Квадрат Пегаса (Кржижановский)

Квадрат Пегаса
автор Сигизмунд Доминикович Кржижановский

Опубл.: 1921. Источник: az.lib.ru

Сигизмунд Кржижановский.
Квадрат Пегаса

I. Звезды

Звезде α в созвездии Квадрата Пегаса было совершенно безразлично: отразиться в рефлекторе Гринвической обсерватории, окунуть луч в лужу или наконец ткнуть тем же лучом в зрачки влюбленной пары, услужливо подставленные под косой удар изумрудного альфова света.

И хотя звезде было, повторяю, все равно, у самых зрачков прозвучало:

— Посмотрите, Надя, на эту звездочку, ведь на нас она глядит! Не правда ли?

После слов глаза перестроились: из **** в **. Два квадрата — гигантский яркий и крохотный мутный — мерцали всяк по своему, созерцая друг друга, и был миг, когда звезды стали, как глаза, а глаза, как звезды.

Все это произошло в городке Здесевске, в чахлом палисаднике, что на углу Дворянской и Дегтярного переулка, с 1 на 2 Мая n-1 года, в 11½ ночи.

— И знаете, Надя, — продолжал голос, — вы думаете, мы в городке, среди освещенных лампами домиков? Нет, мы среди звезд. Вот там кто-то идет по мосткам. Остановить его, спросить: где ты? Скажет: в Здесевске. И не знает, подлец, что не в Здесевске он, а во вселенной. Ведь вот, подумать только: все звезды, сколько ни есть, смотрят на нас, а мы когда-когда глянем на них? И то так — на полсекунды, случайно. Ведь это даже невежливо — не отвечать на взгляд… Вы смеетесь, Наденька? Вселенная… Но у вас холодные руки. Дайте, погрею.

На секунду в малом Квадратике Пегаса произошла космическая катастрофа: две пары звезд сделали попытку слиться в двойную звезду: в Здесевске это называется «поцелуй».

И опять: «Вселенная — Вселенной — Вселенную», — засклонял восторженный голос.

Наденька молчала, но думала: «Пока — пусть, но в моем доме никаких там вселенных — не потерплю».

II. Гнезда

Городок Здесевск, как и все провинциальные городки, представлял собой моток спутанных улиц, продернутых то там, то тут, как нитки в иглы, то в каланчу, то в колокольню; две-три тысячи обведенных белеными стенами, прикрытых сверху красной и зеленой жестью счастий, каждое величиною в три-четыре комнаты. Счастья перенумерованы, так что жителям Здесевска никак и никуда не уйти от своих счастий, не перепутать их, не залезть не в свое счастье.

К началу сентября n-го года человек и Наденька были помолвлены. Они любили вечерние прогулки по опустевшим улицам умаявшегося за день городка: ставни всюду были наглухо закрыты. Прохожие редки. Моросило. Дворовый пес, сев на мокрых мостках тротуара и подняв голову, лаял в небо.

— Смотри, Наденька, пес лает на созвездие Пса, ха-ха! А вот и наш старый знакомец — Квадрат Пегаса. Помнишь, Надя, тот майский вечер?..

— Пора домой. Сыро.

— Сейчас. А я вот иногда думаю: в небе звезды и в книгах черные звездочки. По книжным звездочкам отыскивают примечание, внизу, под текстом. А по синим? Может быть, каждый из нас будет отыскан по его звезде…

— Домой пора. Поздно.

— Идем, идем, мое маленькое примечаньице.

Повернули назад. Шли меж задвинутых болтами ставен.

— А вдруг, Наденька, там в домах все умерли? Давно умерли. И мы с тобой, еще живые, среди трупов? А?

Прижались плечом к плечу: так правда притворялась фантазмом.

Сидя на мокрых скрипучих мостках, задрав в выси голову, дворовый пес печально лаял о чем-то дальнему звездному Псу.

Неделю спустя в дом № 6-А по Дегтярному переулку, под личным наблюдением Наденькиной матери, был внесен, тщательно собран — свинчен и поставлен на четыре лакированных ноги — огромный и сложный инструмент: двуспальная кровать. Лица у людей свинчивающих — ставящих — наблюдавших были серьезны; даже значительны. Еще неделю спустя человек и Надежда трижды обошли вокруг аналоя, точно трижды пробуя сомкнуть какую-то упорно не смыкавшуюся орбиту. Затем у них былиотняты овитые серебром горящие свечи: свечи потушили и спрятали в ящик.

III. Седла

Запоздравляли. Делалось это так: приходили люди, хватали рукою руку и, улыбаясь, просили показать «гнездышко». Походив по всем комнатам, перещупав все глазами, расходились по своим собственным примятым и полурастасканным гнездам. После чего хотелось вытереть все вещи чистой тряпочкой. Так на здесевском гнездовьи — одним гнездом прибыло.

По пословице, «первый месяц — медовый, второй — полынный».

Началось это в первых числах полынного месяца. Уже упоминалось, что Наденька не любила частых рацей о вселенной. Теперь вселенную сменили, — сначала кузина Марья Ильинична, потом горничная Глаша и, наконец, краснорожая кухарка Лукерья. Оползни дней; размолвка — примирение — ссора — полупримирение. Обозначился даже ритм в смене холодов и тепл. При примирениях обыкновенно теплые мягкие руки смыкались вкруг шеи человека — нежно, но властно. Жизнь будто затиснуло в глухие ставни, в тесную обступь вещей.

«Нельзя так», — решил он. Но ночью опять гибкие руки, точно тесьмы, легли на плечи и грудь, стянулись — мягко, но властно, — и «нельзя» замолчало.

Утром, толкая дверь присутствия, человек был остановлен криком: «Ну, ты!» Оглянувшись, он увидал лошадь, впряженную в телегу. Синий пар стоял вокруг ее неровно ходивших боков. Возчик, привалившись всем телом к драному, в клочья истертому боку клячи, затягивал ремень подпруги мягко, но властно — тесьма вдавливалась в тело.

Что-то будто резнуло человека по глазам.

«Вздор», — отмахнулся он и вошел в полураскрытую ожидавшую его дверь присутствия. Створы ее автоматически — мягко и беззвучно — захлопнулись.

IV. Отцвел

Жизнь роняла дни, как дождь по осени капли.

В Здесевске и впрямь настала липкая, осклизлая осень. Таков уж круг: сначала пахучая сирень, белоцвет вишенья; потом падающие долу лепестки перераспустившихся роз; потом холодные хризантемы; а после и безлистье — обнаженные стебли да желтая путаница ветром скомканных трав. Палисадники у домов отцвели, стали скучными и глупыми квадратами: неизвестно, к чему. Облетело заодно и юное счастьице. И человек стал никнуть, увядать от дня к дню: в душе бесцветье, безлучье; душа, как глупый квадрат палисадника: неизвестно, к чему.

Ключ в дверце книжного шкафа сначала щелкал часто, потом реже и реже, точно разучившись выщелкивать свое куцее коленце. Тетрадки с короткими неряшливыми строчками сначала лежали на столе; потом — в верхнем ящике стола; потом — в среднем; потом легли на дно нижнего, под старые конторские книги и бумажный хлам.

V. Приобрел

В доме по Дегтярному переулку № 6-А была одна угловая, не любимая Надеждой Васильевной комната. Действительно, уж в больно несуразный квадрат растянули ее неправильные, туда-сюда уползающие углы. Под столовую не годилась. Кроватей не поставить никак — значит, и не спальня. И пошла четырехуглая несуразица человеку «подобием кабинета». Он любил эту комнатушку: напоминала что-то давнее и милое. Однажды в зимнюю ночь, отшагав по скрипучим половицам верст семь, человек сел у окна, прижав подбородок к подоконнику. И тотчас же на доске подоконника, взяв голову в круг, уселись маленькие серые злыдни. Пошептали.

— Квартира-то тесновата, — пискнул один.

— Дети растут, — подшепнул другой злыдень.

Человек слушал не подымая головы. Тогда, осмелев, одна из нежитей, уцепившись шершавыми лапками за мочку и край левого уха человека, сунула серую головку внутрь ушной раковины: «Помни про черный день…»

И злыдни, смыкая круг, зашелестели тихими эхами: помни про черный день. Внутри стенных часов зубцы, цепляясь за зубцы, с натугой тянули на длинной медной цепи — секунды и еще секунды, — и, когда человек поднял голову, злыдней не было: зимний зябкий брезг — мокрым сине-серым лицом к стеклу.

В дверь постучали:

— Вставай, пора на службу.

Человек — из творца и твари. И «не я» и «я». Порывшись в нижних ящиках стола Ивана Ивановича (пришло время узнать, что человека звали всего-навсего так), наверно, можно было еще отыскать где-нибудь на тронутых желтизною разрозненных листках слабые проступи творца. Нужна ли творцу вещь? Но тварь руками и мыслью — к вещи. Вот почему, что-то подсчитав, пересчитав и отщелкав на желтых и черных костяшках, потолкавшихся внутри деревянного квадрата, Иван Иванович решился, наконец, приобрести.

За городской чертой зеленел травами и чертополохами пустырь: Мушьи Сяжки. Здесь Иван Иванович приобрел участок и стал строиться.

В будние дни на Мушьих Сяжках стучали топоры и визжали пилы, а по воскресеньям Иван Иванович с женой и выводком совершали прогулку к растущему, кирпич за кирпичом, собственному дому. Шли медленно, шаг за шагом. Впереди, ковыляя на гнутых рахитом ножках, — дети; за ними — бонна; за бонной — супруги.

Добравшись до постройки, ходили по скрещивающимся балкам внутри большого деревянного короба.

— Здесь что, Ваня?

— Детская.

— А вон тут?

— Кабинет.

Кабинет был правильным удлиненным прямоугольником.

— Ну, вот и хорошо, — говорила Надежда Васильевна, — а то я твоей этой косостенки видеть не могу.

Скликали успевших вываляться в известке детей. Завтракали. Снова ходили над мусором и щебнем по шатающимся балкам. С нежной улыбкою останавливался Иван Иванович над какой-нибудь прикрытой досками ямой или у торчащего нетесаными бревнами выступа и стучал по выступу палкой ему лишь слышимую мелодию. Вечерело. Сидя на стройке, можно было видеть, как вверху чернеющее небо раскрывало, одно за другим, изумрудные очи.

— Когда наконец настелят крышу? — спрашивала Надежда Васильевна.

Опять скликали детей и возвращались в сумерках в Здесевск.

VI. Надёван

Назавтра предстоял переезд. Иван Иванович в последний раз ходил по скрипучим половицам своего старого кабинета. Часть вещей была уже вынесена: расходящиеся врозь углы квадрата обнажились и хмуро следили за шагающим человеком. Алела заря. Надо было до темноты убрать в ящиках письменного стола. Выдвигая ящик за ящиком, Иван Иванович стал пересматривать набухшие за много лет бумажные кипи. Сначала пошли нумерованные «Дела», потом переписка, потом ворохи семейных и сослуживческих фотографий, потом… стопочка желтеющей бумаги, перевязанная шпагатом. Развязав шпагат, стал перелистывать: лежалые буквы, освободившись от конторских пластов, кип писем, давивших сверху, расправили свои ржавым отливом тронутые выгибы и закорючки и заговорили — тихо, но внятно — об отошедшем, но все еще ждущем встреч.

Иван Иванович поднял голову: у горизонта над изломом кровель загоралось изумрудным огнем четыре звезды.

«Квадрат Пегаса», — улыбнулся человек.

Но Иван Иванович дернул за тесемку шторы, — и штора опустилась. Человек замолчал. А за стеной сын-гимназист Саша подзубривал:

— Звезды — гнезда — седла… цвел — приобрел — надёван… Звезды — гнезда…

И вдруг Иван Иванович понял: все это вокруг — чужое, тысячи и тысячи раз надеванное кем-то, заношенное, затасканное миллионами глаз и изсмотренное ими вконец. И эти вот зеленые обложки «Дел», и те фотографии каких-то детей и жены — все это напяленное, прокатное, обложка чужого скучного дела. И сам он, Иван Иваноэич, не «я» ему, человеку, а «он», чужой, мириады раз надеванный и затрепанный. Снаружи кто-то потянул за дверную ручку:

— Барин, а барин, приехали возчики.

— Сейчас.

VII. Запечатлен

Крылатый перешагнул порог.

В беззвучии раскрылась и закрылась в лазурь и золото кованая дверь. Пройдя анфиладами молчащих покоев меж рядов ниш с вдетыми в них папирусовыми свитками, овитыми в серебряные нити, мимо стражей, стоявших, опираясь на рукояти мечей, крылатый стал. Голубое сукно перегораживало путь.

— Кажется, ясно, звездным по тьме: «Калоши и крылья просят оставлять в преддверьи».

— Да, но…

— Кто?

— Бывший ангел-хранитель.

— Документ?

— Вот.

— Просрочен на два тысячелетия.

— Но ведь мы говорим в сказке.

— То-то же. По какому делу?

Качнув воскрыльями, пришелец отвечал:

— Там в мирах я был ангелом-хранителем души. Ее не стало. И вот прихожу сдать свой пост.

— Архивариуса, — позвал голос из-за голубого сукна.

Прошелестели шаги: хранитель свитков в черных одеждах с внимательно-печальным лицом предстал пред ними.

— Созвездие? — спросил он.

— Квадрат Пегаса.

— Мир?

— Семиорбитье Солнца.

— Имя планеты?

— Земля.

— Место?

— Здесевск.

Архивариус опустил руку в нишу и вынул старый, в звездной пыли пергаментный свиток. И, шурша, свиток раскрыл свои знаки.

Хранитель поднял тонкие персты: свидетельствую смерть души, мне врученной.

Из-за голубого протянулась черная, в форме неравноуглого квадрата печать и ударила о пергамент. Четырехзвездие квадрата оттиснулось черными знаками на свитке.

— Запечатлен, — промолвил архивариус.

— Запечатлен, — повторили стражи.

И стало тихо за в лазурь и золото кованой дверью: а у порога нового, с непросохшей зеленой кровлею домика, что на Мушьих Свяжках, стучали колеса телег: это Иван Иванович, с семьей, на четырех площадках переезжал в свой собственный дом.

1921