Артур Конан Дойл.
правитьКалека.
правитьИсточник: Конан-Дойль. Записки знаменитого сыщика. — М.: 2-е изд. книгопродавца М. В. Клюкина, 1904.
Как-то летом, несколько месяцев спустя после моей свадьбы, я сидел у себя в кабинете и дремал над каким-то романом, докуривая последнюю трубку. Моя дневная работа была окончена; жена уже ушла к себе в спальню, а внизу в передней прислуга запирала на ночь двери, очевидно, собираясь тоже отправиться на боковую. Я встал со своего места и только что стал выколачивать пепел из трубки, как вдруг в передней раздался отрывистый звонок.
Я посмотрел на часы: было три четверти двенадцатого. Никто из гостей не мог прийти в такой поздний час ночи. «Стало быть, какой-нибудь пациент, — подумал я. — Опять придется не спать всю ночь».
Скорчив недовольную гримасу, я спустился вниз в переднюю и открыл двери. К моему удивлению, вместо пациента на крыльце стоял Шерлок Холмс.
— Здравствуй, Ватсон, — сказал он. — Надеюсь, ты простишь меня за такой поздний визит.
— Заходи, пожалуйста, мой друг.
— У тебя такое изумленное лицо. Да и неудивительно. Наверное, собирался уже ложиться спать. Гм, вижу, ты не покидаешь холостяцких привычек и продолжаешь курить прежний табак. Тебя как всегда выдает пепел на сюртуке. Взглянув на тебя, Ватсон, сразу можно определить, что ты привык к форме. Никогда ты не сделаешься настоящим стацким, пока не бросишь манеру носить, как в былое время, носовой платок за рукавом сюртука. Ты меня приютишь сегодня на ночь?
— С удовольствием.
— Помнишь, ты говорил когда-то, что для одного у тебя всегда найдется место. На вешалке же, вижу, нет чужого платья.
— Пожалуйста, я очень буду рад, если ты останешься у меня ночевать.
— Спасибо. Очевидно, тебе пришлось иметь дело с английскими рабочими. Кроме вреда, они ничего не приносят, не правда ли? Что у тебя, водопровод испортился?
— Нет, газ, — ответил я удивленно.
— Вижу, на линолеуме следы гвоздей их сапожищ.
— Хочешь закусить?
— Нет, спасибо, я уже ужинал в Ватерлоо. А трубку, если позволишь, выкурю с удовольствием.
Я подал ему кисет с табаком, а он сел на кресло против меня и некоторое время курил, не произнося ни слова. Я отлично понимал, что только очень важное дело могло привести ко мне в такой поздний час ночи моего друга, и потому терпеливо ждал, пока он сам не начнет рассказывать, в чем дело.
— Я вижу, ты был сегодня сильно занят, — сказал он наконец, лукаво глядя на меня.
— Да, ты не ошибся, — ответил я. — Конечно, ты станешь смеяться надо мною, но, откровенно говоря, я не понимаю, откуда ты мог это узнать?
Холмс усмехнулся.
— Милый Ватсон, кажется пора мне знать твои привычки. Когда у тебя мало пациентов, ты ходишь пешком; в противном же случае берешь извозчика. Твои сапоги чисты, и потому я вывел заключение, что ты нашел возможность ездить сегодня к больным на извозчике.
— Превосходно! — воскликнул я.
— И между тем так просто. Это один из массы случаев, когда человек поражает собеседника своею наблюдательностью только потому что этот последний упустил из виду или не обратил внимания на самую мелкую и пустяшную подробность, на которой-то и основан весь дедуктивный вывод первого. Для наглядности приведу тебе аналогичный пример. Все твои статьи нравятся читателю и поражают его своей фантазией и изобретательностью в области вымысла. Тебе же они кажутся самыми простыми и обыкновенными вещами только потому, что у тебя в руках находились источники, откуда ты черпал материалы для своей статьи, о существовании которых не знает читатель. В данное время я нахожусь в положении этих читателей, потому что держу в своих руках несколько нитей одного в высшей степени странного происшествия, взволновавшего человеческий мозг. Мне недостает еще только одной или двух нитей, чтобы распутать эту странную историю, но ручаюсь тебе, Ватсон, я докопаюсь до нее.
При этих словах глаза Холмса заблестели, и яркий румянец покрыл его бледные щеки. На минуту поднялась завеса и открыла его пылкую, глубокую натуру, но только на одну минуту. Когда я взглянул на него еще раз, лицо моего друга приняло то обычное холодное выражение абсолютного покоя, за который так часто называли его «автоматом», а не человеком.
— Предстоящая задача обещает быть очень интересной, — продолжал он. — По-моему, она представляет даже исключительный интерес. В общих чертах я уже ознакомился с этим делом, и даже успел сделать некоторые заключения. Ты окажешь мне большую услугу, если согласишься поехать вместе со мною.
— Ты знаешь, я ужасно люблю ездить с тобою.
— Мне придется завтра ехать в Альдершотт. Не будет ли это для тебя слишком далеко?
— Надеюсь, Джэксон не откажется съездить завтра вместо меня к моим пациентам.
— Отлично. В одиннадцать десять мы должны выехать из Ватерлоо. А теперь, если ты не очень устал, я расскажу тебе вкратце, что случилось и что предстоит нам с тобою сделать.
— Я успел выспаться до твоего прихода и теперь могу сидеть сколько тебе угодно.
— Быть может, ты читал уже в газетах про убийство полковника Королевской гвардии Барклея?
— Нет. И не читал, и не слыхал.
— Ну, значит, в городе еще не узнали об этом. Убийство произошло только два дня тому назад. Вот подробности его.
«Ройял Мэллоус», где служил полковник Барклей, считается, как тебе известно, одним из лучших ирландских полков английской армии. Он отличился еще в Крыму, и при Мутини, и с тех пор при каждом удобном случае старался поддержать свою славу. Еще в понедельник до вечера этим полком командовал Джэмс Барклей, храбрый ветеран, который поступил в него волонтером, отличился в битве при Мутини и с тех пор блестяще подвигался по службе, пока не сделался командиром того полка, в котором когда-то был простым рядовым.
Полковник Барклей женился еще сержантом на мисс Нанси Дэвой, дочери знаменщика того же полка. Конечно, ее простое происхождение немного повредило ему и вызвало много толков среди офицеров этого полка, но мистрис Барклей так сумела себя поставить, что вскоре полковые дамы полюбили ее не менее того, как любили офицеры ее мужа. Надо заметить, что она была необыкновенно красива. Даже теперь, несмотря на тридцатилетнюю супружескую жизнь, ее можно назвать изящной и красивой дамой.
В семейной жизни полковник Барклей был, кажется, очень счастлив. Майор Морфи, к которому я обратился за справками, уверял меня, что никогда не слышал, чтобы эта супружеская пара когда-либо ссорилась, хотя в общем было заметно, что полковник Барклей больше любил свою жену, чем она его. Он не мог без нее жить ни одного дня; она же, хотя всегда была ему верна и преданна, наружным образом не выказывала особенно сильной привязанности. Тем не менее, все окружающие считали их образцовою супружескою парой. Судя по их отношениям, никто не мог ожидать такого трагического финала их счастливой на вид супружеской жизни.
У полковника Барклея всегда были некоторые странные черты характера. Вообще это был очень радушный, гостеприимный и добродушный старый солдат, но иногда бывали моменты, когда он обнаруживал способность к крайней вспыльчивости, даже мстительности, хотя последние дурные качества, казалось, никогда не отзывались на его жене. Затем майор Морфи и пять офицеров этого полка обратили мое внимание на еще одну особенность его характера. Это на страшно угнетенное состояние духа, которое по временам овладевало полковником. Когда на него нападала такая меланхолия, он ходил мрачнее тучи, ни с кем не разговаривал, и улыбка не появлялась на его открытом, приятном лице. Кроме всего этого, он боялся одиночества, особенно в темноте. Эта последняя странность взрослого человека, известного своею храбростью старого солдата всегда служила предметом всяких толков и различных предположений.
Первый батальон этого полка уже много лет стоял в Альдершотте. Женатые офицеры жили на своих квартирах, и полковник Барклей уже давно нанимал виллу, называемую Лашин, в полумиле от северного лагеря. Западный фасад этого дома выходил на большую дорогу, которая проходила мимо него в расстоянии тридцати аршин. Весь штат прислуги полковника состоял из кучера и двух горничных. Хозяин, хозяйка и эта прислуга были единственными обитателями Лашина. Детей у Барклеев не было, а гости приезжали редко и на ночь никогда не останавливались.
Вот что происходило на вилле в злополучный понедельник между пятью и десятью часами вечера. Миссис Барклей была католичка, увлекалась благотворительностью и состояла членом Сент-Джорджского общества попечения о бедных детях. В понедельник, в восемь часов вечера было назначено заседание этого общества, и потому миссис Барклей велела раньше подать обед, чтобы поспеть к началу заседания. Кучер уверяет, что уходя из дому она очень дружелюбно попрощалась с мужем и обещала скоро вернуться назад. Затем она зашла за мисс Моррисон, молодой девушкой, живущей на соседней вилле, и они вместе отправились на заседание. Заседание продолжалось сорок минут; и в четверть десятого мистрис Барклей вернулась домой, проводив до дверей мисс Моррисон.
Теперь надо описать тебе расположение комнаты, в которой было совершено убийство. В ней хозяева обыкновенно сидели по утрам. Большие окна и стеклянные двери выходили прямо на лужайку, отделяющую от дома большую дорогу. Эта лужайка, величиною не больше тридцати аршин, была окружена небольшим каменным забором с железной решеткой. Шторы в этой комнате никогда не опускались, потому что по вечерам обыкновенно здесь никто не сидел. Вернувшись домой, мистрис Барклей сама зажгла здесь лампу и приказала горничной Жанне Стюарт принести чашку чая, чего раньше никогда не делала. Полковник сидел в столовой, но, услышав, что жена вернулась, вошел к ней в комнату. Кучер видел, как он проходил через переднюю и входил в эту комнату. Это последний раз, как он видел своего господина живым.
Спустя десять минут горничная принесла чай, но, подойдя к комнате, была поражена, услышав первый раз за все свое пребывание у Барклеев, что господа спорят. Она постучала в дверь, но ответа не последовало. Тогда она взялась за ручку дверей — дверь оказалась закрытой на ключ изнутри. Прибежав в кухню, она рассказала об этом кучеру и другой горничной, и вместе с ними вернулась в переднюю. Спор продолжался; и кучер, и обе девушки удостоверяют, что слышны были только два голоса, принадлежавшие полковнику и его жене. Барклей произносил слова отрывисто и сдавленным голосом, так что нельзя было разобрать, что он говорил, а мистрис Барклей, наоборот, кричала громко. «Ты трус! — повторила она несколько раз. — Что тебе теперь делать? Отдай мне мою жизнь! Я не стану дышать с тобою одним и тем же воздухом, жить с тобою одною жизнью. Ты трус, негодяй!» Вслед за этим вдруг раздался ужасный крик мужчины, падение тела и пронзительный крик и стон женщины. Предчувствуя, что в комнате творится что-то недоброе, кучер бросился к двери и хотел было ее выломать, но дверь не поддавалась, а горничные были так перепуганы, что не могли помочь ему. Тогда кучера осенила мысль выбежать на двор и проникнуть в комнату через стеклянную дверь. Так он и сделал. Одна половина большого французского окна была открыта, что не внушает подозрения, принимая во внимание теплый вечер и летнюю пору. Он без затруднения проник в комнату; глазам его представилась следующая картина. Его госпожа перестала стонать и лежала в бессознательном состоянии на кушетке. Ноги полковника лежали на стуле, голова же на полу, в луже собственной крови, около угла камина.
Первое, что пришло в голову кучеру, когда он увидел, что ничем не может помочь своему бедному хозяину, было открыть дверь. Но тут он встретил непредвиденное затруднение. Ключа в дверях не было, и, как он не искал в комнате, нигде его не мог найти. Тогда он тем же путем вышел из комнаты через окно, чтобы дать знать полиции и позвать доктора. Мистрис Барклей, которую, конечно, все подозревали в убийстве мужа, была перенесена в бессознательном состоянии в свою комнату. Тело же полковника положили на кушетку и составили протокол.
Старый воин умер от рваной раны, нанесенной ему в затылочную часть головы каким-то тупым орудием. Какого рода это тупое орудие, определить было нетрудно, так как оно валялось тут же на полу около тела. Это был изогнутый нож, сделанный из очень твердого дерева, с костяною ручкою. У полковника была большая коллекция различного рода оружия, собранная им во всех странах, где ему приходилось воевать и ездить по делам службы. Должно быть, и этот нож был в числе его трофеев. Опрошенные слуги уверяли, что никогда раньше не видали у полковника подобного оружия, но этому нельзя предавать большого значения, потому что они могли и не заметить его среди массы редких вещей, находящихся в доме. Кроме этого, ничего особенно важного не было замечено полицией. Одно только обстоятельство поражало всех: что не у мистрис Барклей, ни у полковника, и нигде в целом доме не могли найти ключа, которым была закрыта дверь изнутри до совершения преступления. Чтобы открыть дверь, пришлось в конце концов позвать слесаря из Альдершотта.
Вот в каком положении находилось дело, Ватсон, пока я не приехал по просьбе майора Морфи во вторник утром, чтобы помочь розыскам полиции.
Ты согласишься со мною, что это дело даже в том виде, как я его тебе рассказал, представляет большой интерес, но мои собственные розыски на месте преступления убедили меня, что оно гораздо интереснее, чем кажется с первого раза.
Я начал с того, что опросил еще раз прислугу, но она ничего нового мне не рассказала. Одну только интересную подробность припомнила горничная Жанна Стюарт. Ты помнишь, что она, услышав спор, спустилась в кухню и привела с собой остальную прислугу. Она говорила, что когда в первый раз подошла к двери, господа говорили таким сдавленным голосом, что невозможно было разобрать ни одного слова. Когда же я стал настаивать, чтобы она припомнила, что говорили господа, Жанна призналась, что слышала дважды произнесенное госпожой имя Давид. Это обстоятельство хоть немножко объясняет нам причину спора. Если ты помнишь, имя полковника Джэмс.
Затем нельзя упускать из виду еще одно обстоятельство. На полицию и даже на слуг произвело ужасное впечатление лицо полковника. Трудно себе представить, чтобы лицо храброго воина могло носить отпечаток такого смертельного ужаса и страха. Не может быть сомнения, что он уже раньше предвидел свою судьбу и потому находился под впечатлением ужасного страха. В одном я согласен с предположениями полиции, что он не мог бы так испугаться, если бы видел желание жены убить его. Но хотя рана и была нанесена ему в затылочную часть головы, он мог, желая избежать удара, как раз повернуть в это время голову. У жены полковника началось воспаление мозга, и потому узнать от нее ничего нельзя, так как она лежит без памяти.
От полиции я узнал, что мисс Моррисон, которая ходила на заседание, отказалась объяснить причину, почему мистрис Барклей вернулась домой в дурном расположении духа.
Много трубок выкурил я, Ватсон, обдумывая все эти факты и стараясь восстановить истину. Не может быть сомнения, что преступление откроется само собою, как только выяснится, куда исчез ключ от дверей. В комнате его нет, следовательно, его кто-то унес. Ни полковник, ни его жена не могли унести с собою ключ, это совершенно ясно. Следовательно, в комнате было какое-то третье лицо. А это третье лицо могло спокойно проникнуть и уйти из комнаты через открытое окно. Я был убежден, что тщательное исследование комнаты и лужайки около дома откроют мне следы этой таинственной особы. Ты знаешь мою методу, Ватсон. Ни одна пядь земли не осталась не исследованною мною, и в конце концов я открыл следы, хотя, признаться, совсем не такие, каких ожидал. На основании этих исследований я пришел к заключению, что в комнате действительно был посторонний человек, прошедший через лужайку со стороны дороги. Я нашел пять ясных следов человеческих ног. Один на самой дороге, в том месте, где он перелезал через низкий забор, два на лужайке и два самые ясные следа — на земле под самым окном. Очевидно, этот человек быстро перебежал через лужайку, потому что носки его ног гораздо больше углублялись в землю, чем пятки, но это меня нисколько не удивило, так как я ожидал найти его следы. Гораздо больше поразил меня и заставил много ломать голову его спутник.
— Его спутник?
Холмс вынул из кармана сложенный лист тонкой бумаги и осторожно развернул его на колене.
— Что ты скажешь об этом? — продолжал он, подавая мне бумагу.
На бумаге были нарисованы следы какого-то маленького животного. Всего было пять отпечатков ног с длинными ногтями, каждый след величиною приблизительно с десертную ложку.
— Это собака, — сказал я.
— Разве ты слышал когда-нибудь, чтобы собака бегала по занавескам? А я нашел следы этого странного животного на занавесках.
— Что же тогда? Обезьяна?
— Но это не след обезьяны.
— Что же тогда это может быть?
— Ни собака, ни обезьяна, ни кошка, и никакое другое родственное им животное. Я пробовал определить его породу при помощи измерений. Ты видишь, что расстояние между передними и задними ногами не больше пятнадцати дюймов. Если прибавить к этому длину шеи и головы, то получится животное длиною не больше двух футов, а может быть и больше, если у него есть хвост. Животное двигалось, и потому мы можем знать его длину во время движения. Во всяком случае, длина его не больше трех футов. На этом основании мы можем вообразить себе животное с длинным туловищем и коротенькими ногами. Жалко, что оно не соблаговолило оставить нам хоть маленький клочок своих волос. Ко всему этому надо прибавить, что оно ползает по занавескам и принадлежит к разряду плотоядных.
— Почему ты знаешь, что оно плотоядное?
— Высоко на стене висела клетка с канарейкой, и это животное вскарабкалось по занавеске, чтобы достать птицу.
— Какое же, по твоему мнению, это животное?
— О, если бы я мог ответить тебе на этот вопрос, я бы знал, кто убил полковника Барклея. Одно могу тебе сказать, что это животное похоже на куницу и, может быть, даже немножко больше ее.
— Но какое оно имеет отношение к преступлению?
— Пока это еще не известно. Хотя мы и так уже очень много знаем. Нам известно, что какой-то человек стоял на дороге и был свидетелем ссоры между супругами Барклей, потому что шторы не были спущены и окно открыто. Мы знаем также, что он перебежал через лужайку и проник в комнату в сопровождении странного животного, и предполагаем, что он либо убил полковника, либо полковник, что весьма вероятно, при виде его так испугался, что упал и разбил себе голову об угол камина. Непонятно одно обстоятельство: зачем было этому человеку уносить с собою ключ?
— По-моему, твои наблюдения и выводы сделали это преступление еще более таинственным и запутанным.
— Согласен с тобою. Это только доказало мне, что дело гораздо труднее, чем оно казалось с первого взгляда, и навело на мысль, что я неправильно взялся за дело, и что надо рассматривать его с другой точки зрения. Но, право, Ватсон, я задерживаю тебя. Ложись спать, а завтра, по дороге в Альдершотт, я успею рассказать тебе остальное.
— Благодарю покорно. Тоже выдумал — остановиться на самом интересном месте. Нет уж, досказывай до конца.
— Мистрис Барклей ушла из дому в половине восьмого, в хорошем расположении духа. Она никогда вообще не была слишком нежна со своим супругом, но, уходя из дому, как уверяет кучер, они не были в ссоре. Вернувшись домой, она первым делом прошла в комнату, где меньше всего могла рассчитывать встретить своего мужа, и потребовала чаю, что обыкновенно делают взволнованные чем-нибудь женщины. И наконец, когда в комнату к ней вошел полковник, сейчас же стала с ним ругаться. Очевидно, в промежуток времени между половиной восьмого и девятью часами что-то случилось, что вооружило ее против мужа, но все это время с ней неотступно была мисс Моррисон. Очевидно, эта девушка знает, но скрывает, что случилось в эти полтора часа.
Сначала я думал, что, может быть, старый солдат стал втихомолку ухаживать за молодой девушкой, и что та в порыве откровенности призналась его жене. Этим вполне можно было бы объяснить дурное расположение мистрис Барклей, а также нежелание мисс Моррисон рассказать всю правду, но такое предположение само собою рушилось, когда я вспомнил, что мистрис Барклей упоминала про какого-то Давида. К тому же полковник так любил свою жену, что наверняка ни за кем не стал бы ухаживать. Нелегко было разобраться в этой путанице; тем не менее, совершенно отбросил мысль, чтобы между полковником и мисс Моррисон существовала какая-нибудь тайная связь, но еще больше прежнего пришел к убеждению, что мисс Моррисон должна знать, почему мистрис Барклей вдруг так переменилась к своему мужу. Поэтому я принялся за мисс Моррисон, рассказал ей свои догадки и предупредил, что больше всех подозревают в преступлении мистрис Барклей, и потому, если она, мисс Моррисон, не захочет рассказать всю правду и выяснить дело, ее подруга очутится на скамье подсудимых.
Мисс Моррисон, маленькое эфирное создание с трусливыми глазами и белокурыми волосами, вопреки моим ожиданиям оказалась девушкой довольно проницательной, не лишенной известной доли разума. Прежде чем ответить, она подумала некоторое время, потом повернула ко мне свое лицо, по которому я сразу догадался, что она на что-то решилась, и рассказала мне поистине замечательную вещь. Передаю тебе дословно ее слова.
"Я обещала своей подруге никому не говорить о том, что видела и слышала, и хотела свято исполнить свое обещание, но теперь, когда она сама больна и не может оправдаться, и когда, как вы говорите, я могу спасти ее и снять с нее позорное пятно подозрения, я считаю себя свободной от обещания. Извольте, я расскажу вам, что случилось в понедельник вечером.
Заседание кончилось около трех четвертей девятого, и мы возвращались домой, проходя через довольно пустынную площадь Гудзон-стрита, освещенную одним только фонарем с левой стороны. Поравнявшись с фонарем, я увидела какого-то сгорбленного человека, который шел к нам навстречу, как мне показалось, с ящиком за плечами. Сначала он произвел на меня впечатление ужасного урода-калеки, потому что шел опустив голову, согнувшись в три погибели и едва волоча за собой свои согнутые в коленах ноги. Когда мы проходили мимо него, он поднял голову и взглянул на нас, как раз в тот момент, когда свет от фонаря осветил наши лица. Вдруг он остановился и вскрикнул нечеловеческим голосом: «Боже мой, это Нанси!» Мистрис Барклей побледнела, как полотно, и, наверное, упала бы на мостовую, если бы ее не подхватило это безобразное создание. Я хотела позвать полицию, но она, к великому моему удивлению, стала с ним очень мирно беседовать. «Я думала, ты умер уже тридцать лет тому назад», — сказала она дрожащим голосом. «Я и умер, — ответил он. Но надо было слышать, каким ужасным тоном произнесены были эти слова! У него очень темный цвет лица, но глаза его горели таким зловещим огнем, что я до сих пор вижу их во сне. В его волосах и усах пробивается порядочная седина, а все лицо покрыто морщинами и как-то сморщилось, словно печеное яблоко. „Пожалуйста, иди вперед, — попросила меня мистрис Барклей. — Мне надо сказать этому человеку несколько слов. Не бойся, он ничего мне не сделает“. Она старалась скрыть свое волнение, но ее выдавали смертельной бледности дрожащие губы.
Я исполнила ее просьбу, и они шли несколько минут рядом, о чем-то разговаривая. Затем она быстро пошла рядом со мною, а он остался под фонарем, неистово потрясая своим жилистым кулаком. До самого дома она не проронила ни одного слова; только прощаясь со мною у дверей, взяла меня за руку и просила никому не рассказывать о случившемся. „Это мой старый знакомый, снова вернувшийся в мир“, — сказала она. Я обещала исполнить ее просьбу. Она поцеловала меня, и с тех пор я ее больше не видала. Вот все, что мне известно. Молчала же я до сих пор только потому, что не подозревала, какая опасность угрожает моей подруге».
Этот чистосердечный рассказ девушки послужил мне, Ватсон, искрой, пролившей свет в темноте. Все не имеющие до сего времени отношения отдельные факты сгруппировались в одно связное целое и дали мне ясное представление о загадочном происшествии. Естественно, прежде всего надо было найти того человека, который произвел такое впечатление на мистрис Барклей, а это нетрудно было сделать в Альдершотте, где всех военных и штатских весьма ограниченное количество. Целый день я провел в поисках и к вечеру, то есть сегодня вечером нашел его и даже узнал, что его зовут Генри Вудом и что живет он на той же улице, где встретил даму. Здесь он поселился всего только пять дней тому назад. Назвав себя квартирмейстером, я выведал от хозяйки много интересного. По профессии этот человек маг, фокусник и актер, дающий по вечерам представление в ресторанах. Он всегда носит с собою в ящике какое-то существо, о котором хозяйка не могла вспомнить без содрогания, потому что никогда ничего подобного не видела. Она рассказала мне, что Генри Вуд пользуется иногда своим уродом для представлений. Затем хозяйка удивлялась, как может тот человек жить на свете с такими искривленными и изломанными членами. Иногда он говорил на каком-то странном языке и последние ночи все время плакал и стонал. В деньгах он, кажется, не нуждается, а последний раз заплатил ей за квартиру какой-то странной монетой, похожей, по ее мнению, на старый гульден. Я попросил ее показать мне эту монету, что она и сделала. Это оказалась индийская рупия.
Теперь, мой друг, ты знаешь, в каком положении находится дело и что еще остается сделать. Не может быть сомнения, что он последовал за дамами и видел через окно, как спорили муж с женой, и влез в комнату, причем его животное выскочило из ящика. Но этого мало. Нам интересно знать, что случилось в комнате, а рассказать про это может один только он.
— Что же, ты хочешь расспросить его об этом?
— Конечно. Но это надо сделать при свидетелях.
— Хочешь, чтобы я был свидетелем?
— Обязательно. Если он откровенно признается — отлично; в противном случае придется дать знать полиции и арестовать его.
— Но застанем ли мы его дома?
— Будь благонадежен. Я принял все меры предосторожности. Один из моих мальчиков бережет его, как зеницу ока и последует за ним, куда бы он ни пошел. Мы, наверно, найдем его завтра в Гудзон-стрите, а пока удерживать тебя дальше было бы преступлением с моей стороны. Иди спать. До свидания.
На следующий день, в полдень мы уже были на месте преступления и потом с Шерлоком Холмсом шли по направлению к Гудзон-стрит. Несмотря на замечательную способность скрывать свои чувства и внутреннее волнение, от моего взора не укрылось сильное возбуждение Холмса. Я же во всех таких экскурсиях, если конечно мой приятель удостаивал брать меня с собою, испытывал не то спортивное, не то нравственное удовольствие и восторг.
— Вот эта улица, — сказал он, поворачивая направо. — А вот и Симпсон идет с рапортом.
— Он дома, мистер Холмс! — сказал маленький арапчонок, подбегая к нам.
— Молодец, Симпсон, ответил Холмс, погладив мальчика по голове. — Пойдем, Ватсон. Он живет в этом доме.
Затем мой друг послал через хозяйку свою карточку и велел сказать Вуду, что желает видеть его по очень важному делу. Минуту спустя мы стояли лицом к лицу перед интересовавшим нас человеком, который, несмотря на жаркую погоду, сидел перед камином. В комнате было жарко и душно. Он сидел на стуле, поджав под себя ноги и изогнувшись в три погибели. В общем, он производил впечатление страшного урода, но его лицо, обращенное к нам, хотя и покрытое морщинами и шрамами, носило следы замечательной красоты. Он подозрительно посмотрел на нас своими желтоватыми блестящими глазами и, не говоря ни слова и даже не вставая, пододвинул нам два стула.
— Кажется, вы недавно приехали из Индии, мистер Генри Вуд? — спросил любезно Холмс. — Я пришел, чтобы узнать от вас подробности смерти полковника Барклея.
— Странное дело. Почему я могу знать?
— Видите ли, если дело не выяснится, ваша старая знакомая и приятельница мистрис Барклей будет осуждена на смерть.
Человек вздрогнул.
— Я не знаю вас, — заговорил он торопливо, — не знаю также, зачем вам знать то, что вы хотите узнать от меня. Можете ли вы поклясться в том, что сказали правду?
— Уверяю вас, полиция только ожидает, чтобы она пришла в сознание, и сейчас же арестует ее.
— Боже мой! И вы тоже служите в полиции?
— Нет.
— Какое же вам, в таком случае, до этого дело?
— Долг каждого порядочного человека восстановить истину и защитить невинного.
— Даю вам слово, что она не совершала преступления.
— В таком случае, вы виновны в убийстве полковника.
— Нет, и я не виновен.
— Кто же тогда, по-вашему, убил полковника Джэмса Барклея?
— Его убило Провидение. Но откровенно вам говорю, что я шел туда с намерением убить его. Если бы его не убила собственная совесть, я взял бы на душу грех и убил бы его как собаку. Хотите знать, как было дело? Я не нахожу нужным скрывать его, потому что для меня в этом нет ничего позорного.
Придется сделать маленькое отступление. Вы видите меня теперь с верблюжьей спиной, с переломанными ребрами, но было время, когда ефрейтор Генри Вуд был самый красивый солдат в 117-том батальоне. Мы стояли тогда в Индии, в местечке Ворти, и жили в казармах. В том же батальоне служил умерший третьего дня сержант Барклей. У нашего знаменщика была дочь, Нанси Дэвой, красивейшая девушка в мире. Два человека были влюблены в нее, но она любила только одного из них. Посмотрев на бедного несчастного урода, греющегося у камина, вы, конечно, станете смеяться, если вам сказать, что человек, в которого влюбилась эта очаровательная женщина, был я. Но несмотря на то, что она любила меня, отец ее хотел, чтобы она вышла замуж за Барклея. Я был ветреный молодой человек, а он был очень воспитанный, сдержанный, и главное, скоро должен был быть произведен в офицеры; но я добился бы ее руки, если бы вдруг не разразилось восстание, которое перевернуло всю страну вверх дном. Наш полк, одна батарея и много простых граждан, детей и женщин, были осаждены в Ворте. Десять тысяч мятежников окружали нас и сторожили, как хитрые терьеры клетку с крысой. Две недели мы выдерживали осаду; наконец, весь запас воды истощился, и единственное средство спастись было дать знать генералу Нейлю, который со своей колонной двигался на север страны. Пробиться через толпу мятежников мы не могли с массой женщин и детей, и потому я предложил пробраться ночью через лагерь бунтовщиков и дать знать генералу Нейлю об угрожающей нам опасности. Конечно, мое предложение было принято с радостью, и я пошел к сержанту Барклею, так как он лучше всех знал страну и потому мог дать мне полезный совет. Он начертил мне путь, по которому можно было пройти незамеченным через ряды неприятелей, и я в ту же ночь, в десять часов, отправился в опасную экспедицию. Удачный исход этого путешествия мог спасти тысячи жизней, но уходя, я думал только об одной.
Мой путь лежал по высохшему руслу ручья, которое должно было, как мы надеялись, скрыть меня от неприятельских караулов. Но едва я успел завернуть за угол, как на меня напало шесть человек, очевидно, поджидавших меня здесь. В один момент я был сражен на землю ловким ударом по голове и связан по рукам и ногам. Но этот удар в голову был не так чувствителен для меня, как удар в сердце. Из разговора схвативших меня людей я мог вывести заключение, что меня выдал врагам через своего туземного слугу сержант Барклей. Потому-то он так любезно и предложил мне начертить путь, по которому я мог незаметно пройти через вражеский лагерь.
Впрочем, об этом не стоит много распространяться. Вы сами понимаете, насколько был виноват передо мною полковник Барклей. На следующий день подоспел генерал Нейль и освободил Ворти, но враги увели меня вглубь страны, и много лет прошло с тех пор, пока мне удалось снова увидеть белые лица. Меня ужасно мучили, истязали, я пробовал бежать, но меня поймали и опять мучили. В каком виде они оставили меня, красноречиво свидетельствует мое тело. Некоторые из моих мучителей потом бежали в Непал и захватили меня с собою, а затем перевезли дальше, на север. Вскоре какие-то горные жители напали на моих мучителей и убили их. Таким образом, я освободился от одного рабства для того, чтобы попасть в другое. Но отсюда я скоро бежал и, вместо того, чтобы итти на юг, пошел на север, в Афганистан. Здесь я скитался много лет и, наконец, вернулся в Пенджаб и жил среди туземцев, зарабатывая деньги тем, что показывал различные фокусы. Что за радость мне была вернуться в Англию или даже к своим товарищам таким уродом? Даже жажда мести не могла заставить меня решиться на возвращение домой. Я предпочитал, чтобы Нанси, мои товарищи по оружию думали, что Генри Вуд умер с прямой спиной, чем видели его живым, но похожим на обезьяну шимпанзе. Они не сомневались в моей смерти, и я очень радовался этому обстоятельству. Я слышал, что Нанси вышла замуж за Барклея, и что он быстро повысился по службе, но даже и это печальное известие не могло заставить меня обнаружить свое существование на земле.
Но когда я состарился, меня стало сильно тянуть на родину. Много лет я мечтал и видел даже во сне светлозеленые поля и холмы милой Англии. Наконец я решил повидать ее еще раз перед смертью. У меня было достаточно денег, чтобы переехать на корабле, а потом я думал жить в местности, где стоят полки, и хотел зарабатывать деньги, показывая солдатам разные фокусы и штуки. Я сам вышел из солдатской среды и потому хорошо изучил их вкус.
— Ваш рассказ очень заинтересовал меня, — сказал Шерлок Холмс. — Как вы встретились с мистрис Барклей и в каких вы были с ней отношениях, я уже знаю. Конечно, вы последовали за ней и слышали с дороги, как она спорила со своим мужем и упрекала его за вас. Тут вы не выдержали, перебежали через лужайку и вскочили в комнату.
— Совершенно верно, сэр. Он сразу узнал меня, но никогда я раньше не видел, чтобы лицо человека могло так страшно исказиться от ужаса. Он упал и ударился головой о железную решетку камина, хотя смерть последовала еще до его падения. Я прочел ее на его лице так же ясно, как сейчас читаю текст на этом камине. Один мой взгляд, подобно пуле, пронзил его сердце.
— Ну, а потом?
— Потом? Нанси упала в обморок, я взял из ее руки ключ от дверей, так как хотел открыть их и позвать кого-нибудь на помощь. Но потом сообразил, что лучше уйти и оставить их одних, чтобы не возбудить против себя подозрения. В это время я заметил, что мой Тэдди сидел на занавеске. Я машинально сунул ключ в карман, поймал его, посадил в коробку и второпях уронил свою палку, которую не стал даже поднимать, и как можно скорее убежал из комнаты.
— Кто это Тэдди? — спросил Холмс.
Вместо ответа Генри Вуд перегнулся, открыл крышку ящика, откуда моментально выскочил прекрасный темнокрасный грациозный зверек, с длинным тоненьким носиком, с куньими ногами и прелестными красными глазами.
— Да, одни называют его ихневмоном, а другие фараоновой мышью, — ответил Генри Вуд. — Он отлично ловит змей. У меня есть здесь одна змея, и Тэдди помогает мне увеселять публику в ресторанах и зарабатывать деньги. Вот и вся история, сударь.
— Спасибо. Мы попросим вас повторить ее еще раз, если это понадобится для оправдания мистрис Барклей.
— Конечно, я приду тогда, но повторяю: только в таком случае, если это нужно будет для ее спасения.
— Вы правы. Хотя Барклей и сделал вам очень много вреда, все-таки не стоит разглашать эту скандальную историю про мертвого человека. Вы достаточно удовлетворены сознанием, что этого человека всю жизнь, до самой смерти мучили страшные угрызения совести. А вот и майор Морфи переходит через улицу. Прощайте, Вуд. Надо узнать, не случилось ли со вчерашнего дня что-нибудь нового.
Мы нагнали майора Морфи, когда он поворачивал за угол.
— А, Холмс, — сказал он. — Надеюсь, вы уже знаете, что мы совершенно напрасно тревожили полицию.
— Как так?
— Да очень просто. Врачи пришли к заключению, что смерть последовала от разрыва сердца.
— Еще бы. Проще и быть ничего не может, — сказал Холмс, улыбаясь. — Пойдем, Ватсон. Я думаю, нам нечего теперь делать в Альдершотте.
— Не понимаю одной только вещи, — заметил я, когда мы шли на станцию. — Имя мужа миссис Барклей — Джэмс, второго звали Генри, почему же она произносила имя Давида?
— Это доказывает, Ватсон, что я не такой идеальный наблюдатель, каким вы меня считаете. Очевидно, она произносила это имя в виде упрека.
— Упрека?
— Да. Давид много грешил и в одном случае взял на душу такой же тяжелый грех, как и сержант Джэмс Барклей. Ты помнишь историю Урия и Варкафебы? Хотя мое знание Ветхого Завета немного и хромает, тем не менее эту историю, насколько мне помнится, ты можешь найти в Первой или Второй Книге Самуила.