Юргис Балтрушайтис
правитьКапли
правитьЭто было в одну из мрачных, одиноких ночей… Страдая мучительной бессонницей, я долго бродил по своему тесному каземату, в угловой башне тюремного замка, затем растянулся на арестантской койке и старался развлечься чем-нибудь. Глубокий сумрак, обнимавший меня, не только поглотил краски и очертания моей тюремной обстановки, но даже как будто лишил меня всякого зрительного воспоминания. Во всяком случае мне не удавалось вызвать в своем воображении ни одного мало-мальски определенного образа. Какие-то тени мелькали сначала перед моими глазами, но ни одна из них не могла хоть сколько-нибудь обособиться от бесконечно-неподвижной темноты. Я крепко сжимал свои глаза, внутренний и внешний мрак наполнялся роем искр, узорами из разноцветных кольцеобразных пятен, но это мало занимало меня. Мысль была погружена в полное оцепенение, да признаться, мне вовсе и не хотелось думать. Оставалось искать спасения в звуках.
Громадный город, в котором находилась моя тюрьма, уже почти окончательно погрузился в свой глубокий предутренний сон; океанический гул жизни доносился до меня только в виде неясного клокотания перестающего кипеть гигантского котла, и ждать от нее отдельных, более определенных, звуков было невозможно. Единственное, что я мог слышать, были гулкие шаги наружного часового, тупые, редкие удары тяжелых капель, падавших с крыши на выступ за окошком, да стук крови в моих висках. Остальное в мире, во всем Божьем мире, была мертвая тишина.
Однообразие этих звуков еще более подчеркивало мою угрюмую пустоту. Сначала я прислушивался к ним поочередно. Но кровь стучала неприятно, шаги часового часто и надолго затихали, и одно только падение тяжелых капель, наконец, вполне завладело моим вниманием. Одна за другой, одна за другой, после более или менее одинакового промежутка времени, все на одно и то же место, все с одним и тем же коротким, тут же и навсегда, исчезающим звуком… Одна. Две. Три… Одна. Две. Три. Четыре… Я насчитал их несколько сотен. Несколько сотен тоскливых, уныло разбивающихся, бесследно исчезающих капель.
От бессмысленного счета, от мерности падения и гнетущей однозвучности глубокая тоска завладела моим сердцем. Непонятная печаль заволокла душу. Ночная темнота давила на грудь какою-то материальной тяжестью. Все мое тело было скованно болезненной неподвижностью. А капли все падали… Неожиданный порыв ветра, глухо шелестя, налетал иногда на мое окошко, наполнял меня новым смутным ощущением, но он скоро умолкал — и капли опять торжествующе стучали в мертвой тишине, при том еще скучнее, еще настойчивее, еще однообразнее. Тип. — Топ. — Тап. — Тип…
Как-то убаюканный этой нищенской мелодией, я несколько отвлекся от томительного чувства внешнего мира и ушел, было, в воспоминания. Внезапный свет открылся душе, темнота широко раздвинулась и в образовавшийся простор, одним движением, вступил целый ряд картин из моего давно забытого прошлого. Зеленый холм… цветущая степь… синяя дуга далекого леса… Но едва и отдался тихому созерцанию их, едва почувствовал приятную внутреннюю остановку, как одна из капель громче ударилась о подоконник и тут же погасила мое светлое видение. За ней упала другая, третья. Брошенный в прежнюю темноту, я стал замечать, как что-то удалялось от меня, мерными, отрывистыми движениями. Каждое новое мгновение сопровождалось чувством, что я не досчитываюсь чего-то; что-то отрывалось от всего моего внутреннего содержания и падало, как эти капли, — так же бесследно, так же безвозвратно, так же неизвестно, куда… Топ. — Тап. — Тип…
Мое внимание достигло крайнего напряжения. Самоощущение моего организма утратилось: словно я растворился в обнимавшем меня сумраке, разросся я громадный организм беспредельной ночи, и падение каждой капли стало как бы моим внутренним событием. Я вдруг почувствовал, что начинаю иссякать. Мое разрозненное до этого сознание начало слагаться в какую-то определенную мысль. Я обратил внимание на то, что две упавших одна вслед за другой капли определяют некоторый промежуток времени: одна его начинает, другая же кончает. И каждая из них, упав и раздавшись, уносила с собой часть моего времени, отсекала от моей жизни часть ее будущего, отрывала от него по какому-то клочку, определенно и убедительно твердила о стихийной быстроте неуловимого потока жизни, бесследно исчезающей в таинственной бездне смерти. Упадет капля — и чего-то уж нет. Топ. Тап. Тип. — Кончено. Прошло. Свершилось.
По всему моему телу пробежала дрожь. Тяжелое отчаяние овладело душой. Я почувствовал головокружение н неожиданную слабость, как будто вскрылась одна из моих артерий и эти падающие капли были каплями моей собственной крови.
Медленные шаги часового поравнялись с моим окошком, где-то вдали раздался свисток локомотива, резкий, пронзительный, одинокий, — это отвлекло меня. Я крепко зажал свои уши и немного успокоился. Прошло несколько минут и, когда я отвел руки от головы, за окном по-прежнему стучали те же ужасные капли, холодно и однозвучно отчеканивая настойчивую ноту своего зловещего сказания. Я еще яснее прежнего почувствовал все ужасное значение для меня этих простых внешних звуков… Должно быть, пошел мелкий дождь, потому что капли с крыши стали падать чаще. Ощущение их ускоренного падения еще теснее слилось с чувством полета моего времени, перешло в такое напряженное состояние, что, казалось, я сам, всею своей тяжестью, сорвался с какой-то головокружительной высоты и несусь в темноте с неимоверной быстротой, с замирающим от ужаса сердцем. Это состояние продолжалось всего один короткий миг — сколько длится ощущение укола — но я был потрясен окончательно. Холодный пот выступил у меня на лбу. Что-то непоправимое совершилось в моей жизни.
Тяжелая усталость и продолжительное душевное напряжение притупили, наконец, мои мысли и чувства, ранняя трудовая жизнь, надвигаясь волнами возрастающего шума, снова закипела вдали — и я впал в сумрачную дремоту.
Когда я проснулся, чувство тяжелого недомогания сковывало всякое мое движение. Полоса яркого солнечного света протянулась через мою комнату, но я уже не испытал обычной радости. Вместо того, чтобы броситься к лучам и греться, как я делал это всегда, я безучастно стоял в стороне, собираясь с какими-то неприятными мыслями. Все мое состояние было состоянием человека, неожиданно попавшего под власть новых условий жизни и совершенно не знающего, как ему быть. На первых порах я был уверен, что все пережитое мною в эту злополучную ночь — ничто иное, как простая игра болезненного восприятия, переутомленных нервов. Но во всем существе моем, в переживании того немногого, что поступало в душу извне, глубоко чувствовалось присутствие чего-то необычного. Какая-то тень неотступно стояла за моей спиной и набрасывала на мои мысли и чувства свою печальную окраску. К моему и без того уже сведенному в тесное кольцо существованию близилось еще новое, горькое, ограничение.
Не в силах привести себя в какую бы то ни было ясность, я прислонился к стене и стал смотреть в клочок пространства, который открывался из моего окошка… Несколько влажных серых крыш… Там, дальше, пять вечно дымящих фабричных груб… Десятка полтора ворон и голубей в воздухе… Все, как вчера, как всегда… Это созерцание обыкновенно сопровождалось у меня отрывочными воспоминаниями и мечтами о том живом будущем, когда я опять буду дышать святым воздухом позабытой свободы. За черной полосой моей неволи ярко рисовалась мне всегда новая могучая жизнь, полная ликовании и порывов, но в это утро образы будущего плохо удавались воображению. Я почувствовал, что к планам, к начинаниям жизни, ко всему тому, что составляет человеческую заботу о завтрашнем дне, в моей душе уже не было прежнего доверия. Вместо недавних грез о какой-то кипучей деятельности, о светлом, благодатном труде, мерещилась теперь другая жизнь, маленькая и неприглядная, без каких бы то ни было ясных желаний и требований…
Но главное было то, что ни грезы, ни воспоминания совершенно не заполняли нараставшей душевной пустоты, как будто мое прошедшее и будущее вдруг потеряли всякую цену для меня.
Пустота все расширялась и расширялась, пока я не убедился, наконец, что в каждое мгновение, безостановочно, спускаюсь по крутому откосу — в область давящей предсмертной тоски. Мною вдруг овладело непонятное волнение, а вместе с этим резко, до мельчайших подробностей, вспомнилась последняя ночь, с ее темнотой и с ее расчисленно-падающими каплями. Отсутствие звука не позволяло воспоминанию перейти в ощущение, но зато оно вызвало во мне целый ряд достаточно важных мыслей. После нескольких сопоставлений я убедился, что падением этих капель может быть определен — так сказать, обнаружен осязательно — неудержимый переход к минувшему всего существующего. Я отчетливо представлял себе, как вся жизнь несется к своему концу под стук нескольких частиц воды, которые падают где-нибудь с крыши или с одного древесного листа на другой, с мерностью неугомонного маятника твердя о сокращении остающихся часов, определяя роковую поступательность жизни во всем, глухо выбивая один и тог же миг частичного или же окончательного завершения и большому и малому, и мертвому и живому…
Все эти мысли имели для меня значительную ясность, конечный вывод из них — для себя — я глубоко чувствовал и порядочно успокоился. Но только я стал переходить к каким-то пустякам, впадать в беззаботное равнодушие, как где-то по близости удары большого церковного колокола застонали над пространством и рассеяли обнимавшую меня тишину.
Это зловещее, вихрем уносящееся в даль, пение сразу показалось мне знакомым. Не как звук, а как нечто, осязательным образом подтверждающее мои недавние, отвлеченные мысли, мое внутреннее убеждение. Все существо мое превратилось в слух, восприятие им мира удесятерилось, и я опять услышал громовый, потрясающий душу отсчет мгновений. Опять уносил меня чудовищный водопад, не давал мне возможности ухватиться за что-нибудь, остановиться, опомниться от ужаса, отдохнуть. Колокол твердил мне ту же самую истину, что и эти ночные капли, только бесконечно настойчивее, еще убедительнее, еще печальнее. Что-то равное каждому из этих умирающих криков уносилось из меня, отрывалось от души, заставляло меня дрожать.
Я мучительно съежился. Два беспощадных демона тяжелыми молотами ударяли — один в медное тело колокола, другой — в мою сдавленную грудь. Наконец, колокол замолчал. В его последнем крике мне послышалось такое отчаяние, столько живой боли, вся мука последнего, решительного удара, что я почти лишился чувств. Казалось бы, вся моя жизнь должна была вылиться из меня, как вода из опрокинутой чаши…
С этой минуты все кончилось. Роковая черта была перейдена. Сознание мутилось. Отчаяние переходило в горячку.
До этой ночи и до этого дня я сознавал и чувствовал, что здесь, в тюрьме, моя жизнь только остановилась, что, несмотря на томительный уход моих дней, мое существо, благодаря своей живучести, сохранил всю свою целость, и я уйду из этого душного гроба тем же, чем вошел, — с прежнею наличностью возможностей и сил. Впредь эти мечты были уже бесцельны. Я нашел бы в себе достаточно силы снести без ущерба ужасы самых бесчеловечных пыток, но вот налетело негаданное горе, пред которым человек беззащитен! О, проклятые капли! О, убийственная тишина непроглядной ночи!..
Прошло еще много бесцельных дней, темных, томительных ночей; мне иногда удавалось отвлечься от своей идеи, но податливость душевному состоянию, вызванному падением капель в эту непоправимую ночь, вкоренялась все глубже и глубже. Порою за моим окном — и дальше, за тюремной, оградой — устанавливалась удивительная тишина. Не слыша ни малейшего звука, я не чувствовал ухода времени, течения жизни, и начинал отдыхать. Иногда тишина по несколько часов стояла кругом, нарушалась каким-нибудь отдельным, не повторяющимся, звуком — и я готов был верить в воскресение в прежнюю жизнь. Но только эта вера начинала согревать и оживлять меня, как опять какой-нибудь звук раздавался в тишине, за ним другой, а там и третий, и все мое спокойствие кончалось. Опять все начинало сползать с своих устоев, сначала медленно, потом все быстрее — сообразно с тем, как ужас усиливался в душе. Опять я уносился к какой-то глубине, подхваченный лавиной. То голубь заворкует на солнышке, где-нибудь по близости, то ночной ветер завизжит флюгером на тюремной трубе или затрещит сверчок в щели, — и вспыхнет отчаяние и пойдет замирать сердце, все больнее и больнее с каждым днем. Угомонится одно — и мучительно, цепенея от ожидания, ждешь чего-нибудь другого. И при каждом новом звуке, налетевшем после более или менее продолжительной тишины, ужасаешься и вздрагиваешь, как больной, который почувствовал неожиданные приступы унявшейся на время неизлечимой болезни.
Наступило время самой ужасной из пыток, какие когда-либо мучили человеческую душу, а средства облегчить ее не предвиделось. Чтобы ничего не слышать, я разжевывал куски своего хлеба и затыкал им уши. Плохая защита! Преследуемый все одним и тем же воспоминанием, все одною и той же мыслью, я заметил, что разрушительную работу звуков взяли теперь на себя мои собственные движения.
Я бродил по камере и ясно чувствовал, что каждый свой шаг я совершаю уже в другую секунду времени, нежели предыдущий, что с каждым из них я все ближе и ближе подхожу к своему концу, к неразгаданному пределу жизни.
Я моргал глазами и ясно ощущал, что с каждым смыканием моих век кончается одна пора и начинается другая, что чем дольше я моргаю, тем больше мгновений прибавляется к прошедшему, тем короче становится мое будущее, тем резче нарушается равновесие моих дней.
Эти мысли и ощущении повторялись на тысячу ладов в чудовищных кошмарах моего сна, которые были мучительнее всех ужасов человеческой действительности.
Такими-то новыми внешними поводами к отчаянию осложнилось мое существование, но я все-таки мог не двигаться, держать глава закрытыми и этим спастись от пытки. Самое ужасное было еще впереди. Немного забывшись, я как-то лежал на своей койке и совершенно невольно стал следить за мерностью своего дыхания. Не прошло десяти секунд, как знакомое ощущение сдавило мое сердце небывалой тяжестью. Я опять почувствовал, что каждый мой вздох поднимает мою грудь уже в новый момент времени, что, испуская его, я выдуваю из себя часть своей жизни, часть своего будущего, часть своего здешнего существа. Заметив это, я стал ослабевать, как будто все это было материальным фактом. Я холодел от ужаса при мысли, что это будет повторяться в каждое следующее мгновение, ровно столько раз, сколько еще оставалось вздохов для моей бедной груди. В отчаянии я задерживал дыхание, не дышал до удушья, но как мое дыхание должно же было, наконец, вырваться из груди и бесследно развеяться, так и мне необходимо было отдавать по частям все время, все свои силы и надежды — тому роковому, что неумолимо стояло передо мной с широко-раскрытой пастью. Безвыходный круг сомкнулся окончательно. Я уже лежал на самом дне пропасти. Все явления громадного мира ополчились на одно маленькое, беззащитное существо! В каждое мгновение, при каждом звуке, при каждом собственном движении, при каждом собственном вздохе — одно убийственное утверждение: Прошло. Кончено. Свершилось.
Силы совсем покинули меня. Сердце разрывалось от боли. О, одиночество приговоренного к смерти! Шум жизни раздавался за окошком моего каземата зычными ударами океанического прибоя, звал меня на свою радость, но в ответ ему я только глубже дышал, только сильнее чувствовал в груди разрушительную силу моего недуга. А я так жаждал жизни! Признавал за собою такое неоспоримое право на нее, уж, конечно, не меньшее, чем те сотни миллионов подобных мне существ, которыми кишит земля!..
Я стал впадать в какую-то тяжелую дремоту и полное беспамятство. Оживая и приходя в ясность ощущения и сознания, я чувствовал, что грузным обломком дерева несусь по течению реки, во время душевного оцепенения останавливаюсь на отмели, а там опять движение, опять дальше — из водоворота в водоворот — все ближе к скрытому в тумане устью… Боже, поскорей бы!..
Я перестал принимать пищу. Врач нашел меня очень больным. Сегодня перевели меня в тюремную больницу…
Переходя через двор и через сад, я впервые после многих лет соприкоснулся с атмосферой свободы. Меня окружала поздняя осень. Она заговорила со мной зловещим протяжным шорохом своего ветра. В звуке моих шагов по мерзлой земле, в стуке колес по ту сторону ограды, в дребезжанье тюремных окон слышалось что-то мертвенно-гулкое, надтреснуто-звонкое, как будто пространство было пронизано невидимою сетью упругих струн, которые ворчливо гудят от малейшего прикосновения. Ветер поднял с земли вихрь сухих листьев, они потекли впереди меня по дорожке шелестящей струей. В отдаленном углу тюремного двора, побрякивая цепями, мелькнула вереница арестантов, около дюжины серых привидений, угрюмо переступающих на каждом шагу через порог все более и более сумрачной пустоты. Мне позволили немного остановиться. Солнце стояло еще достаточно теплое, но это тепло согревало меня как-то поверхностно, не отражалось внутри организма хотя бы малейшей оживляющей искрой. Небесная синева казалась холодной и ужасно далекой. Да и все в мире было далеко и чуждо, совершенно непонятно для меня. В глубине души лежало сознание окончательной отжитости и завершения, как в этих обнаженных деревьях, как в стебельках пожелтевших трав, как в этих сухих листьях, которые кружились вокруг моих ног…
Вот я уже — полуживой… Предчувствие смерти несколько успокаивает душу. Все — же, какая бесконечная пустота! Мозг словно сгустился в какую-то тяжелую массу… сдавлен свинцовым кольцом. Хочется вспомнить о чем-то. Нужно что-то знать… Но ни образу ни мысли уже нельзя зародиться… Смеркается… Какая-то трясина медленно, но властно поглощает меня…
За окном и сейчас ночь, такая же унылая, как тогда. Опять одинокие капли печально стучат в темноте… падают и падают наперерыв, внятно и торопливо отмечают бег моих последних мгновений, но сегодня я радуюсь их убийственному звуку: он обещает мне близость освобождающей смерти. Уж скоро, скоро!..
Впервые: Альманах «Северные Цветы» 1901 г.
Исходник здесь: Фонарь. Иллюстрированный художественно-литературный журнал.