Канлы (Ивченко)
| Канлы : Рассказ |
| Источник: Ивченко В. Я. Все цвета радуги. — СПб.: Типография А. С. Суворина, 1904. — С. 27. |
Мы сидели в степи вокруг костра из сухих ветвей, извивавшихся точно змеи в ярко-жёлтом пламени и издававших порою треск, походивший на отдалённое эхо ружейной перестрелки.
Над степью спускалась ночь, а над нами развёртывалось тёмно-синее небо, усеянное серебряными звёздами, похожее на громадный кусок декоративной материи, приготовленной для какого-нибудь театрального апофеоза.
Было жутко и холодно; день, жаркий и безветренный, прошёл в суете работы; теперь жар свалил и круто сменился прохладой южной ночи; безмолвие степи таило в себе нечто беспокойное и угрюмое. Мы отбились от своей партии, чувствовали голод и жажду; пить и есть было нечего — оставалось греться у огня и ожидать того мгновения, когда, достаточно отдохнув, мы будем в состоянии снова двинуться в путь. До станции, где наш небольшой отряд имел кров и пребывание, было ещё далеко.
Мы боялись диких зверей, которых, как говорили туземцы-кумыки, было много в степи, хотя за всё время работ нашей партии мы не встретили ни одного. Но мы всё-таки боялись, быть может, потому, что страх является одним из приятнейших развлечений в безмолвную и глухую степную ночь.
Могучая ночная тишина была подавляющей, и под её влиянием мы начинали думать. Это занятие совершенно никуда не годно, когда сидите ночью у степного костра, и в этих думах есть что-то странное, страшное и даже таинственное. Думы принимают образы и кажутся фантастическими существами, нашёптывающими в уши всякие нелепицы.
Нашей партией заведует инженер, уроженец одного из кумыцких аулов, покинувший свою родину на заре отроческих лет, забывший её, как забывает человек свою мать, умершую тотчас после рождения его на свет; лучше сказать, он не забывает её, а просто не знает, и только в силу наследственной традиции сердце его отзывается трепетом на таинственное и полное мистического значения слово «мать».
Но в данном случае даже и этого трепета не было. Инженер был увезён шести лет в Петербург к одному своему родственнику, служившему в конвое; потом он поступил в гимназию, кончил её; кончил и высшее учебное заведение, наградившее его званием инженера, выгодными командировками и хорошими денежными средствами. Ему теперь сорок лет, и он тридцать четыре года не заглядывал на Кавказ, утеряв всякое представление о родине и земляках.
Он придвинулся к костру, подбросил в него сухих ветвей, которые набрал находившийся в нашей партии кумык-переводчик, и заговорил единственно, кажется, из желания прервать угнетавшее его молчание ночи, потому что это был вообще человек очень общительный и жизнерадостный:
— Терпеть не могу этой степной тишины — она навевает думы. А думать я отвык, потому что мы, инженеры, привыкли больше к активной жизни, чем к созерцательной. Думать вот так, сидя в невольном бездействии, — жутко и препротивно. Обыкновенно, в таких случаях принято вспоминать картины так называемого далёкого детства и саклю, в которой родился. Но я ничего из этого не помню, и даже мне удивительно, что я родился в сакле и кумыком. Чёрт знает что! Инженер путей сообщения — и родился в сакле.
Мы посмеялись, хотя нам очень хотелось есть, и мы чувствовали большую физическую усталость.
Он нам много раз рассказывал о своём происхождении то, что ему удалось узнать по слухам, по рассказам покойного родственника-конвойца и по своим документам.
— Вот ведь какие бывают странные узоры жизни! — продолжал он. — Выстроил я много дорог, ещё больше делал изысканий во всех частях нашего обширного отечества и меньше всего думал о кумыцкой степи, которая была моей родиной. Но цивилизация коснулась и этой степи, и вот мы проводим в ней железную дорогу… И, после чуть не полвека отсутствия, я вновь попадаю в родные края. Но для инженера что значит родина? — пошутил он. — Ubi bene, ibi patria![1] И я убеждаюсь, что господа романисты бессовестно лгут, когда пишут: «Он подъезжал к родным степям, и сердце его трепетно забилось». Моё не бьётся. Напротив, при воспоминании о Петербурге оно начинает колыхаться: там у меня всё — знакомые, друзья, семья, всё близкое, всё дорогое. Здесь — всё чужое. «И над вершинами Кавказа летел печальный инженер… но на челе его высоком не отразилось ничего». Что-то не так, должно быть, да и рифма не выходит, но это ничего… Для инженера поэзия — предмет необязательный.
Он взглянул на нас и засмеялся.
— Вы молчите как каменные изваяния. Если вы думаете, что обет молчания способствует хорошему аппетиту, то совершенно напрасно. Аппетит и так хорош, а до станции далеко.
Кое-кто улыбнулся, кое-кто пожал плечами, и инженер умолк. Мы все очень любили его, потому что это был предобродушнейший человек и весёлый товарищ. Он любил болтать, и это порой раздражало нас, потому что работа наша под знойным солнцем, в степи расстраивала нервы и не располагала к весёлости. Но он никогда не унывал и ничем не смущался.
— Инженер всегда должен быть в хорошем расположении, чтобы с бодрым духом уметь срыть горку на ровном месте…
Но это уж он клеветал на себя, так как трудно было представить себе человека более безупречного и более бескорыстного.
— Ну, как хотите, — вдруг заявил он, — будем молчать и думать; а когда надумаетесь и отдохнёте, двинемся в путь, ибо мне очень хочется есть, а потом, конечно, и спать. Завтра же придётся встать рано.
Переводчик-кумык, насобирав в степи веток высохших от дневного зноя кустарников и растений, вернулся к костру, свалил ворох своей добычи неподалёку от него и уселся рядом с нами на землю. Он был прикомандирован к нашей партии для неизбежных объяснений с жителями плоскостных аулов, мимо которых велась линия новой железной дороги.
Это был высокий человек с приятным лицом и цветистою кумыцкою речью. Но по-русски он выговаривал плохо и в более сложных местах несколько затруднялся. Однако, передавал своим землякам всё, что нам было нужно.
— Что скажешь, Аликей? — не унимался инженер, который решительно не переносил молчания.
— Да ничего, уздень, всё думаю о том, как нас здесь ночь застала.
Инженер улыбнулся.
— Ты всё стоишь за то, чтобы называть меня узденём… — проговорил он.
— А как же?
И Аликей обратился к нам, как бы ища в нас поддержки.
— Господин Тавлиев, — начал он, — нашего кумыцкого племени, и аул, в котором он родился, — в двух верстах от станции, куда мы идём. Там ещё много Тавлиевых, и жители помнят твоего батюшку.
Аликей покачал укоризненно головой.
— Чего головой-то качаешь? — спросил инженер.
— А как же мне не качать головой! Ещё не видано, чтобы кумык забыл свою родину, своих земляков. А вот ты даже не говоришь по-нашему. Я тоже учился в городской школе, это ничего, это даже нужно, потому что нам приходится иметь дело с русскими, а вот выучился и вернулся к своим. Своим надо служить, а не чужим, господин.
— Я и служу своим, — отшучивался инженер. — А кому же я служу? — Разве русские — не свои?
Аликей зачмокал губами.
— Ты меня не так понял… — Я служу русским, но я не забываю своих. Я свои обычаи твёрдо помню. И своих всех знаю. А ты — даже отца своего не знаешь… А я его помню. Да и все ещё помнят его в ауле. Хороший был человек, ах, хороший! Храбрый джигит. Только горяч очень. За горячность свою и пострадал.
— Пострадал? Каким образом?
— А как же? На одной из пирушек он смертельно ранил князя Айдемирова и должен был покинуть аул, опасаясь мщения родственников убитого. Он хотел вскоре вернуться в аул, но заболел и умер, не успев этого сделать. Неужто ты не слыхал об этом?
— Слыхал что-то в детстве, смутно помню.
— Вот-вот…
— Так, стало быть, я — сын убийцы? — проговорил инженер и что-то тоскливое прошло по его весёлому лицу.
— А как же? Ты — кровник Айдемировых. У нас ещё много Айдемировых в ауле, и кровь убитого ещё не отомщена. Знаешь что? — вдруг встрепенулся Аликей. — Ведь ты — канлы.
— Чёрт знает, что за глупая история! — вскрикнул инженер. — И дёрнуло же меня принять эту командировку!..
— А что такое — канлы? — спросил один из нас, заинтересовавшись этим разговором.
— Канлы значит кровник-убийца.
— Да ведь убийца умер. Его отца ведь нет в живых, — возразил собеседник Аликея, кивнув в сторону инженера.
— Так, господин. Но по нашим обычаям, если канлы умер, не успев примириться с родственниками убитого, то место его заступают дети по старшинству рождения, и в канлы выбирается один из наследников, по выбору семейства убитого.
— Что за чертовщина! — выругался инженер. — Так я значит канлы? И меня ещё, пожалуй, убить могут?
— И очень, — успокоительным тоном заявил переводчик.
— Вот не было печали…
— Можно и примириться с кровниками. Тогда уж ты будешь не канлы, а кан-кардаш…
— А что значит кан-кардаш?
— Родственник по крови. Помирившись с кровниками, ты делаешься для сыновей убитого братом.
— Ну, да всё это — дела давно минувших дней. Кто помнит теперь об этой старой истории? — пытливо проговорил инженер, но на лице его мы читали признаки беспокойства.
— Ай, кто помнит?! Все помнят! Разве это забывается, когда передаётся из рода в род? А много ли времени-то прошло? Несколько десятков лет…
— Так ты думаешь, что помнят?
— Как думаю! Я знаю, что помнят. Третьего дня говорили.
— Это, наверное, ты проболтался, Аликей.
— Зачем я, душа моя?! — обидчиво проговорил переводчик. — Внук Айдемирова у нас старшиною. Он и говорит мне: «На станции есть Тавлиев. Не сын ли это нашего канлы?» — А я что могу сказать? Я только и могу сказать: «Сын».
— Ты и сказал?
— Я и сказал.
— А он что?
— А он ничего. «Стало быть, — говорит, — этот Тавлиев наш канлы».
— Да неужели этот обычай до сих пор ещё держится? — с недоумением проговорил один из нас, обращаясь к Аликею.
— А почему хороших обычаев старины не держаться? — обидчиво ответил Аликей. — Держится.
— Ну, хорош или не хорош обычай, — твёрдо сказал инженер, — а я заявлю местному начальству и попрошу, в случае чего, чтобы этого старшину удалили. Не может быть, чтобы русские власти поддерживали эту нелепость старых времён.
Но переводчик, видимо, испугался.
— Ай, не делай этого! — вскрикнул он встревоженным тоном. — Ты не знаешь нашей страны и нашего народа. Если сделаешь это — тебя как канлы убьют из-за угла.
— Так что же делать?
— Надо будет устроить примирение.
Партия наша, достаточно отдохнув и набравшись сил, пустилась в дорогу. Инженер уже не болтал, не острил, а шёл, молча, понуря голову. Эта «история древних лет» свалилась ему как снег на голову, и он с трудом верил ей.
— Сказка — не сказка, и быль — не быль, — проворчал он и больше уже не произнёс ни слова до самой станции.
На другой день, вечером, вернувшись ранее обыкновенного на свою стоянку, мы опять собрались вместе.
Станция наша была временная, выстроенная на скорую руку, среди степи, верстах в двух от большого и богатого аула. К нему вела невозможная дорога, вся изборождённая глубочайшими колеями и рытвинами, проделанными в мягкой почве огромными колёсами скрипучих арб, возивших здесь осенью кукурузу. Солнце высушило почву, но рытвины и колеи остались и только закаменели.
Из окон единственной общей комнаты, служившей буфетом и залом, видны были вечерние огни, зажёгшиеся в ауле и нарушавшие общую монотонность широкого и плоского пейзажа степи.
На станции, в те редкие часы отдыха, которые выпадали на нашу долю, мы проводили время недурно. Буфетчик-осетин доставал нам из аула молодых барашков и делал чудесные шашлыки, которые мы уничтожали в изобилии; был и овечий сыр, и тёшка, и всякая зелень, и, конечно, кахетинское, очень недурное, без всякого бурдючного запаха и, к тому же, недорогое. В деньгах мы в то время не нуждались, и потому у нас шла в каждую свободную минуту игра в винт, по крупной.
Мы и в этот вечер уселись за карточный стол и предались своему любимому занятию.
Инженер уже как будто совершенно забыл о происшествии накануне в степи и был, по своему обыкновению, очень весел и болтлив.
Кто-то из нас напомнил ему о разговоре с переводчиком, но Тавлиев только тряхнул головой и пожал плечами.
— Ерунда! — авторитетно решил он. — Кумыцкая сага! Это Аликей, выдумщик, всё наврал! Ну, может ли быть такая история в наше время?.. Вы — что? Пики? Чудесно. Ну, а я скажу вам на это сразу четыре в них.
Ему очень везло в этот вечер, и слово «шлем» не сходило с его губ.
Дверь тихо скрипнула, и в комнату вошёл Аликей.
Он подошёл к нашему столу, поздоровался со всеми и как-то таинственно подмигнул инженеру.
— Чего тебе? — насупился тот.
— Говорить надо.
— Успеешь. Малый в пиках!
Стали разыгрывать, и инженер, сделав большой шлем, накинулся на своего партнёра с горячностью, упрекая его в сокрытии трефового короля.
Только ещё в картах проявлял он иногда признаки наследственной горячности своего племени, и, видя, как он кипятится, можно было догадаться о его кавказском темпераменте. Но это было, кажется, всё, что он унаследовал от предков.
— Ну, что тебе? — обратился он к переводчику, когда немного успокоился.
— Там пришли… — неопределённо проговорил Аликей.
— Кто пришли? — не понял инженер.
Переводчик мотнул головой по направлению к окну. Несмотря на ночь, мы выглянули в окно, и нам удалось разглядеть какие-то тёмные силуэты, стоявшие на перекрёстке дороги. Инженер тоже выглянул.
— Ну что же? Говори толком… Рабочие что ли?
— Не рабочие, а депутаты.
— Какие депутаты?
— От аула.
— Что им нужно?
— Хотят с тобой говорить.
Инженер разложил около себя карты веером в доказательство, что ему надлежало сдавать, и вышел нахмурившись.
— Чёрт знает, — проговорил он. — Ни минуты покоя! Я сейчас, господа.
Через десять минут он вернулся. Мы заметили, что лицо его было бледно и взволновано. Но он молчал и, ни слова не сказав, принялся за сдачу. Любопытство наше было возбуждено, но мы предпочитали не спрашивать его ни о чём, предоставив ему самому высказаться.
Только сдав карты и разыграв удачно назначенную им игру, он заговорил.
— А ведь глупая эта история продолжается, — как бы нехотя сказал он.
— Какая история? — спросили мы хором. — Неужели…
— Да. Приходила депутация из аула, чтобы объявить меня канлы. Видали вы этакие штуки! Ну, что делать? Аликей, подлец, затеял это, я в этом уверен… Но из каких побуждений? Тут есть что-то тёмное.
— Что же вы думаете делать? — спросил один из компании.
— Я не знаю. Аликей говорит, что нужно подчиниться и по всем правилам их дурацкого обычая устроить примирение. Завтра воскресенье, и мы отправимся с ним в аул.
— А нам можно? — спросили мы. — Это должно быть интересно.
— Да мне что! Пойдёмте, если хотите.
Мы продолжали игру, но инженеру уже не шла карта, и он раздражался. Сыграв шесть роберов, он не захотел продолжать и объявил, что пойдёт спать, потому что устал, и завтра придётся встать рано, несмотря на праздник, «чтобы покончить всю эту гнусную комедию в один день».
Мы разошлись по своим конурам.
На другое утро, по дороге в аул, Тавлиев объяснил нам, что депутаты, явившиеся от имени семьи когда-то убитого князя, категорически заявили ему, что так как за смертью убийцы кровь убитого осталась неотомщенной, то он, наследник «старого Тавлиева», объявляется ими канлы и должен подчиниться всем требованиям «закона».
— Я было стал на дыбы, — рассказывал инженер, — и даже начал ругать их, но что было удивительно: чем я говорил резче и дерзче, тем лица их становились радостнее и приветливее. Оказалось, подлец Аликей, переводивший мою речь по-кумыцки в «вольном переводе», говорил им диаметрально противоположное! Я вам повторяю, что он в заговоре с ним, и что это — его штуки. Он им сказал, что я на всё согласен, что я чту обычаи их страны как верный сын родины, и что я принимаю звание канлы. Звание канлы! — Каков подлец! И что я прошу только об одном, чтобы церемонию примирения устроить и окончить в один день. Они лопотали что-то и кивали головами. Я ему возразил, что никакого такого дурацкого звания не принимаю, ни о чём не прошу, мириться не желаю, так как я вовсе ни с кем не ссорился. Но он шептал мне по-русски: «Ой, господин, напрасну! Ой, напрасну! Лучше согласись… убьют, ведь, задарма! И не будет даже известно, кто, когда и как убил». Ну, натурально, я плюнул и согласился, потому что чёрт же его знает, может быть, он сам, Аликей, и убил бы меня в конце концов…
На это предположение мы рассмеялись, но инженер, по-видимому, искренне верил ему.
Мы пришли, наконец, в аул и зашли в саклю Аликея. Там им уже была приготовлена депутация, которая от имени Тавлиева должна была отправиться к родственникам когда-то убитого князя.
Аликей встретил нас радостно. В кунацкой был приготовлен достархан с восточными яствами — пловом, барашком, чуреком и бузою. В виде десерта находились на нём резинообразные чурчхелы, каймак и кишмиш. Мы дома напились чаю, почему отказались от невозможного пойла из кирпичного чая, бараньего сала и молока, называемого калмыцким чаем, но угощение должны были принять и отведать того или иного блюда.
— Но у меня катар! — возмущённым голосом протестовал инженер.
Тем не менее, он должен был, по словам Аликея, есть, чтобы не нанести оскорбления дому хозяина.
— Вот идиоты! — ворчал инженер, силясь разорвать зубами резиновую обложку чурчхела.
Аликей, после угощения, отвёл его в сторону.
— Не бойся, господин. Я уже всё сделал и переговорил, ты только слушайся меня, — сказал он.
— Да, слушайся тебя! Вон ты в какую гнусную историю меня затесал.
— Что делать — закон! — убеждённо возразил переводчик.
— Убирайся ты со своим законом… знаешь куда?
Депутация состояла из одного духовного лица, двух именитых жителей и Аликея. Мы присоединились к ней, за исключением инженера.
Назначение депутации было отправиться к родственникам убитого с просьбой разрешить Тавлиеву явиться к ним с повинной головой.
Мы отправились на другой конец аула; там нас уже ждали.
Аликей выступил вперёд и заявил громогласно:
— Вот мы посланы вашим канлы… Надеемся, что вы не откажетесь поступить с вашим обидчиком согласно существующим у нас старым обычаям.
В голосе Аликея звучали нотки почтительности и подобострастия.
Затем выступил мулла и сказал приличную сему случаю речь, которую Аликей переводил нам, вполголоса, слово за слово:
— Жители нашего аула! Ваш канлы поручил мне высказать вам своё сожаление о случившемся когда-то несчастье; такие несчастья, жители, бывали, как вам известно, прежде и будут, надо думать, и после. Тот, над чьей головой такие несчастья обрушиваются, не должен ожесточаться до того, чтоб забывать мудрые заветы предков. А они завещали примирение и прощение. Что есть лучшее украшение доблестного воина, жители? Лучшее украшение доблестного воина — великодушие. Да и вернёшь ли к жизни скончавшегося? Нет, его не вернёшь к жизни! А что подсказывает благоразумие оскорблённому? Оно подсказывает, что оскорблённые чувства следует подчинить мудрому рассудку. И вот, вы не должны отвергнуть наши предложения о примирении с врагом ваших родичей…
Всё это походило на комедию. Всем было ясно, что здесь нет налицо ни оскорблённых, ни врагов, что вся эта история давно забыта и похоронена, как похоронена и забыта самая жертва события. Но, по какому-то недоразумению, или с какими-то целями, всё это вновь поднято и нагальванизировано в угоду старинному обычаю.
Аликей сообщил нам, что если родственники убитого окажутся людьми неблагоразумными, то они могут отказать в просьбе о примирении, и тогда депутации придётся идти через некоторое время вновь. Но если они разумные и справедливые, то они поспешат согласиться.
Они оказались разумными и справедливыми, потому что, собравшись в кружок и обсудив довольно горячо предложение муллы, согласились принять просьбу.
— Мы принимаем просьбу нашего кровника, — сказал один из них, отделившись от толпы. — Скажи ему, Аликей, что он может явиться и повидаться с нами.
— А какой установите алым? — спросил Аликей.
— Сговоримся! — неопределённо ответил представитель обиженного рода.
Аликей улыбнулся и отошёл к нам.
Депутация наша отправилась домой сообщить приятную весть инженеру.
По дороге один из нас спросил Аликея, что это за алым, и он ответил нам, улыбаясь:
— А это ж подарки. В знак искренней приязни после примирения, канлы обязан передать родственникам убитого подарки.
— И много?
— Да разно бывает. В прежнее время по адату[2] давали одну штуку рогатого скота, а у кого не было, то тринадцать рублей и два аршина шёлковой материи. И все ближайшие родственники убийцы — братья, дяди, внуки, племянники — платили кто по пяти, кто по три рубля, а кто по полтиннику и четвертаку. Чем дальше родство, тем меньше плата. Ну, а теперь можно расквитаться иначе.
— Как же?
— Да на всяк манер! — загадочно проговорил Аликей и умолк.
Мы застали инженера лежащим на тахте в кунацкой. Он очень удобно примостился, подложив под голову мутаки и подушки, и читал какой-то французский роман, захваченный им с собой.
При нашем появлении он вскочил и, посмотрев на нас, рассмеялся.
— Ну что, кончили вашу оперетку? — спросил он.
Аликей рассказал ему об удачном исходе миссии и заявил, что нужно отправляться для обряда примирения и заключения договора об алыме.
— Договор! — фыркнул инженер. — Что же это письменный договор?
— Устменный, — ответил Аликей.
— Устменный, так устменный! — засмеялся инженер. — А только сдаётся мне, что вы всю эту феерию устроили с целью меня объегорить. Да и ты тут что-то мотаешься не без цели… Ох, уж вы, бывшие рыцари! Жулики вы, вот что! — вдруг рассердился он.
— Моя цель, — наставительно и обидчиво заявил ему Аликей, — это, чтобы тебя не убили, как кровника. Хотишь — верь, хотишь — не верь. Мне твоих денег не надо, и мы не жулики, а только соблюдаем адат, не нами и не нашими предками установленный, а предками предков наших, а, может быть, и самим Аллахом.
Аликей был в некотором роде удивительный человек. Вдали от аула, на работах по линии, в сношениях с нами, он был самым обыкновенным европейцем: шутил и говорил о чём угодно, ел и пил всё, что ни подвернётся и, вообще, ничем не отличался от русского, кроме разве речью, в которой слышались порой, да и то редко, неправильности. Но при малейшем прикосновении с аулом, со своими родичами, он точно мгновенно заражался тоном азиатчины, мгновенно проникался почтением к адатам, уважением к традициям, к почтенным старикам, духовнику и прочее. И тогда это был удивительный конгломерат хитрого аллахобоязненного туземца и ловкого парня себе на уме, умеющего извлекать выгоды из русских.
Через час мы снова отправились на окончательное примирение.
Впереди нас шли почтенные люди аула: старшина, аульный крикун, несколько стариков. Сзади всех шёл инженер, которого вёл за руку мулла. По обычаю, как объяснил Аликей, канлы должен идти без папахи и оружия, но так как у Тавлиева не было оружия, а папаху ему заменяла белая фуражка, и солнце жгло немилосердно, то Аликей нашёл, что он может идти в фуражке.
Подойдя к месту свидания, мулла вышел вперёд и прочитал молитву. Затем сказал речь, приблизительно такого содержания и почти в таких же выражениях, как и на предварительном совещании о примирении.
Затем, по окончании этой церемонии, должен был говорить инженер, но он поручил исполнить этот обряд Аликею, который и начал речь.
Он говорил очень долго и размахивал руками, очевидно упиваясь цветами собственного красноречия.
— Что ты там плетёшь, анафема? — не выдержал, наконец, Тавлиев и спросил его вполголоса.
Аликей, нисколько не смущаясь, прервал свою кумыцкую речь и ответил ему по-русски:
— Я говорю им, что если бы была жива мать убитого, то я бы подвёл тебя к ней, и ты, стоя на коленях, кланялся бы матери жертвы, моля её о прощении и о принятии тебя сыном вместо убитого.
— Да на кой чёрт ты говоришь такие глупости, когда никакой матери тут нет?
— Оставь, пожалуйста, — огрызнулся Аликей, — это уж обычай.
Инженер пожал плечами, а Аликей, поговорив ещё немного, наконец, умолк.
— Ну, теперь всё кончено, — заявил он. — Теперь войдём в саклю для договора об алыме.
Вошли в саклю. Уселись. Аликей начал опять говорить и говорил то по-русски, обращаясь к инженеру, то по-кумыцки, обращаясь к туземцам.
— Они отказываются от подарков, которые ты им должен по адату о примирении с канлы.
— Какие благородные люди! — насмешливо проговорил про себя Тавлиев.
— Но так как… — продолжал Аликей.
— А! Значит есть и «но»?
— …обычай должен быть соблюдён и им нужен выкуп за кровь, для порядка, то они просят тебя как главного инженера линии сделать в их ауле вокзал.
— Возгал, возгал, — закивали некоторые из туземцев, услыхав знакомое слово в устах Аликея.
— Вот так неожиданный узор! — рассмеялся Тавлиев. — Вот к чему дело-то клонило! Ну, губа у них не дура. Так это и называется у вас Аллахом установленный адат на самой современной почве?
— Возгал, возгал! — опять повторили туземцы и оживлённо заговорили с Аликеем.
Инженер смеялся, но Аликей строго взглянул на него.
— Они говорят, — начал он, — что не хотят разорять тебя и заставлять платить за отца; что они помирились с твоим родом и тобой без всякого алыма, в надежде, что ты, вместо алыма, исполнишь их просьбу. Они тебя считают за большого чиновника, генерала, который делает честь их аулу и всему кумыцкому народу.
— Ладно, ладно, не пой.
— Так что сказать им? Потому что, если откажешь, то я уж и не знаю, как бы дело не расстроилось, и тебя опять не объявили канлы. А ведь канлы всякий убить может и не ответит за это ни перед Аллахом, ни перед людьми.
— Не пугай, не пугай, не на таковского напал. Убьют, так отлично ответят перед законом и в Сибирь прогуляются.
— А что, тебе легче будет от этого? — резонно заметил Аликей. — Ты-то всё-таки будешь убит.
— Да что ты пристал, убит, да убит?! Что я, младенец что ли, чтобы меня запугивать так? Плевать я хочу и на тебя, и на твоих убийц.
Видя, что дело начинает портиться, Аликей немедленно переменил тактику и, быстро переговорив со стариками, обратился к Тавлиеву уже в другом тоне:
— Они говорят, что их аул бедный, что дорога и вокзал их воскресят, что они очень любили твоего покойного батюшку и весь твой род, что ты, наверное, тоже хороший человек и хотя сделался теперь важным человеком, но, наверно, не откажешь в их просьбе. Они очень просят.
— Ну, это дело другое, — поколебался инженер.
Туземцы, видя, что переговоры затягиваются, приуныли и стали переговариваться между собою. И в их гортанной речи то и дело попадалось слово «возгал».
— Так что сказать им?
— Скажи, пожалуй, что я согласен. Ну их к чёрту! Они ведь глупы и не поймут, что это не от меня зависит — изыскания сделаны, и вокзал намечен близ их аула, в двух с половиною верстах. Ну, можно там как-нибудь придвинуть немного, что ли.
— Ну, уж этого я им ничего не скажу, а скажу просто, что ты согласен. Иначе они не поймут.
— Ах, да говори, что знаешь. Надоело!
Аликей принял торжественный вид, встал в позу и заговорил с туземцами.
Немедленно после его речи раздались радостные возгласы и крики «Алла, Алла», мешавшиеся с криками «возгал! возгал!» Кто-то, в задних рядах, даже выстрелил.
Туземцы подходили к инженеру, жали ему руку и называли его кан-кардаш.
Собственно говоря, инженер как бывший канлы должен был угощать своих бывших кровников после состоявшегося примирения и договора об алыме. Но, видно, алым был так хорош, что этот обычай не был соблюдён, и старшина пригласил всех почётных гостей к себе в дом обедать. Очевидно, всё было предусмотрено заранее, и обед был готов и вышел на славу.
Много дней спустя мы сидели опять у степного костра, и опять около нас возился юркий Аликей, подбрасывая в огонь сухие ветви.
В эту ночь было, кажется, ещё холоднее, но так как переводчик захватил несколько бурок, то мы в них закутались и чувствовали себя очень хорошо.
Инженер наш был как всегда в духе и говорил много. Он теперь не называл себя иначе как канлы и всегда смеялся, вспоминая о происшествии в ауле.
— Вот вам и героическая когда-то Колхида, — говорил он. — Как послушаешь со стороны, все эти канлы, кан-кардаши, кровная месть, вся эта трескотня громкими словами, всё это так звучит красиво, дико, величественно… А на деле? Всё сводится к последнему слову «цивилизации» — к железнодорожному вокзалу. Промчались дни прекрасные Аранхуэца!.. А уж и этот хорош! — кивнул он головой на копошившегося в стороне Аликея. — Вот, ведь, с виду кавказец, в черкеске и кинжале, а просто-напросто — жулик, самый обыкновенный жулик и, во всяком случае, ловкий мальчик, потому что, наверное, взял за этот пресловутый «возгал» приличную сумму со своих родичей.
Аликей подошёл к костру.
— Ну, Аликей, дело прошлое. Признавайся.
— В чём, уздень?
— Сколько взял с сельчан за всю эту премудрую историю с кровною местью?
— Чего взял-то?
— Денег, конечно.
— Ай, ай, господин! Как это не стыдно! Разве можно деньги брать?! У нас, у туземцев, это даже не водится.
— Так неужто ничего не получил? Ведь это же ты, фокусник, всю эту катавасию затеял. Так-таки ничего не получил?
— Конечно, нет. Подарки получил. Да что! Бедный народ, и обижать его грех пред Аллахом!
— Ну, Аллаха-то оставь покуда в стороне, а скажи нам по дружбе, что получил?
— Ну, коня получил, сукно на черкеску, кинжал, шашку и газыри…
— В серебре?
— С позолотой и чернетью, как же.
— Да ведь это ты рублей на пятьсот хватил?
— Ай, уж этого не знаю, господин. А только по адату нельзя, чтобы отказаться от подарков: оскорбить можно. А за что их оскорблять? Бедный народ…
— Ну, а знаешь, что я тебе скажу, Аликей?
— А что, господин?
— Я-то порядочного дурака разыграл с тобой, а потому и можешь вместо канлы называть меня дураком. Ну, а ты так просто, не говоря худого слова и выражаясь деликатно по-русски, — жулик, самый настоящий жулик. А уж как это по-кумыцки, извини, забыл, да, впрочем, никогда и не знал.
Аликей что-то заворчал себе под нос и отошёл в глубь черневшей ночи.