Оскар Уайльд.
Исчезновение лжи
править
Кирилл. (Входя через стеклянные двери с насыпи). Милый Вивиан, ты все сидишь в библиотеке! Такой чудный день! Воздух упоителен. Лес оделся в пурпурную мглу, словно созревшая слива покрылась пахучей пылинкой. Пойдем, растянемся на травке, закурим и будем восхищаться природой.
Вивиан. Восхищаться природой! Я крайне доволен, что совершенно отделался от этой способности. Говорят, что искусство увеличивает нашу любовь к природе, что открывает нам ее тайны и что после тщательного изучения Коро и Констэбля мы замечаем в ней подробности, которые раньше ускользнули от нашего взгляда. Однако, что касается меня, то я пришел к совершенно противоположному выводу: чем больше мы изучаем искусство, тем меньше нас интересует природа. Искусство нам показывает полное отсутствие определенной цели в природе, ее изумительную хрупкость, страшную монотонность, абсолютную половинчатость и недостаток отделки. Природа, действительно, имеет хорошие намерения, но — как когда то сказал Аристотель — она не в силах привести их в исполнение. Когда я смотрю на ландшафт, я тотчас замечаю все его недостатки. Но мы должны быть довольны, что природа несовершенна, потому что в противном случае у нас не было бы искусства. Искусство является нашим пламенным протестом, рыцарской попыткой привести природу к ее естественным границам. Что же касается этого нескончаемого разнообразия в природе, то это попросту миф. Этого разнообразия не существует. Оно вытекает из ума, соображения и артистической слепоты наблюдающего.
Кирилл. Согласен, пусть будет так. Но ты ведь не обязан смотреть на ландшафт, ты можешь спокойно лежать на траве, курить, болтать.
Вивиан. Но чем я виноват, что эта природа неудобна. Трава тверда, неровна и влажна, а кроме того в ней копошатся отвратительные насекомые. Самый скверный ремесленник Морриса сделает тебе сидение гораздо лучше, чем вся эта восхитительная природа. Она является анахронизмом в сравнении с устроенными квартирами на улице, «которая взяла себе имя у Оксфорда» — как говорит твой любимый поэт. Тем не менее, я не жалуюсь. Если бы природа была более удобной, люди не придумали бы архитектуры, а я предпочитаю сидеть в квартире, чем на вольном воздухе. В квартире мы имеем великолепное доказательство симметрии. Все находится в зависимости от нас, все приспособлено для нашего пользования и удовольствия. Даже эгоизм, столь необходимый для чувства человеческого достоинства, является следствием домашней жизни. Вне дома человек превращается в существо отвлеченное и безличное; он теряет свою индивидуальность, а природа ко всему этому относится равнодушно и безразлично. Сколько бы раз я ни гулял по саду, я чувствую, что для природы я не важнее зверя, который пасется на покатости, или цветка, растущего во рву. Природа ненавидит дух-- это ясно. Нет ничего вреднее мышления, и люди умирают от него, как и от всякой другой болезни. К счастью болезнь эта не заразительна, по крайней мере, в Англии. Нашим великолепным здоровьем мы обязаны народной глупости. И я надеюсь, что мы сумеем долго удержать ту великую историческую крепость нашего благополучия, хотя с другой стороны я опасаюсь надвигающегося перевоспитания; ведь теперь всякий, кто не в состоянии учиться, принимается обучать других. Это — единственный результат нашего энтузиазма к знанию. — А пока ты вернись к своей скучной, томительной природе, а я просмотрю корректуру.
Кирилл. Ты пишешь статью?! Содержанием для нее, вероятно, послужил тот резкий вывод, о котором ты только что распространялся.
Вивиан. А кто нуждается в этом выводе? Быть может, только филистеры и доктринеры, скучные существа, которые приводят свои убеждения к резким парадоксам даже в том случае, если они благодаря этому пришли к абсурду. Я в нем совершенно не нуждаюсь! Подобно Эмерсону, который написал на дверях своей библиотеки; «каприз». Впрочем, моя статья содержит очень ценное и спасительное предостережение; если обратят на нее внимание, она может создать новую эпоху ренессанса в искусстве.
Кирилл. О чем ты в ней говоришь?
Вивиан. Я хочу ее озаглавить: Исчезновение лжи — протест.
Кирилл. Лжи? Я полагал, что наши политики заботятся, чтобы она не исчезла.
Вивиан. А я тебя уверяю, что это совершенно не так. Они никогда не возвышаются над уровнем скверного перевертывания фактов наизнанку, причем входят в скучные доказательства, объяснения и исследования. А где место истинного лгуна, который заявляет смело и откровенно с гордым чувством неответственности и здравым естественным отвращением для всякого рода доказательств! Что составляет сущность красивой лжи? То обстоятельство, что она сама дает возможность понять ее. Если кто-нибудь обладает настолько мизерной фантазией, что он должен поддерживать свою ложь доказательствами, --пусть в таком случае сразу говорит правду. Нет, политики для этой цели не пригодны. Скорей уже сюда подходят суды. Мантия софистики досталась в удел представителям этих учреждений. Их искусственный пыл и пустая риторика — восхитительны. Они обладают способностью выставлять хорошие дела за скверные, словно только что вышли из школы Горгия; они могут даже так подействовать на снисходительных судей, что те выносят увольнительные приговоры их клиентам, хотя бы эти последние, как часто это бывает, были абсолютно виновны. Но их стесняет проза занятия, и по тому, несмотря на их упорные усилия, правда выходит победительницей. Даже журналы находятся уже в области дегенератства. За последнее время мы им можем вполне доверять. Я вообще сомневаюсь, можно ли что-нибудь сказать в пользу журналистов и юристов. Впрочем, я ведь только защищаю ложь в плоскости искусства. Прочесть ли тебе то, что я написал? Это тебе может пригодиться.
Кирилл. С удовольствием, только дай пожалуйста папиросу. Благодарю. Для какого журнала предназначена эта статья?
Вивиан. Для Retrospective Rewiew. Я тебе, кажется, уже говорил, что он воскрешен избранными.
Кирилл. Кого же ты подразумеваешь под словом «избранными»?
Вивиан. Конечно — утомленных гедонистов. Это — клуб, к которому и я принадлежу. Мы должны в петлицах носить увядшие розы и поддерживать культ в честь императора Домициана. Вряд ли тебя туда примут. Ты слишком неразборчив в своих удовольствиях.
Кирилл. Вероятнее всего меня бы исключили вследствие анимальных порывов.
Вивиан. Кажется. Да кроме того ты уже слишком стар. Людей известного возраста мы не принимаем.
Кирилл. Согласен. Однако я полагаю, что вы порядочно надоедаете друг другу.
Вивиан. Это правда. Но мы этим преследуем одну из задач нашего клуба. А теперь, если ты обещаешь не прерывать меня слишком часто во время чтения, я тебе прочту статью.
Кирилл. Я весь обращаюсь вслух.
Вивиан (читая очень звучным, выразительным голосом). Исчезновение лжи: протест. — Одной из главных причин, которыми можно объяснить изумительную банальность нашей современной литературы, является без сомнения исчезновение лжи, как искусства, науки и удовольствия. Древние историки передают нам свои причудливые умыслы, как факты, — современный же писатель скучную действительность покрывает одеждой фантазии. «Голубая книга» все более и более является для них образцом, как метода, так и слога. Она собирает скучные document humains, ищет плохого coin de lа création и рассматривает их под микроскопом. В Librairie Nationale, в Britich Museum она, не краснея, собирает мелочи. Она, даже не имеет смелости сослаться на мнения других, она чувствует обязанность все черпать непосредственно из жизни; и наконец теряется между энциклопедией и прожитой личной жизнью, создает типы из семейного круга или из лачуги прачки, не будучи в силах, даже в самых возвышенных минутах, отбросить балласт могущего принести пользу материала. Отрицательные результаты этого ложного идеала для современной литературы неисчислимы. В бессмыслице привыкли говорить о «лгуне от рождения», как говорят о «поэте от рождения». В том и другом случае неправильно. Как ложь, так и поэзия — искусство, искусство об единокровном характере, как сказал Платон, и требует добросовестных занятий и бескорыстной преданности, потому что они имеют свою собственную технику, как и более реальные искусства, живопись и скульптура, свою собственную субтильную тайну формы и красок, свои уловки и собственный артистический метод.
Как поэта мы узнаем по его субтильной мелодии слова, так и лгуна — по ритмическому богатству выражения, — но для обоих не является достаточным одно случайное вдохновение. Как везде, так и здесь упражнения усовершенствуют. В настоящее время, когда занятие поэзией распространилось настолько, что стоило бы ему противодействовать, ложь почти исчезла. Не один молодой человек вступает в жизнь с естественным порывом к преувеличению, порывом, который усиливается благодаря влиянию окружающей среды, формируется на лучших образцах, мог бы создать действительно нечто великое и восхитительное. Но, живя по правилам, такой человек мельчает. Он или впадает в пошлость неприятного скряжничества…
Кирилл. Однако, мой милый!..
Вивиан. Прошу не прерывать меня… Вот… или впадает в пошлость неприятного скряжничества или же начинает вступать в сношения со старшими, хорошо осведомленными. То и другое скверно влияет на его фантазию — как и вообще на всякую фантазию — и он начинает питать упорную и болезненную склонность к правде; он исследует каждое слово, произнесенное в его присутствии, противоречит постоянно младшим и, наконец, кончает на составлении повестей, которые так похожи на жизнь, что невероятно их считать возможными. И этот пример не представляет исключения; и если что-нибудь не укротит, а по крайней мере не ослабит нашей любви к фактам, то искусство в ближайшем будущем должно будет полинять, а красота исчезнет совершенно.
Даже у Роберта Стефенсона, восхитительного маэстро фантастической прозы, мы замечаем следы этого нового выступления, — ибо мы не умеем назвать это иначе. Стараясь создать истинно-правдивую историю, он в действительности лишает ее фактической истины; и кроме того The black Arrow настолько не артистичен, что не может гордиться ни одним анахронизмом. А Рейдер Хаггард, который действительно имеет, по крайней мере, имел когда-то, данные быть великим лгуном, так боится осуждения за гениальность, что, рассказывая нам что-нибудь чудесное, он чувствует себя обязанным изобрести личное мнение, которое помещает в примечании, в качестве трусливого подтверждения того, что он рассказывает. И другие писатели не многим от них отстают. Henry James считает, как видно, описывать фантастическое неприятной обязанностью и ради скучных сюжетов и недоступных «точек зрения» портит свой чудный научный слог, великолепную и едкую сатиру. — Hall Caine без сомнения старается быть талантливым; но он так кричит, что трудно услышать, о чем собственно говорит. — James Payn является виртуозом скрывать в искусстве то, что, говоря откровенно, недостойно нахождения. С пылом агента тайной полиции он выслеживает то, что всем давно уже известно. По мере чтения тревожное колебание автора становится даже неприятным. Солнечные лошади Williama Blacka не имеют силы подняться к солнцу. Они только устрашают вечернее небо ужасной оргией красок. Oliphant мило болтает о князьях, lawu-tennisach, домашнем обиходе и других научных вещах. Marion Crawford положил от себя на алтарь жертву в виде местного колорита. Он напоминает ту женщину из французской комедии, которая постоянно поет о le benu ciel d’Italie. Он приобрел способность провозглашать гнусным образом нравственные тенденции и всегда нас уверяет, что добро является добром, а зло — злом; по временам его деятельность становится даже созидательной. Действительно, подобные сочинения возможны только в Англии. Англия — родина бессмыслицы. Что же касается с каждым днем увеличивающейся школы писателей повестей и романов, которым светит солнце East End’у, то о них можно сказать только одно; они берут строгую жизнь и смешивают ее с грязью.
Во Франции дело обстоит не лучше, хотя столь ужасно-скучной вещи, как Robert Elsmere, там не создано. Гюи-де-Мопассан своей горькой, едкой иронией и твердым живым слогом обнажает жизнь из-под покрывающих ее лохмотьев, показывая ее гноящиеся раны и струпья. Он создает страшные трагедии, в которых выступают только смешные фигуры, и горькие комедии, которые вместо смеха вызывают слезы. Золя, верный своей высокопарной тираде: L’homme de genie n’a jamais d’esprit, решил доказать нам, что, не будучи гением, он тем не менее может быть скучным. И как великолепно ему это удается! С этической точки зрения его нельзя ни в чем упрекнуть. Он строго придерживается правды, и его описания во всем сходятся с жизнью. Что же еще требовать от моралиста? Мне совершенно непонятен тот нравственный гнев, с которым обрушиваются на Золя. Это попросту гнев ханжи, с котораго сорвали маску. Но в области искусств, что можно сказать в пользу автора таких произведений, как L’Assomoir, Nana и Pot-Bouille? Ничего решительно. Рескин когда-то сравнивал типы повестей Георга Элиота с пассажирами тарантаса, а по моему мнению герои в романах Золя будут почище. Автор превратил их в скучные пороки и еще более ужасные добродетели. И вообще вся их жизнь нас совершенно не интересует. Кто сочувствует их участи? От литературы мы требуем отличности, звучности, красоты и творческой силы. Мы не хотим неприятных и проникнутых отвращением описаний из жизни низших слоев. Я предпочитаю Додэ. Он обладает остроумием и занимательным слогом. Но в последнее время совершил литературное самоубийство. Кого может еще интересовать Delohelle со своим: Il faut lutter pour l’art, или Valmajour с нескончаемым соловьиным рефреном, или же, наконец, поэт из Iackor, бросающий свои mots cruels; кого они могут еще интересовать, когда vingt ans de ma vie littéraire изменили миру тем, что все эти типы взяты из жизни? Для нас, по крайней мере, они потеряли всю свою живительную силу и те малочисленные достоинства, которыми обладали прежде. Единственно правдивы — те герои, которые никогда не существовали; если же писатель уже опустился настолько, что должен брать действующих лиц для своих произведений из жизни, то пусть, по крайней мере, придаст им характер творческой фантазии, а не кичится тем, что дает нам копии. Что же касается Поля Бурже, маэстро психологического романа, то он находится под влиянием неприятной иллюзии, что современных мужчин и женщин можно проанализировать до мельчайших подробностей. А между тем у людей хорошего общества — Бурже очень редко оставляет Faubourg St. Germain, разве только в том случае, когда едет в Лондон — ну вот у людей хорошего общества единственно интересным является та маска, которую каждый из них носит, а не действительность, скрытая под маской. Это — печальное явление, но мы все из одного и того же материала. В Фальстафе мы находим много Гамлетовского и обратно. Средневековый рыцарь подвергается припадкам меланхолии, а над молодым властвуют приступы грубого настроения. Приметы, которыя нас разделяют, случайны: они находятся в зависимости от разнообразия костюма, способов обращения, звука голоса, религии, наружности, привычек и т. д. Чем больше анализируют людей, тем скорее анализ оказывается излишним. Но рано или поздно доходят, однако, до этого ужасного уродства, которое называется человеческой природой. Действительно, кто только имел сношения с бедняками, тот знает хорошо, что человеческое милосердие является не столько поэтической, сколько унизительной и неприятной действительностью; если писатель хочет во что бы то ни стало анализировать слои населения, то пусть уже лучше говорит о девушках, продающих спички, и об уличных торговцах. Но, милый Кирилл, я не буду много распространяться об этом. Я согласен, что современные римляне имеют и хорошие стороны, хотя тем не менее, в целом они невозможны для чтения.
Кирилл. Твои взгляды интересны, хотя, мне кажется, не всегда верны. Быть может потому, что я люблю и Deemster’a, и The daugther of Ilelli, и Le Disciple, Mr. Isaac, a Robert’ом Elsmer’ом даже восхищаюсь, хотя и не считаю его серьезным. Когда он разрешает вопросы, волнующие умы глубокомысленных христиан, он смешон и стар. Это попросту Literature and Dogma Арнольда без примеси литературы. Он остается позади своего времени, точно так же, как Evidence Paley’a и система Colenson’a о происхождении библии. И столь же незавидную роль играет несчастный рыцарь, торжественно возвещающий о заутрене, которая давно уже прошла, и настолько не понимающий ее истинного значения, что согласен оставить без внимания прежнее положение вещей, если только будет фигурировать под новым именем. Но, несмотря на это, роман содержит несколько интересных карикатур и много великолепных цитат, а греческая философия по временам ослащает горькую пилюлю фантазии автора. Я выражаю свое изумление, что ты не вспомнил двух писателей, которых постоянно читаешь: Бальзака и Мередита. Они, кажется, оба — реалисты.
Вивиан. Мередит! Кто сумеет его охарактеризовать? Его слог — это хаос, который пронизали молнии. Как писатель, он завоевал все, кроме языка; как автор романов, он все умеет — только не рассказывать, а как артист, он обладает всеми достоинствами, кроме ясности. Кто-то у Шекспира, — кажется, что Toucliston — говорит о человеке, который разбивает свои члены собственным остроумием: и я полагаю, что таким же образом можно охарактеризовать метод Мередита. Но как бы то ни было он — не реалист, в крайнем случае, я назвал бы его ребенком реализма, который очень поверхностно знает своего родителя. По собственному выбору он сделался романистом. Он не хотел унизиться фетишизмом, и хотя его ясное мышление не взбунтовалось против крикливого реализма, его слог дал ему возможность удержать жизнь в надлежащем расстоянии. Благодаря слогу он окружил свой сад терновым забором, который покрыт пурпуром великолепных роз.
У Бальзака же странным образом сочетается артистический темперамент с научным духом. Последний он заповедал своим ученикам, а первый остался его исключительной собственностью. Разница, которая является между L’Assimois Золя и Бальзаковскими Illusions Perdues есть именно разница между мертвым реализмом и творческой действительностью. «Все типы Бальзака, — говорит Бодлер — дышат тем же самым жизненным пылом, которым был проникнут их создатель. Все его вымыслы носят характер снов. Каждый его герой, это оружье, наделенное волей победителя. Самый слабый индивидуум обладает гениальностью».
Вивиан. Последовательное изучение Бальзака превращает наших друзей в тени, а их знакомых в тени теней. Его герои живут пламенной, огненной жизнью. Они овладевают нами, разрушая все сомненья. Одной из самых великих трагедий моей жизни является смерть Lucyau’a de Rubempre. Я еще не вполне освободился от этой пронизывающей печали. Она властвует надо мной в моменты высшей радости и часто заглушает взрывы смеха. Но Бальзак — не реалист, точно так же, как и Гольбейн. Он создавал жизнь, а не ее копию. Однако нужно сознаться, что он слишком много обращал внимания на модернизм, благодаря чему и не оставил ни одного произведения, которое, как шедевр, можно было бы поставить рядом с Salambo, или Viconte de Bregelonne.
Кирилл. Значит, ты противник модернизма?
Вивиан. Да. Слишком высокие цены он ставит на сравнительно низкие результаты. Чистая модернистическая форма имеет в себе что-то обыкновенное. Общество думает, что если оно занимается непосредственно своей средой, то и искусство также должно заниматься ею и сделать ее своим содержанием. А между тем то обстоятельство, что общество интересуется этой частью жизни, исключает последнюю из области искусства. Единственно красиво, как кто-то сказал, это то, что нас совершенно не интересует. Если же что-нибудь нам необходимо или приносит нам пользу, вызывает в нас печаль или радость, любовь или ненависть, одним словом составляет часть нашей жизненной сферы — то этим самым оно остается вне области искусства. К предмету искусства мы должны более или менее относиться равнодушно, а, во всяком случае, мы не должны поддаваться влиянию симпатий, предрассудков или других пристрастных чувств. Гекуба в корне вещей для нас совершенно безразлична, а поэтому ее страданья являются благодарным трагическим мотивом. Я не знаю в области литературы ничего более удручающего, чем артистическая карьера Charles Reade’a. Он написал единственную книжку: The Cloister and the Hearth, книжку, которая стоит выше Romo’la и Daniel’a Derond’a; а остальную часть жизни употребил на глупые модернистические усилия, стараясь обратить внимание общества на положение наших тюрем и сумасшедших домов. Уже Charles Dickens действовал удручающе, когда обращался к нашему сочувствию для пожертвований устава о бедных, но Charles Reade — артист, ученый, человек, который действительно чувствует прекрасное, а между тем бичует злоупотребления общественных учреждений, словно первый памфлетист какого-нибудь сенсационного журнала — это зрелище, которое даже у ангелов должно вызвать слезы. Верь мне, Кирилл, что требование модернизма формы и содержания — абсолютно ошибочное. Одеяния муз мы заменили обыкновенной будничной одеждой и проводим наши дни на грязных улицах и отвратительных предместьях наших безобразных городов в то время, как место наше на горе возле Аполлона. Действительно, мы — переродившаяся раса, а первородство продали за блюдо фактов.
Кирилл. В том, что ты сказал, много верного. Если мы и прочитываем с удовольствием произведение в модернистическом стиле, тем не менее, мы редко получаем артистическое наслаждение при вторичном чтении. А это, кажется, является наилучшей меркой того, что собственно принадлежит к истинной литературе. Если какое-нибудь произведение нельзя прочесть с удовольствием несколько раз, то это доказывает, что его вообще не стоило читать. А каков твой взгляд на возвращение к жизни и к природе? Это, ведь, то универсальное средство, которое нам постоянно рекомендуют.
Вивиан. Я готов ответить тебе сейчас же на твой вопрос, хотя это и находится в другом отделе моей статьи; ну, слушай:
…Со всех сторон раздаются возгласы: вернемтесь к жизни и к природе; они возродят искусство, вольют пурпурную кровь в его жилы, окрылят его ноги и придадут силу ладоням. Но, к сожалению, на ложную дорогу ведут эти честные усилия. Природа всегда остается позади своей эпохи. А жизнь?.. — она, именно является истребителем искусства, врагом, уничтожающим его пашни.
Кирилл. Что ты хочешь сказать словами, что природа всегда остается позади своей эпохи?
Вивиан. Да, быть может смысл этой фразы не совсем ясен. Я объясню тебе это подробнее. Благодаря тому, что в природе мы видим только плохой, естественный, простой инстинкт в противоречии с осведомленной культурой, то созданное под этим влиянием произведение всегда будет отдавать прожитой эпохой. Одна щепотка природы связывает целый мир в узел родства, но две щепотки должны испортить каждое произведение искусства. С другой стороны, принимая природу за сумму внутренних явлений, мы открываем в ней только то, что сами вкладываем. Сама же она совершенно ничего не дает. Wordsworth пошел к озерам, однако не научился их воспевать. В камнях он нашел только то, что сам в них вложил. Он прошел, словно проповедник, всю страну, но истинно хорошие произведения он создал только тогда, когда вернулся не к природе, а к поэзии. Поэзия дала ему Laodami’ю, чудные сонеты и великолепную Srent ode. Природе же он обязан такими произведениями, как Marthr Ray и Peter Bell, а также обращением к заступу Mr. Wil-Kinzon’a.
Кирилл. Я охотнее верю во «вдохновение, плывущее из весеннего бора», хотя, конечно, артистическое достоинство такого вдохновения находится в зависимости единственно от сущности души, так что возвращение к природе попросту означало бы развитие редкого индивидуума. С этим ты, конечно, согласен? Но продолжай дальше.
Вивиан (читая). "Отвлеченную декорацию искусство начинает фантастическим творчеством, интересуясь только тем, что наверно и не существует. Это — первый фазис искусства. Затем жизнь, ослепленная этим новым чудом, требует входа в заколдованный круг. И искусство берет жизнь в качестве сырого материала, которым пользуется, изменяет ее, преображает, не принимая совершенно во внимание фактов, фантазирует, мечтает, ставя между собою и действительностью непреодолимые преграды из великолепного слога и декоративной, идеальной творческой системы. В третьем фазисе своего развития — жизнь приобретает перевес и загоняет искусство на дикие бездорожья. Это — настоящее декадентство, за которое мы в настоящее время и страдаем.
"Присмотримся, например, к английской драме. Сначала в руках монахов драматическое искусство было отвлеченным, декоративным и мифологическим. Затем оно приняло себе в услужение жизнь й некоторые ее внешние формы; создало мир существ, совершенно новых, страдания которых превосходили все человеческие страдания, а радости оставили далеко за собою высшее счастье любовников; оно создало существа со страстью титанов и спокойствием богов, с уродливыми пороками и большими качествами. Этих существ оно наделило речью, отличной от обыкновенной, языком, звучащим мелодичной, волнообразной рифмой и великолепным благодаря торжественности тона, блестящим вследствие обилия чудных слов, словно драгоценностями, богатым возвышенностью полета. Оно нарядило своих детей в чужие одежды и дало им маски, и по его велению старый мир восстал из своего мраморного гроба. Новый Цезарь ступал по улицам воскресшего Рима, а челн новой Клеопатры с пурпурными парусами и с веслами мчался по новым водам навстречу Антонию. Старые мифы, легенды и чародейства приняли образ и жизнь. Деяния мира на-ново были записаны, и не было ни одного драматурга, который бы не знал, что целью искусства является не простая правда, а применение разнородной красоты. И они были вполне правы, потому что искусство, в действительности, — форма преувеличения.
«Однако, жизнь быстро уничтожила совершенство формы. Уже у Шекспира мы можем видеть начало этого конца. Оно проявляется в постепенном нерадении к белому стиху, в перевесе прозы, в чрезмерной заботе о правдивости характеров. Все отрывки у Шекспира — а их очень много — в которых язык обыкновенен, тривиален, тяжел, фантастичен и даже порой неприличен, явились только по вине жизни, вызывающей свое собственное эхо и отбрасывающей вмешательство красивого слога, благодаря которому исключительно выражение жизни могло сделаться сносным. Как артист, Шекспир не без пятна. Слишком охотно он бросается к жизни и заимствует у нея естественные звуки. Он забывает, что искусство, которое лишается артистических средств, этим самым лишается всего. Гёте где-то говорит: In der Beschrankung geizt sich erst der Meister.
A этим ограничением, существенным условием всякого искусства является стиль. Мы не будем больше останавливаться на реализме Шекспира; мы хотели только показать, что искусство уже со времен Якова и Елизаветы содержало в себе разрушительный элемент. Шекспир, откровенно говоря, приобрел знаменитость — но он пользовался жизнью в качестве сырого материала, а за то другие тогдашние артисты--слабы, потому, что они пользовались жизнью, как артистической формой. Неминуемым следствием пользования, средствами подражательными вместо творческих, этого отречения от поэтической формы явилась современная английская мелодрама. Герои в этих драмах говорят на сцене так, как будто действуют в обыденной жизни; взятые непосредственно из жизни до мельчайших подробностей, оне показывают всю его тривиальность; в движениях, в своем поведении, в одежде, в способе держаться они следуют настоящим людям; они смело могли бы ехать в вагоне третьего класса, не обращая ничьего внимания! И несмотря на все это--как невыносимо скучны эти драмы! Они даже не передают того впечатления действительности, которое является их целью и единственным оправданием их существования. Вот система, натурализм является чем-то превратным.
То, что относится к драме и роману, мы можем также применить и к тем произведениям, которые назвали декоративными. История этих произведений в Европе полна борьбой ориенталистической философии с ее гордым презрением к подражанию, любовью к артистическому соглашению, отвращением к слепому раскрытию действительности — полна этой борьбой ориенталистической философии с нашим подражательным порывом. Где только ориентализм приобрел перевес или через непосредственное противодействие, как в Безансоне, Сицилии и Испании, или же в других частях Европы вследствие влияния крестовых походов, — везде появлялись прекрасные произведения творческого духа, превратившие реальную жизнь в искусство и обогатившие ее великолепными, еще неизвестными новыми элементами. В то же время возвращение к жизни и природе делало наше творчество всегда обыкновенным, банальным и не интересным. Новые обои, полные преувеличенных эффектов, с громадными, но излишними пространствами неба, — все это, выработанное со всей мелочностью натуралистического метода, лишено настоящей красоты. Живопись на стекле, столь распространенная в Германии, попросту отвратительна. В Англии начинают выделывать недурные ковры, но только благодаря тому, что мы вернулись к системе и духу ориентализма. Наши ковры и плафоны даже для филистера сделались предметом смеха, только вследствие своего мелочного, угнетающего реализма, бессмысленного культа природы и рабского открытия предметов, подверженных впечатлению чувств. Один изобретательный магометанин однажды сделал следующее замечание; Вы, христиане, так стараетесь изменить смысл четвертой заповеди, что никогда еще не подумали об артистическом использовании второй. И он вполне прав; в переносном смысле его слова звучат: истинным маэстро искусства является не жизнь, а само искусство».
Теперь я прочту тебе ту часть моей статьи, которая, как мне кажется, очень метко разрешает этот вопрос.
"О поэтах мы говорить не будем, так как за исключением Wordsworh’a они остались верными своему возвышенному назначению.
Но в произведениях Геродота, котораго, несмотря на бессильные и неблагородные усилия со стороны современных псевдо-ученых, можно было бы назвать «отцом лжи»; в речах Цицерона и жизнеописаниях Светона; в самых лучших отрывках Тацита; в естественной истории Плиния; во всех старых хрониках; в житиях святых; в описаниях происшествий Марко Поло; в великолепных Rokigirum and Ostentorum Chronikow Iycosthcnes’a; в автобиографии Бенвенуто Челлини; в дневниках Casanow’ы; в History of the Bregue Дэфоэ; в телеграммах Наполеона и в произведениях нашего Карлейля, French Revolution котораго является замечательной исторической повестью из всех, которые когда либо были написаны, — во всех тех документах человеческого духа факты или занимают второстепенное место или же вследствие своей бессмысленности совершенно отсутствуют. В настоящее же время все подвергнулось перемене. Факты не только приобрели основательное место в династиях, но и вторгаются в область фантазии и торжественно вступают в царство поэзии. Везде чувствуется их леденящее дыхание, они понижают уровень общества. Суровый ток Америки, ее материализм, равнодушие ко всему, что овеяно поэзией, недостаток фантазии и высоких недостижимых идеалов следует объяснить только тем обстоятельством, что народным богатырем был выбран человек, который, по собственному признанию не способен ко лжи; и нет преувеличения в том, что рассказ о Джордже Вашингтоне и Вишне в короткое время принес гораздо больше вреда, чем какая-нибудь моралистическая новость в целой всемирной литературе,..
Кирилл. Но, мой милый!…
Вивиан. Я тебя уверяю, что это правда, и самым комичным из всего этого является то обстоятельство, что рассказы о вишне — сказка. Однако не думай, что я не верю в артистическую будущность Америки или нашего отечества. Но слушай дальше:
"Мы не сомневаемся, что еще перед наступлением нового века должна произойти решительная перемена. Общество, утомленное поучительной повестью людей, лишенных как способности к преувеличению, так и поэтического мышления; соскучившейся компанией интеллигентов, воззрения которых всегда согласны с действительностью, а убеждения постоянно принимают оттенки правдоподобия, — правда, они находят услужливых филистеров, готовых их поддержать, --общество, не будучи в состоянии переносить подобного положения вещей, рано или поздно должно будет вернуться к брошенному своему проводнику, чистому лгуну. Кто был первым поэтом, который, хотя и не принимал никогда участия в этой охоте, однако, в вечерний час рассказывал изумленным отшельникам, как из пурпурного мрака зеленой пещеры он вытащил megatherium’a или победил мамонта, унося в качестве добычи золотистые его кости, --кто был этим первым фантазером, того мы не знаем, точно так же, как это не может констатировать никто из современных антропологов, несмотря на всю гордость своим знанием. Не обращая внимания на его имя и происхождение, тот человек без сомнения был истинным творцом общественных отношений. Ведь цель лгуна — оправдывать, приводить в восхищение. Он является настоящим очагом цивилизованного общества, и без него самое пышное торжество во дворце аристократа будет таким же скучным, как публичная лекция в Royal Society, или прения в обществе Incorporated Authors, или, наконец, фарс Бурнанда.
И не одно только общество встретит его с радостью. Искусство, вырвавшись из казематов реализма, выбежит к нему на встречу и поцелует его в чудные, лживые уста, зная отлично, что он один только понял великую тайну всех его проявлений, — тайну, что правда является единственно и исключительно вопросом формы. Жизнь же--плохая, правдоподобная, скучная, человеческая жизнь-- усталая от бесконечного повторения самой себя по воле Герберта Спенсера, ученых историков и всех рачительных людей, производящих выяснения и занимающихся статистикой, --последует за ним в молчании своей обычной непринужденной походкой, стараясь воспроизвести часть тех чудес, о которых он будет рассказывать.
Без сомнения всегда найдутся критики, которые, подобно рецензенту из Saturday Review, начнут бранить создателя чарующих рассказов, найдя в них недостаточное знакомство с естественной историей; они осудят произведения фантазии благодаря отсутствию собственной фантазии, с испугом поднимут вверх руки, выпачканныя чернилами, если достопочтенный джентльмен, который никогда не выходил из-за ограды своего сада, напишет восхитительные впечатления о путешествии, как Sir John Mandeville, или же покажет деяния мира, как великий Raleigh, не имея понятия о всем историческом прошлом. Для собственного оправдания он будет прятаться за щитом того маэстро, который создал Prospera, колдуна, прибавив ему в услужение Калибана и Ариэля; того, который у коралловых рифов заколдованного острова вслушивался в трубы тритонов, а в роще около Афин — в песни русалок; того, который вел бледные хороводы царских домовых на туманные покатости Шотландии, а в пещере скрывал Гекату и ее чернокнижных сестриц. И будут как всегда ссылаться на Шекспира, бесконечно цитируя этот избитый отрывок об искусстве, отражающем природу, забывая совершенно, что Гамлет пользуется этим роковым афоризмом только для того, чтобы всех присутствующих убедить в решительном своем невежестве в области искусства.
Кирилл. Гм..! Пожалуйста, дай мне еще одну папироску.
Вивиан. Мой милый, что бы ты ни говорил, этот отрывок будет всегда только драматической уловкой, и его нельзя считать выражением артистических взглядов Шекспира точно так же, как и декламацию Яго нельзя считать выражением этических взглядов поэта. Но выслушай до конца:
«Искусство может усовершенствоваться только при помощи самого себя, а не под влиянием каких бы то ни было внешних причин. Сходство с видимым миром для суждения о нем не играет никакой роли. Оно скорее является занавесом, чем зеркалом. Оно обладает цветами, которых не знали леса, птицами которые никогда не жили в чаще деревьев. Оно создает мир и уничтожает; при помощи пурпурной нити оно может снять месяц с неба. Ему принадлежат „формы, которые правдивее, чем живые люди“ и великие прообразы, живые воплощения которых являются едва слабыми копиями. Природа, по его взглядам, не имеет никаких законов. Оно творит чудеса, когда является у него желание, и вызывает омерзительных уродов из бездны; оно покрывает миндальное дерево в суровую зиму цветами, а золотые колосья хлеба покрывает пухом из снега. По его велению, мороз прикладывает свои серебряные пальцы к горячим устам лета, и крылатые львы выходят из своих мрачных ливийских пещер. Дриады любопытным взором смотрят на него из гущи, а загорелые фавны ему усмехаются. Божества с соколиными головами преклоняются перед ним и кентавры гарцуют вокруг него.
Кирилл. Это мне нравится. Я, кажется, вижу все то, о чем ты только что говорил. Это уже конец?
Вивиан. Нет. Еще следует один отрывок чисто практического характера. Он даст несколько способов воскресить забытое искусство лжи.
Кирилл. Но прежде, чем ты его прочтешь, разреши мне один вопрос. Что ты понимаешь под словами: жизнь, „плохая, правдоподобная, скучная человеческая жизнь“ старается идти по следам искусства? Я согласен с тобою, что на искусство нельзя смотреть, как на зеркало. Ты полагаешь, что это было бы уравнение роли гения с простым фотографическим аппаратом. Но ты ведь не хочешь сказать, что жизнь копирует искусство, что она является зеркалом, а искусство — действительностью.
Вивиан. Именно это. На первый взгляд это кажется парадоксом--а парадоксы всегда опасны--однако мнение, что жизнь копирует искусство в гораздо большей степени, чем искусство — жизнь, является верным. Мы все в Англии могли бы наблюдать, как странный и очаровательный тип красоты, созданный двумя истинными художниками, до такой степени повлиял на жизнь, что, сколько бы раз мы ни находились в многочисленном обществе или на художественной выставке, нас поражают то таинственные глаза, о которых мечтал Россетти, то длинная, белая шея, четырехугольная борода, волнистые волосы, которые так пламенно любил художник, то нежная женственность „The Golden Stair“, то розовые уста и томная красота „Laus Amoris“, то бледное от страсти лицо Андромеды, худощавые руки и звучный голос Вивиана из „Merlin’s Dream“. И так было всегда. Великий художник создает известный тип, а жизнь старается подражать ему, обратить в популярную форму, словно предприимчивый издатель. Ни Гольбейн, ни Ван-Дик не нашли в Англии того, что они нам дали. Они принесли свои типы с собою, а жизнь со своей подражательной способностью доставила им только модели. Греки это знали благодаря своему артистическому чутью, и в комнате молодой девушки ставили статую Гермеса или Аполлона, чтобы, глядя на произведения искусства, она в минуты удовольствия и боли рождала детей столь же красивых. Они знали, что жизнь воспринимает у искусства не только выражение одухотворенности, глубину мысли и чувства, спокойствие души и томление, но что и в отношении линий и красок она может соображаться с искусством и открывать одинаково как достоинства Фидия, так и грацию Праксителя. Это объясняет их презрение к реализму. Они ненавидели его по чисто общественным причинам; они чувствовали, что реализм безусловно безобразит человека, и были правы.
Мы стараемся об улучшении расы при помощи чистого, здорового воздуха, солнца, хорошей воды и отвратительных голых бараков, которые представляют собою обиталища бедным слоям населения. Но, ведь, все это может повлиять только на укрепление здоровья, а не на создание красоты. Для этого необходимо искусство, и истинными учениками великого учителя являются не его подражатели, а те, которые сами себя воспитывают на образах его произведений. Одним словом; жизнь является самым лучшим и единственным учеником искусства.
То же самое можно сказать и относительно литературы. Самой живой и вместе с тем самой тривиальной иллюстрацией может послужить поведение тех подростков, которые, начитавшись приключениями Jack’a Steppard’a или Dick’a Turpin’a, обворовывают несчастных торговок овощами, ночью врываются в кондитерские или же, надев черные маски, пугают в предместьях холостыми выстрелами почтенных джентльменов, возвращающихся из города. Это любопытное явление регулярно повторяется после каждого нового издания одной из поименованных книжек; общество обыкновенно объясняет это влиянием литературы на воображение. Но мысль эта неверна; воображение прежде всего является творческим и постоянно ищет для себя новых форм. Эти мальчики-бродяги — неминуемый результат подражательного инстинкта жизни; они являются проявлением жизни, всегда и везде копирующей искусство. То же самое повторяется в более широких размерах на всем протяжении жизненной линии. Шопенгауэр дал нам анализ пессимизма, характерного для современного мышления, но создал пессимизм Гамлет. Мир сделался печальным только потому, что марионетка, пущенная Шекспиром, когда-то страдала меланхолией. Нигилист, этот удивительный мученик без веры, идущий на эшафот без энтузиазма и умирающий за то, во что не верит, — продукт единственно литературы. Его создал Тургенев, а закончил Достоевский. Робеспьер воспитался на картах Руссо точно так же, как Народный Дворец) родился из осколков романа. Поэзия всегда опережает жизнь; последняя ее копирует, изменяя согласно своим целям. Девятнадцатый век, насколько мы его знаем, в большей своей части является открытием Бальзака. Мы только примечаниями и излишними рассуждениями усовершенствуем каприз, фантазию или творческую мечту литературы. Я когда-то спросил закадычную подругу Теккерея, была ли Becky Sharp создана по модели. Она мне объяснила, что Веску является плодом фантазии, но психологию характера поэту подсказала какая- то гувернантка, исполняющая обязанности компаньонки у очень эгоистичной и богатой старой дамы в окрестностях Rensington Square. Я спросил о дальнейшей участи этой гувернантки; оказалось, что она странным совпадением по истечении нескольких лет после появления Vanity Fair сбежала с племянником старой женщины и в течение некоторого времени производила в обществе большую сенсацию, напоминая во всем Mrs. Rawdon Crawley. Потом она сбилась с пути, исчезла с континента и только от времени до времени появлялась в Монте- Карло и в других игорных притонах. Благородный же джентльмен, который того же чувствительного автора вдохновил создать роль полковника Newcome, умер спустя несколько месяцев после появления четвертого издания Newcomes, и последним его словом было: ,,Adsum».
А вот и другой пример. Вскоре после выхода интересного психологического произведения о трансформации Стивенсона, мой приятель, Mr. Hyde, находился как-то в северной части Лондона и, желая как можно скорее добраться до станции железной дороги, пошел каким-то переулком, но заблудился в лабиринте узких улиц, подозрительных на вид. Раздраженный, он быстро зашагал; вдруг из-за соседнего перекрестка выбежал ребенок и, столкнувшись с ним, упал на мостовую; Mr. Hyde не успел остановиться и перешагнул через его тело. От испуга, а быть может и от боли ребенок закричал; моментально вся улица была запружена простонародьем, которое выползло из своих жилищ, словно муравьи. Его окружили, спрашивая об его имени. Он хотел было уже назвать себя, как вдруг вспомнил подобный эпизод в повести Стивенсона. И сознание, что он лично пережил эту сцену, случайно совершив то же самое, — это сознание наполнило его таким страхом, что он изо всех сил пустился бежать. За ним бросились в погоню, тогда он влетел в аптеку, двери которой были настежь открыты, и тут какому-то молодому провизору объяснил, что произошло. Гуманная толпа за известное денежное вознаграждение сняла осаду с аптеки, и тогда только мой приятель оставил свое убежище. Выходя, он бросил взгляд на медную табличку, которая блестела на дверях аптеки. Он прочитал на ней имя: «Jekyll». По крайней мере, ему так показалось.
Но в этом случае подражание явилось случайным. В примере, который я теперь приведу, оно было вполне сознательным. В 1879 году — в этом году я окончил оксфордский университет — во время приема у министра иностранных дел я познакомился с женщиной необычайной экзотической красоты. Мы подружились. Но она меня заинтересовала не красотой, а своим характером, вернее говоря, абсолютной неуловимостью этого характера. Она не обладала никакой определенной индивидуальностью, но умела со сказочною легкостью представлять самые разнообразные типы. По временам она совершенно отдавалась искусству, обращала свою квартиру в мастерскую, причем проводила обыкновенно два, три дня в неделю на выставках и в музеях. То опять начинала увлекаться скачками, наряжалась в спортсменский костюм и по целым дням страстно говорила о тотализаторе. От поры до времени она пренебрегала религией в пользу месмеризма, месмеризмом — для политики, а политику бросила в угоду мелодраматическим удовольствиям филантропии. Одним словом, это была одна из протеевских натур; но насколько был изумительным бог моря, замеченный Одиссеем, настолько же она была неусовершенствована в своих метаморфозах. — Однажды в одном из французских журналов начала печататься какая-то повесть; в то время я читал подобного рода фельетоны. Я отлично помню, в какое изумление меня привел отрывок, дающий характеристику героини. Она была так похожа на мою приятельницу, что, когда последняя прочла этот отрывок, была страшно поражена подобным сходством. Нужно тебе сказать, что это был перевод произведения какого-то давно умершего русского писателя — а поэтому моя знакомая не могла быть прототипом героини повести. Спустя несколько месяцев я попал как-то в Венецию и там в библиотеке гостиницы увидел этот французский журнал. Желая узнать дальнейшую судьбу героини, я окончил эту повесть. Кончилась она довольно печально, бегством этой девушки с каким-то молодым человеком, который стоял гораздо ниже ее и по уму, и по характеру. В тот день, помню, я писал моей приятельнице о Bellini, о чудном мороженом в Cafe Florio, а также об артистическом значении гондол. В post-scriptum я прибавил, что героиня повести кончила очень глупо. Не помню теперь, чем я руководствовался, когда это писал, но зато великолепно вспоминаю, какой страх меня охватил при мысли, что моя приятельница может поступить точно так же. И действительно, прежде еще чем мое письмо пришло к ней, она бежала с каким-то человеком, который ее через полгода бросил. В 1884 году я случайно встретил ее в Париже, где жила она тогда с матерью. На мой вопрос, повлияла ли эта повесть на ее решение, она мне сказала, что чувствовала непобедимое стремление, которое влекло ее шаг за шагом за героиней, по ее удивительным, роковым путям, и что ожидание последних глав повести наполняло ее лихорадочным беспокойством. Когда они появились, она решила, что должна их сама пережить, а поэтому так и поступила. — Это является лучшим примером, доказывающим существование подражательного порыва жизни, о котором я дальше говорил — пример неопровержимый и в высшей степени трагический.
Однако я не желаю больше задерживаться на частных случаях. Личные опыты — очень ограничены и лукавы. Я хотел только показать, что жизнь в гораздо большей степени подражает искусству, чем искусство — жизни, и я уверен, что ты со мной согласишься. Жизнь является перед искусством с зеркалом и копирует какой-нибудь необыкновенный тип, созданный живописцем, скульптором или мечтой поэта. Говоря философским языком, базисом жизни, энергией жизни — как сказал бы Аристотель — является попросту борьба за соответственное выражение. Искусство постоянно создает самые разнообразные формы, которые делают возможным достижение этого выражения; жизнь же их заимствует и изменяет, очень часто даже во вред самой себе. Молодые люди совершали самоубийства, потому что Rolla был самоубийцей, они лишали себя жизни только потому, что и Вертер сделал то же самое. Подумай только, насколько каждый из нас подражает Христу или Цезарю.
Кирилл. Эта теория, действительно, очень оригинальна; но для полного обоснования ты должен доказать, что природа точно так же, как и жизнь, является подражателем искусству. Можешь ли ты это сделать?
Вивиан. С удовольствием, мой милый.
Кирилл. Следовательно, природа подражает живописцу и у него набирает свои силы и краски?
Вивиан. Без сомнения. Кто, если не импрессионисты, создал эти чудные темные туманы, которые стелются по нашим улицам, затемняя свет газовых ламп и превращая дома в уродливые тени? Кому, если не им и их учителю, мы обязаны этими чарующими серебристыми туманами, которые висят над нашими реками, скрывая в своих колеблющихся очертаниях и высокий круглый мост, и лодку, которая бежит по течению реки? Большая перемена, которая произошла в климате Лондона за последние десять лет, является единственно и всецело произведением этой замечательной артистической школы. Ты улыбаешься. Но взгляни на этот вопрос с научной или метафизической точки зрения и тогда ты увидишь, что я прав. Что такое природа? Природа — не праматерь наша, которая нас родила; она только наш продукт. Наш мозг вызывает ее к жизни. Предметы существуют потому что мы их видим, но то обстоятельство, как мы видим и что мы видим, находится исключительно в зависимости от искусства, которое имеет на нас влияние. Большая разница, смотреть на предмет или видеть его. Мы до тех пор не обращаем на него внимания, пока не заметим его красоты. Только тогда начинается его существование. В настоящее время люди видят уже туманы, но не потому, что они существуют, а по той простой причине, что поэты и художники открыли нам таинственную красоту этого явления. Вероятно, туманы существовали в Лондоне от веки веков.
Я даже в этом убежден. Однако их никто не видел, а поэтому мы о них и ничего не знали; они не существовали, пока их не открыло искусство. В настоящее время, нужно признаться, туманы превратились в чистое наказание. Известная часть писателей преувеличенным реализмом вызывает у бедных впечатление бронхита.
Там, где культурный человек находит артистическое удовольствие, некультурная личность подвергается опасности простудиться. А потому мы должны стараться, чтоб искусство свои чарующие глаза обратило в другую сторону. Впрочем, оно уже это сделало само. Белое, дрожащее солнечное светило, которое мы теперь видим у французов, с изумительным отражением беспокойных фиолетовых теней — это последняя фантазия искусства, скопированная природой прямо подозрительно. Прежде она фотографировала Corot’a и Doui ligny’n. а теперь дает нам великолепных Mone’тов и Pisar’ов. В некоторые моменты — правда они редки, но все-таки повторяются от времени до времени — природа становится совершенна модернистической. Ясно, что ей не всегда можно доверять, тем более, что 'положение, которое оно занимает, роковое. Искусство, создавши единственный в своем роде и несравнимый эффект, переходит к другим; природа же тотчас забывает, что подражание также может быть бесчестием, и повторяет один и тот же эффект до тошноты. Теперь, например, ни один действительно цивилизованный человек не будет восхищаться заходом солнца. Заход солнца совершенно вышел из моды. Он принадлежит тому времени, когда Тюрнер был последним выразителем искусства. Восхищение заходом солнца является несомненным доказательством деревенщины. Тем не менее, это явление существует. Вчера вечером Mrs. Arundel неотступно просила, чтоб я подошел к окну и восхищался «чудным вечерним небом». Конечно, я должен был это сделать; она принадлежит к тем немного ограниченным чарующим женщинам, которым немыслимо в чем-либо отказать. И что же я увидел? Второразрядного Тюрнера со всеми ошибками живописца, доведенными до карикатуры. Впрочем, я должен сознаться, что и жизнь повторяет ту же ошибку. Она неоднократно создает лживых Bene’сов и Vautrin’ов точно так же, как природа в один прекрасный день одаряет нас сомнительного качества Cnyp’ом, а в другой раз проблематическим Руссо. А подобные фальсификации, когда их совершает природа, нас раздражают. Они кажутся нам глупыми, смешными и лишними.
Лживый Vautrin может нас еще забавлять, но проблематический Снур невыносим. Я не хочу судить слишком строго природу; мне было бы только желательно, чтобы канал около Hestings не напоминал так часто Генриха Мура — серый жемчуг с желтыми светящимися лучами. Но, все-таки, когда искусство сделается более разносторонним, то и природа также будет более разнообразной. Факт, что природа подражает искусству, не опровергают теперь непримиримейшие противники этой теории. Это — единственная связь между ней и цивилизованным человеком. Итак, согласен ли ты с моим мнением?
Кирилл. К своему неудовольствию — да, — но тем лучше для тебя. Но согласившись даже с этим удивительным подражательным стремлением в жизни и природе, ты должен признать, что искусство выражает как чувственный, так и интеллектуальный характер своего времени, этическое и общественное направление среды, под влиянием которой оно возникло.
Вивиан. Никогда. Искусство никогда не выражает ничего кроме самого себя. Это — сущность моей новой эстетики; именно это еще в большей степени, чем внутренняя связь между формой и содержанием, о которой говорит Pater — это, именно, делает музыку типом всех других искусств. Понятно, что равно, как целые народы, так и отдельные личности благодаря здоровой естественной суете, которая составляет тайну существования, всегда себе льстят, что они являются теми, о которых говорят музы; и всегда в спокойном достоинстве искусства они замечают отражение своих собственных кричащих страстей, забывая совершенно, что певцом жизни является не Аполлон, а Марс. Вдали от действительности, отвергнув взоры от мрачной темноты, искусство объявило собственное свое совершенство, а изумленная толпа смотрит на красивую тысячелистную розу, которая сама распустилась, и обманывает себя тем, что это ее дела, выражены в новой форме. Но дело обстоит иначе. Высшее искусство отбрасывает бряцание всего человеческого, приобретая больше прибыли от новых средств и свежих материалов, чем от энтузиазма во имя искусства, возвышенной страсти и развития человеческой любознательности. Его прогресс чисто органический. Оно никогда не является символом какой-нибудь эпохи; время является его символом.
Даже те, которые считают искусство отражением какой-нибудь эпохи, страны или народа, должны согласиться с тем обстоятельством, что чем больше искусство склоняется на сторону подражания, тем менее отражает дух времени.
Безумные лица римских цезарей, глядящие на нас с грязной яшмы, любимого материала тогдашних натуралистических художников, будто жестоким выражением рта и чувственной линией подбородка указывают какую-то тайную причину падения империи. Однако это не так. Преступления Тиверия не могли умножить эту высшую культуру точно так же, как не могли ее сохранить заботы Антония. Она пала по другим причинам, менее интересным. Сивиллы и пророки Сикстины могут до некоторой степени объяснить вырождение освобожденного духа, которое мы называем Ренессансом; но что говорят нам пьяные мародеры и буйствующие мужики голландской живописи о великой душе Голландии? Чем больше искусство отвлеченно и идеально, тем вернее оно отражает дух времени. Если мы при помощи искусства хотим узнать душу народа, мы должны обратиться к архитектуре и музыке.
Кирилл. В этом пункте я с тобой вполне согласен. Дух народа лучше всего сказывается в отвлеченном идеальном искусстве благодаря тому, что дух сам отвлеченен, идеален. А когда вопрос касается внешних признаков, физиогномии эпохи, мы, действительно, должны обратиться к подражательному искусству.
Вивиан. Я не разделяю этого мнения. Ведь, подражательное искусство нам не дает ничего кроме пересмотра различных стилей отдельных художников или школ. Не допускаешь же, что средневековые люди хотя бы в приближении были похожи на существ, которых мы видим на средневековых картинах, резьбах, металлических издельях или иллюстрированных рукописях? Вероятнее всего, это были самые обыкновенные люди, не заключающие в себе ничего странного, фантастического и сверхъестественного. Подобное средневековье, с каким мы знакомы в искусстве, является ничем иным, как законченной формой стиля, и я не вижу повода, вследствие котораго XIX век не мог бы дать художника, выражающего этот же стиль. Никто из великих художников не смотрит в истинный корень вещей. Он в таком случае не был бы художником. Возьмем современный пример. Я знаю, что ты. любишь все японское. А думаешь ли ты, что, действительно, существуют где-то японцы в роде тех, с какими мы знакомы в искусстве. Если так, то ты никогда не имел понятия об японском искусстве. Японцы, известные нам из искусства, являются самостоятельным, сознательным произведением художников. Сравни картины Hokusaj’n, Hokkej’n или какого-нибудь другого японского живописца с настоящими японцами или японками, и ты убедишься, что между ними нет ни малейшего сходства. Жители Японии немногим отличаются от обыкновенного типа англичанина, это значит, что они — банальны и лишены всякого экзотизма. Собственно говоря, Япония является исключительно изобретением. Нет такой страны, нет таких людей. Один из самых симпатичных наших живописцев недавно поехал на родину хризантем и льстил себя надеждой, что увидит японцев. До сих пор он видел и мог воспроизводить только лампионы и веера. Он решительно не мог найти самих жителей, что доказывает его великолепная выставка в Dowdeswell--Gallery. Он не знал, что японцы, как я уже сказал, являются специальной формой стиля, дивной фантазией искусства. Поэтому, если у тебя появляется желание увидеть что-нибудь действительно японское, ты не должен ехать в Токио. Наоборот, ты останься у себя, изучи хорошо искусство японских художников и, вникнувши в сущность их стиля и творческую силу фантазии, когда-нибудь в полдень сядь в парке, и если ты тогда не увидишь великолепного японского ландшафта, значит, ты, вероятно, им никогда не будешь любоваться. Но вернемся к прошлому, и другой пример возьмем из древней Греции. Воображаешь ли ты, что по греческому искусству мы можем себе представить внешний вид греков? Воображаешь ли ты, что афинские женщины действительно похожи на эти гордые чудные фигуры, украшающие стены Парфенона или на чарующих богинь, которые изображены на треугольных фронтонах этой святыни? Опираясь на памятники искусства, ты должен так думать. Но прочти что-нибудь об этом времени, обратись, например, к точному авторитету, как Аристофан. Тогда ты убедишься, что афинские женщины стягивали свою талию корсетом, носили ботинки на высоких каблуках, перекрашивали себе волосы в желтый цвет, подобно нашим женщинам полусвета. —
И так мы пришли к выводу, что на прошлые времена мы смотрим сквозь призму искусства, а искусство к счастью нам никогда еще не сказало правды.
Кирилл. А портреты, исполненные английскими модернистами? Разве они не похожи на свои модели?
Вивиан. Это верно. Они так похожи, что через сто лет никто не поверит в их достоверность. Истинными портретами являются только те, в которых модель занимает второстепенное место, главное же принадлежит индивидуальности художника. Рисунки Holbein’а мужчин и женщин действуют своей абсолютной непосредственностью. Но это объясняется тем обстоятельством, что Holbein навязал жизни свои условия, принудил ее охранять границы, им начерченные, копировать его тип и проявляться исключительно в форме, им потребованной. Только стиль привлекает наше доверие. Большая часть наших живописцев осуждена на забытие. Они никогда не рисуют того, что видят. Они воспроизводят только то, чем любуется публика, а последняя ничего не видит.
Кирилл. Однако я хотел бы услышать уже конец твоей статьи.
Вивиан. С удовольствием. Пригодится ли она — не знаю. Одно только верно, что наш век прозрачен и банален. Даже бог сна обманул нас, закрыв боковые двери из слоновой кости и предоставив в наше распоряжение ворота из рога. Сны среднего класса нашего населения, оправданные в двух уродливых томах Myers’a и в «Разсужденных» Physical Society являются самым удручающим чтением, с каким когда-либо я встречался. Они тривиальны, глупы и скучны. Что же касается Церкви, то, по моему мнению, нет более могущественного фактора для развития культуры края, как существование обществ, члены которых обязаны верить в сверхъестественные явления, совершать каждый день чудеса и поддерживать мистические наклонности, которые являются сущностью фантазии. Но в англиканской церкви приобретает славу не тот, кто верит, а кто умеет сомневаться. Наша церковь — единственная, в которой скептик стоит у главного алтаря, а святого Фому считает идеальным апостолом. Не один достойный пастор, вся жизнь котораго посвящена проявлениям любви к ближнему и милосердия, живет и умирает одиноким, неизвестным; но стоит только, чтоб какой-нибудь ограниченный недоучка высказал с кафедры свои сомнения относительно ковчега Ноя, или ослицы Валаама, или, наконец, кита Ионы, --как половина Лондона сбежится к нему, чтоб с раскрытым ртом восхищаться неслыханной быстротой его соображения. Разгром здравого смысла в религиозных вопросах неприятнее всего чувствуется в англиканской церкви. Это означает понижающее и глупое согласие с тривиальным натурализмом, и является следствием полного незнакомства с психологией. Человек способен верить в сверхъестественные явления, но никогда — в неправдоподобные. — Но я кончаю свою статью:
"Как бы то ни было нашей обязанностью, которую мы должны, безусловно, исполнить, является воскресение древнего искусства лжи. В этом отношении многое можно сделать в семейных кружках, на общественных собраниях и литературных конференциях. Но это будет только та легкая, приятная форма лжи, которой пользовались во время бесед старые крестьяне. Существуют еще и другие формы. Так, например, ложь, которая обусловливает личную пользу — ложь для так называемой нравственной цели — у нас считается безнравственной, а между тем у древних она пользовалась большим почетом. Афины смеются, слушая «хитросплетенные слова Одиссея», как сказал William Morris, а слава лжи просветляет бледные чела нетленных трагических героев Еврипида, и в ряду самых благородных женщин древности ставит молодую невесту из великолепной оды Горация. И то, что вначале было естественным инстинктом, мало-по-малу превратилось в сознательно культивированный талант. Из него образовался целый кодекс для человечества, а также серьезная литературная школа. И когда узнаешь, какое великолепное философское рассуждение дал об этом предмете Sanchez, следует пожалеть, что до сих пор никто не подумал о дешевом и хорошем издании сочинений этого великого казуиста. Красивое и не слишком дорогое издание, содержащее в себе всю сущность тезиса «Как и когда следует лгать», принесло бы, без сомнения, серьезным и вдумчивым людям истинную пользу. — Ложь для педагогических целей будучи основанием домашнего воспитания, до сегодняшнего дня находит применение, и хорошие стороны этой системы великолепно изобразил Платон в первых книгах своей «Республики», так что было бы лишним дольше останавливаться на этом вопросе. Он касается известнаго рода лжи, к которому все хорошие матери обладают специальными способностями; но талант этот еще можно развить, об этом, именно наши педагоги и позабыли. — Ложь для увеличенья ежемесячного жалованья даже слишком распространена на Fleet Street, и должность журналиста, пишущего передовые статьи на политические темы, имеет также свою прибыльную сторону. Только это занятие, кажется, делает человека ужасно глупым; его высшая цель: последовательное затемнение фактов. — Единственной формой лжи, которая стоит выше всякой критики, является ложь ради лжи, и, как мы уже сказали, самым высшим пунктом развития этой формы является ложь в искусстве. И подобно тому, как запрещен доступ в Академию тем, которые предпочитают Платона Правде, точно также недоступным останется святая святых Искусства для тех, которые не полюбили Прекрасное больше Правды. Тяжелый, ограниченный британский интеллект неподвижно пал в пустыне, словно сфинкс в чудной повести Флобера, а фантазия, La Chimère, пляшет вокруг него, приводя его в восхищение своим лживым сладким голосом флейты. Еще слишком рано для того, чтоб он услышал ее голос, но настанет день, когда всем нам надоест банальность современной поэзии, — тогда он последует за ее крыльями.
Как мы будем радоваться, когда, наконец, взойдет этот день, и старое солнце воспламенит небо пурпуром захода! Факты покроются позором. Правда, придя в отчаяние от стеснительных оков, оденет траур, а фантазия со свитой чар будет праздновать триумф возвращения. Весь мир изменится перед нашим изумленным взором. Из моря появятся бегемот и левиафан и будут окружать судна; крылатые драконы будут летать в недоступных глазу пространствах, а феникс вылетит из огненного гнезда. Мы будем гладить василисков и на голове жабы увидим блестящие драгоценности. Жуя золотой овес, гиппогриф будет стоять в нашей конюшне, а над нашими головами черный дрозд будет петь о прекрасных и невозможных явлениях, об явлениях, которые не существуют, но должны существовать. — Но прежде, чем все это наступит, мы должны воскресить забытое искусство лжи.
Кирилл. В таком случае мы должны немедленно приняться за это дело. Но, чтоб не произошло недоразуменья, скажи в кратких чертах начала твоей новой эстетики.
Вивиан. Изволь. — Искусство не выражает ничего, кроме самого себя. Оно ведет независимую жизнь точно так же, как и Мысль, и развивается чисто органически. Оно не должно быть обязательно натуралистическим в эпоху натурализма, и одухотворенным в религиозные времена. Не будучи, таким образом, абсолютно плодом своего времени, оно обыкновенно находится в резком противоречье с ним; оно рисует нам ход своего собственного развития. По временам оно отступает и воскресает в какую-нибудь старую форму, как нам это показывает архаическое движение позднейшего греческого искусства или современный прерафаэлитизм, по временам оно опережает свое время и создает произведения, которые только через сто лет могут быть поняты и оценены. Оно никогда не отражает своего времени; поэтому выводы о какой-нибудь эпохе на основании произведений искусства этой эпохи являются грубой ошибкой всех историков.
Второе начало моей новой эстетики заключается в следующем: плохое искусство является всегда следствием возвращения к жизни и к природе и возвышения их на уровень идеалов. Жизнь и природа могут иногда служить искусству в качестве сырого материала, но артистическое достоинство они могут иметь только тогда, когда Искусство их переплавит на язык чистого артизма.
С того момента, как искусство лишается выраженья своего воображенья, — оно лишается всего. Как артистический метод, натурализм является чем-то превратным, и всякий художник, прежде всего, должен держаться модернизма в форме и теме. Мы, живущие в XX веке, можем рассмотреть с точки зрения искусства любую эпоху за исключением своей. Единственно прекрасные вещи — это те, которые нас совершенно не интересуют. Поэтому, разрешая к своему удовольствию цитировать собственные слова, я утверждаю, что Гекуба только потому представляет собою столь великолепное трагическое положение, что ее страданья нас совершенно не интересуют. А затем, все современное выходит из моды. Золя трудился, чтобы изобразить Вторую Империю. Но кого в настоящий момент занимает она? Никого, она вышла из моды. Жизнь бежит скорее, чем натурализм, но поэзия опережает даже жизнь.
Затем нужно утвердить положение, что жизнь гораздо больше подражает искусству, чем искусство — жизни. Это вытекает не только из подражательного стремления жизни, но также и из того факта, что цель жизни состоит в проявлении самой себя, а искусство доставляет ей красивые формы для обнаружения этой, именно, энергии. Этой теории до сих пор еще никто не выставлял, а между тем она бросает новые лучи на историю развития искусства.
Будучи последовательными, мы можем вывести отсюда следствие, что природа также подражает Искусству. Единственными эффектными моментами в природе являются те, которые нам знакомы из поэзии и живописи. В этом заключается тайна волшебства природы, и этим же объясняется ее слабость.
Наконец, последнее требование моей эстетики звучит, что ложь — говорить красивые словечки — является именно целью искусства. Но относительно этого, мне кажется, я говорил довольно подробно. А теперь выйдем на насыпь, где, словно дух, шумит белоснежный павлин и полярная звезда купает в серебре сумерки, В этот час природа обладает исключительной волшебной мощью и не лишена прелести, потому что ее главная задача состоит в иллюстрации поэтических произведений. Идем! На сегодня мы довольно поболтали.
Текст издания: журнал «Пробуждение», 1909, №№ 2,3,4.