Кавказские богатыри (Немирович-Данченко)/Опять в Салтах/ДО
| ← Бой въ облакахъ | Кавказскіе богатыри — Опять въ Салтахъ | Походъ титановъ → |
| Источникъ: Немировичъ-Данченко В. И. Кавказскіе богатыри. Часть третья. Побѣда! — М.: Изданіе редакціи журналовъ «Дѣтское чтеніе» и «Педагогическій листокъ», 1902. — С. 45. |
Степанъ Груздевъ давно уже замѣчалъ, что горцы что-то скрываютъ отъ него.
Русскаго плѣннаго, когда старики собирались въ джамаатъ, начали даже приковывать на цѣпь, чего давно съ нимъ не дѣлали…
Уже выздоровѣвшій, послѣ недавней попытки — неудавшейся, впрочемъ — уйти въ Турцію, — старикъ Гассанъ, плѣнникомъ котораго Груздевъ считался, даже не старался извинить себя. Прежде онъ говаривалъ въ такихъ случаяхъ:
— Ты воинъ, а не баба. Только бабу можно удержать въ плѣну хорошимъ обращеніемъ. Мужчину однѣ цѣпи остановятъ отъ побѣга.
Теперь-же онъ только жался, хмурился и коротко говорилъ:
— Ложись, кунакъ, — ковать тебя велѣно!..
— Кто велѣлъ-то? — спрашивалъ Степанъ Груздевъ, вполнѣ понимая, что самъ Гассанъ на это не пошелъ-бы.
— Кто велѣлъ?.. Мулла велѣлъ… Я тутъ не причемъ. Селтанетъ даже плакала. Она тебя любитъ.
— Баба ласковая, что толковать, — одобрилъ ее Груздевъ. — Одно — по вашему обычаю, хлибка больно…
Степанъ Груздевъ только головой покачалъ, повидимому не обращая никакого вниманія на то, что старикъ замыкалъ въ это время замки его цѣпей…
«На песьемъ положеніи, съ чего-бы это?» — разсуждалъ Груздевъ…
Но какъ-то утромъ пришла къ нему Селтанетъ, — на ней лица не было… Долго она ходила вокругъ него, видимо, хотѣла разспросить о чемъ-то и не рѣшалась.
— Урусъ… Эй, дядя Иванъ, ты не злой, хорошій… Скажи мнѣ… Только отцу не болтай, слышишь…
— Да что? ты толкомъ говори… Иванъ, Иванъ… Сказывалъ я тебѣ, что Степаномъ меня крестили…
— Ты храбрый джигитъ… Когда тебя въ плѣнъ взяли, у тебя на груди серебряный знакъ былъ даже…
— Не улещай, не улещай… Чего надо-то?.. И безъ тебя знаю… За Ильгеринское дѣло Егорія получилъ. Здорово мы васъ тогда раскатали… Едва ноги унесли ваши…
— Я знаю, что ты храбръ… Скажи, — неужели русскіе могутъ взять Салты? Ну, вотъ… положимъ подошли ваши джигиты… неужели они доберутся до насъ?.. Вѣдь, у насъ и дѣвушки защищаться будутъ. Всѣ возьмутъ ружья и кинжалы…
Степанъ Груздевъ вдругъ за сердце схватился… Оно у него забилось съ болью… И волненіе онъ боялся выдать, и радостно ему было… Онъ принудилъ себя насупиться и сурово посмотрѣлъ на глазастую женщину. И вдругъ заговорилъ по-русски, забывъ, что она не понимаетъ этого языка.
— Ахъ, ты, сорока-сорока!.. Ну, чего таращишься?.. Большая выросла, а глупѣе воробья малаго… Да развѣ есть на свѣтѣ такія мѣста, куда-бы наши солдаты не взошли?.. Дура ты дура!.. Ты таперчи подумай — сыгралъ горнистъ сигналъ: «ребята храбрые впередъ, — дирекція направо!» (и для поясненія, онъ протрубилъ ей это въ кулакъ). Что-жъ, мы стоять будемъ?.. Должны мы при этомъ случаѣ присягу сполнять?.. Ты Ахульго знаешь?.. Почище вашихъ Салтовъ будутъ… А мы какими орлами съ сердаремъ Ермоловымъ влетѣли туда! Намъ, братъ, разсуждать не полагается… Скомандовали, — и кончено! Мало-ли чего нельзя, какъ барабаны вдарили, — и можно… То-то!
Потомъ, опомнившись, онъ перевелъ ей, это по-аварски.
— Ну, а что русскіе солдаты дѣлаютъ, когда они ворвутся?
— Боемъ? то-есть, по согласу, или силкомъ?
— Нѣтъ, послѣ сраженія?
— Бѣда вамъ тогда: отъ аула однѣ головни останутся. Ни единой цѣлой сакли. И звѣрю, и птицѣ небесной дѣваться некуда… Гимры мы подъ корень срѣзали, Баязетли — точно бритвой… Гдѣ стоялъ Сурханъ, — голый камень теперь… Ну, а если добромъ — съ хлѣбомъ и солью — первые друзья! Пальцемъ не тронемъ, не только что…
— Ну, а съ женщинами и дѣвушками какъ?
— Съ бабой русскій солдатъ не сражается… — и онъ засмѣялся. Ему съ каждымъ мигомъ дѣлалось все веселѣе. — Вотъ погоди, — скоро и до вашихъ Салтовъ доберутся… Такъ ты и знай — чуть-что, сейчасъ сюда съ Асланъ-Козъ. Я васъ спасу. Не то — пропадомъ-пропадете… Да гляди — не дури! За кинжалъ не хватайся… Тихо, смирно веди себя. А тамъ ужъ мое дѣло — приберечь васъ… Нашъ солдатъ добёръ, только ты не дразни его, а то какъ расколыхаешь, такъ онъ и тебя штыкомъ ткнетъ. Съ нимъ тоже шутки плохія… А ты вотъ что скажи мнѣ, Джансеида хочешь увидѣть?
У той только глаза засверкали въ отвѣтъ. Она отвернулась къ окну сакли, въ которое зеленѣла вѣтка карагача и голубѣло вдали безоблачное небо.
— Вижу, — хочешь… Мы тебѣ все это обляпаемъ. На меня надѣйся: я тебя не выдамъ! Только надо мнѣ знать, — что у васъ на джамаатѣ задумали… Все едино — я помѣшать не могу…
— Ничего не задумали. Русскіе близко… Ильгеринскіе прошли… Двѣ башни у Субархинскаго моста взяли и снесли прочь… Теперь къ намъ подвигаются…
Страшно хотѣлось Степану «ура» крикнуть, да во время поостерегся.
— Ну, а вы что дорогимъ гостямъ готовите? Какое угощеніе?
— Пули льютъ, смолу варятъ… Ежели они въ аулъ ворвутся…
— Будь спокойна, — разъ ужъ пришли, такъ ворвутся. Это какъ пить дать… Они не шутятъ, наши… Даромъ тоже гулять въ горы не ходятъ. Эхъ вы, азія!.. Теперь одно скажу: если не покоритесь, хвоста отъ вашихъ Салтовъ не останется… Не гляди, что въ поднебесьѣ забрались. Куда орлу дорога, туда и солдатъ придетъ… Не удержишь его…
Вечеромъ, въ этотъ день — старикъ Гассанъ цѣпи надѣть-надѣлъ на Груздева, но приковать его забылъ къ стѣнѣ… Солдатъ, благодаря этому, могъ выползти изъ сакли и усѣсться въ свой любимый уголокъ, гдѣ груда скалъ нависла надъ бездной. Туманъ уже курился оттуда, переполненный запахомъ цвѣтовъ, дымомъ кизяка. Туманъ мало-по-малу и ущелья заполнялъ, медленно цѣпляясь вверхъ по ихъ скаламъ и откосамъ. Горныя вершины величаво плавали въ цѣломъ морѣ желтаго, умирающаго свѣта. Въ рубиновомъ блескѣ сіяли ихъ утесы… Чу! что это? — закурился дымокъ на одномъ. Въ нѣкоторомъ разстояніи повторилось то-же… Вонъ на другой вершинѣ тотъ-же дымокъ — тонкою струйкою вытянулся вверхъ и стоитъ, не разсѣиваясь въ недвижномъ воздухѣ… Степанъ Груздевъ сообразилъ, что огня въ заревомъ блескѣ не увидѣть все равно… А дымокъ подымается на тѣхъ мѣстахъ, гдѣ стоятъ сигнальные столбы, обвитые соломой… Горцы, значитъ, даютъ знать окрестностямъ, что врагъ близко. Онъ уже ворвался въ этотъ горный и считавшійся неприступнымъ край… «Помогай, Боже! Помогай, Боже!..» — и въ умиленіи, забывъ, что сигналы эти вражьи, Степанъ Груздевъ назвалъ даже ихъ «Господними свѣчками»… «Что свѣчки воска яраго горятъ… Горятъ, горятъ… Голубчики!.. На выручку»…
Гасло мало-по-малу рубиновое пламя ледниковъ и утесовъ, блекъ, темнѣлъ желтый фонъ чистаго заката, ночь ползла съ запада, спокойная, прохладная, молчаливая, съ своею мистическою тьмою… И какъ только погасла одна гора, Степанъ Груздевъ вмѣстѣ съ дымкомъ сигнальнаго столба увидѣлъ подъ нимъ и крохотный огнистый слѣдъ…
— Жгутъ, жгутъ!.. — безсмысленно повторялъ онъ, радуясь близости своихъ.
Вверху на джамаатѣ тоже замѣтили, — шумъ и говоръ донеслись оттуда… Шумъ и говоръ росли… Очевидно, между стариками подымался споръ, — и отголоски его по узенькимъ, похожимъ на ложа горныхъ потоковъ, улочкамъ, какъ въ трубу, раздавались сюда.
«Ну, до грѣха — домой уйти!» — сообразилъ Груздевъ.
Онъ вернулся въ саклю и прилегъ къ той стѣнѣ, къ которой должны были приковываться его цѣпи… Ему не долго пришлось лежать. Въ дверяхъ блеснулъ факелъ. Показался угрюмый Гассанъ.
— Спишь? — коротко спросилъ онъ у солдата, не входя въ саклю.
— Спалъ… А теперь ты разбудилъ. Чего еще?
— Такъ… Я ничего… Ты молись своему Богу!..
— Я всегда молюсь. Я, братъ, Бога вотъ какъ помню… Намъ Его забывать, Милостиваго, не приходится.
— Вотъ, вотъ! Ты проси Его, чтобы русскіе стороной прошли мимо Салтовъ.
— Какіе русскіе? — притворился Груздевъ ничего непонимающимъ.
— Русскіе идутъ сюда, ваши… — угрюмо сообщилъ ему Гассанъ. — Ильгеринскіе лѣса прошли… Башни у Субархинскаго моста тоже. Мы не знаемъ, куда ваши направятся… Можетъ быть, и не къ намъ… Но только если сюда, такъ на джамаатѣ рѣшили, — отрубить тебѣ голову и послать ее къ вашимъ…
— Гостинецъ! — усмѣхнулся Груздевъ. — Ну, что-жъ, помирать, такъ помирать… Попа нѣтъ — отъисповѣдаться. Да Господь проститъ. Мученическая смерть — то-же причастіе святыхъ Его Таинъ… Такъ и скажи своему джамаату, — перешелъ онъ на лезгинскій языкъ, — плевать-де Груздевъ на васъ хотѣлъ и смерти не боится… А отъ вашего поганаго аула не останется и на воронье гнѣздо соломы… Наши добры-добры, но при случаѣ и грозны бываютъ.
Гассанъ еще разъ кинулъ на него мрачный взглядъ и пошелъ прочь…
— Молись!?. Мы молиться не забываемъ… А только не за себя, а за то, чтобы помогъ Господь милостивый разбойный аулъ вашъ снести прочь… А тамъ будь, что будетъ!..
И онъ повернулся къ стѣнѣ и заснулъ было, — только сонъ бѣжалъ отъ него прочь.
Сегодня и полъ сакли казался ему слишкомъ твердымъ, и ночь не приносила съ собою прохлады… Въ аулѣ вверху все смолкло… Собаки еще лаяли съ плоскихъ кровель, да и онѣ скоро заснули. Стало тихо, такъ тихо, что сухой звонъ цикадъ снизу доносился ясно и рѣзко, точно это было рядомъ. Пташка шелохнулась на вѣткѣ у окна, и это разслышалъ Груздевъ. Онъ тихо поднялся. Что-то молніей блеснуло у него въ головѣ… Грудь заходила, въ вискахъ застучало. Онъ поднялъ свои цѣпи и, чтобы не дѣлать шума, вышелъ съ ними, старательно переставляя ноги, — не зазвенѣло-бы невзначай… Положимъ, около — никого, да ночью каждый звукъ снизу вверхъ не пропадетъ. Еще сверху не долетитъ, — а вверхъ, какъ воздушный пузырекъ въ водѣ, такъ и подымется. Гдѣ-то со сна тявкнула собака, — и опять безмолвіе… Ни зги не видать. Все небо въ звѣздахъ, — а внизу тьма кромѣшная… Млечный путь выступилъ — ангельскою дорожкою считалъ его Груздевъ… Такъ выступилъ — простымъ глазомъ различишь его несчетныя звѣзды… «Чтожъ, — если и поймаютъ, все равно голову срубятъ… Русскіе покажутся, — тоже башку долой… Одно на одно… Такъ семъ-ка я имъ навстрѣчу, голубчикамъ. Все путь покажу… А что они сюда идутъ именно, — куда-же иначе имъ?.. Первый аулъ по всей округѣ… Возьми его, — все остальное смирится… Только одуматься надо»… Онъ пошелъ къ своему мѣсту въ скалахъ. Дорога что, — дорогу онъ и ощупью найдетъ… Дорога — пустое дѣло. Къ разсвѣту-то онъ въ Черной балкѣ будетъ… А пока здѣсь хватятся, и въ лѣсу схоронится… Дѣло самое пустое… Да далеко за нимъ идти побоятся… У себя теперь будутъ оборону готовить…
Онъ всмотрѣлся въ мракъ, разстилавшійся передъ нимъ… Теперь въ немъ все пропадало — и вершины, и горы, и ущелья… Однѣ звѣзды сіяли въ небесахъ… Вонъ одна покатилась, оставивъ легкій слѣдъ на мгновеніе… Но — что это?.. Точно примерещилось что-то на одной изъ вершинъ… Нѣтъ, пониже… Да — это на горной плоскости, верстахъ въ десяти отсюда… Онъ знаетъ это мѣсто. Днемъ его видѣлъ… Точно огоньки… Блеснутъ и пропадутъ… Еще блеснули, остались… Опять занесло ихъ, будто облакомъ. Не звѣзды-же небесныя пали туда?.. Нѣтъ, разумѣется… Аула тамъ отродясь не бывало. Чему-же тамъ горѣть… Неужли наши костры?.. Они и должны быть… Близко-близко, значитъ, свои… Вонъ куда имъ надо навстрѣчу. Только какъ-же они разбили тамъ лагерь, — вѣдь на высотѣ аулъ около. Днемъ его видно было. На его плоскихъ кровляхъ и бѣлыхъ сакляхъ утренняя заря всегда розовыми лучами играетъ… Да-да… Вонъ онъ. Нѣтъ, не дали наши промаха… Запылалъ аулъ… Далеко — выстрѣловъ не слыхать, — а видно, какъ огонь бѣжитъ по слѣпившимся саклямъ вверхъ; ишь вытянулся тонкимъ языкомъ, — обвился, должно быть, вокругъ минарета мечети… Ну, теперь и Степанъ, уходи! Ждать добра нечего!..
Онъ тихо сталъ на колѣни…
— Господи!.. Спаси… «Да воскреснетъ Богъ и расточатся врази его… И да бѣжатъ отъ лица Его ненавидящіе Его… Яко исчезаетъ дымъ, тако да исчезнутъ»… Какъ дальше?.. Все равно: «помилуй мя, Боже, по велицей милости Твоей и по множеству щедротъ Твоихъ, помилуй мя!..»
Онъ въ послѣдній разъ взглянулъ на спящій аулъ…
Только въ саклѣ муллы у мечети мелькалъ огонекъ… Все остальное пряталось въ непроглядную тьму…
— Прощай, Салты!..
И онъ тихо поползъ внизъ знакомою тропинкою, которою такъ часто спускался за водою… тихо-тихо. Такъ тихо, что даже шорохъ цѣпей о выступы камня слышался только здѣсь, у самаго уха… А дальше внимательный слухъ не отличилъ-бы его въ задумчивомъ молчаніи горской ночи… Ступеньки… Онъ ихъ хорошо знаетъ. Сколько ходилъ по нимъ, — не оступиться-бы теперь… Но ни одинъ камешекъ изъ-подъ ногъ не полетѣлъ внизъ… Днемъ Груздевъ, зажмуря глаза, могъ-бы пройти… А тутъ чувство опасности еще обострило всѣ его ощущенія… Что это за шорохъ около?.. Сухой шорохъ. Змѣя лежала, должно быть, на нагрѣтомъ камнѣ — и теперь въ колючки заползла отъ него… Внизу далеко-далеко что-то ухнуло; — кабана, вѣрно, спугнуло, и онъ ринулся въ чащу… А звонъ цикадъ все громче и громче, и сквозь него слышится теперь меланхолическій ропотъ фонтана. Точно этой безмолвной и грустной ночи жалуется и плачетъ вода… Вотъ и фонтанъ. Степанъ подставилъ голову его освѣжающей струѣ… Фу, какъ хорошо!.. Напился потомъ. Присѣлъ у бассейна. Сколько разъ горскія дѣвушки вмѣсто себя посылали его сюда… Бабье дѣло сполнялъ онъ, что-жъ!.. Всякая работа — благо передъ Господомъ. Теперь, коли Богъ услышитъ его молитву, — Груздевъ опять будетъ между своими… И ружье возьметъ, и покажетъ, что онъ не забылъ еще службы… Онъ отыскалъ большой камень и поднялъ его. Положилъ ногу съ цѣпью на другой и изо всей силы ударилъ по звену… По третьему разу оно хрупнуло и распалось… Одна нога была свободна. Теперь ему легче будетъ идти. Въ рукахъ понесетъ желѣзо. На другой ногѣ цѣпь онъ собьетъ внизу. И безъ того этотъ ударъ пронзительно и визгливо раздался въ тѣснинѣ. Еще чего добраго услышитъ Гассанъ вверху, проснется и пойметъ, что это вскрикнуло желѣзо подъ камнемъ… Пойдетъ посмотрѣть, что дѣлаетъ плѣнникъ, — анъ его и нѣтъ. Широко и истово перекрестился Степанъ и шибко-шибко пошелъ внизъ…
Теперь старому солдату ни до чего не было дѣла.
Онъ срывался съ камней и удерживался на другихъ; иной разъ земля точно уходила у него изъ-подъ ногъ… Случалось катиться тамъ, гдѣ было мягко, и онъ даже радовался этому — на ногахъ такъ быстро не сползешь, а каждое мгновеніе все больше и больше увеличивало разстояніе между нимъ и «нехристью», оставшеюся позади. Сползая, ему случалось попадать въ колючки. Онѣ рвали ему тѣло, царапали лицо, вонзались въ руки, но пока некогда было обращать вниманія на это… Онъ, какъ преслѣдуемый волкъ, отлеживался въ чащѣ, въ травѣ, въ кустахъ. Кругомъ мракъ тысячами слѣпыхъ глазъ смотрѣлъ ему въ душу, — и онъ самъ смотрѣлъ зрячими, но ничего не видѣвшими въ этотъ мракъ… Во всѣ стороны, потревоженныя въ надежныхъ убѣжищахъ, расползались змѣи… Нѣкоторыя въ темнотѣ шипѣли… Каждую минуту любая гадина могла его ужалить на-смерть, онъ даже изрѣдка чувствовалъ ея характерный мускусный запахъ, — но путаться, осторожничать было некогда. И Степанъ, отлежавшись, ползъ все дальше и дальше… Сколько времени прошло, много-ли осталось ночи? Почемъ онъ зналъ? Ему надо было уйти какъ можно дальше, и, пока мракъ этотъ спасительно висѣлъ надъ нимъ, онъ зналъ, что безопасенъ отъ человѣка. А человѣкъ здѣсь — являлся для него врагомъ, опаснѣе и ужаснѣе всякой змѣи и дикаго звѣря. Чу… въ темнотѣ что-то зарыдало, завопило, застонало… Чекалки пробѣжали куда-то… Заплакалъ филинъ вверху, засмѣялась горская птичка одна, которую Груздевъ часто слышалъ по ночамъ, но никогда ея не видѣлъ. Онъ зналъ только, что лезгины считали ее «сестрицей шайтана», но Груздевъ, боявшійся русскаго чорта, — лезгинскаго шайтана просто презиралъ и былъ спокоенъ. «Что онъ, дуракъ, можетъ крещеной душѣ?» — говорилъ онъ. Что-то черное, громадное зашуршало вверху, въ листвѣ. Но тутъ уже Груздевъ опять выбился къ водѣ и понялъ, что онъ внизу у потока, пробѣгающаго по ущелью. Въ это ущелье могуче уперлась гора, носящая на своемъ темени аулъ Салты. Живо сдѣлалъ бѣглецъ эту дорогу, такъ живо, что и самъ подивился и только теперь понялъ, что онъ усталъ и очень… Онъ нашелъ два камня, — разбилъ цѣпь на другой ногѣ и теперь два ея конца подвязалъ къ поясу, вокругъ котораго шелъ большой желѣзный обручъ. Онъ прилегъ къ песчаной промоинѣ. Струйки въ перегонку бѣжали мимо, булькая, всхлипывая, радуясь и плачась въ одно и то-же время, какъ ребенокъ, засыпающій въ колыбели…
Степанъ Груздевъ сообразилъ, что у него есть нѣсколько минутъ на отдыхъ.
Вверху ни одна собака не залаяла, — значитъ, его побѣгъ не открытъ, его не замѣтили, и тревога не поднялась въ аулѣ.
Тутъ внизу густо лежалъ туманъ. Ноги ныли, и онъ вытягивалъ ихъ передъ собою, разминая въ колѣняхъ. Исцарапанное тѣло болѣло, изорванныя колючками руки тоже… Но руки и тѣло, Господь съ ними! Вотъ ноги — иное дѣло… Безъ ногъ далеко не уйдешь, — а идти надо, и скоро надо идти… Былъ-бы айранъ, — онъ-бы натеръ имъ икры и колѣни… Или, если-бы въ темнотѣ можно было разглядѣть сумахъ. Да его, пожалуй, и нѣтъ здѣсь внизу… Сумахъ весь у скалъ наверху растетъ. Онъ любитъ почву, насквозь сожженную солнцемъ!.. Кстати Степанъ вспомнилъ, какъ казаки лечатъ своихъ загнанныхъ, усталыхъ и сѣвшихъ на ноги коней. Они ставятъ ихъ на нѣсколько времени въ текучую воду. Не поможетъ-ли и ему то-же самое? Груздевъ, долго не думая, спустился въ воду. Струйки бѣжали, лаская изодранную кожу его тѣла, тихо и нѣжно лаская… Бодрящій холодокъ охватывалъ его тѣло, и солдатъ чувствовалъ, какъ что-то свѣжее, приливъ какой-то силы снизу вверхъ разливается по всѣмъ его жиламъ и нервамъ. Бѣглецъ испытывалъ, какъ усталь сама уходила прочь, и черезъ нѣсколько минутъ бодро уже перешелъ черезъ потокъ и двинулся въ сплошную чащу лѣса передъ нимъ… Когда вверху онъ уже могъ различить очертанія лѣсныхъ вершинъ, слѣдовательно, — ночной мракъ уже поддавался первому пробужденію разсвѣта, — Степанъ оглянулся. Опасныя мѣста остались позади. Въ обычное время — эта балка страшна была-бы, но не теперь, когда горцы дома и у себя ждали русскихъ и готовились къ оборонѣ… Развѣ разбитые и бѣжавшіе изъ другихъ ауловъ могли-бы забраться сюда, — но и то едва-ли. Имъ путь лежалъ въ другую сторону, совсѣмъ въ другую, имъ незачѣмъ было соваться въ эти мѣста. Здѣсь они столкнулись лицомъ къ лицу съ русскими…
— Ахъ, скорѣе-бы до своихъ добраться!.. Скорѣе-бы…
Онъ зналъ, что для нашихъ будетъ неоцѣненно его знаніе горъ и подступковъ къ Салтамъ. Онъ торопился не только выйти изъ смертельной опасности, но и сослужить службу… Онъ считалъ теперь часы и минуты… Все, что еще нѣсколько дней назадъ казалось ему несбыточнымъ сномъ, невозможнымъ счастьемъ — теперь становилось близкою-близкою явью… «Наши, наши», — повторялъ онъ про себя, и отъ этого слова силы его удваивались, и онъ все быстрѣе и быстрѣе шелъ впередъ.
Подымаясь на одинъ откосъ, когда солнце ужъ горѣло на вершинахъ горъ, онъ оглянулся.
Салты выступали въ розовомъ блескѣ. Плоскія кровли аула сверкали, какъ ладони, подставленныя солнцу. Вонъ мечеть съ зеленымъ куполомъ и бѣлымъ минаретомъ. Теперь схватились его, кличутъ, ищутъ. Старикъ Гассанъ, впрочемъ, не особенно сокрушается. Онъ, поди, радуется. Не гляди, что плѣнный, — кунаками были… Не особенно сладко кунаку на площади джамаата собственноручно другу голову рубить… А вѣдь пришлось-бы…
— Ну, да теперь поглядимъ. Самъ у меня «аману» запроситъ!.. — и онъ усмѣхнулся. — Дѣвченокъ надо отъ бѣды вызволитъ, а тѣхъ, бритолобыхъ, пущай, чтобъ на джамаатѣ, негодные, не галдѣли…
Не замѣчая голода, онъ шелъ все впередъ и впередъ. Въ полдень поѣлъ какихъ-то ягодъ, корней выкопалъ, — пожевалъ… Вечеромъ русскій отрядъ былъ уже близко. Съ одной изъ горъ увидѣлъ Груздевъ темную массу солдатъ на походѣ. Когда стала ночь, вдали передъ нимъ вдругъ сверкнули костры, и послышалось ржаніе лошадей… Степанъ кинулся туда…
— Свой… Не стрѣляй! — еще загодя онъ кричалъ часовымъ.
— Какъ свой?! — донеслось до него по вѣтру.
— Свой… солдатъ… Изъ плѣну ушелъ… Свой…
И непрошенныя слезы катились по сѣрому, огрубѣлому лицу Груздева…