КАДРИЛЬ
правитьПосвящение Е. Л. Баратынскому
<Вступление> («Для маскарада уж одета…»)
Рассказ Надины
Рассказ Лизы
Рассказ Ольги
Рассказ графини
ПОСВЯЩЕНИЕ Е. А. БАРАТЫНСКОМУ
правитьТы мечты моей созданью
Ждал счастливого конца…
И, верна души призванью,
Этот труд печальной данью
Я кладу на гроб певца:
В память дум твоих, Евгений,
Полных чистого огня,
В память светлых вдохновений,
В память радостных мгновений,
В память горестного дня.
Для маскарада уж одета,
Замок алмазного браслета
Смыкая на руке, вошла
Графиня в двери кабинета;
И в этот вечер как была,
В наряде вишневого цвета,
Она прекрасна и бела!
Каким сияньем талисмана
В ее венце блестел опал!
Как пышно вкруг младого стана
Тяжелый бархат упадал!
Бьет девять. Взор склонивши томный,
Она сидит и ждет подруг;
Сложила на одежде темной
Блестящий мрамор дивных рук.
Как знать, что под густой ресницей
Высказывает яхонт глаз?
В какую даль младою птицей
Теперь мечта ее взвилась?
О чем задумалась так мило?
Каким забылась тайным сном?
Владеет ли ее умом
То, быть чему… иль то, что было? ..
Но вот к хозяйке молодой
Три юные подруги, рядом,
Шелковым зашумев нарядом,
Вошли в затейливый покой.
Встает с богатого дивана
Графиня: «Как любезны вы,
Что съехались ко мне так рано!»
И быстро с ног до головы
Их осмотрела: «Как пристало
К Надине яркое жонкиль!
Как белый бархат рядит Олю!» —
И язычкам своим дал волю
Очаровательный кадриль.
А засыпал уж православный
Широкий город между тем;
В его средине Кремль державный
Светлел, как призрак, грозно-нем.
Ночь воцарилась.
Южной ночи
Не знаю я, России дочь;
Но как у нас, в морозной мочи,
Январская волшебна ночь!
Когда, молчанием объяты,
Бело стоят Москвы палаты;
Когда стозвездна синева,
И будто в ледяные латы
Одета дивная Москва!
На эти долгие морозы
Роптала я в моей весне;
Играли молодые грезы,
Просили многого оне…
Теперь с тобою было б больно
Расстаться мне, Москва моя!
Безвестной долей я довольна,
Страшусь иного бытия!
Прошли воображенья чары;
Давно не возмущают сна
Ни андалузские гитары,
Ни грохотанье Ниагары,
Ни глав Альпийских белизна.
Привыкла к скромной я картине,
К уединенному труду,
И взорам вид любимый ныне —
Дитя веселое в саду.
. . . . . . . . . . . .
Зачем, качая головою,
Так строго на меня смотря,
Зачем стоишь передо мною,
Призрак Певца-богатыря?
Ужели дум моих обманы
Увлечь дерзнут мой детский стих
В заветный мир твоей Татьяны,
В мир светлых образов твоих,
Где облачал мечту-царицу
Ты в лучезарный дифирамб
И клал ей в гордую десницу,
Как звучный меч, свой мочный ямб?
Увы! где тот в отчизне целой,
Кто б мог, как ты непобедим,
Владеть теперь, в надежде смелой,
Твоим оружьем золотым?
Сраженный смертию нежданной,
Доспех ты чудный взял с собой,
Как в старину булат свой бранный
В свою гробницу брал герой.
И все робеют и поныне,
Поэта вспоминая вид:
Всё страшен ты певцов дружине,
Как рати мавров мертвый Сид.
. . . . . . . . . . . . . .
Ночь воцарилась. Уж мерцали
Средь мрака фонари бледней;
Кой-где, как бы по твердой стали,
Звучал летучий скрип саней.
На улицах Первопрестольной
Всё было тихо, холодно;
Гулял по ним лишь ветер вольный,
Метель стучалася в окно.
Но, недоступны хладным вьюгам,
Зимы чудесные цветы,
Перед камином тесным кругом
Четыре сели красоты.
В непринужденном разговоре
Уже быстрее их слова
Сливаться стали. Речь сперва
Была о светском, пестром вздоре,
Которым тешится Москва;
Но женская беседа вскоре
Пошла привычной колеей;
И, тотчас вспыхнув, спор живой
Родное принял направленье:
Мужчин и женщин назначенье,
И сердца выбор роковой,
И тяжкое разуверенье. —
Всегда в беседе мы своей
Невольно в речь впадаем ту же:
Молчим почтительно о муже,
Но вообще браним мужей.
«Нет, я не соглашуся с вами;
Признаемся, почти всегда
Во всем мы виноваты сами».
— «Помилуйте, графиня!»
— «Да;
Тех бедствий женщина могла бы
Избегнуть, если бы она
Сама себе была верна;
Но все мы ветрены и слабы.
Глубоко в сердце вложено
Нам чувство счастия и блага;
Но от решительного шага
Когда удержит нас оно?
Нас самолюбье губит вечно:
Кто скажет нам, что, не греша,
Нельзя нас не любить сердечно, —
В том и высокая душа,
Тому вверяемся беспечно.
Притом пугает, с ранних пор,
Нас предрассудка приговор.
Не смеем ждать мы благородно
Того, чье сердце с нашим сходно,
С кем мы сойтись бы на пути
Могли; с кем и сошлись, но поздно,
Когда обоим уже розно
Навек назначено идти.
Не мы ль, скажите, виноваты?»
— «Легко вам говорить о том,
Графиня: были вы богаты,
Не принуждали вас ни в чем.
Вы жили вольно, прихотливо,
Всем наслаждалися вполне;
Вам было золото не диво,
Вам не твердили суетливо
Вседневно о его цене.
Вам и не грезилось во сне,
Что часто дочь — у нас уплата
Долгов отца, издержек брата,
И что избегнуть не вольна
Она законного разврата.
Ее ли грех? ее ль вина? ..
Быть может, искренне и свято
Любить умела и она!»
— «Так, правда; но признайтесь, Лиза,
Что замуж часто же идем
Мы из досады, из каприза;
И горько каемся потом».
— «Нет, не всегда. Судите сами,
Могу ль я согласиться с вами?
Идти за мужа тщетно мать
Меня просила; давши слово,
Отказываться я опять
Уже совсем была готова.
Да вышла ж! да и не тужу.
А странная тому причина…»
— «Что ж? расскажите же, Надина».
— «Коли хотите, расскажу».
РАССКАЗ НАДИНЫ
правитьТому шесть лет, ни роскоши я светской,
Ни пестроты не знала городской.
Жила я жизнию простой и детской
У матери, в губернии Тверской;
Езжала с ней лишь в городок уездный;
Занятья были те же и одни
Всегда, и проходил мой день полезный
Скорей тогда, чем нынешние дни.
Раз, помню, в утро жаркое июня,
К нам с дочерью приехал наш сосед;
Она была со мною равных лет.
Пошли мы обе в сад, и стала Дуня
Рассказывать, что вдруг, тому дня с два,
В село Покровское помещик новый
Явился, что идет о нем молва
Престранная, что, мрачный и суровый,
Он по ночам гуляет, как сова…
Есть старые, всеобщие обманы;
По-моему, то мненье в их числе,
Что вредно девушкам читать романы,
Что нас занять прилично лишь игле.
Я по себе сужу; я не читала
Романов; должно было жить весьма
Расчетливо; досугов было мало;
Я матери в хозяйстве помогала
И на себя работала сама.
Но думаю, что никакое чтенье,
Что никакой бы пламенный поэт
Не мог во мне развить воображенье
Так, как оно в тиши тех юных лет,
В уме без дела возрастая скрытно,
Свободно расцвело и самобытно,
Глухих пустынь роскошно-дикий цвет.
Вы знаете, покуда наши пальцы
По кисее скользят или тафте, —
Как пагубно-благоприятны пяльцы
Сердечным снам и молодой мечте!
Я помню, как, работая без скуки
Весь день, душой была я далека;
Как, на шитье остановивши руки,
Недвижный взор вперяла в облака;
Как ночью, спрятавшись под одеяло,
Чудесные событья вымышляла
Средь полутьмы, при лампочке икон;
И сказку, спутанную сном, с начала
Трудясь вести, сердилась я, бывало,
На молодой неотразимый сон.
И поутру, на лбу свивая локон,
Пред зеркалом задумчиво стоя,
Уж в тайный бред вновь погружалась я.
Мужчина, если б нас подслушать мог он,
Подумал бы, что должно знать мне честь
И болтовне не предаваться женской.
Я объяснить хотела, как та весть
Подруги, в мире жизни деревенской,
Мои мечты должна была занять.
Меня не раз с тех пор бранила мать.
Случалося, что, в думе беспредельной,
Сводя по-прежнему расход недельный,
Чрез полчаса умела я едва
Счесть вместе, без ошибки, дважды два.
Кто ж мог он быть, затворник тот надменный,
Тот недруг дня, в глуши уединенной
Так глубоко сокрывшийся от всех?
Его душа таила незабвенный,
Тяжелый, может, и безвестный грех.
Мне незнаком был и Манфред, и Лара,
Но мне фантазия, поэт немой,
Их создала; и всюду предо мной
Сверкал средь грез душевного угара
Двух мрачных глаз взор грозный, но родной. —
Под осень раз, вечернею порой,
Вхожу я в чайную: у самовара
Сидел там гость какой-то, мне чужой,
Толстяк сутулый, лысый и рябой.
Мать назвала его… Как от удара
Шатнулась я, — то был страдалец мой,
Мой собственно-изобретенный Лара,
Мой инок, мой преступник, мой герой, —
Андрей Ильич! Чуть-чуть я не всплеснула
Руками. Он, с трудом привстав со стула
И поклонясь, опять сел тяжело.
Возобновилась речь их: дело шло
О том, что уродилася гречиха.
Я вышла вон, в пустынный сад скорей
Ушла, и, средь желтеющих аллей,
Заплакала я горестно и тихо,
Как об умершем, о мечте моей.
Прошли четыре дня; в конце недели,
Я только что успела встать с постели,
Как девушка мне доложить пришла:
«Вас маменька к себе позвать велели».
Мать в спальне уж сидела у стола
С письмом и, на меня с улыбкой глядя,
Спросила тотчас: «Хочешь ли ты, Надя,
Женою быть Андрею Ильичу?» —
Я громко крикнула: «Нет! не хочу!
Нет! ни за что на свете!»
Тут мне стала
Мать говорить всё, что сама я знала:
Что жениха такого мне вовек
Не встретить; что он добрый человек;
Что не найду ж я мужа-идеала;
Что мне грешно нейти за богача;
Что жить нельзя одними лишь мечтами;
Что всякая обеими руками
Сейчас взяла б Андрея Ильича.
Я слушала и всё одно твердила:
«Нет! не хочу!»
Весь день прошел уныло;
А на другой приехала родня,
И упросили наконец меня
Хоть подождать с решительным ответом…
Как объяснилась, впрочем, мать об этом
В своем письме к Андрею Ильичу, —
Не знаю, только в церкви нашей тесной
Всегда с тех пор, как помню, в день воскресный
Она в обедню ставила свечу.
Так время шло, и положенье это,
Не изменясь, продлилось до зимы.
Но матушка уже с исхода лета
Хворала; стало хуже ей, и мы
Решилися в Москву поехать с нею,
Ее лечить. Пришел отъезда час;
Андрей Ильич в то утро был у нас.
Как всё сбылось, сама вам не умею
Сказать; мать вдруг мне бросилась на шею
И, вся дрожа, слезами залилась.
Мне показалась грешной и безбожной
Моя упорность, и как раз потом
Стояла в шляпе я уже дорожной,
Рука с рукой с Андреем Ильичей.
Мы прибыли в Москву, и жизнь столицы
Черезвычайно полюбилась мне.
По милости двоюродной сестрицы
Я шумом насладилася вполне;
О будущем супруге забывала
Частехонько в очарованьи бала
И, руку взяв любого усача,
Оставить полагала долгом только
Я свой букет, когда гремела полька,
Под стражею Андрея Ильича.
А между тем привыкла к блеску света,
К причудливым заботам туалета
И к суете, к веселому житью;
И видела, как радостно бы дочки
Знатнейших дам, не требуя отсрочки,
Решилися на будущность мою.
Но, на нее хоть и с другой уж точки
Смотря, бралась за каждый я предлог,
Чтоб отложить докучной свадьбы срок.
И мне своим расстроенным здоровьем
Всю зиму в том способствовала мать.
Я соглашалася спокойно ждать
Решительного дня, но лишь с условьем
Ждать долго, может, без конца… Как знать?
Зачем мечта мне б не сдержала слова?
Зачем бы мне не сделаться женой
И богача, прекрасного собой,
И прелюбезного, и молодого?
Терпение Андрея Ильича
Не истощалось. Дни летели мимо,
Зима прошла, и, по словам врача,
Пришлося маменьке необходимо
В Германию отправиться к водам.
Андрей Ильич, чтоб угодить невесте,
Уговорил maman на это сам
И захотел поехать с нами вместе
И новый мир открылся снова мне,
И удовольствия, и впечатленья
Без устали меняла каждый день я,
И я жила как будто в дивном сне,
И как во сне сдавалось мне порой,
Что, может, это всё не в самом деле,
Что дома я проснусь в своей постеле
И рощицу увижу под горой.
Не стану говорить про быт Карльсбада;
Уже давно переменить бы надо
Нам это прозвище чужих краев:
Путь к ним, хоть раз, ведь как урок нам задан,
И знаем все почти Веймар и Баден
Мы лучше, чем Рязань или Тамбов.
Вам также за границей жить не ново.
Приехали в начале сентября
Мы в Дрезден; мать почти уже здорова
Была тогда, водам благодаря.
Здесь мать мне объявила наконец,
Что дольше ждать мы права не имели,
Что срок прошел, и через две недели,
А много три, пойду я под венец.
Я приняла, не возразив ни слова,
Известье матери; была готова
Почти уж год его я слышать, но —
(Хоть это странно) словно потому-то —
Казалось мне, что не придет минута,
Мне угрожающая так давно.
День целый размышляла я серьезно
О том, что делать и как быть. Не раз
Мне смелый и решительный отказ
Пришел на ум; но было слишком поздно:
Как матери мне вынести укор?
И что сказал бы строгий голос света?
А между тем казалась свадьба эта
Противнее мне с некоторых пор,
Бог весть с чего. А может, шепот сердца
Напоминал невнятно мне тогда
Про одного красивого венгерца,
С которым я встречалась иногда.
До ночи всё я задавала снова
Себе вопрос всё тот же, и легла,
Придумывая средства без числа,
Одно всё невозможнее другого;
И очень долго не могла заснуть,
И наконец заснула с тем, что к цели
Найдется, может, мне нежданный путь,
Что мне еще остались три недели,
Что, может быть, случится что-нибудь.
И возложив, как долг, на власть судьбины,
Что было в тягость мне свершить самой,
Я будто успокоилась душой.
Шло время; но ведь не было причины,
Прождавши день, не переждать другой.
Напрасно так прождав почти до срока
И тайного стыдясь самоупрека,
Я принялася рассуждать о том,
Что в самом деле ведь не так жестоко
Супружество с Андреем Ильичей;
Что детская некстати тут причуда,
Что ведь судьбе противиться нельзя ж,
Что, впрочем, всё-таки иметь не худо
Роскошный дом, блестящий экипаж,
Хоть речь идет совсем не о фортуне.
И будущего своего житья
Себе удобства исчисляла я
До самого дня свадьбы.
Накануне
В своем я кабинетике одна
Уж под вечер стояла у окна.
В осеннем воздухе сияла даль,
Спускалось солнце, вечер был чудесен.
Мне грустно стало и чего-то жаль;
Раздумие о предстоящей доле,
О прежней жизни залегло во мне.
Всё утихало; ласточки по воле
Кружилися в прозрачной вышине;
И, на брега смотря веселой Эльбы,
Подумала с тяжелым вздохом я,
Что избрала иную в жизни цель бы,
Что не того ждала душа моя!
Что, может быть, сквозь винограда лозы
Желанный там белеет уголок,
Что здесь легко мои сбылись бы грезы,
Что сердца сон здесь воплотиться б мог!..
И долго в забытьи своем глубоком
Глядела вслед я лодочке одной,
Качаемой вдали спокойным током.
Вдруг чей-то шаг послышался за мной;
Я оглянулась с трепетом испуга:
Входила горничная и, с письмом
От будущего моего супруга,
Мне ларчик подала; нашла я в нем
Наряд брильянтовый, цены огромной,
Роскошный дар Андрея Ильича.
Горели камни на подушке темной
Сиянием стоцветного луча.
Нежданные бывают проявленья!
Увидя этот дорогой наряд,
Была бы вне себя от восхищенья
Я, вероятно, чао тому назад;
Но в поэтическую ту минуту,
Когда я уносилася мечтой
К блаженному какому-то приюту,
В какой-то мир прелестный и святой, —
Внезапный вид надменного подарка
Мне чувством тягостным наполнил грудь,
И сделалося больно вдруг и жарко,
Как от обиды мне какой-нибудь.
В своих руках я светлые каменья
Держала, будто взвешивая их
В невольной думе горького сравненья
С ценой надежд и чудных снов моих.
В досаде тайной на восторг служанки
Я ей велела выйти, оперлась
На стол вблизи сверкающей приманки,
И слезы гнева брызнули из глаз.
Толкнула от себя я дар богатый,
И зазвучал сердечному чутью
Он грозно, как задаток, мною взятый
За проданную будущность мою.
И тут во мне проснулася отвага,
И я, в душевном взрыве, сгоряча,
Решила: что ни за какие блага
Не выйду за Андрея Ильича,
Что б мать ни говорила негодуя
И как бы свет ни осуждал меня,
Что не пойду, что с завтрашнего дня
Ему его брильянты отошлю я;
Что мне невыносим Андрей Ильич;
Что легче соглашусь я жить в затворе;
И, горячась всё больше на просторе,
Я понесла решительную дичь
И бунтовала так до поздней ночи,
И, наконец, мятежных дум полна,
Наплакавшись и выбившись из мочи,
Я в креслах задремала у окна.
И помню, сон приснился мне превздорный.
Уселась будто при лучах луны
Я дома в маленькой своей уборной.
И всё там — как бывало; у стены
Лишь зеркало огромной вышины
Чужое мне, и вижу, как картину,
Я в нем и сад, и рощу, и осину,
Стоящую перед моим окном;
И, где куртин вдали чернеют тени,
Является из-за куста сирени
Вдруг человек, окутанный плащом:
Нежданный гость, испанский caballero1,
Под мышкой меч, на голове sombrero2,
1 Кавалер (исп.). — Ред.
2 Сомбреро (исп.). — Ред.
Гитарою рассеянно бренча,
Подходит он небрежно и удало,
И с плеч его скользнула епанча,
С него слетела шляпа — и узнала
В испанце я Андрея Ильича.
И на меня взор устремив он ярый,
Шагнул вперед — и бросил вдруг гитарой
Мне прямо в лоб. Меня едва спасло
Счастливое движенье от удара,
И стукнулась о зеркало гитара,
И вдребезги рассыпалось стекло.
Передо мной исчезла вся картина;
И я, при звуке звонкого стекла
Проснувшись, голову приподняла.
Гляжу — в окно прыгнул ко мне мужчина.
Вскочила я, всмотрелась: точно, да,
Мужчина стройный, молодой, прекрасный,
Высокий стан, взор дерзостный и страстный,
И черная, густая борода.
Глядела неподвижно, боязливо
Во все глаза я: что это? — обман?
Сон? иль давно ожиданный роман?
Он подошел и шляпу снял учтиво:
«Сударыня, — сказал он мне, — у вас
Чудесные брильянты здесь в шкатулке;
Они мне нужны, нужны сей же час.
Мы здесь одни, и в этом переулке
Кругом всё пусто как бы на заказ;
В дому же все отсюда спят далеко,
Так в крике вам не много будет прока;
Наш разговор быть может очень тих.
Алмазы эти стерегу давно я,
Осмелюсь взять их, вас не беспокоя.
Жалеть тут не о чем: вам вместо их
Другие, верно, подарит жених.
И случаем подобным было б глупо,
Признайтесь, не воспользоваться мне.
Позвольте же».
Бессмысленно и тупо
Я слушала сначала как во сне;
Однако же в себя довольно скоро
Пришла, и даже удалого вора
Не слишком испугалась. В тот же миг
Я вспомнила моих любимых книг
Свидетельства, что в мире жил разбоем
И не один прекрасный человек.
Так и глядел он сказочным героем!
Приятно встретиться хоть раз в свой век
С каким-нибудь Сбогаром иль Роб-Роем.
Итак, совсем без страха уж взирала
На гостя я незваного, хотя
Немного и смутилася сначала;
Но видя, что шагнул он не шутя
К столу, где ларчик был оставлен мною, —
Остановила смелою рукою
Его я вдруг, и, перед ним стоя:
«Послушайте, — ему сказала я, —
Здесь против вас мои усилья слабы…
Так точно, с вами я наедине,
Нет помощи, и, право, верьте мне,
Те камни вам сама я отдала бы.
Но слушайте: предложены они
В замену мне за все мои желанья,
За все мои святые ожиданья,
За все мои блаженнейшие дни.
Брильянты эти отослать должна я,
Или навек пожертвовать собой,
Жить без любви и сделаться рабой…
Ужель вы их возьмете, это зная?
Решите вы, и будьте мне судья:
Должна ли я утратить, вам в угоду,
Мои права на радость и свободу,
На мир души, на счастье бытия?
Нет! вы не совершите святотатства:
В том ларчике не только блеск богатства,
В нем будущность, надежда, жизнь моя!»
И много тут наговорила я
Прекрасного ему в пылу порыва;
И очень я была красноречива.
А он меня, не тратя лишних слов,
Отсторонил с весьма любезным взглядом
И, ларчик взяв с брильянтовым нарядом,
Пошел к окну, прыгнул — и был таков.
И вот чем дело кончилось. И так-то
Осталася я в комнате одна,
Ужасно, признаюсь, раздражена
Разбойником без чувства и без такта;
И наглого Сбогара своего
Бранила я в душе с великим жаром,
Особенно сердяся на него
За то, что речь моя пропала даром.
Но, гневом так натешившись вполне,
Спросила я себя: где тут спасенье?
Как с женихом теперь расстаться мне?
Отдать ему, что стоили каменья, —
Но где добыть? всё, что имела мать,
Составило б не больше третьей доли.
А иначе возможно ль отказать?
Взять на себя весь стыд бесчестной роли!
И до утра, глаз не смыкая сном,
Проплакала я тут и протужила,
И обвенчалася, весьма уныло,
В тот самый день с Андреем Ильичем.
Живу теперь, без горя и разбора,
С ним пятый год; и уверяю вас
По совести, что дрезденского вора
Благодарить желала я не раз.
«И всё, Надина?»
— «Всё».
— «Чудесно!
Вы героиня хоть куда!
И точно вы, признайтесь честно,
Не будь с алмазами беда,
Не вышли б?»
— «Нет, а может, да.
Легко на всё решиться смело:
Покуда не дошло до дела,
Мысль удивительно храбра!
Но женщине, как и мужчине,
Случится редко сделать ныне,
Что было решено вчера.
И потому я лишь девиза
Держуся: qui vivra, verra.1
1 Поживем, увидим (франц.).-- Ред.
Со мной вы не согласны, Лиза?»
— «Нет! думаю, что не всегда
Души намеренье ничтожно.
Одну минуту иногда
Во весь свой век забыть не можно,
И нам от слова одного,
От одного полунамека
Приходит снова то на ум,
Что годы увели далеко
И заглушил житейский шум.
Мне вызвал вдруг рассказ Надины
Житья прошедшего картины,
И пред умом они стоят:
И ветхий дом, и старый сад,
Где зелень разрослась так густо,
Где пруд засох от тростника,
Где рядом возле цветника
Насажена была капуста;
И то местечко, где ветла
Раскинулась над косогором,
Где, глядя в поле жадным взором,
Я часто трепетно ждала;
И на краю полей широких
Скамейка та среди берез,
Где много горьких, одиноких
И тщетных пролила я слез».
— «Последуйте ж примеру Нади,
Вслух вспомяните о былом».
— «Пожалуй, только бога ради!
В рассказе о житье моем
Не ожидайте приключений:
Он будет полон общих мест
И вам, наверно, надоест».
— «Ну, полно, и без опасений
Начните».
Лиза повела
По кудрям белою рукою,
Облокотясь на край стола,
И, вновь взволнованной душою
Сродняясь с жизнию былою,
Рассказ свой тихо начала.
РАССКАЗ ЛИЗЫ
правитьСредь степей и я, сует не зная,
Провела развития лета.
Но судьба моя была иная:
С третьего уж года сирота,
В дом взята была я к старой тетке.
На нее гляжу как бы теперь!
Хоть она, давно уже в чахотке,
Спальни чуть переступала дверь,
Но весь дом терзала. В околотке
О ее богатстве шла молва;
Знали всюду, что хотя едва
Душ она всего имела двести,
Но хранила денег тьму в казне.
По причине общей этой вести
Вся родня завидовала мне,
Говоря, — а с нею всё соседство, —
Что себе от тетушки наследства
Я дождусь; что так везет не всем.
Незавидно я жила меж тем!
Как пересказать, да и к чему,
Все мои вам горести? — В дому
В должности жила я фаворитки.
О такой несчастной вы не раз,
Может быть, жалели, но из вас
Ни одна ее не знала пытки.
Оскорбить ее всегда предлог
Встретится: чай подан, сливки жидки, —
Ей упрек; сгнил как-то сена стог,
В чем-нибудь понесены убытки, —
И опять, и всюду ей упрек.
Ищут ей со тщаньем новой муки,
Так, от делать нечего, от скуки,
Чтоб занять какой-нибудь игрой
Свой досуг, чтоб день скорей шел мимо.
Так, как в праздный час вельможи Рима
Резали невольников порой.
За Эльбою носились звуки песен;
Странно мне, как эти все напасти,
Эта вся жестокая вражда,
Эти все мучения — без власти
Надо мной бывали иногда;
Как меня под сень своей эгиды
Чудный сон брал часто день и ночь,
Как всю грусть, все горькие обиды
Юности превозмогала мочь!..
Жили мы средь местоположенья
Самого простого: сад и дом
В стороне убогого селенья,
Избы скудные и степь кругом;
Степь тамбовская: ни возвышенья,
Ни кустарника, ни деревца, —
Даль, непостижимая для зренья,
Поле без границы, без конца.
И когда, пурпурно догорая,
Рдел закат, глядела в поле то
Я с мечтой, что из-за неба края
Явится мне что-то — бог весть что!
И когда сон принял вид телесный,
И когда уж взор не наобум
Мчался вдаль, но к точке уж известной
Он летел в часы заветных дум, —
Как тогда, сквозь боли и печали,
В нем души сияло торжество!..
И теперь от этой дивной дали
Не могу я взгляда своего
Оторвать, хоть все волненья пали,
Хоть не жду оттуда ничего.
И вела жизнь тягостную эту
Я в глуши покорно день за днем:
Утром вслух читала я газету,
Разливала чай, и под окном
Вслед за тем садилася с шитьем;
Вскакивала в продолженье часа
Двадцать раз — то чтоб поднять платок,
То чтобы принесть бутылку кваса,
То чтоб снять подушку тетке с ног,
То чтобы велеть сказать ребенку
На дворе, чтоб он не смел кричать,
То чтоб вынести за дверь болонку,
То чтобы впустить ее опять;
Всё при брани, до поры обеда,
В месяцы поста и мясоеда,
Скудного и гадкого равно.
И потом приказ глядеть в окно
В ожиданьи старика соседа;
И потом чай снова, и беседа
О дожде, о том, что вряд оброк
Соберешь, что время наше люто;
И потом, и наконец-- минута,
Жданный мной с утра счастливый срок,
Где, испив дня горестную чашу,
К тетке на ночь я пошлю Агашу
И уйду в свой тесный уголок.
И меж тем сменялись непогоды
Ясностью роскошных майских дней;
Шли себе и месяцы, и годы;
Как среди удобства и свободы,
Жизнь текла не тише, не скорей.
Раз сосед привез с собою сына,
Из Москвы прибывшего. Москва
Нам была, как дальняя чужбина,
Незнакома; и его слова
Слушала я, как во время оно
Слушала речь Мавра Дездемона,
И мне жизнь вдруг сделалась нова.
То сбылось, что было вероятно,
Что почти не сбыться не могло:
Луч любви блеснул мне благодатно,
Залегла нежданно, непонятно
Дума в грудь, роскошно-тяжело!
И как цвет душистый туберозы —
Через ночь надежда расцвела;
Вспыхнули желания и грезы,
Гимн мечты средь внешней, вялой прозы,
Гордый хмель волнений без числа.
Мир тем дням! Я здесь на описанье
Не решусь, каков был Алексей
(Ни к чему вам прочее названье).
Чем тогда, мной управляя всей,
Мне в глухой казался он пустыне,
Тем, конечно, не был, быть не мог:
Я бы вряд его узнала ныне.
Что же в том? Я в нем нашла предлог
Для любви, для счастия без меры.
Все же мы, мечтая и любя,
Дань свою кладем к ногам химеры,
Все в другом мы ищем лишь себя.
День прошел; проснувшись до рассвета
На другой, была уже с утра
Я совсем готова и одета.
Осень наступала (как вчера-
В памяти осталось утро это);
Осень чудная, теплее лета;
Зелень вся уже была пестра.
Вышла в сад я и пошла вдоль вала,
И сама с собою рассуждала,
Трепетно дошедши до лужка,
Что нельзя приехать вновь так скоро,
И меж тем глядела с косогора,
И вдали узнала ездока.
Сколько раз, несясь так издалёка,
Душу мне он волновал до дна!
Сколько раз отозвался глубоко
С той поры в ней топот скакуна!
Алексей стал часто ездить, вскоре
Уж почти вседневно; с теткой он
Толковал о всяком скучном вздоре,
Клал пасьянс или играл в бостон.
Хоть со мной беседовал и мало,
Ей он явно угождал… Зачем? —
Спрашивала я; душа шептала
Мне ответ. — Зима пришла меж тем.
Время проходило, и летели
В тишине, всё так же, как одна,
Ровным лётом для меня недели.
Я ждала поутру близ окна.
Тетки злость мне шла невнятно мимо:
Как броней алмазной херувима
Грудь моя была охранена.
Я сквозь шум неистощимой брани
Слушала, не проскрипели ль сани
По снегу замерзшего двора;
И потом ловила знак участья,
Два-три слова, взгляд, — довольно счастья,
Чтобы им упиться до утра!
И пришла минута.
Было уже
Месяца с четыре тетке хуже.
Раз она к себе в начале дня
В спальню вдруг велела звать меня;
Ожидая новую причуду,
Я вошла, молитву сотворя.
Вид ее в то утро не забуду
Весь свой век! День серый января
Рассветал, и свечка догорала,
Вставленная криво в медь шандала;
Близ печи, закутана в тулуп —
Хоть и жарко было, точно в бане, —
В комнате лежала на диване
Дряхлая старуха, полутруп,
Холодна, недвижна, не способна
Ни к чему, бессильна, чуть дыша;
Но в глазах еще сверкала злобно
Лютая, упрямая душа.
Только что войти успела в дверь я,
Встретил странный уж меня привет:
«Знаешь ли, зачем вчера Лукерья
Власьевна была? не знаешь?» — «Нет!»
— «Знаешь ли ты, что село Грачево
С месяц уж купил майор Шенков?»
— «Знаю». — «Знай же, на тебе готов
Он жениться. Ну! промолвь хоть слово;
Что ж стоишь на месте как чурбак?»
Собралась я с духом кое-как:
«Не хочу идти я за Шенкова,
Тетушка». — «Не хочешь? вот-те на!
Так тебе какого ж надо хвата?
Ты не слишком для него ль знатна,
Мать моя? иль чересчур богата?
Жить ей не угодно госпожой!..
Хороша с тобою мне потеха!
Так ты век есть хочешь хлеб чужой,
Быть для всех обузой и помехой?
А притом — затеи хоть куда!
Будто жизнь себе она свободна
Избирать; не знает и стыда!..»
Обернулась я: «Как вам угодно,
Тетушка, не буду никогда,
Ни за что женою я Шенкова».
Тут старуха рассердилась снова.
Молча вышла я, ушла к себе
И заплакала тогда на воле
О своей суровой, горькой доле,
О своей безжалостной судьбе.
Алексей приехал в час обеда.
Чуть лишь вышли мы из-за стола,
Как ему уж тетка начала
Говорить про нового соседа,
И про то, что я сегодня с ней
Поступила как нельзя скверней,
И что я надменна и упорна…
Мало ль что еще!.. Ушла проворно
В залу я и села там одна
В темноте, и долго просидела,
Глядя в степь. Сквозь мглу сияла бело
Тихая, пустынная она.
Может быть, вам это непонятно:
Мне, сама не знаю почему,
Было больно, и меж тем приятно,
Что меня бранили так ему.
Словно от него я оборону
Ожидала, словно знала я,
Что он мне, по высшему закону,
Праведный быть должен судия.
Я в гостиную во время чая
Воротилась. В ней один, угрюм,
Он ходил, в волненьи тайных дум,
Быстрым шагом и, меня встречая,
Отвернулся. Чай — бог весть какой —
Стала делать я, на Алексея
И взглянуть украдкою не смея.
Вдруг, остановившись предо мной,
Он сказал вполголоса, сурово:
«Для чего нейти вам за Шенкова?»
Врезался мне в грудь его вопрос!
Я, дрожа, слов не найдя к укору,
Наклонилась к чайному прибору,
И слеза упала на поднос.
Тетка шла уже по коридору…
Быстро руку он мою схватил
И поцеловал… За счастье это
Отдала б я все богатства света,
Заплатила бы я кровью жил!
Знали вы подобные мгновенья,
Где душа трепещет от стесненья
Новых, чудных, необъятных сил?
Так во мне забилось сердце громко
В этот миг! Уж я ждала, что вдруг
Разорвет его восторг… Но ёмко
Для блаженств оно, как и для мук.
Впрочем, всё осталось, как сначала,
В нашей внешней жизни. Всё сильней
Тетка с каждым днем занемогала;
Мучилась без отдыха я с ней.
Часто от ее задора злого
У меня кружилась голова;
Мстила всячески она всё снова
Мне за то, что я была здорова,
Что могла остаться я жива.
С Алексеем обменять едва
Я украдкой успевала слово:
Редко уж к больной входить он мог.
И когда от пытки я всечасной
Отрывалась на минутный срок, —
Не могла от мысли я ужасной
Ум освободить: больной, несчастной,
И себя терзающей, и всех, —
Той, уж полумертвой, — было ль грех
Смерти пожелать? .. Не это ль бремя
Тяготело на моей судьбе? ..
И не смела я в иное время
В глубь души глядеть самой себе.
Приближалася весна проворно;
Шел к концу недуг. Изнурена
Немочью, со смертию упорно,
Яростно боролася она.
На нее смотря с недоуменьем,
Я порой была готова ждать,
Что она над страшным разрушеньем
Верх возьмет и оживет опять;
Что сильнее будет воля эта,
Чем сама природа и судьба.
Проходили дни; почти до лета
Длилася жестокая борьба.
Наконец, закон свой понимая,
Плоть сдалась, и грозный срок пришел.
Помню, было то шестого мая,
В воскресенье утром. Тихий дол
Ранними подернут был парами;
В спальне я сидела под окном;
Из села священник шел с дарами,
Было всё в дому уже вверх дном.
Начинался благовест обедни,
Но мне в ум теснились той порой
Грешные видения и бредни,
Резвых дум неугомонный рой;
И ни этот звон богослуженья,
И ни совести моей упрек,
И ни вид предсмертного мученья
Их смирить в душе моей не мог.
Впереди ждала меня свобода,
Будущность в соединеньи с ним...
Пусть брала права свои природа:
Праху прах! Жизнь полная живым!
Раз еще в том изнуренном теле
Жизнь мелькнула. Под вечер больной
Стало лучше; сидя на постеле,
Мне она остаться с ней одной
Приказала, и недуга муки,
Как и прежде, победив опять,
Мне дала она бумагу в руки
И велела вслух ее читать.
Стала исполнять я приказанье:
Это было тетки завещанье,
Писанное ею начерно;
Делало наследником оно
Двух ее тамбовских деревенек
Родственника дальнего, а мне
Назначало всех наличных денег
Сумму, сохраненную в казне:
Пятьдесят семь тысяч. — Живши с детства
Чуть ли не с прислугой наравне,
Я должна была принять вполне
Это за огромное наследство;
Не ждала его я и во сне.
Но старалась тетке я напрасно
Быть признательной за этот дар;
Мысль одна лишь наполняла властно
Душу мне, как радостный угар,
Что могла теперь я Алексею
Жертвовать фортуною своею,
Что она довольно велика,
Чтоб, других богатств и не желая,
Жить в довольстве. И ее брала я
Как платеж нежданный должника…
Тяжким сном забылась в ночь больная.
В креслах отдохнув часа два-три,
Утром я проснулась до зари;
Бледная лампада образная
Резко освещала с высоты
Дремлющей иссохшие черты;
На полу в углу спала служанка.
Несколько минут повременя,
Вышла я: в саду ждал спозаранка,
По условью, Алексей меня.
Лишь мгновенны быть могли и редки
Наши встречи уже с давних пор.
Из дому, как ласточка из клетки,
Быстро я порхнула, через двор,
Через сад на близкое свиданье
Трепетно спеша; из-за берез
Бегуна знакомое мне ржанье
Ветр степной порою звучно нес.
Утро было пышно, дивно-ясно,
Мир сиял под бездной голубой;
Я неслась стремглав, молясь безгласно
Радостной, торжественой мольбой,
Горестям житейским непричастна
И земли не слыша под собой.
Сладко в грудь минуты упоенья
Мне лились… Не знала я тогда,
Что им нет на свете повторенья,
Что опять такого же мгновенья
Принести не могут мне года!
Я неслась, собой едва владея;
Предо мною, вновь позеленев,
Длинная шумела уж аллея,
И мелькал стан гибкий Алексея
В промежутках боковых дерев.
Памятна мне эта встреча наша!
В счастии ребяческом моем,
«Алексей, — сказала я, с трудом
Дух переводя, — испита чаша!
Я свободна наконец, я ваша.
Цепь моя распалась, и вполне:
Тетушка отказывает мне
В завещаньи — этого нисколько
Не ждала я — весь свой капитал,
Тысяч до шестидесяти».
— «Только!..» —
Вскрикнул он и снова замолчал.
Этот крик кольнул меня, как жало.
Молча мы стояли. Я сказала,
Не подняв склоненной головы:
«Может быть, вам это слишком мало?
Верно, больше ожидали вы?»
Он не отвечал. Пошли мы оба
Медленно в аллее… мне она
Показалася дорогой гроба;
С ним вдвоем я шла уж, как одна.
Раза с два взглянул он молчаливо
На меня; одолевал нас вдруг
Этого нежданного разрыва
Горестный, болезненный испуг.
Содрогалась я порой невольно:
Каждый миг мне тяжестью свинца
Падал в грудь невыносимо больно.
Мы прошли аллею до конца.
Он не повернул идти обратно
Вновь по ней; он, пасмурно стоя,
Хлыстик свой сгибал. «Вам, вероятно,
Уж пора домой?» — сказала я.
«Кажется», — промолвил он. И снова
Мы пошли, не говоря ни слова
И боясь душевного чутья.
Каждая во мне дрожала жила, —
Страшный сон свершался наяву.
За калиткой горько я спросила:
«Скоро ли вы едете в Москву?»
— «Завтра!» — отвечал он мне жестоко,
На лошадь вспрыгнув. Глядела вслед
Я ему: он уже был далеко…
Там он словно обернулся… Нет…
И пошла и я своей дорогой,
Тою же, которой в этот сад,
Так полна счастливою тревогой,
Пронеслась я час тому назад.
Тихо, как под гнетом тяжкой лени,
До дому дошла я. Двери в сени
Были настежь; встретили меня
Восклицанья, шум и беготня;
Наполнялася народом зала.
Я вступила в спальню: там лежала
Тетка, как вчера, бледней едва ль,
Но уж мертвая. К ее постели
Подошла я; странная печаль
Сжала грудь. Стояла я у цели:
Широко тянулась жизни даль
Предо мной пустынею свободной.
Поглядела я на труп холодный…
Стало мне старухи этой жаль.
Мирно вспомнив каждую обиду,
Каждое мученье прежних дней,
Я в душе свершила панихиду
По себе, равно как и по ней.
Алексей свое исполнил слово:
Он уехал; не сошлись мы снова.
Он женат в Одессе, помнит вряд
Нашу степь; проводит жизнь приятно;
За женою взял он, вероятно,
Более, чем тысяч шестьдесят.
Умолкла Лиза — пробегала
По ровным складкам опахала
Ее рука, и грустный взор
Склонился тихо на ковер.
Противоречила улыбкой,
Не дав слезе скатиться с глаз,
Она тому, о чем ошибкой
Ее промолвнлся рассказ.
В раздумьи молодые жены
Почли молчанием своим
Души подавленные стоны,
Недуг, не высказанный им.
И их слова равно клеймила
Приличий строгая печать,
И в них таилась та же сила
Порывам воли не давать;
И горе помысла немого,
Смеясь, быть может, и шутя,
Скрывали все, как зверя злого
Лакедемонское дитя.
Шумел, в безмолвии покоя,
Камина только треск живой,
И вихрь вдруг проносился, воя,
Вдоль опустелой мостовой.
Забыв о близком часе бала,
Букет небрежно уроня,
Хозяйка дома взор вперяла
В извивы резвого огня.
И вдруг взглянула:
«Что же, Оля?
И ты ведь уж теперь должна
Рассказывать». —
«Да, и она,
Необходимо».
— «Ваша воли,
Мне нечем вас и пять минут
Занять: вам жизнь моя известна;
Ужель была бы интересна
Вам болтовня про институт?
Из быта моего пустого
Что рассказать я вам могу?
Вы это всё, даю вам слово,
На каждом встретите шагу».
— «А хоть и так; что ж в мире ново?
Решайся, Ольга, и начни
Скорей».
— «Извольте, я готова
Про эти молодые дни
Вам говорить; хотя и тщетно
Тревожить, да и тяжело,
То, что нам стало безответно
И так сполна для нас прошло.
Порой в театре в час антракта,
Иль в бальном шуме больно как-то
Вдруг вспомнить о самой себе,
И странно думать, отчего же
Всё на былое не похоже
И в чувствах ныне, как в судьбе?
И то, чем сердце билось страстно,
Уже глухая старина…
Пожалуй, вам в увеселенье
Я расскажу теперь (ведь мы
Между собою) приключенье
Мне очень памятной зимы…»
— «Ну, расскажи же, расскажи;
Нам время есть, еще не поздно».
Ее головка поднялась,
Улегся локоть грациозно
На кресел вышитый атлас;
Пронесся луч живого взгляда
К стене, где зеркала кристалл
Ее изящного наряда
Всё совершенство отражал.
РАССКАЗ ОЛЬГИ
правитьВещь непонятная… Вы, Лиза, справедливо
Сказали давеча, что, бог весть почему,
Давно прошедшее вдруг так светло и живо,
И так отчетливо рисуется уму,
Что звук рождает мысль нежданную. Да это
И Байрон прежде вас уже заметил где-то.
Подробно помнится — зачем, могла бы вряд
Сама я объяснить, — теперь мне та минута,
Где, чуть лишь вырвавшись из клетки института,
Я перед зеркалом, окончив свой наряд,
С неукротимою тревогой ожидала
Блаженства первого обещанного бала.
Я, глядя на себя, своим глазам почти
Не верила; весь день была я как в угаре;
Со страхом думала: как быть мне? как взойти?
Бал! настоящий бал!.. Мы, живши взаперти,
Как часто речь вели об этом в дортуаре;
И как мы трепетно, защелкнув тихо дверь,
Шептали, вопреки надзору классной дамы,
О блеске этой всей чудесной панорамы,
В которую вступить сбиралась я теперь!
Я свыклася потом, увидев балов с двести,
С таким событием, — но грозен был, даю
Вам слово, этот час, и вызвала при вести,
Что подан экипаж, всю храбрость я свою:
Как рекрут, в первый раз я шла на поле чести
И переведаться надеялась в бою.
Смешно мне вспоминать, как сердце билось громко,
Как я готовилась увидеть диво див.
Весь дом: мать, тетушка, служанка, экономка
Теснились вкруг меня, судя наперерыв
О том, не широка ль на рукавах бахромка?
К лицу ль мне локоны? не мало ль вынут лиф?
В недоумении я слушала их толки,
Уже успев понять, что в свете, мне чужом,
Вещь важная наряд; что дело всё не в том,
Чтобы он дорог был и только что с иголки;
Что выбор пояса, мантильи иль наколки
Быть может бедствием, позором и грехом.
Как взгляды злы порой и как улыбки колки,^
Я тяжко и вполне изведала потом:
Мне дали знать себя в салоне не одном
И наши модницы, и наши богомолки.
Мужчин безжалостные шутки, женщин спесь,
Обиду на меня вперенного лорнета,
Злость сострадания, предательство совета, —
Я всё перенесла, я горький кубок весь
До капли выпила. — Спокойно сидя здесь,
Нам, пересозданным уж этим строгим светом,
Конечно, говорить легко теперь об этом.
Но помню, каково в то время было мне
Условий общества разгадывать загадки;
Как размышляла я, с собой наедине,
Цветные ли надеть, иль белые перчатки?
И помню, сколько я проплакала ночей,
Как я, едва дыша и в страхе вечно новом,
Шла мимо чопорных салонных палачей,
Готовых каждого зарезать острым словом!
Поверьте, тяжкая берет порой тоска,
Когда приходится, с душою благородной,
Смущаться и робеть пред ветреницей модной
И видеть с ужасом улыбку дурака.
Примирена теперь я с обществом; жестоки
И горьки были им мне данные уроки;
Но не ропщу на них: они пошли мне впрок.
Задачу трудную постигла я душою,
Взялась я за себя, и сладила с собою,
И переделалась от головы до ног.
Полезней года мне иные были сутки.
Своей насмешкою немилосердный свет
Неловкость истребил наивной институтки:
Ребенок ветреный исчез, — пропал и след.
Погибло, может быть, хорошего с ним много…
Что ж делать? Такова была моя дорога!
Зато являюся спокойно я на бал,
Вдоль строя зрителей иду теперь без страха,
Встречаю средь толпы лишь шепоты похвал,
Могу свести с ума иного вертопраха
И возбуждать порой всю зависть наших зал. —
О моде мать давно заботилася мало
И, с обществом почти не быв уже в связи,
По воскресениям усердно посещала
Лишь скромный свой приход Николы на Грязи.
В тот первый выезд в свет, который я сначала
Взялася рассказать, никто во всем дому
Не мог полезен быть незнанью моему.
Но показалось мне, когда я зорким взглядом
Себя окинула, что я своим нарядом
Имела право быть довольной, что к лицу
Мне эти локоны, рассыпанные мелко,
Что лучше не могла б убраться я к венцу,
Что лиф донельзя мил, что хороша отделка.
Я быстро в зеркало еще взглянула раз
И вслед за матерью пошла, перекрестясь.
Отправилися мы на бал. Во всю дорогу
Молилася в тиши я пресерьезно богу,
Желая между тем доехать поскорей.
Карета наконец у светлого фасада
Остановилася; прошла я мимо ряда
В сенях и вдоль ступень пестреющих ливрей;
Окинула себя глазами у дверей,
Всё на себе нашла исправно и в порядке,
И в залу бальную, дрожа как в лихорадке,
Я с матерью вошла.
Как изменились вдруг
Мои мечтания и все мои понятья!
Какие были тут уборы, что за платья!
Какие женщины!.. Взглянула я вокруг —
Все показались мне прекрасны, без изъятья;
Куда ни обернись — всё прелесть, кружева,
Брильянты; у меня кружилась голова.
Хозяйка подошла, нам три-четыре слова
Сказала и в толпе пропала тотчас снова"
Близ боковых дверей попалися нам два
Еще, по счастию, не занятые стула,
И молча сели мы средь говора и гула.
Нежданный случай тут свел мать мою с одной
Знакомкой прежнею, дряхлеющей княжной;
Они, пятнадцать лет не встретивши друг друга,
Усердно занялись своею стариной.
Меж тем толпа, шумя, пестрела предо мной,
И весь оркестр гремел, и вальса мчалась зьюга.
Глядела я, дивясь, как эти дамы все,
Небрежно тешася, неслись в своей красе.
Всем было по себе, все были словно дома,
И всякая была со всякою знакома;
Лишь я сидела тут, безвестна и одна,
Перед утехами их области заветной,
Им не сообщница, и полосой паркетной,
Как будто пропастью, от них отделена.
И предалася я невольно думе грустной, —
Я стала понимать всю ложь своих надежд:
Что значит мой наряд, простой и безыскусный,
Средь этих царственных, блистательных одежд?
К чему возилась я так долго с каждой складкой,
Со всяким бантиком? Из своего угла
В сравненьи горестном глядела я украдкой
Порой в широкие, стенные зеркала,
И так невыгодна теперь моя обновка
Мне поклзалася, изображаясь в них,
Что сделалося в ней мне двигаться неловко
И совестно сидеть близ гордых щеголих, —
Всё продолжался вальс; всё наполнялась зала
Гостями новыми; и африканский жар
В ней уже царствовал. Я взором провожала
В раздумий своем круженье быстрых пар.
Одна у моего остановилась стула,
И платье чудное танцовщицы пахнуло
С размаху на меня, и кружевной волан
Лег на колени мне; склонила гибкий стан
Она, водя рукой по драгоценной ткани,
Мне, извиняяся, сказала слова два;
Хотелось отвечать — язык прилип к гортани,
И поклониться ей сумела я едва.
Коснулася плеча улана молодого
Она с улыбкою и понеслася снова;
Он, на меня взглянув, перешепнулся с ней,
И стало мне еще неловче и грустней.
Мой утомленный взгляд вперялся недвижимо
В толпу, и между лиц чужих мелькнули мимо
Как будто бы черты знакомого лица.
Я стала пристальней смотреть сквозь промежутки
Групп, наполняющих пространство залы: да,
Был это брат одной подруги-институтки,
И у нее в гостях его я иногда
Видала — кажется, всего четыре раза;
Но здесь с ним встретившись, я с радости чуть-чуть
Не вспрыгнула; с него я не сводила глаза,
Как плаватель с земли, как путник с пальм оаза,
Где может он на миг в пустыне отдохнуть.
Явился тут, среди неведомого света,
Как будто человек мне близкий он и свой,
И опрометчиво, не ждав его привета,
Я первая ему кивнула головой.
Пренебрежительным ответил он поклоном
И далее прошел. Я вспомнила тогда,
Что несогласен был с общественным законом
Поступок этот мой, и, вспыхнув от стыда,
Склонила голову, не смея бросить взгляда
Ни на кого; мне грудь наполнила досада,
Несноснейшая нам всех жизненных досад, —
Досада на себя! взял страх меня бедовый,
Что с каждым действием я дам лишь промах новый,
Что, как я ни ступи, всё будет невпопад.
Вполне мучение испытывая это,
Я встала с матерью; прошли мы до буфета:
Там более всего толпились, как всегда;
И я увидела, что плотная еда
Допущена в кругу отличнейшего тона.
Стакан оршада взяв, глаза я подняла:
Стоял в толпе мужчин, смеяся у стола,
Виновник моего нелепого поклона;
Глядел он мне в лицо: мне пить не стало сил;
Благоуханный франт, с ним тут стоявший рядом,
Нагнулся несколько, с довольно дерзким взглядом,
И про меня его он, видимо, спросил.
Услышала чрез стол я слово: институтка,
И фраза на ухо дополнила ответ;
Франт снова зашептал. Мне становилось жутко,
Я колебалася: уйти ли мне, иль нет.
К буфетному столу оборотясь спиною,
Я в шумной тесноте, с досадою немой,
Отыскивала мать: хотелось мне домой;
Вдруг, в нескольких шагах, явился предо мною,
С другим мужчиною, опять знакомец мой,
Которому была уж вовсе я не рада.
(Не буду называть я никаких имен.)
Пробравшись до меня, превежливо мне он
Представил своего товарища как надо.
Тот полушепотом стал ангажировать
Застенчиво меня на следующий танец,
И на чертах его болезненный румянец
Вдруг вспыхнул между тем, и вдруг пропал опять.
Приемы светского имел он человека,
Но что-то странное высказывалось в нем;
Был сходен с английской картинкой из кипсека
Он и осанкою, и пасмурным лицом.
Не чужд он как-то мне казался, и недаром:
Я тут же вспомнила, что, проходя бульваром,
Мы встретились тому недели две назад;
Да что и вслед за мной он повернул проворно,
И что заметила я даже, как упорно
В меня уставился его смущенный взгляд.
Был, видимо, со мной он здесь сойтися рад,
И, улыбнувшися слегка мне благодарно,
Взял руку он мою, и, на оркестра звук,
Я возвратилася с ним в залу, где попарно
Смыкался широко мазурки пестрый круг.
Уселись рядом мы у пьедестала вазы;
Молчал он, да и я, не поднимая глаз,
Уместной ни одной не находила фразы;
И танца очередь дошла меж тем до нас.
И он повел меня кругом по светлой зале,
И мимо зрителей вдвоем со мной скользя,
Мне крепко руку сжал. Смутилась я: на бале,
Посереди толпы, ведь вырваться нельзя.
Весьма взволнована, я донеслась обратно
До места своего и села, покраснев.
Он молвил шепотом: «Я возбудил ваш гнев?
Не правда ли? моя вам дерзость непонятна?
Ваш пол известен мне: вам веселей всего
Виновницами быть мучения немого,
И если мы дерзнем вам высказать его,
Вы бровь нахмурите и взглянете сурово;
Вас тешит скрытная, душевная борьба
И разума, и сил лишенного раба!
И как вы знаете, что мне страдать нет мочи?
Что сам уж на себя я вовсе не похож?
Мои бессонные, мучительные ночи —
Кто вам про них сказал? Не верьте, это ложь.
Зачем мне вас любить? Затем ли, что я с вами
Случайно встретился? Что мимоходом вы
Взглянули на меня холодными глазами,
Не повернув ко мне спесивой головы?!
Да, тайну тяжкую вам объявлю я прямо:
Ну да, я вас люблю; зачем? не знаю сам;
Люблю вас горестно, безумно и упрямо,
И, вопреки всему, принадлежу я вам».
Свое волнение напрасно унимая,
Склонивши голову, с пылающим лицом,
Я неподвижная сидела и немая,
Услышав эту речь; но, признаюся в том,
Меня весь жар ее не ужаснул нимало:
Уж я проснувшимся инстинктом понимала,
Что в женские свои вступала я права,
Что, в бедном фартучке и в царственной порфире,
Едва ль не для того мы существуем в мире,
Чтоб услыхать хоть раз подобные слова…
И между гордых лиц, в богатом их салоне,
Я будто стала вмиг со всеми наравне;
Мне показалося, что, как на Сандрильоне,
Нарядно сделалось вдруг платьице на мне.
И как пришлося нам опять рука с рукою
Вдоль стульев пронестись танцовщиц молодых,
Я обежала круг уж поступью иною,
Им не завидуя и не бояся их.
И начал вновь шептать мне на ухо он страстно,
Как с первой встречи той до нынешнего дня
Лишь только обо мне он думал ежечасно,
И как могла бы жизнь со мною быть прекрасна,
Как стал бы окружать он роскошью меня;
И что недаром нам пришлось сойтися ближе,
Что быть должна ему я божеством земным,
Что я его спасу, соединившись с ним;
Что стали бы мы жить в Италии, в Париже,
Что покорился б он всем прихотям моим…
Я слушала. И все вы знаете ведь сами,
Как нежной лести хмель опасен в первый раз,
Что увереньями такими и мольбами,
Всей этой пошлостью стереотипных фраз
И не в семнадцать лет смутимся мы подчас.
Я жадно слушала: он говорил так живо,
Восторженный порыв так был ему к лицу,
Густые волосы лежали так красиво
Вдоль бледных щек его! — Мазурка шла к концу.
Взглянул он на меня с улыбкою печальной;
И я, пока свой рев удвоили смычки,
Чуть внятным шепотом, сквозь гул музыки бальной,
Позволила ему просить моей руки.
Да, признаюсь, оно хоть неправдоподобно,
Но правда, — сдерживать вам не к чему свой смех!
Он очень кстати здесь, и менее вас всех
Такой поступок я понять теперь способна;
Но показалося тогда всё это мне
Событием весьма естественным и лестным.
Нежданным женихом, мне вовсе неизвестным,
Да и самой собой довольная вполне,
Пошла я к матери: она на том же стуле,
В конце огромного покоя, у дверей,
Стесненная толпой, близ прочих матерей
Сидела, как они, на тщетном карауле
И проводила ночь, с княжною говоря
О коронации покойного царя.
Заметив, что мою прическу, жаром бала
Полуразвитую, поправить надлежало,
Княжна в уборную пошла со мной вдвоем,
И там субретки две, за дело взявшись дружно,
В порядок привели мне голову наружно.
Но бог весть, как внутри была она вверх дном,
И сколько в ней сует и дум в одной минуте
Теснились той порой: как удивится мать,
И тетушка, и все! Что скажут в институте?
Как будут с завистью об этом толковать!
Так вдруг! На первых днях — всего теперь двадцатый,
Что выезжаю в свет, — уж и жених мне есть!
Как Софью Вельскую рассердит эта весть!
Он, по его речам, быть должен пребогатый!
Вступлю с вельможами я, может быть, в родство.
Как бы об этом всем узнать мне стороною? —
С такими думами шла я назад с княжною
В салоны, и вдали увидела его:
Стоял он пасмурный, глаз не сводя с паркета,
Как будто в ум ему запала мысль одна,
Мысль неотвязная. «Скажите мне, княжна, —
Шепнула трепетным я голосом, — кто это,
Близ этажерки, там, налево, у окна,
Стоит, нахмуря бровь, задумчиво и гордо,
И видом так похож на английского лорда?»
— «Кто? — отвечала мне вполголоса она,
Глазами зоркими салон окинув шумный. —
Тот худощавый-то? бедняк! он полоумный,
Ему был опекун хозяина отец;
Потехой служит он, взят в дом из состраданья;
Всем барышням твердит любовные признанья
И просит каждую идти с ним под венец».
По счастию, с княжной заговорил тут кто-то;
Я отвернулася, чуть на ногах стоя.
Так вот чем тронулась, чем возгордилась я?
Вскружило голову вранье мне идиота!
И все заметили, смотрели все на нас;
Собою тешила весь круг я целый час!..
Мысль эта мучила меня невыносимо;
Сгорая со стыда, прижалась я к стене…
Вблизи послышался вдруг резкий голос мне:
Моей подруги брат шел по салону мимо,
С ним щеголь молодой — бездушное лицо,
Жеманно-пошлое, как маски льют из воска;
Мне эта помнилась искусная прическа,
И эти усики, завитые в кольцо:
Я в ту же самую спесивую фигуру
Через буфетный стол всмотрелась в первый раз.
Они шли в двух шагах, болтая и смеясь.
Франт говорил: «Ну что? ведь поддалася сдуру;
Я выиграл! ей-ей, болвана чепуха
Сентиментальную пленила институтку;
Поверь, она в него влюбилась не на шутку
И завтра будет ждать приезда жениха.
Смотри же, закажи обед нам не дешевый!
Пойдем, я расскажу про это Ильичевой».
Он, усмехался, прошел. — Минуты три
Я не могла дохнуть; глаза мои глядели
Сквозь слезы на толпу, без помысла, без цели…
Я понимала, — да, он выиграл пари.
Они потешиться девчонкой захотели:
Ведь было некому вступиться за меня!
Тут оскорбление их не вело к дуэли,
Тут не пугали их ни связи, ни родня!
Я не была знатна, я не имела веса, —
Зачем бы надо мной не подшутил повеса?
Не знаю, как прошли в соседний мы салон;
Я только помнила, как сквозь тяжелый сои,
Что смотрят па меня, что посреди я бала,
Что надо устоять во что бы то ни стало.
Гудели, будто звон глухих колоколов,
В тупых моих ушах жужжанье разговоров,
Волненье пестрых групп, бряцание приборов:
Сбирались ужинать вкруг небольших столов.
Уселись за одним две дамы с адъютантом;
Самодовольно он, играя аксельбантом,
Пред ними щеголял мундиром и умом.
Я робко подошла: болтанье их живое
Внезапно прервалось, и встали с мест все трое;
Осталась я одна перед пустым столом…
С тех пор со мной беды случалися и хуже;
Изведала я жизнь в теченье лет шести;
Но не взялась бы я минуту вынесть ту же
И так же, как тогда, чрез комнату пройти.
С трудом нашла я мать. — Мы вышли. Длились сборы;
Разъезд шумел; сменялися кареты без конца.
Соседок на себе я чувствовала взоры,
Не смея повернуть горячего лица.
Мне мочи не было. Средь этого народа
Хоть бы подверглась я беде какой-нибудь!
Хоть тут бы на меня свалился камень свода,
Хоть бы злодея нож меня ударил в грудь!
Хоть бы какое-то неслыханное дело
Теперь, у них в глазах, свершилось надо мной!..
Не так бы на меня их общество глядело,
И перестала б я быть для него смешной. —
Пронесся сверху шум: с ступень сходила, прямо
Насупротив меня, в беспечной болтовне
С тремя мужчинами, блистательная дама,
Уже известная по разным слухам мне.
На балах гостьею была она не редкой,
Жизнь буйно тратила, и хуже, чем кокеткой,
Звала ее давно всеобщая молва;
Но свету мстить она умела фразой едкой,
И он же колкие ее хвалил слова.
Шла медленно она, с улыбкой торжества;
Чернела смоль косы под золотою сеткой,
Повертывалася спесиво голова;
Средь мрака соболя белела тонкой шеи
Краса змеиная, сверкал лукавый взор.
К ней наклонялся, младые чичисбеи
Шептали на ухо ей свой привычный вздор.
Был у нее в руке букет фиалок пармских;
Прошла она легко и гордо мимо всех,
Им дерзко напоказ неся свой знатный грех,
И сквозь возню карет и лошадей жандармских
Звучал еще вдали ее веселый смех.
Я ей глядела вслед с печальною догадкой:
Никто б ей не дерзнул обиды нанести,
Никто бы тешиться не смел аристократкой,
Она, бесчестная, была у них в чести!
И вот как с первого я возвратилась бала!
И долго плакала, и горько я роптала,
И не шутя себе поставила я целью —
Отречься от всего и запереться в келыо.
И не являлася я в свете целый год.
И поздно лишь дошла до мудрого позиапьи,
Что все мучения, беды, негодованья —
Всё перемелется! как говорит народ.
И Ольга, кончив свой рассказ,
С осанкой вольной и спокойной
Прижала руки к талье стройной
И в мягких креслах улеглась.
Нагнулось личико живое,
Светлее разгорелся взгляд:
Она глядела им в былое,
На тяжких дней унылый ряд…
Молчанье прервала Надина,
В раздумьи опершись слегка
На медь блестящего камина
Подошвой узкой башмачка:
«Да, те салонные напасти
И я изведала отчасти;
И я, созрев душой пытливой,
Дошла до мысли справедливой,
Что быть лишь можно, в свете том,
Иль наковальней терпеливой,
Иль беспощадным молотком».
Она минуту промолчала,
Потом прибавила смеясь:
«Затем-то и нужна для нас
Вся твердость прочного закала;
Затем-то мы, решась удало
На роль опасную свою,
Должны, как рыцари в бою,
Не поднимать с лица забрала,
Не дать из рук упасть копью,
Не оплошать, во что б ни стало,
Не предаваться забытью,
Не охмелеть от мадригала
И, жизнь поняв уже с начала,
В ней зачеркнуть любви статью».
— «Так, кто, с мечтами сердца сладя,
Их подчинил суду ума,
Тот счастлив. Но скажи мне, Надя,
К тому способна ль ты сама?
Возьмешься ль ты, боясь развязки,
Не выслушать волшебной сказки?
Всегда рассудка быть рабой?
Отвергнуть строго жизни ласки?
Ни разу, утомясь борьбой,
С лица не сбросить душной маски
И не пожертвовать собой?»
— «К чему?»
— «И я с вопросом Нади
К вам обращусь, Полина; да,
К чему? Кого, скажите, ради?
И кто поймет хоть нас тогда?
Одна мечта нам всем врожденна,
Один удел и вам, и мне,
Бывало, грезился во сне:
Любить коленопреклоненно,
Вверяться идолу вполне.
Сладка была, в моей пустыне,
Мне мысль об этом властелине
Всей будущей судьбы моей.
Кому ж нести восторг свой ныне
И чувства лучших наших дней?
Не тем салонным ли героям,
Которые, влюбясь слегка,
Пленяют смелым нас покроем
Жилета или сюртука?
Не тем ли вычурным Ловласам,
Которые встречают нас
Всем приторным своим запасом
Плохих острот и пошлых фраз?
И вялых чувств своих остатки
Сберечь стараясь, как наряд,
Лишь ценят наши недостатки
И добродетели бранят?
Кому, в той куче бестолковой,
Лишенной всех страстей и сил,
Которой гибеллин суровый
В свой ад кичливый не впустил?»
— «Так что же, если правда это,
Сегодня снова, как вчера,
Нас манит, Лиза, в вихорь света?
И об эффекте туалета
Зачем мы думали с утра?
С кем ждем теперь привычной встречи?
С кем время проведем опять?
Чью примем лесть? Чьи будем речи
Своей улыбкой подстрекать?
Зачем, их всех презрев душевно,
Разыгрываем ежедневно
Постыдную мы с ними роль?
И, общество браня так гневно,
Куда мы едем? Не в пего ль?
Не каждому ли волоките
Наш дом доступен? — Так не их
Вы осуждайте и вините:
Вините вы себя самих!
Вините вскормленного с детства
В нас самолюбья тайный грех;
Потребность суетных утех;
Вините жалкое кокетство,
Нас унижающее всех.
Обрекшись на мужчин ловушки,
Себя ж мы ставим ни во что!
Зачем им нас не брать в игрушки,
Когда согласны мы на то?
Мы бредим об ином уделе;
А если встретим, в самом деле,
Высокое мы существо, —
Не оценив его привета,
Не разгадав в нем ничего,
Сумеем только мы его
Поставить против пистолета…»
Она умолкла, и глаза
Рукой покрыла в думе странной:
В ней верх брала, в тот миг нежданный,
Над гордой волей чувств гроза.
И снова руку опустила
Она с бровей: «Пора на бал. —
Но влажный взор сиял уныло,
И грустно голос прозвучал. —
Нет, подождем. Не правда ль, Оля,
Что не пора?»
— «Конечно нет;
Какая нам спешить неволя?
Мы попадем лишь в ряд карет.
Успеем вынесть давку бала!
За вами ведь теперь рассказ,
Полина; чем-нибудь от нас
Отделайтесь».
Она молчала.
Быть может, в сердце заперта,
Давно уж грусть лежала та,
Неведома и молчалива;
Быть может, никогда уста
Ее не высказали взрыва.
Она жила, тех дум страшась,
Не смея с них тюднять покрова…
И захотелось в этот час
Хоть раз назвать то имя снова,
Тоской насытиться хоть раз;
И упрекающий, и сладкой,
И незабвенный призрак свой,
Хоть как-нибудь, полуукрадкой,
Из тени вызвать гробовой.
Они безмолвно все сидели:
И, грез очнувшихся полна,
Сквозь пенье тяжкое метели
Заговорила вдруг она.
РАССКАЗ ГРАФИНИ
правитьТому давно… Тогда была я
Шалунья, резвая, живая;
Больным балована отцом,
Затей и прихотей немало
Придумывала с каждым днем,
И им препятствий я не знала.
Мне минуло осьмнадцать лет;
Отец мой не вставал уж с кресел,
Но дом наш был довольно весел,
И с теткой ездила я в свет.
Вокруг меня, мне угождая,
Поклонников вертелась стая,
Как вкруг богатых всех невест;
И я приобрела науку
В награду обращать иль в муку
Свой каждый взгляд и каждый жест.
Мой дядя, старый князь Арсений,
В то время летом и зимой
Жил, предаваясь сельской лени,
В своей деревне под Москвой;
Там вздумал, дочери в угоду,
Дать праздник к новому он голу,
И общая была туда
В санях учреждена езда.
Село от города лежало
В шестнадцати верстах, и нам
Ночлег гостеприимно там
Был приготовлен после бала;
Друзья же дома и родня
Сбирались ехать накануне.
Бал этот занимал меня
Чрезмерно; отдыха два дня
Своей я не давала Дуне,
Приготовляя мой наряд.
Веселый собрался отряд.
Привычной следуя программе,
Был избран спутник каждой даме,
Саней расположился ряд,
И понеслися мы попарно.
Луна сияла лучезарно
На белый беспредельный снег,
На дальней рощи сон глубокой;
Как призрак, средь степи широкой
Скользил коней неслышный бег.
Приличьям повинуясь светским,
В санях сидела с братом я
Двоюродным, Вадимом Чецким,
Как приказала мне семья.
Вадим был человек престранный!
За всякий вздор бранил меня,
И я хулы его нежданной
Всегда боялась как огня.
Меня ж двенадцатью годами
Он старше был. В тот вечер он,
В раздумье молча погружен,
Глядел сердитыми глазами
В пустую даль степи ночной.
Вполне освещены луной,
Его черты виднелись; многим
Мог очерк их казаться груб,
Но дивно шло к бровям тем строгим
Противоречье кротких губ.
(В лице отличного портрета
Веласкеса есть прелесть эта.)
Он, неприветлив, недвижим,
Сидел и не давал ответа
Словам задорливым моим.
Мне было весело не в меру:
Готовилась на бале том
Гвардейскому я офицеру
Поставить голову вверх дном.
Хотелось этой мне победы!
Он женщин занимал беседы!
Собой прекрасен, горд и смел,
Он приключение имел
С одною римской герцогиней.
И я, в надежде удалой,
Неслася по полю стрелой.
Блестел на соснах белый иной,
Перемежаясь с темной мглой;
Шумел в них ветр; мы мчались мимо,
Вперед, вперед, во весь опор.
Я исподлобья на Вадима
Порой бросала быстрый взор:
Храня всё тот же вид суровый,
Сидел как каменный он гость.
Уж дом за рощею сосновой
Мелькал: мной овладела злость,
Мне мочи нет досадно стало!
И как мы въехали в село,
Сама себе я обещала
Быть первою кокеткой бала
И всех пленить, ему назло.
И час потом — уже сидели
Мы все у чайного стола.
Стараяся достигнуть цели,
Себе поставленной, была
Я чрезвычайно весела,
И даже слишком, и с натяжкой:
Я празднословила с трудом,
И в смехе ветреном моем
Звучало эхо мысли тяжкой,
Гвардейца не было; о нем
Кузина, уж со мной в беседу
Вступив, шепнула мне тайком.
Что будет завтра он к обеду.
Один лишь гость мне незнаком
Средь молодежи нашей светской
Тут был: какой-то граф немецкой,
Как я услышала потом.
Меня, шутя с кузиной Дашей,
Он непонятно возмущал:
Иной внезапной мысли нашей
Разумных нет в душе начал.
Известно (и возможность факта
Я поняла, хоть странен он),
Что, посещая Трианон,
Нечаянно сошелся как-то,
В уединении аллей,
С Мариею-Антуанеттой
Из будущих ее судей
Один, и страшно стало ей
При мимоходной встрече этой,
Хоть он прошел лишь стороной,
И был мужчина недурной
Лицом и хорошо одетый.
Бог весть зачем, на ум пришел
Рассказ мне этот в то мгновенье!
Впадала я в недоуменье,
Смотря на немца через стол:
Сидел он смирный, белокурый
С своею чашкой у окна;
Но всё казалось — с той фигурой
Угроза мне сопряжена.
И становилось отчего-то
Мне вообще не по себе:
Грудь странная гнела забота,
Порой боязнь переворота
Какого-то в моей судьбе;
И ропот тайного упрека
Мне в сердце слышался тогда.
Поверьте, горе и беда
К нам близятся не без намека;
Не понимаем, почему
На нас находит беспокойство:
Названье нервного расстройства
Даем беспечно мы ему.
На следующий день я встала
Опять спокойна и бодра,
Не мысля уж о том нимало,
Что мучило меня вчера,
И никакой мечтою грозной
Не возмутившися во сне.
Всё весело казалось мне,
Как этот блеск зари морозной
На небосклоне голубом
И дол, покрытый серебром.
Причуды сердца молодого
Очнулись, резвые, опять,
И я опять была готова
Привольной жнзиию играть.
Занявшись утренним нарядом,
Мы с Дашей поспешили вниз;
Хотелось мне проведать взглядом,
Прошел ли Чецкого каприз?
Не первый, впрочем: то и дело
Я в ссоре находилась с ним,
И наперед сказать умела,
Когда нахмурится Вадим.
Среди веселых развлечений
Слышна как будто мне была,
Сквозь хор похвал и одобрений,
Его безмолвная хула.
Был иногда, насчет безделки,
До нетерпимости он строг,
И с совестью возможной сделки
Он никогда понять не мог;
Словами гневного презренья
Клеймил общественную ложь;
И удивительно хорош
Он в эти делался мгновенья!
Всегдашний враг пустой мечты —
Был и Онегин он, и Ленский:
Ум ясный, с мягкостию женской,
Дух строгий, полный теплоты.
Досадно было мне и больно,
Когда на действия мои
Смотрел он с резкостью судьи;
Но подчинялась я невольно
Его влиянию; хотя
В лицо мне говорил он прямо,
Что я бессмысленно-упряма
И малодушна, как дитя.
Его сердил уже с начала
Весь этот праздник: пробуждал
Тоску и сплин в нем грохот бала
И пошлый говор модных зал.
Я принимала чувство это
За неестественную блажь;
И не любить я не могла ж
В осьмнадцать лет приманок света. —
Гостями полон был салон,
Когда с кузиною вошла я.
Сидел один поодаль он
И чрез минуту, чашку чая
Допивши, встал и вышел вон.
Я села, гнев свой чуть скрывая;
Обида тут была прямая:
Не простирались до того
Права двоюродного брата,
Когда бы я и виновата
Была, по мнению его!
Еще со мною так сурово
Не поступал он никогда.
Ждала я от него хоть слова:
Тяжка мне с ним была вражда!
Но отвергал он примиренье,
Он сам возобновлял раздор…
Исчезло дум моих сомненье,
И смолкнул совести укор.
Одно, чуть видное, движенье,
Улыбка, может, или взор —
Всё изменили б в то мгновенье:
Я, может, отказалась бы
От мести глупой и упорной…
И этот миг досады вздорной
Перетянул весы судьбы.
Явился лишь перед обедом
Он вновь. Прибывший той порой
Гость жданный, бальных зал герой,
Был уже с час моим соседом.
Болтала весело я с ним,
И, прислоняясь к стенке стула,
С небрежной ленью, не взглянула,
Когда в покой вошел Вадим.
Пошли к столу. С гвардейцем села
Насупротив его я смело,
Улыбку вызвав на лицо,
И принялась, спокойна с виду,
Влагать для Чецкого обиду
Во всякое свое словцо.
В душе инстинкт проснулся лютый,
Сначала, может, скрытый в ней;
И с каждой делалась минутой
Я беспощадней и умней.
С холодным взглядом слушал Чецкий,
Как тешилась я в злобе детской,
Его бессовестно дразня.
С ним о бок сидя, граф немецкой
Глядел порою на меня
С усмешкою своей несносной.
Привыкнуть к мине этой постной
Решительно я не могла:
Боязнь неведомого зла,
Как накануне, грудь мне снова
Так сжала, что была готова
Я тут же встать из-за стола.
Шло время. Близкого я бала
Нетерпеливо ожидала,
Решившись с помощью его
Свое дополнить торжество,
Кокетничать неумолимо
И позабавиться весьма,
Сводя гвардейца и Вадима
Различным образом с ума.
Когда отрывистым аккордом
Оркестра прогремел сигнал,
Я в том же упоеньи гордом
Явилася на этот бал,
В каком на роковую драму
Шел к пирамидам иль к Ваграму
Бессмертный маленький капрал.
Меня гвардеец ждал у входа,
И мы, средь модного народа,
Помчались первою четой.
Завидела в толпе густой
Я Чецкого в беседе с дамой.
Я вновь взглянула, — да, с топ самой,
С которой два года тому
Он познакомился в Крыму;
Она давно, с заботой лестной,
Старалась нравиться ему
И женщиной преинтересной
Слыла, не знаю почему.
В неистовом своем кружеиьи
Надменно мимо пронеслась
Я, задыхаясь и смеясь,
В каком-то нервном раздраженьи.
Танцующих блестящий рой
Широкую наполнил залу;
Взгремел на хорах вальс второй
Я увлекалася помалу
Своей опасною игрой;
Гвардеец гордый и прекрасный,
Предмет приманки не одной
И не одной мечты напрасной,
Был явно занят только мной.
Уединясь в покое людном,
Мы с ним, в кокетстве обоюдном,
Весь вечер проводили; он
Был и не глуп, и не умен;
Но светским просвещеньем пестрым
Умел небрежно щеголять,
И замечательным и острым
Казаться мог часов он пять;
Знал фразы власть над мыслью женском,
Уместно говорил с огнем,
И был мундир Преображенский
Особенно красив на нем.
Минуту отдохнуть желая,
Перед мазуркою ушла я
Из залы в Дашин кабинет;
И тотчас же, за мною вслед,
Вступил в него поспешно Чецкий:
Последний миг вдвоем я с ним
Тут провела! — Когда Вадим
Вошел, я на софе турецкой
Сидела, голову склонив;
Гремел вальс, помню, на мотив
Из «Крестоносцев» Майербера.
Он подошел угрюм и строг:
«Возьми другого кавалера
К мазурке, выдумай предлог,
Не будь упорнее дитяти».
— «Позвольте возразить, что вам
Моим быть дядькой здесь некстати», —
Сказала я, спеша к дверям.
Сердито произнес он слово
Невнятное и, смолкнув снова,
Рванул перчатку пополам.
Прошла с улыбкою притворной
Вновь в залу я, где длился бал;
Там с нетерпением искал
Меня уж витязь мой придворный.
Мазурка раздалася с хор,
И сели, первой парой круга,
И завели мы разговор,
Стараяся увлечь друг друга
Тем состязаньем хитрых фраз,
Тем фехтованием словесным,
Нам с юных лет уж всем известным
И столь заманчивым для нас, —
Той легкомысленно-лукавой
Привычной бальною забавой,
Где можно промах дать как раз,
Где позволяет ложь улыбки
Из слова тайный смысл извлечь,
И где порой так кстати скрипки
Иную заглушают речь.
Я стычку продолжала храбро,
Тем больше что мой беглый взор
Вадима замечал надзор:
У входа, возле канделябра,
Стоял он неподвижен, с нас
Сердитых не спуская глаз.
«Смотрите, как глядит на танец
Ваш разъяренный пуританец», —
Сказал гвардеец мне, смеясь.
К дверям мой взгляд скользнул украдкой;
Я знала: гневных дум борьба
Высказывалась этой складкой,
Чуть видной в середине лба.
Но я решила, что не буду,
Что не хочу быть так слаба,
Чтоб беспрестанно и повсюду
Себе в закон его причуду
Смиренно ставить, как раба.
И, новой хвастая победой,
Живее занялась беседой
Я в наказание ему,
Бог весть за что и почему.
Меж тем, вдаваясь понемногу
В ту безотчетную тревогу,
Которую вливает в ум
И магнетизм живого взора,
И прелесть топкого разбора
Сердечных чувств и тайных дум, —
Дошла с своим я кавалером
До точки, где, забыв игру,
Вдруг представляешься, в жару,
Таким усердным лицемером,
Что начинаешь верить сам
Своим придуманным словам.
Склонясь к прекрасному соседу,
Раздумья странного полна,
Ему внимала я. «Княжна, —
Сказал он вдруг, — я завтра еду;
Жестокий долг зовет меня;
Как знать, свидания другого
Дождусь ли и такого дня? —
Он смолк, вздохнул, и молвил снова: —
Тяжел последний этот час!
Я еду рано, на рассвете;
Я отправляюсь на Кавказ:
Умру в бою иль лазарете.
Мечту о блеске ваших глаз,
О дивных звуках вашей речи
Рассеет, может, свист картечи;
Но дайте мне, молю я вас,
Еще упиться сладким ядом,
Отрадным словом, милым взглядом
В последний насладиться раз!
Миг подарите мне единый:
Придите с вашею кузиной
В сад на заре, пока весь дом
Спать еще будет; с ней о том
Я говорил. Там есть беседка,
Придите, — и, сражен войной,
Умру хоть с верой я одной,
Что вы не жалкая кокетка,
Что вы не забавлялись мной».
Он, в ожидании ответа,
Допрашивал мой робкий взор;
Я грусть читала и укор
В его чертах. Минута эта
Была одна из тех минут,
Где, вопреки условьям света,
В нас увлеченья верх берут.
На гневное лицо Вадима
Невольно поглядела я,
И стало вдруг мне нестерпимо.
«Молчите вы? вы не согласны?
Мои моления напрасны? —
Сказал гвардеец. — Что ж могло
Вас испугать? и где же зло?
Кто встретит вас перед зарею?
На краткий миг прийти с сестрою
Боитесь разве? да чего ж?
Ужель и в вас все чувства — ложь?
Ужель всем прочим вы подобны?
Княжна! ужели не способны
К великодушию и вы? ..»
Не колебалася я боле:
С строптивой мыслью заодно
Твердило чувство, что грешно
Тут светской уступать неволе;
Сомненье стихло, страх умолк,
И шаг мне этот сумасбродный
Предстал как подвиг благородный,
Как жертва смелая и долг.
Занявшися цветком в букете,
Я прошептала: «Да, в саду,
В павилионе, на рассвете…
Вот слово вам мое, приду!»
В покой, где ужин ждал готовый,
Мазурку кончив, мы пошли.
Увидела я, в дверь столовой
Вступая, Чецкого вдали;
Стоял с ним граф, мне столь противный,
Два франта и старик майор,
Предмет привычный и наивный
Насмешек наших с давних пор
За то, что подходил он к ручке.
Послышался вдруг в этой кучке
Вадима голос громче всех
В ответ на чей-то легкий смех.
Обрадована этим взрывом,
Я в упоеньи горделивом,
С улыбкою садясь за стол,
Подумала: ага! он зол.
И продолжала, тешась мщеньем,
Я до конца, с безумным рвеньем,
Разгорячившись, как в бою,
Роль малодушную свою.
Мне становились бесполезны
Понятия добра и зла:
Неистово я к цели шла,
Как слепо мчится к скату бездны
Конь, закусивши удила.
Еще два раза на мгновенье
В толпе, как грустное виденье,
Мелькнул Вадим передо мной…
Да, он страдал средь блеска бала,
И больше, чем я полагала,
Увы! и мыслию иной!
Когда гостей шумливых стая
Угомонилась, засыпая,
И смолкнул понемногу дом,
Отправилася в спальню Даши
Я с ней, и долго толки наши
Там продолжалися тайком.
И этим rendez-vous 1 в беседке
Опять занявшись и опять,
Я наконец, часов уж в пять,
Расположилась на кушетке,
Сказав: «Попробуем поспать».
1 Свидание (франц.). — Ред.
Но не спалось. Неотразимо
Передо мной носился мимо
Ряд бесконечный пестрых дум.
Мне вид нахмуренный Вадима
Невольно приходил на ум;
Как ни владел красавец светской,
В своей отваге молодецкой
Мечтой причудливой моей, —
Сердит, задумчив, бледен, Чецкий
Упорно представлялся ей.
Порой, всё взвешивая снова
Сама с собой наедине,
Я уж почти была готова
Нейти, — но не исполнить слова
Казалось низостию мне.
Мне снились вкрадчивые речи
И зажигали жар в крови;
Меня прельщала новость встречи,
Манила эта тень любви.
Признаться, тут была отчасти
Нелепость мне моя видна:
Не слишком верила я страсти
Блистательного шалуна!
Но доказать себе хотела
Свою я волю и права,
И что на всё иду я смело,
Как скоро обратить мне в дело
Свои приходится слова;
Что суд других мне не преграда,
Что в силах я себя, где надо,
Уволить от привычных уз,
Спросив у совести совета;
Что и бессмысленного света,
И Чецкого я не боюсь.
Всеобщей, может быть, ошибки
Несчастный тут являлся плод:
Желание хоть тайной сшибки
С тем, что вседневно нас гнетет.
Мешала рассуждать мне здраво
И лести вечная отрава,
И дум взлелеянная блажь,
И бестолковость женской роли —
Смесь своеволья и неволи,
Почти всегдашний жребий наш.
Какие, впрочем, мы влиянья
Могли б решительно винить?
Где в лабиринте воспитанья
Руководительная нить? —
Но я решилась.
Мгла редела;
На горизонт восточный бело
Легла рассвета полоса.
Мы встали и чрез полчаса,
С мгновенною отвагой трусов
И в складки теплые бурнусов
Закутавшися до лица,
Сбежали с заднего крыльца,
Вдоль окон длинного фасада
Мелькнули и, уже смелей,
Достигнув середины сада,
Помчались по снегу аллеи
И в сильной донеслись тревоге
До павильона: на пороге
Ждал мой поклонник, ввел нас в дверь,
И начал бред души мятежной,
И тягость жизни безнадежной,
И горе внутренних потерь,
И боль безумного порыва
Он излагать красноречиво.
Но грустные его слова
Мне как-то холодно звучали:
Сама теперь уже была ли,
Победой опьянев сперва,
Я вновь душой почти трезва?
К излитию его печали
Благоприятствовал ли бал
И шла ли света обстановка?
Обоим было нам неловко.
Мне снова говорить он стал
О смерти от черкесской пули,
Которой он подставит грудь;
И оба, захотев вздохнуть,
Украдкой мы слегка зевнули.
Всё как-то тут не шло на лад.
Он уже этому свиданью
Был, вероятно, сам не рад.
Прибегнув наконец к молчанью,
Мы сели. На него была
И на себя я тайно зла;
Моя мгновенная причуда
Казалась мне теперь смешна.
Вдруг Даша с кресел у окна
Вскочила:
«Идут!»
— «Кто?.. Откуда?» —
Вскричала я, шагнув вперед.
Сияньем ранним небосклона
Блестел пруда прозрачный лед
Напротив окон павильона.
Скользя сквозь ив прибрежных ряд,
В единый миг мой быстрый взгляд
По снежному пронесся парку:
Шел медленно, покрыт плащом,
С другим мужчиною вдвоем
Немецкий граф, куря сигарку;
На дали, блещущей зарей,
Темнел их стана очерк резкий.
Граф, точно, и моряк одесский,
С ним дружный. Этою порой?
Зачем им?.. Скрыты занавеской,
Глядели в страхе мы с сестрой.
Остановившись у площадки
Поодаль, граф взглянул вокруг, —
И содрогнулася я вдруг
От грозной мысли, от догадки
Внезапной… Этот спор в углу
С Вадимом, как вчера к столу
Я мимо шла из залы бальной…
Он ждет здесь… Боже мой!.. Ужель?..
Виднелся -плащ в аллее дальной
И офицерская шинель.
Навстречу граф ступил удало
Два, три шага… я понимала,
Я громко вскрикнула: «Дуэль!..»
В сопровождении майора
Поспешно Чецкий шел туда,
Где молча ждали те, и скоро
Среди площадки, у пруда,
Все четверо сошлись, готовы,
Угрюмы. — Бросилась я в дверь,
Забыв про всё. «Куда вы? что вы?
К чему идти вам к ним теперь! —
Сказал, меня остановляя,
Гвардеец. — Ваша цель какая?
Помочь тут, верьте, средства нет.
Нельзя вам выйти здесь чем свет.
Добра не сделавши нисколько,
Себя погубите вы только
И больше причините бед».
Меня и Даша не пускала.
Я, взоры приковав к пруду,
Старалась вспомнить всё сначала,
Понять нежданную вражду, —
И растекались, как в бреду,
Все мысли, сумрачны и зыбки.
В уме испуганном моем
Мелькнули колкие улыбки
И взгляды немца за столом,
Возможность сказанного слова,
Насмешки, замечанья злого…
Кровь стыла в жилах!.. Мне свой вздор
Здесь нес, как чопорный актер,
Герой салонный. В складной речи,
Болтал он здесь мне наизусть
Про неразгаданную грусть,
И про любовь, и гибель в сечи,
С трудом лишь, в продолженьи дня,
Свой жар поддельный сохраня, —
А там Вадим ждал смертной встречи,
Вступаясь, может, за меня!
В окно я, словно против воли,
Глядела, и от резкой боли
Дрожащая сжималась грудь;
Глядела я, не в силах взгляда
Спустить с безвестного обряда,
Не в силах тронуться, дохнуть.
Казалось мне, что о дуэли
Тут речь идет не в самом деле;
Что помешает кто-нибудь,
Что помирят их, что раздора
Меж ними важного ведь нет! —
Вот разошлись. В руках майора
Я увидала пистолет.
Он ровным шагом чрез площадку
Прошел. Вадим снимал перчатку…
Теперь, через тринадцать лет,
Еще стоит передо мною
Он, как тогда, у старых ив,
Отбросив плащ, готовый к бою,
Недвижный, губу закусив,
Поставлен тут моей виною!
А я — я не могла помочь,
Я не могла сдержать их мщенья
И от ужасного виденья
Не смела отвернуться прочь!
Облиты ярким уже светом,
Друг в друга целя пистолетом,
Ступая тихо, шаг за шаг,
Они сходились на равнине:
Меж них блистали, в середине,
Эфесы двух воткнутых шпаг.
И я глядела, недвижима,
Безумным взором на Вадима,
В то время слыша, как во сне,
Что говорил тут кто-то мне,
Что я ни в чем не виновата,
Что даром я боюсь за брата,
Что попадает он в туза…
Глядела я во все глаза,
Всей волей мысли, всей душою.
Граф выстрелил.
Разнесся дым.
Шатаясь, левою рукою
Держал свой пистолет Вадим;
Движеньем быстрого отказа
Свидетелей отсторонил
И, с графа не спуская глаза,
С последним напряженьем сил,
Неловко целя, сдвинув брови,
Минуту простоял одну,
И капли яркой, алой крови
Пятнали снега белизну.
Стоял он, бледный призрак гроба,
Мертвец грозящий и немой…
И выстрел прогремел.
И оба
Свалились в снег передо мной. —
Я кинулась… я уж стояла,
Дрожа всем телом, перед ним
И бессознательно шептала
Одно: «Вадим!.. Вадим!.. Вадим!..»
Какие-то я помню тени
Вокруг себя и голоса.
Он двинулся; я на колени
Упала; и приподнялся
Он медленно, с улыбкой странной;
Ложилась на его черты
Печать какой-то несказанной,
Какой-то смертной красоты.
Он сжал мне руку; взгляд туманный
Бледнеющих, бессильных глаз
В меня еще вперился раз —
Не укорительно, не строго…
Стеснялось в раненой груди
Дыханье; погодя немного,
Он так вымолвил: «Поди!»
Тупым я поглядела взором
И, поведенная майором,
Пошла, не ведая куда.
Мой проводник молчал уныло.
Отшедши дальше от пруда,
Я шепотом его спросила:
«Он за меня стрелялся?» — «Да, —
Сказал он, — эти господа
Вас оскорбили колким словом.
Проведал Чецкий. Как? Бог весть!»
Опять в молчании суровом
Старик прошел шагов пять-шесть;
И вдруг, не в силах горе снесть,
Промолвил, обернувшись к ивам,
Где стоптан был кровавый снег:
«Сударыня, господь прости вам!
Он был хороший человек!»
Она замолкла; думы жало
Впилось глубоко в сердце ей.
В камине пламя догорало,
Порой взвиваясь из углей.
И озаряла вспышка эта
Мгновенно бронзу кабинета,
Часы богатые в углу,
Ковра цветные арабески
И у дверей, сквозь полумглу,
Отливы алой занавески.
А в зеркале был отражен
Покой безвестный и далекой,
Где при лампаде одинокой
Мерцал в тени оклад икон,
Где с уст, веселых в свете строгом,
Срывался вопль в ночной тиши,
Где изливались перед богом
Все боли тайные души.
Графиня судорожно встала,
Рукой дрожащей опахало
Схватила быстро и букет:
«Пора, поедем! я готова».
Все поднялись, раздумья злого
Стряхая неуместный след.
Пронесся легкий шум; и снова
Смолк опустелый кабинет.
Лишь с мраморного пьедестала,
Как неземной и вещий глас,
Раздался резко звон металла
И прогудел двенадцать раз.
Между 1843 и 1859
ПРИМЕЧАНИЯ
правитьКадриль. Впервые полностью — «Русский вестник», 1859, январь, кн. 1, стр. 181—196; кн. 2, стр. 337—349; февраль, кн. 1, стр. 501—514 и кн. 2, стр. 691—708. До появления в «Русском вестнике» печаталась отрывками. Впервые — отрывок из «Кадрили» появился в М, 1844, ч. 1, № 2, стр. 330—333. Он представлял начало поэмы и имел очень существенные отличия от текста «Русского вестника». Фрагмент от ст.: «Встает с богатого дивана» до ст.: «Зачем, качая головою», начинался после строки: «Как рати мавров мертвый Сид». В этом отрывке, опубликованном в М, были строки, отсутствующие в «Русском вестнике». После ст. «Она прекрасна и бела»:
Стояла чудною картиной,
Как древние их мастера
Писали на цветах ковра…
Как шел к той шее лебединой
Снег лебединого пера.
После ст. «К Надине яркое жонкиль!» в M были две строки, отсутствующие в «Русском вестнике»:
Таких костюмов будет мало!
Lise, эти бирюзы твои ль?
После ст. «Четыре сели красоты» были 6 строк, исключенных в тексте «Русского вестника»:
Четыре рыцарские жены
С густыми кудрями до плеч;
Надменны, как германки, оны,
Пред коими, вернувшись с сеч,
Склоняли грозные бароны
Многопрославленный свой меч.
Второй отрывок из «Кадрили» — «Рассказ Лизы» — был напечатан в кн. «Раут. Литературный сборник в пользу Александрийского детского приюта». Издание Н. В. Сушкова, кн. 1. М., 1851, стр. 313—327, в котором были стихи, исключенные из текста «Русского вестника». После ст. 19 этой главы шли следующие строки:
Незавидно жизнь мою меж тем
Проводила я. В иное время
В голову мне помысл приходил,
Что навьючить можно только бремя
На вола, поскольку в нем есть сил,
Что нельзя жить лошади без холи
И что лишь единый человек
Может всё нести, и весь свой век,
И не пасть от всеминутной боли! ..
Как пересказать, да и к чему…
После ст. «И что я надменна и упорна» была строка:
«Как сам враг людского и не сносна».
После ст. 344 были строки:
Как задержанное возданье
За напасть, за злобное терзанье;
Как наем недобровольный свой,
Заслуженный каждою минутой
Горькой жизни, кабалой лютой,
Мукой двадцатигодовой.
После ст. 449 были следующие, завершающие отрывок строки:
Девять лет с тех пор прошло недаром:
Я уже теперь не так горда,
Как бывало; с безрассудным жаром
Справилося время; иногда
Мне на ум приходит, что едва ли
Мы вполне друг друга понимали,
Разойдясь так скоро, навсегда.
Может быть, искал он и предлога,
Каялся, ошибся, как и я;
Может быть, любить не должно строго,
Может быть, вина была моя!..
Совершенно очевидно, что отмеченные сокращения в тексте поэмы принадлежали самой Павловой, Образовавшиеся в результате этого отдельные нерифмующиеся строки не дают оснований восстанавливать изъятые из поэмы места (как это сделано в изд. 1939 г.), поскольку случаи отсутствия рифмы в некоторых стихах вообще характерны для «Кадрили». В рецензии на «Раут», появившейся в С (1851, № 5), «Рассказ Лизы» был осмеян за погрешности в языке и пародирован в стихотворении Н. А. Некрасова «Мое разочарование». Рецензия эта принадлежала И. И. Панаеву и без достаточных оснований приписывалась Некрасову (см. Полн. собр. соч., т. 9. M., 1950, стр. 222—236). На «Рассказ Лизы» появилась сочувственная рецензия в M (1851, № 5), на которую враждебно откликнулся Панаев в С (1851, № 7). Публикуя в «Русском вестнике» полный текст поэмы, Павлова учла некоторые замечания своих критиков — внесла в него ряд исправлений. Так, она, например, внесла изменения в следующие строки текста «Раута»:
. . .Я счастье это
Заплатила б всем богатством света,
Радостями жизни, кровью жил.
Публикация целой поэмы в «Русском вестнике» вызвала лишь одну отрицательную рецензию в «Искре» (1859, № 24).
<Вступление> («Для маскарада уж одета…»). Я кладу на гроб певца. Е. А. Баратынский умер в 1844 г. Жонкиль — декоративные цветы, вид нарцисса. Призрак Певца-богатыря. Имеется в виду Пушкин. Десница — правая рука. Сид — см. стр. 568.
Рассказ Надины. Манфред и Лара — персонажи одноименных произведений Байрона, разочарованные и мрачные герои. Карльсбад, Веймар, Баден — города в Германии, часто навещавшиеся иностранцами. Епанча — широкий безрукавый плащ. Сбогар — герой романа «Жан Сбогар» (1818) французского писателя Шарля Нодье. Роб-Рой — герой одноименного романа (1818) Вальтера Скотта.
Рассказ Лизы. Эгида (греч. миф.) — щит Зевса; в переносном смысле — покровительство, защита. Мясоед — период (осенью и зимой), когда, по уставу православной церкви, верующим разрешалось есть мясо. Слушала речь Мавра Дездемона. Имеется в виду эпизод из трагедии Шекспира «Отелло», где Отелло рассказывает Дездемоне о перенесенных им испытаниях. Лакедемонское дитя. Имеется в виду легенда о мальчике из Лакедемона (Спарты), который скрывал под своей одеждой пойманных им лисят, в то время как они грызли его живот.
Рассказ Ольги. Приход Николы на Грязи — название одной из московских церквей. Оршад — прохладительный напиток. Кипсек — иллюстрированный альбом. Сандрильон — бедная, добродетельная и красивая девушка, героиня известной сказки французского писателя Шарля Перро. Субретки — амплуа проворной и ловкой служанки, поверенной своей госпожи в европейском театре XVIII—XIX вв., здесь — служанки. Аксельбанты — наплечные шнуры с металлическими наконечниками; принадлежность формы некоторых военных чинов. Чичисбей — постоянный кавалер, спутник дамы. Ловлас — герой романа английского писателя Ричардсона «Кларисса Гарлоу, или История молодой леди» (1747—1748), имя которого стало нарицательным для обозначения соблазнителя, губителя женских сердец. Гибеллин суровый — итальянский поэт Данте Алигьери (1265—1321), автор «Божественной комедии». Данте принимал участие в политической борьбе Флоренции на стороне партии гибеллинов.
Рассказ графини. Веласкес Диего де Сильва (1599—1660) — испанский живописец. Как каменный он гость. Каменный гость --статуя командора в трагедии Пушкина «Каменный гость». Трианон --см. стр. 561, Мария-Антуанетта (1775—1793) — французская королева, казненная по приговору Революционного трибунала. Шел к пирамидам иль к Ваграму Бессмертный маленький капрал — Наполеон I, который свою военную карьеру начал с чина капрала; здесь имеется в виду поход Наполеона в Египет (1797) и битва при Ваграме (1809), где ему удалось одержать победу над австрийской армией. «Крестоносцы» Майербера — опера итальянского композитора Джакомо Мейербера «Гугеноты», поставленная в 1836 г. Пуританец — здесь в значении: строгий блюститель нравственности.