Как женился Понасюк (Аверченко)/ДО
| ← Первый анекдот обо мне | Какъ женился Понасюкъ | Окружающие → |
| Изъ сборника «Чудеса въ рѣшетѣ». Опубл.: 1915. Источникъ: Аркадій Аверченко. Чудеса въ рѣшетѣ. Изданіе журнала "Новый сатириконъ", 1915. — az.lib.ru |
I править
— Будете?
— Гдѣ?
— На вечеринкѣ у Мыльникова.
— Ахъ, да. Я и забылъ, что нынче суббота — день обычной вечеринки у Мыльникова.
— Ошибаетесь. Сегодня вечеринка у Мыльникова именно — не обычная.
— А какая?
— Необычная.
— Что же случится на этой вечеринкѣ?
— Панасюкъ будетъ разсказывать, какъ онъ женился.
— Подумаешь — радость. Кому могутъ быть интересны матримоніальные курбеты Панасюка?..
— Съ луны вы свалились, что ли? Неужели вы ничего не слышали о знаменитой женитьбѣ Панасюка?
— Не слышалъ. А въ чемъ дѣло?
— Я, собственно, и самъ не знаю. Слышалъ только, что исторія потрясающая. Вотъ сегодня и услышимъ,
— Что жъ… Пожалуй, пойду.
— Конечно, приходите. Мыльниковъ говорить, что это нѣчто грандіозное.
II править
Послѣ этого разговора я, все таки, немного сомнѣвался, стоитъ ли идти на разглагольствованія Панасюка.
Но утромъ въ субботу мнѣ встрѣтился Передрягинъ, и между нами произошелъ такой разговоръ:
— Ну, что у васъ новаго? — спросилъ я.
— Да вотъ сегодня бенефисъ жены въ театрѣ. Новая пьеса идетъ.
— Значитъ, вы нынче въ театрѣ?
— Нѣтъ. У меня, видите ли, тесть именинникъ.
— Ага. У тестя, значитъ, будете?
— Нужно было бы, да не могу. Долженъ провожать нынче начальника. Онъ заграницу ѣдетъ.
— Чудакъ вы! Такъ вы бы и сказали просто, что провожаете начальника.
— Я его не провожаю. Я только сказалъ, что надо было бы. А, къ сожалѣнію, не смогу его проводить.
— Что же вы, наконецъ, будете дѣлать? !
— Вотъ тебѣ разъ! Будто вы не знаете!… Да вѣдь нынче Панасюкъ у Мыльникова будетъ о своей женитьбѣ докладывать.
— Тьфу ты, Господи! Рѣшительно вы съ ума сошли съ этимъ Панасюкомъ. Что особеннаго въ его женитьбѣ?
— Это нѣчто Гомеровское. Нѣчто этакое Шекспировское.
— Что же именно?
— Не знаю. Сегодня вотъ к услышимъ.
Тутъ же я окончательно рѣшилъ идти слушать Панасюка.
III править
У Мыльникова собралось человѣкъ двадцать. Было душно, накурено. Панасюка, какъ рѣдкаго звѣря, загнали въ самый уголъ, откуда и выглядывала его острая лисья мордочка, щедро осыпанная крупными коричневыми веснушками.
Нетерпѣніе росло, a Панасюкъ и Мыльниковъ оттягивали начало представленія, ссылаясь на то, что еще не всѣ собрались.
Наконецъ, гулъ нетерпѣливыхъ голосовъ разрѣшился взрывомъ общаго негодованія, и Панасюкъ далъ торжественное обѣщаніе начать разсказъ о своемъ бракѣ черезъ десять минутъ, независимо отъ того, всѣ ли въ сборѣ, или нѣтъ.
— Браво, Панасюкъ.
— Благослови тебя Богъ, дуся.
— Не мучай насъ долго, Панасюченочекъ.
Тутъ же разнеслась среди собравшихся другая сенсація: разсказъ Панасюка будетъ исполненъ въ стихахъ. Панасюка засыпали вопросами:
— Какъ? Что такое? Развѣ ты поэтъ, милый Панасюкъ? Отчего же ты до сихъ поръ молчалъ? Мы бы тебѣ памятникъ поставили! Поставили бы тебя на кусокъ гранита, облили бы тебя жидкимъ чугуномъ — и стой себѣ на здоровье и родителямъ на радость.
— Я, господа, конечно, не поэтъ, — началъ Панасюкъ съ сознаніемъ собственнаго достоинства, — но есть, господа, такія вещи, такія чудеса, которыя прозой не передашь. И въ данномъ случаѣ, по моему, человѣкъ, испытавшій это; если даже онъ и не поэтъ — все-таки, онъ обязанъ сухую скучную прозу переложить въ звучные стихи!!!
— А стихи, дѣйствительно, звучные? — спросилъ осторожный Передрягинъ.
— Да, звучности въ нихъ не мало, — неопредѣленно отвѣтилъ Панасюкъ. — Вотъ вы сами услышите…
— Да ужъ пора, — раздался ревъ голосовъ. — Десять минутъ прошло.
— Разсказывайте, Панасюкъ!
— Декламируй, Панасище.
— Извольте, — согласился Панасюкъ. — Садитесь, господа, всѣ — такъ удобнѣе. Только предупреждаю: если будете перебивать — перестану разсказывать!
— О, не томите насъ, любезный Панасюкъ. Мы будемъ тихи, какъ трупы въ анатомическомъ театрѣ.
— И внимательны, какъ французъ къ хорошенькой женщинѣ!
— Панасюкъ, не терзайте!
— Начинаю, господа. Тихо!
IV править
Панасюкъ дернулъ себя за уголъ воротника, пригладилъ жидкіе бѣлые волосы и началъ глухимъ торжественнымъ голосомъ:
Я, не будучи поэтомъ,
Разскажу, что прошлымъ лѣтомъ,
Жилъ на дачѣ я въ Терновкѣ,
Повинуясь капризу судьбы-плутовки.
Какъ-то былъ тамъ вечеръ темный,
И ошибся дачей я…
Совершилъ поступокъ нескромный
И попалъ въ чужую дачу, друзья.
Вяжу комнату я незнакомую…
Вдругъ — издали шаги и голоса!!
И полѣзъ подъ кровать я, какъ насѣкомое,
Абсолютно провелъ тамъ два часа.
Входитъ хозяинъ, a въ рукѣ у него двустволка…
Рѣзкій звонокъ въ передней перебилъ декламацію Панасюка на самомъ интересномъ мѣстѣ.
Панасюкъ болѣзненно поморщился и недовольно сказалъ:
— Ну, вотъ, видите, и перебили. А говорили, что больше никого не будетъ…
Вошелъ запыхавшійся Сеня Магарычевъ.
— Не опоздалъ я? — крикнулъ онъ свѣжимъ съ мороза, диссонирующимъ съ общимъ настроеніемъ голосомъ.
— Носятъ тебя черти тутъ по ночамъ, — недовольно замѣтилъ Мыльниковъ. — Не могъ раньше придти?! Панасюкъ уже давно началъ.
— Очень извиняюсь, господинъ Панасюкъ, — расшаркался Магарычевъ. — Надѣюсь, можно продолжать?
— Я такъ не могу, господа, — раскапризничался Панасюкъ. — Что же это такое: ходятъ тутъ, разговариваютъ, перебиваютъ, мѣшаютъ…
— Ну, больше не будемъ. Больше некому приходить. Ну, пожалуйста, милый Панасюкъ, ну, мы слушаемъ. Не огорчайте насъ, дорогой Панасюкъ. Мы такъ заинтересованы… Это такъ удивительно, то, что вы начали.
— Въ такомъ случаѣ, — кисло согласился Панасюкъ — я начну сначала. Я иначе не могу. — Конечно, сначала! Обязательно!
V править
Я, не будучи поэтомъ,
Разскажу, что прошлымъ лѣтомъ
Жилъ на дачѣ я въ Терновкѣ,
Повинуясь капризу судьбы-плутовки.
Какъ-то былъ тамъ вечеръ темный,
И ошибся дачей я…
Совершилъ поступокъ нескромный
И попалъ въ чужую дачу друзья.
Вижу комнату я незнакомую,
Вдругъ — издали шаги и голоса! !
И полѣзъ подъ кровать я, какъ насѣкомое,
Абсолютно провелъ тамъ два часа.
Входитъ хозяинъ, a въ рукѣ у него двустволка…
Мы всѣ затаили дыханіе, заинтересованные развязкой этой странной исторіи, какъ вдругъ мертвую паузу прорѣзалъ свистящій шопотъ экспансивнаго Вовы Туберкуленко:
— Вотъ въ этомъ мѣстѣ ты, глупый Магарычевъ, и перебилъ чтеніе!.. Видишь?
Панасюкъ нахмурилъ свои блѣдныя брови и поднялся съ мѣста.
— Ну, господа, если вы каждую минуту будете перебивать меня, то тогда, конечно… я понимаю, что мнѣ нужно сдѣлать: я больше не произнесу ни слова!
— Чортъ тебя потянулъ за языкъ, Туберкуленко! — раздались возмущенные голоса. — Сидѣлъ бы и молчалъ!
— Да что же я, господа… Я только замѣтилъ Магарычеву, что онъ перебилъ насъ на этомъ самомъ мѣстѣ
„Входитъ хозяинъ, a въ рукѣ у него двустволка“…
— Нѣтъ, больше я говорить не буду, — угрюмо про ворчалъ Панасюкъ. — Что же это такое: мѣшаютъ.
— Ну, Панасюкъ! Милый! Алмазный Панасюкъ. Даемъ тебѣ торжественное слово, что свиньи мы будемъ, базарные ослы будемъ, если скажемъ хоть словечко… Мертвецы! Склепы! Гробы!
— Такъ вотъ что я вамъ скажу, господа: если еще раздастся одно словечко или даже шопотъ — ну, васъ! Ни звука отъ меня больше не добьетесь.
— Читай, драгоцѣнное дитя. Декламируйте, талантливый Панасюкъ. Мы умираемъ отъ нетерпѣнія.
VI править
И снова началъ Панасюкъ:
— Какъ я женился.
Онъ благополучно прочелъ первые десять строкъ… Когда началъ одиннадцатую — нахмурилъ предостерегающе брови и подозрительно поглядѣлъ на Туберкуленку и Магарычева.
Наконецъ, дошелъ до потрясающаго мѣста:
И полѣзъ подъ кровать я, какъ насѣкомое,
Абсолютно провелъ тамъ два часа.
Входить хозяинъ, a въ рукѣ у него дву… ствол…
Туберкуленко повелъ бровями и погрозилъ украдкой Магарычеву пальцемъ: тотъ смѣшливо дернулъ уголкомъ рта и сдѣлалъ серьезное лицо.
— Не буду больше читать, — сказалъ Панасюкъ, вставая съ поблѣднѣвшимъ лицомъ и прыгающей нижней челюстью. — Что же это такое? Издѣвательство это надъ человѣкомъ?! Инквизиція?!
Всѣ были искренно возмущены Туберкуленкой и Магарычевымъ.
— Свиньи! Не хотите слушать — уходите!
— Господа, — вертѣлся сконфуженный Туберкуленко. — Да вѣдь я же ничего и не сказалъ. Только когда онъ дошелъ до хозяина съ двустволкой…
— Ну?!
— Я и вспомнилъ, что онъ уже два раза доходилъ до этого мѣста. И дальше ни на шагъ?!
— Ну?!
— Такъ вотъ я и испугался, чтобы и въ третій разъ кто нибудь не перебилъ его на „хозяинѣ съ двустволкой“.
VII править
Почти полчаса пришлось умолять Панасюка снова начать свою захватывающую повѣсть о томъ, какъ онъ женился. Клялись всѣ, били себя въ грудь, гарантировали Панасюку полное спокойствіе и тщательное наблюденіе за неспокойнымъ элементомъ.
И снова загудѣлъ глухой измученный голосъ Панасюка:
Я, не будучи поэтомъ,
Разскажу, что прошлымъ лѣтомъ…
Всѣ слушатели скроили звѣрскія лица и свирѣпо поглядывали другъ на друга, показывая всѣмъ своимъ видомъ, что готовы задушить всякаго, который осмѣлился бы хоть вздохомъ помѣшать Панасюку.
По мѣрѣ приближенія къ знаменитому мѣсту съ залѣзаніемъ подъ кровать, лица всѣхъ дѣлались напряженнѣе и напряженнѣе, глаза сверлили другъ друга съ самымъ тревожнымъ видомъ, нѣкоторыхъ охватила даже страшная нервная дрожь… А когда блѣдный Панасюкъ бросилъ въ толпу свистящимъ тономъ свое потрясающее:
„Входить хозяинъ, a въ рукѣ у него двустволка“… — грянулъ такой взрывъ неожиданнаго хохота, что дымный воздухъ заколебался, какъ студень, a одна электрическая лампочка мигнула, смертельно испуганная, и погасла. Панасюкъ вскочилъ и рванулся къ дверямъ…
Десятки рукъ протянулись къ нему; удержали; вернули; стояли всѣ на колѣняхъ и униженно ползая во прахѣ, молили Панасюка начать свою поэму еще одинъ разъ: „самый послѣдній разокъ; больше не будемъ даже и просить“…
— Господа! — кричалъ Передрягинъ. — Дѣти мы, что ли, или идіоты какіе нибудь? Неужели мы на десять минутъ не можемъ быть серьезными? Вѣдь это даже смѣшно. Какъ дикари какіе-то!! Всѣ мы смертельно хотимъ дослушать эту удивительную исторію — и что же? Дальше 12-й строки не можемъ двинуться.
— Если бы ему перевалить только черезъ хозяина съ двустволкой, — соболезнующе сказалъ кто-то, — дальше бы уже пошло какъ по маслу.
VIII править
Долго уговаривали Панасюка; долго ломался Панасюкъ. Наконецъ, началъ съ торжественной клятвой, что „это въ самый, самый послѣдній разъ“:
Я, не будучи поэтомъ,
Разскажу…
Каменныя лица были у слушателей; мертвымъ покоемъ вѣяло отъ нихъ.
…Вижу комнату я незнакомую,
Вдругъ — издали шаги и голоса!
И полѣзъ подъ кровать я, какъ насѣкомое…
Сжатыя губы, полузакрытые глаза ясно говорили, что обладатели ихъ рѣшили лопнуть, но выдержать то страшное давленіе, то ужасное желаніе, которое распирало каждаго.
Это были не люди, — это были мраморныя статуи!
— …Входитъ хозяинъ… a въ рукѣ у него… дву стволка…
Статуи заколебались, часть ихъ обрушилась на полъ катаясь въ судорогахъ леденящаго кровь смѣха, часть бросилась къ Панасюку, но онъ оттолкнулъ протянутыя руки и, замкнувшись самъ въ себя, закусивъ губу, молча вышелъ.
Эта исторія на другой день разнеслась по всему городу.
И съ тѣхъ поръ никому, никогда и нигдѣ бѣдный Панасюкъ не могъ разсказать „исторію о томъ, какъ онъ женился“ — дальше знаменитой фразы:
…Входить хозяинъ, a въ рукѣ у него двуствол… ха, ха!
Ха-ха-ха-ха-ха!