Как они это приняли (Амфитеатров)

Как они это приняли : Письмо военного трибуна
автор Александр Валентинович Амфитеатров

Из сборника «Легенды публициста». Источник: Амфитеатров А. В. Легенды публициста. — СПб.: Товарищество «Общественная польза», 1905. — С. 31.

Люций Гиппик Матерн Публию Аппицию Грату — радоваться.

В то время, как ты, любезный Грат, весело совершив утренние визиты, измеряешь длинными шагами форум, беспечно гуляешь по Священной улице или поджидаешь любовницу в назначенном запискою месте, за каким либо монументом Марсова поля; или сильный прислужник в новых банях Агриппы трёт твою благородную спину намыленным пузырём; или в товариществе с весёлым Юлом Антонием и с беспутнейшим, но милейшим Назоном, возлежишь в трактире Вепря и, потягивая пятидесятилетний цекуб, бросаешь кости на жребий, к какой красотке у Мильвиева моста отправитесь вы сегодня после ужина, переодетые матросами или рабами; — в то время я, злополучнейший трибун, загнанный службою на крайние пределы земли, одиноко отбываю дежурство в караульной нашего иерусалимского посольского подворья и пишу тебе это письмо, в надежде избыть им хандру, грызущую мою душу. Ибо тоска сильно позывает меня — вынуть свой меч из ножен и, укрепив рукоятку ремнями к стулу, броситься грудью на остриё, — оно же, кстати, превосходно отточено, потому что во вчерашнем приказе легат ещё раз подтвердил нам иметь оружие в боевом порядке и быть наготове к тревоге во всякое время. Народная перепись, которую производит наш Квириний, взволновала умы в иудейских трущобах и держит страну в напряжённом возбуждении. Иудеи уверяют, будто мы, римляне, не имеем никакого права их переписывать, так как они-де не подданные и не вассалы наши, но только союзники, отдавшие себя под протекторат священного имени цезарева, сената и народа римского. Есть-де у них свой царёк и свои власти, коим бы и производить перепись, по нужде в ней, а что переписывают иудеев иноземцы, то дело неслыханное, угроза порабощения, — вносит нечестие, сулит несчастия и оскверняет страну. Клянусь Геркулесом Грат, — эти невежды и атеисты, эти ненавистники свиного мяса и обожатели ослиной головы, в самом деле смотрят здесь на нас, римлян, и согласных с нами, цивилизованных и порядочных людей в Александрии, Сирии и Эллады, как на какую-то нечисть, способную опоганить иудея уже одним к нему прикосновением.

Я не слишком бы горевал, если бы оскорбительного предрассудка держались только иудеи мужчины, так как между их народом и нашею расою живёт давняя антипатия, и признаюсь откровенно, как честный римский воин, чтущий капитолийского бога и имя цезарево, что даже самого лучшего из них я в состоянии любить, лишь покуда он отсчитывает мне деньги под заёмное письмо. Но, — о, я несчастнейший смертный! — в том же пагубном заблуждении, отвращающем умы и сердца от иноземцев, погрязли и прекрасные здешние женщины. Живя в Иудее вот уже целый год, я, молодой офицер, которого наружность, образование и манеры находила приятными сама светлейшая домина Юлия, я, воспитанный греческим педагогом, которого отец мой лишь по случаю, на дешёвой распродаже после резни в Перузии, купил за двести тысяч сестерций, я, знающий наизусть все весёлые стихи Назона и милетские сказки, — я до сих пор не успел завязать здесь ни одной любовной интриги. Так что, дабы не вовсе позабыть, какой милый зверь называется женщиною, я должен брать отпуск или навязываться в командировки в Кесарию Себасту, где дамы греческого общества и сирийские негоциантки прекрасны не менее дочерей Иерусалима, да ещё имеют то преимущество, что не экзаменуют своих любовников в законе и добродетели по книгам Моисея, писанным страннейшими буквами от правой руки к левой, которых, клянусь моим Гением, не прочитал бы даже всеученый Варрон. Досаднее всего, что прекрасные иудейки, столь целомудренные и суровые пред нами, иностранцами, говорят. увлекательны в своём кругу; в том уверяет нас Юст Нимфидий, известный тебе вольноотпущенник и любимец Квириния всемогущий здесь ныне его секретарь. Как спутник, слуга и клиент римского проконсула, он свой человек в нашем обществе, а, будучи природным александрийским евреем, вхож в те немногие иудейские дома, где не слишком сурово смотрят на подобных ему эпикурейцев, — потому что здесь принято называть эллинами не только эллинов родом, но и принявших обычай эллинский, и ненавидят их столько же, если не больше, как эллинов по рождению. Нам Юст хвалится победами над иудейскими дамами, а иудеям, вероятно, клевещет на наших, греческих и сирийских. Я читал греческие стихи, посланные им одной из его иерусалимских поклонниц. Клянусь Юпитером каменным! Человек нашего круга скорее отрубит себе руку, чем решится морочить женщину подобными нелепостями. Он уверял красавицу, что её голова — величиною с гору Кармел, а нос похож на башню, обращённую к Дамаску; очень странно выражался о её животе и называл её «кобылицею, запряжённою в колесницу египетского царя». За каждый из этих комплиментов наша белокурая плутовка Лесбия разбила бы о мою голову не только зеркало, но даже урну с прахом которого-нибудь из умерших своих любовников. На удивление моё, Юст смеясь, возразил. «Если бы ты, Матерн, слышал, что мы говорим на свиданиях, то знал бы, что она сама величает мои довольно кривые и тощие икры мраморными столбами, поставленными на золотых подножиях, а подслепые глаза — голубями при потоках вод, купающимися в молоке». Сообщаю тебе эти странные метафоры, имея в виду, главным образом, Юла Антония как живущего не без слабости марать стихи: что касается изящнейшего Назона, он, вероятно, только посмеётся их варварской изысканности.

При множестве недостатков Юста Нимфидия, человека двусмысленного, он добрый и весёлый товарищ и, хотя, играя с ним в кости, я непременно требую чтобы за него бросал их дежурный центурион, однако, я к нему привык и очень жалею, что сейчас его нет со мною: Квириний отправил его в Галилею для расследования беспорядков, вызванных переписью и принявших широкие размеры. О Галилеянах говорят, как о людях отчаянных и свирепых. Царь Ирод действует против них в совершенном согласии с нами, ненавидя их за то, что они распустили несносные для него слухи.

Этот Ирод — человек уже старый и дряхлый: мне трудно писать о нём без улыбки, хотя он здесь предмет всеобщего ужаса и отвращения. Это старый убийца и разбойник, ошибкою одетый в порфиру вместо смоляной рубахи, которую он заслужил по всей справедливости, зарезав несколько человек из ближайшей своей родни и в том числе супругу свою, очень благородную и гордую женщину из древнего царского рода. Его все ненавидят, и он всех ненавидит. Ненавидит Ирод, конечно, и нас, но ему слишком хорошо известно, что, без поддержки нашего оружие и нашей дипломатии, он — совершенное ничтожество в своём государстве, и что в день, когда близ Ирода не будут сиять римские меч и тога, иудеи с радостью выбросят его труп на навозную кучу, как это принято здесь при государственных переворотах. Он низкого происхождения, и не настоящий иудей, но обрезанный араб или кто-то в том же грязном роде; по словам Нимфидия, даже иудейская речь Ирода не чиста и звучит иностранным акцентом. В этом я не судья, но по-гречески Ирод говорит, действительно, очень забавно, а так как он любит выставлять на вид свою светскость и образование, то язык его неистощим в искажении сладкой речи Платона и Карнеада. Вообще, он старается играть роль эллиниста поскольку то дозволяет религия его подданных, так что хотя в Иерусалиме он весьма стеснён, но на окраинах государства дерзнул даже учредить в новых городах несколько греческих колоний, с попытками придать им вид и характер некоторой культуры, с намёками на быт и жизнь, достойные порядочных людей. Там учреждаются храмы богов и государева имени, театры и ристалища, совершаются праздничные игры, травля зверей, бега и скачки. Ничего подобного не видим мы в Иерусалиме: это город святынь и скуки. За эллинские нововведения иудеи ещё более ненавидят своего царька; он же, как мне кажется, нововведениям, которые были бы прекрасны, если бы их совершал государь разумный и человек умеренный, предаётся не по любви к ним, но только затем, чтобы, оставаясь безопасным за нашими щитами, как можно ехиднее оскорблять и унижать свой фанатический народ. Ненависти к Ироду не уменьшает даже щедрость, с какою он, подкупая религиозное суеверие своих подданных, строит великолепнейший храм в честь иудейского бога: здание обещает быть прекрасным и перерастёт лучшие базилики и портики Капитолия и Авентина, но, как видно, гранитные и мраморные заслуги не уничтожают антипатий, созданных жестокою рукою и необузданным сердцем. Нам, римлянам, взаимная ненависть иудейского народа и государя очень выгодна; оба врага, трепеща друг друга, ищут в нас ручательства: царёк — что подданные не взбунтуются; подданные — что царёк не истощит их своею беспричинною свирепостью до конца. К сожалению, обуздывая жестокий нрав Ирода от крупных политических бестактностей, мы, как я писал тебе уже выше, не препятствуем ему срывать ярость на членах собственной его фамилии: он истребляет её с энергией свирепейшего азиата. Никогда ещё не было человека, который, народив стольких детей, проявил бы потом столько старания остаться без потомства.

При всей политической малозначительности своего маленького государства, иудеи очень пылкие патриоты: рассеянные на две трети числа своего вне пределов отечества, они всегда памятуют об Иерусалиме, в какой бы части земного круга или шара (представляю тебе на выбор ту из философских гипотез на этот счёт, которая больше нравится) они ни находились. Они веруют, что жалкое политическое состояние их временное и скоро прекратится, а в будущем Бог сделает их владыками земли, потому что одни они в целом свете знают и чтут истинного Бога. Это странное притязание они сохраняют с незапамятных времён; в сердце каждого иудея таится благоговейное ожидание некоего героя, по имени Мессии, которого Бог пошлёт, как вождя, поднять иудеев из их унижения и возвысить над всеми народами. В последние годы ожидание напрягается с особенною страстностью, потому что приближается к концу срок, по истечении коего определили явиться Мессии книги древних философов. И вот, это суеверие волнует теперь иудеев по всей стране их, и одни говорят, что Мессия родится на днях, другие — что он уже родился, но до возраста скрывается в народе а затем явится в Иерусалиме, назовёт себя царём, выгонит Ирода и римлян и будет царствовать на Сионе тысячу лет. Как ты хорошо понимаешь подобные надежды не могут звучать утешительно в ушах человека, облечённого титулом иудейского царя и желающего передать его своей династии. Вот почему уже одно имя Мессии заставляет Ирода дрожать от страха и бешенства, а так как у галилейских мятежников, восставших против переписи, оно постоянно на устах, и даже между вождями их народ уже ищет избранника, пригодного для имени и роли Мессии, то ненависть и озлобление Ирода против них беспредельны. Квириний, чья насмешливость тебе хорошо знакома, — с нею равняется только его же ненасытное взяточничество! — даёт нам, свите весёлые представления, заводя с царём нарочные разговоры о Мессии, о месте и о времени, где и когда ему надлежит родиться, и рассчитывает ли Ирод уступить ему свой престол. Трудно тогда свирепому арабу скрывать досаду, дрожащую в голосе, сверкающую в глазах, то бледностью, то румянцем пятнающую щёки. Забавная двусмысленность положения Ирода в этих беседах тем острее, что, как слуга иудейского закона, он сам втайне уверен в скором пришествии своего сверхчеловеческого преемника, да если бы и не верил, то не смеет сознаться нам вслух, в присутствии своих придворных. Эти знатные господа и священники — совершенные невежды во всём иноземном, зато знают свой религиозный закон наизусть до последней буквы и каждую ошибку или недомолвку царя, нечаянную ли, умышленную ли, готовы немедленно обличить и поправить хором во сто голосов. Люди кроткие в семейном быту и покладистые в политике, они непобедимо упрямы в религии и древних обычаях. Поверишь ли ты, что наши когорты гостят на постое в Иерусалиме без своих победных знамён, потому что иудейская вера не дозволяет быть в черте святого города человекоподобным изображениям, и лики наших цезарей под римскими орлами приводили фанатиков в неистовство диких зверей, способное разразиться общим восстанием, в котором пришлось бы убивать их десятками тысяч, что сейчас совсем не в наших расчётах, так как Квириний имеет от Августа предписание действовать мерами кротости.

На днях мы позабавились над Иродом, всё по тому же поводу, за счёт его же страхов о Мессии, на торжественном обеде, который он давал в честь трёх очень знатных путешественников — шейхов из-за Евфрата, прибывших в Иерусалим на короткое время. Избавь меня называть их варварские имена: они не поддаются нашему алфавиту. Это почтенные, важные старики, как слышно, весьма сведущие в астрономии и тайных науках. Младший говорит по-гречески не хуже нас с тобою, старшие два понимают. Цель их прибытия — астрономические наблюдения над огромнейшею и ярчайшею звездою, которая и сейчас ещё сияет на нашем горизонте: эти мудрецы — халдеи, или не знаю уже, к народности их отнести, — заранее высчитали появление звезды даже без помощи Птоломеевых таблиц. Говорят, что наука их, идущая из древнего Вавилона древнее и эллинской, и египетской науки, и будто халдеи уже имели философов, когда в Египте не было ещё пирамид.

В народе о новой звезде много толков. Думают, что она загорелась навстречу грядущему Мессии. А когда распространилась молва, что ради таинственного светила приехали в Иерусалим три учёные шейха, чернь заголосила, что Мессия уже родился и звезда для шейхов — только предлог войти в страну, находящуюся на военном положении, не вызывая к подозрениям Ирода и нас, римлян; действительное же намерение их, будто бы, поклониться новорождённому иудейскому царю и заключить с ним союз. Можешь догадаться о настроении Ирода, когда ему пришлось чествовать гостей, прибывших так некстати. Квириний, по обыкновению, выдержал бедного царька на неприятнейших шпильках в течение всего приёма: разговор не отрывался от Мессии и звёзд. Шейхи говорили мало, держались неподвижно, на их лицах нельзя было прочитать их мыслей. В ночь после обеда они выехали в маленький горный городок, по названию Вифлеем, избранный ими для занятий. Это — гнездо в пустыне, очень возвышенное, небо там ясное, воздух чист и прозрачен… У Ирода там недурная и хорошо укреплённая вилла. Мой центурион Цет конвоировал шейхов до Вифлеема, и я досадую, что не проводил их сам, потому что Цет возвратился с очень ценными подарками.

В Вифлееме шейхи сейчас же попали в свидетели одного из тех маленьких брожений, порождаемых народными мечтаниями о Мессии, которые, как я уже говорил тебе, возникают теперь повсеместно, — с какою лёгкостью, ты можешь сам судить по этому примеру. В дни переписи Вифлеем так переполнился пришлым народом, что многие остались на ночь, без крова, спать под открытым небом, — в числе этих бесприютных, и одна бедная женщина из Галилеи, очень молодая, которой, вдобавок, подошло время разрешиться от бремени. Не найдя свободного помещения ни на одном постоялом дворе, она и муж её, человек старый, заночевали под городом, в загоне для скота и, когда пастухи пришли задать животным корма, — в яслях, на сене и ячмене лежал младенец, и мать склонилась над ним, охраняя его сон, и бык с ослом тянули к нему морды, обдавая его теплом своего дыхания. Неожиданное и необычное зрелище величественного старика, прекрасной матери и младенца, спящего среди животных, зерна и соломы, поразило пастухов, как божественное видение; они вспомнили толки в народе о Мессии и спрашивали один другого: не Мессия ли это родился? Когда же, в разговорах, узналось, что странники, хотя и очень бедные люди, принадлежат к потомству древних иудейских царей, давно угасшей, но достопамятной династии Давида, предположения пастухов выросли в уверенность, и восторженная молва о дивном младенце полетела по городу. Шейхи, говорит Цет, тоже полюбопытствовали видеть новорождённого Мессию и посетили убогий домик, куда добрые люди позволили перебраться юной родильнице из её первого, жалкого приюта. Что шейхи говорили с родителями младенца, Цет не слыхал, да он и худо понимает арамейскую речь, но знает, что шейхи сделали им крупные подарки и золотом, и дорогими восточными ароматами. А что всего страннее, повидав младенца и родителей его, они заявили Цету, что им больше нечего делать в Вифлееме и незачем возвращаться в Иерусалим, что они поедут теперь немедленно и прямым путём, через пустыню, на свою родину. Затем они дружески простились с Цетом, сели на своих верблюдов и, быстро погоняя их, исчезли со всем своим караваном в степи, как некие демоны.

Это происшествие, само по себе настолько незначительное, что не стоило бы о нём и рассказывать, неожиданно произвело чрезвычайно сильное впечатление на царя Ирода, который в эти самые последние дни очень болен и душою, и телом, мучится подозрениями, мрачен и, были слухи, даже покушался на самоубийство, но какой-то вислоухий дурак из придворных не дал ему совершить это доброе дело: вырвал нож из его руки. Сравнив с рассказом Цета какие-то трактаты своих философов, он, — говорю же тебе, что он только тщеславится своим эллинским свободомыслием на показ, в действительности же полон иудейских предрассудков! — он, кичащийся умом и желающий, чтобы его называли Великим, — подивись, Грат! — впал в то же самое воображение, что и невежественные вифлеемские пастухи, то есть, что младенец, рождённый в столь необыкновенной обстановке, — действительно, настоящий, ожидаемый Мессия, и роковой для него, Ирода, будущий иудейский царь. К тому же его очень оскорбил и показался ему подозрительным отъезд шейхов, действительно, трудно объяснимый: они скрылись, не откланявшись царю, хотя он любезно их принимал, — вернее сказать: они просто и преобидно бежали от него. Что касается таинственной галилейской семьи, Ирод послал своего офицера в Вифлеем арестовать их, но уже поздно: кто то шепнул галилеянам о неудовольствии царя, и они бежали за границу, говорят, в Египет.

Вижу отсюда, любезнейший Грат, твоё недоумение и скуку: как, читая моё письмо, пожимаешь ты плечами, крутишь головою, щёлкаешь пальцами и бормочешь про себя:

— Что мне за дело до всех иудеев, иудейских царьков, заевфратских шейхов, галилейских младенцев и матерей? зачем мне пишет о них этот чудак Матерн, притом с такою подробностью, будто добрый льстец божественного цезаря, чудак Веллей Патеркул, список блюд на дворцовом обеде, к которому не удостоился быть зван?

А вот и знай, Грат, на какие мелкие интересы уходит жизнь у нас, глухих провинциалов, — в то время, как ты, счастливый наследник двух богатых дядей, целуешь смуглую Лалагу и аплодируешь в светской комедии таланту Стефаниона. Пожалей меня, завидующего, и извини за бессодержательность известий, которые, — пора признаться откровенно, — я излагал тебе только затем, чтобы легче скоротать докучную бессонную ночь на карауле. Приветствую тебя и всех наших, а когда сойдётесь у Вепря, прошу тебя, Грат, и тебя Юл, и вас, Домиций, Сабин и Бибул, хорошо выпить за моё здоровье, как я пью ваше, — цельным вином, без примеси влаги из марциева водопровода. Моей Лесбии — конечно, уже неверной, потому что немыслимо, чтобы подобная кокетка хранила верность отсутствующему любовнику долее того, как корабль, его влекущий, обогнёт мол Остийского порта, — можешь сообщить этой Лесбии, что, возвратясь, я расплачусь со всеми своими кредиторами и осыплю янтарём, жемчугом, индийскими изумрудами, тяжеловесными иудейскими златницами, — однако, не её, предательницу, но ту будущую милочку, которую Пафосская богиня пошлёт мне в утешение капризов, плутней и измен маленькой негодяйки, известной в Риме под именем блондинки Лесбии. Если ты напишешь мне с ближайшим кораблём из Рима, каково-то живётся вам, блестящим римлянам, буду тебе очень благодарен, ибо письмо твоё, как ветер с родины, освежит меня, унылого, дыханием былой жизни. Не забудь также сообщить мне подробности последних мод: какою причёскою убирает волосы Юл Антоний, какие танцы пляшут у Вепря испанки, что нового любовного сочинил Назон, чьи рысаки берут призы на цирковых бегах и с кем в связи светлейшая домина Юлия. Да хранят тебя боги, чтобы ты был здоров.