Капитан Немо (Измайлов)

Капитан Немо
автор Александр Алексеевич Измайлов

Опубл.: 1909. Источник: az.lib.ru

Александр Измайлов

Капитан Немо

I

…В тот год, как всегда, нас встретили на родине веселые пасхальные песни ранних жаворонков, и ослепительное весеннее солнце, вонзающее свои сверкающие ножи в уже ноздреватые льдины на реке, и каменный вокзал с отмокшими, словно тающими стенами, и лес, весь еще мокрый и сонный, не разгулявшийся, как ребенок после сна, и родное небо, и родные липа, и неизбежный «друг молодежи» Доримедонт Ильич…

Рысиное, маленькое и какое-то точно колючее личико Доримедонта, или, как мы его звали, Мирмидона или Капитана Немо, — мы, разумеется, увидели еще на станции сквозь серую кучу незнакомых взволнованных лиц…

Раскаленное солнце лилось с неба. Бурый кирпич вокзала дымился. Леночка Светлик, продавщица книг на станции, сидела в своем, — как мы шутили, — киотике уже в летней жакетке. И было смешно, когда мы веселой гурьбой высыпали из вагонов в зимних ватных пальто, шубах и плодах, в каких видели нас зима и столица.

Мы здоровались, целовались, смеялись, а Мирмидон уже хлопотал около нас, собирал наши узлы и ругался с носильщиками. Увешанный свертками, с узлами под мышками, он был ни дать ни взять верблюд, снаряженный в дальний переход по пустыне. Барышни, которых мы, по обычаю, захватили с собой из столицы с курсов, переодевались тут же в доставленные им весенние накидки, как бы символически оставляя на том берегу и шубки, и зиму, и науку, и все впечатления пролетевшего семестра и вступая тут же на мокром и грязном, но по-провинциальному приветливом вокзале в союз с молодой, веселой и прекрасной весной…

Смешного в этом переодевании, конечно, было немного. Но смех был в нас, в наших студенческих сердцах. Он переливался в наших жилах, трепетал на лицах, звенел в молодых девичьих голосах. Улыбалось и давно небритое, поросшее седыми иглами лицо Мирмидона, и в то время, как левый глаз с застывшим на нем бельмом был мертв и неподвижен, правый смотрел весело и жил вместе с душой суетливого старикашки, едва успевавшего подхватывать наши вопросы:

— Мирмидон Ильич, а сестры Ивинские приехали? И Чеботарев? И Земляницыны?

— А папа ничего? Уж ходил на уроки?

— А раки уж есть? Поди, мелочь?..

II

Наши старшие братья помнили время, когда Доримедонт Ильич Чепурин появился на нашем горизонте. Откуда он пришел и куда шел, — было неизвестно. Словно герой не помню какого фантастического романа, он свалился с луны в наш город, да так в нем и застрял. Снял комнатку на окраине и зажил в ней скромно, робко, полутаинственно.

Кто он был? Он говорил, что служил частным секретарем у одного духовного лица. Называл имя и город. Но город был далекий, имя уже умершее. Потом он попал в регенты в какой-то хор в почти столичный город. От какого-нибудь голоса у него теперь не оставалось даже и подобия, и наш дьякон, пытавшийся было извлечь из него какую-нибудь пользу для своего хора, говорил о нем прямо презрительно:

— Был у него голос. Ахнет, — известка с печки сыпалась. Да раз ему медведь с похмелья лапой на ухо наступил и слух отшиб…

И, сплюнув через зубы, прибавлял:

— Какой он регент! Оставьте! Может, ноты поддерживал. Он такой же регент, как я профессор химии.

Что теперь делал Мирмидон, когда ему стукнуло уже под пятьдесят? Все и ничего. Нигде он не служил, никуда не пристроился. И средством существования для него служили какие-то денежные присылки по почте от родственника. Он называл его всегда ласкательно «братцем» и считал благодетелем.

И в то же время Чепурин был всегда в деле и везде был «свой человек». В одну семью он вез акушерку, в другую — какие-то особенные семена резеды из подгородней экономии, дочь акцизника отправлял в институт, протопопову рясу тащил к портному. Всюду и везде Мирмидон был ценен и нужен и являлся именно в важную и критическую минуту, что еще более увеличивало в нем сходство с фантастическим капитаном Жюля Верна.

Только одного сословия не жаловал Чепурин. Казалось, у него была какая-то инстинктивная жуть перед полицией. Исправнику во всю свою бытность в городе Мирмидон не оказал ни одной услуги. Долговязую фигуру капитана Немо с микроцефальей головою можно было легко увидеть на улице рядом с учителями, земцами, причтом. Только с полицейскими, или, как он выражался, полициантами, усмотреть его было так же невозможно, как найти изумруд в одной руде с александритом или морошку под одной широтой с персиком. И если ему случалось встретиться с полицейским, идя с нами, молодежью, Мирмидон тихонько толкал спутника под локоть и шептал над самым ухом:

— Фараонитское всевоинство преоруженная сила… Перейдемте, младенец мой прекрасный, на ту сторону.

Может быть, это делалось немножко со специальным расчетом понравиться нам, вольнолюбивому студенчеству, и мы об этом своим малоопытным чутьем догадывались. Но, во всяком случае, это нас подкупало, а к чудаковатой фигуре провинциального антика прибавляло еще одну замысловатую черточку…

III

К нам Мирмидон тяготел совсем особенно. Стоило нам приехать на Рождество, на каникулы, он, кажется, и дневал и ночевал в наших семьях. «Люблю молодежь!» И щурился, как старый кот на воробьев. Наши родные называли его «другом молодежи» и говорили:

— Старик, если он молодое любит — хороший старик.

Для нас он бежал и на вокзал за газетой, и к товарищам с запиской, и за червяками для удочки, и за часами к часовщику-еврею. Кроме студенческих занятий, как это испокон повелось, у нас часто оказывались занятия, имеющие не очень большое отношение к науке, за которые то тому, то этому приходилось приезжать домой на преждевременные каникулы, а один даже угодил по новым правилам в солдаты.

Для таких Мирмидон был истинным благодетелем. Сидит человек, сорванный с дела, и тоскует. Откуда ни возьмись, появляется Чепурин и сует в руки книжку.

— Извольте-ка, почитайте на здоровье.

Развертывает. «Заповеди блаженства». Катехизис Филарета!..

— Ну, Мирмидон, вы — непроходимый чудак. Вы ни черта не понимаете. Разве это чтение?..

Мирмидон улыбается. Топорщится щетина на его щеках, сложившихся в складки, подмигивает глаз с бельмом.

— А вы не горячитесь и посмотрите толком.

Смотришь, — и в самом деле, катехизис оказывается приплетенным только «для отвода глаз».

В него вплетена книжка, какой ни за какие деньги не найдешь на легальном книжном рынке.

— Ах, Мирмидон, «вы — чудо из Божьих чудес!» Да откуда у вас это?

— А вы не расспрашивайте, младенец мой прекрасный. И ежели что, — я знать не знаю. По правилу, знаете, — один за всех и все за одного. Эх, не знали вы меня в старину, а то бы…

И Мирмидон таинственно, но очень глухо намекал на какие-то свои «страдания», «прикосновенность», «азовское сидение» и многозначительно умолкал.

IV

Тот год налетел на молодежь ночной грозовой тучей. Университет затрещал. Бедный Вронченко маршировал в Феодосии. Маленькую хохотушку Левицкую выхватили из ее села и увезли. Арестовали Ванюхова.

Одному из друзей удалось увидеться с ним перед отправкой в Петербург. Разговор на приеме происходил при жандарме, но товарищи успели обменяться портсигарами. Раз одну из обменных папирос взорвало. В табаке была спрятана спичечная головка. Гильзу распластали. На ней стояло пять слов:

«Будьте осторожны. Среди вас шпион».

Нас хлестнуло словно бичом по открытому лицу. Какая гнусность! Подозревать ошибку было невозможно. Не такой человек предупреждал. И, очевидно, там он видел что-то яснее нас…

Дорогие лица вдруг стали страшны. Одно из них под улыбкой братства таит сатанинскую иудину тайну. Вот мы все здесь, в плотно закрытой и страшно накуренной комнате, терзаемся страшным вопросом: кто? — а преступление пролезло сюда сквозь замок, просочилось, как вода, подкралось к нашей дружбе и разъедает ее, и чье-то сердце трепещет сейчас гнусным трепетом, — как бы не поймали…

За какие-нибудь два дня мы измучились до изнеможения. Кто же, наконец? Тот, кто больше горячится и нервничает, или тот, кто наиболее спокоен? Кто краснеет или тот, кто бледен?

Мы не отчуждились, не охладели друг к другу, не разобщились. Везде, наконец, есть люди, которых не касаются подозрения. Клин, вогнанный в нашу дружбу, не мог нас расколоть. Но он крепко засел, и тихо, беззвучно и зловеще увеличивалась трещина…

Весеннее солнце глядело сверху ясными детскими глазами. Прилетели на поля птицы и приползли в лес змеи. Мы были в своем родном кругу, с нами были товарищи и любимые девушки… Все было светло, и чисто, и молодо, и прекрасно, но наша весенняя радость была отравлена…

V

…Мы ждали его с любовным нетерпением, и он, наконец, приехал, — тот, недавно еще так страшно далекий, окруженный сиянием подвига и страдания, чье имя раньше произносилось шепотом. Он ехал в Петербург из ссылки, и нам удавалось его перехватить на один день в нашем городе.

И мы ждали его, как старшего, обожаемого брата ждут младшие братья, оставленные им детьми и выросшие за время, как он был на войне, под чужим небом, за дальним морем…

Он был еще не стар, но жизнь посыпала его голову снегом и пеплом. Откуда-то из глубины глядели спокойные, бесстрастные глаза. Мы не видели его раньше никогда, но он казался нам таким знакомым, близким, своим! И, не перебивая его, мы слушали страшную сказку его жизни, в которой было так много колдовства злых волшебников и так мало улыбок…

Пили чай, и, улыбаясь, он передавал нам, как там, далеко, сторожиха в Чите угостила их впервые баранками, — когда дверь скрипнула, и в ней показалась колючая физиономия Мирмидона. Он шел с рыбной разведки с целым докладом. Сновали язи в полоях, стаями шли головли, скоро будет щука менять свои зубы…

Наш гость теперь уж был легальный, но до исполнения последних формальностей в Петербурге ему лучше было пока еще не быть собою. «Инженер Зверев», отрекомендовали мы его Мирмидону.

Мнимый инженер поднялся, взял свой стакан и отошел в угол комнаты, на диван, куда едва долетал свет лампы, выбивавшийся из-под зеленого абажура.

И, точно набравши воды в рот, он замолчал.

VI

Поезд отходил ночью. Никто не хотел ложиться спать. Долго пили чай. А город уже спал и вздрагивал, сонный, когда по окраине с жутким окриком и грохотом проносились поезда… Говорили тихо, чтобы не будить детей и стариков. Ворчал ветер в трубах, и казалось, что он бредит, тоже сквозь сон…

Наш гость, уже по-дорожному одетый, с кожаной сумочкой через плечо, ходил по комнате, мягко ступая по ковру, и говорил:

— Если я не говорю вам с безусловностью, что этот человек, которого вы у себя принимаете, сыщик, то только потому, что никогда не говорю этого, когда у меня остается хоть тень сомнения. Но я помню вашего Чепурина. Какое-то смутное, расплывшееся и подтаявшее впечатление. Память фактов мне изменила, и я не скажу, кого он предал и на какой тропинке мы с ним столкнулись, но знаю одно, что этого человека когда-то мы должны были запомнить, и он лег не на ту полочку, где сложены мои привязанности. Он меня мог не узнать, потому что знал не таким и не за того, кем я назвался, но его бельма не изменило время, и я говорю вам, что это одна из тех шельм, каких Бог в люльке метит.

…С фонариками мы шли на вокзал, перепрыгивая лужи. Было еще совсем темно, и можно было видеть только наши идущие ноги. Все было в полудреме и на вокзале. На лавках около своих узлов лежали мужики. Дремал буфетчик. Кассир пил чай за столиком. А рядом с ним, к нашему удивлению, сидел и весело щебетал… Мирмидон…

— Мирмидон Ильич, да когда ж вы спите? Какими судьбами?

— А жду господина инспектора прогимназии. Надо быть, сейчас с этим поездом будет.

— Это он меня провожает, — усмехнулся наш гость. — Или я пуганая ворона, или у меня уцелела капля чутья. Поверьте, он лучше вас знает, кто я, и у него есть свое поручение.

И, повысив голос, он сказал:

— А слыхали, господа, в N убили сыщика. Мертвому вырезали язык и положили в карман в конверте. А на конверте надпись: «Так будет со всеми шпионами».

— Поделом вору и мука, — уронил Чепурин, и голос его прохрипел необычно и глухо. — А вот, кажется, и господин инспектор…

VII

Никакой инспектор в тот день не приехал, да, по справке, его тогда и не ждали. Был больше, чем подозрителен Чепурин. Мы, в сущности, были рады, что нашелся, наконец, козел отпущения. И под веселый звон пасхальных колоколов сбегали с милых нам лиц жуткие тени…

Минутами, конечно, набегало сомнение. Мирмидон, наш славный, комично-услужливый Мирмидон в такой роли! И не верилось. И было грустно. А что, если ошибка? Но теперь, когда мы сами стали сыщиками, все в нем казалось странно выдающим психологию шпиона. — «Мирмидон, почему вы никогда не бреетесь?» — «А грехом еще зарежут, младенец мой прекрасный». — «Зачем вы, капитан Немо, с таким шумом всегда входите?» — «А потому, что честному человеку таиться нечего»…

Некоторые вдруг стали к нему жестоки. Барышни изводили его. Стоило Чепурину войти в комнату, Охроменко подсаживалась к роялю и начинала романс:

Что он ходит за мной,

Всюду ищет меня…

И дальше шел рефрен — «Мирмидон, Мирмидон, Мирмидон, Мирмидон!..»

— Доримедонт Ильич, сделайте мне одолжение.

— Со всем удовольствием.

— Надпишите мне конверт.

— Да сделайте милось. Что писать, младенец мой?..

— Пишите: «Петербург»

— Написал.

— «В департамент полиции».

И мы смотрим, как вздрагивает Мирмидон, и вертится его глаз.

— Капитан Немо, отчего вы не заведете себе горохового пальто?

— А зачем мне заводить гороховое пальто?

— Вам бы к лицу…

— Зачем вы, Мирмидон, говорите «скубент», когда отлично знаете, что надо «студент»? Вы скрываете свое происхождение, Мирмидон. Возможно, что вы — алжирский цесаревич или кто-нибудь еще…

Мирмидон ежился. Мирмидон стал заметно сторониться нас. Мирмидон насторожился. Мы уже насторожились давно, и в таком положении он был нам не страшен.

VIII

Левицкая вернулась из петербургского чистилища. На похудевшем лице горели прежние прекрасные глаза, огромные, печальные. И что-то новое было в них… Чепурин разлетелся к ней:

— Здравствуйте, младенец мой прекрасный. Наконец-таки вас…

— Извините, я не подам вам руки.

Голос, звонкий и резкий, стегнул воздух, как стальной прут. Сверкали глаза девушки. Маленькие детские ручки плавно скользнули и спрятались за спину. И там дрожали.

— Почему?

— Потому, что я вас презираю. Оставьте нас. Вам среди нас не место. Товарищи рассудят, имела ли я право оскорбить вас…

Чепурин низко вдвинул голову в плечи. Словно стал меньше ростом. Его лицо, шея побагровели. Он вышел, не сказав ни слова. Верочка открыла свою шкатулку, вынула письмо в разорванном конверте и молча протянула одному из нас. На записке рукой нашего недавнего гостя было написано:

«В августе 188… года, при встрече министра на X-ском вокзале, сыщик, по недоразумению, арестовал человека, оказавшегося сыщиком Чепуриным. Прилагаемый портрет был разослан для сведения организации».

На маленькой выцветающей фотографии до несомненности ясно был изображен наш Мирмидон. Он был с тем же бельмом, но много моложе, в летнем пиджачке, с мещанственно-франтоватым пестрым галстуком. Внизу стояла подпись порыжевшими чернилами:

«Товарищи предупреждаются, что бывший консисторский служитель города N Чепурин — провокатор».

Гробовым молчанием мы встретили эту весть. Тихо постукивал маятник. Кто-то вздохнул. Кто-то уронил: «Франт!»…

— Смердяков! — презрительно сказала Левицкая, и ее хорошенький носик сморщился.

*  *  *

Чепурину было послано письмо от лица всех нас. Мы просили его нас оставить, прямо бросая ему в лицо обвинение. Не было никакой надобности в личных объяснениях. Он не искал их. И зачем он искал бы их? Его книжки были отосланы ему. Мы спешили вернуть ему все, ему принадлежащее. И было в душе какое-то странное чувство жалости, смешанной с гнушением, точно за эти вещи брался своей рукой прокаженный.

Первое время нам было даже как-то неловко без Мирмидона. Совсем бы хороший человек, если б не такой скот! Может быть, и он не совсем легко отвыкал от нас. Но, завидя нас на улице, он стремительно перебегал на другую сторону, внимательно глядя себе под ноги.

Летом мы уже не застали Мирмидона в городе. Разумеется, он схлопотал себе перевод. Ушел он, окруженный той же тенью тайны, в какой к нам пришел, и денежный пакет, очевидно, от «братца», пролежав некоторое время на почте, так и пошел обратно «за выбытием адресата».

Источник текста: А. А. Измайлов. Ураган. Роман и рассказы. — М.: Тип. И. Д. Сытина, 1909.

Исходник здесь: Фонарь. Иллюстрированный художественно-литературный журнал.