Алексей Будищев
правитьКапканщики
правитьФалалейка лежал на печке, жмурил глаза и мечтал. На печке пахло овчиной, капустой и клопами; было тихо и темно; только в углу перед образами теплилась копеечная свечка, желтая, как тело покойника. Жена Фалалейки, здоровая рябая баба, Маланья, укладывалась спать сладко позевывала и чесала под мышками. Фалалейка следил за её движеньями и мечтал. Когда баба заснет, он наденет полушубок и валенки, захватит, конечно, ружье, лыжи и салазки и айда на озера! Фалалейка — капканщик по профессии: земледелием он не занимается; у него даже никогда не было лошади; поэтому-то его и зовут Фалалейкой, несмотря на его 45 лет. На озера он собирался идти еще с вечера, когда вернулся из барской усадьбы, куда ходил за деньгами. Он поставлял господам дичь и хотел было попросить теперь вперед пять рублей; но барина дома не было, а барышня ужасно переконфузилась, когда Фалалейка внезапно заморгал перед нею глазами и расплакался, но денег не дала: у неё их не было. Впрочем, если отец вернется сегодня, она обещала прислать их Фалалейке на дом; пусть только он оставит свой адрес; Фалалейка услыхал об адресе, заплакал еще горше и сказал барышне, что адреса у него нет; если бы у него был адрес, Фалалейка заложил бы его кабатчику Савельичу и не докучал бы добрым людям. Но у него ничего нет, ни лошади, ни сбруи, ни адреса; у него есть только горькая нужда да боль в пояснице да ломота в простуженных ногах. Барышня не поняла его, а Фалалейка ушел. Он пришел домой и собирался идти на озера, но Маланья его разговорила. Завтра такой праздник, а он будет душегубничать! Баба, известное дело, дура, и не понимает, хорошо ли мужику в такой праздник, как Рождество, не раздавить даже и сороковки. И притом какое же это душегубство, если всем известно, что волки, лисицы и прочая тварь души не имеют и дышат паром?
И Фалалейка решился идти на озера, когда Маланья заснет. В его капканы наверное попал волк, или, по крайней мере, лисица. Недаром же он возил туда на салазках падаль две ночи подряд, распаренную и с хорошим душком. Если же в его капканы попадется волк, Фалалейка завтра же продаст его шкуру, а через два часа будет пьян, как стелька.
Фалалейка улыбнулся; его губы расползлись до ушей. Он прислушался. Маланья уже спала, похрапывала и производила губами звуки, похожие на чваканье поросенка. Фалалейка решил, что теперь можно двинуться на промысел; жена не услышит и не накостыляет ему шеи. Эта баба вдвое сильнее его, и если Фалалейка не находится у неё под башмаком, то только потому, что жена его отроду такой обуви не носила. Однако Фалалейке было так хорошо лежать на теплой печке, что он подумал малость подождать и набраться тепла. Он прикрыл ноги рваным полушубком и зажмурил глаза. В его жилах прошло что-то теплое и расслабляющее, точно Фалалейка выпил косушку водки. Он, как кулик, свистнул носом и как-то весь растомился. И все же надо было идти. Фалалейка тихонько слез с печки и надел полушубок и валенки. Лицо святого сурово глянуло на него из угла. Фалалейка смутился, но подвязался лыковым кушаком, взял салазки, лыжи и ружье и сунул в карман складной нож.
Через минуту он был уже за околицей.
Ночь была тихая и ясная. Бледная луна осторожно пробиралась между серебряных туч; в небе ясно горели звезды. Белые поля тоже сверкали звёздами, и казалось, звезды небесные таинственно переговаривались с земными о том, что должно произойти в эту ночь, а тучи благоговейно слушали и светились. И все радовалось и светилось, и только Фалалейка как темное пятно, без шума, скользил на лыжах, пробираясь к озерам.
Фалалейка уже бежал по закованным в лед озерам. Серебряные кусты осыпали его инеем, как белым цветом. Месяц с недоумением глядел на его тщедушную фигурку, пробирающуюся между густых зарослей, где любит прятаться дикий зверь и птица, к которым, очевидно, он все-таки не хотел причислять Фалалейку. Между тем Фалалейка остановился; его глаза загорелись торжеством. Впереди он услыхал внезапно сердитое ворчанье и громыханье железной цепи.
Фалалейка осклабился.
— Эге, да в моем капкане сидит волк!
Он снял ружье, осмотрел курок и двинулся вперед. Вскоре кусты перед Фалалейкой расступились, образовав небольшую полянку, и Фалалейка увидал волка. Сердце капканщика встрепенулось, как птица. Фалалейка даже шапку набекрень заломил. Волк сидел на снегу, изрытом его сильными лапами, дрожал всем телом и сверкал зелеными глазами. Его задняя нога была перехвачена капканом выше колена. Волк увидел капканщика и метнулся в сторону, но капкан был прикован цепью к толстому стволу ольхи, и волк понял, что ему не уйти. Впрочем, он все же повторил свою попытку, весь ощетинившись от дикого желания воли. Но попытка снова вышла неудачной. Железные челюсти капкана были, очевидно, жадны. И тогда волк перестал биться и беспомощно прижался к стволу ольхи. Его худые, с ясно обозначенными ребрами, бока задрожали, зубы застучали от ужаса, и Фалалейка прочел в глазах волка совсем человеческое моление о пощаде. Это взбесило капканщика; он сделал несколько шагов вперед, приподнял ружье и спустил курок. Волк упал, но тотчас же поднялся на ноги и взвыл жалобно и дико. Казалось, он хотел сказать, что грешно бить того, кто не защищается, и только просит пощады. Но Фалалейка пришел в ярость и полез было за ножом. Это, однако, оказалось лишним. Волк ткнулся в снег окровавленной мордой, приподнялся cнoвa, но снова упал. Потом он захрапел, заскреб ногами снег и застыл. Его глаза потухли. Фaлaлейкa, еще бледный и взволнованный, взвалил волка на салазки, вытер на лбу пот и стал высчитывать, сколько выйдет из волка хлеба, соли, водки и пороха. И вдруг Фалалейка услышал где-то жалобное тявканье. Фалалейка прислушался и просиял. Да, это скулит лисица. Она сидит в капкане на Лебяжьем озере, глядит на луну и скулит. Это ясно. Фалалейка поправил на себе кушак. Лисица — это прекрасная прибавка к волку. Фалалейка давно не охотился так успешно. Положим, на Лебяжьем озере ставит капканы не он, а его сосед, но о таких пустяках даже не стоит и разговаривать. Разве лисица не может перегрызть защемленную ногу и убежать? Это случается очень часто, и Фалалейка будет дурак, если не положит её пушистую шубку в свои салазки.
Капканщик оставил волка и пошел к Лебяжьему озеру. Он оглядел там все кусты, обнюхал все капканы, но лисицы не нашел.
«Лукавый озорует!» подумал Фалалейка, выругался и отправился к своим салазкам.
Фалалейка вышел из кустов, хотел было раскурить трубку и полез в карман, но внезапно оцепенел в этой позе. То, что увидел он, показалось ему сверхъестественным. В нескольких шагах от Фалалейки по льду озера шел человек и вез его салазки и его, Фалалейкина, волка. Сначала капканщик не мог произнести от изумления ни одного слова и стоял неподвижно, хлопая, как сова, глазами. Так прошло несколько минут. Месяц осветил везшего салазки человека, и Фалалейка узнал в нем татарина Махметку, такого же дырявого капканщика из соседней деревушки, как и он. Махметка, согнувшись, вез салазки и точно плыл на лыжах. Фалалейка вышел из оцепенения и бросился к татарину. Он схватил его за руку и изменившимся от злобы голосом закричал:
— Не трожь, это мое!
— Нет. — Татарин мотнул головою и хотел продолжать путь.
— Мое! — повторил Фалалейка, хватая Махметку за обе руки и пытаясь вырвать у него веревки от салазок.
— Нет, покачал головою татарин, — это наше.
Фалалейка пришел в бешенство.
— Врешь, это мое! — Он завизжал, как баба, и схватил Махметку за лыковый кушак. Он засопел, зарычал и пытался повалить Махметку на землю. Но татарин был вдвое сильнее Фалалейки, и вскоре Фалалейка очутился на снегу под Махметкой.
И тогда татарин встал и снова взялся за салазки. Но Фалалейка и не думал так легко уступать добычу. Он поправил штаны и снова бросился на Махметку с прежнею яростью.
— Не трожь, бритая башка, это мое! — крикнул он.
— Нет, это наше, — покачал головою татарин, — у меня дети кушать хотят!
Фалалейка озверел. Он знал, что в санях лежит не волк, а хлеб, соль, водка и порох, все то, что он привык ценить очень дорого.
— Так ты эдак? — завизжал он и уцепил татарина за кушак; но снова очутился внизу под Махметкой.
— Так ты эдак? — Фалалейка выхватил из кармана нож, быстро раскрыл его и ударил татарина в живот.
Махметка изумленно раскрыл глаза, позеленел, как-то растеряно улыбнулся и свалился с Фалалейки. Он застонал:
— Убили, — теперь кончаться будым!
Фалалейка долго ничего не понимал и смотрел на Махметку, присев тут же рядом с ним на снег. Между тем Махметка зашевелился.
— Слушь, — сказал он, видимо, с трудом, — кончаться будым, отнеси детям хлиэба. — Он приподнялся и сел. Его лицо было белее снега. Он покачал головой.
— Давно детям хлиэба нет; очень кушать хочет, — говорил он, прерывисто дыша. — Лисица капкан не бежит, волк не глядит, заяц и не нюхал. Тетерев летает — пороху нет. Кончаться будым, хлиэба детям принеси, добрий человек. — Махметка чмокнул губами и вздохнул.
— Э-их, скверно дело, кушать хочитце, хлиэба нет! — Махметка снова растерянно улыбнулся. Сквозь его полушубок просачивалась кровь. Он застонал.
— Нутро режет, добрий человек, огнем палит, буравом вертит, помырать надо. Эхе-хе-хе!
Фалалейка долго без движения, как истукан, смотрел на татарина и будто ничего не понимал. А потом в его голове зашевелились мысли лениво и медленно, как оттаивавшие снега. И тогда он, наконец, понял все: он, Фалалейка, убил человека. Человека убил! Фалалейка весь всколыхнулся под этой мыслью будто под ударом кнута и затем снова застыл в прежней позе. Вместе с тем в его сердце, где-то в самом темном углу его, будто проснулось давно позабытое, поруганное и попранное чувство; проснулось и поползло вон, медленно, робко, как бы стыдясь самого себя и постепенно вырастая. Фалалейке стало внезапно тяжко, и он мучительно затосковал. О чем он тосковал, он и сам хорошенько не знал, но он тосковал, хотя его тоска и была неопределенной. Он тосковал о горькой долюшке, о нужде, о святых угодниках, о которых он слышал в церкви, о скитах, где спасаются божии люди, о ломоте в простуженных ногах; сидел и тосковал, припоминая всю свою жизнь. Что это была за жизнь? Его детство прошло без радостей, а молодость — в звериной охоте. Он всю жизнь бил зверя и сам озверел душою. Озверел и пырнул человека ножом, за что? За семь целковых? А разве ему легко это? на нем тоже есть крест, как и на других; он тоже крещен святою водою.
Фалалейка понял все это и вдруг заплакал тяжело и горько. А потом, выплакавшись, он сказал тому, с пропоротым животом:
— Слушай; давай, я посажу тебя в салазки и отвезу к детям. К утру довезу; волка продадим и хлеба купим! Тебе и детям!
Фалалейка боялся взглянуть на татарина, ибо теперь ему было бы больно увидеть его лицо; он услышал:
— Сажай мина, добрий человек, в салазки и купим, добрий человек, хлиэба!
Фалалейка помог татарину сесть в салазки, запрягся в них и повез Махметку и волка; но скоро ноша показалась ему слишком легкой, и он оглянулся посмотреть, не выпал ли Махметка из салазок.
Он оглянулся и остолбенел. В салазках сидел старец с серебряной до пояса бородою и в монашеском одеянии. Фалалейка узнал в нем того святого, глядевшего на него с укоризной в его избе.
— Не бойся; разве тебе стыдно, что ты пожалел меня? — сказал старец.
Старец улыбнулся. А Фалалейка затрепетал всем телом и проснулся.
Он лежал на печке у себя в избе. Перед ним стояла Маланья и говорила:
— Вставай. К тебе посол: барышня, вишь, тебе деньги прислала вперед под дичь. Вставай!
Фалалейка сидел на печи и ничего не понимал. Маланья заметила, что все его лицо было мокро от слез.
Источник текста: Сборник «Степные волки: Двадцать рассказов» 2-е издание. 1908 г.
Исходник здесь: Фонарь. Иллюстрированный художественно-литературный журнал.