Лейкин Н. А. Шуты гороховые: Повести. Рассказы
М., «Русская книга», 1992.
Страстная суббота. Десятый час вечера. В квартире многосемейного купца Треухова пахнет запеченной ветчиной, лампадками. В гостиной, перед простеночным зеркалом, стоит лукошко с окрашенными яйцами, четверговая жженая соль в банке, пасха с изюмом и кулич с бумажным розаном. Лавочные мальчишки собираются все это нести святить, приютились в прихожей перед зеркалом и усердно мажут себе головы деревянным маслом. «Сама», то есть хозяйка, суетится с кухаркой в кухне около печки и торопливо говорит ей:
— Ну уж это ты, Матренушка, справь как следует, а меня пусти одеваться! Того и гляди, к заутрене опоздаешь.
Около нее, держась за подол платья, стоит ее маленький сынишка и облизывается.
— Мама, дай мне кусочек… — упрашивает он.
— Нельзя, душенька, грешно теперь — это скоромное; потерпи до утра, а то поп заставит себя на кочерге возить.
Хозяйские дочки то и дело перебегают залу, держа над головами по вороху туго накрахмаленных юбок.
— Ты будешь после заутрени с приказчиком Иваном христосоваться? — спрашивает одна сестра другую.
— Ни за что на свете! Мне стыдно. Он на вербной неделе подарил мне сахарное сердце с ликером внутри. А ты?
— Я только разик, да и то сжавши губы. Мне кажется, Катя, что он влюблен в меня. В вербную субботу он встретился со мной в коридоре и сунул мне в руки пряник с надписью «любовь».
— Ври больше! Это он тебя за меня принял, потому дело впотьмах было.
— Пожалуйста, не заноситесь насчет вашей красоты! Я уже давно рассказала, что у вас левый бок на вате.
— Дура!
— От дуры слышу!
Молчание. Хозяйские дочки начинают на себя навьючивать юбки.
— Ну, а со старшим приказчиком, Ананьем Панфилычем, похристосуешься как следует? — снова спрашивает старшая.
— Само собой. Ведь он старик, да к тому же у него в деревне жена есть. Ведь эти поцелуи ровно никакого чувства не составляют.
«Сам» пока еще в халате, сидит в зале у стола около лампы и роется в старом календаре. Мимо пробегает «сама».
— Ты бы, Лазарь Калиныч, оболокался, — говорит она. — Одиннадцатый час. Опоздаем, так после и в церковь не влезем. Что за радость с мужиками стоять да тулупы нюхать!
— Сейчас. Дай только найти, в котором году у нас большое наводнение было. Первую холеру нашел, пожар в Апраксином тоже… У меня спор с Николаем Кузьмичом. Завтра придет христосоваться, а я ему и преподнесу. У нас в это наводнение сторож Калистрат утонул.
— Не воображаете ли вы, что я завтра со всеми вашими сторожами христосоваться буду? — кричит из другой комнаты старшая дочка. — Мерси! Я уж и так в прошлом году все губы об их бороды обтрепала.
— Кто тебе говорит о христосованье! Я наводнение ищу. Вот как выдерну из-за божницы пук вербы! Чего на ссору лезешь?
— Ах, скажите, как вас испугались!
Хозяйский сын, молодой франт, ходит по комнате и напевает «Светися, светися, новый Иерусалиме!».
— Это в каких смыслах вербу? — спрашивает он.
— А чтоб постегать!
— Следует. Она давеча на мою новую циммермановскую шляпу села.
Из другой комнаты доносится голос другой дочери:
— Папенька, да уймите Володьку! Он у меня целую банку помады на свою голову вымазал и теперь кота помадит.
— А вот я его! Где у меня подтяжки!
В кухню стучится дворник.
— Матрена! — кричит он. — У вас, говорят, окорок запекали. Отдай нам кожу с него. Мы в щах варить будем!
— Ну, вот еще! У нас и молодцы съедят!
— Вот сквалыги-то, а еще купцы! Вот я через это самое солдата твоего в калитку пускать не буду!
— А вот за эти срамные слова стащить тебя к хозяину! — восклицает кухарка. — Когда ты у меня солдата видел? Сказывай.
В молодцовской одеваются молодцы и тоже сбираются к заутрене. Кто повязывает себе новый галстук, кто фабрит усы жженой пробкой и сальным огарком, а статный приказчик Иван чуть не в пятый раз чистит себе сапоги, несмотря на то что они огнем горят. Он то любуется на каблук, то рассматривает голенищи.
— Вихры бы по-настоящему в парикмахерской подвить следует, да уж теперь поздно! — говорит он.
— А ты накали на свечке старые ножницы да и закудрявься ими! — дает кто-то совет.
— А что, братцы, для чего это самая четверговая соль составляет? У нас хозяйка больше пяти фунтов этой самой соли нажгла, — слышится вопрос.
— От порчи, от глазу… Раствори в воде и спрысни человека, как рукой снимет. Домовой ее не любит! Сатана боится. Ну, и есть чудесно! Окромя того, и птиц ловить сподручно. Насыпь, к примеру, этой самой соли на хвост воробью — сейчас поймаешь!
— А говорят, господа, что ежели этой самой соли, к примеру, женщине на постель под простыню подсыпать, то так в тебя влюбится, что даже бегать за тобой начнет, — рассказывает охотник до сапогов, Иван. — Только нужно при этом таинственные словеса знать.
— Это верно. Когда я у дяденьки в Кинешме по живодерному делу жил, то у нас один полицейский солдат купчиху одну присыпал, так что ты думаешь? — как нитка за иголкой за ним ходить начала. Шубу енотовую мужнину ему отдала, три самовара, лошадь, а потом со службы выхлопотала и кабак ему открыла. А и солдатенок-то ледящий был. Один ус кверху, другой книзу, да и ноздря в драке разорвана.
— Ты куда к заутрене-то?
— К Иоанну Предтече. С Марьей Дементьевной хочется похристосоваться. Вот девушка-то!
— Так женись. Чего же зеваешь!
— И женюсь, когда из приказчиков в люди выйду
Часы бьют одиннадцать.
— Пора. Полуночницу начали!
Все в доме начинает суетиться.