Кавказские богатыри (Немирович-Данченко)/Джамаат/ДО
| ← Аулъ | Кавказскіе богатыри — Джамаатъ | Газаватъ → |
| Источникъ: Немировичъ-Данченко В. И. Кавказскіе богатыри. Часть первая. Газаватъ. — М.: Типографія А. И. Мамонтова, 1902. — С. 13. |
Улочка, бѣжавшая вверхъ ступенями, изогнулась колѣномъ, пропала во мракѣ подъ старою башней и снова по ту сторону выбѣжала на солнце. Тутъ построились аульные купцы и ремесленники. Сакли ихъ открывались наружу, опуская надъ улицей пестрые навѣсы, поддерживавшіеся тонкими жердями. Въ ихъ тѣни кипѣла своеобразная жизнь дагестанскаго базара. Стучали молотки чеканщиковъ по мѣднымъ тазамъ и подносамъ, шипѣло въ маленькихъ горнахъ пламя горскихъ кузнецовъ и брызгали во всѣ стороны искры отъ подковъ, выковывавшихся здѣсь на славу. Рядомъ кумухцы молчаливо и сосредоточенно расшивали золотыми шнурками и шелками сѣдла, кожи для туфель; цѣлыми сотнями приготовлялись чевяки. Своеобразные ювелиры наводили чернь на серебро. Зѣваки стояли сплошною толпою передъ оружейниками, набивавшими золотые узоры на узкія дула ружей, на сталь шашекъ и кинжаловъ. Сердоликъ, бирюза, рубины — вдѣлывались на рукояти. Около небольшихъ лавченокъ съ канаусомъ, дараей и верблюжьимъ сукномъ, безмолвными призраками мелькали лезгинки, закутанныя съ головой въ сѣрыя отъ пыли и грязи чадры, глядя жадно на пестрыя персидскія матеріи. Увидѣвъ молодежь, стремившуюся въ джамаатъ, — лезгинки по мѣстному обычаю отвернулись лицомъ къ стѣнѣ и словно замерли, пропуская ихъ мимо. Только нѣсколько дѣвочекъ-подростковъ съ любопытствомъ пялили большіе глаза на мужчинъ. До тринадцати лѣтъ дѣвочекъ не прятали, и онѣ, бѣгая по улицамъ, росли на свободѣ, обвѣшанныя серебряными монетами, звенѣвшими при каждомъ движеніи ребенка. Одна изъ дѣвочекъ подбѣжала къ Гассану, застѣнчиво и дико ткнулась ему головою въ руку, какъ котенокъ, просящій ласки. Старикъ засмѣялся, узнавъ племянницу, и погладилъ ея голову, всю въ мелко-мелко заплетеныхъ и перевитыхъ съ золотыми шнурками косичкахъ.
Отсюда уже было недалеко до площади передъ мечетью.
Справа и слѣва въ канавкахъ журчала вода, бѣжавшая такимъ образомъ сверху изъ общественнаго бассейна. Еще нѣсколько шаговъ, и гудеканъ раскинулся передъ Гассаномъ, киша большими группами собравшагося народа. Джансеидъ и Селимъ остались съ другой молодежью у края площади, а старики важно прошли впередъ на почетныя мѣста, подъ громадное дерево, съ такимъ трудомъ еще ихъ прадѣдами вырощенное передъ мечетью. Въ тѣни его неподвижно и истово ужъ сидѣли крашеныя бороды лезгинскаго аула. На привѣтствія подошедшихъ они отвѣтили также величаво и опять погрузились въ вѣчное созерцаніе своего достоинства и въ удивленіе къ нему. Между ними шныряли муталлимы — ученики муллы, готовившіе себя въ служители пророку, и разстилали на землѣ небольшіе коврики для остальныхъ, которые еще должны были собраться на призывъ будуна.
— Да будетъ благословенъ твой приходъ! — прошепталъ такой-же юноша, разстилавшій коврикъ для Гассана.
— Магометъ да вспомнитъ тебя, — отвѣтилъ тотъ и медленно опустился, поглаживая бороду и смыкая глаза, точно отъ усталости.
Никто не обнаруживалъ любопытства, зачѣмъ ихъ созвали сюда, хотя равнодушныхъ въ этомъ отношеніи здѣсь не было. Слѣдовала ждать появленіе муллы, — поэтому старики нѣтъ-нѣтъ да и взглядывали исподлобья направо, гдѣ рядомъ съ мечетью была въ глухой стѣнѣ прорѣзана калитка. Когда всѣ коврики оказались занятыми, муталлимы кинулись опрометью къ ней. Собраніе замерло. Смолкла даже нетерпѣливая молодежь, толпившаяся по краямъ площади. Она не смѣла садиться въ присутствіи стариковъ и потому, по горскому обычаю, стояла, опираясь правою рукою на кинжалъ, а лѣвую закинувъ назадъ за позументъ отдѣланнаго серебромъ пояса. Джансеидъ съ Селимомъ выдвинулись впередъ. У обоихъ не было отцовъ, и потому они пользовались значеніемъ старшихъ въ своихъ семействахъ.
Медленно отворилась калитка, и въ ней показался въ зеленой чалмѣ и такомъ-же халатѣ согбенный турецкій мулла, наканунѣ пріѣхавшій въ аулъ. Длинная, сѣдая борода его низко падала на грудь, въ рукахъ у него былъ посохъ. По всей толпѣ джамаата пробѣжалъ шопотъ сдержаннаго привѣтствія, и руки присутствовавшихъ замелькали, касаясь сердца, устъ и головы. Мулла всмотрѣлся подслѣповатыми глазами въ толпу и, подхваченный муталлимами, не отвѣчая на горскій поклонъ, тихо направился къ своему мѣсту. Черезъ каждые пять шаговъ, по мѣстному церемоніалу онъ останавливался и отдыхалъ. За нимъ слѣдовалъ мѣстный мулла, наклонясь и стараясь всей особой изобразить величайшее почтеніе. Позади, сверкая богатымъ оружіемъ, золотомъ ноженъ и рукоятей кинжала и шашки, широкими позументами черкески, серебромъ патроновъ и пистолетныхъ головокъ, торчавшихъ изъ-за пояса, гордо закинувъ на затылокъ бѣлую папаху, показался кабардинскій князь, гостившій въ аулѣ, съ цѣлою свитою узденей и нукеровъ. И тотчасъ-же плоскія кровли саклей, выходившихъ на площадь, ихъ балконы и веранды, крыша и карнизы мечети покрылись сплошь закутанными въ бѣлое женщинами; онѣ усаживались одна къ другой плотно, стараясь выгадать какъ можно больше мѣста для сосѣдокъ, знакомыхъ, со всѣхъ концовъ аула торопившихся сюда по такимъ-же кровлямъ и лѣсенкамъ. Со стороны показалось-бы, что, испуганныя какою-то страшною опасностью, онѣ бѣгутъ отъ края аула къ его центру, не разбирая, какими путями имъ приходится достигнуть этого убѣжища.
Мулла съ гостями усѣлись.
Позади кабардинскаго князя стѣною стала блестящая свита, гордо поглядывая на лезгинъ и щеголевато оправляясь. Въ лезгинскихъ аулахъ кабардинцы считали себя прирожденными господами и не безъ пренебреженія относились къ своимъ союзникамъ и единовѣрцамъ.
— Честь и почетъ нашимъ гостямъ, благословеніе народу! — тихо проговорилъ старый мулла.
И гости, и народъ, наклоняясь, отвѣтили шепотомъ:
— Милосердіе Аллаха да почіетъ надъ всѣми нами.
Мулла обвелъ глазами молодежь и, остановивъ взглядъ на Джансеидѣ, подозвалъ его къ себѣ.
— Пойди, мой сынъ, и приведи на джамаатъ плѣннаго уруса… скажи, что онъ нуженъ народу, — пусть не боится. Здѣсь ему никто не сдѣлаетъ зла.
Когда ушелъ Джансеидъ, — лезгинское народное собраніе не долго хранило почтительное молчаніе. Мулла слишкомъ долго думалъ, разглаживая длинную бороду, а турецкій гость не считалъ сообразнымъ съ своимъ достоинствомъ начать бесѣду ранѣе, чѣмъ тотъ не предупредитъ стариковъ о томъ, кто онъ и зачѣмъ пріѣхалъ. Но оба они разсчитали, не принявъ въ соображеніе нетерпѣнія молодого кабардинскаго князя. Тому надоѣло стоять подъ лучами сильно уже припекавшаго солнца, и онъ вдругъ вскинулъ еще болѣе на бритый затылокъ папаху, вышелъ впередъ и вызывающе посмотрѣлъ на лезгинъ.
— Привѣтъ джамаату… я пришелъ къ вамъ изъ вольной Кабарды узнать, не ткутъ-ли у васъ мужчины холстовъ, и не стали-ли женщины носить за нихъ ружья и кинжалы.
Старикъ Гассанъ вспыхнулъ. Его подслѣповатые глаза загорѣлись молодымъ блескомъ. Онъ поднялся и громко заговорилъ, обращаясь къ узденю:
— Лезгинскія женщины не разъ учили кабардинскихъ князей храбрости, и, во всякомъ случаѣ, ни у одной лезгинской матери не могло быть сына, не знающаго, что когда старики молчатъ, — молодымъ щенкамъ лаять не слѣдуетъ.
Свита узденя схватилась за рукояти кинжаловъ. Самъ князь, отступивъ назадъ, смѣрилъ съ ногъ до головы Гассана и круто обернулся къ тому углу площади, гдѣ собралась молодежь.
— Мнѣ неприлично мѣряться съ крашеными бородами, но если изъ васъ найдется кто-нибудь…
Селимъ, очи котораго изъ подъ нахмуренныхъ бровей давно уже сверкали недобрымъ огонькомъ, въ одно мгновеніе оказался лицомъ къ лицу съ кабардинцемъ. Рука его была, какъ и у противника, на рукояти кинжала… «Аманъ», — страстнымъ воплемъ вырвалось изъ толпы женщинъ съ ближайшей кровли. Испугавшаяся за своего жениха Асланъ-Козъ даже чадру сбросила и во весь ростъ выпрямилась. Къ счастію, мулла, наконецъ, поднялся и тихо заговорилъ, обращаясь къ старикамъ, сидѣвшимъ вокругъ:
— Успокойся, князь! Лезгинскіе юноши нисколько не благоразумнѣе тебя, и до сихъ поръ еще никто безнаказанно не садился къ нимъ на плечи. А вы должны помнить, что нашъ гость Сеферъ-Хатхуа извѣстенъ въ горахъ давно, какъ первый джигитъ своего народа, что до сихъ поръ всякій бой съ невѣрными, въ которомъ онъ участвовалъ, оканчивался торжествомъ нашей вѣры и гибелью гяуровъ. Сеферъ-Хатхуа со вчерашняго дня подъ защитою нашего аула.
Услышавъ фамилію кабардинскаго узденя, Селимъ отступилъ на шагъ и, покорно сложивъ руки на груди, низко передъ нимъ склонился. Тотъ опомнился тоже и, привѣтливо улыбаясь, проговорилъ:
— Я радъ, если ты вмѣстѣ со мною противу русскихъ покажешь столько-же смѣлости и горячности, сколько у тебя ихъ было теперь.
— Привѣтъ джамаату! — продолжалъ мулла. — Аллахъ взыскалъ нашъ аулъ великою милостію: такихъ славныхъ гостей давно уже не было въ его каменныхъ стѣнахъ. Вчера вечеромъ сюда прибылъ изъ Хунзаха знаменитый свѣтильникъ вѣры Ибраимъ-мулла, къ голосу котораго съ почтеніемъ прислушивается самъ блистательный султанъ въ Стамбулѣ. Ибраимъ-мулла привезъ намъ привѣтъ нашихъ друзей и союзниковъ турокъ и новости, отъ которыхъ порадуется сердце всякаго истиннаго лезгина. Мы живемъ на челѣ горъ, и глаза наши видятъ далеко; на своей высотѣ мы ближе къ Аллаху, чѣмъ жители долинъ, и потому болѣе чѣмъ кто-либо мы должны цѣнить такихъ достославныхъ пословъ. Самъ Ибраимъ-мулла повторитъ вамъ то, что онъ мнѣ сказалъ вчера. Слова его — цвѣты, выросшіе на тучной почвѣ Халиля. Слушайте его, и пусть ваши души, какъ и моя, исполнятся ихъ благоуханіемъ.
— Хорошо говоритъ мулла, — послышалось кругомъ. Одобрительный шопотъ перекинулся къ молодежи и отъ нея перешелъ на кровли къ женщинамъ.
Турецкому муллѣ нельзя было оставаться въ долгу.
— Я давно слышалъ, — медленно и важно началъ онъ, — о глубокой мудрости муллы Керима и радъ теперь, что жажда моей души вполнѣ утолилась, внимая ему. Мулла Керимъ, такихъ, какъ ты, у пророка немного. Если бы Стамбулъ имѣлъ счастіе считать тебя своимъ, — въ совѣтѣ у нашего султана (да продлитъ Аллахъ его дни!) было-бы однимъ великимъ умомъ больше. Правда, что на высотѣ горъ вы привыкли къ орламъ небеснымъ, и ваше слово, какъ и они, тонетъ въ недоступномъ другимъ величіи. Шейхъ-уль-исламъ много мнѣ говорилъ о тебѣ, и самъ великій визирь поручилъ мнѣ испросить твоихъ великихъ молитвъ для него. О, трижды счастливы вы, жители Салтинскіе, внимающіе каждый день муллѣ Кериму!
Выдержавъ паузу и замѣтивъ впечатлѣніе, произведенное имъ на собравшихся, Ибраимъ продолжалъ:
— Непобѣдимый мечъ вѣры, гроза язычниковъ и христіанскихъ собакъ, нашъ великолѣпный султанъ Махмудъ шлетъ привѣтъ джамаату.
Всѣ, не исключая и муллы, встали и склонились низко, низко.
— Да будетъ извѣстно всѣмъ вѣрнымъ мусульманамъ, что судьба Московъ-султана[1] и всѣхъ урусовъ отнынѣ сочтена и рѣшена окончательно. Султанъ долго терпѣлъ ихъ беззаконія, его милостивой душѣ не хотѣлось губить ихъ. Онъ ждалъ покорности, потому что лукавые послы ихъ, желая спастись отъ смерти, возили ему «землю и воду» въ знакъ своего вѣчнаго рабства. Но теперь онъ внялъ воплямъ мусульманъ, страдающихъ въ неволѣ у невѣрныхъ. Мольбы народовъ горъ и народовъ долинъ нашли доступъ къ его сердцу, и оно открылось имъ. Въ эту минуту, когда я говорю съ вами, несчетные милліоны его воиновъ, храбрыхъ, какъ львы, и кровожадныхъ, какъ тигры, вторглись въ предѣлы Россіи и всюду сѣютъ смерть и уничтоженіе. Передъ ними — страхъ, за ними — пустыня. Уже Московъ-султанъ бѣжалъ изъ своей столицы. Войска его разбиты[2], вся его судьба — на кончикѣ сабли наслѣдника халифовъ. Рѣки и моря покраснѣли отъ русской крови. Какъ тучи опускаются на землю, такъ и дымъ пожарищъ разстилается по вражеской землѣ.
— Валлахъ-Биллахъ! — послышалось крутомъ.
Яркая картина, нарисованная муллою Ибраимомъ, поразила воображеніе легковѣрныхъ лезгинъ.
— Теперь я пріѣхалъ къ вамъ отъ имени самого наслѣдника халифовъ. Султанъ хочетъ, чтобы и вамъ было хорошо. Онъ и васъ зоветъ на общій пиръ всего мусульманскаго міра. Подымайтесь всѣ отъ мала до велика. Кабарда готова, Чечня тоже. Князь Сеферъ-Хатхуа явился со мной свидѣтельствовать, что все его племя выступаетъ въ священный газаватъ противъ невѣрныхъ. Кто хочетъ носить на себѣ золото, ѣсть на серебрѣ, имѣть рабовъ и коровъ, пить бузу и жить, не работая, а заставлять на себя трудиться невѣрныхъ, — пусть опояшется саблею и выступитъ вмѣстѣ съ Сеферъ-Хатхуа.
— Мы всѣ, мы всѣ! — послышался единодушный крикъ молодежи.
— Молчать! — удивительно, гдѣ нашелъ въ старческой груди столько силы дряхлый Гассанъ. Крикъ его на минуту покрылъ все. — Молчать! Здѣсь говорятъ старики, а молодые слушаютъ. Ибраимъ-мулла, много прошло лѣтъ у Аллаха, прежде чѣмъ сѣдина покрыла мою голову, а эти руки ослабѣли и стали годны только на то, чтобы опираться на посохъ. Въ свое время я былъ не послѣднимъ бойцомъ въ аулѣ. Мои сверстники помнятъ это. Я всегда грудью встрѣчалъ врага, и на своемъ тѣлѣ я могу указать десятокъ, другой почетныхъ шрамовъ. У меня было трое сыновей, — и всѣ они погибли во славу Аллаха. Все, что я имѣлъ, — я отдалъ борьбѣ съ гяурами. Меня поэтому ни ты, ни весь почтенный джамаатъ не могутъ подозрѣвать, чтобы я желалъ мира съ ними, — да обрушитъ Всемогущій на ихъ головы всѣ сто-сорокъ-пять тысячъ бѣдствій, о которыхъ говорится въ коранѣ. Но я знаю и наши, и ихъ силы. Тебѣ, Ибраимъ-мулла, легко. Ты уйдешь домой, оставивъ насъ на жертву ихъ мести. Не одинъ разъ мы слышали, что великій султанъ ворвался въ предѣлы Россіи и не щадитъ тамъ никого, что города невѣрныхъ разрушены, нѣтъ тамъ камня на камнѣ, на ихъ мѣстѣ посыпана соль. Не разъ уже говорили намъ, что у Бѣлаго Царя нѣтъ ни одного солдата, а побѣдители тонутъ въ крови гяуровъ. Если бы это было такъ, — русскимъ пришлось бы оставить Дербентъ и уйти прочь. Тогда какъ они еще недавно захватили Кубанское ханство, стараго хана отправили въ Тифлисъ, на Самурѣ строятъ крѣпости, окружили елисуйцевъ войсками, а въ Джаро-Белоканскомъ округѣ селятъ казаковъ. Не разъ, слушая такихъ же, какъ и ты, Ибраимъ-мулла, мы кидались въ самую кипень боя — и гибли. Султанъ далеко. Наши раны ему не больны. Запахъ крови лезгинской не достигаетъ до него. Когда мы голодны, — въ Стамбулѣ ѣдятъ, какъ и всегда; когда намъ холодно, — тамъ по-прежнему грѣются у мангаловъ. Еще недавно дидойцы послушались васъ, — и вотъ двѣнадцати ауловъ ихнихъ какъ не бывало. Остались только кучи камней, и, гдѣ прежде слышались веселыя пѣсни, теперь по ночамъ воютъ шакалы. Русскіе не трогаютъ насъ, мы далеки отъ нихъ. Они долго еще не дойдутъ до нашихъ горъ, — намъ не за чѣмъ трогать медвѣдя въ берлогѣ.
— Вѣрно, твои раны слишкомъ болятъ въ ненастные дни, что ты толкуешь о примиреніи съ русскими.
— Неправда, Ибраимъ-мулла! Не о примиреніи я говорю, а объ осторожности. Соколъ — смѣлая птица, но первая не нападаетъ на орла. Я никогда не былъ противъ набѣговъ нашей молодежи на русскихъ. Въ такихъ набѣгахъ крѣпнутъ юноши и дѣлаются взрослыми. Оттуда они привозятъ намъ много прекрасныхъ вещей и еще болѣе славныхъ подвиговъ. Это именно та война, которая намъ доступна, но нельзя всему нашему народу подыматься въ газаватъ — прежде всего потому, что мы голодны.
— У русскихъ много хлѣба.
— Поди и вырви у тигра изо рта ягненка. Тебѣ хорошо, мулла Керимъ. Ибраимъ изъ Стамбула привезъ тебѣ много подарковъ. Ты заботишься вообще обо всемъ мусульманскомъ мірѣ, а намъ, старикамъ Салтинскаго аула, надо только о своихъ думать. О тѣхъ, которые насъ выбрали, я сказалъ то, что я сказалъ. Если джамаатъ велитъ быть газавату, то я первый забуду о боли своихъ старыхъ ранъ и покажу молодымъ, какъ въ наши времена дрались и умирали во славу Аллаха и его пророка.
Старикъ Гассанъ сѣлъ.
Нѣсколько мгновеній всѣ молчали, когда изъ переулка показался Джансеидъ съ русскимъ плѣнникомъ. По пути молодому лезгину уже передали, о чемъ толкуютъ на джамаатѣ. Плѣнный, характерный типъ солдата того времени, хмурый, но крѣпкій и стойкій, шелъ смѣло, глядя передъ собою. На немъ еще была шинель Ширванскаго полка, но вся въ лохмотьяхъ и прорѣхахъ. Солнце посреди площади ослѣпило его, и онъ зажмурился. Потомъ приставилъ ладони къ глазамъ, осмотрѣлъ присутствовавшихъ и, кивнувъ муллѣ Кериму, крикнулъ ему по-лезгински:
— Здравствуй, старый чортъ.
— Мы тебя призвали… — началъ было мулла.
— Вижу, что призвали. Не самъ къ вамъ, оборванцамъ, пришелъ, Ишь, бритолобый! Ну, давай мѣсто солдату.
И, нисколько не стѣсняясь, онъ вошелъ подъ тѣнь дерева, отодвинулъ локтемъ муллу и сѣлъ рядомъ.
— Теперь давай разговаривать. Въ чемъ дѣло-то? — обернулся онъ къ старику-сосѣду, долго жившему въ Россіи.
— Мулла отъ турецкаго султана пріѣхалъ, — отвѣтилъ тотъ по-русски. — Султанъ шибко вашихъ побилъ, всю Россію повоевалъ.
Солдатъ засмѣялся.
— Скажи ему, что дуракъ онъ… мулла твой! Отъ самого султана дуракъ.
— Нельзя этого сказать, — испугался старикъ.
— Скажи ему, что ежели мы ротами васъ гнали… взводами отъ тысячъ отбивались, такъ куда же ей, турецкой шебардѣ, съ русскими справиться?.. У насъ войсковъ не здѣшнимъ чета… и говорить-то съ вами, пустыми людьми, тошно.
Солдатъ, впрочемъ, самъ уже понимавшій по-лезгински, внимательно прислушивался, какъ его слова передавалъ старикъ, и покачалъ головой.
— Не то, не то, другъ. Давай-ка я самъ стану разговаривать съ остолопью этой. Ты думаешь, дурья голова, боимся мы васъ? Да ежели я одинъ здѣсь между вами и нисколечко не страшусь, такъ какъ же васъ вся Россія испугается? Вы вѣдь бритолобые, въ котлѣ сварить меня можете, — а я вамъ все-таки подражать не согласенъ, потому что и въ плѣну присягу помню, и наплевать мнѣ на васъ… А только одно вамъ скажу: забрались вы подъ небеса подъ самыя, какъ птицы, такъ ужъ и сидите вы смирно. Потому иначе и хвостовъ отъ васъ не останется. Не было еще такого народу, чтобы подъ нозѣ намъ не покорился. Да ты понимаешь ли, слѣпая сова, — обратился онъ прямо къ Ибраиму-муллѣ, — о комъ ты разговаривать осмѣлился! Да прикажи царь, такъ со всѣми вами вотъ что будетъ. — И, быстро наклонившись, онъ захватилъ горсть пыли и сдунулъ ее прямо въ глаза пріѣзжему муллѣ.
Тотъ вскочилъ. Джамаатъ всполошился. Ропотъ негодованія раздался повсюду. Кое-кто выхватилъ кинжалы. Старику Гассану жаль было своего плѣннаго, но онъ не смѣлъ вступиться за него.
Солдатъ спокойно глядѣлъ на всѣхъ, и на его огрубѣвшемъ отъ бури и стужи лицѣ не отражалось ни малѣйшаго испуга.
— Ну, чего-жъ вы?.. на одного ширванца не можете, а на всю Россію захотѣли. Орда, такъ орда и есть! Дай дорогу, пріятель. — И, отстранивъ локтемъ муллу, онъ не глядя ни на кого, пошелъ себѣ съ площадки въ переулокъ, а по немъ добрался до своей лачуги.
По пути онъ смѣялся про себя:
«Дикій народъ, что задумалъ! Со мной справиться задача, а на-тко о чемъ загалдѣли. И меня бы не поймали, коли бы не стреножили, какъ лошадь… Ну, да ладно, урвусь я отъ васъ».
Джамаатъ зашумѣлъ по уходѣ русскаго. Молодежь горячилась. Старики одни тихо переговаривались между собою. Даже кабардинскаго князя, несмотря на его значеніе, попросили удалиться въ сторону. Но и тутъ крашенымъ бородамъ мѣшалъ гвалтъ и крики толпы.
Гассанъ всталъ первый и пригласилъ другихъ…
— Пойдемъ въ мечеть, тамъ обсудимъ.
За нимъ послѣдовали и муллы. Молодые лезгины, оставшись на площади, одни стѣною окружили Сеферъ-Хатхуа. Джансеидъ и Селимъ, хорошо знавшіе о подвигахъ этого горскаго удальца, не отводили глазъ отъ него.
— Князь, что бы джамаатъ ни рѣшилъ, а мы съ тобою.
— Спасибо! Не раскаетесь. Мнѣ нужны храбрые люди.
— Вся наша салтинская молодежь за тебя.
— Чѣмъ больше, тѣмъ лучше. У кого оружія нѣтъ, — дамъ.
— У всѣхъ, у всѣхъ есть, — послышалось кругомъ.
— У насъ, — заговорилъ Селимъ, — хлѣба, случается, не бываетъ, а оружія сколько угодно.
— Много-ли изъ вашихъ участвовало въ схваткѣ съ русскими?
— Всѣ почти!
— Мы съ дидойцами прежде на нихъ ходили.
— Насъ знаютъ подъ самымъ Дербентомъ.
— Постойте, а кто это изъ вашихъ молодцовъ, — только теперь я припомнилъ, — ворвался въ самый Дербентъ и, проскакавъ по его улицамъ, на глазахъ у русскихъ изрубилъ нѣсколько солдатъ?
— Джансеидъ, Селимъ, — заорала толпа. — Чего же вы молчите? О васъ вѣдь.
— Джансеидъ! Селимъ!
— Вотъ они, вотъ эти!
Оба юноши стояли молча, потупясь.
— Слава вамъ, — радостно взглянулъ на нихъ кабардинскій уздень. — Такихъ и у насъ мало. Абдула! дай мою чашу.
Одинъ изъ его свиты кинулся въ домъ къ муллѣ и принесъ оттуда серебряный, очевидно, у русскихъ отбитый ковшъ.
— Будемъ же мы съ сегодняшняго дня кунаками и братьями! Будемъ всегда другъ съ другомъ и другъ за друга. Умремъ всѣ за каждаго и каждый за всѣхъ!
Джансеидъ, Селимъ и Сеферъ-Хатхуа вытянули правыя руки, засучивъ черкески. Кабардинецъ, принесшій ковшъ, чуть-чуть коснулся ихъ кинжаломъ такъ, чтобы въ ковшъ попало по нѣскольку капель крови. Изъ ближайшей сакли принесли бузы. Ею налили ковшъ до краевъ и, положивъ другъ другу на плечо лѣвыя руки, трое молодыхъ людей пили ее, повторяя каждый:
— На жизнь и на смерть!
Кабардинскій князь, благодаря этому, дѣлался роднымъ цѣлому аулу.
Теперь, еще недавно негодовавшіе на него лезгины, умерли бы по одному знаку его руки.