КВИКВЕРНЪ. править
Редьярда Киплинга. править
«Взгляни, онъ уже смотритъ»!
— «И правда, положи же его на мѣсто. Хорошій будетъ песъ! На четвертомъ мѣсяцѣ мы дадимъ ему кличку».
— «Въ честь кого»? — спросила Аморака.
Кадлу окинулъ взоромъ свой снѣговой домикъ, увѣшанный шкурами, и посмотрѣлъ на четырнадцатилѣтняго Котуко, который сидѣлъ на скамейкѣ и вытачивалъ пуговицу изъ моржоваго клыка.
— «Пусть онъ носитъ мое имя», — улыбаясь сказалъ Котуко: «со временемъ онъ мнѣ сослужитъ службу».
Кадлу въ отвѣтъ также улыбнулся, отчего его глаза совсѣмъ ушли въ плоскія жирныя щеки, и кивнулъ головой Аморакѣ. Злая мать щенка принялась визжать, глядя на своего дѣтеныша, который покачивался въ мѣховой сумкѣ, привѣшенной высоко надъ свѣтильникомъ изъ тюленьяго жира. Котуко продолжалъ свою работу, а Кадлу вынесъ свернутую собачью упряжь въ сосѣднюю каморку, потомъ снялъ съ себя тяжелую охотничью куртку и положилъ ее въ сѣтку изъ китоваго уса, которая висѣла надъ огнемъ другого свѣтильника. Опустившись на скамейку, онъ принялся стругать кусокъ мерзлой тюленины въ ожиданіи того, пока Аморака подастъ настоящій обѣдъ, т. е. вареное мясо и кровяную похлебку. Его разбиралъ голодъ. Еще на разсвѣтѣ онъ ушелъ осматривать проруби за восемь миль отъ дома и возвратился съ тремя большими тюленями. Въ ближайшей половинѣ узкаго и длиннаго снѣгового корридора, который велъ къ внутреннему входу въ жилище, раздавался лай и визгъ: это упряжныя собаки послѣ дневныхъ трудовъ дрались за теплое мѣстечко.
Когда визгъ непомѣрно усилился, Котуро лѣниво поднялся съ мѣста, взялъ бичъ съ длинной упругой ручкой изъ китоваго уса и трехсаженной ременной плетью и юркнулъ въ корридорчикъ. Раздался такой лай, словно собаки собирались растерзать мальчика: это онѣ радовались предстоящему кормленію. Котуко проползъ въ самую отдаленную часть корридорчика, гдѣ на подставкахъ изъ китоваго уса висѣло мерзлое мясо для собакъ, которое онъ разбилъ широкимъ копьемъ на большіе куски. Затѣмъ онъ остановился съ бичемъ въ одной рукѣ и съ мясомъ въ другой. Каждую собаку онъ вызывалъ по имени, начиная съ самой слабой. Горе той изъ нихъ, которая выскакивала не въ очередь: въ мгновеніе ока взвивался длинный бичъ и вырывалъ у нея клокъ шерсти съ кожей. Собака рычала, схватывала на лету свою порцію и, чавкая, отправлялась назадъ въ корридорчикъ. А Котуко, стоя на снѣгу, при свѣтѣ яркихъ сѣверныхъ звѣздъ, продолжалъ свою раздачу. Послѣдней къ нему подошла черная собака, «вожакъ», которая руководила всей сворой. Котуко бросилъ ей двойную порцію мяса и на придачу лишній разъ щелкнулъ бичемъ. — «Да!» — сказалъ онъ, свивая бичъ: «тамъ у меня грѣется щеночекъ, который будетъ здорово лаять. Ну, будетъ тебѣ, ступай на мѣсто»!
Котуко проползъ назадъ черезъ кучу собакъ, смахнулъ снѣгъ со своей мѣховой одежды выбивалкой изъ китоваго уса, которую Аморака всегда держала у дверей, потрепалъ рукой по шкурѣ, натянутой вмѣсто потолка, чтобы сбить сосульки, падавшія со снѣгового купола, и затѣмъ прилегъ на скамейку. Собаки въ корридорчикѣ храпѣли и повизгивали со сна; маленькій ребенокъ Амораки, лежавшій въ ея мѣховомъ капюшонѣ, дрыгалъ ножками, чмокалъ и что-то лепеталъ. Собака, мать щенка, лежала возлѣ Котуко, не спуская глазъ со свертка, привѣшеннаго въ теплѣ, надъ ярко-желтымъ пламенемъ свѣтильника.
Все это происходило на дальнемъ сѣверѣ, за Лабрадоромъ, за Гудзоновымъ проливомъ, куда морское теченіе наноситъ льдины, сѣвернѣе Мелвильскаго полуострова и даже проливовъ Фуріи и Геклы, на сѣверномъ берегу Баффиновой земли, гдѣ во льдахъ Ланкастерскаго пролива, какъ опрокинутая кастрюля, стоитъ о — въ Байлотъ. Къ сѣверу отъ Ланкастерскаго пролива мы знаемъ только Сѣверный Девонъ и Эльсмерову землю, но тамъ, въ такомъ близкомъ сосѣдствѣ съ полюсомъ, живутъ лишь немногочисленные ко чевники.
Кадлу былъ эскимосъ. Его племя, числомъ до тридцати человѣкъ, заселяло Тунунирмьютъ, т. е. «землю на краю чего-то». На картахъ этотъ пустынный берегъ именуется Адмиралтейскимъ, но эскимосское названіе къ нему особенно подходитъ, такъ какъ эта земля, дѣйствительно, лежитъ на краю свѣта. Девять мѣсяцевъ въ году здѣсь только ледъ, снѣгъ и непрерывныя бури. Человѣкъ, не видавшій, какъ термометръ спускается ниже нуля, даже не можетъ себѣ составить понятія о тамошнемъ холодѣ. Цѣлыхъ шесть мѣсяцевъ изъ этихъ девяти бываетъ совершенно темно, и это ужаснѣе всего. Въ продолженіи трехъ лѣтнихъ мѣсяцевъ морозитъ только по ночамъ, да черезъ день по утрамъ. Южные склоны на это время очищаются отъ снѣга и поростаютъ чахлой травой, приземистыя ивы выгоняютъ свои пушистыя почки. На взморьѣ появляется мелкій гравій и круглые камешки, но на большихъ отточенныхъ голышахъ и изборожденныхъ скалахъ все еще лежитъ зернистый снѣгъ. Черезъ нѣсколько недѣль и этому настаетъ конецъ: лютая зима опять сковываетъ всю страну. Морскія льдины сталкиваются, плывутъ рядомъ, трескаются, затѣмъ смерзаются такъ, что отъ берега на громадное разстояніе тянется ледяное поле футовъ въ девять толщиною.
Зимою Кадлу отправлялся за тюленями на самый край этого ледяного поля и подстерегалъ ихъ, когда они выплывали подышать воздухомъ у проруби. Тюленямъ нужна открытая прорубь, чтобы дышать и ловить рыбу, а зимою ледъ тянется отъ берега иногда миль на восемьдесятъ безъ перерыва. Весною жители Тунунирмьюта перебирались съ тающаго льда на твердую землю; они раскидывали палатки изъ звѣриныхъ шкуръ и ловили силками морскихъ птицъ или метали копья въ молодыхъ тюленей, вылѣзающихъ погрѣться на берегу. Потомъ они перекочевывали на югъ Баффиновой земли, гдѣ охотились на сѣверныхъ оленей и запасались на цѣлый годъ семгой, которая въ изобиліи водится въ тамошнихъ рѣкахъ и озерахъ. Въ сентябрѣ или октябрѣ они опять возвращались на сѣверъ, чтобы охотиться за мускусными быками и тюленями. Переѣзжали они, обыкновенно, на саняхъ, запряженныхъ собаками, дѣлая до тридцати миль въ день. Иногда они плыли вдоль берега, отъ мыса къ мысу, въ большихъ лодкахъ изъ звѣриныхъ шкуръ, причемъ собаки и дѣти лежали между ногами гребцовъ, а женщины распѣвали пѣсни. Всѣ предметы роскоши, извѣстные въ Тунунирмьютѣ, какъ-то: дерево для санныхъ полозьевъ, желѣзо для гарпуновъ, стальные ножи, жестяные котелки, въ которыхъ гораздо удобнѣе было варить пищу, чѣмъ въ прежнихъ каменныхъ горшкахъ, кремень и огниво, даже спички, цвѣтныя ленты женщинамъ въ волосы, грошевыя зеркальца, красное сукно для оторочки оленьихъ куртокъ — все это доставлялось съ юга. Кадлу продавалъ цѣнный рогъ нарвала и зубы мускуснаго быка южнымъ эскимосамъ, а тѣ, въ свою очередь, сбывали ихъ: китоловамъ или въ миссіонерскія поселенія на берегахъ Эксетерскаго и Кумберлендскаго проливовъ. Эти сношенія приводили къ тому, что иногда какой-нибудь котелокъ, украденный корабельнымъ поваромъ и спущенный за безцѣнокъ, доживалъ свой вѣкъ по ту сторону полярнаго круга, надъ свѣтильникомъ изъ тюленьяго жира.
Кадлу, какъ хорошій охотникъ, имѣлъ достаточный запасъ желѣзныхъ гарпуновъ, дротиковъ, острогъ и тому подобныхъ предметовъ, необходимыхъ для существованія на дальнемъ сѣверѣ. Онъ былъ начальникомъ племени или, какъ его звали, «человѣкомъ на всѣ руки». Впрочемъ, это не давало ему особыхъ правъ: онъ могъ лишь посовѣтовать своимъ товарищамъ перебраться для охоты на другое мѣсто. Зато Котуко любилъ немножко командовать другими мальчиками, когда они при лунѣ играли въ снѣжки или пѣли «дѣтскую пѣснь» сѣверному сіянію.
Въ четырнадцать лѣтъ всякій эскимосъ уже считаетъ себя взрослымъ, а мальчику — Катуко уже давно наскучило дѣлать силки для морской птицы и лисицъ. Но больше всего ему надоѣло жевать оленьи и тюленьи шкуры, чтобы онѣ сдѣлались мягкими. Этой работой занимаются женщины и дѣти по цѣлымъ днямъ въ то время, какъ мужчины ходятъ на охоту. Ему хотѣлось бы пойти въ квагчи (домъ для пѣнія), гдѣ по вечерамъ собирались охотники, и колдунъ, или атекокъ, потушивъ огонь, расказывалъ имъ страшныя вещи, а они потомъ слышали, какъ духъ сѣвернаго оленя ходилъ по крышѣ, и если бросали копье во мракъ ночной, то оно возвращалось, обагренное кровью. Ему хотѣлось бы кинуть свои большіе сапоги въ сѣтку съ утомленнымъ видомъ хозяина и присоединиться къ охотникамъ, которые иногда играли вечеромъ въ доморощенную рулетку изъ жестянки и гвоздя. Да мало ли чего ему хотѣлось, но взрослые посмѣивались и говорили: «Погоди, пока не побываешь въ перевязкѣ, Котуко. Охота еще не заправская ловля».
Теперь же, когда отецъ назвалъ щенка его именемъ, дѣла Котуко начали поправляться. Эскимосъ не отдастъ сыну хорошей собаки, если мальчикъ не умѣетъ править, а Котуко былъ увѣренъ, что онъ еще и не то умѣетъ.
Должно быть, щенокъ былъ желѣзнаго тѣлосложенія, если онъ не умеръ отъ обкармливанія и переутомленія. Котуко соорудилъ ему маленькую упряжь и цѣлый день гонялъ его, покрикивая: «Ауа! Джа ауа»! (Направо)! «Чоячой! джа чоячой»! (Налѣво)! «Огага»! (Стой)! Щенку это приходилось не по вкусу, но что это было въ сравненіи съ тѣмъ, когда его въ первый разъ запрягли въ сани! Онъ сидѣлъ себѣ преспокойно на снѣгу и игралъ ремешкомъ изъ тюленьей кожи, который шелъ отъ его упряжи къ питу, или большому ремню саней. Вдругъ вся свора двинулась съ мѣста, и щенокъ почувствовалъ, какъ тяжелыя сани покатились и потащили его, а Котуко хохоталъ до слезъ. Для щенка настали тяжелыя времена: неумолимый бичъ свисталъ надъ нимъ; собаки кусались, потому что онъ не зналъ своего дѣла; упряжь немилосердно терла; ему уже не позволялось спать вмѣстѣ съ Котуко, а взамѣнъ того досталось самое холодное мѣсто въ корридорчикѣ.
Самъ Котуко не менѣе трудился. Править собаками не легко. Слабѣйшую изъ собакъ помѣщаютъ ближе всего къ кучеру; у каждой — отдѣльная упряжь, отъ которой идетъ ремешокъ, проведенный подъ ея лѣвой передней ногой и пристегнутый къ главному ремню посредствомъ особой пуговицы и петли; его можно отстегнуть и на время выпречь собаку. Это особенно необходимо для молодыхъ собакъ, которыя часто запутываются въ своемъ ремешкѣ задними ногами, и онъ имъ натираетъ раны. Затѣмъ онѣ заигрываютъ другъ съ дружкой или дерутся и перепутываютъ всю упряжь. Тутъ надо большое умѣніе владѣть бичемъ. Каждый эскимосскій мальчикъ гордится, если достигнетъ этого искусства: легко зацѣпить бичемъ по землѣ и, наоборотъ, очень трудно, перегнувшись впередъ, на полномъ ходу стегнуть непокорную собаку. Если окликнешь одну собаку за «заигрываніе» и въ то же время случайно стегнешь, вмѣсто нея, сосѣднюю, то онѣ подерутся и задержатъ остальныхъ. Если ѣдешь и разговариваешь съ кѣмъ-нибудь или если самъ затянешь пѣсню, то собаки остановятся, обернутся, присядутъ и будутъ слушать. Раза два собаки понесли Котуко, такъ какъ онъ, останавливаясь, забывалъ подпереть чѣмъ-нибудь сани; онъ порвалъ не мало упряжи и ремней, пока не научился въ совершенствѣ управлять легкими санками съ цѣлой сворой изъ восьми собакъ. Но за то теперь онъ былъ преисполненъ чувства собственнаго достоинства и съ гордостью въ сердцѣ быстро носился по гладкому льду. Онъ отправлялся за десять миль къ тюленьимъ прорубямъ и тамъ, отстегнувъ ремень, выпрягалъ большого чернаго вожака, который считался самой умной собакой во всей сворѣ. Перевернувъ сани, онъ втыкалъ глубоко въ снѣгъ пару отпиленныхъ оленьихъ роговъ: они подпирали сани и не давали собакамъ уйти. Котуко осторожно подползалъ къ проруби и выжидалъ, пока тюлень выплыветъ подышать воздухомъ. Тогда онъ вскакивалъ со своимъ копьемъ и арканомъ и, убивъ тюленя, тащилъ его по льду къ санямъ съ помощью чернаго вожака. Тутъ собаки поднимали такую возню и такой визгъ, что Котуко долженъ былъ до крови хлестать ихъ бичемъ, пока тюленья туша не замерзала совершенно. Домой возвращаться было трудненько. Приходилось перетаскивать нагруженныя сани черезъ ледяные бугры, а собаки садились и, вмѣсто того, чтобы везти, жадно поглядывали на мясо. Наконецъ, попавъ на проторенную дорогу къ деревнѣ, онѣ успокаивались и мчались во весь опоръ подъ тусклымъ, звѣзднымъ небомъ. Котуко затягивалъ: «Ангутивунъ тайна таунане тайна» (пѣснь возвращающагося охотника), и изъ каждаго дома его привѣтствовали голоса.
Когда Котуко-песъ совсѣмъ выросъ, то и онъ вошелъ во вкусъ ѣзды. Онъ постепенно завоевывалъ себѣ положеніе среди другихъ собакъ, а въ одинъ прекрасный вечеръ во время кормленія напалъ на чернаго вожака и поборолъ его. Съ тѣхъ поръ ему отведено было мѣсто вожака, который бѣжитъ на пять футовъ впереди остальныхъ собакъ, привязанный къ длинному главному ремню, или питу. На его обязанности лежало наблюденіе за сотоварищами, чтобы они не дрались ни въ упряжи, ни безъ упряжи. Ему одѣли тяжелый и толстый ошейникъ изъ мѣдной проволки. Въ особыхъ случаяхъ его звали въ домъ и кормили варенымъ мясомъ: подчасъ ему даже позволялось спать на скамейкѣ вмѣстѣ съ Котуко. Это была прекрасная охотничья собака; она могла удержать на мѣстѣ мускуснаго быка, хватая его зубами за ноги, а храбрости у нея было столько, что она не пугалась борьбы съ худымъ полярнымъ волкомъ, котораго сѣверныя собаки боятся пуще всего на свѣтѣ. Она со своимъ хозяиномъ (остальная свора въ ризсчетъ не принималась) по цѣлымъ днямъ ходила на охоту, и юношу, закутаннаго въ мѣховую одежду, всегда сопровождалъ этотъ дикій лохматый рыжій звѣрь съ маленькими глазками и острыми бѣлыми клыками. Каждый эскимосъ долженъ добывать пищу и звѣриныя шкуры для себя и для своей семьи. Женщины шьютъ изъ шкуръ одежды и иногда случайно помогаютъ при какой-нибудь мелкой ловлѣ. Но вообще доставленіе пищи — а ѣдятъ они ужасно много — дѣло мужчинъ. Если съѣстные припасы истощатся, то вѣдь эскимосамъ негдѣ купить, занять или попросить, и приходится умирать съ голоду.
Кадлу, Котуко, Аморака и маленькій мальчикъ, который лежалъ въ мѣховомъ капюшонѣ матери и по цѣлымъ днямъ жевалъ кусокъ сала, вели вполнѣ счастливую семейную жизнь. Они принадлежали къ кроткому народу: эскимосъ рѣдко выходитъ изъ себя и почти никогда не бьетъ дѣтей. Ложь и кража ему незнакомы. Они перебивались при самыхъ ужасныхъ, жестокихъ морозахъ, ѣли сколько влѣзетъ, по вечерамъ разсказывали страшныя сказки, а по цѣлымъ днямъ при свѣтѣ масляной лампы чинили платье и охотничьи доспѣхи, распѣвая безконечную пѣсню женщинъ: «ая амна, амна ая, а, а!»
Но вотъ въ, одну лютую зиму все пошло прахомъ. Возвратившись послѣ ежегодной ловли семги, тунунирмьютцы устроились на свѣжемъ льду, приготовляясь къ тюленьей охотѣ, какъ только океанъ замерзнетъ. Осень была ранняя и суровая. Въ теченіе всего сентября были страшныя бури, которыя проломили ледъ тамъ, гдѣ онъ имѣлъ четыре — пять футовъ толщины. Льдины неслись къ берегу и нагромоздились цѣлой стѣной около двадцати миль ширины; немыслимо было черезъ нее перетаскивать сани. Край плотнаго льда, около котораго тюлени зимою ловили рыбу, лежалъ далеко за этой стѣною: эскимосы не могли туда добраться. Они еще, можетъ быть, кое-какъ перебились бы со своимъ запасомъ мерзлой семги и сала, да въ декабрѣ одинъ изъ нихъ набрелъ на тупикъ, или палатку изъ шкуръ, гдѣ оказались три женщины и дѣвушка, полумертвыя отъ голода. Онѣ пришли съ сѣвера вмѣстѣ съ мужчинами, которые погибли, охотясь за длинорогимъ нарваломъ. Кадлу распредѣлилъ женщинъ по хатамъ зимняго селенія. Эскимосъ не отказываетъ въ гостепріимствѣ чужеземцу: вѣдь и для него можетъ настать такая же тяжелая нужда. Аморака взяла къ себѣ въ домъ дѣвушку, которой было около четырнадцати лѣтъ, и сдѣлала изъ нея нѣчто въ родѣ служанки. По покрою ея остроконечнаго капюшона и всего платья можно было предполагать, что она съ Эльсмеровой земли. Она въ первый разъ видѣла жестяные котелки и сани на деревянныхъ полозьяхъ. Котуко-мальчикъ и Котуко-собака очень полюбили ее.
Но вотъ всѣ лисицы ушли къ югу, и даже маленькая россомаха больше не попадалась въ силки, которые разставлялъ Котуко. Племя лишилось двухъ лучшихъ охотниковъ, погибшихъ въ борьбѣ съ мускуснымъ быкомъ, и другимъ еще прибавилось работы. Котуко каждый день выѣзжалъ на легкихъ санкахъ съ шестью — семью самыми сильными собаками и до боли въ глазахъ присматривался, нѣтъ-ли гдѣ на льду свѣтлаго пятна, — дыры, которую себѣ процарапалъ тюлень. Собака-Котуко бѣгала вдоль и поперекъ, и въ гробовомъ молчаніи ледяного поля Котуко-мальчикъ за три мили могъ услышать ея лай. Если собака находила тюленье отверстіе, то Котуко устраивалъ себѣ неподалеку снѣжный холмикъ для нѣкоторой защиты отъ вѣтра и ждалъ здѣсь 10—12—20 часовъ, пока выплыветъ тюлень. Не спуская глазъ съ проруби, онъ сидѣлъ на маленькой подстилкѣ изъ тюленьей шкуры, надѣвъ на ноги тутареангъ, (перевязку, о которой ему говорили старые охотники). Она надѣвается для того, что-бы колѣни не стучали отъ холода въ то время, когда приходится безконечно ожидать чуткаго тюленя. Сидѣть неподвижно въ перевязкѣ при сорокаградусномъ морозѣ, это ужасная мука даже для эскимоса. Если удавалось поймать тюленя, то собака-Котуко, волоча свою упряжь, помогала дотащить тушу до саней, гдѣ усталыя и голодныя собаки уныло лежали, подъ защитою ледяной стѣны.
Убитаго тюленя хватало не надолго: каждый изъ жителей поселка имѣлъ право на извѣстную долю туши; кости, шкура и жилы тоже шли въ дѣло. Мясо, предназначенное для собакъ, раздавалось людямъ, а собакамъ Аморака бросала куски лѣтнихъ палатокъ изъ шкуръ, и онѣ выли отъ голода.. По свѣтильникамъ въ домахъ видно было, что приближалась голодовка. Въ хорошія времена, когда жиру бывало вдоволь, веселое, яркое пламя въ лодкообразномъ свѣтильникѣ доходило до двухъ футовъ высоты. Теперь оно, понизилось до шести дюймовъ; при малѣйшей яркой вспышкѣ Аморака глубже заправляла фитилекъ, а вся семья слѣдила за движеніемъ ея руки. Умирать въ потьмахъ казалось еще страшнѣе, чѣмъ голодать! Каждый эскимосъ боится мрака, которымъ онъ окруженъ шесть мѣсяцевъ въ году, и когда свѣтильники плохо горятъ, то падаетъ духомъ.
Но впереди предстояли еще худшія испытанія.
Отощавшія собаки выли и рычали въ корридорѣ, поглядывая на безчувственныя звѣзды и вдыхая холодный ночной воздухъ. Когда вой прекращался, наступала такая тишина, что люди, казалось, слышали біеніе собственныхъ сердецъ. Однажды вечеромъ собака — Котуко, которая, противъ обыкновенія, въ тотъ день страшно упрямилась, вдругъ вскочила и положила голову на колѣни Котуко. Тотъ отогналъ ее, но она продолжала лѣзть къ нему, помахивая хвостомъ. Проснувшійся Кадлу повернулъ къ себѣ тяжелую лохматую голову собаки и посмотрѣлъ въ ея стеклянные глаза. Она жалобно застонала и припала къ ногамъ Кадлу. Шерсть стала у нея дыбомъ, и она завыла, какъ будто въ домъ лѣзъ чужой, потомъ вдругъ радостно залаяла, стала кататься по полу и, какъ щенокъ, грызть самого Котуко.
— Что это?: -- спросилъ Котуко, которому становилось жутко..
— Болѣзнь, — отвѣчалъ Кадлу, — собачья болѣзнь.
Собака задрала голову и принялась опять выть.
— Я этого никогда не видѣлъ. Что-жъ дальше будетъ? — спрашивалъ Котуко.
Кадлу пожалъ плечами и направился къ стѣнѣ за короткимъ гарпуномъ. Собака взглянула на него и съ воемъ бросилась бѣжать по корридору; остальныя собаки разступились передъ нею. Выскочивъ на снѣгъ, она съ неистовымъ лаемъ умчалась и скрылась изъ виду. Это не была водобоязнь, а особаго рода безуміе. Холодъ, голодъ, а въ особенности мракъ подѣйствовали на нее. Подобныя заболѣванія распространяются въ сворѣ чрезвычайно быстро. На другое утро заболѣла еще одна собака, которая такъ боролась и кусалась, что Котуко убилъ ее. Затѣмъ большой черный песъ бывшій когда-то вожакомъ, напалъ на мнимый звѣриный слѣдъ; когда его спустили съ ремня, онъ бросился къ ледяному утесу и также убѣжалъ со своею упряжью. Послѣ этого никто уже не ѣздилъ на собакахъ. Онѣ нужны были для другой цѣли, и собаки это сами чувствовали. Ихъ попривязывали и кормили изъ рукъ, но онѣ сохраняли выраженіе испуга и отчаянія. Въ довершеніе всего, старухи откопали какія-то страшныя сказки и стали увѣрять, что онѣ осенью видѣли духовъ умершихъ охотниковъ, которые предрекли имъ разные ужасы.
Котуко больше всего былъ огорченъ потерей своей собаки. Эскимосъ ѣстъ много, но при случаѣ умѣетъ и голодать. На Котуко всѣ испытанія подѣйствовали такъ, что онъ сталъ слышать какіе то внутренніе голоса и видѣть несуществующихъ людей. Однажды послѣ десятичасового ожиданія у тюленьей дыры, онъ снялъ перевязку и, изнемогая отъ усталости, поплелся домой. Дорогой у него такъ закружилась голова, что онъ долженъ былъ прислониться къ ледяному выступу; лежавшая на выступѣ скалистая глыба потеряла равновѣсіе и съ грохотомъ покатилась внизъ, а когда Котуко отскочилъ, она со свистомъ упала на ледъ.
Котуко привыкъ вѣрить, что въ каждой скалѣ, въ каждой глыбѣ живетъ одноглазая торнака, и что когда торнака хочетъ помочь человѣку, то со своимъ каменнымъ жилищемъ катится за нимъ, спрашивая, согласенъ ли онъ стать подъ ея покровительство. (Лѣтомъ когда ледъ въ трещинахъ оттаиваетъ, обломки скалъ рушатся и скатываются на землю, отсюда и возникло повѣріе о духахъ камней). Котуко почувствовалъ, какъ кровь ударила ему въ голову, и подумалъ, что это торнака заговорила съ нимъ. Приближаясь къ дому, онъ уже былъ вполнѣ увѣренъ, что имѣлъ съ нею длинный разговоръ, а домашніе, вполнѣ допуская это, не противорѣчили ему.
— Она мнѣ сказала: — я скачу, скачу по снѣгу! — восклицалъ Котуко въ своей полуосвѣщенной хижинѣ. — Она сказала: я поведу тебя къ хорошимъ тюленьимъ прорубямъ. И вотъ я завтра пойду, а торнака меня поведетъ.
Затѣмъ пришелъ ангекокъ, деревенскій колдунъ. Котуко и ему разсказалъ о своемъ приключеніи.
— Иди на зовъ духовъ, и они дадутъ намъ пищу, — сказалъ ангекокъ.
Сѣверная дѣвушка все это время лежала у огня, ѣла мало, а говорила еще меньше. Но когда Аморака и Кадлу стали снаряжать маленькія ручныя санки для Котуко и положили туда его охотничьи доспѣхи сала и мерзлаго тюленьяго мяса, сколько оказалось возможнымъ удѣлить, то она смѣло стала рядомъ съ юношей, приготовляясь тащить санки.
— Твой домъ — мой домъ, — говорила она, въ то время, какъ маленькія костяныя сани скрипѣли и подпрыгивали за ними посреди ужасающей полярной ночи.
— Мой домъ — твой домъ, — отвѣчалъ Котуко; — но я боюсь, что мы оба пойдемъ къ Седнѣ.
Седна, по вѣрованіямъ эскимосовъ, — владычица подземнаго міра; каждый умершій проводитъ годъ въ ея ужасномъ царствѣ, прежде чѣмъ отправиться въ Квадлипармьютъ, «счастливую страну, гдѣ нѣтъ морозовъ и въ изобиліи водятся сѣверные олени».
Въ деревнѣ все еще продолжали кричать: «духи говорили съ Котуко, они приведутъ его на открытое мѣсто. Онъ добудетъ намъ тюленей!» Но голоса терялись въ холодной мглѣ, а Котуко и дѣвушка вмѣстѣ тащили санки по направленію къ Ледовитому океану. Котуко увѣрялъ, что торнака велѣла ему итти на сѣверъ, и они шли, руководствуясь Тунтукджунгомъ, т. е. «Оленемъ» или, по нашему, созвѣздіемъ Большой Медвѣдицы.
Дѣвушка шла молча, наклонивъ голову, и вѣтеръ хлесталъ ее мѣховой бахромой капюшона по широкому смуглому лицу. Небо надъ ними было бархатисто-чернаго цвѣта и только на горизонтѣ прерывалось алыми полосами. Большія звѣзды свѣтились, какъ фонари. Иногда падающая звѣзда оставляла за собою огненный слѣдъ; въ такую минуту неровная поверхность льда отливала краснымъ, коричневымъ и синимъ цвѣтами, тогда какъ при звѣздахъ она казалась безжизненно сѣрой. Осеннія бури образовали во льду выбоины, рытвины, ямы и нагромоздили цѣлыя кучи льдинъ, отточивъ ихъ мѣстами, какъ пилы. Нѣкоторыя глубокія ямы были сверху засыпаны снѣгомъ. Обломки льда издали походили на тюленей, моржей, на перевернутыя сани и даже на десятиногаго Духа Бѣлаго Медвѣдя. И по этому необозримому пространству, при полномъ безмолвіи, двое людей, какъ во снѣ, тащили за веревку сани.
Когда они уставали, Котуко устраивалъ такъ-называемый охотничій « полудомикъ», т. е. маленькую снѣжную избушку, гдѣ они могли бы развести походный свѣтильникъ и отогрѣть мерзлую тюленину. Подкрѣпившись сномъ, они шли дальше, совершая въ день по тридцать миль, чтобы подвинуться по прямому пути на пять миль къ сѣверу. Дѣвушка всегда молчала, а Котуко бормоталъ про себя или напѣвалъ какую-нибудь «лѣтнюю» пѣсню объ оленѣ и семгѣ, совсѣмъ не подходящую къ ужасной обстановкѣ. Онъ заявлялъ, что торнака нашептываетъ ему рѣчи, и дико сбѣгалъ съ ледяного бугра, выкрикивая что-то зловѣщимъ голосомъ. Котуко находился все время въ какомъ-то изступленіи, но дѣвушка была увѣрена, что имъ руководитъ духъ, и надѣялась на благополучный исходъ. Она ничуть не удивилась, когда на четвертый день Котуко съ горящими глазами объявилъ ей, что торнака идетъ за ними въ видѣ двуглавой собаки. Дѣвушка посмотрѣла въ указанномъ направленіи, и видѣніе скрылось въ оврагѣ. Оно не походило на человѣка, но извѣстно, что духи любятъ принимать образъ медвѣдя, тюленя или другого животнаго.
Можетъ быть, это былъ даже самъ десятиногій Духъ Бѣлаго Медвѣдя! Котуко и дѣвушка отъ истощенія не могли уже довѣрять своимъ глазамъ. Съ тѣхъ поръ, какъ они вышли изъ деревни, они ровно ничего не поймали и даже не напали на звѣриные слѣды. Провизіи у нихъ оставалось меньше, чѣмъ на недѣлю, а тутъ вдобавокъ приближалась буря. Полярная буря длится дней десять безъ перерыва, и всякому путнику въ это время грозитъ неминуемая смерть. Котуко сложилъ снѣговой домикъ такой величины, чтобы въ него можно было поставить санки: вѣдь, нельзя же бросить зря свои припасы. Въ то время, какъ онъ клалъ послѣднюю ледяную глыбу, замѣняющую конекъ на крышѣ, онъ увидѣлъ на разстояніи полумили нѣчто, стоявшее на вершинѣ утеса. Былъ туманъ, и этотъ предметъ, казалось, имѣлъ футовъ сорокъ длины и десять высоты и хвостъ длиною футовъ въ двадцать; очертанія его все мѣнялись. Дѣвушка тоже замѣтила его, но не только закричала отъ ужаса, а, напротивъ, спокойно сказала:
— Это — Квиквернъ. Что-то дальше будетъ?
— Онъ это повѣдаетъ мнѣ, — отвѣчалъ
Котуко, но ножъ задрожалъ въ его рукѣ, такъ какъ человѣкъ, вѣрящій въ покровительство неземныхъ духовъ, не боится ихъ только, пока дѣло не дойдетъ до встрѣчи. Квиквернъ — это призракъ гигантской беззубой и безшерстной собаки, который по эскимосскимъ вѣрованіямъ живетъ на сѣверѣ и показывается передъ великими событіями; но будь это горестныя — или радостныя событія, а даже колдунъ самъ не рѣшается говорить съ Квикверномъ. Онъ насылаетъ болѣзни на собакъ. Подобно Духу Медвѣдя, у него необычное число ногъ — шесть или восемь. У существа, которое прыгало въ туманѣ, тоже было больше ногъ, чѣмъ у простой собаки.
Котуко и дѣвушка тотчасъ же забились въ свой домикъ. Конечно, снѣговой покровъ не могъ бы ихъ предохранить отъ гнѣва Квикверна, если бы тотъ желалъ имъ зла, но все-таки, не видя его больше, они почувствовали облегченіе. Буря разразилась страшнымъ воемъ, который въ теченіе трехъ сутокъ не ослабѣвалъ ни на минуту. Они поставили свѣтильникъ между колѣнъ, ѣли разогрѣтое тюленье мясо и въ продолженіи семидесяти двухъ долгихъ часовъ смотрѣли, какъ скоплялась сажа на потолкѣ. Дѣвушка вынула провизію изъ саней: ея оставалось дня на два, поэтому Котуко освидѣтельствовалъ желѣзныя наконечники своихъ гарпуновъ, острогу для тюленей и дротикъ для птицъ. Надо было что-нибудь предпринять.
— Мы скоро, очень скоро пойдемъ къ Седнѣ, — шептала дѣвушка. — Черезъ три дня мы будемъ лежать, и намъ придетъ конецъ. Отчего же твоя торнака не помогаетъ намъ? Спой ей пѣсню ангекока, чтобы она къ намъ пришла.
Онъ началъ пѣть или, точнѣе, завывать одно изъ заклинаній. Буря не унималась. Посрединѣ пѣнія дѣвушка вскочила и вдругъ приникла ухомъ къ ледяному полу дома. Котуко послѣдовалъ ея примѣру, и они смотрѣли другъ другу въ глаза, напряженно прислушиваясь. Онъ оторвалъ тонкую пластинку китоваго уса отъ силка, который лежалъ въ саняхъ, расправилъ ее и всадилъ въ маленькое отверстіе во льду, придавивъ своей рукавицей. Теперь вмѣсто того, чтобы слушать, они стали наблюдать. Пластинка сначала чуть-чуть задрожала, потомъ стала колебаться сильнѣе и измѣнила свое направленіе, точно компасная стрѣлка.
— Что это! — воскликнулъ Котуко: — должно быть, снаружи откололась большая льдина.
Дѣвушка указала на пластинку и покачала головой.
— Это большой ледоходъ, — сказала она. Прислушайся, ледъ подъ нами трещитъ.
Приникнувъ къ полу, они на этотъ разъ услышали странный шумъ и стукъ, какъ будто у себя подъ ногами. Этотъ шумъ напоминалъ то пискъ слѣпого щенка, то царапанье камнемъ по льду, то заглушенные удары барабана.
— Мы ужъ скоро отправимся къ Седнѣ, — сказалъ Котуко: — это дѣйствительно ледоходъ. Торнака обманула насъ. Мы умремъ.
Дѣйствительно, имъ грозила опасность. Трехдневная буря погнала воды Баффинова залива къ югу до самаго края ледяного поля, которое тянется на западъ отъ о-ва Байлота. Сильное теченіе несло съ собою пловучія льдины, которыя надвигались на плотный ледъ въ то самое время, какъ волненіе бурнаго океана подмывало и расшатывало его снизу. Котуко и дѣвушка слышали отдаленные раскаты этой борьбы, происходившей за тридцать — сорокъ миль отъ нихъ. Маленькая пластинка также отзывалась на это сотрясеніе.
Но, какъ говорятъ эксимосы, когда ледъ пробуждается послѣ долгой зимней спячки, то нельзя заранѣе знать, что случится, потому что плотный ледъ мѣняетъ очень быстро свои очертанія. Налетѣвшая буря была, повидимому, изъ числа весеннихъ, только разразилась раньше времени, и трудно было предугадать ея послѣдствія.
Все-таки имъ было какъ-то легче на душѣ отъ сознанія, что если ледъ идетъ, то имъ больше не придется ждать и страдать. По льду бѣгаютъ духи, водяные, вѣдьмы, и они войдутъ въ страну Седны въ обществѣ разныхъ другихъ существъ. Когда они выбрались изъ своего домика послѣ бури, то отдаленный шумъ все еще усиливался, а плотный ледъ гудѣлъ и стоналъ около нихъ.
— Онъ все еще ждетъ, — сказалъ Котуко.
Не вершинѣ бугра сидѣло восьминогое существо, которое они видѣли тремя днями раньше, и ужасно выло.
— Пойдемъ за нимъ — сказала дѣвушка: — онъ можетъ быть знаетъ какую-нибудь дорогу, которая не ведетъ къ Седнѣ.
Но она зашаталась отъ слабости, когда попробовала тащить санки. Таинственное существо медленно шло на западъ. Гулъ все усиливался. Поверхность льда давала трещины по всѣмъ направленіямъ; откалывались большія ледяныя глыбы въ десять футовъ толщиною. Море стремительно толкало льдины подъ плотный ледъ, подобно тому, какъ быстро прячутъ колоду картъ подъ скатерть. Кромѣ того, бурей и теченіемъ нанесло съ Гренландіи цѣлыя пловучія ледяныя горы. Онѣ надвигались на ледяное поле, какъ старинный флотъ на полныхъ парусахъ. Иногда огромная гора вдругъ безпомощно останавливалась, пошатнувшись и далеко разбрызгавъ пѣну, и уходила назадъ, тогда какъ другая, поменьше и пониже, вкатывалась на плоскую ледяную поверхность, разбивала и толкала ледъ на пути и оставляла слѣдъ на протяженіи цѣлой мили. Однѣ льдины работали, какъ сѣкиры, другія, какъ тараны, третьи кружились вихремъ, и эта разрушительная работа шла во всей сѣверной части ледяного поля, насколько глазу было видно. То мѣсто, гдѣ стоялъ Котуко съ дѣвушкой, было очень удалено отъ ледохода, но все-таки онъ надвигался на нихъ. Они слышали глухой гулъ, напоминающій пушечные выстрѣлы въ туманную погоду. Это показывало, что ледъ шелъ на югъ, къ острову Байлоту, который остался у нихъ въ тылу.
— Этого прежде никогда не бывало, — говорилъ Котуко. — Еще не время. Какъ же ледоходъ начинается уже теперь?
— Идемъ за нимъ! — говорила дѣвушка, указывая на привидѣніе, которое то прыгало, то бѣжало впереди нихъ.
И они шли, волоча свои санки. Уже ледъ вокругъ нихъ трещалъ, открывая пропасти, зіяющія, какъ волчьи пасти. Но тамъ, гдѣ остановился страшный призракъ, на возвышеніи изъ старыхъ сбившихся льдинъ, все еще было спокойно. Котуко дико ринулся впередъ и потащилъ съ собою дѣвушку; они поползли на вершину холма, на высоту какихъ-нибудь пятидесяти футовъ. Льдины рычали все грознѣе, но холмъ стоялъ твердо. Котуко знакомъ показалъ своей спутницѣ, что подъ ними находился островокъ, куда ихъ привело восьминогое существо. Онъ былъ такъ покрытъ льдомъ, что человѣкъ не могъ бы угадать, что снизу находится твердая земля. Конечно, имъ еще грозила опасность отъ пловучихъ льдовъ, но Котуко и дѣвушка перестали бояться, они сложили себѣ ледяную избушку и, забравшись въ нее, принялись за ѣду. Онъ исчезъ, и Котуко возбужденно толковалъ о могуществѣ духовъ. Посреди его несвязной рѣчи, дѣвушка вдругъ стала неудержимо хохотать, покачиваясь изъ стороны въ сторожу.
За его спиной въ отверстіи хижины показались двѣ головы, — рыжая и черная, — принадлежавшія двумъ собакамъ: Котуко и черному вожаку. Обѣ выглядѣли прекрасно, разжирѣли и казались совершенно здоровыми, но онѣ были какъ то странно соединены между собою. Черный вожакъ, вѣдь, убѣжалъ въ упряжи; повидимому, онъ встрѣтился съ Котуко, и они играли или боролись. Петля отъ его ремешка зацѣпилась за проволочный ошейникъ Котуко и такъ запуталась, что ни одна, ни другая собака не могла повернуть головы, чтобы перегрызть ремень; и вотъ онѣ остались скрѣпленными бокъ-о-бокъ. Тѣмъ не менѣе, онѣ должны были сами заботиться о своемъ пропитаніи, и это, повидимому, излѣчило ихъ.
Дѣвушка повернула ихъ морды къ Котуко и, заливаясь отъ смѣха, воскликнула:
— «Вотъ онъ Квиквернъ, который привелъ насъ въ безопасное мѣсто. Посмотри-ка на его двѣ головы и восемь ногъ»!
Котуко разцѣпилъ ихъ, и онѣ обѣ кинулись къ нему. Онъ провелъ рукой по ихъ бокамъ, которые округлились и покрылись густой шерстью:
— «Онѣ нашли себѣ пищу», — сказалъ онъ улыбаясь: и я думаю, что и мы такъ скоро не пойдемъ къ Седнѣ. Моя торнака прислала ихъ сюда. Онѣ выздоровѣли".
Послѣ перваго привѣтствія по адресу Котуко, собаки, которыя въ теченіе нѣсколькихъ недѣль должны были спать, ѣсть и охотиться вмѣстѣ, бросились другъ на друга, и въ снѣговомъ домикѣ произошла великолѣпная драка. «Голодныя собаки не дерутся», замѣтилъ Котуко. «Онѣ нашли тюленей. Поспимъ-ка теперь. Мы добудемъ себѣ пищу».
Проснувшись, они увидѣли, что сѣверный берегъ очистился отъ льдинъ, которыя были унесены теченіемъ. Первый шумъ волнъ — самая сладкая музыка для эскимоса, такъ какъ онъ возвѣщаетъ о наступленіи весны. Котуко и дѣвушка взялись за руки улыбаясь: морской прибой среди льдовъ напоминалъ имъ время оленей и семги и запахъ распускающейся приземистой ивы. На глазахъ у нихъ море стало подергиваться пленкой, — такъ холодно еще было. Но на горизонтѣ виднѣлась ярко-красная полоса, — отблескъ солнца, предвѣщавшая предстоящую перемѣну въ природѣ.
Котуко нашелъ собакъ, которыя грызлись изъ-за убитаго ими тюленя. Въ поискахъ за рыбой, которую буря всегда разгоняетъ, въ этотъ день на берегъ островка выплыло штукъ тридцать тюленей. Пока море не замерзло окончательно, сотни черныхъ головъ виднѣлись на поверхности прибрежной отмели.
Какъ пріятно было опять поѣсть тюленьей печенки и наполнить свѣтильникъ свѣжимъ жиромъ такъ, чтобы онъ ярко пылалъ! Но лишь только ледъ окрѣпъ, Котуко и дѣвушка нагрузили ручныя санки, заставили собакъ тащить ихъ и изо всѣхъ силъ торопились домой, опасаясь за участь своихъ земляковъ. Они закопали въ ледъ на берегу про запасъ двадцать пять свѣжихъ тюленьихъ тушъ. Погода попрежнему была ужасна, но сани, нагруженныя хорошей пищей, казалось легче тащить, чѣмъ идти на охоту впроголодь. Котуко растолковалъ собакамъ, что отъ нихъ требовалось. Онѣ пустились въ путь, и хотя нигдѣ не было наѣзженной дороги, но черезъ два дня уже доставили путниковъ въ деревню Кадлу. Ихъ встрѣтили лаемъ только три собаки: остальныя были съѣдены, и въ домахъ было почти совсѣмъ темно. На возгласъ Котуко: «Оджо»! (вареное мясо), отвѣтило нѣсколько слабыхъ голосовъ. Но когда онъ сдѣлалъ поименную перекличку, то всѣ жители оказались на лицо.
Черезъ часъ свѣтильники горѣли въ домѣ Кадлу; надъ ними кипѣли котелки, и съ крыши капалъ тающій снѣгъ, — Аморака готовила обѣдъ для всей деревни. Маленькій ребенокъ Амораки получилъ кусокъ свѣжаго бѣлаго сала, а охотники до отвала наѣлись тюленьяго мяса. Котуко и дѣвушка разсказывали о своихъ похожденіяхъ. Знаменитыя двѣ собаки тоже сидѣли тутъ, навостряя уши, когда упоминались ихъ имена. Собака, выздоровѣвшая отъ безумія, по словамъ эскимосовъ, уже навсегда ограждена отъ этой болѣзни.
— «Торнака все-таки не забывала насъ», — сказалъ Котуко: «во время лютой бури ледъ проламывался, и тюлени гнались за спуганной рыбой. Теперь новыя тюленьи дыры уже есть на разстояніи двухъ дней ѣзды. Пусть хорошіе охотники отправляются завтра и привезутъ тѣ двадцать пять тушъ, что я закопалъ во льду. А когда мы это мясо съѣдимъ, то пойдемъ дальше за тюленями».
— «А вы что будете дѣлать»? — спросилъ деревенскій колдунъ у Кадлу особеннымъ тономъ, которымъ онъ всегда говорилъ съ этимъ тунунирмьютскимъ богачемъ.
Кадлу посмотрѣлъ на сѣверную дѣвушку и спокойно отвѣтилъ:
— Мы будемъ строить домъ.
При этомъ онъ указалъ рукою на сѣверо-западную часть своего жилища: съ этой стороны, обыкновенно поселяютъ женатаго сына или замужнюю дочь.
Дѣвушка, отрицательно качая головою, повернула руки ладонями кверху: ее, чужую, приняли въ домъ, когда она умирала съ голоду, и у нея ничего нѣтъ.
Аморака вскочила съ своей скамейки и принялась бросать дѣвушкѣ на колѣни различные предметы: каменные свѣтильники, желѣзныя скребницы, жестяные котелки, оленьи шкуры и настоящія матросскія иглы — богатѣйшее приданое, какое можно себѣ представить у полярнаго круга. Сѣверная дѣвушка поклонилась до самой земли.
— И еще ихъ на придачу, — со смѣхомъ сказалъ Котуко, указывая на собакъ, которыя наровили лизнуть дѣвушку въ лицо.
— Гм! — сказалъ ангекокъ, многозначительно откашливаясь, какъ будто онъ все время былъ погруженъ въ размышленія. — Какъ только Котуко ушелъ, я отправился въ домъ для пѣнія и пѣлъ заклинанія по цѣлымъ ночамъ, вызывая духа Оленя. Это мое пѣніе навело бурю, которая проломила ледъ, пригнало собакъ къ Котуко, когда ему грозила опасность; это мое пѣніе послало ему тюленей. Мое тѣло лежало въ квагги, но духъ виталъ надъ льдомъ и во всемъ руководилъ Котуко и собаками. Да, это — дѣло моихъ рукъ.
Всѣ такъ насытились, что тутъ же стали засыпать, поэтому никто не возражалъ. Ангекокъ съ горя съѣлъ еще кусокъ варенаго мяса и, зараженный общимъ примѣромъ, присоединился къ остальной компаніи, дремавшей въ тепломъ, яркоосвѣщенномъ домѣ, пропитанномъ запахомъ жира.
