Кармен (Мериме)/ДО

Кармен
авторъ Проспер Мериме, переводчикъ неизвѣстенъ

Оригинал: фр. Carmen, опубл.: 1845. — Источникъ: az.lib.ru • Текст издания: «Отечественныя Записки», № 1, 1846.

КАРМЕНЪ.

Разсказъ Проспера Меримѣ.

Я всегда подозрѣвалъ. что географы лгутъ, утверждая, будто поле мундской битвы находилось въ странѣ Бастуловъ-Пенонъ, близь нынѣшней Монды, миляхъ въ двухъ къ сѣверу отъ Марбольи. Основываясь на текстѣ безъименнаго автора «Bellum Hispaniense» и свѣдѣніяхъ, собранныхъ мною въ превосходной библіотекѣ герцога Осуньи, я полагалъ, что въ окрестностяхъ Монтильи надо искать замѣчательнаго мѣста, гдѣ Цезарь рѣшилъ дѣло съ поборниками республики. Осенью 1830 года, находясь въ Андалузіи, я сдѣлалъ довольно-продолжигельную поѣздку, чтобъ окончательно разрѣшить этотъ вопросъ, и диссертація, которую я издамъ въ непродолжительномъ времени, надѣюсь, не оставитъ ни малѣйшаго сомнѣнія на этотъ счетъ въ умахъ археологовъ. Но въ ожиданіи, пока диссертація моя разъяснитъ географическую проблему, на которую еще вся ученая Европа смотритъ въ недоумѣніи, я разскажу вамъ исторію, которая связана съ воспоминаніемъ о моихъ археологическихъ изъисканіяхъ.

Въ Кордовѣ я нанялъ проводника и двухъ лошадей и пустился въ дорогу, взявъ съ собою только Комментаріи Цезаря, да нѣсколько рубашекъ. Однажды, — мы были въ то время на возвышенностяхъ Каченской Равнины — усталый, умирая отъ жажды, опаленный полуденнымъ солнцемъ, я отъ всей души посылалъ къ чорту и Цезаря и сыновей Помпея. Вдругъ замѣтилъ я, довольно-далеко отъ дороги, мѣсто, покрытое тростникомъ. Это значило, что тутъ есть вода. Дѣйствительно, пріѣхавъ туда, я увидѣлъ болото, въ которомъ исчезалъ ручей, выходившій изъ узкаго ущелья между горами Сіерры-Кабра. Я разсудилъ, что если поѣду вверхъ по ручью, то найду воду посвѣжѣе, въ которой будетъ меньше піявокъ и лягушекъ и, можетъ статься, отъищу сколько-нибудь тѣни среди утесовъ. Входя въ ущелье, лошадь моя заржала, и ей тотчасъ отвѣчала другая лошадь, которой я не видалъ. Шаговъ сто дальше, ущелье вдругъ расширилось, и я увидѣлъ родъ естественнаго цирка, обставленнаго высокими бросавшими тѣнь утесами. Нельзя было найдти мѣста, которое обѣщало бы путешественнику болѣе-пріятный отдыхъ. У подошвы крутыхъ скалъ, билъ ключъ и образовалъ небольшой бассейнъ, на днѣ котораго бѣлѣлся чистый, какъ снѣгъ, песокъ. Пять-шесть прекрасныхъ зеленыхъ дубовъ, со всѣхъ сторонъ закрытыхъ отъ вѣтра и освѣжаемыхъ ключевой водой, возвышались на берегу бассейна и раскидывали надъ нимъ свою густую зелень; кругомь, трава мягкая, глянцовитая, представляла ложе, лучше котораго нельзя было найдти ни въ одной гостинницѣ на разстояніи десяти миль вокругъ.

Не мнѣ первому принадлежала честь открытія этого прекраснаго мѣста. Когда я пріѣхалъ, тамъ уже отдыхалъ, и, безъ-сомнѣнія, спалъ какой-то мужчина. Разбуженный конскимъ ржаніемъ, онъ всталъ и подошелъ къ своей лошади, которая, пользуясь сномъ своего господина, лакомилась свѣжей травой. Незнакомецъ былъ человѣкъ молодой, роста средняго, сложенія крѣпкаго, съ взглядомъ мрачнымъ и гордымъ. Лицо его, загорѣлое отъ солнца, было темнѣе волосъ. Одной рукой держалъ онъ лошадь за узду, въ другой былъ мѣдный мушкетонъ. Признаюсь, мушкетонъ и суровый видъ этого молодца сначала нѣсколько озадачили меня, но я такъ много наслышался о разбойникахъ, которыхъ никогда не встрѣчалъ, что наконецъ пересталъ вѣрить ихъ существованію. Притомъ, такъ часто случалось мнѣ встрѣчать честныхъ поселялъ, которые отправлялись на рынокъ вооруженные съ ногъ до головы, что видъ огнестрѣльнаго оружія не давалъ мнѣ права усомниться въ нравственности незнакомца — и сверхъ-того, думалъ я, что ему въ моихъ рубашкахъ и комментаріяхъ? Разсудивъ такимъ-образомъ, я фамильярно кивнулъ ему головой и съ улыбкой спросилъ, не помѣшалъ ли его сну? Не отвѣчая мнѣ, онъ вымѣрялъ меня глазами съ головы до ногъ; потомъ, какъ бы довольный этимъ осмотромъ, съ такимъ же вниманіемъ оглядѣлъ моего проводника, слѣдовавшаго въ нѣсколькихъ шагахъ за мною. Я увидѣлъ, что проводникъ поблѣднѣлъ и остановился, обнаруживая сильный испугъ. — Ну, плохая встрѣча! сказалъ я про себя, — но благоразуміе совѣтовало мнѣ не обнаруживать никакого безпокойства. Я слѣзъ съ коня, велѣлъ проводнику разнуздать его, и ставъ на колѣни на краю ключа, сначала погрузилъ въ него голову и руки, потомъ утолилъ мучившую меня жажду.

Между-тѣмъ, я наблюдалъ за проводникомъ и незнакомцемъ. Первый, очевидно, приближался неохотно; второй, казалось, не имѣлъ противъ насъ дурныхъ замысловъ, потому-что пустилъ лошадь на волю, и мушкетонъ его, который онъ держалъ сначала въ горизонтальномъ положеніи, направленъ былъ теперь дуломъ къ землѣ.

Не считая себя въ правѣ оскорбляться невниманіемъ, оказаннымъ моей особѣ, я разлегся на травѣ и спросилъ незнакомца, нѣтъ ли у него огнива. Вмѣстѣ съ тѣмъ я вынулъ изъ кармана сигары. Незнакомецъ, не говоря ни слова, пошарилъ въ своихъ карманахъ, досталъ огниво и вырубилъ мнѣ огня. Очевидно, онъ становился обходительнѣе, потому-что сѣлъ насупротивъ меня, впрочемъ, все еще не покидая мушкетона. Закуривъ сигару, я выбралъ лучшую изъ остальныхъ сигаръ и спросилъ, куритъ ли онъ.

— Курю, отвѣчалъ незнакомецъ. То были первыя слова его, и я замѣтилъ, что у него выговоръ не андалузскій, почему и заключилъ, что онъ — должно быть такой же путешественникъ, какъ и я, только вѣрно не археологъ.

— Вотъ эта сигара вѣрно вамъ поправится, сказалъ я, подавая ему настоящую гаванскую регалію.

Онъ поблагодарилъ меня легкимъ наклоненіемъ головы, закурилъ свою сигару отъ моей, опять кивнулъ мнѣ въ знакъ благодарности, и за тѣмъ принялся курить, по-видимому, съ величайшимъ удовольствіемъ. «Какъ давно» воскликнулъ онъ, медленно пуская изо рта и ноздрей первую струю дыма: «какъ давно не курилъ я!»

Въ Испаніи, дать или взять сигару, значитъ то же, что за Востокѣ раздѣлить съ кѣмъ-нибудь хлѣбъ-соль; этимъ установлястся гостепріимство. Мой незнакомецъ оказался говорливѣе, нежели какъ я ожидалъ. Впрочемъ, хотя онъ и называлъ себя жителемъ Монтильскаго-Округа, видно было, что онъ плохо знаетъ этотъ край. Онъ не зналъ, какъ называется прелестная долина, въ которой мы находились, не могъ назвать мнѣ ни одной изъ сосѣднихъ деревень; наконецъ, на вопросъ нѣтъ ли въ окрестностяхъ разрушенныхъ стѣнъ, широкихъ черепицъ съ загнутыми краями, обтесанныхъ камней, онъ признался, что никогда не обращалъ вниманія на подобныя вещи. Зато видно было, что онъ знатокъ въ лошадяхъ. Онъ раскритиковалъ мою лошадь и разсказалъ генеалогію своего бѣгуна, кордуанскаго уроженца; благородное животное, дѣйствительно, было такъ привычно къ труду, что, по словамъ хозяина, разъ онъ проскакалъ тридцать миль то галопомъ, то крупною рысью. Среди длинной тирады онъ вдругъ остановился, какъ-будто спохватившись и досадуя, что высказалъ слишкомъ-много. — Я очень торопился въ Кордову прибавилъ онъ съ нѣкоторымъ замѣшательствомъ. — Мнѣ нужно было, видите ли, похлопотать у судей по одному тяжебному дѣлу — и, говоря это, онъ смотрѣлъ на проводника моего Антоніо; а тотъ уставилъ глаза въ землю.

Тѣнь и ключъ привели меня въ такое пріятное расположеніе духа, что я вспомнилъ о превосходномъ окорокѣ, который положили въ сумку проводника мои монтильскіе пріятели. Я велѣлъ принести его и пригласилъ незнакомца раздѣлить съ нами этотъ импровизированный обѣдъ. Если онъ не курилъ долго, то по всему видно было, что онъ не ѣлъ по-крайней-мѣрѣ двое сутокъ. Онъ убиралъ кусокъ за кускомъ, какъ голодный волкъ, и я полагалъ, что встрѣча его съ нами была для него истиннымъ благодѣяніемъ неба. Между-тѣмъ, проводникъ мой ѣлъ мало, пилъ еще меньше, а говорить — вовсе не говорилъ, хотя до-сихъ-поръ былъ страшнымъ болтуномъ. Присутствіе незнакомца, очевидно, стѣсняло его, и какая-то недовѣрчивость, причины которой я не могъ угадать положительно, отдаляла ихъ другъ отъ друга.

Уже послѣдніе куски хлѣба и окорока исчезли; мы закурили по другой сигарѣ; я велѣлъ проводнику взнуздать лошадей, и собирался проститься съ новымъ пріятелемъ; тутъ онъ спросилъ меня, гдѣ я располагаю ночевать.

Не замѣчая знаковъ, которые подавалъ мнѣ проводникъ, я отвѣчалъ, что думаю ночевать въ гостниницѣ «дель-Куэрво».

— Плохой же выбрали вы ночлегъ… Я ѣду туда же; если позволите, мы поѣдемъ вмѣстѣ.

— Очень-радъ, отвѣчалъ я, садясь на лошадь. Проводникъ, державшій мнѣ стремя, опять значительно мигнулъ мнѣ. Въ отвѣть я пожалъ плечами, давая тѣмъ знать, что я совершенно-спокоенъ, и мы пустились въ дорогу.

Таинственные знаки Антоніо, его безпокойство, нѣкоторыя слова, вырвавшіяся у незнакомца, особенно его тридцати-мильная поѣздка и несовсѣмъ-правдоподобное объясненіе ея, — уже показали мнѣ, что я долженъ думать о своемъ спутникѣ. Я не сомнѣвался, что это контрабандистъ, можетъ-быть, даже разбойникъ, но что за бѣда? Я зналъ испанскій характеръ и былъ увѣренъ, что нечего опасаться человѣка, который ѣлъ и курилъ со мною. Присутствіе его даже обезпечивало меня отъ всякой дурной встрѣчи. Притомъ, я радъ былъ случаю узнать наконецъ, что такое разбойникъ. Не каждый день можно встрѣтить такого человѣка, и, что ни говорите, а право, какъ-то пріятно быть подлѣ существа опаснаго, особенно, когда чувствуешь, что нечего его бояться.

Я надѣялся довести незнакомца постепенно до откровенности, и, не смотря на миганье проводника, завелъ разговоръ о разбойникахъ. Разумѣется, я говорилъ о нихъ съ должнымъ почтеніемъ. Въ Андалузіи славился въ то время бандитъ Хозе-Маріа, про подвиги котораго говорила вся Испанія. Не Хозе ли Маріа ѣдетъ со мной? думалъ я про себя. Я разсказывалъ разныя исторіи объ этомъ героѣ, какія помнилъ, — исторіи, впрочемъ, относившіяся къ чести его, и выразилъ свое удивленіе къ его храбрости и великодушію.

— Хозе-Маріа негодяй, холодно сказалъ незнакомецъ.

Что это значитъ? Правду ли онъ говоритъ, или скромничаетъ? спрашивалъ я самъ себя, ибо, всматриваясь въ моего спутника, я успѣлъ найдти въ немъ всѣ примѣты Хозе-Маріи, описаніе которыхъ читалъ я на воротахъ главнаго города Андалузіи. — Да, это онъ. Русые волосы, голубые глаза, большой ротъ, прекрасные зубы, маленькія руки, тонкая рубаха, бархатный камзолъ съ серебряными пуговицами, штиблеты изъ бѣлой кожи, гнѣдая лошадь… нѣтъ болѣе сомнѣнія. Но уважимъ его инкогнито.

Мы пріѣхали въ гостинницу. Она была такова, какою описалъ мнѣ ее незнакомецъ, то-есть, самою жалкою, какія я когда-нибудь встрѣчалъ. Большая комната служила кухней, столовой и спальней. Среди комнаты, на гладкомъ камнѣ разведенъ былъ огонь; дымъ выходилъ въ отверстіе, сдѣланное въ крышѣ, или, лучше сказать, останавливался, образуя облако въ нѣсколькихъ футахъ надъ поломъ. Вдоль стѣнъ раскинуто было пять-шесть старыхъ лошаковыхъ попонъ: это были постели для путешественниковъ. Въ двадцати шагахъ отъ дома, или отъ единственной комнаты, которую я описалъ, стоялъ сарай, служившій конюшнею. Въ этомъ бѣдномъ жилищѣ, по-крамней-мѣрѣ на ту пору, не было никого, кромѣ старухи, да дѣвочки лѣтъ десяти или двѣнадцати; онѣ были черны, какъ сажа, и одѣты въ гадкія лохмотья.

— Вотъ все, сказалъ я про себя: — что осталось отъ народонаселенія Мунды-Бетической! О Цезарь! О Секстъ Помней! какъ изумились бы вы, еслибъ воротились на свѣтъ!

Увидѣвъ моего спутника, старуха воскликнула съ изумленіемъ: — А! сеньйоръ донъ-Хозе!..

Донъ-Хозе нахмурилъ брови и повелительнымъ движеніемъ руки тотчасъ остановилъ старуху. Я обернулся къ проводнику и незамѣтнымъ знакомъ показалъ ему, что очень-хорошо знаю, съ кѣмъ пришлось мнѣ провести эту ночь. Ужинъ былъ лучше, нежели какого я ожидалъ. Намъ подали на маленькомъ столикѣ стараго жаренаго пѣтуха съ рисомъ и индійскимъ перцемъ, потомъ индійскій перецъ въ маслѣ, наконецъ шепачо, родъ салата изъ индійскаго перца. Три блюда съ такими пряностями заставили насъ часто прибѣгать къ монтильскому вину, которое было превосходно. Послѣ ужина, замѣтивъ мандолину, висѣвшую на стѣнѣ, — въ Испаніи въ каждомъ домѣ найдете вы мандолину, — я спросилъ прислуживавшую намъ дѣвочку, умѣетъ ли она играть на ней. — Нѣтъ, отвѣчала она; но донъ-Хозе играетъ такъ хорошо!

— Сдѣлайте одолженіе, сказалъ я ему, — спойте что-нибудь, я страстно люблю вашу народную музыку.

— У васъ такія превосходныя сигары, что я не могу отказать вамъ, сказалъ весело донъ-Хозе. и приказавъ подать мандолину, запѣлъ подъ аккомпаньеманъ ея. Голосъ его былъ грубъ, но пріятень; напѣвъ грустный и странный; что касается до словъ, я ихъ не понялъ.

— Если не ошибаюсь, сказалъ я — пѣсня эта не испанская. Слова должны быть баскскія.

— Да, отвѣчалъ донъ-Хозе мрачно. Онъ положилъ мандолину на полъ, и, скрестивъ руки, съ замѣтнымъ выраженіемъ печали началъ смотрѣть на угасавшій огонь. Освѣщенная лампою, стоявшею на столикѣ, фигура его, вмѣстѣ и благородная и суровая, напоминала мнѣ мильтонова Сатану, подобно ему, можетъ-быть, спутникъ мои думалъ о странѣ, покинутой имъ. объ изгнаніи, которому подвергся за свою вину. Я пытался оживить разговоръ, но донъ-Хозе не отвѣчалъ, погруженный въ печальныя мысли. Уже старуха ушла спать въ уголъ залы, за дырявое одѣяло, притянутое на веревкѣ Дѣвочка пошла за ней въ эти убѣжище, назначенное для прекраснаго пола. Тогда мой проводникъ, вставъ, сказалъ мнѣ, не хочу ли я идти съ нимъ въ конюшню; при этомъ словѣ, донъ-Хозе, какъ-бы пробудившись отъ сна, спросилъ его сердито, куда онъ идетъ.

— Въ конюшню, отвѣчалъ проводникъ.

— Зачѣмъ? Лошадямъ данъ кормъ. Ночуй здѣсь; господинъ тебѣ позволитъ.

— Боюсь, какъ-бы лошадь сеньйора не захворала; мнѣ хотѣлось бы, чтобъ онъ посмотрѣлъ ее; можетъ-быть, онъ прикажетъ что-нибудь сдѣлать съ ней.

Видно было, что Антоніо хочется переговорить со мной наединѣ; но я не хотѣлъ подавать никакихъ подозрѣній дону-Хозе и мнѣ казалось, что лучше всего показывать возможную къ нему довѣренность. По этому, я отвѣчалъ Антоніо, что не знаю никакого толка въ лошадяхъ, и что мнѣ хочется спать. Донъ-Хозе пошелъ за нимъ въ конюшню и скоро воротился оттуда одинъ. Онъ сказалъ мнѣ, что за лошадь нечего опасаться, но что мой проводникъ черезъ-чуръ дорожитъ ею, третъ ее своимъ камзоломъ, чтобъ произвесть испарину, и располагаетъ провести всю ночь въ этомъ пріятномъ занятіи. Между-тѣмъ, я растянулся на лошаковыхъ попонахъ, тщательно закутавшись въ плащъ, чтобъ не имѣть съ ними непосредственнаго сообщеніи. Донъ-Хозе, попросивъ извиненія, что осмѣливается расположиться подлѣ меня, легъ передъ дверью, подсыпавъ напередъ пороху на полку мушкетона, и положивъ его подъ сумку, служившую подушкой. Мы пожелали другъ другу спокойной ночи и минутъ черезъ пять спали уже мертвымъ сномъ.

Я думалъ, что отъ усталости преспокойно просплю ночь въ такой гадкой гостиницѣ; но черезъ часъ пренепріятный зудъ пробудилъ меня отъ перваго сна. Отгадавъ причину этого зуда, я всталъ, полагая, что лучше провести остальную часть ночи подъ открытымъ небомъ, чѣмъ подъ этимъ негостепріимнымъ кровомъ. На-цыпочкахъ добрался я до двери, перешагнулъ черезъ постель дона-Хозе, который спалъ сномъ праведника, и, не разбудивъ его, вышелъ изъ дома. У воротъ стояла широкая деревянная скамья; я расположился на ней спать. Уже глаза мои смыкались во второй разъ, какъ мнѣ показалось, будто идутъ ко мнѣ тѣнь человѣка и тѣнь лошади, ступая тихо, безъ малѣйшаго шума. Я приподнялся на скамьѣ и узналъ Антоніо. Дивясь, что въ такую пору онъ не въ конюшнѣ, я всталъ и пошелъ ему на встрѣчу. Замѣтивъ меня, онъ остановился. — Гдѣ онъ? тихо спросилъ меня Антоніо.

— Въ гостинницѣ спитъ; видно клопы ему ни почемъ; зачѣмъ ты вывелъ лошадь?

Тутъ я замѣтилъ, что Антоніо тщательно окуталъ ноги лошади въ остатки стараго одѣяла, чтобъ она не топала, выходя изъ сарая.

— Ради Бога, говорите тише, сказалъ Антоніо. — Вы не знаете, что это за человѣкъ. Это донъ-Хозе Наварро, знаменитѣйшій разбойникъ андалузскій. Цѣлый день я подавалъ вамъ знаки, да вы, видно, не хотѣли понять ихъ.

— Разбойникъ онъ или нѣтъ, мнѣ что за дѣло? отвѣчаль я: — онъ не ограбилъ насъ, и, бьюсь объ закладъ, вовсе не хочетъ ограбить.

— Все такъ, сеньйоръ, но вѣдь двѣсти червонцевъ получитъ тотъ, кто выдастъ его начальству. Мили полторы отсюда стоять уланы, и до разсвѣта прискачетъ сюда нѣсколько бравыхъ молодцовъ… Я взяль бы его лошадь, да она такъ зла, что, кромѣ Наварро, ни кто не можетъ подойдти къ ней.

— Чортъ тебя возьми! сказалъ я. — Что сдѣлалъ тебѣ этотъ бѣднякъ? Да и увѣренъ ли ты, что это именно донъ-Хозе?

— Совершенно; съ часъ назадъ, онъ пришелъ за мной на конюшню и сказалъ: «Ты, братецъ, кажется, знаешь меня. Смотри же, если скажешь своему господину, кто я такой, я размозжу тебѣ голову.» Оставайтесь, сударь, подлѣ него; вамъ бояться нечего. Пока вы будете здѣсь, онъ ничего не будетъ подозрѣвать.

Разговаривая такимъ-образомъ, мы такъ далеко отошли отъ гостинницы, что нельзя было разслышать топота лошадиныхъ копыть. Антоніо мигомъ снялъ съ ногъ лошади лохмотья, и приготовился сѣсть на нее. Я пробовалъ удержать его просьбами и угрозами.

— Сеньйоръ, я бѣдный человѣкъ, говорилъ онъ: — глупо терять двѣсти червонцевъ, особенно, когда можно избавить страну отъ этакой гадины. Но берегитесь; если Наварро проснется, онъ тотчасъ схватится за ружье, и тогда не зѣвайте! Я ужь такъ далеко зашелъ, что назадъ воротиться нельзя; дѣлайте, какъ знаете. — Негодяй быль уже на сѣдлѣ; онъ пришпорилъ коня, и скоро въ темнотѣ я потерялъ его изъ вида.

Я былъ очень-сердитъ на проводника, и не зналъ, что дѣлать. Подумавъ съ минуту, я рѣшился и вошелъ въ комнату. Донъ-Хозе спалъ еще, безъ-сомнѣнія, вознаграждая въ эту минуту труды и безсонницу нѣсколькихъ тревожныхъ дней. Я принужденъ былъ трясти его изо всей мочи, чтобъ разбудить. Никогда не забуду я свирѣпаго взгляда и движенія, сдѣланнаго имъ, чтобъ схватить мушкетонъ, который, изъ предосторожности, я положилъ въ нѣсколькихъ шагахъ отъ его постели.

— Извините, сказалъ я: — что я разбудилъ васъ; но я хочу предложить глупый вопросъ: пріятно ли будетъ вамъ увидѣть здѣсь полдюжины улановъ?

Онъ вскочилъ на ноги и страшнымъ голосомъ спросилъ:

— Кто вамъ это сказалъ?

— Не въ томъ дѣло, кто сказалъ; дѣло въ томъ, что это вѣрно.

— Вашъ проводникъ измѣнилъ мнѣ, но онъ поплатится! Гдѣ онъ?

— Не знаю… Въ конюшнѣ, я думаю… мнѣ сказалъ человѣкъ…

— Кто вамъ сказалъ?.. Не можетъ быть, чтобъ старуха…

— Человѣкъ, котораго я не знаю… Безъ дальнихъ словъ, есть у васъ или нѣтъ причины не дожидаться солдатъ? Если есть, не теряйте времени; если нѣтъ, то спокойной ночи, и извините, что я разбудилъ васъ.

--А! вашъ проводникъ! проводникъ!.. Съ перваго взгляда онъ мнѣ не понравился… Но… мы разочтемся… Прощайте, сеньйоръ. Да наградить васъ Богъ за эту услугу… Я вовсе не такой злой человѣкъ, какъ вы думаете… Прощайте! Мнѣ жаль только, что я не могу поквитаться съ вами.

— За услугу — услуга, донъ-Хозе: обѣщайте мнѣ никого не подозрѣвать и не думать о мщеніи. Вотъ вамъ сигары на дорогу; счастливаго пути! И я подалъ ему руку. Онъ пожалъ ее, не говоря ни слова, взялъ мушкетонъ и сумку, и, сказавъ нѣсколько словъ старухѣ на языкѣ, котораго я не могъ понять, побѣжалъ въ сарай. Чрезъ нѣсколько минутъ, я услышалъ, какъ понесся онъ въ галопъ по полю.

А я опять прилегъ на скамью, но не могъ заснуть. Я спрашивалъ себя, хорошо ли я сдѣлалъ, спасая отъ висѣлицы разбойника потому только, что онъ ѣлъ со мною окорокъ? Не измѣнялъ ли я проводнику, который поддерживалъ сторону закона? не отдалъ ли я его на жертву мести злодѣя? Но обязанности гостепріимства?.. Предразсудокъ дикарей, разсуждалъ я, на мнѣ будетъ лежать отвѣтственность за всѣ преступленія, которыя совершитъ бандитъ… Не-уже-ли предразсудокъ — этотъ инстинктъ совѣсти, который противится всѣмъ разсужденіямъ? Я колебался еще въ недоумѣніи на счетъ нравственности моего поступка, какъ показалось полдюжины всадниковъ съ Антоніо, который благоразумно держался въ аррьергардѣ. Я пошелъ и встрѣчу имъ и объявилъ, что разбойникъ бѣжалъ часа два назадъ. Старуха, при допросѣ, объявила, что знала Наварро, но, живя одна, никогда не рѣшилась бы донести на него, потому-что могла бы поплатиться за это жизнію. Она прибавила, что донъ-Хозе каждый разъ, какъ бывалъ у ней, уѣзжалъ всегда ночью. Что касается меня, я долженъ былъ отправиться въ ближайшее селеніе, предъявить свой паспортъ и дать объясненіе альгвазилу, за тѣмъ мнѣ позволили снова приняться за археологическія изъисканія. Антоніо сердился на меня, подозрѣвая, что я помѣшалъ ему заработать двѣсти червонцевъ. Не смотря на то, мы разстались въ Кордовѣ добрыми друзьями; я наградилъ его, какъ позволяло состояніе моихъ финансовъ.

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Нѣсколько дней провелъ я въ Кордовѣ. Мнѣ указали въ библіотекѣ доминиканцевъ на одну рукопись, въ которой я долженъ былъ найдти интересныя свѣдѣнія о древней Муллѣ. Очень-хорошо принятый добрымы монахами, я дни проводилъ въ монастырѣ, а вечеръ гулялъ по городу. Въ Кордовѣ, въ вечернее время, много праздныхъ людей собирается за набережную, устроенную по правому берегу Гвадалквивира. Тамъ они дышутъ воздухомъ кожевенныхъ заводовъ, которые поддерживаютъ древнюю извѣстность этой страны по кожевенной части, но за то наслаждаются зрѣлищемъ, которое не вездѣ можно видѣть.

За нѣсколько минутъ до вечерняго звона (angélus), множество женщинъ собирается внизу набережной, которая довольно-высока. Ни одинъ мужчина не смѣетъ вмѣшаться въ эту толпу. Звонъ angélus означаетъ оффиціальное наступленіе ночи. При послѣднемъ ударѣ колокола, всѣ эти женщины раздѣваются и входятъ въ воду. Подымаются крикъ, смѣхъ, адскій шумъ. Мужчины смотрятъ на купальщицъ съ верху набережной, пялятъ глаза, но видятъ, впрочемъ, очень-немного. Но эти бѣлыя и неопредѣленныя формы, рисующіяся на темной лазури рѣки, расшевеливаютъ поэтическія головы, и у кого хоть немножко есть воображенія, тотъ безъ труда представитъ себѣ, не опасаясь участи Актеона, купанье Діаны съ нимфами. Мнѣ разсказывали, будто разъ шалуны подкупили звонаря, чтобъ онъ прозвонилъ angélus двадцатью минутами раньше законнаго срока. Хотя было еще свѣтло, гвадалквивирскія нимфы не задумались, и, вѣря больше angélus, чѣмъ солнцу, съ спокойной совѣстью начали раздѣваться. Я при этомъ не былъ. Въ мое время, звонарь былъ неподкупимъ, вечеръ темный, и развѣ кошка могла отличить старую торговку апельсинами отъ лучшей кордуанской гризетки.

Однажды вечеромъ, когда уже ничего не было видно, я курилъ, опершись на парапетъ набережной. Вдругъ женщина, поднявшись по лѣстницѣ, ведущей отъ рѣки, сѣла подлѣ меня. Въ волосахъ ея былъ большой букетъ изъ жасминовъ, котораго широкія лепестки издаютъ вечеромъ упоительный запахъ. Она была одѣта просто, можетъ-быть даже бѣдно, вся въ черномъ, какъ одѣвается большая часть гризетокъ въ вечернее время. Подошедъ ко мнѣ, купальщица моя спустила на плечи мантилью, покрывавшую ея голову, и, при тускломъ свѣтѣ звѣздъ, я увидѣлъ, что она невелика ростомъ, молода, хорошо сложена и съ большими глазами. Я тотчасъ кинулъ сигару. Она поняла эту французскую внимательность и поспѣшила сказать мнѣ, что любитъ запахъ табака и сама куритъ слабые papelitos. Къ-счастію, папелитосы были у меня въ карманѣ, и я предложилъ ей. Она соблаговолила взять одну. Мы закурили, разговорились, и проболтали такъ долго, что на набережной остались только я, да моя прекрасная купальщица. Я не счелъ неприличнымъ предложить ей отправиться въ неверію^[1] покушать мороженаго. Не долго боролась она съ своей скромностью и приняла мое предложеніе, но прежде хотѣла знать, который часъ. Я тронулъ пружину моихъ часовъ съ репетиціей, и бой карманныхъ часовъ, казалось, очень изумилъ ее. Какія изобрѣтенія у васъ, господа иностранцы! Откуда вы родомъ, сеньйоръ? Вѣрно Англичанинъ^[2].

— Французъ и вашъ покорнѣйшій слуга. А вы, сударыня, конечно, здѣшняя?

— Нѣтъ.

— Такъ, по-крайней-мѣрѣ, Анлалузянка? Это замѣтно по вашему пріятному выговору.

— Если вы такъ хорошо различаете выговоры, то должны угадать, кто я такая.

— Я полагаю, вы изъ страны Іисуса, въ двухъ шагахъ отъ рая.

(Я слышалъ эту метафору, означающую Андалузію, отъ друга моего Франсиска Севилья, извѣстнаго пикадора).

— А! рай… здѣшніе люди говорятъ, что онъ созданъ не для насъ.

— Ну, такъ вы… я остановился, не смѣя сказать «Жидовка».

— Полноте, вы видите, я Цыганка; хотите, поворожу вамъ? Слыхали вы когда-нибудь про Карменситу? Это я.

Въ то время, — этому будетъ ужь лѣтъ пятнадцать, — я былъ такой басурманъ, что не попятился съ испуга, видя подлѣ себя ворожею. — Хорошо! подумалъ я: — на прошлой недѣлѣ, я ужиналъ съ разбойникомъ; сегодня пойду ѣсть мороженое съ служительницею дьявола. Въ путешествіи надо все видѣть. — Я имѣлъ еще другое побужденіе короче познакомиться съ ней. Къ стыду своему, долженъ признаться, что, по выходѣ изъ училища, я убилъ нѣсколько времени на изученіе тайныхъ знаній и даже не разъ покушался вызвать духа тьмы. Хоть я давно вылечился отъ страсти къ подобнымъ изъисканіямъ, но всѣ суевѣрія имѣли еще для меня что-то заманчивое, и я радовался, что теперь представился случай узнать, до какой степени доведено искусство магіи у Цыганъ.

Болтая всякій вздоръ, вошли мы въ кофейню и усѣлись за маленькій столикъ, освѣщенный восковою свѣчою, горѣвшею въ стекляномъ шару. Тутъ на досугѣ могъ я разсмотрѣть Цыганку, между тѣмъ, какъ почтенные люди, покушивая мороженое, вѣроятно, съ крайнимъ удивленіемъ видѣли меня въ такомъ обществѣ. Очень-сомнительно, чтобъ Карменъ была чистой цыганской породы; по-крайней-мѣрѣ, она была далеко-лучше всѣхъ Цыганокъ, какихъ я видалъ. Испанцы говорятъ, что та женщина красавица, которую можно опредѣлить посредствомъ десяти прилагательныхъ, такъ, чтобъ каждое изъ нихъ могло быть примѣнено къ тремъ частямъ ея особы. На-примѣръ, она должна имѣть три вещи — черныя глаза, рѣсницы, брови, и т. п. Хотите узнать остальное, читайте Брайтона. Моя Цыганка не могла претендовать на такія совершенства. Кожа ея, впрочемъ совершенно-гладкая, приближалась къ цвѣту мѣди. Глаза косые, но разрѣзъ ихъ быль чудесный: губы толстоваты, но хороши обрисованы, и за ними виднѣлись зубы бѣлѣе миндалинъ безъ кожицы. Волосы черные съ синеватымъ отливомъ, какъ крыло ворона, длинные, лоснистые. Чтобъ не утомлять васъ слишкомъ-плодовитымъ описаніемъ, скажу коротко: съ каждымъ недостаткомъ соединялось въ ней достоинство, которое отъ контраста, можетъ-быть, сильнѣе бросалось въ глаза. Это была красота странная, дикая, фигура, которая сначала удивляла, но которой нельзя было забытъ. Особенно глаза ея имѣли выражене вмѣстѣ и сладострастное и жестокое, какого не встрѣчалъ я ни въ одномъ взглядѣ человѣческомъ. Цыганскій глазъ — волчій глазъ, гласятъ немѣцкая поговорка, и это вѣрно. Если вы не имѣете возможности видѣть волчій глазъ, посмотрите на кошку, когда она подстерегаетъ воробья.

Разумѣется, смѣшно было бы, если бы Цыганка стала мнѣ ворожитъ въ кофейнѣ. Поэтому, я предложилъ проводить ее до ея дома; она согласилась безъ затрудненія, но хотѣла опять прежде знать, сколько времени, и просила, чтобъ пробили мои часы.

— А, да они золотые! сказала она, смотря на нихъ съ величайшимъ вниманіемъ.

Когда мы вышли изъ кофейни, была уже темная ночь; лавки большею частію заперты и улицы почти пусты. Мы прошли Гвадалквивирскій-Мостъ и на концѣ предмѣстья остаяовились передъ жалкимъ домишкомъ. Какой-то мальчикъ отворилъ намъ дверь. Цыганка сказала ему нѣсколько словъ на языкѣ, мнѣ неизвѣстномъ, который, какъ узналъ я послѣ, былъ языкъ цыганскій. Мальчикъ тотчасъ исчезъ. и мы остались въ обширной комнатѣ, которой вся мёбель состояла изъ столика, двухъ табуретовъ и сундука. Видѣлъ я также кувшинъ съ водой, груду апельсиновъ и пучокъ лука

Какъ-скоро мы остались одни, Цыганка вытащила изъ сундука засаленныя карты, магнитъ, высушеннаго хамелеона, и другія вещи. необходимыя для ворожбы. Затѣмъ она велела мнѣ сдѣлать монетой крестъ на лѣвой рукѣ, и начались магическія церемоніи. Нѣтъ надобности говорить вамъ, что она насказала мнѣ.

Къ-несчастію, уединенная бесѣда ваша скоро была разстроена. Съ шумомъ отворилась дверь, и мужчина, весь закутанный въ черный плащъ, вошелъ въ комнату, ворча на Цыганку. Я не понималъ, что онъ говорилъ, но по тону его голоса замѣтно было, что онъ сердитъ. Увидѣвъ его, Цыганка не обнаружила ни изумленія, ни гнѣва: она побѣжала ему на встрѣчу, и съ чрезвычайною бѣглостію проговорила ему нѣсколько фразъ на таинственномъ языкѣ, который я уже слышалъ. Изъ всего разговора я понялъ только слово payllo, часто повторившееся. Я зналъ, что Цыгане зовутъ такъ всѣхъ, кто не принадлежитъ къ ихъ племени. Предполагая, что рѣчь идетъ обо мнѣ, и въ ожиданіи щекотливаго объясненіе схватился уже за ножку табурета и выжидалъ минуту, когда приличнѣе будетъ бросить его въ голову незнакомца. Онъ грубо оттолкнулъ Цыганку и подошелъ ко мнѣ; потомъ, отступивъ на шагъ, сказалъ:

— Сеньйоръ, это вы?

Я посмотрѣлъ на него въ свою очередь и узналъ пріятеля моего, дона-Хозе. Въ эту минуту, я пожалѣлъ, что разбудилъ его въ гостинницѣ.

— А, это вы, любезнѣйшій? сказалъ я такъ смѣло, какъ только могъ — вы вошли въ такую минуту, когда Цыганка разсказывала мнѣ очень интересныя вещи.

— Опять принялась за свое! Но этому будетъ конецъ, сказалъ онъ сквозь зубы, устремивъ на нее суровый взглядъ.

Между-тѣмъ, Цыганка продолжала что-то говорить ему на своемъ языкѣ. Она постепенно одушевлялась. Глава ея наливалась кровью, становились страшными; она топала ногою. Видно было, что она уговаривала его сдѣлать что-то, а онъ не хотѣлъ. О чемъ была рѣчь, можно было догадаться, потому что Цыганка нѣсколько разъ быстро проводила рукой по своему горлу. Я полагалъ, что рѣчь идетъ о томъ, какъ бы перерѣзать горло, и очень подозрѣвалъ, что это горло именно — мое.

На весь этотъ потокъ краснорѣчія донъ-Хозе отвѣчалъ нѣсколько словъ коротко и сухо. Тогда Цыганка бросила на него взглядъ глубокаго презрѣнія: за тѣмъ, усѣвшись по-турецки въ углу комнаты, взяла апельсинъ и начала ѣсть.

Донъ-Хозе взялъ меня за руку, отворилъ дверь и вывелъ на улицу. Шаговъ двѣсти прошли мы въ глубочайшемъ молчаніи. Потомъ, протянувъ руку впередъ, онъ сказалъ:

— Идите все прямо, вы прійдете къ мосту.

За тѣмъ онъ отвернулся отъ меня и быстро удалился. Я воротился домой не совсѣмъ въ веселомъ расположеніи духа. Раздѣваясь, я замѣтилъ, что моихъ часовъ съ репетиціей не было уже въ карманѣ.

По разнымъ соображеніямъ я не пошелъ на другой день къ Цыганкѣ за часами, не просилъ также и коррехидора отъискать ихъ. Окончивъ разсмотрѣніе рукописи доминиканцевъ, я отправился въ Севилью и, пространствовавъ нѣсколько мѣсяцевъ по Андалузіи, рѣшился воротиться въ Мадритъ. Нужно было проѣзжать чрезъ Кордову. Я не думалъ долго останавливаться тутъ, потому-что опротивѣлъ мнѣ этотъ прекрасный городъ съ гвадалквивирскими купальщицами. Какъ бы то ни было, надо было, однакожъ, повидаться съ пріятелями, исполнить кой-какія коммиссіи и все это должно было задержать меня въ древней столицѣ мусульманскихъ государей по-крайней-мѣрѣ дня на три или на четыре. Я зашелъ въ монастырь доминиканцевъ: почтенный монахъ, всегда обнаруживавшій живѣйшее участіе въ моихъ изъисканіяхъ о мѣстоположеніи древней Мунды, встрѣтилъ меня съ распростертыми объятіями.

— Славу Богу! говорилъ онъ — а мы ужь думали, что васъ нѣтъ въ живыхъ, и я, вашъ богомолецъ, читалъ и pater и ave за спасеніе души вашей! Такъ вы не убиты, — а что васъ обокрали, это мы знаемъ.

— Какъ такъ? спросилъ я, немного изумленный такимъ привѣтствіемъ.

— Да, часы съ репетиціей, которые мы такъ хорошо знаемъ, — отъисканы; вамъ отдадутъ ихъ…

— То-есть, часы, которые я потерялъ… сказалъ я, немного смутившись…

— Негодяй сидитъ въ тюрьмѣ, и такъ какъ онъ такой человѣкъ, который не побоится изъ-за гроша застрѣлить христіанина, то мы и опасались, не убилъ ли онъ васъ. Я пойду съ вами къ коррехидору, и ваши прекрасные часы будутъ вамъ возвращены. Говорите же дома послѣ этого, что судьи въ Испаніи не знаютъ своего дѣла!

— Признаюсь вамъ, лучше лишиться часовъ, чѣмъ быть свидѣтелемъ въ судѣ, и видѣть, какъ изъ-за меня повѣсятъ какого-нибудь бѣдняка…

— О, не безпокойтесь! судъ знаетъ его хорошо; повѣсятъ его не за васъ. Впрочемъ, я ошибся; его не повѣсятъ: онъ дворянинъ, гидальго; — послѣ завтра его задушатъ^[3]. Вы видите, будь однимъ воровствомъ больше, или меньше, это не измѣнить его судьбы. Хорошо, еслибъ только онъ воровалъ! Но онъ совершилъ нѣсколько убійствъ, одно страшнѣе другаго.

— Какъ его зовутъ?

— Здѣсь извѣстенъ онъ подъ именемъ Хозе Наварро, но у него есть еще другое имя, баскское, котораго ни вамъ, ни мнѣ никогда не выговорить. Увѣряю васъ, стоитъ посмотрѣть на этого человѣка, и вамъ, какъ путешественнику, не слѣдуетъ пропускать случая, чтобъ узнать, какъ въ Испаніи злодѣи разстаются съ свѣтомъ. Онъ теперь въ церкви: отецъ Мартинесъ проводитъ васъ туда.

Доминиканецъ такъ настойчиво уговаривалъ меня посмотрѣть на приготовленія преступника къ смерти, что я не могъ отказаться. Я пошелъ къ арестанту, запасшись пачкою сигаръ.

Меня ввели къ дону-Хозе въ то время, когда онъ обѣдалъ. Холодно кивнулъ онъ мнѣ головою и учтиво поблагодарилъ за подарокъ, который я принесъ. Отсчитавъ нѣсколько сигаръ, онъ отдалъ мнѣ остальныя говоря, что больше ему не нужно.

Я спросилъ его, не могу ли посредствомъ денегъ или кредита моихъ друзей выхлопотать какое-нибудь облегченіе его участи. Сначала онъ пожалъ плечами, печально улыбаясь; потомъ, одумавшись, оросилъ меня отслужить обѣдню за упокой души его. — Согласитесь ли вы, прибавилъ онъ робко — отслужить другую обѣдню за особу, которая оскорбила васъ?

— Конечно, отвѣчалъ я: — но, кажется, никто здѣсь не оскорблялъ меня.

Онъ взялъ мою руку и грустно пожалъ ее. Послѣ минутнаго молчанія, онъ опять спросилъ: — Смѣю ли я попросить еще у васъ одной услуги? Когда вы отправитесь назадъ, на родану, вы вѣрно поѣдете чрезъ Наварру По-крайней-мѣрѣ, вы не минуете Витторіи, а оттуда Наварра недалеко.

— Да, а именно поѣду чрезъ Витторію; но легко можетъ статься, что поверну на Пампедону, а для васъ я охотно сдѣлаю этотъ крюкъ.

— Ну, такъ если вы поѣдете въ Пампедону, вы найдете тамъ много для себя интереснаго… это прекрасный городъ… я дамъ вамъ вотъ эту медаль (онъ показалъ маленькую серебряную медаль, которую носилъ за шеѣ); вы завернете ее въ бумагу… (Онъ остановился на минуту, чтобъ утишить свое волненіе), передадите ее или прикажете передать доброй женщинѣ, которой адресъ я скажу вамъ. Скажите ей, что я умеръ, но какъ умеръ, не говорите.

Я далъ слово исполнить его порученіе. На другое утро, опять пришелъ я къ нему въ тюрьму и провелъ съ нимъ часть дня. Онъ разсказалъ мнѣ печальную исторію, которую предлагаю здѣсь читателямъ.

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Я родился, — такъ началъ онъ, — въ Элисондо, въ Бастанской-Равнинѣ. Зовутъ меня донъ-Хозе Лизаррабенгоа, и вы, зная хорошо Испанію, легко можете угадать по этому имени, что я Баскъ. Называюсь я донъ-Хозе, потому-что дворянинъ, и будь мы въ Элисондо, я показалъ бы вамъ свою родословную на пергаментѣ. Родные хотѣли, чтобъ я былъ въ духовномъ званіи, отдали меня въ ученье; но ученье не шло мнѣ на умъ. Я страстно любилъ играть въ мячъ, и это погубило меня. Когда мы, Наваррцы играемъ въ мячъ, то забываемъ все. Разъ, во время игры, товарищъ мой изъ Алавы завелъ со мной ссору; мы схватили макилы^[4], и я такъ его отдѣлалъ, что долженъ былъ покинуть родину. На дорогѣ встрѣтились драгуны, и я поступилъ въ альманзасскій кавалерійскій полкъ. Наши горцы скоро выучиваются военному ремеслу. Произвели меня въ капралы; обѣщали сдѣлать вахмистромъ, но, къ-несчастію, разъ поставили меня на караулъ у табачной фабрики въ Севильѣ. Если вы бывали въ Севильѣ, то видали это огромное зданіе, за валомъ, близь Гвадалквивира. Я какъ теперь передъ собой вижу ворота, подлѣ воротъ караульню. Испанцы на службѣ или играютъ въ карты, или спятъ; я, какъ настоящій Наваррецъ, старался всегда чѣмъ-нибудь заниматься: работалъ изъ латунной проволоки цѣпочку, на которой долженъ былъ висѣть затравникъ. Вдругъ, товарищи говорятъ: слышите, ребята, звонитъ колоколъ; дѣвки сейчасъ пойдутъ на работу… Надо вамъ знать, сударь, что на фабрикѣ работаютъ отъ четырехъ до пяти сотъ женщинъ. Онѣ свертываютъ сигары въ большой залѣ, куда мужчина не можетъ войдти безъ позволенія полицейскаго чиновника, потому-что, когда жарко, женщины, особенно молодыя, снимаютъ съ себя лишнее платье. Въ то время, какъ работницы, послѣ обѣда, возвращаются на работу, къ фабрикѣ собирается много молодёжи. Рѣдкая изъ фабричныхъ дѣвушекъ откажется отъ тафтяной мантильи, и охотникамъ на этой ловлѣ стоить только нагнуться, чтобъ поймать рыбку. Между-тѣмъ, какъ товарищи мои и городская молодёжь глазѣли на дѣвокъ, я сидѣлъ на скамьѣ, у воротъ. Я былъ тогда молодъ; родина не выходила у меня изъ головы, и я не думалъ, чтобъ могла быть хорошенькая дѣвушка безъ синей юбки и косы, упадающей на плечи^[5]. Притомъ, Андалузянки пугали меня; я еще не привыкъ къ ихъ манерамъ. Вѣчно шутки, никогда не услышишь дѣльнаго слова. Итакъ, работаю я цѣпочку, и слышу, товарищи говорятъ: Цыганка! Цыганка. — Я поднялъ глаза, и увидѣлъ ее. Была пятница; этого дня я никогда не забуду. Я увидѣлъ Карменъ… вы ее знаете; у нея встрѣтилъ я васъ, нѣсколько мѣсяцевъ назадъ.

На ней была красная коротенькая юбка, изъ-подъ которой виднѣлись бѣлые, шелковые, дырявые чулки, красные сафьянные башмаки, съ лентами огненнаго цвѣта. Она откинула мантилью, чтобъ выказать свои плечи, и большой букетъ кассіи, выходившій изъ ея рубашки. Во рту у ней былъ также цвѣтокъ кассіи. На родинѣ моей, увидѣвъ женщину въ такомъ костюмѣ, народъ сталъ бы креститься. Въ Севильѣ Карменъ слышала со всѣхъ сторонъ наглые комплименты; она отвѣчала на-право и на-лѣво, дѣлала глазки, была безстыдна, какъ настоящая Цыганка. Съ перваго взгляда она мнѣ не понравилась, и я снова принялся за работу, но, по обычаю женщинъ и кошекъ, которыя не идутъ тогда, когда ихъ зовутъ, а приходятъ, когда не зовутъ. — Карменъ остановилась передо мной и сказала:

— Молодецъ, подари мнѣ цѣпочку; я буду носить на ней ключи отъ сундука.

— Какъ бы не такъ! отвѣчалъ я: — самому нужно.

— А! такъ ты привыкъ быть на цѣпи! — Всѣ захохотали: я чувствовалъ, что у меня выступила на лицѣ краска, и не нашелся, что отвѣчать Цыганкѣ. — Коли ты не хочешь дарить, такъ вотъ я тебѣ подарю на память… И она кинула мнѣ въ лобъ цвѣтокъ кассіи, бывшій у ней во рту. Точно пуля ударила меня… Я не зналъ, куда дѣваться, и быль неподвиженъ, какъ доска. Когда она ушла на фабрику, я увидѣлъ цвѣтокъ, лежавшій на землѣ у ногъ моихъ; не знаю, что мнѣ вздумалось, только я поднялъ его такъ, что товарищи не замѣтили, и бережно положилъ за пазуху. Первая глупость!

Спустя два или три часа, я все еще сидѣлъ и думалъ объ этомъ случаѣ, какъ прибѣгаетъ въ караульню фабричный сторожъ въ-попыхахъ, съ встревоженнымъ лицомъ. Онъ сказалъ, что въ большой сигарной залѣ убита женщина, и что надо послать туда карауль. Вахмистръ приказалъ мнѣ взять двухъ человѣкъ и идти. Вхожу въ залу; триста бабъ въ рубашкахъ или почти-что въ рубашкахъ, кричать, воютъ, шумятъ, такъ что и грома Божьяго нельзя было бы разслышать. Всматриваюсь въ эту толпу, и вижу: одна женщина стоитъ облитая кровью; на лицѣ ея нарисована ножомъ, въ два пріема, буква X. Насупротивъ раненной, около которой суетилось нѣсколько женщинъ, стояла Карменъ; ее держали пять-шесть бабъ. Раненная кричала: духовника! духовника! умираю! Карменъ молчала: только скрежетала зубами, да ворочала глазами, какъ хамелеонъ. — Что тутъ такое? спросилъ я. Не легко было узнать, что случилось, потому-что всѣ работницы принялись разсказывать вдругъ. Кажется, раненая женщина похвалялась, что у ней хватитъ денегъ купать осла на тріанскомъ базарѣ. — Вотъ еще вздумала осла покупать! сказала Карменъ: — ѣздила бы себѣ на метлѣ. — Та отвѣчала ей, что на метлѣ ѣздитъ не умѣетъ, потому-что она не Цыганка! и не дочь сатаны, а что Карменсита скоро познакомится съ ея осломъ, когда коррехидоръ отправитъ ее прогуляться на немъ по городу и пошлетъ сзади ея двухъ лакеевъ, чтобъ отгонять мухъ. — Постой же! вскричала Карменъ, вотъ я сдѣлаю на твоей рожѣ водопой для мухъ… — И вслѣдъ за тѣмъ, ножомъ, которымъ рѣзала сигары, нарисовала она на лицѣ ея крестъ.

Дѣло было ясное, я взялъ Карменъ за руку. — «Ну, голубушка», сказалъ я ей учтиво: «ступай-ка за мной»: — Она взглянула на меня и какъ-будто узнала. — «Пойдемъ», сказала она съ покорнымъ видомъ. «Гдѣ моя мантилья?» — Она накинула мантилью за голову, закрыла все лицо, такъ-что видѣнъ былъ только одинъ глазъ, и смирно, какъ ягненокъ, пошла за солдатами. Пришли въ караульню; вахмистръ говоритъ, дѣло важное: надо отвести въ тюрьму. Опять мнѣ велѣно идти съ нею. Два солдата пошли во сторонамъ ея, я сзади. Пришли мы въ городъ. Сначала Цыганка молчала. — но въ Улицѣ-Змѣи, — вы знаете эту улицу, что извивается, какъ змѣя, — она спускаетъ мантилью на плечи, oткрываетъ свое обманчивое лицо, и обернувшись ко мнѣ, говоритъ:

— Послушай, молодецъ, куда это ты ведешь меня?

— Въ тюрьму, голубушка, говорю я ласково, какъ добрый солдатъ долженъ говорить съ арестантомъ, особенно съ женщиной.

— Въ тюрьму? Что же со мной будетъ? Нѣтъ, сжалься надо мной. Ты такъ молодъ, такъ добръ… — Потомъ продолжала гораздо-тише: пусти меня; подарю тебѣ кусочекъ bar lacht, съ нимъ всѣ женщины будутъ любить тебя… Bar lacht, сударь, магнитный камень; Цыгане говорятъ, что кто умѣетъ пользоваться имъ, можетъ дѣлать чудеса. Истолките его въ порошокъ и дайте любой женщинѣ выпить нѣсколько порошинокъ въ рюмкѣ бѣлаго вина, — женщина ваша. Я отвѣчалъ ей самымъ серьёзнымъ образомъ, какъ только могъ: — нечего вздоръ болтать, надо идти въ тюрьму, такъ приказано.

У насъ. Басковъ, выговоръ такой что Испанецъ легко насъ узнаеть; Карменъ не трудно было отгадать, откуда я родомъ. Вы знаете, сударь, что Цыгане, не имѣя родины, бродя по всему свѣту, говорятъ на всѣхъ языкахъ; Карменъ довольно-хорошо знала баскскій языкъ. Laguna tne bihott arena, товарищъ моего сердца, сказала она мнѣ вдругъ: ты — мой землякъ.

Языкъ нашъ, сударь, такъ прекрасенъ, что когда услышишь его на чужой сторонѣ, сердце такъ и задрожитъ… Я изъ Элисондо, отвѣчалъ я по-баскски, тронутый звуками роднаго говора.

— А я изъ Этчаларъ, сказала она. Это въ четырехъ часахъ отъ насъ — Цыгане увели меня въ Севилью. Я работала на фабрикѣ, хотѣла заработать денегъ, чтобъ было съ чѣмъ воротиться въ Наварру, къ бѣдной матери, у которой одна подпора я, и все имѣнье — садикъ съ двадцатью яблонями. Вотъ тебѣ и родина, и бѣлыя горы наши! Меня обидѣли, потому-что я родилась не въ этой странѣ мошенниковъ, торгашей гнилыми апельсинами; эта нищіе напустились всѣ на меня, зачѣмъ я сказала имъ, что всѣ ихъ севильскіе фанфароны, съ своими ножами, не испугаютъ одного нашего молодца съ синимъ беретомъ и макилой. Товарищъ, другъ мой! не-уже-ли ты ничего не сдѣлаешь для землячки?

Она лгала, сударь, все лгала. Не знаю, сказала ли она въ жизни хоть одно слово правды; но когда она говорила, я вѣрилъ ей, не могъ не вѣрить. Я обезумѣлъ, не обращалъ ни на что вниманія и думалъ, что еслибъ Испанцы затѣяли дурно отзываться о моей родинѣ, я изрѣзалъ бы имъ лицо такъ же, какъ изрѣзала она лицо работницѣ. Коротко сказать, я былъ точно пьяный, началъ говорить глупости, и готовь былъ сдѣлать глупость.

— Если я тебя толкну и ты упадешь, землякъ, говорила она по-баскски: — то этимъ двумъ кастильскимъ рекрутамъ не удержать меня…

Я забылъ и приказъ и все, и сказалъ — другъ мой, землячка, попробуй, и да поможетъ тебѣ наша горная Богородица! — Въ ту самую минуту, проходили мы мимо одного изъ тѣхъ узкихъ переулковъ, которыхъ такъ много въ Севильѣ. Вдругъ Карменъ обернулась и — хвать меня кулакомъ въ грудь. Я упалъ на-взничь… Однимъ прыжкомъ перескакиваетъ она черезъ меня, и пускается бѣжать; мы только и видѣли ноги… Говорятъ: ноги, какъ у Баска — ея ноги стоили многихъ другихъ… такъ же проворны, какъ и красивы. Подымаюсь, бѣгу за арестанткой, товарищи за мной; но гдѣ нагнать ее? Карменъ исчезла. Притомъ всѣ кумушки этого квартала помогали ея бѣгству, смѣялись надъ нами, водили насъ изъ улицы въ улицу, изъ переулка въ переулокъ. Послѣ многихъ маршей и контрмаршей, мы принуждены были воротиться въ караульню, безъ росписки смотрителя тюрьмы.

Мои солдаты, чтобъ избѣжать наказанія. объявили, что Карменъ говорила со мной по-баскски, и правду сказать, не совсѣмъ было натурально, чтобъ дѣвичій кулакъ могъ свалить съ разу такого здоровяка, какъ я. Дѣло казалось двусмысленнымъ, или лучше сказать очень-яснымъ. Какъ кончился караулъ, меня тотчасъ разжаловали въ рядовые и отправили на мѣсяцъ въ тюрьму. Это было первое наказаніе съ-тѣмъ-поръ, какъ поступилъ я на службу. Прощайте, вахмистрскіе галуны, которые я считалъ уже своими!

Первые дни въ тюрьмѣ провелъ я очень-печально. Постуная въ солдаты, я воображалъ, что дослужусь по-крайней-мѣрѣ до офицерства: Донга, Мина, земляки мои, вышли въ генерал-капитаны. Чапелангарра, который убѣжалъ къ вамъ такъ же, какъ и Мина, былъ полковникомъ, и я часто игралъ въ мячъ съ его братомъ, такимъ же бѣднякомъ, какъ и я. Теперь я говорилъ самъ-себѣ: все то время, которое прослужилъ ты безъ наказанія, — проведшее время. У начальства ты на худомъ счету; въ десять разъ теперь труднѣе заслужить хорошее мнѣніе, чѣмъ-было тогда, когда ты былъ рекрутомъ. И за что же попалъ ты подъ наказаніе? За негодную Цыганку, которая смѣялась надъ тобой и теперь воруетъ гдѣ-нибудь въ городѣ. Не смотря на то, она не выходила у меня изъ головы. Повѣрите ли, сударь, ея шелковые, дырявые чулки, которые показала она мнѣ цѣликомъ, перескакивая черезъ меня, безпрестанно мнѣ мерещились. Сквозь тюремную рѣшетку глядѣлъ я на улицу; много проходило женщинъ, но не видалъ я ни одной лучше Цыганки. И затѣмъ, невольно, нюхалъ я цвѣтокъ кассіи, который она бросила въ меня: онъ былъ сухъ, во все еще пахучъ… Если есть на свѣтѣ колдуньи, эта дѣвка была совершенной колдуньей.

Однажды входитъ ко мнѣ сторожъ и подаетъ алькальскую булку^[6].

— Вотъ, говоритъ онъ: — сестра тебѣ прислала. Беру хлѣбъ и думаю: какая сестра? ни родной, ни двоюродной нѣтъ у меня въ Севильѣ; вѣрно это ошибка. Но булка была такъ хороша, такъ аппетитна, что я рѣшился съѣсть ее. не стараясь разузнавать, кто и кому прислалъ ее. Начинаю рѣзать; ножъ встрѣчаетъ что-то твердое. Смотрю: это англійская пилка, запеченная въ тѣстѣ. Кромѣ пилки, я нашелъ золотую монету въ два піастра. Тутъ ужь я не сомнѣвался, что это подарокъ Карменъ. Для Цыганъ, свобода составляетъ все, и они готовы сжечь городъ, чтобъ избавиться однодневнаго заключенія въ тюрьмѣ. Черезъ часъ, самая толстая желѣзная полоса въ рѣшеткѣ была перепилена, и у перваго ветошника, съ придачею двухъ піастровъ, я могъ бы промѣнять солдатское платье на партикулярное. Человѣку, который не разъ лазилъ по скаламъ доставать орлятъ въ гнѣздахъ, не мудрено было спуститься на улицу изъ окна, вышиной отъ земли меньше тридцати футовъ; но я не хотѣлъ убѣжать. Солдатская честь еще была во мнѣ, и дезертирство казалось мнѣ большимъ преступленіемъ. Какъ бы то ни было, я былъ тронутъ этимъ знакомъ памяти обо мнѣ Карменъ. Когда сидишь въ тюрьмѣ, пріятно думать, что за свободѣ есть другъ, принимающій въ тебѣ участіе. Только золотая монета безпокоила меня, хотѣлось бы отдать ее назадъ; но кому?

Послѣ того, какъ меня разжаловали въ рядовые, я думалъ, что мнѣ уже ничего не остается больше терпѣть, но мнѣ предстояло еще униженіе: только-что вышелъ я изъ тюрьмы, меня поставили на часы, какъ простаго солдата. Вы не можете вообразить, что чувствуетъ человѣкъ съ душой въ подобномъ случаѣ! Кажется, лучше согласился бы, чтобъ меня разстрѣляли. По-крайней-мѣрѣ, тогда идешь впередъ своего взвода; чувствуешь, что что-нибудь значишь; всѣ за тебя смотрятъ.

Меня поставили на часы у дверей дома нашего полковника. Это былъ молодой, богатый человѣкъ, добрый малой, любившій повеселиться. У него была въ гостяхъ вся молодежь-офицерство, много статскихъ, были и женщины, кажется актрисы. А я… мнѣ казалось, весь городъ собрался въ полковнику, чтобъ посмотрѣть на меня. Вотъ подъѣзжаетъ карета полковника; его камердинеръ на запяткахъ. Отворяются дверцы: кто жь, думаете, выходитъ? Цыганка. Она была разодета въ пухъ, вся въ золотѣ, въ лентахъ. Платье съ блестками, голубые башмаки также съ блестками, вездѣ цвѣты и позументъ. Въ рукѣ у ней былъ тамбуринъ. За ней вылѣзли изъ кареты еще днѣ Цыганки, одна молодая, другая старуха; съ молодыми всегда бываетъ старуха, да старикъ съ гитарой, тоже Цыганъ; онъ играетъ, онѣ пляшутъ. Цыганокъ, вы знаете, часто зовутъ въ общества танцовать ромалисъ: это ихъ пляска.

Карменъ узнала меня, и мы обмѣнялись взглядомъ. Въ эту минуту, мнѣ хотѣлось бы провалиться сквозь землю. Agur laguna (здравствуй, товарищъ), сказала она: — А, молодецъ! ты стоишь на часахъ, какъ рекрутъ. И не успѣлъ я вымолвить слова, она была уже въ домѣ.

Все общество было на дворѣ и, не смотря на толпу, я, сквозь рѣшетку, видѣлъ почти все, что тамъ дѣлалось^[7]. Слышалъ я кастаньеты, тамбуринъ, хохотъ, браво; по-временамъ замѣчалъ я голову Карменъ, когда она плясала съ тамбуриномъ. Потомъ я слышалъ, какъ офицеры говорили ей такія вещи, отъ которыхъ кровь бросалась мнѣ въ лицо. Что она отвѣчала, не знаю. Именно съ этого дня, я думаю, началъ я любить ее, потому-что мнѣ раза три-четыре приходила въ голову мысль войдти во дворъ и перебить всѣхъ этихъ повѣсъ, говорившихъ ей нѣжности. Съ добрый часъ продолжалось мое мученіе; потомъ, Цыганки вышли и отправились домой въ каретѣ. Карменъ, проходя мимо, сказала мнѣ тихонько: — землякъ, если любишь полакомиться, приходи въ Тріану, къ Лильясъ-Пастіа. Легкая, какъ козленокъ, она прыгнула въ карету, кучеръ ударилъ по лошакамъ, и вся эта веселая компанія умчалась Богъ-вѣсть куда.

Нетрудно вамъ догадаться, что какъ-скоро я смѣнился съ караула, тотчасъ отправился въ Тріану, выбрившись и вычистившись, точно на парадъ. Она была у Лильясъ-Пастіа — стараго Цыгана, чернаго какъ Мавръ; много горожанъ собиралось къ нему ѣсть жареную рыбу, особенно, думаю, съ-тѣхъ-поръ, какъ появилась у него Карменъ. «Лильясъ», сказала она, увидѣвъ меня: «сегодня я не буду здѣсь. Пойдемъ, землякъ, гулять». Она накинула на себя мантилью, и вотъ мы на улицѣ. «Карменъ», сказалъ я: «я долженъ поблагодарить тебя за подарокъ, который ты прислала мнѣ въ тюрьму. Булку я съѣлъ. Пилой отточу я свое копье, — и сберегу ее на память о тебѣ, а деньги — вотъ онѣ».

— Смотри, пожалуй, онъ сберегъ деньги! сказала она съ хохотомъ. — Впрочемъ, тѣмъ лучше, я сама теперь не при деньгахъ. Проѣдимъ ихъ. Ты меня угощаешь.

Мы пошли по дорогѣ въ Севилью; у входа въ Улицу-Змѣи, она купила дюжину апельсиновъ и велѣла завязать ихъ мнѣ въ платокъ. Немного-подальше, она купила еще хлѣба, колбасу, бутылку мансанилы; потомъ вошла въ кондитерскую. Тамъ она кинула на конторку золотую монету, которую я ей отдалъ, потомъ другую, которую достала изъ своего кармана; наконецъ спросила, нѣтъ ли у меня еще денегъ. У меня было нѣсколько куартосовъ, и я отдалъ ихъ, стыдясь, что не было больше. Я думалъ, что она хочетъ скупить всю лавку. Она набрала всего, что было самаго лучшаго и дорогаго, yemat^[8], luron^[9], сахарныхъ фруктовъ, промотала всѣ деньги. Эти покупки я долженъ былъ нести въ бумажныхъ картузахъ. Вы знаете, можетъ быть, Улицу-Кандилехо, гдѣ стоитъ голова короля дона-Педро-Жестокаго^[10]. Мы остановились въ этой улицѣ передъ ветхимъ домомъ. Карменъ постучала въ окно нижняго этажа. Какая-то Цыганка, настоящая служанка сатаны, отворила намъ. Карменъ сказала ей нѣсколько словъ на цыганскомъ языкѣ. Старуха сначала было-заворчала. Чтобъ успокоить ее. Карменъ дала ей два апельсина, горсть конфектовъ, поднесла вина. Потомъ накинула ей на спину мантію, выпроводила въ двери и заперла ихъ деревяннымъ засовомъ. Какъ-скоро мы остались одни, она начала плакать и смѣяться, какъ съумасшедшая, припѣвая: — Ты мой ромъ, я твоя роми.^[11] Я стоялъ среди комнаты съ пакетами въ рукахъ, не зная, куда положить ихъ. Она бросила все на полъ, и кинулась мнѣ на шею, говоря: «Я хочу заплатить долгъ свой… Ну, душа, гуляй сегодня…»

Донъ-Хозе на минуту замолчалъ: потомъ, закуривъ сигару, продолжалъ:

Мы провели вдвоемъ цѣлый день, ѣли, пили — и прочее. Наѣвшись конфектовъ, какъ шестилѣтній ребенокъ, она бросала ихъ пригоршнями въ кувшинъ съ водой, приговаривая — это будетъ шербетъ для старуха… Сахарные орѣхи бросала въ стѣну и разбивала; — это, говорила она, затѣмъ, чтобъ мухи боялись, отъ насъ отвязались… Нѣтъ дурачества, котораго-бы она не сдѣлала. Я сказалъ, что мнѣ хотѣлось бы посмотрѣть, какъ она пляшетъ; но гдѣ достать кастаньетовъ? Карменъ, не задумавшись, беретъ единственную тарелку, бывшую въ комнатѣ, разбиваетъ ее въ куски, и пляшетъ ромалисе, пристукивая кусками фаянса, такъ же хорошо, какъ-будто въ рукахъ у ней были кастаньеты изъ чернаго дерева или слоновой гости. Нельзя было соскучиться съ этой дѣвушкой, увѣряю васъ. — Наступилъ вечеръ: слышу; бьютъ зорю. — Пора, говорю, идти въ казармы, на перекличку. — «Въ казармы?» сказала она презрительно: «такъ ты негръ, ходишь на веревочкѣ? Ты настоящая канарейка^[12] и по платью, и по характеру. Ступай, у тебя куриное сердце.» Я остался, зная напередъ, что не миновать мнѣ ареста. Утромъ, она первая сказала, что пора разстаться. — «Слушай, Хозенто», спросила она: «расплатилась ли я съ тобой? По нашему закону, я тебѣ не была должна, потому-что ты не нашъ, payllo; но ты пригожъ и мнѣ понравился. Мы квиты. Прощай». Я спросилъ, когда опять увидимся. — Когда ты будешь не такъ глупъ, сказала она смѣясь. Потомъ прибавила серьёзнѣе: — знаешь ли? мнѣ кажется, я тебя люблю немножко. Но это не на долго. Собакѣ и волку вмѣстѣ не ужиться. Можетъ-быть, еслибъ ты принялъ цыганскій законъ, я рѣшилась бы сдѣлаться твоей роми. Но это глупости: этого быть не можетъ. — Прощай, канарейка, и повѣрь, ты отдѣлался отъ меня очень-дешево, ты встрѣтилъ чорта, да, чорта… но онъ не всегда черенъ и не свернулъ тебѣ шеи… Поставь свѣчку передъ твоей Majari^[13]: она заслужила ее. Ну, еще разъ прощай. Не думай больше о Карменситѣ; не то, она женитъ тебя на вдовушкѣ съ деревянными ножками^[14].

Говоря это, она отняла засовъ отъ дверей: мы вышли на улицу; она закуталась въ мантилью и пошла прочь отъ меня.

Карменъ говорила правду. Хорошо бы я сдѣлалъ, еслибъ пересталъ думать объ ней, но съ этого дня, проведеннаго въ Улицѣ-Кандилехо, я не могъ думать ни о чемъ другомъ. Цѣлый день бродилъ я по городу, надѣясь встрѣтить Карменъ, спрашивалъ о ней у старухи, у Лильясъ-Пастіа. Мнѣ отвѣчали, что она отправилась въ Лалора^[15], то-есть Португаллію. Вѣроятно, такъ велѣла отвѣчать имъ Карменъ; но я скоро узналъ, что они лгутъ. Спустя нѣсколько недѣль послѣ того дня, который провель я въ улицѣ Кандилехо, я стоялъ на часахъ у городскихъ воротъ. Недалеко отъ этихъ воротъ, обвалилась часть городской стѣны; днемъ задѣлывали брешь, а на ночь ставили тутъ часоваго, чтобъ не пробирались этой дорогой контрабандисты… Въ-теченіи дня, я видѣлъ, что Лильясъ-Пастіа нѣсколько разъ проходилъ мимо караульни и разговаривалъ съ нѣкоторыми изъ моихъ товарищей; его всѣ знали. Онъ подошелъ ко мнѣ и спросилъ, не имѣю ли я какихъ вѣстей о Карменъ. — Нѣтъ, говорю ему. — Ну, такъ будешь имѣть. — Онъ не ошибся. На ночь, меня поставили на часы у бреши. Только-что капралъ ушелъ, вижу, идетъ ко мнѣ какая-то женщина. Сердце говорило мнѣ, что это Карменъ. Я закричалъ однакожъ: прочь! здѣсь не пускаютъ! — Экой злой! сказала мнѣ она, спуская съ головы мантилью. — Какъ, это ты, Карменъ? — Да, землякъ. Потолкуемъ немного, поговоримъ о дѣлѣ. Хочешь заработать дуро? Прійдутъ сюда люди съ узлами; не мѣшай имъ.

— Нѣтъ, говорю: — я долженъ помѣшать имъ, такъ приказано.

— Приказано! Приказано! А вѣдь ты не думалъ о приказѣ въ Улицѣ-Кандилехо?

Воспоминаніе объ этомъ днѣ задѣло меня за живое. — Да, говорю: — тамъ стоило забыть приказъ: но я не хочу денегъ контрабандистовъ.

— Посмотримъ, не хочешь денегъ, такъ, можетъ-быть, хочешь опять идти со мной къ старой Доротеѣ?

— Нѣтъ! сказалъ я, дѣлая надъ собой величайшее усиліе; — не могу.

— Ну, хорошо; коли не хочешь, такъ я знаю, къ кому обратиться. Я позову съ собой къ Доротеѣ твоего вахмистра. Онъ, кажется, малой добрый, и поставитъ на часы такого молодца, который не увидитъ чего не надо видѣть. Прощай, канарейка! Посмѣюсь же я въ тотъ день, когда приказано будетъ повѣсить тебя.

Я имѣлъ слабость кликнуть ее назадъ и обѣщалъ пропустить, если нужно, всю цыганщину, только бы получить отъ нея единственную награду, которой желалъ. Она обѣщала сдержать слово завтра, и побѣжала къ двоимъ друзьямъ, стоявшимъ шагахъ въ двухъ отъ насъ. Ихъ было пятеро, въ томъ числѣ Пастіа; у всѣхъ были тяжелыя связки съ англійскими товарами. Карменъ сторожила. Она должна была подать знакъ кастаньетами, если замѣтитъ дозоръ; но въ этомъ не было надобности. Контрабандисты мигомъ сдѣлали свое дѣло.

На другой день пошелъ я въ Улицу-Кандилехо. Долго ждалъ Карменъ; наконецъ, она пришла сердитая. — Не люблю людей, которые заставляютъ себя упрашивать, говорила она. Въ первый разъ ты оказалъ мнѣ услугу гораздо-важнѣе, а тогда ты не зналъ, получишь ли что-нибудь за нее. Вчера ты торговался со мной. Не знаю, зачѣмъ я пришла: я больше не люблю тебя. Ступай вонъ! Вотъ тебѣ дуро за хлопоты. — Я чуть не бросилъ ей деньги въ лицо, и большаго труда стояло мнѣ удержаться, чтобъ не поколотить ее. Побранившись, разсерженный я ушелъ. Нѣсколько времени бродилъ я по городу, какъ съумасшедшій, наконецъ, вошелъ въ церковь, и, ставъ въ самомъ темномъ углу, заплакалъ горькими слезами. — Вдругъ слышу голосъ: Что я вижу? слезы у драгуна! хорошо бы сдѣлать изъ нихъ любовныя напитокъ! — Подымаю глаза: передо мной стоитъ Карменъ. — Ну, что, землякъ? ты все еще сердишься на меня? сказала она. — Видно, я еще люблю тебя, хоть и сержусь; какъ ушелъ ты отъ меня, я сдѣлалась сама не своя. Теперь я спрашиваю тебя, хочешь ли идти въ Улицу Кандилехо? — Итакъ, мы помирились; но у Карменъ нравъ былъ точно погода у насъ, въ нашихъ горахъ, когда солнце свѣтитъ слишкомъ-ярко, того и гляди, грянетъ громъ. Она обѣщала повидаться со мной въ другой разъ у Доротеи, и — не пришла. И Доротея опять сказала, что Карменъ отправилась въ Лалоро по дѣламъ цыганскимъ.

Зная уже по опыту, какъ принимать эти слова, я искалъ Карменъ вездѣ, гдѣ она могла быть, и разъ двадцать въ день проходилъ по Улицѣ-Кандилехо. Однажды вечеромъ, я былъ у Доротеи, съ которой почти подружился, угощая ее по-временамь анисовой водкой; вдругъ входитъ Карменъ въ сопровожденіи молодаго человѣка, воручика нашего полка. — Уходи отсюда поскорѣе, сказала она мнѣ побаскски. — Я не трогался съ мѣста; бѣшенство кипѣло въ моемъ сердцѣ — Что ты здѣсь дѣлаешь? сказалъ мнѣ поручикъ. — Маршъ отсюда! — Я не могъ сдѣлать шага, точно былъ пригвожденъ къ полу. Офицеръ, въ гнѣвѣ, что я не ухожу и даже не снимаю передъ нимъ фуражки, схватилъ ни за воротникъ. Не помню, что я сказалъ ему. Онъ ныхватилъ саблю и ударилъ меня сначала плашмя. Тутъ я совершенно вышелъ изъ себя и также обнажилъ шпагу. Старуха остановила мою руку, и поручикъ ударилъ меня саблей въ голову, слѣдъ этого удара видѣнъ еще и теперь. Я отскочилъ назадъ, толкнулъ локтемъ Доротею, такъ-что она упала навзничь, а преслѣдовавшій меня поручикъ наскочилъ на остріе моей сабли… Тутъ Карменъ погасила лампу и сказала за своемъ языкѣ Доротеѣ, чтобъ та бѣжала. Я самъ выскочилъ также за улицу и побѣжалъ, самъ не знаю куда. Мнѣ казалось, кто-то слѣдуетъ за мной. Дѣйствительно, опомнившись, я увидѣлъ подлѣ себя Карменъ. Глупая канарейка, сказала она: только глупости ты и умѣешь дѣлать! Но нечего: всему можно помочь, когда есть пріятельница Цыганка. Прежде всего накинь себѣ на голову вотъ этотъ платокъ, и подай мнѣ свою портупею. Подожди меня здѣсь. Я мигомъ ворочусь. — Она исчезла и скоро принесла мнѣ полосатую мантію, которую достала не знаю гдѣ. Я скинулъ мундиръ и надѣлъ мантію сверхъ рубашки. Въ такомъ костюмѣ, съ платкомъ закрывавшимъ мою рану на головѣ, я походилъ на валенсійскаго мужика. который пришелъ въ Севилью продавать оршадъ изъ chufat^[16]. За темъ она отвела меня въ домъ, похожій на домъ Доротеи и стоявшій въ глубинѣ какого-то переулка. Тамъ она сама и другая Цыганка, обмыли меня, перевязали рану, какъ не перевязалъ бы вашъ полковой фельдшеръ, дали мнѣ чего-то выпить, уложили на тюфякъ, и я заснулъ.

Вѣроятно, эти женщины подбавили въ мое питье какого-нибудь усыпительнаго зелья, потому-что я проснулся уже на другой день очень-поздно и чувствовалъ сильную головную боль и маленькую лихорадку. Не скоро вспомнилъ я страшную сцену, въ которой участвовалъ наканунѣ. Перевязавъ снова мою рану, Карменъ и ея пріятельница, сидѣвшія подлѣ моего тюфяка, обмѣнялись нѣсколькими словами на цыганскомъ языкѣ, и этотъ разговоръ составлялъ, кажется, медицинскую консультацію. Потомъ, онѣ обѣ объявили, что я скоро выздоровѣю, но что надо какъ-можно-проворнѣе убраться изъ Севильи, потому-что, если буду пойманъ, меня непремѣнно разстрѣляютъ. — Землякъ, сказала мнѣ Карменъ; — тебѣ надо чѣмъ-нибудь заняться; теперь, когда ты уже не будешь получать хлѣба отъ короля, надо подумать, чѣмъ бы прокормиться. Ты такъ глупъ, что не можешь воровать; но ты проворенъ и силенъ; если у тебя достанетъ смѣлости, ступай на берегъ и сдѣлайся контрабандистомъ. Я же вѣдь обѣщала, что тебя повѣсятъ. Это все-таки лучше, чѣмъ быть разстрѣляннымъ.

Въ такомъ-то заманчивомъ видѣ представляла мнѣ Карменъ новое поприще, которое избрала для меня, и, правду сказать, теперь, когда я заслужилъ смертную казнь, это поприще одно и оставалось мнѣ. Не большаго труда стояло ей уговорить меня. Мнѣ казалось, что эта жизнь тревожная и мятежная тѣснѣе соединитъ меня съ нею. Я думалъ этой жизнью пріобрѣсти любовь ея. Часто слыхалъ я про коитрабандистовъ, которые на доброй лошади разъѣзжали по Андалузіи съ мушкетономъ въ рукѣ, съ любовницей за спиной Я уже воображалъ, какъ буду скакать по горамъ и долинамъ, и пригожая Цыганка будетъ сидѣть позади меня. Когда я говорилъ ей объ этомъ, она помирала со смѣха и говорила, что ничего не можетъ быть прекраснѣе ночи на бивуакѣ, когда каждый рома удаляется съ своей роми въ палатку. — Если ты будешь со мной въ горахъ, говорилъ я: — я буду спокоенъ на-счетъ тебя. Тамъ нѣтъ поручиковъ. и не съ кѣмъ будетъ мнѣ дѣлить тебя.

— А! ты ревнивъ, отвѣчала она. — Тебѣ же хуже. Какъ можно быть до такой степени глупымъ? развѣ не видишь, что я люблю тебя, потому-что никогда не требовала отъ тебя денегъ?

Когда она говорила такимъ-образомъ, мнѣ хотѣлось задушить ее.

Когда я выздоровѣлъ, Карменъ достала мнѣ партикулярное платье, и я вышелъ изъ Севильи, не бывъ никѣмъ узнанъ. Я отправился въ Хересъ съ письмомъ Пастіа къ одному виноторговцу, у котораго собирались контрабандисты. Начальникъ ихъ, по имени Данкаиръ, принялъ меня въ свою шайку. Мы отправились въ Гаусинъ, гдѣ встрѣтилъ я Карменъ, назначившую мнѣ тамъ свиданіе. Въ экспедиціяхъ, она служила нашей шайкѣ шпіономъ, и лучшаго шпіона нельзя было съискать. Она возвращалась изъ Гибралтара, гдѣ уговорилась съ хозяиномъ одного корабля о выгрузкѣ англійскихъ товаровъ, которые мы должны были принять на берегу. Мы дождались этой выгрузки близь Эстепоны; часть товаровъ спрятали въ горахъ, съ остальными отправились въ Ронду. Карменъ поѣхала туда прежде насъ и потомъ увѣдомила, когда безопаснѣе войдти въ городъ. Это первое путешествіе и слѣдующія кончились благополучно. Жизнь контрабандиста мнѣ нравилась больше солдатской; я дѣлалъ подарки Карменъ. Деньги водились. Вездѣ принимали насъ хорошо; товарищи были дружны со мной и даже оказывали мнѣ уваженіе, потому-что я убилъ уже на своемъ вѣку одного человѣка, тогда-какъ въ числѣ ихъ были такіе, которые не имѣли на совѣсти подобнаго подвига. Но особенно въ этой новой жизни нравилось мнѣ то, что я часто видалъ Карменъ. Она была дружніе со мною, чѣмъ прежде, но передъ товарищами не выказывала, что была моей любовницей, даже взяла съ меня страшную клятву не говорить имъ ничего на ея счетъ. Я былъ до такой степени слабъ передъ этой тварью, что повиновался всѣмъ ея прихотямъ. Притомъ, въ первый разъ видѣлъ я въ ней такую скромность честной женщины и въ простотѣ сердца думалъ, что она дѣйствительно измѣнила свой образъ жизни.

Шайка наша, состоявшая изъ восьми или десяти человѣкъ, соединялась только въ рѣшительныя минуты; обыкновенно же мы разсѣяны были по городамъ и селеніямъ, по два, по три человѣка. Каждый изъ насъ имѣлъ для вида какой-нибудь промыселъ: тотъ былъ мѣдникомъ, другой барышникомъ; я торговалъ суровскими товарами, но, по причинѣ севильскаго дѣла, не показывался въ мѣстахъ, гдѣ было много народа. Разъ это было ночью, — всей шайкѣ назначено было собраться у Вехера. Данкаиръ и я мы пришли раньше другихъ. Онъ былъ веселъ. Къ намъ прибудетъ еще товарищъ, сказалъ онъ мнѣ. — Карменъ съиграла удивительную штуку. Она помогла своему рома бѣжать съ тарифскихъ галеръ. — Я уже начиналъ понимать цыганскій языкъ, на которомъ говорили почти всѣ мои товарищи, и слово рома крайне поразило меня. — Какъ! ея мужъ? такъ она замужемъ? Спросилъ я контрабандиста.

— Да, отвѣчалъ онъ — за Гарсіей-Кривымъ, такимъ же плутомъ-Цыгаяомъ, какъ она сама. Кривой былъ на галерахъ. Два года Карменъ старалась освободить его. Все не удавалось, пока не смѣнили смотрителя за галерахъ; съ новымъ она скоро поладила. О, это золотая дѣвка! Можете вообразить, какое удовольствіе доставила мнѣ эта новость. Скоро увидѣлъ я Гарсію-Криваго; это было самое гадкое чудовище, вскормленное цыганщиной; черный тѣломъ, еще чернѣе душой, онъ былъ злодѣемъ, какого я не встрѣчалъ въ жизни. Карменъ пришла съ нимъ и когда она называла его при мнѣ своимъ рома, надо было видѣть глаза, какіе она мнѣ дѣлала, и ея гримасы, когда Гарсія отворачивался отъ насъ. Я былъ сердитъ и не говорилъ съ ней цѣлую ночь. Утромъ мы увязали, какъ слѣдуетъ, контрабанду, навьючили лошаковъ и были уже въ дорогѣ, какъ увидѣли, что дюжина всадниковъ гонится за нами. Андалузцы, хваставшіеся передъ тѣмъ геройствомъ, оказались жалкими трусами; только Данкаиръ, Гарсія, Карменъ, да молодой человѣкъ изъ Эсихи, по имени Ремендадо, не потеряли бодрости. Прочіе покинули лошаковъ и бросились въ овраги, куда всадники не могли за ними слѣдовать. Спасти лошаковъ было нельзя; мы выбрали получше товары, взвалили ихъ себѣ на плечи и старались спастись, взбираясь за крутые утесы. Между-тѣмъ, непріятель стрѣлялъ въ насъ, какъ въ утокъ; и первый разъ слышалъ я тогда свистъ пуль, и, признаюсь, не робѣлъ. Мы спаслись всѣ, исключая бѣднаго Ремендадо, которому пуля попала въ ногу. Я кинулъ свою связку товаровъ и хотѣлъ поднять его и нести. Дуракъ! вскричалъ мнѣ Гарсія: — что намъ дѣлать съ падалью? доканай его, да возьми опять свою связку. — Кинь его, кинь! кричала мнѣ Карменъ. — Усталость заставила меня опустить Ремендадо на земь. Гарсія подошелъ и выстрѣлилъ въ него изъ мушкетона. — Молодецъ будетъ тотъ, кто его теперь узнаетъ, сказалъ онъ, смотря на Ремендадо, лицо котораго разорвано было въ куски двѣнадцатью пулями.

— Вотъ, сударь, какую жизнь велъ я!

— Вечеромъ, измученные, голодные, разоренные потерею лошаковъ, мы отдыхали въ кустарникѣ. Что же, вы думаете, сталъ дѣлать этотъ проклятый Гарсія? Онъ вынулъ изъ кармана карты и сталъ играть съ Данкаиромъ при свѣтѣ огня, который мы разложили. Я въ это время лежалъ за травѣ, смотрѣлъ на звѣзды, думалъ о Ремендадо и говорилъ самъ себѣ, что лучше бы мнѣ быть на его мѣстѣ. Карменъ сидѣла подлѣ меня, и время-отъ-времени постукивала въ кастаньеты, напѣвая что-то въ-полголоса. Потомъ, нагнувшись ко мнѣ, какъ-бы желая сказать что-то на ухо, два-три раза почти-насильно, поцаловала меня. — Ты дьяволъ! говорилъ я ей. — Да, отвѣчала она.

Отдохнувъ нѣсколько часовъ, она отправилась въ Гаусинъ, и на другой день утромъ мальчикъ, козій пастухъ, принесъ намъ хлѣба. Мы пробыли тутъ цѣлый день и ночью подошли поближе къ Гаусину. Ждали вѣстей отъ Карменъ, ихъ не было. На третій левъ, глядимъ: идетъ по дорогѣ погонщикъ лошаковъ; рядомъ съ нимъ на лошакѣ хорошо-одѣтая женщина подъ зонтикомъ: а въ-слѣдъ за ней дѣвочка, должно быть, ея служанка. Гарсіа говоритъ намъ: «смотрите-ка: чудотворецъ Николай посылаетъ намъ двухъ лошаковъ и двухъ женщинъ; правда, лучше бы четыре лошака, но на этотъ разъ и того довольно». Онъ взялъ мушкетонъ и спустился къ дорогѣ, скрываясь въ кустарникахъ. Мы, Данкаиръ и я, слѣдовали за нимъ немного-поодаль. Когда путешественники поравнялись съ нами, мы вышли изъ-за кустовъ и закричали погонщику: стой! Женщина, увидѣвъ насъ, вмѣсто того, чтобъ испугаться, — а одинъ нашъ костюмъ могъ испугать хоть кого, — захохотала. — Ахъ, вы lillipendi (дураки), вскричала она: сочли меня за erani (барыню). То была Карменъ, но такъ переодѣта, что говори она на другомъ языкѣ, я никогда не узналъ бы ея. Она спрыгнула съ лошака, поговорила тихонько съ Данкаиромъ и Гарсіей, потомъ сказала мнѣ: — Канарейка, мы увидимся прежде, чѣмъ тебя повѣсятъ. Я ѣду въ Гибралтаръ по дѣламъ цыганскимъ. Вы скоро получите отъ меня вѣсти. — На прощаньи, она указала намъ мѣсто; гдѣ мы могли найдти на нѣсколько дней пріютъ. Эта дѣвка была провидѣніемъ нашей шайки. Скоро мы получили отъ нея немного денегъ и извѣстіе еще лучше денегъ, что въ такой-то день, по такой-то дорогѣ, поѣдутъ изъ Гибралтара въ Гренаду два англійскіе лорда, у которыхъ много гиней. Гарсіа хотѣлъ убить ихъ, но Данкиръ и я — мы воспротивились. Кромѣ рубашекъ, въ которыхъ мы крайне нуждались, отобрали у нихъ только деньги, да часы.

Да, сударь, негодяемъ сдѣлаться легко. Хорошенькая дѣвушка вскружить тебѣ голову; подерешься за нее, убьешь противника, долженъ бѣжать въ горы и изъ контрабандиста становишься разбойникомъ прежде, чѣмъ успѣешь подумать о своемъ положеніи. Мы разсудили, что, по ограбленіи милордовъ, намъ неловко оставаться въ окрестностяхъ Гибралтара, и потому углубились въ Рондскую-Сьерру. — Вы говорили мнѣ какъ-то о Хозе-Марія: тамъ я познакомился съ нимъ. Съ нимъ была его любовница; она никогда не отставала отъ него. Это была пригожая дѣвушка, умная, скромная; никогда не скажетъ, бывало, непристойнаго слова, — а какая преданность! И за все это онъ обращался съ ней очень-дурно, волочился за всѣми дѣвушками, и иногда вдругъ прикидывался ревнивцемъ. Разъ онъ ударилъ ее ножомъ. Что жь? она еще болѣе стала любить его. Ужь такъ созданы женщины, особенно Андалузянки! Любовница Хозе-Маріи гордилась рубцомъ. оставшимся на рукѣ ея отъ раны. Къ довершенію всего этого, Хозе-Марія былъ дурной товарищъ… Въ одной экспедиціи съ нами вмѣстѣ, онъ устроилъ дѣло такъ, что весь барышъ достался на его долю, а на нашу — только удары, да хлопоты. Но возвратимся къ моей исторіи.

Долго о Карменъ не было никакихъ слуховъ. Данкаиръ говорилъ: кому-нибудь изъ насъ надо побывать въ Гибралтарѣ и повидаться съ ней: вѣрно, она затѣяла какое-нибудь дѣло. Я бы отправился самъ, но меня всѣ знаютѣ въ Гибралтарѣ. — Кривой возразилъ: и меня также; раки^[17], вѣрно еще не забыли меня, и такъ-какъ у меня только одинъ глазъ, то, какъ я ни переодѣнься, все не мудрено узнать меня. — Значитъ, мнѣ надо идти? спросилъ я въ свою очередь, радуясь случаю повидаться съ Карменъ: — ну, такъ что же мнѣ дѣлать? Товарищи говорятъ: ступай водой или сухимъ путемъ, какъ хочешь, и когда будешь въ Гибралтарѣ, спроси въ портѣ, гдѣ живетъ торговка шоколадомъ, по имени Роллона; если найдешь ее, то узнаешь все, что нужно. Условились, чтобъ всѣмъ троимъ отправиться въ Гаусинскую-Сьерру: тамъ я долженъ былъ разстаться съ товарищами и отправиться въ Гибралтаръ подъ видомъ продавца фруктовъ. Въ Рондѣ, человѣкъ, преданный намъ, досталъ мнѣ паспортъ: въ Гаусинѣ дали мнѣ осла; я навьючилъ его апельсинами и дынями, и пустился въ дорогу. Прибывъ въ Гибралтаръ, я не нашелъ Роллоны: она или умерла или сослана была на галеры, и этимъ объяснялось, почему прекратились наши сношенія съ Карменъ. Поставивъ осла въ конюшнѣ и набравъ апельсиновъ, я пошелъ въ городъ продавать ихъ, думая, не встрѣчу ли гдѣ знакомаго лица. Въ Гибралтарѣ много всякой сволочи, стекающейся туда изъ всѣхъ странъ свѣта; это настоящая вавилонская башня: пройдите десять шаговъ по улицѣ, непремѣнно услышите столько же языковъ. Много видѣлъ я Цыганъ, но не смѣлъ довѣриться имъ, я ихъ щупалъ и они меня щупали. Мы отгадывали, что мы — негодяи; только не знали, одной ли шайки. Два дня прошлялся я по городу, не узнавъ ничего ни о Роллонѣ, ни о Карменъ, и уже думалъ отправиться назадъ къ товарищамъ. Вдругъ, иду я по улицѣ, при закатѣ солнца, и слышу женскій голосъ изъ окна, «разнощикъ!» Подымаю голову и вижу: на балконѣ стоитъ Карменъ, опираясь на руку толстаго офицера въ красномъ мундирѣ съ золотыми эполетами. Она одѣта была богато — на плечахъ шаль, на головѣ золотая гребенка, платье шелковое Англичанинъ, на ломаномъ испанскомъ языкѣ, закричалъ мнѣ, чтобъ я шелъ наверхъ, что барыня хочетъ апельсиновъ, а Карменъ сказала мнѣ по-бакски: ступай сюда, и ничему не удивляйся. Не знаю, чего болѣе, радости или досады чувствовалъ я, отъискавъ Карменъ. У дверей стоялъ высокій, напудренный англійскій лакей, который провелъ меня въ богатую гостиную. Карменъ, лишь только я вошелъ, сказала мнѣ по-баскски: «ты не знаешь ни слова по-испански, ты не знакомъ со мной». Потомъ, обратясь къ Англичанину, продолжала: не правду ли я говорила вамъ? я тотчасъ узнала, что это Баскъ: вы услышите, что это за смѣшной языкъ. Посмотрите, какое у него глупое лицо, не правда ли? Точно кошка, которую застали въ кладовой. — А у тебя, сказалъ я ей по-бакски, такое безстыдное лицо, что вотъ такъ и хочется хватить тебя кулакомъ при твоемъ любовникѣ. — Любовникѣ? Какой же ты угадчикъ? И ты ревнуешь меня къ этому дураку! Нѣтъ, ты, я вижу, сталъ глупѣе, чѣмъ былъ на Улицѣ-Кандалехо. Развѣ не видишь что я обдѣлываю теперь на славу цыганское дѣло? Этотъ домъ — мой; гинеи этого рака будутъ мои; я вожу его за носъ, и приведу туда, откуда ему никогда не выйдти.

— А я, если ты будешь еще обдѣлывать этакъ цыганскія дѣла, сдѣлаю, что ты въ другой разъ не принималась за нихъ.

— Вотъ-что! Да развѣ ты мой ромъ и можешь мнѣ приказывать? Кривому это нравится, такъ тебѣ какое дѣло? Будетъ съ тебя того, что ты одинъ можешь сказать, что былъ мой minchoro^[18].

— Что такое онъ говоритъ? спросилъ Англичанинъ.

— Онъ говоритъ, что ему хочется пить, отвѣчала Карменъ, и, раскинувшась на канапе, засмѣялась, что такъ ловко перевела нашъ разговоръ.

А когда, сударь, Карменъ смѣялась, нельзя было не смѣяться съ ней. Толстый Англичанинъ съ-дуру тоже засмѣялся и приказалъ подать мнѣ пить.

Въ то время, какъ я пилъ, Карменъ сказала: «видишь этотъ перстень, что у него на пальцѣ? хочешь, подарю тебѣ?» Но я отвѣчалъ: я отдалъ бы палецъ, чтобъ только мнѣ да твоему милорду сойдтись въ горахъ, съ макилами въ рукахъ.

Англичанинъ разслушалъ это слово и спросилъ: макила, что это такое?

— Макила, сказала Карменъ, продолжая смѣяться: — значитъ — апельсинъ. Не правда ли, какъ смѣшно зовуть они апельсины? Онъ говоритъ, что ему хотѣлось бы попотчивать васъ макилой.

— Да? сказалъ Англичанинъ. Ну, такъ принеси и завтра макилы. Въ то время, какъ мы говорили, вошелъ лакей и доложилъ, что обѣдъ готовъ. Англичанинъ всталъ, далъ мнѣ піастръ, и подалъ руку Карменъ, какъ-будто она не могла идти одна. Карменъ, все со смѣхомъ, сказала мнѣ: — Я не могу пригласить тебя на обѣдъ, но завтра, какъ только станутъ бить сборъ на парадъ, приходи сюда съ апельсинами. Ты найдешь комнату, меблированную получше комнаты въ улицѣ Кандилехо, и увидишь, все ли я по-прежнему твоя Карменсита. Потомъ, мы потолкуемъ и о дѣлахъ цыганскихъ. — Я ушелъ, и въ-слѣдь мнѣ несся хохотъ Карменъ и крикъ Англичанина: приноси же завтра макилы!

Я вышелъ самъ не свой. Ночь я не спалъ, и утромъ былъ въ такой досадѣ на измѣнницу, что рѣшился, не видавшись съ нею, отправиться изъ Гибралтара. Но при первомъ ударѣ барабана, мужество покинуло меня; я взялъ лотокъ съ апельсинами и побѣжалъ къ Карменъ. Стора окна ея была приподнята, и я видѣлъ большой черный глазъ ея, высматривавшій меня. Напудренный лакей тотчасъ ввелъ меня къ ней. Карменъ дала ему какое-то порученіе, и какъ-скоро мы остались одни, она засмѣялась дикимъ смѣхомъ крокодила и бросилась мнѣ на шею. Никогда не видалъ я ее прекраснѣе. Убрана, опрыскана духами… мебель крытая шолкомь; занавѣсы шитые золотомъ… а я — черенъ, и грязенъ, какъ разбойникъ! Минчорръ, говорила Карменъ: — мнѣ хочется все перебить здѣсь, поджечь домъ и убѣжать въ Сьерру. И затѣмь слѣдовали нѣжности… и потомъ смѣхъ… и потомъ, она плясала и рвала фалбалы на своемъ платьѣ: никогда обезьяна не дѣлаетъ такихъ прыжковъ, такихъ гримасъ, такихъ шалостей! Наконецъ, она угомонилась и сказала мнѣ: слушай, поговоримъ о дѣлѣ. Я хочу, чтобъ онъ отвезъ меня въ Ронду, гдѣ, видишь ли, у меня сестра-монахиня… (тутъ новый хохотъ). Мы проѣзжаемъ черезъ одно мѣсто, которое я тебѣ скажу. Вы бросаетесь на него, по, прибавила она съ дьявольской улыбкой, знаешь ли, что надо сдѣлать? Пусть Кривой выйдетъ первый. Вы держитесь немного по-одаль. Ракъ ловокъ и храбръ; пистолеты у него добрые… понимаешь? Она снова захохотала, и отъ этого хохота меня кинуло въ дрожь.

— Нѣтъ, сказалъ я — ненавижу Гарсію, но онъ мой товарищъ. Со-временемъ, можетъ-быть, я освобожу тебя отъ него, но мы разсчитаемся съ нимъ честно, по-наваррски. Я Цыганъ только случайно, и всегда останусь Наваррцемъ.

— Ты глупъ, настоящій payllo. Ты точно карликъ, который считаетъ себя большимъ, потому-что можетъ далеко плевать^[19]. Ты не любишь меня; убирайся вонъ!

Когда она мнѣ говорила: ступай вонъ, я не могъ идти вонь. — Я далъ ей слово воротиться къ товарищамъ и дожидаться Англичанина; съ своей стороны, она мнѣ обѣщала прикидываться больною до отъѣзда изъ Гибралтара въ Ронду. Я пробылъ еще два дня въ Гибралтарѣ. Она приходила ко мнѣ, переодѣтая, въ гостинницу. Наконецъ, я уѣхалъ, но у меня въ головѣ былъ свои планъ. Я воротился къ товарищамъ, узнавъ часъ и мѣсто, гдѣ будутъ проѣзжать Англичанинъ и Карменъ. Данкаиръ и Гарсія ждали меня. Ночь провели мы въ лѣсу, разложивъ огонь изъ сосновыхъ шишекъ, которыя горѣли чудесно. Я предложилъ Гарсіи играть въ карты. Онъ согласился. Во вторую партію, я сказалъ ему, что онъ плутуетъ; Гарсія засмѣялся. Я кинулъ ему карты въ лицо. Онъ хотѣлъ взять свой мушкетонъ, но я наступилъ на него ногой и сказалъ: говорятъ, ты умѣешь драться на ножахъ; хочешь попробовать со мной? Данкаиръ хотѣлъ разнять насъ. Между-тѣмъ, я уже два-три раза ударилъ кулакомъ Гарсію. Гнѣвъ придалъ ему храбрость; онъ выхватилъ свой ножъ, я свой. Мы оба сказали Данкаиру, чтобъ не мѣшалъ намъ. Онъ видѣлъ, что нѣтъ возможности насъ остановить, и отошелъ въ сторону. Гарсія съежился, какъ кошка, готовая прыгнуть на мышь. Въ лѣвой рукѣ держалъ онъ шляпу, чтобъ отбивать удары, а ножъ выставилъ впередъ. Такова ужь манера Андалузцевъ. Я сталъ по-наваррски, прямо передъ нимъ, поднявъ лѣвую руку, выставилъ лѣвую ногу впередъ, а ножъ держалъ вдоль праваго бедра. Кривой кинулся на меня, какъ молнія: я повернулся на лѣвой ногѣ, и онъ ударилъ ножомъ въ воздухъ; за то я попалъ ему прямо въ горло, и ножъ вошедъ такъ глубоко, что рука моя была подъ подбородкомъ Криваго. Я сильно повернулъ ножъ, и онъ переломился. Дѣло было кончено. Клинокъ ножа вышелъ вмѣстѣ съ широкою струею густой крови. Цыганъ рухнулъ на-земь, какъ пень. Что ты сдѣлалъ! сказалъ мнѣ Данкаиръ. — Послушай, сказалъ я ему: — мы не могли жить вмѣстѣ. Я люблю Карменъ и хочу быть одинъ. Притомъ, Гарсія быль бездѣльникъ, и я не могу забыть, что онъ сдѣлалъ съ бѣднымъ Ремендадо. Теперь насъ только двое, за то мы — добрые малые. Хочешь, чтобъ я былъ твоимъ другомъ на жизнь и смерть?

Данкаиръ протянулъ мнѣ руку. — Онъ былъ человѣкъ лѣтъ пятидесяти.

— Къ чорту эта любовь! вскричалъ онъ. — Еслибъ ты потребовалъ у него Карменъ, онъ продалъ бы тебѣ ее за піастръ. Насъ теперь только двое: что же мы можемъ сдѣлать завтра?

— Я справлюсь одинъ, отвѣчалъ я. — Теперь мнѣ все ни-почемъ.

Мы похоронили Гарсію и перенесли свой бивуакъ на двѣсти шаговъ далѣе. На другой день, Карменъ и Англичанинъ проѣзжали съ двумя погонщиками и слугой. Я сказалъ Данканру на свою долю беру я Англичанина, а ты пугни другихъ; они не вооружены. — Англичанинъ былъ храбръ, и еслибъ Карменъ не толкнула его подъ руку, онъ убилъ бы меня. Коротко сказать, я съ бою взялъ Карменъ, и первое мое слово ей было, что она вдова. Узнавъ, какъ это случилось, она сказала мнѣ: ты всегда будешь lillipendi. Гарсія долженъ былъ убить тебя. Твоя наваррская манера драться — глупость, и онъ убивалъ не такихъ, какъ ты. Вся сила въ томъ, что пришло его время. Прійдетъ и твое.

— И твое, отвѣчалъ я. — если ты не будешь для меня настоящей роми. Да, сказала она: — я не разъ, гадая на кофе, видѣла, что намъ суждено кончить жизнь вмѣстѣ. Что жъ? пусть будетъ что будетъ! И она ударила въ кастаньеты, что дѣлала всегда, когда хотѣла прогнать отъ себя какую-нибудь непріятную мысль.

Всѣ эти подробности, вѣроятно, вамъ наскучили, но я скоро кончу. Еще довольно долго вели мы прежнюю жизнь, Данкаиръ и я — мы подговорили къ себѣ нѣсколько товарищей, понадежнѣе прежнихъ, и занимались контрабандой; иногда же, надо признаться, останавливались и на большой дорогѣ, но только въ послѣдней крайности, когда уже не было другаго средства достать денегъ. Впрочемъ, мы не убивали путешественниковъ, а только отбирали у нихъ деньги. Нѣсколько мѣсяцевъ я былъ доволенъ Карменъ; она была очень-полезна для насъ, потому-что разузнавала, когда и гдѣ можно поживиться добычей. Она жила то въ Малагѣ, то въ Кордовѣ, то въ Гренадѣ, но, по первому слову моему, являлась ко мнѣ или въ уединенную гостинницу, или на бивуакъ. Разъ только, — это было въ Малагѣ, — она нѣсколько обезпокоила меня. Я узналъ, что она увивается за богатымъ купцомъ, съ которымъ, вѣроятно, думала повторить гибралтарскія продѣлки. Не смотря на всѣ убѣжденія Данкаира, я отправился въ Малагу и прибылъ туда днемъ; отъискалъ Карменъ и тотчасъ увезъ ее съ собой. Мы поссорились. — Знаешь ли, говорила она мнѣ: съ-тѣхъ-поръ, какъ ты сталъ мой ромъ, я люблю тебя меньше, чѣмъ когда ты былъ моимъ минчорро! Я не хочу, чтобъ меня мучили, особенно командовали мною. Я хочу быть свободною и дѣлать что мнѣ вздумается. Берегись доводить меня до крайности. Если ты мнѣ надоѣшь, я съищу молодца, который сдѣлаетъ съ тобой то же, что ты сдѣлалъ съ Кривымъ. — Данкаиръ помирилъ насъ, но мы насказали другъ другу такія вещи, которыя остались у насъ на сердцѣ, и между нами не было уже прежней любви. Спустя немного времени, насъ постигло несчастіе. Отрядъ солдатъ напалъ на насъ врасплохъ. Данкаиръ былъ убитъ, двое товарищей — тоже; остальные двое взяты въ плѣнъ. Я былъ тяжело раненъ, и будь у меня лошадь похуже, непремѣнно попалъ бы въ руки солдатъ. Съ пулей въ тѣлѣ, ускакалъ я въ лѣсъ съ единственнымъ товарищемъ, оставшимся у меня. Слѣзая съ лошади, я лишился чувствъ, и думалъ, что мнѣ суждено околѣть въ кустарникѣ, какъ подстрѣленному зайцу. Товарищъ отнесъ меня въ знакомую намъ пещеру, потомъ отправился за Карменъ. Она была въ Гренадѣ и тотчасъ явилась. Въ теченіи двухъ недѣль ни на минуту не покидала она меня, почти не смыкала глазъ, и ухаживала за мной съ такою внимательностью, какую женщина можетъ оказывать только самому любимому человѣку. Какъ-скоро въ состояніи я былъ держаться на ногахъ, тайкомъ провела она меня въ Гренаду. Цыганки находятъ вездѣ безопасный пріютъ, и болѣе полутора мѣсяца провелъ я въ домѣ, подлѣ самой квартиры коррехидора, который искалъ меня. Наконецъ я выздоровѣлъ; но, во время болѣзни, я имѣлъ время поразмыслить о своей будущности и рѣшился перемѣнить образъ жизни. Я предложилъ Карменъ оставить Испанію, уѣхать въ Америку и жить тамъ честнымъ образомъ. Она смѣялась надо мной. — Мы не созданы сажать капусту, сказала она, — наша участь жить на-счотъ payllus. Слушай! я уговорилась съ Натаномъ-бен-Жозефомъ, что въ Гибралтарѣ: у него есть бумажныя матеріи, которыя ждутъ только тебя, чтобъ ты провезъ ихъ. Онъ знаетъ, что ты живъ, и надѣется на тебя. Что скажутъ наши гибралтарскіе друзья, если ты не сдержишь слова? Она уговорила меня, и опять принялся я за свое жалкое ремесло.

Въ то время, какъ я жилъ тайно въ Гренадѣ, былъ бой быковъ, и Карменъ пошла туда. Воротившись, она много говорила про ловкаго пикадора, по имени Лукасъ. Она знала, какъ зовутъ его лошадь, и что стоитъ его шитая золотомъ куртка. Я не обратилъ на это вниманія. Хуанито, послѣдній товарищъ мой, спустя нѣсколько дней, сказалъ мнѣ, что онъ видѣлъ Карменъ съ Лукасомъ въ лавкѣ у какого-то купца. Это встревожило меня. Я спросилъ Карменъ, какъ и для чего познакомилась она съ пикадоромъ. «Это такой малой», сказала она: «котораго не надо упускать изъ рукъ. Въ рѣкѣ, которая шумитъ, или много воды, или много камней^[20]. Онъ выигралъ въ циркѣ 1,200 реаловъ. Изъ двухъ одно: надо или прибрать къ рукамъ эти деньги, или такъ-какъ онъ хорошій ѣздокъ и не трусъ, завербовать его въ нашу шайку. Тотъ-то и тотъ-то умерли; тебѣ нужно замѣнить ихъ кѣмъ-нибудь. Возьми его съ собой.»

— Не хочу, отвѣчалъ я: — ни его денегъ, ни его-самого, и запрещаю тебѣ говорить о немъ. — «Берегись», сказала она, «когда мнѣ запрещаютъ что-нибудь дѣлать, я тотчасъ это дѣлаю.» — Къ-счастію, пикадоръ отправился въ Малагу, а я занялся тайнымъ провозомъ бумажныхъ матерій Жида Бен-Жозефа. Много хлопотъ было и мнѣ и Карменъ въ этой экспедиціи, — я забылъ про пикадора; можетъ-быть, и она тоже забыла его, по-крайней-мѣрѣ на ту пору. Около этого времени, сударь, встрѣтилъ я васъ, сначала близь Монтмльи, потомъ въ Кордовѣ. Не буду говорить вамъ о послѣднемъ нашемъ свиданіи. Вы, можетъ-быть, знаете его подробнѣе меня. Карменъ украла у васъ часы; она хотѣла обобрать у васъ и деньги, особенно хотѣлось ей украсть этотъ перстень, который я вижу на вашемъ пальцѣ, она говорила, что это волшебное кольцо, и что оно ей непремѣнно нужно. Мы поссорились, и я ударилъ ее. Она поблѣднѣла и заплакала. Въ первый разъ видѣлъ я, что она плачетъ, и это страшно на меня подѣйствовало. Я просилъ у ней прощенія, но она сердилась на меня цѣлый день, и когда я отправлялся назадъ въ Монтилью, не хотѣла обнять меня. Мнѣ было очень-прискорбно, — но дня черезъ три она явилась ко мнѣ съ смѣющимся лицомъ, веселая какъ зябликъ. Все было забыто и дня два провели мы какъ нѣжные любовники. На прощаньи, она сказала мнѣ: «Въ Кордовѣ праздникъ, хочу посмотрѣть его; кстати узнаю, кто поѣдетъ изъ города съ деньгами, и скажу тебѣ.» Я отпустилъ ее. Оставшись одинъ, я началъ думать объ этомъ праздникѣ и объ этой внезапной перемѣнѣ въ Карменъ. Вѣрно, ужь она отмстила за себя, разсуждалъ я; иначе не пришла бы ко мнѣ первая. Какой-то добрый человѣкъ сказалъ мнѣ, что въ Кордовѣ бой быковъ. Кровь во мнѣ закипѣла, и какъ безумный поскакалъ я въ Кордову. Прихожу на площадь. Мнѣ указали Лукаса, и на скамьѣ, противъ баррьера, узналъ я Карменъ. Стоило мнѣ посмотрѣть на нее только минуту, чтобъ убѣдиться въ вѣрности моихъ подозрѣній. Лукасъ былъ точно ловокъ онъ сорвалъ съ быка бантъ^[21] и поднесъ его Карменъ, которая тотчасъ украсила имъ свою голову. Быкъ отмстилъ за меня. Пикадоръ отъ толчка его полетѣлъ на арену вмѣстѣ съ лошадью. Я взглянулъ на Карменъ; ея уже не было на мѣстѣ. Мнѣ нельзя было выбраться изъ той части цирка, гдѣ я сидѣлъ, и надо было дождаться конца зрѣлища. Тогда я пошелъ въ домъ, который вы знаете, и пробылъ тамъ вечеръ и часть ночи. Около двухъ часовъ утра пришла Кармевъ и нѣсколько изумилась, увидѣвъ меня, — Ѣдемъ, сказалъ я. — Ѣдемъ, отвѣчала она. Мы сѣли на лошадь, — она сзади меня, — и ѣхали остальную часть ночи, не говоря ни слова. Днемъ остановились мы въ уединенной гостинницѣ, недалеко отъ монашеской обители. Тамъ я сказалъ Карменъ:

— Послушай, я забываю все. Не буду ни въ чемъ упрекать тебя; только поклянись мнѣ, что поѣдешь со мной въ Америку, и будешь жить тамъ спокойно.

— Нѣтъ, отвѣчала она сердито: — не хочу ѣхать въ Америку; мнѣ и здѣсь хорошо.

— Потому-что здѣсь твой пикадоръ? Но не забудь, если онъ и выздоровѣетъ, ему не сдобровать отъ меня. Впрочемъ, виноватъ ли онъ? Мнѣ надоѣло убивать твоихъ любовниковъ; я убью тебя.

Она пристально посмотрѣла на меня и сказала:

— Я всегда такъ и думала, что ты убьешь меня. Въ первый разъ, какъ я увидѣла тебя, встрѣтился попъ у воротъ дома. И въ эту ночь, выѣзжая изъ Кордовы, развѣ ты не видалъ? заяцъ пробѣжалъ черезъ дорогу подъ ногами твоей лошади. Видно, такъ суждено!

— Карменсита, спросилъ я: — не-ужели ты перестала любить меня?

Карменъ не отвѣчала. Она сидѣла на цыновкѣ, поджавъ ноги, и чертила что-то пальцемъ на землѣ.

— Перемѣнимъ образъ жизни, Карменъ! говорилъ я умоляющимъ голосомъ. Уѣдемъ въ чужую сторону, гдѣ никогда не будемъ разлучаться. Ты знаешь, недалеко отсюда, подъ дубомъ, зарыты у насъ сто-двадцать унцій золота… Кромѣ того, есть наши деньги у Жида Бен-Жозефа…

Она улыбнулась и сказала:

— Сначала я, потомъ ты. Я знаю, что это такъ должно быть.

— Подумай! продолжалъ я: — терпѣніе мое истощается; рѣшайся, или я рѣшусь.

Я покинулъ ее и пошелъ гулять въ ту сторону, гдѣ была обитель. Монахъ молился на колѣняхъ. Я дождался, какъ кончилась его молитва; мнѣ бы самому хотѣлось помолиться, но я не могъ. Когда онъ всталъ, я подошелъ къ нему:

— Святой отецъ, помолитесь за человѣка, который стоитъ на краю гибели.

— Я молюсь за всѣхъ страждущихъ, отвѣчалъ старецъ.

— Не можете ли вы отслужить обѣдню за спасеніе души, которая, можетъ-быть, предстанетъ скоро предъ своего Создателя?

— Да, отвѣчалъ онъ, пристально смотря на меня. И такъ-какъ въ лицѣ моемъ, вѣроятно, было какое-нибудь странное выраженіе, то онъ хотѣлъ, чтобъ я поразговорился.

— Мнѣ кажется, я васъ гдѣ-то видалъ, сказалъ онъ.

Я положилъ на скамью его піастръ. — Когда же отслужите вы обѣдню? спросилъ я.

— Черезъ полчаса. Скажите мнѣ, молодой человѣкъ, не лежитъ ли у васъ что-нибудь на совѣсти? Хотите ли вы выслушать совѣты христіанина?

Мнѣ хотѣлось плакать. Я сказалъ, что зайду черезъ полчаса, и ушелъ. Я пролежалъ на травѣ, пока не зазвонилъ колоколъ. Тогда я пошелъ опять къ обители, но не входилъ въ церковь. По окончаніи обѣдни воротился я въ гостинницу. Я надѣялся, что Карменъ убѣжала… но она была тутъ. Ей не хотѣлось показать, что я испугалъ ее. Сидя у стола, она выливала растопленное олово въ деревянную чашу, наполненную водою, и разсматривала формы, какія принимало оно. До такой степени занимало ее это гаданье, что она по замѣтила моего прихода. То вынимала она изъ воды кусокъ олова и задумчиво поворачивала его на всѣ стороны, то напѣвала магическія пѣсни, въ которыхъ Цыганки призываютъ Марію-Падилью, любовницу дона-Педро, бывшую, говорятъ, Bari Crallisa, великою королевой Цыганъ^[22].

— Карменъ! сказалъ я ей: — хочешь ли ѣхать со мной?

Она встала, оттолкнула деревянную чашку, и, накинувъ на голову мантилью, собралась ѣхать. Подвели мою лошадь, она сѣла позади меня, и мы поѣхали.

— И такъ, моя Карменъ, сказалъ я ей: — ты хочешь ѣхать со мной, не такъ ли?

— Да, ѣду съ тобой на смерть, но жить съ тобой не стану.

Пріѣхали въ уединенное ущелье; я остановилъ лошадь. Такъ здѣсь? сказала Карменъ, и спрыгнула на-земь. Она сняла съ себя мантилью, бросила ее къ ногамъ своимъ, и стояла неподвижно, пристально смотря на меня.

— Ты намѣренъ убить меня, я это вижу, сказала она: — убей, если хочешь, но я не уступлю тебѣ.

— Прошу тебя, будь разсудительна. Послушайся меня! все прошлое забыто. Вѣдь ты погубила меня; для тебя сдѣлался я разбойникомъ, убійцей. Карменъ! Карменъ! дай же мнѣ спасти тебя и самому спастись съ тобою!

— Хозе, отвѣчала она: — ты требуешь невозможнаго. Я уже не люблю тебя, а ты еще любишь, и потому-то хочешь убить меня. Я могла бы сказать тебѣ какую-нибудь ложь, но не хочу напрасно ломать голову. Все кончено между нами. Какъ мой рома, ты имѣешь право убить свою роми; но Карменъ всегда останется свободною. Цыганкой родилась она, Цыганкой и умретъ.

— Такъ ты любишь пикадора? спросилъ я.

— Да, я любила его, какъ тебя, одну минуту, — можетъ-быть меньше, чѣмъ тебя. Теперь я никого не люблю, и ненавижу себя за то, что любила тебя.

Я бросился къ ногамъ ея, взялъ ея руки, орошалъ ихъ слезами, я напоминалъ ей о прежнихъ минутахъ счастія… предлагалъ ей остаться разбойникомъ, чтобъ угодить ей; все, сударь, все предлагалъ я ей, чтобъ только она не переставала любить меня.

— Любить тебя не могу, сказала она: — жить съ тобой не хочу.

Ярость овладѣла мной. Я вынулъ ножъ. Я хотѣлъ, чтобъ она испугалась и просила о пощадѣ; но эта женщина была — демонъ.

— Въ послѣдній разъ, вскричалъ я: — хочешь ли остаться со мной?

— Нѣтъ! нѣтъ! нѣтъ! сказала она, топая ногой, и, снявъ съ пальца перстень, подаренный мною, бросила его въ кусты.

Два раза ударилъ я ее ножомъ То былъ ножъ Криваго, взятый мною, когда мой изломался въ его горлѣ. При второмъ ударѣ, Карменъ упала, не вскрикнувъ. Еще и теперь я какъ-будто вижу большой, черный глазъ ея. пристально смотрящій на меня; мало-по-малу, онъ сталъ мутенъ и закрылся.

Цѣлый часъ безъ чувствъ, безъ мысли, сидѣлъ я передъ ея трупомъ. Потомъ вспомнилъ, что Карменъ часто высказывала желаніе быть похороненной въ лѣсу. Я вырылъ ножомъ могилу и положилъ туда трупъ ея. Долго искалъ я свой перстень въ кустахъ и наконецъ нашелъ. Я положилъ его въ могилу, а съ нимъ положилъ и крестикъ. Потомъ сѣлъ на коня, прискакалъ къ Кордову, и въ первой караульнѣ объявилъ свое имя. Я сказалъ, что убилъ Карменъ, но не рѣшился сказать, гдѣ похоронилъ ея тѣло. Монахъ былъ святой человѣкъ. Онъ молился за нее! онъ отслужилъ обѣдню за спасеніе души ея… Бѣдная Карменъ! Не она виновата; виноваты Цыганки, что воспитали ее такимъ-образомъ!..

"Отечественныя Записки", № 1, 1846

---

1. Кофейня съ ледникомъ. Въ Испаніи, въ каждой деревнѣ найдете вы neveria.
2. Въ Испаніи, каждый путешественникъ, который не носитъ съ собой образчиковъ миткаля или шелковой матерія, считается Англичаниномъ, Inglesito. Точно также и за Востокѣ. Въ Халкидѣ, я имѣлъ честь быть извѣстнымъ подъ именемъ милорда Француза.
3. Въ 1830 г. дворянство еще пользовалось этой привилигіей. Нынѣ, эта казнь, garrote, досталась на долю черни.
4. Желѣзныя палки Басковъ.
5. Обыкновенный костюмъ поселянокъ въ Наваррѣ и баскскихъ провинціяхъ.
6. Алкала де лое Панэдеросъ — городокъ въ двухъ миляхъ отъ Севильи, гдѣ приготовляются превкусныя булки. Говорятъ, достоинство ихъ зависитъ отъ воды рѣки Алкала; каждый день приносятъ ихъ множество въ Севилью.
7. Въ большей части домовъ въ Севильѣ вы найдете внутренній дворъ, окруженный портиками. Тамъ хозяева и гости проводятъ лѣтніе дни. Этотъ дворъ покрывается полотномъ, которое днемъ вбрызгиваютъ водой, а на ночь снимаютъ. Ворота на улицу почти всегда отворены, проходъ, ведущій во дворъ, saguan, заставляется желѣзной рѣшоткой изящной отдѣлки.
8. Сахарные яичные желтки.
9. Родъ миндальнаго пирожнаго.
10. Король донъ-Педро, извѣстный подъ именемъ Жестокаго, любилъ, подобно Гарун-аль-Рашиду, гулять по вечерамъ по улицамъ Севильи и искать приключенія. Однажды ночью, въ уединенной улицѣ, онъ поссорился съ человѣкомъ, дававшимъ серенаду. Ссора кончилась дуэлью, и король убилъ влюбленнаго кавалера. При звукѣ шпагъ, какая-то старуха высунула голову въ окно и освѣтила сцену лампой, candilejo, которую держала въ рукамъ. Надо знать, что король донъ-Педро имѣлъ странный тѣлесный недостатокъ: когда онъ шелъ, его колѣнныя чашки стучали. Старуха, но этому звуку, легко узнала его. На другой день, дежурный полицейскій чиновникъ явился къ королю съ докладомъ. — «Ваше величество, въ эту ночь, въ такой-то улицѣ, была дуэль. Одинъ изъ дравшихся убитъ.» — Узнали ли вы, кто убійца? — «Узналъ, ваше величество.» — Почему онъ до-сихъ-поръ не наказанъ? — «Ваше величество, я жду вашихъ приказаній.» — Исполняйте законъ. — А надо знать, что король указомъ повелѣлъ отрубать голову каждому дуэлисту и выставлять со на мѣстѣ битвы. Чиновникъ извернулся въ этомъ случаѣ, какъ умный человѣкъ. Онъ велѣлъ отпилить голову отъ статуи короля, и выставилъ ее въ нишѣ среди улицы, гдѣ совершилось убійство. Эта выдумка очень понравилась королю и всѣмъ Севильцамъ. Улица получила названіе отъ лампы старушки — единственной свидѣтельницы приключенія. Таково народное преданіе. Какъ бы то ни было, до-сихъ-поръ существуетъ въ Севильѣ Улица-Кондилехо, и въ этой улицѣ каменный бюстъ, который считается портретомъ лона-Педро. Къ-сожалѣнію, этотъ бюстъ новѣйшей работы. Прежній крайне устарѣлъ въ XVII столѣтіи, и тогдашнее городское начальство замѣнило его новымъ.
11. Ромъ — мужъ; роми — жена.
12. Испанскіе драгуны косятъ желтый мундиръ.
13. Святая, — Святая Дѣва.
14. Висѣлица, оставшаяся вдовою отъ послѣдняго висѣльника.
15. Красная земля.
16. Chufat — луковичный корень, изъ котораго приготовляютъ довольно-пріятное питье.
17. Такъ простой народъ гъ Испаніи зоветъ Англичанъ, по причинѣ краснаго мундира ихъ.
18. Любовникомъ, или, вѣрнѣе, прихотью.
19. Цыганская пословица.
20. Цыганская пословица.
21. La divisa — бантъ изъ лентъ, цвѣтъ которыхъ показываетъ откуда быкъ. Этотъ бантъ прикрѣпляется къ кожѣ животнаго посредствомъ крючка, и пикадоръ, если хочетъ показать свою любезность какой-нибудь дамѣ, срываетъ съ живаго быка этотъ бантъ и подноситъ ей.
22. Обвиняютъ Марію-Падилью въ томъ, будто она околдовала короля дона-Педро. Народное преданіе говоритъ, что она подарила королевѣ Бланкѣ-Бурбонской золотой поясъ, который очарованнымъ глазамъ короля показался живой змѣею. Отсюда происходило отвращеніе, которое онъ всегда показывалъ несчастной государынѣ.