Зелинский Ф. Ф. Еврипид и его трагедийное творчество: научно-популярные статьи, переводы, отрывки
СПб.: Алетейя, 2018. — (Серия «Новая античная библиотека. Исследования»).
X. «ИФИГЕНИЯ АВЛИДСКАЯ»
править1. Ифигения
2. Миф о жертвоприношении Ифигении
3. Ифигения в Авлиде. Из «Сказочной древности»
4. Эксод трагедии. Восстановление Ф. Ф. Зелинского
1. Ифигения
правитьI
правитьДва упрека не переставали раздаваться по адресу Еврипида в течение всей его — не очень долгой для тех здоровых времен — жизни: его обвиняли в неуважении к родной вере и в ненависти к женщине. В обоих упреках заключалась часть истины, но именно только часть. Правда, что поэт-мыслитель, в уме которого жил, действовал и страдал дух Зевса, подчас пренебрежительно судил о том, что исходит от Земли и льнет к Земле, о религии и женщине… о взаимной симпатии которых прошу вспомнить резкие, но меткие слова Мефистофеля; но толпа, в силу неизменно присущего ей симплизма, слишком поторопилась сделать свои обобщения. Привыкшая создавать по своему подобию образ своих великих людей, она не сумела понять и оценить того, что ее противник был и поэтом, и мыслителем; что как мыслитель он умел терпеливо собирать частицы Голубиной книги истины, разбившейся при своем падении на землю, и не довольствовался каким-нибудь случайно найденным ее осколком; а как поэт умел воплощать борющиеся мысли и превращать логическую антиномию в трагический конфликт.
Толпа не понимала Еврипида; зато он ее прекрасно понимал, а потому и не старался быть понятым ею: лишь после его смерти Афины увидели те две трагедии, в которых он ответил на оба вышеупомянутых упрека и разъяснил своим современникам свое отношение и к религии, и к женщине. Трагедию веры он воплотил в своих «Вакханках», трагедию женственности — в своей «Ифигении Авлидской».
II
правитьМы видим в «Вакханках» трагедию веры, в «Ифигении» — трагедию женственности; над обеими поэт работал, можно сказать, одновременно, а потому и неудивительно, что главная тема одной трагедии звучит в качестве побочной также и в другой. В «Вакханках» женщина избрана носительницей и религиозного экстаза, и протеста против него; равным образом в «Ифигении» сосудом идеи избран самый соблазнительный для религиозного человека рассказ из священного предания эллинов — тот самый, на который почти четыре века спустя ссылается римский поэт--вольнодумец Лукреций, стараясь разубедить своего друга Меммия в нечестивом характере своей антирелигиозной поэмы:
Вот я чего опасаюсь: ты можешь подумать, мой Меммий,
Что нечестивого знанья ты вкусишь начала и вступишь
На преступления путь. О, не бойся: религия чаще
Людям являла пример нечестивых, преступных деяний.
Иль ты не знаешь, в Авлиде как жертвенник девы Дианы
Девичья кровь осквернила? Как Ифигению заклали
Эллинской рати вожди, наилучшие, первые мужи?..
Стольких советчицей зол могла быть религия людям!
И нет сомнения, что и наш поэт мог бы выдвинуть этот благодарный мотив: оскорбленная в своих самых священных чувствах Клитемнестра, мать героини, могла бы точно так же потребовать к ответу жестокое божество, как это делает в «Вакханках» другая мать, невольная детоубийца Агава. Но, быть может, именно по этой последней причине этого не случилось; лишь изредка слышим мы сдержанный ропот побочной темы, в словах хора, например:
Твой дух высок, царевна-голубица,
Но злы они — богиня и судьба.
Вообще же грозная прихоть богини оставлена вдали как необъяснимое, но и не подлежащее объяснению решение рока. Греческое войско собралось в Авлиде, готовое к отплытию в Трою; но нет ему попутных ветров и не будет, пока Агамемнон, общий вождь соединенных греческих племен, не принесет в жертву богине авлидского побережья Артемиде (Диане) свою старшую дочь Ифигению. Прямого приказания тут нет: Ифигения может оставаться в чертогах отца, никакой кары за это не будет; придется только, по необходимости, распустить войско, отказаться от похода, проститься с мечтами о победе и славе.
III
правитьВ этом завязка трагедии; и в этом также причина, почему она, несмотря на варварский мотив человеческого жертвоприношения, не перестает быть близкой и нашему сердцу. Власть и деятельность, победа и слава не даром даются человеку: кто к ним стремится, тот должен быть способен принести им в жертву кроткие и нежные идеалы, ютящиеся в глубине его сердца; несметное число раз повторялась необходимость жестокого выбора, поведшего к жертвоприношению Ифигении… Разумеется, читатель не должен думать, что в этих словах заключается вся «идея» Ифигении; они высказаны лишь для того, чтобы ему легче было признать родственные черты в грандиозном облике героической старины. Идея не заключается в мифе, как ядро в скорлупе; она живет в нем, как душа живет в теле. Одухотворенный идеей миф — особый психический организм, развивающийся по своим собственным законам; в возможности созидания таких организмов состоит преимущество философской поэзии перед отвлеченной философией.
Власть и деятельность, слава и победа зовут Агамемнона в долину Скамандра, под стены Трои; этим самым они требуют смерти Ифигении. После упорной борьбы он решил исполнить это требование: его гонцы скачут в Аргос, чтобы вернуться оттуда с царевной. Все ли решено теперь?
С точки зрения древнейшей трагедии — все. Эсхил представил нам в своем «Агамемноне» и борьбу в сердце царя и ее исход; как ни показалось ему ужасным поставленное богиней условие — он смирился, «склонил выю под ярмом Необходимости»; по его приказанию, мужи подняли деву над жертвенником, сдерживая повязкою ее миловидные уста, чтобы они в минуту предсмертного ужаса не изрекли проклятия его дому… Это — преступление, и поэт это сознает; а между тем, «смерть пожинается на ниве греха». За убитую женщину-голубицу отомстила женщина-змея. Ею Клитемнестра вначале не была; она стала ею после того, как ее дочь была принесена в жертву власти и славе ее супруга.
Иного рода исход дает нам посмертная трагедия Еврипида.
IV
правитьГонцы помчались в Аргос; скоро они вернутся оттуда вместе с царевной, которую им, несомненно, выдала доверчивая царица Клитемнестра. Да и как было не выдать? Царь писал ей в своем письме, что их дочери предстоит свадьба с самым славным из эллинов, с Ахиллом… Но в течение ночи мучительная борьба вновь разгорелась в душе царя, и этот раз победило сердце: он пишет жене новое письмо с приказом оставить дочь в Аргосе, и передает это письмо верному старику-рабу Клитемнестры. Письмо перехватывает Менелай. Менелай более прочих пострадал бы, если бы не состоялся поход, предпринятый ради него; происходит горячая сцена между ним и братом. Доводы Менелая внушены себялюбием, и опровергнуть их нетрудно: стоит ли ради Елены жертвовать Ифигенией? Дело вовсе не в нем:
Но Эллада, царь, Эллада! Ей за что ж терпеть обиды?
Иль в угоду царской дочке нам отдать на посмеянье
Наши славные угрозы?..
Так-то власть и деятельность, победа и слава являются нам в другом облике: это уже не награда, от которой можно и отказаться, это долг — долг воина перед соратниками, долг царя перед подданными. Конфликт обостряется: этот мужской, воинский, царский долг встает перед нами в таком грозном всеподавляющем величии, что его торжество над женским чувством любви и нежности кажется нам неизбежным.
Сама судьба приходит ему на помощь: Ифигения уже здесь, в греческом стане, и сопровождает ее Клитемнестра, не пожелавшая отказаться от своего материнского права — самой выдать свою дочь замуж, самой нести перед нею брачный факел. Даже Менелай смягчен предстоящим горем; он мирится с братом, советует ему пощадить дочь, но — Эллада, Эллада! Призрак долга, раз будучи вызван, уже не удаляется; ярмо Необходимости плотно сидит на плечах, его не стряхнешь.
V
правитьНо и на другой стороне силы не меньше. Тайна раскрыта: Клитемнестра узнала, зачем ее с дочерью вызвали из Аргоса. Она заручилась могущественным средством спасения; но прежде чем им воспользоваться, она хочет просьбами склонить царя. Ей «Эллада» ничего не говорит; она стоит за свои женские права, а эти права ясны, несомненны, непреоборимы. Подобно большинству гречанок, она вышла за своего мужа не по любви, а по воле родителей; но, раз став его женой, она была ему покорна и верна, свято охраняя честь его и его детей — тех четверых детей, которых она ему родила. А он как ей намерен отплатить?
…Скажи, подумал ли, когда
В поход уйдешь надолго ты, что будет,
Что будет с сердцем матери ребенка,
Которого зарежешь ты, Атрид?
Как эта мать на ложе мертвой птички
Осуждена глядеть, и на гнездо
Пустое, дни за днями, одиноко
Глядеть, и плакать, и припоминать…
«Подумал ли?» О да, разумеется, подумал; но эти думы не в силах сорвать ярмо Необходимости, от них только больнее становится разрываемому на части родительскому сердцу… Нечего делать, нужно прибегнуть к последнему, крайнему средству.
VI
правитьЭто средство — Ахилл. Славный сын нереиды, воспитанный в одиночестве гор мудрым кентавром, чужд всякого — как мы сказали бы теперь — «социального инстинкта». И ему «Эллада» ничего не говорит: он видит в ней лишь надоедливую помеху для своей личной воли, а его воля страстна, могуча и чиста, точно вихрь с Пелионских высот. Он возмущен тем, что Агамемнон воспользовался его именем для своего коварного замысла. О браке он не помышляет — Ифигении он никогда не видел и в первый раз о ней слышит, — но это все равно: девушки, которая раз была названа «невестой Ахилла», он в обиду не даст. Правда, он один; вся «Эллада» против него, даже его собственная дружина почти вся его оставила, не желая жертвовать общим благом ради красивой мечты. Но зато он — первый в войске богатырь, непобедимый сын морской богини; он придет, станет рядом с жертвенником, вооруженный с головы до ног, во главе оставшихся ему верными воинов, — и горе тому, кто поднимет нож на его названную невесту. В войске это знают, и всеобщее возмущение растет; Одиссей, представитель социальной силы, разжигает страсти воинов против молодого безумца. Видно, быть жаркому бою; эллинская кровь в изобилии оросит алтарь девственной богини.
…Не Ахилл герой нашей драмы; но справедливость требует, чтобы мы мимоходом указали на эту замечательную личность, предвоплотившую в себе весь средневековый рыцарский романтизм с его безрассудной отвагой, с его беззаветным благородством, с его преданностью женщине и ее правам.
VII
правитьНе Ахилл герой нашей драмы; ее героиня — представительница женственности, Ифигения. Что такое Ифигения? Это — прелестный нежный цветок, выросший под прохладной сенью терема, при благосклонном покровительстве той же богини-девы Артемиды. Будучи гордостью своего отца и сама гордясь им, этим образцом всех совершенсть в ее глазах, она мирно росла навстречу тому времени, при мысли о котором ей делалось и сладко и жутко, — времени, когда ей придется назвать другого человека своим супругом, быть хозяйкой и царицей в другом доме, в другой стране. И вот это время явилось, для ее девичьих грез нашелся, вернее — был ей назван определенный предмет. Слово «свадьба» прозвучало в ее ушах, призывая к полному расцвету все ее юное существо… И вдруг этот прекрасный мираж исчез, другое слово коснулось ее слуха, страшное слово: смерть, смерть от руки того, кого она боготворила, — ее отца. Вся ее молодость возмущается против этой угрозы; протест — вечный, раздирающий протест жизни против уничтожения — внушает ей ее первые слова:
О, не губи безвременно меня!
Глядеть на свет так сладко, а спуститься
В подземный мрак так страшно — пощади!
Она говорит это отцу, и отец ей отвечает:
…Эллада мне велит
Тебя убить, ей смерть твоя угодна…
Но если кровь, вся наша кровь, дитя,
Нужна ее свободе, чтобы варвар
В ней не царил и не бесчестил жен --
Атрид и дочь Атрида не откажут.
Эллада! Что ей Эллада? Что она тут понимает? Но она любит того, от кого она слышит эти слова, и эта любовь ей заменяет все объяснения, все доказательства; цепи жизни слабеют, она различает где-то, в туманной дали, какой-то новый идеал, который она любит на веру, так как ему служит любимый ею человек. Все же ее решение еще не принято; она беспомощно плачет на руках матери: зачем, зачем все это!
Является Ахилл. Она хочет скрыться от него, с именем которого она породнила свои девичьи грезы, но скрыться негде; она видит его, блистающего красотой и отвагой, готового пролить свою кровь за ту, которую без его ведома нарекли его невестой, — видно, смерть не так уж страшна. Это — второй урок любви. Пусть правда на ее стороне — она видит и верит, что и ее отец прав, и что эти две правды вступят друг с другом в убийственный бой, если их не примирит любовь. Отец указал ей цель, жених указал ей и путь: теперь она более не колеблется. Не под гнетом насилия, нет — добровольно отдает она себя в жертву за отца, за жениха, за войско, за ту «Элладу», любить которую ее научили любимые уста; ее свободная, вдохновляемая любовью воля разобьет ярмо Необходимости.
Такова сила голубицы. Ей не дана творческая отвага, созидающая идеалы жизни; ей даны любовь и верность, а с ними — способность воспринимать и беречь семя идеала, зароняемое в ее душу любимым человеком, беречь его до самозабвения, до жертвы… Так, видно, понимал женщину Еврипид.
1900
2. Миф о жертвоприношении Ифигении
правитьКартина принесенной в жертву за войско девы во все времена была незабвенна для эллинского и эллинизованного человечества; ее имеет в виду и Лукреций в знаменитом антитеистическом вступлении к своей поэме:
Вот я чего опасаюсь: ты можешь подумать, мой Меммий,
Что нечестивого знанья ты вкусишь начала и ступишь
На преступления путь. О, не бойся: религия чаще
Людям являла пример нечестивых, преступных деяний.
Иль ты не знаешь, в Авлиде как жертвенник девы Дианы
Девичья кровь окропила? Как Ифигению заклали
Эллинской рати вожди, наилучшие первые мужи?
Вот белоснежной повязкой стянули роскошную косу, Щеки с обеих сторон концами ее окаймляя;
Вот она видит: стоит в безутешной печали родитель
У алтаря — палачи под полою булат обнаженный
Держат — сограждан толпа с приближеньем ее прослезилась.
Видит — и в страхе немом подогнувши колени, слабеет.
Не помогла горемычной и память о том, что Атрида
Первая именем нежным отца эта дочь одарила:
Нет, ее руки мужей, трепетавшую, подняли — так-то
Деву алтарь осенил… но не с тем, чтоб священных обрядов
Почесть вкусив, отослать под напевы ее Гименея;
Нет; чтоб нечистая чистую длань перед свадьбой самою,
Длань дорого отца, принесла ее в жертву богине
Ради попутных ветров и счастливого выхода флоту;
Скольких советчицей зол могла быть религия людям!
Страшная картина, бесспорно; только чья она? Еврипида? Нет, не Еврипида; у Еврипида героиня с восторгом жертвует собою за отца и родину. Если затем взглянуть на помпеянскую фреску, и там тот же протест молодой жизни против жестокой смерти, и там не Еврипид. Очевидно, посмертной драме младшего трагика не удалось изменить традицию; но как возникла эта традиция? И в чем состояла она?
Это наводит нас на вопрос об истории мифа о жертвоприношении Ифигении. Проследим ее в различных стадиях ее развития.
У Гомера Ифигения и ее жертвоприношение не упоминаются; значит ли это, что он их не знал, что соответственное предание возникло лишь в последующие времена? Так обыкновенно полагают: всё же есть два места, которые при этом условии трудно понять. Про Калханта («Илиада», песнь I) сказано, что он «предводительствовал ахейцам в Илионе благодаря своему ведовству» — действительно, своим пророчеством, что Артемида требует себе Ифигении, он открыл ахейцам доступ к Илиону. Ему же, когда он именем Аполлона приказал Агамемнону отдать Хрису обратно его дочь, гневный царь ответил (там же): «прорицатель горя, никогда ты не вещал мне хорошего слова», — это понятно, если допустить, что он в Авлиде потребовал от него жертвоприношения дочери. Итак, я полагаю, что Гомер знал о нем, но нарочно его замалчивает; дочереубийство Агамемнона было так же противно его гуманной душе, как и мужеубийство Клитемнестры и матереубийство Ореста, которые он тоже старается затушевать.
Как бы то ни было, для нас ряд свидетельсть о жертвоприношении Ифигении открывается киклическим эпосом «Киприи». Относящееся сюда место в эксцерпте Прокла гласит так: «Когда флот вторично собрался в Авлиде, Агамемнон, убив на охоте оленя, сказал, что он превзошел (дополняй: в искусстве стрельбы) Артемиду. Разгневанная богиня воспрепятствовала отплытию ахейцев, наслав на них бурные ветры. Калхант сказал им про гнев богини и потребовал, чтобы Ифигения была ей принесена в жертву. Они посылают за нею под предлогом, что ей предстоит выйти за Ахилла, и собираются ее заклать. Но Артемида, похитив ее, переносит ее к таврам и делает ее бессмертной, а вместо девы подводит к алтарю оленя».
Здесь мы должны, ввиду дальнейшего развития мифа, обратить внимание на следующие пункты.
Во-первых, жертвоприношение было искупительным актом, будучи вызвано прегрешением Агамемнона; дополняя скудный эксцерпт рассказом Софокла («Электра»), мы убеждаемся, что это прегрешение было даже двойное; он и убил священного зверя богини, и оскорбил ее своей похвальбой.
Во-вторых, первой карой богини было не безветрие, а именно противные ветры.
В-третьих, если толковать слова эксцерпта строго, богиня в виде второй кары и искупления потребовала не вообще дочери Агамемнона, а именно Ифигению.
В-четвертых, дева была вытребована из Аргоса под предлогом брака с Ахиллом; какое участье принимал в этом сам Ахилл, эксцерпт нам не говорит; точно так же он, в-пятых, — умалчивает о том, одна ли явилась дева в Авлиду, или с матерью.
И, наконец, в-шестых — Артемида переносит Ифигению к таврам, чтобы ее там сделать бессмертной, — из чего мы заключаем, что эти тавры представляются сказочным народом, вроде гиперборейцев, и не отождествляются еще с крымским племенем этого имени, которое вряд ли могло быть известно грекам в эпоху возникновения «Киприй», т. е. в VIII в.
Отрывочная традиция гесиодовской и лирической поэзии не вносит существенно новых черт в киклическое предание: Ифигения остается обожествленной дочерью Агамемнона, причем Гесиод в своих «Каталогах женщин» и Стесихор в своей «Орестее» нарекают ее Гекатой, т. е. эпитетом ее покровительницы Артемиды. Но мы не должны забывать, что от той поэзии уцелели только клочки.
Трагическую Ифигению мы встречаем впервые у Эсхила; поставив ее судьбу в связь с предыдущими и последующими событиями, он создал величавую трилогию, героем которой был Агамемнон, — «Агамемнониду», как мы можем ее назвать, в составе трех трагедий: «Телефа», «Ифигении» и «Паламеда». Все три были почерпнуты из «Киприй». Нам они не сохранены, всё же они оставили следы после себя в дальнейшей традиции, и на их основании мы можем приблизительно восстановить содержание трилогии. Вот оно.
Первый поход ахейцев против Трои кончился для них неудачей. Сбившись в пути, они высадились в Тевтрании Мисийской; против них выступил царь страны Телеф: завязалось сражение, в котором Телеф ранил Патрокла, но и сам был ранен Ахиллом. После этого войско Агамемнона рассеялось по домам; но рана Телефа, нанесенная чудесным пелионским копьем, оказалась незаживной; вопросив дельфийского бога, он получил ответ: «Ранивший исцелит».
Перед вторым походом часть ахейской рати собралась в Аргосе; Агамемнону не очень хотелось возобновить неудавшуюся попытку, его народу — и подавно; напротив, Менелай настаивал на ее возобновлении, Клитемнестра тоже: первый хотел всячески вернуть жену, вторая — сестру. Прорицатель Калхант не особенно обнадеживал рвавшихся в бой: им все равно не найти пути в Трою, если их туда не поведет — Телеф. А на согласие Телефа после столкновения в Тевтрании рассчитывать, по-- видимому, было нечего.
И вдруг Телеф сам является в Аргос, является просить исцеления у ранившего его. На благоприятное к нему отношение Агамемнона он, ввиду сказанного, надеяться никак не мог; но Клитемнестра, знавшая о его значении для похода, научила его действительному средству сломить сопротивление ее мужа: она передала ему своего младенца Ореста и посоветовала ему вместе с ним сесть просителем у царского очага. Ее замысел удался, к ее близорукой радости: она не подозревала, какое горе она себе готовит. Агамемнон протянул руку просителю; но все же исцелить его он не мог: это мог только «ранивший» владелец чудесного пелионского копья — Ахилл. Как склонить пылкого человека, чтобы он спас человека, ранившего его лучшего друга? Клитемнестра и тут нашла средство: «Обещаем ему в жены нашу старшую дочь Ифигению».
Ахилл согласен. Чудесное копье оправдывает свою славу: Телеф исцелен, поход может состояться. Итак, в Авлиду, к стоянке кораблей! Вдруг — знаменье: два орла садятся на кровлю дворца, в когтях у них зайчиха — да, но зайчиха с приплодом, охраняемая Артемидой тварь. Калхант смущен: орлы — это Атриды, беременная самка — это Троя с ее сокровищами. Она отдается на разграбление, но — Артемида, Артемида! Народ ропщет: долгий поход — из-за одной женщины. Под грозный рокот божьего и человеческого гнева войско выступает из Аргоса.
Вторая трагедия, «Ифигения», переносит нас в авлидский стан. Пророчество Калханта оправдалось: Артемида не хочет отдать ахейцам на разграбление любимый город своего брата, а Артемида — владычица авлидского взморья. И вот она посылает бурные фракийские ветры собравшемуся флоту; отплытие невозможно. Вопрошающему же прорицателю она отвечает, что прекратит эти ветры лишь в том случае, если Агамемнон принесет ей в жертву свою дочь Ифигению. Это равносильно приказу распустить войско; никогда, конечно, отец не согласится купить возможность похода такой неслыханной ценой.
Но и Менелай со своей стороны не щадит усилий; происходит борьба между братней и отцовской любовью; долг военачальника принимает сторону первой — опять несчастный царь уступает. Он посылает в Аргос Одиссея со своим глашатаем Талфибием за Ифигенией: предлогом служит условленная свадьба с Ахиллом, которую, мол, желательно отпраздновать до похода. Клитемнестра наказана первая за свое содействие этому походу — она наказана своим собственным оружием, ею придуманным браком Ифигении с Ахиллом.
Сама она этого, однако, не знает; радостная, она ведет свою дочь в Авлиду. Здесь, конечно, все обнаруживается: несчастная мать узнает, что она обманута своим мужем при помощи Одиссея. В отчаянии она обращается к врагу последнего, мудрейшему и в то же время честнейшему из ахейских витязей — к Паламеду. Он горячо за нее вступается, извещает о готовящемся Ахилла, заручается его обещанием всячески помочь своей невесте. Но и Менелай принимает меры: его союзник Одиссей всей силой своего красноречия действует на ахейскую рать, настраивая ее против Паламеда и Ахилла. Здесь Паламед, там Одиссей; их тайная борьба завершается явной междоусобицей в ахейском стане: Ахилл — один против всех, даже против своего войска, он ушиблен, ранен — теперь уже нет препятствий к совершению страшного обряда. Ифигения приносится в жертву — плачущая, негодующая, со связанными устами, чтобы она не могла в минуту смерти произнести проклятие против своего палача-отца… Конечно, ее кровь не проливается: богиня незримо спасает страдалицу и переносит к своему чудесному народу для вечного блаженства. Но знает об этом один Калхант; Клитемнестра убеждена, что ее дочь заклали ради Елены и честолюбия ее мужа, она уходит гневная, с обетом страшной мести на устах.
В третьей трагедии, «Паламеде», сцена опять меняется; перед нами ахейский стан под Троей. Вражда между Одиссеем и Паламедом, разыгравшаяся в Авлиде по поводу Ифигении, находит себе завершение в суде над героем, вызванном клеветническим обвинением Одиссея. Собственно, эта вражда была более старинного происхождения: Паламед в свое время изобличил хитрость Одиссея, посредством которой счастливый муж Пенелопы хотел уклониться от участия в троянском походе, что и было, вероятно, надлежащим образом развито в «Ифигении». Охотно ли согласился Агамемнон пожертвовать верным товарищем, доставившим ему содействие этого самого Одиссея, оказавшим ему столько услуг во время вынужденного бездействия в Авлиде? Нет, конечно; опять творится насилие над его волей, как и в «Телефе», как и в «Ифигении»; в этом насилии — внутренняя, идейная связь трех трагедий. Происходит неправый суд, Паламед осужден и побит камнями; туча гибели сгущается над головой недальновидного царя. Глашатаем рока является Навплий, отец Паламеда; опоздав к суду, он произносит проклятие и против всего войска, пророча ему все невзгоды войны и возвращения, и против Агамемнона, долженствующего отвечать за всех.
И вот почему мы имеем право назвать всю трилогию «Агамемнонидой». Ее героем был Агамемнон; только в его душе происходит душевная борьба, повторенная, мучительная; другие лица, и в том числе Ифигения, были представителями единой, прямолинейной воли; они могли остаться и вовсе охарактеризованными. Уже по этой причине мы вряд ли ошибемся, причислив «Агамемнониду» к трилогиям среднего (для нас) периода творчества Эсхила, т. е. к шестидесятым годам, периоду «Фиваиды» и «Прометея», трагедии с одним центральным характером при неохарактеризованности прочих действующих лиц.
Но это еще более явствует из другого соображения, которое только теперь может быть использовано. Читатель не забыл внушительного просительства Телефа в первой трагедии, как он, по наставлению Клитемнестры, сел у очага Агамемнона с младенцем Орестом на руках? Поэт перенес в мифическую обстановку исторический факт: просительство изгнанника Фемистокла у очага эпирского царя Адмета, о котором рассказывает Фукидид. Бегство Фемистокла относится к времени между 470 и 464 гг.; и отсюда видно, что «Агамемнонида» поставлена в шестидесятых годах, ближе к их концу. Просительством Телефа поэт хотел напомнить афинянам об обиде, которую они нанесли саламинскому герою; и можно ли сомневаться, что он и в «Паламеде», изображая неправый суд, нашел возможность воскресить ее в памяти своих зрителей?
В «Киприях» эпизод мог следовать за эпизодом и без внутренней связи: «киклический» характер ее не требовал. Другое дело — эсхиловская трилогия. И замечательно искусство, с которым поэт сумел ее создать. В «Телефе» помолвка Ахилла с Ифигенией и тревожное знамение указывают вперед на «Ифигению», в этой средней трагедии заступничество Паламеда за героиню и его борьба с Одиссеем указывают вперед на «Паламеда». Но сильнее всего эта связь выражена последовательностью душевной муки главного героя, Агамемнона; это и есть то «страданием — учение», в котором наш поэт в «Агамемноне» видит внутренний смысл предыдущей судьбы своего героя.
Вернемся, однако, к «Ифигении», сравнив ее мифопею с мифопеей «Киприй», как мы ее резюмировали выше.
Итак, во-первых, Эсхил коренным образом изменил значение жертвоприношения: прегрешение Агамемнона он устранил, оно вследствие своего случайного, внешнего характера не укладывалось в роковую последовательность жизни героя. А потому и жертвоприношение Ифигении было не искупительным, а умилостивительным, имея в виду предстоящий поход; Агамемнон мог бы спасти свою дочь, отказавшись от него.
По второму пункту — о противных ветрах — традиция «Киприй» была удержана: также и по третьему, согласно которому Артемида требовала от Агамемнона именно Ифигении.
Что касается четвертого, то мы по отношению к Эсхилу можем высказаться определеннее: Ахилл не участвовал в обмане Атридов, он, жених Ифигении, был обманут ими вместе с ней.
Также и по пятому пункту дело представляется определеннее: Ифигения явилась в авлидский стан вместе с матерью.
Что касается, наконец, шестого, то Эсхил удержал киклическую традицию, согласно которой дева, перенесенная к таврам, была удостоена бессмертия.
Переходим теперь к Софоклу и его «Ифигении», непосредственной предшественнице еврипидовской. Его концепция уже тем отличается от концепции Эсхила, что, разорвав трилогическую связь «Ифигении» с «Телефом» и «Паламедом» (хотя он и этим героям посвятил по трагедии), он этим самым разрушил последовательность развития характера Агамемнона. Но он сделал еще больше: он устранил его самого как действующее лицо, перенеся сцену трагедии из Авлиды в Аргос. Там тоскует Клитемнестра, покинутая мужем ввиду троянского похода. Представил ли ее поэт уже здесь предметом вожделений — не столько любовных, сколько честолюбивых и мстительных — Эгисфа? Указаний на это нет, но Гомер давал ему на это полное право, мотив был благодарен, и в одном месте еврипидовской трагедии можно видеть намек на него. Во всяком случае, его старания были напрасны; Агамемнон мог быть спокоен за свою честь. Но вот в Аргос являются двое: Одиссей и Диомед (последним Софокл заменил подневольного и безличного Талфибия). Из их разговора мы узнаем об авлидских событиях: Агамемнон оскорбил Артемиду и убийством ее священного оленя и своей кощунственной похвальбой; богиня наказала его полным безветрием — нет пути рати ни в Трою, ни домой, необходимо исполнить ее жестокую волю, а эта воля состоит в том, чтобы ей была принесена в жертву, в возмездие за оленя, прекраснейшая из дочерей Агамемнона. Таковой признана Ифигения, за ней они и явились. По сговору с Ахиллом решено представить дело так, что ее уведут из дома Клитемнестры под предлогом свадьбы с ним; неохотно согласился прямодушный юноша на это злоупотребление его именем, но воинский долг подчинения и общее благо заставили его побороть свои личные чувства. Перед Клитемнестрой разыгрывается драма притворства; ее поздравляют с ее блестящим зятем, она польщена, обрадована. Обрадована и Ифигения, обещанный жених волнует ее молодое девичье сердце. Охотно отпускает Клитемнестра свое любимое дитя с друзьями своего мужа на славную, прекрасную жизнь — надо полагать, дав ей в спутницы ее няню; сама она тем временем с аргосскими девами, подругами невесты, — из них состоял хор — поет заочно свадебную песнь в честь ушедшей; весь чертог гудит от ликующих звуков Гименея.
Не было здесь какой-нибудь зловещей приметы, нарушившей радостное настроение поющих? Какого-нибудь тревожного знака на закланной брачным богам жертве? Софокл любит, чтобы события таким образом бросили вперед свою тень… Во всяком случае, злая весть не медлит; приносит ее вестник, быть может, Талфибий (такой сдвиг его роли тоже вполне в духе Софокла). Уберите, девы, ваши венки и наряды; свадьба была притворством; Артемида требовала мнимую невесту жертвой на свой алтарь. Рассказывается подробно про жертвоприношение. И все-- таки скорбеть не должно: Ифигения не пала под ножом палача-отца, богиня, наведши мглу на очи присутствующих, заменила ее ланью, ее же самое для вечного блаженства перенесла в свой земной рай, к благочестивому народу тавров. Правда, никто из смертных этого не видел: но Калхант знает о деяниях богов, он рассказал о них Агамемнону, а Агамемнон шлет его, Талфибия, к своей царице-жене, чтобы она вместе с вестью о вечной разлуке с дочерью услышала и слово утешения о ее дальнейшей судьбе.
Слово прозвучало: нашло ли оно сочувственный отклик в душе матери? Нет, конечно: все дальнейшее развитие действия в доме Атридов было бы невозможно, если бы она поверила вестнику. Все это ложь; достоверно лишь одно — что у нее обманом выманили ее дочь, чтобы ее кровью доставить удовлетворение Менелаю и вернуть на родину его распутницу-жену, теперь у нее осталась только одна цель жизни: месть за убитую дочь. И если теперь Эгисф возобновил свои коварные предложения — он мог быть уверен, что его, как будущего помощника в деле мести, примут с полной благосклонной готовностью.
Мы отметили те мотивы нашей трагедии, которые представляются доказанными и достоверными, и рядом с ними и те, которые можно назвать лишь предположительными.
В частности же мы должны, продолжая нить нашего развития, установить, что по первому пункту — относительно прегрешения Агамемнона — Софокл вернулся к киклической традиции, представляя жертвоприношение Ифигении как необходимое искупление его вины; это он сделал для того, чтобы по возможности выгородить микенского царя.
По той же причине он по второму пункту уклонился и от «Киприй», и от Эсхила, заменив северные ветры полным безветрием, а с ними и невозможностью для флота отправиться не только под Трою, но и домой, — положение должно было быть представлено прямо безвыходным.
Легкое изменение по третьему пункту — не Ифигения, а вообще прекраснейшая дочь Агамемнона — было последствием разрыва трилогиче-- ской связи; раз Ифигения не была невестой Ахилла, имя Артемидиной жертвы было безразлично.
Тягостен для нас четвертый пункт — подчинение Ахилла. Но он соответствовал понятиям Софокла о воинском долге — можно сравнить роль его сына Неоптолема в «Филоктете» — и был именно в нашей трагедии облегчен тем, что сам Ахилл лично не выступал.
Решающим было уклонение от Эсхила (быть может, в пользу «Киприй») по пятому пункту: отправляя Ифигению в Авлиду одну, Софокл получал возможность сцену действия перенести в Аргос.
По шестому пункту, наконец, никаких изменений не было введено.
Решающим назвал я изменение по пятому пункту с его последствием потому, что оно дозволило поэту перенести психологический центр тяжести всей трагедии: «Ифигения» Эсхила была трагедией Агамемнона — «Ифигения» Софокла стала трагедией Клитемнестры.
Ее материнская любовь в обладании Ифигенией — ее материнская гордость при отправлении ее невестой Ахиллу — ее материнское отчаяние при вести о том, что она обманута, что ее дочь зарезали на алтаре, — вот три последовательные ступени в развитии ее характера. Рядом с ней Ифигения отступала на задний план как пассивный элемент трагедии.
А что сделал Еврипид? Прежде всего он соединил концепции обоих своих предшественников, отправляя Клитемнестру вместе с Ифигенией в Авлиду. Теперь можно было, уклоняясь от Софокла в пользу Эсхила, перенести действие обратно в ахейский стан. Первые сцены представляют нам трагедию Агамемнона, его душевную борьбу. Только ее направление обратное в сравнении с Эсхилом: поэт ведет своего героя не от отрицательного решения к положительному, а от положительного к отрицательному, и не Менелай переубеждает Агамемнона, а наоборот, Агамемнон, или, вернее, его несчастье заставляет Менелая отказаться от прежнего желания.
И то и другое решение одинаково тщетно. Дело свершилось; Ифи-- гения с Клитемнестрой в ахейском стане, движения рока задержать нельзя. Трагедия Агамемнона сменяется трагедией Клитемнестры. Она развивается в трех последовательных сценах: первой сцене с Агамемноном, в которой радость и гордость матери зловеще окрашиваются трагедией Агамемнона, продолжающей глухо клокотать в его груди; сценой с Ахиллом, приносящей разочарование из уст старца, и второй сцене с Агамемноном, в которой последние надежды царицы разбиваются о каменную жестокость — не царя-отца, а рока.
Но Еврипид сделал еще больше: он к этим двум трагедиям своих предшественников добавил третью, свою собственную — трагедию Ифигении. Ифигения у него впервые из безвольной жертвы стала трагической героиней. То, к чему началом была Макария в «Геракли-- дах», продолжением — Поликсена в «Гекубе», нашло себе, наконец, полное осуществление в Ифигении. Она молода, прекрасна, она царевна; жизнь лежит перед ней сплошным золотым маревом. Теперь это марево облекается в плоть и кровь: у нее жених, и этот жених — лучший витязь ахейской рати. И вдруг — неизбежность смерти… второй акт трагедии. О, всё, только не это! Она раздавлена горем, она просит, умоляет. Но и смерть не нема: она дважды заявляет ей о своей правде, первый раз словом — устами ее любимого отца, другой раз делом — опасностью ее жениха. Положение достигло крайнего напряжения; кровь польется рекой, если она не уступит. И тогда она уступает. Ее охватывает мистический восторг самоотверженной смерти: в песни, полной религиозного экстаза — недаром «Ифигения» создана одновременно с «Вакханками», — она предвкушает награду за свое самоотвержение:
О, смотрите: Илиона
Победительница я!
Незадолго перед тем Софокл, написав своего «Филоктета» в противовес еврипидовскому, преодолел заключавшийся в нем элемент интриги: не волшебный лук, хитростью добытый его врагом, заставляет его идти под Трою — лук ему возвращается, и он все-таки идет. Теперь Еврипид совершает дело преодоления интриги в трагедии своего соперника: Ифигения Софокла, залученная в ахейский стан хитростью Одиссея, падает подневольной жертвой, венчая своей смертью здание его коварства, — Ифигения Еврипида, имея возможность спастись благодаря великодушию Ахилла, отказывается от этого средства и добровольно выбирает победоносную смерть.
Но кто она первоначально, эта Ифигения, не в литературной, а в религиозной традиции?
Ее имя — царственное: «мощно (т. е. к мощи) рожденная». Царственное — или, быть может, божественное? В религии, несомненно, последнее. Мы видели, что и литературная традиция с этим считается, сооружая мост между Ифигенией-царевной и Ифигенией-богиней в виде ее апофеоза милостью Артемиды. Но для религии апофеоз не был нужен. Ифигения и без него была богиней — была Артемидой-Ифигенией. Под этим именем ей служили в Гермионе, в ахейском Эгире — о Бравроне в Аттике (см. «Ифигению в Тавриде»),
Другими словами: Ифигения была, выражаясь технически, «ипостасью» Артемиды. Она как таковая дочь Агамемнона — очень понятно: ведь и Агамемнон первоначально был ипостасью Зевса, был Зевсом-Агамемноном. Она — сестра Ореста; это и подавно понятно: ведь Орест был ипостасью Аполлона.
Конечно, это область туманная: мы вступаем в святая святых греческой мифологии и религии, в круг идей, создавших догмат о богочеловеке. Его имена различны у различных племен Эллады, и различны те девственные богини, ипостаси которых ему даются в заветные невесты. Ахейский Ахилл связан с Афродитой и ее ипостасью Еленой; дорический Геракл — с Афиной и ее ипостасью Деянирой; Ясон — с (первоначально тоже девственной) Герой и ее ипостасью Медеей; Мелеагр — с Артемидой и ее ипостасью Аталантой. А при скрещении племен обязательно происходили и скрещения мифов; Ахилл прочнее всего привязан к ипостаси Афродиты Елене; но мы встречаем его в других изводах и в браке с Медеей (Ивик, Симонид, Ликофрон). Неудивительно поэтому, что он попал и в круг Артемиды — что Ахилл представляется божественным мужем обожествленной Ифигении (у Стесихора).
Такова религиозно-культовая ячейка, давшая в своем развитии патетический миф об Ифигении как невесте Ахилла и об Ифигении как жертве и любимице Артемиды.
3. Ифигения в Авлиде
править…На следующий день благоприятные ветры, дувшие до тех пор, внезапно сменились противными: двинуться было невозможно. Стали ждать. Ожидание большого войска, сопровождаемое всеобщей праздностью, развращающе действует на души воинов: первоначальный пыл охладевает, появляется скука, недовольство, ссоры с товарищами, неповиновение властям… Обратились к Калханту: какой бог на нас разгневан? И как умилостивить его гнев? Калхант вопросил своих птиц, затем заклал богам овцу, внимательно стал наблюдать горение ее жертвенных частей и исследовал рисунок ее печени. Чем далее, тем мрачнее становилось его лицо.
Он отвел в сторону обоих Атридов и Одиссея.
— Все приметы, — сказал он, — сходятся в одном. Вы должны знать, что вся Авлида и прилегающее побережье посвящены Артемиде… И вот Артемида не дает нам попутных ветров и не даст их до тех пор, пока…
— Пока что?
— Пока ты, Агамемнон, не принесешь ей в жертву твоей старшей дочери Ифигении.
Слезы брызнули из глаз царя; негодуя, он ударил посохом о землю:
— Никогда этого не будет — никогда, никогда!
Никто не настаивал; присутствующие молча разошлись. На следующий день та же враждебность природы, тот же гнев богини. Распустить войско? Легко сказать: те же ветры, которые мешали плаванию в Трою, мешали и отплытию домой — как в западне сидели они в Авлиде. Настроение войска становилось прямо враждебным; попробуй он уйти — его бы не пустили. И видно, об одном они догадывались: что боги условием благоприятного ветра поставили то, чего царь исполнить не хочет.
Ничего не поделаешь; в предупреждение мятежа и братоубийственной войны необходимо исполнить требование богини. Агамемнон смиряется; как ни обливается кровью родительское сердце при мысли о предстоящем — неслыханная жертва должна быть принесена. Он посылает Одиссея со своим глашатаем Талфибием в Микены с письмом к Клитемнестре: «Я решил до отправления в поход отпраздновать свадьбу Ифигении с Ахиллом; пусть же она придет сюда с моими послами». Она приходит, но вместе с ней и Клитемнестра. Счастливая мать не пожелала отказаться от своего права самой выдать замуж свою дочь, самой нести перед ней свадебный светоч.
И мать, и дочь в палатке отца; он должен в довершение горя притворяться довольным, обрадованным, счастливым.
— Когда же свадьба?
— Завтра, но раньше я должен принести жертву Артемиде.
— И мне придется в ней принять участие?
— Да, и тебе, тебе особенно…
Но сети обмана непрочны: старый раб Клитемнестры подслушал разговор правителей, он предупреждает свою госпожу: не свадебный светоч, а нож жреца ждет ее дочь в Авлиде. Мать в отчаянии: к кому обратиться? Кто и мудр и честен? Один Паламед. Обманутая Одиссеем, она обращается к его злейшему врагу. Паламед в свою очередь извещает Ахилла: его невесту отправляют на заклание, пусть заступится! Но и Менелай не бездействует: он более всех будет посрамлен, если поход не состоится; он обращается к Одиссею. Теперь уже нечего соблюдать тайну: пусть войско узнает, что царь готов был исполнить волю богини и обеспечить хорошее плавание, а Паламед с Ахиллом ему препятствуют.
Да, теперь братоубийственной войны и подавно не миновать. И эта война будет не из-за Елены, проклятой всем ахейским народом: она будет из-за Ифигении. Что же должна была перечувствовать эта нежная, добрая, любящая дева? Вначале один только страх — страх перед ножом, перед смертью, перед мраком подземной обители. Об этом ли она мечтала, когда ее снаряжали сюда? Ей сулили свадьбу с прекраснейшим и доблестнейшим витязем всего войска, нечто невыразимо светлое, отчего ее сердце сладостно замирало… И вдруг — это… Нет, нет, это невозможно: все что угодно, но не это. И она стала цепляться за жизнь всеми силами своей молодой души.
Но вот она видит отчаяние отца. Он ли ее не любит? А все же он смирился, нужда сильнее его. Видит своего жениха; он, конечно, ее не покинет, заступится за нее — один против всех. И потечет кровь — из-за нее. Ужели это страшно? А наградой — согласие друзей, победа, слава — слава, какой еще ни одна девушка не стяжала. Она держит в своих нежных руках судьбу войны; она может стать победительницей Илиона, если захочет.
И она этого хочет! За отчаянием страха — опьянение славы. Она добровольно отдает себя в жертву за отца, за войско, за всю Элладу — она дарит богине свою молодую жизнь.
Распря вмиг прекращается; все подавлены величием дочери Агамемнона. Алтарь стоит, пламя пылает. Окропление, возлияние, всё по уставу. Вот и дева, одетая во все белое, поднимается по ступенькам на алтарь, окидывает всех прощальным взором… Такой была она и тогда, в Микенах, когда она исполняла застольный пеан перед друзьями своего отца; только тогда стыд, а теперь вдохновение окрашивает ее лицо. И Ахилл с таким же замиранием, как и тогда, следит за девой. Он во всеоружии; победоносное копье, пелионский ясень, в его руке, ей стоит призвать его — и он бросится на ее врагов. Но она и ему шлет ту же светлую, прощальную улыбку. Алтарь стоит, и дева на нем у самого края пламени. Вот и жрец приближается, острый нож сверкает в его дрожащей руке. Он поднимает его — дева подставляет свою белую грудь — все невольно опускают глаза.
Вдруг — густой мрак; глухой шум вонзающегося в плоть ножа, глухой шум падающего тела. Мрак проясняется; за пламенной стеной что-- то горит, но что — не видно. Свершилось; нет Ифигении. Агамемнон подавлен горем, у Клитемнестры отчаяние приправлено дикой, необорной жаждой мести. Ее взоры, как две стрелы, вонзаются в сердце мужа: о, будешь ты помнить жертвоприношение в Авлиде!
А на небесах, высоко, незримо для смертных, мчится окрыленная колесница, унося с собою богиню и деву. «Радуйся, моя избранница! Пусть авлидский огонь пожирает лань, которую жрец, сам того не сознавая, заклал вместо тебя; ты же отныне сама мне будешь жрицей, живя у тавров на Евксине, при дворе их царя Фоанта, Ясонова сына. Там, в моей обители, будешь ты ждать, пока не исполнится твоя судьба, пока покорный воле богов брат не вернет в Элладу своей далекой сестры».
4. Эксод трагедии
правитьАртемида
правитьО согбенная горем царица, восстань
И стряхни настрадавшейся бремя души!
Артемида зовет тебя, Зевсова дщерь:
Тебе слово привета и ласки несет
Госпожа многостонной Авлиды!
Клитемнестра
(Узнав богиню, исступленно срывается с места.)
править
Это ты, ненасытная? Крови моей
Ты отведать сбираешься — надо ль и слез
Насладиться потоками? О, если б вас
На вершинах Олимпа коснуться могло
Из груди человека проклятье!
Старшая халкидянка
правитьЧто за речи? Опомнись! В какую ты высь
Свои взоры вперяешь? Недвижен эфир;
Только ветер вечерний прохладу струит,
И за облака ризой прозрачной — луна
Загорается ласковым блеском.
Артемида
правитьЯ прощаю тебе твой неправедный гнев:
Ты ведь дочери видишь убийцу во мне.
Но смири свое сердце: поведать хочу
Тебе тайны грядущего, волю богов
И веленье всевластного рока.
Клитемнестра
правитьО, жестокое племя! Игрушкой для вас
Наши муки и стоны! Вели вы меня
Непонятной стезею — и вот привели
К алтарю беспощадному, страшным огням,
Обагренным дочернею кровью!
Старшая халкидянка
правитьЧто ты молвишь, царица? Твой разум угас:
Или призрак воздушный смущает тебя?
Помолись же Гекате, царице путей,
Чтоб обратно послала в поддонный Эреб
Беспросветной исчадие ночи.
Артемида
правитьСклони усердно слух свой, Тиндарида,
К моим словам; я пред душой твоей
Всю нить судьбы хочу развить нелживо.
О Илион, державный Илион!
Всех городов дороже был ты сердцу
Латониных детей! Всегда твои
Угодны были жертвы Аполлону;
Всегда взирала с ласкою в очах
И я на скромных дев твоих веселье!
Могла ль я ныне царственный венец
Твоей стены отдать на разграбленье
Ахейской рати яростным бойцам?
Могла ль стерпеть, чтоб с заводи авлидской
Ладьи умчали гибель на Пергам?
Ведь мне подвластно побережье это!
И я решила всем ветрам небесным
К водам авлидским доступ преградить:
Застыло море в дреме беспробудной;
Недвижные, заснули корабли;
Тягучей тиной вялого досуга
Подернулся бойцов отважный пыл.
А между волей страстного вождя
И Троей — я преградой нерушимой
Поставила Ифигении кровь.
Вотще. Напор соратников ретивых
Сломил царя отцовскую любовь:
Он согласился путь ладьям под Трою
Неслыханною жертвою купить,
И берега песчаные Авлиды
Увидели царевны юной цвет!
Побеждена, оружья не сложила
Я и тогда: как некогда в Плевроне,
Я разожгла раздора пламя в стане:
Ахилл на Агамемнона восстал.
И мнила я в междоусобной брани
Меч притупить отваги боевой,
Спасти Пергам — и с ним Ифигению.
И снова был напрасен труд мой; снова
Троянский демон головой поник.
Ты видела: в груди невинной девы
Любви безумной светоч запылал.
Вражда забыта; все одним желаньем
Объяты. Там, на алтаре моем,
Огонь горит, там льются славословья
В честь девственной богини, что ладьям
Открыла путь к твердыне Илиона!
И все ж — тому не быть, чтоб чистый пламень
Мой осквернила человечьей крови
Струя: священен эллинов закон.
Не скажут люди, чтобы дочь Латоны
Над материнской мукой измывалась:
Ахейцам в руки я слепые лань
Красиворогую вложу; они же
Ее зарезав, будут говорить,
Что дочь твою они заклали жертвой.
А деву я умчу в далекий край
И там своей ее поставлю жрицей;
И некогда прославят песни смертных
Таврической Ифигении рок.
Запомни ж слово ты мое, царица!
Не сон ты видишь: наяву с тобой
Владычица стрелы неотвратимой,
Дочь строгая Латоны говорит.
Простилась с девой ты на много лет,
Быть может — навсегда. И если в сердце
Отвергнешь ты мой ласковый привет --
Не обретешь ты дочери любимой
И ужасом неслыханных злодейств
Покроешь дом Атридов многославный.
А ты, Орест, что ныне сладко дремлешь,
Склонив на лоно матери своей
Усталую головку, — ты не знаешь,
Какое море крови суждено
Тебе в грядущем переплыть! И гавань
Найдешь тогда лишь ты в своих скитаньях,
Когда тебя, измученного, примет
Твоя сестра; она рукой любовной
Сотрет проклятья черное пятно,
И зацветет Атрея посох снова.
Прости, царица! Мрак твою покрыл
Озлобленную душу: ты не веришь
Моим словам. Но рока нить крепка:
Богов не лгут священные вещанья.
Клитемнестра
правитьВы правы, жены, шум неясных слов
Струится смутно в ветерке вечернем.
Зашло светило горестного дня;
Уж близишься на черной колеснице
Ты, Ночь, моя советчица отныне.
Уйдем в шатер; младенца унесу я…
Он дремлет сладко, о сестре забыв.
Но если б я когда-либо забыла
О ней — вы память будет хранить
Ее, исчадья Ночи необорной,
Эринии! К себе зову я вас:
Отныне уж никто нас не разлучит.
Хор
правитьМноговидны явленья заоблачных сил,
Против чаянья много решают они:
Не сбывается то, что ты верным считал,
И нежданному боги находят пути.
Таково пережитое нами.