Николай Александрович Бердяев
правитьКатехизис марксизма
правитьНужно приветствовать появление наконец в русском переводе катехизиса марксистской философии[1]. Пусть перечтут знаменитую книгу Энгельса «Anti-Дюринг», которую так талантливо перелагал на русском языке Бельтов. Она является почти что единственным источником догматической части марксистского богословия. Пусть присмотрятся к этому багажу диалектического материализма, почти единственному багажу, и легенда об этой великой, все переворачивающей философской теории должна наконец пошатнуться.
Книга Энгельса имеет значительный исторический интерес, но сейчас искать в ней сколько-нибудь удовлетворяющего миропонимания и поучения было бы просто смешно. Книга эта устарела во всех своих частях и не стоит на высоте современного состояния науки и философии, не соответствует современной социальной действительности, грубо противоречит современным настроениям и исканиям. Наше новое «бытие» должно породить и новое «сознание», уже во имя основ марксистского катехизиса нужно было бы признать ее устарелость. Но для нас непонятно, как это и в былые времена могли открывать в энгельсовском «Anti-Дюринге» философские богатства.
У Энгельса притязания довольно большие, не меньшие, может быть, чем у самого Дюринга. В критической форме он хочет дать целую философскую и социальную систему и самые трудные проблемы решает с необыкновенной быстротой и легкостью. Прежде всего, чтобы определить природу диалектического материализма, посмотрим, какую теорию познания нам предлагает Энгельс."
В нескольких словах декретируется наивно-реалистическая теория познания, причем реализм понимается, как материализм. «Если же спросить, что же такое мышление и сознание и каково их происхождение, то мы найдем, что они являются продуктами человеческого мозга и что сам человек есть продукт природы, который развивается в определенной среде и вместе с ней, из чего уже само собой явствует, что продукты человеческого мозга, которые ведь в последней инстанции сами являются продуктами природы, не противоречат всему остальному в природе, но соответствуют ему»[2]. Вот и все.
Я не предполагаю опровергать эту примитивную гносеологию, ведь никто же не станет ее сейчас защищать в таком оголенном виде. Но очень важно указать на основное противоречие диалектического материализма, которое недостаточно выдвигалось критиками, между тем как именно тут рушатся философские основы марксизма. Диалектический материализм представляет собою логически нелепое сочетание понятий, так как в сочетании этом заключена просто чудовищная логизация материи. Ультраэмпирическая, реалистическая и материалистическая теория познания оказывается вместе с тем и ультрарационалистической, так как основывается на непостижимой вере в разумность материального мирового процесса, вере в вещественную логику, материальную разумность. Но рационалистический материализм, логика материи — это гораздо хуже, чем деревянное железо или черная белизна.
Марксистская диалектика родилась от диалектики гегельянской и носит на себе ее роковую печать. Энгельс хотел поставить диалектику с головы на ноги, но после этого она должна была потерять голову, так как на ногах она стоять не может. Гегелевская диалектика была идеалистической, и ее логически обязательной предпосылкой был панлогизм. Диалектика всегда есть идеально-логический процесс, она возможна только в Разуме. Тезис, антитезис и синтез — это моменты логического течения идей, это процесс самораскрытия идеи, процесс чисто идеальный и потому коренится он в природе Логоса. Очевидно, что мировой процесс может быть признан диалектическим только при идеалистическом учении о тождестве бытия и мышления, когда бытие понимается, как идея, как Логос. Тогда только процесс мировой может истолковываться как диалектическое самораскрытие идеи, тогда только в мировом Логосе совпадают законы бытия с законами диалектической логики. А это значит, что только идеалистический панлогизм может оправдать диалектическое истолкование бытия, что может быть речь только о диалектическом идеализме, а никак не о диалектическом материализме. И марксизм должен был бы опять стать на голову и вверх ногами, если бы желал спасти диалектику и охранить обязательную для всякой философии логическую последовательность. Но тогда погиб бы материализм, погибли бы все откровения Маркса и Энгельса о тайне исторического процесса и многое действительно ценное и выживающее. Во всяком случае выбирать необходимо: или исторический процесс есть процесс диалектический, — самораскрытие идеи, и тогда в нем есть неумолимая внутренняя логика, или это процесс материалистический, и тогда в нем нет никакой логики, никакой разумности, а один только хаос.
И в самом деле, кто из сторонников диалектического материализма пробовал доказать то недоказуемое и нелепое положение, что в материи, которой создается и мышление, создается сам разум, есть внутренняя логика, есть разумность, в силу которой материальные процессы диалектичны, т. е. могут быть отождествлены с логическим течением идей? Я вчитываюсь в книгу Энгельса и меня поражает его наивность, он даже не подозревает о трудностях и невозможностях, связанных с той позицией, на которой он так твердо пытается стоять. И все марксисты ничего не подозревают. Энгельс, конечно, эмпирик и считает опыт единственным источником знания, но приходит ли ему в голову один роковой вопрос, роковой для всякого по- зитивистического эмпиризма и совершенно убийственный для всякого материализма. Чем гарантируется разумность опыта, делающая мир закономерным, на чем зиждется уверенность, что в опыте не будет нам дано что-нибудь необычайное, переходящее все пределы? Никакой разумности нам не надо, скажут гг. позитивисты и материалисты. Нет, простите, гг., вам- то разумность нужнее, чем кому бы то ни было, иначе черт знает что может произойти, может произойти чудо, и вы этого ни за что не потерпите, да и никакой научный прогноз не будет возможен, вам ли обойтись без закономерности.
И все позитивисты, а тем более материалисты свято и беззаветно верят в рациональность опыта, в некоторую разумность мирового процесса, в логику вещей. Все у них по закону, все в границах, а «закон» ведь всегда от разума, и все они чистейшие рационалисты, но не сознательные. У кантианца все оказывается в порядке и нельзя ждать никаких чудес, потому что разум законодательствует над опытом, но материалист ведь не имеет права делать какие бы то ни было предписания опыту и должен ежесекундно ждать самых неприятных неожиданностей от материального хаоса, создающего наш опыт, — единственную нашу пищу. Но материалист легко выходит из этой трагедии, для самоутешения он уверовал в рациональность опыта, в разумность материи, в логику хода вещей. Таков даже самый простой, вульгарный материалист, а материалист диалектический еще в тысячу раз рациональнее. Диалектический материалист почему-то считает возможным верить, что «материальные производительные силы» (некоторая масса вещества) обладают внутренней логикой, что материальное социальное развитие протекает по рациональной схеме, словом, что в веществе мира есть разум, на который можно положиться, как на каменную гору. Вся система марксизма чисто рационалистическая, марксизм наивно и оптимистически верит в торжество разума в исторической судьбе человечества, все для него совершается в рациональных схемах, все последовательно, все предугадано. И даже марксисты, которые отреклись от диалектики, продолжают верить в разумность бытия, в схематичность развития, в прочность опыта. В системе марксизма с рационализмом тесно связан монизм, обычный спутник. Марксизм верит, что основа мира и исторического процесса едина, что вся множественность подчинена этой единой основе и из нее выводится, что все индивидуальное призрачно. И в монизме этом, как и в рационализме, все еще живет гегельянство.
А почему не предположить, что бытие иррационально и множественно, почему хоть на секунду не предположить? Право же для этого очень много «эмпирических» оснований. Может быть, в мире много безумия, может быть, только индивидуальное реально и не одно, а несколько начал скрывают тайну мироздания, может быть, развитие совершается без всяких схем, может быть, в опыте явится нам что-нибудь чудесное и необычайное. Во все это скорее можно поверить, чем в рационалистически-монистическую систему марксизма.
Нелепость диалектического материализма слишком ясна для философского мышления, но и диалектический идеализм должен быть проверен, хотя об этом учении по крайней мере может быть речь. В журнальной заметке по поводу книги Энгельса я не могу критиковать диалектику в ее классической идеалистической форме, моей задачей было только указать на внутреннюю противоречивость и недопустимость сочетания диалектики с материализмом, на то, что диалектическую ткань можно соткать из идей, а никак не из материальных вещей. Приведу здесь только несколько мест из критики Тренделенбурга, который мало у нас известен: «Для диалектики чистой мысли вытекает неизбежная дилемма. Или то отрицание, которым опосредствован в ней поступательный ход второго и третьего моментов, есть логическое отрицание (А = не А), и тогда оно бессильно породить что-либо определенное во втором моменте, а в третьем не властно допустить единения. Или еще оно — реальная противоположность и тогда оно недопустимо логическим путем, а потому диалектика не есть диалектика чистого мышления». «Без живого созерцания, логическому методу следовало бы ведь решительно все покончить идеей, — этим вечным единством субъективного и объективного. Но метод этого не делает, сознаваясь, что логический мир в отвлеченном элементе мысли есть лишь „царство теней“, не более. Ему, стало быть, известно, что есть иной, свежий и животрепетный мир, но известно — не из чистого мышления». «Диалектике надлежало доказать, что замкнутое в себе мышление действительно охватывает всецелость мира. Но доказательства этому не дано. Везде мнимозамкнутый круг растворяется украдкою, чтобы принять извне, чего недостает ему внутри. Закрытый глаз обыкновенно видит перед собой одну фантасмагорию. Человеческое мышление живет созерцанием и умирает с голоду, когда вынуждено питаться собственною утробой»[3].
Марксисты уверяют, что они перешли к «свежему и животрепетному миру», что их мышление не «умрет с голоду», потому что питается опытом, что их диалектика основана на фактах. Но фактами опыта диалектики нельзя обосновать, если не подвергнуть самого опыта логизации и рационализации, что и делается украдкой. А прикосновение марксистской материи оказалось убийственным для диалектики. К живому же созерцанию марксизм никогда не мог перейти, иначе он и не упорствовал бы в том заблуждении, что мир рационален и монистичен и не насиловал бы живой опыт условными схемами. Я больше диалектических материалистов верю в разум, в познавательную силу этого инструмента, в этом я даже ближе к таким старым рационалистам, как Лейбниц, но отрицаю рациональность опыта и эмпирического бытия.
Это о теории познания Энгельса, которая оказывается ниже всякой критики и даже не делает попытки серьезно обосновать диалектический материализм. А теперь перехожу к другим сторонам книги, прежде всего к учению о свободе и необходимости.
В катехизисе заключается знаменитое учение о скачке из царства необходимости в царство свободы, которое давно уже вводило в соблазн многих «учеников». Казалось несколько странным, как это вдруг в один прекрасный день «необходимость» родит «свободу», некоторые начали вносить поправки, что, быть может, и раньше было немного свободы, быть может, и после будет немного необходимости. В скачке из царства необходимости в царство свободы было нечто влекущее и манящее, но вместе с тем и нечто таинственное, почти мистическое '. Тут, может быть, скрывается своеобразная романтика марксизма, но теория, прикрывающая романтические чаяния свободы, очень сера и в философском отношении слаба.
Энгельс, в сущности, предлагает совершенно рационалистическое учение о свободе. «Свобода воли означает не что иное, как способность человека быть в состоянии решать с знанием дела… Свобода состоит в основанном на понимании естественной необходимости, господстве над самим собой и над внешней природой, поэтому она необходимо является продуктом исторического развития»[4].
Свобода есть продукт необходимости, есть сознанная необходимость. Это опять материализированное гегельянство. Свобода — продукт материального социального развития и вместе с тем результат торжества сознания, разума. Как постигнуть тайну превращения необходимости в свободу, если не было даже потенции свободы, каким чудом материя создает дух? Не только марксизм, но и позитивистический эволюционизм приказывают этому верить. Свободу хотят химическим путем приготовить в реторте, но мы от такой свободы отказываемся и не верим в нее. И Энгельс, и марксисты, и эволюционисты, и кантианцы не догадываются, что может быть еще учение о свободе, как о творческой, созидающей силе, без которой никогда не свершится желанного освобождения. И скачок в царство свободы, длинный, растянутый на весь исторический процесс скачок, допустим только при том предположении, что свобода, как творческая мощь, заложена в природе мира, в природе человека, что она дремлет даже в первичных стадиях мирового развития, в каждой из монад, составляющих мир. Я бы даже сказал, что необходимость есть продукт свободы, что необходимость есть только чуждая для нас свобода. В учении о свободе и необходимости Энгельс грубо рационалистичен, он и не подозревает об иррациональной свободе, и в конце концов сходится с самым вульгарным эволюционизмом. И тут гегелевское понимание всемирно-исторического процесса как освобождения, поставленное с головы на ноги, дает печальные результаты, в материализме погребается и диалектика, и свобода.
Не менее важно для марксистской философии учение о переходе количества в качество. Если вытравить из этого учения остатки гегельянства, то мы получим обычное количественное миропонимание. Все почти эволюционисты отрицают самостоятельность и изначальность качеств в мире и проповедуют механический идеал знания. Говорят, что из чего угодно может что угодно получиться, вопрос только в количественном комбинировании. И эту метафизику дурного сорта выдают за положительную науку. Нужно признать, что мы еще не имеем сколько-нибудь удовлетворительной теории развития, а лишь обрывки, лишь указания на отдельные факторы. Истинная теория развития должна будет посчитаться с тайной индивидуального и должна будет признать изначальность качеств. Уже существует сильное движение против дарвинизма, потому что дарвинизм упустил из виду внутренний творческий момент развития. Вообще теперь намечается борьба двух типов миросозерцания, количественного и качественного, и в борьбе этой мы решительно становимся на сторону качественного миросозерцания. Наряду с тенденцией монистической, которая пыталась единодержавно властвовать, пробивается тенденция плюралистическая, которой, может быть, принадлежит будущее и в науке, и в философии, после того как она освободится от некоторых грехов рационализма. Опыт ведь плюралистичен и нам, может быть, нужно построить новый идеал знания, теснее сближающий нас с живым и индивидуальным. И когда исчезнет условная ложь монизма, тогда станет ясно, что качество не может быть создано количеством, что качества изначальны и неразложимы и что только из комбинаций качественных монад создается мир и его развитие. Аргументы Энгельса поражают своей бедностью.
Откуда, в самом деле, взяли, что мир монистичен, что в основе его лежит качественно единое, порождающее из себя разные качества путем количественных комбинаций? Такой презумпции не может быть и не должно быть, вопрос этот может быть решен, по- видимому, эмпирически, и опыт уже во всяком случае скорее выскажется за плюрализм. Монизм есть чисто рационалистическая «предпосылка», основанная на том, что будто бы единство природы разума создает единство природы мира, навязывает ему это единство. Монистическая тенденция существует в мышлении, но отсюда ведь никак нельзя заключить о монистично- сти бытия. Но, по странному недоразумению, больше всех говорят о монизме те самые материалисты, которые менее всего имеют на это права, так как отрицают самый разум, источник монистических стремлений. А с падением монистической «предпосылки» падает и теория перехода количества в качество. Энгельс так же мало в состоянии поддержать эту теорию, как и диалектику, как и свободу. Философская драма Энгельса заключалась в противоестественном соединении материализма с рационализмом и это драма обычная, потому что материализм не имеет логического права быть рационалистичным и вместе с тем он всегда рационалистичен. В этом бессмысленность и невозможность материализма.
Перейдем к социальной системе Энгельса, причем вопросов чисто экономических я касаться не буду. Энгельс вообще очень несправедлив и придирчив к Дюрингу, но особенно это нужно сказать относительно критики Дюринговской теории насилия, очень интересной и заслуживающей внимания. Я не буду касаться экономического материализма, который Энгельс защищает, критикуя Дюринга, об этом много писалось, в том числе и мной, а скажу несколько слов о теории насилия по существу. В теории этой заключена очень важная и глубокая философская мысль, которая не может быть опровергнута ссылкой на роль экономики и экономической эксплуатации в истории. Экономическая эксплуатация никогда не была и не могла быть целью, как это пробует утверждать Энгельс, она была лишь средством для власти человека над человеком, власти уже не экономической. В истории насильственных отношений людей форма экономического угнетения играла не малую роль; от экономики могла зависеть форма властвования, но радикальное зло человеческого общения, его грехопадение, как справедливо утверждает Дюринг, заключается в акте насилия одного человеческого существа над другим, в допущении неравноценности воль. В мире борются два начала: начало власти, насилия, связанности и начало свободы. Начало насилия есть злое, начало свободы божеское, и потому предельным состоянием человечества может быть только свобода окончательная, идеал безвластия. Экономический гнет есть только одно из проявлений этого радикального зла, первичного насилия. Устранение экономической эксплуатации обязательно, но это только один из путей к устранению насилия из человеческих отношений. Еще радикальнее будет отрицание суверенности всякой власти, хотя бы и народной, а власть и связанное с ней насилие не уничтожаются простым устранением экономического гнета. Политическое насилие лежит глубже экономической эксплуатации, это истина, которая не подрывается относительной верностью экономического материализма.
Не могу не отметить, что Энгельс игнорирует философию права, эту основу всякой истинной общественной философии, для него это — буржуазная метафизика. В книге Энгельса решительно отвергается самоценность прав личности, и уже поэтому она не может поучать нас и руководить в переживаемые нами трудные минуты. Такая книга могла дать лозунг для иного времени, нам же она может только мешать.
Вообще социальная политика Энгельса очень устарела, это признано современным германским социальным движением, и напрасно некоторые староверы хотят ее пересадить на русскую почву, в совершенно иную комбинацию условий. Мы живо ощущаем на себе страшный вред доктринерства в политике, оно мешает образованию у нас широкого радикально-демократического течения, подсказываемого нашей исторической задачей. Доктринерство это, вычитанное в Энгельсовском катехизисе, есть несомненный показатель некультурности, недифференцированности различных областей человеческой жизни. В нем политика смешивается и с этикой, и с религией, требуется для политики исповедание совершенно определенной философской теории и т. д.
О, теоретическая мысль нужна для политики, она помогает дифференцировать наши интересы и выводить из того бессмыслия, которое поддерживается нашим доктринерством. Мы благоговейно относимся к свободной теоретической мысли, теоретические интересы обладают для нас самоценностью, но их нужно выделить от реальной политики в самостоятельную область, область горнюю. Таким образом наука и философия освободятся от роли прислужниц практической политики, а политика освободится от мертвящего доктринерства. Мы не можем уже искать в политике своего Бога, наши души для этого уже слишком дифференцировались, и свой последний пафос мы полагаем в другом углу. А в политике мы должны быть идеалистически настроенными реалистами. Реализм же требует от нас демократического блока, в который должны войти все радикальные элементы общества. И долой всякого рода катехизисы, если они мешают нам исполнить наш исторический долг.
Мы переживали трудное и ответственное время, и очень тяжело теперь быть писателем, тяжело вдвойне. Об одном, — важном для данной минуты, писать не позволяют, о другом, — вечно важном, не позволяет писать сама минута. В острые периоды перелома политика момента оттесняет вечные ценности творчества культуры и потому да свершится скорее для всех желанное. Необходимость свободы мотивируется разно, но, может быть, величайшим мотивом является невозможность создавать без нее духовную культуру. Если исторический час свободы не пробьет скоро, то нам грозит самое мрачное культурное реакционерство, страшный духовный упадок.