Кавказские богатыри (Немирович-Данченко)/Ночью/ДО

Кавказскіе богатыри — Ночью
авторъ Василій Ивановичъ Немировичъ-Данченко

Источникъ: Немировичъ-Данченко В. И. Кавказскіе богатыри. Часть первая. Газаватъ. — М.: Типографія А. И. Мамонтова, 1902. — С. 160.

Ночь была тиха, такъ тиха, точно она замерла, ожидая какого-то страшнаго преступленія… Амедъ заснулъ, какъ убитый. Подобно всѣмъ горцамъ, онъ зналъ, что проснется, когда ему будетъ надо, и дѣйствительно, — не успѣли семь очей Большой Медвѣдицы надъ вершинами Дагестанскихъ твердынь совершить четверть своего оборота, какъ юноша былъ уже внѣ царства грезъ, такъ нѣжно ласкавшихъ во снѣ его чуткую душу. Онъ потянулся. Открылъ глаза. Звѣзды сіяли ярко… Зловѣщій Альдебаранъ стоялъ надъ самою Шайтанъ-горою, и красный блескъ его, казалось, игралъ на ея грозныхъ утесахъ. Амедъ прислушался. Кругомъ раздавалось только ровное дыханіе спавшихъ елисуйцевъ. Чу, гдѣ-то заржала лошадь… Другая отвѣтила ей. Далеко-далеко затявкали крѣпостныя собаки… И по тому направленію, точно желая освѣтить мѣстность, взвилась огнистою змѣею ракета. И опять тьма, звѣздный блескъ и молчаніе… Амедъ поползъ прочь отъ товарищей осторожно, медленно… Земля стала уже влажной, и шорохъ его тѣла по ней былъ совсѣмъ не слышенъ. Хатхуа — тамъ вонъ… Во мракѣ смутнымъ пятномъ выдѣляется значекъ его, — дальше еще какія-то пятна… Тихо-тихо ползетъ Амедъ. Теперь не только судьба крѣпости и его жизнь, но и жизнь Нины зависитъ отъ успѣха задуманнаго имъ предпріятія… Вотъ уже дыханія елисуйцевъ не слышно. Направо — дидойцы, но они далеко, налѣво — чеченцы изъ Карадага, — тѣ тоже не увидятъ его теперь. Костры залиты и разбросаны. Только чутьемъ и можно взять. Амедъ приподнялся и уже пошелъ. Обувь его изъ сырыхъ бараньихъ шкуръ, мѣхомъ наружу, совершенно скрадывала звукъ шаговъ. Нѣсколькихъ минутъ было достаточно, чтобы разстояніе между нимъ и становьемъ Хатхуа сократилось, и Амедъ опять припалъ къ землѣ. Сердце бьется. Съ страшною силою бьется, такъ что юноша пріостановился и ничкомъ пролежалъ, боясь, чтобы кто-нибудь не уловилъ этого стука. И въ головѣ точно молотки… Всѣ пульсы будто кричатъ о немъ, предупреждаютъ врага. Амедъ, приподнявъ голову, посмотрѣлъ на звѣзды. У него было достаточно времени. Торопиться не зачѣмъ. Онъ зналъ, что теперь, если понадобится съ его стороны ударъ, то повторить его нельзя будетъ, а его рука, какъ и сердце, должны быть тверды. Скоро, впрочемъ, бой его сердца сдѣлался тише, и юноша почувствовалъ такой приливъ отваги и увѣренности, что двинулся впередъ опять… На что-то холодное и склизкое наткнулся онъ… Оно зашуршало прочь, и легкое шипѣніе послышалось около. Змѣю встревожилъ… Вотъ прямо передъ нимъ какое-то пятно. Ноги спящаго человѣка. Амедъ — мимо и, только поровнявшись съ его головой, чуть приподнялъ свою и различилъ худое лицо тоже юноши — лезгина… А около — еще спящій… Джансеидъ и Селимъ даже не задышали тревожнѣе, — до того тихо двигался теперь Амедъ. Мѣдянка въ травѣ производитъ не больше шума. Наконецъ-то вонъ что-то блеститъ… Амедъ различаетъ подбитыя серебряными подковами каблуки. Это — Хатхуа… Это — князь. Его кинжалъ съ золоченой ручкой… Его ружье брошено около — въ бурочномъ чехлѣ… Князь разметался во снѣ и спитъ крѣпко-крѣпко… Такъ крѣпко, что не слышитъ, какъ надъ его лицомъ поднимается другое, такое-же молодое, красивое, дышащее смертельною ненавистью къ нему.

Амедъ жадно смотрѣлъ на него своими ястребиными глазами. Смотрѣлъ, стараясь не дышать, чтобы не разбудить врага. Рука юноши уже потянулась къ кинжалу, но онъ вдругъ отдернулъ ее прочь и, несмотря на темноту, покраснѣлъ. «Какая подлость!» — подумалъ онъ. Нарушеніе такого адата на вѣки вѣчные сдѣлало бы его, Амеда, позоромъ всей своей семьи и пословицей въ горахъ. Говорили бы: «подлъ, какъ Амедъ, сынъ Курбана-Аги… Онъ убилъ врага во время газавата»… «Живи, — мысленно крикнулъ ему Амедъ. — Живи, пока судьба не сведетъ насъ вдвоемъ грудь съ грудью!.. Живи!..» Но тѣмъ не менѣе — такъ уйти Амедъ не могъ. Онъ пощадилъ жизнь врага, но оружіе ему принадлежало, и адатъ даже ничего не говорилъ противъ этого… Амедъ взялъ ружье Хатхуа, привязалъ его къ своей спинѣ, чтобы оно не мѣшало ему ползти дальше, и опять двинулся впередъ… Вонъ — темнѣютъ сливающіеся силуэты коней… Если бы знать, какая изъ нихъ принадлежитъ князю… Впрочемъ, примѣта вѣрная: конь Хатхуа не долженъ быть разсѣдланъ, и, дѣйствительно, вотъ онъ — стреноженный, но засѣдланный… Спитъ тоже, должно быть… Еще не улегся, но голову свѣсилъ, и только тонкая кожа породистаго кабардинца порою вздрагиваетъ… Амедъ подползъ ему подъ брюхо, — перевернулся лицомъ кверху, вынулъ кинжалъ и разрѣзалъ треногъ. Почуявъ себя свободнымъ, конь переступилъ шагъ, другой… Амедъ за нимъ. Вынулъ изъ-за пазухи чурекъ и поднялъ его къ самой мордѣ лошади. Лошадь почуяла запахъ хлѣба и потянулась за нимъ, — но Амедъ уже отползъ, — лошадь чутьемъ узнала, гдѣ лакомый кусокъ, и направилась къ нему… Онъ еще дальше, — конь за нимъ… Вонъ другіе кони… Одни ужъ къ землѣ припали и только, видя движущагося мимо коня, — провожаютъ его ласковымъ похрапываніемъ. Одинъ, стреноженный, подскочилъ ближе и тоже потянулся за хлѣбомъ, — Амедъ скорѣе пошелъ уже… Ему казалось, бояться нечего. Стреноженный конь отсталъ, лошадь Хатхуа слѣдовала за нимъ и тянулась мордой къ чуреку. Амедъ хотѣлъ уже вскочить въ сѣдло, какъ вдругъ рядомъ, точно изъ земли выросъ какой-то горецъ… Амедъ хотѣлъ припасть къ ней, но было уже поздно, Онъ смѣло повернулся къ нему… Горецъ смотрѣлъ на него съ изумленіемъ. Видно было, что онъ еще не совсѣмъ сбросилъ съ себя чары сна и не опредѣлилъ, видится-ли ему все это, или дѣйствительность сама передъ нимъ. Амеду нельзя было давать ему время очнуться совсѣмъ. Онъ какъ-то присѣлъ и быстрымъ движеніемъ прыгнулъ — прямо на шею горцу, всунувъ ему въ ротъ свой лѣвый кулакъ! Оба повалились на землю. Но Амедъ уже обвилъ его крѣпкими ногами, а правой рукой сдавилъ ему шею… Горецъ захрипѣлъ… Амедъ бѣгло осмотрѣлъ его и отличилъ кабардинскій нарядъ… Очевидно, онъ былъ на службѣ у Хатхуа… Амедъ замѣтилъ, что задыхавшійся нукеръ все-таки рукою тянется къ своему кинжалу, и отпустилъ горло его; не обращая вниманія на то, что тотъ кусаетъ его лѣвую руку, — Амедъ выхватилъ свой, самъ не зная какъ, быстро нащупалъ сердце лежащаго, и не успѣлъ тотъ еще употребить послѣднихъ усилій, чтобъ приподняться, какъ елисуецъ ударилъ его кинжаломъ. Судорога пробѣжала по тѣлу несчастнаго… Что-то теплое залило грудь Амеду… Онъ тихо всталъ… «Жаль мнѣ тебя! — прошепталъ онъ. — Ты ни въ чемъ не виноватъ, но вѣрно судьба твоя была такова. Кысметъ! Аллахъ судилъ тебѣ сегодня быть убитымъ. Все равно, если бы ты осилилъ, — ты бы убилъ меня!..» Только теперь елисуецъ замѣтилъ, что у него съ головы во время всей этой экспедиціи слетѣла папаха. Онъ взялъ такую у убитаго, снялъ у него изъ-за пояса пистолеты, которыхъ у Амеда не было, и, оставивъ трупъ, — сѣлъ на коня и тихо поѣхалъ впередъ… Тутъ уже не было никого. Очевидно, убитый принадлежалъ къ числу сторожей, поставленныхъ у бивуаковъ. Хатхуа, боясь вылазки, обезпечилъ себя сильною цѣпью часовыхъ спереди — тамъ, гдѣ его лагерь обращенъ былъ лицомъ къ Самурскому укрѣпленію, — здѣсь же у него не было почти никого. Нападенія отсюда не могло произойти.

Кабардинецъ, почуявъ чужого всадника, заартачился было, но Амедъ зналъ горскихъ коней и быстрымъ ударомъ кинжала поразилъ его ухо. Легкая рана заставила благороднаго коня вздрогнуть и кинуться впередъ, но елисуецъ чуть не разодралъ ему рта удилами и такъ сильно ногами сжалъ ему бока, что конь захрипѣлъ, покосился на него и вполнѣ подчинился волѣ своего всадника. Тутъ уже долина кончилась. Амедъ сообразилъ, что между нимъ и послѣднимъ бивуакомъ Хатхуа версты двѣ легло… «Спасибо тебѣ, князь! — засмѣялся онъ, — и за ружье, и за коня!» Ему на минуту жаль стало, что, пожалуй, этого подвига его никто не узнаетъ. Самый подвигъ еще обнаружится утромъ, но кто его сдѣлалъ, будетъ тайной… Впрочемъ, елисуйцы вѣдь не станутъ скрывать, что вчера между ними былъ Амедъ. А сегодня нѣтъ его; значитъ, Хатхуа догадается. Тѣмъ лучше. Послѣ этого уже никто не осмѣлится дома считать Амеда за юношу. То, что онъ сдѣлалъ прежде и теперь, достаточно для того, чтобы даже на джамаатѣ ему позволили говорить послѣ старшихъ, а настоящіе джигиты, пододвинувшись, давали бы ему между собою мѣсто…

Онъ уже поднялся на первый холмикъ.

Точно завернувшаяся въ бѣлое одѣяло, долина подъ ночною мглою была позади. Амедъ хотѣлъ было уже понестись теперь во всю, какъ вдругъ тамъ въ темнотѣ далеко-далеко, гдѣ должна была находиться крѣпость, вспыхнуло пятномъ въ туманѣ, и, нѣсколько секундъ погодя, послышался сухой трескъ залпа. Опять огни и опять залпъ. Вотъ новое свѣтлое пятно, очевидно, орудія съ башни сбросили снопъ огня въ ночную темень, и глухой ударъ пушечнаго выстрѣла покатился въ ущелье, которое начиналось у этого пригорка. Мгновенно позади точно ожили долина и горы. Гулъ тысячи встревоженныхъ голосовъ наполнилъ недавнюю тишину ночи. Безпорядочные выстрѣлы затрещали со всѣхъ сторонъ. Гдѣ-то далеко послышались крики: «Алла! Алла!», и Амедъ сообразилъ, что какая-нибудь, посланная съ вечера княземъ, шайка наткнулась на русскій секретъ и вызвала залпъ оттуда. Въ тактику горцевъ входили ночныя нападенія врасплохъ. Даже не достигая прямой цѣли, они все-таки, не нанося имъ большихъ потерь, не давали русскимъ возможности спокойно спать. Непріятель утомлялся и терялъ энергію и силы.

Амедъ, впрочемъ, недолго думалъ.

Онъ понялъ, что Хатхуа уже на ногахъ, что онъ хватился ружья и не нашелъ его, кинулся къ коню, и коня не было; что, нѣсколько минутъ спустя, увидятъ убитаго кабардинца, и все дѣло обнаружится. Теперь каждое мгновеніе было ему дорого. Онъ наклонился къ головѣ коня и чуть не въ самое ухо ему пронзительно гикнулъ. Лошадь стремительно понеслась впередъ, выбивая искры изъ каменныхъ породъ, составлявшихъ дно ущелья. Погони позади еще не было, но Амедъ самъ выросъ въ горахъ и понималъ, что она не заставитъ себя ждать долго, особенно когда Хатхуа узнаетъ, кому онъ обязанъ этимъ. «Амедъ, — сообразитъ онъ, — служитъ русскимъ и посланъ не иначе, какъ русскими съ депешами изъ крѣпости»… Каждая секунда увеличивала разстояніе между елисуйцемъ и горцами. Не прошло получаса, какъ ущелье позади было уже оставлено, а впереди потянулись цѣпи едва различимыя во мракѣ холмовъ. Одно спасеніе заключалось въ томъ, что едва-ли у горцевъ найдется такая лошадь, какъ эта. Для Хатхуа легче было-бы проиграть одну битву, чѣмъ потерять подобнаго коня. Это наполняло мстительную душу Амеда невыразимою радостью. Онъ даже нашелъ возможнымъ пѣть о чемъ-то, о чемъ самъ не зналъ. Горнымъ духомъ взлеталъ онъ на вершины холмовъ и злобнымъ Джиномъ вскачь стремился внизъ. Эта ночь убьетъ коня, но ему, Амеду, все равно. Завтра онъ будетъ уже далеко — у самаго берега моря… И какое ему дѣло тогда до огорченій Хатхуа!.. Онъ даже броситъ кабардинца здѣсь на пути. Можетъ быть, лошадь отыщетъ погоня и приведетъ назадъ никуда негодную.

Какъ на этомъ бѣшеномъ бѣгѣ онъ не полетѣлъ черезъ голову коня, какъ кабардинецъ не споткнулся, Амедъ потомъ не могъ дать себѣ отчета. Ночь вѣтромъ своимъ что-то кричала ему въ уши, точно предостерегая его; горные потоки, казалось, стремясь догнать его, бѣжали нѣкоторое время рядомъ и оставались далеко позади… Около, точно часовые, выростали утесы, — онъ и ихъ бросалъ гдѣ-то за спиною… А семь очей Большой Медвѣдицы уже совершили, половину назначеннаго имъ волею Аллаха круга и теперь смотрѣли прямо въ лицо этому юношѣ, летѣвшему, какъ вихрь въ пустынѣ Джанасана, какъ стрѣла, пущенная великаномъ Сааласомъ въ сказочнаго тура, какъ… Но Амеду было не до сравненій… Онъ зналъ, сколько счастья или несчастья связано съ его успѣхомъ и восклицалъ мысленно: «Ты помогъ мнѣ, Аллахъ, значитъ, дѣло, которому служу, — угодно Тебѣ… Дай-же, чтобы къ утру копыта коня уже коснулись соленой воды Каспійскаго моря!..»

Горы на востокѣ выдѣлились опредѣленнѣе, чѣмъ такія-же на западѣ…

Сердце Амеда радостно забилось…

— Сейчасъ будетъ день… Сейчасъ будетъ день! — кричалъ онъ въ лицо этой ночи, время которой уже было сочтено, въ лицо этой тьмѣ, дрогнувшей и поблѣднѣвшей въ ожиданіи солнца… И, дѣйствительно, когда разсвѣтъ заставилъ потускнѣть звѣзды, — и бѣлая шапка Шайтанъ-Дага уже позади вдругъ обрисовалась въ сумракѣ, — недалеко передъ Амедомъ спокойное, безконечное, прекрасное въ своемъ медлительномъ ритмическомъ движеніи раскинулось море. Онъ съ наслажденіемъ потянулъ въ себя воздухъ — и еще стремительнѣе понесся навстрѣчу торжественному шуму его валовъ, бѣлой каймѣ пѣны, лежавшей на берегу… Море!.. Тутъ ужъ онъ былъ безопасенъ.