Л. Туган.
Карлик короля
править
— Отец, посмотри, что делается на улице! — позвала Агда, вбежав в маленькую лабораторию своего отца.
Старик, к которому относились слова молодой девушки, углубленный в чтение большой пергаментной книги, медленно поднял свою седую как лунь голову и рассеянно посмотрел на дочь через круглые очки.
— Что ты сказала, дитя мое?
— Я зову тебя поглядеть на улицу, отец. Герольды скачут по всему городу, собирают народ и именем польского короля приказывают рижанам без сопротивления открывать двери своих жилищ польским воинам, чтобы они могли свободно входить в них. Но Бертольд говорит, что тебя, как ученого, это распоряжение не касается, и он не хочет открывать аптеки, зная как ты дорожишь порядком в ней и опасаясь бесчинств со стороны солдат.
— Скажи ему, что это напрасно. Теперь мы во власти врагов и двери не защитят нас от их насилия, если они пожелают опустошить аптеку.
— Но, в таком случае и все твои труды, отец, напрасны! Ты почти всю ночь работал с помощью одного Бертольда и вот опять за делом, — указала она на очаг, где над синеватым пламенем дымился небольшой чугунный сосуд, и на ряд банок, склянок и разных аппаратов, окружавших старика среди полок с книгами.
— Наши труды более чем когда-либо нужны нашим несчастным согражданам, дитя мое. Почти нет дома в городе, где не было бы больных тифозной лихорадкой; лазареты все переполнены. А много ли у нас аптек в городе?.. Будем работать до последней возможности. Скажи Бертольду, чтобы он бросил аптеку на произвол судьбы и поспешил ко мне в лабораторию. Дело не терпит!
— Хорошо, отец, — грустно проговорила девушка и, выйдя за дверь, побежала вниз по лестнице.
А старик, подперев седую голову рукой, глубоко задумался.
В его мыслях, как в яркой панораме, проносилась история его родного города. Он вспоминал о том, как почти 4 века тому назад [1200 года], для поддержания в Ливонии заложенного начала распространения христианства, Бременским Архиепископством был командирован каноник Альберт [В последствии первый епископ в Риге], который, набрав в Готланде 500 человек, направился крестовым походом к Балтийским берегам, и на Двине появились 23 парусных корабля; как, несмотря на стойкое сопротивление ливов, Альберту удалось построить для обеспечения торговли укрепления, которые и послужили зачатком вольного города Риги; как вокруг города построена была высокая каменная стена и заложена в нем первая церковь Св. Марии; как года два спустя, Альберт основал для защиты страны, а также с целью распространения христианства Ливонский Орден или орден Братьев Меченосцев, белые мантии которых носили в виде эмблемы ордена изображения красного цвета креста и меча, как вскоре после того орден вступил в борьбу с рижским епископством, которому отказывался повиноваться; как в «Ливонской войне» Москва наносит ордену жестокий удар, а быстрые и успешные действия московских войск лишают его важнейших городов, как Дерпта, Нарвы, Феллина, Везенберга и других, и как, наконец, польский король Стефан Баторий, воспользовавшись беспомощностью ордена, двинул в Ливонию свое могучее войско и, утвердившись в стране по договору в Вильне, занял теперь и город Ригу — сердце Балтийского края… (1582 г.).
Безотрадно было заключение исторических воспоминаний старого фармацевта, Дорна.
Город переполнялся вражескими войсками. Горожанам, за исключением проповедников, ученых и ратсгеров с их слугами, повелевалось впускать польских воинов в свои жилища, в которых они распоряжались как у себя дома.
На узких улицах города царил невообразимый хаос.
В городские ворота тянулись войска, обозы, слышались команда, крики, перебранка, лязг оружия, заглушавшийся ржанием лошадей и скрипом колес.
Как орел в когтях льва, замер вольный город во власти наводнившего его врага, и в домах царили уныние, страх и отчаяние. Да и как было не унывать и не отчаиваться рижанину в последние часы независимости своего родного города, которому с тех пор и до наших дней не пришлось больше пользоваться самостоятельностью!
Въезд короля Стефана в город последовал из замка к «Песочным Воротам», где его встретили бургомистр и ратсгеры. Проезжая по улицам при громкой пальбе с бойниц и стен башен, король, молча обводил глазами главнейшие строения и церкви, которые ему попадались по пути.
Среди города были построены триумфальные ворота, на которых расположился кантор с инструментами и хором мальчиков, изображавших ангелов. В то время, как король, с своей блестящей свитой въезжал в ворота, ангелы трижды спустили на его голову корону, провозглашая: «Salve Stephanus rex Poloniae!» т. е. «Да здравствует Стефан, король польский!»
Придержав коня и молча выслушав это приветствие, король двинулся на городскую площадь, где был воздвигнут замок, весь оправленный фейерверком.
Пестрой толпой собрались на площади народ в праздничных платьях и воины. Последние разукрасили свои оружия и алебарды огнями.
При появлении короля, фантастический замок разом осветился; с треском заискрились по нему разноцветные огни, и он сгорел на его глазах.
В низеньком, полутемном от закрытых на улицу дверей, помещении аптеки, с небольшим, в мелких квадратах окошком, было мрачнее обыкновенного.
Сурово глядели с полок большие бутыли и банки, с кабалистическими знаками, a стенные деревянные часы с изображением над циферблатом смерти, в виде скелета с косой, угрюмо отбивали удары своим крупным, изображавшим человеческий череп маятником. Зловеще глядел из-под бревенчатого потолка набитый филин своими желтыми, кошачьими глазами, словно не замечая висевшей перед ним ящерицы…
Приотворив дверь, Агда неслышно вошла в аптеку.
Перед окном, скрестив руки на груди, стоял стройный молодой человек, угрюмо следивший за движением на улице.
На его энергичном лице с сдвинутыми бровями и тесно сжатыми губами, можно было прочесть гордость, негодование и злобу.
— Бертольд! — тихо позвала Агда, положив руку на плечо молодого человека. — Отец зовет тебя. Он велит бросить аптеку на произвол судьбы…
— Он велит, говоришь ты? — круто обернулся он к ней. — Я всегда во всем повиновался твоему отцу, но на этот раз я готов ослушаться его. Я не открою дверей добровольно! Пусть силой ее открывают эти мерзавцы, если их на то станет! По крайней мере, я могу выкинуть одного, другого из нашего дома!
— Умоляю тебя, не делай этого; ведь они убьют тебя! — вскричала Агда, ломая руки.
Он молча посмотрел на молодую девушку и лицо его вдруг приняло мягкое выражение.
— Бедная моя Агда! — взял он ее руки. — А как еще недавно, когда отец твой разрешил нам обручиться, мы мечтали о близком нашем счастии! Как радовались мы в тот день; сколько планов строили на будущее! Кто знает теперь, осуществятся ли наши мечты!..
Закрыв лицо руками, Агда склонила голову на его плечо, а он тихо гладил ее белокурую голову, с которой на ее грудь спадала тяжелая коса.
Агда и Бертольд росли детьми вместе, как брат и сестра, хотя Бертольд был лишь приемным сыном фармацевта Дорна.
Последний принял его в свой дом круглым сиротой, как сына своего друга и, будучи тогда уже вдовцом, сам вырастил и воспитал обоих детей, не делая между ними никакой разницы.
В душе он с самого начала мечтал об их браке в будущем и, когда молодые люди признались ему в своей взаимной любви, он с радостью благословил их.
— Иди скорей к отцу, он тебя ждет! — напомнила Агда, подняв на жениха мокрые от слез глаза.
Очнувшись от задумчивости, Бертольд поспешно вышел за дверь, а Агда стала у окна и, прислонив голову к косяку стала рассеянно смотреть перед собой.
— Панна Агда! Панна Агда! — просунулась в дверь старая Мальвина, вынянчившая Агду и Бертольда и служившая теперь экономкой в доме Дорна. Она была литовская полька и, хотя говорила по-немецки, но предпочитала с детьми говорить на родном языке, на котором они и выучились свободно объясняться.
— Что тебе, Мальвина?
— Я сейчас узнала, что король объезжает весь город и скоро будет в нашем квартале. Если хотите посмотреть на него, я вас провожу.
— Нет, спасибо, Мальвина. Я не люблю толпы. Да и смотреть не хочу на торжество врага нашего города!
— Ну, как хотите. A мне не терпится взглянуть хоть краем глаза на короля, который, говорят, как солнце сияет: золотом и драгоценными каменьями. Погляжу и вам расскажу!
И она скрылась за дверью.
Погруженная в свои невеселые мысли, Агда стала смотреть в окно, перед которым тянулись войска, то пешие, то конные. Между ними попадались частные люди, возы, фуры, вторые медленно уносились словно течением по одному направлению.
Улица напоминала бурно стремящуюся к устью реки… А вот большая, покачивающаяся на высоких, круглых рессорах колымага, запряженная 3-мя парами лошадей…
В ее открытые дверца можно разглядеть, на роскошной бархатной подушке, крошечную беленькую собачку.
В колымаге какая-то возня… Кто-то высовывается и что-то кричит… Вокруг экипажа хлопочут гайдуки… Но ряды гусаров заслоняют дальнейшее от взора Агды, а колымага, вытесняемая общим движением, продолжает двигаться вперед.
Вдруг Агда схватилась за голову и вскрикнула…
На мостовой, под ногами лошадей, барахталось какое-то маленькое существо в изящной разноцветной одежде.
Кавалеристы сдерживали своих фыркавших и поднимавшихся на дыбы коней, но натиском движения сзади принуждены были перескакивать через неожиданное препятствие.
«Ребенок попал под лошадей!» мелькнула мысль у Агды и, не помня себя от ужаса, она поспешно открыла выходную дверь и бросилась на улицу в ряды конницы.
— Стойте! Ребенка задавите! — крикнула она по-польски, подняв руки.
— Посторонись!
— Уйди панночка, если не хочешь быть сама раздавлена! — кричали ей гусары.
Но Агда уже успела схватить из-под поднявшейся на дыбы лошади неизвестное, маленькое существо и спешила с ним выбраться на безопасное место.
При виде ее ноши, люди расступались и скоро она очутилась в глухом переулке, где и опустила ее на каменную скамейку у ворот.
Но, поставив воображаемого ребенка на ножки, Агда отскочила от него с криком ужаса.
Перед нею стоял, с аршин величиной, взрослый мужчина…
На нем был роскошный голубой костюм польского двора, с широкими, подбитыми желтым атласом, рукавами и изящный золотой пояс, из-за которого торчал в дорогой оправе кнутик.
— Чего ты испугалась, панна? Или ты уже сожалеешь о своем добром деле? — пискнул маленький человечек, приосанясь и поглаживая свои длинные усы крошечной ручкой, на которой сверкал на перстне алмаз. — Позволь тебе представиться: я карлик короля Стефана Батория, меня зовут паном Паулусом. Эти слепые черти — указал он в сторону улицы — чуть было меня не задавили. Ты спасла жизнь лучшей игрушке короля Стефана, считая после его мерзкой собачонки… Да, впрочем, ты как рижанка по-польски не понимаешь, а я по-немецки не говорю.
— Я тебя понимаю, пан Паулус и говорю по-польски, — отвечала Агда, оправившись от испуга и удивления.
— Ты говоришь по-польски, панна? Да уж не полька ли ты? — обрадовался карлик.
— Нет, пан, я рижанка, но моя нянька литовка и я от нее научилась этому языку.
— Не бойся же меня, прекрасная панна, и подойди, чтобы я мог поблагодарить тебя за оказанную мне помощь, которую я никогда не забуду. С самого детства не чувствовал я себя столь обласканным, как в твоих объятиях, пока ты меня бережно переносила сюда.
— Разве я могу бояться тебя, такой крошки? — улыбнулась Агда, тронутая его жалобной речью. И она села возле него на скамейке, продолжая с удивлением его рассматривать.
— А между тем этой «крошки» боится весь польский двор, панна! — с достоинством выпрямился карлик, отставив вперед ножку и покручивая ус.
— Неужели твой маленький язычок так опасен?
— Опаснее чем у змеи, панна.
— Ты меня пугаешь, маленький пан Паулус! Но я надеюсь, что пан пользуется своим влиянием на короля больше для добрых дел, чем для дурных?
— Ты судишь меня по своему доброму сердечку, панна!.. Но открой мне твое имя и имя твоего отца, чтобы я мог всегда тебя найти. Я вижу, что там уже хватились моего исчезновения и с рабским страхом разыскивают меня по всем щелям города, — указал он в сторону улицы, откуда скакал всадник.
Едва Агда успела назвать себя, как к ним подскакал гонец.
— Какими судьбами ты здесь, пан Паулус? — радостно воскликнули гонец. — Пан Кибицкий, предполагая, что тебя похитили из колымаги, разослали гонцов по всем направлениям.
— Я так и знал! — бросили ему карлики через плечо. Потерял игрушку короля и трепещет как раб. Скажи ему, что никто не посмел бы похитить пана Паулуса; что он сами ушел из колымаги поискать лучшего общества, и был бы раздавлен кавалерией, которая наскакала на него, если бы не самоотверженность вельможной панны, которая его спасла.
— Я обязан сейчас же доставить тебя пану Кибицкому, пан Паулус, — объявили гонец.
— Привези сначала мою шляпу, которая осталась на улице и без которой я никуда не поеду! — кинул ему карлики своими надменными тоненькими голоском.
— От вашей шляпы едва ли что-нибудь осталось вся конница проехалась по ней! — покривили губами гонец, вскинув глазами на хорошенькую панну.
— Марш за шляпой! — топнули ножкой взбешенный карлики и выхваченный ими из-за пояска кнутик свистнул в воздухе и обвился вокруг ноги непокорного.
Вскочив на лошадь и скрывая обиду под небрежно веселыми видом, гонец поскакали обратно.
— Пан Паулус жестоко третирует слуг своего короля, — заметила удивленная Агда.
— А панна Агда думает, что они не третируют пана Паулуса? Если бы не язычок его, поверь, что его давно сравняли бы с собачонкой короля!
— Бедняжка пан Паулус! — пожалела его Агда. — Я понимаю, как тебе должно быть обидно быть такой крошкой!
И взяв его ручку, она стала ее гладить в своих.
— Но расскажи мне, каким образом ты мог затеряться и попасть под лошадей, будучи постоянно под присмотром придворных?
— Очень просто. Мне наскучило сидеть целыми часами в колымаге, вместе с противной собачонкой, огрызающеюся на меня при малейшем моем движении, за что, впрочем, я охотно щелкаю ее кнутом, — а также в компании дразнящего меня на ряду с собачонкой паном Кибицким, которому мы оба поручены королем. Воспользовавшись минутой, когда пан задремал, я отворил дверцу кареты и выскочил на улицу, чтобы пробраться до первой лошади, на которой велел бы себя отвезти к королю. Мой план прекрасно удался бы, если бы не эти слепые олухи гусары, которые сразу сшибли меня с ног.
— Но кому я теперь передам тебя, мой маленький пан Паулус? — спросила Агда. — Мне давно пора домой; отец будет беспокоиться, когда узнает о моем отсутствии.
— A мне вовсе не хотелось бы так скоро расстаться с панной Агдой, как ей со мною! — воскликнул карлик. — Впрочем не беспокойся; сейчас другой гонец появится за мной и избавит тебя от заботы обо мне. — Потеря игрушки короля Стефана — дело не шуточное, а находка ее может быть и выгодной!..
Он был прав. В узком, глухом переулке снова раздался топот скачущей лошади и перед ними предстал стройный гусар.
— Здравствуй, пан «Муха»! Сейчас гонец доложил пану Кибицкому, что ты здесь. Он велит немедленно доставить тебя к нему. Вот твоя шляпа, предъявленная пану, как знак твоей пропажи! — сказал он ловко соскочив с лошади и, с изящным поклоном девушке, он подал карлику его маленькую голубую с плюмажем шляпу. — Надень ее и садись на моего коня; авось он выдержит тебя!
— Если он тебя, нахала, выдерживает, выдержит и меня! — огрызнулся карлик.
— До свидания, панна Агда! — поклонился он девушке чисто придворным поклоном, держа шляпу на отлете и, подхваченный рукой гусара сразу очутился на седле.
— Пан Паулус никогда не забудет того, что ты сделала для него, панна. Не забывай же и ты его и помни, что он всегда готов быть тебе полезным, — продолжал карлик уже с лошади все еще держа шляпу в руке.
— Я полагаю, что панночка предпочтет- кавалера побольше ростом; — лукаво заметил гусар, бросив нежный взгляд на стройную девушку.
Едва успел он произнести эти слова, как кнутик пана Паулуса щелкнул его по уху. Гусар побагровел и казалось, готов был задушить карлика как крысу в руках, но, опомнившись, вскочил за ним в седло и пустил лошадь в карьер.
Агда побежала домой.
На улице народу было уже меньше, и она скоро добралась до своих дверей.
Вбежав в настежь открытые двери аптеки, Агда вскрикнула и побледнела.
Среди полного беспорядка и сваленных по углам вещей, были расставлены походные постели, на которых лежали и курили трубки какие-то незнакомцы…
Не помня себя от ужаса, она бросилась на улицу и, обогнув дом, подбежала к воротам; но тут стоял часовой…
Тогда она свернула в соседнюю улицу, в надежде встретить кого-нибудь, кто мог бы ей сообщить, где ее отец и Бертольд.
И вдруг она увидала сидевшую на камне у забора и рыдавшую, закрыв руками и положив в колени лицо, Мальвину…
Обрадованная при виде своей питомицы целой и невредимой, старуха бросилась ее обнимать, и сквозь рыдания рассказала ей о разразившемся в их доме несчастии.
Вот что узнала Агда из ее сбивчивой речи:
В оставленную ею, Агдой, открытую дверь аптеки вошли польские офицеры и, осмотревшись в комнатах, велели солдатам приготовить для них помещение.
Услышав внизу шум и сбежав с лестницы, Бертольд стал требовать, чтобы незнакомцы немедленно покинули жилье его приемного отца, который пользовался правами ученого, а когда они наотрез отказались, объявив, что «отныне в Риге поляки повсюду дома», он со словами: «негодяи, как смели вы переступить порог этого дома!» бросился на них с поднятым мечем, но был скоро схвачен и обезоружен.
Появившийся внизу вслед за Бертольдом старик Дорн был тоже арестован и оба были отправлены под конвоем в крепость.
— Когда я узнала от польского солдатика, который оказался моим земляком, о всем что случилось у нас в доме, — говорила Мальвина, — а также о том, как пан Дорн и пан Бертольд тревожились за вас, не зная, куда вы исчезли, я едва устояла на ногах, от охватившего меня ужаса. Опомнившись, я хотела бежать вас искать, но эти злодеи не пустили меня, требуя, чтобы я им служила; когда же я стала их упрекать за то, что они хозяйничают в чужом доме, как в своем, они насмеялись надо мной, а один солдат хотел меня заставить варить для них пищу. Но я так хватила его по спине коромыслом, что у него разом прошла вся охота. Не успел он очухаться, как я выбежала за двери. Иду вас разыскивая, и вдруг одна женщина мне говорит: "Барышню твою на улице под лошадьми видали; едва-ли она выбралась живою! «не мало народу задавили эти собаки!» Напугала она меня, аж ноги подкосились. Я села и давай плакать. «Уж не от поляков ли бедняжка спасалась?» — думаю. Плачу и кляну себя, зачем из дома вышла, соблазнившись поглядеть на короля. Но видно Пресвятая Дева меня услышала!..
Вся бледная, не трогаясь с места слушала Агда болтовню старой экономки.
— Бедный отец! Несчастный Бертольд! — проговорила она вдруг, схватившись за голову.
— И я — я во всем виновата! Зачем я оставила дверь открытой!.. Идем, идем скорей Мальвина!.. Проводи меня! — схватила она ее за руку. — Я брошусь перед королем, и сама изложу ему свою жалобу на его воинов, которые не имели права врываться в жилье моего отца и лишать его свободы … Я вымолю у него помилование и Бертольду!..
— Пресвятая Мария!.. Она теряет рассудок! — воскликнула Мальвина, всплеснув руками.
— Неужели вы думаете, панна Агда, что я вас отпущу к этим разбойникам? — вскричала она в испуге.
— Лучше проводи меня Мальвина, или я уйду одна…
И, не смотря на мольбу и причитания старой женщины, Агда побежала от нее.
Перепуганная Мальвина бросилась за нею
Перед широким крыльцом замка стояла густая толпа, дожидавшаяся прибытия короля.
Благодаря энергичными движениям плечей и локтей Мальвины, прокладывавшей в толпе дорогу своей питомице, они скоро очутились перед самыми подъездом замка.
Рядом с ними оказалась знакомая женщина, от которой они узнали, что короля ждут на площади с минуты на минуту. Когда же женщина узнала о причине, которая привела ее соседок к замку, она вся прониклась состраданием к молодой девушке и, обнадеживая ее на успех в ее деле, рассказала, как король, объезжая город, по всему своему пути милостиво выслушивает все прошения и жалобы горожан, которые тут же разрешает с великодушием и справедливостью. достойными монарха; письменные же прошения кладет в шляпу, а когда их набирается много — за пазуху…
Поощряемая любопытством Мальвины и других слушателей, женщина сообщила, что познакомилась случайно с одними служителем при королевском обозе, хорошо говорящими по-немецки, который много рассказал ей про польского короля.
— Ну, и чудеса же я узнала от него, дети мои! — начала она свое повествование.
И она рассказала, что король во всех своих походах возит с собой презлющего и капризного карлика и, "как говорят --«чародея», — шепотом добавила она, — «который при малейшем неудовольствии стегает кнутиком придворных». И никто не осмеливается ему прекословить, так как король очень его любит, как забаву свою и исполняет все его прихоти. Никогда не расстается король и с своей крошечной собачонкой которую возят за ним вместе с карликом.
— Рассказывал он мне тоже как обедает король, — продолжала она среди общих восклицаний, довольная эффектом своих новостей. И она сообщила, что за обедом король сидит один за длинными столом, уставленным самыми различными яствами. Ему подносят лишь те блюда, на которые он указывает. А перед тем, как подать блюдо королю, стольник отведывает его сам, чтобы его величество могло быть уверено, что в кушанье нет отравы. После обеда, опираясь на плечи сопровождающих его сановников, король возвращается в свои покои. — Ну не хитро ли это придумано с отведыванием блюда, дети мои?.. Но это все еще ничего в сравнении с тем, что я вам еще расскажу!
Во время обеда, рядом с королевским столом накрывается маленький столик для карлика, которому подают обед особенно на игрушечных блюдах. Когда-же карлику какое-нибудь блюдо не понравится, он опрокидывает его на пол или швыряет им в того, который ему подает.
— Ну, и нахал же этот дрянной карлик! Даром что с палец ростом, — отозвался кто-то среди слушателей.
— Я бы ему уши надрал! — заметил один толстый рижанин в чулках и башмаках.
— Известно следовало бы! А король только потешается, — согласилась рассказчица. — А как вам понравится вот еще что? — все более оживлялась женщина. — Случается, что за парадным обедом король пускает на стол свою собачонку, которая, бегая между приборами гостей, лакает то из одной, то из другой тарелки; и никто не решается ее отогнать, опасаясь неудовольствия короля.
— Ну, уж это настоящее свинство! — воскликнул рижанин. — Я бы, наверно, не выдержал и шею свернул бы этой подлой твари!..
Но вот на Замковой улице послышался лошадиный топот.
— Король!.. Король едет! — послышалось со всех сторон.
Толпа заколыхалась и рванулась вперед…
На снежно-белых конях, с сверкающими в солнце металлическими крыльями, пронесся отряд гусаров; a вслед за ними, при восторженных криках в толпе «ура!», появился и король Стефан, со своей блестящей свитой.
Он был крепкого телосложения, с мужественною наружностью и сидел на коне как изваянный.
На нем был изящный черный кафтан, подбитый соболем, а на его польском головном уборе искрились роскошные алмазы.
Слегка горячившийся под ним и раздувавший ноздри вороной конь, казалось едва касался земли своими тонкими грациозно изгибавшимися ногами. Он был покрыт бархатным чепраком, расшитым золотом и драгоценными каменьями.
Перед одним из свитских на седле сидел карлик короля.
Бросившиеся с крыльца придворные помогли королю сойти с лошади.
Но едва король ступил на землю, как к его ногам упала, простиравшая к нему руки, молодая девушка.
— Государь! Отдай мне моего отца и его приемного сына, с которыми я росла, как с братом. Не допусти насилия, которое учинили над старым ученым твои люди, арестовав его только за то, что его ученик отстаивал его права!
— Что это значит? — сдвинулись густые брови на лице короля, и он вопросительно оглянулся на своих приближенных.
— Ты можешь верить словам этой девушки, король Стефан! — послышался тоненький голосок у его ног. — Это та самая девушка, которая сегодня спасла жизнь твоему Паулусу и о которой я тебе рассказывал, когда мы ехали сюда.
— И тебе, грозному рыцарю, не стыдно быть обязанным своим спасением белым ручкам этой молодой девушки? — пошутил король, глядя себе в ноги на карлика.
— Напротив, великий государь! Я горжусь преимуществом, которым даже ты, при всем своем могуществе не мог бы воспользоваться!
— Не дурно сказано от мышиного мозжечка! — усмехнулся король.
— Встань, дитя мое, — обратился он к девушке. — Меньшее, что я могу для тебя сделать за твой самоотверженный поступок — это немедленно рассмотреть твое дело. Встань и расскажи мне подробно о случившемся в доме твоего отца.
— Благодарю тебя, государь!..
Агда поднялась и, откинув за спину свою золотистую косу, вся бледная, с лихорадочно горевшими, темно-синими глазами, стала рассказывать королю о своем горе.
Ея простая правдивая речь и задушевный голос; ее белокурая, с. нежным цветом лица, головка и стройный, девственный стан, плотно охваченный длинным белым суконным платьем, подобранным с боку голубым, вышитым бисером кармашком, все в ней невольно привлекало всеобщую симпатию и сочувствие.
По мере того, как она рассказывала, брови короля опять сдвигались.
— Расследовать немедленно, кто осмелился нарушить мой приказ и доложить мне все дело! — грозно вскричал он, обернувшись к стоявшему вблизи от него полковнику.
— Воля вашего величества будет в точности исполнена, — проговорил полковник с глубоким поклоном, и он удалился быстрыми шагами.
— Ступай домой и успокойся, дитя мое! — обратился опять король к Агде. — Если отец твой, и его приемный сын невиновны, они сегодня же будут освобождены.
И король, в сопровождении своей свиты стал подниматься по лестнице.
Агда видала, как на ходу он приподнял одной рукой карлика за ворот и посадил его на плечо одного из своей свиты, откуда карлик послал молодой девушке поклон, высоко подняв над головой шляпу…
Когда Агда с Мальвиной вернулись домой, они нашли свое жилье освобожденным от польских воинов и все предметы на своих прежних местах.
Приводя комнаты в порядок и затапливая камин в кабинете своего барина, Мальвина не переставала негодовать на «бесстыжих собак-поляков», которые «после того что они натворили в доме пана аптекаря, даже отшибли у нее охоту говорить по-польски»…
А Агда, поджидая возвращения отца и Бертольда, перебегала от окна к дверям, или выбегала за ворота, прислушиваясь к малейшему шуму.
Уже совсем стемнело, когда на дворе щелкнула калитка.
Легче птицы выпорхнула Агда на двор.
— Отец! — вскрикнула она, бросившись ему на шею. Но вдруг затихла и побледнела.
— Разве Бертольд не вернулся с тобой, отец?
— Нет, дитя! Король отказался его помиловать за то, что он поднял оружие на его офицеров. Но не отчаивайся, дитя мое. Понадеемся на милость Божью и великодушие короля, которое я испытал еще сегодня.
И он рассказал, как милостиво поступил с ним король.
— Когда после мучительных и тревожных часов, проведенных в душной каземате, я предстал перед королем и его блестящей свитой, — рассказывал старик, усаженный Агдой в кресле перед пылающим пламенем в камине, — я почувствовал такое головокружение, что не мог произнести ни слова из приготовленной мною в защиту меня и моего бедного Бертольда латышской речи. Заметив мое смущение, король шепнул что-то одному из своих приближенных, который вдруг объявил мне, что королю сейчас не угодно меня выслушать и что его величество откладывает аудиенцию на вечер. А. вечером уже оправившись от дурноты, я мог без запинки изложить королю свое дело.
— Бедный отец! — могла только произнести Агда и, затаив сердечную боль, она опустилась на ковер и положила голову на колени отца.
Вбежавшая в комнату Мальвина со слезами радости бросилась целовать руки своего старого барина, но, узнав, что Бертольд не освобожден, она вдруг всхлипнула и заголосила. Агда с трудом увела ее в кухню.
— Не плачь, Мальвина, — успокаивала она ее, — я знаю существо которое нам поможет. Проводи меня только еще раз к замку, когда отец будет спать и ничего ему не говори, чтобы его не обеспокоить.
На этот раз Мальвина уже не сопротивлялась намерению своей питомицы, убедившись в ее успехе, и когда после ужина, разбитый от душевного потрясения и усталости, старик Дорн решился лечь в постель, Агда накинула на себя черную накидку и кружевной шарф на голову, а Мальвина покрылась большим платком и обе женщины неслышно вышли из дома.
На узких, неправильно извивающихся улицах было темно и только изредка попадались прикрепленные на углах домов фонари, в которых тускло горело масло, за то большинство улиц было обязано своим слабым освещением только случайному свету в окнах; а много ли было такого света, можно судить уже потому, что в рижских домах, под острыми черепичными крышами, окна, дававшие на улицу были редки и так же случайны на глухих, каменных стенах, как и их освещение в ночную пору.
По улицами на каждом шагу встречались биваки или патрули, шаги которых гулко раздавались по мостовой, как под сводами широкого коридора.
За то достаточно свету и шума выливалось на улицу через широкие, настежь открытый двери винного погреба Шульца.
Тут, в просторном, с низкими бревенчатыми потолком, помещении, вдоль стен и вокруг колонии которого стояли дубовые, украшенные резьбой бочки, с причудливыми медными кранами, за длинными, уставленными кружками и бокалами, столами лилась шумная и веселая польская речь и сверкали роскошные польские наряды.
Толстый Шульц в белом фартуке поверх коротких бурых панталон, в белых чулках и в башмаках, весь обливаясь потом и прихрамывая от усталости, едва поспевал услуживать прихотливыми и требовательными гостями.
Незаметно скользнув вдоль темных стен, Агда, в сопровождении с трудом поспевавшей за нею ее немолодой спутницы, почти уже бегом добралась до замка.
На площади, как и на улицах были темно. Только у ворот и у подъезда замка светились фонари, в слабом освещении которых поблескивало оружие прогуливавшихся часовых.
Узнав на скамейке у ворот старого бургомистерского вахмистра, служившего при замке, Агда бросилась к нему.
— Какое счастье, что я тебя встретила здесь, Йохан! — радостно воскликнула она. — Ты можешь мне помочь в очень серьезном деле.
— Помочь вам, фрейлин Агда, да еще в серьезном деле, я всегда готов! — поднялся с скамейки старик. — Я и семейство мое слишком обязаны господину фармацевту и вам за ваши доброту и заботу о нас, когда все мы болели тифозной лихорадкой, чтобы отказаться от случая быть вам полезным. Но что, скажите, привело вас сюда в такой поздний час? И как вы решились выйти на улицу в такую ночь, когда эти варвары поляки пьянствуют по кабакам, празднуя свою победу?
— У нас в доме большое несчастье, Йохан. Ворвавшиеся в наше жилье поляки арестовали отца и Бертольда. Вернув свободу отцу, король отказался помиловать Бертольда за то что он поднял на его воинов оружие.
— Господи Иисусе! — с непритворным участием взмолился старик, всплеснув руками. — Но чем могу я вам служить в таком деле?
— А вот чем, мой милый Йохан! Устрой так, чтобы карлик короля меня принял. Он знает меня; тебе стоит только меня назвать…
— И вы не боитесь этого злого чародея, фрейлин Агда! — со страхом посмотрел на нее Йохан.
— Он совсем не такой, как говорят о нем, и я уверена, что он исполнит мою просьбу и умолит короля помиловать Бертольда.
— Если так, будьте уверены, что я постараюсь устроить дело, хотя и нелегко будет, пожалуй, проникнуть в покои, отведенные приближенным короля. Подождите меня здесь, я сейчас узнаю у людей…
— Вот возьми это Йохан! — сунула ему Агда в руку свой браслет. — Может быть понадобится там кому-нибудь дать, чтоб пропустили…
— Жаль мне вашего браслета, фрейлин, — покачал старик головой, — но это верно, что он может пригодиться!
И он скрылся за калиткой.
Подошедшая к своей барышне Мальвина ни о чем не решилась ее расспрашивать, в виду прохаживавшегося у ворот часового, и они обе молча сели на скамье.
Городские часы на соборной колокольне медленно пробили десять ударов.
Спустя несколько минут, калитка опять отворилась и из нее появился польский офицер в сопровождении Йохана.
— У меня есть распоряжение провести вас в придворные покои, сударыня, — с изящным поклоном обратился он к Агде.
— Я бы желала видеть карлика, пана Паулуса, — сказала Агда, вставая.
— Я попрошу панну следовать за мною; пан Паулус ожидает панну в приемной.
Поднявшись по лестнице и миновав целый ряд больших и меньших комнат, офицер отворил дверь и, пропустив в нее свою спутницу, скрылся.
Агда очутилась в просторной комнате, освещенной несколькими свечами в стенных канделябрах.
— Здравствуй панна Агда! — послышался детский голосок возле нее.
Разыскивая глазами карлика, Агда не заметила, что он стоял возле нее.
— Я очень рад тебя видеть у себя, милая панна! — приветствовал он гостью церемонным поклоном. — Но что с тобой? У тебя такой измученный вид.
— Прости меня, маленький пан Паулус за беспокойство, которое я причиняю тебе в такой поздний час, — взяла она его руки, — но дело по которому я пришла просить твоей помощи, не терпит ни минуты просрочки; завтра моя просьба к тебе может оказаться уже бесполезною.
— Что случилось опять с тобой, панна? Садись и расскажи мне. Разве твой отец еще не освобожден?
— Отец вернулся, но… один! — проговорила она, сдерживая слезы. И сбросив с головы кружево, она опустилась на ближайший стул.
— А! Вот в чем дело! Ты значить горюешь о пане Бертольде? Разве он для тебе столь же дорог, как твой отец?
— Мы росли вместе, как брат и сестра; я его невеста, — сказала она. — Теперь ты поймешь, пан Паулус за кого я хлопочу.
— Понимаю. Я еще сегодня догадался об этом, глядя на тебя, когда ты рассказывала королю о случившемся в вашем доме!
— И ты исполнишь мою просьбу, не правда-ли? Ты. склонишь короля помиловать Бертольда? … О! милый пан Паулус, — опустилась она перед ним, — умоляю тебя, спаси его, спаси наше счастие!
Она схватила обе ручки карлика, а ее молящие глаза впились в его маленькое, с умными, проницательными глазками лицо.
— А если я не хочу, чтобы король его помиловал? — произнес карлик холодно и с расстановкой, своевольно закинув голову назад и пристально глядя ей в глаза.
— Не хочешь?! — как ужаленная вскочила Агда и попятилась от него.
— Да. Если я не хочу, чтобы этот человек был счастливее меня, — пояснил он, приняв комически величественный вид.
Агда смотрела на него, оцепенев от ужаса.
— Значит я ошибалась, когда не верила людям, называвшим тебя «злым чародеем»? — тихо проговорила она наконец.
— Панна судила меня по своему доброму сердечку; а мое такое маленькое, что в нем мало места для доброго чувства.
— За то для злого — его достаточно! — сказала она с негодованием, — и я сожалею, что спасла от гибели вредное для людей существо.
— Напрасно, панна! Каждый другой счел бы за честь спасти жизнь «карлика короля Стефана Батория», — произнес он с горькой усмешкой. — Поверь, что если бы у пана Паулуса не хватало в сердце места для зла, люди давно бы его растоптали как мышь, а король Стефан велел бы сделать из него чучелко или положить в банку со спиртом.
— Разве твой король ценит в тебе одно зло?
— О, нет; он ценит и правду, если она в остроумной форме.
— Но если этой правдой ты пользуешься только для зла — это тоже зло.
— Мое находчивое слово не раз спасло жизнь человеку!
— Отчего же тогда ты не хочешь ее спасти Бертольду, хотя бы за то, что я спасла твою?
— Именно потому, что ты спасла мне жизнь из чистой жалости, я не хочу с тобой расстаться…
— Другими словами, ты змея, которую я согрела на груди?
— Пусть будет так. Если пан Паулус не подумает о себе — никто не позаботится о нем. Как яркий луч солнца, встретил я тебя на краю своей гибели, и тот, который может отнять его у меня — мой злейший враг!
— Проси у меня все что хочешь! — подошел он к ней и взял ее руку, — я на все готов для тебя — улыбнувшемуся солнышку в моей жизни — но я не хочу уезжать отсюда без тебя! Хочу, чтобы ты ехала в Польшу и жила при дворе, где бы я мог всегда тебя видеть, на что… король уже согласился.
— Бросить отца, бросить Бертольда в темнице и ехать в Польшу… для тебя?!
И вырвав у него свою руку, она залилась звонким смехом.
— Это предложение не покажется тебе столь смешным, когда я прибавлю, что твое согласие вернуло бы свободу пану Бертольду! — вскричал карлик уже гневно.
— А! Так вот какой ценою ты готов исполнить мою просьбу! На этот раз моя очередь сказать тебе, что ты судишь других по себе. Знай, что Бертольд никогда не купил бы своей свободы ценой нашей разлуки и моей неволи! Прощай пан Паулус. Очень жалею, что я так ошиблась в тебе! Но помни, что если у тебя есть власть даже над твоим королем, — против меня ее не хватить. Только мертвой можешь ты меня увести на твою родину, которая принесла так много горя нашему дорогому отечеству!
— Не забывай безумная, что ты играешь жизнью твоего жениха! — взвизгнул взбешенный карлик, топнув ногой.
— Она не нужна ему в темнице, как и мне она не нужна в разлуке с ним! — кинула ему Агда покойно и, накинув кружево на голову, пошла к дверям.
— Панна Агда! — бросился вдруг за нею карлик, всхлипывая как ребенок и цепляясь за ее платье.
— Сжалься над несчастным, природой и людьми, обиженным, одиноким существом! … Не уходи!
Она с гадливостью освободила от него свое платье, как стряхнула бы прицепившуюся к нему жабу и бросилась за дверь
Вернувшись с Мальвиной домой и заметив в комнате отца огонь, Агда тихо вошла к нему.
Тускло догоравшая свеча едва освещала комнату и сидевшего у стола в кресле старика, с поникшею на грудь седою головой.
— Я думали, что ты уже давно спишь, дитя мое, — удивился он, подняв на дочь глаза. Почему же ты не ложишься?
— Потому же, отец, почему и ты! — дрогнувшими голосом проговорила Агда и, опустившись перед ними на пол, она спрятала лицо в его коленях.
Плечи ее вздрагивали; она рыдала…
Завладев Ригою и поставив ее в зависимость от Польши, Стефани Баторий возвратили городу самоуправление Магистратом.
Манифест короля сопровождался целым рядом празднеств. На разукрашенных флагами улицах и площадях было людно и шумно. Все трактиры и погреба были переполнены народом. В замке состоялся торжественный обед, на который приглашены были королем весь Магистрат и другие представители города и дворянства, в то время как на площади было устроена народное гулянье.
Спустя несколько дней после манифеста, по городу разнесся слухи, что поляки покидают город; и скоро в действительности к городскими воротами потянулись войска и обозы.
Во всех слоях общества чувствовалось приподнятое настроение.
Рига очнулась и оживала.
По всем частями города снова закипала жизнь, которая входила в свою колею.
С тоской в душе вступали в свои прежние обязанности утратившие свою независимость потомки свободных рыцарей….
Уже стемнело. По городу разносился церковный звон. Вернувшись из церкви Агда, которую трудно было узнать, так она изменилась за последнее время, — вошла в маленькую приемную и, положив на стол молитвенники, тихо присела у окна.
В горячей молитве она почерпнула новые надежды и утешение и на душе у нее было спокойнее. Зато она тревожилась теперь за отца, который по целым дням работал в своей лаборатории, навещал больных, а по ночам томился бессонницей.
Старик видимо горевал о своем приемном сыне и ученике, которого любил как родного. Никакие хлопоты о его освобождены не привели пока к результату.
А поляки уже выступали из города и, по слухам, все осужденные должны были быть расстреляны накануне отъезда короля.
Грохот подкатившей к воротам кареты вывел Агду из задумчивости.
Она выглянула из окна, дававшего на двор, но за темнотой ничего не могла различить, хотя слышала, как щелкнула и отворилась калитка…
— Панна Агда! Панна Агда!.. Ради Бога не показывайтесь! — послышался за нею испуганный и сдержанный голос Мальвины. — Там в карете, у наших ворот, этот злой чародей карлик. С тех пор как я знаю, что вы спасли ему жизнь, я уверена, что все ваше горе от него. Одна молитва может вас избавить от его злых чар. Он и сейчас что-то замышляет…
— Успокойся, Мальвина, я уверена, что он никакого зла мне не сделает. Это несчастное существо более озлобленное, чем злое…
Она вдруг прервала свою речь, а Мальвина взвизгнула и в ужасе прижалась к стене. Перед ними стоял, незаметно, вошедший в дверь карлик.
Он был в элегантном, из белого атласа с золотом, костюме; с его плеч, поверх узких с пуфами рукавов, падали другие, широкие, подбитые пунцовым атласом. Шелковые белые чулки и башмаки с сверкающими алмазами на пряжках довершали его роскошный туалет. В руках он держал белую атласную шляпу и сверток.
— Ты не ошибаешься, панна Агда, хотя имела все основание думать обо мне иначе! — сказал карлик. — Прости что я вхожу к тебе без твоего разрешения, но страх и опасения этой убежавшей от меня женщины дали мне повод думать, что ты откажешься меня принять, а я … я не мог уехать из Риги, не восстановив к себе твоего доброго мнения. Вот приказ короля, который мне не сразу удалось выхлопотать, — протянул он ей сверток. — Предъяви его вашему бургомистру — и пану Бертольду будет возвращена свобода!.. Прости мое минутное безумие и не думай больше что ты пригрела на своей груди змееныша!
— О! Пан Паулус! — бросилась к нему не сразу опомнившаяся от радости Агда. И присев перед ним, она схватила его обе ручки.
— Милый маленький пан Паулус, чем могу я тебя отблагодарить за твое доброе дело!
— Лучшею благодарностью будет для меня твое счастие, панна Агда и твоя добрая память о карлике — «чародее».
— Пан чародей! — вдруг повалилась к его ногам Мальвина. — Убей меня, глупую, за то, что я верила в то, что про тебя говорят; что обворожив короля злыми чарами, ты изводишь на земле честных людей, тогда как ты способен на такое доброе дело!..
— Не болтай глупостей, холопка! — сердито вскричал карлик, топнув ножкой, и выхватив из-за пояса свой кнутик, он щелкнул им по спине старой ключницы.
— Пан Паулус оставь мне на память твой кнутик! — властно протянула к нему руку Агда. — Отдав его мне, ты, может быть отучишься от твоей варварской привычки.
Карлик молча отдал ей кнутик.
— А ты, панна Агда, ничего не дашь на память пану Паулусу? — печально глядя на девушку спросил он.
— Вот тебе память обо мне и твоем добром деле, маленький пан Паулус, — сказала Агда, сняв с своею пальца колечко с крестиком и надев его на пальчик карлика.
— Пусть это колечко напоминает тебе, что пользуясь влиянием на твоего короля, от которого зависят миллионы людей, ты должен руководиться одними лишь добрыми побуждениями. Пусть в твоем маленьком тельце будет большое сердце и великая душа и ты заслужишь всеобщую любовь и уважение.
Две слезинки упали на ее руку, которую карлик поднес к своим губам.
Пан Паулус охотно согласился на предложение девушки снести его в карету.
Захлопнув дверца и послав карлику последний привет, Агда, как на крыльях слетала за драгоценным свертком и, расцеловав на бегу обезумевшую от радости и нисколько не обиженную на «чародея» Мальвину, она бросилась в сторону клиники, где находился ее отец, чтобы скорей обрадовать его…
Ласково и торжественно звучал соборный колокол, а густые звуки органа гулко разносились под высокими, каменными сводами старой кирки, переполненной праздничным людом.
В ложе рижского дворянства, у входа которой и по сие время стоят две фигуры рыцарей в забралах, и в ложе именитого купечества все места были тоже заняты.
Гордо и строго, казалось, глядели с колонн гербы рыцарей, а с пола их могильные плиты, как бы укоряя потомство за то, что оно не сумело отстоять самостоятельности мечем и кровью созданного ими города.
Перед алтарем, украшенными цветами, только что окончилось венчание и, при торжественных звуках органа и пения псалмов, молодые принимали многочисленный поздравления родных и знакомых, на лицах которых отражалось их счастие…
Это были Бертольд и Агда.
Когда они выходили из церкви, к ним подошел стройный польский офицер и, с низкими поклоном передали Агде футляр.
В футляре оказалось чудное жемчужное ожерелье, над которыми, на внутренней стороне крышки была надпись: «слезы карлика».
Источник текста: Две повести из прошлого Лифляндии. [Белый рыцарь. Карлик короля] / Л. Туган; [С 2 ил. в красках по ориг. рис. Марго Гроссет]. — Рига: к-во А. Гроссета, п/ф Ф. Дейтш, 1912. — 67 с., 2 л. ил.; 23 см.