словамъ тута его Хвастуна, въ етотъ вечеръ осыпалъ ругательствами людей, о которыхъ и не думалъ, чеканя ету монету; ибо онъ истощилъ на нихъ все сокровище брани, накопленное имъ въ теченіе дня и которымъ онъ безъ нарушенія приличій не могъ угостить Короля, даже и заочно; а оно было такъ полно, что должно было выдти изъ краевъ. Однакожъ наконецъ шутки Хвастуна укротили гнѣвъ его; онъ расхохотался, бросилъ шуту золотую монету, спокойно раздѣлся, выпилъ большой стаканъ глиндвенну, легъ и крѣпко заснулъ.

Приготовленіе Короля Людовика ко сну заслуживаетъ большее вниманіе; ибо сильное изъявленіе гнѣва, нетерпѣнія и дерзости, принадлежа болѣе къ животной части человѣка, нежели къ разумной, не столько можетъ занять насъ, какъ высшая дѣятельность мощнаго разума.

Людовика провожали до жилища, избраннаго имъ въ замкѣ, или крѣпости Пероннской, Каммергеры и Квартирмейстеры Герцога Бургундскаго, а при входѣ нашелъ онъ крѣпкую стражу изъ стрѣлковъ и копейщиковъ.

Спѣшившись для перехода подъемнаго моста, перекинутаго чрезъ ровъ необыкновенно глубокой и широкой, онъ взглянулъ на часовыхъ и сказалъ Аржантону, провожавшему его съ нѣкоторыми другими Бургундскими вельможами: — На нихъ крестъ Св. Андрея, по не тотъ, который носятъ мои Шотландскіе стрѣлки.

— Но Вы, Государь, также найдете ихъ готовыми умереть для защиты Вашей, отвѣчалъ Аржантонъ, котораго тонкій слухъ замѣтилъ въ голосѣ Людовика выраженіе подозрѣнія, котораго Король, не смотря на все свое притворство, не могъ совершенно скрыть. Они носятъ крестъ Св. Андрея, какъ одинъ изъ знаковъ Золотаго Руна, ордена Государя моего, Герцога Бургундскаго.

— Развѣ я не знаю? сказалъ Людовикъ, показывая цѣпь етаго ордена, которую надѣлъ въ честь своему хозяину; ето одна изъ братскихъ связей, соединяющихъ любезнаго брата со мною. Мы братья по Рыцарству и по родству духовному, братья по родству тѣлесному, друзья, по всѣмъ связямъ приязни и добраго сосѣдства. — Вы не пойдете далѣе етаго двора, Господа; я не потерплю, чтобъ вы шли далѣе; вы и такъ оказали мнѣ много чести.

— Намъ приказано было отъ Герцога, отвѣчалъ Имберкуръ, проводишь Ваше Величество до самой спальни. Надѣемся, что Вы позволите намъ исполнить повелѣніе своего Государя.

— Въ дѣлѣ, столь маловажномъ, сказалъ Король, я надѣюсь и вы» хотя его подданные, согласитесь, что мои повелѣнія должны быть сильнѣе его приказаній. Я нѣсколько чувствую себя нездоровымъ, Господа, я немного усталъ. Большое удовольствіе почти столь же тяжело перенести, какъ и большую горесть. Завтра надѣюсь болѣе насладиться вашею бесѣдою; особенно вашею Господинъ Филиппъ Аржантонъ. Я знаю, что вы лѣтописецъ нашего времени, Желая оставить имя въ Исторіи, мы должны приласкать васъ; ибо, говорятъ, перо ваше очень остро, когда вы того захотите. Покойной ночи, Господа, покойной ночи всѣмъ и каждому изъ васъ.

Бургундскіе вельможи удалились, восхищенные милостивымъ обращеніемъ Людовика и хитрымъ вниманіемъ его къ каждому изъ нихъ, и Король остался съ двумя изъ чиновниковъ своихъ подъ сводомъ служащимъ воротами на дворъ Пероннскаго замка, въ одномъ изъ угловъ котораго видна была большая башня, родъ государственной темницы. Ето огромное и мрачное зданіе тогда было освѣщено тѣми же лунными лучами, которые: Кентеню Дюрварду освѣщали дорогу отъ, Шарлеруа къ Пероннѣ и какъ извѣстію уже читателю, изливали особенное сіяніе. Наружность етаго зданія почти походила на бѣлую башню Лондонской крѣпости; но зодчество было еще древнѣе, ибо построеніе, оной относили ко времени Карла Великаго. Стѣны были чрезмѣрной толщины, окны малы и съ желѣзными рѣшетками, и все строеніе ложилось на весь дворъ черною и почти грозною тѣнью.

— Я не тамъ буду жить, сказалъ Король съ невольнымъ трепетомъ, который показался дурнымъ предзнаменованіемъ.

— Нѣтъ, Государь, отвѣчалъ старый Сенешаль, провожавшій его съ открытою головою: сохрани Боже! комнаты Вашему Величеству приготовлены въ етомъ другомъ строеніи; онѣ тѣ самыя, въ которыхъ Король Іоаннъ ночевалъ двѣ ночи передъ Пуатьерскимъ сраженіемъ.

— Гмъ! И ето не слишкомъ хорошее предзнаменованіе, сказалъ Король про себя. Но что заговорили вы о башнѣ, старый другъ мой? и почему молите Бога, чтобъ я не жилъ въ ней?

— Я не могу сказать ничего дурнаго о башнѣ, Государь, отвѣчалъ Сенешаль; только часовые увѣряютъ, что въ ней видны огни, ночью слышны странные звуки; ето было бы не совсѣмъ удивительно, ибо она прежде была государственною темницею и много разсказываютъ произшествій, случившихся въ ея стѣнахъ.

Людовикъ не сталъ болѣе разспрашивать его, ибо привыкъ уважать темничныя тайны. У дверей комнатъ, ему отведенныхъ, нашелъ онъ отрядъ своихъ Шотландскихъ стрѣлковъ, подъ начальствомъ стараго ихъ вождя.

— Кравфордъ, храбрый и вѣрный мой Кравфордъ, сказалъ Король, гдѣ же ты былъ сего дня? Неужели въ Бургундскихъ вельможахъ такъ мало гостеприимства, что они оставили безъ вниманія одного изъ храбрѣйшихъ и благороднѣйшихъ людей, бывшихъ когда либо при дворѣ? Я не видалъ тебя въ столовой залѣ.

— Я не принялъ приглашенія, Государь; я ужь не таковъ какъ былъ прежде. Было время, въ которое я перепилъ бы самаго здороваго Бургундца даже ихъ собственнымъ виномъ; а нынче четыре негодныя кружки одолѣваютъ меня; я же думалъ, что для службы Вашему Величеству, мнѣ должно подать примѣръ воздержанія моимъ подчиненнымъ.

— Ты всегда остороженъ, Кравфордъ; но вѣрно тебѣ нынче труда менѣе обыкновеннаго, ибо начальствуешь такимъ небольшимъ отрядомъ: и праздникъ же не требуетъ такого строгаго порядка, какъ сраженіе.

— Чѣмъ менѣе людей у меня подъ начальствомъ, Государь, тѣмъ болѣе должно держать ихъ въ готовности къ службѣ. А. кончится ето праздникомъ, или сраженіемъ, извѣстнѣе Богу и Вашему Величеству, чѣмъ старому Джону Кравфорду.

— Вѣрно ты не предвидишь никакой опасности? поспѣшно спросилъ Король, понизивъ голосъ.

— Нѣтъ, Государь, дай Богъ чтобъ я ее предвидѣлъ; ибо, какъ часто то порывалъ старый Графъ Дугласъ: предвидѣнную опасность легче отвратить. Позвольте спросить, какой пароль угодно Вашему Величеству назначишь на ету ночь?

— Бургундія, Кравфордъ, въ честь нашему хозяину и вину, къ которому ты не равнодушенъ.

— Я не поссорюсь ни съ Герцогомъ, ни съ виномъ етаго имени, Государь, лишь бы съ тѣмъ и съ другимъ легко было ладить. Покойной ночи Вашему Величеству.

— Прощай, вѣрный мой Шотландецъ, отвѣчалъ Король, и вошелъ въ свою комнату.

У дверей своей спальни увидѣлъ онъ Рубца, стоящаго на часахъ. — Ступай за мною, сказалъ онъ, проходя мимо его; и стрѣлокъ, подобно машинѣ, дѣйствующей отъ того, что тронули пружину, вошелъ за нимъ въ спальню, сталъ въ двухъ шагахъ отъ двери и молча, неподвижно, ожидалъ приказаній Короля.

— Не знаешь ли чего нибудь объ странствующемъ витязѣ, твоемъ племянникѣ? спросилъ Король; онъ точно пропалъ съ тѣхъ поръ, какъ подобію молодому Рыцарю, выѣхавшему искать первыхъ приключеній, прислалъ намъ двухъ плѣнниковъ плодами перваго своего подвига.

— Кой что дошло до ушей моихъ, Государь; но я надѣюсь, что Ваше Величество милостиво повѣрите, что если онъ поступилъ дурно, то не былъ побужденъ къ тому ни наставленіями моими, ни примѣромъ; ибо я никогда не былъ такимъ безтолковымъ осломъ, чтобы осмѣлиться вышибить изъ сѣдла Принца Вашего Высокаго Дома, слишкомъ зная свое положеніе.

— Молчи объ етомъ, Рубецъ; твои племянникъ только исполнилъ свою должность.

— Объ этомъ, Государь, я порядкомъ натолковалъ ему. Кентень, сказалъ я, чтобы ни случилось, помни, что ты принадлежишь къ; Шотландской стражѣ, и исполняй свою должность^ чтобы изъ того ни вышло.

— Я увѣренъ, что онъ получилъ какія нибудь добрыя наставленія въ етомъ родѣ; но теперь мнѣ нужно, чтобъ ты отвѣчалъ на мой вопросъ. Не узналъ ли ты чего недавно о своемъ племянникѣ? Отойдите, господа, сказалъ Король прочимъ особамъ своей свиты; ето дѣло касается только до моихъ ушей.

— Точно, Государь, я нынѣшнимъ же вечеромъ видѣлъ Шарло, одного изъ спутниковъ моего племянника и котораго онъ прислалъ изъ Литтиха, или изъ какого-то окрестнаго замка, принадлежащаго Епископу, куда онъ безопасно проводилъ Графинь Круа.

— Слава Богу! Но увѣренъ ли ты въ етомъ? Справедлива ли ета добрая вѣсть?

— Увѣренъ, какъ не льзя болѣе, Государь, я даже думаю, что у Шарло есть письма отъ Графинь Круа къ Вашему Величеству.

— Принеси мнѣ ихъ. Отдай свою пищаль кому-нибудь изъ стихъ негодяевъ; Оливье, первому встрѣчному. Теперь воздадимъ благодареніе Амбрюнской Богородицѣ! продолжалъ Король по уходѣ Рубца; я замѣню серебреною желѣзную рѣшетку, окружающую олтарь ея.

Въ семъ порывѣ благодарности и набожности, Людовикъ, по обыкновенію своему снялъ шапку, поставилъ ее на столъ; отыскалъ образъ призываемой имъ Богоматери, сталъ на колѣни и съ новымъ усердіемъ повторилъ обѣтъ, имъ произнесенный.

Шарло, первый гонецъ изъ Шонвальда, вскорѣ пришелъ и отдалъ Королю письма, отправленныя двумя Графнями Круа. Онѣ очень холодно благодарили его за дарованное имъ, во все время бытности при его дворѣ, покровительство и нѣсколько болѣе за позволеніе уѣхать оттуда, етѣ выраженія разсмѣшили, а не оскорбили Людовика. Потомъ онъ спросилъ у Шарло, съ видомъ, явно показывающимъ, какъ важенъ для него етотъ вопросъ, не было ли имъ въ пути какой тревоги, не нападалъ ли кто на нихъ.

Шарло, человѣкъ очень глупый и етому достоинству обязанный тѣмъ, что Король избралъ его на ето порученіе, отдалъ Королю весьма неполный отчетъ о дѣлѣ, въ которомъ былъ убитъ Гасконецъ, его товарищъ, и увѣрилъ его, что во все остальное время путешествія съ ними не было никакой неприятной встрѣчи. Тогда Людовикъ очень подробно сталъ разспрашивать его о дорогѣ, которою они ѣхали до Литтиха, и вниманіе его казалось удвоилось, когда узналъ что приближаясь къ Намуру, они выбрали кратчайшій путь по правому берегу Мааса, а не переѣзжали его, какъ было предписано въ наставленіяхъ. Король отпустилъ ого, приказалъ сдѣлать ему небольшой подарокъ и скрылъ явное свое безпокойство, приписавъ его желанію узнать о безопасности Графинь Круа.

Хотя ето извѣстіе увѣдомило Короля о неудачѣ любимаго его плана, однакожь оно по видимому принесло ему болѣе внутренняго удовольствія, нежели самый блестящій успѣхъ. Онъ вздохнулъ подобно человѣку, у котораго грудь избавилась отъ тяжкаго бремени, прошепталъ новыя благодаренія угодникамъ съ видомъ глубокой набожности, поднялъ глаза кънебу и поспѣшилъ обдумывать другіе честолюбивые планы, которые были бы по вѣрнѣе.

Для сего Людовикъ велѣлъ кликнуть астролога своего Галеотти, который явился съ своимъ принужденно-важнымъ видомъ и однакожь съ челомъ нѣсколько безпокойнымъ, какъ бы сомнѣваясь въ хорошемъ приемѣ Короля. Однакожь, его приняли благосклоннѣе, чѣмъ когда-нибудь. Людовикъ назвалъ его своимъ другомъ, отцомъ по наукѣ; стекломъ, чрезъ которое Государи видятъ будущее; и заключилъ свои похвалы, надѣвъ ему на палецъ перстень большой цѣны.

Галеотти не зналъ какія обстоятельства столь внезапно возвысили его достоинства въ глазахъ Короля, но слишкомъ хорошо понималъ свое ремесло, чтобы не признаться въ своемъ незнаніи. Онъ принялъ похвалы Людовика съ важною скромностію: сказалъ, что ихъ заслуживаетъ одна благородная наука, которою онъ занимается и которая тѣмъ болѣе достойна удивленія, что совершаетъ чудеса чрезъ такого слабаго посредника, какъ онъ.

По уходѣ астролога, Людовикъ, по видимому весьма изнуренный, бросился въ кресла, выслалъ всѣхъ своихъ приближенныхъ и остался съ однимъ Оливье, который, исполняя должность свою ревностно и тихо, помогъ Государю своему приготовиться ко сну.

Пока онъ занимался обыкновеннымъ своимъ дѣломъ, Король, въ противность своей привычкѣ, былъ задумчивъ и безмолвенъ. Такая чрезвычайная перемѣна поразила Оливье.

Самыя развратныя души не всегда бываютъ лишены всякаго добраго свойства, Оливье чортъ, или какое бы другое прозвище ни было выдумано для изображенія порочныхъ его склонностей, не столь совершенно еще сдружился съ сатаною, чтобы совсѣмъ изгнать изъ сердца своего благодарность, которой обязанъ былъ Королю, и не могъ безъ сожалѣнія видѣть его въ такой задумчивости и даже казалось въ безпокойствѣ.

Оказывая Королю молча обыкновенныя услуги, которыя слуга отправляетъ при раздѣваніи своего господина, онъ наконецъ рѣшился сказать съ тою смѣлостію, которую снизхожденіе Людовика позволяло ему въ подобномъ случаѣ:

— Клянусь Богомъ, Государь, можно бы подумать, что вы проиграли сраженіе; однакожь, бывши не отлучно при особѣ Вашего Величества во весь день, я могу сказать, что вы никогда не сражались такъ храбро и овладѣли полемъ битвы.

— Полемъ битвы! вскричалъ Людовикъ, поднявъ глаза и возвращаясь къ обыкновенной своей насмѣшливости; клянусь Пасхою, Оливье, скажи, что я овладѣлъ поприщемъ послѣ сраженія съ быкомъ; ибо никогда не было животнаго глупѣе, упрямѣе и неукротимѣе нашего Бургундскаго братца, кромѣ Гишпанской большой собаки, вскормленной на битву съ быкомъ. Нужды нѣтъ, я порядочно тревожилъ его; но порадуйся со мною, Оливье, что ни одинъ изъ плановъ моихъ по удался во Фландріи, ни въ разсужденіи кочующихъ Графинь Круа, ни въ отношеніи къ Литтиху. Понимаешь?

— Нѣтъ, клянусь честью, Государь, что не могу поздравить Ваше Величество съ неудачею любимыхъ вашихъ намѣреній, если Вы не скажете мнѣ, что произвело ету перемѣну въ Вашихъ видахъ и желаніяхъ,

— Говоря въ общемъ смыслѣ, другъ мои, не произошло никакой перемѣны; но, клянусь Пасхою, что я сегодня лучше прежняго узналъ Герцога Карла. Когда онъ былъ Графомъ Шароле при жизни отца его, стараго Герцога Филиппа Добраго, а я изгнаннымъ Дофиномъ Франціи, мы пили, охотились, рыскали и не разъ шалили вмѣстѣ. Тогда я имѣлъ надъ нимъ рѣшительную поверхность, какую обыкновенно умнѣйшій беретъ надъ глупѣйшимъ: но онъ съ тѣхъ поръ перемѣнился, сдѣлался упрямъ, предприимчивъ, заносчивъ, сварливъ, спорливъ; онъ явно питаетъ желаніе дойти до крайностей, когда считаетъ случай удобнымъ. Я не иначе могъ касаться предмета, ему неприятнаго, какъ съ такими же предосторожностями, какъ бы то было раскаленное желѣзо. Едва я намекнулъ ему о возможности етѣмъ кочующимъ Графинямъ Круа попасть въ руки какого-нибудь пограничнаго бродяги до приѣзда въ Литтихъ; ибо я ему признался искренно, что по всему можно было думать, что онѣ туда отправились: Боже мой! Иной подумалъ бы, что я сказалъ ему о святотатствѣ! Не нужно повторять тебѣ, что онъ наговорилъ мнѣ на етотъ счетъ; довольно съ тебя, что я очень бы побоялся за свою голову, еслибъ ему въ ету минуту объявили о успѣхѣ честнаго предприятія, придуманнаго тобою и другомъ твоимъ, Вильгельмомъ Длиннобородымъ, для обогащенія его законнымъ бракомъ.

— Ваше Величество изволите припомнить, что я не другъ Вильгельму Длиннобородому и не я придумалъ етотъ планъ.

— Ты правъ, Оливье, тебѣ хотѣлось отбрить Вепря Арденскаго; по ты выбиралъ не лучшаго мужа Графинѣ Изабеллѣ, когда скромно думалъ о себѣ. Впрочемъ, Оливье, горе тому, кто будетъ ея мужемъ! Мой смирной братецъ готовъ повѣсить, колесовать, четверить того, кто женится на молодой вассалкѣ его безъ его согласія.

— И вѣроятно его не менѣе разгнѣваетъ всякое мятежное покушеніе добрыхъ Лтитихекихъ обывателей.

— Столько же и даже гораздо болѣе, Оливье, ты преумно отгадалъ. Но рѣшившись ѣхать сюда, я отправилъ гонцовъ въ Литтихъ, дабы усмирить на ето время разгоряченные умы; я велѣлъ сказать буйнымъ друзьямъ моимъ, Павильону и Руслеру, чтобъ они притихли, какъ мыши, до окончанія етаго радостнаго свиданія моего съ любезнымъ братцемъ.

— Такъ по всему, сказанному Вашимъ Величествомъ, кажется, что Вы не надѣетесь отъ етаго свиданія другаго плода, кромѣ того, что Вамъ не будетъ хуже. Клянусь честью, ето похоже на похожденіе цапли, которая засунула шею въ пасть къ лисицѣ и послѣ должна была благодаришь Бога, что удалось се вынуть. Однако жь Ваше Величество еще недавно осыпали похвалами мудраго Философа, котораго предсказанія рѣшили Васъ отважиться на игру, отъ которой ожидали столько хорошаго.

— Въ игрѣ не должно отчаиваться прежде проигрыша, Оливье; а я не имѣю никакой причины бояться проиграть ес; напротивъ долженъ выиграть, если ничто не взбѣситъ етаго мстительнаго сумазброда; и конечно я очень обязанъ наукѣ, которая назначила мнѣ повѣреннымъ и проводникомъ Графинь Круа молодаго человѣка, котораго гороскопъ такъ согласенъ съ моимъ, что онъ спасъ меня отъ большой опасности, избравъ дорогу, избавившую его отъ засады Вильгельма Ла-Марка.

— У Вашего Величества всегда найдутся повѣренные, готовые служить Вамъ на такихъ условіяхъ.

— Нужды нѣтъ, Оливье, нужды нѣтъ: языческой стихотворецъ говоритъ vota diis exaudita malignis_y то есть угодники въ гнѣвѣ своемъ попускаютъ исполненіе нѣкоторыхъ желаній, а въ теперешнихъ обстоятельствахъ таково было бы мое желаніе относительно Вильгельма Ла-Марка, если бы оно исполнилось теперь, когда я въ рукахъ у етаго Бургундскаго Герцога. Вотъ что предвидѣло мое знаніе, подкрѣпленное наукою Галеотти, то есть я предъузналъ не то, что Ла-Маркъ не успѣетъ въ своемъ предприятіи, но что порученіе Шотландца кончится счастливо для меня; то и случилось, только иначе, нежели я воображалъ; ибо свѣтила предсказываютъ намъ общія послѣдствія, но умалчиваютъ о причинѣ оныхъ, которая часто совершенно противна нашимъ ожиданіямъ, или даже и желаніямъ. Но къ чему говоришь объ етѣхъ таинствахъ съ тобою; ты хуже дьявола, отъ котораго получилъ свое прозвище: онъ вѣритъ и трепещетъ, а ты изувѣръ въ религіи и въ науки; и останешься такимъ до совершенія судьбы твоей, которая, по увѣренію твоего гороскопа и физіономіи, кончится висѣлицею.

— А ето случится за то, отвѣчалъ смиренно Оливье, что я, какъ благодарный рабъ, страшился не исполнять приказаній моего Государя.

Людовикъ захохоталъ обыкновеннымъ своимъ злобнымъ хоботомъ: — Ты прямо попалъ, Оливье, вскричалъ онъ; и совершенно правъ: я самъ вызвалъ тебя на бой. Но скажи не шутя: примѣтилъ ли ты въ обращеніи съ нами что-нибудь, заставляющее подозрѣвать дурныя намѣренія?

— Государь, отвѣчалъ Оливье, Ваше Величество съ ученымъ астрологомъ своимъ ищете предзнаменованій въ свѣтилахъ и воинствѣ Небесномъ; а я какъ земное пресмыкающееся, могу разсматривать только вещи, меня окружающія. Мнѣ кажется, что

Вашему Величеству здѣсь не совсѣмъ оказываютъ то вниманіе и заботливость, которыя доказывали бы, что принимаютъ съ удовольствіемъ столь Высокаго гостя. Герцогъ нынѣшнимъ вечеромъ притворился усталымъ; онъ проводилъ Ваше Величество только до улицы и оставилъ придворныхъ своихъ провожать васъ сюда. Етѣ комнаты убраны наскоро и небрежно. Обои прибиты на выворотъ, люди ходятъ на головахъ, а корни деревьевъ тянутся по потолку.

— Вотъ, сказалъ Король, ето произошло отъ поспѣшности; развѣ я когда-нибудь замѣчалъ етѣ мѣлочи?

— Сами по себѣ, онѣ не достойны на минуту занять Васъ, Государь, возразилъ Оливье; только показываютъ степень уваженія, придворными Герцога замѣченную въ Государѣ своемъ къ Вашему Величеству, Будьте увѣрены, что еслибъ онъ изъявилъ желаніе достойно принять Васъ, то рвеніе придворныхъ въ каждую минуту отправило бы дневную работу; и продолжалъ, указывая на лохань и рукомойникъ, стоящіе въ комнатѣ: — давно ли на уборномъ столѣ Вашего Величества появилась серебреная посуда?

— Ето послѣднее замѣчаніе, Оливье, сказалъ Король съ принужденною улыбкою, слишкомъ отзывается твоими обыкновенными занятіями и потому на него не нужно отвѣчать. Правда, что когда я былъ только бѣглецомъ, изгнанникомъ, то мнѣ подавали все на золотѣ по приказанію етаго же Карла, который тогда серебро считалъ металломъ недостойнымъ Дофина, хотя теперь кажется считаетъ его слишкомъ драгоцѣннымъ для Французскаго Короля. Ну, Оливье, ляжемъ въ постель. Мы приняли намѣреніе, исполнили его, остается только хорошенько съиграть роль, которую на себя взяли. Я знаю моего Бургундскаго братца: подобно дикому быку, онъ бросается зажмурившись; мнѣ стоитъ только выждать ету минуту, какъ дѣлали тореадоры, видѣнные мною въ Бургосѣ, и неукротимость его предастъ его въ мои руки.

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ СЕДЬМАЯ.
Взрывъ.

Предыдущая глаза, по заглавію своему заставила оглянуться назадъ, чтобы читатель могъ судить въ какихъ отношеніяхъ были Французской Король и Бургундскій Герцогъ, когда Людовикъ рѣшился ввѣрить особу спою чести отчаяннаго врага, ибо его увѣренность въ астрологіи обѣщала ему выгодныя послѣдствія. Но конечно его побудило къ этому и внутреннее сознаніе въ преимуществѣ, которое умственныя силы давали ему надъ Карломъ. Ето странное и впрочемъ неизъяснимое намѣреніе было тѣмъ безразсуднѣе, что въ сіи смутныя^ времена было много доказательствъ, что не должно надѣяться и на самыя торжественныя обѣщанія. И въ самомъ дѣлѣ убіеніе Герцогскаго дѣда на Монтероскомъ мосту, при отцѣ Людовика XI, на свиданіи, имѣющемъ цѣлію возстановленіе мира и общее прощеное, представляло Герцогу ужасный примѣръ, еслибъ онъ рѣшился воспользоваться онымъ.

Но въ правѣ Карла, хотя грубомъ, гордомъ, запальчивомъ и упорномъ, была примись и прямодушія и великости, кромѣ тѣхъ минутъ, въ которыя увлекался онъ буйствомъ страстей своихъ. Однимъ холоднымъ людямъ етіѣ двѣ добродѣтели могутъ быть вовсе не извѣстны. Онъ ни чуть не принудилъ себя принять Короля лучше, нежели требовали законы гостеприимства; но съ другой стороны не показалъ готовности преступить священные предѣлы, ими положенные.

На другой день по приѣздѣ Короля былъ общій смотръ войскъ Карла, и онѣ были такъ многочисленны, такъ хорошо вооружсны и одѣты, что онъ можетъ быть порадовался случаю представишь ето зрѣлище своему совмѣстнику въ могуществѣ. Хотя и сказалъ ему, какъ учтивый вассалъ своему Государю, что ето войско не его, а Королевское, но выраженіе лица и гордость, блеснувшая въ глазахъ его, довольно показывали, что етѣ слова просто учтивость, ничего незначущая и что онъ очень твердо зналъ, что ето отличное войско, единственно отъ него зависящее, столь же готово идти на Парижъ, какъ и по всякому другому направленію. Неудовольствіе Людовика должно было увеличиться тѣмъ, что онъ узналъ между прочими знамена многихъ Французскихъ дворянъ, не только изъ Нормандіи и Бретани, по даже изъ провинціи непосредственнѣе ему подвластныхъ и которые, по разнымъ неприятностямъ, присоединились къ Герцогу Бургундскому и шли за одно съ нимъ.

Вѣрный своему нраву, Людовикъ притворился незамѣчающимъ етихъ недовольныхъ, между тѣмъ, какъ мысленно высчитывалъ способы отдѣлить ихъ отъ Бургундіи и опять заманить къ себѣ, и рѣшился вывѣдать объ етомъ у важнѣйшихъ изъ нихъ, черезъ Оливье и другихъ посредниковъ.

Самъ рачительно, но съ величайшею осторожностію, старался приобрѣсть благорасположеніе главнѣйшихъ сановниковъ и совѣтниковъ Карла, употребляя къ сему обыкновенныя свои средства, оказывая вниманіе, осыпая искусными ласкательствами и расточая щедрые подарки. Не для того, говорилъ онъ етимъ вельможамъ, чтобы поколебать вѣрность, которою они обязаны были благородному своему властелину, но чтобы возбудить въ нихъ все стараніе о сохраненіи мира между Франціею и Бургундіею; ета цѣль сама по себѣ была очень похвальна и очевидно клонилась къ счастію обѣихъ государствъ и ихъ владѣтелей.

Вниманіе Государя столь великаго, благоразумнаго, само собою уже производило нѣкоторое дѣйствіе, ласкательства усиливали оное, а подарки, которые тогдашніе обычаи позволяли принимать Бургундскимъ придворнымъ, дѣйствовали еще болѣе. Во время травли кабана въ лѣсу, пока Герцогъ занимающійся съ одинакою ревностію дѣлами и удовольствіями, совершенно предавался своей страсти къ охотѣ, Людовикъ, не будучи связанъ его присутствіемъ, нашелъ средство переговорить тайно и по очереди со многими придворными, которымъ приписывали большую власть надъ умомъ Карла и въ числѣ ихъ не были забыты Имберкуръ и Аржантонъ. Къ ласкамъ, оказаннымъ етимъ отличнымъ людямъ, онъ не преминулъ искусно присоединишь похвалу храбрости и воинскихъ дарованіи перваго, и глубокомыслія и познаніи въ словесности будущаго историка етаго времени.

Ета удобность лично привлечь къ себѣ, или если угодно читателю, подкупить министровъ Карла, была можетъ быть важнѣйшимъ предметомъ Королевскаго посѣщенія, даже хотя бы ему и не удалися его старанія приласкать Герцога. Франціи была въ такой связи съ Бургундіею, что многіе изъ дворянъ послѣдней земли имѣли въ первой или настоящія выгоды, или будущія надежды и благосклонность Людовика могла столько же содѣйствовать онымъ, сколько бы немилость его быть имъ вредною.

Искусный въ семъ родѣ происковъ, какъ и во всѣхъ другихъ, щедрый до излишества, когда его предпріятія того требовали; умѣя давать своимъ предложеніямъ и подаркамъ самую благовидную наружность, Король успѣлъ преклонить гордость иныхъ корыстолюбіемъ, и представить другимъ, истиннымъ, или притворнымъ приверженцамъ отечества, общее благо Франціи и Бургундіи настоящею цѣлію; между тѣмъ, какъ личныя выгоды каждаго, подобно скрытому колесу движущему машиною, дѣйствовали съ неменьшею силою. Онъ умѣлъ узнать приманку, годную для всякаго, и способъ подавать ее: тихонько втиралъ подарки тѣмъ, которые по гордости не протягивали руки, и не сомнѣвался, что щедрость его, сходя подобію росѣ, безъ шума и непримѣтно, произведетъ въ свое время обильную жатву благорасположенія къ дателю, а можетъ быть и добрыхъ поступковъ въ его пользу. Наконецъ, хотя давно уже чрезъ повѣренныхъ своихъ онъ проложилъ себѣ путь къ полученію при Бургундскомъ дворѣ вліянія, могущаго принесть выгоду Франціи; но личныя старанія, разумѣется подкрѣпленныя предварительными развѣдываніями, прямѣе довела его къ цѣли въ нѣсколько часовъ, нежели средства, употребленныя прежде успѣли бы многолѣтними переговорами.

При Бургундскомъ дворѣ былъ человѣкъ, котораго особенно Людовику хотѣлось преклонить къ себѣ и котораго тщетно искалъ онъ по приѣздѣ: ето былъ Графъ Кревкеръ. Король не только посердился за твердость показанную имъ при посольствѣ въ Плесси-Ле-Туръ, но она еще усилила въ немъ желаніе стараться, если можно, завлечь его. Людовикъ съ неудовольствіемъ узналъ, что Графъ отправился съ сотнею Рыцарей на границы Брабанта, для вспоможенія Епископу, въ случаѣ нужды, противъ Вильгельма Ла-Марка, или мятежныхъ подданныхъ. Его утѣшила только мысль, что ето войско и наставленія, отправленныя имъ съ падежными гонцами, удержатъ тамошнихъ жителей отъ преждевременныхъ смятеній, которые взрывомъ своимъ могли бы сдѣлать положеніе его весьма сомнительнымъ.

Весь дворъ отобѣдалъ въ лѣсу и въ полдень, какъ часто случалось на большихъ травляхъ, въ тогдашнихъ обстоятельствахъ, такое распоряженіе особенно нравилось Герцогу, желающему по возможности избавишься отъ торжественнаго и почтительнаго обращенія, которое во всякомъ другомъ случаѣ онъ обязанъ былъ сохранять съ Королемъ Людовикомъ. Правду сказать, глубокое познаніе человѣческихъ слабостей обмануло Короля въ етомъ случаѣ. Онъ подумалъ, что Герцога несказанно обрадуетъ такое доказательство благоволенія и довѣренности его Государя; но забылъ, что зависимость Бургундскаго Герцогства отъ Французской Короны, втайнѣ сильно огорчало владѣтеля столь богатаго, гордаго и мощнаго, каковъ былъ Карлъ, конечно всего болѣе желающій превратить владѣніе свое въ независимое Королевство. Присутствіе Короля налагало на него обязанность играть роль подчинена наго вассала въ собственномъ дворѣ своемъ, исполнять разные обряды Феодальнаго потворства и уваженія, что человѣку столь высокомѣрному казалось неприличнымъ достоинству владѣтельнаго Принца, которое онъ во всякомъ случаѣ сколь возможно старался поддерживать.

Но хотя шутъ можно было обѣдать на трапѣ и при звукѣ роговъ починать боченки со всею вольностію, допускаемою сельскимъ столомъ, тѣмъ необходимѣе было за ужиномъ соблюсти всѣ законы строжайшаго етикета.

На этотъ счетъ отданы были предварительныя приказанія; и возвратясь въ Перонну, Король нашелъ столъ изготовленный съ пышностію и великолѣпіемъ, достойными богатства мощнаго его вассала, владѣющаго почти всѣми Нидерландами, которыя были тогда богатѣйшею страною Европы. Герцогъ сидѣлъ въ почетномъ концѣ стола, отягченнаго золотою и серебреною посудою, наполненною лучшими кушаньями. По правую руку его, на возвышеннѣйшемъ мѣстѣ сидѣлъ Король, гость его. За нимъ стояли съ одной стороны сынъ Герцога Гельдернскаго, исполняющій должность кравчаго; съ другой шутъ его, Хвастунъ, безъ котораго его рѣдко видали; ибо подобно большей части людей, имѣющихъ съ нимъ одинакой правъ, Карлъ перещеголялъ всѣ современные дворы привязанностію къ дуракамъ и шутамъ; столько же наслаждаясь зрѣлищемъ ихъ умственнаго несовершенства, или слушаніемъ странныхъ выходокъ ихъ, сколько умный, но не болѣе сострадательный соперникъ его, охотно смѣющійся.

Ошибкамъ мудреца и трусости героя, забавлялся наблюденіемъ человѣческихъ слабостей, съ благороднѣйшей точки зрѣнія. И если точно Брантомъ повѣствуетъ правду, что одинъ придворный шумъ, услышавъ, какъ въ порывѣ раскаянія и набожности Людовикъ XI призналъ себя участникомъ въ отравленіи брата своего Генриха, Графа Гвіеннскаго, назавтра за обѣдомъ разсказалъ ето всему двору, то можно повѣрить, что шутки должностныхъ шутовъ мало правились етому Государю, въ остальное время его жизни.

Но въ етомъ случаѣ, онъ одна ко жь удостоилъ вниманіемъ своимъ любимаго шута Герцога Бургундскаго и восхищался его остротами. Онъ рѣшился на ето тѣмъ охотнѣе, что замѣтилъ, по смотря на грубое иногда выраженіе шутокъ Хвастуна, что часто онѣ заключали болѣе тонкости и насмѣшливости, нежели въ прочихъ людяхъ того же званія.

Въ самомъ дѣлѣ, Тиль Вельцвейлеръ, прозванный Хвастуномъ, ничуть не былъ обыкновенный шутъ. Онъ отличался высокимъ ростомъ и приятною наружностію, успѣвалъ во многихъ тѣлесныхъ упражненіяхъ, что едва можно было согласить съ слабымъ понятіемъ, ибо для приобрѣтенія этой ловкости ему нужно было терпѣніе и вниманіе. Онъ обыкновенно сопровождалъ Герцога на охоту и даже на войну, а въ сраженіи при Моплери, когда етотъ Государь находился въ величайшей опасности, бывъ раненъ въ горло и едва не попавшись въ плѣнъ Французскому Рыцарю, схватившему уже лошадь его подъ узцы, Тиль Вельцвеилеръ бросился на нападающаго съ такою неустрашимостію, что смялъ его и избавилъ своего Государя. Можетъ быть онъ боялся услугою, столь важною для человѣка его званія, вооружишь противъ себя Рыцарей и вельможъ, оставившихъ придворному шуту заботиться о безопасности Герцога; какъ бы ни было, не требуя похвалъ за этотъ подвигъ, онъ старался только разсмѣшить на свой счетъ и нахвасталъ столько о своей отважности въ етомъ сраженіи, что многіе почли выдумкою и помощь, столь кстати поданную Герцогу. Тутъ и получилъ онъ имя Хвастуна и съ тѣхъ поръ его не называли иначе.

Хвастунъ одѣвался очень пышно и весьма немногія части его одѣянія напоминали его званіе, да и тѣ имѣли болѣе переносный; нежели буквальный смыслъ. Вмѣсто обритой головы, на немъ были длинные завитые волосы, сливающіеся съ причесанною бородою; черты его были правильны и даже могли бы почесться хорошими, если бы въ глазахъ не было чего-то сумасброднаго. Небольшая полоска краснаго бархата, нашитая на верхушкѣ его колпака, болѣе означала, нежели представляла, пѣтушій гребень, отличительный признакъ должностнаго шута. Его жезлъ изъ чернаго дерева по обыкновенію оканчивался дурацкой головой съ серебреными ослиными ушами; но ета голова была такъ мала и такъ чисто отдѣлана, что издали можно бы подумать, что у него въ рукахъ должностной жезлъ важнѣйшей должности. Только по етимъ признакамъ можно было угадать его званіе. Въ другихъ отношеніяхъ онъ спорилъ пышностію съ большею частію придворныхъ. Къ шапкѣ его пришита была золотая медаль; на шеѣ висѣла прекрасная цѣпы изъ того же металла, и богатое платье его было сшито не страннѣе платья тѣхъ щеголей, которые стараются превзойти моду.

Карлъ и въ подражаніе ему Людовикъ во время стола часто заговаривали съ нимъ и оба, искреннимъ смѣхомъ, показывали, что отвѣты Хвастуна забавляютъ ихъ.

— Кому приготовлены етѣ два пустыя мѣста? спросилъ Карлъ.

— По крайней мѣрѣ лишь одно изъ нихъ должно бы достаться мнѣ по наслѣдству, отвѣчалъ Хвастунъ.

— А почему, дуракъ?

— Потому что ето мѣста Имберкура и Аржантона, которые такъ далеко пустили своихъ соколовъ, что забыли объ ужинѣ. А кто предпочитаетъ летящаго сокола жареному Фазану, тотъ близкой родня дуракамъ, стало мнѣ должно бы имѣть право на мѣста ихъ зй столомъ, какъ на часть движимаго наслѣдства.

— Старая пѣсня, другъ мой Тиль; по глупы они, или умны, а воротились для поправленія вины своей.

Въ ету минуту Аржантонъ и Имберкуръ вошли въ залу и почтительно поклонившись обоимъ Государямъ, сѣли на оставленныя себѣ мѣста.

— Ну! Господа, сказалъ имъ Герцогъ, видно ваша охота была очень хороша, или очень дурна, что такъ долго васъ задержала? Но что ето! Филиппъ Комминъ, ты совершенно разстроенъ! Или Имберкуръ выигралъ у тебя большой закладъ? Ты философъ и долженъ бы умѣть терпѣливѣе сносить неудачи. Да Имберкуръ также пасмуренъ. Что ето значитъ, Господа? развѣ вы не нашли дичи? растеряли своихъ соколовъ? встрѣтились съ какой-нибудь колдуньей? или дикой охотникъ явился вамъ въ лѣсу? Клянусь честью, можно бы подумать, что вы пришли не на пиръ, а на похороны.

Пока говорилъ Герцогъ, взоры всего собранія были устремлены на Аржантона и Имберкура. Они ничуть не принадлежали къ числу тѣхъ людей, у которыхъ задумчивость вошла въ привычку, и потому ихъ замѣшательство и разстроенный видъ были скорѣе замѣчены. Веселость, большею частію происходящая отъ чрезмѣрныхъ изліяній прекраснаго вина, исчезла почти въ то же аinioвеніе; и хотя никто не могъ изъяснить причины стой внезапной перемѣны въ общемъ расположеніи; однакожъ каждый сталъ шептать на ухо своему сосѣду, какъ бы ожидая важнаго извѣстія.

— Что значитъ ето молчаніе, Господа? вскричалъ Герцогъ, возвысивъ голосъ, и безъ того слишкомъ громкой. Если вы приходите за столъ нашъ съ такимъ страннымъ видомъ и еще страннѣйшимъ молчаніемъ, то лучше бы вамъ оставаться въ болотѣ травишь цаплей, или филиновъ и совъ.

— Государь, сказалъ Аржантонъ, возвращаясь сюда изъ лѣса, мы встрѣтились съ Графомъ Кревкеромъ.

— Какъ! Онъ ужь вернулся изъ Брабанта? надѣюсь, что все тамъ спокойно.

— Графъ тотчасъ самъ доложитъ Вашему Высочеству извѣстія, имъ принесенныя, сказалъ Имберкуру, ибо мы не знаемъ ихъ въ подробности.

— Право! А гдѣ Графъ?

— Онъ переодѣвается для представленія Вашему Высочеству, отвѣчалъ Имберкуръ.

— Переодѣвается! Клянусь Богомъ, что мнѣ въ его переодѣваніи? Вы, я думаю, сговорились съ нимъ свести меня съ ума!

— Правду сказать, возразилъ Аржантонъ, онъ желаетъ сообщить вамъ принесенныя извѣстія на особой аудіенціи.

— Мой Богъ! Вотъ, Государь, сказалъ Карлъ, вотъ какъ намъ всегда служатъ наши совѣтники. Если имъ удастся поймать что нибудь, по ихъ мнѣнію для насъ нѣсколько занимательное, они тотчасъ примутъ важный видъ и гордятся своею ношею, какъ оселъ новымъ сѣдломъ. Сказать Кревкеру, чтобъ тотчасъ явился сюда. Онъ приѣхалъ съ Литтихской границы, и по крайней мѣрѣ мы, продолжалъ онъ, ударяя на мѣстоименіе, не имѣемъ въ стой землѣ никакой тайны, которой не могли бы объявить предъ цѣлымъ свѣтомъ.

Всѣ замѣтили, что вино порядочно усилило врожденное упрямство Герцога; и хотя многіе изъ придворныхъ охотно представили бы ему, что время неудобное ни къ принятію извѣстій, ни къ засѣданію въ совѣтѣ, однакожъ, слишкомъ хорошо зная буйный нравъ его, они не осмѣлились возражать и рѣшились ожидать извѣстій, которыя Графъ могъ сообщишь.

Прошло нѣсколько минутъ, въ продолженіе которыхъ Герцогъ все смотрѣлъ съ нетерпѣніемъ на дверь, а всѣ присутствующіе потупили глаза въ столъ, какъ бы скрывая свое безпокойство и любопытство. Одинъ Людовикъ сохранилъ величайшее хладнокровіе и попеременно разговаривалъ съ шутомъ и съ великимъ кравчимъ.

Наконецъ пришелъ Кревкеръ и Герцогъ встрѣтилъ его отрывистымъ вопросомъ: — Ну что! Господинъ Графъ, что новаго въ Литтихѣ и въ Брабантѣ? Вѣсть о приѣздѣ твоемъ изгнала веселость изъ нашей бесѣды; но я надѣюсь, что твое присутствіе воротитъ ее.

— Государь повелитель, отвѣчалъ Кревкеръ твердо, но печально, вѣсти, мною принесенныя, приличнѣе слушать въ совѣтѣ, нежели за столомъ:

— Что ето за вѣсти? вскричалъ Герцогъ; я хочу знать ихъ, хотя бы ты возвѣстилъ мнѣ о пришествіи Антихриста. Но я угадываю: Литтихцы опять взбунтовались.

— Ето правда, Государь, сказалъ Кревкеръ очень важно.

— Видишь ли, воскликнулъ Герцогъ, какъ. я тотчасъ угадалъ, что ты такъ колебался мнѣ сказывать! Такъ ети безмозглые мѣщане опять зашевелились? Эта вѣсть пришла очень кстати, прибавилъ онъ бросивъ на Людовика взглядъ, исполненный гнѣва и негодованія, хотя очевидно старался укротить себя, ибо мы можемъ спросить мнѣнія нашего Государя о способѣ унять етихъ мятежниковъ. Нѣтъ ли у тебя другихъ извѣстій, Графъ? сказывай ихъ намъ, потомъ объясни, для чего ты самъ- не поспѣшилъ на помощь къ Епископу?

— Тяжко мнѣ, Государь, повѣдать вамъ другія вѣсти и вамъ горько будетъ ихъ выслушать. Помощь моя и всѣхъ на свѣтѣ Рыцарей, не могла бы спасти достойнаго святителя: Вильгельмъ-Ла-Маркъ, вмѣстѣ съ возмущенными Литтихцами, Овладѣлъ Шонвальдомъ и въ собственномъ замкѣ зарѣзалъ его.

— Зарѣзалъ! повторилъ Герцогъ глухимъ шопотомъ, который однакожь раздался во всѣхъ концахъ залы; ты былъ обманутъ ложнымъ донесеніемъ, Кревкеръ; ето невозможно!

— Увы, Государь, отвѣчалъ Графъ, я узналъ ето отъ очевиднаго свидѣтеля, отъ стрѣлка Шотландской гвардіи Короля Французскаго, который былъ въ залѣ, когда ето злодѣяніе совершилось по приказанію Вильгельма Ла-Марка.

— И который вѣрно былъ споспѣшникомъ и сообщникомъ етаго ужаснаго преступленія, вскричалъ Герцогъ вскочивъ съ мѣста и топнувъ ногою съ такимъ бѣшенствомъ, что скамейка, стоявшая передъ нимъ, разлетѣлась въ дребезги. Заперсть двери въ залѣ! Стражи къ окнамъ! ни одинъ чужеземецъ не смѣй шевельнуться подъ опасеніемъ смерти! Дворяне мои, обнажайте мечи! — И обратясь къ Людовику, онъ медленно, но рѣшительно, схватился за рукоять меча своего. Король же, не показывая ни малѣйшаго страха, не принимая даже никакихъ оборонительныхъ мѣръ, хладнокровно сказалъ ему:

— Ето извѣстіе помрачило разсудокъ вашъ, любезный братецъ.

— Нѣтъ, возразилъ Герцогъ ужаснымъ голосомъ, но оно пробудило справедливое негодованіе, которое я слишкомъ долго усыплялъ пустымъ уваженіемъ къ мѣсту и обстоятельствамъ. Убійца брата! сынъ мятежный! мучитель подданныхъ! союзникъ коварный! -Король клятвопреступный! дворянинъ безчестный! Ты въ моей власти, ни за то благодарю Бога.

— Лучше благодарите мою глупость, сказалъ Король. Когда мы встрѣтились съ силами, болѣе равными, при Монлери, кажется, вы желали бы далѣе быть отъ меня, нежели теперь.

Герцогъ все еще держался за рукоять меча своего, по не обнажилъ его. Казалось, онъ не могъ рѣшиться поднять его на врага, не желающаго сопротивляться и котораго спокойный видъ не оправдалъ бы никакого насилія.

Между тѣмъ въ залѣ господствовало общее смятеніе. Двери заперли по приказанію Герцога, и поставили стражу къ нимъ и къ окнамъ; но многіе Французскіе вельможи вскочили и готовились защищать своего Государя, Людовикъ не сказалъ ни слова Герцогу Орлеанскому и Дюнуа, со времени освобожденія ихъ изъ Лошекаго замка, и едва могли они почитать себя свободными, ибо ихъ влачили за Королемъ, какъ достойныхъ болѣе недовѣрчивости и подозрѣній его, нежели привѣтствій и любви. Однакожь голосъ Дюнуа первый раздался посреди смятенія, онъ сказалъ Герцогу Бургундскому: — Герцогъ, не забудьте, что вы вассалъ Франціи и что мы, гости ваши, Французы. Если поднимете руку на нашего Государя, то приготовьтесь къ самымъ жестокимъ усиліямъ отчаянія; ибо, вѣрьте мнѣ, мы упьемся кровью Бургундскою, — какъ виномъ ея. Смѣлѣе, Герцогъ Орлеанскій. А вы, дворяне Французскіе, станьте вокругъ Дюнуа и дѣлайте, что онъ будетъ дѣлать.

Въ подобныя минуты Государь узнаетъ на кого изъ подданныхъ своихъ вѣрнѣе можетъ положиться. Малое число Рыцарей и независимыхъ дворянъ, сопровождавшихъ Людовика, и изъ коихъ большая часть получала отъ него только знаки презрѣнія, или неудовольствія, не страшась несравненно большей силы, которая оставляла имъ только надежду умереть со славою, тотчасъ стали около Дюнуа и за нимъ пробились къ почетному концу стола, гдѣ были оба Государя.

Напротивъ тѣ, которыхъ Людовикъ извлекъ изъ ничтожества и ввѣрилъ важныя мѣста, непринадлежащія ихъ породѣ, показали одну холодность и трусость и сидя спокойно, казалось, рѣшились не спѣшить на встрѣчу къ судьбѣ своей, вмѣшиваясь въ ето дѣло, чтобы ни случилось съ ихъ благодѣтелемъ.

Въ числѣ великодушнѣйшихъ и вѣрнѣйшихъ отличался почтенный Лордъ Кравфордъ, который съ быстротою, почти невѣроятною-въ его лѣта, открылъ себѣ путь, не смотря ни на какое сопротивленіе. Правда, что никто и не сопротивлялся ему; ибо, по какому-то побужденію чести, или по тайному желанію отклонить ударъ, угрожающій Людовику, большая часть Бургундскихъ вельможъ раздались и пропустили его. Смѣло ставъ между Королемъ и Герцогомъ, Кравфордъ надвинулъ на голову свой токъ, изъ подъ котораго показывались нѣсколько сѣдыхъ волосъ; его блѣдныя щеки и сморщенное чело заблистали румянцемъ молодости; въ глазахъ, потухшихъ отъ старости, засверкалъ огонь молодаго воина, готоваго на дѣйствіе мужественное и отчаянное; и обернувъ лѣвую руку епанчею, прикрѣпленною къ своему плечу, а правою обнажилъ мечь.

— Я сражался за его отца и дѣда, вскричалъ онъ, и клянусь Св. Андреемъ! что бы ни случилось, не покину его въ такой опасности!

Все ето произошло съ быстротою молніи. Не успѣлъ Герцогъ стать въ угрожающее положеніе, какъ Кравфордъ бросился между имъ и предметомъ его мщенія, а Дюнуа, окруженный Французскими вельможами, былъ въ немногихъ шагахъ.

Герцогъ Бургундскій все еще держался за рукоять меча и казалось готовился подать знакъ ко всеобщему нападенію, слѣдствіемъ коего было бы избіеніе слабѣйшей стороны, по Кратеръ бросился впередъ и громко вскричалъ: — Государь Герцогъ, подумайте, что вы хотите дѣлать! Вы дома. Вы вассалъ Короля. Не проливайте подъ своею кровлею крови своего гостя, крови Короля на престолѣ, Вами для него воздвигнутомъ, на которой онъ сѣлъ, довѣрившись вамъ. Изъ уваженія къ чести Вашего дома, не старайтесь за ужасное убійство отмщать еще ужаснѣйшимъ.

— Прочь, Кревкеръ, вскричалъ Герцогъ, дай мнѣ насытить мое мщеніе. Прочь, говорятъ тебѣ: гнѣвъ Государей ужасенъ, подобно небесному.

— Да, отвѣчалъ Кревкеръ съ твердостію, но только когда онъ справедливъ, подобно небесному. Позвольте мнѣ просить Васъ о укрощеніи вашего права, хотя вы по справедливости оскорбляетесь. А вы, дворяне Французскіе, ваше сопротивленіе тщетно; позвольте просить васъ не предпринимать ничего, могущаго произвесть кровопролитіе.

— Онъ правъ, сказалъ Людовикъ, который не потерялъ своего хладнокровія въ етой ужасной крайности и предвидѣлъ, что если бы началась ссора, то минутное бѣшенство довело бы до большаго насилія, нежели по разсмотрѣніи дѣла, когда бы удалось сохранить тишину.

— Братъ Орлеанскій, любезный Дюнуа, храбрый мой Кравфордъ, не доводите до бѣдствіи и кровопролитія, слишкомъ скоро вступаясь за обиду. Герцогъ, нашъ братецъ, разгнѣванъ смертію друга, ему драгоцѣннаго, почтеннаго Епископа Литтихскаго, о смерти коего мы жалѣемъ не менѣе его. Старые и по несчастію новые поводы къ ссорѣ заставляютъ его подозрѣвать насъ въ нѣкоторомъ участіи въ преступленіи, которое насъ ужасаетъ. Если бы нашъ хозяинъ хотѣлъ насъ умертвить на этомъ же мѣстѣ, насъ своего Короля и родственника, подъ ложнымъ предлогомъ, что мы содѣйствовали этому гнусному убійству, то всѣ ваши усилія ничуть не облегчили бы нашей участи, а напротивъ еще могли бы очень отягчить ее. И такъ, отойди, Кравфордъ. Когда бы ето были мои послѣднія слова, я говорю какъ Король своему чиновнику и требую повиновенія. Отойди; и если потребуютъ, отдай свой мечъ; я приказываю, а твоя присяга велитъ повиноваться мнѣ.

— Ето правда, Государь, отвѣчалъ Кравфордъ отступая и влагая мечъ въ ножны; такъ, ето правда; но еслибъ я начальствовалъ семьюдесятью пятью храбрыми моими стрѣлками, а не былъ отягченъ такимъ же числомъ годовъ; то, клянусь честью! посмотрѣлъ бы можно ли сладить съ этими щеголями, которые такъ чванятся своими золотыми цѣпочками и драгоцѣнными камнями на шапкахъ.

Герцогъ долго стоялъ, потупивши глаза въ землю и сказалъ наконецъ съ горькою усмѣшкою: — Ты правъ, Кревкеръ: наша честь велитъ не такъ поспѣшно, какъ мы было рѣшили въ гнѣвѣ нашемъ, платитъ этому великому Королю, почтенному гостю, вѣрному другу, за его одолженія. Мы поступимъ такъ, что вся Европа узнаетъ нашу справедливость. Дворяне Французскіе, вы должны отдать свое оружіе нашимъ чиновникамъ. Вашъ Государь нарушилъ перемиріе и но имѣетъ болѣе права имъ пользоваться. Однакожь, изъ уваженія къ чести вашей и къ роду, имъ посрамленному, мы не потребуемъ меча у брата нашего Людовика.

— Ни одинъ изъ насъ, вскричалъ Дюнуа, не отдастъ оружія и не тронется изъ стой залы, не увѣрившись въ безопасности нашего Короля.

— И ни одинъ изъ Шотландскихъ стрѣлковъ, продолжалъ Лордъ Кравфордъ, не положитъ оружія, безъ приказанія Французскаго Короля, или его великаго Конетабля.

— Храбрый Дюнуа, сказалъ Король, и ты, вѣрный мой Кравфордъ, ваше усердіе не принесетъ мнѣ никакой пользы, а только повредитъ. А надѣюсь, продолжалъ онъ съ важностію, болѣе на мою правость, чѣмъ на тщетное сопротивленіе, которое стоило бы жизни лучшимъ и храбрѣйшимъ моимъ подданнымъ. Отдайте свое оружіе: благородные Бургундцы, которые получатъ ети почтенные залоги, лучше васъ защитятъ меня и васъ самихъ. Отдайте свое оружіе, я вамъ приказываю.

Такъ, въ стой опасной крайности, Людовикъ показалъ ту скорую рѣшимость и то удивительное присутствіе духа, которыя однѣ могли спасти ему жизнь. Онъ зналъ, что до начатія боя можетъ положиться на усилія большей части Бургундскихъ вельможъ, бывшихъ въ залѣ, укротить ярость ихъ Государя; но что въ случаѣ сраженія, жизнь его и малаго числа его защитниковъ тотчасъ будетъ принесена въ жертву: однакожь самые жестокіе враги его признались, что въ ету минуту онъ не показалъ ни подлости, ни трусости. Онъ не старался довести гнѣвъ Герцога до бѣшенства; по по видимому не боялся и не укрощалъ его и продолжалъ смотрѣть на Карла съ тѣмъ спокойнымъ и постояннымъ вниманіемъ, которое замѣтно въ глазахъ неустрашимаго человѣка, наблюдающаго угрозныя движенія сумасшедшаго, и знающаго, что довольно хладнокровія а твердости для усмиренія даже самаго бѣшенства.

По приказанію Короля, Кравфордъ бросивъ мечъ свой Графу Кревкеру, сказалъ". — Возьми его и пусть чортъ тебя обрадуетъ. Законный владѣтель етаго меча не обезчещенъ, отдавая его: насъ не пустили защищаться.

— Постоите, Господа, вскричалъ Герцогъ прерывистымъ голосомъ, подобно человѣку, которому гнѣвъ мѣшаетъ говоритъ; останьтесь при своемъ оружіи) съ меня довольно вашего слова не поднимать его. А ты, Людовикъ Валуа, долженъ считать себя моимъ плѣнникомъ, пока не оправдаешься и не докажешь, что не былъ сообщникомъ убійства и святотатства. Проводить его въ замокъ, въ башню Графа Герберта; пусть онъ выберетъ себѣ въ товарищи шестерыхъ изъ своихъ приближенныхъ. Лордъ Кравфордъ, ваша стража должна выдти изъ замка; ей назначатъ другое мѣсто, почетное. Поднять всѣ мосты, опустить всѣ рогатки, утроить караулъ у городскихъ воротъ, пловучій мостъ отвести къ правому берегу рѣки, пусть отрядъ черныхъ Фламандцевъ окружитъ замокъ; утроить часовыхъ на всѣхъ притинахъ. Имберкуръ, назначь обходы и объѣзды вокругъ города, ночью чрезъ каждыя полчаса, а завтра днемъ черезъ часъ, если только ета предосторожность тогда будетъ еще нужна; ибо мы вѣроятно не запустимъ етаго дѣла. Смотри хорошенько за особою Людовика, если дорожить жизнію.

Онъ бросилъ ужинъ съ тѣмъ же пасмурнымъ и гнѣвнымъ видомъ, взглянулъ на Короля съ выраженіемъ смертельной ненависти и быстрыми шагами вышелъ изъ комнаты.

— Господа, сказалъ Людовикъ, съ важностію посмотрѣвъ вокругъ себя, горесть о смерти союзника повредила разсудокъ Вашего Государя. Надѣюсь, что вы слишкомъ хорошо знаете обязанности дворянъ и Рыцарей, чтобы помогать ему въ измѣнническихъ и насильственныхъ умыслахъ противъ особы его Повелителя.

Въ ету минуту по улицамъ раздался бой барабановъ и звукъ трубъ, призывающій воиновъ ето всюду.

— Мы подданные Бургундіи, отвѣчалъ Кревкеръ, правящій должность придворнаго Маршала при Герцогѣ, и должны поступать сообразно этому. Надежды, просьбы и усилія наши будутъ клониться къ водворенію мира и согласія между Вашимъ Величествомъ и нашимъ Государемъ; но до тѣхъ поръ мы обязаны исполнять его приказанія. Ети Господа и Рыцари за честь почтутъ принять къ себѣ знаменитаго Герцога Орлеанскаго, храбраго Дюнуа и достопочтеннаго Лорда Кравфорда. Я же долженъ быть каммергеромъ Вашего Величества и проводишь совсѣмъ не въ такое жилище, котораго бы желалъ Вамъ, помня гостеприимство, съ которымъ меня встрѣчали въ Плесси. Не угодно ли Вамъ избрать своихъ спутниковъ, коихъ число по повелѣнію Герцога ограничено шестью.

— Въ такомъ случаѣ, сказалъ Король, посмотрѣвъ около себя и подумавъ немного, я желаю имѣть при себѣ Оливье Лань, стрѣлка моей Шотландской гвардіи, по имени Рубца, Тристана Пустынника съ двумя служителями по его выбору, и вѣрнаго и честнаго Философа моего, Марція Галеотти.

— Воля Вашего Величества будетъ въ точности исполнена, отвѣчалъ Графъ Кревкеръ. Я узналъ, прибавилъ онъ по нѣкоторымъ справкамъ, что Галеотти теперь на веселомъ ужинѣ, но за нимъ тотчасъ пошлютъ. Остальные сію жь минуту явятся по приказанію Вашего Величества.

— И такъ, сказалъ Король, пойдемте въ новое жилище, назначенное намъ гостепрнимствомъ нашего братца. Мы знаемъ, что ето мѣсто крѣпкое и надѣемся, что будетъ безопасно.

— Замѣтили ли вы какихъ товарищей выбралъ Король Людовикъ? спросилъ тихо Хваетунъ Графа Кревкера, провожая Людовика по выходѣ изъ столовой.

— Разумѣется, приятель; что же ты скажешь объ этомъ?

— О! ничего, совершенно ничего. Я пойду съ тобою, Кревкеръ.

Шутъ, которому все было позволено, взялъ Кревкера за руку и пошелъ съ нимъ; между тѣмъ, какъ подъ крѣпкою стражею, но со всѣми наружными знаками уваженія, Графъ провожалъ Короля къ новому его жилищу.

КОНЕЦЪ ТРЕТЬЕЙ ЧАСТИ.