Кавказские богатыри (Немирович-Данченко)/Суд Шамиля и удача крепости/ДО
| ← Ливень | Кавказскіе богатыри — Судъ Шамиля и удача крѣпости | Удача Незамай-Козла → |
| Источникъ: Немировичъ-Данченко В. И. Кавказскіе богатыри. Часть вторая. Въ огневомъ кольцѣ. — М.: Изданіе редакціи журналовъ «Дѣтское чтеніе» и «Педагогическій листокъ», 1902. — С. 82. |
Лезгины долго не могли оправиться послѣ бури, описанной нами. Горные кланы потеряли массу людей въ наводненіи. Они опять обложили крѣпость отовсюду, сомкнувъ края своей подковы, такъ что ни одно живое существо не могло изъ Самурскаго укрѣпленія прорваться теперь къ морскому берегу и, слѣдовательно, въ Дербентъ. Шамиль пробовалъ казнями поднять духъ горныхъ дружинъ. Онъ нашелъ виновныхъ въ прошлой неудачѣ, всѣхъ, кто нарушалъ обряды тариката, и приказалъ зарѣзать ихъ передъ отрядами. Но эти жертвы не помогли дѣлу. Раза два-три онъ бросался на крѣпость, но теперь въ его рукахъ не было уже прежнихъ воодушевленныхъ бойцовъ газавата, — и онъ съ каждымъ днемъ убѣждался, что только побѣда можетъ разбудить опять прежній фанатизмъ. Напрасно мюриды оказывали чудеса храбрости, напрасно его наибы, въ родѣ Хатхуа, стыдили окружавшихъ, — теперь на растерявшихся горцевъ мудрено было подѣйствовать. Недавно еще лучшіе воины князя Хатхуа, — Джансеидъ, Селимъ и ихъ товарищи, предложили кабардинскому князю прорваться въ крѣпость. Они пробрались почти къ самымъ ея стѣнамъ — ночью, да такъ, что ихъ не замѣтилъ никто, даже собаки лаяли безпорядочно, но понять, откуда грозитъ опасность, не могли… Секреты тоже не замѣтили смѣлыхъ салтинцевъ, проползшихъ мимо, какъ змѣи. Ночью, когда все успокоилось, Джансеидъ съ двумя десятками пріятелей и Ибраимомъ — дождались, когда зачѣмъ-то, вѣроятно, для смѣны секретовъ, отворились крѣпостныя ворота, ворвались въ нихъ и подняли рѣзню такъ неожиданно для нашихъ, что нѣсколько солдатъ погибло ранѣе, чѣмъ на верху опомнились въ чемъ дѣло… Хатхуа думалъ, что хоть мюриды поддержатъ эту смѣлую выходку молодежи, но Шамиль стоялъ на молитвѣ, и тѣ не тронулись. Хатхуа кинулся на помощь къ Селиму, — ворота крѣпости еще не успѣли запереть, — рѣзня началась страшная, ночью, задавшеюся такой темной, что нельзя было отличить своихъ отъ чужихъ. Но тутъ подоспѣли назадъ секреты, бросились въ штыки на смѣлыхъ лезгинъ, часть загнали на дворъ крѣпости, часть перекололи, остальные едва успѣли унести ноги. Между послѣдними были Джансеидъ и Селимъ. Утромъ они ожидали казни отъ Шамиля. Все ихъ движеніе носило характеръ самовольства, удайся оно, — разумѣется, великій имамъ Чечни и Дагестана не судилъ бы ихъ… Но теперь…
Мрачный, съ потупленными глазами, пошелъ за ними Хатхуа.
Его, какъ своего наиба, послалъ Шамиль за молодежью.
Джансеидъ и Селимъ гордо стали передъ великимъ имамомъ.
Шамиль, сидя на брошенномъ на землю сѣдлѣ, чертилъ что-то на пескѣ концомъ кинжала.
— Твое имя? — обратился онъ къ первому.
— Джансеидъ, сынъ Арсалана.
— Первый разъ въ газаватѣ?
— Да… Мнѣ только девятнадцать лѣтъ. Ранѣе я не успѣлъ.
— А ты? — обратилъ онъ взглядъ на его сосѣда.
— Селимъ, сынъ Абу-Бекира, салтинецъ…
Переспросивъ имена ихъ, Шамиль опять задумался.
— Скажите, дѣти мои, зачѣмъ вы вчера такъ неосторожно бросились на крѣпость?
— Мы думали, что насъ поддержатъ. Мы обрекли себя смерти, желая дать восторжествовать правому дѣлу…
— Могу-ли я сказать слово? — вмѣшался Хатхуа.
Шамиль бросилъ на него быстрый и зоркій взглядъ.
— Говори, сынъ мой.
— Я участвовалъ во вчерашнемъ дѣлѣ. Лучше погибнуть въ бою съ невѣрными, чѣмъ бездѣйствовать… Вчера ушли по домамъ андійцы, дидойцы тоже волнуются… Бѣлоканцы — ненадежны… Нужна была битва, чтобы одушевить малодушныхъ и наполнить стыдомъ ихъ сердца…
— Такъ, такъ! — взглядъ Шамиля загорался. — Такъ, такъ… Ты правильно судишь, Хатхуа. Если бы у меня всѣ были такіе, какъ эти, — кивнулъ онъ на Джансеида и Селима, — отъ того каменнаго гнѣзда осталась бы только груда мусора… А теперь… — и онъ опять потупился.
Джансеидъ вдругъ выступилъ впередъ.
— Если бы мы вернулись домой безъ подвига, — родные бы стыдились насъ, старики на джамаатѣ корили бы и меня, и всѣхъ моихъ своими старыми битвами. Легче умереть было… Теперь, по крайней мѣрѣ, — если ты повелишь зарѣзать насъ, память наша останется свѣтлой въ аулѣ, и свои будутъ гордиться нами…
— Васъ зарѣзать?.. — удивился Шамиль и всталъ. — Вамъ умереть?.. За что? Вы умереть можете только тамъ, — указалъ онъ на крѣпость. — Джансеидъ и Селимъ — я васъ дѣлаю начальниками пятисотенъ… Хатхуа — подай мнѣ чарсанэ-каллу.
Тотъ бросился въ ставку къ Шамилю и принесъ ему ящикъ.
Шамиль выбралъ серебряныя съ чернью полулунія. На нихъ была вычеканена надпись: «одинъ Аллахъ даетъ силу»… и ниже: «смѣлость пріятна Пророку»… Торжественно онъ надѣлъ эти своеобразные ордена на грудь Джансеиду и Селиму.
— А васъ, — обратился онъ къ остальнымъ, — я благодарю… Не вы и не ваши виноваты въ томъ, что мы стоимъ здѣсь столько… Если бы всѣ были похожи на васъ, — правое дѣло давно бы было совершено!
Джансеиду казалось, что онъ видитъ сонъ. Онъ уже мечталъ, какъ встрѣтитъ невѣста его Селтанетъ, какимъ счастьемъ загорятся ея очи, когда она узнаетъ изъ разсказовъ его товарищей обо всемъ, что случилось вчера и сегодня. Салтинцы окружатъ его сплошною стѣною, и онъ станетъ разсказывать имъ обо всѣхъ событіяхъ этой ночи. Въ честь его будутъ рѣзать барановъ. Пока что — наибы пріѣзжали поздравлять удальцовъ, и Хатхуа искренно гордился ими.
А въ это время въ крѣпости начиналось тяжелое время… Сухари подходили къ концу. Крупъ давно не было… Ѣли коней, но и ихъ оставалось два, три… Кнаусъ отдалъ своего… Отряду грозила скоро голодная смерть. Оправившійся уже Амедъ ходилъ по стѣнамъ и о чемъ-то подолгу шептался съ Левченко… Они высматривали окрестности… Самуръ давно опалъ, но все-таки въ самомъ стремени его воды оставалось достаточно. Молодой елисуецъ изучалъ направленіе этой рѣки и сдружился въ послѣднее время съ Мехтулиномъ… Юнкеру были обѣщаны эполеты, и онъ горѣлъ жаждой совершить что-нибудь необыкновенное, послѣ чего онъ былъ бы въ состояніи смотрѣть прямо въ глаза Нинѣ… Два или три раза по ночамъ Амедъ выходилъ съ нимъ изъ крѣпости и шатался по окрестностямъ. Возвращались назадъ они угрюмые и усталые и сейчасъ ложились спать. Давно уже была уменьшена дача даже больнымъ. Докторъ полетѣлъ было къ коменданту.
— У меня раненые съ голоду перемрутъ… — закричалъ онъ еще издали.
Брызгаловъ взялъ его за руку и повелъ въ крѣпостные склады. Докторъ вышелъ оттуда хмурый и молчаливый и на прощаніе молча пожалъ руку старому коменданту.
Нина блѣднѣла и худѣла на его глазахъ, но у Степана Ѳедоровича какъ-то за послѣднее время закостенѣло сердцѣ. «Всѣмъ пропадать приходится! — думалъ онъ. — Лучше такъ, чѣмъ въ когтяхъ у тѣхъ», — мысленно указывалъ онъ на становища горныхъ дружинъ, бездѣйствовавшихъ вокругъ крѣпости. Солдаты чутко поняли это. Ослабѣвшіе, больные, голодные, они слонялись по площади и только тютюномъ да махоркой обманывали себя… «Сегодня по полсухаря пришлось!» — замѣчалъ кто-нибудь. — «А ты размочи его въ водѣ и ѣшь… Воды-то побольше… Въ родѣ похлебки»… Собакамъ было лучше всего, — онѣ съ голоду бросались на барановъ, отбивавшихся отъ стадъ по долинѣ Самура, затравливали ихъ и возвращались въ крѣпость сытыя, съ выпачканными въ крови мордами… Въ кухнѣ — съ тѣхъ поръ, какъ крѣпость уничтожила послѣднюю лошадь, не зажигали огня вовсе… Шамиль хорошо зналъ это — и ждалъ… Онъ рѣшился дать еще нѣсколько дней поголодать осажденнымъ и тогда взять ихъ руками… Какъ-то онъ прислалъ къ Брызгалову наиба съ письмомъ, предлагая почетную сдачу. — Наибъ нахально явился не парламентеромъ, а чѣмъ-то въ родѣ побѣдителя. Его, по его требованію, впустили, но комендантъ, желая произвести на упавшій духомъ гарнизонъ крѣпости сильное впечатлѣніе, наиба приказалъ повѣсить. Долго мимо стѣны, гдѣ болталось тѣло бѣднаго лезгина, Нина не могла проходить. Теперь уже никто въ крѣпости не заикнулся бы о сдачѣ, какія почетныя условія ни предложилъ бы Шамиль. Собравъ своихъ, Брызгаловъ предупредилъ ихъ: «Всякому, кто заикнется о томъ, чтобы оставить крѣпость, ближайшій долженъ всадить пулю въ лобъ. И со мной первымъ поступите такъ!» Вѣсть объ этомъ облетѣла всю крѣпость. Солдаты подбодрились…
Каждое утро Брызгаловъ выходилъ на бастіоны и смотрѣлъ…
Ему казалось, что экспедиція должна уже быть въ горахъ, и что скоро, скоро всѣ эти полчища бросятся домой на защиту своихъ ауловъ…
Но, увы, дни шли за днями, а лагерь Шамиля оставили пока только дикіе андійцы, потерявшіе всякую надежду на быстрый грабежъ…
«Что-же я скоро буду раздавать своимъ?.. Сухарей — осталось нѣсколько мѣшковъ», — тревожно и день, и ночь думалъ Брызгаловъ. Какъ онъ ни прикидывалъ, — ихъ бы хватило еще на три дня, не болѣе.
Въ одну изъ такихъ минутъ къ нему явились наконецъ Амедъ, Мехтулинъ и Левченко.
Они заперлись съ комендантомъ и о чемъ-то переговаривались. Къ вечеру — имъ приказали выдать лезгинское платье, снятое съ мертвыхъ у крѣпости. Часовъ въ двѣнадцать тихо отворили крѣпостныя ворота, и трое переодѣтыхъ удальцовъ исчезли во мракѣ ночи… Ни одной звѣзды не сіяло въ небесахъ… Послѣ ливня и бури — тучи стояли непроницаемой кровлей надъ долиною Самура… Въ нервномъ волненіи Брызгаловъ ходилъ по стѣнамъ. Солдаты, попадавшіеся ему, мучили ему душу своимъ видомъ. Голодные, истощенные, они слабѣли у него на глазахъ. «Какъ я съ ними отобьюсь отъ новаго штурма? — думалъ онъ, слѣдя за ихъ неровною и невѣрною походкой. — Какъ я съ ними отобьюсь?.. Вѣдь Шамиль теперь возьметъ насъ руками… Хорошо еще, если удастся Амеду. Да куда, — дѣло страшно рискованное»… А самъ послалъ Кнауса по всѣмъ секретамъ — предупредить: не трогаться, что бы ни случилось сегодня… Чу! — въ долинѣ раздался выстрѣлъ… Брызгаловъ вздрогнулъ… Потомъ оправился. Это не въ той сторонѣ, куда направился Амедъ… Вонъ далеко, далеко горятъ костры у непріятеля… Имъ хорошо, у нихъ всего вдоволь… «Поди, — жарятъ теперь шашлыки и пьютъ айранъ»… И у него даже ноздри заходили, какъ у голодной собаки, при видѣ вкуснаго блюда. По лицамъ солдатъ, по ихъ взглядамъ, прикованнымъ къ яркимъ точкамъ тѣхъ костровъ, онъ отгадывалъ, что и они думаютъ о томъ-же…
— Хорошо-бы теперь каши! — вырвалось у кого-то. — Либо щей…
— Молчи!.. — ткнулъ его солдатъ локтемъ. — И безъ тебя, дурака тошно…
«Нина совсѣмъ гаснетъ… Если-бы Богъ помогъ Амеду»…
Тишина этой ночи была удивительна. Казалось, все замерло кругомъ, все точно прислушивалось… Даже Самуръ не шумѣлъ. Полныя воды его медленно, безъ прежней ярости, катились на востокъ. Водопады, еще утромъ шумѣвшіе, къ ночи изсякли, и по ущельямъ едва-едва влачили холодныя звенья истощившіеся въ своей злобѣ горные потоки… Амедъ, Левченко и Мехтулинъ медленно-медленно крались къ горамъ, останавливаясь поминутно и боясь засады. Но, очевидно, лезгины не вѣрили, чтобы истомленный голодомъ и безпрестанными стычками гарнизонъ крѣпости рѣшился на что-нибудь… По всему этому пространству ихъ не было… Набѣжала было сторожевая собака да, узнавъ своихъ, весело и ласково завиляла хвостомъ и кинулась прочь на какой-то почудившійся ей шумъ. Мехтулинъ заговорилъ было съ Амедомъ, но Левченко остановилъ его… Часа два шли наши, пока имъ не послышалось вдали мѣрное дыханіе… Во мракѣ — все-таки можно было различить что-то сѣрое, лежавшее на землѣ однимъ сплошнымъ пятномъ… Громадныя овчарки съ ожесточеннымъ лаемъ кинулись къ Амеду и Мехтулину. Оба остановились, какъ вкопанные. Когда озвѣрѣлые псы подбѣжали близко, наши сунули имъ куски конины. Хрипя и задыхаясь отъ бѣшенства, собаки схватились за нихъ и въ тотъ-же моментъ обѣ безъ звука рухнули на землю подъ ударами кинжаловъ. Кто-то крикнулъ издали. Ближайшія овцы шарахнулись куда-то. Крикнули еще разъ: должно быть, пастухъ-дидоецъ всполошился, но, обманутый спокойствіемъ и тишиною, подумалъ, что это ложная тревога, и опять заснулъ, завернувшись въ бурку. Тихо-тихо ползли къ нему наши… Левченко зорко выглядывалъ впередъ… Въ стадѣ было штукъ сто-полтораста барановъ… Дидойцы съ собою привезли провіантъ «на ногахъ», какъ это они дѣлали часто. Амедъ былъ уже близко отъ пастуха… Тотъ, вѣрно, почувствовалъ что-то, вновь приподнялся и насторожился. Но ночь молчала, не выдавая своей тайны. Онъ вглядѣлся. Во мракѣ виднѣлись, и то смутно, вершины деревьевъ… Вверху — ни одной звѣзды… Дидойцу стало холодно, онъ опять завернулся въ бурку и улегся. Амедъ и Мехтулинъ — старались не дышать… Скоро послышалось легкое храпѣніе пастуха… Юноши, какъ змѣи, подобрались къ нему… Мехтулинъ первый и поднялъ голову надъ головою того… Пастухъ опять встревожился во снѣ и открылъ глаза… Но татаринъ — спокойно, вѣрной рукой въ самое сердце ударилъ его кинжаломъ, такъ что на губахъ несчастнаго проступила пѣна, и онъ, не крикнувъ, вытянулся, чтобы уже не вставать болѣе…
— Тутъ долженъ быть другой пастухъ! — прошепталъ Мехтулину Левченко… — Они всегда вдвоемъ…
— Да… Надо искать…
— Вокругъ стада пополземъ.
Еще полчаса прошло въ томительныхъ поискахъ, — пастуха не было…
— Къ своимъ, къ кострамъ на ночь ушелъ.
Костры отодвинулись далеко назадъ на болѣе сухое мостѣ, — овцы же заночевали на самомъ пастбищѣ, гдѣ было сыро… Вѣроятно, второй дидоецъ вернулся къ огнямъ, разсчитывая, что при стадѣ довольно и одного съ собаками. Амедъ отыскалъ лошадь убитаго, татаринъ — отлучился въ сторону, — наткнулся на другую такую-же, подрѣзалъ ей треногъ и сѣлъ на неосѣдланную… Левченко остался пѣшкомъ.
— Хочешь, я тебѣ найду коня?
Въ татаринѣ сказывалась душа настоящаго барантача. Если не для себя, то хоть для пріятеля ему хотѣлось украсть еще одну лошадь…
— Нѣ… не привыкши… Мы отродясь въ пѣхотѣ! — отбивался Левченко… — Да мнѣ и способнѣй овецъ подымать…
Онъ уже не чувствовалъ никакой боли отъ недавней легкой раны и ходилъ по долинѣ, какъ у себя дома.
Въ головѣ стада онъ отыскалъ стараго барана съ громадными закрученными рогами и погналъ его… Вожакъ, нехотя, поднялся и медленно пошелъ впередъ. Левченко спугнулъ другихъ барановъ, оба — Амедъ и татаринъ Мехтулинъ — старались, чтобы овцы не отбивались отъ стада. Тихо двинулось оно за первымъ… Бараны шли неохотно, бокъ къ боку, сплошной массой. Отбивались только задніе, но ихъ подгоняли всадники. Маленькіе ягнята путались между матками, попадая имъ межъ ногъ, падая на землю… Двое или трое животныхъ ушли было въ сторону, но, слѣдившая за своими крѣпостная Валетка, ни вѣсть откуда вдругъ явилась на мѣсто дѣйствія и подогнала ихъ.
— Ай да Валетка! Спасибо тебѣ, слуга вѣрная! — радовался Левченко.
А тутъ вдругъ къ нему что-то подкатилось подъ ноги, радостно взвизгивая.
— Да и ты здѣсь?
Онъ узналъ ту, которая всегда съ нимъ ходила на охоту…
— Ну, братцы, теперь съ полгоря… Лайка съ нами. А она все понимаетъ, какъ человѣкъ. Даже, поди, умнѣе другого человѣка…
Лайка сейчасъ-же доказала всю справедливость этой аттестаціи. Она стала обѣгать стадо — такъ разумно, точно всю жизнь прослужила въ овчаркахъ. Она съ одной, Валетка — съ другой стороны, всадники — позади погнали барановъ быстрѣе. Блеяніе молодыхъ ягнятъ слышалось повсюду, но оно пропадало безслѣдно въ тяжелой тишинѣ ночи. Амедъ думалъ, что все обойдется счастливо, и заранѣе радовался успѣху… Онъ, завернувшись въ бурку убитаго Мехтулиномъ пастуха, ѣхалъ себѣ, мечтая о томъ, какъ будутъ счастливы всѣ въ крѣпости завтра… и вдругъ вдали послышались оклики… Татаринъ сталъ было вынимать ружье изъ бурочнаго чехла, но Амедъ остановилъ его.
— Погоди… Ихъ много…
Дѣйствительно, слышалось шесть или семь голосовъ. Стадо остановилось. Усталые и желавшіе спать бараны начали валиться на землю и сбиваться въ сплошную кучу.
— Ждите меня!
Амедъ смѣло ударилъ коня нагайкой и двинулся на-встрѣчу ѣхавшимъ.
По красному платью, и то, когда онъ подъѣхалъ близко-близко, онъ различилъ наиба… Съ наибомъ ѣхало человѣкъ шесть лезгинъ. По щеголеватому оружію Амедъ понялъ, что передъ нимъ салтинцы. Зорко всмотрѣлся юноша въ лицо наиба и вздрогнулъ. Онъ узналъ кабардинскаго князя Хатхуа, своего дядю и кровнаго врага ихъ рода въ то же время. Но юноша недаромъ выросъ въ горахъ. Онъ равнодушно проговорилъ свой селямъ и спросилъ по-дидойски:
— Куда я ѣду, господинъ?
Дидойцы слывутъ дураками въ горахъ, и потому Хатхуа со своими улыбнулись.
— Куда?.. Прямо къ шайтану…
— Должно быть, ты съ нимъ знакомъ, что такъ вѣрно указываешь дорогу?!.
Хатхуа вспыхнулъ и схватилъ предполагаемаго дидойца за руку.
— Осторожнѣе, горная собака! Съ тобой говоритъ князь Хатхуа…
Кровь ударила въ лицо Амеду. Вся воспитывавшаяся въ немъ годами юности и семейными преданіями ненависть поднялась вокругъ его головы одуряющимъ туманомъ. Но, зная, гдѣ онъ и что дѣлаетъ, Амедъ быстро овладѣлъ собою.
— Прости, господинъ! Ночью всѣ люди равны… Передъ ея тьмой, какъ и предъ Аллахомъ, нѣтъ ни раба, ни князя… Я хотѣлъ спросить, гдѣ стоятъ салтинцы…
— Зачѣмъ ихъ тебѣ? — выступилъ позади молодой человѣкъ, ѣхавшій нѣсколько бокомъ въ сѣдлѣ, по салтинскому обычаю…
— А ты кто?
— Я — салтинецъ… Пятисотенникъ Джансеидъ!
— Слышалъ я о тебѣ… Слышалъ… Старики въ Салтахъ купили у насъ стадо и послали своимъ… сюда. Мы шли пять дней, десятокъ барановъ потеряли, но еще сотни полторы осталось…
Амедъ зналъ, что салтинцы стоятъ на противоположной сторонѣ лагеря, — и къ тому мѣсту надо пройти мимо крѣпости…
— Ты что же по ночамъ гонишь?..
— А русскіе?
— Русскіе! — презрительно вырвалось у Джансеида. — Они теперь, какъ полевыя мыши, сидятъ въ норѣ и только объ одномъ и думаютъ, какъ бы имъ не попасть въ руки къ нашимъ коршунамъ.
— Потомъ самъ знаешь, — у насъ работа, намъ надо скорѣе вернуться. А бараны у васъ отдохнутъ и завтра.
— Селимъ, покажи имъ, гдѣ наши! — приказалъ Хатхуа. — Да возвращайся скорѣе!..
Молодой человѣкъ отдѣлился и поѣхалъ рядомъ съ дидойцемъ, за котораго онъ принималъ Амеда.
— Ты самъ изъ Салтовъ?
— Да! — отрывисто проговорилъ Селимъ.
Ему, какъ родовитому лезгину, казалось постыднымъ разговаривать съ простымъ дидойцемъ, да еще пастухомъ.
— Хорошо у васъ въ Салтахъ!
Селимъ не отвѣчалъ ни слова. Амедъ прислушался, какъ вдали замеръ топотъ коней Хатхуа и его свиты, и насмѣшливо продолжалъ, обращаясь къ Селиму:
— Хорошо у васъ въ Салтахъ, только жаль, что Алла языка вамъ не далъ. А впрочемъ, — языкъ говоритъ, когда голова думаетъ. А не думаетъ голова, — языку дѣлать нечего.
— Удержи свой, а то я тебя заставлю попробовать моей нагайки…
— У насъ, у дидойцевъ, — нагайка только для рабовъ… Свободные люди у насъ разсчитываются кинжалами, а мой въ порядкѣ.
И онъ показалъ его Селиму.
Тотъ надменно взглянулъ на Амеда.
— Погоди, — придемъ въ лагерь, я посмотрю, какова у тебя спина…
И уже не обращая вниманія на Амеда, тихо запѣлъ первую пѣсенку, пришедшую ему въ голову…
— У насъ иначе поютъ, — вмѣшался опять Амедъ.
— Дидойцы не поютъ, а лаютъ.
— Аллахъ далъ каждому народу даръ пѣсенъ, чтобы въ нихъ люди собирали и слезы, и радости свои. Заносчивымъ салтинцамъ не мѣшало бы знать, что сказалъ пророкъ про быка, смѣявшагося надъ орломъ, у котораго нѣтъ роговъ…
— Ты, вѣрно, учился, кое-чему?
— Да!.. — улыбнулся Амедъ.
Онъ сообразилъ, что теперь онъ уже близокъ къ русскимъ секретамъ.
— Развѣ у дидойцевъ завелись школы?..
— Мы не у себя. Я, напримѣръ, кончилъ русскую въ Дербентѣ.
— Что? — пріостановился Селимъ. — Кончилъ русскую… Для того, чтобы сдѣлаться простымъ пастухомъ?
— При надобности и беки пастухами бываютъ…
Вдали послышался говоръ… Амедъ понялъ, что Левченко наткнулся на своихъ…
— Да, господинъ, когда нужно, и ты, пожалуй, прикинешься…
И онъ вдругъ замолчалъ. Селимъ схватилъ его за руку…
— Смотри, — съ твоей болтовней мы чуть не наткнулись въ этой темнотѣ на гяуровъ.
Въ сторонѣ направо блеснулъ факелъ… другой… Амедъ понялъ, что ихъ зажгли на башнѣ крѣпости, какъ сигналы.
— Скорѣй назадъ, не то у тебя не останется ни одного барана, да и самъ ты лишишься головы.
— Какъ же ты говорилъ, — прикинулся Амедъ удивленнымъ, — что русскіе, какъ мыши, сидятъ въ норахъ.
— Я тебѣ приказываю, — скорѣе прочь отсюда…
Вдали говоръ сталъ яснѣе… Не успѣлъ Селимъ прислушаться къ нему, какъ его схватили сильныя руки, и въ одно мгновеніе ни кинжала, ни шашки на немъ не было… Селимъ вспомнилъ было о пистолетахъ, но татаринъ оказался на стражѣ, и рука Селима попала въ его руки, какъ въ желѣзные клещи… Амедъ наклонился и взялъ у Селима пистолеты.
— Послушай, гордый салтинецъ… Я могъ бы сейчасъ перерѣзать тебѣ горло, да мнѣ жаль твоей молодости. Я тоже молодъ, моложе тебя еще, — а умереть мы всегда успѣемъ… Притомъ, когда ты пѣлъ свою пѣсню, мнѣ казалось, что у тебя дома есть невѣста… Я не хочу, чтобы она плакала о тебѣ. Возвращайся назадъ. Я не отниму даже и коня у тебя. Возвращайся назадъ и скажи князю Хатхуа, что онъ обманутъ его кровнымъ врагомъ, сыномъ Курбана-Аги — Амедомъ… Постой, еще не все… Скажи — тѣмъ же самымъ Амедомъ, который, желая помочь своимъ друзьямъ русскимъ, прорвался черезъ ваши скопища и укралъ коня у князя Хатхуа… Я бы, пожалуй, ему вернулъ, да тотъ утонулъ у меня въ Самурѣ. И еще ему передай, чтобы онъ не встрѣчался со мною. А если встрѣтится, то… Впрочемъ, нѣтъ… Разъ я уже пощадилъ его жизнь… Вотъ все… Теперь — спѣши скорѣе къ своимъ и знай, что не всегда бываетъ пастухомъ тотъ, кто такимъ кажется!..
Онъ ударилъ изо всей силы нагайкою коня Селима, тотъ взвился и кинулся прочь отъ нашихъ…
Еще два факела на стѣнахъ крѣпости запылали багровымъ свѣтомъ, далеко виднѣясь въ густомъ мракѣ, окружавшемъ все.
Амедъ, Мехтулинъ и Левченко весело погнали барановъ…
Утромъ — въ Самурскомъ укрѣпленіи былъ настоящій праздникъ. Стадо оказалось въ сто шестьдесятъ головъ. Гарнизонъ съ этимъ могъ продержаться еще недѣли двѣ. На кухняхъ запылали огни… Солдаты весело толпились кругомъ и шутили. Унынія какъ не бывало. Нина радостно смотрѣла на Амеда, слушая разсказъ о его похожденіяхъ.
— Какой вы смѣлый!.. Какой вы хорошій! Я въ Петербургѣ о такихъ, какъ вы, читала только въ романахъ…
И онъ довѣрчиво и счастливо смотрѣлъ въ ея сіяющія очи… И вдругъ у него вырвалось:
— Зачѣмъ у насъ не одна вѣра?..
Нина вспыхнула…
— Почему это вамъ пришло въ голову?
— Потому что вы всегда будете на меня смотрѣть, какъ на чужого…
— Неправда! — горячо заговорила Нина. — Вы никогда, никогда — ни мнѣ, ни моему отцу не будете чужимъ. Напротивъ, напротивъ… Вы же сами говорили, Амедъ, что Богъ одинъ.
Но елисуецъ потупился и отошелъ прочь.
Въ тотъ же вечеръ — у Брызгалова онъ опять подошелъ къ Нинѣ.
— По-нашему ага, бекъ — то же, что по вашему дворянинъ. Правда это?
— Не знаю… А вамъ зачѣмъ, Амедъ?
— Такъ… Я хочу знать это.
Обратились къ Степану Ѳедоровичу, — тотъ подтвердилъ.
— Значитъ, я равенъ имъ всѣмъ, — показалъ онъ на Кнауса и Незамай-Козла.
— Еще бы, понятно, равны!.. — даже обидѣлась за него Нина.
— Какъ бы мнѣ хотѣлось узнать что-нибудь о вашемъ Богѣ! — мечтательно заговорилъ Амедъ, не отводя сіяющихъ глазъ отъ смущеннаго лица дѣвушки… — Какъ бы я хотѣлъ знать о немъ все, что знаете вы… Намъ говорили въ медрессе, будто вашъ Исса[1] былъ тоже великій пророкъ, но онъ училъ всему такъ строго, что людямъ было невозможно жить, какъ онъ хотѣлъ. Потому Аллахъ, который любитъ насъ, послалъ къ намъ еще болѣе великаго пророка Магомета. Ученіе его по силамъ людямъ… Оно не такъ сурово, какъ ученіе Иссы… Трудно идти за Иссою и легко за Магометомъ…
Радостное чувство охватило Нину.
— Знаете что, Амедъ? Хотите узнать все про этого Иссу, какъ вы зовете Его? Хотите, я съ завтрашняго дня стану разсказывать вамъ о немъ?.. Я знаю, вы Его полюбите, какъ мы всѣ Его любимъ… А потомъ…
И она не кончила своей мысли, только стала удивительно ласкова со всѣми и, встрѣчаясь глазами съ Амедомъ, улыбалась ему такъ свѣтло, что молодому горцу приходило въ голову: если Исса смотритъ теперь ея глазами, то онъ, Амедъ, готовъ полюбить Его такъ же, какъ любитъ ее…
— Амедъ, идите сюда! — звали его офицеры. — Мы вашего ягненка начинаемъ… Вы вина не пьете, а все-таки мы чокнемся съ вами. За ваше здоровье! Безъ васъ мы бы всѣ поумирали съ голоду.
Елисуецъ, краснѣя, чокался съ ними, но нетронутый стаканъ съ виномъ ставилъ около.
На другой же день, справившись съ больными и ранеными, Нина застала на площади Амеда… Тотъ поднялъ папаху — и внимательно слѣдилъ за дѣвушкой… Онъ не смѣлъ самъ ей напомнить ея обѣщаніе. Она казалась ему до такой степени утомленною.
— Ну, что, Амедъ, вы еще не раздумали?.. Все еще хотите знать объ Иссѣ?
— Да… Хочу… Я давно хотѣлъ… Еще въ Дербентѣ учился, хотѣлъ… Но тамъ некому было разсказать мнѣ…
За окнами комнаты, которую прежде занимала Нина, былъ маленькій палисадникъ. Тутъ росъ большой карагачъ; нѣсколько розовыхъ кустовъ, осыпанныхъ цвѣтами, разливали кругомъ нѣжный ароматъ… До осады крѣпости сюда слетались птицы и съ утра до ночи щебетали и суетились, но громъ орудій и трескотня ружейныхъ выстрѣловъ давно распугали пернатыхъ гостей. Только еще въ густой вершинѣ чинары оставались онѣ, точно считая ея листву достаточною для защиты…
— Сядемъ здѣсь… — скамейка, на которую указала Нина, была какъ разъ подъ карагачемъ. — Сядемъ здѣсь… Я думаю, что сумѣю разсказать вамъ. У меня изъ закона Божія всегда было двѣнадцать балловъ…
— Что такое законъ Божій?
— Ну, правила, которыя установлены Богомъ, чтобы вести хорошую жизнь…
— А… по-нашему — шаріатъ[2]… У васъ адата нѣтъ… Ау насъ и шаріатъ, и адатъ, только адатъ легче… Шаріатъ труднѣе адата[3]…
— Какой вы наивный… Закономъ Божьимъ у насъ называлась и священная исторія…
— Это объ Иссѣ?
— И объ Іисусѣ Христѣ, и о томъ, какъ Богъ создалъ міръ, и обо всемъ.
— Разсказывай, пожалуйста, разсказывай… Много разсказывай. Я очень буду слушать тебя. Я такъ буду тебя слушать, что ничего не забуду.
Амедъ самъ не замѣтилъ, какъ онъ, по восточному обычаю, перешелъ на ты…
Нина, вся полная ей самой непонятнаго, внутренняго трепета, — тихо, ласково начала разсказъ… Она забыла о томъ, что рядомъ съ ней сидитъ разгорѣвшійся отъ любопытства елисуецъ-полудикарь и ловитъ каждое ея слово, — точно это драгоцѣнный жемчугъ, падавшій въ его руки. Передъ ней рисовались сожженныя солнцемъ скалы Палестины, масличныя деревья, росшія на ея каменистой почвѣ, жалкія села и города, похожія на слѣпившіяся каменныя гнѣзда…
— Совсѣмъ наши аулы!.. — тихо проговорилъ Амедъ.
Странно! Она сама никогда не думала, чтобы эти картины такъ глубоко запали въ ея душу. Она говорила, закрывъ глаза, вся блѣдная, и ей казалось, что ея уста повинуются кому-то другому, вселившемуся въ нее въ эту минуту… Это онъ говорилъ ея устами, онъ создавалъ въ ея памяти дивные образы…
— У насъ тоже есть ангелы! — сорвалось у Амеда. — У насъ тоже есть ангелы… Только они женщинамъ не являются. По нашему — не хорошо, по нашему, женщина — полчеловѣка… Это у насъ не такъ… И здѣсь чувствую, что не такъ, не правда у насъ… — дотронулся онъ до сердца.
Ясная Виѳлеемская ночь… Ярко горятъ звѣзды святого неба… Бѣлѣя подъ луною, чуть мерещатся повитыя синими тѣнями стѣны жалкаго города… Одна звѣзда ярче всѣхъ… Такъ ярка она, что шейхи пустыни — цари-маги замѣтили ее и угадали, о чемъ она засіяла возвѣстить міру, утомленному жестокостью и злобою… Тихій свѣтъ факела струится изъ убогой лачуги… Въ ясляхъ лежитъ Спаситель міра, родившійся среди уничиженія и обреченный кресту…
— Цари приходили поклониться Ему… А онъ въ ясляхъ!.. — съ недоумѣніемъ повторяетъ Амедъ.
— Такъ надо было! — убѣжденно обращается къ нему Нина. — Вы подумайте, Богъ, создавшій міръ изъ ничего однимъ словомъ, — развѣ не могъ воздвигнуть Сыну дворцовъ брилліантовыхъ?.. Но Онъ для Него выбралъ низкій удѣлъ… Съ смиреніемъ явился Сынъ Божій на землю и освятилъ примѣромъ Своимъ всѣхъ, кто такъ же, какъ и Онъ, смиренъ душою…
— Да, Онъ могъ… Разумѣется, могъ… Если у нашего Магомета бирюзовые дворцы… Чего же Аллахъ не сдѣлалъ бы для Своего Сына!.. Такъ надо было… И цари пришли поклониться нищему въ ясляхъ?..
Другая ночь, зловѣщая, мрачная… Ужасъ и отчаяніе повсюду… Иродъ послалъ убійцъ. Всѣ младенцы должны быть истреблены въ эту страшную, преступную ночь… Амедъ хватается за кинжалъ… Вспыхиваетъ…
— Развѣ не было тамъ храбрыхъ людей — прійти и убить Ирода?.. Я бы!..
Но онъ вдругъ успокаивается и точно видитъ далекую дорогу — въ дивный Египетъ… Іосифъ и Марія — везутъ туда на ослѣ Божественнаго Младенца… Съ ними спасеніе міра — его единственная надежда… Съ ними воскресеніе въ жизнь вѣчную…
Амедъ не даетъ самъ себѣ отчета, что съ нимъ, но у него на глазахъ слезы… «Такъ надо было, такъ надо было»…
Потомъ уже Амедъ слушалъ все съ болѣе и болѣе возраставшимъ вниманіемъ.
Вотъ юноша Христосъ работаетъ въ дому отца своего… Учится во храмѣ…
— Онъ самъ могъ ихъ научить всему.
— Онъ долженъ былъ пройти всю жизнь простого человѣка.
— Зачѣмъ?
— Затѣмъ, чтобы показать, что въ самомъ скромномъ званіи можно достигнуть спасенія, можно сдѣлать то же, что сдѣлалъ Онъ. А тутъ его первая проповѣдь!..
Въ мірѣ, гдѣ до сихъ поръ око шло за око и зубъ за зубъ, гдѣ месть была закономъ и карою, гдѣ библейскій Богъ ужасомъ оковывалъ сердца людей — вдругъ прозвучали сладкія и чистыя слова любви и всепрощенія…
Амедъ опустилъ голову на руки…
Онъ весь былъ въ волшебномъ мірѣ… Его душа плавала въ благоуханномъ туманѣ, прислушиваясь къ чуднымъ райскимъ пѣснямъ… Этихъ мгновеній онъ не промѣнялъ бы ни на что другое…
— Счастливы были тѣ, которые видѣли и слышали вашего Иссу! — вырвалось у него… — Скажи мнѣ, у тебя нѣтъ книги, гдѣ все это написано? Ты мнѣ дай — я ее прочту…
— Есть, Амедъ. Я пришлю ее вамъ…
— Пожалуйста, скорѣй пришли. Я нѣсколько разъ прочту ее… Только, надо-ли прощать даже врагамъ своимъ?
— Разумѣется… Это прежде всего… У насъ есть молитва «Отче нашъ», гдѣ мы каждый день повторяемъ: «и остави намъ долги наши, яко же и мы оставляемъ должникамъ нашимъ».
— Это что же значитъ?
Она ему объяснила… Только-что она хотѣла было продолжать разсказы, какъ ее позвали въ лазаретъ…
— До завтра, Амедъ. Приходите слушать, — я до конца вамъ разскажу все…
Онъ поднялся ей вслѣдъ. Приподнялъ папаху, да такъ и остался на мѣстѣ… Легкій вѣтерокъ колыхалъ листьями карагача, срывалъ лепестки розъ и вмѣстѣ съ благоуханіемъ несъ ихъ въ лицо ему… Изрѣдка слышались выстрѣлы издали… Долетало пѣніе: «Надгробное рыданіе!..» Священникъ хоронилъ еще одного солдата, скончавшагося отъ ранъ… Небо сегодня было безоблачно и чисто. Далеко, далеко серебряною митрою своею сіяла на краю его какая-то гора…
— Всѣхъ прощать и никому не мстить!.. Этого я никогда не пойму… Нѣтъ, Магометъ зналъ лучше людей… Хотя прощать хорошо, если можешь… Тогда всѣмъ пріятно было бы жить на землѣ… Да, разумѣется, пріятно — только нельзя этого. Хатхуа мнѣ не проститъ, и я ему тоже не прощу… Это Богу было легко, а человѣку трудно… Жаль, что я не жилъ въ то время… Я бы пошелъ въ ихъ аулы, послушать Его… Должно быть, Онъ хорошо говоритъ. — и, самъ не зная, что дѣлаетъ, онъ вдругъ наклонился и поцѣловалъ землю, по которой только-что прошла дѣвушка…