Предисловие и подготовка текста С. Шумихина
«Наше наследие», 1989, № 6
Всегда с удовольствием и особой нежностью вспоминаю время, когда я стоял за прилавком Книжной лавки писателей в Москве. Пятнадцать лет истекло со дня ее основания; я писал о ней довольно подробно в библиофильском «Временнике», — здесь хочется вспомнить о нас самих, нечаянных хозяевах-приказчиках.
В девять часов утра лавку отпирала фигура в валенках и барашковой шапке, молодой историк литературы и популярный, особенно у слушательниц, лектор Борис Грифцов; иногда раньше успевала прийти наша кассирша Е. Дилевская, обладательница прекрасного сопрано, будущая артистка, едва не потерявшая голос за морозным прилавком. Чередуясь дежурствами, являлись Борис Зайцев и философ Ник. Ал. Бердяев. Неизменно весь день проводили в лавке нынешний хороший советский писатель Ал. Ст. Яковлев и я. Мотыльком залетал и на часы застревал проф. Ал. Карп. Дживелегов, один из лучших наших «приказчиков». Таков был наиболее постоянный состав пайщиков; еще трое из учредителей пробыли у нас недолго (отличный книговед М. В. Линд, искусствовед П. П. Муратов — ныне неблагополучно отбывший на Дальний Восток, и поэт В. Ф. Ходасевич).
Вели дела, главным образом, мы с Грифцовым, который жил у меня в Чернышевском переулке, почти рядом с лавкой (она была в Леонтьевском, потом на Большой Никитской): общий распорядок, закупка книг, расценка, касса, колка дров, растопка печурки, работа на складе. По части перевозки книг на санках вне упрека был милейший Яковлев. Обласкать покупателя и составить каталог фундаментальной университетской библиотеки никто не умел так, как «историк Возрождения» Дживелегов. Все качества деловой неосведомленности и купеческой бесталанности соединял в себе Борис Зайцев, ведавший отделом беллетристики; конкуренцию ему в этом отношении составлял Н. Бердяев, очень серьезно относившийся к делу, но ни разу не завязавший веревкой пакета правильно. Но зато по отделу книг философских было некому с ним сравняться!
— Есть у вас сочинения Ницше? — спрашивал покупатель.
— А вот, пожалуйста, обратитесь к профессору Бердяеву.
Момент кипучей торговой деятельности Николая Александровича!
— Вам Ницше? Вы хотите на немецком или на русском языке?
— Лучше по-русски.
— Русских изданий Ницше несколько. Хуже других издание Клюкина — и перевод плохой, и подбор материала.
— Я хотел бы издание хорошее.
— Есть и другие издания, но тоже с недостатками.
Следует подробное исследование русских изданий Ницше.
Покупатель слушает с почтением, философ излагает с полным знанием дела и желанием помочь покупателю в выборе. Наконец, выбор сделан и Николай Александрович говорит:
— К сожалению, этого издания у нас нет.
— Ну, тогда я возьму другое, ничего не поделаешь.
— Да, это очень обидно, но сейчас такое время…
— Вы можете мне показать?
— Что?
— Какое-нибудь издание Ницше.
— Но вы хотите непременно русское?
— Мне хотелось бы русское.
— Но у нас русских изданий сейчас нет.
— Совсем нет? И даже клюкинского?
— И его нет. Но это издание плохое!
— Ах, вон что, я не понял! Ну, тогда мне придется взять немецкое, хотя я не так свободно владею языком. Вы все-таки мне покажите.
— Немецкое издание? Это ведь очень редко попадается. У нас нет немецкого издания!
И Н. А. Бердяев с улыбкой доброты и искреннего сожаления смотрит на непонятливого покупателя. Его действительно огорчает, что он ничем не может помочь естественной любознательности этого человека.
Покупатель смущен, но разговор продолжается. Бердяев авторитетно и убежденно разъясняет что-то о книге Лихтенберже, которая дает известное представление о Ницше, но имеет, конечно, и свои недостатки. В общем, ему удается заинтересовать ищущего премудрости, который не прочь книгу купить и с осторожностью спрашивает:
— А у вас есть Лихтенберже?
— То есть у меня лично или в лавке? Вы хотели бы купить?
— Да.
— Но у нас нет Лихтенберже.
— А…
Покупатель уходит в некотором недоумении, а Николай Александрович огорченно говорит:
— Это очень обидно, что у нас нет Ницше! Вот человек интересуется, а достать ему негде. Так неприятно отказывать…
Борис Зайцев — по части классиков и современной русской литературы. Отношение к разным писателям у него определенное, но он не вполне понимает, почему иногда хорошее произведение стоит дешево, а плохое дорого. Кроме того, он путает тысячи и миллионы, не знает содержимого наших полок, а завернутый в бумагу и завязанный им пакет обычно развязывается и разваливается. И вообще он как будто удивляется, что вот мы торгуем — и ничего, не только не прогораем, а сегодня на доходы купили «партию масла», по фунту на человека.
Зато — какой талант у профессора Дживелегова, вечно молодого, никогда не унывающего! Мужчин он побеждает ученостью и уверенностью суждений, женщин, главным образом, тем, что всех их он зовет «милыми девушками», не исключая и почтеннейших и не скрывающих возраста:
— Слушайте, милая девушка, ну что за радость читать романы Жип, когда у нас чуть не все сочинения Бальзака! Пойдемте-ка к иностранной полке.
Или слышится уверенное:
— По истории? Не только исторический отдел, но можем в две-три недели подобрать образцовую фундаментальную библиотеку. Словари? Ну, конечно, все что угодно.
И правда, — мы доставали все, и книги закупались у нас целыми возами и грузовиками. При ежедневном падении цены денег, такая торговля «на всю Россию» давала нам возможность питаться не только просом, но иногда и кониной и помогать нуждающимся писательским и профессорским семьям.
Ал. Степ. Яковлев специализировался на учебниках и покупке книг у обывательской бедноты. Часто приносили нам книги, которые ни к чему не были нужны. Александр Степанович удалялся с продавцом в дальний угол, шептался и смущенно передавал в кассу чек.
— Вот заплатите за книги, я купил.
А по уходе продавца хватался за голову руками:
— Куда мы этот хлам денем! Тут ничего нет дельного.
— Да зачем вы купили?
— Нельзя было не взять. Человек от голода шатается, принес последнее.
Мы называли его «эксплуататором вдов» — и он серьезно огорчался.
Он же чуть не рыдал, когда у нас самым наглым образом крали книги с полок — вход был свободный.
— Это же невыносимо! Я все время следил и видел, как она клала себе в мешок книжку за книжкой! И ведь ничего не понимает, без всякого разбора, только бы в переплете.
— Что же вы не уличили ее?
— Как же я могу? Ведь это какой стыд! Красть книги! И не в первый раз, я потому и следить стал. В следующий раз я ей прямо скажу: убирайтесь вон!
Но никогда сказать не решался, и при наших хозяйственных расчетах мы просто клали столько-то на покражи как на необходимое зло. Бывали у нас и кражи со взломом, — и тогда мы привешивали новый замок покрепче. Крали неизменно пять томов Грабаря, «Императрицу Елизавету Алексеевну», сомовскую «Маркизу» и еще несколько дорогих изданий, — так называемую «валютную книгу», на которую всегда был покупатель. Воры были умные и знающие.
В полушубке, отличных казанских валенках и двух парах вязаных перчаток я бегал из лавки на склад, который был устроен этажом выше, в номерах полузамерзшей гостиницы. Собственно, замерзла она целиком, но мы в одной из комнат поставили печурку, и было возможно, не совсем отмораживая пальцы, перелистывать страницы книг. Мой отдел был — старинная книга, самая драгоценная и меньше всего привлекавшая покупателя. Огромные кожаные Четьи-Минеи, издания петровские, как и чужеземные эльзевиры и альдины, шли за щепотку муки. Но какое наслаждение их разбирать, определять, расценивать! И какая радость, когда они попадали в руки любителя и знатока, а не случайного покупателя.
Как не вспомнить с любовью и радостью о живой работе, которая всем нам позволяла не служить и делать настоящее дело! Свой паек был слаще пайков казенных, да и питательней. Вспоминаю, как Н. А. Бердяев, получавший по профессорскому званию паек «академический», привез однажды в лавку целый мешок селедок. Все за него радовались, но он не знал, как расплатиться с извозчиком, которому обещал уплатить селедками. Запыхавшийся и взволнованный, он спросил меня:
— Да, но сколько дать ему селедок?
Я серьезно ответил:
— Конечно, пять.
— Вы думаете — пять?
— Непременно шесть.
— А почему именно шесть?
— Потому, что семь.
Он стал отсчитывать из мешка, но опять усумнился:
— Не следует ли выбрать ему самые большие и жирные?
— Ну, конечно, выберите лучшие восемь селедок!
Он выбрал девять, накинул еще одну — и был страшно счастлив, что извозчик был удовлетворен и долго, сняв шапку, его благодарил. Но, как и в лавочных делах, всегда обстоятельный и философски точный, он не мог установить для себя окончательно, сколько селедок было правильной нормой оплаты труда извозчика.
— Вероятно, все-таки семь, потому он так благодарил. Но я, конечно, не жалею, и у меня осталось втрое больше. Это даже слишком…
— И понятно! Ведь вы же — профессор, а он только извозчик!..