Анатолий Каменский
правитьКапкан
править— Мне остается только сдаться на ваши просьбы, mesdames! Предупреждаю еще раз, что история моей, как вы изволите выражаться, первой любви, а попросту сказать, первого случая, когда я угодил в капкан, как полоумный заяц, — эта история, mesdames, весьма несложна. В ту блаженную пору я был шестнадцатилетним гимназистом и гостил на каникулах в имении своей замужней сестры. Стоял июнь месяц. С самого приезда я влез в высокие сапоги, нахлобучил на голову огромную соломенную шляпу и был таков, поминай как звали… Целыми днями я бродил по холмам и рощам, доходя иногда до самой Волги, которая протекала верстах в двадцати, и можете себе представить, в какую-нибудь неделю огрубел и одичал, как папуас. С сестрой и ее мужем, лесничим, я почти не виделся, да и моя сестрица, по правде сказать, не особенно меня жаловала. Она была существом нежным, избалованным, капризным, питала склонность к изящным искусствам, любила разговоры о литературе и прочее. Легко представить, какое подавляющее впечатление производили на нее одни мои громоздкие сапоги, перепачканные в тине, не говоря уже об ухватках и словечках. Я старался не показываться ей на глаза, но знал, что по вечерам у нее собирается довольно шумное и разнообразное общество — целый артистический салон из ближайшего города и соседних усадеб. Я проходил мимо освещенных и раскрытых настежь окон большого барского дома в свой отдельный маленький флигелек усталый, пропитанный лесными и болотными ароматами, полный мечтаний и планов о завтрашних подвигах. Из окон неслись голоса, хохот и музыка, а я себе и в ус не дул, как говорится. Не понимал я тогда, да и теперь, признаться, не понимаю, как это можно променять свежесть вечернего воздуха, шепот листвы и прочие прелести на нескончаемую комнатную болтовню о разных там «границах» прекрасного-распрекрасного. Одним словом, mesdames, я придерживаюсь реального взгляда на жизнь, и до сих пор для меня стая диких уток, летящих через болото, выше всяких витаний и отвлечённостей. Итак, перехожу к делу. Как-то раз я принужден был просидеть несколько дней дома. Попортилось мое ружьецо, отвез я его в город — и дорого мне обошлась его починка. Внимание, mesdames, и терпение! Сижу я у себя в комнате рано утром у окошка и от нечего делать поправляю свою сумку для дичи. Смотрю, с террасы спускаются во двор, вернее, в сад моя сестрица с какой-то дамой. Спускаются и обе хохочут, извините, как сумасшедшие; обе — в светлых и воздушных утренних туалетах и красивых шляпках. Ну, думаю, и слава Богу: идут куда-нибудь на прогулку. Не тут-то было. Вообразите, направляются ко мне. Сестра кричит мне издали:
— Ага, Вольдемар, попался, мы на тебя облавой.
— Да, да, — отозвалась незнакомая дама, — все пути к бегству отрезаны, молодой человек, и вы от меня не спасетесь.
Предоставляю вам, милостивые государыни, судить о моей досаде, когда среди кучи всякого драгоценного мусора, наполнявшего мою комнату, среди разных палок, камней и сеток, появилась красивая, молодая, но совершенно неизвестная мне особа, с вызывающей улыбкой на устах, с живыми черными глазами, и так далее, и прочее. Я счел это за нападение, за посягательство на жизнь и свободу. Я медленно и неохотно приподнялся и, прямо смотря ей в лицо, сказал:
— Напрасный труд, сударыня, ваше любопытство сильно охладится, когда вы увидите, с кем имеете дело.
— Ха-ха-ха! — весело рассмеялась она. — Варенька! Ваш брат — одна прелесть! Сударыня! — повторила она. — С кем имеете дело!.. Это мне нравится, ха-ха-ха!
Я молча отвернулся. Теперь я, может быть, этого и не сделал бы, mesdames, но тогда, извините, я готов был послать ее к лешему.
— Вольдемар! — строго сказала сестра. — Ты в самом деле невозможен… Однако тебя не на шутку испортил пансион, да еще эти блуждания по болотам в мужицких сапожищах. Pauline делает тебе честь своим вниманием. Pauline! Я вас предупреждала, уйдемте!
— Сестра была права, — угрюмо выговорил я, — ваше внимание — слишком большая для меня честь.
— Послушайте, — заговорила Pauline, подходя ко мне и — о, ужас! — беря меня за подбородок, — послушайте, дикий вы мужчина! Какой же вы чудак! За что вы сразу на меня рассердились и отчего бы мне с вами не познакомиться? Вы не думайте, я очень люблю сердитых мальчиков в высоких сапогах и широкополых шляпах. С ними так весело беседовать об охоте! Взгляните на меня, разве я такая страшная?
Эта тирада, произнесенная быстро, без передышки, сквозь едва сдерживаемый смех, подкупила меня своей искренностью, и я вдруг, к стыду моему, признаюсь, mesdames, смягчился и даже сконфузился. Через час мы были уже почти друзьями, и когда сестра, которую я продолжал коробить своими несветскими ухватками, делала мне выговор, Полина Николаевна, или, с вашего позволения, Pauline, говорила:
— Оставьте его в покое… Ведь мы с вами товарищи, месье Вольдемар, не правда ли?
До знакомства с Pauline я был почти лишен всякого женского влияния. Мои родители умерли рано, оставив меня на попечение дяди, который и отдал меня в гимназический пансион. В детстве, едва научившись читать и проглотив с наслаждением «Робинзона» и «Охотников за черепами», я мечтал о необитаемом острове и путешествии в Америку. Моим идеалом, как водится, сделались разные предводители краснокожих вроде «Одноглазой Лисицы», с томагавками в руках и тигровыми шкурами за плечами. Последние два года я, правду сказать, глядя на товарищей, уже подумывал о «подруге жизни», но женщина, простите меня великодушно, рисовалась мне существом низшего порядка, созданием легкомысленным, несерьезным, слабым… не продолжаю, mesdames! Пора возвратиться к рассказу.
Итак, я познакомился с Pauline, бывшей институтской подругой моей сестры. Она была замужем. Ее муж, молодой агроном, уехал на лето за границу наблюдать в деле и совершенствовать какую-то сложную сельскохозяйственную машину, а она целые дни проводила с моей сестрой, благо наши усадьбы находились по соседству. И вот случайно ее праздное внимание было привлечено моей действительно необыкновенной шляпой, когда я проходил однажды через сад. Я пропущу, mesdames, все время до тех пор, как вернулось из починки мое ружье и я, склонившись на мольбы Pauline, взял ее с собою на охоту.
Рано утром мы отправились через ближайший лес по узкой тропинке. Погода была великолепная и так далее, Pauline болтала без умолку, забегала далеко вперед, срывала грибы и ягоды, хохотала, извините еще раз, как сумасшедшая, над моим костюмом и называла меня за него почему-то Вильгельмом Теллем.
Она была восхитительна и прочее — эта маленькая шатенка с пышными формами, смуглыми ручками и алым ртом. Все забавляло ее, все возбуждало ее любопытство — каждый куст, заслонявший ей дорогу. Я не мастер описывать природу, а посему предоставляю вам, милостивые государыни, вообразить все великолепие и блеск лесного наряда ранним утром, все эти нежные краски и неуловимые переходы от светло-желтого к темно-зеленому. В воздухе был разлит аромат, подобный запаху туалетного уксуса, ноги скользили то по траве, то по мягкому и толстому ковру из хвойных игл. Местами лес был очень част, и небо виднелось темное-темное, маленькими клочками.
Добрались до речки, за которой шли мои любимые места — болотца с камышами. Нужно было переправляться на тот берег. Обыкновенно я без малейших проволочек переходил по пояс вброд, а тут — как быть с Pauline? Предложить перенести ее на себе я не решался, а может быть, просто и не догадывался. Сели мы вместе, рядышком, на берегу и думаем, как быть? Неподалеку валялось небольшое, наполовину прогнившее липовое бревно.
— Вот что, Полина Николаевна, — предложил я, — спустим это бревно в воду. Вы станете на него, а я пойду в воде за вами, да так и переведу вас на ту сторону.
Она согласилась, радостно хлопая в ладоши. Сказано — сделано, и через минуту мы уже были на середине речки. Pauline стояла, прикрыв глаза руками от солнца, а я, по пояс в воде, шел за нею и крепко держал бревно, чтобы оно не вывернулось под ее ногами.
— Вильгельм Телль, смотрите, смотрите! — вдруг воскликнула Pauline, поднимая голову вверх. — Какая огромная птица!
Мгновение — и она, потеряв равновесие и взмахнув руками, летела в воду. Меня обдал целый каскад брызг, от которого я зажмурил глаза, меня оглушил ее крик, но не крик испуга, а — что бы вы думали, mesdames? — веселый, ребяческий, скоро перешедший в хохот.
Она стояла в воде по грудь. Легкое платье распустилось по поверхности вокруг нее воздушным колоколом и делало ее похожей на балерину.
— Ха-ха-ха! — смеялась она. — Вильгельм Телль, что же вы стоите? Делайте что-нибудь, спасайте меня.
Ее лицо трепетало от веселья. Обрызганная водой, еще более свежая, с раздувающимися ноздрями, Pauline обдавала меня своим горячим дыханием, а я остолбенел от изумления и неожиданности. Она положила мне руки на плечи и скомандовала:
— Несите меня назад.
Я был сильным и рослым юношей. И я захватил ее в охапку, приподнял и вынес на берег. Она полулежала на траве, освещенная солнцем. Намокшее платье облегало ее прекрасные формы. Ее волосы распустились и запутались.
— Любезный Вильгельм! — заговорила Pauline. — Охота нам не удалась. Вы должны довести меня до дому, я чувствую себя немного слабой. Сама судьба влечет вас в мой дом.
Я не заставил себя просить и провел у нее весь вечер и еще другие, многие и долгие дни. И если вы находите, что я остановился на самом интересном месте, то вы ошибаетесь, mesdames.
И не думал я останавливаться, а, напротив, как дурак, покатился вниз по наклонной плоскости. К черту, извините, к лешему полетели бедные «охотники за черепами», широкополая панама и мужицкие сапоги, а я, ваш покорный слуга, начал говорить изысканные фразы и душиться опопонаксом, благодаря чему, вообразите, в конце концов потерял всякое обаяние в глазах Pauline. Вот и разберись после этого в ваших вкусах, mesdames! Извините, я вижу, вы начинаете сердиться. Умолкаю, умолкаю…
Первое издание: журнал «Север», 1901, № 30.