Ф. М. Достоевский. В забытых и неизвестных воспоминаниях современников
С.-Пб., «АНДРЕЕВ И СЫНОВЬЯ» 1993
Хотя автора этих воспоминаний пока установить не удалось, они важны для нас прежде всего тем фактом, что, посещая кружок петрашевцев и став революционером и атеистом, Достоевский продолжает читать Евангелие.
Есть люди на сем свете, которых призвание — страдать, страдать и страдать. К числу этих людей всецело принадлежал Достоевский, скончавшийся 28 текущего января. Он был беден и несчастлив в юности и остался бедным и несчастным в старости. Громадный талант, натура страстная, поэтическая, выдвинули его из общей колеи, но с этим вместе и погубили его во цвете лет.
Я познакомился с ним в Петербурге в 1848 году, когда оставил навсегда Москву. Зять его П. А. Карепин1 просил меня, при отъезде, передать Федору Михайловичу 50 р., а с этим вместе ближе сойтись с ним и принимать его как доброго знакомого. Я исполнил желание Карепина, и Федор Михайлович чуть не ежедневно ходил ко мне обедать. Жил я в это время в Коломне, в доме церкви Св. Станислава. Однажды приезжает ко мне Иван Петрович Липранди2, производивший следствие по делу Петрашевского, и советует мне оставить квартиру в сказанном доме, потому что в нем живут, как он выразился, разные революционеры, и, следовательно, я могу тоже быть привлечен к следствию. Я отвечал ему на это, что не понимаю, за что привлекать меня по делу, которого я вовсе не знаю,, а следовательно, в нем участвовать не могу. — «Все-таки советую выехать — спокойнее».
Сначала это меня обеспокоило, а потом я забыл совет Липранди и остался жить в той же квартире.
В одно из обычных посещений Достоевского он увидел у меня французское издание Евангелия, подаренное мне известным филантропом, доктором Гаазом3. Достоевский попросил у меня эту книгу на несколько дней. Я исполнил его желание.
В конце года я уехал в Москву и по возвращении поселился в Графском переулке, в доме Зиновьева. Следствие о Петрашевском было кончено, и я узнал, что Достоевский приговорен к повешению4. В день исполнения приговора он был помилован — ему была дарована жизнь; но каторга оказалась все-таки его уделом.
По прошествии нескольких месяцев после проводов Достоевского в Сибирь я был крайне удивлен визитом ко мне какого-то жандармского майора, который объяснил мне, что я приглашен к генералу Дубельту, управлявшему в то время «страшным» третьим отделением, при шефе жандармов графе (тогда еще) Алексее Федоровиче Орлове.
Я сказал майору, что тотчас же явлюсь, а он предложил мне ехать немедленно с ним вместе. Какие же тут разговоры? Оделся и отправился с майором, который был настолько внимателен ко мне, что запасся каретой.
Приехали к Цепному мосту, вошли во второй этаж, в приемную, где находился жандарм и какой-то чиновник, который объявил мне, что генерала нет и что он возвратится не ранее пяти часов (а было второго половина). Делать нечего — жду генерала. Часу в восьмом вечера тот же чиновник приглашает меня пить чай в какую-то отдаленную комнату, в которую мы попали чрез нескончаемый коридор. Напились чаю. Прошел час, другой; явился другой чиновник, который объявил мне, что генерал Дубельт примет меня на другой день и между прочим предложил мне ночевать в отдельной комнате до завтра. Признаюсь-- я сильно струсил, тем более, что ничего не понимал.
Каждый, живший в то время, согласится, что я провел всю ночь и следующий день, до двух часов пополудни, в положении крайне незавидном. Наконец меня пригласили к генералу. Я вошел в кабинет Его превосходительства.
— Кто Вы такой?
— Такой-то.
— Вы москвич и сын такого-то?
— Точно так.
— Отчего Вы не служите?
— Служил и теперь желаю поступить вновь на службу.
— В военную?
— Нет-с, в гражданскую, потому что в военной никогда не служил.
— Напрасно. Во всяком случае, скажите, в каких отношениях были Вы с Петрашевским?
— Я Петрашевского не только не знал, но в жизни никогда не видел.
— Вы нагло лжете!
— Позвольте Вашему превосходительству доложить, что Вы не имеете никакого права меня оскорблять.
— Вы никаких прав не имеете; одно у Вас право — говорить правду!
— Я сказал правду.
— А это что?!!
И при этих словах Дубельт выдвигает ящик своего письменного стола и показывает мне французское Евангелие, которое взял у меня на несколько дней Достоевский в 1848 году, Евангелие, о котором я вовсе забыл.
— Что это такое?
— Французское Евангелие.
— А это что такое? — продолжал Дубельт, указывая на пометки карандашом, написанные на полях книжки.
— Не знаю.
— Как же к нему попало это Евангелие?
— Я это Евангелие дал Достоевскому, но Петрашевского не знал, и как оно к нему попало — не ведаю.
— Расскажите, почему и как Вы знакомы с Достоевским? Рассказал.
— Ну вот что, молодой человек, забудьте об этом, не болтайте и ничего не бойтесь. Если Вам что-нибудь нужно, попросите — я для Вас все сделаю.
Этим окончилось мое нравственное мучение у милого Дубельта, которого я впоследствии встретил на обеде у M. H. Муравьева5.
Прошли годы — все изменилось. Достоевского возвратили, и он приехал в Петербург.
Мы встретились; я рассказал ему казус со взятым им у меня Евангелием. Оказалось, что книжка эта (с обозначением моей фамилии на заголовке) была взята у него без его ведома Петрашевским.
— Много прожил, перечувствовал и перестрадал я с тех пор, как мы не виделись. Я того убеждения, что не молодость виновата в том, что она делает глупости — не в меру увлекается; виноваты те, которые, находясь за кулисами, не подвергая шкуры своей никакой опасности, науськивают молодежь ради своих личных целей. Простите, что подвел Вас, не зная этого.
Достоевского после того мне удавалось встретить раза два, не более. В разговорах он вспоминал о своей сестре и брате. Нравственное состояние его, насколько я мог судить из его разговоров, было крайне ненормально6.
Его «Мертвый дом» было его последнее искреннее слово. Все его последующие произведения носят отпечаток нравственной его ненормальности, хотя и присущая ему даровитость всегда проявлялась в них.
Достоевский жил страдальцем и умер страдальцем. Утешений в жизни он не имел с младенчества; ласки родительские были для него чужды7.
Достоевский умер, оставив после смерти живые следы.
Он спокоен — и благо ему.
«Не плотские дети суть дети Божие, но дети обетования», — сказал апостол Павел.
Слово это всецело можно применить к умершему страдальцу Достоевскому.
ПРИМЕЧАНИЯ
правитьПечатается по газете «Петербургский листок», 1881, 31 января (12 февраля), № 22.
1 Петр Андреевич Карепин (1796—1850), муж сестры Ф. М. Достоевского, Варвары Михайловны, опекун детей М. А. Достоевского.
2 Чиновник особых поручений в министерстве внутренних дел И. П. Липранди (1790—1880), предложивший провести операцию по разоблачению революционного кружка петрашевцев. См. о нем: Н. Я. Эйдельман «Где и что Липранди?» // Пути в незнаемое. М., 1972. Сб. 9. С. 125—158; Ю. М. Курочкин. Приключения «Мадонны»; Страницы краеведческих поисков. Свердловск, 1973. С. 35—58.
3 Федор Петрович Гааз (1780—1853), русский врач, главный врач московских тюрем (с 1828 г.), добился улучшения содержания заключенных, организации тюремной больницы (1832), школ для детей арестантов. Ф. П. Гааз мог послужить первым толчком к созданию образа бескорыстного Льва Николаевича Мышкина, т. к. Достоевский в романе «Идиот» называет его имя, а в черновиках к «Преступлению и наказанию» с именем Гааза связывается проблема нравственного идеала. См. о нем: А. Ф. Кони. Доктор Ф. П. Гааз. // Вестник Европы, 1887, № 1; И. Т. Тарасов. Друг несчастного человечества. М., 1909.
4 Ошибка. К расстрелу.
5 Михаил Николаевич Муравьев (1796—1866), граф, государственный деятель, в 1857—1861 гг. министр государственных имуществ, в 1863—1865 гг. генерал-губернатор Северо-Западного края.
6 Возможно, это относится к периоду увлечения Достоевского А. П. Сусловой, но в целом это неверная оценка «нравственного состояния» писателя в послекаторжный период.
7 Тоже неверно — см., например, «Воспоминания» А. М. Достоевского (Л., 1930), но, возможно, слова эти объясняются тем, что Достоевский рано потерял мать и отца.