Бернард Шоу.
Карьера одного борца
править
В кн. «Бернард Шоу. Избранные произведения». М., «Панорама», 1993.
Пролог
правитьМонкриф Хауз в общине Панлей. Учебное заведение для сыновей джентльменов и т. д.
Из задних окон Монкриф Хауза открывается просторный вид на Панлейскую общину. Она тянется на запад, насколько хватает глаз, широкими полосами лугов, с островками лилового вереска и зеленой осоки.
Был теплый весенний полдень; по небу быстро неслись стаи разорванных облаков, по лугам огромными пятнами скользили их тени, между которыми, как желтые и зеленые лоскутья, сверкали на солнце обмытые дождем поросли.
На холмах, обрамлявших пейзаж с севера, еще темнели следы туч, только что разразившихся ливнем над черепичной кровлей школы — четырехугольного белого здания, бывшего когда-то помещичьей усадьбой. Перед школой расстилалась красивая лужайка, украшенная подстриженными кустами, а за домом виднелось огороженное пространство приблизительно в четверть акра, назначенное для игр воспитанников. Лица, совершавшие прогулку в пределах общины в рекреационные часы школы, слышали из-за высокой ограды оживленные крики и топот детских ног. Если среди прогуливающихся мимо школьной ограды лиц находились сверстники резвившихся школьников, они нередко взбирались на забор, и тогда им удавалось увидеть небольшую, совершенно голую площадку в несколько квадратных ярдов величиной, до такой степени утоптанную ногами детей, что на ней образовались целые колеи и ложбины, и она вряд ли могла бы служить своему первоначальному назначению — быть местом для игры в мяч. Взобравшийся на забор видел еще длинный навес, под ним пожарный насос, дверь, всю испещренную вырезанными на ней надписями, задний фасад дома, гораздо менее привлекательный, чем передний, и около пятидесяти мальчиков в коротких куртках с слишком широкими воротниками. Лишь только школьники замечали незнакомца на заборе, они всей гурьбой, с дикими криками кидались к нему, осыпая насмешками и бранью, и всячески старались согнать его с забора, забрасывая комьями земли, камнями, хлебными корками, — словом, всем, что было годного для этой цели у них под руками.
В этот теплый дождливый весенний полдень у дверей Монкриф Хауза стояла запряженная коляска. Кучер в белом плаще, с некоторым беспокойством следил за вновь набегавшими с юга тучами. А внутри дома в приемном зале Монкриф беседовал с изящно одетой стройной дамой, которой можно было бы дать на вид лет тридцать пять. Манеры ее были грациозные, и в общем только недостаточная свежесть лица и фигуры мешали признать ее вполне красивой.
— Все еще не заметно никаких успехов; мне очень грустно сообщать вам это, — говорил доктор Монкриф.
— Это глубоко огорчает меня, — отвечала дама, нахмурив брови.
— Ваше огорчение вполне понятно. Я бы серьезно советовал вам попробовать перевести его в другую… — Доктор замолчал. Лицо дамы осветилось прелестной улыбкой, и рука поднялась с очаровательным протестующим жестом.
— Нет, нет, доктор Монкриф, — проговорила она. — Вами и вашей школой я глубоко удовлетворена; но меня тем более огорчает Кэшель. Ведь если он не делает никаких успехов у вас, несомненно, это только его вина. Не может быть речи о том, чтобы я взяла его отсюда. У меня не было бы ни минуты душевного покоя, если бы он остался без вашего попечения и влияния. Я поговорю с ним перед отъездом о его поведении, а вы, надеюсь, также не откажетесь серьезно поговорить с ним. Неправда ли?
— Конечно, с величайшим удовольствием, — смущенно ответил доктор, чувствуя себя неловко перед изящной собеседницей. — Пусть он остается здесь до тех пор, пока вам будет угодно. Но (тут к доктору вернулось его обычное самообладание) вам следует с особенной настойчивостью внушить ему, как важно для него серьезно заниматься в настоящее время, которое является в известной степени поворотным пунктом в его судьбе. Ему уже почти семнадцать лет, а у него так мало склонности к учению, что я сильно сомневаюсь, в состоянии ли он будет выдержать нужные для поступления в университет экзамены. Вы ведь, вероятно, хотели бы, чтобы он получил высшее образование, прежде чем избрать себе определенную профессию в жизни?
— Да, конечно, — нерешительно ответила дама, очевидно, только механически подтверждая слова доктора. — Какую профессию вы посоветовали бы для него? — спросила она. — Вы гораздо больше меня понимаете в этих делах.
— Как вам сказать… — пробормотал доктор Монкриф в затруднении. — Это будет зависеть от его собственных желаний и склонностей…
— Нет, нет, что вы! — с живостью перебила она. — Разве он понимает что-нибудь в жизни, бедный мальчик? Его желания будут, наверное, нелепы и вздорны. Вероятно, он захочет, подобно мне, пойти на сцену.
— А разве вы стали бы противиться этому?
— Самым решительным образом. Надеюсь, что эта мысль еще не приходила ему в голову.
— Да, он, по крайней мере, никогда не говорит об этом. В нем до сих пор проявляется так мало склонности к какой-нибудь определенной профессии, что, мне думается, его выбор будет определен волей или влиянием родителей. Я, конечно, не знаю, насколько сильно это влияние. Но воздействие родных вообще важнее всего, особенно в тех случаях, когда дети, как ваш сын, например, не обнаруживают с своей стороны никаких определенных склонностей.
— Я единственный близкий и родной человек для моего сына. Кроме меня, у него никогда никого не было, — с задумчивой улыбкой проговорила дама и, заметив на лице доктора выражение удивления, быстро добавила: — Все родные его давно умерли.
— Бедный мальчик!
— Я надеюсь, — продолжала она, — что все же смогу кое-что для него сделать. Но в нынешние времена трудно добиться какого-нибудь положения без хорошего образования. Поэтому он непременно должен как можно прилежнее учиться. Если он ленив, надо прибегать к наказаниям.
Доктор несколько удивленно посмотрел на нее.
— Вы должны привыкнуть к тому, что ваш сын вышел уже из детских лет, — сказал он. — Правда, по своему поведению и мыслям он еще мальчик, но физически он быстро превращается в юношу. И это заставляет меня просить вас серьезно поговорить с ним вот по какому поводу. В известных границах я не мешаю спортивным упражнениям моих воспитанников: это очень важный элемент нашей педагогической системы. Но я, к своему огорчению, замечаю, что Кэшель злоупотребляет ими и становится несколько грубоват. В этом отчасти повинны необычные в его возрасте сила и ловкость. Несколько месяцев назад он жестоко подрался, как мне передавали, с каким-то деревенским мальчиком на главной улице Ланлея. К сожалению, я не сразу узнал об этом. Несколько позже он провинился гораздо серьезнее. Я разрешил ему пойти вдвоем с одним из его товарищей на прогулку, но потом я узнал, что вместо этого они пошли на какое-то состязание по борьбе, которое — конечно, тайно от полиции — должно было состояться в нашей общине. Кроме обмана, который они совершили, мне сильно не понравилась цель их устремлений. Общество, в которое они там попали, несомненно, опасно для них. Я счел себя вынужденным применить к ним суровое наказание и запретил им на шесть недель отлучаться из школы. Но, в общем должен вам сказать, я очень мало значения придаю наказанию. Гораздо важнее для смягчения природной грубости мальчиков в летах вашего сына доброе влияние матери.
— По-видимому, он не обратил никакого внимания на то, что я говорила ему последний раз. Но, конечно, я еще раз поговорю с ним об этом. Нельзя допускать, чтобы он дрался на улице с деревенскими мальчишками.
— Будьте так добры. Вот самые насущные вопросы, которые вы должны затронуть: необходимость большего, гораздо большего прилежания, неудовлетворительность поведения и, наконец, вопрос о его будущности. Я согласен с вами, что не следует придавать излишнего значения его теперешним намерениям. Хотя не надо также забывать, что детские мечтания часто оказывают влияние на направление жизненной энергии юноши.
— Я совершенно согласна с вами, — подтвердила дама. — Я постараюсь, чтобы мое наставление не пропало даром и послужило ему уроком.
Доктор с оттенком недоверия посмотрел на нее, вероятно полагая, что и ей пригодился бы урок в ее обязанностях матери. Но он не осмелился высказать этого; к тому же, полагая, что у актрисы естественное чувство материнства должно быть заглушено, он не верил в целесообразность какой-либо попытки в этом направлении. Он даже думал, что сын становился для нее бременем в жизни. Да и, несмотря на свой титул доктора богословия, ему, как и всякому мужчине, не хотелось казаться нелюбезным по отношению к красивой женщине. Он позвонил и попросил явившегося слугу пригласить в залу Кэшеля Байрона. Вскоре послышалось, как отворилась в нижнем этаже дверь и сквозь нее донесся гул отдаленных голосов. Доктор хотел было из приличия возобновить разговор, но воображение не подсказало ему подходящей темы. Молчание в зале продолжалось, и только слышно было, как смутный шум внизу вырос в громкое: «Бай-рон! Кэш!» — причем последнее восклицание явно подражало манере приказчиков больших универсальных магазинов, призывающих заведующего кассой. Наконец, поднялся много раз повторяемый протяжный крик: «Ма-а-ма-а!» — очевидно, в объяснение приглашения Байрона в залу. Доктор смутился. Госпожа Байрон улыбнулась. Вдруг затворившаяся дверь внизу заглушила доносившиеся крики, и на лестнице послышались шаги.
— Войдите сюда, — сказал доктор, чтобы ободрить мальчика.
Кэшель Байрон вошел в комнату; он, краснея, с нерешительным видом направился к матери и поцеловал ее, Как всякий мальчик его лет, он не умел еще целовать и лишь неловко ткнул в щеку матери своими сжатыми губами. Сознавая свои провинности, он сейчас же отошел в сторону, где задался целью спрятать не совсем чистые руки в складках своей куртки. Он был высокого роста, с сильными плечами и шеей; его короткие, каштановые волосы мелкими завитками плотно прилегали к голове. Голубые глаза и все лицо выражали мальчишеское добродушие, которое, однако, не давало уверенности в его добром нраве.
— Здравствуй, Кэшель! Как поживаешь? — с почти царственной покровительностью проговорила, наконец, госпожа Байрон после безмолвного взгляда, показавшегося мальчику невыносимо долгим.
— Спасибо, мама, очень хорошо, — ответил он, стараясь не глядеть на мать.
— Садитесь, Байрон, — сказал доктор.
Кэшель вдруг забыл, как это делается, и беспомощно перебегал глазами от одного стула к другому. Доктор извинился и покинул залу, к большому облегчению своего воспитанника.
— Ты очень вырос, Кэшель; но я огорчена, что ты стал так неловок.
Кэшель вновь покраснел и смутился.
— Не знаю, как мне быть с тобой, — продолжала госпожа Байрон. — Монкриф говорил мне, что ты очень ленив и дурно ведешь себя.
— Вовсе нет, — хмуро ответил Кэшель. — Это не…
— Пожалуйста, не отвечай мне таким образом, — строго перебила его госпожа Байрон. — Я уверена, что все, сказанное мне доктором Монкрифом, совершенная правда.
— Он всегда худо говорит обо мне, — жалобно проговорил Кэшель. — Я не могу учить латынь и греческий; я не понимаю, что в них хорошего. Я учусь так же прилежно, как все остальные. А мое поведение он бранит лишь потому, что один раз я гулял с Джулли Молесвортом, и мы увидели толпу за деревней; а когда подошли, оказалось, что это дерутся два человека. Ведь это же не наша вина, что они там дрались.
— Да, я не сомневаюсь, что ты можешь привести еще с полсотни таких же оправданий, Кэшель. Но я не желаю никаких драк, и ты должен действительно лучше учиться. Думал ли ты когда-нибудь о том, сколько я должна работать, чтобы платить за тебя доктору Монкрифу сто двадцать фунтов в год?
— Я учусь и работаю как могу. Старый Монкриф думает, что с самого утра и до вечера мы должны только и делать, что переписывать латинские стихи. Татэм, которого доктор считает таким гением, сдирает все свои письменные работы с подстрочников. Если бы у меня были подстрочники, я бы также хорошо, даже лучше, сумел бы списывать с них.
— Ты страшно ленив, Кэшель, я это прекрасно знаю. Слишком досадно выбрасывать столько денег каждый год без всякой пользы. Притом тебе вскоре придется подумать о выборе профессии.
— Я пойду на военную службу, — сказал неожиданно Кэшель. — Это единственное занятие, достойное джентльмена.
Госпожа Байрон посмотрела на него, пораженная. Но, быстро овладев собой, она сказала только:
— Боюсь, что тебе придется избрать менее разорительное занятие. Кроме того, ведь для поступления в военную службу надо сдать экзамен. А как ты выдержишь его, если ты не хочешь учиться?
— Ну, когда придет время, я сдам все экзамены.
— Милый мой! Ты стал говорить за последнее время очень грубо. И это большее из всех огорчений, которые ты мне приносишь, Кэшель!
— Я говорю так, как и все, — раздраженно ответил мальчик. — Не понимаю, почему надо обращать столько внимания на всякое слово. Я не привык, чтобы мне делали замечания по поводу каждого слова, какое я скажу. А мальчики у нас знают все о вас, мама.
— Все обо мне? — повторила госпожа Байрон, с любопытством смотря на сына.
— Что вы служите на сцене, — пояснил Кэшель. — Вы сердитесь, что я становлюсь грубым, а мне приходилось бы очень худо, если бы я не умел грубо поговорить кое с кем из наших учеников.
Госпожа Байрон грустно усмехнулась, по-видимому, своим мыслям и с минуту молчала. Затем она поднялась и, смотря в окно, обратилась к сыну:
— Мне пора. Находят новые тучи. А ты без меня молись усердно, старайся чему-нибудь научиться и поскорее исправь свое поведение. Ведь скоро тебе предстоит перевод в Кембридж.
— В Кембридж! — радостно воскликнул Кэшель. — Когда, мама, когда?
— Еще не знаю. Во всяком случае, не очень скоро, как только доктор Монкриф сочтет тебя достаточно подготовленным.
— Ну этого, действительно, не скоро дождешься, — разочарованно заметил Кэшель. — Он не легко откажется от 120 фунтов в год. Толстого Генглиса он держал у себя до двадцати лет. Мама, смогу ли я уйти отсюда в конце этого полугодия? Я чувствую, что в Кембридже буду лучше учиться, чем здесь.
— Глупости, — решительно сказала госпожа Байрон. — Я не думаю взять тебя от доктора Монкрифа раньше, чем через полтора года. И, во всяком случае, не раньше, чем ты станешь хорошо учиться. Не ворчи, Кэшель: ты меня раздражаешь этим. Жалею, что сообщила тебе о Кембридже.
— Тогда, мама, переведите меня лучше пока в другую школу, — жалобно проговорил Кэшель. — Мне так нехорошо у старого Монкрифа.
— Тебе нехорошо здесь только потому, что доктор Монкриф требует, чтоб ты много занимался, а я именно потому и хочу, чтобы ты оставался у него.
Кэшель ничего не ответил, но сильно омрачился.
— Прежде, чем уехать, мне надо сказать еще несколько слов доктору, — добавила она, вновь усаживаясь. — Иди, поиграй с товарищами. До свидания, Кэшель, — и она подставила щеку для поцелуя.
— До свидания, мама, — сухо ответил Кэшель, повернувшись к двери и делая вид, будто не заметил ее движения.
— Кэшель! — проговорила она ему вслед с удивлением. — Ты сердишься?
— Нет, — печально ответил мальчик, — мне нечего больше сказать. Я вижу, что мои манеры недостаточно изящны. Мне это очень грустно, но что же делать?
— Отлично, — строго сказала госпожа Байрон. — Можешь идти, но знай, что я очень недовольна тобой.
Кэшель вышел из комнаты и притворил за собою дверь. Внизу, у лестницы, его ожидал мальчик, на год моложе его, который быстро подошел к нему.
— Сколько она дала тебе? — прошептал он.
— Ни одного пенни, — ответил Кэшель, стиснув зубы.
— Видишь, говорил я тебе! — воскликнул тот, сильно разочарованный. — Это гадко с ее стороны.
— Еще бы не гадко! Это все проделки старого Монка. Он наговорил ей с три короба обо мне. Но она тоже хороша. Говорю тебе, Джулли, что я ненавижу свою мать.
— Ну, ну, — пробормотал Джулли, несколько озадаченный. — Это ты хватил чересчур, дружище. Но во всяком случае, ей следовало бы что-нибудь оставить тебе.
— Не знаю, что ты намерен делать, Джулли, а я думаю удрать отсюда. Если она полагает, что я стану торчать здесь еще два года, то она сильно ошибается.
— Это была бы премилая штучка, — усмехнулся Джулли. — И если ты вправду задумал это, — добавил он с важностью, — то, ей-Богу, я убегу с тобой! Уильсон как раз задал мне тысячу строк, — пусть меня повесят, если я напишу их.
— Послушай, Джулли, — сказал Кэшель, с серьезностью нахмурив брови и сморщив лоб. — Мне нужно было повидаться с кем-нибудь из деревенских парней, знаешь, их тех, которых мы давеча встретили.
— Знаю, знаю, — обрадовался Джулли, — вероятно, тебе особенно нужен тот, которого зовут Фиббером. Пойдем на площадку для игр: мне попадет, если меня застанут здесь.
Ночь обратила Панлейскую общину в черное пятно, мрачный тон которого мог бы соперничать своей чернотой с эбеновым деревом. Ни одной души не было на целую милю вокруг Монкриф Хауза. Дымовые трубы темной громады его жутко белели с той стороны, которая была озарена пробивающейся сквозь тучи луной. На серебристой серой черепице кровли от труб тянулись длинные тени. Молчание ночи только что было нарушено ударом колокола с отдаленной колокольни, оповестившего окрестность, что настала четверть первого, — когда из слухового окна вынырнула чья-то голова, и вслед за ней показалась целая человеческая фигурка, очевидно принадлежавшая мальчику. Высунувшись до плеч наружу, он поднял голову кверху и ухватился за перекладину, поддерживавшую флюгер, спрыгнул на крышу и стал осторожно красться вдоль ее ската. За ним тотчас же последовал другой мальчик.
Входные двери Монкриф Хауза находились на левом срезанном углу фасада. Они были построены в виде высокого портала с плоским карнизом, который служил балконом верхнего этажа. Стена одинаковой с порталом высоты непосредственно примыкала к фасаду дома и соприкасалась с другой стеной, которая окружала фруктовый сад, находившийся с левой стороны школы, между лужайкой и площадкой для игр. Добравшись по балюстраде крыши до края, примыкавшего к самому порталу, оба мальчика остановились и по длинной веревке спустили две пары башмаков на балкон. Благополучно пристроив башмаки, их владельцы кинули им вслед веревку, а сами вернулись в дом через слуховое окно. Спустя минуту, они вновь появились на балконе, обулись и поползли по стене в сторону фруктового сада. Добравшись до середины стены, мальчик, бывший сзади, громко шепнул товарищу:
— Послушай, Кэш!
— Молчи! — гневным шепотом ответил тот.
— Что случилось?
— Ничего. Я рад, что мы еще раз заберемся под грушу Монкрифовой матери. Вот и все.
— Дурак, ведь на ней теперь нет плодов.
— Знаю. Но все же мы теперь в последний раз проберемся туда. Разве это не славная штучка?
— Если ты не замолчишь, то это будет, наверное, последний раз, потому что нас накроют. Ползи!
Кэшель тем временем достиг противоположного края стены и спрыгнул на землю за пределы Монкрифовых владений. Джулли затаил дыхание, встревоженный шумом, произведенным прыжком товарища. Успокоившись, он шепотом спросил, все ли обошлось благополучно.
— Да, — нетерпеливо ответил Кэшель. — Спускайся же попроворней и не шуми.
Джулли повиновался. Но, занятый одной мыслью не нашуметь и не разбудить доктора, он не поискал подходящей опоры для ноги и повис в самом беспомощном положении.
— Эх, — виновато произнес он, оглядываясь на Кэшеля, — тут совсем не за что зацепиться.
— Прыгай, говорят тебе. Что за медведь! Живей, а то я не стану ждать тебя.
— Скажите пожалуйста, — обиженно возразил Джулли. — Бьюсь об заклад, что раньше тебя буду на перекрестке. Пойди, дерни за звонок у дверей. Они все равно не догонят нас.
— Да, — иронически произнес Кэшель. — Это было бы действительно умно — дернуть за звонок. А теперь бежим.
Через несколько минут они, задыхаясь, добежали до перекрестка на большой дороге. Тут по их плану им следовало бы разойтись. Джулли пустится на север, в Шотландию, где его дядя, лесничий, наверное, даст ему убежище. А Кэшель направится к морю и, может быть, сделается пиратом, причем, несомненно, облагородит это отважное ремесло отважными подвигами.
Кэшель, дав товарищу время отдышаться, сказал:
— Теперь, дружище, пришло время расстаться.
План бегства, казавшийся таким привлекательным в мечтах, пришелся вдруг не по душе Джулли. Помолчав минуту, он робко предложил:
— Я лучше пойду с тобой, Кэшель. Ну ее совсем, Шотландию!
Но Кэшель не согласился.
— Нет, это не годится. Я пойду слишком скоро, тебе не поспеть за мной. Да ты и не достаточно силен, чтобы стать моряком. Матросы, милый мой, крепки, как железо, и то им приходится туго на море.
— Ну, тогда пойди ты со мной, — жалобно попросил Джулли. — Мой дядя ничего не будет иметь против этого. Он славный малый. И, знаешь, там пропасть дичи.
— Это все хорошо для тебя, Джулли. Но я не знаю твоего дяди и не хочу зависеть от его милостей. Кроме того, нас легче могут накрыть, если мы пойдем вдвоем. Мне, конечно, было бы приятнее не разлучаться с тобою. Но это невозможно: я уверен, что нас накроют. Прощай!
— Подожди минутку, — в последний раз попытался Джулли изменить предначертания друга. — Предположи, что им удастся отыскать нас. Нам будет легче бороться с ними, если мы будем вдвоем.
— Пустяки, — решительно возразил Кэшель, — это все мальчишеские глупости. Они пошлют за нами не меньше шести полисменов. Даже в лучшем случае я не могу победить больше двух, если они нападут вместе, а тебе не справиться и с одним. Отправляйся и не подходи близко к железнодорожным станциям. Тогда ты благополучно доберешься до Шотландии. Мы только даром теряем тут время. Я ухожу. Прощай!
Джулли больше не настаивал.
— Прощай, — сказал он, нерешительно протягивая товарищу руку. — Желаю тебе успеха.
— Счастливого пути, — важно ответил Кэшель, крепко пожимая его руку.
Ему стало вдруг жалко оставлять Джулли одного.
— Я напишу тебе, как только будет что сообщить. Мне, знаешь, вряд ли удастся устроиться раньше, чем через несколько месяцев.
Напоследок он обнял Джулли и бодро зашагал по дороге, ведущей в селение Панлей. Джулли, грустно посмотрев ему вслед, пошел в сторону Шотландии.
Селение Панлей стоит на большой дороге и представляет собой единственную довольно широкую улицу, на одном конце которой старинный постоялый двор, на другом — современного стиля железнодорожная станция и мост, а между ними колодезь и скотный двор. Кэшель постоял некоторое время под тенью моста, прежде чем отважился вступить на освещенную луной улицу. Убедившись, что никого кругом не видно, он смело пошел вперед бодрым, но не очень быстрым шагом, так как сообразил, что все-равно невозможно бежать до самой Испании. На беду Кэшеля по деревне проходил в это время еще кто-то. Это был мистер Уилсон, преподаватель математики в школе д-ра Монкрифа, возвращавшийся в этот вечер из театра. Мистер Уилсон полагал, что театр — сомнительное учреждение, куда порядочные и уважающие себя люди должны ходить лишь изредка и не слишком явно для всех. Только когда давали Шекспира, он решался посещать театр открыто. Любимой вещью его была «Как вам это понравится»: Розалинда в трико неизменно прельщала его гораздо сильнее, чем леди Макбет в ночном уборе. На этот раз он видел в этой роли известную актрису, приехавшую на гастроли в соседний город. После театра он заехал в Панлей, чтобы поужинать с приятелями, и теперь шел в Монкриф Хауз. Он был в расположении духа самом благоприятном для поимки удравшего школьника. Обычное горделивое сознание, что он слишком умен для своих учеников, проявлявшееся в том, что он резал их на экзаменах, усугублялось теперь воспоминанием ужина и проведенного в театре вечера.
Он заметил Кэшеля, когда тот подходил к колодцу, и сразу узнал его. Быстро поняв, в чем дело, он скрылся в тени изгороди и дождался там, пока мальчик не прошел мимо, почти касаясь его плечом. Он тогда выскочил из своей засады и схватил беглеца сзади за воротник куртки.
— Прекрасно, сэр, — произнес он. — Что вы поделываете здесь в такой поздний час? А?
Кэшель, краснея и бледнея поочередно, смотрел на него с ужасом и не мог произнести ни одного звука.
— Идите за мной! — сказал Уилсон строго.
Кэшель позволил вести себя за рукав шагов двадцать, но потом остановился и заплакал.
— Мне незачем идти назад, — сказал он. — Я никогда не делал ничего хорошего в вашей школе.
— Не могу этого опровергать, — с величественным сарказмом ответил Уилсон. — Но мы постараемся, чтобы в будущем вы поступали лучше. С этими словами он снова потащил за собой мальчика.
Кэшель, полный горечью унижения и стыда за свои мечты, пытался упираться.
— Пожалуйста, не тащите меня, — с ненавистью в голосе сказал он. — Я могу идти и без этого. Но учитель только крепче сжал руку и толкнул юношу вперед.
— Я не убегу, сэр, — уже миролюбиво сказал Кэшель, сдерживая новые слезы. — Отпустите меня, — опять попросил он дрожащим голосом, стараясь повернуться лицом к своему врагу.
Но Уилсон не переставал толкать Кэшеля перед собой, не выпуская его рукава из своей крепко сжатой руки.
— Отпустите же меня, наконец! — вспылил мальчик.
— Пожалуйста, без глупостей. Байрон, — с оскорбительным спокойствием ответил учитель. — Извольте идти вперед, сэр.
Кэшель вдруг быстрым движением сбросил с себя куртку, освободившись таким образом от своего мучителя, и с лицом, искаженным ненавистью и обидой, бросился на него со сжатыми кулаками. Уилсон получил ловкий удар снизу в подбородок, от которого он потерял сознание и, зашатавшись, упал ничком. Кэшель испугался, думая, что убил учителя, и стал тормошить его. Но Уилсон задвигался, чем успокоил Кэшеля и снова пробудил в нем ненависть. С подчеркнутой резкостью юноша вырвал из рук врага свою куртку и, процедив:
— Можешь теперь хвастаться, что видел, как я плачу, — побежал прочь.
Мистер Уилсон вскоре очнулся и почувствовал себя в состоянии встать, но ему не хотелось двигаться. Преувеличивая степень своей слабости, он начал стонать, надеясь, что к нему прибегут на помощь из деревни. Но прошло довольно много времени, и вместо участия и помощи, подошли холод и скука. Ему пришло в голову, что, если полиция найдет его в таком положении, она примет его за пьяного. К тому же долг повелевал ему поднять тревогу для поимки беглеца. Он поднялся, но, почувствовав головокружение и озноб, решил, что его первейший долг — лечь в постель и предоставить д-ру Монкрифу ловить своего непокорного воспитанника, как ему заблагорассудится.
В половине второго доктор Монкриф проснулся от стука в дверь своей спальни, за которой он нашел почтенного преподавателя математики — избитого, растерзанного и, как д-ру показалось, нетрезвого. Такое предположение длилось у доктора до тех пор, пока Уилсон, оправившись от волнения, не связал в толковый рассказ всех перипетий своего ночного приключения. Наконец доктор понял его и велел, разбудив воспитанников, произвести перекличку. Оказалось, что Байрон и Молесворт отсутствуют. Никто не видел, как они скрылись, никто ничего не знал о том, как им удалось выйти из дома. Один из младших мальчиков сделал робкое предположение, что они выбрались через каминную трубу. Но, заметив угрожающие намеки некоторых старших воспитанников, очевидно тайных любителей докторских фруктов, не решился настаивать и принужден был выслушать от доктора наставление за легкомысленность и нелепость своих суждений. Было уже около трех часов ночи, когда тревога дошла до деревни, но власти заявили, что не обеспокоят себя до утра. Доктор, убежденный, что Кэшель убежал к матери, решил, что розыски его излишни, и ограничился тем, что написал госпоже Байрон письмо, в котором сообщал о дерзком поступке ее сына по отношению к мистеру Уилсону и выражал сожаление о невозможности дальнейшего пребывания мистера Байрона в его учебном заведении.
Все старания были направлены к розыску Молесворта, так как из рассказа мистера Уилсона явствовало, что он расстался с Кэшелем, еще не доходя до деревни. Сведения о Джулли были вскоре получены. Крестьяне со всех концов сообщали, что видели малого, «который, наверное, был он самый». Поиски прекратились к пяти часам вечера, когда сам Джулли возвратился в школу, пристыженный и раскаявшийся. Расставшись с Кэшелем и пройдя две мили, он испугался и решил вернуться. Но на полпути устыдился своей трусости и стал вновь-удаляться от Панлея. В восьми милях от Монкриф Хауза, чтобы сократить путь, он пошел по проселку и заблудился. Проплутав до утра, он встретил наконец какую-то женщину, работавшую в поле, спросил у нее кратчайший путь в Шотландию. Но она не знала даже, что такое Шотландия. Когда же он просил указать ему дорогу в Панлей, она отнеслась к нему в высшей степени подозрительно и натравила на него свою собаку. Это так испугало Молесворта, что он уже не решался больше обращаться к встречным. Держа путь по солнцу, он шел то в Шотландию, то опять в сторону Панлея, смотря по степени бодрости своего духа. Наконец, обессилев от голода, усталости и отчаяния, он решил из последних сил, не меняя уже направления, добраться до Монкриф Хауза. Кое-как дотащился он до Панлея и явился с повинной к доктору, который пригрозил ему немедленным исключением из школы. Джулли был страшно огорчен перспективой принудительного расставания с тем местом, откуда несколько часов назад бежал по своей воле. Он смиренно попросил доктора наложить на него другое наказание. Начальство снизошло к его просьбе. После длинной и торжественной речи в присутствии остальных школьников, в которой указывалось, что Джулли был совращен дурным примером, но выказал искреннее раскаяние, вернувшись назад, а главное — не участвовал в дерзком нападении на многоуважаемого мистера Уилсона, которому грозят теперь все гибельные последствия сотрясения мозга, доктор согласился поверить Джулли в его желание исправиться и простил его. Джулли решил на первое время, для улучшения своего положения, представиться прилежным и послушным учеником; но похвалы, доверие старших и самоудовлетворение так прельстили его, что он остался таковым до самого конца своего учения. Он сумел при этом не лишиться любви своих товарищей, так как при всяком удобном случае убеждал их, что его видимое исправление — только ловкий обман против общего врага — старого Монка.
Миссис Байрон получила письмо доктора Монкрифа в то самое время, когда собиралась выйти из дому, и, не приписывая ему большого значения, оставила письмо непрочитанным до более досужего часа. Она бы и совсем забыла о нем, если бы не второе письмо, пришедшее через два дня. Узнав о пропаже сына, она немедленно поехала в Монкриф Хауз и наговорила доктору столько неприятных вещей, скольких он, пожалуй, не слышал за всю свою жизнь. Затем, извинившись в своей горячности, она со слезами просила помочь ей отыскать ее мальчика. Когда же он посоветовал ей объявить, что она вознаградит того, кто доставит ей сведения о сыне, она сначала с негодованием объявила, что не потратит и фартинга на негодного мальчишку; затем заплакала, обвиняя себя в недостаточной заботливости и нежности к сыну; потом опять стала осыпать доктора упреками за жесткое, по ее мнению, обращение с Кэшелем и кончила тем, что обещала дать сто фунтов тому, кто приведет его обратно, но тут же заявила, что никогда в жизни не скажет сыну больше ни одного доброго слова. Доктор поспешил дать со своей стороны обещание посодействовать розыскам. Он способен был в эту минуту пообещать все, что угодно, лишь бы избавиться от своей посетительницы. После некоторого совещания, они остановились на награде в 50 фунтов. Но потому ли, что опасение судебного преследования за покушение на убийство Уилсона побуждало Кэшеля к особенной осторожности, или потому, что он уже успел покинуть Англию за те четыре дня, которые протекли со времени его бегства из школы до назначения награды, розыски ни к чему не привели, и доктор сообщил госпоже Байрон о неудаче. Она приятно удивила его чрезвычайно любезным письмом, в котором выражала свое огорчение и жалела, что не в силах высказать доктору всей благодарности за его хлопоты. На этом дело и кончилось.
В это время, по ту сторону океана, в городе Мельбурне, в Австралии, над дверью одного невзрачного деревянного здания, красовалась вывеска: «Гимназия и Военная школа». У входа за стеклом висел пожелтевший листок, доводивший до сведения проходивших мимо, что Нед Скин, бывший чемпион Англии и колоний, обучает джентльменов искусству самообороны. Были упомянуты также и часы, в которые мистер Скин при сотрудничестве опытных профессоров, дает уроки танцев, салонных манер и гимнастики.
Однажды вечером какой-то человек сидел на простом кухонном стуле у порога этого дома и курил трубку. Рядом с ним лежал молоток. Он только что прибил к двери над ящиком для писем записку, на которой женским почерком было начертано: «Нужна мужская прислуга, могущая вести счета. Справиться здесь». Куривший был крепко сложен, и сразу бросался в глаза его широкий, плоский затылок. На его лице негра не было заметно глаз, но зато сильно выделялись крупные зубы, которые почти никогда не скрывались за вечно раскрытыми в добродушно-хитрую улыбку губами. Сквозь темные, коротко стриженные волосы просвечивала кожа; бритый подбородок был туп, а переносица почти не выступала над общей плоскостью лица. Одним словом, нельзя было ничего возразить против его наружности. Она носила отпечаток крайнего добродушия, мало гармонировавшего с чрезвычайной силой и крепостью его сложения, и указывала, что в трезвом и ничем не раздраженном состоянии это был спокойный и добрый малый. Ему было, по-видимому, лет пятьдесят; на голове его красовалась соломенная шляпа, а сам он был одет в белый полотняный костюм.
Прежде чем он докурил свою трубку, записка над дверью привлекла внимание проходившего мимо юноши в матросской куртке и серых коротких штанах, из которых он явно вырос.
— Ищете занятия? — спросил экс-чемпион Англии и Колоний.
Юноша покраснел и ответил:
— Да, я с удовольствием принялся бы за какое-нибудь дело.
Мистер Скин уставился на него с любопытством. Во время своего профессионального бродяжничества он прекрасно научился распознавать манеры и речь коренных англичан: он тотчас же узнал в юном матросе эмигранта из метрополии.
— Может быть, вы умеете порядочно писать? — спросил атлет, после минуты раздумья.
— Я учился в школе, но недолго. Все же я умею вести двойную бухгалтерию.
— Двойная бухгалтерия! Что это такое?
— Это способ, каким ведутся торговые книги. Он называется двойным потому, что все вносится в книги два раза.
— Ну, — сказал Скин, недовольный такой сложностью системы, — с меня довольно и одного раза. Какое хотите жалованье?
— Не знаю, — нерешительно промолвил юноша.
— Не знаете, сколько сами хотите жалованья! — возмутился Скин. — Из вас выйдет мало толка в жизни.
— Я уже давно не получал жалованья, с тех пор, как много времени назад покинул Англию, — постарался оправдать себя матрос, чтобы заслужить доверие нанимателя. — Жалованье мое тогда было очень маленькое.
— А много вы понимаете в том, что большое и что маленькое жалованье? Может быть, обладая такими обширными знаниями, вы умеете боксировать? А?
— Не думаю, чтобы я смог побороть вас, — ответил юноша, опять смутившись.
Скин засмеялся; тогда молодой матрос с почти детской общительностью рассказал, какие он видел настоящие кулачные бои в Англии. Похвастался и тем, что сам уложил одним ударом учителя, когда бежал из школы. Скин отнесся к этому с недоверием и всесторонне проэкзаменовал рассказчика относительно всех особенностей удара и его результатов, убедившись в конце концов, что рассказ был правдив. Через четверть часа юный матрос так понравился экс-чемпиону, что он повел его в дом, взвесил его, измерил и дал пару боксерских перчаток, предложив показать на деле свое умение. Хотя юноша и заключил по внешнему виду боксера, что ему не справиться с таким атлетом, он смело бросился в атаку, в тот же миг получив удар в лицо левым кулаком противника, что оказалось мало приятным. Тогда он повел новую атаку против своего противника, но тут ему встретилось непреодолимое препятствие в правом локте Скина, который в конце концов отбросил его в противоположный угол комнаты, где юноша свалился с ног и сильно стукнулся головой о косяк двери. Неудача не обескуражила его. Быстро поднявшись, он предложил возобновить борьбу. Но Скин отказался. Ему настолько понравился новый знакомый, что он немедленно пообещал заняться его обучением и сделать из него человека.
Боксер позвал свою жену и представил ее новому знакомому, как женщину выдающихся душевных качеств и утонченного воспитания. Молодой человек по всем признакам сразу узнал в ней обычный тип престарелой, захолустной учительницы танцев; но это не помешало ему обойтись с ней со всей почтительностью, на какую был способен, и этим возбудить в ней сочувствие похвалам, которыми осыпал его муж этой дамы. Юноша рассказал ей, как, бежав из школы, он попал в Ливерпуль, как бродил долго по гавани и как наконец ему удалось незамеченным пробраться на океанский пароход, отплывавший в Австралию. Как долго он страдал от голода и жажды, прежде чем решился обнаружить себя; как, несмотря на то, что он не умалчивал о своем бегстве, к нему стали хорошо относиться на корабле, лишь только он выказал охоту работать. И в доказательство того, что эта охота не покинула его и теперь, а также для того, чтобы показать свое умение моряка, он предложил госпоже Скин тотчас же, по морскому способу, вымыть пол ее квартиры. Это предложение окончательно убедило Скинов, слушавших без особого доверия его повествование, в порядочности и трудолюбии юноши, и тут же было решено, что он с сегодняшнего дня поселится у них, станет получать стол, квартиру и пять шиллингов карманных денег в неделю, за что будет исполнять обязанности слуги, заведующего хозяйством школы, писца и ученика мистера Скина, экс-чемпиона Англии и Колоний.
Вскоре юноша убедился, что эти обязанности были не из легких. Школа была открыта с девяти утра до одиннадцати вечера, и любители спорта, посещавшие в это время школу, не только бесцеремонно давали ему всевозможные приказания, но также, чтобы разнообразить свои упражнения с неизменно непобедимым для них Скином, заставляли его вступать с ними в бой, причем беззастенчиво бросали его то вперед, то назад, перебрасывали через голову и проделывали над ним, как если бы он был неодушевленный предмет, все штуки, которые не удавались им по отношению к Скину. Маэстро ограничивался добродушным смехом, слишком занятый для того, чтобы исполнить данное обещание научить юношу искусству самообороны. Последнему предоставлено было самому извлекать посильную пользу из уроков, которые при нем ежедневно давались другим, и к концу месяца он стал уже так отделывать мельбурнских любителей бокса, что Скин был вынужден заметить ему:
— Вы стали не в меру бойки; с джентльменами следует обращаться более деликатно, предоставляя им иногда радости победы.
Кроме этих физических упражнений в его обязанности входило ведение приходно-расходных книг, как по школе мистера Скина, так и по хозяйству госпожи Скин. Это было самой трудной из его обязанностей, так как он все еще писал крупным детским почерком, что сильно замедляло его работу. Когда же он стал помогать своему патрону в преподавании, счета пришли в беспорядок, и госпоже Скин пришлось по-прежнему заняться ими, к большому удовольствию ее супруга, который усмотрел в этом доказательство превосходства ее ума над окружающими. Вскоре наняли китайца для черных работ, а «новичок», как его стали звать, был произведен в помощники Скина по преподаванию и стал уважаемым лицом в школе.
Уже истекли девять месяцев его жизни у Скинов, во время которых восемнадцатилетний юноша развился в умелого боксера с крепкой рукой и верным глазом.
Был вечер. В школе оставались только Нед Скин, который, сняв сюртук, сидел на покое, дымя из своей трубки, и его молодой ученик, кончавший в комнате в верхнем этаже свой туалет, собираясь в театр. Спустившись вниз, юноша столкнулся со своим патроном.
— Прекрасно, сэр, — насмешливо заметил Скин, — вы очаровательно нарядились. Боже, даже перчатки! Но ведь они слишком малы для вас. Не вздумайте вступать в них с кем-нибудь в драку, иначе вывихнете себе кисти рук.
— Не опасайтесь за меня, я не дерусь с первым встречным, — ответил тот, смотря на часы. Убедившись, что еще рано, он сел за стол против Скина.
— Да, — подтвердил боксер. — Когда вы дорастете до настоящего бойца, вы не станете драться без порядочной платы за это удовольствие.
— Мне думается, что я вправе считать себя уже и сейчас профессиональным боксером, — гордо ответил юноша. — Не назовете же вы меня любителем!
— Пожалуй, что нет, — подтвердил Скин. — Но, милый мой, я не могу назвать настоящим бойцом того, кто еще ни разу не выступал на арене. Вы и сейчас изрядный кулачный боец, ловкий боец, скажу я. Но этого еще мало. Когда-нибудь мы соорудим для вас маленькое состязание и тогда посмотрим, что вы в состоянии сделать с серьезным противником.
— Я давно мечтаю надеть боевые перчатки, — смутившись, признался юноша.
— О, я знаю, что у вас львиное сердце, — одобрительно произнес Скин.
Но ученик слишком часто слышал этот комплимент в устах своего наставника, постоянно льстившего самолюбию учившихся у него джентльменов, желая искупить тем неумеренные потасовки, которыми он их награждал. Поэтому юноша недоверчиво посмотрел на него и недовольно промолчал.
— Пока вы давали урок капитану Ноблю, — продолжал Скин, — сюда приходил Сэм Дюскет из Милтауна. Сэм ведь недурной боец. Что вы думаете о нем?
— Я невысокого мнения о его искусстве. Он подкупен, как вы знаете.
— Это общий грех нашей профессии. Но об этом нечего говорить, — сурово заметил Скин. — Человек не становится менее умелым боксером от того, что он подкуплен. Сэм Дюскет побил Эбона Мюллея в двадцать минут.
— Да, Дюскет, — презрительно ответил ученик. — Но что такое Эбон Мюллей? Негр, старая развалина под шестьдесят лет, пьяный семь дней на неделе и продающий победу за стакан водки. Дюскет должен был бы побить его в двадцать секунд. Дюскет не знает хороших приемов.
— Не знает, это верно, — согласился Нед. — Но у него сноровка хорошего бойца.
— Э, старая история! Если кто-нибудь порядочно боксирует, про него говорят, что он знает приемы, но недостаточно тренирован. А когда малый не умеет отличить правой руки от левой, его хвалят и говорят, что хотя он и не учен, обладает хорошей сноровкой.
Скин со скрытым уважением посмотрел на своего ученика, замечания и слова которого часто казались ему равными по мудрости мыслям самой госпожи Скин.
— Сэм, действительно, говорил сегодня что-то в этом роде. Он говорил, что вы молокосос и что он живо разделался бы с вами, если бы пришлось встретиться на арене.
Ученик свистнул.
— Я хотел бы услышать, как Сэм Дюскет говорил это, — сказал он угрожающе.
— А что бы вы сделали ему? — подмигнул Нед.
— Ему бы не поздоровилось, ручаюсь вам за это.
— Ну, скорее уж он проглотил бы вас.
— Он охотно бы так поступил, если бы мог. Он с удовольствием проглотил бы и вас, если бы ему удалось только насыпать вам соли на хвост. А хвастается он потому, что у меня нет денег, пятидесяти фунтов залога, которые Сэм требует в качестве приза за победу, если она будет на его стороне.
— Нет денег! — возмутился Скин. — Раньше середины завтрашнего дня будут пятьдесят фунтов у человека, за которого я ручаюсь. Надо же юноше когда-нибудь начинать! Моя первая битва на тоэмском поле шла, впрочем, всего на пять шиллингов, и я был горд, что выиграл ее. Я вовсе не хочу, чтобы вы непременно дрались с Сэмом Дюскетом, но не говорите, что у вас нет денег. Для того, чтобы добыть их достаточно, чтобы Нед Скин указал на вас и заявил: вот человек, за которого Нед Скин ручается!
Ученик колебался.
— Полагаете ли вы, Нед, что я должен вызвать его? — спросил он.
— Это меня не касается, — почему-то рассердился Скин. — Я знаю, как поступил бы в ваши годы. Но, может быть, вам следует быть благоразумным. Скажу вам откровенно, мне не очень-то хотелось бы видеть вас побежденным таким противником, как Сэм Дюскет.
— Согласитесь ли вы помочь мне тренироваться, если я вызову его? — спросил юноша.
— Соглашусь ли я! — в восторге прокричал Нед. — Я не только буду тренировать вас, но дам вам деньги. И вы будете победителем, клянусь вам святым Георгием.
— Тогда, — радостно воскликнул ученик, — я вызову его. И, если одержу победу, вы принуждены будете в своем объявлении называть меня чемпионом Колоний.
— Непременно сделаю это, — торжественно пообещал Скин. — Нечего откладывать. Начнем тренировку завтра же.
Это было первое профессиональное выступление Кэшеля Байрона.
1
правитьУилстокен Кастл был старинной постройки замок, представлявший собою четырехугольное здание с круглыми бастионами по углам. Бастионы заканчивались высокими, тонкими башенками, тянувшимися к небу, как турецкие минареты. Фасад замка, выходивший на юго-запад, был прорезан мавританской аркой, прикрывавшейся стеклянною дверью, которую на всякий случай защищала железная решетка фантастического рисунка. Над аркой высоко, до самой кровли, вздымался портик, увенчанный широкой нишей, в которой стояло черное мраморное изваяние египетской работы, сумрачно сверкавшее на полуденном солнце. Внизу у самой земли раскинулась итальянская терраса с огромными каменными слонами по обеим сторонам балюстрады. Окна верхнего этажа были, как и выходная арка, мавританского стиля. Окна же нижнего этажа представляли собою четырехугольные отверстия, заделанные тяжелыми решетками и напоминавшие о суровом средневековье. Непосвященные считали замок красивым и величественным, но знатоки архитектуры осуждали в нем непозволительно-грубое смешение эпох и стилей. Замок стоял на возвышенности среди волнообразной лесистой местности. Вокруг него на тридцати арках был разбит парк. В полумиле к югу от замка лежал городишко Уилстокен, в который из Лондона по железной дороге можно было доехать в два часа.
Большая часть населения Уилстокена симпатизировала консерваторам. Уилстокенцы боялись и не любили обитателей замка, и в то же время многие из них охотно зарезали бы с полдюжины своих лучших друзей, лишь бы добиться приглашения на обед или хотя бы ответного поклона на глазах у сограждан от мисс Лидии Кэру, которая, осиротев, стала единственной владелицей замка. Мисс Кэру была замечательною личностью. Обладательница большого богатства, она унаследовала этот замок от своей тетки, которая полагала, что богатство племянницы, состоявшее в железнодорожных и каменноугольных акциях, не будет иметь достаточно благородного облика, пока к нему не присоединятся поместья и замок. Мисс Лидия получила много таких наследств от своих многочисленных дядей и теток, презиравших и ненавидевших бедных родственников, и теперь, к двадцати пяти годам, она увидела в своих руках огромное состояние, приносившее ежегодный доход, равный годовому заработку пятисот хороших рабочих. Но она мало думала об этой стороне своих наследств и нисколько не беспокоилась о нарушенной справедливости. Кроме несомненных преимуществ положения независимой и богатой женщины у нее была еще репутация широко образованной и прекрасно воспитанной девушки. В Уилстокене говорили, будто она знает сорок восемь живых языков и все мертвые; умеет играть на всех известных людям музыкальных инструментах; одарена талантами поэтессы и художницы. Может быть, все это было и правда, по крайней мере уилстокенцы не ошибались в том, что мисс Кэру знала больше, чем они. В ранней молодости она много путешествовала с отцом, человеком очень деятельного ума и плохого пищеварения, любителем специальных наук, просвещения вообще и в особенности изящных искусств. Он даже был не чужд писательству, и после него осталось несколько книг, главным образом о Ренессансе, благодаря которым он добился репутации распространителя сведений, полезных для туристов. Его книги свидетельствовали о некоторой начитанности, а также о многочисленности совершенных им путешествий и обнаруживали многосторонний, даже философический склад ума их автора. Во всех этих качествах, кроме последнего, дочь не отставала от отца, пожалуй, даже превосходила его. Посвящая свое время непрестанному лечению и ученым занятиям, которые увеличивали раздражительность его от природы тяжелого характера, отец дал ей суровое воспитание, заставляя с ранних лет изучать в подлиннике греческих и немецких мыслителей и переводить их на родной язык.
Когда Лидия достигла совершеннолетия, здоровье ее отца серьезно пошатнулось. Он стал больше нуждаться в ней, и она быстро поняла, что его деспотические притязания на ее жизнь еще увеличатся. Однажды, живя с отцом в Неаполе, Лидия организовала прогулку верхом с компанией своих друзей. Незадолго до часа, назначенного для отправления, мистер Кэру потребовал от дочери сделать для него перевод большого отрывка из Лессинга. Лидия, уже давно с горечью ощущавшая иго отцовской власти, простояла некоторое время с расстроенным видом, прежде чем ответить отцу согласием. Кэру заметил это и ничего не сказал дочери, но велел позвать слугу, которому Лидия поручила отнести ожидавшим ее друзьям письмо с извинением за отсутствие. Взяв у слуги письмо, он прочел его и вошел в кабинет дочери, которая уже сидела над переводом.
— Лидия, — сказал он с каким-то колебанием, которое Лидия приписала бы притворству, если бы смела допустить такую мысль по отношению к своему отцу. — Я не желаю, чтобы ты когда-либо откладывала свои дела ради каких-то литературных пустяков.
Столь необычные в устах ее отца слова поразили Лидию. Почти не понимая их, она смотрела на него в безмолвном смущении.
— Для меня гораздо важнее, чтобы ты весело проводила время, чем то, чтобы моя книга подвинулась вперед. Поезжай!
Лидия, немного поколебавшись, отложила перо и сказала:
— Я не могу радоваться верховой езде, если буду знать, что не исполнила чего-нибудь для вас.
— А я не смогу радоваться тому, что делаешь для меня, если буду знать, что ты приносишь ради этого в жертву свои удовольствия. Еще раз — я предпочитаю, чтобы ты поехала.
Лидия молча повиновалась. Ей показалось, что следовало бы поцеловать отца; но они оба были так непривычны к изъявлениям нежности, что дочь не решалась выполнить своего намерения. До самого вечера продолжалась прогулка, во время которой Лидия передумывала свои поздно возмутившиеся против отцовского деспотизма мысли. Вернувшись домой, она докончила перевод.
С тех пор в молодой девушке непрерывно росло сознание внутренних сил, незаметно накопленных ею в длинные годы юности, протекшей под самовластной опекой строгого и придирчивого отца. Она начала самостоятельно выбирать себе предметы занятий и решалась уже отстаивать против отцовского консерватизма собственные художественные вкусы, склонявшиеся к новым направлениям в музыке и живописи. Неожиданно для нее отец одобрил в ней ее самостоятельность и потребовал, чтобы она считалась с его мнениями лишь постольку, поскольку считается с суждениями остальных критиков его лагеря. Он был достаточно умен, чтобы отнестись именно так к эмансипации дочери. После этого отношения их стали более сердечными.
Однажды Лидия призналась отцу, что в спорах с ним она неизменно ощущает радость от сознания, что в конце концов он всегда прав. Он строго ответил:
— Это радует меня, Лидия, потому, что я верю твоим словам. Но такие вещи лучше оставлять невысказанными. Лучше оставить при себе искреннюю похвалу, чем подвергать себя подозрению в лживости.
Вскоре после этого разговора Лидия, по своему желанию, провела сезон в Лондоне, где вращалась в лучших кругах светского общества, которое произвело на нее впечатление храма, где обожествлялось богатство, и рынка, где торговали девственностью. Присмотревшись внимательно к этому культу и этой торговле, она нашла их глубоко неинтересными, и единственное, что заняло ее, это типично английская манера, сквозившая в каждом штрихе лондонской светской жизни. Но скоро новизна этих впечатлений притупилась. Ее особенно стало тяготить и смущать вначале совсем для нее непонятное, аффектированное отношение, которое она помимо своей воли возбуждала в окружавших ее женщинах. Ей было не трудно удержать на почтительном от себя расстоянии юных взбалмошных дев. Но старые женщины, в особенности две тетки, которые во времена ее детства не оказывали ей ровно никакого внимания, стали теперь преследовать ее нежностями, уговорами бросить отца и навсегда поселиться с ними. Холодность, порой даже резкость ее отказов не охлаждали их пыла, так что ей пришлось, чтобы избавиться от их назойливых притязаний, покинуть Лондон. Вместе с отцом она опять переехала на материк и прекратила всякие письменные сношения с лондонским обществом. Тетки довели до ее сведения, что они глубоко оскорблены и уязвлены ею. Лидия была названа неблагодарной и невоспитанной, но после смерти этих двух теток оказалось, что они обе завещали ей свои состояния.
Первое событие в жизни, глубоко потрясшее ее, была смерть отца. Это случилось в Авиньоне. Ей шел тогда двадцать пятый год. Мистер Кэру умирал в полном сознании, и все же перед смертью между ним и дочерью не произошло никаких трогательных сцен. В вечер рокового исхода больной чувствовал себя хорошо и потребовал, чтобы дочь у его изголовья читала ему вслух какую-то вновь вышедшую книгу. Он, как ей казалось, внимательно слушал ее чтение, когда вдруг приподнялся на локти и спокойно произнес: «Лидия, мое сердце, кажется, перестает биться, прощай!» — после чего тотчас же умер.
Для дочери были очень тягостны суета и волнение, поднявшиеся вокруг нее после этой смерти. Все выражали ей неумеренное сочувствие ее горю. Она же оставалась внешне спокойной и не выказывала ни благодарности окружавшим ее, ни намерения вести себя так, как это в таких случаях принято.
Родственники мистера Кэру остались очень недовольны его завещанием. Документ этот оказался очень кратким, содержащим всего несколько строк, в которых все имущество покойного передавалось его дорогой и единственной дочери. Однако он, кроме того, лично передал Лидии часть своей посмертной воли. Большое возмущение среди родни вызвало, между прочим, его распоряжение, чтобы тело его было отправлено в Милан и там сожжено в крематории.
Исполнив эту волю отца, Лидия вернулась в Англию, чтобы привести в порядок свои дела.
Ее приезд в качестве богатой невесты и независимой девушки вызвал много надежд в сердцах молодежи ее круга, но она начала с того, что озадачила своих поклонников необычайной для девушки ее лет и ее положения деловитостью и выдержкой. Покончив со своими делами, она вернулась в Авиньон, чтобы исполнить последнее распоряжение отца.
Среди посмертных бумаг его она нашла конверт с надписью, сделанною его рукою: «Письмо к Лидии. Прочти его на досуге, когда я и мои дела будут окончательно ликвидированы». Она решила прочесть это письмо в комнате, бывшей свидетельницей последних часов жизни ее отца.
Вот что отец писал ей:
Я принадлежу к числу разочарованных людей, которых среди нас гораздо больше, чем предполагают. Это письмо содержит признание в моем жизненном банкротстве. Лишь несколько лет назад я впервые понял, что, хотя я и страдаю от своих неудач в этом мире, мне незачем отражать свои настроения на твоей молодой жизни и что для меня остается последняя утешительная задача: быть для тебя хорошим отцом и полезным руководителем. Я почувствовал тогда, что ты не можешь вывести из всей нашей совместной жизни иного заключения, кроме того, что я, по своей эгоистичности, видел в тебе только своего переписчика и секретаря, и что у тебя нет иных обязанностей по отношению ко мне, кроме тех, какие может иметь раб по отношению к той власти, которая заставляет безрадостно работать его мышцы. Горькое сознание того, что я причинял тебе при жизни немало неприятностей своим деспотизмом и несправедливой требовательностью, вызывает во мне желание оправдаться перед тобой.
Я никогда не спрашивал тебя, помнишь ли ты свою мать. Если бы ты когда-нибудь нарушила установившееся у нас молчание о ней, я с радостным облегчением рассказал бы тебе то, что решаюсь сказать только теперь. Но какой-то мудрый инстинкт удерживал тебя от этого, и, пожалуй, лучше для тебя, что ты узнаешь о ней только теперь, когда уже не существует необходимости продолжать наше молчание. Если в тебе живет печаль, что ты так мало знала женщину, давшую тебе жизнь, то стряхни ее с себя без всякого сожаления. Это была жестокая, самовлюбленная женщина, которая не могла жить под одной кровлей ни с одним человеком, чтобы не замучить его, — ни с мужем, ни с ребенком своим, ни со слугой, ни с другом. Я говорю уже беспристрастно, даже бесстрастно, потому что много лет прошло с тех пор, как ненависть к ней вспыхнула в моем сердце, и давно уже это чувство угасло. Горечь воспоминания о ней так же спит во мне теперь, когда я пишу это письмо, как будет она спать вечным сном тогда, когда ты станешь читать его. Я недавно еще с нежностью наблюдал черты твоего лица и характера, которые ты унаследовала от нее, так что могу с глубокой искренностью сказать, что еще никогда с тех пор, как погибли мои мечты, ради которых я женился на твоей матери, не чувствовал я себя таким примиренным с ее памятью. Во время нашей совместной жизни я делал для нее все лучшее, что было в моих силах, — она же платила мне всем злом, на которое была способна. Через шесть лет мы развелись. Я предоставил ей свободу рассказывать о причинах нашего развода все, что ей заблагорассудится, и обеспечил в материальном отношении ее судьбу гораздо лучше, чем она могла и была вправе рассчитывать. Этим я купил у нее отказ от всех прав на тебя и, на всякий случай, вместе с тобой, покинув Англию, поселился в Бельгии. До ее смерти мы ни разу не возвращались на родину, потому что я боялся, как бы она не воспользовалась распущенными ею же слухами о моем развратном поведении и моей открытой враждебности к официальной религии, чтобы начать судебное дело о своих правах на тебя. Мне трудно подробнее говорить о ней и жалею, что вообще вынужден был упомянуть ее имя.
Я хочу пояснить здесь, что побуждало меня взять тебя у матери. Это не было естественной привязанностью отца: тогда я еще не любил тебя — порождение ненавистной мне женщины; к тому же я знал, что ты будешь в твои детские годы бременем для меня. Но, дав тебе жизнь и затем порвавши свои обязательства по отношению к твоей матери, я слишком живо чувствовал свою обязанность: не дать моей ошибке горестно отразиться на твоей жизни. Я был бы счастлив тогда, если бы мог поверить, что женщина, бывшая моей женой, будет для тебя хорошей матерью и воспитательницей; но противоположное было слишком очевидно, и я положил все силы своего ума и воли на то, чтобы исполнить свои обязанности перед тобой. С течением времени, по мере того как ты подрастала, ты становилась полезной мне в моих занятиях, и, как ты это знаешь, я заставлял тебя работать без сожаления, но зато не без мысли о твоей собственной пользе. Я всегда держал секретаря для той работы, которую считал чисто механической, и никогда не обременял тебя ею. Без колебания могу заявить, что никогда не обременял тебя работой, не имевшей воспитательного или образовательного значения для тебя же. Я часто боялся, что часы, проводимые тобой над моими денежными делами, были тебе очень тягостны, но мне нет нужды теперь оправдываться в этом перед тобой. Ты уже по собственному опыту знаешь, как необходимо знание этой стороны жизни обладательнице большого состояния.
В долгие годы твоего детства и ранней юности ты была в моих глазах лишь доброй девочкой, которую невежды называли чудом образованности и воспитания. В условиях, которые я для тебя создал, всякое дитя было бы таким же. Но мало-помалу, созерцая твою молодую жизнь, протекавшую так близко от моей, я выносил от нее ту светлую радость, которой не мог найти в созерцании самого себя. Я не умел во всю свою жизнь, не умею и теперь высказать силу своей привязанности к тебе, моя дочь, не смогу передать в словах и торжества, испытываемого мной, когда я почувствовал как-то, что я принял в качестве тяжелой, неблагодарной обязанности, стало живой водой, обновившей мою жизнь. Свою литературную работу, которая поглотила так много и твоего труда, я стал ценить лишь постольку, поскольку она служила тебе материалом для приобретения знаний, и ты будешь вполне справедлива к моим научным занятиям, если признаешь, что, хотя я и перебрал большие кучи песка, я не отыскал скрытых в них крупинок золота. Я прошу тебя только вспомнить, когда это суждение оформится в твоем уме, что я начал выполнять свой долг по отношению к тебе тогда, когда он не обещал мне еще никаких радостей, и я даже не смел надеяться на результаты своих трудов. И когда друзья твоей матери, которых ты, может быть, встретишь в предстоящей тебе длинной жизни, расскажут тебе о том, как я изменил своим обязанностям по отношению к ней (о чем так любят говорить люди), то ты, быть может, найдешь для меня оправдание в том, что я сумел зато дать тебе возможность и средства войти в жизнь не беззащитной девушкой, а человеком, вооруженным знаниями и дисциплинированным умом.
Твое будущее не беспокоит меня, хотя я много и подолгу думал о нем. Боюсь только, как бы ты не пришла скоро к заключению, что жизнь нашего круга не представляет поприща для деятельности образованной и умной женщины. В молодости моей, когда я не мог обойтись без общества сверстников, я не раз пытался забыть приобретения культуры человеческого духа, забыть свои убеждения, приобрести взгляды, принятые среди того общества, которое по моему рождению и воспитанию должно было стать моим, чтобы ужиться в нем. Но эта попытка принесла мне больше горя, чем все остальные ошибки, совершенные мною в жизни. Легче стать медведем среди медведей, чем остаться человеком среди людей. Ужиться с ними можно лишь ценою отказа от самого себя, а жить вне самого себя — значит умереть еще при жизни. Берегись, Лидия! Не поддавайся искушению приспособиться к людям ценою нравственного самоубийства!
Когда-нибудь, я надеюсь на это, выйдешь замуж. При этом тебе представится возможность совершить роковую ошибку, от которой не могут предостеречь тебя ни мои теперешние советы, ни твоя собственная чуткость. Я думаю, что ты не легко и не скоро найдешь человека, способного удовлетворить в тебе свойственную твоему полу потребность освобождения от ответственности за собственную жизнь. Если твой выбор, тем не менее, будет ошибочен, вспомни тогда о своем отце, несчастный брак которого и разочарование в жене были в конце концов единственным событием его жизни, доставившим ему счастие на ее склоне. Позволь мне также предостеречь тебя от грозящего тебе, как богатой невесте, заблуждения, будто ты можешь найти себе достойного супруга только среди таких же богатых мужчин, по своему богатству свободных от подозрения в стремлении жениться на деньгах. Ведь пошлый авантюрист, надеюсь, не сможет увлечь тебя, а воистину хорошие люди скорее испугаются твоего богатства, чем соблазнятся им. Единственный род людей, от которых я хотел бы предостеречь тебя всеми силами, это тот, к какому, кажется, я сам принадлежу. Не поддавайся заблуждению, что мужчина будет для тебя внимательным и любящим другом оттого, что он образован, начитан и наделен критическим умом; что он так же глубоко, как и ты, переживает впечатления прекрасного, оттого, что согласен с твоими определениями художественных направлений, школ и дворцов; или что у него одинаковые с тобою вкусы и что он одинаково с тобой понимает слова, мысли и творения любимых тобою авторов, оттого, что тоже предпочитает их перед другими. Остерегайся людей, которые больше читают и размышляют, чем действуют, берегись тех, кто больше склонен к пассивной мысли, чем к активной работе. Не забывай, что женщина тем несчастнее, чем больше времени муж проводит дома. Берегись художников, поэтов, музыкантов, вообще служителей искусства всякого рода, кроме истинно великих. Не верь им: они плохие мужья и отцы. Удовлетворенный собой работник, хорошо выполняющий свое дело, — кем бы он ни был: государственным канцлером или пахарем, — вот кто может дать тебе, пожалуй, счастье, потому что из всех разрядов людей, которых я встречал в жизни, этот был еще более других выносим.
Но довольно советов. Чем больше я размышляю о них, тем яснее становится для меня их тщетность.
Ты, вероятно, будешь дивиться тому, что я никогда не заговаривал с тобой о вещах, которым посвятил это письмо. Верь мне, дитя мое, что меня часто терзала потребность высказать тебе все это, но моя природная замкнутость отнимала у меня нужные слова. Я чувствую, что написал эти строки только для того, чтобы выразить тебе хоть раз в жизни, какой горячей привязанностью к тебе было полно мое сердце. Предрассудки холодного ума и робкая стыдливость, запрещающие человеку обнаружить, что он нечто большее, чем образованный и мыслящий камень, мешали мне раскрыть перед тобой свое сердце. Но теперь, когда уверенность, что уже никакие впечатления от меня не придут разрушать твоей веры в правдивость этих моих слов, — последних слов моей жизни, — я решаюсь их высказать.
Я вижу, что наговорил слишком много, и в то же время чувствую, что далеко не сказал всего. Это письмо было для меня трудной задачей. Несмотря на опытность своего пера, я никогда еще не чувствовал, как мало способно оно передавать мои мысли и чувства…»
Тут письмо обрывалось. Ему не суждено было дойти до конца.
2
правитьВ мае месяце, через семь лет после бегства обоих мальчиков из Мокриф Хауза, одна молодая женщина сидела в тени кедрового дерева посреди лужайки, сверкавшей на солнце своей юной зеленью. Она избегала солнца, потому что дорожила жемчужно-бледным цветом своего лица. Это была маленькая изящная девушка с немного чувственными линиями тонких губ и ноздрей, с серыми глазами, над которыми спокойными легкими дугами изгибались тонкие брови, и с огненно-золотой копной прекрасных волос, наполовину скрытых широкополой соломенной шляпой. Платье из индийского муслина с короткими рукавами, обнажавшими до локтей белизну выточенных рук, благородно очерчивало ее плечи, на которые был накинут пушистый белый шарф, образовавший уютное гнездышко вокруг шеи. Казалось, что она вся погружена в чтение небольшого томика в изящном переплете из слоновой кости — миниатюрное издание гетевского «Фауста».
Когда солнце спустилось к закату и яркий дневной свет стал понемногу угасать, девушка закрыла книгу и продолжала неподвижно сидеть, погрузившись в свои думы и не обращая никакого внимания на прозаическую черную фигуру, двигавшуюся поперек лужайки по направлению к ней. Это был молодой человек, одетый в изящный черный сюртук. В его наружности заметно преобладали темные цвета, а общее выражение лица и фигуры было сдержанно, почти сурово.
— Вы собираетесь уезжать так рано, Люциан? — обратилась она к подошедшему.
Люциан внимательно посмотрел на нее. Его имя, только что произнесенное ею, всякий раз поражало его в устах девушки. Он любил вдумываться в причины вещей и объяснял себе эту странность необычайной тонкостью и изяществом ее произношения.
— Да, — ответил он. — Я уже покончил все дела и пришел побеседовать с вами, прежде чем проститься.
Он сел рядом с нею на принесенный с собою складной стул. Девушка сложила руки на коленях, приготовившись молчать.
— Во-первых, о вилле, — продолжал Люциан. — Она сдана только на один месяц. Таким образом, вы можете сообщить госпоже Гофф, что в начале июля вилла будет свободной, и она может к тому времени приехать, если только ее общество вам приятно. Надеюсь все же, что вы не поступите так безрассудно.
Она улыбнулась.
— А что за господа снимают сейчас эту виллу? Я слышала, будто они запрещают нашим работникам проходить по вязовой аллее мимо их окон.
— Они имеют на это право. Они сняли виллу с условием, чтобы никто посторонний не проходил по этой аллее. Я не знал еще тогда, что вы приедете в замок, иначе бы я не согласился на это.
— А я хотела бы, чтобы эта аллея была недоступна именно для них. Но пусть, по крайней мере, нашим работникам будет разрешено проходить по ней два раза в день: когда они идут на скотный двор и возвращаются оттуда.
— Ну, знаете ли, теперь это нелегко сделать. Молодой человек, снявший виллу, находится в особых условиях. Он приехал сюда поправлять свое здоровье, и ему предписаны врачами ежедневные физические упражнения на открытом воздухе. Он не может выносить посторонних взоров. Даже я ни разу не видел его. Он живет в совершенном одиночестве с одним только слугою. Ввиду этих особенных обстоятельств я согласился предоставить вязовую аллею в его исключительное пользование. Он платит за виллу такую цену, которой оплачивается эта привилегия, для него представляющая исключительную важность.
— А ваш молодой человек не сумасшедший?
— Это для нас, мне кажется, безразлично. Я удовлетворился, сдавая ему виллу, тем, что, по-видимому, это чистый и порядочный жилец, — с некоторою обидою ответил Люциан. — Его рекомендовал мне лорд Вортингтон, очень хорошо отозвавшийся о нем. Я высказал лорду это же подозрение, которое пришло вам только что в голову, но он в такой же степени ручался за здравомыслие нашего нанимателя, как и за его платежеспособность. Вортингтон даже предлагал снять виллу на свое имя и тем взять на себя ответственность за поведение рекомендованного им джентльмена. Вам нечего опасаться: это просто молодой ученый, растративший свое здоровье и нервы усиленными занятиями. Вероятно, он товарищ лорда Вортингтона по колледжу.
— Возможно. Но товарищей лорда Вортингтона я готова скорее заподозрить в усиленных кутежах, чем в усиленных занятиях.
— Вам не из-за чего беспокоиться, Лидия, — продолжал Люциан, обиженный насмешливым тоном молодой женщины. — Я воспользовался любезностью лорда Вортингтона и составил контракт на его имя.
— Я очень благодарна вам, Люциан, за вашу предусмотрительную осторожность. Сегодня же подтвержу ваше приказание, чтобы никто не проходил по вязовой аллее мимо виллы.
— Второе дело важнее, — продолжал Люциан, — потому что касается вас лично. Мисс Гофф согласна на ваше предложение. Но трудно, по-моему, найти для вас более неподходящей компаньонки или подруги, — как вы ее, кажется, называете.
— Почему же, Люциан?
— В сущности, по всему. Она моложе вас и потому не может быть достаточно приличной в глазах света, охраной для вас при выездах. Она получила очень недостаточное образование, и все ее знание общества и светских обычаев почерпнуто на здешних общественных балах. Вы знаете, что она хороша собой и считается в Уилстокене красавицей. Это сделало ее мнительной и капризной, и боюсь, что она во зло использует вашу симпатию к ней.
— Разве она еще капризнее меня?
— Вы вовсе не капризны, Лидия, если не считать того, что вы редко слушаетесь благоразумных советов.
— Это потому, что я редко нахожу в них благоразумие. Итак, вы полагаете, что мне лучше пригласить профессиональную компаньонку из увядших, но благородных вдов, чем спасти эту девушку от неизбежности стать гувернанткой и начать увядать в двадцать три года?
— Необходимость иметь подходящую компаньонку и нравственный долг оказывать помощь бедным людям — совершенно ведь разные вещи, Лидия.
— С этим я согласна, Люциан. Но когда приедет мисс Гофф?
— Сегодня вечером. Имейте в виду, что вы еще ничем не связаны по отношению к ней, и если вы предпочитаете иметь более подходящую компаньонку, вы можете принять ее просто, как обыкновенную посетительницу. На том дело и кончится. Я бы советовал вам пригласить ее старшую сестру. Впрочем, вряд ли она согласится оставить мать, которая еще не оправилась от потери мужа.
Лидия молча и рассеянно смотрела на маленький томик «Фауста», лежащий у нее на коленях и, казалось, думала о другом.
— Что вы сказали? — спросил Люциан, чтобы скрыть смущение от ее молчания. Лидия подняла на него глаза.
— Ничего. Мне нечего вам сказать, — как бы не замечая его замешательства, ответила Лидия.
— В таком случае, — окончательно обиделся Люциан, — мне лучше уйти.
— Ну, полноте, Люциан, — с прежней невозмутимостью сказала девушка. — Я очень рада вашему обществу. Если два уилстокенских крестьянина подружились, то знаете, как они проявляют свою дружбу? По воскресеньям они сидят целыми часами рядом на одной лавке и не произносят ни одного слова. Это гораздо естественнее и искреннее, чем паническая боязнь молчания, которая владеет всяким человеком, имеющим несчастье принадлежать к нашему кругу.
— У вас всегда чудаческие мысли, Лидия. Крестьянин молчит совершенно так же, как его собака, и по тем же причинам.
— А разве общество собак не приятно?
Люциан промолчал, пожав плечами. Единственное отношение к женщинам, которое он признавал, было интеллектуальное общение, где он любил роль снисходящего к ним руководителя. Лидия же никогда не давала ему возможности войти в эту роль. Она почти никогда не спорила с ним, но он чувствовал, что она не соглашалась ни с одним из его мнений. А молчать в присутствии женщины, по примеру уилстокенских пахарей, ему было тяжело и неловко. К счастью, надо было спешить к поезду и можно было встать и проститься.
Она подала ему руку; когда он взял ее в свою, тень нежности мелькнула в его серых глазах. Но он сейчас же застегнул сюртук на все пуговицы и с непоколебимо серьезным видом удалился. Она проводила его взглядом, следя за тем, как лучи близкого к закату солнца золотили его шляпу, вздохнула и снова погрузилась в томик Гете.
Но через несколько минут она почувствовала усталость от долгой неподвижности и пошла бродить по парку, вспоминая места, где играла в детстве, когда приезжала гостить к своей старой тетке. Она узнала огромный древний алтарь друидов, развалины которого сохранились в парке; в детские годы он напоминал ей гору Синай, нарисованную в книжке, по которой она училась священной истории. У болотца, в отдаленной части парка, она вспомнила, как бранила ее няня, когда она здесь для забавы наполнила свои чулки болотной грязью. Наконец она вышла на прелестную поляну, по которой тянулась обложенная нежным дерном аллея и терялась в бесконечности спускавшихся сумерек. Это место понравилось ей больше всего, что она видела в своих владениях, и она стала уже мечтать о том, чтобы построить здесь беседку, когда с огорчением узнала в нем ту самую вязовую аллею, которая была отдана в исключительное пользование странному нанимателю виллы.
Молодая девушка быстро углубилась в рощу и засмеялась тому, что оказалась нарушительницей частных прав в своем собственном поместье. Она стала пробираться между деревьями, чтобы попасть на какую-нибудь дорогу, которая привела бы ее домой, потому что часовая прогулка утомила ее. Но места были ей незнакомы и она не знала, куда идти. Не видно было ни дороги, ни опушки. Наконец она заметила просвет среди деревьев и, направившись к нему, вышла на лужайку. На середине ее она увидела мужскую фигуру, показавшуюся ей сначала прекрасной статуей, но вскоре с неожиданным для себя удовольствием она узнала в ней живого человека.
Принять за статую мужчину девятнадцатого века, делающего предписанную ему врачом послеобеденную гимнастику на свежем воздухе, казалось бы непростительным невежеством в скульптуре. Но ошибка Лидии оправдалась малообычным зрелищем, которое ей предстало: мужчина был одет в белую вязаную рубашку без рукавов и короткие штаны, обнажавшие ноги до колен. Его руки обнаруживали мускулатуру римского гладиатора. Сильная грудь, обрисовывавшаяся под покрывавшей ее тканью, казалась высеченной из мрамора. Короткие волнистые волосы в вечернем свете казались отлитыми из бронзы. У Лидии мелькнула мысль, что она подглядела тайну античного бога, живущего в ее лесу. Но очарование было разрушено, когда она приняла за небожителя другого человека, похожего на лакея, присутствие которого трудно было примирить с мыслью об олимпийце, и который смотрел на него, как лакей может смотреть на хорошую лошадь. Он первый заметил Лидию, и по тому, как он поглядел на нее, она поняла, что ее приход был здесь вовсе нежелателен. Но богоподобный юноша тоже увидел ее и совсем другое впечатление отразилось на нем: его губы раскрылись, щеки покрылись румянцем, и он застыл в удивленном восхищении. Первым побуждением Лидии было поскорее спрятаться от их взоров, второе — извиниться за свою невольную нескромность. В конце концов она ничего не сказала и спокойно вернулась в лес.
Когда Лидия почувствовала себя скрытой от их взоров, она пустилась бежать, чтобы скорее удалиться от места встречи, которая оставила в ней какой-то странный осадок. Но вечер был жаркий, и бег скоро утомил ее; она остановилась и стала вслушиваться в чары лесной жизни. Ее окружали таинственные звуки ожившего от зимнего молчания леса: шумела молодая листва, трещали кузнечики, перекликались мелодичные голоса птиц. Ни один звук, обнаруживавший присутствие человека, не доносился до нее. Ей пришла мысль, что богоподобный юноша, которого она только что видела, был праксителевский Гермес, вызванный к жизни ее воображением, еще полным звука гетевского Шабаша, который она только что прочла. Образ лакея был, вероятно, одним из тех немногих несоответствий, которые характерны для сновидений и галлюцинаций. Вероятно, ее фантазия создала этот образ в связи со словами Люциана о слуге нанимателя виллы. Она не могла допустить, чтобы величавое видение, представшее ей в роще, было на самом деле каким-то буквоедом, испортившим свое здоровье за книгами. Безотчетное чувство радости, охватившее ее при созерцании прекрасного видения, тоже доказывало, что это было не более, как создание ее воображения: в противном случае, ей, конечно, было бы только неприятно и стыдно, что она очутилась в положении соглядатая, малопристойном для девушки ее лет и положения.
Лидия вернулась домой в сильном нервном возбуждении. Она все еще была полна дуновением эллинской красоты, виденной ею в парке, которое она не допустила бы в свою девичью душу, если бы подозревала, что очаровавший ее образ юноши был соткан не ее воображением, а материальной природой, общей всем смертным. Но видение с такою реальностью вставало перед ее глазами, что она невольно спрашивала себя, не живой ли это был человек? И тут же быстро разубеждала себя в этом.
— Сударыня, — доложил ей на пороге прихожей один из слуг, — мисс Гофф приехала и дожидается вас в гостиной.
Гостиная уилстокенского замка была круглой комнатой с потолком в форме сводчатого купола, от которого спускались массивные прекрасной работы бронзовые люстры. Бронзовые инкрустации того же стиля, что и люстры, украшали низкую широкую тоже массивную мебель, покрытую кожей, тисненой японским рисунком. Стены были оклеены темно-синими обоями, с большими золотыми цветами.
В этой безвкусной круглой комнате мисс Кэру застала молодую двадцатитрехлетнюю девушку с милым, открытым лицом, тонкой фигуркой и нежным пурпуром красивых губ. Ее свободная, не выражавшая никакого стеснения, поза показывала, что она знала о своей привлекательности от многочисленных своих поклонников. О том же свидетельствовали тщательность ее туалета, изящество ее черного платья, безукоризненность перчаток, ботинок, шляпы. Тем не менее, она была заметно взволнована необычайностью своего положения.
— Здравствуйте, мисс Гофф. Извините, что заставила вас ждать. Я была на прогулке.
— Я очень недолго ждала вас, — ответила мисс Гофф, с завистью смотря на рыжий цвет волос Лидии, который, по ее мнению, был гораздо аристократичнее, чем плебейский темный цвет ее собственных волос. Она сдержанно ответила на пожатие протянутой ей руки и после некоторого раздумья относительно того, что предписывают ей теперь делать правила светских приличий, решилась сесть. Мисс Кэру села против нее и внимательно стала вглядываться в свою гостью, которая сидела выпрямившись на своем кресле и, желая скрыть овладевшее ею смущение, против воли изобразила на лице натянутое высокомерие.
— Мисс Гофф, — обратилась к ней Лидия после некоторого молчания, сделавшего ее слова более выразительными. — Не откажетесь ли вы поселиться у меня на продолжительное время? В этом уединенном замке мне очень нужно общество приятельницы моих лет и моего круга. Я прежде всего подумала о вас.
— Вы очень любезны, — решительно ответила она, — но мое и ваше положение в обществе далеко не схожи, мисс Кэру. Я не имею возможности вести праздную жизнь. Мы ведь очень бедны, и я должна помогать матери своим заработком.
— Я думаю, мисс Гофф, что пребывание у меня не послужит вам препятствием к выполнению ваших обязанностей и добрых намерений. Я, может быть, заражу вас своими дорогостоящими привычками к роскоши. Но будьте уверены, что я дам вам также возможность удовлетворить их.
— Я бы не хотела привыкнуть к роскоши, — сказала грустно Алиса. — Мне ведь предстоит в будущем удовлетворяться очень скромными условиями.
— Это вовсе не так уж неизбежно, милая мисс Гофф. Скажите мне откровенно: чем вы думали добывать себе средства к жизни? Вероятно, преподаванием, не правда ли?
Алиса смущенно подтвердила это.
— Но вы вовсе не созданы для этого, — продолжала Лидия, — вы, наверное, скоро выйдете замуж. А будучи учительницей, вам вряд ли удастся заключить хороший и достойный вас брак. Наоборот, в качестве праздной женщины, с привычками к роскошной жизни, вы найдете гораздо более завидную партию. Это большое искусство — умение быть богатой, и искусство необходимое, если вы хотите выйти замуж за богатого человека.
— Я не собираюсь замуж, — сухо ответила Алиса. Она почувствовала, что уже время прекратить беззастенчивое вторжение этой аристократки в ее жизнь и ее мечты. — Если я приму ваше предложение поселиться в замке, то без всяких тайных расчетов, будьте в этом уверены.
— Это именно было то, в чем я была вполне уверена, дорогая мисс Гофф. Поселитесь у меня без задних мыслей, и, надеюсь, мы будем приятельницами.
— Но… — нерешительно начала Алиса, смущенная оборотом, который приняли их переговоры. Она скомкала какую-то фразу и ждала от Лидии более определенного указания на то, чего она от нее хочет. Но Лидия сказала то, что хотела сказать, и, очевидно, ждала, чтобы высказалась ее собеседница.
— Я не вполне поняла, мисс Кэру, какие обязанности хотели бы вы возложить на меня?
— Мои требования довольно велики, — с преувеличенной серьезностью ответила Лидия. — Я жду от вас гораздо большего, чем от простой профессиональной компаньонки.
— Но я смотрю на себя, как на профессиональную компаньонку, — возразила Алиса, — и хотела бы ею быть.
— Почему?
Алиса еще больше смутилась, и в ней поднялись досада и раздражение против собеседницы.
— Право, это трудно объяснить…
— Но вы не хотите этим, надеюсь, сказать, что отказываетесь от моего предложения, — спокойно прервала ее Лидия. — Чего вы боитесь, мисс Гофф. Вы будете совсем близко от своей семьи и сможете вернуться домой, как только будете недовольны мною.
Алиса испугалась, не уронила ли она своего достоинства какими-нибудь неловкими словами и неаристократическими манерами. Ее недоброжелательство к Лидии росло. Ей казалось, что в этом доме, где царят капризы богатой аристократки, ее воля и желания не будут ставиться ни во что. В ней мелькнуло подозрение, — она часто слышала толки о низости богатых людей, — что в конце концов она будет обманута в плате за свои труды. Но, не умея защититься от спокойного и уверенного тона мисс Кэру, она проговорила первое, что ей пришло в голову:
— Мне нужно некоторое время для размышлений.
— Время для того чтобы освоиться со мною, не правда ли? Хорошо. Окончательный свой ответ вы можете отложить на какой вам угодно срок.
— Я сообщу вам свое решение завтра, — уже совсем официально проговорила Алиса.
— Прекрасно, благодарю вас. Я пошлю со слугою записку к госпоже Гофф и предупрежу ее, чтобы она не ждала вас раньше завтрашнего дня.
— Нет… вы не так поняли… Я не предполагала так сразу остаться здесь… — растерянно комкала слова Алиса, чувствуя себя запутавшейся в сетях, расставленных Лидией.
— Знаете что, мисс Гофф? После обеда мы совершим прогулку до города, зайдем к вам домой, и там вы захватите с собою все, что вам необходимо. Но даже это излишне. Я могу вам пока одолжить все необходимое.
Алиса уже не решалась возражать.
— Я боюсь, что показалась вам грубой, — растерянно проговорила она. — Потом я так мало годна к чему-нибудь, что вы скоро совсем разочаруетесь во мне и…
— Полноте, мисс Гофф, не стыдно ли вам говорить об этом? В вас нет и тени грубости, но вы, как вижу, сильно дичитесь людей. У вас сразу появляется желание бежать прочь, как только вы видите перед собою новые лица и новую обстановку.
Алиса, всегда прекрасно владевшая собою и никогда не терявшаяся в уилстокенском обществе, настолько почувствовала неопровержимость этих слов, что не нашла больше ни слова в свою защиту.
Лидия продолжала:
— Мои привычки складывались во время моих постоянных путешествий с покойным отцом, а потому мне чужды стеснение и застенчивость. Итак, вы остаетесь. Мы обедаем рано — в шесть часов.
Алиса уже пообедала в два, но не решилась почему-то признаться в этом.
— Хотите, я покажу вам вашу комнату? — не унималась Лидия. — А как вы находите эту гостиную? Она немного смешна, неправда ли? Я редко бываю в ней.
Она оглянулась вокруг себя так, как будто комната принадлежала не ей, а кому-то чужому. Затем она встала и повела Алису в комнату верхнего этажа, предназначенную ею для Алисы и обставленную очень комфортабельно и уютно.
— Если эта комната вам не нравится или если вы не можете устроиться в ней по своему вкусу, мы найдем для вас другую, более подходящую. Теперь я вас оставлю здесь. Придите в мой будуар, когда будете готовы.
— А где он? — с тоской спросила Алиса.
— Позвоните лучше всего, когда захотите прийти. Я пошлю к вам горничную.
Алиса, испугавшаяся горничной еще больше, чем госпожи, поспешила отказаться.
— Я привыкла сама себе услуживать, мисс Кэру, — пояснила она.
— Называйте меня, пожалуйста, Лидией, это проще, — сказала та. — Иначе мне и всем здесь будет казаться, будто вы обращаетесь к покойной владелице этого замка, моей старой тетке.
С этими словами она вышла из комнаты.
Алиса считала, что у нее есть женское чутье и умение придавать комнате уютный, жилой и приятный вид. Она любила время от времени переставлять мебель в гостиной их дома и то и дело украшала ее дешевыми кретоновыми занавесками, японскими бумажными веерами и сделанными под фарфор глиняными безделушками. Здесь она почувствовала, что после того, как она проведет ночь в роскошной комнате, в которую привела ее Лидия, ей уже никогда не будет хорошо в родном доме.
Все, что она до сих пор читала и думала о преимуществах скромной простоты перед роскошью, напомнило ей басню о Лисе и Винограде. Она с отвращением представила себе шестипенсовый китайский зонт над камином, кретоновые занавески над кроватью, дешевые тюлевые портьеры на окне вместо дорогих материй и ценных безделушек, украшавших ее новую спальню. Уже без радости смотрела она на большое трехстворчатое зеркало, в котором она могла видеть себя во весь свой рост и со всех сторон, на туалетный столик со всеми нужными и ненужными изящными мелочами, на котором стояло другое, тоже большое, овальной формы зеркало. Зеркала навели жуть на Алису. При виде своего отражения глядящего на нее со всех сторон, ей стало казаться, будто и сзади у нее появились глаза. Она еще никогда не созерцала такого полного и всестороннего отражения своей фигурки. И вся ее фигура, которая раньше казалась ей такой привлекательной, представилась грубой и плебейской в этих зеркалах.
«Все же, — подумала она, усаживаясь в удобное кресло, — если не считать кружев, весь ее костюм немногим дороже моего. Даже, если она и заплатила больше, он не стоит своей цены. А мои старые кружева, которые носила мама еще в молодости, не хуже ее кружев».
Алиса была достаточно умна, чтобы не завидовать аристократическим манерам мисс Кэру больше, чем ее платью. Она ни за что не согласилась бы признать, что по своему воспитанию она не принадлежит к лучшему кругу; но она не могла не сознавать, что Лидия больше ее удовлетворяла требованиям хорошего тона. Мисс Кэру, она это прекрасно заметила, была чрезвычайно сдержанная в своем обращении, и, тем не менее, ей не стоило никакого труда обворожить своего собеседника. Алиса нередко завязывала дружбу со своими сверстницами, и они называли друг друга по именам; но они всегда прибавляли тогда к имени друг друга ласкательное «дорогая» или «милая» и при расставании всегда обменивались сердечным поцелуем.
Вспомнив об этом, Алиса в возбуждении приподнялась со своего кресла и почти вслух воскликнула:
— Ничто не убедит меня, будто такая искренняя нежность вульгарна. Надо быть настороже с этой чопорной аристократкой.
Это решение успокоило ее, и она стала внимательнее оглядывать свое новое жилище. Оно казалось ей все более привлекательным. Благодаря своей репутации местной красавицы, она была свободна от того смущения, из-за которого большинство людей из простой среды чувствуют себя не по себе в обстановке богатства и красоты, и потому не могут никогда примирить комфорт с роскошью. Если бы муслиновое покрывало постели было ее собственностью, Алиса не задумалась бы сделать из него бальное платье. Ей никогда еще не приходила в голову мысль о необходимости иметь такое платье, и она только мечтала о нем. Она разочарованно посмотрела на два больших шкафа, стоявших в комнате, и представила себе, какой жалкий и бедный вид примут в них ее три платья, пальтишко и старые кофточки. Из ее спальни дверь вела прямо в небольшое помещение, где находились мраморная ванна и такой же умывальник. Войдя сюда, Алиса впервые поняла, что потребность в чистоплотности, которой она главным образом руководствовалась при убранстве своей комнатки, можно обратить в чудо роскоши. Здесь все было роскошно, но ничего не было такого, что стояло бы только для украшения. Судя по домашней обстановке, мисс Кэру прежде всего была утилитаристкой. В ванной комнате стояла очень красивая печь. Но так как она не была ничем задрапирована, Алиса постаралась убедить себя, что печь в ее прежней комнате была красивее, так как ее украшали голубые занавески, белая кружевная вышивка и фотографии в плюшевых рамках.
Бой часов напомнил ей, что она забыла привести свой туалет в порядок к обеду. Она поспешно сняла шляпу, умыла руки, оглядела себя в зеркале и уже готовилась позвонить горничной, как на нее напало неприятное сомнение: следует ли надеть перчатки, чтобы сойти вниз? Ее колебание продолжалось несколько секунд. Она решила не надевать перчаток, но положить их в карман, чтобы потом поступить по примеру хозяйки. Она позвонила, и вскоре явилась молодая француженка с вежливыми манерами — горничная мисс Кэру. Она провела гостью в будуар — шестиугольную комнату, которой, по мнению Алисы, могла бы позавидовать даже султанша. Лидия сидела за столом и читала. К своему облегчению, Алиса заметила, что она не переменила платья и была без перчаток.
Обед прошел тягостно для мисс Гофф. У буфета стоял метрдотель, которому, казалось, нечего было делать, и он только играл роль почетной стражи. Прислуживал лакей, который подавал блюда, широко расставляя свои локти, и предлагал Алисе делать немедленный выбор между совсем незнакомыми ей блюдами и винами. Она завидовала знанию приличий в среде этих чуждых ей людей и боялась их критикующих взглядов. Когда подали спаржу, Алиса взяла ее, как делала дома, в руку, и страшно смутилась, заметив, что Лидия ест ее с помощью ножа и вилки. Ее успокоило лишь то, что метрдотель стоял в этот момент спиной к ней, а лакея не было в комнате. К ее облегчению, обед продолжался недолго, и она встала из-за стола, не погубив своей репутации во мнении прислуги.
Лидия не считала нужным занимать гостью разговорами, и обед прошел почти в полном молчании. Алису это несколько стесняло. Ей казалось, что и лакей чувствовал от этого неловкость. Даже метрдотель как будто удивленно поглядывал на них. Алиса много бы дала, чтобы знать, о чем думает во время обеда хозяйка. Если бы Лидия высказалась, то все, буфетчик, лакей и гостья — были бы одинаково поражены. Ей пришлось бы сказать:
— Сегодня на лесной поляне мне представилось видение праксителевского Гермеса, и теперь я думаю о нем.
3
правитьНа следующий день Алиса приняла приглашение мисс Кэру. Лидия, которая, по-видимому, считала все решения окончательными с тех пор, как она высказала о них свое мнение, приняла это согласие, как нечто само собою разумеющееся. Алиса сочла нужным напомнить ей, что в этом решении заинтересованы и другие лица.
— Я бы нисколько не поколебалась вчера, если бы не моя мать. Мне казалось бессердечным покидать ее.
— Но ведь при ней осталась ваша старшая сестра.
— Да. Но она не очень здорова. А моя мать нуждается в большом внимании и постоянных заботах.
И после минутного молчания молодая девушка грустно добавила:
— Она не может до сих пор оправиться от смерти отца.
— Разве ваш отец умер недавно? — спросила Лидия обыкновенным тоном.
— Только два года назад, — холодно ответила Алиса. — Я не знаю, как сообщить маме, что я покидаю ее.
— Поезжайте к ней сегодня, Алиса, и скажите ей об этом. Не бойтесь огорчить ее. Ведь двухлетняя печаль — это только дурная привычка.
Алису задели эти слова. Горе матери до сих пор было для нее священным, но она, зная свою мать, почувствовала правду в замечании Лидии и не смогла на него возразить. Она обиженно нахмурилась, но Лидия не заметила этого. Тогда она встала и направилась к двери. Перед тем как выйти из комнаты, она обернулась к Лидии и сказала:
— Вы не знаете атмосферы, в которой живет наша семья. Я поеду сейчас домой и постараюсь убедить маму отпустить меня к вам.
— Вернитесь, пожалуйста, к обеду. Я познакомлю вас с моим двоюродным братом, Люцианом Уэббером. Я только что получила телеграмму о том, что он приедет сегодня сюда с лордом Вортингтоном. Но не знаю, будет ли лорд к обеду. Тут по соседству с нами живет его больной приятель, и Люциан не сообщает, к нему или ко мне в гости приедет лорд. Это, во всяком случае, неважно: лорд Вортингтон только хороший спортсмен, а мой кузен очень умный человек и будет когда-нибудь знаменит. Он служит секретарем у одного из министров и очень занят. Но мы, вероятно, будем чаще видеть его у нас во время наступающей Троицы. Простите, что задерживаю вас в дверях своими рассказами. До свидания.
Она сделала прощальный жест рукой, и Алиса вдруг поняла, что можно сильно полюбить мисс Кэру.
Алиса провела с матерью тяжелый день. Госпожа Гофф вышла замуж за человека, которого она боялась и перед которым трепетала с первого дня их совместной жизни. Он сделал свой дом невыносимым для близких и относился к жене и к детям, как к неодушевленным предметам, не замечая их жизни, их потребностей, их прав. Госпожа Гофф, возведя необходимость терпеливого страдания в добродетель, прослыла в Уилстокене примерной женой и матерью. Когда в один прекрасный день мистер Гофф попал под телегу и был расшиблен насмерть, супруга его осталась без всяких средств к жизни, с двумя дочерьми на руках. В этих трудных обстоятельствах госпожа Гофф сделала себе оплот из своего горя и ничего не предпринимала, чтобы побороть надвигавшуюся нужду. Тогда обе девушки сами, без посторонней помощи, взялись за эту тяжелую обязанность. Сначала они, как могли, привели в порядок дела покойного отца; затем перебрались с матерью в дешевый домик на окраине города, а свои старый дом, в котором они жили так много лет, ухитрились сдать за хорошую плату. Дженет, старшая из сестер, образованная девушка, питавшая склонность к наукам, стала учительствовать и добилась приличных заработков, так как повела свое преподавание по последнему слову женского воспитания, отголоски которого уже донеслись до Уилстокена. Алиса недостаточно знала математику и гуманитарные науки, чтобы преподавать эти предметы. Поэтому она открыла школу танцев, давая в то же время уроки пения и иностранного языка, на котором, по общему мнению уилстокенцев, объяснялись во Франции, но который вряд ли был бы понят жителем этой страны, если бы судьба занесла его в наш город. Обе сестры нежно любили мать и друг друга. Алиса, по отношению к которой суровый и распущенный отец бывал иногда внимателен и ласков, сохранила уважение к его памяти, хотя и не могла простить ему разорения семьи и позора, которым он покрывал ее, напиваясь в кабаках и на общественных празднествах, — слабость, которая и была причиной его трагической смерти.
Алиса возвращалась домой, ожидая застать свою семью в смешанном настроении радости по поводу найденного ею хорошего места и горести из-за предстоящей разлуки. Ее понимание человеческой души и семейных чувств было еще очень наивно и романтично. Совершенно неожиданно для Алисы в госпоже Гофф обнаружилась зависть к роскоши и богатству, в которых будет жить ее дочь, и она осыпала бедную девушку горькими упреками в бесчувственности, желании покинуть мать и стремлении к пустым удовольствиям. Алису горестно поразили эти обвинения. Она до сих пор не позволяла проникнуть в свое, еще детское, сердце сомнению в святой добродетельности матери и закрывала глаза на частые проявления ее деспотического эгоизма. Горечь несправедливой обиды сильно потрясла ее, и сквозь рыдания она объявила, что больше не вернется в замок и что ни за что не согласилась бы провести у мисс Кэру даже эту ночь, если бы не знала, что на ней лежит обязанность поддерживать семью. Госпожа Гофф, по опыту хорошо знавшая, что легче довести Алису до безрассудного решения, чем потом заставить ее отказаться от него, испугалась слов своей дочери. Сильнее всего она боялась, как бы не заговорили в Уилстокене о том, что она по зависти помешала дочери хорошо устроиться. Поэтому она подавила свое неприязненное чувство и прочла Алисе суровое наставление за невоздержанность характера и опрометчивость решений. Она объявила дочери, что ее долг по отношению к матери, а еще больше по отношению к Всевышнему — принять с благодарностью предложение мисс Кэру и потребовать хорошую плату, как только хорошим поведением она сделает свое присутствие необходимым для мисс Кэру. Алиса долго не сдавалась и вынудила мать напомнить Алисе о дочерних обязанностях к памяти покойного отца и даже изобразить неутешное вдовье горе. Только последнее сломило упрямство Алисы. Она обещала вернуться в замок после того, как повидается с сестрой, которая ушла на уроки, и попросит у нее прощение за тревогу, причиненную ей тем, что она не вернулась прошлую ночь домой. (Госпожа Гофф, чтобы больнее задеть Алису, выдумала, будто бы Дженет всю ночь проплакала, поджидая сестру.) Но госпожа Гофф хотела отправить Алису из дома до возвращения старшей сестры, опасаясь, что обнаружится ее ложь. Поэтому она уверила Алису, будто бы Дженет вернется очень поздно, и что нехорошо оставлять мисс Кэру так долго одну. Алиса послушалась и, осушив последние слезы, вернулась в замок, чувствуя себя очень несчастной и стараясь утешиться хотя бы тем, что ее любимая сестра была избавлена от только что разыгравшейся тяжелой сцены.
Люциана Уэббера еще не было, когда она вошла в замок. Лидия заметила ее расстроенное лицо, но ничего не спросила об этом. Она только отложила книгу, лежавшую перед ней, еще раз внимательно посмотрела на свою новую компаньонку и сказала:
— Вот уже почти три года, как я не шила себе новых платьев.
Алиса удивленно взглянула на нее.
— Так как теперь вы можете помочь мне в выборе, мне хочется обновить весь мой гардероб. Я хотела бы, чтобы и вы при этом случае сшили что-нибудь для себя. Вы увидите, что моя портниха, мадам Смите, шьет недурно, хотя дорога и не совсем честна. Когда Уилстокен нам надоест, мы поедем в Париж и не упустим, конечно, случая найти там что-нибудь по нашему вкусу. Но пока можно удовлетвориться мадам Смите.
— Я не могу заказывать дорогих платьев, — простодушно заметила Алиса.
— Да я и не хочу, чтобы вы себе заказывали. Но я уже предупреждала вас, что вам придется разделять со мной мои привычки к роскоши.
Алиса поняла, но колебалась. Ее соблазняло предложение мисс Кэру; она слишком долго страдала от бедности, чтобы не быть благодарной Лидии за ее доброту. Но мысль о красивой одежде, дорогой шляпе, о возможности встретить, прогуливаясь в одном из Лидиных экипажей по Уилстокену, Дженет, идущую с урока на урок, в бедном старом платье и потертых перчатках, смущала ее, заставляла вспомнить упреки матери и невольно признать их справедливыми. В конце концов она решила, что ее отказ не принесет никакой пользы Дженет.
— Было бы нехорошо с моей стороны отказаться от вашей любезной заботливости, — ответила она, — но вы слишком добры ко мне.
— В таком случае, я сегодня же напишу мадам Смите, — радостно проговорила Лидия.
Алиса собиралась еще более утонченным способом возобновить проявления своей благодарности, когда доложили о прибытии мистера Уэббера. Она с волнением приготовилась встретить посетителя, тогда как Лидия не тронулась с места. Люциан, которого со всей торжественностью светского обихода ввел в комнату камердинер, был несколько смущен и по манерам больше походил в эту минуту на бедную компаньонку, чем на свою аристократическую кузину. Его приняли с некоторым оттенком насмешливости: это был обычный тон, с которым Лидия встречала своего двоюродного брата, и Алиса была рада поддаться ему, чтобы скрыть свое смущение перед светским молодым человеком.
Отвечая на приветствие Алисы, мистер Уэббер глубокомысленно отметил, что сегодняшний день холоднее вчерашнего, а в ответ на поклон Лидии сообщил успокоительным тоном, что резолюция, внесенная в палату общин лидером оппозиции, не опасна министерству, так как за последним обеспечено большинство. Важных новостей не имеется. Он провел день вместе с лордом Вортингтоном, который приехал в Уилстокен навестить своего больного друга, и они вместе вернутся в Лондон с восьмичасовым поездом.
За обедом Алиса уже не боялась смотреть в глаза слугам и, наученная опытом вчерашнего дня, не совершила никаких промахов. Разговор между Лидией и гостем шел все время о политике, и, так как Алиса ничего не понимала в ней, она принуждена была промолчать весь обед. Это укрепило ее в обычном ее мнении, что смешно и недостойно женщины говорить о том, что пишется в газетах. Тем не менее, на нее произвел впечатление деликатный, но вместе с тем авторитетный тон Люциана, и она решила, что он все знает. Она заметила также, что Лидию интересовали его сообщения, но что она оставалась совершенно равнодушной к его мнениям.
Когда приблизился час отъезда Люциана, Лидия предложила проводить его пешком до станции. Люциан отнесся к этому с неодобрением, и Алиса, чтобы показать, что у нее имеются собственные понятия о светских приличиях, выказала даже открытое возмущение против этого плана. Но их протесты не смутили Лидию. Она быстро надела свою соломенную шляпу, накинула на плечи шарф и, без перчаток, решительно вышла из дому в сумерки весеннего вечера. Алиса едва успела сбегать в свою комнату и, впопыхах одеваясь, не имела даже времени оглянуться в зеркало, чтобы проверить впечатление, какое она произведет, первый раз появляясь в настоящем светском обществе. Когда она спустилась вниз и присоединилась на лужайке к поджидавшим ее Лидии и Люциану, последний говорил:
— Вортингтон боится вас, Лидия, — и не напрасно, мне кажется.
— Почему?
— Потому что вы знаете гораздо больше его, — поспешил ответить он, довольный, что Лидия, против своего обыкновения, просит у него разъяснений. — Но вы, кажется, сочувствуете его вкусам больше, чем он предполагает.
— Я должна объяснить вам, Алиса, что лорд Вортингтон, — это молодой человек, который признает только спортивный календарь и который занят лошадьми и атлетами больше, чем Люциан министрами и независимыми радикалами. Он никогда ничего не читает и не общается с людьми, читающими что-нибудь. Поэтому с ним не скучно разговаривать. Хотели бы вы поехать на аскортские скачки, Алиса?
Алиса ответила так, как, она чувствовала, ждет того Люциан, — что она никогда не была на скачках и не имеет вовсе желания быть на них.
— Вы измените свое мнение, когда на будущий год мы поедем с вами на Дерби, Алиса. Скачки интересуют всякого, чего нельзя сказать об опере или драматических спектаклях в Академии.
— Я была в Академии, — сказала Алиса, ездившая один раз со своим отцом в Лондон.
— А были ли вы в Национальной Галерее?
— Кажется, нет. Не помню.
— Любите ли вы вообще живопись?
— О, конечно.
— Вы убедитесь, Алиса, что скачки гораздо интереснее.
— Позвольте предостеречь вас, — обратился Люциан к Алисе, — что моей кузиной овладел странный каприз — разочаровывать всякого в искусстве, которому сама она страстно предана. И в литературе, без которой она жить не может.
— Милый Люциан, — возразила Лидия, — если когда-нибудь оборвется ваша политическая карьера и ваше честолюбие потерпит поражение, то попытайтесь жить всецело искусством и литературой. Если они дадут вам удовлетворение, то я соглашусь с вашим мнением, будто они могут служить опорой жизни. До этого же времени позвольте мне продолжать считать их простой приправой.
— Вы, по обыкновению, сердитесь, Лидия? — заметил Люциан.
— А вы, по обыкновению, делаете мне поучительные замечания, — с нескрываемой досадой ответила Лидия.
Они подошли к станции. Поезд уже был у платформы, на которой перед вагоном первого класса стояли двое молодых людей. Станционные служащие с любопытством рассматривали их. Один, лет двадцати пяти, большеголовый, низенького роста и элегантно одетый, был лорд Вортингтон. В другом, несмотря на его соломенную шляпу, желтый шарф вокруг шеи и модный темно-серый костюм, Лидия тотчас же узнала вчерашнего Гермеса. В новой одежде он был по-прежнему строен и, разговаривая с лордом, покачивался так легко на каблуках, будто сильное тело его не имело веса. Выражение лица говорило о спокойном довольствии собой и о добродушии. Но!.. Лидия почувствовала, что в этом дышащем здоровьем и силой молодом светлоглазом человеке скрыто для нее какое-то «но».
— Вот лорд Вортингтон, — указала она Алисе.
— Но его собеседник вряд ли может быть его больным приятелем, — заметила Алиса.
— Нет, это именно тот молодой человек, что живет на вилле, — сказала Лидия. — Я знаю его в лицо.
— Однако он не производит впечатления человека с расстроенным здоровьем, — заметил Люциан, присматриваясь к незнакомцу.
В это время лорд Вортингтон вошел в вагон, и через открытую дверь донеслись до них его слова:
— Будьте осторожны и берегите себя, мой друг. Помните, что, если это продолжится секундой больше установленных пятнадцати минут, я теряю пятьсот фунтов.
Гермес обнял молодого лорда и, покровительственно потрепав его по плечу, произнес вполне чистым выговором, но голосом несколько более грубым и громким, чем говорят светские люди:
— Ваши деньги будут целы, как в банке, мой милый.
Алиса заключила, что молодой человек был близким приятелем лорда, и решила быть любезной с ним, если он будет ей представлен.
— Здравствуйте, лорд Вортингтон, — произнесла Лидия.
Молодой человек удивленно обернулся, поспешно вышел из вагона и в некотором замешательстве заговорил:
— Как поживаете, мисс Кэру? Прекрасная местность и прекрасная погода, не правда ли? Судя по вашему цветущему виду, это так.
— Благодарю за комплимент. Скажите, ваш друг, если я не ошибаюсь, мой арендатор?
Лорд с неудовольствием посмотрел на нее и ничего не ответил.
— Представьте его мне, пожалуйста. Мне хочется с ним познакомиться.
— Если вам угодно, — нерешительно пробормотал лорд.
— Разве вы что-нибудь имеете против этого? — удивилась Лидия.
— О, нет, — совсем растерявшись, возразил тот. — Если вы этого хотите…
Он бросил многозначительный и хитрый взгляд своему товарищу, стоявшему рядом и восхищенно смотревшему на Лидию.
— Мистер Кэшель Байрон — мисс Кэру.
Мистер Кэшель немного покраснел, снимая для учтивого поклона шляпу, но в общем держался как не слишком гордая, но высокопоставленная особа. Так как новый знакомец не обнаружил намерения начать разговор, Лидия предоставила лорду рассказывать о предстоящих скачках, а сама молча разглядывала мистера Байрона. Сдержанность и скрытность, необходимые в обществе людей, согнали с его лица выражение добродушия, и теперь в нем появилось что-то необычайное и почти страшное, от чего Лидию охватила нервная дрожь радостного и грустного предчувствия. То же впечатление скрытой и непонятной опасности охватило Люциана, но не доставило ему никакого удовольствия. Он был смущен этим знакомством более, чем мог смутиться близостью крупного дога с подозрительным характером. Лидия почувствовала, что мистер Байрон с первого взгляда невзлюбил ее двоюродного брата; он смотрел на него пристально и искоса, как бы смеривая его взглядом.
Волна нахлынувших на молодое общество чувств разбилась вдруг напоминанием кондуктора, что пора входить в вагоны. Отъезжающие обменялись рукопожатиями с остающимися, и лорд Вортингтон из окна своего купе прокричал Кэшелю Байрону:
— Помните, берегите себя.
Кэшель с неудовольствием, указывая глазами на мисс Кэру, ответил:
— Да, да. Будьте покойны, сэр.
Поезд отошел, и Кэшель остался на платформе один в обществе молодых девушек.
— Мы возвращаемся в парк, мистер Кэшель Байрон, — сказала ему Лидия.
— Мне туда же. Если позволите… — От смущения Кэшель не мог прибавить больше ни слова и перевел глаза на Алису, чтобы не встретиться взглядом с Лидией.
Часть пути они прошли молча. Алиса с подозрительностью вспоминала, что их спутник обратился к лорду Вортингтону с малоджентльменским выражением «сэр», а Лидия с удовольствием наблюдала его легкий шаг и стройную фигуру, стараясь разгадать причину смущения на его лице. Наконец он решился заговорить.
— Я видел вас вчера в парке и принял вас за привидение. Старый Меллиш, мой слуга, тоже заметил вас. Только отсюда я заключил, что вы были не бесплотным духом.
— Как странно, — удивленно сказала Лидия, — у меня было то же самое впечатление от вас.
— Что вы? — воскликнул Кэшель. — Действительно странно!
И опять взглянув на Лидию, он так смутился, что не заметил лежащего на его пути камня, споткнулся и от неожиданности присвистнул. Краска залила его лицо. Чтобы замять эту неловкость, он со светской непринужденностью высказал мнение, обращаясь исключительно к Алисе, что вечера стоят за последнее время необыкновенно теплые. Она согласилась и добавила:
— Надеюсь, что вам теперь лучше?
Он с недоумением посмотрел на нее. Решив, наконец, что ее замечание относилось к тому, что он только что едва не упал, он ответил:
— Благодарю вас, я совсем не ушибся.
— Лорд Вортингтон рассказывал нам о вас, — начала Лидия.
Мистер Байрон, неожиданно остановившись, резко повернулся к ней, и ее поразило его огорченное лицо. Она поспешила добавить:
— Он говорил, что вы приехали сюда поправить ваше здоровье. Вот все, что мы знаем о вас.
Нахмуренные черты Кэшеля разгладились в хитрую улыбку. Он с довольным видом пошел дальше. Но вскоре новое подозрение мелькнуло в нем, и он тревожно спросил:
— Лорд больше ничего не говорил обо мне?
— Нет, больше ни одного слова.
— А вам никогда не встречалось мое имя? — настаивал Кэшель.
— Может быть. Но не могу вспомнить, при каких обстоятельствах. Вероятно, у нас есть общие знакомые?
— Нет, кроме лорда Вортингтона, ни одного.
— В таком случае, мне приходится заключить, что ваше имя приобрело известность и что я имею несчастье не знать этого, мистер Кэшель Байрон. Я не ошибаюсь?
— Конечно, ошибаетесь, мисс Кэру; у меня нет оснований предположить, что вы могли когда-нибудь слышать мое имя, — поспешно ответил он. И, обращаясь к Алисе, поспешно прибавил:
— Я очень благодарен вам за ваше участие. Я уже вполне здоров теперь. Эта местность очень хорошо подействовала на мое самочувствие.
Алиса, у которой уже явились определенные подозрения относительно мистера Байрона, притворно улыбнулась и поспешила отстраниться от него. Это поразило и горестно задело его; он повернулся к Лидии, и та, все время зорко наблюдавшая за ним, с радостью поняла, что он обернулся к ней, бессознательно ища утешения. И когда взгляд Кэшеля тревожно остановился на ней, у нее был такой вид, точно ее мысли унеслись к заходящему солнцу или в другие таинственно-прекрасные страны. Он успокоился, заметив, что она не придала значения выходке мисс Гофф.
— Значит, вы действительно приняли меня за привидение? — спросил он.
— Да. Сначала мне показалось, будто я вижу статую.
— Статую?
— Кажется, это очень мало льстит вам.
— Что может быть лестного, когда вас принимают за каменное чучело? — почти обиженно произнес он.
Лидия недоумевала. Вот человек, которого она приняла за совершеннейшее воплощение мужской силы и красоты, а он оказался настолько чуждым пониманию художественно прекрасного, что видит в статуе только бесчувственное каменное чучело.
— Я боюсь, что помешала вам тогда. Но я не очень виновата в этом. Я заблудилась в своем парке. Знаете, ведь я еще почти чужая здесь и совсем не знаю своего поместья.
— Что вы, чем могли вы мне помешать? — возмущенно воскликнул Кэшель. — Приходите, когда только вам будет угодно. Это Меллиш выдумывает, будто взглядом можно принести вред человеку. Меллиш глуп и недогадлив… — Кэшель устыдился своей горячности и виновато заметил: — Меллиш не в своем уме. Не стоит говорить о нем.
Алиса торжествующе и многозначительно посмотрела на Лидию. Она уже решила, что сам мистер Байрон по своему общественному положению был недалек от своего слуги и что в этом была причина его замкнутой жизни на вилле. Кэшель, перехватив этот взгляд, почти понял его значение и, чтобы обезвредить его, со светской учтивостью обратился к Алисе:
— Как вы, сударыня, проводите время в деревне? Играете ли вы в бильярд?
— Нет, — возмущенно ответила Алиса. Ее оскорбило дерзкое, по ее мнению, предположение, будто она способна проводить вечера в бильярдной комнате деревенского трактира. Но, к ее удивлению, Лидия сказала:
— А я играю иногда, но только очень плохо. У меня не было достаточной практики. А вы, когда я застала вас вчера, кажется, собирались, судя по вашей одежде, играть в лаун-теннис? Мисс Гофф — знаменитый игрок в теннис. В прошлом году она победила чемпиона Австралии.
После этих слов обеим девушкам могло бы показаться, что мистер Байрон был не чужд умения ухаживать за женщинами, потому что он изобразил на своем лице величайшее удивление. Но затем он поразил их своим непонятным поведением.
— Чемпион Австралии? — спросил он. — Кто такой?.. Впрочем, вы имеете в виду лаун-теннисного чемпиона… Конечно. В таком случае, поздравляю вас, мисс Гофф. Далеко не всякий игрок может побить чемпиона.
Алиса была шокирована этим странным ответом. Она решила, что он вульгарно воспитан, каковы бы ни были взгляды высшего общества на игру в бильярд, и постановила дать ему это почувствовать, если он еще раз обратится к ней. Но он больше с ней не заговаривал. Они подошли уже к калитке парка и остановились.
— Позвольте, я открою, — предложил Кэшель.
Лидия дала ему ключ, и он с учтивым поклоном отворил калитку. Алиса собиралась уже с сухим поклоном войти в парк, когда заметила, что Лидия подала Кэшелю руку. Все, что делала мисс Кэру, казалось ей образцом светскости и учтивости. Кэшель робко взял руку Лидии в свою и осторожно пожал ее, не смея поднять глаз. Тогда Алиса поспешила снять свою перчатку. Заметив это, Кэшель сделал шаг к ней и с той же осторожностью пожал кончики ее пальцев. Алиса, невольно опустив глаза, увидела его руку, больше, крепче и чернее которой ей, кажется, никогда еще не приходилось видеть.
Алиса первая вошла в парк. Лидия, шедшая за ней, обернулась, чтобы притворить калитку, и, заметив, что молодой человек смотрит им вслед, в последний раз приветливо улыбнулась ему. Для нее было ново это ощущение упорного и внимательного взгляда, ласково покоившегося на ней. Она несколько вышла из рамок сдержанности и холодности, предписываемых светскими обычаями для первых встреч, но все же меньше, чем Кэшель, который не мог отвести от нее глаз.
— Думаете ли вы, — спросила Алиса, когда они прошли несколько шагов, — что этот молодой человек — джентльмен?
— Не знаю. Мы ведь едва познакомились с ним.
— Но как вам кажется? Есть всегда что-то такое, по чему можно с первого взгляда узнать джентльмена.
— Разве? Никогда не замечала.
— Не может быть! — Алиса смутилась сухостью ответов мисс Кэру. Ее начало беспокоить подозрение, не обнаруживают ли высказанные ею представления о джентльменстве ее низшего, по сравнению с Лидией, общественного положения. — Я полагаю, что это всегда бросается в глаза.
— Может быть, — сказала Лидия. — Но, что касается меня, я замечала одинаковое разнообразие в характере и поведении у людей всех сословий. Некоторые люди, независимо от своего общественного положения, имеют врожденную утонченность и деликатность.
— Я именно об этом говорю, — перебила Алиса.
— Но эта черта встречается так же часто в среде актеров, цирковых наездников и крестьян, как среди чистокровных леди и джентльменов. Можно упрекнуть в недостатке природного чутья многих людей, но, во всяком случае, не мистера Байрона. Однако, я вижу, что он заинтересовал вас.
— Меня? — возмущенно воскликнула Алиса. — Нисколько.
— А меня да. И даже очень. Я так редко встречаю в людях что-нибудь новое. А он очень странный и необыкновенный человек.
— Я этого не нахожу, — ответила Алиса с неудовольствием.
Лидия не обратила внимания на ее тон и продолжала:
— По-моему, он или человек скромного происхождения, как вы подозреваете, но побывавший в обществе, или джентльмен, но непривычный к обществу. Я не вижу оснований, по которым можно было бы разрешить эту дилемму.
— Но его разговор далеко не учтив, а произношение вовсе не безупречно. У него грубые и черные руки. Разве вы этого не заметили?
— Заметила и полагаю, что если бы он был действительно из низших слоев общества, то следил бы за своим произношением, чтобы скрыть это. Такие люди никогда не погрешат против условных приличии, а он нарушал их на каждом шагу. То, как он выговаривал некоторые слова, заставило меня на минуту подумать, что он актер. Но я скоро разубедилась в этом. У него нет ни одного актерского недостатка. Однако по всему видно, что у него есть определенная профессия. Он не похож на светского бездельника. Я перебрала все пришедшие мне в голову профессии, и ни одна не подходит к нему. Может быть, то и интересно в нем, что его трудно разгадать.
— Но у него должно быть какое-нибудь положение в обществе. Он, очевидно, коротко знаком с лордом Вортингтоном.
— Лорд Вортингтон — ярый спортсмен и знается со всякими людьми.
— Да, но он вряд ли позволил бы жокею обнимать себя, как сделал мистер Байрон.
— Вероятно нет, — задумчиво ответила Лидия. — Во всяком случае, я не верю, что он — расстроивший свое здоровье ученый, как рассказывал Люциан.
— Я знаю, кто он, — неожиданно воскликнула Алиса. — Он просто оберегает своего сожителя и ухаживает за ним. Помните, как он назвал Меллиша сумасшедшим.
— Очень возможно… по-видимому, — согласилась Лидия. — Как бы то ни было, он доставил нам предмет для разговоров, а это большая услуга в деревне.
Они уже входили в замок. Лидия на минуту остановилась на террасе. Высокая труба виллы, где жил ее новый знакомый, чернела на фоне светлого облака, за которым заходило солнце. Она улыбнулась какой-то мысли, пришедшей ей в голову, подняла на мгновение глаза на черного мраморного египтянина, бесстрастно смотревшего из своей ниши на золотившееся закатное небо, и пошла вслед за Алисой.
Несколько позднее, когда ночь уже совсем спустилась на землю, Кэшель сидел у себя в кресле и думал. Его сожитель без сюртука курил у огня и присматривал за кастрюлей, в которой что-то варилось. Он взглянул на часы и нарушил установившееся молчание:
— Пора идти спать.
— Пора вам пойти к черту! — гневно ответил Кэшель. — Я ухожу.
— Идите и схватите простуду. Это будет очень благоразумно.
— Ступайте сами спать, благоразумный человек. Я желаю пройтись.
— Если вы выйдете сегодня вечером на прогулку, то лорд Вортингтон потеряет свои пятьсот фунтов, это как пить дать. Вам не одержать победы над противником в пятнадцать минут, если будете гулять по ночам. Вы это прекрасно знаете.
— Хотите пари два против одного, что я буду спать на сырой траве и побью Длинного Датчанина еще до срока в первую же схватку?
— Не делайте глупостей, — пытался уговорить его Меллиш. — Ведь я советую для вашего же блага.
— Предположим, я вовсе не хочу, чтобы мне советовали для моего блага. Что вы на это скажете? И выбросьте ваши вареные лимоны. Сколько прекрасных речей вы ни произнесете, я не стану их есть.
— Какой бес в вас вселился сегодня? — негодующе ответил Меллиш. — Вы знаете, что вам необходимо есть вареные лимоны. И я столько потрудился над ними!
— Какое мне до этого дело! — не унимался Кэшель. — Вот как нужны мне ваши лимоны!
Он схватил кастрюлю и выплеснул ее содержимое за окно.
— Я поработаю своими кулаками на славу и без этих бабьих глупостей. Завтра же поеду в Лондон и куплю себе пару боевых перчаток.
— На что вам теперь перчатки?
— Это нестерпимо, — совсем вышел из себя Кэшель, Он встал, взял шляпу и со злобой произнес: — Мне надоели ваши вечные приставания. Не забывайте, что я здесь борец, а не вы. Слышите?
Меллиш даже вскочил от негодования:
— Понимаете ли вы сами смысл ваших слов, Кэшель Байрон? Вы несете такую бессмыслицу, как будто вы выжили из ума.
— Есть ли смысл в том, что я говорю, или нет — об этом поговорите со своими приятелями со скотного двора, Меллиш.
Меллиш укоризненно посмотрел на него. Кэшель отвернулся от этого взгляда и направился к двери. Это движение напомнило тренеру его профессиональные обязанности. Он возобновил свои уговоры, доказывал все опасности простуды, припоминал разные случаи, когда боксеры терпели поражение от того, что не слушались советов своих тренеров. Кэшель выразил свое недоверие к этим рассказам в кратких, но крепких словах. Наконец Меллишу пришлось ограничиться просьбой сократить ночную прогулку до получаса.
— Может быть, вернусь через полчаса, а может быть, и нет, — упрямился Кэшель.
— Вот что, — предложил Медлит. — Довольно нам ссориться. У меня явилась охота погулять с вами.
— Ваша хитрость слишком прозрачна, — отрезал Кэшель. — Лучше выпустите меня и запритесь изнутри. Я не выйду за ограду парка. Не бойтесь, я не останусь ночевать на деревне, старый ворчун. Если вы не выпустите меня, я брошу вас в огонь.
— Порядочный человек должен прежде всего исполнять свои обязанности, — настаивал Меллиш. — Вспомните свои обязанности по отношению к лорду.
— Отойдете вы от двери или прикажете толкнуть вас? — вспылил Кэшель, покраснев от гнева.
Меллиш отошел в сторону, сел за стол и, опустив голову на руки, стал печально вздыхать.
— Лучше быть собакой, чем тренером. Завидная доля проживать целыми неделями наедине с чертовым боксером. Лучше провалиться в преисподнюю.
Кэшель, взбешенный всем происшедшим, вышел из дому. Он старался еще больше распалить свой гнев, чтобы заглушить укоры совести за обиду, нанесенную ни в чем не повинному старику. В таком настроении пробрался к замку и в продолжение получаса всматривался в его частью освещенные, частью темные окна, все время стараясь делать много движений, чтобы не простудиться. Наконец часы на одной из замковых башенок пробили положенный час. Кэшелю, привыкшему к хриплому бою городских старых часов, этот мелодичный звон показался нисходящим с небес. Он вернулся домой и застал своего тренера перед дверями виллы, беспокойно глядевшего в темноту, покуривая свою старую трубку. Кэшель обратился к нему со словами примирения и стал укладываться спать, занятый своими думами.
4
правитьМисс Кэру сидела на скамье у пруда, находившегося в парке, и кидала камешки в воду, следя за убегавшими и пересекавшимися кругами на тихой поверхности воды. Алиса, которая старалась с первых дней своего пребывания у Лидии выказать все свои достоинства, устроилась неподалеку и рисовала замок. Группы сосен амфитеатром окружали их. Но деревья не подходили к самому пруду, оставив свободной довольно широкую полосу земли, усыпанную крупным гравием, среди которого Лидия выбирала свои камешки.
Среди лесной тишины Лидии послышались чьи-то шаги. Она обернулась и увидела Кэшеля Байрона, остановившегося за спиной Алисы и, по-видимому, с любопытством разглядывавшего ее рисунок. Он был одет так же, как и в прошлый раз, когда она познакомилась с ним, только на руках его были светлые перчатки, а на шее красный галстук. Алиса с высокомерным удивлением посматривала на него через плечо. Но он, ничуть не смущаясь ее неприветливыми взглядами, продолжал стоять, не замечая своей навязчивости; тогда Алиса бросила взгляд в сторону Лидии и, уверившись, что та еще здесь, сухо поздоровалась с мистером Байроном и вновь принялась за карандаш.
— Странное здание, — проговорил он после некоторого молчания, указывая на замок. — От него несет какой-то китайщиной, не правда ли?
— Но он считается очень изящным по стилю, — ответила Алиса.
— Что нам за дело до того, каким его считают? — возразил Кэшель. — Важно то, каков замок на самом деле.
— Это дело вкуса, — очень холодно ответила Алиса.
В это время Кэшель должен был обернуться на приветствие Лидии. Сконфуженный, он поспешил к скамье, на которой она сидела.
— Здравствуйте, мисс Кэру. Я не видел вас, пока вы не окликнули меня, — смущенно проговорил он.
Она спокойным взглядом смотрела на Кэшеля, а он терзался тем, что до ее слуха донеслись непочтительные слова о замке. Желая исправить дело, он начал:
— Отсюда прекрасный вид на замок. Мы только что Говорили с мисс Гофф об этом.
— Да? Вы находите? — лукаво спросила Лидия.
— Конечно. Это прекрасное место. С этим нельзя не согласиться.
— Почему-то принято хвалить замок передо мной и высмеивать его перед другими. Разве вы не сказали только что: что нам за дело до того, каким его считают?
Кэшель растерялся от этой улики и не сразу нашел слова для ответа. Но скоро глаза его засветились внутренней улыбкой, и он с чистосердечной откровенностью сказал:
— Извольте, я объясню вам это. Для картины и вообще для всякого постороннего он немного нелеп. Но тому, кто знает, что вы живете в нем, этот замок представляется совсем другим. Вот что я хотел сказать — верьте моему слову.
Лидия улыбнулась, но он не видел этой улыбки, так как принужден был смотреть сверху вниз на сидевшую девушку, а пряди ее выбившихся волос сверкающим в солнечных лучах золотым нимбом закрывали от него ее лицо. Кэшель любовался этим прекрасным препятствием, но вместе с тем досадовал на него. Ему хотелось увидать выражение ее лица. Он поколебался несколько секунд, затем опустился на землю рядом с Лидией, но с таким нерешительным выражением, будто садился в горячую ванну.
— Разрешите мне сесть сюда, — робко проговорил он. — Трудно говорить, совсем не видя вас.
Она кивнула головой и снова бросила два камешка в воду. Они оба молча следили за всколыхнувшими поверхность пруда кругами, внимательно вглядываясь в поднявшуюся рябь; она — с таким видом, будто в них она находила неисчерпаемый предмет для размышлений, он — точно всецело поглощенный каким-то невиданным зрелищем.
Через несколько минут она произнесла:
— Думали ли вы когда-нибудь о том, что такое волнообразное движение?
— Нет, — с недоумением ответил Кэшель.
— Я очарована искренностью вашего признания, мистер Байрон. Ученые теперь все свели к волнообразному движению. Свет, звук, ощущение — все это только волнообразное движение или преломления его. Вот, — продолжала она, бросив еще два камня в воду и указывая на появившиеся переплетающиеся круги, — синие звезды и очарование звучного аккорда — только это. Но я не могу понять этого своим бедным умом и реально представить себе эту картину. И сомневаюсь, чтобы сотни ученых физиков, так уверенно говорящих в своих книгах о волнообразном движении, лучше меня представляли себе его.
— Конечно нет. Они не представляют себе этого и наполовину так хорошо, как вы, — с нежностью сказал Кэшель, отвечая по своему разумению на малоприятные для него слова Лидии.
— Но, может быть, этот предмет вам не интересен? — спросила она, повернувшись к нему.
— Что вы, наоборот, ужасно интересен, — с жаром сказал Кэшель из желания быть как можно любезнее со своей собеседницей.
— Я не могу сказать того же о себе. Мне говорили, что вы ученый, мистер Байрон. Каков ваш любимый предмет? Впрочем, на это трудно ответить, не правда ли? Так скажите мне вообще, чем вы занимаетесь?
Алиса удвоила внимание.
Кэшель сурово посмотрел на Лидию и густо покраснел.
— Я профессор, — проговорил он.
— Профессор чего? Я не спрашиваю, где вы профессор, потому что получила бы в ответ только название высшего учебного заведения, и это ничего не сказало бы мне.
— Я профессор наук, — тихо сказал Кэшель, рассматривая свой левый кулак, которым он водил в воздухе перед собой, и косясь на свое согнутое колено, так, будто это было лицо какого-то враждебного ему человека.
— Физических или гуманитарных наук? — настаивала Лидия.
— Физических, — ответил Кэшель. — Но в них гораздо больше духовного, чем обыкновенно думают.
— Несомненно, — серьезно проговорила Лидия. — Хоть я и не имею достаточных познаний в физике, я все же могу оценить правду ваших слов. Быть может, даже всякое знание, которое в основе не покоится на физических науках, есть полное незнание. Я много читала по естественным наукам, и у меня часто являлось желание самой заняться опытами, устроить у себя лабораторию и даже взять в руки скальпель. Ведь, чтобы проникнуть в науку, надо практически работать над ней. Согласны ли вы с этим?
Кэшель решительно посмотрел на нее:
— Вы вполне правы. Вы можете стать очень дельным любителем, если немного поупражняетесь, — сказал он.
— Нет, меня на это не хватит. Все те люди, которые думают, будто они становятся умнее и ученее от чтения книг, только обманывают себя. Черпать науку из одних книжек так же бесполезно, как учиться мудрости у пословиц. Легко следить за стройным развитием уже созданной аргументации, но зато как трудно собрать и понять факты, на которых она выросла! Популярные сочинения по физике преподносят нам так блестяще и гладко отделанные цепи логических рассуждений, что всякий с большим наслаждением пробегает их мыслью от начала до конца. Но от всего этого остается лишь смутное воспоминание об умственном удовольствии, доставленном ими, и никакого следа положительного знания.
— О, я хотел бы уметь говорить так! — воскликнул Кэшель. — Вы говорите, как книга!
— Боже мой, да ведь это ужасно! — ответила Лидия. — Извините меня за это. Хотите руководить мною, если я серьезно примусь за научную работу?
— Ну конечно, — едва скрывая свою радость, проговорил Кэшель. — Мне гораздо приятнее, чтобы вы учились у меня, чем у какого-нибудь другого профессора. Но я боюсь, что не гожусь для вас. Хорошо бы сперва набить руку вот на вашей подруге. Она сильнее и лучше сложена, чем девятеро из десяти мужчин.
— Разве вы придаете такое большое значение физическим качествам?
— Только с практической стороны, конечно, — важно пояснил Кэшель. — Нельзя смотреть на мужчин и женщин всегда с той же точки зрения, как на лошадей. Если вы хотите подготовить человека к борьбе или бегу — это одно дело, если же вы хотите найти в нем друга, — это уже другое.
— Разумеется, — улыбнулась Лидия. — Но из ваших слов я заключаю, что вы не намерены создать себе более теплого отношения к мисс Гофф. Вы ограничиваетесь, по-видимому, оценкой ее внешних форм и достоинств.
— Именно, — подтвердил довольный Кэшель. — Вы понимаете меня, мисс Кэру. Бывают люди, с которыми вы можете проговорить целый день и которые к концу дня нисколько не больше имеют понятия о вас, чем в начале его. Вы не принадлежите к их числу, мисс Кэру.
— Я не верю, чтобы можно было действительно передать свои мысли другому человеку, — задумчиво сказала Лидия. — Мысль должна принять иную форму, чтобы войти в чужой ум, и поэтому она уже не та же самая. Вероятно, вы, господин профессор, вполне убедились в этом свойстве мысли на вашем обширном преподавательском опыте.
Кэшель поморщился, с неудовольствием посмотрел на воду и тихо произнес:
— Вы можете называть меня, конечно, как вам угодно. Но если вам безразлично, то не называйте меня, пожалуйста, профессором.
— Ах, знаете, я столько вращалась среди людей, которые любят, чтобы их при всех удобных случаях величали полными титулами, что вы должны извинить меня, если я этим доставила вам неприятность. Спасибо, что вы так просто предупредили меня. К тому же мне не следовало бы заводить с вами разговора о науке. Лорд Вортингтон говорил нам, что вы приехали сюда как раз затем, чтобы отдохнуть от нее и поправить здоровье, расстроенное усиленной работой.
— О, это пустяки!
— Нет, меня следовало бы побранить. Но я больше не провинюсь. Чтобы переменить тему, давайте посмотрим, как рисует мисс Гофф.
Едва успела Лидия докончить свою мысль, как Кэшель, неожиданно, но очень деловито, будто так и следовало, поднял мисс Кэру на воздух и поставил ее на землю за спиной Алисы. Эта странная выходка, по-видимому, не показалась Лидии неприятной и не обидела ее. Она только обернулась к нему с улыбкой и заметила:
— Благодарю вас, но, пожалуйста, не повторяйте этой любезной заботливости. Немножко унизительно в мои годы чувствовать себя ребенком на руках у взрослого. Однако вы очень сильны.
— Помилуйте, какая нужна сила, чтобы поднять такое перышко! Тут дело не в силе, а в ловкости: нужно чисто сделать это. Мне приходилось не раз носить шестипудовых мужчин, и они чувствовали себя на моих руках, как в кровати.
— Так вы, значит, занимались и в больницах? Меня всегда восхищала заботливость и ловкость, с которой сестры и братья милосердия обращаются с больными.
Кэшель промолчал.
— Это очень глупо, я знаю, — недовольно сказала Алиса, когда заметила, что за ней стоят Лидия и мистер Байрон. — Но я не могу рисовать, когда на меня смотрят.
— Ну, вы думаете, что всякий только и занят тем, что вы делаете, — ободряюще сказал Кэшель. — Это вечная ошибка любителей. На самом деле никто, кроме них самих, не занят их особой. Разрешите, — добавил он, взяв в руки ее набросок и рассматривая его.
— Пожалуйста, верните мне мой рисунок, мистер Байрон, — покраснев от злости, проговорила мисс Гофф.
Смущенный таким результатом своих слов, он обернулся к Лидии, как бы за объяснением, и в это время Алиса вырвала у него из рук свою работу и спрятала ее в папку.
— Стало слишком жарко, — сказала Лидия. — Не вернуться ли нам домой?
— Я думаю, это будет лучше всего, — ответила Алиса, дрожа от негодования, и быстро удалилась, оставив Лидию наедине с Кэшелем.
— Да что же такое я ей сделал? — воскликнул он.
— Вы сделали с неподдельной искренностью несколько неучтивое замечание.
— Боже мой, ведь я хотел только ободрить ее. Она не поняла меня!
— Ободрить? Но разве вы серьезно полагаете, что молодой девушке может быть приятным замечание, что она слишком высокого о себе мнения?
— Да я же не говорил ничего подобного!
— В несколько иных словах вы выразили именно это. Ведь вы сказали, что она напрасно не позволяет смотреть на свое рисование, так как все равно никто особенно не может быть этим заинтересован.
— Ну если она увидела в этом обиду, то, верно, она не в своем уме. Есть люди, которые обижаются на всякое слово. Им, верно, не сладко живется.
Лидия решила изменить тему разговора.
— Есть ли у вас сестры, мистер Байрон? — спросила она.
— Нет.
— А мать?
— Моя мать жива, но я уже много лет ее не видел. По правде сказать, я и не особенно стараюсь повидаться с ней. Это по ее вине я стал тем, чем есть.
— Разве вы не довольны своей профессией?
— Нет, я не то хотел сказать. Я постоянно говорю нелепости.
— Это, верно, оттого, что вы совсем не знаете женщин и не подозреваете, что они больше любят почтительное молчание о некоторых предметах, чем откровенные высказывания. Вам вряд ли удастся войти в добрые отношения с моей подругой, если вы не научитесь уважать женские вкусы.
— Я предпочитаю быть в ее глазах дурным, если я на самом деле дурен. Правда должна оставаться правдой, не так ли?
— Даже если она не нравится мисс Гофф? — засмеялась Лидия.
— Даже если она не нравится вам, мисс Кэру. Думайте обо мне, что хотите.
— Вот это хорошо, этим вы меня радуете, — искренне ответила она. — А теперь прощайте, мистер Байрон. Мне пора домой.
— Я подозреваю, что вы станете на сторону вашей приятельницы, когда она будет протаскивать меня за мои слова.
— Что значит — протаскивать? Бранить?
— Приблизительно в этом роде.
— Вы, верно, научились этому слову в колониях? — спросила Лидия с видом знатока-филолога.
— Да, вероятно, я оттуда вывез его. Впрочем, извиняюсь. Мне не следует употреблять таких вульгарных выражений в разговоре с вами.
— Наоборот, я люблю их слушать. Характерные словечки народного языка дают в руки гораздо больше нитей для понимания многого, чем наша застывшая в своей правильности речь. Вот, по вашим словам, я догадываюсь кой о чем относительно вас. Не родились ли вы в Австралии?
— Что вы! Нет. Я вижу, вы издеваетесь надо мной, чтобы отомстить за обиду, которую я причинил мисс Гофф.
— Вовсе нет. Я разделяю ее неудовольствие тем, как вы высказали свое замечание, но не тем, что вы сказали.
— До сих пор не могу понять, в чем мое преступление. Пожалуйста, предупреждайте меня всегда каким-нибудь знаком, когда заметите, что я начинаю говорить глупости. Я тогда замолчу без всяких возражений.
— Хорошо, значит, условлено: когда я мигну вам, это будет значить: «Замолчите, мистер Кэшель Байрон, вы собираетесь сказать глупость!» Ха-ха-ха!
— Именно, именно. Вы понимаете меня. Я уже говорил вам это.
— Но я боюсь, — сказала Лидия, все еще звонко смеясь, — что мне невозможно будет заняться вашим воспитанием, пока мы не будем лучше знакомы.
Кэшель огорчился.
— Вы, кажется, принимаете мою просьбу за навязчивость…
— Конечно, за навязчивость, — опять перебила она его со смехом. — Мне приходится достаточно следить и за собственными своими манерами. Знаете ли, мистер Байрон, вы кажетесь слишком мало дисциплинированным для ученого.
— Вот это хорошо! — радостно смеясь, воскликнул Кэшель. — У вас все так хорошо выходит, что от вас приятно получать даже выговоры. И если бы я был настоящим джентльменом, а не бедным кулачником, то я… — Кэшель спохватился и побледнел. Наступило молчание.
— Позвольте вам напомнить, — сказала наконец Лидия, смущенная странными словами мистера Байрона, — что нас обоих поджидают дома. Меня ждет мисс Гофф, а за вами пришел ваш слуга, который вот уже некоторое время оттуда с беспокойством смотрит на нас.
И она указала ему на Меллиша, стоявшего в отдалении и с беспокойным удивлением смотревшего на аристократическую собеседницу боксера. Кэшель быстро подошел к своему тренеру, а Лидия воспользовалась этим, чтобы удалиться. Она слышала их повышенные и сердитые голоса, но, к счастью для Кэшеля, не могла разобрать слов, иначе она бы сильно удивилась непочтительности выражений, с которыми они обращались друг к другу.
Лидия застала Алису в библиотеке замка. Она сидела, сухо выпрямившись на жестком табурете, который мог бы испортить настроение самому благодушному человеку. Лидия села против нее, едва сдерживая смех, который напал на нее еще во время разговора с Кэшелем. Алиса заметила это и так удивилась странному возбуждению обычно такой холодной и сдержанной Лидии, что даже забыла обидеться.
— Я рада, что вы в таком хорошем настроении, — сказала она.
Смех не давал Лидии выговорить слова. Наконец справившись с ним, она ответила:
— Не знаю, смеялась ли я так сильно когда-нибудь в моей жизни. Забудьте на минуту, Алиса, свою неприязнь к нашему соседу и скажите мне, что вы о нем думаете.
— Я ничего о нем не думаю, уверяю вас, — презрительно отозвалась Алиса.
— Ну тогда на минутку подумайте о нем, чтобы сделать мне удовольствие. И расскажите мне результаты. Ну, пожалуйста.
— Но ведь вы можете гораздо лучше меня судить о нем. Я почти не говорила с ним.
Лидия встала и подошла к одному из библиотечных шкафов.
— У вас, кажется, есть двоюродный брат, который учится в университете? — спросила она, раскрывая какую-то книгу.
— Да, — ответила польщенная Алиса.
— Так вы, может быть, знаете немножко студенческий жаргон?
— Что вы? Я ни за что не позволила бы ему говорить в моем присутствии на жаргоне, — возмутилась Алиса.
— Да, но, может быть, некоторые словечки все же прорывались у него? Не знаете ли вы, что такое «кулачник»?
— «Кулачник»? — переспросила Алиса. — Никогда не слышала. Скорей всего, что происходит это слово от кулака. Кулачник — все равно, что кулачный боец.
— Кулачный бой — это бокс, а бокс ведь не профессия. Кто из англичан не занимается боксом? А это слово, наверное, означает какую-нибудь специальность. Мне думается, что на специальном университетском жаргоне оно означает демонстратора анатомических препаратов. Впрочем, это неважно.
— А где вы встретились с этим словом?
— Мистер Байрон произнес его сегодня.
— А вам этот молодой человек действительно нравится?
— Да, он занимает меня. Если его странное поведение — только особая манерность, то я, уверяю вас, никогда не видела так тонко и интересно проведенной игры в простоту…
— А мне кажется, что он и не умеет вести себя иначе. Не вижу, что может быть интересного в его манерах. Он просто дурно воспитан, и в его грубости нет ничего неестественного.
— Я бы согласилась с вами, если бы не два-три замечания его, говорящие о глубине его научных познаний. В нем есть какое-то инстинктивное проникновение в скрытый смысл слов, которые я встречала только у людей высокого духовного развития. Мне кажется, что его поведение выражает невольный протест свежего духом человека против жалкой чванливости, на которой основаны наши светские обычаи и приличия. Поэтому вы, пожалуй, правы, что его манеры не искусственны. Они непосредственно выливаются из его природы. Тем-то они и интересны. Бывали ли вы в лондонских театрах, Алиса?
— Нет, — ответила Алиса, удивленная этим неожиданным вопросом. — Мой отец считал, что театр — неподходящее место для молодой девушки. Впрочем, я раз была в театре. Давали «Женщину со львами».
— Есть в Лондоне известная актриса, Аделаида Джисборн…
— Как раз ее-то я и видела в «Женщине со львами». Она играла прекрасно.
— Не напоминает ли вам ее мистер Байрон?
Алиса недоверчиво посмотрела на Лидию.
— Кажется, что нет на свете людей, менее похожих друг на друга, — ответила она.
— Я бы не сказала этого, — задумчиво произнесла Лидия, впадая в ту слишком литературную манеру речи, которая так восхитила Кэшеля. — Мне кажется, что резкость их несходства между собой как раз указывает на лежащее в основе ее что-то общее. Иначе, как мог бы он напомнить мне ее?
Наступило довольно продолжительное молчание, во время которого Алиса, удивленная необычным настроением Лидии, зорко наблюдала за ней и с любопытством выжидала, чем вся эта беседа кончится.
— Алиса!
— Что?
— Я начинаю серьезно думать о страшных пустяках. Это свидетельствует о потере здорового душевного равновесия. Мое переселение в Уилстокен — одна из моих многочисленных со времени смерти моего отца попыток жить праздной жизнью. Все они только расстраивают меня, вместо того чтобы дать мне покой. Работа, по-видимому, необходимое гигиеническое условие здоровой жизни для меня. Завтра я уеду в Лондон.
Сердце Алисы упало; отъезд Лидии означал для нее потерю места. Так ей, по крайней мере, казалось. Но она постаралась ничего не показать, кроме вежливого безразличия.
— Мы успеем вдоволь насладиться всеми удовольствиями столицы до конца сезона, а в июне мы вернемся сюда, и я примусь за давно задуманную книжку. В Лондоне я соберу необходимые материалы. Если же мне захочется уехать раньше конца сезона, а вам будет жалко так рано расстаться со столичными увеселениями, то мне будет нетрудно пристроить вас в Лондоне так, чтобы вы могли оставаться там без неудобств для себя, сколько вам понравится. Ах, мне хотелось бы, чтобы скорей приходил июнь!
Алиса больше любила Лидию в состоянии женской возбужденности и раздражительности, чем в обычном сосредоточенно-спокойном настроении. Последнее составляло в ней тягостное сознание превосходства Лидии, которое со временем и увеличивавшейся близостью обеих девушек только росло в ней. Она, конечно, и теперь не смела подозревать Лидию в простой женской заинтересованности Кэшелем. Лидия все же была слишком необыкновенной в ее глазах для такого обыкновенного чувства. Однако она начинала не без тайного удовлетворения убеждать себя, что отношение Лидии к подозрительному молодому человеку не вполне безукоризненно. Сегодня, например, она не постеснялась спросить малознакомого человека, какова его профессия, а Алиса была уверена, что она никогда не допустила бы себя до такой развязности. Вообще, Алиса уже совсем освоилась с тоном высшего общества. Она перестала бояться слуг и научилась обращаться к ним с равнодушно высокомерным, но вполне деликатным видом, чем заслужила себе полное признание в людской. Выездной лакей Башвиль даже заявил своим сослуживцам, что, по его мнению, мисс Гофф в высшей степени достойная девушка.
Башвиль был видный тридцатичетырехлетний мужчина, чрезвычайно солидной осанки. В деревенском трактире все завистливые стремления посетителей выказать полное равнодушие к его столичной образованности разбивались о его красноречие и осведомленность в политических делах. В конюшне он считался знатоком всех спортивных вопросов. Женская половина прислуги смотрела на него с нескрываемым восхищением, служанки старались превзойти друг друга в выражениях наслаждения, испытываемого ими, когда он декламировал перед ними стихи. Он был любителем поэзии и, обладая хорошей памятью, любил поражать сердца своих поклонниц высокопарной декламацией. Всякая из них гордилась, если получала от него предложение пойти с ним на вечернюю прогулку. Но его временная благосклонность к какой-нибудь избраннице не вызывала в других ревности, так как в людской всем было известно, что Башвиль влюблен в свою госпожу. Сам Башвиль никому, конечно, не признавался в этом, и никто не осмелился бы в его присутствии намекнуть на его сердечную слабость или, того менее, посмеяться над ней. Однако его тайна была всем доподлинно известна. Все, разумеется, не исключая и Башвиля, считали эту любовь безнадежной, Мисс Кэру, которая умела ценить добрых слуг, дорожила преданностью своего лакея и щедро вознаграждала его за услуги, но не могла, конечно, подозревать, что ей посвящал свои мечтания этот любимец всех деревенских девушек, знаток поэзии и политических дел.
Разговор Лидии и Алисы в библиотеке еще продолжался, когда Башвиль почтительно отворил дверь и с учтивым поклоном передал Алисе визитную карточку, объявив:
— Джентльмен ожидает вас в круглом зале, мисс.
Алиса прочла на карточке: мистер Уоллес Паркер.
— О! — взволнованно воскликнула она, стараясь разгадать по Башвилю, какое впечатление произвел на него новый гость. — Мой двоюродный брат, о котором мы недавно говорили, пришел навестить меня.
— Как удачно это случилось, — сказала Лидия. — Он объяснит мне, что значит «кулачник». Просите его позавтракать с нами.
— Он вам не понравится, — поспешила ответить Алиса. — Он мало бывал в обществе. Лучше я пойду и сейчас повидаюсь с ним.
Лидия не возражала, как будто занимавшие ее мысли мешали ей вникнуть в чужие слова. Алиса пошла в круглую гостиную, где ее в первый раз принимала Лидия. Там она застала мистера Паркера, занятого рассматриванием висевшего по стенам индийского оружия. Он был одет в синий сюртук, странно сидевший на его короткой фигуре. В заложенных за спину руках он держал новехонькую шляпу и пару еще неодеванных перчаток. Он повернулся для приветствия к Алисе: на лице можно шло прочесть выражение непоколебимого самоуважения. Тусклые глаза и поредевшие виски говорили о бессонных ночах, проведенных за прилежной работой или, может быть, за веселыми кутежами. Он очень уверенно подошел к Алисе, довольно долго и горячо жал ее руку и любезно подставил ей стул, не замечая подчеркнуто холодного приема, ему оказанного.
— Я нисколько, разумеется, не сержусь, Алиса, но я был чрезвычайно удивлен, узнав от тети, что вы переехали сюда, не посоветовавшись о том со мной. Я…
— Не посоветовавшись с вами? — гневно перебила Алиса. — В первый раз слышу. Почему это я обязана просить вашего совета перед каждым своим движением?
— Ну, может быть, мне и не следовало употреблять слова «совета», особенно по отношению к такой милой и независимой особе, как мисс Алиса Гофф. Но все же вы могли бы известить меня о ваших намерениях. Надеюсь, что отношения, связывающие нас, дают мне право на ваше доверие.
— О каких это отношениях вы говорите?
— О каких отношениях я говорю? — укоризненно повторил он.
— Да, о каких отношениях?
Он встал и торжественно, но нежно, произнес:
— Алиса, я шесть раз просил вашей руки…
— А я хоть один раз приняла ваше предложение?
— Позвольте мне докончить, Алиса. Я знаю, что вы ни разу не заявили мне определенного согласия; но я всякий раз прекрасно понимал, что необеспеченность моего положения была единственной преградой для нашего счастья. Мы… Пожалуйста, не перебивайте меня, Алиса. Вы не можете знать, что я имею сообщить вам. Я назначен вторым наставником в Санбурийском колледже с 350 фунтами годового оклада, квартирой, отоплением и освещением. Со временем, я, конечно, достигну положения главного наставника — блестящее место, дающее 1600 фунтов в год. Над вами уже теперь не тяготеет горе, так сильно овладевшее вами по смерти вашего отца, и вы можете при помощи одного слова теперь же, в одно мгновение покинуть свое зависимое положение в этом доме.
— Благодарю вас: я чувствую себя здесь прекрасно.
Наступило молчание. Мистер Паркер опять сел в свое кресло. Тогда Алиса продолжала:
— Я очень рада, что наконец вы пристроились. Это должно было чрезвычайно утешить вашу бедную мать.
— Мне показалось, Алиса, — может быть, я и ошибаюсь, но мне показалось, что ваша мать приняла меня сегодня утром холоднее обыкновенного. Надеюсь, что чрезмерная роскошь этого дома не испортит вашего прекрасного сердца. Я не смогу, конечно, поселить вас во дворце и окружить толпой ливрейных слуг; но я сделаю вас хозяйкой почтенного английского дома, не зависящей от благоволения чужих людей. Большего вы все равно ни от кого не получите.
— Я очень благодарна вам за поучения, Уоллес.
— Вы могли бы разговаривать посерьезнее со мною, — произнес он, вновь зашагав по комнате с сердитым видом. — Полагаю, что предложение, делаемое достойным человеком, должно быть выслушано с большим уважением.
— Ах, Боже мой! Но ведь между нами было, кажется, условлено, что вы не станете повторять свое предложение при каждой встрече.
— Да, но между нами было тоже условлено, что мое предложение откладывается до того времени, когда я займу обеспеченное положение. Это время наступило, Алиса. И я жду благоприятного ответа. Я заслужил его своим терпеливым ожиданием, Алиса.
— Должна вам заметить, Уоллес, что не считаю благоразумным с, вашей стороны жениться, имея 350 фунтов в год.
— Вы забываете квартиру, отопление и освещение. Вы стали что-то слишком благоразумны с тех пор, как поселились в этом замке. Мне кажется, что вы просто перестали любить меня.
— Да я никогда и не говорила, что люблю вас!
— Может быть, никогда и не говорили прямо, но давали мне это понять намеками.
— Никогда ничего подобного не было, Уоллес. И я не хочу, чтобы вы говорили об этом.
— Одним словом, вы надеетесь поймать здесь какого-нибудь молодчика, который будет более выгодным мужчиной, чем я?
— Уоллес, как вы смеете?!
— Вы оскорбили мои чувства, Алиса, и я вышел из себя. Простите. Я умею вести себя не хуже тех, которые имеют доступ в этот замок. Но когда все мое счастье поставлено на карту, я не могу думать о приличиях. Поэтому я настаиваю на немедленном и категорическом ответе на мое предложение.
— Уоллес, — с достоинством ответила Алиса, — я не желаю, чтобы меня угрозами принуждали отвечать. Вы знаете, что я относилась к вам только, как к двоюродному брату.
— Я не желаю, чтобы на меня смотрели только как на двоюродного брата. Разве я так относился к вам?
— Неужели вы полагали, Уоллес, что я разрешила бы вам звать меня просто по имени и стать в такие близкие отношения ко мне, если бы я не смотрела на вас, как на близкого родственника? Если так, то у вас очень странное мнение обо мне.
— Никогда я не думал, что роскошь может так испортить человека…
— Вы уже говорили это, — с досадой перебила его Алиса. — Отучитесь от скверной привычки постоянно твердить одно и то же. Останетесь ли вы у нас к завтраку? Мисс Кэру просила пригласить вас.
— Это очень любезно с ее стороны. Поблагодарите мисс Кэру, скажите ей, что я чрезвычайно польщен, но чувствую себя расстроенным и не могу принять ее приглашение.
Алиса презрительно посмотрела на него:
— Вам почему-то нравится делать себя смешным в глазах людей.
— Очень огорчен, что мое поведение вам не по вкусу. Вам бы не пришло в голову жаловаться на него, если бы вы не попали в аристократическую обстановку. Но не буду больше отнимать вашего драгоценного времени. Счастливо оставаться!
— Прощайте. Не понимаю, отчего вы так сердитесь.
— Я нисколько не сержусь. Я лишь огорчен тем, что роскошь так пагубно влияет на вас. Я считал ваш характер более устойчивым. Прощайте, мисс Гофф. Я не буду уже иметь случая вновь увидеться с вами в этом прекрасном замке.
— Значит, вы решительно уходите, Уоллес? — спросила Алиса, вставая.
— Да, что же мне тут еще делать?
Она протянула руку к звонку, чем сильно разочаровала его. Он ожидал, что она постарается примириться с ним. Тотчас же появился Башвиль.
— До свидания, — вежливо проговорила Алиса.
— До свидания, — процедил Уоллес сквозь зубы. Он быстро вышел из комнаты, окинув слугу взбешенным взглядом.
Он уже спускался со ступенек террасы, когда Башвиль нагнал его.
— Извините, сэр. Не вы ли забыли это? — И он подал мистеру Паркеру его трость.
Первой мыслью Паркера было, что слуга издевается над дешевым видом его трости. Но он быстро отогнал от себя эту мысль, слишком унижавшую его достоинство. Однако он решил доказать Башвилю, что тот имеет дело с настоящим джентльменом. Он взял свою трость и, вместо благодарности, подал слуге пять шиллингов.
Башвиль вежливо улыбнулся, отрицательно покачав головой.
— Благодарю вас, сэр. Это не в моем обычае.
— Дурацкий же у вас после этого, обычай, — вспылил обиженный Уоллес, пряча деньги в карман.
Башвиль преисполнился чувством собственного достоинства.
— Спешите, спешите, сударь, — гордо ответил он, следуя по пятам за быстро удалявшимся Паркером. — Но грубость порождает грубость. А джентльмену не мешало бы знать, как должен вести себя джентльмен.
— А пошел ты к черту! — крикнул Паркер, и почти бегом пустился прочь.
— Если бы вы не были гостем моей госпожи, я отправил бы вас на недельку отлежаться в постели за то, что вы послали меня к черту, — погрозил ему вслед Башвиль.
5
правитьМисс Кэру на другой же день привела в исполнение свое намерение и переехала в Лондон, где наняла дом около Риджент Парка. Это сначала огорчило Алису, потому что она мечтала жить в более аристократических кварталах Лондона, где-нибудь в Майфэре или Южном Кэнсингтоне. Но Лидия дорожила чистым воздухом и прелестным видом, который открывался на парк из северных окон ее дома. Алиса же быстро нашла себе утешение, получив возможность кататься по Лондону в изящном экипаже и в дорогих туалетах. Это развлечение она полюбила больше, чем концерты классической музыки, которую она не умела оценить, и даже больше, чем оперу, куда Лидия часто водила ее. Гораздо более ей по вкусу пришелся театр. Она убедилась, что это развлечение нисколько не предосудительно, так как в партере и фойе театров она встречала лучшее общество Лондона. Сознание, что она вращается в настоящем лондонском обществе, восторгало Алису. Она безумно увлекалась танцами, выезжала на балы почти каждый вечер и стала казаться себе в этой обстановке еще более красивой и обольстительной, чем в Уилстокене.
Лидия не делила с ней этих удовольствий. Она постоянно доставала для Алисы приглашения на балы и вечера, находила ей провожатых, а сама чаще всего оставалась дома. Алиса дивилась, как может умная и красивая девушка просиживать без зевка на глупейшем концерте и уходить домой, как только окончится скука и начинаются танцы.
В одну из суббот, за утренним кофе, Лидия спросила:
— Вы бывали в Кристал Паласе?
— Нет, — ответила Алиса с досадой, о которой она пожалела, когда Лидия мягко продолжала:
— Я пойду туда сегодня и поброжу по его чудным Залам. После полудня там состоится концерт, на котором выступит Шимплицкая; игра ее, впрочем, вам не понравится. Хотите ли идти со мной?
— Как вам будет угодно, — сказала Алиса, подчеркивая сознание своего долга.
— Не как мне, а как вам угодно, дорогая Алиса. Есть ли у вас какое-нибудь приглашение на завтрашний вечер?
— На воскресенье? Нет. Впрочем, дорогая Лидия, все иной вечера принадлежат прежде всего вам.
Наступило молчание, достаточно продолжительное, чтобы обнаружить очевидную неискренность этих слов. Алиса закусила с досады губу. Лидия заговорила первая:
— Вы знакомы с госпожой Хоскин?
— С той, которая устраивает у себя вечера по воскресеньям? Разве мы пойдем к ней? — оживившись, спросила Алиса. — Меня часто спрашивают, бываю ли я на ее вечерах. Но я незнакома с ней, хотя знаю ее в лицо. Что она из себя представляет?
— Это молодая женщина, начитавшаяся разных книг по искусству, которые произвели на нее большое впечатление. Ее дом известен тем, что она вводит к себе всех умных людей, которых встречает где-либо, и умеет сделать себя для них настолько интересной, что они охотно посещают ее. Но она, к счастью, не настолько увлеклась искусством, чтобы лишиться благоразумия. Она вышла замуж за состоятельного делового человека, который, наверное, не читал ничего, кроме газет, с тех пор как окончил свое учение. Однако навряд ли сыщется более счастливая супружеская чета во всей Англии.
— У нее хватило ума понять, что для нее нет выбора, — снисходительно заметила Алиса — Ведь она очень дурна собой.
— Вы думаете? Нет. Она всегда была окружена поклонниками, и мне говорили даже, что известный художник, мистер Герберт, просил ее руки прежде, чем она встретилась со своим теперешним мужем. Мы увидим у нее завтра этого Герберта и других знаменитостей: его жену — пианистку Шимплицкую, композитора Джека Оуэна, изобретателя Конолли и многих других. Завтрашний вечер будет замечателен тем, что на нем будет присутствовать профессор Абендгассе, знаменитый немецкий катедер социалист и знаток искусства. Он прочтет доклад о «Праве в искусстве». Интересно ли вам послушать его лекцию?
— Конечно, очень интересно. Мне было бы жалко упустить возможность побывать у госпожи Хоскин. Меня часто спрашивают, бывала ли я у нее и знакома ли я с той или иной знаменитостью, о которой я даже не слышала в моем провинциальном уединении.
— Я решила поехать туда после лекций. Герр Абендгассе — очень восторженный и красноречивый человек, но мало оригинален в своих мыслях. Я предпочитаю черпать мысли непосредственно у их творцов. Но если вас особенно интересует…
— Нет, вовсе нет. Если он социалист, то я предпочитаю не слышать его, особенно в воскресный день.
Было решено отправиться завтра к госпоже Хоскин, но пропустить доклад. Сейчас же, после кофе, они поехали в Кристал Палас, по которому Алиса бегала с любопытством провинциалки, а Лидия ходила, внимательно изучая его богатые коллекции. Они остались на дневной концерт, прослушали ряд номеров, которые доставили видимое удовольствие Лидии, хотя она и указывала на недостатки отдельных исполнителей. Алиса же, для которой одинаково остались непонятыми как недостатки исполнения, так и красота самой музыки, считала необходимым выражать свое удовольствие и оживленно аплодировать, когда это делают другие. На эстраде, в последней части концерта, появилась леди Шимплицкая, с которой Алиса надеялась познакомиться на следующий день, и исполнила в сопровождении оркестра фортепианную фантазию славного Джека, с которым Алисе предстояло тоже познакомиться завтра. В программе был изложен разбор этого произведения, прочтя который, Алиса узнала, что в первом adagio она услышит пение ангельского хора. Она прислушивалась изо всех сил, но ангельского пения так и не услышала. Ее сильно удивило, поэтому, что зала с увлечением аплодировала Шимплицкой, как будто она на самом деле свела на землю небесную музыку. Даже Лидия казалась взволнованной и сказала:
— Странно, что это только обыкновенная женщина, подобная многим из нас, с теми же самыми узкими границами существования, с теми же прозаическими заботами и мыслями, странно, что она сейчас сядет в вагон метрополитена, поедет домой в обычную английскую семью. Разве не естественнее было бы, если бы ее ожидала у подъезда большая раковина, запряженная белыми лебедями, которые увезли бы ее на заколдованный остров. Ее игра напомнила мне те годы, когда я сама жила в зачарованной стране и ничего не знала о существовании иных стран.
— Говорят, — заметила Алиса, — что муж сильно ревнует ее, и что она сделала ему жизнь невыносимой.
— Говорят… Люди говорят о других только то, что находится на уровне их собственного понимания. Они замечают в других только то, что похоже на них самих… Но, может быть, и правду говорят… Я не встречалась с мистером Гербертом, но я видела его картины. По ним можно судить, что это человек, который много читает, но ничего не видит. Все они теперь берут сюжеты из какой-нибудь поэмы. Если бы только можно было найти развитого и умного человека, не прочитавшего ни одной книги. Какой бы это был восхитительный собеседник!
После окончания концерта, они не сразу поехали домой. Лидии хотелось прогуляться по окружавшим Кристал Палас садам. К концу прогулки они подошли к одному из вокзалов городской железной дороги, сели в подошедший поезд и через несколько минут уже вышли на станции, где им предстояла пересадка. Настал прелестный летний вечер, и поэтому Алиса, которая считала, что девушки должны остерегаться вечерней железнодорожной публики, не решилась приставать с уговорами к Лидии, прохаживавшейся по более пустынному концу платформы, примыкавшему к цветущему саду.
— По-моему, — промолвила долго молчавшая Лидия, — это место у станции самое красивое в Лондоне.
— Разве? — лукаво заметила Алиса. — Я думала, что все поклонники искусства считают железные дороги и вокзалы уродством, искажающим красоту природы.
— Да, некоторые держатся такого мнения. Но это художники уже отжившего времени. Они твердят все одно и то же, как попугаи. Если почти всякое радостное воспоминание моего детства, всякий выезд из серого города в зеленые поля и леса связаны с железной дорогой, то, естественно, что мои чувства к ней не похожи на чувства моего отца, в детские годы которого железные дороги были только чудовищным и неслыханным нововведением, безобразным для непривыкших к нему глаз. А теперь паровоз приводит в восторг всякого ребенка. Дети висят на перилах моста, чтобы посмотреть, как под ним проходит поезд. Мальчики бегают вдоль дорожек парков, пыхтя и свистя в подражание паровозу. Этот детский романтизм войдет скоро новым элементом в отношение взрослых к нововведениям цивилизации, когда подрастут все эти дети. Мечты детства не проходят бесследно. Да разве поезд, кроме тех минут, когда он спрячется в отвратительный лондонский туннель, не восхитительно прекрасен в своей жуткой мощи? Тянущиеся за ним полосы белого пара и дыма оживляют каждый пейзаж. А говор колес, доносящийся издали! Стояли ли вы когда-нибудь, Алиса, на морском берегу возле железнодорожной линии и вслушивались ли в нарастающий гул мчащегося к вам поезда? Сперва его едва отличаешь от говора волн, но мало-помалу вы распознаете своеобразный ропот колес: то раздается глухое роптанье, — это поезд вошел в глубокую котловину пути; но вот он вылетел на простор полей, — а соседние холмы отражают своим эхом его дерзкий гул, разрывающий молчание природы. Он шлет к вам издали лишь смутный шум, ритмическим грохотом колес завораживает вас, и грохот все растет, все приближается. Наконец поезд пролетает мимо, грохоча и обдавая вас вихрем своего движения, как неведомое чудище, как неизъяснимое в своей мощи видение. Хорошо укрыться в туннель и, прижавшись к стене, ожидать его прихода. Я решилась однажды на это. Поезд летел, и мне казалось, будто я слышу финальные аккорды Бетховенской увертюры, в тысячу раз увеличенной в своей молниеносной стремительности. Только сентиментальная глупость может не видеть красот железной дороги. Я уверена, что есть миллионы людей в Англии, для которых гул далекого поезда так же мил, как щебетание полевого жаворонка. Посмотрите — вдруг оборвала Лидия, — это не лорд Вортингтон стоит вон там, на третьей отсюда платформе? Кажется, он?
Она остановилась. Алиса посмотрела, куда ей указала Лидия, но не заметила лорда и не могла понять причины перемены, происшедшей с Лидией, которая быстро проговорила:
— Он, верно, с тем же поездом, что и мы. Пойдемте внутрь вокзала.
Говоря это, она быстро пошла вдоль платформы. Алиса с трудом поспевала за ней. Они уже подошли к входу в залы первого класса, когда до них донеслись шумные голоса пьяной группы мужчин. Едва успели обе девушки скрыться за стеклянной дверью, как перед ними появился один из них и стал отплясывать самый неожиданный пьяный танец, горланя циничную песню. Лидия подошла к окну и молча наблюдала эту сцену. Алиса последовала ее примеру, и, вглядевшись в пьяницу, узнала в нем Меллиша. С ним были еще три приятеля, одобрительно смеявшиеся над выходкой своего товарища, но сами более трезвые, чем он. Вскоре к этой компании подошел Кэшель Байрон, в элегантном светлом костюме, который хорошо обрисовывал его крепкие мышцы. Он был совсем трезв, но прическа его была в беспорядке и левый глаз, украшенный огромным синяком, был полузакрыт. Кэшель решительно приблизился к Меллишу, который, продолжая свою пляску, звал приятелей в буфет подкрепиться за его счет, и, схватив его за шиворот, потребовал, чтобы тот прекратил свою пляску. Меллиш в ответ старался обнять Кэшеля.
— Милый мой мальчик, — кричал он в приливе пьяной нежности. — Ты мой лучший друг. Ты победишь всех боксеров мира; это так же верно, как то, что я Боб Меллиш!
— Молчи, старый дурак, — успокаивал его Кэшель, таща за воротник к скамейке и усаживая его. — Можно подумать, что ты на своем веку не видел, как люди выигрывают.
— Погоди, Байрон, — сказал один из приятелей. — Вот идет его светлость.
Действительно, к этой странной группе подошел лорд Вортингтон, возбужденный и довольный.
— Молодец! — воскликнул он, хлопнув Кэшеля по плечу. — Молодчина, вы выиграли для меня сегодня порядочный куш, и вы получите из него свою долю, мой милый.
— Я, я тренировал его, — закричал Меллиш, опять вылезая вперед. — Вы знаете меня, милорд? Знаете старого Боба Меллиша? На пару слов по с-с-секрету, милорд.
— Да берегитесь вы, старый черт! — испуганно воскликнул лорд, заметив, что пьяный Меллиш, пошатываясь, побрел к рельсам. — Не видите разве поезда?
— Вижу, — важно ответил Меллиш. — Я все вижу. Знаете, кто я такой? Я — Боб Меллиш…
— Ну, ну, иди, — подхватил его под руку один из его более трезвых приятелей, внушительного вида господин, с разбитым носом. Он потащил Меллиша в поезд, выкрикивая на ходу:
— Как здорово огрели вы своего датчанина, Байрон! Его сторонники просадили-таки немало денежек. Но зато и он изукрасил вас: завтра ваш глаз будет желтее спелой тыквы.
Взрыв хохота был ответом на эти слова. Вся компания забралась в вагоны. Лидия и Алиса постарались незамеченными пробраться на свои места в другом конце поезда.
— Признаюсь, — сказала Алиса, немного придя в себя после сцены, свидетельницей которой она только что была, — приятели мистера Байрона и лорд Вортингтон ведут себя довольно странно.
— Да, — нахмурившись ответила Лидия, — я хорошо знаю английский язык, но ни слова не поняла из того, что они говорили, хотя все ясно слышала.
— Ручаюсь, что это не джентльмены. Вы как-то говорили, что с первого взгляда нельзя узнать джентльмена. Но теперь вы вряд ли скажете, что эти люди одного круга с лордом Вортингтоном.
— Да. Это какие-то хулиганы. И мистер Байрон самый отъявленный хулиган из них всех, — с мрачной злобой проговорила Лидия.
Пораженная этим замечанием, Алиса не смела заговорить с расстроенной подругой до тех пор, пока они не вышли из поезда на станции Виктория. На улице они заметили толпу, окружавшую Кэшеля. Алиса поспешила пройти мимо, но Лидия обратилась к одному из полицейских и спросила, в чем дело. Тот объяснил ей, что какой-то пьяный, выходя из вагона, попал под колеса, но что поезд вовремя остановился и все обошлось благополучно. Теперь толпа приводит пьяницу в чувство. Лидия обернулась, отыскивая глазами поджидавшую ее в стороне Алису, когда перед ней очутился низко кланявшийся Башвиль. Его появление удивило Лидию, так как она не давала ему никаких соответствующих распоряжений. Однако она не стала его расспрашивать, только осведомилась, приехала ли за ней карета.
— Нет, сударыня, — ответил Башвиль. — Вы не изволили приказывать.
— В таком случае, наймите, пожалуйста, экипаж.
Когда Башвиль отошел, она спросила Алису:
— Вы приказывали Башвилю поджидать нас?
— Нет, — ответила та, — мне это не приходило даже в голову.
— Странно. Но, во всяком случае, он очень старательно исполняет свои обязанности. Он, верно, прождал нас с самого полудня, бедный Башвиль.
— Ну, ему больше нечего делать, — беззаботно ответила Алиса. — Вот, он уже привел коляску.
В это время, вытащенный из-под поезда, Меллиш сидел уже на коленях одного из своих приятелей. Он был почти без сознания. На лбу зиял кровавый шрам. Человек с разбитым носом выказал себя опытным в таких делах. Пока Кэшель на руках переносил его с вокзала, а остальные приятели отгоняли увещеваниями и кулаками толпу, он разорвал свой платок, прочистил рану и перевязал ее. Затем он стал приводить Меллиша в чувство. Сначала он кричал ему на ухо; это не помогло. Тогда он стал ожесточенно трясти его, но Меллиш только бормотал невнятно какие-то ругательства, и голова его по-прежнему бессильно свешивалась на грудь. Выведенный из терпения Кэшель заявил, что Меллиш дурачит их, и что он не желает стоять здесь до вечера.
— Погодите, я приведу его в чувство, — решительно проговорил он и начал жестоко мять бедному Меллишу уши, как поступают полицейские с валяющимися на улицах пьяницами.
— Так его, — одобрили окружающие. И, действительно, Меллиш очнулся и встал на ноги.
— А теперь в путь, — решил человек с разбитым носом. Он подхватил Меллиша под одну руку, Кэшель под другую, и они потащили его, не обращая внимания на его пьяные слезы, на его причитания и жалобы, что он стар, что больно расшибся, что Кэшель не любит его.
Лорд Вортингтон воспользовался этим приключением, чтобы скрыться от своих странных приятелей, и поспешил вернуться домой. Он все еще был возбужден боксом, на котором присутствовал, и своим выигрышем. Когда его старый слуга открыл ему дверь и подал письмо, пришедшее за время его отсутствия, он четыре раза спрашивал, не заходил ли кто к нему, и четыре раза не дослушивал ответа, перебивая его бессвязным рассказом о впечатлениях этого дня.
— Я поставил пятьсот фунтов закладу, что Байрон побьет датчанина в пятнадцать минут. А Байрону я обещал двести пятьдесят в случае выигрыша. Ловко, Бедфорд, а? Кэшель не такой человек, чтобы упустить куш в двести пятьдесят фунтов. Клянусь св. Георгием, он не дурак. На четырнадцатой минуте я был уверен, что мои пять сотен погибли. Датчанин стоял себе, как ни в чем не бывало, а Кэшель, казалось, уже совсем ослабел и пытался даже как будто выйти из игры. Посмотрели бы вы, с каким торжеством датчанин бросился на него! Он воображал, конечно, что победа за ним.
— Господи, милорд! Да чем же кончилось?
— А вот сейчас узнаете чем. Я говорил, что Кэшель не дурак! Это был только ловкий маневр, чтобы обмануть простака датчанина. Стоило посмотреть, как великолепно накинулся на него Байрон! Впрочем, все произошло так быстро, что ничего и разглядеть было невозможно. Не успел датчанин сообразить, в чем дело, как уже без памяти лежал на земле. За Байрона ставили только пятнадцать фунтов против ста. Его сторонники дьявольски много выиграли. Клянусь всеми святыми, Бедфорд, Кэшель — настоящее чудо. Я смело поставлю на него свой последний шиллинг. Когда видишь, как он боксирует, чувствуешь себя гордым, что родился англичанином!
Бедфорд с почтительным удивлением смотрел, как его господин, вне себя от восторга, ходил во время рассказа по комнате, потрясая кулаками, как будто желая вступить в бой с воображаемым датчанином. Старый слуга наконец решился напомнить о забытом письме.
— Черт с ним! — сказал лорд Вортингтон. — Это почерк госпожи Хоскин. Верно, какое-нибудь приглашение или пустяк в этом роде. Впрочем, посмотрим.
Он вскрыл письмо:
«Суббота.
я не забыла своего обещания дать Вам случай поближе познакомиться со знаменитой госпожой Гербет-Шимплицкой — мадам Simplicita, как Вы называете ее. Она будет у нас завтра вечером, и мы будем очень рады видеть вас у себя, если Вы сможете прийти. В девять часов г-н Абендгассе, знаменитый немецкий художественный критик и большой мой друг, прочтет свою статью „Правда в искусстве“, но я не стану кривить душой и уверять себя и Вас, будто это может интересовать Вас. Поэтому можете прийти к половине одиннадцатого, когда все серьезные разговоры будут окончены…»
— Прекрасно, — пробормотал лорд Вортингтон, усаживаясь в свое любимое кресло. — Эта женщина полагает, что если я разумно пользуюсь жизнью, то я уже не могу отличить передней стороны картины от задней и переплета книги от ее содержания. Я поеду к ней ровно в девять. Посмотрим, что она пишет дальше.
«…Я подозреваю, что никто из ваших знакомых не питает особой склонности к искусству. Тем не менее привезите с собой одну или две знаменитости. Мне хочется окружить почтенного герра Абендгассе самым избранным обществом. Я и так уже созвала для него всех, кого могла найти среди Лондонских сливок. Он не сможет жаловаться на свою аудиторию. Но если Вы можете дополнить мой список двумя-тремя громкими именами, непременно сделайте это…»
— Слушаюсь, госпожа Хоскин, — проговорил лорд, хитро подмигивая удивленному слуге, — я вам доставлю на завтра знаменитость, настоящую знаменитость, не то, что ваши мягкотелые немцы, если только мне удастся уговорить его. Если он кому-нибудь из ваших гостей не понравится, путь только посмеют заявить ему это! Ха-ха-ха! Как вы думаете, Бедфорд?
6
правитьНа следующий вечер, около десяти часов, Лидия и Алиса подъезжали к дому госпожи Хоскин. В саду, который был перед домом, они встретили лорда Вортингтона, с сигарой во рту, беседующего с мистером Хоскином. Он вошел в дом вместе с вновь прибывшими гостями, от которых не укрылось, что лорд подкрепил себя вином. Они расстались с ним у двери какого-то будуара, куда зашли, чтобы снять шляпы и поправить прически. Вортингтон остался поджидать их. Вдруг они услыхали, что кто-то быстро подошел к нему и уже издали взволнованно говорил:
— Вортингтон, Вортингтон! Он начал держать речь в зале, воспользовавшись минутою, когда Абендгассе замолчал. Зачем вы напоили его шампанским за обедом!
— Молчите, не говорите, что он немного пьян. Нас могут услышать. Пойдемте и постараемся утихомирить его.
— Слышали? — спросила Алиса. — Кажется, что-то случилось.
— И слава Богу, — ответила Лидия. — Обыкновенный недостаток таких званых вечеров именно в том, что на них ничего не случается. Пожалуйста, не докладывайте о нас, — попросила она вышедшего к ним навстречу слугу. — Мы опоздали и хотели бы войти как можно тише, чтобы как-нибудь не обиделся г-н Абендгассе.
Им без труда удалось проскользнуть в гостиную незамеченными. Госпожа Хоскин любила поэтический сумрак, и ее приемные комнаты скудно освещались небольшими фонариками с цветными стеклами. Посреди большой залы, в которой собрались гости, стоял маленький круглый стол, покрытый тяжелой бархатной скатертью. На нем между двух канделябров находился пюпитр для лектора. Свет канделябров разбросал по всему залу странные двойные тени человеческих фигур. Вокруг столика стояли ряды кресел, на которых сидели почти исключительно только дамы. На свободном от кресел пространстве, в глубине залы, собралась группа мужчин, среди которых был и Люциан Уэббер. Они окружили Кэшеля Байрона, который держал громким голосом речь, обращаясь к почтенному бородатому джентльмену. Лидия, еще ни разу не видевшая Кэшеля в парадном костюме и в такой роли, была поражена его видом. Глаза его сверкали; самообладание, с каким он держался, явно импонировало гостям; его грубоватый голос резко звучал в наступившей тишине. Он, по-видимому, нисколько не чувствовал себя смущенным и отмечал концы своих предложений широкими взмахами левой руки.
— …исполнительная власть, — услышала Лидия его слова, — это прекрасная вещь, милостивые государи, и я хочу изложить вам, как я ее понимаю. Нам только что говорили, что если мы хотим передать приобретения цивилизации своим ближним, то мы можем делать это будто бы только примером собственной жизни, то есть, если каждый из нас станет живой иллюстрацией той высокой культуры, какой мы достигли. Но я спрашиваю вас, джентльмены, как станет дикарю известным, что вы являете собой пример культурности? Не можете же вы отправиться к жителям Сандвичевых островов с котомкой за плечами, чтобы изложить ваши утонченные идеи? А по одному вашему виду и вашим словам никто не согласится признать, что вы лучше его. Вы желаете иметь исполнительную власть, иначе говоря, действительное влияние на жизнь, не правда ли? Предположим теперь, что вы прогуливаетесь по Лондону и видите, что какой-нибудь мужчина колотит несчастную женщину, подавая тем дурной пример подонкам общества. Вы чувствуете себя обязанным противопоставить ему добрый пример — и, если вы мужчина, вам хочется, конечно, спасти бедную женщину. Но вы не можете достигнуть этого только тем, что будете жить по всем правилам культуры, и пройдете мимо, как живая иллюстрация добродетели. Этим вы окажете только дурной пример равнодушия, так как негодяй будет продолжать колотить свою жертву. Что же нужно для того, чтобы в подобном случае действительно выказать свои культурные идеи? Вы должны уметь одолеть негодяя, то есть знать, как, куда и когда лучше всего ударить его. Это будет настоящим проявлением исполнительной власти. Такая власть действительнее той, к достижению которой зовет нас этот джентльмен путем сидения в своей комнате и размышления над тем, как мы культурны и добродетельны. Ведь к этому в конце концов сводятся его слова. Вы хотите иметь исполнительную власть, то есть действительно влияние, чтобы оказывать на других воздействие своим примером. Однако, если вы предоставите всю сферу действия малокультурным классам, а сами будете жить в созерцании своих культурных качеств, то их пример восторжествует, а не ваш. Взгляните, господа, на комическую сторону этого вопроса. В одно из недавних воскресений я слышал в парке, как какой-то человек утверждал, что мы в этой стране связаны по рукам и ногам и бессильны что-либо сделать; ибо, говорил он, если лорды, лендлорды и прочие сильные мира задумают загнать нас в море, сможем ли мы не подчиниться? Я вижу, что один из джентльменов смеется над моими словами; но я спрашиваю его, как он поступит, если полиция или солдаты придут к нему сегодня ночью и прикажут выселиться из своего дома и кинуться в Темзу? Может быть, он заявит им, что на следующих выборах не будет голосовать за правительство? Или, — если это не остановит их, — что он уговорит своих друзей поступить так же? Неужели в этом вы видите исполнительную власть, присущую каждому англичанину, джентльмены? Много же вы с этой властью сделаете! Нет, джентльмены, не давайте водить себя за нос людям, которые хотят поработить вас. Первая обязанность всякого англичанина — уметь бороться, а уметь бороться, значит, прежде всего уметь драться. Незачем приобретать книги и картины, если вы не способны защитить голову, которая ими наслаждается. Если бы джентльмен, смеявшийся над моими словами, умел драться, ему нечего было бы бояться ни полиции, ни солдат, ни русских, ни пруссаков, ни любого из тех миллионов людей, которые могут в любой момент напасть на него, так как он был бы в состоянии сам постоять за себя. Вы станете указывать мне на разделение труда. Нам не нужно самим драться за себя, скажете вы, мы можем нанять за плату других людей для этого. Но, господа, это пример того, как можно здравую идею довести до бессмысленного абсурда! Умение драться есть способность самосохранения: другой не может заменить вас в этом. Почему же в таком случае, если быть последовательным, не произвести разделения труда в потреблении пищи; наймите одного, чтобы он съедал ваш ростбиф, другого, чтобы выпивал ваше пиво, третьего, чтобы вместо вас поглотил ваш картофель! Это так же бессмысленно, как идея нанимать других, чтобы они дрались вместо вас. Представьте, что кто-нибудь предложит им большую плату, чем вы; тогда они неминуемо оставят вас беззащитными или даже станут драться против вас. Опасно передавать исполнительную власть деньгам. Поэтому я и утверждаю, что первейший долг человека — это научиться драться. Если он не умеет этого, он не сможет воплотить в жизнь пример того, что считает хорошим, не сможет постоять за свои права или за права ближнего. Если при нем сильный станет обижать слабого, единственно, что он в состоянии будет сделать, — это побежать за помощью к ближайшему полицейскому, который может спокойно повернуться к нему спиной. И если после подобного происшествия он войдет вот в такую гостиную, в общество женщин и девушек, то почувствует ли он себя на самом деле мужчиной? Поймите мою мысль, джентльмены: не принимайте моих слов слишком буквально. Если на ваших глазах мужчина колотит женщину, вы, конечно, заступитесь за нее и наградите его парой здоровых тумаков. Но вы не станете вмешиваться в уличную свалку, потому что это недостойно вас, и притом такие столкновения кончаются всегда печально для обеих сторон. Разумеется, это только маленькие практические советы с моей стороны. Основное положение остается в силе: вы должны добиться действительной исполнительной власти, как я разумею ее. Тогда вы будете обладать истинным мужеством и, — что важнее всего, — это мужество будет полезно для вас. Ведь, хотя бы вы и были мужественны от природы, но если вы не обладаете умением применить его, то есть, исполнительной властью, о которой я говорю, то ваше мужество приведет лишь к тому, что вы будете побиты человеком, у которого есть и мужество и исполнительная власть.
Теперь я хочу перейти к вопросу, близкому к тому, что я только что говорил. О нем упоминал профессор в своем докладе. Я не музыкант, милостивые государи; но я именно хочу показать вам, что человек, знающий одно искусство, знает тем самым все искусства. Начну с сообщения, сделанного профессором, что в музыке стал знаменитым человек по имени Вагнер и что его музыкальные сочинения следует признать перворазрядными; что, так сказать, он выходит победителем из борьбы. Но, вместе с тем, нас старались уверить, будто бы он побеждает не по правилам и что, следовательно, у него нет настоящего умения и действительных знаний. Я, джентльмены, не могу с этим согласиться. Только что я доказал вам, что все его старания были бы напрасны и не привели бы к успеху, если бы у него не было умения и знания. Он мог бы одолеть какого-нибудь второклассного соперника, если он молод; но выдвинуться так, как нам о том рассказывали, он не был бы в состоянии без ума и знаний, без учености, одним словом. Наверное, его способ отпугивает и сердит людей; они думают, что человек добывает способы своей деятельности откуда-то извне, а не выращивает их сам из себя, как растение выращивает зерно. Нелепо думать, что пригодное одному пригодно и для другого, и что есть один правильный способ, а все другие неправильны. По-моему, те, которые осуждают господина Вагнера или завидуют ему, не более, чем старые развалины, которым он пришелся не по вкусу, потому что все новое для них плохо. Подождите немного и тогда вспомните мои слова; скоро они запоют другое и найдут, что он не сделал ничего нового, что все это заимствовано от какого-нибудь музыканта, который жил, когда им самим было по десяти лет. История показывает нам, что это постоянно так бывает: об этом упоминал и профессор, приведя в пример Бетховена. Но этот пример может быть не очень убедителен для вас, джентльмены, потому что из тысячи людей вряд ли один слышал о Бетховене. Поэтому возьмите имя, хорошо известное каждому из нас, возьмите примером знаменитого боксера Джека Рэндола. Ведь то же самое говорилось и о нем! Нам незачем, как видите, ходить за примерами к музыкантам. Все дело в том, что есть на свете люди, до такой степени завистливые и недоброжелательные, что им невыносимо слышать восхваления чужих достоинств и заслуг; и если им докажут, что такой-то человек может сделать то-то, они непременно постараются откопать что-нибудь такое, чего этот человек не может сделать. За примерами опять-таки, ходить недалеко. Немецкий джентльмен, который так хорошо осведомлен в музыке, сообщал нам, что многие утверждают, будто бы у этого Вагнера есть талант, но нет учености. Прекрасно. А я, хотя ничего и не понимаю в музыке, я держу пари на двадцать пять фунтов, что есть немало и таких людей, которые утверждают, что у него много учености, но вовсе нет таланта, и что все, что он делает, идет из головы, а не от сердца. Ставлю двадцать пять фунтов! Пусть хозяин дома и джентльмен из Германии будут нашими судьями. Кто согласен?
Я вижу, что никто не решается принять мое пари, поэтому перехожу еще дальше, к одному небольшому пункту доклада. Профессор призывал учиться, и тем делаться день ото дня лучше и умнее. Но он не сказал вам, почему же люди не делают этого, не смотря на вечные советы подобного рода. Я думаю, что он в качестве иностранца боялся задеть наши чувства слишком откровенным выражением своего мнения. Но я надеюсь, что вы не будете слишком щепетильны и не сочтете за обиду то, что я собираюсь вам сказать. Я откровенно говорю вам: вы не потому не хотите учиться и стараться сделать себя лучшими, что вы не желаете быть умными и добродетельными, а потому, что вы считаете, будто уже в достаточной степени умны и хороши; потому что уверены, будто уже все знаете. Вы не хотите учиться потому что боитесь, как бы не подумали о вас, что вы неучи. Вы надеетесь, что достаточно придерживать язык за зубами и гордо оглядываться вокруг, чтобы никто не заметил, что вы многого не знаете. Но достойно ли это джентльмена? Какое вам дело до двух или трех дураков, которые станут смеяться над вашими хорошими начинаниями? Стоит ли постоянно думать о том, каким вы кажетесь другим, когда эти другие сами заняты только тем, как выглядят они? Дело, о котором я говорю, представляется вначале неприятным, но стоит лишь начать, и тогда оно покажется легким и приятным. Я говорю это вам потому, что вы — лондонцы, а в лондонцах самомнения больше, чем у любого хвастуна из всякого другого города. Вы видите, что я до сих пор поддерживал мнение джентльмена, прочитавшего нам свой доклад, но я далеко не во всем согласен с ним. Я считаю все эти стремления усовершенствовать людей большой ошибкой. Не потому, чтобы это дело было вообще плохим, но потому, что усилия и борьба, которыми хотят добиться успеха, вообще худший способ достигнуть чего бы то ни было. Они только портят человека и ослабляют его, разрушая его веру в себя. Когда я слушал речи господина профессора, убеждавшего нас делать то-то и то-то, я подумал про себя: он, пожалуй, старается убедить не только нас, но и себя. Это плохой способ делать дело. Ведь…
— Послушайте, сэр, — перебил его Люциан Уэббер, уже давно с негодованием пожимавший плечами, — я полагаю, что вы достаточно долго занимали внимание слушателей. Вероятно, найдутся еще желающие высказать свои мнения, которые, может быть, будут занимательнее для присутствующих, чем то, что вы рассказываете.
Его слова были прерваны криками:
— Продолжайте!
— Нет, нет!
— Довольно!
— Пусть говорит!
Они не были так громки и настойчивы, как крики толпы на публичных митингах, но произносились с большим оживлением и страстностью, чем это принято в светских гостиных. Кэшель, на минуту смутившийся этим инцидентом, обернулся к Люциану и наставительно ответил ему:
— Не прерывайте других, сэр. Настанет и ваш черед. Может быть, я скажу вам еще такое, чего вы и не знали до сих пор. Повремените. — После этого он опять стал продолжать свою странную речь:
— Я говорил об усилиях, когда этот джентльмен перебил меня. По-моему, ничего нельзя сделать в совершенстве, артистически, если делать это с усилием. Если какое-нибудь дело не может быть сделано легко и без напряжения, лучше совсем не приниматься за него. Это кажется вам странным? Но я скажу вам вещь еще более странную! Чем больше вы приложите усилий, тем меньших результатов вы достигнете. Я убедился в этом на своей собственной профессии. Но и в каждой профессии всякое дело, несущее на себе следы труда, усилия и напряжения, всякого рода стараний, — которые нам так усердно рекомендовал немецкий джентльмен, — всякое такое дело находится тем самым выше сил принявшегося за него человека, и потому не может быть хорошо исполнено. Возможно, что оно превышает его природные силы; но чаще всего это случается потому, что его плохо учили. Многие учителя заставляют учеников сразу делать такие напряженные усилия, что те через несколько месяцев оказываются уже разбитыми телом и душой. Это бывает во всяком искусстве. Я раз учил одного скрипача, который зарабатывал сразу сто гиней, сыграв одну или две пьесы, — и он сказал мне, то же самое бывает и со скрипкой: если вы станете с усилием налагать смычок или вообще напрягать при игре свои мускулы, то вы заиграете не лучше тех молодцов, которые потешают публику в трактирах за пару шиллингов в вечер.
— Долго ли нам придется слушать эту нелепицу? — сказал довольно громко Люциан, когда Кэшель замолк на минуту, чтобы перевести дух. Кэшель гневно посмотрел на него.
— По мне, — шепнул лорд Вортингтон на ухо своему соседу, — этот малый лучше бы поберегся и попридержал свой язык.
— Вы считаете мои слова нелепицей? Ну так посмотрите на эту картину, — не унимался Кэшель. Он схватил со стола карандаш и поднес его к картине, висевшей на одной из стен.
— Видите юношу в рыцарском вооружении? Это, вероятно, св. Георгий. Вон внизу и дракон, на борьбу с которым он вышел. Он уже сошел, как видите, с лошади, чтобы вступить в рукопашный бой. Там, наверху, на башенке стоит девушка почти без чувств от тревоги за св. Георгия. И ей есть за что тревожиться, уверяю вас! Разве его вид внушает уверенность в том, что он выйдет победителем? Посмотрите: он не умеет держать тяжесть и своего собственного тела на своих двух ногах. Ребенок одним пальцем повалил бы его. Взгляните на его напряженно вытянутую шею и на круглое, как луна, лицо, которым он повернулся к врагу, как будто предлагая ему одним здоровенным тумаком уложить себя на месте. Всякий из вас, конечно, ясно видит, что он слаб и нервен, как кошка. А почему производит он такое впечатление? Да потому, что он весь — напряжение и усилие; потому что нет свободы ни в одном из его членов; потому что он с таким же уменьем и с тою же легкостью держит свое тело, с какими любая из присутствующих здесь дам держала бы на плечах вязанку дров. Если бы художник, нарисовавший эту картину, знал лучше свое дело, он не решился бы отправить этого человека на бой в таком состоянии, не поставил бы его в такое нелепое положение. Но он не знал не только специальных правил борьбы, но общего правила, о котором я говорил вам: что легкость и сила, напряжение и слабость всегда неразрывно связаны. Что же, — обратился Кэшель к Люциану, — вы все еще убеждены в нелепости моих слов?
И он с удовлетворенным видом замолчал. Его разбор картины произвел заметное впечатление на слушателей. Бедный Кэшель не знал, что среди гостей присутствует сам творец ее, художник Адриан Герберт.
Люциан не счел возможным оставить поведение Кэшеля без достойного ответа.
— Так как вы первый подали пример нарушения требований деликатности, сэр, — сухо сказал он ему, — то я позволю себе заметить, что ваша теория, если только можно назвать ее этим словом, полна самых грубых противоречий.
Кэшель нисколько не обиделся, а спокойно поставил канделябр на стол и вплотную подошел к Люциану, который окинул его высокомерным взглядом и не тронулся с места.
— Я вижу, что вы плохой знаток живописи, — добродушно начал Кэшель. — В таком случае попытаемся рассуждать проще. Предположим, что вы хотите дать мне как можно более чувствительный удар. Что вы для этого сделаете? По своей теории вы должны собрать все свои силы и ударить меня. Но со мной вы этим ведь не покончите. Вы только разозлите меня, тогда как сами уже потратили сразу все свои силы. Я же возьмусь за это дело без всякого напряжения, вот так… — Тут он осторожно приложил свою ладонь к груди мистера Уэббера и сделал ею легкое движение, от которого тот отскочил, как мяч, пролетел несколько шагов и упал в стоявшее там кресло.
— Вот видите, — как ни в чем не бывало произнес Кэшель, стараясь подавить улыбку удовлетворения от такого наглядного торжества своей победы. — Это не труднее, чем толкнуть биллиардный шар.
Гул удивления, смеха и острот поднялся в зале. Все окружили кресло, в которое упал Люциан, бледный от злости и потерявший всякое самообладание. К счастью для хозяйки дома, на него напал какой-то столбняк; он не сделал ни одного движения по направлению к Кэшелю, не произнес ни одного слова. Только бледность лица и злобное сверкание глаз выдавали его исступленный гнев. Вдруг он почувствовал прикосновение чьей-то руки и услыхал голос Лидии, произнесшей его имя. Это сразу успокоило его. Он повернулся к ней и постарался разглядеть ее лицо, но все двоилось в его глазах, огни странно прыгали и дрожали, в голове шумело. До него донеслись слова лорда Вортингтона к Кэшелю: «Вы злоупотребляете наглядными доказательствами, мой друг», — но ему показалось, что они исходили из какого-то дальнего угла комнаты. Он нерешительно сделал шаг, чтобы разыскать Лидию, когда удар по плечу привел его в себя.
— Убедил ли я вас теперь? — дружественно проговорил Кэшель. — Не смотрите так сердито: вы же не поломали себе костей. Мы старались доказать друг другу свою мысль каждый по-своему, вот и все…
Кэшель вдруг смущенно умолк. В первый раз за весь вечер он смутился и потерял уверенность в себе. Люциан, не говоря ни слова, отвернулся от него и вышел за Лидией в соседнюю комнату, оставив его, сконфуженного и огорченного, одного посреди огромного зала. Он растерянно и с разочарованием посмотрел в след мелькнувшей перед ним Лидии.
В это время миссис Хоскин разыскала лорда Вортингтона, который старался не попасться ей на глаза, и спросила его:
— Кто этот джентльмен, которого вы ввели сегодня ко мне? Я забыла его имя.
— О, я глубоко сожалею о происшедшем, поверьте, миссис Хоскин. Это было нехорошо со стороны Байрона. Но ведь и Уэббер вел себя очень дерзко и вызывающе.
Хозяйке дома были неприятны эти извинения, которых она вовсе не хотела вызвать и которые ставили ее в глупое положение, только подчеркивая, что в ее доме произошло что-то, не совсем приличное. Поэтому она холодно ответила:
— Его зовут мистер Байрон? Благодарю вас. Я забыла, — и собиралась уже отойти от лорда, когда к ней подошла Лидия, желавшая представить Алису и объяснить, почему она вошла без доклада. Лорд Вортингтон воспользовался этим, чтобы поднять престиж Кэшеля, обнаружив перед хозяйкой его знакомство с Лидией.
— Слышали ли вы речь нашего общего знакомого, мисс Кэру? Очень типично для него, не правда ли?
— Очень, — сказала Лидия. — Надеюсь, что гости госпожи Хоскин ничего не имеют против его стиля. Он слишком оригинален и легко мог задеть чей-нибудь не в меру щепетильный слух.
— Да, — подхватила миссис Хоскин, начинавшая подозревать, что Кэшель какая-нибудь эксцентрическая знаменитость. — Он очень оригинален. Однако надеюсь, что мистер Уэббер не обижен?
— Если бы Люциан вел себя так же тактично, как мистер Байрон, то с ним бы не случилось этой неприятности, — ответила Лидия. — Действительно, мистер Байрон поступил необыкновенно умно и ловко. Ему удалось сбить с ног моего двоюродного брата в гостиной на званом вечере, не произведя тем никакого скандала и не вызвав в нем возмущения своей выходкой. Для этого надо иметь незаурядный такт и ум.
— Видите, миссис Хоскин, общее мнение оправдывает моего друга, — поспешил заявить лорд Вортингтон, чтобы замять колкость слов Лидии.
— Нет, я ставлю им в вину, что они проявили своим поведением непозволительное неуважение к спокойствию хозяйки дома, в котором они затеяли свой спор, — ответила Лидия. — Впрочем, мужчины так редко приносят в жертву свою природную грубость требованиям общежития, что, право, нельзя особенно винить их обоих. Ведь вы, кажется, не сторонница условностей, миссис Хоскин?
— Я не защищаю условности, но все же я сторонница хорошего тона.
— Вы думаете, что тут есть какая-нибудь разница?
— Я чувствую, что тут есть разница, — с достоинством ответила миссис Хоскин.
— И я также, — сказала Лидия. — Но вряд ли можно требовать от других, чтобы они считались с нашими субъективными мнениями и чувствами. Не правда ли?
С этими словами она отошла в другую часть комнаты, не дожидаясь ответа миссис Хоскин. Все это время Кэшель одиноко стоял все на том же месте, посреди залы. Много глаз с навязчивым любопытством разглядывали его, но никто с ним не заговаривал. Женщины смотрели на него с напускной холодностью, чтобы их не заподозрили, будто они восхищаются его смелостью, а мужчины — с недоброжелательством. С тех пор, как Байрон увидел в толпе гостей Лидию, чувство самоуверенности и довольство собой сменилось в нем тягостным ощущением, что он наделал глупостей и скомпрометировал себя в ее глазах. Он чувствовал себя теперь униженным и жалким. Как у большинства людей его профессии, расстроенные чувства легко вызывали в нем слезы. Они уже обжигали его горло, и ему неудержимо хотелось забиться куда-нибудь в темный угол, чтобы облегчить свое неожиданное горе, когда к нему подошел лорд Вортингтон.
— Я и не знал, что вы такой записной оратор, Байрон. Как только вам надоест ваша профессия, смело поступайте в пресвитеры.
— Я не хочу вовсе менять своего призвания, — угрюмо ответил Кэшель, — и я так хорошо знаю тон, каким следует говорить с дамами и джентльменами, как и свое собственное ремесло. Не беспокойтесь обо мне, милорд. Я умею вести себя.
— Конечно, конечно, мой друг, — покровительственно произнес Вортингтон. — Всякий видит по вашим манерам и словам, что вы джентльмен: это видно даже на арене. Иначе я не посмел бы привести вас сюда.
Кэшель недоверчиво покачал головой, но, в сущности, был доволен. Он думал, что ненавидит лесть. И в самом деле, скажи ему лорд Вортингтон, что он первый боксер Англии, — каким он, вероятно, и был, — он бы сурово оборвал его. Но ему сейчас слишком хотелось верить в лживые комплименты его манерам, поэтому он не усомнился в искренности слов лорда. Тот заметил это и, довольный произведенным маневром и своим собственным тактом, пошел на поиски миссис Хоскин, чтобы напомнить ее обещание представить его знаменитой пианистке.
Кэшель решил, что ему лучше всего уйти отсюда незамеченным. Лидия была окружена группой мужчин, с которыми она разговаривала по-немецки. Кэшель же чувствовал себя неспособным говорить об ученых вещах даже по-английски; к тому же он был уверен, что она сердится на него за обиду, причиненную ее двоюродному брату, который в это время о чем-то серьезно беседовал с мисс Гофф. Кэшель собирался уже скрыться, как вдруг странные звуки вызвали в зале гул удивления, после которого наступило общее молчание. Мистер Джек, известный композитор, открыл рояль и на примере объяснял какой-то теоретический вопрос композиции, брал голосом различные ноты и аккомпанировал себе на рояле. Кэшель, протиснувшийся через толпу гостей к двери, не удержался от громкого смеха как раз в тот момент, когда он очутился около Лидии. Она беседовала с каким-то господином средних лет, которого по виду нельзя было принять ни за профессора, ни за художественную натуру.
— Абендгассе очень умный и ученый человек, — говорил этот джентльмен. — Я очень жалею, что не слышал его доклада. Но я предоставляю все это Мэри. Она тут, наверху, принимает людей, любящих искусство. А я с гостями, не переносящими высоких материй, ухожу вниз, в сад или в курительную комнату, в зависимости от погоды.
— А что же вы предоставляете делать своим гостям? — пошутила Лидия.
— Ну, они приезжают поздно и не успевают соскучиться, — ответил мистер Хоскин и громко засмеялся своему ответу, приветствуя в то же время рукопожатием проходившего мимо Кэшеля и справляясь о его здоровье. Заметив, что Лидия и Кэшель знакомы между собой, он поспешил освободить себя от обязанностей гостеприимства и предоставил им занимать друг друга.
— Странно, откуда он может знать меня? — спросил Кэшель, беспокойно поглядывая на Лидию. — Я никогда не видел его.
— Он вас не знает, — с заметной холодностью ответила Лидия. — Но он хозяин дома и потому считает своей обязанностью знать вас.
— А, вот в чем дело, — произнес Кэшель и замолчал, так как не мог от смущения найти предмета для разговора.
Она не хотела, по-видимому, выручить его. Тогда он осмелился шепотом сказать:
— Я давно не видел вас, мисс Кэру.
— А я очень недавно видела вас, мистер Кэшель Байрон. Я встретила вас вчера в Лондоне.
— Не может быть, — заволновался Кэшель. — Вы шутите.
— У меня нет обыкновения шутить, мистер Байрон.
Кэшель окончательно растерялся.
— Вы же не могли меня видеть в… в… Когда и где вы меня встретили, мисс Кэру? Не скрывайте этого от меня, пожалуйста.
— Охотно скажу вам, это было на станции Кленгем, около четверти седьмого.
— Был ли кто-нибудь со мной?
— С вами был ваш друг Меллиш, лорд Вортингтон и еще другие.
— Да, лорд Вортингтон был с нами. Но где же вы были, что я вас не видел?
— Я была у окна, внутри вокзала, совсем близко от вас.
— Как же это я не заметил вас, — пробормотал Кэшель, густо покраснев. — Меллиш своим поведением испортил всю нашу прогулку, и нам пришлось возвращаться назад. Мы, верно, представляли не особенно приятное зрелище. Не показалось ли вам, что я был в дурном обществе?
— Не мое дело судить об этом, мистер Байрон.
— Да, — с внезапной горечью произнес Кэшель. — Какое вам дело до того, в каком обществе я вращаюсь! Я поступил с вашим двоюродным братом, как последний грубиян, и вы вправе на меня сердиться. Это, конечно, вас ближе касается.
Лидия, понизив голос, чтобы обратить его внимание на то, что они не одни в комнате, с большей приветливостью ответила ему:
— Дело вовсе не в этом. Вы рассуждаете не как мужчина, а как большое дитя. Я вовсе не сержусь за ваш поступок по отношению к Люциану, хотя должна вам признаться, что он очень обижен. Обижена и миссис Хоскин, к дому которой вы не выказали должного уважения.
— Я чувствовал, что вы будете недовольны мной. Если бы я знал, что вы здесь, я не произнес бы ни одного слова. Вы считаете, что я создан для того, чтобы позволять другим топтать меня каблуками. Другой на моем месте раздробил бы ему голову.
— Вы, может быть, не знаете, что джентльмены никогда не дробят друг другу головы в обществе, как бы ни была велика нанесенная обида?
— Я ничего не знаю. — Жалобным самоуничижением проговорил Кэшель. — Все, что я ни сделаю, все плохо. Пусть это удовлетворит вас.
— Мне не доставляет никакого удовольствия отыскивать ваши недостатки, мистер Байрон. Вы очень низкого мнения обо мне, если так думаете.
— Совсем нет, — живо сказал Кэшель. — Это вовсе не значит, что я худого мнения о вас.
— Вы, может быть, не сознаете, что это нехорошее мнение. Но оно от этого не становится хорошим.
— Пусть будет так. Вы правы. Я опять говорю глупости.
— Но это меня вовсе не радует. Мне хотелось бы, чтобы мы оба были правы и согласны друг с другом. Понятно ли вам мое желание?
— Не совсем, но я с ним все же согласен. Остальное ведь неважно.
— Нет, мне хочется, чтобы вы поняли меня. Я постараюсь объяснить вам. Вам кажется, будто я хочу быть умнее других людей. В этом вы ошибаетесь. Я хочу, напротив, чтобы все знали то, что я знаю.
Кэшель недоверчиво засмеялся и покачал головой.
— Вы сами ошибаетесь в себе. Вы вовсе не хотите, чтобы кто-нибудь был так же умен, как вы: это противоречит человеческой природе. Вам хочется, чтобы люди были лишь настолько умны, чтобы понимать, что вы умнее их и что вы можете одержать над ними верх. Но вам было бы очень неприятно, если бы они могли побить вас умом.
Лидия не пыталась больше убеждать его; она задумчиво посмотрела на него и тихо проговорила:
— Эти метафоры из области борьбы стали у вас какой-то навязчивой идеей. Вы слишком увлеклись современными учениями о борьбе за существование и смотрите на жизнь, как на вечную войну.
— Конечно. Что такое жизнь, как не война? Кто не побеждает, тот должен погибнуть. Ловкачи и умники выигрывают все ставки и забирают себе львиную долю всех прибылей, делясь только с продажными негодяями, которые оказывают им подлые услуги. Черт на земле всегда помогает дурным и сильным, а слабые навеки обречены на гибель. В книжках жизнь не так описывают. Но она именно такова. Уж это я знаю, поверьте мне.
— Вы говорите несколько резко, но, пожалуй, верно. Однако эти слова как-то не подходят к простаку, которого вы хотели изобразить из себя несколько минут тому назад. Поздравляю вас с прекрасными актерскими способностями.
— Убей меня Бог, если я что-нибудь понимаю из того, что вы говорите! Я больше похож на лошадь, чем на актера. Этой насмешкой вы хотите, верно, отомстить мне за вашего двоюродного брата.
— Лидия серьезно и с сомнением посмотрела на него. Он инстинктивно выпрямился, как будто почувствовал какую-то опасность.
— Значит, вы не поняли? — в раздумье сказала Лидия. — Тогда я испытаю подлинность вашей глупости через ваше послушание. Хотите?
— Глупость? Ну, ладно.
— Послушаетесь ли вы меня, если я прикажу вам что-то сделать? — дерзко спросила она.
— Я готов для вас в огонь и воду! — с жаром сказал Кэшель.
Лидия на минуту замолчала, удивленная странной искренностью его восклицания. Уже с меньшей решительностью она продолжала:
— Вам лучше не просить извинения у мистера Уэббера: отчасти потому, что вы этим только подчеркнете, что обидели его, а главным образом потому, что он, пожалуй, все равно не простит вас. Но прежде чем уходить отсюда, подойдите к миссис Хоскин и скажите: «Я очень сожалею, что не умел сдержать себя…»
— Совсем, как по Шекспиру, не правда ли?
— Вот видите: мое испытание удалось. Теперь я вижу, что вы только представляетесь. Однако это не меняет моего мнения, что вы должны извиниться перед хозяйкой дома.
— Хорошо. Я не знаю, что вы называете испытанием и почему считаете, что я представляюсь. Но я хочу быть с вами согласным. Я попрошу извинения у хозяйки и даже у вашего двоюродного брата, если хотите.
— Нет, я вовсе не хочу этого. Впрочем, это вас не касается. Вы должны поступить, как вы считаете нужным, а не как мне хочется.
— Я считаю нужным сделать только то, что вы хотите. Я даже не спрашиваю, есть ли что-нибудь между вами и вашим двоюродным братом.
— А вы хотели бы знать о наших отношениях? — удивленно спросила Лидия, не понимая его неожиданного замечания.
— Неужели вы скажете мне? — воскликнул Кэшель. — Я поклянусь, что у вас золотое сердце, если вы сделаете это!
— Конечно, скажу. Между нами существует старая, чисто родственная дружба. Больше ничем мы не связаны. Я говорю вам это, потому что мое молчание на этот счет вы могли бы понять совершенно неверно.
— Я очень рад этому, — весь просияв, сказал Кэшель. — Он недостоин вас. Но он вам ровня, черт его побери.
— Он мой двоюродный брат и преданный друг. Поэтому не посылайте его, пожалуйста, к черту.
— Я сознаю, что мне не следовало говорить этого. Мне следовало бы лучше послать к черту собственное поведение.
— Однако это нисколько не исправило бы его, по-моему.
— Вы правы. Вы могли бы даже не делать мне этого намека.
— Вы положительно невозможны, мистер Байрон. — Никаких намеков я не делала. Вы для меня до сих пор странная загадка. Однако не лучше ли вам послушать игру г-жи Шимплицкой?
— Мне кажется, что меня очень легко разгадать, — огорченно сказал Кэшель. — Из всех женщин в мире я взял бы только вас в жены; но вы слишком богаты и знатны для меня. Хотя мне не суждено иметь счастья жениться на вас, я все же имею право сказать вам, что другой жены я не хотел бы.
— Странный подход к вопросу, — постаралась пошутить Лидия, хотя краска залила ее щеки. — Позвольте запретить вам безусловно и навсегда говорить со мной об этом. Я хочу быть откровенной с вами, мистер Байрон. Я не знаю, ни кто вы, ни что вы за человек. И мне кажется, что вы до сих пор старались скрыть от меня то и другое.
— И вы, надеюсь, никогда не найдете ответа на эти вопросы, — нахмурился Кэшель. — Таким образом, как видите, мы с вами не на том пути, где можно прийти к какому-нибудь соглашению.
— Да, — подтвердила Лидия. — Сама я ни из чего не делаю секретов и не разгадываю чужих секретов. Я не люблю их и даже не уважаю. И ваши шутки мне совсем не нравятся.
— Вы называете это шутками! Может быть, вы подозреваете, что я переодетый принц? Вы могли бы отнестись серьезнее к моим словам. Если бы у вас был какой-нибудь секрет, мисс Кэру, и его обнаружение вызвало бы ваше изгнание из общества, в котором вы вращаетесь, вы бы, уверяю вас, старательно бы скрывали его. Даже если бы на вас не было никакой вины. Приходится считаться с предрассудками и недоброжелательством людей, мисс Кэру.
— Я не разделяю всех предрассудков нашего общества, — сказала Лидия, после некоторого размышления. — Если я когда-нибудь узнаю ваш секрет, не делайте слишком поспешного заключения, что вы упали в моем мнении.
— Вы как раз единственный человек на земле, для которого мой секрет должен бы остаться навсегда тайной. Но вы все-таки скоро откроете его. Эх, — горько усмехнулся Кэшель, — я так же хорошо всем известен, как Трафальгарский сквер. Но я не в силах признаться вам ни в чем, хотя я так же сильно ненавижу секреты, как и вы. Давайте не говорить об этом. Перейдем лучше на другой предмет.
— Я думаю, что мы достаточно долго разговаривали. Музыка уже кончилась. Сейчас сюда придут гости и станут, вероятно, расспрашивать меня про моего знакомого, который произнес такую странную речь.
— Действительно, это очень возможно, — заволновался Кэшель. — Обещайте, что вы ничего не скажете им.
— Нет, я не могу дать вам такого обещания.
— Господи! Ну, я очень прошу вас.
— Я уже говорила вам, что не люблю и не уважаю секретов. Сейчас я не намерена просить у вас никаких разъяснений. Но, может быть, я изменю свое мнение на этот счет. До тех же пор у нас не должно быть с вами более продолжительных бесед. Может быть, даже мы с вами больше никогда не встретимся. Знайте, что я слишком богата и знатна, как вы говорили, только для одного — для обмана. Прощайте.
Прежде чем он успел ответить ей что-нибудь, Лидия уже была в другом конце комнаты, посреди оживленно беседующей группы гостей. Кэшель был совсем подавлен последними словами Лидии. Но он быстро овладел собой, подошел к проходившей около него хозяйке и стал прощаться.
— Я ухожу, миссис Хоскин. Благодарю вас за приятный вечер. Очень сожалею, что не умел вовремя сдержать себя. До свидания.
Всегда быстрая на ответ и знавшая на память весь лексикон светских любезностей, миссис Хоскин на этот раз не нашлась, что сказать странному гостю в ответ на его извинение. Она только подала ему руку, которую тот осторожно пожал, как будто бы это была рука новорожденного. Затем, он повернулся к двери, перед которой как раз стоял, загораживая проход, художник Адриан Герберт.
— Простите, сэр, — сказал Кэшель, взяв художника под руку и отстранив его с такой легкостью, будто это был не живой человек, а манекен из витрины портняжной мастерской. Мистер Герберт обернулся с негодованием, но Кэшель уже спускался с лестницы.
На одной из лестничных площадок он сошелся с Люцианом и Алисой.
— До свидания, мисс Гофф. Как приятно видеть на ваших щеках цвет деревенских роз.
Затем понизив голос, он обратился к Люциану:
— Забудьте маленькую неприятность, которую я вам доставил. Если ваши друзья станут вас спрашивать об этом, скажите, что вы имели дело с Кэшелем Байроном, и спросите их, могли бы они как-нибудь лучше защитить себя. До свидания, мистер Уэббер.
Люциан вежливо простился с ним, хотя охотно бы сбросил своего обидчика через перила лестницы. Алиса же чувствовала какой-то почти суеверный страх перед Кэшелем с тех пор, когда Лидия так резко отозвалась о нем во время их разговора в вагоне. Оба они почувствовали облегчение, когда выходные двери закрылись за Кэшелем.
7
правитьВ тот сезон, который Алиса впервые проводила в столице, лондонское общество было сильно занято делами Южной Африки, где ставились на карту судьбы английского владычества. В Лондон прибыл экзотический африканский король, с которым английское министерство хотело жить в дружбе, т. е. фактически подчинить его себе, так как формальное завоевание его владений было бы хлопотливо, дорого и не обещало пока никаких особенных выгод. Руководители английской политики хотели поразить коронованного гостя картиной величия и мощи столицы империи. Но его, свободного от европейских предрассудков, трудно было не только удивить или поразить, но даже просто позабавить в столице. Чуждый идеи, будто горсточка частных людей в праве владеть богатствами всей страны и заставлять других отдавать им большую часть доходов от своих трудов только за получение возможности жить и работать в этой стране, он не был в состоянии понять, почему такой богатый и могущественный народ состоит главным образом из бедняков, которые в то же время создают своими руками несметные богатства, и почему та горсточка, которая накопляет и растрачивает эти богатства, не кажется много счастливее бедняков. Короля с самого приезда охватил непонятный для всех страх: дымный и туманный воздух Лондона казался насыщенным ядовитыми испарениями злодейств и преступлений кишащего в нем народа; боялся он и за свою жизнь, так как слышал, что в Европе в королей стреляют на улицах, и что даже английская королева, которая из всех монархов считалось в наибольшей безопасности от покушений, была постоянно окружена полудюжиной сыщиков. Поэтому африканский король очень неохотно покидал отведенный ему дворец. Пока удалось только уговорить его посетить Вульвический Арсенал, обозрение которого должно было, по мнению английских политиков, предостеречь короля от слишком буквального понимания религии милосердия, исповедуемой англичанами. Таким образом, министерство колоний, которому было поручено попечение о короле, оказалось в сильном затруднении, и лучшие умы министерства были заняты отысканием развлечений, которые могли бы скрасить оставшиеся дни пребывания экзотического гостя в Лондоне.
Через три дня после вечера у миссис Хоскин Люциан Уэббер навестил свою двоюродную сестру в ее доме около Риджент Парка и среди разговора о разных предметах сообщил ей:
— В министерстве колоний родилась блестящая мысль. Король, оказывается, большой любитель спорта и сам недурной борец. Ему, верно, будет интересно узнать, как обстоит это дело в Лондоне. Поэтому в его честь устраивается большой военно-спортивный праздник.
— Что это такое? — спросила Лидия. — Я никогда не бывала на таких праздниках; название его вызывает в воображении только скучный ряд штыков и солдат в мундирах.
— О, нет, это будут разнообразные фехтовальные, военные и гимнастические упражнения, спортивные состязания и так далее.
— Я хочу видеть это! Поедете ли вы со мной, Алиса?
— Не знаю, прилично ли дамам присутствовать на таком празднике? — с опаской спросила Алиса.
— Все дамы из общества будут там, чтобы видеть короля, — сказал Люциан. — Олимпийское гимнастическое общество взяло на себя организацию невоенной части программы, и оно ожидает, что будет все лучшее общество.
— А вы будете, Люциан?
— Если мне удастся выкроить время. Если же нет, я попрошу Вортингтона сопровождать вас. Он в этих делах понимает больше меня. С ним вам будет интереснее.
— Непременно раздобудьте нам его, — попросила Лидия.
— Не понимаю, почему вы так любите лорда Вортингтона, — заметила Алиса. — У него, правда, хорошие манеры, но кроме этого у него нет никаких достоинств. К тому же он страшно молод. Я не выношу его разговоров. Он умеет говорить только о лошадях и конюшнях.
— Надеюсь, что он скоро вырастет из своего мальчишеского увлечения спортом, — покровительственно сказал Люциан.
— Вероятно, — ответила Лидия. — Но чем он тогда станет?
— Должно быть, более рассудительным человеком, — невозмутимо заметил Люциан.
— Будем надеяться, — Лидия впала в обычный свой тон легкой насмешки над двоюродным братом. — Однако мне больше нравится человек, увлекающийся спортом, чем джентльмен, который ничем не увлекается.
— Я с вами согласен, хотя об этом можно было бы поспорить. — Что касается меня, я не вижу необходимости, чтобы лорд Вортингтон тратил свои силы исключительно на лошадиные скачки. Мне кажется, что и вы не сочтете недостойной внимания его политическую деятельность, для которой он предназначен своим общественным положением.
— Конечно, тактика партий может быть занимательна, даже увлекательна, если хотите. Но чем это лучше скачек? Жокеи и тренеры лошадей, по крайней мере, знают свое дело. Этого нельзя сказать про членов парламента. Разве так уж приятно сидеть на скамье Палаты Общин или Лордов и слушать любительские рассуждения о предметах, которые надоели уже сто лет назад всякому, кто серьезно изучал политические вопросы?
— Вы не понимаете общественной жизни, Лидия. Всякий раз, как вы высказываетесь по политическим вопросам, вы только подтверждаете мое убеждение, что женщины органически неспособны понимать их.
— Вполне естественно, что вы так думаете, Люциан. Для вас Палата Общин — это центр мироздания. Для меня же это только собрание малообразованных джентльменов, которые портят всякое дело, за которое берутся, и еще смеют утверждать, что я недостаточно умна, чтобы восседать рядом с ними.
— Лидия, — с досадой произнес Люциан, вы знаете, что я высоко ценю женщин в уделенной им области…
— Тогда предоставьте им другую область, и может быть, они заставят вас уважать себя и в ней. К огорчению своему, должна сказать, что мужчины в их области не вызывают во мне уважения. Однако довольно об этом. Мне нужно еще кое-что сделать, прежде чем выйти из дома. Это важнее, чем салонный спор консерватора и суфражистки. Простите меня. Я оставлю вас на пять минут.
Она вышла из комнаты. Тогда Люциан обратил свое внимание на Алису. Она еще не совсем освободилась от своей прежней неуверенности и боязни перед светскими людьми и особенно теперь, оставшись одна в комнате с молодым человеком, сухо выпрямилась на своем кресле и старалась вести себя, как можно сдержаннее.
— Надеюсь, что моя двоюродная сестра не успела еще привить вам свои странные взгляды, мисс Гофф? — сказал Люциан.
— Нет, — ответила Алиса. — Она такая странная, у нее такая сложная натура. Вообще я не думаю, чтобы у женщин могли быть какие-нибудь взгляды. Конечно, есть убеждения, которые свойственны всякой женщине: например, мы все знаем, что католицизм хуже нашей религии. Но это вряд ли можно назвать взглядом: это было бы унижением такой высокой истины. Я думаю, что женщины не должны вмешиваться в политику.
— Я понимаю вас и совершенно с вами согласен. Лидию действительно нельзя сравнивать с другими женщинами. Она много жила за границей; ее отец, под влиянием которого она росла, был очень странный человек. А даже самые ясные головы, если они развиваются вне прямого влияния английской жизни, впадают в самые необычайные предрассудки. Очень жалко, что такая сила ума и широкая образованность уклонились в Лидии в столь пагубную сторону. Преимущества, которыми наградила Лидию природа, налагают известные обязанности на женщину ее положения. А она относится к этим обязанностям даже не просто равнодушно, а с какой-то непонятной враждебностью.
— Я никогда не говорю с нею об этом. Я слишком мало образованна, чтобы понимать их. Но доброта мисс Кэру ко мне безгранична. При этом она, кажется, и не сознает, как она великодушна. Я никогда не смогу отплатить ей за ее внимание ко мне.
Лидия вернулась, одетая в длинное серое платье и большую фетровую шляпу со свертком бумаг в руке.
— Я иду в Британский музей, — объявила она.
— На прогулку? Одна? — удивленно сказал Люциан, осматривая ее костюм.
— Да. Лишите меня прогулок — и вы лишите меня здоровья. Отнимите у меня возможность уходить одной, куда я хочу и когда я хочу, — и вы отнимете у меня всю мою свободу. Вот пункты моей Хартии Вольностей. Но я сейчас не настаиваю на том, чтобы гулять непременно одной. Если вам по дороге, можете проводить меня через Риджент Парк. Я буду рада вашему обществу.
Люциан посмотрел на часы, как будто размышляя, принять ли ему приглашение. Затем объявил, что охотно пойдет с нею.
Был тихий летний послеполуденный час. В парке было много гуляющих. Люциану не нравилось всеобщее внимание, которое привлекала к себе его двоюродная сестра. Женщины с неприязненным любопытством оглядывали ее и, не стесняясь, оборачивались, чтобы подивиться ее костюму. Мужчины прибегали ко всевозможным хитростям, чтобы заглянуть ей в лицо, не показавшись слишком дерзкими. Иные останавливались в нескрываемом восхищении при виде красивой, со вкусом одетой девушки, иные подчеркнуто улыбались. Это сердило Люциана до того, что он готов был побить всякого встречного. Наконец он решился предложить Лидии сойти с аллеи и перерезать парк без дороги по лужайке. Когда они вышли из-под деревьев аллеи на первую открытую поляну, Люциан смутно почувствовал красоту летнего неба, прелесть зеленого парка, романтизм такой уединенной прогулки в шумном городе и понял, что ему не найти лучшего времени для произнесения тех слов, которыми он уже давно мечтал сделать свои отношения с Лидией более близкими и более прочными. Но вместо этого он сразу заговорил о дороговизне содержания городских парков, к чему он имел касание по своему официальному положению. Лидия, мало интересовавшаяся подобными вопросами, все же сочла, что это недурной предмет для беседы во время прогулки, и поддерживала разговор. Но скоро они вышли из парка и попали на шумную улицу. Грохот городского движения заставил их замолчать на минуту, пока они не завернули в один из таких маленьких переулков. Там Люциан вдруг, почти неожиданно для себя, произнес:
— Есть очень дурная сторона в том, когда в руках у независимой девушки находятся большие богатства. Она никогда не может быть уверенной, что… — Но тут его мысли как-то странно спутались; он невольно умолк, притворившись, будто закончил свою мысль и вполне ею доволен.
— Вы имеете в виду, что у нее не может быть уверенности в нравственном праве на свое богатство? Эта мысль раньше очень смущала меня; но это уже давно прошло.
— Что за странная мысль! — почти возмутился Люциан. — Я говорил совсем не об этом. Я хотел сказать, что она не может быть уверенной в бескорыстии своих друзей.
— Это меня беспокоит еще менее. Я вовсе не ищу совершенно бескорыстных друзей, потому что их можно найти только среди идиотов и помешанных. Таких людей, основой дружбы которых бывает корысть, я не боюсь, потому что им не удалось бы скрыть это от меня. А что касается моих друзей вообще, то я не настолько безрассудна, чтобы требовать и ждать, что они совсем забудут о моем богатстве.
— Так вы не верите, что может найтись человек, которому вы были бы дороги совершенно так же, как если бы вы были бедны?
— Может быть, такие люди и есть. Но я не хочу сближаться с ними. Они бы постоянно желали, чтобы я обеднела и стала им ровней, за что я вовсе не была бы им благодарна. Я очень ценю уважение, какое возбуждает в других мое богатство. Это единственное мое оружие против зависти, которое оно вызывает в очень многих.
— Значит, вы отказались бы поверить в бескорыстие человека, который… который бы…
— Который бы захотел жениться на мне? Наоборот, я бы последняя согласилась поверить, что мужчина может предпочесть мои деньги мне самой. Если он независим по своему состоянию и может создать себе положение в обществе без моей помощи, я бы стала презирать его, видя, что он не решался жениться на мне из опасения глупых толков. Я ни могу признать мужчину вполне джентльменом, если он не стоит выше таких опасений. Но если у него нет денег, нет положения, если он не может без помощи моего богатства пробиться в жизни, я сочту его за простого авантюриста и соответственно с этим поступлю по отношению к нему, — если только не полюблю его.
— Если не полюбите его?
— Да. Если бы это случилось, это изменило бы мои чувства, мое внутреннее отношение к нему, но не повлияло бы на мои поступки. Я ни при каких обстоятельствах не выйду замуж за авантюриста. Легче освободиться от недостойной любви, чем от недостойного мужа.
Люциан ничего не ответил. Он шел большими, неровными шагами, почему-то внимательно рассматривая каменную настилку тротуара и постукивая по ней палкой. Через некоторое время он неуверенно поднял глаза на Лидию и тихо проговорил:
— Не пройдетесь ли вы со мной по Бедфордскому скверу. Я должен вам сказать кое-что.
Лидия молча пошла за ним. Они прошли уже большую часть сквера, когда Люциан наконец заговорил:
— Мне начинает казаться, что здесь не место для серьезного разговора. Простите, что я напрасно заставил вас сделать обход.
— Мне это очень не нравится, Люциан. Если вы затеяли вести со мной беседу о чувствах, то лучше места вам не найти. Если о другом — то лучше будет, если вы вовсе никогда не скажете мне этого, чем откладывать. Отсрочка — всегда ошибка, даже в вашей политике. А в делах со мной — это вдвойне ошибка, потому что я органически не терплю никаких отлагательств.
— Хорошо, — совсем растерянно пробормотал Люциан. Поговорим сейчас. Только пусть сначала пройдет этот господин.
Господин прошел.
— Дело в том, Лидия, что… Нет, право, мне очень трудно говорить здесь.
— Да говорите же наконец, — нетерпеливо сказала Лидия, напрасно прождав несколько минут. — Вы уже два раза начинали и все не можете дойти до сути вашего дела.
Опять наступило молчание. Лидия с сомнением посмотрела на него.
— Уж не собираетесь ли вы жениться? Не это ли признание связывает ваш язык?
— Да, но я хочу, чтобы вы приняли близкое участие в этом событии.
— Очень мило с вашей стороны. То-то вы в таком странном состоянии. Однако договаривайте до конца, Люциан. Вы начинаете быть смешным.
— Вы нисколько не хотите облегчить моего затруднения. Это нехорошо, Лидия. Может быть, у вас есть женское предчувствие моих мыслей, и вы нарочно смущаете меня?
— Ничего не понимаю. У меня нет никаких предчувствий — ни женских, ни каких-либо других. Даю вам слово, если вы сейчас же не объясните, в чем дело, я поворачиваюсь и иду в музей!
— Я не нахожу подходящих слов, — в страшном затруднении и смущении сказал Люциан. — Я верю, что вы не припишите дурных мотивов моему… моему… предложению… Хотя я сознаю, что, с точки зрения общепринятых взглядов, довольно странным может показаться мое предложение соединить вашу жизнь с моей, но…
Внезапная перемена, происшедшая в Лидии, убедила его, что он уже достаточно высказался.
— Я никогда не думала об этом, — после долгого молчания произнесла Лидия. — Сколь многого не замечаешь в жизни до тех пор, пока не ушибешься, столкнувшись с тем, о существовании чего и не подозреваешь. Вы должны серьезнее подумать о том, что вы предлагаете мне, Люциан. Отношения, существующие теперь между нами — лучшие из всех, которые возможны при глубокой противоположности наших характеров. Зачем же вы хотите изменить их?
— Я хочу сделать их только более близкими и прочными, а не изменять их.
— То, что вы предлагаете, пожалуй, только разрушило бы их, — задумчиво сказала Лидия. — Мы не можем работать рядом друг с другом. Различие наших мнений коренится в слишком большом различии самого существа наших личностей.
— Вы говорите несерьезно, надеюсь. Ваши убеждения не разделяются ни одной из существующих в Англии политических партий; поэтому они в практическом отношении не имеют силы и не могут столкнуться с моими. А такое расхождение во взглядах не может отразиться на течении совместной нашей жизни.
— Но после нашей женитьбы может создаться такая партия, даже, наверно, будет создана много раньше нашей смерти. Тогда, я думаю, противоположность наших убеждений очень скверно отразится на нашей личной жизни.
Он нервно прибавил шагу и сказал:
— Безрассудно выставлять то, что вы называете своими убеждениями, как преграду между нами. У вас нет вовсе убеждений. Те ни с чем не сообразные парадоксы, которыми вы увлекаетесь, не признаются в Англии за серьезные политические взгляды.
Лидия не возражала. После минутной задумчивости она только участливо спросила:
— Почему бы вам не жениться на Алисе Гофф?
— Очень нужна мне ваша Алиса!
Лидия засмеялась над его внезапным гневом и обидой.
— Я говорю это совершенно серьезно, Люциан. Алиса энергична, честолюбива и, с вашей точки зрения, вполне правомерна в своих взглядах. Я уверена, что она будет деятельной и верной помощницей в создании вашей карьеры. Кроме того, у нее немало ценных внешних качеств. Ее очень хорошо приняли в лондонском обществе.
— Очень вам благодарен за совет. Но я не женюсь на мисс Гофф.
— Однако я предлагаю вам еще подумать об этом. Со времени моего отказа вы не могли еще успеть создать себе новые планы.
— Отказа! Так вы решительно отказываете мне без всякого раздумья, в пять минут?
— Да, Люциан. Разве внутренний голос не подсказывает вам, что наш брак был бы страшной ошибкой?
— Нисколько.
— Так поверьте моему инстинкту. Он не оставляет возможности двух мнений на этот счет, как любят выражаться ваши газеты.
— Это дело чувств, Лидия. Чувство каждого подсказывает соответственные проявления, — произнес он сдавленным голосом.
— Вы думаете? — с интересом спросила Лидия. — Знаете, Люциан, вы возбуждаете мое любопытство. Мне никогда еще не приходилось видеть влюбленного в таком состоянии.
— Вы также очень горько удивили меня. Я никогда не имел слишком большой надежды. Но, по крайней мере, был всегда уверен, что вы произнесете свой отказ с серьезностью и уважением ко мне.
— Разве я была слишком резка?
— Я не жалуюсь.
— Я только откровенна, Люциан. Все хитрости, которыми друзья обыкновенно стараются щадить чувства друг друга, по-моему недостойны дружбы. Я считала, что должна говорить вполне открыто с вами. Разве вы предпочли бы, чтобы я поступила иначе?
— Разумеется, нет. Я не имею оснований быть обиженным.
— Совершенно никаких, вы правы. Только убедите меня, что вы на самом деле не обижены.
— Даю вам слово, с грустной покорностью проговорил Люциан.
В это время они выходили из парка. Лидия повернула в сторону музея и заговорила о безразличных вещах. На ближайшем перекрестке Люциан простился и сел в наемный кэб, не обратив внимание на приветливую улыбку и прощальные кивки головой, которыми Лидия пыталась утешить его. Она пошла в библиотеку музея, где за книгами скоро забыла о Люциане. Ее сильно взволновало и огорчило предложение, сделанное ей двоюродным братом, но теперь, за усердной работой, все это далеко отошло от нее. Она прозанималась до самого закрытия библиотеки. Так как она просидела неподвижно несколько часов кряду, ей не захотелось брать кэб. Было еще светло и, выйдя из музея, она решила пройтись немного и заглянуть в книжный магазин, где она раньше высмотрела одну старинную редкую книгу, которую хотела теперь купить. Она пошла на поиски этого магазина, так плохо помнила, на какой именно улице он находится. Она знала только, что это было где-то вблизи музея. Каждый большой город западной Европы был знаком ей несравненно больше, чем Лондон. Она скоро запуталась в лабиринте улиц с красивыми жилыми домами, то выходя на какие-то площади, то попадая в незнакомые ей широкие проезды с вывесками больших магазинов и мелких лавок. Эта часть города не кипела обычной шумливой жизнью Лондона. Магазины, казалось, торговали не слишком бойко. Большие торговые дома не выносили своей кипучей деятельности за порог контор и не оживляли уличного движения. Немногочисленные прохожие не спешили по делам с занятым видом, а, казалось, только прогуливались на досуге. Улицы кишели только ребятишками, которые прыгали, кричали и ссорились, как воробьи, не смущаясь строгим деловым видом вывесок и суровыми лицами приказчиков и купцов, по временам появлявшихся у окон или на улице.
Лидия заметила одного мальчика, созерцательно остановившегося у витрины какой-то бедной кондитерской, и, по-видимому, размечтавшегося о том, что бы он сделал, если бы у него было сейчас несколько пенни. Она подошла к нему и попросила указать дорогу на Броад-стрит, где бы она могла ориентироваться в окружающей ее местности. Малыш охотно согласился проводить ее. Расставаясь с ним, Лидия дала ему в награду шиллинг. Мальчик в восторге от такого неожиданного богатства испустил радостный визг и побежал показывать свой подарок товарищам, следившим за ним с противоположной стороны улицы. Но в эту же минуту какой-то человек, подозрительного вида вынырнул из ближайших ворот и погнался за ним. Малыш заплакал от страха и поспешил вернуться под защиту Лидии. Она погладила его по голове: ребенок успокоился и стал утирать глаза грязными кулачками. Тогда к ним подошел его обидчик и стал с развязностью уличного хулигана навязывать Лидии свои услуги. Лидия поспешила отойти в сторону, но он перерезал ей дорогу и с еще большей дерзостью продолжал свои приставания. Вдруг удар кулаком в живот отбросил его на несколько шагов назад и заставил прислониться к стене дома, чтобы удержаться на ногах. Оправившись немного от неожиданного нападения, хулиган увидел перед собой разгневанного молодого человека, который говорил ему.
— Как вы смеете так разговаривать с дамой? Я еще не так проучу вас.
— А вы кто такой? Не суйтесь не в свое дело, иначе и вам не поздоровится, — вызывающе ответил тот.
— Проходите, проходите, — повелительно сказал Кэшель Байрон. — Я бы вам советовал не открывать больше рта, если хотите, чтобы в нем все зубы остались целы. Я вижу, что вы не знаете, с кем имеете дело.
Лидия, предвидевшая более серьезное столкновение и испуганная угрожающим видом хулигана, хотела пойти за полицейским и позвать его на помощь Кэшелю. Но повернувшись, она заметила, что они уже окружены уличной толпой и что она очутилась в положении зрителя закипавшей уличной драки. Незнакомец первый размахнулся, чтобы ударить Кэшеля; но тот, по-видимому, не хотел вступать в драку. Он быстро отступил назад и схватил нападающего за руки.
— Оставьте меня в покое. Я не желаю иметь с вами дела. Проходите своей дорогой.
— Вы не хотите иметь со мной дела? Вы думаете, что можно безнаказанно ткнуть человека кулаком в живот? Вы просто трусите, как заяц.
— Прекрасно, — хладнокровно ответил Кэшель, — допустим, что я трушу. Вы удовлетворены?
Но хулиган уже разошелся. Он заявил, что проучит нахала вместе с его красоткой, намекая этим на Лидию. Толпа подбодряла его. Тогда Кэшель, все еще с прежним спокойствием, сказал:
— Хорошо. Только помните, что не я вызвал нашу ссору. А теперь, — вдруг произнес он громовым от бешенства голосом, заставившим вздрогнуть Лидию, — вам придется пожалеть, что не сдержали язык за зубами, когда я вам это советовал. Берегите свою голову.
— Не беспокойтесь за меня, — презрительно ответил хулиган. — Думайте лучше о себе.
Толпа заволновалась, предчувствуя начало любимого зрелища. Стоявшие сзади и плохо видевшие напирали на передние ряды, а те усердно давили задних, чтобы очистить место для драки. Лидия, находившаяся все время около Кэшеля, почувствовала себя дурно и хотела выбраться из толпы. Но какой-то мясник, очутившийся около нее, начал успокаивать ее, говоря, что ей нечего бояться и что ей по праву принадлежит почетное место в первом ряду зрителей. Лидии стало совсем дурно. Лица людей из толпы, стоявшей напротив нее, подернулись красным туманом, голова закружилась, и, чтобы не упасть, она ухватилась за руку любезного мясника. Тот был очень польщен этим, взял Лидию под свое покровительство и не выпускал ее руки до самой развязки этой сцены. Лидия не противилась, потому что она с трудом стояла на ногах.
В это время Кэшель спокойно наблюдал движения своего противника. Тот с победоносным видом снимал свой потертый пиджак под одобрительные крики зрителей: «Валяй, Тэдди! Дай ему пару раз, Тэд!» Тэдди геройски оглянулся и стал наступать на Кэшеля. Но, по-видимому, смелость его была не велика, так как первый удар он нанес еще издали, и рука его даже не задела Кэшеля, который это предвидел и не двинулся с места. В толпе раздался взрыв смеха и ропот нетерпения.
— Чего вы возитесь? Хотите, чтобы подошел полисмен и разогнал вас? — крикнул мясник.
Напоминание, что полицейский может отнять у него жертву, вывело Кэшеля из пассивного состояния. Он сделал шаг вперед. Возбуждение толпы росло. Какой-то маленький человечек около Лидии восторженно крикнул: «Валяй, Кэшель Байрон!»
Его руки опустились, лицо страшно побледнело.
Эти слова, как громом, поразили храброго Тэдди.
— Я не знал, — пробормотал он, отступив как мог дальше от Кэшеля, — я отказываюсь. Отпустите меня, сэр. Я слишком слаб для вас.
Но жестокая толпа продолжала натравливать на него Кэшеля, который с грозными приемами боксера приближался к противнику. Тогда Тэдди упал на колени и плачущим голосом взмолился:
— Что же мне делать? Я уже говорил вам, что прошу прощения. Будьте настоящим англичанином, сэр, не бейте лежачего.
— Лежачего! — прокричал вне себя от злости Кэшель. — Долго ли вы будете лежать, когда я хочу, чтобы вы встали! — И он, схватив Тэдди левой рукой, поставил его на ноги. Кулак Кэшеля, как молот, опустился на его голову. — Теперь вы не лежите, и я расправлюсь с вами по-своему, негодяй!
— Отпустите меня, — молил Тэдди. — Я не хотел обижать вас. Почем я мог знать, что эта дама ваша невеста? — Тут сильный удар в лицо заставил его замолчать на время.
— Сжальтесь надо мной, сэр! — по-настоящему заплакал Тэдди. — Вы убьете меня!
— Пожалуйста, оставьте его! — вскрикнула Лидия, бросившись к Кэшелю.
Кэшель сейчас же выпустил свою жертву, и Тэдди покатился на землю. Кэшель молча предложил Лидии свою руку и вывел ее из толпы зрителей. Тогда маленький человек, произнесший уже раз имя Кэшеля, замахал шляпой и прокричал:
— Да здравствует Британский Лев! Да здравствует Кэшель Байрон.
Кэшель быстро обернулся и гневно произнес:
— Не советую вам так легко обращаться с чужими именами, как бы вам не пришлось пожалеть, что вы знаете, как меня зовут!
Маленький человек скрылся за спинами зрителей. Кэшель поспешил увести Лидию от любопытных взоров все увеличивавшейся толпы, которая уже начала обмениваться замечаниями о знаменитом боксере и его элегантной даме. Но куча уличных мальчишек побежала за удалявшимся победителем. Они не смели, конечно, учинить никакой выходки против человека, выказавшего себя таким храбрым и сильным. Но подобная свита раздражала Кэшеля, так как обращала на него и на Лидию внимание всех прохожих. Он вдруг остановился и обернулся к ним. Мальчишки тоже остановились на порядочном расстоянии от него, перешептываясь о чем-то между собой. Кэшель вынул из кармана горсть медяков, потряс их в руке и обратился к ним с речью, при первых словах которой мальчишки насторожились и замолкли. А те, кто был потрусливее, собрались уже спасаться бегством.
— Знаете ли вы, откуда у меня такая сила? — самым серьезным голосом начал он, — я каждый вечер на ужин съедаю по мальчику, перед тем как ложиться спать. Я еще не решил, который из вас придется мне больше по вкусу. Но смотрите, первый, кто сделает еще один шаг следом за мной, попадется мне сегодня на ужин. Берегитесь же. А теперь вот вам. — И он бросил на самую середину улицы горсть монет. Поднялись крики и толкотня, которые помогли Кэшелю с Лидией продолжать свой путь без помех.
Лидия уже несколько пришла в себя от неожиданностей, выпавших ей в этот вечер. Она отстранила руку Кэшеля и впервые с того времени, как заступилась за Тэдди, заговорила с ним.
— Мне очень неприятно, что из-за меня у вас было столько хлопот, мистер Кэшель Байрон. Спасибо за ваше заступничество. Но мне, право, не грозило никакой опасности. Я бы отделалась от его приставаний несколькими решительными словами.
— Я так и знал! — воскликнул Кэшель. — Воображаю, в какое вы пришли бы негодование, если бы я не помог вам. А теперь вам жалко этого негодяя. Я так и знал! Все женщины таковы.
— Полноте, мистер Байрон. Я не говорила и не думала ничего подобного.
— Тогда я отказываюсь вас понимать. Поверьте, что мне не доставляет особого удовольствия драться с людьми на улицах, и я не этим зарабатываю свой хлеб. А теперь, когда я из-за вас затеял драку, вы браните меня и находите, что мне нечего было вмешиваться.
— Простите. Может быть, я и не права. Я мало поняла из того, что произошло. Мне показалось, что вы свалились с неба.
— Вот видите, вы все-таки обрадовались, что я очутился около вас, хотя и браните меня. Скажите: вы рады, что мы с вами опять встретились?
— Признаюсь вам, так и быть, что на этот раз очень рада. Но каким чудом вы так внезапно появились здесь? И стоило ли, в самом деле, связываться с ним?
— Для меня это было удовольствие, а для него наука.
— Ну, удовольствие, наверное, не из больших! Заметили ли вы, что некоторые люди в толпе произнесли ваше имя и что оно страшно поразило вашего противника?
— Да. Странно, неправда ли? Впрочем, это неважно. Вы спрашиваете, откуда я свалился? Признаюсь вам, что уже пять минут, как я следил за вами. Лучше расскажите, если такой вопрос не дерзость с моей стороны, как вы попали сюда в такой час одна с каким-то мальчишкой?
Лидия рассказала ему, как это случилось. Стало уже совсем темно. Они вышли на большую улицу, где Лидия заметила, что ее спутник привлекает к себе внимание прохожих, в особенности же извозчиков и омнибусных кучеров.
— Алиса, верно, думает, что я погибла, — сказала она, знаком подзывая к себе извозчика. — До свидания. Еще раз спасибо. Я всегда дома по пятницам и буду рада видеть вас у себя.
С этими словами она дала ему визитную карточку. Он взял ее, прочел, посмотрел, не написано ли что-нибудь на оборотной стороне, и застенчиво спросил:
— Верно, у вас по пятницам бывает много народа?
— Да, это неизбежно.
Кэшель немного замялся.
— Я боюсь, как бы с вами опять не случилось какой-нибудь неприятности. Позвольте мне проводить вас до вашей двери.
Лидия засмеялась.
— Вы очень любезны. Но, право, не стоит этого делать. Что же может еще со мной случиться?
— Извозчик может завести вас куда-нибудь, — настаивал Кэшель. — Мне сейчас по дороге с вами. Даю вам слово, — добавил он, думая, что она не верит ему. — Каждый вторник я бываю в Сент-Джонс-Вуд-Цестоусском клубе.
— Вот что, мистер Байрон, я страшно голодна и устала. Еще немного, и я упаду в обморок. Поедем вместе, если хотите, только не задерживайте меня.
Она села в экипаж, и Кэшель последовал за ней, говоря, что все равно слишком темно, чтобы можно было узнать их. Они говорили мало и быстро доехали. Башвиль стоял перед открытой дверью, когда они подъехали. Когда Кэшель вышел из экипажа, слуга посмотрел на него с некоторым удивлением. Но, заметив Лидию, он совсем остолбенел и застыл с открытым от изумления ртом, хотя издавна привык казаться равнодушным ко всему, кроме своих прямых обязанностей, и исполнять их как можно более бесстрастно. Кэшель пожелал Лидии доброго вечера и обменялся с ней рукопожатием.
Войдя в дом, Лидия спросила Башвиля, дома ли мисс Гофф. К ее удивлению, тот как бы не расслышал ее вопроса и все стоял на том же месте, глядя вслед удалявшемуся кэбу. Ей пришлось повторить вопрос.
— Сударыня, — спохватившись ответил все еще не пришедший в себя слуга, — она уже четыре раза спрашивала о вас.
Лидия решила, что Башвиль нетрезв, и, отпустив его, быстро поднялась наверх.
8
правитьОднажды утром в дом, где жил Люциан Уэббер, пришел элегантно одетый человек средних лет и попросил доложить о себе. Он отказался дать свою визитную карточку и просил передать мистеру Уэбберу, что его хочет видеть «просто Башвиль». Люциан немедленно принял его, и когда тот вошел в кабинет, предложил ему сесть.
— Благодарю вас, сэр, — произнес Башвиль, усаживаясь с достоинством. По его виду Люциан понял, что он пришел по каким-то личным делам, а не с поручением от Лидии.
— Я пришел, сэр, по собственному почину. Прошу извинить мне эту смелость, — с достоинством начал он.
— Конечно, Башвиль. Если я могу что-нибудь сделать для вас, то непременно это исполню. Говорите смело. Но как можно короче. Я так занят, что каждую минуту, которую я отдаю вам, я отнимаю от своего ночного отдыха. Достаточно ли вам десяти минут?
— Больше чем достаточно, сэр; благодарю вас. Я хотел только предложить вам один вопрос. Я сознаю, что беру на себя слишком большую смелость, но это не смущает меня. Я хочу спросить вас, сэр, знает ли мисс Кэру, кто такой мистер Кэшель Байрон, которого она принимает у себя каждую пятницу вместе с другими гостями?
— Без сомнения знает, — сразу изменив свое обращение, очень сурово ответил Люциан, — однако, какое вам до этого дело?
— А знаете ли вы, сэр, кто он такой? — спросил Башвиль, выдержав строгий взгляд Люциана.
— Я очень мало знаком с ним. Но он мне известен, как друг лорда Вортингтона.
— Нет, сэр, — с внезапной решительностью сказал Башвиль, — он для лорда Вортингтона такой же друг, как и конюх его сиятельства. В таком случае и меня можно назвать другом его сиятельства, так как и мне приходится разговаривать с ним. Байрон выступает в цирке, да будет вам известно, сэр. Он простой профессиональный боксер.
Люциан, вспомнив сцену, происшедшую на вечере у миссис Хоскин, сразу поверил этому неожиданному сообщению. Но из приличия он счел нужным спросить.
— Вы уверены в этом, Башвиль? Знаете ли вы, что ваше известие чрезвычайно важно?
— Не может быть никаких сомнений, сэр. Зайдите в любой спортивный клуб и спросите, кто теперь самый известный боксер. Вам всякий назовет Кэшеля Байрона. Я все знаю про него. Может быть, вам приходилось слышать имя Неда Скина, который был чемпионом Англии, когда вы были еще в школе?
— Как будто помню.
— Так этот самый Нед Скин подобрал Байрона на улице в Мельбурне, где он бродил без приюта и куда приехал корабельным юнгой. Скин обучил его боксу и выпустил в свет. Об этом можете прочитать в газетах, сэр. Спортивные журналы только и пишут, что о Кэшеле Байроне. Месяц тому назад о нем говорили даже в «Times».
— Я никогда не читаю статей о таких вопросах. Я едва успеваю прочесть те известия, которые ближе меня касаются.
— Так-то все и случилось, сэр. Мисс Кэру тоже никогда не читает спортивных отделов в газетах. Таким образом ему удалось выдать себя за человека из общества. Даже в газетах говорят, что он любит изображать из себя джентльмена. Уверяю вас, сэр.
— Я заметил, что у него очень странные манеры. Вы правы, Башвиль.
— Странные, сэр? Да ведь ребенок по его манерам может угадать, кто он такой! Он не умеет даже скрыть как следует своей тайны. Прошлую пятницу все были в библиотечном зале. Он просматривал новый биографический словарь, который недавно купила мисс Кэру. И что, по-вашему, он сказал, сэр? Как вы думаете? «Это никуда негодная книжка», — заявил он. «Тут десять страниц о Наполеоне и ни одной о Джеке Рэндалле, как будто эти бойцы не стоят один другого!» Вот что он сказал, сэр. Я не мог придумать, как дать понять мисс Кэру, кого она принимает в своем доме. Потому-то я и решился рассказать обо всем вам, сэр. Я надеюсь, что вы не подумаете, будто я строю козни за спиною Байрона из какой-нибудь вражды к нему. Я хочу только исполнить то, что считаю своим долгом. Если бы я старался разыграть из себя перед мисс Кэру джентльмена, то со мной следовало бы поступить, как с обыкновенным мошенником. Поэтому, когда он пытается сделать это, я в праве вывести его на чистую воду.
— Вы совершенно правы, — сказал Люциан, которому было очень мало дела до побуждений, которые привели к нему Башвиля. — Я думаю, что этот Байрон прямо-таки опасный человек. Он производит пренеприятное впечатление.
— Однако он знает свое дело, сэр. Я больше понимаю в боксе, чем добрая половина лондонских профессионалов, но я никогда не видел еще такого боксера! Нет человека, который мог бы победить его. Это прямо-таки гений в своем деле, и он побил уже многих людей всякого роста, веса и цвета кожи. На днях приехал какой-то негр, по имени Парадиз, который берется одолеть его. Но это ему не удастся, сэр, будьте покойны.
— Хорошо, хорошо, — засмеялся Люциан. — Я очень благодарен вам, Башвиль, за ваше сообщение. Я непременно расскажу мисс Кэру, что вы…
— Простите, сэр. Но я осмелюсь просить вас не делать этого. Мне не хочется выдвигаться за счет другого человека. К тому же мисс Кэру может рассердиться на меня за это.
Люциан быстро посмотрел на него, будто собираясь что-то сказать, но промолчал. Башвиль продолжал:
— Если он будет отрицать правду моих слов, можете позвать меня в свидетели. Я в лицо скажу ему, что он лжет, и сделал бы это, если бы он был даже вдвое сильнее, сэр. Но, несмотря на это, я попрошу вас, сэр, ничего не говорить мисс Кэру.
— Как хотите, Башвиль, — сказал Люциан, вынимая кошелек. — Вероятно то, что вы рассказали мне, правда. Во всяком случае, вы не напрасно беспокоились. — С этими словами он протянул ему крупную золотую монету.
— Извините меня, сэр, — ответил Башвиль, отступая назад, — вы понимаете, что такие услуги оказываются не ради денег. Это личное дело между мной и Байроном, сэр.
Люциан недовольно поморщился тому, что у слуги могут быть какие-то личные чувства и притом такие, которые имеют отношение к его госпоже. Он сердито спрятал свой кошелек и спросил:
— Не знаете, будет ли мисс Кэру дома сегодня днем между тремя и четырьмя?
— Я не слышал, чтобы мисс Кэру собиралась выйти в это время. Я протелефонирую вам об этом, если вам угодно, сэр.
— Не нужно. Благодарю вас. Прощайте.
— Доброго утра, сэр, — с почтительностью слуги ответил Башвиль. Но за порогом дома его манеры резко изменились. Он надел лайковые перчатки и, полный сознания своего достоинства, пошел домой, помахивая тростью с серебряным набалдашником, которую оставил в передней. Группа провинциалов, попавшаяся ему на пути, с тайным уважением провожала его глазами, принимая его за молодого лорда, направляющегося на заседание Палаты пэров.
Башвиль напрасно прождал в тот день появления Люциана в доме. На этот раз не было никаких посетителей. Чтобы с пользой провести свой досуг, он пошел в библиотеку, которой мисс Кэру разрешила пользоваться и слугам, и прочел там в энциклопедии статью о Спинозе. Через час, вполне удовлетворенный тем, что постиг учение этого философа, он стал натирать до безукоризненного блеска полы в комнатах Лидии, чтобы скрасить этим занятием скучную монотонность летнего дня.
В это время Люциан обдумывал, в какой бы форме лучше всего сообщить Лидии правду о ее друге. Ему хотелось, чтобы она не только порвала всякое знакомство с Кэшелем, но и устыдилась, что допустила такого человека в свой интимный круг, и почувствовала, что теперь вера в ее непогрешимость сильно поколеблена. Его опыт в качестве секретаря при министерстве научил его подкреплять свое мнение несколькими ловко подобранными фактами, чтобы тем вернее навязать его другим, создав ему призрак убедительности. Но он был очень мало осведомлен о жизни спортивных кругов, не имел ясного представления о действительном положении в обществе профессионалов арены, и хотя он с малых лет был убежден, что боксерство — грубое и предосудительное занятие, порочащее человека, однако он очень хорошо знал, как любит Лидия считать общее мнение пустым предрассудком, и поэтому не хотел являться к ней без солидных данных против Кэшеля Байрона. К изумлению лорда Вортингтона, Люциан не только пригласил его вечером к обеду, но даже с удовольствием и напряженным вниманием вел с ним беседу на его любимую тему о боксе.
К концу дня Башвиль стал нервничать. Ему приходило в голову, будто Лидия уже повидалась где-нибудь с мистером Уэббером и тот рассказал ей об утреннем посещении Башвиля. Ему стало казаться, что отношение Лидии к нему изменилось; он даже чуть было не спросил самую симпатичную из горничных, не заметила ли и она этого. Но на следующий день беспокойство Башвиля кончилось. Люциан пришел и имел с Лидией долгий разговор в библиотеке. Башвиль слишком высоко ценил свое достоинство, чтобы подслушивать у двери, но он надеялся, что симпатичная горничная не будет так щепетильна. Но Лидия воспитала в своих слугах чувство самоуважения, и поэтому ее разговор с двоюродным братом остался тайной для Башвиля.
Когда Люциан вошел в библиотеку, у него был такой мрачный вид, что Лидия спросила, нет ли у него сегодня мигрени, от которой он часто страдал. Он почти обиженно ответил, что совсем здоров и что должен поговорить с ней об очень серьезном вопросе.
— Как? Опять?
— Да, опять, — ответил он с горькой усмешкой. — Но на этот раз дело будет идти не обо мне. Могу ли я сказать вам кое-какую правду об одном из ваших постоянных гостей, не рискуя рассердить вас непрошеным вмешательством в вашу жизнь?
— Конечно, дорогой Люциан. Вы имеете в виду Чевского? Если я угадала, то не беспокойтесь за меня. Я прекрасно знаю, что он записной нигилист.
— Меня мало занимает господин Чевский. Вы знаете, надеюсь, что я далеко не сочувствую вашему увлечению всякими анархистами, нигилистами и прочими достаточно подозрительными людьми. Тем не менее я не возражаю против них. Но я смею предполагать, что даже вы должны закрыть свои двери для профессионального боксера.
Лидия мгновенно побледнела и почти неслышно произнесла:
— Вы говорите о Кэшеле Байроне?
— Так вы знали! — в негодовании воскликнул Люциан.
Лидия промолчала мгновение, чтобы овладеть собой. Затем она уселась и хладнокровно ответила:
— Я знаю лишь то, что вы сказали мне — ничего больше. А теперь извольте подробно объяснить мне, что такое профессиональный боксер.
— Это человек, который дерется за плату.
— Но то же самое делают все военные — офицеры и генералы. А тем не менее, насколько я знаю, общественное мнение не ставит их на одну доску.
— Еще бы! — возмутился Люциан. — Между этими двумя родами занятий нет ничего общего. Позвольте мне, Лидия, открыть вам глаза, если только я сумею сделать это в спокойном тоне хоть, правду говоря, мне это очень худо удается по отношению к вам. Профессиональный кулачный боец — это обыкновенно человек необузданного и дикого нрава, который начинает с того, что создает себе среди товарищей репутацию забияки. Далее, путем частых ссор, он приобретет известный опыт в деле кулачной расправы. Тогда благодаря своей уже установившейся репутации он находит какого-нибудь игрока, который соглашается поставить на него деньги, чтобы дать ему возможность вызвать на единоборство какого-нибудь профессионала с громким именем и тем начать свою карьеру. Между сторонниками того и другого из бойцов заключается пари: противников начинают тренировать, как тренируют беговых лошадей, боевых петухов и тому подобных животных. Наконец они сходятся на арене, где начинают бить друг друга без всякой пощады, пока один из них не потеряет способности драться. Все это происходит в присутствии толпы любителей такого рода зрелищ: обыкновенно она состоит из подонков и отбросов нации, скопляющихся в больших городах. Так как призы, собранные по подписке, достигают нередко тысячи фунтов, то вы понимаете, что при удаче кулачные бойцы составляют себе крупные состояния. А если такой боец еще сумеет перенять кое-какие манеры у джентльменов, которых он обучает боксу, то ему будет не особенно трудно скрыть свое настоящее общественное положение от легковерных людей, в особенности от таких, которые любят всякие эксцентричности.
— А каково их настоящее общественное положение? Я спрашиваю о том, из какого класса выходят боксеры?
— Обыкновенно, из низших слоев простонародья: из чернорабочих, поденщиков, мясников, иногда из сапожников, портных или булочников. Нередко из отставных солдат, матросов или лакеев. Но чаще всего они выходят из чернорабочих. Регулярный труд не по вкусу этим молодцам.
— А кулачные бойцы никогда не происходят из лучших слоев общества?
— Никогда. Они не выходят даже из лучших слоев простонародья. Прогоревшие и опустившиеся джентльмены вряд ли охотно возьмутся за дело, которое требует большой физической силы, лошадиной выдержки и кровожадности мясника.
— Но чем они становятся под старость? Ведь не могут же они заниматься своей профессией до конца жизни.
— Конечно нет. Когда наступает для боксера старость и всякий уже может легко побить его, никто не станет делать на него ставки и подписываться на призы для него. Тогда, если он отложил немного денег, он открывает боксерскую антрепризу и вскоре беспросыпно запивает — до смерти или до разорения. Если же он был не предусмотрителен или вообще почему-либо не накопил денег, он занимается попрошайничеством у своих прежних покровителей и дает уроки бокса. В конце концов, когда он уже окончательно надоест своим покровителям и не может найти больше уроков, он попадает к подонкам большого города и перебивается со дня на день разными темными делами.
Лидия долго молчала. Люциан уже стал обижаться, так как ему показалось, что она забыла о его присутствии. Он хотел было уже высказать свою обиду, когда Лидия пытливо посмотрела на него и спросила:
— Почему же лорд Вортингтон познакомил меня с таким человеком?
— Потому что вы сами просили его об этом. Он, вероятно, решил, что если вы сами напрашиваетесь на знакомство, не справившись предварительно с кем имеете дело, то вы не можете иметь что-нибудь против него только за то, что он исполнил ваше желание. Притом вспомните, что дело было на Уилстокенской станции в присутствии самого Байрона, который мог бы учинить открытый скандал, если бы лорд отказался вам его представить. Ведь он слышал все, что мы говорили.
— Люциан, — строго проговорила Лидия, — я считала, что завожу знакомство с нанимателем виллы в моем имении, за которого вы сами поручились.
Люциан покраснел и смутился.
— А как объясняет лорд Вортингтон появление мистера Байрона на вечере у миссис Хоскин?
— Это была глупая шутка с его стороны. Миссис Хоскин просила лорда привести к ней какую-нибудь знаменитость из числа его знакомых. Он и привел своего protege. Я не защищаю Вортингтона, но от него нельзя ждать особой деликатности.
— Он достаточно деликатен, чтобы понять всю неуместность подобных поступков. Но дело не в этом. Я думала сейчас о жизни этого странного разряда людей. До сих пор я ничего не знала о них. Знаете ли, Люциан, мне не раз приходилось встречаться с книгами, где очень серьезные и уважаемые люди утверждали каждый что-либо свое, но все вместе выходило, будто евреи, язычники, христиане, атеисты, адвокаты, врачи, общественные деятели, актеры, художники, вегетарианцы, пьяницы, одним словом, все люди на земле — негодные, мерзкие, ненормальные и развращенные люди. Такие утверждения не трудно доказать, когда берут из каждого стада по паршивой овце и возводят ее в значение общего типа. Можно ли судить о нравственности человека по его профессии? Можно ли верить утверждениям, построенным на такой основе? Война — жестокое и кровавое дело, а солдаты вовсе не кровожаднее и бесчеловечнее других людей. Я не могу согласиться с тем, будто кулачный боец — грубый и опасный человек уже потому, что он занимается грубой и опасной профессией.
Люциан хотел ответить ей, но она сейчас же перебила его:
— Впрочем, это сейчас не интересует меня. Скажите, есть ли у вас какие-нибудь сведения о личности мистера Байрона? Считаете ли вы его обыкновенным представителем своей профессии?
— Нет. Я думаю, что он очень странный представитель. Мне удалось проследить историю его жизни вплоть до тех времен, когда шестнадцатилетним юношей он служил юнгой на каком-то океанском пароходе. Его за что-то прогнали с парохода во время стоянки в Мельбурне. Тогда он поступил слугой в гимнастическую школу какого-то отставного чемпиона. Здесь он понял, в чем лежит его призвание, и стал готовиться к деятельности профессионального кулачного бойца. Первый раз он выступал на арене против какого-то несчастного датчанина, которому сломал скулу. Это положило начало его славе. Ему везло, и он из всех дальнейших состязаний неизменно выходил победителем. Наконец ему однажды удалось каким-то особенным ударом убить на месте противника-англичанина, который стойко держался против него целых два часа. Я узнал, что этот особенный удар с тех пор зовется в спортивных кругах «ударом Кэшеля». Он пытался применять этот подлый прием в своих последующих схватках, но, по-видимому, менее удачно, так как никого не убил. Вероятно, этот неуспех разочаровал его, так как он вскоре покинул Австралию и появился в Америке, где прославился тем, что поборол какого-то негра-великана и изувечил его на всю жизнь. Затем…
— Благодарю вас, Люциан, — прервала его Лидия. — Этих сведений вполне достаточно. Скажите, вы вполне уверены, что все в вашем рассказе правда?
— Я узнал все то, что сообщил вам, из таких авторитетных источников, как лорд Вортингтон и специальные спортивные журналы. Вероятно, сам Байрон с гордостью подтвердит эти сведения о его подвигах. Справедливости ради я должен прибавить, что его среди профессионалов считают образцом хорошего поведения и кротости.
— Помните ли вы мои слова, в которых я несколько дней назад по другому поводу заметила вам, как скудны результаты наших наблюдений над каким-нибудь предметом до тех пор, пока мы больно не ушибемся о него, после чего наши глаза проясняются и приобретают способность видеть правду.
— Я помню все ваши слова, — ответил Люциан, немного расстроенный неприятным воспоминанием.
— Мое знакомство с этим человеком может служить прекрасной иллюстрацией для этой мысли. Он выдавал свою ужасную профессию каждым движением, каждым словом, — все время, пока мы были знакомы. Мне пришлось даже видеть его кулачную расправу с каким-то уличным проходимцем. И тем не менее, имея все данные, я ничего не заметила, во мне не появилось даже малейшего подозрения, сколько-нибудь напоминающего то, что я узнала сегодня.
Лидия рассказала о своем недавнем уличном приключении и с терпеливым равнодушием выслушала от Люциана выговор за свою вечную неосторожность и легкомыслие.
— Можно ли спросить, — закончил свои наставления Люциан, — как вы думаете теперь поступить?
— А что вы посоветуете мне?
— Порвите немедленно знакомство с ним и решительно запретите появляться в вашем доме.
— Приятная задача, — иронически усмехнулась в ответ Лидия. — Но я сделаю это, пожалуй, не столько из-за того, что он обманщик. Пожалуйста, Люциан, сядьте к письменному столу и напишите начерно письмо к нему.
Люциан поморщился.
— Я думаю, что вы это сделаете лучше меня. Нужно много такта для такого письма.
— Да. Это не так легко, как вам представлялось минуту назад. Иначе я не просила бы вас помочь мне. Пожалуйста. — И она подвела его к столу.
Люциан с неудовольствием уселся и, подумав некоторое время, написал:
«Мисс Кэру высказывает мистеру Байрону полное свое уважение и считает долгом сообщить, что на днях покидает Лондон и потому будет лишена удовольствия принимать его по пятницам у себя».
— Я думаю, что этого достаточно, — сказал Люциан, передавая Лидии записку.
— Пожалуй, — улыбнувшись сказала она, когда прочла написанное. — Но что делать, если он рассердившись, ворвется сюда, вышибет двери и побьет Башвиля? Это легко может случиться.
— Он не осмелится. Однако я могу предупредить полицию, если вы боитесь.
— Ни за что. Нам следует показать, что у нас мужества не меньше, чем у него. Это, верно, единственная его добродетель.
— Если вы сейчас перепишете набело письмо, я опущу его в ящик, когда выйду от вас.
— Спасибо, не стоит. Я отправлю его вместе с остальными письмами.
Люциан охотно бы подождал, но он отлично знал, что Лидия не станет писать в его присутствии. Поэтому он, вполне удовлетворенный достигнутыми результатами, простился с ней. Когда он вышел, Лидия изорвала на мелкие клочки его записку и бросила их в корзину. Затем она написала:
«Дорогой мистер Кэшель Байрон,
Я только что узнала ваш секрет. Я очень огорчена, но должна предупредить Вас, что Вам не следует больше приходить ко мне. Прощайте.
Преданная Вам Лидия Кэру».
Лидия продержала это письмо у себя до следующего утра. Одевшись, она еще раз внимательно прочла его. Затем запечатала его и послала Башвиля опустить конверт в почтовый ящик.
9
правитьУченики Кэшеля, обучавшиеся у него боксу, обыкновенно просили его обращаться с ними, как с серьезными противниками, а не играть в невинную игру. Но Кэшель редко исполнял их желание, хотя он прекрасно знал, что подбитый глаз или вышибленный зуб станет гордостью ученика и поводом для хвастовства, что эти знаки отличия получены от знаменитого кулачного бойца. Кэшелю было неприятно видеть свои трофеи на лицах учеников и, кроме того, он не желал прослыть грубым и неловким учителем. Тем не менее в тот день, когда пришло письмо Лидии, Кэшель изменил своему обыкновению. Это почувствовал джентльмен, пришедший на урок вскоре после получения письма. Он удивился странной рассеянности Кэшеля, вяло принявшегося за преподавание своего любимого дела, и попросил, конечно, не щадить его. Ответом на эту просьбу был сильный удар в живот, который отбросил смелого джентльмена в противоположный угол комнаты. Джентльмен, без кровинки в лице, с трудом встал на ноги, но притворился очень довольным таким обхождением, и сдавленным голосом выразил свое удовольствие, что учитель считается с ним, как с настоящим противником, хотя тут же отказался от продолжения урока, ссылаясь на недосуг.
Когда он ушел, Кэшель стал рассеянно ходить по комнате, то вынимая письмо из кармана и в который раз перечитывая его, то погружаясь в свои невеселые думы. Его возбуждение все росло. Он не принял уже следующего ученика, быстро переоделся и выбежал на улицу. Там он впрыгнул в первый попавшийся кэб, назвал адрес Лидии и велел ехать во всю прыть. Кучер хлестал лошадь бичом что было силы, но привычный ко всякого рода случаям, нисколько не удивился, когда уже у самого указанного дома ему было приказано не останавливаться и проехать мимо. Затем ему велено было повернуть назад и опять проехать мимо того же дома. В это время какая-то дама появилась у окна. В тот же миг его седок с криком ярости выскочил из кэба, взбежал по ступенькам подъезда и стал звонить. Дверь открыл Башвиль, как всегда безукоризненно одетый и с бесстрастным видом. На запинающийся вопрос Кэшеля он ответил:
— Мисс Кэру нет дома.
— Вы лжете, — закричал Кэшель; глаза его бешено сверкнули. — Я видел ее в окне.
Башвиль не смутился и решительно ответил:
— Мисс Кэру не может принять вас сегодня.
— Я приказываю вам доложить ей обо мне, — угрожающе сказал Кэшель, наступая на него.
Башвиль хотел захлопнуть дверь перед дерзким гостем, но Кэшель не дал ему времени сделать это, вошел в прихожую и стал запирать за собою дверь. Пока он стоял спиною к Башвилю, тот с дерзостью отчаяния, удесятерившей его силы, схватил Кэшеля сзади и мгновенно повалил его на устланный каменными плитами пол прихожей. Но в следующее мгновение Кэшель, вне себя от бешенства, уже был на ногах. Башвиль инстинктивно закрыл лицо и голову руками, чтобы защититься от ударов знаменитого боксера. Однако, опомнившись, он заметил, что Кэшель не собирается вовсе на него набрасываться, а в какой-то странной задумчивости стоит в углу, отвернувшись от него. Башвиль побежал предупредить свою госпожу.
Лидия была вместе с Алисой в своем будуаре, когда Башвиль постучался и заглянул в комнату. Алиса, поняв все по лицу Башвиля, в котором отразилось все его смятение, вскрикнула и вскочила со стула. Лидия, тоже сообразившая, что случилось, спокойно встала и попросила Башвиля точно рассказать ей о происшедшем. Тот оказался не в состоянии выговорить ни одного слова; он молча кинулся к окну, выходившему на улицу, и стал раскрывать его. Лидия поняла, что он собирается звать на помощь прохожих.
— Башвиль, — повелительно сказала Лидия. — Я приказываю вам молчать и закрыть окно. Я сойду вниз сама.
Башвиль хотел помешать ей, но она не обратила на него внимания, и он не решился удержать ее силой. В это время он уже несколько оправился от своего смятения и постарался как можно более спокойным голосом сказать:
— Сударыня, не делайте этого. Байрон хочет во что бы то ни стало видеть вас. Это опасный человек, сударыня, и мне не справиться с ним. Я сделал все, что мог. Уверяю вас, но он страшно силен. Он может каждую минуту ворваться сюда. Позвольте мне позвать полицию… Нет позвольте, сударыня, — добавил он, когда Лидия взялась за ручку двери, — если кому-нибудь нужно сойти к нему, то уж лучше пусть это буду я.
— Я приму его, — объявила Лидия, после минутного раздумья. — Сойдите вниз, если это не грозит вам никакой опасностью, и попросите его подождать меня в библиотеке.
— Позовите лучше полицию, пожалуйста, — взмолилась Алиса. — Нельзя знать, что может выкинуть этот ужасный человек.
— Пустяки. Стыдно трусить даже тогда, когда имеешь дело с кулачным бойцом, — шутливо ответила Лидия.
Башвиль, бледный как полотно и с дрожью в коленях, не задумавшись ни на минуту и изобразив на своем лице полное достоинства спокойствие, покорно сошел вниз к Кэшелю, у которого был в это время вид наказанного и раскаивающегося в своих проступках ребенка. Башвиль остановился на нижней площадке лестницы и оттуда объявил:
— Мисс Кэру просит вас в библиотеку. Пожалуйте.
Губы Кэшеля задвигались, но не издали никакого звука. Он молча последовал за слугой. Когда они вошли в библиотеку, Лидия была уже там. Башвиль сейчас же удалился. Тогда Кэшель в изнеможении опустился на кресло и совершенно неожиданно для Лидии, закрыв лицо руками, зарыдал как дитя.
— Не надо, не плачьте, — с нежностью сказала Лидия. — Мне передали, что вы хотите говорить со мной.
Он поднял к ней свое бледное, ставшее кротким лицо.
— Мне не о чем говорить больше с вами. Вы приказали своему слуге спустить меня с лестницы. О чем же говорить еще?
Лидия заметила его желание встать и уйти. Поэтому она быстро твердым голосом сказала:
— Если мой слуга позволил себе малейшую непочтительность к вам, мистер Байрон, он поступил вопреки моим приказаниям.
— Это неважно. Впрочем, пусть он благодарит судьбу, что у него осталась цела голова на плечах. Но не в нем дело. Подождите… мне трудно говорить… Я сейчас успокоюсь… тогда… — Кэшель поднял с какой-то комичной деловитостью голову, откинулся на спинку кресла и оставался в таком положении до тех пор, пока не овладел собой вполне. Лидия участливо смотрела на него. Наконец он нашел силы спросить:
— Почему вы решили не принимать меня больше?
Лидия ответила не сразу.
— Помните ли вы наш разговор на вечере у миссис Хоскин? — спросила она после некоторого молчания.
— Да.
— Вы сами говорили тогда, что, если я узнаю вашу тайну, наше знакомство оборвется.
— Это был лишь удобный для меня предлог не говорить вам о своей профессии. Но я никогда не допускал возможности, что это так будет на самом деле. Кто сказал вам, что я боксер?
— Я не считаю себя в праве открыть вам это.
— Ага, — торжествующе вскричал Кэшель, — кто теперь скрывает свои секреты?
— Я принуждена скрывать от вас это потому, что не хочу подвергать опасности своего друга.
— Чего же вы боитесь? Он, вероятно, мужчина, следовательно, вам нечего опасаться за него. Вы полагаете, может быть, что я убью его? Должно быть, вам сказали, что этого можно ждать от такого человека, как я? Но это простая низость. Люди бранят профессию, которой я занимаюсь не потому, что она дурна сама по себе или потому, что среди нас есть два или три негодяя — бывают негодяи и среди епископов, — а потому, что они боятся нас. Не беспокойтесь о своем друге. Я привык получать хорошую плату за удары, которые наношу другим. И ваш здравый смысл легко подскажет вам, что тот, кто привык получать плату за известный труд, меньше всех расположен производить его даром.
— Я всегда думала, что первоклассные артисты охотно проявляют свои таланты и без всякой платы.
— Благодарю вас, — саркастически произнес Кэшель. — Мне бы следовало встать и отвесить вам поклон за этот любезный комплимент.
— Должна вам признаться, — серьезно продолжала Лидия, — я считаю ваше занятие очень антиобщественным, потому что оно пагубно влияет на нравы и культуру нашего общества. Боюсь, что это наше свидание, которого вы добились почти силой, ни к чему не приведет и ничему не поможет.
— Я не знаю этого, общественно ли оно или нет. Но я думаю, что вряд ли особенно справедливо выкидывать меня из общества, когда молодцы, занимающиеся делами гораздо более предосудительными, чем я, считаются в нем уважаемыми членами. Возьмите хотя бы тех, кто собирается у вас по пятницам, хотя бы того почтенного француза в золотых очках. Он сам рассказывал, что занимался распарыванием животов у собак и наблюдением, как долго они могут жить в таком виде. Попробовал бы он сделать это с моей собакой! Он говорил еще, что вырезает какие-то внутренности из живых крыс! Вы думаете, я подал бы ему руку, если бы только он не был вашим гостем? А его вы принимаете и будете принимать, тогда как меня выкидываете вон из своего дома! У вас был в прошлый раз какой-то генерал. А разве он не такой же наемный боец, как и я? Разница между нами лишь в том, что он не на свой риск и страх дерется, а подучивает других людей, как следует убивать ближних и посылать их во время войны на смерть, тогда как сам остается в безопасном месте. В прошлом году он с головой купался в крови несчастных негров, которые для него и его солдат были не страшнее, чем воробей для меня. Многие из ваших друзей ездят по субботам в Герлингхэм, чтобы показать свое умение стрелять, убивая ручных голубей. Это вы считаете достойным и человечным времяпровождением? Лорд Вортингтон, для которого двери вашего дома всегда открыты, правда, слишком хороший человек, чтобы убивать голубей, но он каждую осень устраивает охоту на лисиц. Думаете ли вы, что лисицам это доставляет большое удовольствие? Не кажется ли вам, что у людей, охотящихся на голубей и лисиц, такие утонченные чувства, что они не могут выносить в своей среде кулачного бойца? Вспомните, скольким десяткам людей ежегодно приходится платить жизнью и увечьями за увлечение охотой, верховой ездой, футболом и всякими модными видами спорта. Вспомните тысячи людей, убиваемых на войне. А между тем за целые сто лет, с тех самых пор, как существуют кулачные бои в Англии, не было и десяти трагических исходов, если только он велся правильно и честно. Наше дело безопаснее, чем танцы: нередко женщины ломают себе ноги на паркете; а бывали ведь такие случаи, когда во время танцев дамский шлейф попадал в камин, и в результате женщина умирала от ожогов! Мне однажды пришлось биться с человеком, который истощил свое здоровье неправильной и разгульной жизнью. Он не выдержал двухчасовой схватки, и мой довольно невинный и вполне дозволенный правилами нашего дела удар уложил его на месте. Вы, может быть, слышали всякие небылицы про этот случай. Но клянусь вам, что я не лгу. Здоровому человеку хороший удар приносит больше пользы, чем вреда. Я прекрасно знаю это по себе… Скажите сами: справедливо ли, что вы охотно пускаете к себе и дружите со всеми этими презренными истязателями собак, военными, охотниками на голубей и лисиц, а меня гоните вон, как бешеного зверя? Чем же я хуже их?
— Право, не знаю, — в большом замешательстве ответила Лидия на его длинную филиппику. — Вероятно, тем, что люди нашего круга не вступают в ряды вашей профессии.
— Вы правы. Среди боксеров мало джентльменов. Однако еще не так давно их не было также в среде поэтов и художников. Это занятие тоже считалось порочащим джентльмена. Но мне хотелось бы знать вот что: представьте себе боксера, манеры которого были бы также безукоризненны, как манеры ваших друзей, и который по рождению вышел бы из того же круга. Почему бы он не имел права вращаться с ними в одном обществе и считать себя ровней им?
— Да, вполне разумных оснований для этого нет… Охотно признаю это. Но правильным решением этой несправедливости было бы исключение из вашего общества людей, занимающихся вивисекцией, охотой и военным делом, а не допущение к ним в среду кулачных бойцов. Однако, мистер Байрон, — изменив тон, добавила Лидия, — было бы бесполезно спорить с вами на эту тему. Общество, к которому я принадлежу, имеет известные предрассудки. Я разделяю их и не могу их преодолеть. Разве вы не могли найти в жизни более благородного и достойного вас занятия?
— Все дело именно в том, что не мог, — почти с отчаянием произнес Кэшель. — В этом все несчастье моей жизни.
Лидия недоумевающе подняла на него глаза, но ничего не сказала.
— Вы не можете понять этого? Так я вам расскажу, как сложилась моя жизнь. Можно мне сесть?
Он давно уже встал от возбуждения во время разговора и бегал по комнате. Лидия указала ему на стул около себя.
— Я не думаю, чтобы ребенок мог быть более несчастным, чем я был в своем детстве, — начал он. — Моя мать была — продолжает быть и сейчас — актрисой. Вот одно из первых моих детских воспоминаний: я сижу на полу в большой комнате, где перед огромным зеркалом она, жестикулируя и произнося какие-то пугающие меня слова, разучивает свою роль. Я боялся ее, потому что она часто и больно меня наказывала. Я до сих пор ничего не знаю о своем отце или о других моих родственниках. Однажды, когда мне было уже лет восемь, я спросил ее, где мой отец. Она жестоко побила меня тогда, и я остерегался уже вторично спрашивать ее об этом. Она была еще совсем молода, когда я был ребенком. Сперва я считал ее небесным ангелом, несмотря на свой страх перед ней. Я бы навсегда сохранил любовь к ней, если бы она занималась мной и была нежна ко мне. Но ничего этого не было. Когда я немножко подрос и стал понимать, что она не любит меня, я перенес свою привязанность на наших служанок. Но они менялись у нас каждые два месяца из-за невозможного характера моей матери. Только одна старушка, бывшая моей кормилицей и няней, пробыла у нас почти все время, пока я жил дома. Вы понимаете, что воспитание, которое могли мне дать эти служанки, не отличалось изысканностью. Они привили мне дурные манеры и низкие вкусы. Моя мать, хотя и не занималась серьезно моим воспитанием, всегда наказывала меня за это, и мы с ней ссорились все время, пока прожили вместе. Мы стоили, вероятно, друг друга: я был дерзок и упрям, она — вспыльчива и капризна. Вы представляете себе, какие сцены происходили у нас. Нередко обед наш начинался с того, что она била меня большой суповой ложкой по голове, гоняясь за мной по всем комнатам, а кончался тем, что она сажала меня на колени, ласкала, называла своим дорогим сыночком, обещала мне всяких игрушек. Впрочем, нежности бывали между нами реже, чем ссоры и драки. Скоро я научился льстить ей и подлаживаться под ее капризы, чтобы избежать колотушек, и стал, как вы легко поймете, негодным и несносным мальчишкой. Моей единственной мыслью и старанием всегда было только выманить у нее сколько можно денег, лакомств и игрушек, когда она бывала в хорошем настроении, и не раздражать ее, когда она была зла. Как-то раз мальчишка на улице бросил в меня грязью. Я с плачем побежал к ней и стал ей жаловаться. Она прогнала меня и обозвала притворщиком. Я до сегодняшнего дня не забыл этого, вероятно, потому, что это была единственная справедливая вещь, которую она когда-либо говорила мне. Я постоянно хитрил и лгал перед нею и не могу понять, как я не изолгался тогда на всю жизнь. Я научился, не двигаясь и не морщась, выносить ее колотушки, но так злобно и с такой ненавистью смотрел на нее в подобных случаях, что она стала бояться меня. Наконец она отдала меня в пансион, сказав мне, что я бессердечный мальчик, и заявив учителю, что она отчаялась во мне и что из меня, верно, выйдет преступник. Все же при расставании я плакал, как безумный, а она, несмотря на то, что за минуту перед этим так худо отозвалась обо мне и что не задумалась оставить меня у чужих и неизвестных людей, зарыдала так же громко, как я, и была без чувств, когда ее усаживали в экипаж.
Вы легко можете себе представить, как я был подготовлен к школе и ее дисциплине. Я был бойким малым, но в то время еще едва умел читать по слогам и не мог вывести пером ни одной буквы. Пожалуй, и сегодня я знаю это дело не лучше старого Неда Скина. Но хуже всего было, что я дичился всех и ни с кем не умел сблизиться. Я думал, что все ненавидят меня, и боялся всех. Я ждал, что старшие ученики, а также воспитатели, будут истязать меня, старался защитить себя притворством, но вместе с тем каждую минуту трепетал, что мое притворство будет обнаружено. Вы вряд ли поверите этому, но я не извратился тогда до конца только потому, что открыл в себе большую силу и незаурядные способности к драке. Даю вам слово, что именно это спасло меня. Ученики старшего возраста нашей школы любили, подобно взрослым людям, смотреть, как дерутся другие. Они натравляли нас, младших, друг на друга и каждую субботу после обеда, когда занятия у нас прекращались, заставляли нас драться между собой, не обращая внимания на то, хотим ли мы этого или нет. Первое время, когда они заставляли меня драться, я закрывал глаза и ревел благим матом, усердно тыча кулаками в сторону противника, которого они на меня напускали. Вскоре любимым их удовольствием стало заставлять меня драться, потому что их забавлял мой рев и мои нелепые движения. Но через некоторое время я научился уже драться с открытыми глазами и без страха давать отпор нападавшим на меня. Я перестал бояться, и всякий раз инстинктивно знал, когда кто-нибудь из мальчиков собирался ударить меня. В таких случаях я всегда нападал первым. Теперь на арене со мной бывает то же самое: я знаю наперед, что сделает мой противник, когда он сам еще толком не знает этого. Положение, которое мне создала в школе среди мальчиков эта моя способность, имело на меня хорошее воспитательное влияние. Я стал первым бойцом школы и с такой репутацией уже не мог унизиться до притворства, лживости и мальчишества. Я уверен, что лучшим воспитательным средством для мальчиков была бы драка, если бы только всякий из них мог стать первым бойцом, — но не всякому это дается; и потому драка приносит больше вреда, чем пользы.
Я бы все-таки вынес кое-что из школы, если бы сидел за книгами. Но я не хотел учиться. Все учителя бранили меня за лень, хотя, по всей вероятности, я не был бы лентяем, если бы они умели учить. Каникулы были для меня худшей порой моей школьной жизни. Мать меня поместила в школу потому, что будто бы у меня был слишком скверный характер, чтобы держать меня дома; а когда на праздники я возвращался домой, мать только и делала, что негодовала на мои школьные привычки и манеры. Я уже стал чересчур большим для того, чтобы она могла теперь приласкать меня, как своего дорогого сынишку, что она изредка делала в прежнее время. Ее обращение со мной осталось прежним, только в нем никогда не попадались уже минуты нежности. Вы понимаете, что мне, окруженному в школе славой первого бойца, вовсе не было приятно, что дома я попадал в унизительное для меня положение бездельника и дармоеда, только о том и думающего, чтобы отравить жизнь матери. Когда она убедилась, что я не делаю никаких успехов в учении, она перевела меня в другую школу, находившуюся в деревенской местности Панлей, на севере Англии. Я пробыл там до семнадцати лет. Но однажды она приехала ко мне, и по обыкновению между нами произошла грубая ссора. Она заявила, что не даст мне уйти из школы прежде, чем мне исполнится девятнадцать лет. Тогда я решил бежать и в ту же ночь скрылся из школы. Я добрался до Ливерпуля, разыскал пароход, уходящий в Австралию, и спрятался в его трюме. Когда, уже далеко в море, я вылез из своего убежища, со мною обошлись на корабле лучше, чем я ожидал. Я стал помогать экипажу и работал достаточно усердно, чтобы оплатить стоимость проезда и пищи, которую мне давали. Однако в Мельбурне меня высадили. Я совсем не знал, что делать: у меня не было ни одной знакомой души здесь, я ничего не умел делать, у меня не было ни гроша денег. Всякое дело, которым я мог бы прокормиться, делалось уже другими, и я ничего не находил, бродя по городу. Я придумал было заходить подряд во все магазины и спрашивать, не нужен ли мальчик на побегушках или для черной работы. Но у меня не хватило на это решимости. Много раз я подходил к дверям магазинов и всякий раз уходил прочь, видя суровые лица приказчиков. Я утешал себя мыслью, что можно зайти в следующую дверь, что весь город в моем распоряжении. Уже поздно вечером я дошел до окраины. Здесь я заметил на одном из домов вывеску гимнастической школы. У двери была прибита какая-то записка. Пока я читал ее, со мной заговорил старый Нед Скин, владелец школы, куривший на пороге. Я ему понравился, и он предложил мне поступить к нему, чтобы помогать по хозяйству. Я, конечно, с радостью согласился. У него я научился боксу и через некоторое время сделал такие успехи, что Нед Скин устроил для меня кулачное состязание с легковесным бойцом по имени Дюкет и поставил за меня залог в качестве приза для победителя. Вы понимаете, что я ни за что не хотел, чтобы деньги мистера Скина пропали, — он так много сделал для меня, что я чувствовал себя почти его сыном. Что же мне оставалось, как не постараться всеми силами побить своего противника? Да что же вообще оставалось мне еще делать в жизни? Долг всякого человека состоит не в том, чтобы он делал то, что хочет, а в том, чтобы он хорошо выполнял то, что может. А единственное, что я умел порядочно делать — это драться. Я знал, что многие кулачные бойцы приобретают славу, почесть и деньги. Поэтому я выступил против Дюкета и побил его меньше, чем за десять минут. Я чуть было не убил его, потому что не знал еще тогда своей силы. С тех пор это стало моей профессией, потому что жизнь не открывала мне других возможностей. Когда я был в Уилстокене, я тренировался с помощью старого дурака Меллиша, готовясь к серьезному состязанию. Схватка произошла в тот самый день, когда вы встретили меня в Кленгаме с подбитым глазом. А потом… Видите ли, мисс Кэру, хотя я и профессиональный борец, во мне сердце ребенка. С тех пор, как я понял, что мать моя не ангел небесный, я никогда не переставал надеяться и ждать, что такой ангел появится в моей жизни. Я никогда не думал много о женщинах и мало знаю их. Как ни была моя мать недобра ко мне, в ней все же было что-то, что я запомнил до сегодняшнего дня и что дало мне представление о том, что настоящая хорошая женщина лучше и выше всех других вещей на свете. Женщины и девушки, которых я знавал во время моих скитаний по Австралии и Америке, казались мне очень мало привлекательными в сравнении с тем образом, какой остался от нее на дне моей души. К тому же все они были из низшего общества. Я любил миссис Скин, потому что она была добра ко мне; я старался ради нее быть любезным с женщинами, которые приходили к ней; но на самом деле я едва выносил их. Миссис Скин говорила, что все они охотно виснут мне на шею, потому что женщины любят молодых атлетов; но, чем сильнее выказывали они мне это, тем менее они нравились мне. Я мог дружить со всякими мужчинами, как бы ни были они невоспитанны и грубы, но относительно женщины у меня были требования, в которых, вероятно, сказалось мое джентльменское происхождение. Когда я увидел вас впервые в Уилстокене одну среди деревьев, неожиданно появившуюся, молча и спокойно поглядевшую на меня и так же неожиданно удалившуюся, — клянусь, я подумал, что вот наконец пришел долгожданный ангел. Затем я встретил вас на железнодорожной станции и шел с вами домой. Тогда я понял, что вы не ангел. Ведь ангел — это только тень, детская мечта, — я не верю в сказки, которые рассказываются о небесных жителях, — но вы еще больше, чем мама, дали мне представление о том, чем должна быть женщина. С того дня я полюбил вас, и если вы станете моей, мне безразлично, как сложится дальше моя жизнь. Я вполне сознаю, что я скверный человек, и, пожалуй, знаю, что лучшим и не стану. Но когда я заметил, что вы вращаетесь в обществе таких же скверных людей, как я, и не чувствуете к ним отвращения, я решил, что мне нечего отступаться и приходить в отчаянье. Я, во всяком случае, не хуже вашего распарывателя собачьих животов. Впрочем, не буду меряться с ним. Только знайте, мисс Лидия, что в кулачном бою, как и во всяком деле, есть чистые и грязные пути. Я всегда старался идти чистым путем и ни разу в жизни не унизился до подлого или коварного удара. Тем не менее я ни разу не был побежден. Хотя я только среднего веса, я с честью боролся против лучших тяжеловесов Колоний, Соединенных Штатов и Англии.
Кэшель замолчал и доверчиво, с какой-то робкой надеждой посмотрел на Лидию, которая, не проронив ни одного слова, внимательно слушала его. После довольно долгого молчания, которое, впрочем, не показалось никому из-них тягостным, Лидия сдавленным голосом произнесла:
— Оказывается, что у меня гораздо больше предрассудков, чем я думала. Как вы отнесетесь ко мне, если я признаюсь вам, что теперь, когда я знаю, что вы сын артистки, ваша профессия не кажется мне и наполовину такой отвратительной как прежде, когда я думала, что вы сын кухарки, прачки или поденщицы, как мне сказал Люциан.
— Как! — вскочил Кэшель. — Этот долговязый дурак сказал вам, что я сын кухарки?
— Вот я и выдала его; я говорила вам уже, что не умею сохранять секретов. Но мистер Уэббер — мой родственник и друг и сделал мне много хорошего. Могу ли я быть уверенной, что ему нечего бояться вас?
— Он не имеет право клеветать на меня. Я знаю, что он примазывается к вам: я заметил это еще в Уилстокене. Я показал бы ему теперь, кухаркин я сын или нет!
— Он вовсе не говорил этого. Он говорил мне лишь то, что вы сами подтвердили. Я спросила его, из каких слоев общества выходят люди, занимающиеся вашей профессией. Он ответил, что они обыкновенно выходят из семей рабочего класса, что вы сами подтвердили. Удовлетворены вы теперь?
— Я вижу, что вы очень хотели бы, чтобы я удовлетворился этим. Но я хочу знать, что он еще говорил обо мне… Впрочем, он прав. В нашей среде немало подонков общества и негодяев, нечего скрывать это. Но не они опозорили нашу профессию, а те люди из общества вашего мистера Уэббера, которые держат пари на нас, как на лошадей. Вашему двоюродному брату лучше бы попридержать свой язык.
— Ему бы не пришлось обвинять вас передо мною, если бы вы сами вовремя сказали мне правду. Я очень сожалею, что вы не имели прямоты и мужества сделать это.
— Я тоже жалею теперь об этом. Но что пользы в сожалениях? И разве я был не прав, что боялся потерять вас разоблачением моей профессии?
— Все равно, это не оправдывает вашего обмана.
— Но вы были всегда так дружески ко мне расположены, — вдруг жалобно проговорил Кэшель.
— Да, гораздо больше, чем вы ко мне. Иначе вы бы не стали меня обманывать. А теперь, по-моему, нам лучше всего расстаться. Я рада, что знаю историю вашей жизни; я согласна, что вы все же выбрали лучший путь из тех, какие вам предоставляла жизнь, и не осуждаю вас.
— Но тем не менее вы прогоняете меня. Не так ли?
— А чего же вы хотели бы, мистер Кэшель Байрон? Посещать меня в промежутках между своими победами над мясниками и чернорабочими?
— Нет, — ответил Кэшель, не обращая внимания на горькую резкость ее тона. — Я не долго пробуду еще на арене, мне слишком везет, пора уходить. Да и все равно надо уходить, потому что никто больше не хочет выступать против меня. Вот только Билл Парадиз похваляется, что победит меня. Если он не струсит, я вызову его на борьбу в сентябре. А после этого — конец. У меня тогда будет десять тысяч фунтов. Мне говорили, что это все равно, что пятьсот фунтов дохода в год. Я думаю, судя по тому как вы живете, что у вас, пожалуй, не меньше. Тогда, если вы согласитесь выйти за меня замуж, у нас вместе будет тысяча фунтов в год. Я немного понимаю в деньгах, но мне кажется, что на это можно прожить. Разве не дело я говорю?
— А что, если я откажусь? — без всякой улыбки серьезно спросила Лидия.
— Тогда ни на что не будут нужны мои десять тысяч, — резко ответил Кэшель. — Они пропадут даром вместе со мной. Можете, если угодно, распорядиться ими, как хотите. Мне они больше не будут нужны. Но зачем спрашивать, что будет, если вы откажетесь? Я знаю — я плохо выражаюсь, я не умею говорить о чувствах. Но, если бы я и был одним из тех благовоспитанных и образованных молодчиков, которые бывают и будут после меня бывать у вас по пятницам, я ведь не любил бы вас сильнее и вы не были бы мне дороже, чем теперь.
— Но я должна вас предупредить, что вы ошибаетесь относительно моих средств.
— Есть о чем говорить! Если у вас больше, чем я думаю, тем лучше. Если меньше, или если почему-либо вы лишитесь своих денег, когда выйдете замуж, я живо заработаю еще вторые десять тысяч. Скажите мне только одно ласковое слово, и, клянусь св. Георгием, я поборю всех семерых чемпионов мира в один вечер, по пяти тысяч фунтов за штуку. Бог с ними, с деньгами!
— Я богаче, чем вы предполагаете, — со своим методическим спокойствием проговорила Лидия. — Я не могу в точности сказать вам, как велико мое состояние, но мой ежегодный доход составляет около сорока тысяч фунтов.
— Сорок тысяч фунтов! — повторил Кэшель. — Боже мой, я думал, что и у английской королевы нет такого богатства.
В первый момент он испытывал только изумление перед огромностью этой цифры. Но сейчас же вслед за этим, поняв, какая социальная пропасть разделяет его от Лидии, густо покраснел и встал со своего стула. Сдавленным голосом, он глухо произнес:
— Вижу, что разыгрывал из себя последнего дурака! — С этими словами он взял шляпу и повернулся к двери.
— Из всего этого еще не следует, что вам нужно уйти от меня, не сказав на прощанье ни одного слова, — остановила его Лидия впервые за весь разговор дрогнувшим от волнения голосом.
— Что же еще сказать? Я глуп только до тех пор, пока мои глаза закрыты. Но, как только они открываются, я умнею. Мне нечего больше делать у вас. Зачем только я не остался в Австралии!
— Да, может быть, это было бы и лучше, — с нарастающим волнением сказала Лидия. — Но теперь уже бесполезно жалеть о нашей встрече и… Я хочу напомнить вам ваши слова. Вы несколько раз указали мне, что люди, с которыми я дружу и дружбу с которыми не собираюсь порывать, занимаются делами в нравственном отношении худшими, чем ваша профессия. Я не совсем согласна с этим. Но в одном отношении они ничем не превосходят вас. Знаете ли вы, что все они несравненно беднее меня? Большинство из них, пожалуй, даже беднее, гораздо беднее, вас.
Кэшель быстро, с вновь зародившейся надеждой, посмотрел на нее. Но это продолжалось всего секунду. Он безутешно покачал головой.
— И не могу выразить вам, — продолжала Лидия, — как я признательна и благодарна вам за то, что вы приблизились ко мне ради меня самой, ничего не подозревая о моем богатстве.
— Чего тут благодарить? — глухо сказал Кэшель. — Ваше богатство, может быть, и лакомый кусок для кого-нибудь из ваших друзей; а я рад, что вы так богаты, но рад только за вас и очень несчастлив за себя. Однако об этом не стоит говорить. Прощайте.
— Прощайте, — вся побледнев, ответила Лидия. — Прощайте, если вам так этого хочется.
— Не мне, а черту этого хочется, — с отчаянием в голосе почти закричал Кэшель. — Ничего другого мне не остается. Против судьбы не пойдешь. Прошу извинить меня, мисс Кэру, за грубость моих выражений. Во всем виновата моя проклятая невоспитанность. Меня не научили лучше вести себя.
— Мне нечего прощать вам, кроме того, что вы скрывали от меня правду. Но и это я прощаю вам, поскольку дело касается только меня. Что же до признания в вашей… привязанности ко мне, то сознаюсь вам, что мне пришлось выслушать уже много таких признаний, из которых ни одно не было мне так приятно. Но, между нами, вы знаете, непреодолимые преграды. Вы ведь не станете добиваться руки женщины в сто раз более богатой, чем вы. А я не хочу иметь на содержании кулачного бойца. Мое богатство отпугивает всякого уважающего себя мужчину, а ваша профессия отпугивает всякую уважающую себя женщину.
— Значит… Скажите мне правду, — с горечью спросил Кэшель. — Предположите, что я достаточно богат и не…
— Нет, — резко перебила его Лидия. — Я не хочу делать никаких невозможных предположений.
— Если бы вы только не были до сих пор приветливы ко мне, — с грустной мягкостью сказал Кэшель. — Я думаю, что полюбил вас за то, что вы были единственным человеком, который не боялся меня и не отворачивался от меня. Все остальные вежливы со мной, потому что боятся рассердить первого бойца Англии. Тяжело быть чемпионом, мисс Лидия. Вы даже не подозреваете, как тяжело.
— Тяжело быть также богатой девушкой. Людей пугает мое богатство и то, что они называют моей образованностью. Наше положение во многом сходно. Однако сделайте мне большое одолжение и уходите. Нам не о чем больше говорить.
— Сию минуту уйду. Но я не очень верю, что вам тяжело. Это один вымысел.
— Возможно. Многие из чувств — только вымысел.
Наступило тяжелое молчание. Вдруг Кэшель прервал его:
— Мне почему-то не так уж грустно, как было минуту назад. Скажите, вы не сердитесь на меня?
— Даю слово, что нет. Но умоляю вас — уйдите.
— И я никогда больше не увижу вас? Неужели никогда? Это бесповоротно?
— Никогда, если всегда будете знаменитым борцом. Но если настанет день, когда мистер Кэшель Байрон найдет более достойное для себя занятие, — я встречусь с ним, как с другом. Утешает ли это вас?
Кэшель просиял.
— Еще одно слово. Если мы случайно встретимся на улице, взглянете ли вы на меня? Я не прошу настоящего поклона, а только короткого приветливого взгляда?
— Я не намерена обижать вас при встрече, — ответила она. — Но не попадайтесь мне нарочно на каждом шагу.
— Клянусь вам, что я вовсе не думал об этом. Я буду довольствоваться тем, что стану ходить в тот переулок, где защищал вас однажды от приставаний хулигана. Ну, прощайте… Постойте, — вдруг нахмурился он. — А что, если тогда, когда настанет день, о котором вы говорили, вы будете уже замужем?
— Возможно. Но я не очень стремлюсь к замужеству. Однако долго ли вы будете задавать мне вопросы, на которые не имеете права?
— Больше не буду, — ответил Кэшель с хохотом, разнесшимся по всему дому. — Я никогда еще не был счастливее, чем сейчас, хотя я, кажется, все время готов плакать. У меня теперь есть надежда. Прощайте… О, нет! — добавил он, не принимая ее протянутой руки, — пока еще я недостоин коснуться ее.
В соседней комнате ему попался Башвиль, стоявший здесь, по-видимому, давно, бледный, с решительным видом, говорившем о готовности при первом зове броситься на помощь своей госпоже. В руках его было зажато увесистое пресс-папье. Услышав раскатистый смех и увидев Кэшеля, выбегающего с почти восторженным видом из библиотечной комнаты, он остолбенел и не знал что и думать.
— Вот хорошо! — почти прокричал Кэшель, хлопая его по плечу, — я рад, что встретился с вами. Есть кто-нибудь в столовой?
— Никого нет, — изумленно ответил Башвиль.
— Так зайдем на минутку, — продолжал Кэшель, вталкивая Башвиля в дверь столовой. — Да идите же. Покажите-ка, как это вы меня повалили? Не бойтесь, я ничего вам не сделаю плохого. Ну, валите меня. Только смотрите, не хлопните меня головой о решетку камина.
— Но…
— Не ломайтесь. Смогли же вы повалить меня полчаса тому назад!
Башвиль, еще поколебавшись некоторое время, вдруг набросился сзади на насторожившегося Кэшеля и прежним приемом повалил его на пол. Кэшель не сразу поднялся, по-видимому, что-то соображая. Затем хлопнул себя по лбу, вскочил и с хитрой улыбкой обратился к слуге:
— Так, понимаю. Ну-ка еще раз!
— Нельзя, — запротестовал Башвиль. — Это производит слишком много шуму.
— Еще только разок. На этот раз будет тише.
— Ну так и быть, — согласился Башвиль. — У всякого свои вкусы.
Но на этот раз, вместо того чтобы повалить Кэшеля, он сам угодил каким-то образом головой в ошейник, образовавшийся загнутой назад рукой Кэшеля. Башвиль испугался не на шутку, так как малейшее движение руки его врага могло задушить его. Но Кэшель сейчас же со смехом выпустил его.
— Другое дело, не правда ли? — насмешливо произнес он. — Старую лису не поймать дважды в один капкан. Знаете ли вы еще какие-нибудь штучки?
— Знаю, — обиженно ответил Башвиль. — Но здесь не место показывать их вам. Мы своей возней можем обеспокоить мисс Кэру.
— Приходите ко мне, когда у вас будет свободное время, — сказал Кэшель и протянул ему визитную карточку. — Вот по этому адресу. Вы покажете мне, что умеете, а я посмотрю, что можно сделать из вас. Пожалуй, из вас можно сделать настоящего человека.
— Вы очень любезны, — по-джентльменски ответил Башвиль, пряча карточку в боковой карман.
— А теперь я дам вам совет, который может вам пригодиться, — с важностью сказал Кэшель. — Вы совершили сегодня непростительную глупость. Вы сбили с ног человека — и не просто человека, а профессионального боксера — и затем, как безумец, продолжали спокойно стоять над ним, дожидаясь, чтобы он вскочил и убил вас. Если вам придется еще раз быть в таком же положении, бросайтесь сразу на противника, в ту самую секунду, как он встанет на ноги, и постарайтесь, чтобы ваши кулаки попали ему в нужное место. Если ему удастся захватить вас сзади, действуйте затылком и локтями. Если он слишком силен для вас, пырните его хорошенько, как будто нечаянно, коленом в живот. Но ни в коем случае не стойте в бездействии. Это значит плевать в лицо провидению.
Кэшель подкреплял каждый из своих советов дружественным щелчком в пуговицы сюртука своего недавнего врага. Кончив наставление, он кивнул головой, спустился с лестницы и вышел на улицу в приподнятом и бодром настроении.
Лидия стояла у окна своей библиотеки и провожала его глазами. Она задумчиво следила за его легкой, стройной походкой, выделявшей его из пестрой толпы снующих по улице людей. Переплет оконной рамы, отделявшей Кэшеля, заставил вспомнить о вольных детях лесов и пустынь, томящихся в клетках в парке, расстилавшемся перед окнами. Она с тайным удивлением и радостью убедилась, что, как ни опасен этот, ставший ей дорогим, человек, она не боится его и может покорить его суровую дикость одним взглядом, одним властным или ласковым словом. Когда Кэшель отыскал своего извозчика и уехал, она отошла от окна, подошла к своему письменному столу, открыла ящик, в котором хранила дорогие для нее реликвии, и вынула последнее письмо отца к ней. С письмом в руках она опустилась в глубокое кресло и, не читая, долго, задумчиво глядела на него.
— Странно будет, не правда ли, отец, — вслух произнесла она, как будто думая, что покойник услышит ее, — если твоя дочь станет женой борца. Мной овладело настоящее отчаяние, когда он таким непередаваемым «прощайте» ответил на известие о моем богатстве. Но теперь ведь он почти жених мой.
Она спрятала письмо обратно в ящик и позвонила. С несколько смущенным видом появился Башвиль.
— Пожалуйста, Башвиль, никогда не мешайте мистеру Байрону видеться со мной, если он придет, когда я дома.
— Слушаюсь, сударыня.
— Можете идти.
— Осмелюсь спросить, не было ли на меня каких-нибудь жалоб?
— Нет. — Башвиль, однако, вздрогнул, когда она прибавила: — мистер Байрон говорил мне, что вы силой хотели не впустить его. Вы подвергали себя этим ненужной опасности. Вообще, Башвиль, в будущем всегда впускайте ко мне людей, которые не хотят добровольно уйти, когда их просят. Это все же лучше, чем затевать драку в моем доме. Впрочем, я не обвиняю вас, наоборот, я ценю вашу преданность.
— Он силой ворвался в дверь, сударыня, и я, может быть, поступил необдуманно, но я был очень возмущен. Прошу извинить меня, что я позволил себе без разрешения зайти к вам в будуар. Я был очень тогда взволнован. Он сильнее и выше меня, к тому же он профессионал. Иначе я не уступил бы ему.
— Я вполне довольна вами, — суше обыкновенного сказала Лидия и вышла из комнаты.
— Как долго вы пропадали! — почти истерично закричала Алиса входившей к ней Лидии. — Он уже ушел? Как он ужасно кричал! Расскажите же, в чем дело.
— Боюсь, дорогая моя, что все дело в вашем утомлении от танцев и бессонных ночей на балах. Смотрите, на вас лица нет.
— Это вовсе не от танцев, а от этого ужасного человека, — едва сдерживая истерическое рыдание, ответила Алиса.
— Не думаю. Я говорила с глазу на глаз с этим «ужасным» человеком целые полчаса, а Башвиль даже вступил с ним в драку, и тем не менее мы не в истерике.
— И я не в истерике, — негодующе воскликнула Алиса, но тут же разрыдалась.
Лидия ласково положила руку на голову подруги и стала ее успокаивать.
10
правитьИмя миссис Байрон — по сцене Аделаиды Джисборн — теперь, во второй раз за время ее сценической карьеры, было на устах у всего Лондона, который уже успел, было, совсем забыть ее. Столичные театральные антрепренеры в свое время убедились, что ее успех у публики все падал. Она изводила режиссеров своими капризами, на малейшее замечание отвечая, что она ненавидит театр и сейчас же уйдет со сцены. Поэтому антрепренеры решили обходиться без нее. Ей пришлось надолго покинуть Лондон, так что молодое поколение столичных театров знало о ней только понаслышке, как о вышедшей из моды актрисе, гастролирующей в провинции и выдающей себя невежественным провинциалам за великую артистку, удивляя их все одними и теми же заигранными ролями из шекспировского репертуара. Действительно, миссис Байрон стала разъезжать со своей небольшой труппой из города в город, останавливаясь в каждом на неделю или на две и повторяя везде все ту же полудюжину эффектных ролей, которые стали ей так знакомы и привычны, что она уже давно перестала возвращаться мыслью к их внутреннему смыслу и к содержанию изображаемых ею характеров. Однако провинциальная публика принимала ее восторженно. И она сама больше полюбила провинцию, так как здесь ей больше аплодировали, здесь она чувствовала себя более заметной, здесь расходы ее были меньше, а заработок больше, чем в Лондоне, о котором она сохранила столь же мало добрых воспоминаний, как Лондон о ней. С годами она больше зарабатывала и меньше тратила. Когда она попрекала Кэшеля расходами на его воспитание, она была уже достаточно богата. С того времени, как он избавил ее от этих расходов, она совершила гастрольные поездки по Америке, Египту, Индии и английским колониям, и всякое турне обогащало ее. После долгого отсутствия она вернулась в Англию как раз в тот самый день, когда Кэшель присоединил к своим лаврам победу над датским чемпионом. Ближайшие воскресные номера газет посвятили свои спортивные столбцы восхвалению мужества и силы Кэшеля Байрона, а театральный отдел — превознесению талантов Аделаиды Джисборн. Кэшель еще следил кое-когда за театральными известиями, мать же его никогда не заглядывала в спортивный отдел газет.
Все антрепренеры, у которых когда-то служила миссис Байрон, к этому времени либо умерли, либо разорились, либо занялись другим, более спокойным и менее рискованным делом. Но один из новых сценических деятелей задался целью поднять в публике упавший интерес к Шекспиру. Задумав поставить хронику «Король Джон», он пригласил на роль Констанции вернувшуюся из далеких краев и прогремевшую в Колониях Аделаиду Джисборн, подговорив в то же время своих приятелей журналистов поднять в газетах вопль об упадке великих преданий по сцене и о необходимости учиться им у артистов старой школы.
В последние годы миссис Байрон уже не жаловалась, что ненавидит сцену. Она действительно ненавидела ее когда-то. Но именно к тому времени, когда она стала достаточно богатой, чтобы бросить театр, она полюбила его, и сценические подмостки стали для нее уже привычной и необходимой потребностью. Кроме того, ей нравилось этим легким для нее заработком увеличивать свое состояние. Она успела скопить довольно серьезную сумму и начинала по временам уже мечтать о том, чтобы уйти на покой или поехать на гастроли в Париж, открыть свой театр в Лондоне и о прочих приятных вещах. Высшим моментом ее славы в молодости был неожиданный и очень шумный успех в Лондоне, когда она впервые выступила в одной удавшейся роли. Теперь ей очень улыбалась мысль воскресить эти дни молодости и завершить триумфом свою карьеру там, где она начинала. Поэтому она охотно приняла сделанное ей предложение и даже, преодолев лень и скуку, принялась читать «Короля Джона» без пропусков от начала и до конца.
Режиссер, которому было поручено руководство новой постановкой Шекспира, узнал, что у одного из частных коллекционеров Лондона имеется очень ценный для характеристики эпохи, к которой относится первая шекспировская хроника, документ — пергаментный свиток, заключающий отрывок летописи о короле Артуре, украшенный миниатюрным портретом его матери. Он стал деятельно разыскивать собственника этой драгоценности и открыл, что эта редкостная рукопись была когда-то по случаю куплена покойным мистером Кэру, перешла к его дочери и находится теперь у нее. Энергичный режиссер посетил Лидию в ее доме в Риджент Парке, про который он потом рассказывал, что это настоящая сокровищница редких и ценных вещей. Он пришел в восхищение от портрета матери короля Артура и выразил Лидии сожаление, что не может показать его миссис Джисборн, которой бы он сослужил большую службу для внешней отделки ее роли. Лидия ответила, что если миссис Джисборн захочет взглянуть на этот портрет, то она будет желанной гостьей в доме. Дня через два в полдень приехала миссис Байрон и застала Лидию одну, Алиса ушла на это время из дому, объявив, что не хочет знакомиться с актрисой, — никогда нельзя знать, чем они были прежде.
Годы, протекшие со времени, когда миссис Байрон в последний раз посетила школу доктора Монкрифа, не оставили заметных следов на ее лице и фигуре; пожалуй, она выглядела теперь даже моложавее, так как она не жалела забот и искусственных средств для поддержания своей стареющей внешности. Непринужденное изящество и мягкость ее манер так мало походили на актерскую напыщенность и деланную галантность, что Лидии с трудом верилось, что эти люди одного круга и одной профессии. Голос ее придавал тонкую грацию самым банальным ее замечаниям и так резко отличался от грубых нот, на которых говорил всегда Кэшель. Однако Лидия с первого взгляда поняла, что перед нею — его мать. Между ними было какое-то неуловимое, но разительное сходство.
Миссис Байрон с первых же слов попросила показать ей портрет. Лидия повела ее в библиотеку, где уже были вынуты из шкафов редкие старинные фолианты. Драгоценный пергаментный свиток лежал в особом футляре.
— Да, это необыкновенно интересно, — сказала миссис Байрон, едва скользнув по нему взором и принимаясь за рассмотрение книг более позднего происхождения. Лидия молча с любопытством следила за ней. — Ах, — вдруг воскликнула актриса, разглядывая какой-то рисунок, — вот это как раз то, что мне нужно.
— Как? Для роли Констанции из «Короля Джона»?
— Да.
— Но ведь шелк стал известен в Западной Европе только три века спустя после смерти Констанции. Это гравюра с портрета Марии Медичи, работы Рубенса.
— Что же из того? — беззаботно ответила миссис Байрон. — Разве уж такая беда, что фасон платья будет на триста лет моложе, чем та, которую оно будет украшать, если сама женщина эта умерла семьсот лет назад? Я — артистка, и мое дело вдохнуть жизнь в характер, созданный вымыслом, а не с рабской верностью иллюстрировать какую-нибудь страницу из учебника английской истории. Я держусь такого мнения. Притом я не могу играть, когда чувствую себя в нелепом костюме.
— Но что скажет ваш режиссер?
— Что он мне скажет? Ничего, уверяю вас! — ответила миссис Байрон с таким видом, что Лидия внутренне согласилась, что режиссеру, пожалуй, действительно лучше не противоречить ей. — Уж не думаете ли вы, что он такой ученый человек? Если он накупил для шекспировской хроники оружия последней бирмингемской выделки, то… — И миссис Байрон пожала плечами, давая понять Лидии, что она не настолько считается с мнением режиссера, чтобы докончить свою фразу.
— Вы любите роль Констанции?
— Не особенно, — рассеянно ответила миссис Байрон. — Она старит актрису и дает мало благодатных мест.
— В этом вы правы, — сказала Лидия, пытливо изучая свою собеседницу. — Но я спрашивала о вашем личном отношении к характеру, вернее, к душевным свойствам Констанции. Любите ли вы, например, изображать на сцене материнское чувство?
— Материнское чувство, — торжественно произнесла миссис Байрон, — слишком святая вещь, чтобы его можно было разыгрывать на сцене. Есть ли у вас дети, моя дорогая?
— Нет, — улыбнулась Лидия. — Я не замужем.
— Постарайтесь непременно как можно скорее иметь ребенка. Это возродит вас физически и нравственно. Только материнство дает женщине счастье и воспитывает в ней лучшие стороны ее души.
— Вы думаете, что оно так благотворно для каждой женщины?
— Вне всякого сомнения и без всяких исключений. Подумайте только, милая мисс Кэру, о бесконечном терпении, какое требует от матери ребенок, — о необходимости уметь видеть мир его маленькими глазами и вместе с тем глазами мудрости собственного, глубокого жизненного опыта, — о способности безропотно выносить все огорчения, которые он не по своей вине доставляет матери, и прощать все проявления его детского эгоизма, наконец о всей этой жизни, полной непрестанных волнений и забот, полной боязни как бы не задеть чем-нибудь нежной чувствительности и восприимчивости вашего ребенка, как бы не возбудить в нем горького сознания несправедливости, царящей в жизни, не дать очерстветь его нежному сердцу. Подумайте, как должна мать следить за собой, сдерживать себя, упражнять и развивать в себе все, что только может привлечь к ней и удержать за ней любовь ребенка, — самую хрупкую любовь в мире и возбуждающую самую мучительную, самую сильную ревность! Поверьте мне: быть матерью — трудно достающееся, но зато неоценимое блаженство. К тому же это лучшая школа нравственного христианского воспитания. Это царственная награда за то, что мы родились женщинами.
— Все же я предпочла бы родиться мужчиной, — ответила Лидия. — Я вижу, что вы много размышляли об этом, поэтому мне хочется задать вам один вопрос. Скажите, не думаете ли вы, что занятие искусством, требующее многих лет работы и волевого напряжения, — хотя бы взять вот ваше сценическое искусство, имеет также большое воспитательное значение? Мне кажется, что искусство требует почти такой же нравственной дисциплины и самоотверженности как и материнство. Согласны ли вы со мной?
— Нисколько, — решительно ответила миссис Байрон. — Люди являются на свет с готовыми талантами. Я вступила на сцену восемнадцати лет и сразу имела успех. Если бы тогда я понимала что-нибудь в укладе человеческой жизни или была бы постарше, я была бы слаба, робка, боязлива, одним словом, была бы никуда негодной актрисой; мне пришлось бы биться десять лет, чтобы приспособиться к сцене. Но я была молода, страстна, красива и с трагедией в душе, так как за два года до этого я убежала из дома и была жестоко обманута людьми. Поэтому я с такой же легкостью научилась своему искусству, с какой ребенок выучивает первую молитву; остальное пришло само собой. Мне довелось видеть, как другие актрисы целыми годами стараются отделаться от некрасивого голоса, неграциозной фигуры, неловких движений или от дюжины недостатков, существующих только в их воображении. Их старательные усилия, может быть, и имеют для них воспитательное значение, но, если бы у них был природный талант, им не нужно было бы ни усилий, ни воспитания. Может быть, оттого-то талантливые люди так легкомысленны и непостоянны, а посредственности — трудолюбивы и солидны. Признаюсь вам, что вначале мои способности были очень ограничены: я совершенно не годилась для комедии. Но я не особенно горевала об этом, и вот, мало-помалу, когда я стала немного постарше, способность играть комические роли сама незаметно пришла ко мне, как прежде независимо от меня дан был мне трагический талант. Я думаю, что все произошло бы точно таким же образом, если бы я и работала над тем, чтобы приобрести комический талант, только тогда я приписала бы этот успех своему трудолюбию. Большинство трудолюбивых людей думают, что они сами сделали из себя то, чем они стали. Но это все равно, как если бы ребенок думал, что он сам производит рост своего организма.
— Меня очень занимает ваше мнение, миссис Джисборн. Знаете, вы единственная из великих людей, занимающихся искусством, с которыми мне когда-либо приходилось говорить, не клянете искусство за то, что оно требует более напряженного труда, чем все остальные занятия. Все обыкновенно отрицают значение таланта и все приписывают сознательной работе.
— Само собой разумеется, что немало пользы приносит накопленный опыт. На сцене приходится, конечно, много работать. Но только талант побуждает меня делать эту работу, вместо того чтобы сидеть на кухне или штопать чулки.
— Вы, вероятно, очень любите свое искусство.
— Теперь, пожалуй. Но не природная склонность толкнула меня на этот путь. Я вступила на него тогда, потому что другого выбора у меня не было. А теперь я продолжаю идти по нему: иначе что же мне, старой женщине, еще делать? Боже, как я ненавидела театр в первые месяцы! А теперь вскоре мне придется покинуть его. Старость дает себя чувствовать, моя милая.
— Позвольте мне усомниться в этом. Я принуждена поверить, что вы немолоды, если вы так говорите. Но без всякой лести должна уверить вас, что вы производите впечатление женщины, еще не вышедшей из своей первой молодости.
— Однако я могла бы быть вашей матерью, дорогая мисс Кэру. Я могла бы по летам быть теперь бабушкой. Может быть, даже это так и есть.
В ее голосе прозвучали жалобные нотки, и Лидия решила воспользоваться случаем.
— Скажите, миссис Джисборн, вы так горячо говорили о материнстве. Испытали ли вы его в своей жизни?
— Да. У меня есть сын. Он родился, когда мне шел всего только восемнадцатый год.
— Верно, он унаследовал от своей матери талант и привлекательность.
— Не знаю, — задумчиво и с искренней печалью ответила актриса. — В детстве это был настоящий дьяволенок. Боюсь, мисс Кэру, что слова мои вам покажутся бахвальством, но с чистой совестью говорю, что я сделала для него все, что могла сделать самая преданная мать. Но он, когда вырос, убежал от меня, не попрощавшись, не дав о себе с тех пор ни единой весточки. Негодный мальчишка!
— Мальчики, из любви к приключениям, иногда совершают, сами не зная того, жестокие поступки, — сказала Лидия, внимательно вглядываясь в лицо своей гостьи.
— Нет, у него было не это. У него с раннего детства был несносный, необузданный характер. Он был упрям и мстителен. Если бы вы знали, как трудно любить упрямое дитя! Пока он был совсем маленьким, он жил со мной. Когда он вырос, я отдала его в школу и потратила на его воспитание уйму денег. Все было напрасно. Он не проявил ни разу даже тени доброго чувства ко мне. Я ничего не видела от него, ничего, кроме злобы, которую не могла победить никакая доброта, никакая ласка. Поверьте мне, что нельзя представить себе худшего сына.
Лидия молча и серьезно слушала ее. Вдруг миссис Байрон, совсем неожиданно, закончила:
— Бедный мой Кэшель (Лидия едва удержалась от восклицания), дорогой мой мальчик! Как горько, что я принуждена так худо говорить о тебе… Видите, я еще люблю его, несмотря на горе, которое он принес мне.
Миссис Байрон вынула из элегантной сумочки носовой платок, и Лидия поморщилась в ожидании слез. Но гостья только с большим изяществом поднесла платок к губам и встала, собираясь проститься. Однако Лидии, которой, кроме понятного интереса, какой возбуждала в ней мать Кэшеля, эта женщина показалась интересной сама по себе, и она уговорила ее позавтракать. Из двухчасовой беседы с ней она заключила, что Аделаида Джисборн начиталась в молодости сентиментальных романов в духе Вертера и продолжает отдавать свой досуг чтению любой книжки, какая попадется ей под руку. Ее суждения были так необычны, характер так странен, мысли так по-женски непоследовательны, что Лидии, по мужскому складу ее ума и характера, бесконечно чуждой всего этого, но склонной увлекаться всякой экстравагантностью других, показалось, что она имеет дело с замечательной, почти гениальной женщиной. Лидия сознавала ограниченность своих даровании и скромно считала себя только трудолюбивой, терпеливой и хорошо образованной кропательницей ученых книг; она невольно сравнивала себя со своей гостьей, и это возвышало мать Кэшеля в ее глазах. Миссис Байрон понравился дом ее новой знакомой, завтрак, приветливое и внимательное молчание, с которым хозяйка выслушивала ее болтовню. И хорошее расположение духа так увеличило природную ее привлекательность, что Лидия была окончательно очарована ею и невольно стала думать о том, какую любовь к себе рождала, верно, эта женщина в сердцах мужчин в годы своей молодости. Она поймала даже себя на мысли, сможет ли она когда-нибудь заставить Кэшеля полюбить себя так, как должен был хотя бы в первое время любить его отец эту женщину.
Когда гостья ушла, Лидия стала раздумывать над тем, как примирить мать с сыном. Ей было очевидно, что в данное время миссис Байрон устыдилась бы профессии своего сына и что до поры до времени им лучше не встречаться. Но она решила, что, если Кэшель сдержит обещание и действительно согласится отказаться от своей отвратительной профессии, она непременно помирит его с матерью. Ей казалось, что мать окажет на него облагораживающее влияние и к тому же своим состоянием сделает его материально независимым от его боксерской карьеры. Эти мысли заставили Лидию задуматься над тем, какое занятие можно было бы придумать Кэшелю вместо кулачного боя, и есть ли надежда на примирение его с матерью. Она не нашла удовлетворительного ответа на эти вопросы. Затем ее мысли обратились к данному Кэшелем обещанию изменить свою жизнь ради нее. Воображение унесло ее так далеко в страну мечтаний, что она вдруг поняла, как все, о чем мечталось ей, не похоже на разумную и трезвую действительность и печально покачала головой в ответ на свои радостные мысли. Ее думы прервал приход Башвиля, доложившего, что приехал лорд Вортингтон. Вслед за тем в комнату вошел и сам лорд вместе с Алисой. Он не встречался еще с Лидией с тех пор, как открылась правда об общественном положении молодого человека, которого он решился познакомить с нею; он был поэтому заметно смущен. Чтобы скрыть свое смущение, он стал быстро болтать о каких-то ничего не значащих пустяках. Но через некоторое время он стал выказывать непонятное для Лидии нетерпение. Наконец он вынул часы и сказал:
— Мне не хотелось бы слишком торопить вас, сударыни, но ведь начало-то в три часа.
— Какое начало? — спросила Лидия с недоумением.
— Да спортивный праздник в честь африканского короля — Уэббер передал мне, что вы просили заехать за вами.
— Верно, верно! Я и забыла об этом. Я ведь обещала пойти на этот праздник?
— Уэббер так говорил мне. Он хотел было сам ехать с вами, но он, на мое счастье, занят теперь и поручил мне заменить его. Он уверил меня, что вам очень хочется видеть короля. Ему не пройдет даром, если это было только шуткой с его стороны.
Лидия быстро встала и велела подать лошадей.
— Мы еще поспеем, — сказала она. — До Сент-Джеймс Холла мы свободно доедем в двадцать минут.
— Нет, праздник назначен в помещении Сельскохозяйственной выставки в Ислингтоне. Предполагаются кавалерийские атаки и прочие увеселения. Помещение выставки удобно для этого.
— Боже мой, — сказала Лидия, — уж не будет ли там бокса?
— Как же! — покраснев, ответил Вортингтон. Но это не беда. Выступят главным образом джентльмены. Только в одной схватке примут участие профессионалы, чтобы показать королю, как умеют драться англичане.
— Все равно, едем. Я пойду надену шляпу. — И Лидия вышла из комнаты.
Алиса уже раньше скрылась, чтобы совершенно переменить свой туалет, так как знала, что такие праздники служат для дам случаем похвастаться своими нарядами.
— Вы так нарядились, мисс Гофф, — заметил лорд Вортингтон, усаживаясь вслед за дамами в экипаж.
Алиса не соблаговолила ответить и только горделиво подняла голову, наблюдая, кто из них больше привлекает восхищенные взоры прохожих, — она или Лидия. Лорд Вортингтон решил про себя, что обе они не оставляют желать ничего лучшего, на минуту задумался о том, как различно одеваются женщины несхожих характеров и как плохо бы пошло одной то, что к лицу другой. Затем он внутренне улыбнулся своим мыслям, насмешливо подумав, что присутствие Лидии настраивает его на философический лад.
Здание, вроде манежа, в которое ввел своих дам лорд Вортингтон, поразило Лидию своей невзрачностью. Это была огромная, на скорую руку, как все выставочные здания, сколоченная из бревен и досок постройка, почти круглой формы. Внутри двумя ярусами были устроены места для зрителей, безвкусно драпированные дешевой красной материей и национальными флагами. Верхние места были предназначены для более аристократической публики. Вортингтон заранее запасся тремя креслами в первом ряду. Ниже располагались загородки, похожие на стойла, в которых теснилась шиллинговая публика. Алиса заметила, что распорядительности устроителей праздника не делает чести то, что простой народ помещен близко от чистой публики и до нее долетают обрывки сомнительных разговоров, однако Лидия не Посочувствовала ей и Алиса покорно смирилась, сосредоточив свое внимание на элегантной части зрителей. На противоположной части арены верхний ярус пестрел, как клумба, многоцветными нарядами дам, между которыми черными пятнами выделялись шляпы и сюртуки мужчин. Посреди этого цветника в отдельной ложе, окруженный почтительными фигурами во фраках, сидел темнокожий, крепко сложенный, уже немолодой мужчина. Его величественное спокойствие странно выделяло его среди общей суетливости собравшихся зрителей, теснившихся под его ложей, чтобы лучше рассмотреть знатного гостя.
— Как досадно, что мы сидим так далеко от короля! — проговорила Алиса. — Я с трудом различаю черты лица этого милого старичка.
— Велика важность. Зато с этих мест вы лучше всего увидите происходящее на арене. Ручаюсь вам, что останетесь довольны, — ответил лорд Вортингтон.
Вслед за его словами послышался конский топот, и на арену рысью выехал отряд кавалерии. Лидии нравилось смотреть на лошадей и людей и сравнивать членов Олимпийского клуба, появившихся на арене после солдат, с мраморными богами греческой скульптуры или с Вакхом и Давидом Микеланджело. Они мало напоминали своими движениями при выполнении разных гимнастических упражнений величественное и благородное спокойствие греческих статуй или героическую осанку созданий великого итальянца. Лорду Вортингтону скоро надоело это зрелище, и он шепнул своим дамам в утешение, что скоро кончатся все эти детские забавы, выйдет малый, который одним ударом сабли разрубит пополам барана, а затем будет бокс.
— Как, — возмущенно сказала Лидия, — на наших глазах будут убивать живого барана?
Лорд Вортингтон засмеялся, но уверил ее, что так и будет. Однако оказалось, что вышел огромного роста фельдфебель, перед которым поставили сделанное из соломы и покрытое шерстью чучело. Фельдфебель с деловым видом разрубил пополам, это чучело, за что был награжден очень жидкими аплодисментами зрителей, которые привыкли видеть и более ловкие удары в мясных лавках.
После этого на арене появились два джентльмена из Олимпийского клуба. Пожав друг другу руки, насколько позволяли им это неуклюжие перчатки, они разошлись и, странным образом закрыв правыми руками свои животы, как будто опасаясь, что они могут вывалиться, стали плясать друг возле друга на боксерский манер, производя в то же время свободной рукой нелепые движения. Из программки Лидия узнала, что они были чемпионами-любителями этого дела. Их пляска и бессмысленные движения показались ей безобразными; она не могла понять, чем восторгается лорд Вортингтон, то и дело обращавший ее внимание на какой-нибудь выпад, ответный удар, парад или неуклюжий скачок в сторону, которые вызывали запальчивые крики и страстные аплодисменты у простой публики. Когда по истечении трех минут оба джентльмена уселись в кресла, приготовленные для них на противоположных концах арены, Лидия расхохоталась бы над ними, если бы к этому не примешивалась досадная мысль, что тем же делом занимается Кэшель. Через минуту распорядитель громким голосом прокричал что-то, и джентльмены возобновили с серьезной миной свой танец. Поскакав друг возле друга еще три минуты, они опять пожали друг другу руки и разошлись.
— Это все? — спросила Лидия.
— Все, — ответил лорд Вортингтон. — Как видите, это самая невинная и по-моему самая красивая вещь на свете!
— Я что-то не уловила ее красоты. Но это действительно невинная забава, если только глупость может быть невинной. — Ей подумалось, что она несправедливо упрекала Кэшеля в жестокости и дикости только потому, что он занимается этой забавой.
Тем временем зрелище развивалось своим чередом. Боксеров сменили фехтовальщики, фехтовальщиков — стрелки из лука, затем — метатели копий, дисков, дротиков. Еще раз показали бокс, за ним французскую и швейцарскую борьбу. Лидия вскоре перестала смотреть на арену. Ее внимание привлек небольшого роста человек, стоявший внизу среди зрителей попроще, лицо которого показалось ей знакомым. Он беседовал с каким-то гигантом в коричневом пиджаке и зеленом галстуке. Они говорили довольно громко, так что слова их долетали до Лидии.
— Вы восхищаетесь телосложением этого человека? — спросил Лидию лорд Вортингтон, проследивший направление ее взгляда.
— Нет. Разве в нем есть что-нибудь замечательное?
— Он когда-то, в давние времена, был знаменитостью. Он был чемпионом Англии. Для вас, может, будет небезынтересно узнать, что это учитель одного нашего общего знакомого.
— Скажите, как его имя? — спросила Лидия, желая, чтобы лорд назвал имя этого общего знакомого.
— Нед Скин, — ответил лорд, поняв, что она спрашивает о стоявшем внизу человеке. — Он долго жил в Австралии и недавно вернулся в Англию. Спортсмены устроили ему торжественную встречу. На днях его чествовали на обеде, за которым в нетрезвом виде он побил нашего общего знакомого. Тот хорошо сделал, что позволил безнаказанно побить себя, иначе бы он мог убить старого Скина, если бы принялся за дело всерьез.
— Так это Скин? — внимательно посмотрела Лидия на гиганта, чем приятно поразила лорда Вортингтона. — А, теперь я узнаю того маленького человека, с которым он говорит. Это один из тех, кто снимал домик в моем парке этой весной, кажется, вы даже порекомендовали их…
— Да, — смутившись ответил лорд Вортингтон. — Вы правы. Это тренер Меллиш. Посмотрите, какая смешная лошадь вон у того гусара, — второго в заднем ряду.
Но Лидия не обратила внимания на смешную лошадь. Она вслушивалась в разговор друзей Кэшеля.
— Парадиз! — услышала она восклицание Скина, презрительно оттопырившего губы при этом имени. — Будет вам говорить глупости.
— Случались и более невероятные вещи, — возразил Меллиш. — Я не говорю, что Кэшель Байрон плохой боец. Но что-то слишком уж везет ему. А это всегда худо кончается. К тому же, разве вы не заметили, какой он грустный последнее время?
— К черту грусть, — закричал рассерженный Скин. — При чем тут ваша грусть?
— Не говорите. Это дело опасное.
— Я вижу, вы на что-то намекаете. Уж не на ту ли миллионершу, про которую он постоянно говорит моей старухе?
— Да, я говорю о той молодой особе, от которой ему пришлось отказаться. Одно из крупнейших состояний в Англии. Это не шутка. Притом смазливая девчонка. Он познакомился с ней в Уилстокене, где я тренировал его к состязанию с датчанином. Он забросил тренировку после того, как повстречался с ней. Не хотел ничего делать, несмотря на все мои убеждения. Он так запустил свое дело, что я из злости поставил свои деньги против него. А он все-таки победил. Черт бы побрал эту женщину! Я потерял из-за нее сто фунтов.
— Это вам наука за ваши глупости. Тогда вы ошиблись и теперь ошибаетесь с вашим хваленым Парадизом.
— Парадиз еще ни разу не был побит.
— А Кэшель?
— Ладно, посмотрим.
— Посмотрим. Но говорю вам, что я знаю Билли Парадиза. Я видел его в деле. Он не имеет понятия о боксе. Простой неуч. Моя старуха понимает больше его.
— Может и так, — возразил Меллиш. — А только что толку в вашей науке? Вспомните Ченстона. Как он ни учен, а Билли таки уложил его. И то он продержался так долго только лишь потому, что Билли вышел из себя. Это слабая его сторона. Он не умеет сдерживать свои чувства. Но вздыхателю по женским сердечкам не устоять против него.
— Хотите пари, что устоит? Если он не устоит, я сам сойду на арену и оторву ему голову. — И Нед Скин разразился потоком нелестных эпитетов по адресу Билли Парадиза. Меллиш еще раз указал ему, как плохо выглядел Кэшель в последние дни.
— Да, он недостаточно бережет себя, — покачал головой Скин. — Он все бегал показывать Лондон моей старухе и Фанни: вон они сидят на трехшиллинговых местах. Каждый вечер театры; каждый день какая-нибудь прогулка в парк, чтобы посмотреть на королеву, и прочее в этом духе. Моя Фанни, по правде сказать, любит, чтобы он сопровождал ее всюду; ей, конечно, лестно показаться на людях с таким красавчиком. Ее собственный отец недостаточно хорош для прогулок по Лондону. Старуха тоже чуть не молится на него. Она утверждает, что та девушка, о которой вы говорите, не стоит его. И чего он им дался! В Мельбурне за обедом никогда не подавали того, что я ел, и все делали по вкусу Кэшеля. Поверите ли, мне приходилось подговаривать его, чтобы он для себя спрашивал то, чего мне хотелось. Иначе и не добьешься, бывало… А все-таки, вдруг оживился старый Скин. — Биллу Парадизу не устоять против моего мальчика. Куда ему!
Сейчас же после ухода миссис Байрон, под свежим впечатлением ее очаровательности, Лидия задумалась над тем, что за женщина была эта миссис Скин, о которой с такой любовью говорил Кэшель и которая сумела возбудить к себе сыновние чувства Кэшеля в большей степени, чем родная мать. И вот оказывается, что это просто старая жена отставного кулачного бойца! Очевидно, что влияние этой женщины не могло отвратить Кэшеля от боксерской карьеры. Мысли о Кэшеле и его судьбе вновь поглотили Лидию. Она сидела с обычным своим сосредоточенно-сдержанным видом и, казалось, внимательно смотрела на арену. Но она не видела ни солдат, ни фехтовальщиков, ни атлетов. Ее мысли были далеко отсюда, в загадочном будущем.
Вдруг появление человека страшного вида перебило ее мысли. Его лицо по цвету и виду казалось высеченным из черного гранита. Его выступающая челюсть и убегающий назад лоб напоминали орангутанга. Лидия, вздрогнув, очнулась от своих мечтаний и услышала бурю рукоплесканий, пронесшуюся по рядам зрителей. Черный атлет свирепо улыбнулся и перепрыгнул через барьер арены. Лидии пришлось сознаться, что, несмотря на отвратительную голову и слишком большие руки и ноги, это был красиво сложенный человек. Сильная спина и мускулистые отливавшие черным блеском плечи выказывали большую силу и ловкость.
— Ну, разве не картинка этот Билли! — услышала Лидия восторженное восклицание Меллиша. — Что скажете, Нед Скин?
— Будет вам, — презрительно ответил Скин. — Посмотрите лучше на моего мальчика. Чем не джентльмен? Посмотри на него, как он идет по улице, так, пожалуй, примешь его за самого принца Уэльского.
Лидия посмотрела туда, куда он указывал, и заметила Кэшеля — совсем такого, каким она в первый раз увидела его в Уилстокене на вязовой аллее. Он подходил к арене с тем равнодушным видом, с каким люди выполняют ненужную и скучную формальность.
— Посмотрите, мисс Кэру, — шепнул ей лорд Вортингтон. — Разве перед вами не Аполлон и сатир? Вы должны признать, что наш знакомый — настоящий красавец. Если бы он мог в таком костюме появиться в обществе, то все женщины…
— Замолчите, — резко оборвала его Лидия. Ей вдруг стали невыносимы его слова.
Кэшель не перескочил через барьер, как его противник. Он спокойно перешагнул и, отказавшись от предложенной друзьями помощи, простым и размеренным движением взял свои боевые перчатки, как будто готовясь выйти на прогулку. Управившись с левой рукой и тем лишив себя способности свободно действовать ею, он ловко засунул в перчатку другую руку, схватил торчавший ремешок в зубы и движением, с каким тигр разрывает добычу, затянул его. Лидия вздрогнула.
— Боб Меллиш, — воскликнул Скин. — Ставлю двадцать против одного, что вашему Парадизу придется худо. Двадцать против одного! Идет?
Меллиш покачал головой. Затем распорядитель, указывая поочередно на противников, прокричал:
— Парадиз — профессор. Кэшель Байрон — профессор. Начинайте!
Кэшель теперь только впервые взглянул на Парадиза, присутствие которого он, казалось, до тех пор не замечал. Противники сошлись на середине арены, едва коснулись протянутой руки друг друга, тотчас же отскочили и стали медленно ходить слева направо по кругу, как пантеры, не спуская глаз один с другого.
— Я думаю, что они могли бы обменяться более сердечным рукопожатием, — сказала Лидия, стараясь скрыть свое волнение.
— Это обычная манера профессионалов, — заметил лорд Вортингтон. — Они поступают так, чтобы не дать противнику ухватиться за протянутую руку и нанести неожиданный удар прежде, чем можно успеть ее высвободить.
— Какое низкое коварство! — возмутилась Лидия.
— Впрочем, этого никогда не случается. Никто так не поступит, потому что в таком положении нельзя свободно владеть левой рукой, — успокоил ее Вортингтон.
Лидия отвернулась от него и сосредоточила все свое внимание на том, что происходило на арене. Ей показалось, что Парадиз более уверен в себе, чем Кэшель. Хотя он и нервничал, сознавая силу своего противника, но вместе с тем на лице его выражалось какое-то добродушие; он как будто обещал потешить и удивить зрителей какой-нибудь неожиданной выходкой. Кэшель же был настороже, ловил каждое движение своего противника и следил за ним взглядом, в котором Лидии почудилось что-то дьявольское. Сердце ее забилось еще сильнее.
Вдруг глаза Парадиза зловеще сверкнули. Он нагнул вперед голову, сделал прыжок, как-то весь сжался и ринулся на Кэшеля. Раздался звук, как бы от вылетевшей из бутылки шампанского пробки, после чего Кэшель оказался на прежнем своем месте посредине арены, а Парадиз — у самого барьера утирал перчаткой кровь, обильно струившуюся но нижней части его лица.
— Молодец, — взволнованно закричал Скин. — Молодчина Кэшель! На свете и есть-то всего два бойца, — я и мой мальчик, — которые могут ответить таким ударом.
— Уйдемте, — попросила Алиса.
— Это совсем не похоже на то, чем занимались джентльмены из Олимпийского клуба, — обратилась Лидия к лорду Вортингтону, не ответив Алисе. — Однако этот человек теряет массу крови.
— Не беда, — ответил лорд Вортингтон. — Кровь идет только из носа. Нос для того и создан.
— Посмотрите-ка! — продолжал восклицать Нед Скин. — Мой Кэшель отбросил его до самого барьера. Он теперь поджидает его, хочет поймать в удобном месте. Нет, брат, не на таковского напал!
Меллиш недоверчиво покачал головой. Оставшиеся минуты первого раунда протекли неудачно для Парадиза. Он изловчился забежать сзади к Кэшелю. Тот подпустил его совсем близко, но вдруг с необычайной быстротой повернулся и нанес Парадизу страшный удар в лицо. Тот не мог отскочить, так как был слишком близко к барьеру и не успел парировать удар. Но полученный удар не ошеломил его. Он стал лишь отступать под натиском противника. В Кэшеле не было теперь ни рыцарского благородства, ни желания пощадить окровавленного врага. Однако Лидию поражала в каждом его движении та же степень грации, которая очаровала ее в его матери… Более культурная часть публики начинала уже с отвращением отворачиваться от страшного зрелища: оба бойца были вымазаны кровью, так как кровь Парадиза замарала перчатки обоих противников. Устроители стали было совещаться, не прекратить ли состязание, но решили для удовольствия африканского короля продолжить схватку. Король, с выражением скуки смотревший до сих пор на все номера программы, теперь вдруг оживился, по-детски хлопал в ладоши и был в восторге…
После минутного перерыва для отдыха, противники стали вновь драться. Не успели они сделать двух шагов по направлению друг к другу, как Кэшель издали кошачьим прыжком очутился около Парадиза, нанес ему ужасный удар в голову и со смехом отскочил назад. Однако Парадиз только встряхнулся и ринулся на Кэшеля, не помня себя от бешенства. Кэшель устранился от его первого натиска и побежал по кругу арены, насмешливо косясь через плечо на врага с таким видом, будто тут происходит простая детская игра. В Парадизе не осталось уже никакого следа добродушия. С дикой яростью кинулся он на Кэшеля, не почувствовав даже страшного удара, полученного в середину груди: казалось, он сейчас растерзает Кэшеля. На мгновение их руки переплелись. Но уже через секунду Кэшель, спокойный и невредимый, отскочил в сторону, тогда как сопернику опять пришлось утирать кровь с лица. Парадиз, оправившись, хотел повторить свой маневр, но встретил такой удар, что упал на одно колено. Едва он успел подняться на ноги, как Кэшель опять подскочил к нему и еще раз сбил ловко рассчитанным ударом. Затем, с кокетством хищного зверя, отбежал от своей добычи, издали следя за ним. Парадиз вскочил на ноги, весь бледный, в диком исступлении и сорвал с рук перчатки. Гул негодования и протеста поднялся среди зрителей. Кэшель, заметив маневр противника, хотел последовать его примеру. Но прежде чем он успел освободить руки из перчаток, Парадиз уже был около него, и оба бойца сцепились в тесной схватке среди всеобщего волнения и криков. Лорд Вортингтон и другие зрители возбужденно вскочили со своих мест и неистово кричали: «Это против правил! Разнять их!» В это время зрители заметили, что Парадиз впился зубами в плечо Кэшеля. Буря негодования усилилась. Лидия дико вскрикнула в первый раз в своей жизни и сама не узнала своего голоса. Затем она, как сквозь туман, видела, что Кэшель, с перекошенным лицом, обвил рукой шею своего врага, сильным движением закинул его могучее тело за плечо и, как мешок, перебросил через себя на песок арены. Тут их успела разнять толпа атлетов и полицейских, сбежавшихся, как только Парадиз скинул перчатки. Поднялась невообразимая сумятица. Нед Скин перескочил через барьер и выкрикивал ругательства по адресу Парадиза, которого уводили два приятеля, причем он едва держался на ногах. Другие старались успокоить разошедшегося экс-чемпиона, подбодрить ошеломленного Парадиза или указать ему на неправильность поступка, только увеличивая тем общий беспорядок. Кэшель на другом конце арены бранил оторвавших его от врага атлетов, упрекавших его в забвении правил.
— К черту правила! — кричал Кэшель, — он укусил меня. Надо же мне было проучить его. Если бы вы не разняли нас… — Шум толпы заглушил его слова, и Лидия видела только, какой угрожающий жест был сделан по направлению Парадиза. Он потерял всякое самообладание. Лорд Вортингтон спустился вниз, чтобы успокоить его. Но он оттолкнул и его, и еще нескольких человек; казалось, что Кэшель готов был броситься на всякого, кто подойдет. Даже Скин крикнул ему, чтобы он образумился, так как уже довольно набедокурил сегодня. Тогда лорд Вортингтон шепнул что-то на ухо Кэшелю. Тот вдруг побледнел и, пристыженный, отвернувшись от всех, опустился на стоявший поблизости стул. Через некоторое время он подошел к вернувшемуся на арену Парадизу и протянул ему руку. Под аплодисменты зрителей они обменялись рукопожатием. Кэшель был более смущен, чем его побитый противник: он не смел поднять глаз. Он хотел поскорее скрыться подальше от направленных на него со всех сторон взглядов, когда к нему подошел офицер в парадном мундире и объявил, что король хочет говорить с ним. Невозможно было отказаться.
Король через переводчика сказал Кэшелю, что остался очень доволен увиденным и выразил свое изумление тем, что Кэшель не генерал или член парламента. Он предложил Кэшелю перейти на его службу, обещав подарить, если он приедет в Африку, трех самых красивых своих жен. Кэшель не знал, как ответить. Но его выручил переводчик, привычный к такого рода положениям и вполне удовлетворивший короля каким-то витиеватым ответом.
Лорд Вортингтон вернулся к своим дамам.
— Теперь Байрон успокоился, — сказал он Лидии. — Он сразу смирился, когда я сказал, что на него смотрят его аристократические приятельницы. А беднягу Парадиза он тем не менее так отделал, что тот сидит и "плачет. Он извинился перед Байроном, однако все еще продолжает утверждать, что побьет его, если бой будет без перчаток. Его сторонники обещают ему победу. Ведь им предстоит еще встретиться осенью. Приз назначен по тысяче фунтов за каждую трехминутную схватку.
— Как? Разве Кэшель Байрон не собирается отказаться от своей профессии?
— Отказаться? — удивленно переспросил лорд. — Ради чего? Ведь он может быть уверен, что эти деньги будут у него в кармане. Вы видели, что это за молодец.
— Да, я довольно насмотрелась. Алиса, вы, кажется, хотели домой. Пойдемте.
На следующий день мисс Кэру уехала в Уилстокен. Мисс Гофф осталась в Лондоне, чтобы дождаться конца сезона. Лидия поручила ее попечению одной пожилой своей знакомой, которая, выдав недавно замуж последнюю дочь, решила заняться подысканием женихов для Алисы, чтобы не остаться без дела.
11
правитьК концу сезона Алиса почувствовала себя более свободно. Хотя она и гордилась своими отношениями с Лидией, ей не могло нравиться то, что приходилось всегда оставаться в тени. Теперь же, когда Лидия уехала, гордость дружбы с нею осталась, а уколы от сознания низкого положения компаньонки были забыты. Чувство свободы делало ее более смелой и самостоятельной. Она даже начала считать свои собственные суждения более надежным руководством в каждодневных делах, чем пример своей патронессы. Разве она не была права, заявив, что Кэшель Байрон — невежественный и заурядный человек, тогда как Лидия, не обращая внимания на ее предупреждение, пригласила его в гости. А теперь все газеты подтверждали мнение, которое она пыталась внушить Лидии месяцы тому назад. В тот день, когда произошла схватка Кэшеля с Парадизом, разносчики вечерних газет кричали на улицах: «Постыдная сцена между двумя кулачными бойцами в Ислингтоне». На следующее утро в крупных газетах появились рассуждения о своевременных попытках воскресить прежние грубые традиции борьбы на призы: власти обвинялись в потворстве этим попыткам и к ним обращались с призывом положить этому конец твердой рукой. «Если эта язва не будет вырвана, — говорил один орган нонконформистов, — то нашим миссионерам уже нельзя будет утверждать, что Англия представляет собой источник Евангелия». Алиса собрала все эти газеты и отправила их в Уилстокен.
Был в Уилстокене один человек, который разделял ее воззрения относительно этого предмета. Где бы она ни встречалась с Люцианом Уэббером, они начинали разговор о Кэшеле и неизменно приходили к заключению, что, хотя его странное поведение и удовлетворяло злосчастному вкусу Лидии к эксцентричности, она никогда серьезно им не интересовалась и теперь ни при каких обстоятельствах не возобновит знакомства с ним. Люциан выносил немного приятного для себя из этих бесед и обыкновенно ощущал после них какой-то неопределенный привкус пошлости. Однако при всякой встрече с Алисой он снова начинал разговор о Кэшеле; при этом он всегда вознаграждал Алису за образцовую благопристойность ее взглядов тем, что танцевал с ней по крайней мере три раза, если в этот вечер бывали танцы. Умение танцевать было еще менее свойственно ему, чем умение разговаривать. Он танцевал неловко и натянуто. Алиса же, прирожденная энергия которой и мускульная сила превосходили все, что могло быть искусственно создано тренировкой самого мистера Меллиша, жаждала сильных и быстрых движений. Вальсировать с Люцианом для нее было равносильно тому, как если бы она становилась на время палкой в руках клоуна, когда тот собирается насмешить публику преднамеренной неуклюжестью своих прыжков. И хотя Люциан производил на нее впечатление человека необычайно строгой нравственности, обладавшего большим влиянием в политических сферах и игравшего видную роль в частной жизни, ей было тяжело проводить с ним те минуты, которых добивались лучшие танцоры по ее выбору. В конце концов ее начали тяготить нескончаемые разговоры о Кэшеле и Лидии; утомляла и чопорность Люциана. Начала тяготить ее и та бдительность, с которой приходилось постоянно следить здесь за своими манерами и словами. Эта бдительность к тому же далеко не всегда приводила к желанным результатам: так однажды, например, она услыхала, как одна высокопоставленная дама (которая знала, что Алиса услышит ее слова) отозвалась о ней, как о плохо воспитанной деревенской девке. В продолжение целой недели после этого Алиса не произнесла ни слова, не сделала ни одного движения, не подумав предварительно, как будут они приняты каким-либо недоброжелательным наблюдателем. Но чем ревностнее она старалась достигнуть полного совершенства в манерах, тем более отвратительной казалась она самой себе и приходила к заключению, что такой же кажется она и другим. Она дорого дала бы за обладание секретом Лидии всегда делать именно то, что подходило в данную минуту. Ее часто бесило тупоумие тех людей, с которыми приходилось встречаться. Ей казалось немыслимым найти с ними искренне-доброжелательный тон. Но те лица, приобрести манеры которых она так страстно добивалась, чувствовали себя как нельзя лучше в обществе тупых и скучных людей. Наконец, она стала бояться, что по своей природе, благодаря своему сравнительно низкому происхождению, неспособна приобрести привычки людей высшего круга, которым она так мучительно завидовала. Но в один прекрасный день она почувствовала сомнение, действительно ли является Люциан таким авторитетом и примером в деле умения вести себя, как она это думала до сих пор. Он не умел танцевать, его манера разговаривать была напыщенной и угловатой, во время разговора с ним нельзя было чувствовать себя легко и свободно. Следовало ли после этого опасаться его мнения? Следовало ли бояться вообще чьего бы то ни было мнения? Алиса гордо сжала губы, ощутив в себе зарождающийся протест.
У нее мелькнуло в голове воспоминание о событии, всегда вызывавшем прежде негодование. Теперь же оно заставило ее рассмеяться. Она припомнила скандальную сцену, когда чопорный Люциан вдвое согнулся на золоченом кресле миссис Хоскин, иллюстрируя момент бокса, называемый отказом от сопротивления. В конце концов, что значил этот легкий толчок Кэшеля по сравнению с тем градом ударов, которым он осыпал бока Парадиза? И не прав ли был Кэшель, говоря, что способности к напряжению и отпору могут от бездействия атрофироваться? Неучтивый поступок Кэшеля бросил луч истины на ее собственную жизнь, когда она задала себе этот вопрос.
Она много думала об этом и однажды, во время послеобеденного отдыха, последовательно стала разбираться в этом вопросе и взглянула на круг своих аристократических знакомых со своей новой точки зрения, сравнивая поведение обыкновенных людей с поведением людей, обладавших изысканными манерами, и затем сравнивая тех и других с собой, какой она была в недавнее время. Результат этого сравнения убедил ее, что во время своего первого сезона в Лондоне она только и занималась тем, что разыгрывала со страшными усилиями роль человека с незрелым самосознанием или, говоря по совести, все время делала из себя идиотку.
Затем она получила несколько приглашений из Южного Кенсингтона и Бейсуотера. Там она увидела общество крупных коммерсантов, докторов, адвокатов и духовенства. Все увиденное там поразило ее как яркая карикатура на то, чем была она сама все это время. Это было общество людей, больше всего стыдящихся и боящихся быть самими собою, презирающих других при малейшем подозрении, что те являются такими, каковы они и есть на самом деле. Общество до такой степени застывшее и закоченевшее в одних и тех же формах, что отдельные точности, обладавшие достаточным мужеством, чтобы играть на фортепьяно по воскресеньям, автоматически вытеснялись из его среды, выбрасывались в ряды богемы, где они уже беспрепятственно забавлялись изящными искусствами. Алиса увидела в этом обществе знакомые черты того класса, к которому она сама принадлежала, но это не помешало ей отметить его смешные стороны, которые заключались в безвкусной манере танцевать, в явно заученных манерах, в тщеславии, в голосе и акценте, искаженных беспрестанным старанием изобразить что-то утонченное, в обычном грубом обращении с прислугою, в идолопоклонстве перед знатью, в узком сектантстве и в десятке других проявлений, которые Алиса, не чувствовавшая никакого желания проникать в корень вещей, относила целиком к врожденной вульгарности.
Вскоре после этого дня размышлений она встретила Люциана во время танцев. Он пришел на вечер по обыкновению поздно и с достоинством спросил ее, может ли он иметь удовольствие танцевать с ней сегодня. Этой формы обращения он никогда не менял. К его удивлению, она предложила ему «второй добавочный танец». Он поклонился. Сейчас же к Алисе подошел молодой человек и, заявив, что теперь, кажется, его очередь, увел ее с собой. Люциан снисходительно улыбнулся, подумав, что хотя манеры Алисы были удивительно хороши, принимая во внимание ее прежнюю жизнь, однако иногда в них проскальзывает более низкий тон, чем тот, который, по его мнению, ему удавалось сохранить в своем собственном поведении.
Когда наступила его очередь, они сделали два тура по комнате под звуки вальса, разыгрываемого тапером, и затем остановились. Алиса предпочитала ограничиваться этими двумя турами, когда вальсировала с Люцианом. Он спросил ее, слышала ли она что-нибудь о Лидии.
— Вы всегда задаете мне этот вопрос, — возразила Алиса. — Лидия пишет только тогда, когда ей необходимо сообщить что-нибудь деловое; да и то она присылает лишь несколько строк.
— Вы правы. Но с тех пор, как мы с ней расстались, у нее могло найтись что-нибудь деловое.
— У нее не нашлось ничего делового, — ответила Алиса, раздраженная его лукавой усмешкой.
— Ей было бы приятно услышать, что мне удалось наконец освободить виллу на вязовой аллее от арендаторов.
— Я думала, что они давно уже уехали, — равнодушно произнесла Алиса.
— Прошел месяц с лишним, как их уже нет там. Вся трудность заключалась в том, чтобы заставить их забрать свое имущество. Как бы то ни было, мы теперь освободились. Единственной вещью, напоминающей об их пребывании, является Библия, половина листов которой вырваны, а остальные исчерчены условиями различных пари, рецептами потогонных средств и других медикаментов, а также целой массой непонятных заметок. Одна из находящихся в книге надписей, выцветшая от времени, гласит: «Роберту Меллишу от его любящей матери, с глубокой надеждой, что он пойдет по путям, указанным в этой Книге». Я боюсь, что надежда не вполне оправдалась.
— Как гадко было с его стороны разорвать Библию, — торжественно произнесла Алиса. Но сейчас же, вслед за этим, рассмеялась и сказала: — Я знаю, мне не следовало бы смеяться, но я ничего не могу поделать с собой.
— Этот случай производит на меня скорее трогательное впечатление, — произнес Люциан, который любил показать, что он не лишен чувствительности. — Можно живо вообразить себе веру этой бедной женщины в будущее своего сына. Если бы только она смогла предвидеть, как мало оправдываются ее надежды!
— Надписи на книгах подобны надписям надгробных памятников, — презрительно заметила Алиса. — В сущности они не имеют никакого значения.
— Я очень рад, что у этих людей нет больше предлога ходить в Уилстокен. Большим несчастьем было, что Лидия познакомилась с одним из них.
— Вы уже говорили об этом много раз, — вызывающе произнесла Алиса. — Можно подумать, что вы завидуете бедному боксеру.
Люциан покраснел до корней волос. Алиса затрепетала от своей смелости, но не опустила глаз.
— Поистине, это слишком нелепое предположение, — сказал он, скрывая смущение под беззаботным видом, совершенно чуждым его обычным манерам. — В чем я могу завидовать ему, мисс Гофф?
— Это лучше всего известно вам самим.
Люциан понял, что в Алисе произошла какая-то перемена и что в разговорах с ней он потерял под ногами почву. Его оскорбленное самолюбие в этот миг вытравило, подобно едкой кислоте, прежнее впечатление о ней, как о хорошо воспитанной и достойной уважения молодой женщине. Перед ним была избалованная красавица. И так как ему вообще нравились не те женщины, поведение которых соответствовало его мнению о благопристойности, эта перемена была далеко не к худшему для Алисы. Он не мог простить ей только последнего замечания, хотя постарался не дать ей заметить, как больно оно укололо его.
— Я боюсь, что буду представлять собой очень жалкую фигуру при встрече со своим соперником, — сказал он, улыбаясь.
— Вызовите его на дуэль и застрелите его, — весело произнесла Алиса. — Весьма вероятно, что он не умеет обращаться с пистолетом.
Он опять улыбнулся; но если бы Алиса знала, насколько серьезно он обдумывал ее предложение, пока не отбросил его, как неподходящее. Пустить пулю в Кэшеля являлось для него скорее роскошью, которую он не мог позволить себе, чем преступлением. Алиса же была вполне удовлетворена тем, что с этим Уэббером, на которого она потратила так много незаслуженного уважения, можно обращаться столь же небрежно, как с поклонниками в Уилстокене.
— Странно, — произнесла она, подражая задумчивой манере Лидии, что такой обыкновенный человек оказался привлекательным для Лидии. И это вовсе не оттого, что он изящен. Ее ни на минуту не интересует эта сторона. Я думаю, что она не посмотрела бы лишний раз даже на самого красивого человека в Лондоне, до такой степени ей важна в человеке только его духовная суть. И все-таки она находила удовольствие в разговорах с ним.
— О, это ошибка! Лидия заставляет думать, что она глубоко интересуется человеком, с которым ей случайно пришлось разговаривать; но это только манера. Под ней ровно ничего не кроется.
— Я хорошо знаю эту ее черту. Но здесь было совсем другое.
Люциан с упреком покачал головой. — Я не могу шутить в таких серьезных делах, — сказал он, решив сделать попытку восстановить свое достоинство в глазах Алисы. — Я думаю, мисс Гофф, что вы едва ли понимаете, насколько нелепо подобное предположение. В Европе мало найдется знатных людей, с которыми моя кузина не была бы лично знакома. Очень молодая девушка, которая еще мало знает свет, могла быть обманута внешностью такого человека, как Байрон. Женщина привыкшая к обществу, не может сделать такой ошибки. Нет сомнения, что вульгарность и неуклюжие любезности этого человека забавляли ее некоторое время, однако…
— Но почему же тогда она пригласила его посещать ее «пятницы»?
— Это не что иное, как простая любезность с ее стороны. Простая благодарность за то, что он помог ей выпутаться из затруднительного положения.
— В таком случае, она могла бы равным образом пригласить и полисмена навещать ее. Я не могу поверить, чтобы это была только любезность.
Люциан в эту минуту ненавидел Алису.
— Мне очень жаль, что вы считаете подобную вещь возможной, — произнес он. — Не сделать ли нам еще один тур вальса?
Алисе трудно было вынести намек на то, что она еще недостаточно понимает светскую жизнь и не видит пропасти между Лидией и Кэшелем.
— Конечно, я понимаю, что это невозможно, — возразила она. — Но я подозревала здесь совсем другую причину.
Люциан, не смея вывести из ее слов, что именно имелось в виду, думал найти выход из неприятного разговора в вальсировании. Но во время вальса она посоветовала ему взять несколько уроков танцев у одной учительницы, искусной в обучении джентльменов тому, что называют изящной манерой танцевать. Эта выходка внесла в их беседу такой холод, что Алиса, боясь, чтобы ее новая теория поведения не завела слишком далеко, изменила тон и выразила удивление той массе разнообразной работы, которую Люциан выполнял на Даунинг-стрит. Он принял комплимент с полной серьезностью, оставив ее в убеждении, что примирение состоялось. Но это не было так на самом деле. Она ничего не смыслила в политике или общественной работе, и он понимал неискренность ее хорошо разыгранного удивления; к тому же он находил вполне естественным, что она с почтением относится к его способностям из-за глубокого невежества в делах. А то, что она считала его настолько мелочным, чтобы завидовать боксеру, и находила его манеру танцевать лишенной изящества — словно заноза вонзилась в душу.
После этого танца Алиса много думала о Люциане, а также о том способе, каким в обществе устраивались браки. Прежде чем мисс Кэру взяла ее в компаньонки, она часто с горечью задумывалась о своей судьбе. Все изящные молодые люди вращались в кругах, попасть в которые гувернантка не имела никаких шансов. Войти в более близкие отношения она могла только с коренными обитателями Уилстокена, на которых она смотрела, как на жалких провинциалов, и среди которых даже Уоллес Паркер казался джентльменом и выделялся как манерами, так и ученостью. Теперь же, когда она сделалась общепризнанной красавицей в том кружке, который едва ли принял бы в свою среду Уоллеса Паркера, она сделала открытие, что все изящные молодые люди были младшими сыновьями в своих семействах, все отличались безденежностью и расточительностью, и, хотя они далеко превосходили Люциана Уэббера в умении танцевать, однако на них нельзя было смотреть, как на людей, с которыми стоит устраивать общий домашний очаг.
Алиса достаточно испытала уже тягостей и забот, связанных с бедностью; с идеальными молодыми людьми она встречалась только в романах и никогда серьезно не считала, что они возможны в действительной жизни. Она не имела еще никакого представления о том, в чем заключается ужас совместной жизни с людьми низменного образа мыслей, но очень хорошо понимала всю тяжесть недостатка денег. Нельзя сказать, чтобы она равнодушно относилась к вопросу честности: ничто не могло бы заставить ее соединить свою судьбу с самым богатым из богачей, если бы она считала его безнравственным. Она стремилась выйти замуж за человека с деньгами, с общественным положением и с хорошим характером; но в то же время ей хотелось, чтобы такой человек был молод и имел красивую наружность. Но человека, удовлетворяющего всем этим требованиям, не явилось на ее горизонте. Все красивые, галантные, хорошо воспитанные молодые люди были по уши в долгах, так как жили выше своих доходов, еще меньших, чем те, которыми прельщал ее Уоллес Паркер. Богатые и титулованные наследники настолько же стояли ниже Паркера по наружности и умению держать себя, насколько они уступали ему и в учености. Кроме того, ни один человек, сколько-нибудь удовлетворяющий всем ее требованиям, еще не выказал ни малейшего желания влюбиться в нее.
В одно прекрасное июльское утро Алиса в сопровождении грума отправилась в парк верхом на лошади. Утро дышало свежестью, и всадники, и лошади наслаждались душистой, бодрящей прохладой. В парке не было видно ни одного скучающего джентльмена, лениво болтающего, развалившись в карете, не было также раздраженных зрителей, которые, сидя на стульях, завидовали бы ему. Алиса, прекрасная наездница, — чего нельзя было ожидать от нее, поскольку верховой ездой она занялась недавно, чувствовала себя в седле превосходно. Она уже проскакала легким галопом от Корнера до Серпентина, как вдруг увидела Уоллеса Паркера, приближающегося к ней верхом на большой белой лошади.
— Как поживаете, Алиса? — воскликнул он, искусно заставляя свою лошадь гарцевать и снимая в то же время шляпу со всей галантностью, какую он предполагал в этом случае у аристократа.
— Боже мой! — воскликнула Алиса, забыв в порыве удивления о приличиях. — Как вы попали сюда? И где, ради всего святого, достали вы эту лошадь?
— Я думаю, Алиса, — произнес Паркер, довольный произведенным впечатлением, — что явился сюда за тем же, за чем и вы — чтобы наслаждаться прекрасным утром. Что касается этого Россинанта, то я нанял его. А эта рыжая лошадь — ваша? Простите за нескромность вопроса.
— Нет, — ответила Алиса, слегка покраснев. — Я никак не ожидала, что встречу вас здесь.
— О, во время сезона я всегда бываю здесь на прогулках. Но вы правы, год тому назад встретиться здесь было бы для нас совершенно невероятно.
— Алиса поняла, что чем дальше, тем неприятнее будет для нее разговор. Поэтому она переменила тему.
— Вы были в Уилстокене с тех пор, как я последний раз видела вас?
— Да. Я бываю там по крайней мере раз в неделю.
— Раз в неделю! Дженет ничего не говорила мне об этом.
Лукавое выражение Паркера давало понять, что он не хочет сразу открывать причину этого. Алиса чувствовала себя задетой, но не снизошла до расспросов. Паркер продолжал:
— Как поживает мисс Синий чулок?
— Я не знаю никого, кто бы носил подобное имя.
— Вы хорошо знаете, о ком я говорю. Я говорю о вашей покровительнице — мисс Кэру.
Алиса вспыхнула.
— Вы невыносимо дерзки, Уоллес, — произнесла она, хватаясь за свой хлыст. — Как вы смеете называть мисс Кэру моей покровительницей?
Уоллес внезапно принял торжественно-печальный вид.
— Я не знал, что вам неприятно напоминание о всем том, чем вы обязаны ей, — сказал он. — Дженет никогда не отзывается о ней неприязненно, хотя мисс Кэру ничего для нее не сделала.
— Я не отзываюсь о ней неприязненно, — протестующе воскликнула Алиса, сдерживая слезы. — Но вот в чем я уверена: вы не перестаете дурно отзываться обо мне там, дома.
— Это только доказывает, что вы плохо понимаете мой характер. Я всегда стараюсь отыскивать для вас оправдание.
— Оправдание — но в чем же? Что такого я сделала? Что вы хотите этим сказать?
— О, ровно ничего, если и вы ни на что не намекаете. Из ваших оправданий я заключил, что вы чувствуете себя неправой.
— Я вовсе не оправдывалась. Не смейте больше говорить мне подобные вещи, Уоллес!
— Я всегда ваш покорный слуга, — возразил он с вежливой иронией.
Она притворилась, что не слышит его, и хлыстом заставила свою лошадь пуститься рысью. Так как белая лошадь не была рысаком, Паркер последовал за Алисой тяжелым галопом. От страха, что он делает ее смешной, Алиса замедлила ход, и белый конь также перешел на тихий бег, отмечая каждый свой шаг покачиванием длинного хвоста и гривы.
— Мне надо что-то сказать вам, — произнес наконец Паркер.
Алиса не удостоила его ответом.
— Я думаю, что лучше сразу сказать вам обо всем, — продолжал он. — Дело в том, что я хочу жениться на Дженет.
— Дженет не хочет этого, — быстро возразила Алиса…
Паркер самодовольно улыбнулся и произнес:
— Я не думаю, чтобы у нее нашлось серьезное возражение против этого, если вы дадите ей понять, что между нами все кончено.
— Что именно кончено между нами?
— Ну, если вы предпочитаете иначе осветить дело и хотите этим сказать, что между нами никогда ничего не было, — пусть будет так. Но Дженет уверена, что мы были обручены. Так думали и многие другие люди, пока вы не пустились в свет.
— Я не в силах запретить другим людям думать все, что им угодно.
— И все они знают, что, по крайней мере, я был готов честно выполнить свою роль в принятом на себя обязательстве.
— Уоллес, — произнесла Алиса, внезапно изменив тон, — я думаю, что нам лучше будет сейчас расстаться. Мне неловко ехать с вами по парку, когда со мной нет никого, кроме грума.
— Как вам будет угодно, — холодно произнес он, останавливаясь. — Могу я сообщить Дженет, что вы желаете ее брака со мной?
— Ни в коем случае. Я вовсе не желаю, чтобы кто бы то ни было выходил за вас замуж, а тем более моя родная сестра. Дженет заслуживает лучшего жениха.
— Я совершенно согласен с вами, хотя не понимаю, к чему вы клоните. Насколько я понимаю вас, вы не хотите ни сами выходить за меня замуж — заметьте, я все еще согласен выполнить свое обязательство, — ни позволить другой девушке быть моей. Не так ли?
— Вы можете сказать Дженет, — горячо произнесла Алиса с пылающим лицом, — что если бы мы — вы и я — были осуждены вечно жить вместе на пустынном острове… Нет, я напишу ей. Это будет самое лучшее. До свидания!
Паркер, до той минуты сохранявший полную невозмутимость, проявил беспокойство.
— Я прошу вас, Алиса, — тревожно сказал он, — не говорить ей про меня ничего дурного. Ведь вы не можете, не отступая от истины, сказать про меня что-либо дурное.
— Вы действительно любите Дженет? — спросила Алиса тоном сомнения.
— Кто дал вам право сомневаться в этом? — негодующе произнес он. — Дженет во всех отношениях превосходная девушка.
— Я всегда говорила то же самое, — заметила Алиса, слегка рассерженная, что другой человек предупредил ее в этой похвале. — Я напишу ей всю правду, что между мною и вами никогда ничего не было, кроме того, что обыкновенно бывает между кузенами и кузинами и что с моей стороны ничего больше и не могло быть. Теперь я должна уехать. Воображаю, что думает о нас мой грум.
— Мне будет очень жаль, если это унизит вас в его мнении, — злорадно произнес Паркер. — До свидания, Алиса.
Произнеся эти слова небрежным тоном, он дернул свою лошадь, взмахнул шляпой и поскакал прочь.
Он сказал неправду, что у него была привычка кататься в этом парке каждое лето. Только вчера он узнал от Дженет, что Алиса ездит прогуливаться здесь верхом каждое утро, после чего он решил встретиться с Алисой в одинаковых условиях; по его мнению, джентльмен, едущий верхом на белой лошади по дороге около Серпентина, не представлял слишком большого контраста с возможными спутниками Алисы, как бы высоко ни было их общественное положение.
Что касается Алисы, то напоминание Паркера о том, что мисс Кэру была ее патронессой, огнем горело в груди. Поскорее обеспечить себе независимое положение было крайне необходимо. А так как единственным способом достигнуть независимости для нее был брак, она решила выйти замуж за первого встречного человека, каков бы ни был его возраст, наружность и характер, если только он будет в состоянии доставить ей такое же положение, как у мисс Кэру, в том маленьком мире, привычки и обычаи которого Алиса недавно усвоила.
12
правитьВ начале осени Алиса отправилась в Шотландию, где начался охотничий сезон, а Лидия в это время жила в Уилстокене, приготовляя к печати письма и мемуары своего отца. Сначала ей было неуютно в замке, где все комнаты были безвкусно экзотичны: то со сводчатыми портиками, то в виде раззолоченных галерей, то с тремя, то с шестью стенами, и не было среди них ни одного уютного рабочего кабинета с четырьмя углами. Все они напоминали сказочно-нелепые залы из «Тысячи и одной ночи». У них был жуткий вид.
В поисках удобного для работы помещения, она не раз останавливалась на мысли построить павильон с видом на вязовую аллею. Но рабочие, постоянно сновавшие по этому месту, стали бы мешать ее занятиям, поэтому она ограничилась тем, что приказала превратить одну из кухонь в библиотеку, откуда, сидя за своим письменным столом посреди комнаты, она могла видеть в одно из окон вязовую аллею, а в другое — луга, лес, большую дорогу и канал, за которым ландшафт замыкался отдаленным зеленым холмом, где обыкновенно паслись овцы. Другие комнаты были заняты двумя служанками, на обязанностях которых лежало подметать и вытирать пыль в помещении, готовить завтрак для мисс Кэру и ходить с поручениями в замок. В свободные от занятий часы они сидели на открытом воздухе и чихали романы.
После того, как Лидия проработала в этом укромном уголке месяца два, ее жизнь до такой степени наполнилась воспоминаниями об отце, что только минуты разговоров с прислугой возвращали ее к действительности. Двенадцатого августа одна из служанок, Феба, вошла к ней и сказала:
— Башвиль пришел узнать, не может ли он переговорить с вами, мисс. Разрешите ему войти?
Позволение было дано, и лакей вошел. После схватки с Кэшелем он не мог уже вернуть свое прежнее самообладание. Правда, его манеры и речь были так же округлены и почтительны, как и прежде, но лицо не сохраняло больше своего непоколебимого твердого выражения. Теперь он пришел просить позволения отлучиться на послеобеденное время. Он редко просил отпуск, и ему никогда не отказывали.
— Сегодня по дороге больше движения, чем обыкновенно, — заметила Лидия. — Вы не знаете, отчего это?
— Нет, сударыня, — ответил Башвиль, покраснев.
— Обыкновенно с 12-го августа начинается охота, — сказала она, — но я думаю, что едва ли в этом причина скопления народа. Нет ли по соседству бегов, ярмарки или чего-нибудь в этом роде?
— Насколько мне известно, нет, сударыня.
Лидия снова погрузилась в свою работу и вскоре забыла о привлекшем ее внимание необыкновенном оживлении на дороге.
Башвиль вернулся в замок и, прежде чем отправиться, нарядился так, как, по его мнению, должен был нарядиться джентльмен, отдыхающий летом в деревне.
Дообеденное время протекло совершенно спокойно. Не раздавалось ни звука, за исключением скрипа пера Лидии, тиканья ее любимых часов, имевших форму человеческого черепа, приглушенного стука посуды на кухне да голосов птиц и служанок, доносившихся снаружи. Когда наступило время завтрака, Лидия прервала работу, чтобы взглянуть на часы, и кончиком пера смахнула пылинку с тетради мемуаров. Затем она бросила рассеянный взгляд в окно на вершины вязов, среди которых она когда-то узрела лесного бога. На этот раз она увидела там полисмена. Не веря глазам, она взглянула еще раз: действительно, там стоял, осторожно оглядываясь, чернобородый человек в каске, выделявшийся темным пятном на фоне осенней зелени; Лидия призвала Фебу и приказала ей спросить у полицейского, что ему надо. Девушка быстро вернулась, едва переводя дыхание, и сообщила, что более дюжины констеблей скрываются за деревьями и что один из них, к которому она обратилась с вопросом, ничего ей на это не ответил, но стал расспрашивать ее, сколько ворот в парке, всегда ли они заперты и много ли она видела в окрестности людей. Она была уверена, что поблизости совершено преступление. Лидия пожала плечами и приказала подавать завтрак, во время которого Феба то и дело выглядывала в окна, заставляя свою госпожу напоминать ей о следующих блюдах.
— Феба, — сказала Лидия, когда тарелки были убраны, — вы можете пойти к сторожке у ворот парка и спросить, зачем явились к нам полисмены. Но дальше сторожки не ходите. Постойте. Елена, кажется, пошла в замок?
Феба с явной неохотой ответила утвердительно.
— Ну, хорошо, вы можете не дожидаться ее прихода; но возвращайтесь поскорее, мне может что-нибудь понадобиться.
— Через минутку я буду здесь, мисс, — ответила Феба, убегая.
Оставшись одна, Лидия не спеша возобновила свою работу, изредка отрываясь, чтобы бросить взгляд на синеющий вдали лес, на стадо овец, разгуливающих по склону холма, или на стаю птиц, пролетающих над вершинами вязов. Неожиданно рассеянный взгляд ее упал на какого-то человека, полуобнаженного, с темным свертком под мышкой, быстро промчавшегося по дальней просеке. Лидия подумала, что, вероятно, он был потревожен во время купания в канале и обратился в бегство со своим гардеробом под мышкой. Это предположение заставило ее рассмеяться; потом она опять вернулась к своим рукописям. Вдруг снаружи послышался шум и раздались быстрые шаги. Затем кто-то с силой рванул задвижку двери — и Кэшель Байрон остановился у порога комнаты, пораженный присутствием Лидии и переменой в обстановке его бывшего жилья.
С ним также произошла странная перемена. На нем была матросская куртка, которая, очевидно, принадлежала не ему, потому что едва доходила до пояса, а рукава ее были так коротки, что обнажали руки почти до локтей, обнаруживая отсутствие белья. Он был в белых коротких брюках, испачканных глиной и зелеными травяными пятнами. Вокруг его талии был обернут широкий пояс из красной материи. От колен и до носков, края которых свешивались на ботинки, были видны обнаженные мускулистые ноги. Лицо его представляло собой маску из пота и пыли, крови и черно-синих пятен от ушибов. Под левым глазом вздувалась багровая шишка, величиной с грецкий орех; скула под этой шишкой и другая щека сильно распухли; губа была надорвана с одной стороны. Шляпы на нем не было, коротко остриженные волосы торчали в стороны, а уши имели такой вид, словно их только что натерли бумагой для чистки медной посуды.
В продолжение нескольких секунд они молча смотрели друг на друга. Затем Лидия попыталась что-то сказать, но голос изменил ей, и она опустилась в кресло.
— Я не знал, что вы здесь, — произнес он хриплым, задыхающимся шепотом. — За мной гналась полиция. Я боролся в продолжение часа, а затем пробежал больше мили; я совсем изнемогаю и не могу дальше бежать. Позвольте мне спрятаться в задней комнате, а им скажите, что вы никого не видели. Согласны ли вы на это?
— Что такое вы сделали? — спросила она, с усилием подавив слабость и вставая с кресла.
— Ничего, — ответил он, переводя дух, причем у него вырвался стон. — Причина — мое ремесло. Вот и все.
— Почему полиция преследует вас? Почему вы в таком ужасном виде?
При этих словах Кэшель занервничал. В крышку стоявшего на столе ящика с письменными принадлежностями было вделано зеркало. Он наклонился и с тревогой взглянул на себя, но, увидев отражение своего лица, тотчас успокоился.
— У меня все в порядке, — произнес он. — Никакого знака не останется. Эта мышь, — он весело указал на опухоль под глазом, — завтра же исчезнет. Собственно говоря, я в довольно приличном виде. Уф! Только мое сердце вздулось, как у быка, после этого бега.
— Вы просите меня скрыть вас, — сурово произнесла Лидия, — но что вы сделали? Вы убили кого-нибудь?
— Нет, — воскликнул Кэшель, — пытаясь от удивления широко раскрыть глаза, причем смог раскрыть только один глаз, так как другой совершенно ему не повиновался. — Я сказал уже вам, что вступил при публике в кулачный бой с одним негодяем, а это преследуется законом. Спрячьте меня, если не хотите увидеть меня в тюрьме! Черт бы его побрал! — с внезапным гневом воскликнул он, возвращаясь к ее вопросу. — Убил!.. Его не убьешь и паровым молотом. С равным успехом можно колотить по мешку с гвоздями. И все мои деньги, время, тренировка, работа целого дня — все пропало даром!
— Идите, — произнесла Лидия с невольным отвращением. — Идите, я не хочу знать, какой дорогой вы пойдете. Как осмелились вы прийти ко мне?
Черно-синие пятна на лице Кэшеля побелели, и он опять начал тяжело дышать.
— Хорошо, — произнес он, — я уйду. Только на вашей конюшне не найдется ни одного конюха, который поступил бы со мной так, как вы.
Произнося эти слова, он открыл было дверь, но сейчас же невольно притворил ее опять. Лидия взглянула в окно и увидела толпу полисменов и других лиц, спешивших сюда по вязовой аллее. Кэшель бросил вокруг себя растерянный, полный отчаяния взгляд загнанного зверя. Лидия не смогла вынести этого взгляда.
— Скорее! — воскликнула она, открывая одну из внутренних дверей. — Идите туда и сидите спокойно. — Кэшель с мрачным видом колебался. Лидия гневно топнула ногой. Тогда он проскользнул в соседнюю комнату; она же, затворив дверь, заняла свое место за письменным столом, ее сердце трепетало от возбуждения, похожего на то, какое она испытывала в раннем детстве, когда случалось скрывать свои маленькие преступные тайны от зоркой няньки.
Топот и звук голосов за окнами меж тем усилился. Затем раздались два решительных удара в дверь.
— Войдите, — произнесла Лидия таким спокойным голосом, какого она у себя в подобных обстоятельствах не предполагала.
Полисмен отворил дверь и быстрым взглядом окинул комнату. То, что он увидел, заставило его попятиться назад и, из уважения к Лидии, прикоснуться к своей каске. Пока он раскрывал рот, собираясь произнести первое слово, Феба, вся раскрасневшаяся от быстрого бега, проскользнула сзади него и оскорбленно спросила, что ему здесь надо.
— Отойдите от двери, Феба, — сказала Лидия. — Оставайтесь здесь со мною, пока я не отпущу вас, — прибавила она, видя, что девушка направилась к внутренней двери. — Теперь, — произнесла она, вежливо поворачиваясь к полисмену, — расскажите в чем дело.
— Прошу вас извинить меня, сударыня, — учтиво произнес констебль. — Не видели вы случайно, чтобы здесь кто-нибудь пробежал перед вашими окнами?
— Вы подразумеваете человека, одетого только наполовину, с черным сюртуком под мышкой? — спросила Лидия.
— Это он самый, мисс, — ответил полисмен, очень заинтересованный. — По какой дороге он пошел?
— Я покажу вам, где он пробегал, — сказала Лидия, вставая и подходя к наружной двери, за которой она увидела толпу крестьян, окруживших полисменов, и захваченных последними двух мужчин. Один из этих пленников был Меллиш (без сюртука), а другой — человек с крючковатым носом, такой, каких она часто видела на скачках. Она указала на просеку, где действительно видела бежавшего Кэшеля, и почувствовала, что этот обман словно что-то перевернул в сердце. Но тон, каким она говорила, не внушил полисменам ни малейшего подозрения.
В это время несколько крестьян выступили вперед. Каждый из них заявил, что он в точности знает, куда направился Кэшель, после того, как он пересек просеку. В то время, как они спорили между собой, несколько человек, похожих по наружности на крючконосого пленника, проскользнули в толпу и устремили взоры на полицию с плохо скрытой враждебностью. Вскоре после этого появился другой отряд полиции с новым пленником. Вокруг них также собралась толпа, среди которой был и Башвиль.
— Вам лучше войти в дом, сударыня, — произнес один из полисменов, обращаясь к Лидии. — Нам придется держаться вместе, так как нас очень мало и мы не можем загородить от вас этого человека, видеть которого вам вряд ли будет приятно.
Но Лидия уже взглянула на него и догадалась, что новый пленник был Парадиз, хотя лицо его было изувечено до неузнаваемости. Его костюм был похож на костюм Кэшеля, за исключением того, что поясом ему служил синий платок с белыми крапинками, а на плечах у него была старая попона, сквозь складки которой виднелись обнаженные бока, окрашенные во все цвета, какие только могут быть причинены ушибами. Что же касается его лица, то небольшая щель и дыра в комке багрового мяса указывали на присутствие глаза и рта; остальных черт нельзя было различить. Очевидно, он еще мог немного видеть, потому что поднял свою распухшую руку, чтобы поправить попону, а затем спросил хриплым голосом, с сильно затрудненным дыханием, не даст ли леди напиться бедному борцу, который сделал все, что мог, чтобы оправдать доверие державших за него пари. Кто-то из присутствовавших подал ему фляжку, а Меллиш вызвался, под условием, чтобы его на минуту освободили, влить ее содержимое в глотку Парадиза. Как только водка прошла сквозь раздувшиеся губы, Парадиз собрался с силами и закричал во весь голос:
— Он послал за полицией, потому что не мог больше держаться. Я готов продолжать бокс.
Полисмены приказали ему замолчать и столпились вокруг, закрывая его от Лидии, которая, не выказывая ни чувства жалости, ни отвращения, предложила полисменам отвести изувеченного в замок и там оказать первую помощь. Она прибавила, что там может подкрепиться и весь отряд полиции. Полицейский сержант, который очень устал и чувствовал сильную жажду, поколебался. Лидия, заметив это, стала распоряжаться так, как будто это было уже делом решенным.
— Башвиль, — сказала она, — будьте добры показать им, куда они должны пройти, и позаботьтесь, чтобы им дали все необходимое.
— Какой-то вор украл мой сюртук, — мрачно сказал Меллиш, обращаясь к Башвилю. — Если вы одолжите мне свой, а эти почтенные полисмены не стащат его с моей спины, я вам верну его через день или два. Я честный человек и был здесь жильцом у милостивейшей леди.
— Вашему товарищу сюртук еще нужнее, чем вам, — строго произнес сержант. — Быть может, найдется старый кучерский плащ или что-нибудь в этом роде. Я сам позаботился бы о том, чтобы он был возвращен в целости. Мне очень не хотелось бы вести этого господина по деревне в одеяле, словно дикого индейца.
— У меня есть такой плащ, — сказал Башвиль. — Я сейчас принесу его вам.
И прежде чем Лидия могла придумать какой-нибудь предлог, чтобы остановить его, он исчез, и она слышала, как он вошел в дом через заднюю дверь. Ей показалось, что все вокруг нее умолкли, словно обман уже обнаружился. Меллиш, который выжидал удобного случая, чтобы протестовать против последнего замечания полисмена, сердито произнес:
— Кого вы называете моим товарищем? Пусть меня гром поразит на месте, если я когда-либо видел его прежде.
Лидия посмотрела на него, как смотрит каторжник на того несчастного, которого сковывают общей с ним цепью. Он делал то же, что делала перед этим и она, — лгал. Башвиль, пройдя все комнаты, вошел в библиотеку через внутреннюю дверь, держа в руке старый ливрейный плащ.
— Набросьте это, — произнес он, — и пойдемте в замок со мною. Вы можете осмотреть все дороги на пять миль в окружности с южной башни и разглядеть на них каждого человека в подзорную трубу. С вашего позволения, сударыня, мне кажется, что Фебе следует пойти с нами, чтобы помочь.
— Конечно, — сказала Лидия, спокойно глядя на него.
— Я достану в замке платье для этого человека, который так нуждается в нем. Ну, а теперь, молодцы, в дорогу.
— Благодарю вас, леди, — произнес сержант. — Нам пришлось целое утро порядком поработать, а теперь мы не можем сделать ничего лучше, как выпить за ваше здоровье.
Он опять прикоснулся к своей каске. Лидия слегка поклонилась ему.
— Держитесь ближе друг к другу, ребята, — сказал он, когда толпа двинулась за Башвилем.
— О, — с насмешливой улыбкой произнес Меллиш, — держитесь ближе друг к другу, как гуси. Да, хороший оборот приняли дела, если англичанина преследуют за то, что он остановился, увидев толпу.
— Ну ладно, — сказал сержант. — Принимая во внимание, что вы хорошо вели себя и не сопротивлялись, я очень сожалею, что вы не заметили, где спрятаны колы и веревки. Я мог бы замолвить словечко, во время разбора этого дела, за того, кто указал бы мне, где их найти.
— Колы и веревки! Силы небесные! Да там вовсе не было ни колов, ни веревок. Ведь это была только простая драка, если там вообще-то что-нибудь было. Я, по крайней мере, ничего не видел, но вы, очевидно, видели. И это только доказывает, что вы хитрее меня. Вот и все.
Тем временем последние люди полицейского отряда удалялись. Лидия следила за ними, стоя у дверей. Когда она повернулась, чтобы войти в дом, она увидела Кэшеля, осторожно выходящего из комнаты, в которой он прятался. Его возбуждение прошло. У него был деловой, серьезный и озабоченный вид.
— Они все ушли? — спросил он. — А этот ваш слуга — славный малый. Он обещал мне принести кое-какую одежду. Что же касается вас, то вы лучше, чем… Что вы делаете? Куда вы хотите идти?
Лидия надела шляпу и закуталась в шаль. Красные пятна то появлялись, то исчезали на ее щеках, глаза и ноздри были сильно расширены.
— Вы не хотите разговаривать со мной? — нерешительно произнес он.
— Да, не хочу, — страстно воскликнула она. — Не смейте никогда больше показываться мне на глаза. Из-за вас я пошла на обман. Я заставила моего слугу — честного человека — быть соучастником во лжи. Мы хуже вас, потому что даже ваше дикое ремесло не так дурно, как внесение в мир лжи. Вот что мне принесло знакомство с вами! Я позволила вам войти в этот дом, как в убежище. Я никогда больше не переступлю его порога.
Кэшель, смущенный, весь сжался, как ребенок, который, стараясь украдкой достать лакомое блюдо с высокой полки, опрокидывает на себя весь шкаф. Он не произнес ни одного слова и не сделал ни одного движения, пока она уходила прочь.
В замке Лидия прошла в свой будуар, где ждала ее служанка-француженка. Из ее негодующего рассказа Лидия узнала, что полисмены принялись за истребление сыра, мяса и пива и что помощь доктора не понадобилась, так как раны Парадиза были искусно перевязаны Меллишем. Лидия приказала ей послать Башвиля к вязовой аллее, чтобы узнать, не бродит ли там еще кто-нибудь из посторонних. Кроме того, она распорядилась, чтобы никто из женской прислуги не смел ходить туда, пока он не вернется. Затем она села и попыталась не думать больше об этом. Но так как она не могла помешать мыслям произвольно хозяйничать в голове, ей пришлось уступить их натиску и обдумать все происшедшее в это утро. Мысль о том, что она нарушила законный ход вещей, внушив людям уверенность в том, чего на самом деле не было, наполняла ее негодованием. Из книг, по которым. Лидия училась жить, она вынесла твердое убеждение, что сокрытие правды и, как результат этого, появление в душах людей лжи должны посеять зло, хотя бы начало и конец этого зла были недоступны для наблюдения. Она не делала при этом никакого различия между самым тонким философским софизмом и самой вульгарной ложью. Несчастье, которое выпало бы на долю Кэшеля, если бы его поймали, можно было еще умерить, зло же, вызываемое какой бы то ни было ложью, было недоступно измерению. И хотя она не могла вообразить себе ни одного дурного последствия своего обмана, все же она была уверена, что в результате должно непременно появиться зло. Предчувствие тяжелым грузом ложилось на душу, так как отец, закоренелый скептик, лишил ее утешений, за которыми в подобных случаях прибегают люди верующие. Для нее было ясно, что следует послать за полисменами и открыть обман. Но сделать это она была не в силах. Ее воля, не обращая внимания на рассудок, действовала в противоположном направлении. И в этом параличе своей моральной силы она видела первое зло, зародившееся от допущенной лжи. Она сама вызвала ее на свет, и природа не позволит ей бороться против этого чудовища.
Возвратилась служанка и сообщила, что застолье окончилось и полисмены ушли. Оставшись наедине с собой, Лидия встала с кресла и принялась медленно ходить взад и вперед по комнате, забывая о времени в беспокойной душевной работе. На этот раз мысли ее были прерваны Башвилем.
— Что нужно вам? — сурово спросила она.
Он был поражен тоном Лидии, никогда прежде она не разговаривала так высокомерно с прислугой. Он не понял, что положение его теперь изменилось и что отныне он был в ее глазах сообщником преступления.
— Он отдал себя в руки полиции.
— Про кого вы говорите? — спросила Лидия, внезапно ощутив страх.
— Про Байрона, сударыня. Я понес ему в дом кое-какое платье, но, когда пришел, его уже там не было. В поисках я направился к воротам и увидел его в окружении полицейских. Полисмен сказал мне, что он сам пришел к ним. Он ничего не захотел говорить о себе, вид у него был очень нехороший.
— Что они сделают с ним? — спросила Лидия, побледнев.
— За подобное нарушение один человек был приговорен в прошлом месяце к шести неделям принудительных работ. Весьма вероятно, что и Байрон будет приговорен к такому же наказанию. И это очень немного по сравнению с тем, что он наделал; вы сами сказали бы это, если бы увидели его работу.
— Так значит, — строго произнесла Лидия, — вы просили у меня разрешения отлучиться, чтобы отправиться смотреть на _эту_, — Лидия содрогнулась, произнося это слово, — на _эту_ борьбу?
— Да, сударыня, для этого, — ответил Башвиль с некоторым раздражением. — Там был лорд Вортингтон и много других знатных джентльменов.
Лидия была готова сделать резкое замечание, однако сдержалась и в своей обычной спокойной манере произнесла:
— Это еще не причина, чтобы и вам непременно там присутствовать.
Лицо Башвиля побледнело, потом покраснело, и его голос задрожал, когда он проговорил:
— Один-то раз можно позволить себе посмотреть на такую борьбу. Но одного раза совершенно достаточно, по крайней мере для меня. Вы извините меня, сударыня, что я говорю об этом, но что можно сказать о лорде Вортингтоне и других сторонниках Байрона, которые выкрикивали проклятия и оскорбляли другого борца, а их противники так же честили Байрона. Правда, я не могу считать себя джентльменом, но думаю, что сумел бы держать себя как подобает воспитанному человеку даже тогда, когда проигрывал бы деньги.
— Во всяком случае, вы не должны больше ходить на подобные зрелища, Башвиль. Я, конечно, не могу распоряжаться вашими развлечениями, но не думаю, чтобы вы что-либо выиграли, подражая вкусам лорда Вортингтона.
— Я не подражаю ничьим вкусам, — ответил Башвиль, покраснев. — Вы сами, мисс Кэру, спрятали человека, который участвовал в этой схватке. Почему же вы с таким пренебрежением относитесь ко мне, ведь я только присутствовал там?
Лидия вспыхнула. Первым ее побуждением было обойтись с дерзким слугой как с мятежником против ее господской воли и выгнать его из дому. Но чувство справедливости удержало ее.
— Это был беглец, который искал убежища в нашем доме, Башвиль. Ведь и вы сами не выдали его, — смиренно сказала она.
— Не выдал, — ответил Башвиль с оттенком грустной гордости в голосе. — Если мою ставку выигрывает человек, который лучше меня, я имею достаточно мужества, чтобы уйти с его дороги, и не пользуюсь низкими средствами для борьбы с ним.
Лидия, ничего не понимая, вопросительно смотрела на него. Он сделал жест, словно что-то отбрасывая от себя, и смело продолжал:
— Но в одном отношении я равен ему и даже выше его. Должность ливрейного лакея более заслуживает уважения, чем профессия борца. Он говорил вам, что любит вас, а я вам скажу, что лента на вашем платье для меня дороже, чем ваше тело и душа для ему подобных. Когда он пользовался нечестным преимуществом надо мной, разыгрывая из себя джентльмена, я рассказал обо всем мистеру Люциану, указав, кто такой Байрон. Когда же я увидел его сегодня в чулане вашего дома, то не воспользовался положением, хотя и знал, что если бы он был для вас тем же, чем остальные люди его сорта, вы ни за что не стали бы укрывать его. Вы сами хорошо понимаете, почему он отдался в руки полиции после того, как вы увидели избитого им человека. Но пусть будет счастлив. Он лучше меня. Так и должно быть, чтобы лучшие одерживали верх. Мне будет очень жаль, — прибавил Башвиль, с усилием принимая свою прежнюю почтительную манеру, — если я потревожу вас своей просьбой, но я счел бы за особую милость, если бы вы позволили мне уйти от вас насовсем.
— Да, вам будет лучше поступить так, — произнесла Лидия, совершенно спокойно поднимаясь со своего места и с решимостью отгоняя от себя странное чувство, созданное из удивления и оскорбления перед этим неожиданным признанием в любви. — Я думаю, вам неудобно будет оставаться здесь после того…
— Я знал это, когда затеял разговор, — поспешно и угрюмо прервал ее Башвиль.
— Уходя, вы поступаете достойно. Я не оскорблена вашим заявлением. Вы имели право сделать его. Если понадобится моя рекомендация для вашей будущей службы, то я всегда готова с удовольствием подтвердить вашу честность.
Башвиль поклонился и тихим голосом, сильно волнуясь, произнес, что он не имеет намерения поступать к кому-либо на службу, но что он всегда будет гордиться ее хорошим о нем мнении.
— Вы способны на большее, чем должность лакея, — сказала она. — Если задумаете какое-нибудь дело, требующее больших средств, чем те, которыми вы обладаете, я буду вашей поручительницей. Благодарю вас за вашу неизменную учтивость ко мне во время исполнения ваших обязанностей. Прощайте!
Она поклонилась ему и оставила комнату.
Исполненный благоговения, он ответил на ее поклон как можно почтительнее и долгое время стоял, не двигаясь с места, после того как она исчезла. Его рассудок только постепенно начинал постигать происшедшее. Главным ощущением было успокоение. Он уже больше не осмеливался мечтать о любви этой женщины. Ее внезапное отношение к нему как к поклоннику поразило его и вызвало в нем сознание своей непригодности к этой роли. Он увидел, что представляет из себя очень юного, очень незначительного и очень несведущего человека, голова которого закружилась от хорошего места и доброй госпожи. Он пробрался к себе, чтобы уложить сундук и обсудить, какой лучше всего выдумать предлог, чтобы объявить сослуживцам причину своего внезапного отъезда.
13
правитьОднажды Лидия, возвращаясь со своей обычной послеобеденной прогулки, увидела на террасе замка какую-то странного вида женщину, разговаривающую с дворецким. Хотя на дворе стояла теплая осенняя погода, на женщине была черная шелковая мантилья, отороченная мехом и вся разукрашенная множеством поддельных янтарных бус. Так как обитательницы Уилстокена всегда приходили к мисс Кэру в своих лучших одеждах, не обращая внимания на то, соответствовали ли они времени года или нет, Лидия предположила, что эта особа явилась за пожертвованием в пользу школ или на праздник, устраиваемый обществом трезвости, или, может быть, даже с просьбой о рекомендации для какого-либо из местных священников.
Подойдя поближе, она заметила, что незнакомка — пожилая леди, а, может быть, и простая женщина, с завитыми волосами и с висящими по сторонам буклями, как это было в моде много лет тому назад.
— Вот мисс Кэру, — отрывисто произнес слуга, словно эта старая леди успела ему порядком надоесть. — Вам будет лучше поговорить с ней.
Услышав это, дама, видимо, разволновалась и сделала Лидии торжественный реверанс. Этот реверанс и букли заставили Лидию подумать, что посетительница содержит танцевальную школу. В то же время в ее наружности и манерах проскальзывала грубость, свойственная, скорее, ремеслу содержательницы таверны. Как бы то ни было, у женщины было доброе озабоченное лицо и она обращалась к владелице замка с таким скромным и почтительным видом, что Лидия ласково ответила на ее поклон и стала ждать, что та ей скажет.
— Боюсь, что вы сочтете мое посещение дерзостью, — произнесла дама дрожащим голосом. — Я миссис Скин.
При этих словах лицо Лидии сделалось суровым, что заставило миссис Скин покраснеть. Затем она продолжала, словно повторяя старательно приготовленные и выученные наизусть слова:
— Я приняла бы это за величайшую милость, если бы вы дозволили мне сказать несколько слов наедине.
Лидия сохранила свой строгий вид, но не в ее правилах было отталкивать человека без достаточных оснований. Она пригласила гостью в круглую гостиную, странное убранство которой вполне согласовалось с представлениями миссис Скин об аристократической роскоши.
Жена экс-чемпиона сильно волновалась, находясь перед, Лидией, однако вошла в комнату и уселась, не сделав ни одного промаха. Хотя умение входить является для многих людей самым простым делом, для миссис Скин оно было действием, контролируемым строгими законами искусства, которое она преподавала, — действием настолько сложным, что лишь немногие из ее питомцев выполняли его удовлетворительно ранее, чем после шести уроков. Но миссис Скин не долго помнила об этикете. Она была слишком стара, чтобы останавливаться на таких пустяках, когда ее тяготили истинные заботы.
— О мисс, — умоляющим голосом произнесла она. — Мальчику совсем плохо.
Лидия сразу догадалась, про кого она говорит. Однако она повторила, словно недоумевая:
— Мальчику? — и тотчас же обвинила себя в неискренности.
— Нашему мальчику, сударыня. Кэшелю.
— Миссис Скин! — с упреком произнесла Лидия.
Миссис Скин поняла все, что Лидия хотела выразить своим тоном.
— Я знаю, сударыня, — возразила она, — я хорошо знаю это. Но куда мне было идти, как не к вам? То, что вы сказали, пронзило его сердце, и теперь он умирает.
— Извините меня, — быстро прервала ее Лидия. — Люди от этого не умирают; мистер Кэшель Байрон вовсе не настолько слаб телом и мягок сердцем, чтобы составлять исключение из этого правила.
— Да, мисс, — печально произнесла миссис Скин. — Говоря так, вы имеете в виду его профессию. Из-за того, что он кулачный боец, вы не верите, что у него могут быть человеческие чувства. Ах, мисс, если бы вы только его знали, как я знаю этого мальчика! Вы не найдете на земле более мягкосердечного человека, чем он. Кэшель все равно что маленький ребенок, его чувства легко приходят в возбуждение; я же знала более крепких людей, чем он, которые умирали от разбитого сердца, потому только, что они не встретили ответа на свое чувство. Подумайте же, что должен был испытать молодой человек с возвышенными чувствами, когда леди назвала его диким зверем. О, это было жестокое слово, мисс, это было жестокое слово.
Лидия была так ошеломлена этой атакой, что, прежде чем отвечать, она должна была привести свои мысли в порядок.
— Известно ли вам, миссис Скин, — сказала она наконец, — что я очень мало знаю мистера Байрона, что я не видела его и десяти раз в своей жизни? Может быть, вам неизвестны обстоятельства, при которых мы встретились с ним в последний раз? Я была сильно потрясена увечьями, которые он причинил другому человеку, и, кажется, назвала его профессию дикой. Входя в ваше положение, я сожалею, что произнесла эти слова, так как он говорил мне, что смотрит на вас, как на родную мать, однако…
— О, нет! Это совсем не так, мисс. Я тысячу раз прошу извинения, что перебиваю вас, но только я и Нед значим для него не больше, чем ваша экономка или гувернантка для вас. Я боюсь, что вы недостаточно ясно это представляете себе, мисс. Он вовсе нам не родственник. Смею вас уверить, что он джентльмен по своему происхождению. Когда мы на следующее Рождество уедем обратно в Мельбурн, то он забудет нас, как если бы никогда с нами и не встречался.
— Надеюсь, что он не окажется настолько неблагодарным, чтобы забыть вас. Он рассказывал мне историю своей жизни.
— Со мною он никогда не говорил ни о чем подобном; вы можете судить из этого, как много вы для него значите.
После этих слов наступила пауза. Миссис Скин почувствовала, что первое затруднение преодолено и что она удержалась на своей позиции и даже несколько продвинулась к цели. Лидия продолжила:
— Миссис Скин, — произнесла она, проницательно глядя ей в глаза, — когда вы пришли ко мне, какое намерение было у вас в голове? Чего вы хотели от меня?
— Извольте, сударыня, я вам скажу, — смущенно ответила та. — Бедный мальчик последнее время настрадался. Сперва его долгое время мучила размолвка с вами, потом подоспела эта публичная борьба, где Парадиз вел себя так постыдно. Кэшель слышал, что вы присутствовали на этом выступлении, а потом он прочитал в газетах презрительные отзывы о себе. Вот он и подумал, что вы поверите всему этому. Я никак не могла переубедить его. Я говорила ему не раз и не два…
— Извините меня, — прервала ее Лидия. — Мне кажется, что нам следует быть откровенными друг с другом. Бесполезно будет утверждать, что он не понял моего отношения к этому делу. Я была возмущена жестокостью, с которой он обошелся с противником.
— Но, Боже мой, ведь это же его профессия, — воскликнула миссис Скин, широко раскрыв глаза. — Скажите, мисс, — продолжала она, выражая тоном своего голоса как бы мягкий упрек Лидии за недостаток логики с ее стороны, — скажите, должен ли честный человек выполнять принятую на себя обязанность? Уверяю вас, что плата, за которую солидный профессиональный боец согласится выступить в подобном состязании, должна быть не меньше, чем полгинеи. Действительно, Парадиз только и взял, что эти полгинеи. Кэшель же ссылался на свою репутацию и не хотел брать меньше десяти гиней, и он получил их. Многие на его месте не стали бы бороться по-настоящему, а только тянули бы время, делая вид, что они боксируют, и оставляя в дураках тех, кто заплатил ему. Но Кэшель честен и благороден, как король. Вы сами видели, с каким старанием он относился к делу. Он не мог бы меньше щадить себя, если бы боролся за тысячу гиней с каждой стороны, а не за какие-то жалкие десять гиней. Ведь не можете же вы думать о нем хуже, мисс, из-за того, что он оказался честным?
— Признаюсь, — сказала Лидия, улыбаясь против воли, — что такой взгляд на происшествие не приходил мне в голову.
— Без сомнения, не приходил, мисс, как не приходил он в голову никому, за исключением тех, кто знаком с прямой и оборотной стороной этой профессии. Итак, я уже вам говорила, мисс, это было для него тяжелым потрясением. И оно мучило его более чем вы думаете. А сколько потом хлопот принес ему поединок с Парадизом. Сначала Парадиз мог поставить только пятьсот фунтов стерлингов, а наш мальчик не соглашался боксировать с ним меньше, чем за тысячу фунтов. Я думаю, что именно благодаря вам он стал в последнее время обращать внимание на деньги; прежде он никогда не был жаден до них. Затем Меллиш должен был согласиться, чтобы схватка произошла здесь; однако бедный Кэшель боялся, что это дойдет до вашего слуха, и не хотел давать согласия, пока его не убедили, что в августе вы будете за границей. Как я была рада, что в конце концов все пункты этого матча были согласованы прежде, чем тоска вогнала его в гроб. Все время, пока Кэшель тренировался, он страстно желал хоть раз взглянуть на вас; тем не менее он исполнял свое дело так твердо и добросовестно, как подобает истинному мужчине. И эта тренировка дала блестящие результаты. Я видела его утром в день состязания; он похож был на светлого ангела, и сердце каждой леди забилось бы при виде его. Нед совсем с ума сошел и держал за него пари двадцать против одного. Если бы Кэшель потерпел поражение, мы были бы окончательно разорены. И подумать только, полиция явилась как раз в тот момент, когда он доканчивал Парадиза! Я плакала, как ребенок, когда услышала об этом; большую жестокость со стороны судьбы трудно себе вообразить. Кэшель покончил бы с ним на четверть часа раньше, если бы сам нарочно не затягивал борьбу, чтобы дать возможность Неду устроить как можно больше пари.
Здесь миссис Скин сделала паузу, сильно взволнованная воспоминанием, и, прежде чем приступить к продолжению рассказа, громко высморкалась.
— Затем, в довершение всего, произошла ваша встреча и объяснение с ним, что заставило его отдаться в руки полиции. Лорд Вортингтон внес за него залог; но Кэшель теперь совсем подавлен своим позором, неудачей, потерей денег и времени, но больше всего теми словами, которые вы сказали ему. И теперь он все время тоскует и сердится. Ни я, ни Нед, ни Фэн ничего не можем поделать с ним. Мне говорили, что его не посадят в тюрьму; но если его посадят — здесь голос миссис Скин прервался и она заплакала — это будет для него гибелью, да простит Господь тех, кто будет повинен в этом.
Отчаяние всегда действовало на Лидию смягчающим образом; слезы же действовали на нее охлаждающе: она совершенно не переносила их.
— А тот, другой? — спросила она. — Вы ничего не слышали о нем? Я думаю, что он находится в больнице.
— В больнице? — воскликнула встревоженная миссис Скин, прекратив свои слезы. Кто в больнице?
— Парадиз, — ответила Лидия, с отвращением произнося это имя.
— Он в больнице? Ну, нет, мисс. Я вчера видела его, и он имел такой здоровый вид, какой только может иметь столь отвратительное животное, как он; на лице его не осталось ни одного знака, и он хвастался, что сумел бы справиться с Кэшелем, если бы не подоспела полиция. Низкий отвратительный негодяй — вот кто он такой. И мне очень жаль, что наш мальчик унизился до борьбы с ним. Я слышала, что Кэшель отделал его как следует и Парадиз попался вам на глаза в таком виде. Я думаю, вы очень были испуганы, сударыня, и это вполне естественно, так как вы не привыкли к таким зрелищам. Раз моего Неда принесли домой в таком состоянии, что я влила водку ему в глаз, думая, что это рот; и даже Кэшель, несмотря на всю свою осторожность, однажды почти ослеп дня на три. Нельзя сказать, чтобы деньги боксерам доставались даром. И вот что я хотела еще сказать вам: если вы выйдете замуж — о, я только предполагаю это, — добавила она, заметив, что Лидия поморщилась от ее слов, — если бы вы вышли замуж за какого-нибудь знаменитого хирурга, что вы могли бы сделать, учитывая ваше положение, то вы, наверное, упали бы в обморок, увидев, как он отрезает руку или ногу, а он делал бы это каждый день. Однако вы, наверное, гордились бы той ловкостью, с которой он делает операции. Вот такие же чувства я питаю к Неду. Говоря откровенно, сударыня, мне так же не нравится видеть мужа на арене, как не нравится жене гвардейского офицера знать, что ее муж находится на поле сражения и рубит бедных дикарей или французов. Но так как это его профессия и люди высоко ценят его искусство, я примирилась с ремеслом мужа и теперь даже интересуюсь выступлениями, особенно если никто при этом не бывает покалечен. Я вовсе не хочу сказать, что Неду или Кэшелю приходилось когда-нибудь отрывать у человека руку или ногу, Боже упаси! Ничего подобного ни с тем, ни с другим не случалось. О сударыня, я очень вам благодарна, не стоило беспокоиться.
Последние слова были вызваны появлением служанки с подносом в руках, на котором стояли чашки с чаем.
— Все-таки, — произнесла Лидия, возобновляя разговор, — я не совсем понимаю, почему вы пришли ко мне. Лично мне вас было приятно увидеть, но каким образом визит ко мне может послужить облегчением мистеру Байрону? Он просил вас прийти ко мне?
— Он скорее бы умер, чем сделал бы это. Я пришла сюда по своему собственному почину, зная, что с ним происходит.
— А что же с ним происходит?
Миссис Скин огляделась по сторожам, желая удостовериться, что они одни. Затем наклонилась к Лидии и выразительным шепотом произнесла:
— Почему бы вам не выйти за него замуж, мисс?
— Потому что я не собираюсь выходить замуж, миссис Скин, — добродушно ответила Лидия.
— Но подумайте только, мисс, когда вам еще представится такой удобный случай? Только вообразите себе, что это за человек: чемпион и в то же время настоящий джентльмен. Два этих качества никогда не соединялись в одном человеке, да больше никогда такого и не будет. Я знала многих чемпионов, но все они не годились для общества подобных вам людей. Нед был чемпионом, когда я вышла за него замуж, однако моя семья считала, что, сделав подобный выбор, я унизила себя, так как я была танцовщицей в театре. Мужчины, занимающиеся боксом, по большей части — простые люди, а поэтому молодые девушки вашего круга лишены их общества. Но вам посчастливилось привлечь внимание борца, который в то же время и джентльмен. Чего еще может желать самая знатная леди? Где вы найдете равного ему по силе, здоровью, бодрому виду и хорошим манерам? Что же касается его характера, то я могу вам рассказать. В Мельбурне все женщины, как вы легко можете догадаться, были в него влюблены. Ко мне каждый вечер приходили, просто, чтобы посмотреть на него, а он, бедный невинный мальчик, обращал на них столько же внимания, как если бы это были кочаны капусты. Обыкновенно, чтобы отделаться, он старался уйти в салон боксировать, а они глядели на него сквозь щелку двери и еще больше сходили с ума. Но им никогда не удавалось добиться от него даже ласкового кивка головой. Вы были первая, мисс Кэру, и, поверьте мне, вы будете последней. Если бы ему нравилась какая-нибудь другая женщина, то он не сумел бы скрыть этого от меня, поскольку характер у него открытый, как у ребенка. А честность его превосходит все, что только можно вообразить себе. Я знаю, что ему раз предлагали восемьсот фунтов за то, чтобы он дал побороть себя, тогда как, оставшись победителем, он мог получить только двести фунтов, не говоря уже о возможности не получить ничего, если он останется побежденным. Я вижу, сударыня, что вы знаете людей, а потому можете представить, как мало найдется среди них таких, которые устояли бы против подобного искушения. Есть люди, занимающие высокое положение в своей профессии, — настолько высокое, что скорее можно заподозрить короля в измене своей стране, чем их в обмане, — которые поступают втихомолку не так, как следует, если находят это для себя выгодным. Мой Нед, как всем известно, далеко не нечестный борец, но и он однажды дал себя побить маленькому Килларнею Примрозу, а потом, на другой день, пошел и купил себе лошадь и повозку, — это очень неприятное для меня воспоминание. Я говорю вам это, мисс, про своего собственного мужа. Про Кэшеля я могу сказать, что он ни разу не был побежден, хотя уже сколько раз для него было выгоднее проиграть, чем выиграть. Это предлагали ему люди, держащие пари. И нужно еще сказать, что я никогда не слышала от него ни одного грубого слова и ни разу не видела его пьяным, за исключением разве случая, в день рождения Неда. Да и тогда он не говорил ничего дурного, все только шутил. А ведь в подобном состоянии обнаруживается истинная натура людей. О, подумайте, мисс, как вы могли бы быть счастливы, если бы только сумели взглянуть на это, как следует. Ведь он — чемпион, честный, трезвый, невинный, как младенец, прирожденный джентльмен, достойный стать рядом с вами, и вдобавок влюбленный в вас до безумия! Он считает вас ангелом, посланным с небес, и я уверена, мисс, что у вас действительно сердце ангела. Смею вас уверить, что моя Фэн чувствует себя совершенно уничтоженной, так как думает, что Кэшель сравнивает ее с вами, а это сравнение не в ее пользу. Я не думаю, мисс, чтобы вы были настолько жестоки, чтобы отказать ему.
Лидия откинулась назад в своем кресле и смотрела на нее с выражением любопытства, которое скоро сменилось веселой улыбкой. Миссис Скин из вежливости также слегка улыбнулась, но своим серьезным видом давала понять, что в словах ее нет ничего смешного.
— Мне нужно время, чтобы обсудить все, что вы так красноречиво рассказали мне, — произнесла Лидия. — Я не шучу, миссис Скин, вы произвели на меня большое впечатление. Ну, а теперь поговорим о чем-нибудь другом. Ваша дочь, надеюсь, совершенно здорова?
— Благодарю вас, сударыня, она здорова.
— А вы?
— И я здорова, конечно настолько, насколько этого можно ожидать в мои годы, — ответила миссис Скин, слишком любившая сочувствие, чтобы признать себя вполне здоровой в тех случаях, когда ее спрашивали о здоровье.
— Вы должны чувствовать себя в полнейшей безопасности, — произнесла Лидия, пристально глядя на нее, — так как вам посчастливилось выйти замуж за такого известного мастера бокса, как мистер Скин. Ведь, должно быть, очень приятно иметь такого могущественного защитника?
— Ах, мисс, как вы мало знаете нашу жизнь! — воскликнула миссис Скин, завлеченная в ловушку воспоминаниями о своих собственных обидах и огорчениях и совершенно забыв при этом об интересах Кэшеля. — Боязнь, что он впутается в какую-нибудь историю, никогда не выходила у меня из головы. Нед миролюбив до крайности, пока не попала в него хотя бы капля водки. Но уж если это случилось, он становится таким же, как и все они, — готов драться с каждым человеком, задевшим его. А если бы во время этой драки он попал в руки полиции — все пропало. Для боксера нет на свете справедливости. Достаточно человеку упомянуть, что он профессиональный боксер, как судья тотчас отправит его в тюрьму. А тогда прощай ученики и все уважение, которым он пользуется. И я постоянно живу под страхом этого. Что же касается защиты с его стороны, то я скорее позволила бы пять раз ограбить себя, чем сказать Неду хоть одно слово об этом из опасения вызвать ссору. Сколько раз, возвращаясь ночью домой, я потихоньку давала извозчику больше, чем следовало, боясь, что иначе он начнет ворчать и задевать Неда. И причина всему этому — водка. Джентльмены любят, чтобы их видели разговаривающими с ним, потому они подходят к Неду один за другим в буфет, расспрашивают его о том о сем и угощают его. Все кончается тем, что он лежит в сапогах на постели, раскинув руки, нередко и с фонарем под глазом, и старается припомнить, что он делал в предыдущую ночь. Сколько я испытала за первые три года нашего брака — только я одна знаю. Наконец он дал зарок не пить, и с этих пор все пошло хорошо. С той поры он напивается вдрызг не более трех раз в год. Очевидно, сам Бог натолкнул его на мысль дать этот зарок, а, кроме того, ему стало стыдно: однажды, когда он был пьян его поколотил молочник в Вестминстере. Я удалила его от всех прежних друзей. С тех пор на него низошло Божие благословение и мы стали жить счастливо.
— А у Кэшеля придирчивый характер?
Тон вопроса заставил миссис Скин очнуться и понять всю несвоевременность ее жалоб.
— Нет, нет, — горячо запротестовала она. — Он никогда не пьет водки; что же касается до драки, то поверите ли вы мне, мисс, или нет, а у него не было даже трех случайных схваток за всю его жизнь. Во всяком случае, их было не больше трех. А если ему повезет и он женится, можно поручиться за его благоразумие до конца дней. Зато если сейчас оставить его на произвол судьбы, то знает лишь Господь, что может выйти. Сперва он начнет тосковать — он уже сейчас тоскует; затем начнет пить, потеряет своих учеников, лишится положения, потерпит от кого-либо поражение и… Достаточно будет вам сказать только слово, мисс, и он спасен. Если бы я могла сейчас передать ему…
— Прошу вас не передавать ему ничего, — твердо произнесла Лидия, — решительно ничего. Единственное, в чем я могу вас уверить, — это в том, что вы смягчили мое мнение о некоторых его поступках. Но что касается предположения выйти замуж за мистера Байрона, это самая невероятная вещь на свете. Оставив в стороне вопрос о личной склонности, достаточно одной нелепости подобного брака, чтобы испугать женщину.
Миссис Скин недостаточно ясно понимала это. Но и то, что она поняла, было вполне достаточным. Она встала, уныло покачивая головой, и сказала:
— Я вижу в чем дело, сударыня. Вы не считаете его ровней себе. Этот брак не понравится вашим родным.
— Нет никакого сомнения, что мои родные были бы страшно возмущены подобным браком, и я обязана принимать это в расчет.
— Мы больше не будем беспокоить вас, — медленно произнесла миссис Скин. — Через месяц или два уже никого из нас не будет в Лондоне.
— Для меня это совершенно безразлично, но мне будет жаль потерять возможность время от времени беседовать с вами.
Эти слова не были правдивыми, но Лидии уже стало казаться, что она находит особое удовольствие во лжи.
Но миссис Скин нельзя было утешить комплиментами. Она покачала головой.
— С вашей стороны очень милостиво, мисс, что вы говорите мне любезности, — сказала она. — Но, если бы я могла передать хоть одно доброе слово от вас моему мальчику, я бы согласилась выслушать от вас все, что угодно.
Прежде чем ответить ей, Лидия задумалась. Наконец она произнесла:
— Мне жаль, что я так сурово обошлась с ним. Действительно, я вижу теперь, что ему трудно было поступать иначе. Кроме того, я не приняла во внимание денежную сторону его профессии. Короче говоря, я не привыкла к кулачному бою, и то, что я видела, поразило меня до такой степени, что я потеряла в тот момент способность логически рассуждать. Но, — продолжала Лидия, предостерегающе поднимая палец, чтобы заглушить появившуюся было у миссис Скин надежду, — если вы передадите ему наш разговор, прошу вас дать ему понять, что мои слова вызваны чувством справедливости, а вовсе не моей благосклонностью к нему.
— Ему достаточно будет, мисс, одного слова утешения от вас. Я ему только скажу, что была у вас и что своими словами вы вовсе не хотели…
— Миссис Скин, — произнесла Лидия, мягко прерывая ее, — самое лучшее пока не говорить ему об этом ничего. Но, если он ничего не услышит обо мне в течение двух недель, вы можете сказать ему все, что вам будет угодно. Вы можете подождать до тех пор?
— Конечно. Как вам будет угодно, мисс. Только вот завтра будет бенефис Меллиша, и он…
— Какое отношение имеет ко мне Меллиш или его бенефис?
Смущенная миссис Скин прошептала, что ей хотелось бы, чтобы мальчик восстановил свою репутацию.
— Если он думает, что может доставить удовольствие Меллишу, поколотив кого-либо, что ему мешает сделать это? Только помните: вы не должны упоминать обо мне ни единым словом в течение двух недель. Вы согласны?
— Как вам будет угодно, мисс, — разочарованно повторила миссис Скин.
Лидия не выказывала больше охоты разговаривать, поэтому миссис Скин начала прощаться и выразила надежду, что в конце концов, все обойдется, все останутся довольны. По настоянию Лидии она перекусила, после чего коляска, запряженная парой пони, отвезла ее на железнодорожную станцию. Прежде чем расстаться, Лидия внезапно спросила:
— Имеет ли мистер Байрон привычку о чем-либо думать?
— Думать? — воскликнула миссис Скин. — Нет, никогда. На свете едва ли можно найти более веселого человека, чем он, мисс.
По дороге в Лондон миссис Скин все время обсуждала наедине с собой, вполне ли прилично для молодой леди жить в великолепном замке, не имея возле себя пожилой женщины, и так приветливо, как с равными, разговаривать с людьми ниже ее по положению. Возвратясь домой, она ни слова не сказала о своей поездке Скину, который совсем не умел держать секретов, за исключением тех случаев, когда вопрос касался места проведения очередного поединка. Она долго шепталась со своей дочерью, мучая ее подробным описанием роскоши замка и утешая тем, что мисс Кэру — хрупкое, слабое создание с рыжими волосами и без всякой представительности. (Волосы Фанни были черны, как смоль, руки у нее были необыкновенно сильные, и она была одной из самых лучших учениц Кэшеля.)
— Как бы то ни было, Фэн, — сказала миссис Скин в два часа ночи, вставая со своего места и взяв подсвечник в руки, — если это все и уладится, Кэшель никогда не будет хозяином в том доме.
— Для меня это совершенно ясно, — ответила Фанни. — Но если он считает, что наш круг — круг почтенных профессиональных боксеров для него недостаточно хорош, то пусть благодарит самого себя: эти пустоголовые щеголи будут смотреть на него сверху вниз.
Тем временем Лидия, возвратясь в замок после долгой прогулки в экипаже, попыталась преодолеть назревающее чувство тревоги, занявшись обработкой биографии своего отца. Ей нужен был отрывок, который указывал бы на его литературный вкус и для этого она просматривала его любимые книги, отыскивая отчеркнутые отцом места. Теперь она возобновила поиски и, взобравшись на библиотечную лестницу, начала перебирать один том за другим, просматривая их содержание. За работой время бежало так же незаметно, как незаметно удлиняются тени. Последняя книга, которая подверглась просмотру, заключала в себе поэмы. В ней не было никаких пометок, но она сама открылась на странице, на которой, очевидно, ее часто открывали. Строчки, которые увидела Лидия, были следующие:
Чего бы я не дал, чтобы в груди моей
Почувствовать могучее горенье
Живого сердца, полного страстей,
Взамен бессильного холодного биенья
Того кусочка льда, чье злое назначенье —
Быть всех сердец ничтожней и пустей.
Лидия поспешно сошла с лестницы, добралась до кресла; она читала и перечитывала эти строчки. Догорающая свеча привлекла наконец ее внимание. Она положила книгу на полку и, направляясь к письменному столу, произнесла:
— Сомнения, которые овладевали моим отцом, овладеют и мной, если я не найду работу для моего сердца. Если моим будущим детям суждено избежать этого проклятия, то они получат освобождение от своего отца, — от человека непосредственных побуждений, от человека, который никогда не думает, а не от меня, не от женщины, которая не может не думать и живет только размышлениями. Да будет так.
14
правитьНесколько дней спустя, когда Кэшель сидел за чаем в столовой семейства Скинов, ему подали письмо. Когда он взглянул на почерк, густая краска залила его лицо.
— От кого это письмо? — воскликнула мисс Скин, сидевшая с ним рядом. — Дайте мне прочесть.
— Убирайся к черту! — ответил Кэшель, поспешно отстраняя ее, когда она хотела схватить конверт.
— Не надоедай ему, Фэн, — мягко произнесла миссис Скин.
— Не буду, не буду, мой милый, — сказала мисс Скин, нежно кладя свою руку ему на плечо. — Дай мне только взглянуть на подпись, — я хочу знать, от кого оно. Дай же, мой дорогой.
— Это не твое дело, — возразил Кэшель. — Убирайся! Если ты не оставишь меня в покое, то в следующий раз, когда ты придешь ко мне на урок, я задам тебе хорошую встряску.
— Воображаю, — презрительно ответила Фанни. — Кто же из нас двоих получил сегодня хорошую встряску, хотелось бы мне знать?
— Дай-ка ему хорошенько, — хрипло рассмеявшись, произнес Скин.
Кэшель отодвинулся подальше от Фанни и стал читать письмо, которое заключало в себе следующие строки:
«Риджент Парк.
Дорогой мистер Кэшель Байрон!
Мне хотелось бы, чтобы Вы увиделись с одной из моих хороших знакомых. Она будет здесь завтра в три часа дня. Я была бы Вам очень обязана, если бы Вы зашли ко мне в это время.
Уважающая Вас Лидия-Кэру».
Наступила долгая пауза, во время которой в комнате не было слышно ни одного звука, за исключением тиканья часов и чавканья экс-чемпиона, разгрызавшего скорлупу раков.
— Надеюсь, Кэшель, все обстоит благополучно, — произнесла наконец миссис Скин дрожащим голосом.
— Черт меня побери, если я хоть что-нибудь понимаю, — ответил Кэшель. Может быть вы здесь что-нибудь разберете?
С этими словами он передал письмо своей приемной матери. Скин перестал жевать, чтобы проследить за тем, как будет его жена читать письмо; это казалось ему одним из самых чудесных подвигов.
— Я думаю, что леди, о которой она упоминает, — это она сама, — сказала миссис Скин после некоторого размышления.
— Нет, — произнес Кэшель, отрицательно покачав головой. — Она всегда говорит то, что думает.
— Но, может быть, — заметил Скин, — она не умеет написать того, что она думает. Тем и плохо писанье: никто никогда не умеет точно высказать того, что думает. Я еще ни разу не подписал условия, чтобы при этом не произошло каких-либо недоразумений; а ведь условия — это еще самые лучшие из всех текстов, какие только существуют на свете.
— Вам лучше всего будет пойти туда и посмотреть, что она хотела сказать, — осторожно произнесла миссис Скин.
— Верно, — подтвердил Скин. — Иди туда, мой мальчик, и враз кончай с ней дело.
— Что-то письмо уж слишком коротко, да и не очень нежно, — заметила Фанни. — У нее не хватило даже вежливости поставить свой герб.
— Воображаю, чего бы только ты ни дала, чтобы быть на ее месте, — насмешливо заметил Кэшель, ловя письмо, которое Фанни с презрением швырнула ему.
— Если бы я была на ее месте, я бы больше уважала себя и не стала бы бросаться тебе на шею.
— Тише, Фанни, — сказала миссис Скин, — ты слишком резка. Нед, тебе не следовало бы раззадоривать ее.
На следующий день Кэшель позавтракал с аппетитом, проделал несколько упражнений, принял ванну, некоторое время позанимался массажем, а затем ровно в три часа явился в Риджент Парк. Он ожидал встретить там Башвиля и был очень удивлен, когда двери отворила ему служанка.
— Мисс Кэру дома?
— Да, сударь, — отвечала девушка. — Вы мистер Байрон, сударь?
— Да, это я, — произнес Кэшель. — Скажите, есть ли кто-нибудь у нее?
— Там какая-то леди, сударь, но больше нет никого.
— А, черт возьми! Ну, видно, ничего не поделаешь.
Девушка подвела его к двери, и, когда он вошел, тихо закрыла ее и ушла, не докладывая о нем. Комната была картинной галереей, освещенной сверху. В конце галереи, спиной к нему, сидели Лидия и еще какая-то женщина, благородная осанка которой и изящные манеры, наверное, навели бы на размышление о ее красоте всякого человека, менее предубежденного, чем Кэшель. Пройдя несколько шагов, он вдруг изменился в лице, приостановился и уже был готов обратиться в бегство, когда обе женщины, услышав легкие шаги, обернулись и заставили его прирасти к месту. В то время, как Лидия протягивала ему руку, ее собеседница взглянула сначала равнодушно, потом на лице появилось выражение недоверчивого изумления и наконец она воскликнула, в порыве радостного волнения, подобно ребенку, нашедшему свою давно потерянную игрушку:
— Мой дорогой мальчик!
И, подойдя к Кэшелю, она заключила его в объятия. Он спрятал сконфуженное лицо на ее плече, состроил гримасу и произнес, обращаясь к Лидии:
— Вот то, что называется голосом природы.
— Какое ты очаровательное создание, — произнесла миссис Байрон, отстраняя его от себя, чтобы полюбоваться им. — Как ты стал красив!
— Как вы поживаете, мисс Кэру? — спросил Кэшель, освобождаясь от объятий и поворачиваясь к Лидии. — Не обращайте на нее внимания, это ведь моя мать. Или иначе сказать, — добавил он, словно поправляя самого себя, — это моя мама.
— Откуда же ты явился? Где ты был все это время? Куда ты исчез, негодный мальчик, на целых семь лет? Подумайте только, мисс Кэру, ведь это мой сын! Поцелуемся еще раз, мой ненаглядный, — продолжала она, нежно дотрагиваясь до его руки. — Какие у тебя мускулистые руки!
— Целуй, пожалуйста, сколько тебе будет угодно, — произнес Кэшель со своим прежним школьным упрямством. — Надеюсь, ты здорова? Ты выглядишь довольно хорошо.
— Да, — ответила она насмешливо, начиная сердиться на него за неспособность попадать ей в тон при столь трогательной сцене. — Я выгляжу довольно хорошо. Твоя манера разговаривать осталась такой же утонченной, как и прежде. А почему у тебя такие короткие волосы? Ты должен отрастить их и…
— Послушай, — сказал Кэшель, ловко отстранив ее руку, которую она подняла, чтобы пригладить его волосы. — Оставь это, или я уйду сейчас же и ты не увидишь меня еще в течение семи лет. Ты должна или мириться с моим видом, или оставить меня в покое. А если хочешь знать причину, почему я ношу короткие волосы, то ты найдешь ее в рассказах об Авессаломе и Доне Мендозе. Достаточно этого для тебя?
Миссис Байрон поджала губы.
— Вот как! — произнесла она. — Ты все тот же, Кэшель!
— Тот самый, точно так же, как и ты, — возразил он. — Прежде чем ты произнесла десяток слов, я почувствовал себя так, словно мы только вчера расстались.
— Я немного удивлена результатом моего опыта, — вмешалась Лидия. — Я пригласила вас исключительно для того, чтобы вы встретились друг с другом. Сходство между вами заставило меня подозревать истину, и, кроме того, мои предположения были подкреплены рассказом мистера Байрона о его приключениях.
Тщеславие миссис Байрон было удовлетворено этими словами.
— Разве он похож на меня? — произнесла она, пристально вглядываясь в его черты.
Кэшель, не обращая на нее внимания, произнес, глядя на Лидию с нескрываемым огорчением:
— И вы только для этого послали за мной?
— Разве вас не радует это? — спросила Лидия.
— Он не чувствует ни малейшей радости, — жалобно произнесла миссис Байрон. — У него нет сердца.
— Ну, завела на целый час, — воскликнул Кэшель, глядя на Лидию, очевидно, потому, что ему было приятнее смотреть на нее, чем на свою мать. — Впрочем, это ничего не значит. Если это вас не обеспокоит, то и меня подавно. Итак, мама, начинай!
— И вы думаете, что мы похожи друг на друга? — спросила миссис Байрон, не обращая внимания на его слова. — Да, я сама думаю, что сходство есть. Только я вижу…
Она внезапно остановилась и спросила:
— Ты женат, Кэшель?
— Нет еще, — расхохотался он. — Но думаю, что на днях женюсь.
При этих словах он взглянул на Лидию, которая, однако, смотрела на миссис Байрон.
— Расскажи мне про себя. Кем ты стал? Я надеюсь, Кэшель, что ты не поступил на сцену?
— На сцену? — презрительно воскликнул Кэшель. — Разве я имею вид актера?
— Правда, ты не похож на актера, — капризно заметила миссис Байрон, — а все-таки у тебя какой-то особенный вид, свойственный людям свободных профессий. Что ты делал после того, как убежал из школы? Чем ты зарабатываешь? Да и сам ли ты добываешь себе средства?
— Думаю, что добываю. Ты видишь, что я не умер. Что касается того, чем именно… Как ты думаешь, к чему я был способен, получив такое воспитание? Разве только подметать улицы. Убежав из Панлея, я отправился в море…
— Значит, сделался моряком! Но у тебя вовсе не вид моряка. Ну, а какое положение завоевал ты в своей профессии?
— Самое видное. Взобрался на самую верхушку, — ответил Кэшель.
— Мистер Байрон в настоящее время вовсе не моряк, — сказала Лидия.
Кэшель бросил на нее отчасти умоляющий, отчасти укоризненный взгляд.
— Профессия его совершенно иная, — настойчиво и спокойно продолжала Лидия. — И до некоторой степени она даже может показаться странной.
— Замолчите ли вы! — воскликнул Кэшель. — Я ожидал от вас больше благоразумия. Какая польза в том, что она поднимет шум и приведет меня в бешенство? Я сейчас уйду, если вы не перестанете.
— В чем дело? — спросила миссис Байрон. — Разве ты занимаешься чем-нибудь постыдным, Кэшель?
— Ну вот, она начинает; ведь я говорил вам. Я держу школу: вот и все. Надеюсь, в этом нет ничего постыдного?
— Школу! — повторила миссис Байрон с высокомерным отвращением. — Что за глупости! Ты должен оставить подобное занятие, Кэшель. Заниматься подобными вещами — очень глупо и унизительно. Ты был до смешного горд, когда не захотел обратиться ко мне за деньгами, необходимыми для создания себе подобающего положения. Я думаю, что мне потребуется давать тебе…
— Если я когда-нибудь возьму от тебя хоть пенни, то пусть я…
Кэшель уловил брошенный на него Лидией тревожный взгляд и замолчал, подавив свое возбуждение. Затем он сделал легкий шаг назад и хитро улыбнулся.
— Нет, — произнес он, — выходить из себя — значит играть вам на руку. Сердите меня теперь, сколько хотите.
— Нет ни малейшей причины выходить из себя, — заметила миссис Байрон, начиная сама сердиться. — Ты, кажется, совсем перестал владеть собой, или, правильнее сказать, остался таким, каким был и прежде: твой характер никогда не отличался мягкостью.
— Да? — возразил Кэшель с добродушной насмешкой в голосе. — Так, значит, у меня нет ни малейшей причины выходить из себя? Даже тогда, когда мою профессию называют глупой и унизительной? Ну, мама, ты, кажется, все еще думаешь, что перед тобой стоит малютка Кэшель, милое дитя, которое ты так сильно любила. А того Кэшеля уже нет. Перед тобой — послушайте, мисс Кэру, что сейчас поднимется — перед тобой чемпион Австралии, Англии и Соединенных Штатов, обладатель трех серебряных поясов и одного золотого, профессор бокса для крупного и мелкого дворянства в Сен-Джеймсе и, наконец, сам боксер, готовый вступить в состязание с любым обитателем земного шара, не обращая внимания на вес и цвет кожи, на заклад не менее 500 фунтов стерлингов с каждой стороны. Вот что представляет из себя Кэшель Байрон!
Ошеломленная миссис Байрон попятилась. После небольшой паузы она воскликнула:
— О, Кэшель, как ты мог дойти до этого?
Затем, приблизившись к нему, она снова спросила:
— Значит, ты хочешь сказать, что выходил и боксировал с грубыми громадными дикарями?
— Да, я хочу именно это сказать.
— И ты одерживал над ними верх?
— Да. Спроси мисс Кэру, какой был вид у Билли Парадиза после того, как он постоял передо мною в течение часа.
— Какой ты странный мальчик! Что за профессию выбрал ты себе! И ты выступал под своим собственным именем?
— Конечно, под своим. Я вовсе не стыжусь его. Неужели тебе не попадалось мое имя в газетах?
— Я никогда не читаю газет. Но ты, должно быть, слышал о моем возвращении в Англию. Почему ты не пришел ко мне?
— Я не был уверен, что тебе это будет приятно, — с неохотою произнес Кэшель, избегая ее глаз. Затем, желая освежить себя взглядом на Лидию, обернулся и вдруг воскликнул:
— Эге! Она ускользнула.
— Она хорошо сделала, что оставила нас наедине. А теперь скажи мне, почему мой дорогой мальчик сомневался, что его мама будет рада видеть его?
— Не знаю, почему он сомневался, — произнес Кэшель, подчиняясь ее ласкам. — Но он сомневался.
— Какой ты бесчувственный! Разве ты не знал, что всегда был моим бесценным сокровищем — моим единственным сыном?
Кэшель, сидевший теперь около нее на оттоманке, вздохнул и беспокойно задвигался, но не произнес ни слова.
— Ты рад видеть меня?
— Да, — мрачно произнес он, — я думаю, что рад. Я…
Вдруг внезапное одушевление овладело им.
— Клянусь Богом, — вскричал он, — как это мне раньше не приходило в голову! Вот что, мама: я сейчас нахожусь в большом затруднении и думаю, что ты можешь помочь мне, если захочешь.
Миссис Байрон насмешливо посмотрела на него, однако произнесла успокаивающим голосом:
— Конечно, я захочу помочь тебе, мой дорогой, насколько это будет в моих силах. Все, что я имею, принадлежит тебе.
Кэшель нетерпеливо вскочил с оттоманки. После некоторой паузы, во время которой он, казалось, пытался подавить в себе какой-то протест, он произнес:
— Ты должна раз и навсегда оставить вопрос о деньгах. Мне ничего подобного не нужно.
— Я рада, что ты стал таким самостоятельным, Кэшель.
— Да, я стал таким самостоятельным.
— Будь, пожалуйста, полюбезнее.
— Я достаточно любезен, — с отчаянием вскричал он, — только ты не хочешь меня выслушать.
— Дорогой мой, — с упреком произнесла миссис Байрон. — Что же ты хотел сказать мне?
— Вот что, — ответил Кэшель, несколько смягченный, — я хочу жениться на мисс Кэру — только всего.
— Ты хочешь жениться на мисс Кэру?
Нежность миссис Байрон сразу исчезла, и тон ее голоса сделался суровым, когда она произнесла:
— Да знаешь ли ты, глупый мальчик…
— Я все знаю, — решительно ответил Кэше ль. — Знаю, что такое она и что такое я, и так далее, так далее. И все-таки рассчитываю жениться на ней, и что, еще важнее, я хочу жениться на ней, если бы даже мне пришлось для этого переломать шею всем щеголям Лондона. Захочешь ли ты помочь мне — это твое дело, но если ты не захочешь, то не смей никогда больше называть меня своим дорогим мальчиком. Вот и все.
В течение некоторого времени миссис Байрон сидела молча, придав своему лицу ласковое выражение, а затем произнесла:
— В конце концов, я не вижу, почему бы тебе и не жениться на ней. Это будет для тебя самая подходящая партия.
— Да, но чертовски неподходящая для нее.
— Откровенно говоря, я так не думаю, Кэшель. Когда твой дядя умрет, то ты, наверное, вступишь во владение поместьем в Дорсетшире.
— Я буду наследником поместья? Ты это серьезно говоришь?
— Ну конечно. Старый Бингли Байрон, при всех отталкивающих чертах своего характера, не может жить вечно.
— Что это еще за Бингли Байрон? И какое он имеет отношение ко мне?
— Он твой дядя. Право, Кэшель, следовало бы хорошенько подумать об этом. Тебе никогда не приходило в голову, что у тебя должны быть родственники, как и у других людей?
— Ты мне никогда не говорила о них. Как это все неожиданно! Но… но… Скажи мне… Допустим, что он мне дядя, — являюсь я его законным наследником?
— Да. Уолфорд Байрон, единственный его брат, не считая твоего отца, умер много лет тому назад, когда ты еще был в заведении Монкрифа. У него не было сыновей. Сам же Бингли Байрон холостяк.
— Но, — осторожно произнес Кэшель, — не будет ли сомнений относительно моего, как бы это выразиться…
— Мое дорогое дитя, что же тебя тревожит? Ничего не может быть яснее твоего права на титул.
— Вот что, — произнес Кэшель, покраснев. — Некоторые люди болтали, что вы не были женаты…
— Что? — негодующе воскликнула миссис Байрон. — Как они смели! Ведь это вопиющая ложь! Почему ты ничего не говорил мне раньше?
— Я не думал тогда об этом, — поспешно произнес Кэшель извиняющимся голосом. — Я был еще слишком мал, чтобы обращать на эти разговоры внимание. Мой отец умер, не правда ли?
— Он умер, когда ты был еще в колыбели. Ты часто сердил меня, мой бедный малютка, напоминая мне его. Не расспрашивай больше о нем.
— Не буду, если это тебе неприятно. Только еще одну вещь, мама. Он был джентльмен?
— Конечно. Что за вопрос?
— Так значит, я такого же происхождения, как все эти щеголи, которые считают себя равными ей? У нее есть двоюродный брат, который служит в министерстве внутренних дел кем-то вроде секретаря. Но главное его занятие, наверное, сидеть там в каком-нибудь зале в большом кресле и пускать пыль в глаза публике. Могу я считаться ему равным?
— У тебя хорошие связи с материнской стороны, Кэшель. Байроны же хотя и не отличаются знатностью, однако принадлежат к одной из древнейших провинциальных дворянских фамилий в Англии.
Кэшель начал проявлять признаки волнения.
— Сколько они получают в год? — спросил он.
— Я не знаю, сколько они теперь получают. Твой отец был всегда в стесненных денежных обстоятельствах, точно так же, как и его отец. Но я думаю, что доход Байрона все-таки равняется тысячам пяти в год.
— О, это полная независимость! Этого совершенно достаточно. Лидия говорила мне, что она не может ожидать, чтобы ее муж был так же богат, как и она.
— Да? Так значит, вы уже обсуждали с ней этот вопрос?
Кэшель готов был ответить, когда в комнату вошла служанка и сказала, что мисс Кэру в библиотеке и просит их прийти туда, как только они закончат свои дела. Когда девушка удалилась, Кэшель с нетерпением произнес:
— Мне хочется, чтобы ты отправилась домой, мама, и дала мне возможность поговорить с ней наедине. Скажи мне, где ты живешь. Вечером я приду и расскажу все, что произойдет между нами. А теперь уходи, если ты ничего не имеешь против этого.
— Что же я могу иметь против, мой дорогой? Только уверен ли ты, что не погубишь всего дела такой поспешностью? У нее нет необходимости торопиться замуж, Кэшель, и она знает это.
— Я твердо уверен, что или сейчас добьюсь своего, или никогда. Я всегда знаю чутьем, когда мне надо идти. Вот твоя накидка.
— Ты так спешишь отделаться от своей бедной старой матери, Кэшель?
— А, черт возьми! Ты вовсе не старая. Надеюсь, что ты не будешь сердиться за то, что я прошу тебя уйти.
Она ласково улыбнулась ему, накинула мантилью и подставила сыну щеку для поцелуя. Это непривычное движение смутило Кэшеля, он сделал шаг назад и невольно принял положение самозащиты, словно перед ним находился противник. Однако он быстро поцеловал мать и проводил ее до наружной двери, которую тихо затворил, предоставив ей самостоятельно разыскивать карету. Затем он тихонько прошел наверх в библиотеку, где застал Лидию за чтением.
— Она ушла, — произнес Кэшель.
Лидия положила книгу и взглянула на него. Она сразу почувствовала то, что должно произойти между ними, и отвела взгляд, чтобы скрыть приступ страха. Наконец произнесла с суровостью, которая стоила ей большого усилия:
— Надеюсь, вы не поссорились?
— Боже сохрани, ничуть не бывало. Мы поцеловали друг друга, словно голубки. Порой она заставляет меня ощущать нечто вроде любви к ней помимо моей воли. Она ушла потому, что я просил ее об этом.
— По какой же причине вы позволяете себе выпроваживать моих гостей?
— Мне надо было остаться с вами наедине. Не смотрите на меня так, как будто вы меня не понимаете. Она наговорила мне целую кучу вещей, которые совершенно меняют положение дела. Я благородного происхождения и являюсь наследником дворянского рода, который пришел сюда еще с Вильгельмом Завоевателем. Со временем я буду получать приличный доход. Теперь я спокойно могу предоставить старине Уэбберу пользоваться всем его весом в обществе.
— Ну и что же? — сурово произнесла Лидия.
— А то, — сказал Кэшель, нисколько не смутившись, — что я могу извлечь из всего этого только одну пользу: теперь я получил возможность жениться, если пожелаю. Мне уже не надо будет держать школу и продолжать карьеру борца.
— А когда вы женитесь, вы так же будете нежны со своей женой, как теперь с матерью?
Кэшель сразу потерял всю самоуверенность.
— Я так и знал, что вы подумаете это, — произнес он. — Я с ней всегда так обращаюсь и ничего не могу поделать. Я не в силах чувствовать любовь к женщине только потому, что она случайно оказалась моей матерью; я не могу притворяться, что люблю ее в угоду кому бы то ни было. Она всегда заставляет меня разыгрывать дурака или грубить ей. Обращался ли я когда-нибудь с вами так, как с ней?
— Да, — произнесла Лидия, — за исключением разве того, что вы ни разу не высказывали положительного отвращения ко мне.
— Ага! За исключением! Это совсем не маленькое исключение. Но я вовсе не чувствую к ней отвращения: все-таки кровь что-нибудь да значит. Я испытываю к ней некоторую нежность, только не могу переносить ее глупостей. Но вы — совсем другое дело. Я затрудняюсь объяснить, почему это так; я не мастер разбираться в чувствах. Не хочу сказать, чтобы здесь было какое-либо особенное чувство, но… нравлюсь ли я вам хоть немного?
— Да, немного нравитесь.
— Ну хорошо, — с трудом произнес он, — согласны ли вы пойти за меня замуж? Я вовсе не так глуп, как обо мне можно подумать.
Лицо Лидии сделалось бледным.
— Приняли ли вы в соображение, что отныне будете праздным человеком, а я всегда буду занятой женщиной, причем моя работа может казаться вам очень скучной.
— Я не буду праздным. Есть масса вещей, которыми я могу заниматься, помимо бокса. Мы не будем мешать друг другу, не бойтесь. Для людей, которые любят друг друга, не страшно никакое затруднение; а вот люди, которые ненавидят один другого, — те всегда будут себя скверно чувствовать. Я постараюсь сделать вас счастливой. Не нужно бояться, что я буду мешать вашей латыни и греческому, — я вовсе не ожидаю, чтобы вы посвящали мне всю жизнь. Странно было бы, если бы я этого ожидал. Каждый может заниматься тем, что ему нравится. Раз вы будете принадлежать мне и никому другому, — я буду вполне доволен. И я буду принадлежать вам и никому другому. Какая польза перебирать разные возможности, когда они могут никогда и не сбыться? Нам представляется случай быть счастливыми, — давайте воспользуемся им. Что же касается вас, то у вас от природы слишком много хорошего, чтобы вы могли когда-либо сделать нехороший поступок.
— Это будет для вас невыгодная сделка, — нерешительно произнесла Лидия. — Вам придется отказаться от своей профессии, я же ни от чего не отказываюсь, разве только от своей бесполезной свободы.
— Я дам клятву больше никогда не выступать на ринге. Вам же не надо будет давать никакой клятвы. Если это невыгодная сделка, то я не знаю, какую можно тогда называть выгодной.
— Выгодной для меня — да. А для вас?
— Не обращайте на меня внимания. Вы будете делать все, что угодно; я же буду делать то, что будет для вас приятно. У вас очень чуткая совесть, и я знаю, что все, что бы вы ни сделали, будет очень хорошо. У меня больше знания жизни, чем у вас, но у вас большая способность чувствовать, чем у меня. Согласитесь выйти за меня замуж.
Лидия бросила вокруг себя взгляд, словно пытаясь найти выход. Кэшель с тревогой ожидал ответа. Настала пауза.
— Я не хочу верить, — с чувством произнес он, — чтобы вы боялись меня из-за моей прежней профессии.
— Бояться вас? Нет, я боюсь самой себя, боюсь будущего, боюсь, наконец, за вас. Но я уже приняла решение. Когда я устраивала встречу с вашей матерью, то решила выйти за вас замуж, если вы еще раз сделаете предложение.
Она спокойно стояла перед ним и ждала. Но грубая смелость, свойственная людям, подвизающимся на арене, внезапно покинула Кэшеля, краска залила его лицо, и он не знал, что следует сделать. Не знала этого и она, однако помимо своей воли, сделала шаг ему навстречу и повернула лицо. Почти ничего не видя от смущения, он обнял ее и поцеловал. Вдруг она вырвалась из объятий и, крепко держась за полы его сюртука, откинулась назад, повиснув на них.
— Кэшель, — произнесла она, — мы, кажется, самые глупые из всех влюбленных в мире: мы ничего не понимаем в любви. Действительно ли вы любите меня?
Он ответил ей смущенным «да» и продолжал робко и беспомощно смотреть на нее. Его неопытность была поразительна, но у нее хватило здравого смысла, чтобы обрадоваться при виде такого неопровержимого доказательства, что в деле любви он так же неопытен, как и она сама. Кэшель продолжал робко смотреть на нее, и до такой степени было очевидно, что ему хочется поскорее уйти отсюда, что Лидия попросила оставить ее одну. Однако, когда он согласился, она с удивлением заметила, что испытывает разочарование.
Оставив дом Лидии, Кэшель поспешил отправиться по адресу, который оставила ему мать. Это было громадное здание, в Вестминстере, разделенное на множество жилых помещений. Ему надо было на седьмой этаж, куда он поднялся в лифте. Выходя из кабины, он увидел Люциана Уэббера, идущего по коридору в сторону, противоположную лифту. Повинуясь внезапному желанию, он последовал за ним и догнал его как раз в момент, когда тот входил в комнату. Люциан увидел Кэшеля, и лицо его сделалось бледным. Он поспешно пошел в комнату, бросился к письменному столу и выхватил из ящика револьвер. Кэшель, испуганный и удивленный, отступил назад, подняв перед собой правую руку, словно защищаясь от удара.
— Эй! — закричал он. — Оставьте эту проклятую штуку, слышите! Если вы не бросите ее, я позову на помощь.
— Если вы подойдете ко мне, я выстрелю, — возбужденно сказал Люциан. — Я докажу, что все ваши устарелые приемы ничто по сравнению с оружием, которое наука дала цивилизованному человеку. Оставьте мою квартиру. Я не боюсь вас, но вовсе не желаю, чтобы вы беспокоили меня своим присутствием.
Черт бы вас побрал! — с негодованием воскликнул Кэшель. — Так-то вы встречаете человека, который пришел с дружеским визитом.
— Дружеский, без сомнения, теперь, когда вы видите, что я хорошо вооружен.
Кэшель протяжно свистнул.
— А! Так вы, значит, думали, что я пришел сюда бить вас? Ха, ха! И вы называете это наукой — направлять пистолет на человека! Но вы все равно не осмелились бы выстрелить, и вы прекрасно знаете это. Все-таки лучше отложить его в сторону, а то он может выстрелить помимо вашего желания; я всегда чувствую себя неловко, когда вижу в руках у глупцов огнестрельное оружие. Я пришел сюда сказать вам, что я женюсь на вашей двоюродной сестре. Вы рады этому?
Люциан изменился в лице. Он сразу поверил этим словам, но тем не менее упрямо произнес:
— Я не верю. Это ложь.
Слова взорвали Кэшеля.
— Повторяю вам, — угрожающим голосом произнес он, — что ваша двоюродная сестра дала свое согласие выйти за меня замуж. Попробуйте теперь назвать меня лжецом.
Затем, вынимая из кармана кожаный кошелек и доставая из него кредитный билет: он прибавил:
— Смотрите сюда. Я ставлю в качестве заклада этот двадцатифунтовый билет: вы не отважитесь ударить меня.
С этими словами он заложил руки назад и стал перед Люцианом, который, вне себя от бешенства, но парализованный чувством страха, принуждал себя не терять присутствия духа. Кэшель с готовностью подставил ему свою щеку и произнес, зло усмехаясь:
— Ну что же, господин директор, бейте. Вспомните только — двадцать фунтов.
В это мгновение Люциан отдал бы что угодно за то только, чтобы иметь силу и ловкость своего противника. Он видел лишь один способ избежать насмешек со стороны Кэшеля, а также упреков в трусости от самого себя, так как его понятие о чести, приобретенное в английской школе, было совершенно такое же, как у кулачного бойца. Он с отчаянием сжал свой кулак и ударил Кэшеля; однако удар пришелся по пустому месту. Зашатавшись, Люциан очутился возле Кэшеля, который громко расхохотался и произнес, похлопывая его по спине:
— Славно сделано. Я уже думал, что вы окажетесь трусом, но вы, оказывается, храбрый человек, и вас примут на арене с распростертыми объятиями. Я передам Лидии, что вы состязались со мной на заклад в двадцать фунтов стерлингов и с достоинством одержали победу. Разве вы не ощущаете гордости?
— Сэр, — начал было Люциан, но больше не смог ничего произнести.
— Посидите теперь с четверть часа и, смотрите, не пейте ничего спиртного; тогда вы совершенно успокоитесь. Когда вы очухаетесь, сами будете рады, что проявили мужество. Итак, до свидания. Я понимаю ваше ощущение, а потому ухожу. Смотрите же, не пытайтесь успокоить себя вином: будет только хуже. До свидания.
Когда он удалился, Люциан плюхнулся в кресло, потрясенный наплывом тех страстей, той зависти, на которые он уже считал себя неспособным, как не годилась уже для него школьная куртка, в которой он впервые испытал это чувство. Люциан сотни раз представлял себе в уме сходную сцену, но не так, как она действительно произошла, хотя оставшаяся после нее горечь не давала ему покоя. Он напрасно пытался утешить себя, по крайней мере, тем мужеством, которое он проявил, не побоявшись ударить Кэшеля. Ему некуда было деться от сознания, что страх и ненависть вызвали в нем припадок гнева по отношению к человеку, которому следовало бы показать пример благородного самообладания. Появившийся в его мыслях сумбур, вызванный нервным потрясением, угнетающе подействовал на него. Он ощущал необходимость в чьей-либо симпатии и страстно желал, чтобы представился удобный случай реабилитировать себя. Не прошло и часа, как он был уже по дороге в Риджент Парк.
Лидия сидела в будуаре и читала книгу, когда он вошел. Он не был тонким наблюдателем и не заметил никаких перемен. Она была спокойна, как всегда; глаза ее были полуоткрыты, а прикосновение ее руки внушило ему ту покорность, которую он всегда испытывал в подобных случаях. Хотя Люциан и не питал надежды обладать ею с тех пор, как она отказала ему в Редфордском сквере, но его внезапно охватило чувство потери, когда он в первый раз взглянул на нее, как на невесту другого человека, да еще вдобавок — какого человека!
— Лидия, — произнес он, пытаясь говорить резко, но будучи не в состоянии освободиться от той вежливости, из которой он сделал себе вторую натуру. — Я услышал новость, опечалившую меня. Это правда?
— Быстро же разлетелась эта новость, — ответила она. — Да, это правда.
Она говорила спокойно и так приветливо, что, отвечая ей, он запнулся.
— В таком случае, Лидия, вы играете главную роль в величайшей трагедии, какую я когда-либо видел.
— Эта роль вам кажется очень странной, не правда ли? — ответила Лидия, улыбаясь его попытке говорить прочувствованным голосом.
— Странная? Не странная, а поистине трагическая. Мне кажется, я имею право употребить это выражение. А вы сидите здесь и спокойно читаете, как будто ничего особенного не случилось.
Она безмолвно протянула ему книгу.
— Айвенго! — воскликнул он. — Роман!
— Да. Помните, как-то раз вы говорили, что считаете романы Вальтера Скотта единственными книгами, которые может держать в руках леди!
— Да, я говорил это. Но я не могу вести беседу о литературе теперь, когда…
— Я вовсе не хочу отвлечь ваше внимание от предмета, о котором вы желаете говорить. Я хотела вам только сказать, что случайно отыскала этот роман полчаса тому назад, когда рылась в книгах, чтобы найти, должна откровенно признаться, какую-нибудь романтическую историю. Айвенго был борец на арене; вся первая половина романа занята описанием турнира. Мне пришла в голову мысль, не остановится ли какой-нибудь романист XXIV столетия на подвигах моего мужа и не расскажет ли о них миру, как о подвигах английского Сида XIX столетия, когда все достижения Байрона будут уже покрыты глянцем древности.
Люциан сделал нетерпеливый жест.
— Я никогда не мог понять, — произнес он, — как одаренная женщина может увлекаться такими извращенными и абсурдными идеями. О Лидия, неужели все ваши таланты и приобретенные знания привели вас к подобному решению? Простите, но этот брак кажется мне до такой степени неестественным, что я должен высказаться. Ваш отец умер, оставив вас одной из самых богатых женщин в Европе. Как вы думаете, одобрил бы он то, что вы собираетесь теперь сделать?
— Мне кажется, он воспитал меня так, чтобы я пришла к подобному концу. За кого же вы посоветовали бы мне выйти замуж?
— Без сомнения, очень мало найдется людей, достойных вас, Лидия. Но этот человек менее всех достоин. Разве вы не могли выйти замуж за джентльмена? Если бы он был артистом, поэтом, талантливым человеком, я понял бы, поскольку в вопросе о браке я не руководствуюсь предрассудками. Но выйти замуж за человека низкого происхождения, занимающегося делом, которое презирается даже людьми его класса, за человека необразованного, грубого, ожидающего постыдного приговора со стороны закона… Возможно ли, чтобы вы, хорошо обдумав все эти обстоятельства, все-таки решились стать его женой?
— Не могу сказать, чтобы я много над этим думала, так как обстоятельства эти не такого рода, чтобы очень беспокоить меня. Что касается одного из перечисленных пунктов, могу успокоить вас. Я всегда считала Кэшеля джентльменом в том смысле, какое вы придаете этому слову. Оказывается, он принадлежит к провинциальному дворянскому роду. Что касается его судебного процесса, то я говорила с лордом Вортингтоном и с адвокатами, которые ведут это дело, и все они определенно утверждают, что у полиции нет явных улик и можно составить такую защитную речь, которая спасет его от тюрьмы.
— Нельзя составить такой речи, — с раздражением произнес Люциан.
— Может быть, и нельзя. По-моему, она еще больше увеличила бы тяжесть преступления. Но, если его даже и посадят в тюрьму, для меня это будет все равно. Он может утешать себя уверенностью, что я выйду за него замуж, как только он освободится.
Лицо Люциана вытянулось. У него не осталось ни одного аргумента. Он произнес:
— Я не допускаю мысли, чтобы вы позволили обмануть себя. Если он джентльмен, то, конечно, это меняет дело.
— Люциан, — серьезно ответила Лидия, — действительно ли вы думаете, что это существенно меняет для меня дело? Я знаю, существует такая ступень духовного развития, на которой все его прежние поступки должны показаться нехорошими; но ведь ни вы, ни я не достигли этой ступени. Открытие его благородного происхождения не может уменьшить жестокости ни одного удара, которые он когда-то наносил, и, однако, вы допустили сейчас, что это совершенно меняет дело. Вас отталкивала не профессия боксера, нет, это был для вас только предлог. На самом деле вас отталкивал класс, к которому принадлежат боксеры. Итак, мой кузен, я заставлю умолкнуть все ваши возражения: я вовсе не намерена породнить вас с мясником, каменщиком или каким-либо еще мастеровым из той среды, из которой, как вы предупреждали меня, вербуются люди профессии Кэшеля. Подождите минутку. Я хочу быть по отношению к вам справедливой. Вы хотели сказать, что мой друг Люциан гораздо глубже опечален тем, что светоч современной культуры будет принадлежать человеку недостойному.
— Да, я действительно хотел высказать именно это, но только не в столь скромных выражениях. Здесь идет речь о светоче не только современной культуры, но также и природных дарований, соединенных, по счастливой случайности, с высшей степенью цивилизации. И этот светоч выбирает себе спутником жизни человека, совершенно неспособного, благодаря своим вкусам и наклонностям, понять ее или войти в круг ее интересов.
— Выслушайте меня, Люциан. Я попытаюсь объяснить эту загадку, предоставив остальным истолковывать мой поступок, как им будет угодно. Прежде всего, вы должны согласиться, что даже и светоч должен в конце концов выйти за кого-нибудь замуж, чтобы передать детям свои знания. Самым естественным было бы, конечно, выйти замуж за равного. Но так как она, бедняжка, не умеет достаточно ценить и своих собственных достоинств, то предпочитает остановить внимание на простом смертном. Но кто же будет этот смертный? Не ее двоюродный брат, потому что делающие себе карьеру молодые политики должны иметь таких жен, которые помогали бы им женской тактикой, умением делать визиты и вести разговоры. Также и не литератор, как вы только что предположили. Бедняжке и так уже пришлось поработать в качестве помощника литератора, и она вовсе не желает повторять этот опыт. Затем, она до безумия устала от скучного самоанализа и вечного болезненного самоуглубления поэтов, романистов и им подобных. Что касается артистов, то истинные артисты случайно оказались женатыми, тогда как остальные, начитавшись в рецензиях, что они самые одаренные из всех людей на свете, и поверив этому, сделались почти такими же несносными, как и их газетные льстецы. Нет, Люциан, светоч заплатил свой долг искусству и литературе тяжелой работой. В будущем светоч будет наслаждаться как тем, так и другим, но никогда уже больше не будет трудиться в рабочих кабинетах. Вы скажете, что она могла бы, по крайней мере, выйти замуж за человека с привычками джентльмена. Но все известные джентльмены являются или дилетантами в искусстве, обладающими всем эгоизмом профессиональных артистов, не имея в то же время их таланта, или же людьми наслаждения — то есть все они или танцоры, или игроки в теннис, или картежники. Я уже не буду говорить о целом ряде совершенно ничтожных личностей. В глазах светоча даже арена представляет собой лучшую школу для выработки характера, чем гостиная, и кулачный боец является героем по сравнению с тем жалким человеком, который выпускает на зайца свору борзых собак. Вообразите теперь, что этот бедный светоч встречается с человеком, который никогда в течение всей своей жизни не был повинен в самоанализе, который, подобно ребенку, жалуется, когда ему скучно, и радуется, когда ему весело, чего никогда не делает современный человек. И при этом он отличается честностью, храбростью, силой и красотой. Вы удивлены, Люциан, но это так. Вы не отдаете должного наружности Кэшеля. Ему двадцать пять лет, однако ни одной морщины нет еще на его лице. У него нет ни задумчивости, ни поэтического выражения, ни сомнения, ни усталости; годы и самоуглубление не наложили своих отпечатков, как на лица всех других людей. Это лицо языческого бога, убежденного в своей вечной юности. Раз мне нужно в конце концов выйти замуж, то я была бы безумной, если бы пропустила подобного человека.
— Вы безумны, высказывая подобные мысли, — с испугом и в то же время запальчиво вскричал Люциан, вставая со своего места. — Это какое-то ослепление. Вы настолько же не видите его истинной натуры, которая ясна для меня, насколько…
— Насколько вы, Люциан, не можете видеть меня в том виде, в каком я представляюсь людям, ненавидящим меня. Как вы можете быть уверенным, что то, что вы в нем видите, есть его истинная природа?
— Я вижу его таким, каким видит его каждый, кроме вас. Это доказывает, что вы находитесь в ослеплении. Вы знаете — вы должны знать, — что нельзя доверять чувствам в подобном деле.
— Я представила вам доводы, Люциан. Я готова выслушать возражения.
— Возражения! Доводы! Думаете ли вы, что ваше безумие будет меньшим безумием только потому, что вы имеете основание? Безумие, покоящееся на логических выводах, есть самое худшее из всех безумий, потому что здесь не властен рассудок.
Лидия широко раскрыла глаза.
— Люциан, — радостно произнесла она, — вы только теперь начинаете обнаруживать себя. Мне кажется, что это самая остроумная вещь, которую я когда-либо слышала от вас. И это правда — поразительная правда.
Он в отчаянии сел.
— Вы не допустили бы этого с такой готовностью, — произнес он, — если бы мои слова произвели на вас хоть малейшее впечатление. Допустим даже, что все ваши доводы хороши, что же, в конце концов, они доказывают? Если вы действительно презираете занятия джентльменов, то достаточная ли это причина, чтобы относиться с уважением к боксерам? Лучше ли становится арена от того, что гостиная хуже ее? Между прочим, я не поверю, чтобы вы действительно придерживались такого чудовищного мнения. С каким бы презрением отнеслись вы к этому софизму, если бы его употребил я, желая убедить вас.
— Мы отклоняемся, Люциан, в область совершенно отвлеченных рассуждений. Это, однако, моя вина. Я начала с объяснений и чисто по-женски перешла к восхвалению своего возлюбленного. Не думайте, что я стараюсь представить свой выбор как-нибудь иначе, чем выбор меньшего из двух зол. Я твердо убеждена, что культурное общество сделало бы из Кэшеля что-нибудь лучшее, но у него — бедняги, не было никакого выбора. Я как-то раз назвала его дикарем и не беру назад этого слова; но я думаю, что вы простите его дикие наклонности, как прощаются солдату совершаемые им убийства и как извиняются адвокату его лживые увертки. Когда вы будете осуждать всех этих людей — и я от всего сердца желала бы, чтобы это случилось как можно скорее, осуждайте тогда и его, но не раньше. А кроме того, мой дорогой Люциан, с его профессией уже все покончено: он не намеревается продолжать свое ремесло. Что касается того, подходим ли мы друг другу, то я должна сказать вам, что верю в учение о наследственности. Так как мое тело слабо, мозг же весьма деятелен, я считаю полезным влечение к человеку, сильному телом, которого не тревожат никакие мысли. Вы должны понять, так как это одно из простейших утверждений в учении о наследственности.
— Я знаю только то, что вы хотите во что бы то ни стало привести в исполнение принятое решение, — безнадежно произнес Люциан.
— И вы отнесетесь к нему сочувственно, не правда ли?
— Сочувственно или нет — для вас это решительно все равно. Я могу только принять его, как свершившийся факт.
— Вовсе нет. Вы можете отнестись к моему поступку несочувственно — обращаясь с Кэшелем холодно, и сочувственно — относясь к нему по-дружески.
— Я должен рассказать вам кое-что, — произнес он. — Ведь я виделся с ним после… после того, как…
Лидия кивнула ему головой.
— Я неправильно истолковал его намерение, когда он явился в мой кабинет. Он почти ворвался ко мне. Между нами произошла небольшая ссора. В конце концов, он стал насмехаться надо мной и предложил мне — очень характерно для него, не правда ли, — двадцать фунтов стерлингов, если я осмелюсь ударить его. И мне очень неприятно признаться, что я сделал это.
— Вы сделали это! — воскликнула Лидия, вся побледнев. — Что же произошло потом?
— Мне следовало бы сказать, что я только пытался ударить его, так как он уклонился от удара, а, может быть, и я промахнулся. Он отдал мне деньги и ушел, очевидно, составив обо мне сравнительно высокое мнение. Но должен сказать, что я остался очень невысокого мнения о самом себе.
— Как! Он не стал мстить? — воскликнула Лидия, и краска снова появилась на ее лице. — О, он нанес вам поражение вашим же собственным оружием, Люциан. В глубине своей души вы такой же кулачный боец, как и он, и вы завидуете его превосходству в том искусстве, увлечение которым ставите ему в вину.
— Я был неправ, Лидия, но завидовал ему только в том, что он будет обладать вами. Я знаю, что поступил необдуманно, и потому извинюсь перед ним. Я очень хотел бы, чтобы все произошло не так, как это случилось.
— Иначе это и не могло произойти. Я думаю, что вы и сами осознаете благодатность исхода. Но довольно об этом. Лучше прочту вам письмо, которое получила от Алисы Гофф и которое по-новому высвечивает ее характер. Я не видела ее с июня, а она, кажется, так развилась за это время, словно протекли целых три года. Послушайте, например, вот это место…
Таким образом разговор перешел на Алису.
Когда Люциан возвратился к себе домой, он написал следующее письмо Кэшелю Байрону, прежде чем лег спать.
«Милостивый Государь.
Позволяю себе препроводить Вам кредитный билет, который Вы оставили у меня сегодня вечером. Я чувствую себя обязанным выразить Вам свое сожаление по поводу того, что произошло между нами, и смею уверить Вас, что причиной всего недоразумения послужило то, что я неправильно понял намерение, с которым Вы зашли ко мне. Извинением моему поступку может служить то нервное расстройство, которому я подвергся, вследствие сильного умственного напряжения и работы целые ночи напролет. Я надеюсь, что буду вскоре иметь удовольствие снова увидеть Вас и лично принести Вам свое поздравление по поводу предстоящей женитьбы.
Уважающий Вас Люциан Уэббер».
15
правитьМесяц спустя Кэшель Байрон, Уильям Парадиз и Роберт Меллиш предстали перед судом за участие в неразрешенном боксерском состязании. Их преступление красноречиво описывалось в пространном обвинительном акте.
Защита доказывала, что происшествие, в котором приняли участие обвиняемые, было вовсе не публичным состязанием, устроенным без надлежащего разрешения, а простой дракой, вызванной естественной враждой Байрона и Парадиза, возгоревшейся между ними еще со времени состязания на Ислингтонской выставке, сопровождавшегося некорректными поступками противников.
Суд, выслушав свидетелей, согласился с доводами защиты. Меллиш был оправдан, а Байрон и Парадиз признаны виновными только в публичной драке. Суд приговорил их к двухдневному тюремному заключению и залогу в 150 фунтов в обеспечении благонравного поведения в течение ближайшего года. Ввиду того, что срок заключения считался с начала судебного разбирательства, продолжавшегося два дня, преступники были выпущены на свободу сразу после внесения залога.
Мисс Кэру, не желавшая следовать светским обычаям, постаралась как можно скорее сыграть свадьбу. Счастье не изменило Кэшелю и после женитьбы. Три месяца спустя после брачной церемонии (которая была совершена очень скромно и только по гражданскому обряду) умер Бингли Байрон. Кэшель вступил во владение доставшегося ему наследства, несмотря на неоднократные пожелания, чтобы надоедавшие адвокаты провалились вместе с наследством и дали ему спокойно насладиться медовым месяцем. Впрочем, формальности продолжались довольно долго. Унаследовав от матери непостоянство и нелюбовь к точному соблюдению необходимых форм и сроков, Кэшель так затянул дело, что был окончательно признан собственником доставшегося ему имения в Дорсетшире лишь ко времени рождения своего первого сына.
Брак обещал быть вполне счастливым. Чтобы найти себе дело, Кэшель занялся сельским хозяйством в своем поместье, но скоро потерял на этом шесть тысяч фунтов, после чего посвятил себя садоводству. Затем он вступил на коммерческое поприще в качестве директора одной из торговых компаний в Сити. Наконец он был избран в Палату Общин представителем одного из Дорсетширских округов. Кэшеля выбрали огромным большинством голосов, но ввиду того, что он столь же часто голосовал вместе с крайними радикалами, как и с консерваторами, партия предложила ему отказаться от мандата. Он отклонил это предложение. На следующих выборах он вновь выставил свою кандидатуру в качестве беспартийного и был опять выбран, благодаря своему громкому голосу, демократичности манер, популярности взглядов и широкой образованности жены, которая во всем помогала ему. Он смело выступил с речью на первом же заседании Палаты. Кэшель действительно ничего не боялся, кроме грабителей, больших собак, врачей, дантистов и уличных перекрестков, где так легко могут задавить насмерть зазевавшегося человека. Всякий раз, когда газеты сообщали о несчастном случае, вызванном одной из этих причин, он с серьезным видом прочитывал это Лидии и повторял свою любимую мысль, что единственное безопасное место — это арена во время кулачного боя. Так как он отрицал почти все виды спорта, считая их либо небезопасными для здоровья, либо бесчеловечными, Лидия стала опасаться, как бы недостаток движения не отразился на его здоровье. Она убеждала его время от времени заниматься боксом. Но он решительно протестовал. Бокс был для него слишком серьезным делом, чтобы заниматься этим ради забавы. Кроме того, он считал, что женатому человеку не подобает биться на кулаках. Кэшель убедил себя, что бокс больше не существует для него с тех пор, как он обзавелся семьей.
Его преклонение перед женой пережило пыл первой любви. Природная вдумчивость и чуткость Лидии помогли ей понять, что перемена, происшедшая в отношении мужа к ней, не означает уменьшения любви. Она почувствовала, что любовь его только вступила в новый возраст. Воспитание детей, в которых она мечтала увидеть соединение духовных черт матери с физической крепостью и красотою отца, показало ей, что наследственность — вещь гораздо более таинственная, чем она предполагала. Все дети были достаточно крепкого здоровья. Они играли с отцом, как с ровесником, не чувствуя перед ним никакого страха, а к матери выказывали нежную любовь, всегда прибегая к ней в своих маленьких горестях. Разумеется, они ничего не знали о том, что такое наказание. При всех вспышках своего необузданного гнева, Кэшель умел сдерживаться; отчасти потому, что боксерская деятельность научила его владеть собой, отчасти из-за того, что помнил горечь собственного детства. Лидия с заботой и вниманием следила за развитием своих детей. Но когда она по вечерам наедине заговаривала об этом с мужем, он только и мог сказать, что, по его мнению, дети, хотя и любят его, но недостаточно почтительны и, пожалуй, даже думают, что они старше своего отца. Лидия соглашалась с этим, однако не считала детей в этом отношении неправыми.
Семейные заботы имели для нее и хорошую сторону. Они оставляли мало времени для раздумий о себе и своей жизни, когда прошли навеянные девичьей любовью иллюзии и грезы и когда она узнала своего мужа, каким он был на самом деле. Она стала видеть в нем одного из своих детей. Он был, может быть, самым глупым и неразвитым среди них, но в то же самое время самым нужным ей, больше всех ее любящим и больше всех ей принадлежащим.
Когда дети выросли, и наследственные черты полнее выразились в них, Лидия с некоторым огорчением заметила, что мальчики стали настоящими Кэру, без малейшей отцовской черточки, а девочки все пошли в отца. Особенно одна из них, к большому изумлению Кэшеля, так сильно напоминала его мать, что, когда на шестнадцатом году она заявила о своем желании поступить на сцену, Кэшель преклонился перед этим желанием, как перед голосом Провидения.
Алиса Гофф, лишь только узнала о предполагаемом замужестве Лидии, решила, что ей нужно вернуться в родительский дом и забыть о прелестях богатой и аристократической жизни. Она поблагодарила мисс Кэру за доброту и попросила как можно скорее отпустить ее домой. Лидия отпустила, но в то же время стала снова убеждать своего двоюродного брата, носившегося с мыслью о самоубийстве, взять себе в жены Алису. Он дал уговорить себя. Сначала Алиса в сердцах отказала ему, так как после возвращения в Уилстокен сердилась на весь свет за будто бы учиненные ей обиды. Отказ заставил Люциана настойчивее добиваться — ее руки. Немного спустя Алиса приняла его предложение, а Лидия быстро поженила их, принявшись за дело со свойственной ей энергией. Она устроила им дом и зажила в самых дружественных отношениях с семьей своего двоюродного брата.
Скины вернулись в Австралию, где вновь стали жить своей спокойной жизнью. Кэшель продолжал величать миссис Скин «матерью», а миссис Байрон, которая все еще не покинула сцены, называл «мамой».
Уильяму Парадизу не хватило ума или, может быть, счастья найти себе, как сделали Скин или Байрон, хорошую жену. Он скоро спился и дошел до самого жалкого состояния. Через несколько лет газеты принесли весть о его смерти, приписав ее «тем жестоким травмам, которые он получил во время своей знаменитой схватки с Кэшелем Байроном».
Примечания
правитьОригинальное название «Cashel Byron’s Profession». Четвертый по времени создания роман Бернарда Шоу. Печатался с апреля 1885 по март 1886 г. в журнале «Today». Вслед за журнальной публикацией отдельными изданиями выходил в Англии в 1886 и 1889 гг., с изменениями — в 1901 г. Среди первых американских — издания 1886 и 1889 гг.
В предисловии к роману Шоу отмечал, что при написании пытался заручиться априорной симпатией возможных издателей и потому построил произведение таким Образом, чтобы уложиться в привычные для жанра логические рамки. «При написании романов, — рассуждал Бернард Шоу, — есть две надежные уловки, позволяющие достаточно прочно завладеть читательским вниманием. Можно, например, целую главу проплакать над могилкой невинного младенца; другой способ — описать убийство или драку. Вот нехитрый секрет популярности многих романов».
По мотивам «Карьеры одного борца» Шоу в 1901 году создал трехактную, написанную белым стихом пьесу «The Admirable Bashville, or Constancy Unrewarded», которая была поставлена в Англии и Северной Америке, — причем в США сцены боксерских поединков ставились под управлением известного боксера Джеймса Корбетта. Опубликован текст пьесы в 1909 г., что также способствовало популярности романа.
Известны четыре издания на русском языке. В «Полном собрании сочинений» издательства Саблина роман под названием «Профессия Кэшеля Байрона» (пер. М. Розенфельд) опубликован в VIII томе. Одновременно был издан перевод В.Малахиевой-Мирович «Карьера одного борца», помещенный в VII томе «Полного собрания сочинений» издательства «Современные проблемы». В настоящем томе «Избранных произведений» текст романа печатается по этому изданию с сохранением основных стилистических особенностей перевода.
Также на русском языке роман выходил в Москве («Культура и знание», б.г.) под названием «Карьера боксера Кэшеля Байрона» и под аналогичным названием в Твери (сокращенный вариант оригинала, 1927). Отрывок из романа публиковался на страницах журнала «Физкультура и спорт» (N9, 1941).
Лидия Кэру… Если в первых романах Шоу снабжал биографическими чертами, как правило, одного из мужских персонажей, то в «Карьере одного борца» писатель предпринял своего рода эксперимент, разделив свои «физическую» и «интеллектуальную» составляющие между двумя различными персонажами: Лидией и Кэшелем.
Из Лессинга… Лессинг Готхольд Эфраим (1729—1781), немецкий драматург, основоположник немецкой классической литературы.
Праксителевский Гермес. — Пракситель (ок. 390 до н. э. — ок. 330 до н. э.), древнегреческий скульптор, представитель поздней классики. Его скульптуры известны благодаря античным копиям и свидетельствам древних авторов. Упоминаемый Гермес («Гермес с младенцем Дионисом») — единственная, по мнению специалистов, работа Праксителя, сохранившаяся до наших дней в подлиннике.
Напоминало ей басню о Лисе и Винограде… Сюжет, известный русскому читателю по И. А. Крылову, разработан в одноименных баснях Эзопа и Лафонтена.
Кретоновые занавески… Кретон — плотная ткань с цветным узором, применялась для обивки мебели, драпировки.
Adagio — здесь: часть музыкального произведения, исполняемого в медленном темпе.
Гинея — английская золотая монета, равная 21 шиллингу. Впервые была отчеканена из золота, привезенного из Гвинеи, — отсюда и название.
Св. Георгий… — Эпизод драконоборчества пользовался особой популярностью в Западной Европе: часто встречался в литературе, живописи. Со временем эта тема вытеснила все иные мотивы иконографии св. Георгия.