Канлы (Ивченко)/ДО
| Канлы : Разсказъ |
| Источникъ: Ивченко В. Я. Всѣ цвѣта радуги. — СПб.: Типографія А. С. Суворина, 1904. — С. 27. |
Мы сидѣли въ степи вокругъ костра изъ сухихъ вѣтвей, извивавшихся, точно змѣи, въ ярко-желтомъ пламени и издававшихъ порою трескъ, походившій на отдаленное эхо ружейной перестрѣлки.
Надъ степью спускалась ночь, а надъ нами развертывалось темно-синее небо, усѣянное серебряными звѣздами, похожее на громадный кусокъ декоративной матеріи, приготовленной для какого-нибудь театральнаго апоѳеоза.
Было жутко и холодно; день, жаркій и безвѣтренный, прошелъ въ суетѣ работы; теперь жаръ свалилъ и круто смѣнился прохладой южной ночи; безмолвіе степи таило въ себѣ нѣчто безпокойное и угрюмое. Мы отбились отъ своей партіи, чувствовали голодъ и жажду; пить и ѣсть было нечего — оставалось грѣться у огня и ожидать того мгновенія, когда, достаточно отдохнувъ, мы будемъ въ состояніи снова двинуться въ путь. До станціи, гдѣ нашъ небольшой отрядъ имѣлъ кровъ и пребываніе, было еще далеко.
Мы боялись дикихъ звѣрей, которыхъ, какъ говорили туземцы-кумыки, было много въ степи, хотя за все время работъ нашей партіи мы не встрѣтили ни одного. Но мы все-таки боялись, быть можетъ, потому, что страхъ является однимъ изъ пріятнѣйшихъ развлеченій въ безмолвную и глухую степную ночь.
Могучая ночная тишина была подавляющей, и подъ ея вліяніемъ мы начинали думать. Это занятіе совершенно никуда негодно, когда сидите ночью у степного костра, и въ этихъ думахъ есть что-то странное, страшное и даже таинственное. Думы принимаютъ образы и кажутся фантастическими существами, нашептывающими въ уши всякія нелѣпицы.
Нашей партіей завѣдуетъ инженеръ, уроженецъ одного изъ кумыцкихъ ауловъ, покинувшій свою родину на зарѣ отроческихъ лѣтъ, забывшій ее, какъ забываетъ человѣкъ свою мать, умершую тотчасъ послѣ рожденія его на свѣтъ; лучше сказать, онъ не забываетъ ея, а просто не знаетъ, и только въ силу наслѣдственной традиціи сердце его отзывается трепетомъ на таинственное и полное мистическаго значенія слово «мать».
Но въ данномъ случаѣ даже и этого трепета не было. Инженеръ былъ увезенъ шести лѣтъ въ Петербургъ къ одному своему родственнику, служившему въ конвоѣ; потомъ онъ поступилъ въ гимназію, кончилъ ее; кончилъ и высшее учебное заведеніе, наградившее его званіемъ инженера, выгодными командировками и хорошими денежными средствами. Ему теперь сорокъ лѣтъ, и онъ тридцать четыре года не заглядывалъ на Кавказъ, утерявъ всякое представленіе о родинѣ и землякахъ.
Онъ придвинулся къ костру, подбросилъ въ него сухихъ вѣтвей, которыя набралъ находившійся въ нашей партіи кумыкъ-переводчикъ, и заговорилъ единственно, кажется, изъ желанія прервать угнетавшее его молчаніе ночи, потому что это былъ вообще человѣкъ очень общительный и жизнерадостный:
— Терпѣть не могу этой степной тишины — она навѣваетъ думы. А думать я отвыкъ, потому что мы, инженеры, привыкли больше къ активной жизни, чѣмъ къ созерцательной. Думать вотъ такъ, сидя въ невольномъ бездѣйствіи, — жутко и препротивно. Обыкновенно, въ такихъ случаяхъ принято вспоминать картины такъ называемаго далекаго дѣтства и саклю, въ которой родился. Но я ничего изъ этого не помню, и даже мнѣ удивительно, что я родился въ саклѣ и кумыкомъ. Чортъ знаетъ что! Инженеръ путей сообщенія — и родился въ саклѣ.
Мы посмѣялись, хотя намъ очень хотѣлось ѣсть и мы чувствовали большую физическую усталость.
Онъ намъ много разъ разсказывалъ о своемъ происхожденіи то, что ему удалось узнать по слухамъ, по разсказамъ покойнаго родственника-конвойца и по своимъ документамъ.
— Вотъ вѣдь какіе бываютъ странные узоры жизни! — продолжалъ онъ. — Выстроилъ я много дорогъ, еще больше дѣлалъ изысканій во всѣхъ частяхъ нашего обширнаго отечества и меньше всего думалъ о кумыцкой степи, которая была моей родиной. Но цивилизація коснулась и этой степи, и вотъ мы проводимъ въ ней желѣзную дорогу… И, послѣ чуть не полвѣка отсутствія, я вновь попадаю въ родные края. Но для инженера что значитъ родина? — пошутилъ онъ. — Ubi bene, ibi patria![1] И я убѣждаюсь, что господа романисты безсовѣстно лгутъ, когда пишутъ: «онъ подъѣзжалъ къ роднымъ степямъ, и сердце его трепетно забилось». Мое не бьется. Напротивъ, при воспоминаніи о Петербургѣ оно начинаетъ колыхаться: тамъ у меня все — знакомые, друзья, семья, все близкое, все дорогое. Здѣсь — все чужое. «И надъ вершинами Кавказа летѣлъ печальный инженеръ… но на челѣ его высокомъ не отразилось ничего». Что-то не такъ, должно быть, да и риѳма не выходитъ, но это ничего… Для инженера поэзія — предметъ не обязательный.
Онъ взглянулъ на насъ и засмѣялся.
— Вы молчите, какъ каменныя изваянія. Если вы думаете, что обѣтъ молчанія способствуетъ хорошему аппетиту, то совершенно напрасно. Аппетитъ и такъ хорошъ, а до станціи далеко.
Кое-кто улыбнулся, кое-кто пожалъ плечами, и инженеръ умолкъ. Мы всѣ очень любили его, потому что это былъ предобродушнѣйшій человѣкъ и веселый товарищъ. Онъ любилъ болтать, и это порой раздражало насъ, потому что работа наша подъ знойнымъ солнцемъ, въ степи разстраивала нервы и не располагала къ веселости. Но онъ никогда не унывалъ и ничѣмъ не смущался.
— Инженеръ всегда долженъ быть въ хорошемъ расположеніи, чтобы съ бодрымъ духомъ умѣть срыть горку на ровномъ мѣстѣ…
Но это ужъ онъ клеветалъ на себя, такъ какъ трудно было представить себѣ человѣка болѣе безупречнаго и болѣе безкорыстнаго.
— Ну, какъ хотите, — вдругъ заявилъ онъ, — будемъ молчать и думать; а когда надумаетесь и отдохнете, двинемся въ путь, ибо мнѣ очень хочется ѣсть, а потомъ, конечно, и спать. Завтра же придется встать рано.
Переводчикъ-кумыкъ, насобиравъ въ степи вѣтокъ высохшихъ отъ дневного зноя кустарниковъ и растеній, вернулся къ костру, свалилъ ворохъ своей добычи неподалеку отъ него и усѣлся рядомъ съ нами на землю. Онъ былъ прикомандированъ къ нашей партіи для неизбѣжныхъ объясненій съ жителями плоскостныхъ ауловъ, мимо которыхъ велась линія новой желѣзной дороги.
Это былъ высокій человѣкъ съ пріятнымъ лицомъ и цвѣтистою кумыцкою рѣчью. Но по-русски онъ выговаривалъ плохо и въ болѣе сложныхъ мѣстахъ нѣсколько затруднялся. Однако, передавалъ своимъ землякамъ все, что намъ было нужно.
— Что скажешь, Аликей? — не унимался инженеръ, который рѣшительно не переносилъ молчанія.
— Да ничего, уздень, все думаю о томъ, какъ насъ здѣсь ночь застала.
Инженеръ улыбнулся.
— Ты все стоишь за то, чтобы называть меня узденемъ… — проговорилъ онъ.
— А какъ же?
И Аликей обратился къ намъ, какъ бы ища въ насъ поддержки.
— Господинъ Тавліевъ, — началъ онъ, — нашего кумыцкаго племени, и аулъ, въ которомъ онъ родился, — въ двухъ верстахъ отъ станціи, куда мы идемъ. Тамъ еще много Тавліевыхъ, и жители помнятъ твоего батюшку.
Аликей покачалъ укоризненно головой.
— Чего головой-то качаешь? — спросилъ инженеръ.
— А какъ же мнѣ не качать головой! Еще не видано, чтобы кумыкъ забылъ свою родину, своихъ земляковъ. А вотъ ты даже не говоришь по-нашему. Я тоже учился въ городской школѣ, это ничего, это даже нужно, потому что намъ приходится имѣть дѣло съ русскими, а вотъ выучился и вернулся къ своимъ. Своимъ надо служить, а не чужимъ, господинъ.
— Я и служу своимъ, — отшучивался инженеръ. — А кому же я служу? — Развѣ русскіе — не свои?
Аликей зачмокалъ губами.
— Ты меня не такъ понялъ… — Я служу русскимъ, но я не забываю своихъ. Я свои обычаи твердо помню. И своихъ всѣхъ знаю. А ты — даже отца своего не знаешь… А я его помню. Да и всѣ еще помнятъ его въ аулѣ. Хорошій былъ человѣкъ, ахъ, хорошій! Храбрый джигитъ. Только горячъ очень. За горячность свою и пострадалъ.
— Пострадалъ? Какимъ образомъ?
— А какъ же? На одной изъ пирушекъ онъ смертельно ранилъ князя Айдемірова и долженъ былъ покинуть аулъ, опасаясь мщенія родственниковъ убитаго. Онъ хотѣлъ вскорѣ вернуться въ аулъ, но заболѣлъ и умеръ, не успѣвъ этого сдѣлать. Неужто ты не слыхалъ объ этомъ?
— Слыхалъ что-то въ дѣтствѣ, смутно помню.
— Вотъ, вотъ…
— Такъ, стало быть, я — сынъ убійцы? — проговорилъ инженеръ и что-то тоскливое прошло по его веселому лицу.
— А какъ же? Ты — кровникъ Айдеміровыхъ. У насъ еще много Айдеміровыхъ въ аулѣ, и кровь убитаго еще не отомщена. Знаешь что? — вдругъ встрепенулся Аликей, — вѣдь ты канлы.
— Чортъ знаетъ, что за глупая исторія! — вскрикнулъ инженеръ. — И дернуло же меня принять эту командировку!..
— А что такое — канлы? — спросилъ одинъ изъ насъ, заинтересовавшись этимъ разговоромъ.
— Канлы значитъ кровникъ-убійца.
— Да вѣдь убійца умеръ. Его отца вѣдь нѣтъ въ живыхъ, — возразилъ собесѣдникъ Аликея, кивнувъ въ сторону инженера.
— Такъ, господинъ. Но по нашимъ обычаямъ, если канлы умеръ, не успѣвъ примириться съ родственниками убитаго, то мѣсто его заступаютъ дѣти по старшинству рожденія, и въ канлы выбирается одинъ изъ наслѣдниковъ, по выбору семейства убитаго.
— Что за чертовщина! — выругался инженеръ. — Такъ я значитъ канлы? И меня еще, пожалуй, убить могутъ?
— И очень, — успокоительнымъ тономъ заявилъ переводчикъ.
— Вотъ не было печали…
— Можно и примириться съ кровниками. Тогда ужъ ты будешь не канлы, а канъ-кардашъ…
— А что значитъ канъ-кардашъ?
— Родственникъ по крови. Помирившись съ кровниками, ты дѣлаешься для сыновей убитаго братомъ.
— Ну, да все это — дѣла давно минувшихъ дней. Кто помнитъ теперь объ этой старой исторіи? — пытливо проговорилъ инженеръ, но на лицѣ его мы читали признаки безпокойства.
— Ай, кто помнитъ?! Всѣ помнятъ! Развѣ это забывается, когда передается изъ рода въ родъ? А много-ли времени-то прошло? Нѣсколько десятковъ лѣтъ…
— Такъ ты думаешь, что помнятъ?
— Какъ думаю! Я знаю, что помнятъ. Третьяго дня говорили.
— Это, навѣрное, ты проболтался, Аликей.
— Зачѣмъ я, душа моя?! — обидчиво проговорилъ переводчикъ. — Внукъ Айдемірова у насъ старшиною. Онъ и говоритъ мнѣ: «На станціи есть Тавліевъ. Не сынъ-ли это нашего канлы?» — А я что могу сказать? Я только и могу сказать: «сынъ».
— Ты и сказалъ?
— Я и сказалъ.
— А онъ что?
— А онъ ничего. «Стало быть, — говоритъ, — этотъ Тавліевъ нашъ канлы».
— Да неужели этотъ обычай до сихъ поръ еще держится? — съ недоумѣніемъ проговорилъ одинъ изъ насъ, обращаясь къ Аликею.
— А почему хорошихъ обычаевъ старины не держаться? — обидчиво отвѣтилъ Аликей. — Держится.
— Ну, хорошъ или не хорошъ обычай, — твердо сказалъ инженеръ, — а я заявлю мѣстному начальству и попрошу, въ случаѣ чего, чтобы этого старшину удалили. Не можетъ быть, чтобы русскіе власти поддерживали эту нелѣпость старыхъ временъ.
Но переводчикъ, видимо, испугался.
— Ай, не дѣлай этого! — вскрикнулъ онъ встревоженнымъ тономъ. — Ты не знаешь нашей страны и нашего народа. Если сдѣлаешь это — тебя, какъ канлы, убьютъ изъ-за угла.
— Такъ что-же дѣлать?
— Надо будетъ устроить примиреніе.
Партія наша, достаточно отдохнувъ и набравшись силъ, пустилась въ дорогу. Инженеръ уже не болталъ, не острилъ, а шелъ, молча, понуря голову. Эта «исторія древнихъ лѣтъ» свалилась ему, какъ снѣгъ на голову, и онъ съ трудомъ вѣрилъ ей.
— Сказка — не сказка, и быль — не быль, — проворчалъ онъ, и больше уже не произнесъ ни слова до самой станціи.
На другой день, вечеромъ, вернувшись ранѣе обыкновеннаго на свою стоянку, мы опять собрались вмѣстѣ.
Станція наша была временная, выстроенная на скорую руку, среди степи, верстахъ въ двухъ отъ большого и богатаго аула. Къ нему вела невозможная дорога, вся изборожденная глубочайшими колеями и рытвинами, продѣланными въ мягкой почвѣ огромными колесами скрипучихъ арбъ, возившихъ здѣсь осенью кукурузу. Солнце высушило почву, но рытвины и колеи остались и только закаменѣли.
Изъ оконъ единственной общей комнаты, служившей буфетомъ и заломъ, видны были вечерніе огни, зажегшіеся въ аулѣ и нарушавшіе общую монотонность широкаго и плоскаго пейзажа степи.
На станціи, въ тѣ рѣдкіе часы отдыха, которые выпадали на нашу долю, мы проводили время недурно. Буфетчикъ-осетинъ доставалъ намъ изъ аула молодыхъ барашковъ и дѣлалъ чудесные шашлыки, которые мы уничтожали въ изобиліи; былъ и овечій сыръ, и тешка, и всякая зелень, и, конечно, кахетинское, очень недурное, безъ всякаго бурдючнаго запаха и, къ тому же, недорогое. Въ деньгахъ мы въ то время не нуждались, и потому у насъ шла въ каждую свободную минуту игра въ винтъ, по крупной.
Мы и въ этотъ вечеръ усѣлись за карточный столъ и предались своему любимому занятію.
Инженеръ уже какъ будто совершенно забылъ о происшествіи наканунѣ въ степи и былъ, по своему обыкновенію, очень веселъ и болтливъ.
Кто-то изъ насъ напомнилъ ему о разговорѣ съ переводчикомъ, но Тавліевъ только тряхнулъ головой и пожалъ плечами.
— Ерунда! — авторитетно рѣшилъ онъ. — Кумыцкая сага! Это Аликей, выдумщикъ, все навралъ! Ну, можетъ-ли быть такая исторія въ наше время?.. Вы — что? Пики? Чудесно. Ну, а я скажу вамъ на это сразу четыре въ нихъ.
Ему очень везло въ этотъ вечеръ, и слово «шлемъ» не сходило съ его губъ.
Дверь тихо скрипнула, и въ комнату вошелъ Аликей.
Онъ подошелъ къ нашему столу, поздоровался со всѣми и какъ-то таинственно подмигнулъ инженеру.
— Чего тебѣ? — насупился тотъ.
— Говорить надо.
— Успѣешь. Малый въ пикахъ!
Стали разыгрывать, и инженеръ, сдѣлавъ большой шлемъ, накинулся на своего партнера съ горячностью, упрекая его въ сокрытіи трефоваго короля.
Только еще въ картахъ проявлялъ онъ иногда признаки наслѣдственной горячности своего племени и, видя, какъ онъ кипятится, можно было догадаться о его кавказскомъ темпераментѣ. Но это было, кажется, все, что онъ унаслѣдовалъ отъ предковъ.
— Ну, что тебѣ? — обратился онъ къ переводчику, когда немного успокоился.
— Тамъ пришли… — неопредѣленно проговорилъ Аликей.
— Кто пришли? — не понялъ инженеръ.
Переводчикъ мотнулъ головой по направленію къ окну. Несмотря на ночь, мы выглянули въ окно, и намъ удалось разглядѣть какіе-то темные силуэты, стоявшіе на перекресткѣ дороги. Инженеръ тоже выглянулъ.
— Ну что-же? Говори толкомъ… Рабочіе что-ли?
— Не рабочіе, а депутаты.
— Какіе депутаты?
— Отъ аула.
— Что имъ нужно?
— Хотятъ съ тобой говорить.
Инженеръ разложилъ около себя карты вѣеромъ въ доказательство, что ему надлежало сдавать, и вышелъ нахмурившись.
— Чортъ знаетъ, — проговорилъ онъ. — Ни минуты покоя! Я сейчасъ, господа.
Черезъ десять минутъ онъ вернулся. Мы замѣтили, что лицо его было блѣдно и взволновано. Но онъ молчалъ и, ни слова не сказавъ, принялся за сдачу. Любопытство наше было возбуждено, но мы предпочитали не спрашивать его ни о чемъ, предоставивъ ему самому высказаться.
Только сдавъ карты и разыгравъ удачно назначенную имъ игру, онъ заговорилъ.
— А вѣдь глупая эта исторія продолжается, — какъ-бы нехотя сказалъ онъ.
— Какая исторія? — спросили мы хоромъ. — Неужели…
— Да. Приходила депутація изъ аула, чтобы объявить меня канлы. Видали вы этакія штуки! Ну, что дѣлать? Аликей, подлецъ, затѣялъ это, я въ этомъ увѣренъ… Но изъ какихъ побужденій? Тутъ есть что-то темное.
— Что-же вы думаете дѣлать? — спросилъ одинъ изъ компаніи.
— Я не знаю. Аликей говоритъ, что нужно подчиниться и по всѣмъ правиламъ ихъ дурацкаго обычая устроить примиреніе. Завтра воскресенье, и мы отправимся съ нимъ въ аулъ.
— А намъ можно? — спросили мы. — Это должно быть интересно.
— Да мнѣ что! Пойдемте, если хотите.
Мы продолжали игру, но инженеру уже не шла карта, и онъ раздражался. Сыгравъ шесть роберовъ, онъ не захотѣлъ продолжать и объявилъ, что пойдетъ спать, потому что усталъ, и завтра придется встать рано, несмотря на праздникъ, «чтобы покончить всю эту гнусную комедію въ одинъ день».
Мы разошлись по своимъ конурамъ.
На другое утро, по дорогѣ въ аулъ, Тавліевъ объяснилъ намъ, что депутаты, явившіеся отъ имени семьи когда-то убитаго князя, категорически заявили ему, что такъ какъ за смертью убійцы кровь убитаго осталась неотомщенной, то онъ, наслѣдникъ «стараго Тавліева», объявляется ими канлы и долженъ подчиниться всѣмъ требованіямъ «закона».
— Я было сталъ на дыбы, — разсказывалъ инженеръ, — и даже началъ ругать ихъ, но что было удивительно: чѣмъ я говорилъ рѣзче и дерзче, тѣмъ лица ихъ становились радостнѣе и привѣтливѣе. Оказалось, подлецъ Аликей, переводившій мою рѣчь по-кумыцки въ «вольномъ переводѣ», говорилъ имъ діаметрально противоположное! Я вамъ повторяю, что онъ въ заговорѣ съ нимъ, и что это — его штуки. Онъ имъ сказалъ, что я на все согласенъ, что я чту обычаи ихъ страны, какъ вѣрный сынъ родины, и что я принимаю званіе канлы. Званіе канлы! — Каковъ подлецъ! И что я прошу только объ одномъ, чтобы церемонію примиренія устроить и окончить въ одинъ день. Они лопотали что-то и кивали головами. Я ему возразилъ, что никакого такого дурацкаго званія не принимаю, ни о чемъ не прошу, мириться не желаю, такъ какъ я вовсе ни съ кѣмъ не ссорился. Но онъ шепталъ мнѣ по-русски: «Ой, господинъ, напрасну! Ой, напрасну! Лучше согласись… убьютъ, вѣдь, задарма! И не будетъ даже извѣстно, кто, когда и какъ убилъ». Ну, натурально, я плюнулъ и согласился, потому что чортъ же его знаетъ, можетъ быть, онъ самъ, Аликей, и убилъ бы меня въ концѣ-концовъ…
На это предположеніе мы разсмѣялись, но инженеръ, повидимому, искренне вѣрилъ ему.
Мы пришли, наконецъ, въ аулъ и зашли въ саклю Аликея. Тамъ имъ уже была приготовлена депутація, которая отъ имени Тавліева должна была отправиться къ родственникамъ когда-то убитаго князя.
Аликей встрѣтилъ насъ радостно. Въ кунацкой былъ приготовленъ достарханъ съ восточными явствами — пловомъ, барашкомъ, чурекомъ и бузою. Въ видѣ дессерта находились на немъ резинообразныя чурчхелы, каймакъ и кишмишъ. Мы дома напились чаю, почему отказались отъ невозможнаго пойла изъ кирпичнаго чая, бараньяго сала и молока, называемаго калмыцкимъ чаемъ, но угощеніе должны были принять и отвѣдать того или иного блюда.
— Но у меня катарръ! — возмущеннымъ голосомъ протестовалъ инженеръ.
Тѣмъ не менѣе, онъ долженъ былъ, по словамъ Аликея, ѣсть, чтобы не нанести оскорбленія дому хозяина.
— Вотъ идіоты! — ворчалъ инженеръ, силясь разорвать зубами резиновую обложку чурчхела.
Аликей, послѣ угощенія, отвелъ его въ сторону.
— Не бойся, господинъ. Я уже все сдѣлалъ и переговорилъ, ты только слушайся меня, — сказалъ онъ.
— Да, слушайся тебя! Вонъ ты въ какую гнусную исторію меня затесалъ.
— Что дѣлать — законъ! — убѣжденно возразилъ переводчикъ.
— Убирайся ты съ своимъ закономъ… знаешь куда?
Депутація состояла изъ одного духовнаго лица, двухъ именитыхъ жителей и Аликея. Мы присоединились къ ней, за исключеніемъ инженера.
Назначеніе депутаціи было отправиться къ родственникамъ убитаго съ просьбой разрѣшить Тавліеву явиться къ нимъ съ повинной головой.
Мы отправились на другой конецъ аула; тамъ насъ уже ждали.
Аликей выступилъ впередъ и заявилъ громогласно:
— Вотъ мы посланы вашимъ канлы… Надѣемся, что вы не откажетесь поступить съ вашимъ обидчикомъ согласно существующимъ у насъ старымъ обычаямъ.
Въ голосѣ Аликея звучали нотки почтительности и подобострастія.
Затѣмъ выступилъ мулла и сказалъ приличную сему случаю рѣчь, которую Аликей переводилъ намъ, вполголоса, слово за слово:
— Жители нашего аула! Вашъ канлы поручилъ мнѣ высказать вамъ свое сожалѣніе о случившемся когда-то несчастіи; такія несчастія, жители, бывали, какъ вамъ извѣстно, прежде и будутъ, надо думать, и послѣ. Тотъ, надъ чьей головой такія несчастія обрушиваются, не долженъ ожесточаться до того, чтобъ забывать мудрые завѣты предковъ. А они завѣщали примиреніе и прощеніе. Что есть лучшее украшеніе доблестнаго воина, жители? Лучшее украшеніе доблестнаго воина — великодушіе. Да и вернешь-ли къ жизни скончавшагося? Нѣтъ, его не вернешь къ жизни! А что подсказываетъ благоразуміе оскорбленному? Оно подсказываетъ, что оскорбленныя чувства слѣдуетъ подчинить мудрому разсудку. И вотъ, вы не должны отвергнуть наши предложенія о примиреніи съ врагомъ вашихъ родичей…
Все это походило на комедію. Всѣмъ было ясно, что здѣсь нѣтъ налицо ни оскорбленныхъ, ни враговъ, что вся эта исторія давно забыта и похоронена, какъ похоронена и забыта самая жертва событія. Но, по какому-то недоразумѣнію, или съ какими-то цѣлями, все это вновь поднято и нагальванизировано въ угоду старинному обычаю.
Аликей сообщилъ намъ, что если родственники убитаго окажутся людьми неблагоразумными, то они могутъ отказать въ просьбѣ о примиреніи, и тогда депутаціи придется итти черезъ нѣкоторое время вновь. Но если они разумные и справедливые, то они поспѣшатъ согласиться.
Они оказались разумными и справедливыми, потому что, собравшись въ кружокъ и обсудивъ довольно горячо предложеніе муллы, согласились принять просьбу.
— Мы принимаемъ просьбу нашего кровника, — сказалъ одинъ изъ нихъ, отдѣлившись отъ толпы. — Скажи ему, Аликей, что онъ можетъ явиться и повидаться съ нами.
— А какой установите алымъ? — спросилъ Аликей.
— Сговоримся! — неопредѣленно отвѣтилъ представитель обиженнаго рода.
Аликей улыбнулся и отошелъ къ намъ.
Депутація наша отправилась домой сообщить пріятную вѣсть инженеру.
По дорогѣ одинъ изъ насъ спросилъ Аликея, что это за алымъ, и онъ отвѣтилъ намъ, улыбаясь:
— А это-жъ подарки. Въ знакъ искренней пріязни послѣ примиренія, канлы обязанъ передать родственникамъ убитаго подарки.
— И много?
— Да разно бываетъ. Въ прежнее время по адату[2] давали одну штуку рогатаго скота, а у кого не было, то тринадцать рублей и два аршина шелковой матеріи. И всѣ ближайшіе родственники убійцы — братья, дяди, внуки, племянники — платили кто по пяти, кто по три рубля, а кто по полтиннику и четвертаку. Чѣмъ дальше родство, тѣмъ меньше плата. Ну, а теперь можно расквитаться иначе.
— Какъ же?
— Да на всякъ манеръ! — загадочно проговорилъ Аликей и умолкъ.
Мы застали инженера лежащимъ на тахтѣ въ кунацкой. Онъ очень удобно примостился, подложивъ подъ голову мутаки и подушки, и читалъ какой-то французскій романъ, захваченный имъ съ собой.
При нашемъ появленіи онъ вскочилъ и, посмотрѣвъ на насъ, разсмѣялся.
— Ну что, кончили вашу оперетку? — спросилъ онъ.
Аликей разсказалъ ему объ удачномъ исходѣ миссіи и заявилъ, что нужно отправляться для обряда примиренія и заключенія договора объ алымѣ.
— Договоръ! — фыркнулъ инженеръ. — Что же это письменный договоръ?
— Устменный, — отвѣтилъ Аликей.
— Устменный, такъ устменный! — засмѣялся инженеръ. — А только сдается мнѣ, что вы всю эту феерію устроили съ цѣлью меня объегорить. Да и ты тутъ что-то мотаешься не безъ цѣли… Охъ, ужъ вы, бывшіе рыцари! Жулики вы, вотъ что! — вдругъ разсердился онъ.
— Моя цѣль, — наставительно и обидчиво заявилъ ему Аликей, — это, чтобы тебя не убили, какъ кровника. Хотишь — вѣрь, хотишь — не вѣрь. Мнѣ твоихъ денегъ не надо, и мы не жулики, а только соблюдаемъ адатъ, не нами и не нашими предками установленный, а предками предковъ нашихъ, а, можетъ быть, и самимъ Аллахомъ.
Аликей былъ въ нѣкоторомъ родѣ удивительный человѣкъ. Вдали отъ аула, на работахъ по линіи, въ сношеніяхъ съ нами, онъ былъ самымъ обыкновеннымъ европейцемъ: шутилъ и говорилъ о чемъ угодно, ѣлъ и пилъ все, что ни подвернется и, вообще, ничѣмъ не отличался отъ русскаго, кромѣ развѣ рѣчью, въ которой слышались порой, да и то рѣдко, неправильности. Но при малѣйшемъ прикосновеніи съ ауломъ, съ своими родичами, онъ точно мгновенно заражался тономъ азіатчины, мгновенно проникался почтеніемъ къ адатамъ, уваженіемъ къ традиціямъ, къ почтеннымъ старикамъ, духовнику и прочее. И тогда это былъ удивительный конгломератъ хитраго аллахобоязненнаго туземца и ловкаго парня себѣ на умѣ, умѣющаго извлекать выгоды изъ русскихъ.
Черезъ часъ мы снова отправились на окончательное примиреніе.
Впереди насъ шли почтенные люди аула: старшина, аульный крикунъ, нѣсколько стариковъ. Сзади всѣхъ шелъ инженеръ, котораго велъ за руку мулла. По обычаю, какъ объяснилъ Аликей, канлы долженъ итти безъ папахи и оружія, но такъ какъ у Тавліева не было оружія, а папаху ему замѣняла бѣлая фуражка, и солнце жгло немилосердно, то Аликей нашелъ, что онъ можетъ итти въ фуражкѣ.
Подойдя къ мѣсту свиданія, мулла вышелъ впередъ и прочиталъ молитву. Затѣмъ сказалъ рѣчь, приблизительно такого содержанія и почти въ такихъ же выраженіяхъ, какъ и на предварительномъ совѣщаніи о примиреніи.
Затѣмъ, по окончаніи этой церемоніи, долженъ былъ говорить инженеръ, но онъ поручилъ исполнить этотъ обрядъ Аликею, который и началъ рѣчь.
Онъ говорилъ очень долго и размахивалъ руками, очевидно упиваясь цвѣтами собственнаго краснорѣчія.
— Что ты тамъ плетешь, анаѳема? — не выдержалъ, наконецъ, Тавліевъ и спросилъ его вполголоса.
Аликей, нисколько не смущаясь, прервалъ свою кумыцкую рѣчь и отвѣтилъ ему по-русски:
— Я говорю имъ, что если бы была жива мать убитаго, то я бы подвелъ тебя къ ней, и ты, стоя на колѣняхъ, кланялся бы матери жертвы, моля ее о прощеніи и о принятіи тебя сыномъ вмѣсто убитаго.
— Да на кой чортъ ты говоришь такія глупости, когда никакой матери тутъ нѣтъ?
— Оставь, пожалуйста, — огрызнулся Аликей, — это ужъ обычай.
Инженеръ пожалъ плечами, а Аликей, поговоривъ еще немного, наконецъ, умолкъ.
— Ну, теперь все кончено, — заявилъ онъ. — Теперь войдемъ въ саклю для договора объ алымѣ.
Вошли въ саклю. Усѣлись. Аликей началъ опять говорить и говорилъ то по-русски, обращаясь къ инженеру, то по-кумыцки, обращаясь къ туземцамъ.
— Они отказываются отъ подарковъ, которые ты имъ долженъ по адату о примиреніи съ канлы.
— Какіе благородные люди! — насмѣшливо проговорилъ про себя Тавліевъ.
— Но такъ какъ… — продолжалъ Аликей.
— А! Значитъ есть и «но»?
— …обычай долженъ быть соблюденъ и имъ нуженъ выкупъ за кровь, для порядка, то они просятъ тебя, какъ главнаго инженера линіи, сдѣлать въ ихъ аулѣ вокзалъ.
— Возгалъ, возгалъ, — закивали нѣкоторые изъ туземцевъ, услыхавъ знакомое слово въ устахъ Аликея.
— Вотъ такъ неожиданный узоръ! — разсмѣялся Тавліевъ. — Вотъ къ чему дѣло-то клонило! Ну, губа у нихъ не дура. Такъ это и называется у васъ Аллахомъ установленный адатъ на самой современной почвѣ?
— Возгалъ, возгалъ! — опять повторили туземцы и оживленно заговорили съ Аликеемъ.
Инженеръ смѣялся, но Аликей строго взглянулъ на него.
— Они говорятъ, — началъ онъ, — что не хотятъ разорять тебя и заставлять платить за отца; что они помирились съ твоимъ родомъ и тобой безъ всякаго алыма, въ надеждѣ, что ты, вмѣсто алыма, исполнишь ихъ просьбу. Они тебя считаютъ за большого чиновника, генерала, который дѣлаетъ честь ихъ аулу и всему кумыцкому народу.
— Ладно, ладно, не пой.
— Такъ что сказать имъ? Потому что, если откажешь, то я ужъ и не знаю, какъ бы дѣло не разстроилось и тебя опять не объявили канлы. А вѣдь канлы всякій убить можетъ и не отвѣтитъ за это ни передъ Аллахомъ, ни передъ людьми.
— Не пугай, не пугай, не на таковскаго напалъ. Убьютъ, такъ отлично отвѣтятъ передъ закономъ и въ Сибирь прогуляются.
— А что, тебѣ легче будетъ отъ этого? — резонно замѣтилъ Аликей. — Ты-то все-таки будешь убитъ.
— Да что ты присталъ, убитъ, да убитъ?! Что я, младенецъ что-ли, чтобы меня запугивать такъ? Плевать я хочу и на тебя, и на твоихъ убійцъ.
Видя, что дѣло начинаетъ портиться, Аликей немедленно перемѣнилъ тактику и, быстро переговоривъ со стариками, обратился къ Тавліеву уже въ другомъ тонѣ:
— Они говорятъ, что ихъ аулъ бѣдный, что дорога и вокзалъ ихъ воскресятъ, что они очень любили твоего покойнаго батюшку и весь твой родъ, что ты, навѣрное, тоже хорошій человѣкъ и хотя сдѣлался теперь важнымъ человѣкомъ, но, навѣрно, не откажешь въ ихъ просьбѣ. Они очень просятъ.
— Ну, это дѣло другое, — поколебался инженеръ.
Туземцы, видя, что переговоры затягиваются, пріуныли и стали переговариваться между собою. И въ ихъ гортанной рѣчи то и дѣло попадалось слово «возгалъ».
— Такъ что сказать имъ?
— Скажи, пожалуй, что я согласенъ. Ну ихъ къ чорту! Они вѣдь глупы и не поймутъ, что это не отъ меня зависитъ — изысканія сдѣланы, и вокзалъ намѣченъ близъ ихъ аула, въ двухъ съ половиною верстахъ. Ну, можно тамъ какъ-нибудь придвинуть немного, что-ли.
— Ну, ужъ этого я имъ ничего не скажу, а скажу просто, что ты согласенъ. Иначе они не поймутъ.
— Ахъ, да говори, что знаешь. Надоѣло!
Аликей принялъ торжественный видъ, всталъ въ позу и заговорилъ съ туземцами.
Немедленно послѣ его рѣчи раздались радостные возгласы и крики «Алла, Алла», мѣшавшіеся съ криками «возгалъ! возгалъ!» Кто-то, въ заднихъ рядахъ, даже выстрѣлилъ.
Туземцы подходили къ инженеру, жали ему руку и называли его канъ-кардашъ.
Собственно говоря, инженеръ, какъ бывшій канлы, долженъ былъ угощать своихъ бывшихъ кровниковъ послѣ состоявшагося примиренія и договора объ алымѣ. Но, видно, алымъ былъ такъ хорошъ, что этотъ обычай не былъ соблюденъ, и старшина пригласилъ всѣхъ почетныхъ гостей къ себѣ въ домъ обѣдать. Очевидно, все было предусмотрѣно заранѣе, и обѣдъ былъ готовъ и вышелъ на славу.
Много дней спустя, мы сидѣли опять у степного костра, и опять около насъ возился юркій Аликей, подбрасывая въ огонь сухія вѣтви.
Въ эту ночь было, кажется, еще холоднѣе, но такъ какъ переводчикъ захватилъ нѣсколько бурокъ, то мы въ нихъ закутались и чувствовали себя очень хорошо.
Инженеръ нашъ былъ, какъ всегда, въ духѣ и говорилъ много. Онъ теперь не называлъ себя иначе, какъ канлы, и всегда смѣялся, вспоминая о происшествіи въ аулѣ.
— Вотъ вамъ и героическая когда-то Колхида, — говорилъ онъ. — Какъ послушаешь со стороны, всѣ эти канлы, канъ-кардаши, кровная месть, вся эта трескотня громкими словами, все это такъ звучитъ красиво, дико, величественно… А на дѣлѣ? Все сводится къ послѣднему слову «цивилизаціи» — къ желѣзнодорожному вокзалу. Промчались дни прекрасные Аранхуэца!.. А ужъ и этотъ хорошъ! — кивнулъ онъ головой на копошившагося въ сторонѣ Аликея. — Вотъ, вѣдь, съ виду кавказецъ, въ черкескѣ и кинжалѣ, а просто-напросто — жуликъ, самый обыкновенный жуликъ и, во всякомъ случаѣ, ловкій мальчикъ, потому что, навѣрное, взялъ за этотъ пресловутый «возгалъ» приличную сумму съ своихъ родичей.
Аликей подошелъ къ костру.
— Ну, Аликей, дѣло прошлое. Признавайся.
— Въ чемъ, уздень?
— Сколько взялъ съ сельчанъ за всю эту премудрую исторію съ кровною местью?
— Чего взялъ-то?
— Денегъ, конечно.
— Ай, ай, господинъ! Какъ это не стыдно! Развѣ можно деньги брать?! У насъ, у туземцевъ, это даже не водится.
— Такъ неужто ничего не получилъ? Вѣдь это-же ты, фокусникъ, всю эту катавасію затѣялъ. Такъ-таки ничего не получилъ?
— Конечно, нѣтъ. Подарки получилъ. Да что! бѣдный народъ, и обижать его грѣхъ предъ Аллахомъ!
— Ну, Аллаха-то оставь покуда въ сторонѣ, а скажи намъ по дружбѣ, что получилъ?
— Ну, коня получилъ, сукно на черкеску, кинжалъ, шашку и газыри…
— Въ серебрѣ?
— Съ позолотой и чернетью, какъ-же.
— Да вѣдь это ты рублей на пятьсотъ хватилъ?
— Ай, ужъ этого не знаю, господинъ. А только по адату нельзя, чтобы отказаться отъ подарковъ: оскорбить можно. А за что ихъ оскорблять? Бѣдный народъ…
— Ну, а знаешь, что я тебѣ скажу, Аликей?
— А что, господинъ?
— Я-то порядочнаго дурака разыгралъ съ тобой, а потому и можешь вмѣсто канлы называть меня дуракомъ. Ну, а ты такъ просто, не говоря худого слова и выражаясь деликатно по русски, — жуликъ, самый настоящій жуликъ. А ужъ какъ это по-кумыцки, извини, забылъ, да, впрочемъ, никогда и не зналъ.
Аликей что-то заворчалъ себѣ подъ носъ и отошелъ въ глубь чернѣвшей ночи.