Кавказский пленник (Пушкин)/Часть первая

Часть первая

править

 В ауле, на своих порогах,
   Черкесы праздные сидят.
   Сыны Кавказа говорят
   О бранных, гибельных тревогах,
   О красоте своих коней,
   О наслажденьях дикой неги;
   Воспоминают прежних дней
   Неотразимые набеги,
   Обманы хитрых узденей3,
   Удары шашек4 их жестоких,
   И меткость неизбежных стрел,
   И пепел разоренных сел,
   И ласки пленниц чернооких.
   
   Текут беседы в тишине;
   Луна плывет в ночном тумане;
   И вдруг пред ними на коне
   Черкес. Он быстро на аркане
   Младого пленника влачил.
   «Вот русский!» — хищник возопил.
   Аул на крик его сбежался
   Ожесточенною толпой;
   Но пленник хладный и немой,
   С обезображенной главой,
   Как труп, недвижим оставался.
   Лица врагов не видит он,
   Угроз и криков он не слышит;
   Над ним летает смертный сон
   И холодом тлетворным дышит.
   
   И долго пленник молодой
   Лежал в забвении тяжелом.
   Уж полдень над его главой
   Пылал в сиянии веселом;
   И жизни дух проснулся в нем,
   Невнятный стон в устах раздался;
   Согретый солнечным лучом,
   Несчастный тихо приподнялся;
   Кругом обводит слабый взор…
   И видит: неприступных гор
   Над ним воздвигнулась громада.
   Гнездо разбойничьих племен,
   Черкесской вольности ограда.
   Воспомнил юноша свой плен,
   Как сна ужасного тревоги,
   И слышит: загремели вдруг
   Его закованные ноги…
   Все, все сказал ужасный звук;
   Затмилась перед ним природа.
   Прости, священная свобода!
   Он раб.
   За саклями5 лежит
   Он у колючего забора.
   Черкесы в поле, нет надзора,
   В пустом ауле все молчит.
   Пред ним пустынные равнины
   Лежат зеленой пеленой;
   Там холмов тянутся грядой
   Однообразные вершины;
   Меж них уединенный путь
   В дали теряется угрюмой:
   И пленника младого грудь
   Тяжелой взволновалась думой…
   
   В Россию дальний путь ведет,
   В страну, где пламенную младость
   Он гордо начал без забот;
   Где первую познал он радость,
   Где много милого любил,
   Где обнял грозное страданье,
   Где бурной жизнью погубил
   Надежду, радость и желанье,
   И лучших дней воспоминанье
   В увядшем сердце заключил.
   
   Людей и свет изведал он,
   И знал неверной жизни цену.
   В сердцах друзей нашед измену,
   В мечтах любви безумный сон,
   Наскуча жертвой быть привычной
   Давно презренной суеты,
   И неприязни двуязычной,
   И простодушной клеветы,
   Отступник света, друг природы,
   Покинул он родной предел
   И в край далекий полетел
   С веселым призраком свободы.
   
   Свобода! он одной тебя
   Еще искал в пустынном мире.
   Страстями чувства истребя,
   Охолодев к мечтам и к лире,
   С волненьем песни он внимал,
   Одушевленные тобою,
   И с верой, пламенной мольбою
   Твой гордый идол обнимал.
   
   Свершилось… целью упованья
   Не зрит он в мире ничего.
   И вы, последние мечтанья,
   И вы сокрылись от него.
   Он раб. Склонясь главой на камень,
   Он ждет, чтоб с сумрачной зарей
   Погас печальной жизни пламень,
   И жаждет сени гробовой.
   
   Уж меркнет солнце за горами;
   Вдали раздался шумный гул;
   С полей народ идет в аул,
   Сверкая светлыми косами.
   Пришли; в домах зажглись огни,
   И постепенно шум нестройный
   Умолкнул; все в ночной тени
   Объято негою спокойной;
   Вдали сверкает горный ключ,
   Сбегая с каменной стремнины;
   Оделись пеленою туч
   Кавказа спящие вершины…
   Но кто, в сиянии луны,
   Среди глубокой тишины
   Идет, украдкою ступая?
   Очнулся русский. Перед ним,
   С приветом нежным и немым,
   Стоит черкешенка младая.
   На деву молча смотрит он
   И мыслит: это лживый сон,
   Усталых чувств игра пустая.
   Луною чуть озарена,
   С улыбкой жалости отрадной
   Колена преклонив, она
   К его устам кумыс6 прохладный
   Подносит тихою рукой.
   Но он забыл сосуд целебный;
   Он ловит жадною душой
   Приятной речи звук волшебный
   И взоры девы молодой.
   Он чуждых слов не понимает;
   Но взор умильный, жар ланит,
   Но голос нежный говорит:
   Живи! и пленник оживает.
   И он, собрав остаток сил,
   Веленью милому покорный,
   Привстал — и чашей благотворной
   Томленье жажды утолил.
   Потом на камень вновь склонился
   Отягощенною главой,
   Но все к черкешенке младой
   Угасший взор его стремился.
   И долго, долго перед ним
   Она, задумчива, сидела;
   Как бы участием немым
   Утешить пленника хотела;
   Уста невольно каждый час
   С начатой речью открывались;
   Она вздыхала, и не раз
   Слезами очи наполнялись.
   
   За днями дни прошли как тень.
   В горах, окованный, у стада
   Проводит пленник каждый день.
   Пещеры влажная прохлада
   Его скрывает в летний зной;
   Когда же рог луны сребристой
   Блеснет за мрачною горой,
   Черкешенка, тропой тенистой,
   Приносит пленнику вино,
   Кумыс, и ульев сот душистый,
   И белоснежное пшено;
   С ним тайный ужин разделяет;
   На нем покоит нежный взор;
   С неясной речию сливает
   Очей и знаков разговор;
   Поет ему и песни гор,
   И песни Грузии счастливой7,
   И памяти нетерпеливой
   Передает язык чужой.
   Впервые девственной душой
   Она любила, знала счастье,
   Но русский жизни молодой
   Давно утратил сладострастье.
   Не мог он сердцем отвечать
   Любви младенческой, открытой —
   Быть может, сон любви забытой
   Боялся он воспоминать.
   
   Не вдруг увянет наша младость,
   Не вдруг восторги бросят нас,
   И неожиданную радость
   Еще обнимем мы не раз:
   Но вы, живые впечатленья,
   Первоначальная любовь,
   Небесный пламень упоенья,
   Не прилетаете вы вновь.
   
   Казалось, пленник безнадежный
   К унылой жизни привыкал.
   Тоску неволи, жар мятежный
   В душе глубоко он скрывал.
   Влачася меж угрюмых скал,
   В час ранней, утренней прохлады,
   Вперял он любопытный взор
   На отдаленные громады
   Седых, румяных, синих гор.
   Великолепные картины!
   Престолы вечные снегов,
   Очам казались их вершины
   Недвижной цепью облаков,
   И в их кругу колосс двуглавый,
   В венце блистая ледяном,
   Эльбрус огромный, величавый,
   Белел на небе голубом8.
   Когда, с глухим сливаясь гулом,
   Предтеча бури, гром гремел,
   Как часто пленник над аулом
   Недвижим на горе сидел!
   У ног его дымились тучи,
   В степи взвивался прах летучий;
   Уже приюта между скал
   Елень испуганный искал;
   Орлы с утесов подымались
   И в небесах перекликались;
   Шум табунов, мычанье стад
   Уж гласом бури заглушались…
   И вдруг на долы дождь и град
   Из туч сквозь молний извергались;
   Волнами роя крутизны,
   Сдвигая камни вековые,
   Текли потоки дождевые —
   А пленник, с горной вышины,
   Один, за тучей громовою,
   Возврата солнечного ждал,
   Недосягаемый грозою,
   И бури немощному вою
   С какой-то радостью внимал.
   
   Но европейца все вниманье
   Народ сей чудный привлекал.
   Меж горцев пленник наблюдал
   Их веру, нравы, воспитанье,
   Любил их жизни простоту,
   Гостеприимство, жажду брани,
   Движений вольных быстроту,
   И легкость ног, и силу длани;
   Смотрел по целым он часам,
   Как иногда черкес проворный,
   Широкой степью, по горам,
   В косматой шапке, в бурке черной,
   К луке склонясь, на стремена
   Ногою стройной опираясь,
   Летал по воле скакуна,
   К войне заране приучаясь.
   Он любовался красотой
   Одежды бранной и простой.
   Черкес оружием обвешен;
   Он им гордится, им утешен;
   На нем броня, пищаль, колчан,
   Кубанский лук, кинжал, аркан
   И шашка, вечная подруга
   Его трудов, его досуга.
   Ничто его не тяготит,
   Ничто не брякнет; пеший, конный —
   Все тот же он; все тот же вид
   Непобедимый, непреклонный.
   Гроза беспечных казаков,
   Его богатство — конь ретивый,
   Питомец горских табунов,
   Товарищ верный, терпеливый.
   В пещере иль в траве глухой
   Коварный хищник с ним таится
   И вдруг, внезапною стрелой,
   Завидя путника, стремится;
   В одно мгновенье верный бой
   Решит удар его могучий,
   И странника в ущелья гор
   Уже влечет аркан летучий.
   Стремится конь во весь опор,
   Исполнен огненной отваги;
   Все путь ему: болото, бор,
   Кусты, утесы и овраги;
   Кровавый след за ним бежит,
   В пустыне топот раздается;
   Седой поток пред ним шумит —
   Он в глубь кипящую несется;
   И путник, брошенный ко дну,
   Глотает мутную волну,
   Изнемогая, смерти просит
   И зрит ее перед собой…
   Но мощный конь его стрелой
   На берег пенистый выносит.
   
   Иль ухватив рогатый пень,
   В реку низверженный грозою,
   Когда на холмах пеленою
   Лежит безлунной ночи тень,
   Черкес на корни вековые,
   На ветви вешает кругом
   Свои доспехи боевые,
   Щит, бурку, панцырь и шелом,
   Колчан и лук — и в быстры волны
   За ним бросается потом,
   Неутомимый и безмолвный.
   Глухая ночь. Река ревет;
   Могучий ток его несет
   Вдоль берегов уединенных,
   Где на курганах возвышенных,
   Склонясь на копья, казаки
   Глядят на темный бег реки —
   И мимо их, во мгле чернея,
   Плывет оружие злодея…
   О чем ты думаешь, казак?
   Воспоминаешь прежни битвы,
   На смертном поле свой бивак,
   Полков хвалебные молитвы
   И родину?… Коварный сон!
   Простите, вольные станицы,
   И дом отцов, и тихой Дон,
   Война и красные девицы!
   К брегам причалил тайный враг,
   Стрела выходит из колчана —
   Взвилась — и падает казак
   С окровавленного кургана.
   
   Когда же с мирною семьей
   Черкес в отеческом жилище
   Сидит ненастною порой,
   И тлеют угли в пепелище;
   И, спрянув с верного коня,
   В горах пустынных запоздалый,
   К нему войдет пришлец усталый
   И робко сядет у огня, —
   Тогда хозяин благосклонный
   С приветом, ласково, встает
   И гостю в чаше благовонной
   Чихирь9 отрадный подает.
   Под влажной буркой, в сакле дымной,
   Вкушает путник мирный сон,
   И утром оставляет он
   Ночлега кров гостеприимный10.
   
   Бывало, в светлый Баиран11
   Сберутся юноши толпою;
   Игра сменяется игрою.
   То, полный разобрав колчан,
   Они крылатыми стрелами
   Пронзают в облаках орлов;
   То с высоты крутых холмов
   Нетерпеливыми рядами,
   При данном знаке, вдруг падут,
   Как лани землю поражают,
   Равнину пылью покрывают
   И с дружным топотом бегут.
   
   Но скучен мир однообразный
   Сердцам, рожденным для войны,
   И часто игры воли праздной
   Игрой жестокой смущены.
   Нередко шашки грозно блещут
   В безумной резвости пиров,
   И в прах летят главы рабов,
   И в радости младенцы плещут.
   
   Но русский равнодушно зрел
   Сии кровавые забавы.
   Любил он прежде игры славы
   И жаждой гибели горел.
   Невольник чести беспощадной,
   Вблизи видал он свой конец,
   На поединках твердый, хладный,
   Встречая гибельный свинец.
   Быть может, в думу погруженный,
   Он время то воспоминал,
   Когда, друзьями окруженный,
   Он с ними шумно пировал…
   Жалел ли он о днях минувших,
   О днях, надежду обманувших,
   Иль, любопытный, созерцал
   Суровой простоты забавы
   И дикого народа нравы
   В сем верном зеркале читал —
   Таил в молчанье он глубоком
   Движенья сердца своего,
   И на челе его высоком
   Не изменялось ничего;
   Беспечной смелости его
   Черкесы грозные дивились,
   Щадили век его младой
   И шепотом между собой
   Своей добычею гордились.