А. В. Амфитеатров
правитьКак я был артистом
править… Пересматривая «Сегодня», заметил я вчера как-то прозёванный мною раньше портрет 85-летнего Нила Ивановича Мерянского, и напомнил он мне страшно давнюю мою личную быль. Поди, уж Нил Иванович и не помнит, что мы были некогда знакомы, или, по крайней мере, не подозревает, что я — тот самый юный и весьма неопытный молодой человек, который в 1886 году бедовал в Новгороде в труппе некоего Левицкого, изображая сцены из «Демона» и «Онегина» на клубной сцене величиною, как говорится, с пятачок.
Труппа была опереточная и недурная по составу: известная в то время примадонна Михайлова-Нивлянская (дама сердца композитора Г. А. Лишина), очень порядочный баритон Шубин-Колокольцев (Пироне), сам антрепренер Левицкий — превосходный тенор, забавный комик — не помню, Фадеев или Фалеев, но знаю, что впоследствии он сделал карьеру в качестве актера, режиссера и фарсового драматурга. На вторых ролях служил некто еще юнейший меня, кого мы прозывали просто — «красненький мальчик». Из этого робкого и весьма неуклюжего птенца выработался впоследствии бойкий петербургский журналист М. В. Шевляков, ныне, кажется, уже покойный.
Словом, персонал оперетки был настолько удовлетворителен, что уже и не знаю, зачем Левицкому пришла в голову несчастная идея усилить репертуар оперными сценами, для которых он пригласил меня (тогда еще ученика А. Д. Александровой-Кочетовой) и мою первую жену (мы тогда только что поженились), артистку Киевской оперы А. Н. Левицкую. Соблазнился он, конечно, большим успехом наших оперных сцен в Туле и других близких к Москве губернских городах. Не сообразил того, что «ударь раз, ударь два, но нельзя же до бесчувствия». Прослушать сцены из «Демона» и «Онегина» однажды, дважды публика маленького провинциального центра в состоянии с удовольствием, но если это кушанье будет преподноситься ежедневно, то кому же не приестся оно и черт ли станет за него платить? Так и с нами сталось. Первый вечер — успех и полный сбор, второй — успех и полсбора, третий — успех при двух-трех десятках слушателей, а там — может быть и успех, но определить сего невозможно по той причине, что в зале, кроме резонанса, — никого.
С опереткою Левицкий сел, во-первых, потому что не рассчитал близости Новгорода к Петербургу: то и дело наезжали оттуда гастролеры почище. А его угораздило как-то оплошать: подобрал чуть ли не всех актрис на первые роли… в интересном положении! Публика смеялась: не оперетка, а родильный приют! Во-вторых, по своему безалаберно-жульническому характеру Левицкий (в театральном мире была ему кличка — «шельма») перессорился с труппой и был ею свергнут. Антреприза превратилась в товарищество, и, как всякому товариществу свойственно, стало бедовать еще хуже, чем при антрепризе.
Город, по инициативе местного театрала, присяжного поверенного Солового, пришел на помощь бедствующей труппе. Субсидировал опереточные спектакли общею ассигновкою — не помню какою, а мы с женою, оставшись на положении гастролеров, получали поспектакльно — она пятнадцать, я десять рублей. Впрочем, каждый вечер приходилось за сей пышный гонорар драматически торговаться. Сверх того, новая «дирекция» — для привлечения публики — решила прибегнуть к средству, рекомендуемому фарсом «Последний день Помпеи»: заинтересовать жестокосердных новогородцев местными популярными артистическими силами из полулюбителей.
Выписали из Петербурга опереточную звездочку Крузову, талантливую и привлекательную, а для новогородцев особенно интересную тем, что на сцену она ушла от супруга — прокурора местного окружного суда. Крузова действительно очень оживила спектакли, совсем было увядшие по бессилию Михайловой-Нивлянской: бедная женщина была беременна на сносях; и бывало просто страшно за нее, когда она вылетала на сцену Серполеттой или Периколой. А как устрашающе — вот-вот рассыплется! — она плясала, играя Дуню в «Ночном», я и по сие время помню, словно перед глазами вижу: трагикомедия не менее горькая, чем в известном рассказе Глеба Успенского, как беременная фокусница, зарабатывая ужин, плясала во образе туркини, надев «челмо».
Другою приманкою для публики явился местный нотариус Нил Иванович Мерянский, бравый господин уже лет сорока, пожалуй и с небольшим хвостиком, сменивший на своем многоопытном веку немало профессий, в том числе изведавший и актерскую долю, и антрепренерскую недолю. Не знаю, почему он тогда был в перерыве артистической карьеры, к которой вскоре затем возвратился и, кажется, уже не изменил ей до глубокой старости. Как-то случилось, что впоследствии я никогда не видал его на сцене, а потому и не смею судить об его позднейшей карьере. Но тогда в Новгороде Мерянский меня поразил: совсем неожиданно предстал нам на провинциальной клубной сцене большой законченный артист не только с задатками, но и с выработкою первоклассного актера.
Помню: в один спектакль он играл Губернатора в «Периколе» и Старосту в народном водевиле «Ямщики». Нельзя было не удивляться гибкости его комизма. В Губернаторе мы видели актера превосходной французской школы — хоть прямо в Михайловский театр. А Старостою — уже первое появление Мерянского, с красным платком в руках, с песнею тонким фальцетом — «Как по Питерской, по Тверской-Ямской с колокольчиком едет милый друг», — захватило меня живой, неподдельной народностью; словно с полотна Перова или Репина сорвалась фигура и обрела голос и сочную великорусскую речь.
Курьезно, что сейчас мне приходится писать как бы рецензию о сценическом явлении 45-летней давности. Но вот-то уж истинно лучше поздно, чем никогда. Терпеть я не могу того, чтобы что-либо замечательное, виденное однажды, исчезало из памяти неотмеченным, словно небывалое. Потому я и обрадовался, встретив лицо и характеристику Н. И. Мерянского в «Сегодня».
В бритом старичке портрета мудрено признать сильного, пышущего здоровьем, бородатого Мерянского тех давних лет: смотрел типическим губернским интеллигентом-семидесятником, земцем и нисколько не походил на актера. Жил барином в собственном доме оригинальной постройки и убранства — то ли терем, то ли просторная русская изба. Кажется, играл немалую роль в новогородских общественных делах — принадлежал к числу «нотаблей».
По закрытии сезона устроил Мерянский для труппы прощальный обед и умел всех очаровать, хотя компания собралась очень пестрая: от изящных людей с высшим образованием и барским воспитанием до Аркашки Счастливцева и Шмаги включительно. Мерянский каждому и каждой сумел сказать что-нибудь сердечное, как раз в тон — то, что надо. Заметно было, что опыт на людей у него — огромный и видит он их насквозь. Редкостно интеллигентный, речистый, остроумный, он остался в моей памяти одним из приятнейше вспоминаемых призраков давно уплывшей в неведомое молодости.
Сердечно прощаясь со мною сперва у себя дома, потом на вокзале, Мерянский говорил:
— Ну, с вами-то, конечно, «до скорого свиданья». Наверное, еще много раз встретимся, может быть и поработать вместе случится. Вам ведь большая карьера предстоит.
Пророком он оказался не весьма прозорливым. Карьеру я действительно сделал, но не на оперной сцене, как он предсказывал. А встретиться нам уже не привелось никогда больше в жизни.
Помнится, что в те времена Н. И. Мерянский был полон проектами какого-то колоссального народного театра, рационально поставленного на самую широкую ногу. И как будто впоследствии слыхал я, что он если грандиозных своих планов не осуществил, то, во всяком случае, делу народного театра послужил немало и с пользою. А в каком-то именно народном театре Дорошевич видел его в роли Городничего и говорил мне, что Мерянский, по цельности типа, превосходил В. Н. Давыдова. Кажется, и газету какую-то издавал Мерянский.
Да… А вот такие, внезапно всплывающие, воспоминания всякий раз наводят меня на размышления: до чего тесен и поверхностно жидок был наш — интеллигентный — слой на России пятьдесят лет тому назад! Возможно ли интеллигенту того времени услыхать об интеллигенте-современнике без того, чтобы не открыть в нем знакомого, если не прямо, то через какого-либо третьего интеллигента, обще знакомого обоим? Я делал в этом направлении самые замысловатые опыты, намечал для них, казалось бы, самые полярные точки — все равно, какая-нибудь связующая линия — меридиан этакий — непременно находилась… Так нас было мало, так мы, хотя и вечно все лезли врозь, жили, по существу, все-таки кучей.
Впервые опубликовано: «Сегодня». 1931. N 193, 15 июля.
Оригинал здесь: http://dugward.ru/library/amfiteatrov/amfiteatrov_kak_ya_byl.html.