Максимилиан Волошин. И.Ф.Анненский - лирик
____________________________________________________________________________
Источник: Максимилиан Волошин. Лики творчества. М.: Наука, 1988,
серия: Литературные памятники. Сост. В.А.Мануйлов, В.П.Купченко,
А.В.Лавров. С. 520-528, 760-763.____________________________________________________________________________
И. Ф. АННЕНСКИЙ - ЛИРИК
"Все мы умираем неизвестными"...
Слова Бальзака оказались правдой и для Иннокентия Федоровича
Анненского. {1}
Но "жизнь равняет всех людей, смерть выдвигает выдающихся". Надо
надеяться, что так случится и теперь.
И. Ф. Анненский был удивительно мало известен при жизни не только
публике, но даже литературным кругам. На это существовали свои причины:
литературная деятельность И. Ф. была разностороння и разнообразна. Этого
достаточно для того, чтобы остаться неизвестным. Слава прижизненная - удел
специалистов. Оттого ли, что жизнь стала сложнее и пестрее, оттого ли, что
мозг пресыщен яркостью рекламных впечатлений, память читателя может
запомнить в наши дни о каждом отдельном человеке только одну черту, одно
пятно, один штрих; публика инстинктивно протестует против энциклопедистов,
против всякого многообразия в индивидуальности. Она требует одной
определенной маски с неподвижными чертами. Тогда и запомнит, и привыкнет, и
полюбит.
Быть многогранным, интересоваться разнообразным, проявлять себя во
многом - лучшее средство охранить свою неизвестность. Это именно случай
Иннокентия Федоровича Анненского; и лишь теперь для него начнется
синтетизирующая работа смерти.
И. Ф. был звездой с переменным светом. Ее лучи достигали неожиданно,
снопами разных цветов, то разгораясь, то совсем погасая, путая наблюдателя,
который не отдавал себе отчета в том, что они идут от одного и того же
источника. И надо отдать справедливость, что у Иннокентия Федоровича были
данные для того, чтобы сбить с толку и окончательно запутать каждого, кто не
знал его лично.
Вспоминаю хронологическую непоследовательность моих собственных
впечатлений о нем и о его деятельности.
В начале девятисотых годов в беседе о прискорбных статьях Н. К.
Михайловского о французских символистах: "Михайловский совсем не знал
французской литературы - все сведения, которые он имел, он получал от
Анненского". Тогда я подумал о Николае Федоровиче Анненском и только гораздо
позже понял, что речь шла об Иннокентии Федоровиче.
Года два спустя, еще до возникновения "Весов", Вал. Брюсов показывал
мне книгу со статьей о ритмах Бальмонта. {2} На книге было неизвестное имя -
И. Анненский. "Вот уже находятся, значит, молодые критики, которые
интересуются теми вопросами стиха, над которыми мы работаем", - говорил
Брюсов.
Потом я читал в "Весах" рецензию о книге стихов "Никто" (псевдоним
хитроумного Улисса, {3} который избрал себе Иннокентий Федорович). К нему
относились тоже как к молодому, начинающему поэту; он был сопоставлен с
Иваном Рукавишниковым. {4}
В редакции "Перевала" я видел стихи И. Анненского (его считали тогда
Иваном Анненским). "Новый декадентский поэт. Кое-что мы выбрали. Остальное
пришлось вернуть".
Когда в 1907 году Ф. Сологуб читал свою трагедию "Лаодамия", он
упоминал о том, что на эту же тему написана трагедия И. Анненским. {5} Затем
мне попался на глаза толстый том Эврипида в переводе с примечаниями и со
статьями И. Анненского; {6} помнились какие-то заметки, подписанные членом
ученого комитета этого же имени,- то в "Гермесе", то в "Журнале Министерства
народного просвещения", доходили смутные слухи о директоре Царскосельской
гимназии и об окружном инспекторе Петербургского учебного округа...
Но можно ли было догадаться о том, что этот окружной инспектор и
директор гимназии, этот поэт-модернист, этот критик, заинтересованный
ритмами Бальмонта, этот знаток французской литературы, к которому
Михайловский обращался за сведениями, этот переводчик Эврипида - все одно и
то же лицо? {7}
Для меня здесь было около десятка различных лиц, друг с другом не
схожих ни своими интересами, ни возрастом, ни характером деятельности, ни
общественным положением. Они слились только в тот мартовский день 1909 года,
когда я в первый раз вошел в кабинет Иннокентия Федоровича и увидал гипсовые
бюсты Гомера и Эврипида, стену, увешанную густо, по-старинному,
фотографиями, литографиями и дагерротипами, шкафы с книгами - филология
рядом с поэтами, толстые томы научных изданий рядом с тоненькими
"plaquettes" [брошюрами (франц.)] новейших французских авторов, еще не
проникших в большую публику. Наружность Иннокентия Федоровича гармонировала
с этим кабинетом, заставленным старомодными, уютными, но неудобными
креслами, вынуждавшими сидеть прямо. Прямизна его головы и его плечей
поражала. Нельзя было угадать, что скрывалось за этой напряженной прямизной
- юношеская бодрость или преодоленная дряхлость. У него не было смиренной
спины библиотечного работника; в этой напряженной и неподвижной
приподнятости скорее угадывались торжественность и начальственность. Голова,
вставленная между двумя подпиравшими щеки старомодными воротничками,
перетянутыми широким черным пластроном, не двигалась и не поворачивалась.
Нос стоял тоже как-то особенно прямо. Чтобы обернуться, Иннокентий Федорович
поворачивался всем туловищем. Молодые глаза, висячие усы над пухлыми слегка
выдвинутыми губами, прямые по-английски волосы надо лбом и весь барственный
тон речи, под шутливостью и парадоксальностью которой чувствовалась
авторитетность, не противоречили этому впечатлению. Внешняя маска была
маской директора гимназии, действительного статского советника, члена
ученого комитета, но смягченная природным барством и обходительностью.
Все, что было юношеского, - было в неутомленном книгами мозгу; все, что
было старческого, было в юношески стройной фигуре. Хотелось сказать: "Как он
моложав и бодр для своих 65 лет!", а ему было на самом деле около
пятидесяти. {8}
Его торжественность скрывала детское легкомыслие; за гибкой
подвижностью его идей таилась окоченелость души, которая не решалась
переступить известные грани познания и страшилась известных понятий; за его
литературною скромностью пряталось громадное самолюбие; его скептицизмом
прикрывалась открытая доверчивость и тайная склонность к мистике,
свойственная умам, мыслящим образами и ассоциациями; то, что он называл
своим "цинизмом", было одной из форм нежности его души; его убежденный
модернизм застыл и остановился на определенной точке начала девяностых
годов.
Он был филолог, потому что любил произрастания человеческого слова:
нового настолько же, как старого. Он наслаждался построением фразы
современного поэта, как старым вином классиков; он взвешивал ее, пробовал на
вкус, прислушивался к перезвону звуков и к интонациям ударений, точно это
был тысячелетний текст, тайну которого надо было разгадать. Он любил идею,
потому что она говорит о человеке. Но в механизме фразы таились для него еще
более внятные откровения об ее авторе. Ничто не могло укрыться в этой
области от его изощренного уха, от его ясно видящей наблюдательности. И в то
же время он совсем не умел видеть людей и никогда не понял ни одного автора
как человека. В каждом произведении, в каждом созвучии он понимал только
самого себя. Поэтому он был идеальным читателем.
Перелистывая немногие и случайные письма, полученные мною за эти
несколько месяцев знакомства от Иннокентия Федоровича, я нахожу такие фразы,
глубоко характерные для его отношения к слову:
"Да, Вы будете один... Вам суждена, быть может, по крайней мере на
ближайшие годы, роль, мало благодарная". Пишет он мне после первого нашего
свидания: "Ведь у вас - школа. . . у Вас не только светила, но всякое бурое
пятно не проснувшихся, еще сумеречных трав, ночью скосмаченных... знает, что
они СЛОВО и что ничем, КРОМЕ СЛОВА, ИМ - светилам - не быть, что отсюда и их
красота, и алмазность, и тревога, и уныние.
... Мысль ...Мысль? ...Вздор все это. Мысль не есть плохо понятое
слово; в поэзии у мысли страшная ответственность ...И согбенные, часто
недоумевающие, очарованные, а иногда - и нередко - одураченные словом, мы-то
понимаем, какая это святыня, сила и красота. . .
... А разве многие понимают, что такое СЛОВО у нас? Но знаете, за
последнее время и у нас, ух! как много этих, которые няньчатся со словом и,
пожалуй, готовы говорить об его культе. Но они не понимают, что самое
СТРАШНОЕ и ВЛАСТНОЕ слово, т. е. самое ЗАГАДОЧНОЕ, может быть, именно слово
БУДНИЧНОЕ. {9}
Я не стесняюсь приводить эти слова только потому, что это "ВЫ" - здесь
лишь форма выражения, а читать следует "я". Это самого себя Иннокентий
Федорович под впечатлением нескольких моих стихотворений почувствовал
одиноким, себя понял осужденным на роль мало благодарную в течение ближайших
лет, себя знал носителем школы, сам сознавал, что для него внешний мир
ничего, КРОМЕ СЛОВА, не представляет, сам трепетал красотой и алмазностью,
тревогой и унынием страшных, властных, загадочных - БУДНИЧНЫХ слов.
Каким поэтом мог быть тот сложный и цельный человек, намеренная
парадоксальность речей которого была лишь бледным отражением парадоксальных
сочетаний, составлявших гармоническую сущность его природы? Это был
нерадостный поэт. Поэт БУДНИЧНЫХ слов. В свою лирику он вкладывал не
творчество, не волю, не синтез, а жесткий самоанализ...
Я завожусь на тридцать лет,
Чтоб жить мучительно дробя
Лучи от призрачных планет
На "да" и "нет", на "ах" и "бя".
... И был бы верно я поэт,
Когда бы выдумал себя. . . ...
И был бы мой свободный дух
Теперь не "я", он был бы "Бог". . . {10}
Он не хотел "выдумывать себя" и свое земное "я" противопоставлял сурово
и свободно божественной своей сущности, становясь на диаметрально
противоположную точку самоутверждения, чем требования: "Твори самого себя в
возможном", "Верой уходи в несозданное". Для него слово оставалось сурово
БУДНИЧНЫМ, потому что он не хотел сделать его именем, т. е. одухотворить его
призывной, заклинающей силой. Его поэзия оставалась бескрылой, как
Акропольская Победа, а любовь - "безлюбой". Он сам захотел и этой
"бескрылости" и этой "безлюбости", и они дались ему большим трудом, потому
что он был рожден и крылатым и любящим.
Когда перелистываешь страницы "Кипарисового ларца", {11} то
убеждаешься, что все это написано не в моменты бодрого и творческого подъема
воли, которая ушла целиком в другие работы и труды И. Ф. Анненского, а в
минуты горестного замедления жизни, в минуты бессонниц, невралгических
болей, сердечных припадков, хандры, усталости и упадка сил. Лирика отразила
только одну - эту сторону его души.
Разве, охватив взглядом всю разнообразную и богатую деятельность
Иннокентия Федоровича, можно назвать его человеком бездейственным? Между тем
в стихах - это человек, который только смотрит и мучительно-пассивно
переживает.
Лишь шарманку старую знобит,
И она в закатном мленье мая
Все никак не смелет злых обид,
Цепкий вал кружа и нажимая.
И никак, цепляясь, не поймет
Этот вал, к чему его работа,
Что обида к старости растет
На шипах от муки поворота.
Но когда бы понял старый вал,
Что такая им с шарманкой участь,
Разве петь кружась он перестал?
Оттого что петь нельзя не мучась... {12}
То, что было юношеского, гибкого, переменчивого и наивного в характере
Иннокентия Федоровича, не нашло отражения в его стихах. Но разве напряженной
прямизне его стана, за которой чувствовалась и скрываемая боль, и дряхлость,
и его негибкой голове, не поворачивавшейся в высоких воротничках,
подпиравших щеки, не соответствуют эти мучительные слова о том, что "обида
к старости растет на шипах от муки поворота"?
Там все, что прожито - желанье и тоска,
Там все, что близится - унылость и забвенье. {13}
Для выражения мучительного упадка духа он находил тысячи оттенков. Он
всячески изназвал изгибы своей неврастении. "Только не желать бы, да еще не
помнить, да еще не думать". Сердце-это "счетчик муки, машинка для чудес".
"В сердце, как после пожара, ходит удушливый дым".
"О, как я чувствую накопленное бремя
Отравленных ночей и грязно-белых дней"....
... "И было мукою для них (для струн),
Что людям музыкой казалось"...
Воспоминанья "надо выстрадать и дать им отойти".
Ничто не удавалось в стихах Иннокентия Федоровича так ярко, так полно,
так убедительно законченно, как описание кошмаров и бессонниц.
Вот он не спит в вагоне железной дороги -
... Пока с разбитым фонарем,
Наполовину притушенным,
Среди кошмарных дум и дрем
Проходит полночь по вагонам.
... И чем ее дозоры глуше,
Тем больше чада в черных снах
И задыханий и удуший,
Тем больше слов, как бы не слов,
Тем отвратительней дыханье
И запрокинутых голов
В подушках красных колыханье. . . {14}
Вот он лежит больной с ледяным мешком на голове. Опять бессонница:
Ночь не тает.
Ночь как камень,
Плача тает только лед,
И струит по телу пламень
Свой причудливый полет.
Но лопочут, даром тая,
Ледышки на голове!
Не запомнить им, считая,
Что подушек только две,
И что надо лечь в угарный
В голубой туман костра,
Если тошен луч фонарный
На скользоте топора... {15}
Вот кошмар дневной. Тоже железнодорожный кошмар импрессиониста:
... В темном зное полудней
Гул и краски вокзала...
Полумертвые мухи
На разбитом киоске,
На пролитой известке
Слепы, жадны и глухи...
Уничтожиться, канув
В этот омут безликий,
Прямо в одурь диванов -
В полосатые тики. {16}
Вот еще бессонница, комната, дождь...
Мне тоскливо, мне не вмочь,
Я шаги слепого слышу:
Надо мною он всю ночь
Оступается о крышу. {17}
Вот стук часов не дает ему спать:
Разве тем и виноват,
Что на белый циферблат
Пышный розан намалеван? {18}
Вагон, вокзал железной дороги, болезнь - все мучительные антракты
жизни, все вынужденные состояния безволия, неизбежные упадки духа между
двумя периодами работы, неврастения городского человека, заваленного делами,
который на минуту отрывается от напряжения текущего мига и чувствует
горестную пустоту, и бесцельность, и разорванность своей жизни...
Увы! Таковы были те минуты ОТДЫХА, которые он отдавал своей собственной
душе, ритму своего "я".
Страшно редки в его лирике слова, выводящие из этого круга обыденности,
слова о "тоске осужденных планет", {19} о том, что он любит все, "чему в
этом мире ни созвучья, ни отклика нет", о том, что существует "не наша связь
и лучезарное Слияние", и какие это все бескрылые, безвольные слова,
сравнительно с тою сосредоточенной, будничной силой, которая говорит в его
кошмарах. Только один Случевский ("После казни в Женеве") находил такие
реальные, такие мучительные сравнения, как Анненский.
У него острый взгляд импрессиониста на природу. Но импрессионист не
внутри природы - он вне ее и смотрит на нее. И. Ф. Анненский смотрит на
природу сквозь переплет окна из комнаты.
Ты опять со мной, подруга-осень,
Но сквозь сеть нагих твоих ветвей
Никогда бледней не стыла просинь,
И снегов не видел я мертвей.
Я твоих печальнее отребий
И черней твоих не видел вод.
На твоем линяло-ветхом небе
Желтых туч томителен развод. {20}
Но весна еще больше, чем осень, надрывает его душу. "Эта резанность
линий, этот грузный полет, этот нищенский синий и заплаканный лед". Не
воскресение, а истлевший труп Лазаря видит он в ликах весны.
Уплывала Вербная Неделя
На последней, на погиблой льдине.
Уплывала в дымах благовоний,
В замираньи звонов похоронных,
От икон с глубокими глазами
И от Лазарей, забытых в черной яме. {21}
Даже в ясные летние вечера, среди тонких эстетических эмоций, колет
сердце все та же тоска:
Бесследно канул день. Желтея, на балкон
Глядит туманный диск луны, еще бестенной.
И в бесконечности распахнутых окон
Уже не зрячие тоскливо-белы стены. {22}
С весной у Иннокентия Федоровича были какие-то старые счеты и целый ряд
мучительных ассоциаций; главным образом с нею была связана идея смерти.
В лирике, основанной на такого рода душевных состояниях, как лирика И.
Ф., представление о смерти не может не занимать громадного места. И она
занимает его, и притом в самых скорбных и мучительных и безобразных своих
ликах: в лике трупа, панихиды, смертельной тоски, гроба, скелета. . . Он
знает тысячу интимных примет ее. У нее "узкий след", она в "кисейной тонкой
чадре с мальвовыми полосами", об ней говорит "шелест крови", от нее "в
удушливом дыму вянут космы хризантем", "Ужас в бледных зеркалах и молит и
поет, и с поясным поклоном страх нам свечи раздает!". "Ночь напоминает
Смерть всем - даже выцветшим покровом". Она "так страстно не разгадана в
чадре живой, как дым, она на волнах ладана над куколем твоим".
Она - Смерть всюду, всегда с ним в эти тусклые, томительные,
нестерпимые минуты, которые были для него так несправедливо минутами
лирических вдохновений. Иногда с жуткой настойчивостью он начинал кликать
Смерть:
Все еще он тянет нитку
И никак не кончит пытку
Этот сумеречный день...
Хоть бы ночь скорее, ночь!
Самому бы изнемочь,
Да забыться примиренным,
И уйти бы одуренным
В одуряющую ночь! {23}
И она пришла совсем такая, какой он видел ее, какой страшился, какой
ждал, какую, верно, втайне против воли, хотел; пришла в "желтых парах
петербургской зимы", "на желтом снегу, облипающем плиты", подошла на улице в
один из антрактов деловой жизни, неожиданно и сразу сжала сердце одним
нажимом пальцев. И он в шубе, с портфелем в котором лежала приготовленная
лекция, что он ехал в этот день читать, мертвый опустился на ступени
подъезда Царскосельского вокзала. Полиция отвезла труп неизвестного
человека, скончавшегося на улице, в Обуховскую больницу; там его раздели и
положили его обнаженное тело, облагороженное мыслью, ритмами и неврастенией,
на голые доски в грязной мертвецкой...
... Из церкви Царскосельской гимназии, где совершалось отпевание, белый
катафалк с гробом, с венками лавров и хризантем медленно и тяжело двигался
по вязкому и мокрому снегу; дорогу развезло; ноябрьская оттепель обнажила
суровые загородные дали; день был тихий, строгий, дымчатый; земля кругом
была та страшная "весенняя", с которой у него соединялся образ смерти. И
мне, следовавшему за гробом в самом конце процессии, {24} вспоминались, как
кощунственная эпитафия, как загробная клоунада, трагически-циничные стихи
покойного - "Черная весна":
Под гулы меди гробовой
Творился перенос,
И жутко задран, восковой
Глядел из гроба нос.
Дыханья, что ли, он хотел -
Туда, в пустую грудь?
Последний снег был темно-бел,
И тяжек рыхлый путь.
И только изморозь мутна
На тление лилась,
Да тупо черная весна
Глядела в студень глаз -
С облезлых крыш, из бурых ям,
С позеленелых лип...
А там - по мертвенным полям
С разбухших крыльев птиц...
О люди! Тяжек жизни след
По рытвинам путей,
Но ничего печальней нет,
Как встреча двух смертей...
ПРИМЕЧАНИЯ К СТАТЬЕ "И. Ф. АННЕНСКИЙ - ЛИРИК"
Опубликовано в журнале "Аполлон" (1910, янв., Э 4, отд. 2, с. 11-16).
Печатается по тексту этого издания с раскрытием сокращенных написаний имени
и отчества Анненского ("Ин. Фед.", "Ин. Федор.").
Иннокентий Федорович Анненский (1855-1909) - выдающийся поэт,
драматург, критик, переводчик Еврипида и современной французской поэзии,
филолог, педагог. Волошин познакомился с Анненским в первых числах марта
1909 г. и регулярно встречался с ним в последующие месяцы, вплоть до
скоропостижной кончины Анненского, последовавшей. 30 ноября. Встречи поэтов,
наиболее частые в сентябре-ноябре 1909 г., были связаны с подготовкой и
выпуском в свет первых номеров литературно-художественного журнала
"Аполлон", но, помимо общих литературных дел и интересов текущего дня,
Волошина и Анненского особенно сближала любовь к античной культуре и к
творчеству новейших французских поэтов, наследниками которых в деле
обновления поэтического слова они оба себя считали. "Мне радостно, что
теперь, после десятилетия в Париже, возвращаясь окончательно в Россию, я
встретил Вас, потому что увидел в Вас (а это так редко!) человека, с которым
можно не только говорить, а у которого можно учиться", - писал Волошин
Анненскому 5 марта, на следующий день после их первой встречи (ЦГАЛИ, ф. 6,
oп. 1, ед. хр. 307). В статье "О современном лиризме" Анненский анализировал
стихотворение "Лиловые лучи" и на его примере пытался показать характерные
черты поэтического облика Волошина - "нашего молодого и восторженного
эстетика" (Аполлон, 1909, ноябрь, Э 2, отд. 1, с. 9-10). Статья "И. Ф.
Анненский - лирик" была написана Волошиным в декабре 1909 г. по заказу
редакции "Аполлона" и помещена в подборке статей памяти Анненского наряду со
статьями Ф. Ф. Зелинского, Г. И. Чулкова и Вяч. И. Иванова. При работе над
ней Волошин пользовался рукописью еще не вышедшей в свет книги стихов
Анненского "Кипарисовый ларец" (1910). "Я очень прошу Вас дать мне на
несколько дней "Кипарис<овый> ларец", - писал он сыну покойного поэта В.
И. Анненскому-Кривичу, - т<ак> к<ак> иначе я не смогу написать той статьи,
что обещал для январского Э "Аполлона". Что касается "трагедий", то в этой
статье я не думаю касаться, т<ак> к<ак> думаю написать отдельно. Они мне
необходимы - но на срок более продолжительный. Мне точно так же был бы
необходим "Эврипид". Но это не спешно, хотя бы очень хотелось иметь все
вместе, но с возможностью держать долго. Стихи же мне надо на 2-3 дня. Я
сделаю выписки" (ЦГАЛИ, ф. 5, оп. I, ед. хр. 66). Своего намерения написать
впоследствии также о трагедиях Анненского и о его переводах Еврипида Волошин
не реализовал.
Подробнее о взаимоотношениях Волошина и Анненского см. в записи устного
рассказа Волошина об Анненском, сделанной Л. В. Горнунгом и Д. С. Усовым
(1924), и в комментариях к ней (Лавров А. В., Тименчик Р. Д. Иннокентий
Анненский в неизданных воспоминаниях. - В кн.: Памятники культуры. Новые
открытия. Ежегодник 1981. Л., 1983, с. 69-71, 123-126). См. также: Анненский
И. Ф. Письма к М. А. Волошину/Публикация А. В. Лаврова п В. П. Купченко.- В
кн.: Ежегодник Рукописного отдела Пушкинского Дома на 1976 год. Л., 1978, с.
242-252.
{1}... оказались правдой и для Иннокентия Федоровича Анненского. - Ср.
рассказ Волошина об Анненском: "Когда я вспоминаю теперь его фигуру - у меня
всегда возникает чувство какой-то обиды; вспоминаются слова Бальзака: "La
gloire c'est le soleil des morts, nous mourrons tous inconnus" <"Слава -
солнце мертвых, все мы умираем неизвестными">) (Памятники культуры. Новые
открытия. Ежегодник, 1981, с. 69). Эти слова, по всей вероятности,
воспроизводят в сильно измененном виде фразу из романа Бальзака "Поиски
Абсолюта" ("La recherche de l'Absolu", 1834): "La gloire est le soleil des
morts; de ton vivant, tu seras malheureux comrne tout ce qui fut grand, et
tu ruineras tes enfants". В переводе Б. А. Грифцова: "Слава - солнце
мертвых; при жизни ты будешь несчастен, как все великие люди, и разоришь
детей" (Бальзак, Опоре де. Неведомый шедевр; Поиски Абсолюта. М., 1966, с.
114).
{2}....книгу со статьей о ритмах Бальмонта. - "Книга отражений" И. Ф.
Анненского, включавшая статью "Бальмонт - лирик" (СПб., 1906, с. 169-213).
Брюсов поместил в журнале "Весы" (Волошин ошибается, говоря, что "Книга
отражений" увидела свет до возникновения журнала) рецензию К. И. Чуковского
на эту книгу - "Об эстетическом нигилизме" (Весы, 1906, Э 3-4, с. 79-81).
{3}....псевдоним хитроумного Улисса... - Никто - имя, которым Одиссей
па звался циклопу Полифему (Одиссея, IX, 364-367).
{4}... сопоставлен с Иваном Рукавишниковым. - В рецензии В. Я. Брюсова:
"Иван Рукавишников. Книга третья. Стихотворения. СПб., 1904; Ник. Т-о <И. Ф.
Анненский>. Тихие песни. С приложением сборника стихотворных переводов
"Парнасцы и проклятые". СПб., 1904" (Весы, 1904, Э4, с. 62-63; подпись:
Аврелий).
{5}....на эту же тему написана трагедия И. Анненским. - Трагедии И. Ф.
Анненского "Лаодамия" (1902), опубликованная в сборнике "Северная речь"
(СПб., 1906, с. 137-208), и Ф.Сологуба "Дар мудрых пчел" (1906) представляют
собой обработку античного мифа о Протесилае и Лаодамии. 22 декабря 1906 г.
Сологуб писал Анненскому: "Раньше, чем я узнал, что Вы написали трагедию о
Лаодамии, я взялся за ту же тему. С моей стороны это было большою смелостью,
потому что я никогда не занимался изучением античной древности. <...>
Когда я прочел Вашу превосходную трагедию, было уже поздно бросать мою
работу: первые 2 листа были написаны совсем, а остальные - вчерне. Теперь я
беру на себя смелость послать Вам рукопись трагедии, которую я назвал "Дар
мудрых пчел". Буду очень рад, если Вы пожелаете хотя бегло просмотреть эту
пьесу, и буду очень польщен, если Вы когда-нибудь, при случае, скажете или
напишете мне что-нибудь о моей работе" (ЦГАЛИ, ф. 6, oп. I, ед. хр. 365).
Ср. с. 731 наст. изд.
{6}....том Эврипида со со статьями И. Анненского... - Театр Еврипида.
Полный стихотворный перевод с греческого всех пьес и отрывков, дошедших до
нас под этим именем. В трех томах, с двумя введениями, статьями об отдельных
пьесах <...> И. Ф. Анненского. СПб., 1906, т. 1. Тома 2 и 3 "Театра
Еврипида" вышли после смерти Анненского (1917, 1921).
{7}....одно и то же лицо? - О множестве "ликов", которые объединял в
себе Анненский, Волошин признавался в письме к нему, написанном 7 или 8
марта 1909 г. - несколько дней спустя после знакомства: "Вы существовали для
меня до самого последнего времени не как один, а как много писателей. Я знал
переводчика Эврипида, но вовсе не соединял его с тем, кто писал о ритмах
Бальмонта и Брюсова. Я помнил, как однажды Алекс<андра> Вас<ильевна>
Гольштейн (Вебер), говоря о Михайловском, прибавила: "Михайловский
образованный человек? Все, что он знал о литературе, он знал из разговоров
И. Ф. Анненского". И конечно, этого И. ф. Ан<ненского> я не мог соединить с
И. Анненским, "молодым" поэтом, которого Гриф со "строгим выбором" печатал в
"Перевале". И только теперь, в мой последний приезд из Парижа, все эти
отрывочные впечатления начали соединяться, и, наконец, три дня тому назад,
они слились окончательно в конкретную личность и в цельный характер, к
которому я не мог не почувствовать глубочайшего уважения и удивления"
(ЦГАЛИ, ф. 6, он. 1, ед. хр. 307). Ср. слова Волошина об Анненском в записи
Л. В. Горнунга и Д. С. Усова: "В моем сознании соединилось много
"Анненских", которых я раньше не соединял в одном лице. Тут был и участник
странного журнала "Белый камень" (редактировавшегося Анатолием Бурнакиным) и
других журналов того времени. <...> Все соединялось в этом чопорном
человеке, в котором чувствовался чиновник Министерства народного
просвещения. До чего было в нем все раздергано на разные лоскуты" (Памятники
культуры. Новые открытия. Ежегодник 1981, с. 70).
{8}....ему было на самом деле около пятидесяти. - Излагаемые Волошиным
впечатления от первого визита к Анненскому (4 марта 1909 г.) дополняются его
рассказом о том, как Анненский в первый раз при нем читал стихи: "Выслушав
нашу просьбу - прочесть стихи, Иннокентий Федорович прежде всего обратился к
Валентину Иннокентиевичу <В. И. Анненский-Кривич - поэт, сын Анненского и
велел ему принести кипарисовый ларец. "Кипарисовый ларец", как теперь все
знают, действительно существует - это шкатулка, в которой Анненский хранил
свои рукописи. Иннокентий Федорович достал большие листы бумаги, на которых
были написаны его стихи Затем он торжественно, очень чопорно поднялся с
места (стихи он всегда читал стоя) При такой позе надо было бы читать
скандируя и нараспев. Но манера чтения стихов оказалась неожиданно жизненной
и реалистической. Иннокентий Федорович не пел стихи и не скандировал их. Он
читал их очень логично, делая логические остановки даже иногда посередине
строки, но делал иногда и неожиданные ударения (например как-то
по-особенному тянул союз "и"). Голос у Иннокентия Федоровича был густой и не
очень гибкий, но громкий и всегда торжественный. При чтении сохранялась
полная неподвижность шеи и всего стана. Чтение Иннокентия Федоровича
приближалось к типу актерского чтения. Манера чтения была старинная и очень
субъективная (говорил Иннокентий Федорович всегда как бы от своего имени);
вместе с тем его чтение воспринималось в порядке ИГРЫ, во не в порядке
отрешенного чтения, как у Блока. Чтение сохраняло бытовой характер;
Иннокентий Федорович, например, всегда звукоподражал там, где это было нужно
(крики торговцев в стихотворении "Шарики детские"). Окончив стихотворение,
Иннокентий Федорович всякий раз выпускал листы из рук на воздух (не ронял, а
именно выпускал), и они падали на пол у его ног, образуя целую кучу" (там
же).
{9} "Да, Вы будете один ее слово будничное". - Контаминация цитат из
писем Анненского к Волошину от 6 марта и 13 августа 1909 г. Полный текст
писем см.: Ежегодник Рукописного отдела Пушкинского Дома на 1976 год, с.
247-250.
{10} Я завожусь ~ Теперь не "я", он был бы "Бог"... - Цитаты из
сонета "Человек" ("Я завожусь на тридцать лет..."). Последние две строки в
основном варианте:
Но был бы мой свободный дух -
Теперь не дух, я был бы Бог. . .
(Анненский Иннокентий. Стихотворения и трагедии. Л., 1959. с. 146)
Все приводимые Волошиным цитаты - из стихотворений, включенных в
"Кипарисовый ларец".
{11} Когда перелистываешь страницы "Кипарисового ларцам... - Во время
работы над статьей (в декабре 1909 г.) Волошин пользовался рукописью
подготовленной к печати книги: "Кипарисовый ларец" вышел в свет 6 апреля
1910 г.
{12} Лишь шарманку старую ~ Оттого, что петь нельзя, не мучась... -
Неточная цитата из стихотворения "Старая шарманка" ("Небо нас совсем свело с
ума...") (Анненский Иннокентий. Стихотворения и трагедии, с. 102-103).
{13} Там все, что прожито ~ унылость и забвенье. - Из стихотворения
"Тоска мимолетности" ("Бесследно канул день. Желтея, на балкон...") (там же.
с. 98).
{14}....Пока с разбитым фонарем ~ В подушках красных колыханье... -
Неточные цитаты из стихотворения "Зимний поезд" ("Снегов немую
черноту...") (там же, с. 130).
{15} Ночь не тает ~ На скользоте топора... - Из стихотворения "То и
Это" (там же, с. 113-114).
{16}....В темном зное ~ В полосатые тики. - Неточные цитаты из
стихотворения "Тоска вокзала" ("О, канун вечных будней...") (там же, с.
128).
{17} Мне тоскливо ~ Оступается, о крышу. - Из стихотворения
"Октябрьский миф" (там же с. 122).
{18} Разве тем я виноват ~ Пышный розан намалеван? - Неточная цитата из
стихотворения "Тоска маятника" ("Неразгаданным надрывом...") (там же, с.
135).
{19}....слова о ".тоске осужденных планет"... - Эти слова восходят к
последней строфе рукописной редакции стихотворения "Дальние руки"; строфа
впервые опубликовала в кн.: Памятники культуры. Новые открытия. Ежегодник
1981 (с. 125). Среди выписок из рукописей "Кипарисового ларца" и набросков,
сделанных Волошиным для статьи об Анненском зафиксировано - "В тоске
осужденных планет. . ." (ИРЛИ, ф. 562, оп. 1, ед. хр. 256. л. 3).
{20} Ты опять со мной ~ Желтых туч томителен развод. - Неточная цитата
из стихотворения "Ты опять со мной" (там же, с. 103-104).
{21} Уплывала Вербная Неделя ~ И от Лазарей, забытых в черной яме. -
Неточная цитата из стихотворения "Вербная неделя" ("В желтый сумрак мертвого
апреля...") (там же, с. 103).
{22} Бесследно канул день ~ Уже не зрячие тоскливо-белы стены. -
Неточная цитата из стихотворения "Тоска мимолетности" (там же, с. 98).
{23} Все еще он ~ В одуряющую ночь! - Неточная цитата из стихотворения
"Умирание" ("Слава Богу, снова тень!..") (там же, с. 142).
{24} ...следовавшему за гробом, в самом конце процессии... - Похороны
Анненского состоялись 4 декабря 1909 г. на Царскосельском казанском
кладбище. "За гробом следовали <...> члены редакции художественного журнала
"Аполлон" - С. К. Маковский, М. А. Волошин, М. Кузмин, Е. А.
Зноско-Боровский, гр. А. Н. Толстой, С. Ауслендер и др." (Речь, 1909, 5
дек., Э 334). Из ближайшего круга "Аполлона" на похоронах отсутствовали Вяч.
Иванов, который был болен, и Н. Гумилев, находившийся тогда на пути в
Африку.
А.В.Лавров
