Источники русской истории (Ключевский)

Источники русской истории
автор Василий Осипович Ключевский

Опубл.: 1891. Источник: az.lib.ru

В. О. Ключевский Источники русской истории

Ключевский В. О. Сочинения. В 9 т. Т. VII. Специальные курсы (продолжение)

М., «Мысль», 1989.

ОГЛАВЛЕНИЕ

I

(ФРАГМЕНТ)

Источники русской истории и степень их научной разработки. Понятие и виды исторической критики. Зависимость задач и приемов исторической критики от свойств исторических источников и состояние их разработки. Особые задачи русской исторической критики. Перспективы русских исторических источников.

ЛЕКЦИЯ

II

Особенности изучения русских источников. Трудность прочтения. Трудность лексики. Изучение летописей. Трудность их понимания. Задачи критики летописей.

ЛЕКЦИЯ

III

Акты. Трудности их изучения. Задачи критики источников

ЛЕКЦИЯ

IV

Виды источников. Задача курса. Порядок обзора источников. Летописи. Начало их издания. Деятельность П. М. Строева.

ЛЕКЦИЯ

V

Археографическая экспедиция. Археографическая комиссия. План издания летописей. Начало издания Полного собрания русских летописей. Я. И. Бередников. Новгородская IV летопись. Псковские летописи. Издание Московских летописных сводов.

ЛЕКЦИЯ

VI

Софийские летописи. Воскресенская летопись. Тверская летопись. Обзор московских летописей. Ход летописного дела.

ЛЕКЦИЯ

VII

Хронограф. Иоанн Малала. Георгий Амартол. Продолжатель Амартола. Константин Манассия. Иоанн Зонара.

ЛЕКЦИЯ

VIII

Русские хронографы. Эллинский и Римский летописец. Первая редакция хронографа. Вторая и третья редакции хронографа. Источники хронографа второй редакции.

ЛЕКЦИЯ

IX

Хронографы особого состава. Хронограф Сергея Кубасова. Хронограф Пахомия. Изменения в содержании русского хронографа. Древнерусский сборник. Пролог и Четьи-Минеи. Торжественники. Житейники и Патерики. Сборники смешанного состава.

ЛЕКЦИЯ

X

Жития святых. Церковные соборы середины XVI в. Канонизация Макария Колязинского. Житие Саввы Крыпецкого. Состав житий. Первые опыты русской агиографии. Деятельность Пахомия. Развитие агиографии в XVI—XVII вв.

ЛЕКЦИЯ

XI

Литературная форма житий. Житие и церковное богослужение. Назидательная задача жита! Отношение агнографа к своему труду. Взгляды агнографа. Житие и историческая биография. Литературный стиль, жития. Упадок агиографии.

ЛЕКЦИЯ

XII

Заключение. Летописи. Акты. Судебник 1497 г. Источники XVI в. Десятни. Писцовые и переписные книги.

ПРИЛОЖЕНИЯ:

I. К разделу «Источники русской истории»

II. К разделу «Историография»

ЛЕКЦИЯ

I

(фрагмент)¹ Осень 1888 г. ИСТОЧНИКИ РУССКОЙ ИСТОРИИ И СТЕПЕНЬ ИХ НАУЧНОЙ РАЗРАБОТКИ. ПОНЯТИЕ И ВИДЫ ИСТОРИЧЕСКОЙ КРИТИКИ. ЗАВИСИМОСТЬ ЗАДАЧ И ПРИЕМОВ ИСТОРИЧЕСКОЙ КРИТИКИ ОТ СВОЙСТВ ИСТОРИЧЕСКИХ ИСТОЧНИКОВ И СОСТОЯНИЕ ИХ РАЗРАБОТКИ. ОСОБЫЕ ЗАДАЧИ РУССКОЙ ИСТОРИЧЕСКОЙ КРИТИКИ. ПЕРСПЕКТИВЫ РУССКИХ ИСТОРИЧЕСКИХ ИСТОЧНИКОВ

Древнерусское бытописание как основной источник русской истории. Его отличие от позднейшей историографии, Его главные отделы или виды: 1) летописание, 2) хронография, 3) агиография и 4) повествование. Сравнительное значение каждого отдела для изучения русской истории.

ИСТОЧНИКИ ОТЕЧЕСТВЕННОЙ ИСТОРИИ. Задача исторической критики — обработка исторических источников. Первый вопрос, являющийся при обзоре источников русской истории, — вопрос об их состоянии, т. е. о степени их научной обработки; затем следуют вопросы, касающиеся их качеств: обильны ли они или скудны, дают много или мало пищи историческому размышлению; на это отвечают неохотно и неуверенно. Недостаток знакомства с источниками — главная причина ее недостаточного научного интереса. То, что рассказывается по источникам разработанным, представляет мало любопытного для ума и воображения, скользит по поверхности жизни, не отвечает на серьезные вопросы о ее ходе и смысле, а где искать ответов на такие вопросы и можно ли где их найти — не знают. Тесная сфера исторического сознания. Тот народ знает свою историю, где ход и смысл родного прошедшего есть достояние общего народного сознания и где это сознание прошлого есть привычный акт мышления. Мало, чтобы отечественную историю излагали в книгах, преподавали в школах и с кафедр; надобно, чтобы ее выводы и предания передавались одним поколением другому вместе с детскими сказками и житейскими уроками матери и няни. Наша история еще покоится на архивных полках и едва начинает двигаться оттуда и только к рабочему столу ученого: как ей далеко еще идти до детской аудитории няни!

Это понятно: давно ли мы изучаем свою историю? Сто лет с чем-нибудь — не больше. Ведь могут найтись долговечные русские люди, которым больше лет, т. е. которые старше своей русской истории, точнее — историографии. Чуть не до половины прошедшего века мы не изучали своей истории, а просто запоминали свое прошедшее. Но помнить прошедшее и знать историю — не одно и то же. Помнить прошедшее — значит знать, что было, и по бывшему гадать, не повторится ли и впредь нечто подобное. Знать свою историю — значит понимать, почему так было и к чему неизбежно приведет бывшее. Вот почему знаток прошедшего не всегда историк. Для первого события минувшего — случайности, грядущие явления — неожиданности, иногда лишь напоминающие собою нечто бывавшее прежде; для второго все минувшее — только слагаемые той суммы, которую мы называем настоящим, а будущее — только ряд неизбежных следствий настоящего. Первый не идет дальше чтения и запоминания строк древних хартий и документов; второй силится читать и между строками, стараясь угадать, о чем они смолчали.

Эти ученые усилия начались у нас около половины XVIII в., и начались частью по почину чужих, сторонних людей, немцем и русским академиком Байером (ум. в 1738 г.) в сочинении на латинском языке о варягах и призвании русских князей и немцем же, русским историографом Миллером, развившим в своей академической речи о происхождении «народа и имени руссов» мысли своего предшественника и соотчича (1749 г. 6 сент.). С тех пор стал на очередь и доселе не сходит с нее знаменитый и шумный вопрос о происхождении русского народа и государства. Три-четыре поколения — слишком короткий век для науки, даже для одной лишь ветви ее, какова история России по отношению к истории всеобщей. Вот почему мы не имеем основания ни унывать, ни смеяться, как бы ни был скуден запас наших познаний в области нашей истории и как бы ни были элементарны и наивны эти познания. Всему свое время. Не только основные факты нашего прошедшего не уяснены достаточно историческим исследованием и мышлением — самые источники нашей истории не разработаны научной критикой и даже далеко не все приведены в известность, не попали в каталог. Во многих важных вопросах нашей истории историк вынужден еще терпеливо сидеть сложа руки в ожидании, когда покончит свою пыльную инвентарную работу архивариус.

Разборка и критическая разработка источников — работа, стоящая на ближайшей очереди в изучении нашей истории. Наша историография еще надолго должна оставаться преимущественно исторической критикой. Вы знаете, что такое историческая критика. Это предварительная очистка исторического источника от портящих его примесей с целью сделать его годным к научному употреблению. Эта порча бывает двоякая и объясняется самым свойством исторического источника как научного материала.

ОПРЕДЕЛЕНИЕ ИСТОРИЧЕСКОГО ИСТОЧНИКА. Исторические источники — это или письменные, или вещественные памятники, в которых отразилась угасшая жизнь отдельных лиц и целых обществ. Вещественными памятниками называются самые предметы, бывшие в употреблении людей, служившие их потребностям и, следовательно, наглядно представлявшие их быт, обстановку, вкусы, стремления и страдания. Этими памятниками ведает археология, у которой своя критика с особыми приемами. Историческая критика в принятом смысле ведает собственно словесными памятниками письменности, в которых рассказываются события или изображаются отношения минувших времен. Они передают житейское явление (событие, мысль, чувство) словом, а не наглядным знаком или художественным образом. Неверное отражение действительности в таком памятнике происходит от двух причин: или испорчен текст его, и потому неверно передает[ся] мысль его автора, или самая мысль автора намеренно или ненамеренно неверно передает действительность. Критика, направленная к восстановлению подлинного текста памятника, называется филологической. Критика, имеющая целью определить угол преломления действительности, степень уклона авторской мысли от действительности, может быть названа фактической. Таким образом, историческая критика — это или критика текстов, передающих исторические факты, или критика фактов, воспроизводимых текстами.

Везде ли историческая критика как вспомогательная наука должна быть одна и та же, применять ко всякому материалу однообразные приемы и ставить себе одинаковые задачи, или может быть особая, местная историческая критика, например французская, русская, подобно тому как есть особая, местная история Франции, России и т. д.? Вы, может быть, удивитесь, если я отвечу на этот вопрос в последнем смысле и буду настаивать на необходимости местных особенностей исторической критики. Эта необходимость вытекает из тесной связи задач и приемов исторической критики со свойством исторических источников, а эти источники не везде однородны.

На Западе историческая критика продолжительными усилиями выяснила и поставила себе точно определенные задачи и выработала до педантизма твердые приемы. Но заметьте, такой определенности и выработки она достигла, работая со времени возрождения наук и искусств над источниками истории античного мира, а эти источники — довольно своеобразный исторический материал. Все это почти исключительно памятники литературные, если изъять из них эпиграфику, значение которой как исторического источника оценено сравнительно позднее. Притом и из литературных произведений древнего мира уцелели только лучшие: посредственное большей частью погибло вследствие слабого распространения в письменности. В этих произведениях встречаем либо философские размышления или деятельность поэтической фантазии античного человека, либо изображение политических движений и столкновений античных обществ. На всех них лежит резкая печать личной мысли, индивидуального творчества: все это--писатели, а не исторические документы. По ним превосходно изучены высшие процессы, наиболее напряженные проявления жизни классического мира. Менее ясно отразился в них политический строй древних обществ, а на будничную жизнь — частный быт и хозяйственные отношения древнего мира — в них сохранились лишь отрывочные указания и намеки. Сравнение с лесом, освещаемым первыми лучами восходящего солнца. Эти литературные памятники античного мира задали много работы исторической критике и своим текстом, и своим отношением к действительности; зато они же дали ей строгую выправку и точные правила. Во-первых, нужно было восстановить и истолковать текст древнего автора, испорченный временем и средневековым невежеством и по своему строю столь непохожий на речь новых народов. Далее, в изображении событий, отношений и лиц у древнего оратора или историка надобно было выделить все, что привнесено в него языческим суеверием древнего человека, предрассудками и страст[ями], духом партии, к которой принадлежал автор как гражданин, наконец, личным углом зрения писателя как мыслителя. Катон Младший и Цицерон у Моммзена. Наконец, собрать рассеянные у авторов черты будничного домашнего быта грека и римлянина и экономического положения античного общества, установить внутреннюю связь и хронологическую последовательность этих отрывочных разновременных указаний и составить из них цельную картину с правильной исторической перспективой. Таким образом, реставрация и интерпретация древнего текста и определение точки зрения автора, его житейских отношений и литературных тенденций, восстановление действительного вида и истолкование внутреннего смысла исторического факта и, наконец, выделение и подбор черт античного быта — вот три задачи, в разрешении которых историческая критика приобрела такой мастерский навык, работая над произведениями классической литературы.

Эти три задачи с соответствующими им приемами имеют общеобязательное значение в обработке всякого исторического материала; но они должны видоизменяться сообразно с особенностями последнего. Я заметил, что письменные памятники древнего мира, на которых историческая критика вырабатывала свои приемы, все запечатлены индивидуальностью, суть произведения личного творчества. Теперь перейдите к источникам русской истории. Почти до конца XVII в. господствующее, даже подавляющее значение между ними имеют два рода памятников — это летописи и акты. Летописи — памятники, несомненно, литературные, но большей частью это писания без писателей; в большинстве случаев мы не знаем, кто и когда их составлял, с какой целью и при каких обстоятельствах. У некоторых проскальзывают в рассказе местные и личные сочувствия и отвращения. Летопись любит вдруг прервать нить рассказа и в эпически задумчивом отступлении бросить взгляд на ход и значение мировых явлений. Но этот взгляд лишен индивидуального отпечатка, потому что совершенно одинаков у всех летописцев — у новгородского XIII в., как и у московского XV в. Акты — не литературные произведения. Итак, основные источники древнерусской истории — безличные произведения письменности. Вот первая их особенность, благодаря которой ряд критических приемов, необходимых при изучении памятников личного творчества — литературного, должен получить несколько своеобразное применение. <…>

1891 г.

ЛЕКЦИЯ

II

ОСОБЕННОСТИ ИЗУЧЕНИЯ РУССКИХ ИСТОЧНИКОВ. ТРУДНОСТЬ ПРОЧТЕНИЯ. ТРУДНОСТЬ ЛЕКСИКИ. ИЗУЧЕНИЕ ЛЕТОПИСЕЙ. ТРУДНОСТЬ ИХ ПОНИМАНИЯ. ЗАДАЧИ КРИТИКИ ЛЕТОПИСЕЙ

ОСОБЕННОСТИ ИЗУЧЕНИЯ РУССКИХ ИСТОЧНИКОВ. Я укажу те специальные приемы исторической критики, которые вызываются особенностями наших исторических источников. Эти особенности заключаются прежде всего в тексте наших древних памятников, который задает не меньше работы исследователю, чем текст античных памятников; только текстуальные трудности наших памятников происходят от других причин, не тех, какие затрудняют понимание античных текстов. Понимание последних затрудняется: 1) мудрованиями старинных, особенно средневековых, читателей, которые позволяли себе исправлять древний текст, где его плохо понимали, сокращали или дополняли, где находили это нужным; 2) литературной своеобразностью античных писателей, из коих у каждого свой стиль, своя литературная манера, у иных очень изысканная.

ТРУДНОСТЬ ПРОЧТЕНИЯ. Совсем другие причины затрудняют понимание наших древних текстов. Это: 1) неумение их прочитать, и это неумение одинаково свойственно как нашим древним книгописцам, так и новейшим ученым, которые принимались за издание памятников, и последние грешат этим едва ли меньше первых. Ни наши древние книжники, ни новейшие издатели не заботились достаточно о правильном чтении рукописей, отсюда частые искажения в позднейших списках и изданиях. Приведу один пример. В южнорусской летописи по Ипатьевскому списку, как он издан Археографической комиссией, под годом 6636 (1128) читаем известие: «Посла князь Мстислав с братьею своею многы кривичи четырьми путьми». Читая дальше, приходим в недоумение. Братья Мстислава пошли из Турова, Владимира Волынского, Городна — какие там кривичи? Это страна волынян и дреговичей. Еще страннее то, что целью похода были города Изяславль, Борисов, Дрютск, Логожск — все города Полоцкого княжества, т. е. кривского племени². Из некривских городов посланы были «многы кривичи» на кривичей же. Нетрудно догадаться, что неверно прочитаны были слишком слитно написанные слова: «Посла братью с вой многы на кривичи» и «посла с братьею своею вой многы на кривичи».

Другой пример: один князь в XII в. во время похода на половцев «зая грады их подънови», как читаем в печатном издании летописи.

ТРУДНОСТЬ ЛЕКСИКИ. Другая причина трудности понимания древних наших памятников заключается не в грамматике или стилистике, т. е. не в литературных особенностях писателей, а в лексиконе, т. е. в нашем отношении к древней русской лексике. Наш современный литературный язык составился довольно искусственно, его элементы подбирались и комбинировались довольно случайно и капризно. Писатели или литературные школы, устанавливавшие этот язык, находились под влиянием двух языков: книжного церковнославянского и разговорного русского; вообще держались грамматики последнего, заимствовали очень много из лексикона первого, но зато много утратили из лексического запаса народной речи. В этом отношении наш литературный язык вышел значительно обдерганным. Освоившись со многими терминами южнославянского болгарского языка, наша книжная речь забыла значение соответствующих слов чисто русского происхождения. Лексика, заимствованная из книжного церковного языка, которым писала Древняя Русь, вытеснила из оборота огромный запас туземного русского языка, и этот запас не был принят в состав литературной речи.

Другим условием, усиливавшим это затруднение, было быстрое изменение значения слов нашего книжного языка. Я не умею сказать вам, почему, но при самом легком наблюдении над развитием русского языка можно заметить: во-первых, утрату обильного лексического запаса народной речи; во-вторых, необыкновенную быстроту, с какой в книжном употреблении у нас менялись значения слов, переходивших от одного смысла к другому, синонимическому. Это явление, замечаемое в развитии нашего языка, можно назвать игрою синонимики.

Я не знаю, есть ли это особенность нашего языка, но эта черта характеризует его на пространстве нескольких веков. Может быть, эта игра синонимики происходит оттого в нашем литературном языке, что в последние века мы испытали несколько быстрых приливов массы чуждых понятий, заносных идей, для которых не находили туземных, доморощенных форм выражения, благодаря чему с умыслом слишком злоупотребляли словами, задерживая их смысл. Как бы то ни было, по той или другой причине происходит плохое понимание языка древнерусских источников. В нашей историографии вы встретите множество забавных, а иногда и не лишенных грусти недоразумений и ошибок, происходящих от этого недостатка.

Напомню несколько примеров. Так, в первой статье Русской Правды толкователи совсем не понимали, зачем рядом стоят два однозначащих, как думали, выражения: «брату чадо» и «братню сынови». Оказывается, что «брату чадо» не сын брата, а греческие слова «двоюродные братья» — дети родных братьев (дети двух братьев)³.

Далее, сколько затруднений производила для толкования одна статья Псковской Правды, где употреблен термин «пословица»⁴. Пословица — поговорка — ее теперешнее значение⁵. Но при таком толковании терялся смысл статьи, которую никому не удавалось объяснить. Если принять другое значение этого слова: условие, согласие, договор, сделка, то смысл статьи становится ясным. Новгородская летопись под 1367 (6875) г. говорит: «Не беша пословици псковичем с новогордци», т. е. не было ладу у псковичей с новгородцами⁶.

Другая статья Псковской Правды говорит об арендаторе рыбного участка, который «заложил весну»⁷. Один исследователь после многих усилий так объяснил наконец это слово: арендатор заложил своему хозяину свою часть весеннего урожая. Потрудитесь в русском сельском хозяйстве отыскать весенний урожай, который и в XV в., несомненно, не существовал. Вот до чего мог договориться плохо знакомый с языком самый усердный толкователь! Между тем каждый крестьянин знает, что значит запереложить весенний улов, т. е. не эксплуатировать, бросить его. Итак, «заложить» тогда имело не то значение, что теперь.

В 1281 г., рассказывает Волынская летопись, мазовецкий князь Кондрат, воюя со своим родным братом Болеславом, выпросил у брата Владимира его рать на подержание, т. е. на прокат, и повел ее на Болеслава, на любимый его город Гостинец. Летопись рассказывает, что в разных местах полки осадили город, «сташа около города, яки борове велицеи»⁸. Один историк, недолго думая, решился написать: «Стали около города, как свиньи». «Борове» — это темный еловый лес, и смысл данного места не только понятен, но и поэтичен. Грозные полки с длинными копьями, как леса темные.

Владимир Мономах в своем поучении к детям сообщает любопытную историческую черту, не нашедшую себе места в современной летописи. Мономах говорит: «А в Вятичи ходихом по две зиме на Ходоту и на сына его, и ко Корьдну ходих первую зиму»⁹. Легко различить здесь цели похода. Две зимы подряд Мономах ходит на Ходоту. Ходота — какой-то старшина вятичей, любопытное лицо, свидетельствующее о том, что в первой половине XII в. у вятичей существовал какой-то свой старшина, независимый от киевского князя. Легко заметить, что в первую зиму Мономах предпринимает другой поход к Корьдну, т. е. к известному поселению Корден, или Корьднь, город у вятичей. Другой историк передает в своем пересказе это место так: Мономах две зимы ходил на туземных князей вятичей — на Кордна и на Ходоту¹⁰. Так город превратился в князя, и Корьднь оказывается целью уже двух походов, а не одного.

Приведем третий пример, свидетельствующий о нашем равнодушии к древней грамматике. Знаменитая Волынская летопись, как известно, начинается с 1201 г. повествованием о волынском князе Романс, который здесь описывается в поэтически преувеличенных героических чертах. Между прочим, летопись замечает, что, как только стала известна смерть Романа в половецких степях, один хан, которому много досталось от Романа, тотчас послал с известием в Обезы своего гудца, т. е. песенника или музыканта¹¹. В подлиннике читаем дательный самостоятельный [падеж], и, как назло, все называют этого гудца Орев, а его имя Ор или, скорее, Орь.

Итак, наша филологическая критика, изучающая исторические источники, должна быть обращена к разрешению двух главных задач: 1) к правильному чтению древних рукописей и 2) к изучению языка древних памятников, т. е. древней терминологии.

ИЗУЧЕНИЕ ЛЕТОПИСЕЙ. Изучение исторического материала, содержащегося в древних памятниках, также требует особых приемов. Припомним, в каком периоде представляется античная жизнь у классических писателей, собственно у историографов. Там она изображается в движении; но так как до нас не дошло письменных памятников ежедневного быта, то чрезвычайно трудно представить себе античную жизнь известной эпохи статически, в вертикальном разрезе. Между тем полное понимание жизни известного народа в известное время требует ее изучения и в движении, и как она представляется в разрезе. Если хотите изучать движение Древней Руси, вы должны обратиться к летописям. Но летописи в большинстве [случаев] памятники не личного, а коллективного творчества; ведь это свод местных записей прошедшего, переданный через несколько рук, они очень слабо отражают в себе движение жизни. У летописцев есть, как известно, свой определенный взгляд на события, который драматизирует рассказ. Но этот взгляд также не личный, а один и тот же у всех летописцев, так что при разборе летописей нет места для применения одного приема высшей исторической критики-- определения угла зрения писателя. Есть один летописный угол зрения, который определить легко, но нет угла зрения киевского, суздальского, волынского или летописца XII, XIII или XIV вв. Проявления личного взгляда летописца на лица и события чрезвычайно редки, и в коротком обзоре летописей их легко пересчитать.

ТРУДНОСТЬ ИХ ПОНИМАНИЯ. Понимание собственно летописного рассказа затрудняется разнообразными условиями. Прежде всего способом сводки местных летописей, которые сводились в общую летопись чрезвычайно неодинаково. Сводчик из всех летописей, которые лежали перед ним, брал за основание одну и сначала выписывал из нее целиком, а потом брал из другой, прибавляя, что находил удобным; легко заметить в них хронологическую перебивку. В иных летописных сводах не всегда события отмечены точной датой, сводчик не стеснялся с непоследовательностью хронологических дат: августовские события рассказывались прежде июньских, потому что в таком порядке они попадали на его глаза при своде. В такой перебивке не могли уцелеть указания летописи на свойство и происхождение событий.

Еще одно техническое затруднение усиливает эту путаницу: в порядке изложения событий наши древние летописцы держались неодинакового летосчисления. В первые века [летописцы] предпочитали употребление мартовского года, но некоторые стали избирать год сентябрьский. Чем дальше, тем более стали склоняться к употреблению года сентябрьского. Начальная летопись по Ипатьевскому списку аккуратно считает год мартовским; в XIII—XIV вв. встречаются одновременно различные летосчисления, иной считает год с сентября, иной продолжает считать с марта. Теперь представьте себе положение сводчика в конце XIV в.; он сводит летописи разных счетов и не всегда догадывается, что летосчисление в них различное; один переписывает из одного года в предшествующий, другой — в последующий. От этого происходит трудность разобраться в порядке событий. Один умный сводчик XVI в. угадал это неудобство и признался в том, какие затруднения он испытывал вследствие этого.

В 1534 г. какой-то сельский грамотей в Ростовской земле составил по разным летописям и хронографам русский летописец. Рукопись этого единственного сборника дошла до нас с перебитым порядком листов. Перебитых листов не сумели подобрать да так и переплели их, Археографическая комиссия так и напечатала их. В подлиннике можно разобраться, смотря по краям листов. На одном из первых листов, попавших не на свое место, приводится одно из частных оглавлений из сказания или жития тверского князя XIV в. Михаила Александровича. Так как в этом заглавии упомянуто имя тверского князя, то издатели и всю летопись назвали Тверской, тогда как эта летопись общерусская, лишь составленная в Ростовском уезде. Этот сводчик приводит иные сказания и статьи целиком и часто цитирует свои источники. Он не чужд и критических приемов, не прочь иногда усумниться в известии. Он и указывает нам на то затруднение, в которое привело его различие летосчислении в древних летописях. Рассказывая о бое, который был между русскими князьями в 1195 г., он замечает: «Пишет же в новгородском летописци лето весною починает, а осень и зиму глаголеть: тоя же осени и зыми; аз пишу по индикту начало, и сего ради не согажается леты с инеми летописци, точию времена месяцем в лете изсматряй, и после коего начала лету пишет, того и лета»¹². Смысл этой критической заметки такой: в новгородской летописи год начинается весною, а когда события происходили осенью и зимою, то это было в ту же осень и зиму, а я начинаю год индиктом, т. е. с 1 сентября, и отношу их к тому же году, который начался этим первым сентябрем. Если бы вообще в древних сводах мы встречали подобные заметки, то они вывели бы нас из многих недоумений относительно их исторического материала.

Итак, главное затруднение при критической обработке древних летописей--редакционная техника древних летописных сводников.

ЗАДАЧИ КРИТИКИ ЛЕТОПИСЕЙ. Критическая обработка исторического материала, заключающегося в летописных сводах, должна преследовать три основные задачи: 1) указать источник летописи, т. е. есть ли это свод или подлинная первичная летопись; 2) восстановить хронологическую связь событий, перепутанную благодаря редакционным приемам древних сводчиков; 3) указать в правильной хронологической последовательности событий их внутреннюю историческую связь, которая только тогда и становится уловимой, когда события, переданные летописью, будут расположены в правильном хронологическом порядке.

Итак, источники, хронологическая последовательность и внесение исторического смысла — вот три самые трудные задачи исторической критики наших летописей.

Несколько иные затруднения представляют критике древние акты, под которыми разумею как частные сделки, так и правительственные документы.

ЛЕКЦИЯ

III

АКТЫ. ТРУДНОСТИ ИХ ИЗУЧЕНИЯ. ЗАДАЧИ КРИТИКИ ИСТОЧНИКОВ

АКТЫ. Под актами, как уже сказано, я разумею памятники правительственной деятельности и частные юридические сделки. По-видимому, в этих актах не может встретиться никаких затруднений. Если, читая летописи, мы должны, так сказать, по крупицам собирать намеки на быт известного времени, на ежедневные житейские отношения, то в актах должны встретить только готовые бытовые черты, по которым можно нарисовать полную картину житейских отношений, господствовавших в известное время; здесь нет надобности выбирать и очищать мелкие, разорванные черты, а остается только брать целиком все содержимое в актах. Это так. Но и акты представляют несколько опасностей для изучающего по ним быт известного времени.

ТРУДНОСТИ ИХ ИЗУЧЕНИЯ. 1) В актах мы встречаем обычные, заученные формулы юридических отношений; акты писались, как пишутся и теперь, по известным, принятым формулам. Этой формулой, собственно, и закреплялось известное отношение, но каковы эти формулы? Они часто отличаются отсталостью. Формулы в актах создаются из первых частных случаев, которые удалось обобщить в канцелярии. Создавшись раз, формулы водворялись в актах известного рода и по известному консерватизму канцелярии, говоря проще — по их неповоротливости, живут целые века. Между тем отношения меняются, житейская практика поэтому все больше удаляется от заученных формул, и акты перестают быть отражением действительности, делаются анахронизмом. Так, принимать формулы известного времени за отношения действительности — значит очень часто ошибиться на много времени, на несколько поколений.

Приведу один случай. В нашем гражданском праве остается еще в значительной степени вопросом происхождение и развитие кабальной крепостной зависимости, известного древнерусского вида холопства. Эта крепостная зависимость, надо думать, возникла в XVI в. либо в конце XV в., но акты, крепости, которыми укреплялась эта зависимость, самые договоры лиц, вступавших в холопские отношения с их господами, появляются только с самого конца XVI в. В первых дошедших до нас кабалах мы встречаем уже установившуюся формулу договора, которая и повторяется с чрезвычайным однообразием и в половине XVII в. Вот эта «пошлая» форма договора («пошлая» в смысле правовая, обычная). Я приведу заемную кабалу 1646 г., и вы попытаетесь сделать по ней юридическое определение холопства: «Се яз Иев Ерофеев сын Новгородец, вольной человек (значит, не бывший холопом. — В. К.), с женою своею Офросеньею („е“ вместо „и“ по новгородскому выговору. — Б. К.), Онаньиною дочерию, да с детми своими, с сыном Прокофьем, да с сыном Иваном Иевлевыми детми, занял есми у Матвея Васильева сына Мотягина (новгородский помещик. — В. К.) денег пятнадцать рублев московским числом (т. е. по московскому числу, так как новгородский счет рублями был иной. — В. К.) ноября с 20 числа нынешнего 155 года, да впредь на год по 20 ж число. А за рост мне, Иевку, с женою своею и с детми, у государя своего, у Матвея Васильевича служити по всея дни во дворе. А полягут денги по ороце, и мне, Иевку с женою своею и с детми, також у государя своего, у Матвея Васильевича служити по вся дни во дворе по сей служилой кабале».

Далее следуют послухи.

Теперь по этой крепости попытаемся юридически определить кабальное холопство. Вольные люди, одинокие или с семействами, брали деньги взаймы на год и обязывались этот год служить во дворе у кредитора, исполняя службу во дворе взамен уплаты роста по займу. Зависимость продолжалась дольше года, если холоп не уплачивал долга по его прошествии. Следовательно, [он] мог прервать зависимость, уплатив по истечении года долг; а когда деньги не уплачивал через год, зависимость продолжалась неопределенное время. Надеюсь, и вы так определите кабальную зависимость по этому акту. Определив так, загляните в законодательство о холопах, и вы увидите, что в вашем определении нет ни одной верной черты. Во-первых, кабальная зависимость завязывалась обыкновенно без займа денег. Во-вторых, заключив договор, кабальный холоп лишался права разорвать укрепленную им зависимость не только через год, но и через несколько лет. Он не мог разорвать эту зависимость, уплатив долг, потому что и долга не было. Зависимость продолжалась до смерти господина и разрывалась смертью последнего без уплаты долга, хотя бы даже при заключении сделки был сделан заем.

Итак, по установившейся формуле кабальной крепости в XVII в., даже в конце XVI столетия, нельзя составить себе верного юридического определения кабального холопства. Эта формула — анахронизм, но анахронизм этот любопытен, ибо указывает на то, как первоначально завязывалось холопство. Эта формула была некогда действительным выражением отношений первой половины XVI в., от которой до нас не дошло крепостей, но в духовных грамотах дошли распоряжения о кабальных холопах. Из них видно, что кабальная зависимость всегда завязывалась займом на известное время (здесь — на год); по истечении этого срока кабальный холоп мог разорвать зависимость; если он ее не разрывал до смерти господина, она продолжалась и по смерти господина.

Итак, 100 лет спустя, когда кабальное холопство совершенно изменило свое право, формула кабальной крепости повторяется неизменно от того времени, когда кабальное холопство только завязывалось и когда оно было пол у крепостным, разрываемым по воле холопа. Крепостная зависимость — ведь это такая зависимость, которая не разрывается по воле зависимого лица.

Укажу на другой, более важный ряд памятников, которые страдают этой же отсталостью формулы. Это договорные грамоты князей XIV в. Там великий князь московский заключает договоры со своими братьями — родными, двоюродными, князьями тверскими, рязанскими; все договариваются как братья старшие, младшие или ровня, а на самом деле мы знаем, что в XV в. действительные отношения князей сошли с основания родства и перешли на почву материального перевеса сил. Но эти формулы родственных отношений между князьями, которые не помнили, в каком они колене родственники, живо указывают на то время, когда впервые устанавливались взаимные отношения удельных князей, потомков Всеволода III, — на XIII в., хотя от этого века до нас не дошло ни одной договорной грамоты.

2) Другую опасность представляют акты, особенно частные сделки, исключительностью отношений, в них устанавливаемых. Встречая подобные акты, нельзя не спросить, что это — действительно исключительные отношения или нормы, т. е. отношения, уже обобщившиеся? Если это нормы, то это факт, характеризующий действительность известной минуты, если же исключительные отношения, то очень часто это пророчество будущей нормы, которая потом войдет в силу и станет правом. Эта опасность представляет наибольшие затруднения.

Вопреки общему мнению, до нас дошло много частных актов от темных (как их принято у нас называть) удельных веков, от XIII и особенно XIV в., только эти акты пока разбросаны по разным углам, где их не замечают. С этими актами чистая мука: что ни акт — то новость, факт, которого нельзя доказать никакими параллельными или однородными явлениями.

О юридическом и хозяйственном быте удельных веков из летописи, очень сухой и молчаливой, мы знаем очень мало. Какой акт, особенно о поземельных отношениях, ни возьми, становишься в затруднение определить, что это — нормальное ли явление или капризы двух соседей. Единственный способ выбраться из этого затруднения — посмотреть вперед и назад, особенно вперед.

Приведу один наглядный пример такого исключительного явления. Известно, что поместья по юридическому своему существу не наследовались и не отчуждались. Фактически они передавались родственникам прямым (нисходящим) или боковым; точно так же фактически они переходили из рук в руки. Так установились фактическое наследование поместий и некоторые формы фактического отчуждения (мена, сдача). Менялись поместьями лица, которые затруднялись отбыванием воинской повинности, или сдавали их на известных условиях в более боевые руки: вдовы сдавали братьям [поместья] своих умерших мужей и т. п. Но до последней минуты действования поместного права закон запрещал два вида распоряжения поместьями — продажу и завещание или, если угодно, три вида: заклад, завещание, продажу (заклад часто переходил в продажу). В конце XVII в. был издан очень важный закон, укреплявший поместья за детьми помещиков и завершавший сближение поместий и вотчин, — это известный закон 21 марта 1684 г.¹³ Поместье умершего служилого человека полностью должно было переходить к его детям, хотя бы эти дети по своей службе и не имели претензий на это поместье, и не только детям, но и внучатам и правнукам. Как видите, этот закон закреплял за нисходящими [родственниками] поместья, но он не расширял право распоряжения поместьями, т. е. не давал ни новых прав отчуждения, ни прав завещания. Как [вы] отнесетесь теперь к следующему документу, который сейчас приведу¹⁴…

Очевидно, пеня, или неустойка, есть сумма капитализирования [из] процентов арендной платы, из арендной платы, как из роста 10 руб. Как поступить с этим актом? Можно сказать, что Вельямису, симбирскому мурзе, закон не писан, а можно подумать, что это есть явление, указывающее на начинавшийся переворот в поместном праве. Вы видите одно: помещик присваивает себе небывалое право распоряжения, отдачи земли в бессрочную, продолжительную аренду и в аренду крепостную.

Теперь я прошу припомнить известный закон о единонаследии [1714 г.]. Что в этом указе поражает историка прежде всего? Это установление одинакового порядка наследования для обоих видов землевладения — поместного и вотчинного, и в этом порядке наследования открыт довольно широкий простор для завещателя.

Итак, на поместья распространяется право завещания, которого они не имели. Первая статья закона гласит: «Всем недвижимых вещей, то есть родовых, выслуженных и купленных вотчин и поместий, также и дворов, и лавок не продавать и не закладывать, но обращатися оным в род»¹⁵. С одной стороны, на поместья распространяется право завещания, а с другой — с поместий, как и с вотчин, сняты некоторые права распоряжения, прежде им принадлежавшие, например право отчуждения. Сличите это со сделкою Вельямиса, и вы увидите, какое место в развитии поместного права надо дать сделкам подобного рода. Государь ничего не имел против предоставления права завещания, тем более что оно касалось только вопроса о семейном удобстве, и без завещания поместья переходили к нисходящим [родственникам]. Но вы видите, как приняли помещики этот закон 1684 г., укреплявший поместья за детьми и вообще за нисходящими [родственниками]. Указ, укреплявший только право владения, они поняли как указ, предоставлявший им всевозможные права распоряжения. Тогда и пошли усиленные сделки по отчуждению поместий. Закон 1714 г., начинающийся непонятным для нас запрещением, и был вызван желанием противодействовать этому добровольному обезземелению помещиков, которые, пользуясь законом 1684 г., присвоили себе право распоряжения [поместьями] и под давлением богатых людей начали терять поместья, закладывая их и просрочивая закладные, продавая и т. п.

Таким образом, этой сделке о бесконечной аренде надо придавать значение нормального явления, бывшего отступлением от закона, становившимся вразрез с общим строем изданных законов о поместьях, пока указ 1714 г. не положил этому предела и наконец в царствование Анны правительство [не] решилось превратить поместья в вотчины ¹⁶. Вот две главные опасности, какие представляют акты.

ЗАДАЧИ КРИТИКИ ИСТОЧНИКОВ. Теперь сделаем обзор специальных задач критики русских исторических источников. Я отмечу две самые главные из них. Ближайшие специальные задачи изучения наших исторических источников, как я их понимаю, таковы:

1) Разработка и систематическое издание актов правительственных и частных. Археографическая комиссия, начавшая издавать акты в 1830-х годах, издавала их без всякой системы, и теперь накопилось их настолько много, что разобраться в них необычайно трудно; прибавьте к этому многочисленные акты, изданные в журналах, отдельных сочинениях да в трудах ученых архивных комиссий разных губерний. Следить за всеми этими изданиями становится невозможным; очевидно, все это вызывает необходимость разобрать изданные и неизданные источники и накопленный материал издать по плану в каком-нибудь систематическом порядке.

2) Различные роды актов имеют свое построение, свою технику, свои условные приемы, т. е. свои формулы, как и свое специальное юридическое и (хозяйственное) экономическое содержание. Поэтому второй специальной задачей нашей критики я считаю изучение техники и специального значения разных родов актов как исторических источников, т. е. изучение того, какого рода материал можно извлечь из тех и других актов.

Теперь мы сделаем обзор историографии с целью увидеть, как эти приемы изменялись в критической разработке наших исторических источников. А для того чтобы удобнее следить за критической техникой, в беглом очерке представим, какого рода памятники имеют господствующее значение в разные века нашей истории и какие имеют значение второстепенное.

ЛЕКЦИЯ

IV

ВИДЫ ИСТОЧНИКОВ. ЗАДАЧА КУРСА. ПОРЯДОК ОБЗОРА ИСТОЧНИКОВ. ЛЕТОПИСИ. НАЧАЛО ИХ ИЗДАНИЯ. ДЕЯТЕЛЬНОСТЬ П. М. СТРОЕВА

ВИДЫ ИСТОЧНИКОВ. Указав специальные задачи критики русских исторических источников, я еще раз попрошу вас оглянуться на их главные разряды: это — памятники либо литературные, либо деловые; те и другие освещают жизнь с разных сторон. Летописи занимают главное место среди литературных памятников за большую половину нашей истории; они передают явления, которые, так сказать, плывут по поверхности жизни, давая ей тон, направляя или своим течением указывая то направление, какое принимает жизнь. Памятники деловые, канцелярские, напротив, воспроизводят или регулируют явления ежедневной жизни, сохраняют фон картины. По-видимому, одни памятники проверяются другими, и эта проверка дает возможность составить себе общее впечатление, уловить самый, так сказать, темп жизни; ведь цель исторического изучения достигается, как скоро мы уловим этот уровень. Беда в том, что памятники того и другого рода в нашей истории встречаются, но не сопровождают [друг друга], встречаясь лишь на короткое время. Летописи начинают замолкать уже около того времени, когда начинает внятно говорить канцелярия. Отдельные акты появляются очень рано, но мало что вносят в общую картину. Летописи становятся уже второстепенным источником к концу XVI в. И только с половины, много с начала этого столетия появляется непрерывный поток канцелярских памятников. Да и при своей встрече они не дают возможности составить себе полное и отчетливое впечатление. Причиной тому — преимущественно бесцветный тон или неразговорчивость наших позднейших летописей. В XVII в. эти летописи замирают, сменяются мемуарами, записками современников, которые идут сплошной массой по всему XVIII в. Но записи людей XVIII в. — плохая замена древних русских летописей. Это обыкновенно записки людей, вращавшихся в тесном кругу интересов, уменьшавшемся еще тем, что горизонт мысли и наблюдательность этих авторов мемуаров еще уже того круга жизни, в котором они вращались. Отсутствие наблюдательности, житейского глазомера — существенно характерная черта всех авторов русских записок XVIII в. Этот недостаток я и имел в виду, указывая на то, что главной специальной задачей критики русских исторических источников должно служить изучение техники и специального значения разного рода памятников. Надобно восполнять одни другими, даже пользуясь их недостатками.

ЗАДАЧА КУРСА. Цель предлагаемого теперь короткого обзора русской историографии [заключается в том, чтобы] видеть, как у нас понимали в разное время задачи исторической критики и сообразно с тем какие критические приемы прилагались к источникам нашей истории.

Русская историография, разумея под ней не одни ученые исследования, но и связные повествования об отдельных событиях, принадлежащие их современникам, началась давно. В нашей историографической литературе они являются даже несколько раньше, чем прерывается летопись. Древняя русская историография знала [уже] некоторые критические приемы и выработала некоторое умение обращаться со своими источниками. Пример этого я указал в одном летописном сборнике XVI в., который у нас называют Тверскою летописью.

Так, рассматривая перемены в понимании задач исторической критики, мы уясним, в каком порядке шла разработка наших исторических источников и какой степени обработки достигли те либо другие из них; следовательно, нам станет ясно, какие из этих источников требуют дальнейшей обработки.

ПОРЯДОК ОБЗОРА ИСТОЧНИКОВ. Здесь возникает не лишенный методологического интереса вопрос: в таком ли порядке шла разработка наших исторических источников, в каком эти источники открывались в нашей письменности? От разных веков нашей истории до нас дошли неодинаковые исторические памятники: от иных веков дошли преимущественно памятники литературные — летописи, сказания, жития; от других нам остались памятники, преимущественно юридические, разного рода правительственные грамоты, частные сделки. Но так как различные памятники освещают быт времени не с одних и тех же сторон, ставят на первый план различные житейские отношения, то при обзоре хода критической разработки источников важно ceÔQ уяснить, как в хронологическом порядке чередовались источники и в таком ли порядке следовала за ними историческая критика; вы увидите потом, что этот вопрос имеет некоторое значение.

Отсюда рождается особая методологическая задача критики разных исторических источников: в каком порядке и в каком подборе всего удобнее изучать эти источники-- это имеет особенное значение для начинающего изучать нашу историю; исследователь, искусившийся в деле критики или, по крайней мере, мнящий себя таковым, может изучать их в каком угодно порядке, подходить к ним и сзади и спереди. Приступающий же к изучению их, начинающий свой критический искус должен держаться известного логического порядка. Этот порядок изучения или этот подбор исторических памятников можно назвать перспективой исторических источников. Я вообще думаю, что большая ошибка — игнорировать эту перспективу. Мне кажется, что в привычке игнорировать ее всего сильнее сказывается неумение обращаться с источником.

Представляю один частный пример. Изучая летописи на пространстве веков, как двигалось летописное дело в Древней Руси, вы осваиваетесь с приемами и летописными взглядами древнерусских летописцев. Это известные приемы и известные церковно-исторические взгляды. Переступая половину XV в., вы входите в Московскую летопись, и приемы изложения, и выбор явлений, и способ понимания явлений здесь совсем иные; от летописца не пахнет ни нравственным ригористом, ни проповедником, от летописи идет запах канцелярии. Однако и канцелярия цепляется еще за приемы древнего летописного изложения, и вы видите, что иногда в ущерб точности воспроизведения события. Это происходит не оттого, что она хочет исказить события, а оттого, что она не умеет выражаться литературно. Изучая эту летопись, вы встречаете новый ряд памятников, чисто канцелярских; это разрядные книги, которые появляются с конца XV в. Это официальные погодные записки придворных церемоний и правительственных, преимущественно военных, на значений с планами походов. Читая эти разрядные книги, вы живо вспоминаете современную им летопись. Летописи и разрядные книги — две сестры, только одна старшая (разрядные книги), а другая переодета в литературный костюм и поэтому сама на себя непохожа. Очевидно, московские летописи XVI в. нельзя изучать, не глядя в разрядные книги. Вот одно основание для подбора памятников. В XVI в. параллелизируется один ряд [памятников] --литературный, а другой — чисто канцелярский. Чтобы установить эту перспективу источников, я и должен сделать беглый обзор этих источников по тем группам, какие означены в испытательных правительственных программах, т. е. летописи и хронографы, сказания и повести, жития святых, записки и письма, акты.

ЛЕТОПИСИ. Приступая к изучению нашей истории по источникам, мы прежде всего беремся за древнюю летопись и ив расстаемся с ней до конца XVI в. В ходе древнерусского летописного дела надо строго различать два процесса: 1) самое летописание, его порядок и 2) порядок сведения летописей. До нас почти не дошло подлинных летописей, мы имеем перед собою, за немногими исключениями, только летописные своды; притом надо строго различать два рода летописных сводов, которые имеют неодинаковое качество: а) своды древние, первичные, составленные из подлинных летописей, и б) своды вторичные, т. е. своды сводов.

НАЧАЛО ИХ ИЗДАНИЯ. Мысль собрать и издать русские летописи возникла давно, еще в конце царствования Петра. В 1722 г. был издан указ, в силу которого из монастырских и других церковных архивов велено было прислать летописи, хронографы и прочие сим подобные повествования в Москву, в Синод, [который], сняв копии с присланных рукописей, подлинники должен был возвратить на прежние места. «И для осмотра и забрания таковых книг послать из Синода нарочных»¹⁷. Тогда собран был значительный запас летописей, но Синод не решился издавать их, боясь, как бы раскольники не воспользовались ими для своих злокозненных умыслов.

Как известно, Екатерина II любила отдыхать на древних летописях от своих философских увлечений. Она даже пыталась составить свой свод русских летописей и начала писать записки по русской истории, где и описала несколько княжений¹⁸. Она в 1778 г. и 11 августа 1791 г. повторила указ Петра Синоду о собирании из монастырских архивов древних летописей и других, «до истории касающихся сочинений». Поощряемые ее благосклонным вниманием Русская академия наук и Синод при участии любителей (Щербатов и др.) принялись за издание летописей. Издание это не руководилось никаким планом, предварительным разбором и сличением списков и редакций; просто печатались отдельные списки летописей, которые почему-либо казались любопытными. Достопримечательно, что в 1767 г. издана была Начальная летопись, но не по какому-либо древнему списку, а по Кенигсдергскому XVI в., правда любопытному, но очень позднему. Зато в 1769 г. издана была Царственная книга. Это превосходная летопись, цельная, подлинная, не свод, описывающая несколько лет царствования Ивана Грозного (1534—1553)¹⁹. Но чрез несколько лет нашли нужным издать Царственный летописец — памятник, с изданием которого во всех отношениях можно было бы повременить. Кажется, и начали его издавать только потому, что он был с картинками. Это — политический памфлет, составленный во второй половине XV или в начале XVI в. и прикрытый летописной формой. Рассказ в нем начинается с 1114 г., т. е. с княжения Мономаха, и продолжается до 1472 г., до времени, когда Иван III покончил с Новгородом. Эта летопись особенно любопытна за последние годы. Во всей летописи проводится одна мысль: указать на давнюю и тесную связь русского владетельного (царствующего) рода с византийским и доказать, что первый есть исторический преемник последнего.

Впрочем, надо прибавить, что среди летописей, изданных в XVIII в. Академией наук и частью при здешней (московской) Синодальной библиотеке, одно издание имеет большую цену: Академии удалось в 1767—1792 гг. издать в восьми томах летописный свод по Никоновскому списку, называемый нами просто Никоновскою летописью²⁰. Этот свод начала было переиздавать Археографическая комиссия, но потом приостановила издание.

В первый раз начали думать о научном и систематическом плане издания летописей, если не ошибаюсь, в начале настоящего столетия²¹.

ДЕЯТЕЛЬНОСТЬ П. М. СТРОЕВА. Первым и настойчивым проповедником мысли о необходимости систематического ученого издания летописей был археограф и библиограф Павел Строев²². Он уже в начале 20-х годов [XIX в.] сравнительно хорошо издал один из летописных сводов Московского времени — Софийский временник²³.

Этот Строев пересмотрел множество частных и монастырских библиотек и стал высказывать мысль о необходимости предпринять общий обзор старинных книг в империи. По его почину и под его руководством и организовалась от Академии наук в 1828 г. Археографическая экспедиция. Строев составил обстоятельный и хорошо обдуманный план экспедиции. В этом плане любопытна одна подробность, о которой так кстати можно упомянуть. Он предлагал взять с собою в спутники одного из студентов Московского университета, чтобы воспитать себе преемника, архивиста, будущего археографа. Студент должен был ездить с ним два года и потом уступить место другому. Строев составил даже смету ежегодных расходов, какие потребовал бы этот будущий археограф²⁴. Может быть, полюбопытствуете знать, как тогда ценилась подобная работа. Строев предлагал назначить на год прогонов студенту на 8 тыс. верст 400 руб. ассигнациями, на необходимые ежедневные расходы — 1 руб. 50 коп. ассигнациями (значит, 548 руб. ассигнациями в год), на платье, которое в дороге скорее носится, — 100 руб. ассигнациями, на прочие мелкие расходы — 60 руб. ассигнациями — итого 1108 руб. ассигнациями в год, т. е. на серебро — с небольшим 300 руб. Строев обратился с расспросом через Общество истории и древностей российских к Совету Московского университета; Совет не ответил… Тогда из Дерпта предложили Строеву в спутники даром одного молодого дерптского ботаника, который, кстати, собирал бы по России растения. Строев согласился с уверением, что он не будет мешать экспедиции, а будет даже полезен ей, он будет упражнять экспедицию в немецком языке и учить ботанизировать.

Так положено было основание обстоятельному изучению неизданных памятников нашей истории.

ЛЕКЦИЯ

V

АРХЕОГРАФИЧЕСКАЯ ЭКСПЕДИЦИЯ. АРХЕОГРАФИЧЕСКАЯ КОМИССИЯ. ПЛАН ИЗДАНИЯ ЛЕТОПИСЕЙ. НАЧАЛО ИЗДАНИЯ ПОЛНОГО СОБРАНИЯ РУССКИХ ЛЕТОПИСЕЙ. Я. И. БЕРЕДНИКОВ. НОВГОРОДСКАЯ IV ЛЕТОПИСЬ. ПСКОВСКИЕ ЛЕТОПИСИ. ИЗДАНИЕ МОСКОВСКИХ ЛЕТОПИСНЫХ СВОДОВ

АРХЕОГРАФИЧЕСКАЯ ЭКСПЕДИЦИЯ. Мы видели, как по мысли П. М. Строева задумана была в 1828 г. Археографическая экспедиция с целью осмотреть все находящиеся в России древлехранилища, преимущественно церковные, т. е. монастырские²⁵.

Павел Строев подобрал себе спутника и товарища. Это был Я. И. Бередников, кончивший курс в Московском университете, где он особенно занимался изучением русской истории под руководством Качсновского²⁶.

Строев и Бередников в шесть лет успели объехать Северную, Восточную и часть Центральной России и осмотреть некоторые правительственные, большею частью монастырские, библиотеки, выбирая из них акты и литературные источники нашей истории.

АРХЕОГРАФИЧЕСКАЯ КОМИССИЯ. В 1834 г. Строев задумывал продолжить осмотр архивов Южной и Западной России, как вдруг получил предписание состоять членом новоучрежденной в 1834 г. при департаменте Министерства народного просвещения Археографической комиссии под председательством директора департамента князя Ширинского-Шихматова. Археографическая комиссия учреждена была при департаменте с целью издать все материалы, собранные Археографической экспедицией за шесть лет ее странствований. Делу дан был совершенно неожиданный исход.

Археографическая экспедиция организована была Академией наук, которая и предполагала с течением времени издать основные источники нашей истории. Теперь ведение дела передавалось Министерству народного просвещения, учреждению, собственно хозяйственному, а не ученому, и во главе дела становился не главный археограф, осматривавший архивы, а директор департамента, который был известен десятком од да парой похвальных слов. Археографическая комиссия учреждена была 24 декабря 1834 г. Ей экспедиция Строева сдала собранные материалы и отдала отчет в издержках ученого путешествия. Оказалось, что экспедиция, которая должна была исполнить свое дело в 10 тыс. руб. и получить на издержки 60 тыс. руб., израсходовала 54 тыс. руб., сделавши сбережение в 6 тыс. руб.

Таким образом, дело осталось незаконченным. Археографическая комиссия начала свою деятельность изданием актов, собранных экспедицией. В 1836 г. и вышел первый том той серии актов, которая носит заглавие Акты Археографической экспедиции (ААЭ. СПб., 1836, 4 тома), и в 1838 г. [комиссия] продолжила издание сборником, получившим название Актов юридических (АЮ. СПб., 1838, 1 том), затем [были изданы] Акты исторические (АИ. СПб., 1841—1842, 5 томов), Дополнение к Актам историческим (ДАИ. СПб., 1846—1872, 12 томов) и др.

Акты Археографической экспедиции — очень важный сборник преимущественно правительственных узаконений и распоряжений, Акты юридические — сборник частных сделок или грамот.

ПЛАН ИЗДАНИЯ ЛЕТОПИСЕЙ. П. М. Строев осмотрел много и летописных сборников. Археографическая комиссия задумала издать все важные летописи, хранившиеся в архивах, которые [он] осмотрел. Но сам Строев не принял прямого участия в этом предприятии: недовольный ходом дел, он вышел в отставку. Бередников остался главным работником и пользовался указаниями Строева. В 1837 г. (по правилам [от] 18 февраля) предпринято было правительством систематическое издание — Полное собрание русских летописей [ПСРЛ], возложенное на Археографическую комиссию²⁷.

Довольно трудно теперь войти в план, который первоначально имела в виду комиссия, приступая к этому делу. Строев был одним из первых ученых, высказавших мысль о сборном составе дошедших до нас древних летописей, т. е. о том, что они все суть летописные своды, а не первичные летописи. После, развивая эту мысль, нашли, что летописи не однородные своды, но или своды первичные, или своды вторичные, т. е. своды сводов. Таким образом, в полном запасе летописей письменности отразились все моменты летописного дела в древней Руси, на этом, казалось бы, и должен был основаться самый план издания летописей.

НАЧАЛО ИЗДАНИЯ ПОЛНОГО СОБРАНИЯ РУССКИХ ЛЕТОПИСЕЙ. Кажется, первоначально задумано было издание летописей в порядке исторического развития летописного дела, предполагалось сперва издать первичные своды, но комиссия внесла в этот план соображения о местном происхождении разных сводов и времени списков и этим соображением значительно изменила первоначальный план. Она начала свое дело не с древнейших летописей, а с древнейших списков и даже не с первого тома издания, а прямо с третьего; именно в 1841 г. были изданы три новгородские летописи, составившие третий том Полного собрания русских летописей. Первая из этих летописей (Новгородская I) издана была по пергаментному списку XIII—XIV вв. и, следовательно, представляет древнейший список летописи. Летопись Новгородская II сходна с I как с одним из своих главных источников, но сама представляет один из позднейших, вторичных сводов. Летопись Новгородская III — летопись церковная, рассказывает о построении храмов, о смене епископов и т. д. Она составлена уже в XVIII в. и есть свод третичный.

После новгородских была издана по древнейшим Лаврентьевскому и Ипатьевскому спискам летопись Начальная. Эта летопись (по спискам Ипатьевскому и Лаврентьевскому, потом переизданным особо в 1872 г.) составляет два первых тома Полного собрания русских летописей.

Так Археографическая комиссия отступила от первоначального плана, который она, кажется, имела, в сторону группировки летописных сводов по местному происхождению и старшинству списков. Очевидно, первые два тома представляют то, что комиссия считала южными, киевскими, летописями.

При таком отступлении комиссия издала летописи в следующем порядке. В первых трех томах поместила своды древнейшие, первичные; это: 1) Начальная летопись с продолжением по двум древнейшим спискам, Лаврентьевскому и Ипатьевскому, — это летописные своды XIII—XIV вв.; 2) Волынская летопись XIII в. (вторая половина II т. ПСРЛ) и 3) Новгородский свод XIV в. с продолжением до половины XV в. по позднейшему списку (до 1444 г.).

Я. И. БЕРЕДНИКОВ. Вот все древнейшие своды, которые комиссия приняла в свое собрание; значит, она исчерпала не весь запас древнейших сводов. Она прошла полнейшим молчанием отрывок из той летописи, которая получила название Якимовской. Отрывок этот, даже в том виде, как его приводит В. Н. Татищев, есть, несомненно, уцелевшая часть Новгородской летописи XI в. Но издатель летописи Бередников был скептик, недаром учился он у Каченовского (род. в 1775 г.). Когда Археографическая комиссия обрабатывала свой материал, направление Каченовского только что начинало падать. Я. И. Бередников учился в Московском университете, когда это направление только что получило силу, в 1820-х годах. Это направление, известное под именем скептической школы, очень любило последовательно отвергать многие памятники. На Бередникове оно оставило сильные следы. Он был суровый скептик и не прощал древнему писцу ни одного промаха без того, чтобы не заподозрить все его произведение: выцвела рукопись — подделка; встречается непонятное слово — подделка. Скептицизм свой он распространял даже на такой памятник, как Остромирово евангелие. Он решительно был того мнения, что это подделка, и писал одному из своих знакомых во время работы, что Остроми-рово евангелие не относится к той древности, как думают. «Я боюсь сказать, — пишет он, — что это новейшая подделка, может быть даже XVIII века, на то есть резоны», какие — неизвестно. С такой [же] робостью, подозрительностью относился Бередников и к летописям. Может быть, потому же не находим в этом сборнике (ПСРЛ) любопытного летописного свода, изданного потом князем Оболенским под именем Летописец Переяславля Суздальского. Это вообще большею частью сокращенное изложение Начальной летописи с ее продолжением. Свод очень древний, по крайней мере продолжение Начальной летописи прекращается на 1214 г. Составитель свода был суздальский книжник, современник Всеволода III или сына его, Ярослава.

Рассказывая о событиях 1175 г., летописец, пользуясь случаем, обращается с мольбою к недавно убитому князю Андрею Боголюбскому: «Андрею, княже великыи… молися помиловати князя нашего и господина Ярослава, своего же приснаго и благороднаго сыновца»²⁸.

К этому любопытному своду приходится нередко обращаться, потому что в нем уцелело или вставлено множество мелких черт, которых не находим в Лавренть-евском списке летописи. Там можно встретить отрывок из былины Владимирова времени о пирах Владимира, отрывок, сохранивший еще свежие черты богатырского эпоса и свидетельствующий о том, что цикл этих былин ходил на Севере уже в начале XIII в.

НОВГОРОДСКАЯ IV ЛЕТОПИСЬ. Далее, за древними киевскими и новгородскими сводами, комиссия в четвертом томе поместила продолжение новгородской серии — летопись, названную Новгородской IV. Но это не местная летопись и не первичный свод, она составлена по самым разнообразным летописным записям, в том числе и южнорусским. Основным источником [для нее] служил древний Новгородский свод. Довольно разнообразные списки этой летописи XV и XVI вв. доходят до 1496 г. Этот свод не весь есть сшивка летописных сводов, более древних. С 40-х годов XV в. он постепенно превращается в первичную летопись, переставая быть сводом. Летописец, которому принадлежит рассказ об этом времени, вероятно бывший составителем самого свода, — новгородец; узнаем даже его политический образ мыслей, партию, к которой он принадлежал. Рассказывая о походе 1471 г., он является сторонником «меньших» людей — новгородской демократии в ее борьбе с новгородским боярством. В одном месте рассказа он замечает: «И бысть на лучший люди молва, яко те приведоша великого князя на Новгород; а то бог сердцеведец и суди им, зачинающим рать и обидящим нас»²⁹. Самостоятельный рассказ этого летописца продолжается до 1472 г., т. е. до времени падения его родного города.

Разнообразие источников, которыми пользовался составитель свода в рассказе до 40-х годов XV в., — главный [показатель] подлинности, которая отличает этот свод. Одно и то же событие в нем излагается под двумя разными годами, потому что составитель черпал сведения из двух разных источников, из которых один держится летосчисления мартовского, а другой — сентябрьского. Напротив, события разных лет помещаются иногда под одним годом. Путаница увеличивается еще благодаря тому, что составитель свода начинает описание каждого года тем, что рассказывается в новгородском своде, хотя бы это совершалось в конце описываемого года. В Новгородской IV летописи этим событием открывается год часто без пометы месяца или времени года; вот почему следствие у него нередко предшествует своей причине. Вообще у него незаметно следов критической разборчивости, даже какая бывала у других тогдашних составителей, живших в пору зарождения критических приемов русских летописцев.

Забавно, например, недоразумение, которое встречается у него в рассказе под 1317 г. Известно, что московский князь Юрий Данилович в борьбе с князем Михаилом Ярославичем Тверским ездил в Орду и женился там на сестре хана Узбека — Кончаке. Возвращаясь с нею на Русь, он встретился с тверским князем близ Твери и был разбит. Тверской князь взял в плен не только княгиню, но и, вероятно, татарского посла, который пришел с ней из Орды. Княгиня в Твери умерла. Некоторые думали, что княгиня умерла естественной смертью, но другие распустили слухи, очевидно желая помочь Юрию, что княгиня отравлена в Твери. Составитель свода и не мог справиться с этими известиями. Он пишет: «Брата его Бориса и княгиню его яша руками и в Тфери умориша, а Кончака ведоша на Тферь, и умре тамо»³⁰; княгиню Кончаку [он] принял за татарского посла, и, встретив в различных сводах различные известия о смерти княгини, он соединил их вместе. Таким образом, вышло, что тверичи уморили княгиню Юрия и даже его брата, и тут же, рядом, что Кончака умерла естественною смертью в Твери.

ПСКОВСКИЕ ЛЕТОПИСИ. Окончив серию новгородских летописей, Археографическая комиссия занялась изданием двух чисто местных летописей--Псковской I и II, очевидно, по соседству с новгородскими. Эти летописи (I и II) изданы притом комиссиею в обратном хронологическом порядке: по происхождению Псковская I летопись гораздо позднее II. Псковская летопись оканчивается описанием Смуты во Пскове в эпоху самозванцев. Псковская II летопись издана по Синодальному списку XV—XVI вв. С начала XV столетия эта летопись, несомненно составленная не позднее начала XVI в., становится гораздо подробнее Псковской I летописи и вовсе не пользуется последней как своим источником, а скорее наоборот (Псковские I и II летописи составляют IV и V томы ПСРЛ). С некоторыми перестановками в пяти первых томах можно найти план, соответствовавший ходу летописного дела, — Киев, Новгород, Псков. Обойдены только Ростов с Владимиром.

ИЗДАНИЕ МОСКОВСКИХ ЛЕТОПИСНЫХ СВОДОВ. За псковскими летописями комиссия издала летописные своды Московского времени--это две Софийские летописи, названные так потому, что основные списки их находились в древней Софийской библиотеке Новгорода Великого, теперь находящейся в составе библиотеки Петербургской духовной академии. (Софийская I и II летописи составляют V и VI томы ПСРЛ), Воскресенская летопись (VII и VIII томы ПСРЛ) и так называемая Тверская летопись (XV том ПСРЛ). К этим сводам Московского времени надо присоединить Никоновскую летопись, которая была издана еще в прошлом столетии (СПб., 1767—1792, в 8 частях) и которую Археографическая комиссия предприняла было переиздать, но ограничилась лишь одним томом (IX том ПСРЛ), оставив для нее следующие предположенные томы (X—XIV), до сих пор не вышедшие³¹.

Эти своды московского времени по плану комиссии и должны были завершить собою Полное собрание русских летописей. Так как они представляют собой очень важный источник для истории не только Московского периода XV и XVI вв., но и для изучения древнего периода, сообщая черты древней Начальной летописи, не записанные в других летописных сводах, то будет нелишним остановиться несколько подробнее на этих позднейших сводах и на их отношении к древнейшим.

ЛЕКЦИЯ

VI

СОФИЙСКИЕ ЛЕТОПИСИ. ВОСКРЕСЕНСКАЯ ЛЕТОПИСЬ. ТВЕРСКАЯ ЛЕТОПИСЬ. ОБЗОР МОСКОВСКИХ ЛЕТОПИСЕЙ. ХОД ЛЕТОПИСНОГО ДЕЛА

СОФИЙСКИЕ ЛЕТОПИСИ. Софийская I летопись составлена в конце XV в. и в первоначальном своем составе прерывается на 1471 г., по другим спискам к ней присоединено продолжение, идущее по одним — до 1509 г., по другим--до 1523 г. Софийская II летопись сходна с первой, но с 1392 г. начинает расходиться с ней, образуя особый летописный сборник, частью пополняющий Софийскую I летопись. По списку XVII в. этот рассказ сборника идет до 1534 г. и особенно обстоятелен с половины XV в.

ВОСКРЕСЕНСКАЯ ЛЕТОПИСЬ. Обширная Воскресенская летопись, названная так потому, что список ее найден в Воскресенском монастыре, основанном патриархом Никоном, составлена в конце XVI в., и рассказ ее идет до 1541 или 1560 г. Никоновская летопись, сохранившаяся также в списке Воскресенского монастыря, принадлежала патриарху Никону, от которого и получила свое название. Она имеет по источникам и по изложению близкое соприкосновение с Воскресенской, только составлена позднее, уже в XVII в., и доходит до 1630 г.

ТВЕРСКАЯ ЛЕТОПИСЬ. Так называемая Тверская летопись представляет любопытный и своеобразный сборник. В издании ее Археографической комиссией вкралось некоторое недоразумение, вследствие которого она и получила свое название. Эта Тверская летопись совсем не Тверская, а есть очень любопытный сборник. Составлен он в первой половине XVI в. каким-то книжником Ростовской области, он сам о себе говорит в сборнике под 1019 г.: «Не бо бех кианинь родом» («киянин» в смысле образованного книжного человека)³².

Этому селянину, который, очевидно, имел большое желание стать киянином, по изящному и замысловатому изложению удалось составить своеобразный сборник, пользуясь более древними летописными сводами; на некоторые из них он и сам указывает, ставя цитату под иными рассказами: «Нов», «Влад». Источниками, по которым он составил свой сборник, были: хронограф, откуда он заимствовал введение к русской летописи, расчислив хронологию от сотворения мира, с некоторыми известиями церковноисторического характера; далее — Начальный летописный свод, из которого он выпустил почти все вставные рассказы, например рассказ об ослеплении Василька; затем древний Новгородский свод, так называемая Новгородская I летопись; потом Владимирский полихрон, т. е. Суздальский свод XII—XIII вв., который мы читаем в древней летописи по Лаврентьевскому списку. Издатель замечает, что эта летопись, т. е. так называемая Тверская, составлена кем-то по повелению тверского князя Бориса Александровича около половины XV в. Этот Борис, тесть московского великого князя Ивана III, повелел будто бы летописцу описать княжение предка своего, тверского князя Михаила Александровича, известного соперника московского князя Дмитрия Донского. Поэтому и сам летописный сборник назван Тверской летописью. В этом и состоит недоразумение: никакой Тверской летописи никогда князь Борис Александрович не заказывал. Дело вот в чем: эта так называемая Тверская летопись есть сжатый, сокращенный свод вторичного состава, в котором при описании событий XV в. встречаем известия, заимствованные из разных местных летописей, в том числе и из Тверской, которая, несомненно, велась в XIV и XV вв.

Рассказав о смерти князя Михаила Александровича, последовавшей в самом конце сентябрьского 1399 г., т. е. в августе, и о вступлении на тверской престол князя Ивана Михайловича, составитель сборника сообщает еще краткие известия о 1400—1402 гг., а затем вдруг встречаем отрывок из какого-то особого сказания, которому издатели придали свое заглавие: «Предисловие летописца княжения Тверского». Читаем его и находим, что это отрывок из особого сочинения действительно о князе Михаиле Александровиче Тверском, но совсем не летописного характера; это скорее житие или повесть, написанная чрезвычайно витиевато. Автор и говорит во введении, которым начинается отрывок, что князь Борис «повелел ми есть написати от слова честь премудраго Михаила, боголюбиваго князя»³³. Итак, князь Борис³⁴ заказывал похвальное слово или особую повесть о своем предке, а вовсе не летопись. Описывая время отца Михайлова³⁵, соперника Ивана Калиты, повесть рассказывает известный эпизод с Шевкалом, или Щелканом, который вместе с татарами был убит в Твери во время восстания 1327 г. Любопытно, что здесь рассказ о Шевкале существенно отличается от рассказа в других летописных сводах, и в том числе от того рассказа, который в своем месте приведен самим составителем этой так называемой Тверской летописи. Сочинение, из которого в летописи приведен небольшой отрывок и в котором почти ничего не говорится о князе Михаиле Александровиче, и есть то сочинение, которое было заказано какому-то тверскому литератору князем Борисом. Вслед за этим отрывком, нескладно прерванным, составитель возвращается к продолжению летописного рассказа о событиях в русской земле и начинает с княжения Ивана Михайловича, т. е. с сентября 6908 (1309) г.; так как отец его, Михаил, преставился 27 августа 6907 г., следовательно, [рассказ начинается] вступлением на княжеский престол Ивана Михайловича [на следующий, т. е. 6908, год]. Этот год вновь описывается почти теми же словами, которыми описывался раньше. Далее, летописный рассказ, идущий за этими [словами], действительно сообщает о Твери много любопытного, черпая [материал] из Тверской летописи. Но наш свод продолжается дальше смерти Бориса, умершего в 1461 г., и оканчивается 1499 г. Отсюда очевидно, что князь Борис не заказывал Тверской летописи. А из того, что сборник очень часто заимствует известия из местной Тверской летописи, никак нельзя давать ему название Тверской летописи.

Итак, летопись Тверская есть общерусская летопись вторичного состава, сборник, составленный каким-то ростовцем в первой половине XVI в. и остановившийся на 1499 г.

ОБЗОР МОСКОВСКИХ ЛЕТОПИСЕЙ. Все упомянутые сейчас летописные своды вторичного состава можно назвать летописными сборниками Московского времени. Они составлены не по первичным летописям, а по первичным летописным сводам. По своему составу они являются летописными энциклопедиями историко-литературных источников древней Руси, стараясь совместить в себе весь летописный запас, который накопился под руками составителя. По характеру источников легко различить в их составе три части: 1) первую часть составляет Начальная летопись; 2) вторую — свод более поздних, следовавших за нею местных летописных сводов: южнорусских XII и XIII вв., которые нам известны по древнему Ипатьевскому списку, Суздальского свода XII, XIII и частью XIV в., известного нам по Лаврентьевскому и другим спискам, частью новгородских сводов, которые также сделали [в них] свои вклады; 3) третью часть составляют летописи Московского времени.

Каждая из этих частей имеет для нас свою цену, несмотря на позднее происхождение. Когда изучаете первоначальную летопись, нельзя обойтись одними древними списками, а должно обращаться иногда к Софийской, Воскресенской, Никоновской и так называемой Тверской летописям.

Очень любопытно, что в той редакции Начальной летописи, которую встречаем в позднейших сводах, есть известия о древнейшем времени Русской земли, которых не находим в древних списках — Ипатьевском и Лаврентьевском. Значит, составители сборников пользовались какими-то другими списками или сводами Начальной летописи, которые были полнее известных нам по спискам Ипатьевскому и Лаврентьевскому. Даже Тверская летопись, наиболее краткий сборник, сообщает о временах Владимира Святого любопытные известия, которых нет ни в Лаврентьевском, ни в Ипатьевском списках, например о том, как Владимир развелся с Рогнедой, постригшейся в монастырь. Любопытные известия о борьбе новгородцев с Рюриком, о заговоре или восстании Вадима знаем по редакции летописного Никоновского свода.

Местные летописи XII, XIII и XIV вв. сведены в разных сборниках неодинаково. В разных сводах преобладают те или другие местные известия: в Софийском — из новгородских, в Воскресенском — из новгородских и тверских источников, только в Никоновском заметно стремление к некоторой равномерности в сообщении разных местных известий — тверских, рязанских, нижегородских. Все эти своды постепенно переходят от механической сшивки летописей к их ученой обработке; их ученые приемы очень любопытны.

Мы видели, что составитель Тверской летописи не чужд был критических приемов. Он один из первых догадался, что необходимо располагать известия в правильном хронологическом порядке, обращая внимание на то, какого летосчисления держится летопись — мартовского или сентябрьского. Составитель Воскресенской летописи, который назвал свой свод Софийским временником, предпослал ему особое введение, в котором старался поместить ученый аппарат, необходимый для правильного понимания летописного состава. Софийский временник имеет три оглавления, генеалогическую роспись русских удельных и великих князей, роспись князей литовских и перечень русских городов, упоминаемых в летописном рассказе. В числе источников Воскресенской и Никоновской летописей, принадлежащих к числу основных памятников нашей истории за Московский период, встречаем источник, который доселе не был замечен, — официальные разрядные записи. Воскресенская летопись о военных походах во время Ивана III и Василия Ивановича иногда с подробностью перечисляет, какие территориальные полки были двинуты в поход. Очевидно, это указывает на то, что составитель пользовался разрядными книгами.

Таков состав Полного собрания русских летописей, изданного Археографической комиссией.

ХОД ЛЕТОПИСНОГО ДЕЛА. Я сказал, начиная обзор этого издания, что при изучении древних русских летописей необходимо различать летописание от собирания летописей или от сведения их в сборники. Все описанные мною летописи суть своды, но по ним можно восстановить ход самого летописания в древней Руси, потому что своды черпали [материал] из разных первичных летописей, обыкновенно щадя в них местные черты и тем указывая на то, откуда то или другое известие было заимствовано. Если по сводам восстановить ход летописания в древней Руси, оно представится в таком виде. Летописание началось повествованием о древнейших временах в Русской земле, составленным около половины XI в., и продолжалось летописью киево-печерского инока, писавшего в конце XI и начале XII в. Затем кроме летописи, продолжавшейся в Киеве, появляются еще летописи в Чернигове, Новгороде Великом, на Волыни, в Смоленске, Полоцке. Это все летописи XII в. Вы видите, что они писались в главных политических княжеских центрах тогдашней Руси. К ним примыкает во второй половине XII в. и летопись Владимирская, Владимира-на-Клязьме. Это новый центр, первый в Северо-Восточной Руси. Впрочем, здесь был и другой центр, который немножко позже подал свой голос в хоре летописей: с конца XII в. появляется след летописи Ростовской, которая, впрочем, жила сначала во Владимире-на-Клязьме. С XIII в. [составлялся], может быть, летописец Переяславля-Залесского. Немного позже, именно во второй половине XIII в., появляется Тверская летопись. Продолжает свою повесть новгородский летописец, который даже называет себя под 1230 г. В позднейших списках Новгородской I летописи встречаем известие о смерти одного юрьевского архимандрита (Юрьевский монастырь под Новгородом Великим), сопровождаемое замечанием летописца, который просит у почившего молиться перед богом за себя, «мне, Иоанну попови». В харатейном списке вместо этого имени читаем: «Тимофею пономареви»³⁶. Вероятно, это либо составитель, либо переписчик летописи. Но в тех летописях, которые прочтете в издании Археографической комиссии за XIII, XIV и XV вв., почти не слыхать ни киевского, ни черниговского, ни полоцкого летописца. Очевидно, политические центры, как и центры книжного образования, все переместились на Северо-Восток.

Наконец, с половины XV в. в летописных сводах получает господство летопись Московская. Эта летопись заметно отличается своим характером и воззрением от своих предшественниц. Любопытны те признания, какие встречаются в летописях Московского времени. В Софийской И летописи (VI т. ПСРЛ) сохранены признания московского летописца, вызванные разными событиями; это очень строгий повествователь с мрачным и недоверчивым взглядом на людей, их деяния и пружины, которые двигают эти деяния³⁷.

Как вы знаете, летописные своды, начиная с первого стремления стать сводом всех исторических источников, превратились в историческую хрестоматию. Вот почему в них появляется все больше отдельных памятников, помещаемых целиком. Во вторичных сводах их уже целая куча, господствующее значение между ними получают жития и сказания об особенных событиях. Летопись в своем движении забирает попутно и другие второстепенные источники, как река свои встречные притоки. По мере того как двигается летопись, подвигаетесь и вы в изучении исторических источников Древней Руси. Те же самые жития и сказания встречаете в особых исторических сводах, отличающихся от летописей, которые даже только частью касаются отечественной истории и составляют, собственно, изложение всеобщей истории. Эти любопытные своды носили в древней Руси греческое название хронографов. Этим хронографам я придаю после летописных сводов важнейшее значение в ряду исторических источников. И так как они составлялись по образцу и на основании византийских хронографов, то я и предпошлю их обзору несколько замечаний относительно византийской историографии средних веков.

ЛЕКЦИЯ

VII

ХРОНОГРАФ. ИОАНН МАЛАЛА. ГЕОРГИЙ АМАРТОЛ. ПРОДОЛЖАТЕЛЬ АМАРТОЛА. КОНСТАНТИН МАНАССИЯ. ИОАНН ЗОНАРА

ХРОНОГРАФ. Хронографом или гранографом, как говорили наши старинные книжки, называлось в древнерусской литературе изложение всемирной истории от сотворения мира. Изложение это читалось древнерусскими книжниками в двух видах: или это была переводная византийская летопись, излагавшая события всемирной истории, и преимущественно византийской, или это было компилятивное, составное изложение явлений всеобщей истории, сделанное русскими грамотеями на основании византийских хронографов. Таким образом, древняя Русь знала хронограф двух видов: византийский переводный и русский составной — компилятивный. И в переводном, и в составном изложении древнерусская письменность была знакома, собственно, только с четырьмя византийскими хронографами, именно: 1) Иоанна Антиохийского Малалы, 2) Георгия Амартола, 3) Константина Манассии и 4) Зонары. Я сделаю краткий обзор каждого из этих четырех византийских хронографов.

ИОАНН МАЛАЛА. 1. Иоанн Малала («что на языке сирском — ритор, вития») составил хронограф, который не дошел до нас в подлинном цельном виде, поэтому остается спорным даже самое время жизни автора. Хронограф этот сохранился в единственном списке, который составляет собственность библиотеки университета в Оксфорде. Рукопись не имеет ни начала, ни конца. В ней летописный рассказ прерывается на одном эпизоде из 36-го года царствования императора Юстиниана, на 563 г. Так как события Юстинианова времени Малала описал особенно живо и подробно, как будто очевидец, то возникло мнение, что он был современником этого царствования, жил приблизительно около половины VI в. Но есть указания, которые заставляют думать, что он жил значительно позднее, что большая живость рассказа о событиях царствования Юстиниана происходит не от того именно, что автор был их современником, а от свойства того материала, которым он пользовался.

В нашей письменности хроника Малалы появляется очень рано. В обзоре летописей я указал на своеобразную редакцию Начального летописного свода, которую представляет летопись Переяславская. Эта летопись, вообще более краткая сравнительно с Лаврентьевским списком, приводит много любопытных, по Лаврентьевскому списку неизвестных данных из истории переяславского княжения. Летопись издана по списку XV в., находящемуся в Московском архиве Министерства иностранных дел. В рукописи, где находится эта летопись, помещается и древний, по-видимому болгарский, перевод хроники Иоанна Малалы. Любопытно, что здесь есть то начало, которого недостает в подлиннике по рукописи Оксфордского университета. К сожалению, в этом списке перевод прерывается гораздо раньше царствования Юстиниана, на времени императора Вителлия. Во всяком случае текст, с которого переведена хроника по нашему списку, был полнее и исправнее того, который находится в Оксфордской библиотеке, и издан в нынешнем столетии (Corpus scriptorum Historiae Byzantianae с предисловием Диндорфа, в 1831 г. в Бонне). Вот почему западные издатели хроники Малалы сделали большую ошибку, не проверив изданного ими текста по славянскому переводу, сохранившемуся в нашей рукописи.

Хроника Иоанна Малалы входит как один из основных источников в состав каждого древнерусского хронографа. Из нее, правда, заимствовано немного, но она имела значение не только для состава древнерусского хронографа, но и как источник, влиявший на некоторые другие памятники древнерусской истории. В хронике Иоанна Малалы есть одна особенность — это наклонность повествователя описывать наружность и характер лиц, о которых он рассказывает. Трудно сказать, из какого источника заимствовал он эти описания. Так, в нем описывается наружность апостолов, многих святых, византийских императоров. Эти описания, или литературные портреты, были подмечены в древней Руси, и она воспользовалась ими для церковных целей, именно для иконографических. Вы знаете, что древнерусским иконописцам руководством для изображения ликов святых служили особые иконописные учебники, которые излагали типичные, стереотипные черты изображений известных святых; эти руководства носили названия «подлинников». В «подлинниках» описывается наружность некоторых апостолов и святых, целиком заимствованная из хроники Малалы. Трудно сказать, когда стал известен Малала в древнерусской письменности. Может быть, его читал составитель Начального летописного свода, который, впрочем, никогда не называет его по имени. Может быть, знаком был с ним волынский летописец XIII в., у которого в рассказе есть одна черта³⁸, взятая, по-видимому, из этого хронографа, черта, очень любопытная, — это греческий каламбур, очень удачно переданный по-русски; Иоанн Малала рассказывает об одном наводнении, случившемся в городе Эдессе от разлива речки, которая протекает [через] этот город, Скирта (σκιρτάω — прыгать, плясать). Это наводнение разрушило несколько домов и погубило много людей. Когда бедствие миновало, жители припомнили, что и прежде бывали такие несчастия с городом. Здесь хроника прибавляет, что раз после такого наводнения нашли в городе плиту с такой громкой надписью: Σκιρτὸζ ποταμὸζ σκιρίησει κακὰ σκιρτήματα πολίταιζ (игра слов: Скирт пропляшет дурную пляску с гражданами³⁹). Волынский летописец, описывая нашествие угров на Галич под 1229 г., рассказывает, что угры осадили город, но Днестр неожиданно разлился и затопил венгерский лагерь, приведя в беспорядок венгров, которые частью были перебиты, а остальные убежали. Летописец припоминает наводнение, описанное в другом месте, и говорит: «Инии же избьени быша, инии язвени быша… яко инде глаголеть: Скырт река злу игру сыгра гражаном, тако и Днестр злу игру сыгра угром»⁴⁰. Вы видите, что греческий каламбур у летописца даже удвоился со введением в него угров. Но этот самый рассказ Малалы воспроизведен и в хронике Георгия Амартола, откуда, может быть, его и заимствовал наш волынский летописец.

ГЕОРГИЙ АМАРТОЛ. 2. Георгий Лмартол жил, по-видимому, несколько позднее Малалы, около половины IX в. О нем также имеем очень мало сведений. Несомненно, он был монах. По одному замечанию в хронике видно, что он некоторое время жил в египетской пустыне и был сподвижником тамошних аскетов. Египетский аскетизм наложил глубокий отпечаток на рассказ Георгия Амартола. Само его прозвание есть следствие этого влияния: повествователь назвал себя грешником. Хроника Амартола была самым любимым чтением по всеобщей истории в древней Руси; ее очень много читали и в византийском обществе, чем объясняется большое количество списков этой хроники, дошедших до нас как в византийской, так и в славянорусской письменности. Хронограф этот был переведен на болгарский язык вскоре после крещения болгар, лет через 100 после смерти Амартола.

В нашей письменности есть также несколько списков Амартола; лучший из них, мне известный, относится к XIV в. и хранится в библиотеке Троице-Сергиевой лавры. Это пергаментная рукопись с лицевыми изображениями самого Амартола и византийского императора Михаила III, на времени которого прерывается рассказ хронографа. Рассказ этого хронографа начинается от сотворения мира и идет до 842 г., до того года, когда умер последний византийский император — иконоборец Феофил и когда его вдова Феодора вместе с сыном Михаилом в первое воскресенье великого поста торжественно восстановила иконопочитание. На этом торжественном восстановлении православия и кончается рассказ.

Эта хроника имела огромное влияние на древнерусское летописание. Как известно, Амартола хорошо знает наш составитель Начального летописного свода, который из него приводит несколько выписок и неоднократно ссылается на него. В хронике Амартола нет ни одного события, которое бы близко соприкасалось с нашей историей. Но наш начальный киевский летописец, или составитель свода, внимательно изучал Амартола и с большим толком им пользуется, заимствуя у него и толкование исторических событий. Правда, летописец не везде повторяет мнения Амартола. Так, он с ним расходится в оценке книжного образования; Амартол — аскет и очень косо смотрит на книжную ученость, видит в ней только источник гордости; наш летописец не разделяет этого взгляда, он не нахвалится книгами, видит в них источник только мудрости⁴¹. Но Амартол имеет огромное влияние на историческое миросозерцание древнерусского летописца, и, если хотите изучать это миросозерцание, начинайте с чтения хронографа Амартола. Он жил в эпоху последних иконоборческих гонений, и это положило глубокий отпечаток на его воззрения. Он горячо проводит иконопочитание, чрезвычайно мрачно смотрит на либеральные религиозные замашки иконоборческих императоров и горячо отстаивает монастыри, которые [они] ненавидели. Аскетический взгляд при таких неблагоприятных внешних обстоятельствах приводит Амартола к мрачному взгляду на ход мировых явлений. И этот мрак еще усиливается вследствие мистицизма, которым проникнута мысль Амартола: для] него ход мировых событий — только обнаружение безустанной борьбы двух борющихся где-то за историческими кулисами начал — добра и зла. Эта самая черта характеризует и историческое миросозерцание древнерусских летописей. Из этого воззрения вышла и та особенность рассказа Амартола, что он вводит в свою хронику множество эпизодов, питающих мистическую веру в чудесное, в откровения загробного мира. Эти воззрения древнерусские читатели воспринимали внимательно, и они вошли даже в легендарную письменность.

ПРОДОЛЖАТЕЛЬ АМАРТОЛА. Еще важнее [то, что] хроника Амартола известна была древнерусской письменности не в первичном виде, она всегда неразрывно соединялась в греческом тексте и славянских переводах с одним из своих продолжений. Таких продолжений было несколько, и они доводят рассказ до 1081 г. Но древнерусская письменность знала только первое из этих продолжений, которое было составлено каким-то византийским логофетом, т. е. статс-секретарем. Рассказ этого логофета начинается с того момента, на котором прерывается хроника Амартола, и доходит до 948 г. В литературном отношении продолжение логофета далеко уступает Амартолу, но оно не менее последнего имеет значение в ряду источников нашей истории. Из этого продолжения наш Начальный летописец заимствует почти буквально рассказ о двух нападениях Руси на Царь град — в 866 и 941 гг. Притом продолжение это легло в основание хронологической системы нашей Начальной летописи. Продолжение хроники начинается описанием царствования Михаила III с 842 г. Это царствование и принято было составителем русского Начального летописного свода за исходный пункт в хронологическом распорядке событий в Русской земле. Мы не понимаем, как сделан этот распорядок составителем русского свода. Михаил начал царствовать в 842 г. Начальный свод под 6360 г., т. е., следовательно, под 852 г., пишет: «В лето 6360 наченшю Михаилу царствовати, нача ся прозывати Руская земля. О семь бо уведахом, яко при семь цари приходиша Русь на Царь-город, якоже пишется в летописаньи Гречьстем. Темже отселе почнем и числа положим». Но почему наш составитель Начального летописного свода принимает 852 г. за начало царствования Михаила III, остается неизвестным. И это, очевидно, не описка, вследствие которой 6360 явилось вместо 6350. Описывая потом нашествие русов на Византию, которое [летописец] относит к 866 г., он прямо говорит, что это было в 14-е лето царствования Михаила III. Итак, в хронологии расчет нашей Начальной летописи обнаруживает ошибку на 10 лет.

Как Начальная летопись пользуется продолжением хроники Амартола при описании обоих нападений русских на Византию? Первое, которое, как известно, было при Аскольде и Дире, описывается почти дословно по хронике; второе — нападение Игоря в 941 г., кончившееся поражением русов, — изложено также по хронике, но с некоторыми поправками, из которых видно, что победа досталась грекам после больших усилий. Рассказ продолжателя о походе 866 г. в основных чертах подтверждается свидетельством современника и очевидца этого события. Это подтверждение мы находим в двух известных беседах патриарха Фотия, произнесенных им по поводу этого нападения. Эти беседы — один из любопытных источников нашей истории, открытый знаменитым знатоком Византии, преосвященным Порфирием, открывшим и знаменитое евангелие, изданное Тимендорфом. Он не подтверждает только одной черты рассказа хроники, что причиной поражения была буря, поднявшаяся на море, буря, когда воротившийся император вместе с патриархом «погрузили в море ризу божией матери». Он говорит только, что русы отступили и сняли осаду, как только [греки] обошли [с ризой] по той стороне города, которую осаждали русы. О буре же и разгроме кораблей [продолжатель Амартола] не упоминает .

КОНСТАНТИН МАНАССИЯ. 3. Хронограф Константина Манассии также дал много материала для древнерусских хронографов. Манассия жил около половины XII в., был придворным византийским историографом и поэтом. Его хронограф — очень своеобразный образчик византийского витийства и версификации, но не поэзии. Эта хроника излагает всю историю от сотворения мира до 1081 г., до смерти императора Никифора Вотаниата, написана в стихах, заключая в себе 6784 стиха; исторические факты тонут [в ней] в море стихотворного витийства, откуда чрезвычайно трудно их выловить. Однако Манассия оказал заметное действие на русскую летопись, хотя сообщил очень мало исторических сведений⁴³. Русские книжники заимствовали у него некоторые витиеватые изречения, частью манеру изложения, когда им приходилось размышлять об исторических событиях и когда они хотели размышлять по возможности красноречивее. В древнерусских летописях и в отдельных повествованиях иногда можно встретить целые выражения, прямо взятые из этого хронографа⁴⁴.

ИОАНН ЗОНАРА. 4. Наконец, очень важное значение имеет хроника Иоанна Зонары, секретаря императорского кабинета при Алексее Комнине (1080—1118), т. е. в конце XI и начале XII в. Потом, покинув придворную службу, [он] ушел на Афон, постригся и занялся изучением канонического права и истории. По той и другой отрасли он оставил сочинения, имевшие большое значение в древнерусской письменности; по каноническому праву — толкование церковных правил, вошедшее в Кормчую, по истории — изложение событий всемирной истории до своего времени, до смерти Алексея Комнина (от сотворения мира до 1118 г.)⁴⁵.

ЛЕКЦИЯ

VIII

РУССКИЕ ХРОНОГРАФЫ. ЭЛЛИНСКИЙ И РИМСКИЙ ЛЕТОПИСЕЦ. ПЕРВАЯ РЕДАКЦИЯ ХРОНОГРАФА. ВТОРАЯ И ТРЕТЬЯ РЕДАКЦИИ ХРОНОГРАФА. ИСТОЧНИКИ ХРОНОГРАФА ВТОРОЙ РЕДАКЦИИ

РУССКИЕ ХРОНОГРАФЫ. Из обзора византийской хронографии мы видели, что она дала древнерусскому летописанию: во-первых, историческое миросозерцание, запас общих исторических воззрений; во-вторых, несколько известий о событиях в отечестве, в России, и, в-третьих, наконец, особый прием изложения, или привычку изучать и излагать местные события в их хронологической связи с византийскими. Вооружившись этими средствами, полученными от византийского хронографа, древнерусская историография делает самостоятельные опыты — не только переводит византийские хронографы, но по их образцу и из их материала составляет свои. Переводные византийские хронографы, судя по их уцелевшим спискам в древнерусской письменности, читались только знатоками и не были распространены в массе читающего общества — знак, что [они] не отвечали ни уровню развития, ни кругозору, ни объему древнерусского мышления. Зато это общество усердно читало хронографы не переводные, а составленные среди южных славян или на Руси. Эти хронографы по количеству списков образовали очень заметный отдел в составе древнерусской исторической письменности. В настоящее время их списков насчитывают сотни. Эти хронографы русского состава, составленные из византийских, имеют очень важное значение среди древнерусских исторических источников именно теми тремя средствами исторического понимания и изложения, которые русская историография усвояла и распространяла через свой хронограф у византийской. Кроме того, благодаря спросу, который существовал на них в древнерусском читающем обществе, интересу, который они возбуждали применительно к потребностям читателей, [хронографы] подвигали историческое сознание их, вместе с тем отражая в себе это движение. Поэтому составные хронографы чрезвычайно изменчивы в своем составе. Однако эта изменчивость, как можно заметить, подчинена известному направлению. Состав их изменяется вместе с ростом исторической любознательности общества и расширением его кругозора, это особенно [заметно] на отделе русских статей о России. Поэтому составные хронографы, или хронографы русской редакции, являются вдвойне любопытными как русский исторический источник. Во-первых, в них мы находим много русских сказаний о событиях на Руси. Они пополняют запасы русских летописных известий о России. Во-вторых, [хронографы] поддерживали методологическую связь русского бытописания с византийским и помогали первой устанавливать связь событий отечественных с ходом мировой жизни. В-третьих, [в хронографах] явственно отражается движение русской исторической мысли и исторических воззрений.

Изучение этих хронографов значительно облегчается превосходным исследованием о них, составленным покойным Андреем Поповым, — «Обзор хронографов русской редакции» (2 вып., М., 1866—1869) с приложением к нему «Изборника славянских и русских сочинений и статей, внесенных в хронографы русской редакции» (М., 1869). Труд А. Попова чисто библиографический: это исследование о списках, редакциях, источниках. Исследование нигде не переходит к критике самих источников или исторического материала и не приводит древнерусских хронографов в связь с движением древнерусской исторической мысли. Но библиографический обзор исследователем ведется так тщательно и по такому обдуманному плану, что облегчает эту окончательную работу над хронографом как историческим источником.

ЭЛЛИНСКИЙ И РИМСКИЙ ЛЕТОПИСЕЦ. Древнейшей редакцией составного русского хронографа, какую можно уследить в древнерусской письменности, является так называемый Эллинский и Римский летописец; в рукописи он носит заглавие, подробно указывающее на его источники: «Летописец Еллинский и Римскы. Сии книгы списаны не из единех книг, но от различен истинных и великых (великих) по исправленью многу Моисеева истинная сказания и от четырех царствий и от пророчества Георгиева (т. е. Временника Георгия Амартола. — Б. К.) поистине изложена и от Ездры, и от Истирии (?), и от азмат, азматьскых (т. е. Песнь песней. — Б. К.), и патаукиха (πεντάτευχος — пятикнижие. — Б. К.) и еще же от Иоаннова гранографа иантиохийского»⁴⁶.

Этот летописец в первой редакции можно относить к XV в., вторая [появилась] в XVI в. В древнейших списках состав его строго византийский, т. е. он черпает [материал] исключительно из библейских книг и византийских хронографов, нам известных: Малалы, Амартола, Манассии, реже Зонары. Статей же славянских и русских в древних списках Эллинского и Римского летописца нет совсем. В редакции XVI в. являются уже и русские вставки, но они приставлены здесь чисто технически, просто как дополнение к хронографу. Они не только не источники для него, но и не имеют органической связи с его изложением.

Этот Эллинский и Римский летописец с библейско-византийским составом и лег в основание позднейших составных хронографов, в которые внесена уже значительная примесь славянских и русских источников. Эллинский и Римский летописец дал канву русским составным хронографам, послужил для них прототипом. Этому составу с участием славянских и русских источников и было усвоено в древней письменности название хронограф, или, собственно, гранограф. Если встречаете в рукописях заглавие над сборником по всеобщей истории «гранограф», то помните, что это название относится, собственно, к русскому составному хронографу с примесью славянских и русских источников. Сборник во второй редакции носит в большей части списков двойное заглавие: «Гранограф сирень Летописец»⁴⁷. Это не одно и то же. Гранограф не есть ошибка переписчика по незнанию греческого языка, это совершенно особое заглавие. Можно, пожалуй, улыбнуться на то значение, какое придавал составитель древнерусского хронографа этому заглавию: грань--начальство, власть, государство. «Сего ради и книжица сия Гранограф счинися, зане вся начальства, царства же и государства в ней кратко описует. Грань убо начальство граф же (γραφὴ) — описание, и обое сложив во единокупие речется Гранограф, еже есть началств описание»⁴⁸. Рассказ [ведется] по царствам вперемежку--Греческое, Сербское, Великое княжение русское, или Московское. Итак, это не летописец, не хронограф, а описание царств. Откуда взяли древнерусские книжники такое значение грани, как царства, догадаться довольно нетрудно⁴⁹.

ПЕРВАЯ РЕДАКЦИЯ ХРОНОГРАФА. Хронограф собственно, или гранограф, в древнерусской письменности имеет несколько редакций. Древнейшая из них относится к 1512 г. Подобно своим образцам, она состоит из 208 глав⁵⁰. Этот хронограф кончается падением Византийской империи; падение Царьграда в 1453 г. составляет конечный пункт в изложении древней редакции: в глазах древнерусского историка течение всемирной жизни прерывается этим несчастием⁵¹. Источниками этой редакции служат те же библейские книги и византийские хроники, которые лежат в основании Эллинского и Римского летописца, преимущественно Манассия, но среди них видное место отводится летописям сербской, болгарской и русской. Русские статьи начинаются краткими сказаниями: «О словенском языке и о русском» из Начальной летописи, «О пришествии Руси на Царьград» по Амартолу, «О призвании варягов» и т. п. Эти известия, заимствованные из хроники Амартола и из Начальной русской летописи, все рассыпаны среди византийских в синхронистической связи с ними. Этот прием, внушенный византийским хронографом, получил широкое применение и был, собственно говоря, источником больших затруднений для русского бытописателя. Синхронизм [был] неудачен, [а] хронология ошибочна. Составитель часто не знает, какой южнославянский или русский князь был современником известного византийского царя, и делает крупные хронологические промахи. Чем далее движется рассказ хронографа, тем чаще попадаются известия славянские и русские, и, наконец, рассказ обрывается статьей «О взятии Царяграда от безбожнаго Турскаго царя Амурата, еже бысть в лето 6961», статьей русской, в конце которой автор делает патриотическое обращение к Русской земле⁵².

Как составлен был хронограф этой редакции? Для ответа на этот вопрос А. Попов прибегает к такому приему: он выделяет все вставочные славянские и русские статьи и смотрит, что же осталось? Остались библейская история, составленная по библейским ветхозаветным и новозаветным книгам, и выписки из византийской истории, изложение византийской истории по византийской хронографии⁵³. Предисловие хронографа указывает, что он составлен каким-то греческим собирателем древних летописцев, который работал над своим трудом в 984—990 гг. Первая соблазнительная догадка та, что византийская основа хронографа с выделением из него славянских или русских приписей должна быть переводом какого-либо древнегреческого хронографа. Но источники этого хронографа не соответствуют [этому] предположению. Предисловие говорит, что неизвестный греческий собиратель кончил работу в 990 г., а изложение византийской истории по хронографу обрывается на 1081 г., на смерти императора Никифора Вотаниата. Припомним, что 1081 год есть конечный хронологический пункт рассказа хроники Константина Манассии, которая и приведена в этом хронографе почти целиком. Далее [в нем] есть некоторые заимствования из Амартола и Зонары, писателя XII в. Значит, греческое предисловие хронографа взято из какого-то другого источника и не соответствует составу хронографа, который им начинается. Это бросает свет на то, что хронограф первой редакции есть сложная компиляция, составленная первоначально, может быть, на юге и потом перешедшая оттуда на Русь. Хронограф составлен был по переводным византийским историческим сочинениям. Но несомненно, что, перенесенный на русскую почву, этот хронограф обрусел, в него внесены [были] русские источники, а переводные подвергались русскому пересмотру.

Всего яснее указывают на это русские глоссы в переводном византийском сочинении, например: «перпер — полтретья [2½] рубли русская» и др.⁵⁴ Эти глоссы внесены в переводные статьи византийского происхождения. Древнерусская летопись дала очень много материала хронографам этой редакции. Синхронистическое изложение русских событий в связи с византийскими кончается на 1451 г.⁵⁵ и не идет далее летописи, из которой наш хронографист черпал все известия.

ВТОРАЯ И ТРЕТЬЯ РЕДАКЦИИ ХРОНОГРАФА. В XVII в. явились две новые редакции этого гранографа. Одна из них, вторая по счету, появляется в 1617 г., другая редакция, третья по счету, — между 1620—1646 гг. В основу их легла древняя (XVI в.) редакция гранографа, только некоторые ее статьи сокращены, другие опущены и заменены новыми, но запас источников, из которых вторая редакция черпала [материал], значительно расширился, и расширение это лишило древнерусский хронограф его первоначального византийского характера. До сих пор русский составной хронограф цельно отражал в себе древнерусский православно-византийский исторический кругозор. Вот его состав⁵⁶:

1. Библейская история от сотворения мира.

2. Эпизоды из классической истории с особым развитием двух сказаний: о Трое и об Александре Македонском.

3. Византийская история во второй своей половине с синхронистическим изложением истории южных славян и русских.

ИСТОЧНИКИ ХРОНОГРАФА ВТОРОЙ РЕДАКЦИИ. В XVII в. хронограф теряет такой склад. В него прежде всего проникает западноевропейская история через Польшу при посредстве польской всемирной хроники Мартина Вельского⁵⁷ (ум. в 1575 г.). В 1534 г. в Польше появляется первое издание этого сочинения, выдержавшего множество изданий⁵⁸. На русский [язык] хроника Вельского была переведена в том же столетии, в 1584 г. (с третьего издания 1564 г.), в Западной Руси, и в том же году появляется список этого перевода, написанный в Москве. Хроника Мартина Вельского, польский гранограф, составлена по другим, но однородным с русским гранографом источникам. И построение, и миросозерцание их сходны: рассказ идет от сотворения мира, продолжается Палеёй и Новым заветом, но в изложении древней истории дано преобладающее место западной половине — Римской империи. Это облегчило русскому составителю пользование хроникой. Он сличал хронограф древней редакции с этой хроникой, следил по главам, выбирал иную главу из хроники Вельского и вставлял ее на соответствующее место взамен византийской или славянской статьи, прежде помещавшейся на этом месте. Так, оставшись недовольным сказанием о Трое в древней редакции хронографа, сказанием славянского происхождения, он выбросил его и поместил перевод об этом из хроники Вельского. Но составитель много взял из хроники Вельского и совершенно новых данных, которые не содержались в прежнем хронографе. Так впервые здесь открывается обширный и новый проспект на западноевропейскую историю, папство, открытие Америки. Среди этих заимствований хронограф впервые берет и историю западных славян, Чешского и Польского королевств, которая и стоит наряду с известиями о славянах южных.

Так хронограф XVII в. впервые вбирает в свой кругозор все славянство⁵⁹.

Другим западным источником в этой редакции является хроника Конрада Ликостена — это любопытное собрание разных необыкновенных явлений в природе и в жизни человека. Вот почему этот сборник носит название: «Prodigiorum ас ostentorum chronicon, quae praeter naturae ordinem, motum, in operationum et in superioribus et his in inferioribus mundi regionibus, ab exordio mundi usque ad haec nostra tempora, occindentur…» Составлен он был, как и хроника Вельского, в XVI в. в Базеле, в 1557 г. Имя автора — Ликостен, перевод подлинной немецкой фамилии Wolfhart (ум. в 1561 г.). На русский язык хроника его переведена в 1599 г. Наша хроника заимствовала оттуда известия о необычайных физических явлениях и знамениях.

Но и русский отдел во второй редакции хронографа заметно растет и расширяется. В русских статьях, касающихся древних событий в нашей земле, появляются попытки исторической критики и исторических толкований. Это — зародыш тех сказаний, которые, расширяясь, наполняют нашу историческую письменность XVII в. и переходят в XVIII в., ложась тяжелым камнем на плечи первых критиков русской истории⁶⁰. Так, здесь появляются изложения древних сказаний «О начале Русских князей» и др. Эти сказания еще робко приподнимают покров, который прикрывает начало нашей истории. Сказание упоминает о Гостомысле, о происхождении Рюрика, но еще мало знает о нем, дает историческое толкование терминов славяне и русы (по списку хронографа 1679 г. «От князей скифских: Словена и Руса»)⁶¹.

Другая новость этой редакции: рассказ хронографа не прерывается на падении Византии, а продолжается изложением русской истории до Михаила Федоровича. Всемирная история, обрываясь на падении Византии, теряла связь с русской, и хронограф продолжался уединенным изложением судеб Русской земли. Припомним, что в XVI в. в русской письменности, т. е. в сознании русского образованного общества, Русская земля стала рассматриваться как преемница и прямая продолжательница политических и церковных судеб Византии (третий Рим). Это воззрение нашло себе прямое отражение в составе русского хронографа новой редакции. Этому отделу, теперь прицепленному к истории Византии, и суждено было получить широкое развитие в дальнейшей обработке хронографа.

И само по себе любопытно видеть, по каким источникам составлен этот рассказ о судьбе Русской земли. До Ивана Грозного (1453—1534) он только излагает [материал] по русским летописям; с начала же царствования Грозного помещен цельный пространный рассказ, который отличается любопытными приемами изложения, содержит группировку однородных явлений и ряд отдельных общих характеристик. Любопытна характеристика Ивана Грозного. Она показывает, как известные исторические взгляды в нашей литературе имеют свои корни в письменности очень древнего времени. Составитель статьи, характеризуя Грозного, разделяет его деятельность на две эпохи: первая — блестящее время царствования, завоевания Казани и Астрахани — «Он же убо имый разум благообычен и бысть зело благоумен, еще же и во бранех на сопротивныя искусен, велик бе в мужестве и умеа на рати копием потрясати, воиничен бо бе и ратник непобедим, храбросерд же и хитр конник; той убо варварския страны, аки молния борзо обтече, и вся окрестныя устращи, и пригордыя враги покори. Бысть же и во словесной премудрости ритор, естествословен и смышлением быстроумен, доброзрачен же и благосерд в воинстве, еще же и житие благочестиво имый, и ревностью по бозе присно препоясася, иже благонадежныя победы мужеством окрестныя многонародныя царства прият, Казань и Астрахань, и Сибирскую землю. И так Русския земли держава пространством розливашеся и народи веселием ликоваху и победныя хвалы к богу возсылаху: царская бо храбрость и мужество его — земли светлость, а народом живущим на ней — великая радость. И тако неколико лет благовременно поживе». Но все изменяется со времени учреждения опричнины. Сам царь становится непохожим на себя: «И потом аки чюжая буря велия припаде к тишине благосердия его, и не вем како превратися многомудренный его ум на нрав яр, и нача сокрушати от средства своего многих, такоже и от велмож синклитства своего, во истину бо сбыться еже в притчах реченное: яко парение похоти переменяет ум незлобив. Еще же и крамолу междоусобную возлюби, и во едином граде едины люди на другие поусти, и прочая опричиненныя нарече, другие же собственны себе учини, земщиною нарече. И сицевых ради крамолств сына своего болшаго царевича Ивана, мудрым смыслом и благодатию сияюща, ако недозрелый грозд дебелым воздухом отрясе, и от ветви жития отторгну»⁶².

Автор сам не знает, как объяснить такую перемену. Сличите эту характеристику с изложением истории Ивана Грозного у Карамзина, и [вы] увидите, что схема изложения у того и другого одинакова. Взгляд историка начала XIX в. ничем не шире взгляда автора статьи начала XVII в.

Так мы замечаем, что составной древнерусский хронограф постепенно изменяет свой состав, но вместе с тем замечаем и движение древнерусского исторического миросозерцания.

ЛЕКЦИЯ

IX

ХРОНОГРАФЫ ОСОБОГО СОСТАВА. ХРОНОГРАФ СЕРГЕЯ КУБАСОВА. ХРОНОГРАФ ПАХОМИЯ. ИЗМЕНЕНИЯ В СОДЕРЖАНИИ РУССКОГО ХРОНОГРАФА. ДРЕВНЕРУССКИЙ СБОРНИК. ПРОЛОГ И ЧЕТЬИ-МИНЕИ. ТОРЖЕСТВЕННИКИ. ЖИТЕЙНИКИ И ПАТЕРИКИ. СБОРНИКИ СМЕШАННОГО СОСТАВА

ХРОНОГРАФЫ ОСОБОГО СОСТАВА. Славяно-русский составной хронограф, т. е. хронограф, собственно так называемый, руководясь византийскими образцами, усвоил себе строго определенные рамки, в которые вставил чрезвычайно разнообразное и притом подвижное содержание. Менялся подбор статей, расширялся или суживался запас исторических сведений, но порядок, в котором располагалось содержание, оставался один и тот же.

Однако с XV в. делались попытки пересмотреть состав хронографов, установить другие рамки и изменить порядок статей, оторваться от южнославянской основы. А. Попов и назвал такие своеобразные своды по всеобщей истории хронографами особого состава.

Эти хронографы также развиваются с течением времени в направлении, совершенно одинаковом с развитием регулярных, собственно хронографов. Две попытки составить такой хронограф А. Попов нашел в двух рукописях, из которых одна принадлежит к XV в., а другая — к XVI. В первой из них совсем нет русского отдела, во второй в конце появляются незначительные извлечения из Начальной летописи о призвании варягов, о походе Игоря на Царьград. Обе эти попытки представляют древнюю редакцию хронографа с особым составом.

ХРОНОГРАФ СЕРГЕЯ КУБАСОВА. В XVII в. было сделано несколько таких попыток⁶³. Самую замечательную из них представляет так называемый хронограф Сергея Кубасова. Список этого хронографа некогда хранился в библиотеке Московского университета, а потом исчез куда-то⁶⁴. Вообще этот хронограф — большая редкость в древнерусской письменности. Попов знал два [списка], третий [находится в собрании] Барсова.

Сергей Кубасов, тобольский сын боярский, составил хронограф, по порядку изложения совершенно отличный от древнерусского гранографа. Он распадается на две совершенно самостоятельные части, из коих каждая носит особое заглавие; первая озаглавлена: «Гранограф сиречь Летописец от сотворения света» в 244 главах (до падения Царьграда). Это обыкновенный хронограф с несколько измененным изложением статей сравнительно с гранографом древней редакции, откуда и черпал[ся материал]. С. Кубасов не знал еще гранографа второй редакции, нет [у него] западных и польских источников. Но в изложении этого отдела [он] выделил все статьи русского происхождения, т. е. все русские известия перенес во второй отдел хронографа, который носит особое заглавие: «Летописец сиречь Помянник Словенскаго языка и Русскаго рода, откуда начася и како бысть и до чего дойде». Так, этот отдел — цельное изложение русской истории, оторванное от всемирной. Эти известия о Русской земле с IX в. начинают собой второй отдел хронографа⁶⁵. [Изложение] продолжается с царствования Ивана Грозного особым оригинальным сочинением, оканчивающимся рассказом о соборном избрании на престол Михаила Федоровича⁶⁶. Сочинение это носит особое чрезвычайно длинное и витиеватое заглавие: «Повесть книги сея от прежних лет о начале царствующаго града Москвы и о корени великих князей Московских и о пресечении корени царскаго от Августа царя и о начале инаго корене царей и о настатье царя Бориса и о приходе богомерзкаго еретика Гришки Отрепьева Разстриги на царствующий град и о начале его и убиении его и о мятежи во царствующем граде и о пришествии Литвы и о разорении царствующаго града Москвы от безбожных Ляхов и о взятии царствующаго града Москвы собранием и попечением всего православнаго Российскаго християнства, и о избрании на царствующий град Москву и на все Российские государства царя Михаила Федоровича, и возрасте и о мужестве и о нравах прежних царей царствующаго града Москвы. Написана бысть сия книга в лето 7134 июля в 28 день».

Повесть сначала дает общий очерк царствования Ивана Грозного, продолжается более подробным рассказом о царствовании Федора и переходит в витиеватое изложение событий Смутного времени. Долго считали эту повесть — с заключением ее, характеристиками царей Ивана, Федора, Бориса, царевича Федора, Ксении и Расстриги — сочинением самого С. Кубасова, который называет себя в конце хроники тобольским сыном боярским. Это мнение произошло от недоразумения. В повести рассказывается, как по смерти царя Бориса войско его, осаждавшее отряд самозванца в Кромах, предалось на сторону последнего, перехватало своих воевод и связанными выдало их самозванцу («И начаша воинстии людие умы своими колебатися семо и овамо… И согласишася все воинство купно, и оружия своя воздвигоша, и на воевод царевых напрасно нападоша, и поймав в град Путивль связанных поведоша до онаго мнимаго царевича»)⁶⁷. Некоторые из них согласились служить последнему, но другие отказались, в числе их был один воевода большого полка, князь Михаил Петрович Катырев-Ростовский.

Повесть о Смутном времени, вставленная в этот хронограф, заканчивается довольно нескладными виршами:

Начало виршем — мятежным вещем.

Сих же разумно прочитаем

И слагателя книги сея потом уразумеваем

Изложенна бысть сия летописная книга

О похожении чюдовскаго мниха,

Понеже бо он бысть убогий чернец

И возложил на ся царский венец

Царство великие Росии возмутил

И диадиму царскую на плещах своих носил;

(Значит, ему принадлежит повесть о чудовском мнихе. — В. К.).

Есть бо то воочию нашею дивно

Предложим писанием, чтоб вовеки незабытно

И наши приклады в книги сей имаем

И того в забытии не оставляем;

Тогда бо мятежные времена были

И славные роды отечества своего отступили,

Мы же сему бывшему делу писание предлагаем

И предидущий род воспоминанием удивляем,

По сем предние слоги углядаем

И трудолюбца дела сего познаваем,

Есть же книги сей слагатаи

Сын предиреченнаго князя Михаила роду Ростовского сходатай,

Понеже бо он сам сие существенно видел,

И иные его вещи от изящных бесприкладно слышел.

Елико чего изыскал

Толико сего и написал,

Всяк бо что разумевает,

И дела толикие вещи не забывает.

Сие писание в конец прейти едва возмогох,

И в труде своем никоея ползы обретох.

Труды же и тщание многогрешного раба Тобольскаго

сына боярскаго Сергия Кубасова⁶⁸.

Итак, это повесть о чудовском мнихе, составленная сыном упомянутого князя Михаила Петровича Катырева-Ростовского. В современных актах мы встречаем боярина князя Ивана Михайловича Катырева-Ростовского, которому очень не повезло в царствование первого царя новой династии. Этот Иван Михайлович и есть составитель изложенной повести, написанной довольно нескладно, витиевато, но очень ценной по подробностям из истории Смутного времени⁶⁹.

ХРОНОГРАФ ПАХОМИЯ. Совершенно такой же состав придал своему хронографу и архиепископ астраханский Пахомий (ум. в 1655 г.), который в письме, вставленном в виде предисловия, излагает даже самый порядок его составления. Архиепископ Пахомий «для своею нужды» решил составить «летопищик», собирал его из книг св. писания, из летописцев и «от историк»; сначала он стал набрасывать выдержки на столбцы, как обыкновенно писались акты в приказах. Сделав выдержки, он обратился к одному мастеру, писцу иеромонаху (Мисаилу), которого и попросил переписать эти столбцы в книгу для удобства составителя и читателей. Летописец Пахомия был окончен вчерне в 1650 г. Он также разделен на две особые части: на общеисторическую и русско-историческую⁷⁰. Русские известия отделены от византийских и сосредоточены в особом отделе⁷¹.

ИЗМЕНЕНИЯ В СОДЕРЖАНИИ РУССКОГО ХРОНОГРАФА. Несколько других списков хронографа XVII в. представляют его в таком же составе, и, следя за ними, можно заметить, что русский исторический отдел, постепенно увеличиваясь, закрывает общеисторическую часть, образуя около двух третей в составе хронографа.

Составные древнерусские хронографы со своим русским историческим отделом непосредственно примыкают к источникам нашей истории. Этот отдел в хронографах растет с замечательной последовательностью и настойчивостью. Первоначально в Эллинском летописце русские известия, т. е. известия из русских источников, появляются в виде робких приложений к византийской истории без органической с нею связи; в другой редакции гранографа эти статьи получают уже тесную связь с византийской историей, являются не рядом, а в самом составе византийской хроники, в синхронистическом изложении с византийскими событиями. В хронографе XVII в. русская история делает еще шаг вперед, переступая за рамки византийского хронографа, или, лучше сказать, раздвигая их. Она разрывает свою связь с судьбами Византии со времени падения последней и продолжается в одиноком изложении до первого царя новой династии-- Михаила.

Чем далее, тем более это русское продолжение византийского временника растет и расширяется. Наконец, в хронографах особого состава по спискам XVII в. русская история образует вполне самостоятельный и даже господствующий отдел. Русские известия до падения Царьграда хронограф выделяет из изложения византийской истории и переносит в русское продолжение хронографа, образуя начало особого отдела, который постепенно расширяется и наконец заслоняет собой отдел общеисторический. Вот последовательность, в какой развивался состав хронографа. Я думаю, что в росте и постепенном расширении русского исторического отдела в составе хронографов отражаются любопытные повороты исторического миросозерцания древнерусских книжников, работавших над изложением всемирной истории. Если бы кто предпринял исследование о составе древнерусского хронографа в связи с движением древнерусского исторического миросозерцания, то это исследование послужило бы очень хорошим дополнением к труду А. Попова, который ограничил свою задачу чисто библиографическим разбором памятников.

Первоначально это миросозерцание витало за пределами отечества, игнорируя его, было вполне приковано к библейскому и византийскому Востоку, его судьбами питалась русская историческая мысль, там сосредоточивались все ее идеалы, которыми она вдохновлялась. Потом она стала понемногу обращаться и к Русской земле, постепенно вбирая ее в свой кругозор, и течение ее жизни тонкой, но очень заметной струей вводила в широкий поток мировых судеб и церковно-вселенских событий. Когда же этот поток с падением Византии пресекся, русская струя осталась одинокой, ее продолжение из исторического притока обратилось в целый исторический бассейн. Вселенский свет, озарявший Русскую землю лишь отблесками, теперь переместился в пределы последней, и Русская земля осталась единственной исторической преемницей Византии. Но, став самоувереннее, русская историческая мысль не перестала быть любознательной. Отпав от православного византийского Востока, она повернулась к еретическому романо-германскому Западу, перестала им гнушаться и при помощи польско-латинских хроник и космографии пыталась составить ясное представление о западноевропейском мире, даже исторически сосчитаться родством со своими западноевропейскими родичами, известия о которых впервые появляются в хронографе XVII в.

Так представляется в древнерусском хронографе движение всемирной истории. Хронограф не особенно обилен источниками русской истории, но эти источники очень прозрачны; в них особенно хорошо отразилась сама древнерусская мысль, черпавшая из хронографа свои исторические познания.

По своим источникам и по концу русского исторического отдела, развитием которого завершилась выработка древнерусского хронографа, он последовательно примыкал к двум различным или разновременным типам или разрядам русских исторических источников. Источники русского исторического отдела до Ивана Грозного-- преимущественно летописи, и ими хронограф примыкает к древним летописным сводам. Но вторая часть этого русского исторического отдела, разрабатываемая постепенно, превращается в сборник исторических сказаний или записок о Борисе Годунове, о Дмитрии, царевиче Углицком, о первом самозванце, о Скопине-Шуйском и т. д. По этим сказаниям, которые [содержатся в] русском историческом отделе XVII в., хронограф примыкает к древнерусскому сборнику, [к] первым опытам русской историографии — запискам или монографиям XVI—XVII вв.

ДРЕВНЕРУССКИЙ СБОРНИК. Сборник — характерное явление древнерусской письменности⁷². В каждом рукописном собрании, уцелевшем от древней Руси, значительная часть рукописей, если не большинство, — непременно сборники. Можно даже сказать, что сборник был преобладающей формой древнерусского книжного дела. Эта форма была завещана ему частью византийской и южнославянской письменностью, частью создалась самобытно средствами древнерусской книжности и вызвана была потребностями древнерусского читающего общества, неизбежно возникавшими при рукописном способе распространения литературных произведений.

Видное место занимал сборник в письменности Византии в последние века ее самостоятельного существования. Наша древняя письменность оставила нам сравнительно немного крупных оригинальных произведений, составленных по одной цельной программе. Гораздо более любили в древней Руси форму краткой статьи, слова, поучения, небольшого рассказа. Эта форма более приходилась по силам и древнерусским писателям, и древнерусским читателям. Огромное количество оригинальных древнерусских произведений носит характер более или менее краткой статьи. Эти статьи были слишком малы, чтобы каждая из них могла составить отдельную рукопись, и удобство читателя заставляло соединять их в сборники в том или другом порядке или подборе, смотря по книжным средствам и потребностям писца и читателя. Форма сборника, господствовавшая в древнерусской письменности, проникала иногда в самый состав даже цельных литературных произведений. Памятники, первоначально цельные по своему содержанию и литературной композиции, иногда теряли под руками позднейших редакторов свой первоначальный вид, разбиваясь на отдельные статьи или осложняясь новыми прибавочными статьями, и, таким образом, принимали характер сборника. Так и первоначальные летописи в позднейшей письменности путем вставок и сшивок превращались в летописные своды. Многие жития наших древних святых из кратких записок разрастались в сложные литературные здания, строившиеся по частям и в разные времена.

По своему составу и содержанию древнерусские сборники были чрезвычайно разнообразны, и их довольно трудно распределить на какие-либо разряды. Впрочем, некоторые разряды выделяются сами собой своим определенным планом, который легко запомнить.

ПРОЛОГ И ЧЕТЬИ-МИНЕИ. Первообраз древнерусского сборника — это Пролог. Пролог есть сборник, расположенный по церковному месяцеслову. Он имел тесную связь с богослужением. В нем под каждым числом помещалось житие святого этого дня, нередко текст поучения, так или иначе связанного с празднованием памяти святого, какой-либо нравоучительный рассказ и т. п. Постепенно Пролог расширялся: вместо короткого жития являлось длинное жизнеописание, вместо короткого поучения — целый сборник поучений; например, в день памяти Иоанна Златоуста помещался целый ряд его поучительных слов, но порядок расположения статей оставался прежним. Когда Пролог так разрастался, он становился Четью-Минеею. До нас дошло несколько таких Четьи-Миней. Неполный экземпляр Четьи-Миней домакарьевского состава содержит в себе еще очень мало древнерусских произведений. Четьи-Миней Макарьевские представляют уже целую энциклопедию древнерусской письменности. Это была отважная попытка совместить «все книги, чтомые на Руси». И от XVII в. дошло до нас несколько Четьи-Миней, имеющих такую же связь с богослужением. Они получили готовую систему в церковном месяцеслове, по порядку которого они расположены⁷³.

ТОРЖЕСТВЕННИКИ. К ним примыкают другие сборники, особенно часто встречающиеся в письменности XVI в. Они составлялись либо из слов и поучений, либо из житий и сказаний, связанных с церковными праздниками и расположенных в календарном порядке последних. Это были так называемые Торжественники, которые обыкновенно соединяли в себе оба указанных разряда литературных произведений — и ораторские, и исторические, располагая по календарю рядом с поучениями и жития святых. Как Торжественник есть упрощенная Четья-Минея, так Трефологион представляет [собою] выборку из служебной Минеи — службы на праздники господни в календарном порядке, иногда исключительно службы русским святым.

ЖИТЕЙНИКИ И ПАТЕРИКИ. Можно указать и несколько других разрядов сборников, в которых замечается также одна известная, но уж независимая от месяцеслова цель. Таковы особенно любимые древнерусским читающим обществом Житейники. Это специальные сборники древнерусских житий святых. Часто в них встречается и определенный подбор. Например, сборники местного происхождения, совмещавшие в себе жития святых и сказания известного города или края и потому называемые иногда Патериками, С таким составом встречаем сборники ростовского происхождения, вологодского, новгородского и др.

СБОРНИКИ СМЕШАННОГО СОСТАВА. Наконец, есть сборники смешанного состава, в которых не находим никакого определенного плана, ни заметной цели и которые совмещают чрезвычайно разнообразный литературный материал⁷⁴. Они наиболее любопытны и особенно возбуждают внимание изучающего. Эти сборники смешанного состава — чистая загадка, и потому разбираешь их с особенным любопытством. В них-то иногда и встречаются любопытные неизвестные статьи. Изучение этих сборников, наверное, еще обогатит запас источников нашей древней истории. Постепенно эти сборники смешанного характера, расширяясь, теряют всякий определенный состав, преследуя одну заметную цель — совместить все, что занимало мысль древнерусского человека. Подобные сборники превращаются в древнерусскую хрестоматию самого разнообразного состава. Вот в этих-то сборниках мы и встречаем очень крупный и важный отдел древнерусских источников, именно исторические монографии или повести либо об отдельных лицах, либо об отдельных событиях: это — жития и сказания.

ЛЕКЦИЯ

X

ЖИТИЯ СВЯТЫХ. ЦЕРКОВНЫЕ СОБОРЫ СЕРЕДИНЫ XVI в. КАНОНИЗАЦИЯ МАКАРИЯ КОЛЯЗИНСКОГО. ЖИТИЕ САВВЫ КРЫПЕЦКОГО. СОСТАВ ЖИТИЙ. ПЕРВЫЕ ОПЫТЫ РУССКОЙ АГИОГРАФИИ. ДЕЯТЕЛЬНОСТЬ ПАХОМИЯ. РАЗВИТИЕ АГИОГРАФИИ В XVI—XVII вв.

ЖИТИЯ СВЯТЫХ. В любом собрании древнерусских рукописей, большом и малом, возьмите первую попавшуюся на глаза рукопись — в большинстве случаев это будет один из тех сборников XVII в., которые были описаны, — и раскройте совершенно случайно этот сборник: статья, на которой вы его раскроете, в большинстве случаев — житие древнерусского святого. Нередко попадаются сборники, преимущественно или исключительно составленные из житий древнерусских святых, но в таком случае и не смотря на эту рукопись без ошибки скажу, что она не ранее половины XVI в.⁷⁵

В рукописях более раннего времени житие древнерусского святого — большая редкость. С этого же времени она — самый видный элемент в их составе. Откуда взялось такое агиографическое богатство? Как накопилось и чем вызвано было усиленное движение русской агиографии⁷⁶?

ЦЕРКОВНЫЕ СОБОРЫ СЕРЕДИНЫ XVI в. Жития древнерусских святых усердно составляются, чрезвычайно быстро распространяются и теснят собою другие русские исторические источники вскоре после двух церковных соборов, бывших на Руси при митрополите московском Макарии, усердном собирателе памятников древнерусской письменности. Созванные на собор в 1547 г. пересмотрели предания русской церкви, вспомнили церковных подвижников и государственных деятелей и память некоторым установили чтить церковным празднованием. [Но этим дело] не ограничилось. По мысли царя, внушенной Макарием, епархиальные архиереи должны были произвести в своих епархиях обыск о великих новых чудотворцах, пользуясь указаниями местных [лиц], и разыскивать обращавшиеся в местном обществе между читателями их «жития каковы и чудеса». Собранный агиографический запас они привезли на следующий собор 1549 г., который их «свидетельствал», рассматривал и по рассмотрении установил всецерковное чествование тем святым, жития и каноны которых были представлены. Канонизация собора 1547 г. установила всецерковное чествование двенадцати русским святым и девяти — местное чествование (по месту их жизни или посмертного успокоения). Собор 1549 г. установил всецерковное чествование семнадцати русским святым, подвизавшимся в Русской земле, и трем, пострадавшим в Литве за православие (литвины при дворе Ольгерда)⁷⁷.

Так два собора установили всецерковное чествование, или канонизировали целый сонм русских святых. Такое предприятие — небывалое в русской церкви. Русские святцы до половины XVI в. были очень скудны отечественным содержанием. В них среди святых восточной церкви чрезвычайно редко попадалось имя русского подвижника. Церковное чествование памяти этих подвижников устанавливалось русской иерархиею в очень редких случаях. Так, в XI в. установлено было чествование памяти князей Бориса и Глеба. Тогда же, по-видимому, получило начало празднование памяти князя Владимира, Ольги и т. д., в XII в. — памяти преподобного Феодосия Печерского, в XIV в. причислен был к сонму святых митрополит Петр, в XV в. — митрополит Алексей. Вот, кажется, и все русские святые, признанные церковной властью до XVI в. Но кроме того, многие святые праздновались местно, там, где они действовали, не пользуясь общим церковным празднованием. В XVI в. русская церковь впервые предприняла собрание преданий и памятников по возможности обо всех деятелях русской церкви и установление им церковного празднования. Чем вызвано было такое предприятие? Очевидно, около половины XVI в. в русском обществе с особенным вниманием стали относиться к своим церковным историческим воспоминаниям и отечественным церковным деятелям. Это внимание действительно становится заметным около времени описанных соборов. До них русское церковное общество, по-видимому, не особенно дорожило церковными деятелями прежних времен. Русская церковь, кажется, еще продолжала считать себя ученицей церкви восточной.

КАНОНИЗАЦИЯ МАКАРИЯ КОЛЯЗИНСКОГО. В XV в. под знаменами Василия Темного в борьбе его с дядей Юрием и двоюродным братом Дмитрием Шемякой хаживал в походы один скромный по происхождению служилый человек, по прозванию Василий Кожа, дворянин-землевладелец Кашинского уезда, значит, по-видимому, перешедший на московскую службу из среды тверских дворян. Сын его, Матвей, постригся в Кашинском монастыре под именем Макария и построил со своими учениками, иноками, с ним ушедшими из Кашина, монастырь в верстах 20 от Кашина, в пустынном месте, недалеко от Волги, где была вотчина другого дворянина, Ивана Коляги⁷⁸. Основатель этого монастыря преподобный Макарий скончался в 1483 г. и в начале XVI в., по открытии мощей, причислен был к лику местночтимых святых. Церковный собор в 1547 г. в числе других причислил к лику общих повсеместно чтимых святых и этого Макария Колязинского. Но книжные люди того времени за несколько лет до собора смотрели на Макария Колязинского, как и на других русских подвижников недалекого прошлого, совершенно простым взглядом. В 1531 г. был собран собор для суда над известным ученым своего времени, а раньше политическим дельцом Вассианом Косым, из рода Патрикеевых. Допрос обвиняемого, веденный митрополитом Даниилом, благодаря характеру инока-князя превратился в ученый диспут, чрезвычайно любопытно изложенный в протоколах этого собора. Вассиана обвиняли за полемику против монастырского землевладения. Между прочим, митрополит поставил ему такую вину: "Да ты же, де, Васьян, говорил про чюдотворцов: «Господи! Что ся за чюдотворцы? Сказывают, в Колязине Макар чюдеса творит, а мужик был сельской». На это Вассиан дал такой ответ: «Аз его знал, простой был человек, а будет ся чюдотворец, ино как вам любо и с ним, чюдотворец ли сей будет, не чюдотворец ли». Митрополит [далее говорил] о благородстве духовном, не телесном, т. е. генеалогическом, которое бог предпочитает: («Даде убо им… власть, иже не от похоти плотския, ни от похоти мужския, но от бога родишася»). На эти соображения Вассиан отвечал: «Ино господине, ведает бог да ты и с своими чюдотворцы». Он не чтил и мощей митрополита Ионы и на соборе сказал: «Яз не ведаю, Иона чюдотворец ли…»⁷⁹

ЖИТИЕ САВВЫ КРЫПЕЦКОГО. Вскоре после упомянутых соборов написано было житие одного псковского святого нового времени — Саввы, основателя Крыпецкого монастыря. Автор жития (инок Василий), напоминая о недавних церковных соборах, говорит, что с того времени церкви божие в Русской земле не вдовствуют памятями святых и Русская земля сияет православием, верой и учением, «якоже вторый великий Рим и Царствующий град: тамо бо вера православная испроказися Махметовою прелестию от безбожных Турок, зде же, в Рустей земли, паче просия святых отец наших учением»⁸⁰. Здесь видно совсем другое отношение к недавней русской церковной старине. Очевидно, во взгляде русского общества на отечественную церковь и ее деятелей совершился около времени канонизационных соборов крутой перелом, который стоит в теснейшей связи с событиями XV—XVI вв., совершившимися на Востоке и в Русской земле. Он связан с падением Царьграда и с воззрением на русскую церковь [как] на прямую преемницу церкви восточной, греческой⁸¹. Припомним, что в древнерусском хронографе конечной хронологической гранью, на которой прерывается движение всемирной истории, служит падение Константинополя. Далее XV в. не продолжается рассказ хронографа древней редакции 1512 г., но потом понемногу нарастает, и все разрастается новый отдел русской истории. Он особенно растет с царствования Грозного и в начале XVI в. выделяется из хронографа византийского, образуя особый отдел, который в хронографе особого состава оттесняет византийский. Оба эти явления в древнерусской литературе связаны друг с другом, оба идут из одних и тех же источников. Русский отдел отделяется в хронографе, вырабатывается и обособляется одновременно с русской агиографией. Итак, движение древнерусской агиографии стоит в тесной связи с тем новым взглядом русского общества на вселенское положение русской церкви после падения Византии, который оказал такое действие на состав древнерусского хронографа.

СОСТАВ ЖИТИЙ. Древнерусское житие не только довольно важный русский исторический источник, но это и очень сложная и очень искусственная литературная форма, очень сложная композиция. Форма эта не сразу установилась в нашей древней письменности. Разумеется, ее образцом была византийская агиография. В нашей письменности очень рано появляется значительный запас переводов греческих житий святых, которые были любимейшим чтением древнерусского грамотного общества. О размере этого литературного запаса можно судить по тому, какое место занимают переводные жития в составе Четьи-Миней митрополита Макария, этой энциклопедии древнерусской письменности, сборнике, по мысли собирателя, «всех книг, чтомых на Руси». В этих Четьи-Минеях, собрание которых закончено в 1552 г., наглядно отражается состав литературного материала, которым питались люди того времени. По этому сборнику можно судить, как любили читать и как много читали люди, бравшие Казань, многие из которых оставили имя в нашей литературе. Достаточно назвать главнокомандующего этой армии — самого царя и князя Андрея Михайловича Курбского. В этих Четьи-Минеях Макария, по моему счету, 1300 житий, из них 40 русских, некоторые из последних представляют обширные повести.

ПЕРВЫЕ ОПЫТЫ РУССКОЙ АГИОГРАФИИ. Первые опыты русской агиографии появляются одновременно, если даже несколько не раньше первых опытов русского летописания⁸².

Одному и тому же имени приписывается древнейшая русская летопись и принадлежит древнейшее житие, а именно Нестору, который в конце XI или в начале XII в. составил обширное житие Феодосия Печерского. Он же написал и сказание о князьях Борисе и Глебе. В обоих памятниках легко заметить приемы византийской агиографии, но обоим нельзя отказать в значительной выработке литературного стиля. Тогда же появляется сказание о тех же князьях, написанное монахом Иаковым. К XI в. я отношу два сказания о князе Владимире: одно в форме жития, другое в форме похвального слова Илариона и Иакова. Но после такого быстрого расцвета, сопровождавшего зарождение русской агиографии, [последовала] продолжительная остановка развития: в продолжение двух веков было очень мало опытов, причем [известны] такие, которые в литературном отношении далеко уступают перечисленным ранее.

От XIII в. до нас дошли жития Авраамия Смоленского (начало XIII в.), Варлаама Хутынского (краткое, с конца XIII в.), новгородского боярина, основателя Хутынского монастыря (ум. в 1192 г.), Александра Невского, от XIV в. — житие митрополита Петра, написанное ростовским епископом Прохором. Житие Авраамия Смоленского напоминает житие Феодосия, написанное Нестором, и вполне отличается уже искусственным складом, а в житии Варлаама Хутынского встречаем лишь короткий рассказ, как бы историческую записку. Житие Александра Невского совсем незнакомо с житийным стилем. [Это] совсем особое произведение с широким размахом и с большою начитанностью в светской литературе, единственный по своеобразным приемам памятник древнерусской агиографии. Житие Петра — сухой, сжатый рассказ. Очевидно, средства и приемы агиографии падают на Севере, поддерживаясь на прежней высоте разве только по Днепру, в Смоленске.

Вообще XIII и XIV века — глухое время в древнерусской агиографии, как и в древнерусской литературе вообще. С XV в. она начинает оживляться. Почин делу дан был митрополитом Киприаном, сербом, составившим новое житие митрополита Петра. Этот опыт был продолжен иноком Троице-Сергиева монастыря Епифанием, который в первой половине XV в., вскоре после смерти Киприана, составил два жития: Стефана Пермского и преподобного Сергия Радонежского, своего учителя. Епифаний — необыкновенно размашистый стилист, который не щадил литературных средств, чтобы характеризовать в похвальном слове своего святого. Он не любит рассказывать и размышлять просто, но облекает часто одну и ту же мысль в несколько тавтологических оборотов. [Так, он] набирает для характеристики нрава Сергия 18, для характеристики Стефана 25 эпитетов, причем почти все разные («плетение словес»). Для того чтобы дать столько разных эпитетов, необходимо некоторое воображение и свободное обращение с русской лексикой.

ДЕЯТЕЛЬНОСТЬ ПАХОМИЯ. Но собственно литературную форму и приемы агиографического изложения установил у нас другой серб, выписанный с Афона в XV в., — Пахомий. [Он] приехал [на Русь] в княжение Василия Темного (ок. 1440 г. поселился в Троицком монастыре) и писал еще в 70-х годах XV в. Это было необыкновенно плодовитое перо. Власть церковная и светская заказывала ему работы по прославлению русских святых, а он, не видевши ни одного из них, мало знакомый с русской церковной и монастырской жизнью, необыкновенно легко и развязно описывал жизнь русских подвижников по старым житиям или рассказам очевидцев; за это ему щедро платили. Это был едва ли не единственный и во всяком случае первый нам известный русский литератор, который получал гонорар за свои произведения.

В одном житии XV в., написанном другим автором, прямо замечено, что архиепископ новгородский Иона вызвал Пахомия в Новгород написать жития местных новгородских угодников и щедро вознаградил «искусного в книжных слогнях» серба за его литературные труды множеством золота, серебра и соболей. Пахомий был выписан с Афона, который был тогда средоточием греко-славянской образованности. По-видимому, он проникся взглядом, господствовавшим в афонских славянских монастырях, что славяне для обороны своей церкви и народности должны усиленно развивать свою письменность. Этот взгляд был высказан Пахомием в сказании о нашествии Батыя. Замечание это гласит: «Бяху угри первое в православии крещение от грек приемше, но не поспевшим им своим языком грамоту изложити, римляном же яко близь сущим, приложиша их своей ереси последовати» (Венгры первые приняли православие от греков, а так как они не успели изложить учение своим языком, то римляне по близкому соседству и совратили их в свою ересь). Такой взгляд Пахомий искренне или неискренне проводил и в своих сказаниях о русских святых, восторженно возвеличивая их, и настаивал на необходимости подражать их деяниям. Пахомий написал не менее восемнадцати канонов, два или три похвальных слова святым и не менее десяти житий, но из последних только три можно считать оригинальными произведениями, остальные — новые редакции или просто украшенные переложения прежде написанных жизнеописаний. В его произведениях незаметно особенного литературного таланта, но он прочно установил в нашей письменности постоянные однообразные приемы для жизнеописания святого и для его прославления в церкви и дал русской агиографии много образцов того ровного, несколько холодного и монотонного стиля, которому было легко подражать при самой ограниченной степени начитанности. Правда, он писал под надзором светской или церковной власти, и потому многое, что неудобно было распространять, он опускал в своих сказаниях. Это умаляет цену его житий как исторических источников. В летописи есть любопытное указание, как Пахомий составил свое слово о перенесении мощей митрополита Петра в 1472 г., когда шли работы по перестройке Успенского собора, открыли и должны были переместить гробы митрополитов, похороненных в этом соборе. Отыскался и гроб митрополита Петра, который пострадал от пожара. Летописец мрачно говорит о Пахомий: «А в слове том написа, яко в теле обрели чюдотворца неверия ради людскаго, занеже кой толко не в теле лежит, тот у них не свят; а того не помянут, яко кости наги источают исцеления»⁸³.

РАЗВИТИЕ АГИОГРАФИИ В XVI—XVII вв. Со времени Пахомия чрезвычайно размножились русские агиографические произведения, представляющие близкое подражание образцам, которые дал Пахомий. В продолжение XVI и XVII вв. наша письменность может насчитать до 200 житий русских святых, которые, будучи переработанными, излагались по нескольку раз, образовав труднообозримую массу редакций--до 250—300⁸⁴.

Чем дальше от половины XV в., тем более русская агиография вслед за монастырями удалялась от городских центров, где составилось большинство прежних [житий], и продолжала свое развитие в пустыни, по монастырям Северо-Восточной Руси, здесь возникшим⁸⁵. Благодаря этому дальнейшему развитию жития являются довольно ценным историческим источником для тех углов Русской земли, которых почти не захватывает летопись XV и XVI вв. и очень слабо захватывают юридические памятники XVII в.⁸⁶

ЛЕКЦИЯ

XI

ЛИТЕРАТУРНАЯ ФОРМА ЖИТИЙ. ЖИТИЕ И ЦЕРКОВНОЕ БОГОСЛУЖЕНИЕ. НАЗИДАТЕЛЬНАЯ ЗАДАЧА ЖИТИЙ. ОТНОШЕНИЕ АГИОГРАФА К СВОЕМУ ТРУДУ. ВЗГЛЯДЫ АГИОГРАФА. ЖИТИЕ И ИСТОРИЧЕСКАЯ БИОГРАФИЯ. ЛИТЕРАТУРНЫЙ СТИЛЬ ЖИТИЯ. УПАДОК АГИОГРАФИИ

ЛИТЕРАТУРНАЯ ФОРМА ЖИТИЙ. Надо уметь обращаться с древнерусскими житиями святых как с историческим источником.

Исторический материал в этих житиях является не в простом сыром виде: его надо отделить от примесей, которые в них вносились литературной обработкой. Жития древнерусских святых по своей литературной форме, установившейся к XVI в., могут быть причислены к художественным назидательным произведениям древнерусской литературы.

Напомню, что художественными мы называем литературные произведения, форма которых рассчитана на впечатление, какого не может произвести само по себе его содержание. По свойству этого впечатления художественные литературные произведения бывают двоякого рода: одни действуют на воображение и на эстетическое чувство, другие--на чувство нравственное и на волю. Первого рода произведения принято называть поэтическими, вторые — ораторскими. Жития и принадлежат к произведениям второго рода, т. е. к ораторским. Житие рассказывает жизнь благочестивого человека, память которого церковь чтит особым празднованием. Значит, по своему содержанию житие--церковно-историческое воспоминание, и только. Но церковь не историческая аудитория, и для нее научная любознательность без практического нравственного приложения есть праздное любопытство, не более.

ЖИТИЕ И ЦЕРКОВНОЕ БОГОСЛУЖЕНИЕ. Житие святого было органически связано с церковным богослужением, и этой связью [объясняется] его литературный склад. Существенную часть в церковной службе святому составлял канон в честь него из нескольких (девяти) песен--ирмосов. На шестой песне этого канона помещалось обыкновенно два песнопения, посвященные памяти святого; песнопения эти носят технические названия кондака и икоса. Кондак — греческое κοντάκιον и κόνταξ — пергаментный свиток, в техническом богослужебном значении--небольшой гимн в честь святого; он обыкновенно кратко в повествовательной форме передает основные черты жизни святого, главных его подвигов. Икос повторяет эти черты, прославляя святого, начиная каждый его подвиг особым возгласом: «Радуйся!» Эти кондак и икос послужили литературным первообразом жития, дали ему литературную программу.

Древнейшие жития в самой простой своей форме не что иное, как распространенные кондаки и икосы, в которых сжатое изложение главных биографических черт сопровождается прославлением святого, обыкновенно с тем же возгласом икоса: «Радуйся!» Такое литературное сродство с кондаком и с икосом объясняется тем, что эти жития обыкновенно читались в церкви на шестой песне канона вслед за кондаком и икосом. Такое церковное употребление житий нередко отмечалось в самих рукописях. Так, например, древнее житие митрополита Петра, составленное ростовским епископом Прохором, в некоторых рукописях носит такое заглавие: «Преставление Петра, митрополита всея Руси, а се ему чтение», т. е. чтение на шестой песне канона святителю. Некоторые древние жития и помещались прямо в прологах либо службах после шестой песни канона вслед за кондаком и икосом.

НАЗИДАТЕЛЬНАЯ ЗАДАЧА ЖИТИЙ. Церковное употребление и литературное сродство житий с кондаком и икосом указали задачу жития — задачу нравственно-назидательную. Таким образом, житие получило специальное значение--стало видом церковного поучения. С житием стало неразлучным лишь представление о святой жизни⁸⁷. Только такая жизнь заслуживала жития, поэтому не всякая биография есть житие, и житие не должно непременно быть простой биографией; можно написать житие без всякого биографического содержания, если только оно представляет [собою] назидание⁸⁸. Но, став видом церковного поучения, житие отличалось от простого поучения; одна и та же задача церкви-- нравственное назидание — разрешалась различно: житие проводит это назидание не в отвлеченном анализе, а в конкретных явлениях индивидуальной жизни⁸⁹.

Эта задача и создает две существенные особенности жития: 1) известный подбор биографических черт и 2) прославление святого с целью вызвать подражание его подвигам. Составитель жития из описываемой жизни выбирал только такие черты, в которых осуществлялась общая схема христианского идеала; черты, в которых не светился этот идеал, были лишними для составителя жития.

Далее житие должно было оканчиваться похвальным словом святому, чтобы расположить волю слушателей подражать ему. В дальнейшем историческом развитии обе эти особенности первичных проложных житий разрослись в особые части биографии⁹⁰; первая особенность — известный подбор биографических черт — вызвала длинное предисловие к житию, в котором прямо высказывается основная мысль жития и правила, которыми руководился агиограф в подборе биографических черт. Разумность этого подбора заключалась в том, что жизнь святого не должна пройти бесследно, а должна оставаться вечным образцом, светочем⁹¹. Раньше панегириком заканчивалось проложное житие, теперь [предисловие] отделилось от него и развилось в особое пространное похвальное слово святому, которое обыкновенно повторяло биографические черты, изложенные в житии. Таким образом, житие расчленилось на три особые части, к которым скоро примыкает четвертая. Святой чествовался церковью и по смерти как ходатай за живых. Это ходатайство проявлялось в загробной деятельности святого. Он не умирал и по смерти, ибо, как говорит приведенное место летописи, «кости наги источают исцеления». Эта загробная деятельность святого и стала содержанием четвертой части жития, заключающей посмертные его чудеса. И эта часть всегда оставалась без конца, потому что заключительная деятельность святого бесконечна. Поэтому каждое житие святого никогда не представляло законченного творения.

Таким образом, первичное агиографическое зерно, положенное в церковных песнопениях, разрасталось в ветвистое дерево, в сложную литературную композицию. Кондак и икос стали церковным словом в исторических лицах, конкретной биографической иллюстрациею христианского идеала. Благодаря такому литературному развитию житие разрослось в сложное архитектурное здание, в котором каждая часть имеет свое особенное назначение и впечатление всех этих частей сводится к одной цели — к усиленному действию на волю.

ОТНОШЕНИЕ АГИОГРАФА К СВОЕМУ ТРУДУ. Эта задача жития возлагала сложные нравственные и литературные требования и на агиографа. В древнерусских житиях мы часто встречаем признания авторов, своего рода исповедь, которая вскрывает отношение древнего агиографа к своему делу и его взгляд на литературное и дидактическое значение жития. Списатель жития, приступая к работе, обыкновенно переживал внутреннюю борьбу с самим собою: любовь к святому, «яко огнем», распаляет и томит его помысел, «нудя глаголати и писати», возбуждает «желание несытно» писать о святом и чаяние мзды «делателю пишущему», но удерживает собственное душевное недостоинство, нечистота многострастного сердца, худость и «невегласие» ума. Он боялся не обрести потребных словес, подобных деяниям святого, ибо чудные дела «светлого языка требуют». Года три он так промучается, «аки безделен в размышлении, недоумением погружаяся и печалию оскорбляяся, желанием побеждаяся», наконец, примется писать житие по плану. Но тут, среди работ, подвернется ему бес «с развратным помыслом»: начинает мучить мысль, как это он покажет свое писание людям, которое не принесет хвалы святому, только на автора привлечет посмех и поругание. Он бросит свое дело на половине, но потом опять его мысль ободрится, точно проснется ото сна, и вновь переживет несколько приливов уныния и бодрости, пока наконец не явится к нему в легкой дремоте святой и не похвалит его намерение. Тогда он опять принимается за труд с сердечной радостью и оканчивал, «аки сладкого брашна напитоваемый»⁹².

Иногда надобно было принять более энергические меры, чтобы побудить писать житие. Любопытные признания читаем в конце жития преподобного Александра Ошевенского, подвизавшегося в Каргопольской стране в XV в. (ум. в 1479 г.). Списатель говорит, что он принялся было за дело, но потом его поразило сомнение в подлинности чудес святого, и он бросил свое творение. Раз, после вечернего песнопения, забылся он у себя в келье и видит себя в большом неведомом храме. Входит в храм преподобный Александр с малым прутом в руке и обращается к списателю с гневными словами: «Зачем берешься за дело не по силам, а, взявшись, зачем его не кончаешь?» — «Не прогневайся на меня, отче, за медленность, — сказал списатель со слезами, — стар я и не могу стерпеть такой страсти; если оскорбишь меня, я уже не назову тебя отцом и убегу из твоей обители». — «Полно, не прекословь, пади ниц», — возразил святой. Списатель повалился на помост, святой его знаменовал трижды без боли. В ужасе проснулся списатель и чувствует, что свело ему правую руку, три пальца еле сгибаются в крестное знамение, а два нижних совсем неподвижны. После он исцелился у гроба преподобного и скоро кончил начатую работу.

Из этих признаний видно, в какое напряженное настроение должен был приводить себя древнерусский агиограф, чтобы достойно исполнить предпринятую литературную работу. Этим напряженным настроением определялось и его отношение к историческим явлениям и лицам, о которых он рассказывает.

ВЗГЛЯДЫ АГИОГРАФА. Взгляд его на эти явления и лица церковно-моралистический, и агиограф с начала до конца держится дидактического тона. Он — оратор, учитель; для него в описании явлений важны только те черты, в которых прямо выступает христианский идеал; отступления от последнего, очень часто поучительные, для агиографа не имеют значения. Агиография — литературное средство непосредственного созерцания христианского идеала в исторических лицах и житейских подвигах⁹³. Значит, такой взгляд на задачу жития представляет непосредственное проявление христианского идеала, выраженного в житии преподобного Сергия, составленном Епифанием: «Яко же нелепо и не подобает жития нечистивых пытати и писати, сице не подобает жития святых муж оставляти и не писати». Жития располагают слушателей и читателей к усвоению известных нравственных побуждений.

В житии Варлаама Важского и находим указание, чего именно искал в агиографии древнерусский читатель: «Святых бо жития зряще, в чувство своих дел приходят, страх божий вселяют в душу, бесстрашие отгоняют, злых престание, благих приятие вводят; свет бо есть святых жития и просвещение душам нашим». Задачей агиографии перед такими требованиями было извлечь из описываемой деятельности практические уроки жизни, нравственные примеры, а не исторические факты. В древнерусском житии исчезает историческая обстановка. Автор жития мало интересовался происхождением святого, условиями жизни, средой, которая его окружала, его материальной обстановкой. Все это само по себе, как факт, не имело отношения к его житию как к нравственному примеру; вот почему списатель не тяготился скудостью сведений о святом и без всякого смущения говорил: «А из какого града или веси и от каковых родителей произошел такой светильник, того мы не обрели в писании, богу то ведомо, а нам довольно знать, что он горнего Иерусалима гражданин, отца имеет бога, а матерь — святую церковь, сродники его — всенощные многослезные молитвы и непрестанные воздыхания, ближние его — неусыпные труды пустынные». — Вот и вся генеалогия святого.

ЖИТИЕ И ИСТОРИЧЕСКАЯ БИОГРАФИЯ. Теперь легко видеть, чем житие отличается от исторической биографии. Историческая биография воспроизводит прежде всего частные, индивидуальные черты известного лица. Житие, напротив, берет из индивидуальной жизни только то, что подходит под общий тип, т. е. в чем непосредственно отразился общий христианский идеал. Житие относится к исторической биографии так, как иконописное изображение к портрету. Этими особенностями житий и следует руководствоваться при изучении их исторического содержания. Не все биографические черты в житии суть исторические факты. Жития, составленные в высоком стиле, сообщают очень мало конкретных данных. Но житие становится особенно любопытным по прекращении жизни святого, лучшая часть биографии — чудеса. Там, где начинается легенда, появляются и живые исторические черты. Чудо получало значение только при известных обстоятельствах, его старались записать точнее, ибо точность записей с указанием обстоятельств и свидетелей распространяла славу святого далеко за пределы его обители, а все это увеличивало его авторитет. Вот почему трудно отыскать в запасе древнерусских исторических источников материал более любопытный, чем эти многочисленные посмертные чудеса, сказания о которых сопровождают жития. Эти сказания о чудесах велись на пространстве целых веков и представляют наглядную летопись обители и ее подвижников.

ЛИТЕРАТУРНЫЙ СТИЛЬ ЖИТИЯ. Легко заметить, что на такой литературной высоте житие могло держаться только при достаточном запасе литературных средств. В таком стиле составлялись жития только по главным литературным центрам, где всегда было достаточно литературных сил; а так как эти силы обращали свое усиленное внимание преимущественно на описание либо князя, либо какого-нибудь высокого иерарха русской церкви, то в высоком стиле редко описывалась жизнь простых святых, мужиков сельских, подобно Макарию Колязинскому, как выразился о нем Вассиан Косой. Между тем с половины XIV в. в Северной Руси среди лесных дебрей стали основываться во множестве новые обители. Основатели этих обителей оставляли после себя благоговейную память среди братии и в окрестных селениях. Эта братия по смерти такого пустынножителя старалась сберечь черты его жизни. К этому побуждало не только уважение к святому, собравшему эту братию, но и ее материальная выгода. Чем надежнее закреплялась память святого в окрестном населении, тем более обеспечивался непрерывный наплыв богомольцев, а следовательно, усиливался прилив материальных средств в хозяйство братии.

УПАДОК АГИОГРАФИИ. Между тем память этого основателя иногда долго не вносилась в святцы. В его житие нельзя было вносить обычных приемов, какие были вызваны непосредственным влиянием церковного богослужения; ничто не заставляло избегать простых житейских подробностей, не подходивших под принятые в житиях обобщения. Все это освобождало списателя от тех строгих требований, какие налагало на агиографа церковное употребление жития. В этих пустынях было мало литературных сил. Иногда в монастыре не оказывалось ни одного грамотного монаха. В житии Ефрема Новоторжского рассказывается, что когда потребовалось написать ему службу, то в обители не нашлось ни одного монаха, который бы умел читать. «Благоискусные мужи града Торжка» и сложили ему службу. Все это повело к падению литературного стиля житий Северной Руси, которое особенно стало заметно с XVI или с половины XV в., с начала усиленного распространения монастырской колонизации в лесах Северной Руси. Этот упадок стиля вызван удалением монастырской жизни от книжных центров. Строгий стиль жития падал, упрощался по мере распространения монастырской жизни, и приемы его упрощались. В этих житиях биографическое содержание получало решительное преобладание над ораторским, что и делало их особенно верным историческим источником, восполняющим недостаток наших сведений о распространении русской народности в заволжской Северо-Восточной Руси…

Эти новые редакции житий можно назвать учеными. Искусственный стиль падал и в другом направлении; во многих монастырях, которые возникали в Северо-Восточной Руси с половины XIV в., чувствовался недостаток наличных литературных сил для достойного изображения основателя или подвижника монастыря, как только этот основатель или подвижник долго по смерти не пользовался признанием церкви. Это избавляло биографа от обязанностей строго держаться тех приемов житий, которые налагала на него церковная служба. Мы видим уже отступление не только от литературных приемов древних житий, но даже от обязательного для житий церковнославянского языка. Таких простых биографий уцелело очень немного, потому что с течением времени находился книжник, который (особенно после церковного прославления святого) перерабатывал эту простую биографию в искусственное житие.

Так, три раза была описана жизнь одного довольно загадочного подвижника, спасавшегося в Клопском монастыре под Новгородом в первой половине XV в. и известного в наших святцах под именем преподобного Михаила Клопского. Одна из этих редакций представляет образчик такой простой, неумелой биографии, написанной как будто под скорую диктовку. Начало этой биографии и потом конец затрагивают эпизод из борьбы Василия Темного с Дмитрием Шемякой. Жизнеописание прямо начинается с неожиданного появления клопского инока, хотя и неизвестно какого происхождения, потому что он тщательно скрывал свое имя («Иного отечества сын», т. е. не новгородского; «А пришел канун дни честнаго рожества Иоанна в нощь. И поп Макарий, покадив церковь на девятой песни, да пошел в келью. И прииде в келию аже келия отомчена»)… Далее рассказывается, как в Клопский монастырь приехал посадник новгородский Иван Немир, бывший вождем противомосковской партии, благословиться у блаженного старца и вступил в разговор с Михаилом… Затем Михаил пророчески описал падение Новгорода и завоевание его Иваном III.

Жития принадлежат, как известный запас исторических источников, к труднейшим для исторической критики памятникам древнерусской письменности. В этом отношении я их и поставил наряду с летописцами и хронографами.

Остальные литературные источники не представляют трудностей, и предварительное знакомство с ними можно получить из любого курса истории русской литературы⁹⁴.

ЛЕКЦИЯ

XII

ЗАКЛЮЧЕНИЕ. ЛЕТОПИСИ. АКТЫ. СУДЕБНИК 1497 г. ИСТОЧНИКИ XVI в. ДЕСЯТЫЙ. ПИСЦОВЫЕ И ПЕРЕПИСНЫЕ КНИГИ

ЗАКЛЮЧЕНИЕ. Цель этого беглого обзора русских исторических источников — выяснить, в каком порядке они выступают и в каком соседстве идут, чтобы можно было составить перспективу русских исторических источников. Я хочу указать на этот порядок древнерусских исторических источников, для того чтобы иметь перед собой самый вопрос о такой перспективе.

ЛЕТОПИСИ. Следует стать на половине XI в., первом хронологическом пункте, с которого становится заметным появление древнейших источников нашей истории. Это время, когда писалась Повесть временных лет, первая вступительная часть Начального летописного свода. У древнего русского грамотея того времени какой был под руками материал для отечественной истории? Я не говорю об уцелевших договорах с греками. Перед книжником было уже два исторических эпоса, один из них начинался с древнейших сказаний и имел главным своим предметом борьбу с греками, походы на Византию. Это древнейший слой исторического эпоса, оставивший явственные следы в Начальном летописном своде и даже уцелевший в поэтическом былинном изложении. Изданное Е. Барсовым «Слово», уже приурочившее борьбу с греками ко времени Владимира, есть отзвук этого древнего эпоса, который можно назвать эпосом наступательным. Но у книжника половины XI в. под руками был начаток зарождающегося нового эпоса, предметом которого была борьба со степными соседями Руси, сначала печенегами, а потом сменившими их половцами. Время княжения Владимира описывается уже на основании этого эпоса, отрывок которого рассказывается и в других древнерусских летописных сводах. Мы знаем этот эпос так, как он сохранился в народной памяти, дошедши почти до нашего времени. Итак, вот дошедшие источники нашей истории, которые были под руками составителя Повести временных лет около половины XI в.

Как только переступаем вторую половину XI в., встречаем Киевскую летопись, которая и идет в первом ряду южнорусских летописей XI, XII и начала XIII в. Мы знаем разнообразные обработки этого летописного свода, древнейшие из которых представляют списки Лаврентьевский и Ипатьевский. Как Начальная летопись, так и ее летописные продолжения вместе с различными сказаниями и повестями, в них вошедшими, дают превосходную картину общего хода дел на Руси, даже указывают на местные подробности, черпая их из этой же местной Киевской летописи, Черниговской, Смоленской, Полоцкой, Волынской и т. д. К XIII столетию постепенно исчезают срединные центры книжной и политической жизни, и изучающий остается с летописями русских окраин: с одной стороны, летопись Волынская (XIII в.), с другой — Новгородская, которая становится все более содержательной, и, наконец, свод, составленный из местных летописей — Владимирской, Ростовской, Переяславской, к которому потом примыкает и Московский. Политические и книжные центры исчезают, живут одни окраины. Наконец исчезает и Волынская летопись. Когда исчезает Волынская летопись, северо-восточная летопись остается главной собеседницей изучающего, последнему приходится тяжело. Это ощущение усиливается с конца XIII в.

АКТЫ. Время после нашествия татар до половины XIV в. — самое глухое по характеру исторических источников. Летопись представляет возможность составить понятие лишь об общем ходе дел, [она] становится скуднее, а других источников не имеем. Эти последние появляются с конца XIII, другие с XIV в., и то понемногу. Но в конце XV в. они достигают уже очень значительного запаса, который можно поставить рядом с летописями; но они рисуют жизнь совсем с другой стороны: это акты, правительственные распоряжения, или частные сделки, или политические договоры (например, [договор] Новгорода с князьями, древнейший из которых относится к 60-м годам XIII в., и князей друг с другом, которые появляются с XIV в., как имеющие политический характер), духовные грамоты князей.

Далее появляются многочисленные акты о частных случаях юридической практики. Их можно разделить на два разряда: правительственные распоряжения, устанавливающие известные права и отношения, и акты, восстанавливающие и закрепляющие нарушенные права и отношения. Первого рода акты — жалованные грамоты князей XIV и XV вв., ими утверждались различные имущественные права, податные, судебные и другие льготы; второго рода акты — судные грамоты. Они также очень разнообразны: судебные списки, следственные протоколы, докладные списки, правые грамоты, бессудные грамоты, т. е. решения в пользу известной стороны без суда, на основании неявки противной стороны (их не следует смешивать с несудимыми грамотами, которые принадлежат к числу льготных, освобождающих от подсудности известному лицу или учреждению).

Эти и подобные грамоты появляются все в большем количестве по мере приближения к концу XV в., значительная часть захватывает XIV в., большая часть их не издана. Все они отражают известные частные случаи, закрепляют известные частные отношения, известную текущую юридическую минуту — и только. Когда изучите их в достаточном запасе, то увидите, что каждая из них устанавливает какое-нибудь частное юридическое отношение.

СУДЕБНИК 1497 г. Тотчас перейдите к Судебнику 1497 г., и вы поразитесь прямым сходством Судебника с изученными грамотами, мозаической выкладкой порядка отношений из частных случаев, которые в Судебнике являются в виде общих норм. Судебник — общий конспект этих грамот. Здесь начинаем ценить эти грамоты, узнаем, что они не частные случаи, это — тогдашнее законодательство, которое иначе и не устанавливалось. Так мозаический подбор понятий или отношений и отразился в Судебнике, некоторые даже целиком вошли в Судебник, только очищенные от частного случая. Итак, эти грамоты удельных веков суть памятники княжеского законодательства преимущественно по гражданскому праву.

ИСТОЧНИКИ XVI в. Как только переступаем в XVI в., здесь становится трудно вращаться в обществе, все усложняющемся, все прибавляющем новых членов с особым характером. Источники становятся очень разнообразны, и литературные источники с трудом борются по своему интересу с источниками канцелярии. Среди литературных источников первенствуют московские летописные своды, которых в XVI в. накопилось целых три: Софийский, Воскресенский и Никоновский. Хронографы пытались связать русскую летопись с общим ходом человеческой истории и к византийским хроникам прилагали все более расширяющийся отечественный отдел.

Зато канцелярия дает материалы, определяющие не известные юридические моменты, а целый государственный порядок. Одни материалы рисуют порядок управления--центрального и отдельно областного. Центральное управление изображается в записных книгах московских приказов. Здесь первое место занимают разрядные книги, раздельно изображающие течение дворцовой и придворной жизни (дворцовые разряды) и течение военной жизни (книги разрядные военного ведомства, ежегодные росписи мобилизации). Разрядные книги появляются раньше всех других. Первая попытка [их составления] относится к началу XVI в., они даже со второй половины XVI в. включаются в летопись. Воскресенская летопись целые походы рассказывает по разрядам.

Записные книги приказов — отдельные уложения по ведомствам приказов. Первая и не особенно удачная попытка свести накопленный материал является во втором Судебнике. Эти записные книги приказов представляют не центральное управление в его складе, а отдельные акты в действии. Областное управление рисуется в уставных грамотах со второй половины XV в., [они] сменяются потом грамотами губными и откупными. Вместе с картиной управления [в них] встречается материал, рисующий состав местного общества. Одни из таких правительственных актов изображают нам главный класс Московского государства, на который тогда было обращено особенное внимание правительства, — служилых людей.

ДЕСЯТЫЙ. Со второй половины XVI в. появляются списки служилых лиц по уездам, которые принято на архивном языке называть вообще десятнями. Это территориальные списки по уездам, которые составлялись от времени до времени по особым смотрам или разборам (книги разборные) и представляли [собою] перечисление всех наличных служилых лиц уезда с обозначением денежного и поместного окладов, служилой годности, т. е. всего боевого прибора, людей дворовых, которых служилый человек выводил с собою [из] поместий и вотчин. В известном подборе и при достаточном терпении можно по ним нарисовать и боевой строй, и размещение служилых людей так, что останется очень немного спорных вопросов.

ПИСЦОВЫЕ И ПЕРЕПИСНЫЕ КНИГИ. С другой стороны, описывается местное общество в различных поземельных книгах, писцовых, дозорных, приправочных, переписных. Писцовые книги описывают в городе с уездом все наличное количество поземельных средств, которые могли подлежать налогам, т. е. земельные участки, доходные статьи, леса и всякие другие угодья. Дозорные книги только дополняют писцовые, а приправочные--это книги с поправками писцовых, становившиеся с течением времени необходимыми, так как описи производились через более или менее значительные промежутки. Переписные книги--полный каталог поземельных и торгово-промышленных средств государства, по отношению к городу--полная перепись торгово-промышленных средств, по отношению к уезду — кадастр.

Писцовые книги постепенно, с половины XVII в., уступают свое место переписным. Переписные книги перечисляют не столько поземельные и торгово-промышленные средства, сколько трудовые силы, не земли и угодья, а лица, тяглое население. Если писцовые книги со своими поправками есть перечень поземельных и торгово-промышленных средств, т. е. опись капиталов, то переписные книги — перечень трудового населения, трудовых сил. Не заглядывая глубоко [в последние], чувствуете, что земля отходит здесь на задний план, а выступает вперед крепостная душа. Переписные книги-- предвестницы будущих ревизских сказок, свидетельницы полного экономического крушения государства: до сих пор источником государства был капитал, и этот капитал оказался несостоятельным, недостаточным. Государство стало переходить от капитала к труду. Переписные книги откровенно представляют страшное экономическое крушение, испытанное государством на рубеже XVII и XVIII вв. и выразившееся в установлении подушной подати.

Вот беглый обзор новых исторических источников XVI и XVII вв., которые изображают не общий ход дел, не движения и понятия, но состав материальных средств и государственных отношений в половине XVII в. Эти источники как будто сливаются своими результатами в двух превосходных попытках изобразить материальное состояние государства, из которых одна принадлежит немцу Олеарию, другая — московскому подьячему Котошихину. Перечисленное количество материалов находит здесь средоточие и вместе служит способом проверки этих описаний. Если принять во внимание, как незнакомы были им, особенно иностранцу Олеарию, средства, то нельзя не спросить, каким образом они могли составить такие цельные и довольно верные картины государственного порядка? Ответ на это один: цельное и полное изложение зависело вовсе не от таланта или особой наблюдательности автора, а от того, что сам государственный порядок так резко бросался в глаза, что изображение его не составило особого труда.

Предметом дальнейшего изложения будет указание на связь ошибок и неполноты в нашей историографии с неполнотой и неправильностью изучения наших исторических источников.

КОММЕНТАРИИ ИСТОЧНИКИ РУССКОЙ ИСТОРИИ

Курс В. О. Ключевского «Источники русской истории» 1891 г. из-за отсутствия вступительной лекции открывается фрагментом 1-й лекции, прочитанной Ключевским осенью 1888 г. Два других наброска к вводным лекциям публикуются в Приложении. Все эти материалы воспроизводятся по кн.: Ключевский В. О. Сочинения. Т. VI. M., 1959. С. 5—87, 474—481. Оригинал лекций II—XII (1891 г.) хранится в Отделе рукописных фондов Института истории СССР АН СССР (далее: ОРФ ИИ), ф. 4, оп. 1, д. 88, л. I — 124. Первый лист написан Ключевским карандашом, начало второго — чернилами. Остальной текст — студенческая запись с карандашной правкой Ключевского.

¹ Фрагмент Лекции 1-й 1888 г. впервые был опубликован в кн.: Ключевский В. О. Сочинения. Т. VI. С. 474—477. Оригинал хранится в ОРФ ИИ, ф. 4, оп. 1, д. 87, л. 1—6. Автограф. Карандаш. Чернила.

² «Пустити на Вороп». Летопись по Ипатскому списку (далее: Ипатьевская летопись). СПб., 1871. С. 210; Барсов Н. П. Очерки русской исторической географии. Варшава, 1873. С. 107.

³ «По Троицкому списку: „Аже оубиеть мужь мужа, то мьстити брату брата, любо отцю, ли сыну, любо брату чадо, ли братии сынови“». Текст Русской Правды… Изд. Н. Калачов (далее: Русская Правда). СПб., 1889. С. 5.

⁴ «А которой человек оу человека знает свое што изгибшес, а тому молвит то слово: купил есми на торгу, а тогожь есми не знаю, оу кого купил: ино ему правда дать на том, что чисто будет на торгу купил, а с татем не поделился; а не поставит его, а сам не оукрал, ни пословицы не было будеть, ино тот, не доискался». Новгородская и Псковская Судные грамоты. Сост. А. Б. Гинцбург (далее: Новгородская и Псковская Судные грамоты). СПб., 1888. С. 16.

⁵ «По Мурзакевичу — дурная молва». Псковская Судная грамота. Объяснительный словарь. Одесса, 1847. С. 4.

⁶ Полное собрание русских летописей (далее: ПСРЛ). Т. 3. СПб., 1841. С. 88; «Сравнить» Карамзин Я. М. История государства Российского (далее: Карамзин). Изд. Эйнерлинга, Кн. II. Т. V. СПб., 1842, прим. 16 (стб. 9).

⁷ «А которой кочетник заложит весну, или исполовник оу государя, ино ему заплатит и весна своему государю, как оу другой частей доставалося на томоже исаде». Новгородская и Псковская Судные грамоты. С. 16.

⁸ «И поидоша полци половецстии, аки борове, и не бе перезрити их». Ипатьевская летопись. С. 184; Волынско-Галицкая летопись. Изд. А. С. Петрушевич. Литературный сборник, издаваемый Галицкорусскою матицею (далее: Волынско-Галицкая летопись). Львов, 1870. С. 116.

⁹ Летопись по Лаврентьевскому списку (далее: Лаврентъевская летопись). СПб., 1872. С. 239.

¹⁰ Иловайский Д. История России. Ч. 2. М., 1880. С. 67.

¹¹ «По смерти же Володимере, оставъшю у Сырчана единому гудьцю же, Ореви посла и во Обезы, река…». Волынско-Галицкая летопись. С. 21.

¹² ПСРЛ. Т. 15. СПб., 1863. Стб. 285.

¹³ Полное собрание законов Российской империи (далее: ПСЗ). Т. И. СПб., 1830. № 1070. «О справе после умерших поместий их за детьми, внучатами и правнучатами, заверстанными и неверстанными». Сравни: Акты Археографической экспедиции (далее: ААЭ). Т. I. СПб., 1836. № 225.

¹⁴ Далее в оригинале полтора листа были оставлены В. О. Ключевским чистыми.

¹⁵ ПСЗ. Т. V. № 2789.

¹⁶ Там же. Т. VIII. № 5717. «Всемилостивейше повелели, впредь с сего нашего указа как поместья, так и вотчины именовать равно одно недвижимое имение вотчина».

¹⁷ ПСЗ. Т. VI. № 3908.

¹⁸ «6 частей, 2-е изд., 1801 г. [Доведено] до 1276 года».

¹⁹ Далее следовал текст, зачеркнутый автором: «Тот не знает первой половины царствования Грозного, кто не читал этой летописи».

²⁰ «Синод об издании летописей в 1734 г.» Коялович М. О. История русского самосознания по историческим памятникам и научным сочинениям. СПб., 1884. С. 35, 36; Пекарский Петр. История Академии наук в Петербурге… Т. 1. СПб., 1870. С. LXVII.

²¹ «Общество истории и древностей российских». 1804 г.; «Комиссия печатания государственных грамот и договоров». Барсуков Н. Жизнь и труды П. М. Строева (далее: Барсуков). СПб., 1878. С. 18.

²² Зачеркнуто автором. «Известный поклонник H. M. Карамзина». Барсуков. С. 42, 43, 46—49.

²³ Далее следовал текст, зачеркнутый автором: «И теперь нет оснований пренебрегать этим изданием, хотя „Софийский свод“ издан и Археографической комиссией».

²⁴ Барсуков. С. 160—163.

²⁵ «10 тыс. р. ежегодно от Академии наук». Барсуков. С. 170.

²⁶ Барсуков. С. 200—203.

²⁷ Там же. С. 312.

²⁸ Летописец Переяславля-Суздальского. Временник Московского общества истории и древностей российских. Кн. 9. М., 1851, II. Материалы. С. 84.

²⁹ ПСРЛ. Т. 4. СПб., 1848. С. 128.

³⁰ Там же. С. 49.

³¹ [Далее был издан] «Летописный сборник Авраамки» (ПСРЛ. Т. 16. СПб., 1889).

³² ПСРЛ. Т. 15. СПб., 1863. Стб. 142.

³³ Там же. С. 463.

³⁴ «Отец последнего князя тверского, Михаила Борисовича, сбежавшего в 1485 г. в Литву».

³⁵ «Т. е. Александра Михайловича, правнука Александра Невского и брата Дмитрия Грозные очи».

³⁶ Новгородская летопись по Синодальному харатейному списку. СПб., 1888. С. 237.

³⁷ Соловьев С. М. История России с древнейших времен. 3 изд. Т. 4. М., 1863. С. 367.

³⁸ «Другая — мифология». Бестужев-Рюмин К. Русская история. Т. I. СПб., 1872. С. 11.

³⁹ Терновский Ф. А. Изучение византийской истории и ее тенденциозное приложение к древней Руси (далее; Терновский). Вып. 1. Киев, 1875. С. 13.

⁴⁰ ПСРЛ. Т. 2. СПб., 1843. С. 170.

⁴¹ Лаврентьевская летопись. С. 148.

⁴² «Заимствования в Начальной летописи». Терновский. С. 24, 111.

⁴³ «Перевод и списки. Единственный источник для русских хронографов с 942 г. Перевод на болгарский язык в первой половине XIV в.». Терновский. С. 118—121.

⁴⁴ «Заключение хроники». Терновский. С. 121.

⁴⁵ «Кормчая — „сия Зонара“ 1262 г. Перевод сербский 1344 г. Исправитель Григорий в Хиландарском монастыре 1408 г. Паралипоменон Зонары (список XV в.). Крещение россов и помощь св. Владимира императору Василию II Болгаробойце». Терновский. С. 136—141.

⁴⁶ Попов А. Обзор хронографов русской редакции (далее; Попов. Обзор). Вып. I. М., 1866. С. 3—4.

⁴⁷ Попов. Обзор. Вып. 1. С. 97; Вып. 2. М., 1869. С. 70.

⁴⁸ Там же. Вып. 2. С. 71.

⁴⁹ «Степенная книга. Главные источники--Манассия». Попов. Обзор. Вып. 2. С. 124.

⁵⁰ «Главы книги, глаголемыя Гранограф, еже есть Летописец». (Первая редакция.) В этой редакции отсутствуют заимствования из польских хроник и космографии.

⁵¹ «Продолжение до конца 7-й тысячи, (т. е. до] 1492 г.».

⁵² «Сия убо вся благочестивая царствия Греческое, васаньское и арбаназское и инии мнози, грех ради наших, божиим попущением безбожнии Турци поплениша и в запущение положиша и покориша под свою власть. Наша же Российская земля божиею милостью и молитвою пресвятыя богородицы и всех святых чюдотворцев растет и младеет и возвышается. Ей же, Христе милостивый, даждь расти и младети и разширятися до скончания века. Достоит убо зде корабль разума управити ко пристанищу безмолвия и словес весла свссити. И всяк прочитаяи сия полезнымь да ревнует». Попов. Обзор. Вып. 1. С. 213, 214.

⁵³ Попов. Обзор. Вып. 2. С. 6.

⁵⁴ Там же. С. 21.

⁵⁵ «Именно летописными отрывками по ГТСРЛ. Т. 6 [СПб., 1853 г.]. С. 170—177. Хронограф, гл. 207». Попов. Обзор. Вып. 1. С. 213. «Порядок изложения». Попов. Обзор. Вып. 1. С. 122—139, 164—174, 200 и след.

⁵⁶ Попов. Обзор. Вып. 2. С. 76.

⁵⁷ Там же. С. 87.

⁵⁸ «По мнению J. A. Zaluskiego. По другим — первое издание в 1524 или в 1550 или в 1554 г.». Попов. Обзор. Вып. 2. С. 88, 89.

⁵⁹ «В архиве [Ивана] Грозного был уже перевод [хроники Вельского]». Попов. Обзор. Вып. 2. С. 95.

⁶⁰ «Развитие сказаний в 3-й редакции». Попов. Обзор. Вып. 2. С. 116, 205.

⁶¹ «Хроника Стрыйковского». Попов. Обзор. Вып. 2. С. 203—205.

⁶² Попов. Обзор. Вып. 2. С. 117; Попов А. Изборник славянских и русских сочинений и статей, внесенных в хронографы русской редакции (далее: Изборник). М., 1869. С. 183.

⁶³ «Девять [попыток]». Попов. Обзор. Вып. 2. С. 230.

⁶⁴ См. Русские достопамятности. Ч. I. М., 1815. XII. С. 170.

⁶⁵ «Из хронографа 1512 г.».

⁶⁶ Попов. Обзор. Вып. 2. С. 235; Изборник. С. 283.

⁶⁷ Изборник. С. 290, 291.

⁶⁸ Там же. С. 315.

⁶⁹ «Постоянно сбивается на стихотворный лад. Ополчение Ляпунова. Впечатлителен — сетование о разорении Москвы. Описание весны. Лирическое обращение к царю Борису». Изборник. С. 293, 297, 307, 308. «Платонов. Новые приемы характеристики». [Платонов С. Ф. Древнерусские сказания и повести о Смутном времени XVII века как исторический источник. СПб., 1888. С. 203 и след.].

⁷⁰ «Периоды всемирной истории из хронографа 2-й редакции». Попов. Обзор. Вып. 2. С. 236—239.

⁷¹ «Развитие легендарного начала русской истории по 2-й и 3-й редакции гранографа и до Михаила. Прибавка Пахомия по 1650 г.». Попов. Обзор. Вып. 2. С. 241, 242.

⁷² Ключевский В. О. Рукописная библиотека В. М. У идольского // Православное обозрение. № 5. 1870 (далее: Библиотека Ундольского). С. 890.

⁷³ Библиотека Ундольского. С. 891.

⁷⁴ Там же. С. 892.

⁷⁵ «Перелом в русской агиографии».

⁷⁶ Ключевский В. О. Древнерусские жития святых как исторический источник (далее: Ключевский. Жития). М., 1871. С. 9, 12, 223 и след.

⁷⁷ Ф. А. Ч. (Филарет, архиепископ Черниговский). Русские святые, чтимые всею церковью или местно (далее: Филарет), апрель. Чернигов, 1862. С. 49—56.

⁷⁸ «Около половины XV в. Город Колязин из монастырской слободы». Филарет, март. Чернигов, 1862. С. 101—108; Семенов П. Географически-статистический словарь Российской империи. Т. II. СПб., 1865. С. 451.

⁷⁹ Прение Даниила, митрополита Московского и всеа Руси с старцем Васьяном / Предисл. О. Бодянского // Чтения в Обществе истории и древностей российских. № 9. М., 1847. IV. Смесь. С. 11.

⁸⁰ Ключевский. Жития. С. 228.

⁸¹ «Влияние этого перелома на движение древнерусской агиографии. Количество житий второй половины XVI в.».

⁸² «Древнейшее произведение русской литературы — служба святым Борису и Глебу Иоанна I (1008—1035 гг.). Слово пресв. Илариона (в 1051 г. поставлен митрополитом). Иаков, инок. Сказание о Печерском монастыре (в Повести временных лет, под 1051, 1074, 1091 гг.)». Макарий. История русской церкви (далее: Макарий). 2 изд. Т. I. СПб., 1868. С. 90, 102, 117, 118, 123; Т. П. С. 106—108.

⁸³ ПСРЛ. Т. 6. СПб., 1853. С. 196.

⁸⁴ Ключевский. Жития. С. 358, 359.

⁸⁵ «Комела, Нурма, Авнега и т. д.».

⁸⁶ Ключевский. Жития. С. 438.

⁸⁷ Там же. С. 76, 362, 366.

⁸⁸ «Биографические черты — житейские случайности. Единственный интерес, привязывавший внимание древнерусского общества к судьбам отдельной жизни». Ключевский. Жития. С. 366.

⁸⁹ «Исполнимость, добрый пример».

⁹⁰ Ключевский. Жития. С. 363, 364.

⁹¹ «Обычная тема предисловий — светильник не под спудом, или — тайну цареву должно хранить, дела же божия…»

⁹² Ключевский. Жития. С. 404, 405.

⁹3 Там же. С. 405—407.

⁹⁴ К данному тексту относится следующий набросок В. О. Ключевского, помеченный 12 февраля 1891 г.:

«Исторические повести и сказания. Литературно обработанный рассказ об отдельном историческом событии или лице. Ряд их [появляется] с самого начала русской письменности и теряется в XVII в. Разнообразие содержания, литературной обработки, взглядов и интересов: одни сухо излагают событие, другие, излагая, разбирают его, третьи вводят в рассказ участие поэтического творчества, приближаясь к произведениям народного эпоса. Все это затрудняет свести их в один цельный разряд исторических источников, найти в них однородный характер. Они являются случайными эпизодами древнерусской исторической письменности, разорванными отзвуками древнерусской исторической мысли. Каждая может быть предметом особого изучения и особой оценки. Представляют ли они какой-либо общий однородный интерес, который бы придавал всей их совокупности если не литературное, то историографическое единство? Такой интерес в них есть, и интерес очень важный, заставляющий забывать разнообразие их склада, литературной обработки, степени достоверности и все другие особенности.

Это интерес чисто методологический. Это может возбудить в вас недоумение, потому что вы только еще начинаете изучать историю. Но прошу прислушаться к тому, что я скажу.

Изучая летописи, мемуары, акты, законы, мы составляем себе представление о ходе жизни, о потоке явлений. Но мы не знаем, что думали об этих явлениях люди, их переживавшие и производившие, как на них самих действовало то, что они переживали и производили. Летописец и мемуарист иногда высказывает суждения о повествуемых явлениях; но то суждения отдельных лиц, индивидуальные, следовательно, одинокие субъективные суждения, интересные для характеристики повествователя, а не для понимания повествуемого. Не видим впечатления, какое производили явления на массы, на все общество. Казалось бы, на что могут пригодиться впечатления, исчезнувшие вместе с людьми, их пережившими? Они очень нужны для правильного воспроизведения минувшего. В изучении истории всего более затрудняет и мучит изучающего историческая перспектива, взаимное отношение явлений, их сравнительное значение. Руководясь личной оценкой, легко преувеличить или умалить явление, которое сам не пережил, и, таким образом, можно так осветить явления, что получится не картина прошедшего, а галлюцинационное отражение собственной фантазии изучающего, документально обоснованные призраки. Впечатления масс, переживавших явления, могут служить коррективом для впечатлительных историков. В эти давно минувшие времена, когда литературная производительность была не делом ремесленного производства, а выражением накопившихся впечатлений, предметом специального повествования становились обыкновенно лица и события, особенно сильно поразившие современников. Значит, в древних повестях и сказаниях отлились наиболее сильные исторические впечатления народа. В этом значение исторических повестей и сказаний. На народ с особенной силой действуют события, которые переламывают его жизнь, перебрасывают ее на новые колеи. Поэтому повести и сказания — указатели поворотных моментов народной жизни, вехи исторического движения, фарватера» (ОРФ ИИ, ф. 4, оп. 1, д. 87, л. 13—14. Автограф. Карандаш).

ПРИЛОЖЕНИЯ I. К РАЗДЕЛУ «ИСТОЧНИКОВЕДЕНИЕ» СПЕЦИАЛЬНОЕ ИЗУЧЕНИЕ ОТДЕЛОВ 1891, сент[ября] 12^{1 1} На верхнем поле: Нев[олин?] из-за массы порчи не видит порядка.

Новость требований. Чтобы лучше исполнить, надобно понять точнее. Указания на характер его в программе: главные источники и пособия; краткий конспект занятий. Отсюда цель требования — вызвать самостоятельную работу над ист[орическими] вопросами. Этот опыт — образец для дальнейшего изучения предмета при его преподавании^[1]. Работа двумя путями, какими изучается наука: изучением источников и усвоением сделанного по научной их разработке. Сперва — по второму. По смыслу требования и свойству его цели в этом спец[иальном] изучении важны не столько его научные результаты, сколько ход и приемы самой работы: для этого и требуется краткий конспект занятий, а не самого отдела по его содержанию^[2]. Условия учащегося не дозволяют полноты изучения, а дидактическая цель работы требует правильного и серьезного ее ведения. Этим определяются характер отделов и их выбор.

1. Отделы — не обширные периоды времени, а эпохи или моменты^[3], настолько важные, чтобы возбудить научный интерес и задать сериозную работу мысли, но не настолько сложные^[4], чтобы понимание их было невозможно при стесненном срочном изучении.

2. Источники не слишком трудные для изучения и доступные и пособия — наиболее капитальные произведения исторической литературы. Трудный сам по себе и малоразработанный или малодоступный источник требует от начинающего много лишней работы, а пособия мелочные или неудачные, мало помогая пониманию дела, не возбудят достаточного интереса и не дадут хороших образчиков успешной ученой работы. А цель научного^[5] чтения предмета — изучение реальн[ого] исторического содержания, усвоение лучших приемов ученой работы, приобретение навыка к методическому научному мышлению. Точение ножа не всяким камнем^[6]. Отсюда для начинающих особенная польза знакомства с лучшими произведениями по изучаемым отраслям знания. Общее правило для универс[итетского] чтения. Прелесть понимания.

Затруднительность выбора отделов нашей истории. Причины: 1) недостаток для пробного изучения хорошо отработанных и распространенных в печати источников; 2) скудость учено-исторической литературы^[7]. Трудно выбрать в нашей истории эпохи или моменты^[8], при изучении которых можно было бы совместить^[9] требуемые удобства: либо нет удобных источников, либо достаточно ценных и поучительных ученых монографий, либо ни того, ни другого. После Смуты изучающий сам ищет предмета^[10] для занятий, соображась с своими научными наклонностями и учебными средствами^[11]. В руководство при выборе нескольких примерных отделов, с указанием важнейших источников для изучения каждого, пособий и научного интереса.

1. Русская земля в XII в. по Ипатьевскому^[12] списку летописи преимущественно. Качество основного источника. Пособия, их удобства, объем, ученые достоинства. Методологический интерес отдела^[13]. Вопрос в основах государственного порядка, устан[овленного] по Яросл[аву] I и существовавшего на Руси в XII в. Как на него отвечает источник? Не видны пружины и как они сложены, а видно движение жизни, силы. Как его разрешают исследователи?

Разнообразие и односторонность взглядов: от того, что внимание или на одну из действовавших сил, или на одну из существовавших основ. Карамзин, Погодин, Соловьев и Кавелин, Неволин, Сергеевич, Костомаров. Отношение изучающего к борьбе ученой мысли с трудным и сложным историческим явлением^[14]: знакомство с техникой исторического исследования, навык вникать в смысл источника, разбир[ать] и груп[пировать] данные, соображать условия исторической жизни.

2. История Новгорода Великого (политическое устройство и экономический быт) преимущественно по древнейшей новгородской летописи и договорам с князьями. Основные источники. Учебные пособия: Костомаров, Соловьев, Беляев, Никитский, Бережков. Господствующий интерес историко-политический: своеобразность государственного склада, выработанного вольным городом. Две политические силы древнерусской жизни: хозяин^[15], сход, вече.

3. Борьба Московского государства с Польско-Литовским за политическое единство Русской земли в княжение Иоанна III и Василия. Основной источник и летописи. Учебные пособия. Научный интерес: рост и первое проявление национальной идеи в политической жизни народа.

4. Устроение государственного и церковного порядка в царствование И[оанна] Грозного; управления внутренней] и внешней обороны [частию]. Судебник и Стоглав. Удобство их изучения. Дополнительные источники--грамоты уставные, губные, откупные и т. п. Гербер[штейн], Флетчер. Несложные и нетрудные, даже скудные пособия. Исторический интерес: дружное совместное действие государства и церкви; любопытные^[16] формы действия — соборы, земские и сословные учреждения^[17].

5. Литовская Русь при^[18] Ягеллонах. Сигизмунд I и Сигизмунд II Август. Люблинский сейм 1569 г. и выработка Литовского Статута. Привилеи. Л[итовская] Метрика. Литвин Михалон. Интерес трех памятников этих. Общие и специальные сочинения по этому отделу. Тема: свои и наносные элементы.

6. Смутное время в Московском государстве. Обилие источников туземных и иностранных. Выбор. Авр. Палицьш. Новый Летописец. Хроника Буссова и сочинение Маржерета^[19]. VIII том «Истории» Соловьева. Научный интерес эпохи^[20].

7. Московское государство перед эпохой преобразования. Ряд явлений в царствование Михаила и Алексея, указывавших на начавшуюся перестройку государства под иноземным влиянием, на подготовку реформ Петра^[21].

8. Законодательная деятельность имп. Екатерины II. Наказ Екатерины. Губернские учреждения 1775 г. Жалованные сословные грамоты^[22].

Сосредоточение домашних занятий по русской истории на избранном отделе. Зачетные рефераты. Зачетное сочинение, тема, характер^[23]. Завершение занятий — краткий конспект (состав и назначение)^[24].

Темы: Русский князь XII в. Отношения] областей Московского государства к Москве и между собою в Смутное время.

«ИСТОЧНИКИ (КУРС 1894 г.)

1. Задачи и виды исторической критики. Вспомогательные науки.

2. Главные виды источников. Порядок их появления в русской письменности. Бытописание (1-й вид). Византийские хронографы как источники и образцы древнерусского бытописания.

3. Двоякое значение византийских хронографов для русского бытописания: 1) образцы его, 2) источники.

Древнерусское бытописание как древнейший и основной источник русской истории. Его отличие от позднейшей историографии. Последняя — наука, первое — поучение. Историография стремится познать совершившееся, бытописание — воспользоваться его познанием. Познание прошлого — ближайшая и главная цель для историографии, а для бытописания — только средство достигнуть цели. Историограф, изучая прошедшее, предполагает возможность разнообразного практического приложения этого изучения к нуждам человеческого общежития; бытописатель в этом изучении признает потребность только в нравственном его применении. Историография — самобытная отрасль знания, имеющая свой особый предмет — зарождение, рост и склад человеческого общежития; бытописание по задаче, какую оно себе ставило, есть только пособие нравоучения, которое в явлениях человеческого общежития ищет поучительных примеров и уроков нравственного совершенствования людей. Историограф видит в прошедшем работу разнообразных исторических сил, движущих человеческое общежитие, а в этом движении — непрерывную цепь причин и следствий; бытописатель в явлениях человеческого общежития следит пути промысла божия, руководящего человеком в его борьбе со злым началом, дьяволом. Поэтому основой метода историографии служит прагматизм, основой метода бытописания — провиденциализм.

Главные виды бытописания: 1) летописание — изложение событий, совершившихся в отечестве летописателя (отечественная история); 2) хронография — изложение событий мировых (всеобщая история); 3) агиография — повествование о священных лицах и событиях, память о которых церковь вводит в круг своего богослужения, в свои святцы; 4) простое (эпизодическое) повествование — это повести и сказания, эпизодически излагающие отдельные события, не имевшие такого священного, богослужебного значения. Свои приемы изложения и свои взгляды на предмет у каждого вида. Сравнительное значение каждого отдела для изучения русской истории».

*  *  *

«Три рода исторических фактов: случаи, события, бытовые данные.

Пределы и предметы археологии указываются кругом вещественных памятников старины. Это--памятники быта, житейской обстановки, прежде всего обстановки домашней, жилища, одежда, мебель, посуда — утварь, потом памятники быта общественного и государственного, общественные здания, монеты, гербы, печати (памятники письменности), остатки жилых мест древних, развалины городов, орудия труда — инструменты и машины и т. п. Все эти памятники рассматриваются прежде всего как вещи, служившие потребностям людей, их употреблявших, следовательно, вскрывающие их понятия, вкусы, отношения, склад жизни и мысли. Но они отличаются неодинаковой степенью отделки, красоты и приспособленности к житейским потребностям и с этой стороны рассматриваются как памятники искусства. Но есть вещи, которые питали собственно эстетическое чувство независимо от других житейских потребностей человека: статуи, картины, музыкальные инструменты (сюда и древние ноты). Это — произведения искусства в собственном смысле. Все эти памятники — предмет археологии. Но изучение некоторых из них требует особых специальных знаний, технической подготовки, и потому некоторые отрасли археологического изучения обособились в отдельные науки, образующие особые части археологии. Они и называются обыкновенно вспомогательными науками истории, хотя и всякая наука, всякая область человеческого познания имеет значение вспомогательной науки истории, потому что с той или другой стороны объясняет условия и ход человеческой жизни. Так, памятники письменности как памятники вещественные независимо от содержания — предмет палеографии (азбука пермская). И здесь разветвление: в числе памятников письменности особенно важны акты, грамоты. Это предмет дипломатики. Значение печатей — сфрагистика. Способы времясчисления — хронологии (с пасхалией и календарем). Нумизматика — монеты и медали, древнерусские клады. Геральдика. Историческая география: остатки и распределение жилых мест, населенность, расселение, расположение жилищ в населенном месте, следы укреплений, ход расселения и характер частной и общественной жизни.

Виды и приемы исторической критики.

Приемы изучения всех вещественных памятников — критика археологическая. Критика литературная. Она отличается от исторической в собственном смысле. Собственный предмет исторической критики — повествовательные памятники устного или записанного слова. Памятники письменности как предмет археологии; их внешний вид. Предмет исторической критики в них — содержание. Но прежде чем дойти до его содержания, надобно изучить его как памятник вещественный. Это изучение решает частью вопросы палеографические и частью дипломатические.

Историк дает исторический материал; критика перерабатывает его и извлекает исторические факты (слухи, впечатления, догадки).

Два главные разряда исторических источников: остатки жизни и деятельности людей известного времени (памятники) и наблюдения современников (воспоминания).

I. Памятники: 1) вещи; 2) произведения слова: а) акты, деловые документы; б) произведения мысли, словесности, чувства, воображения, выраженные в словесном или письменном (словесность вся).

II. Воспоминания, которые в письменном или устном слове передают явления и события времени (летописи, записки, отдельные сказания о событиях или лицах, повествовательные письма, песни, пословицы, изречения, предания).

Но исторический материал, заключенный в источнике, не дается сразу. Историк не становится перед историческим фактом прямо, как только возьмет в руки памятник старины или взглянет на него. Чтобы исчерпать исторический источник надлежащим образом, его нужно понять и разобрать, отделить в нем нужное от ненужного. Для этого требуется предварительная его разработка и расчистка, изучение и истолкование памятника. По разнообразию источников и приемы такой подготовительной их обработки очень разнообразны. Каждый род памятников требует особых приемов и средств изучения, особых знаний и приспособлений. Из этой потребности выработались особые доктрины или уменья, составляющие круг так называемых вспомогательных наук истории. Совокупность средств и приемов этого подготовительного изучения источников и составляет содержание исторической критики. Историческая критика — это, собственно, не особая вспомогательная наука истории, а скорее общая методика предварительной обработки исторических источников.

Область исторической критики определяется кругом этих вспомогательных наук». <…>

*  *  *

«Порядок появления источников того и другого рода.

Во весь первый период нашей истории церковь возбуждала и питала в русском обществе историческое размышление о совершавшихся событиях и вместе с тем давала туземным грамотеям образцы исторического рассказа. Потому основные письменные исторические источники того периода можно назвать церковными по содержанию или по крайней мере по их происхождению. Летописи — самый обильный источник, и именно в этот период летописное дело у нас достигает совершенства, какое оказалось не под силу летописцам дальнейшего времени. Летопись тех веков повествует далеко не об одних явлениях церковной жизни; но взгляд, которым она смотрит на все исторические явления, по существу своему церковно-исторический. Рядом с летописями как их эпизодическое дополнение и пояснение выступает и видное место занимает литература агиографическая, жития и сказания о лицах и событиях, которым русское христианское общество придавало священное значение. Таковы древние жития князя Владимира и преподобного Феодосия, сказания о крещении Русской земли, об убиении св. князей Бориса и Глеба, об основании Печерского монастыря, о его подвижниках XI и XII вв. и т. п. От этого периода дошло до нас несколько памятников законодательства или кодификации, Русская Правда и ряд уставов, определяющих положение церкви в государстве. Но эти памятники, по самому существу своих установлений принадлежащие к области государства, были внушены церковью, т. е. духовенством, или черпали свои правила из церковных источников. Даже сказание об ослеплении князя Василька, лишенное церковного содержания, близко к церковной среде по своему литературному происхождению, написано священником. Среди этих памятников церковного характера или церковного происхождения неожиданным исключением является в самом конце периода „Слово о полку Игореве“, на котором не заметно следов ни такого характера, ни такого происхождения, [наоборот, прослеживаются] даже прямые отзвуки мотивов языческих воззрений и быта.

Итак, источники первого периода стоят высоко по своему литературному достоинству, но довольно однообразны по происхождению и содержанию. С XIII—XIV вв. они падают с этого литературного уровня, но становятся разнообразнее. Прежние виды не иссякают, только получают другое направление. Церковный интерес теряет господство в письменности, уступая место государственному. Исторический взгляд в литературных источниках понемногу секуляризируется.

Перелом в направлении исторической мысли и исторических источников. Рядом с литературными открываются и расширяются нелитературные, памятники деловые, канцелярские. Летопись туземная и хронограф русской редакции. Законодательство о государстве и церкви в первые века и церковное законодательство государственного происхождения XV и XVI вв. Стоглав и Судебники. Этот рост государственного интереса, изменяя направление мысли, обнаруживается в постепенном размножении памятников, в которых отражалась непосредственная деятельность государства, разных его органов. Увеличивается количество и разнообразятся формы памятников дипломатических, административных, юридических, народнохозяйственных; складывающийся новый государственный и общественный порядок обрисовывается с различных сторон, выступает по архивным документам в мелких подробностях ежедневной жизни; и в XVII в. две попытки: 1) в Уложении изобразить его строй, план в горизонтальном разрезе, в основах; 2) в сочинении Котошихи-на встречаем смелую попытку изобразить его в цельной картине в действии, на ходу».

II. К РАЗДЕЛУ «ИСТОРИОГРАФИЯ» «КИЕВСКИЙ СИНОПСИС» [И. ГИЗЕЛЯ]. «ЯДРО РОССИЙСКОЙ ИСТОРИИ» [А. И. МАНКИЕВА] (ФРАГМЕНТ) [Октябрь 1891 г.]

…Преимущества «Ядра» пред «Синопсисом». Подобно последнему, «Ядро» — внешняя история, рассказ о происшествиях, преимущественно о деяниях князей и царей, и почти не касается ни государственных учреждений, ни нравственной и церковной жизни (об унии в З[ападной] Руси и не упомянуто).

Но 1. оно ближе подходит к русским историческим источникам, пользуется сверх летописей разрядными и родословными, а в описании Смутного времени, особенно обстоятельно изложенного, заметно знакомство с Авр. Палицыным и хронографом XVII в. ([с.] 223 и 272).

2. Прагматическая обработка материала более умела и тщательна. Ход событий изображен полнее, стройнее и соразмернее, введена в очерк и история Северной Руси, пренебреженной «Синопсисом», даже поставлена на первом плане; только Смутному времени по свойству источников отведено слишком много места (более 100 страниц из 384). Труд разделен на семь книг и в основе этого деления заметна попытка установить периоды русской истории: I — древнейшие времена; II — Русь Киевская от Рюрика до Всеволода III; III — Русь Владимира — Московская под татарским игом; IV — Русь Московская независимая под властью дома Калиты; V и VI — Смутное время; VII — Русь под властью дома Романовых.

Рассказ ведется по главнейшим княжениям, сменявшимся на «начальственных престолах», киевском, владимирском и московском, и потом по царствованиям; таких княжений и царствований, имеющих значение исторических эпох, — от Рюрика до Петра I — у автора 30 (для брата Петрова — Иоанна особая цифра). Автор очень редко входит в разбор исторических причин и следствий, но излагает события в порядке, помогающем заметить их взаимную связь, и по местам сводит их в обобщенные очерки.

3. Образованность и научные стремления автора обнаруживаются в попытках привести ход русской истории в синхронистическую связь по крайней мере с важнейшими событиями всеобщей истории, хотя эти вставки остаются большею частью без всякой внутренней органической связи с ходом русской жизни (кроме отмеченных выше рассказы о Тамерлане и Баязете, [с.] 141, Гутенберге, [с.] 151, взятии Константинополя турками и значении этого события («из сего источника все зла выплыли») для христианства, [с.] 154, открытии Америки, [с.] 174, об английской революции, [с.] 359, выдержка).

4. Изложение не особенно обработанное, но простое и ясное, вообще довольно сжатое, по местам меткое и не лишенное остроумия (правители российские паче мечами своими по неприятельским головам и шеям писали грамоты), [с.] 18; ср. съезды о мире, [с.] 342f; хороший рассказ о мести Ольги, [с.] 36 и Смуте. 5. Наконец, «Ядро» частью и исторический источник по некоторым мелким, но любопытным известиям, не встречающимся в наиболее доступных памятниках и заимствованным из предания или источников письменных, бьющих у автора ([с.] 333i, 322 — о вотчинах Пожарского, о богатстве Делагарди, [с.] 319, 369—70, 375, 168 — Болвановка, [с.] 127 — начало княжения Даниила 1275). Свечи из Новгорода в Швеции, [с.] 296 и обращение к своему времени.

ВРЕМЯ ПЕТРА I

История московского д[ьяка] Грибоедова и Киевский Синопсис — первые опыты систематического] изложения русской истории. Отзыв Соловьева о них ([т.] 13, [с.] 185): «Первый младенческий несвязный лепет русской историографии на Севере и Юге». Сильно возбужденная у нас историческая мысль в XVII в. долго не находила надлежащей формы выражения, высказываясь случайно в записках о современных событиях, как у старых летописцев. Нужно было по готовым образцам показать ей задачи исторического знания и приемы исторического изложения. Первый известный опыт такой методологии к Исторической книге, которую повелел составить царь Феодор Алексеевич, просвещенный ученик Симеона Полоцкого. Крайне неправильный и невразумительный язык, носящий признаки учености автора, который цитует и «крайнейшаго философа Аристотеля, и дивного Платона, и премудрого еллинского историка Фукидида, и самого славного Кикерона». Предисловие сохранилось в рукописи, принадлежавшей окольн[ичему] Алексею Тимофеевичу Лихачеву, известному любимцу царя Федора, бывшему при царе Алексее учителем одного из его сыновей (Соловьев, [т.] 13, [с.] 249). Автор кто-нибудь из переводчиков Посольского приказа из ученого кружка, составленного в Москве южнорусскими и греческими учителями, к которому принадлежал и сам Лихачев. Предисловие на неуклюжем, книжно-ломаном изысканном языке, которым писали в этом кругу. — Показав пользу истории ссылками на Цицерона, Фукидида, Полибия и собственными соображениями, автор отвечает на вопрос, «что есть история и как подобает быти истории и историку», т. е. каковы их задачи и приемы. Он приводит из Кратила Платонова объяснение слова «история» от истоме и русь, «се есть от задержания течения», или от исторо (ιστορέςο) и зрю и смотрю, «понеже смотрит яко в зеркале вещи и дела мира сего». А историю определяют мудрые, что есть живописание. Далее излагает суждения разных греческих и латинских писателей о классификации исторических данных и о тех требованиях, которым должен удовлетворить исторический повествователь, между прочим о требовании прагматической связи явлений (39). В заключение трактата о задачах и приемах исторического изложения автор замечает, что он написал об этом кратко только для образца, потому что «прежде всего славенским языком никто о том не писал». Объясняя побуждения, заставившие царя Федора заказать Историческую книгу, автор излагает программу заказанного труда, потребность, которой он должен удовлетворить, и всенародную пользу, какую он принесет. Задуман был очень широкий план: «Изо всех историков древних и новых… выбрать и свести в одной исторической книге, по обычаю историографов, все известия посольския и воинския». Все народы, какие есть на свете, имеют написанные разными историками и напечатанные истории своих государств; только у русского народа нет такой общей печатной истории. А она очень нужна: «ничем иным сице не украшаются и не воспоминаются предки и народы, яко разумными и истинными историями»; притом народ российский исстари наиболее склонен был к воинским делам и оружиям, нежели к свободным учениям, и лишен был учения исторического; есть у него разные свои повести и летописцы, но они написаны неудовлетворительно, «не по обычаю историческому», и притом не согласны друг с другом. А всенародная польза… (42).

Итак, задуманная обширная история России входила в общий план народного образования, о котором помышлял царь Федор, желавший украсить свой народ «добродетелями, учениями и искусствами», и должна была восполнить ощутительный пробел в этом образовании, удовлетворяя в то же время потребности «многих любознательных ученых людей разных народов». План не был осуществлен: дов[ольно] хаотический сбор материалов для истории России, нахватанных откуда ни попало — из хроник компилятивных польских XVI в. Кромера и Стрыйковского, Степенной [книги], летописей русских, отдельных сказаний, хронографов о взятии Царьграда и пр. Коял[ович,* с.] 96; Бест[ужев-Рюмин*, с.] 184. Знает Грибоедова и Синопсис; но критики источников незаметно: сказание о происхождении Славян и Москвы от Мосоха, сына Иафетова. Выписки из летописей о Москве — попытки восполнить пробел Синопсиса о Северной Руси (Соловьев, [т.] 13, [с.] 184). Знакомство с западноевропейскими образцами исторического изложения при Петре. Заботы о распространении политических и исторических знаний, которые помогли бы понять смысл его деятельности. Заботы Петра о переводах. Пек[арский*, т.] 1, [с.] 211, 255. Оживление переводной литературы в нач. XVITI в. Г. Гроция о законах брани и мира. Иоанна Слейдана о четырех великих монархиях. Их общее направление. Пек[арский, т.] 1, [с.] 256. — Течение европейской истории.

Книга Историография (Царство славян) Мавро Орбини (1722 г.), перев[од] Саввы Рагузинского (Пек[арский, т.] 1, [с.] 253). Характер — ib. [с.] 331.

Сокращение Annales ecclesiastici Барония—1601 г. «Деяния церк[овныя] и гражданския» — 1719. Пек[арский, т.] 1, [с.] 327. Переведено еще в XVII в. Предисловие. Theatrum historicum Стратемана. Перев[едено] Г. Бужинским 1724 г. Посвящение и предисловие — ib., [с.] 329, 330.

Пробуждение историко-филос[офского] мышления в Европе XVII ст. Г. Гроций и Гоббес. Происхождение обществ, строй и элементы жизни государств, причины возвышения и упадка их — исторический процесс. Пуффендорф в Гейдельберге De statu reipublicae germanicue liber unus 1667. Введение в историю замечательнейших государств современной] Европы (Вв[едение] в историю европейскую] чрез С. Пуф[фендор]фа. Пбрг., 1718 и 1724*). Пек[арский, с.] 325. Пропуск переводчика, [с.] 326.

Язык переводов как условие успеха их среди читателей. «Высоких слов славенских класть не надобеть, но Посольского приказу употреби слова». Соловьев, [т.] 16, [с.] 318.

Забота о сохранении исторических памятников: указ 20 декабря 1720 г. Пек[арский, т.] 1. [с.] 318. Заказ справщику Поликарпову в 1708 г. и 16 ф[евраля] 1722. «Его царское в[еличест]во желает ведать российского государства историю, и о сем первее трудиться надобно, а не о начале света и других государствах, понеже о сем много писано. Выбирать из русских летописцев и в согласие приводить прилежно». Соловьев, [т.] 16, [с.] 316. Краткий Летописец, сокращение Степенной [до Иоанна IV) в канцелярии гр. Головкина 1719 г. — Ibid. Заказ обер-прок[урора] Сената Скорнякову-Писареву. Пек[арский, т.] 1, [с.] 319 (в 1722 г.).

*  *  *

Гоббс и Гроций смотрели на государство с точки зрения юрид[ической] эстетики: первобытное состояние свободы, перманентное вооруженное восстание каждого против всех без вмешательства казаков и полиции, общественный договор на всенародном митинге и всенародное поднесение народной свободы к стопам одного лица или целой династии с резолюцией: «Прииди-те княжить и володеть нами». Как все это складно и закономерно — красиво! Моралисты посмотрели на государство со стороны политической этики: они давали ему не полицейское, а нравственное значение. Отправляясь от одинакового тезиса с общежительной школой, что общежитие возникло из коренной потребности человеческой природы, из стремления к самосохранению, моралисты вели свою мысль другим логическим путем, усиленно разрабатывали другие элементы общежития^[25].

*  *  *

После происхождения и плана Истории Тат[ище]ва*.

Отношение политической мысли к историческим, действительным государственным порядкам на З[ападе] и у нас. — Там политическая мысль носилась поверх явлений действительности, чтобы дать им разумную основу, независимую от случайных исторических условий. — Разнообразие теорий из одного начала — потребности общежития: абсолютизм Гоббса — из начала права, моралистическое государство Пуффендорфа — из начала обязанности, личная свобода индивидуалиста Локка — из сочетания обоих начал. — Разнообразие политич[еских] порядков создается одинаковым юридическим средством — общественным договором.

Какое отношение у нас? — Публицисты, которых Татищев приемлет и каких нет, но которые читались и одобрялись в обществе ([Татищев, т.] 1, [с.] 527). —Татищев против и деспотизма, и конституционной] свободы: он за монархию, руководящуюся своим собственным законом, ограничивающую себя своею собственною доброю волею. Это — построение не юридическое, а чисто нравственное, пуффендорфо-вольфианское. — Значит, в то время как на З[ападе] политическая мысль силилась, игнорируя историю, действовать, из свойств человеческой природы по указаниям разума построить схему разумного государственного общежития, с которой сообразовались бы в своем самоперестроении существующие государства, у нас из этих теорий делали одни стенобитное орудие для разрушения существующего государственного здания, другие--подпорки для его поддержания. Там политическая мысль направлялась к уяснению и усовершенствованию действительности; у нас ею пользовались для разрушения или поддержания существующего порядка. Там политический рационализм не без связи с современной политической борьбой рождался из него (Гоббес и Стюарты, Локк и конституционное движение). У нас его призывали, чтобы подготовлять такую борьбу. Так было не в татищевское только время.

При таком отношении что могло быть усвоено у нас из учений политического рационализма? — Важность XLV главы I книги 2 части Истории: «О древнем правительстве русском и других в пример». Конспект учения моралистической школы о происхождении и формах общества и государства и взгляд с этой точки зрения на эволюцию русской государственной власти от «в[еликого] кн. Рюрика I» до восстановления самодержавия при воцарении императрицы Анны в 1730 г. — опыт смелый и по своей конструкции единственный в нашей историографии.

ОПЫТ НОВОЙ ИСТОРИИ. СОЛ[овьев*, т.] 26, [с.] 294. [1890-е годы]

Содержание речи Миллера*. Коял[ович*, с.] 110: три главные тезиса: колонизация финской земли славянами, тождество варягов с скандинавами, Руси с варягами. Возражения и их общий источник. Галах[ов,* с.] 344 f. Отзыв академиков. Пек[арский*, с.] 360. Возражения Ломоносова. Сол[овьев, т.] 23, [с.] 332. Острота о Байере. Коял[ович, с.] 312. Отзыв Тредьяковского, ib. III. Пародия Шумахера. Пек[арский, с.] 57. Гонения. Признание Тр[едьяковского]. Калач[ов*, с.] 47.

Дальнейшие труды М[иллера] по русской истории. Издание «Ежемесячных] Соч[инений]» с 1755 г. Статья М[иллера] о летописи Нестора. Сол[овьев, с.] 335. Пек[арский, т.] 1, [с.] 365. Прекращение журнала [в] 1765 г. С 1765 г. главный надзиратель Московского Воспитат[ельного] дома, [с.] 390. Пек[арский]. В 1766 году начальн[ик] Московского архива Иностр[анной] коллегии, [с.] 394; покупка для архива б[иблиоте]ки за 20 т[ысяч], 1780 г. [Миллер умер в] 1783 г. «Опис[ание] Сибирского] царства», 1750 г. 1 ч. в русском переводе. «Опыт новейшей истории России» с 1761 г. В «Ежемесячных] Соч[инениях]» история труда. Пек[арский, т.] 1, [с.] 380. Отзыв Ломоносова.

Ломоносов. Многообразие занятий. Культ Петра и отношение России к З[ападной] Европе по взгляду Лом[оносо]ва. Сол[овьев, т.] 23, [с.] 319. Галах[ов, с.] 349. Отношение Л[омоносо]ва к академикам-немцам. Заказ русской истории Л[омоносо]ву. Сол[овьев, т.] 23, [с.] 323. Ход изучения. «Древняя] Российская история» до 1054 г. Кончена в 1763 г., изд. в 1766 г.; продолжение до 1454 [г.] пропало. «Краткий Росс[ийский] летописец, изд. 1760. Бест[ужев-Рюмин*, т.] 1, [с.] 211.

В историческом труде Ломоносова настроение образованного русского общества времен Ел[изаве]ты. Нац[иональное] направление в политике внешней и внутренней; Россия живет для себя и все должна делать русскими руками^[26]. В этом сказалось сознание народной силы, а творец ее — Петр, отец им[ператри]цы. Потому стремление к народной самобытности еще соединено с культом преобразователя. Слова Ломоносова о Петре в Похвальном слове 1755 г. Еще не заводили речи об отношении деятельности Петра к предшествующему времени, древней России не ссорили с новой. Л[омоносо]в в Оде на рождение в. кн. Павла П[етрови]ча представляет нововведения Петра завершением дел и планов его деда и отца: что они задумывали, „все то Бог Петру судил“. Сол[овьев, т.] 23, [с.] 322. Патриотический подъем народного духа нуждался в историческом оправдании; отсюда мысль исторического труда Л[омоносо]ва — „открыть свету древность российского] народа и славные дела наших государей“. С[оловьев] у Калач[ова, кн.] II, [ч.] I*, [с.] 41. При таком понимании задачи отечественного историографа понятны и приемы исторического изложения у Ломоносова], и самая решимость его писать историю Отечества. Эта история должна была показать, что национальная гордость русских — не каприз живущего поколения, не имеющая основания в прошедшем, что военные и другие успехи России не случайность, созданная неразумным стечением обстоятельств. Потому отечественная история должна быть повестью об отечественных героях, которых она должна „в полной славе предать вечности“, историография — искусство. Таков взгляд на историю в предисловии Л[омоносо]ва. Чувствовалась потребность написать историю своего народа, но еще недостаточно понимали, что ее надобно изучать.

При таком художественном взгляде на историю исторический материал был для Л[омоносова] тем же, чем служит художнику вещество, из которого он лепит статую или вырезывает: это материал для изобразительного повествовательного пера, а не предмет для исторического размышления. Характерная заметка в отчете о занятиях русской историей в 1753 г.: приводил в порядок выписки из латин[ских] и греч[еских] писателей, группируя их „под статьи числами“, и читал академические летописи без выписок, чтобы общее понятие иметь пространно о деяниях российских». Кал[ачов, с.] 42. Не вдумываясь медленным, последовательным изучением в смысл отдельных явлений, в ход самой жизни, он думал, что быстрое курсорное чтение летописей поможет ему вдруг, мгновенным вдохновением схватить общую картину этой жизни, чутьем угадать ее дух. Это прием оратора или поэта, не ученого. Повествование Л[омоносо]ва — ораторский пересказ летописи, украшенное сказание, в котором автор вымыслы собственной фантазии или свои психологические соображения смело ставит в ряд данных летописи как настоящие факты, пополняя ими летописный рассказ. Ломоносов] не понимает того, чего он не изучал. При встрече с отдельными явлениями, требовавшими только ума и размышления, с вопросами, разрешаемыми простой сообразительностью, Л[омоносов] высказывал остроумные и блестящие догадки. Мысль о смешанном племенном составе исторических народов^[27], о том, что история народа начинается раньше его исторического имени: «Народы от имен не начинаются, но имена народам даются»^[28]. Волохи — римляне. Ставаны Птоломея — Славяне по свойству греч[еского] выговора. Алазоны — Славяне — хвастуны, самохвалы, славящиеся^[29]. Скифы — по старому греческому произношению со словом Чудь весьма согласно и, без сомнения, от Славян взято, а не от греческого. С[оловьев] у Кал[ачова, с.] 43 сл. Ср[авни] с филологическими сближениями Тредьяковского, ib., 49. Но где требовалось цельное и связное изучение всего хода русской истории, чего недоставало Л[омоносо]ву, там он механически связывал явления заимствованной со стороны готовой схемой, набрасывая ее на ход русской жизни. У него русская история представляет некоторое подобие в порядке явлений с римской. С[оловьев] у Кал[ачова, с.] 43. Тенденциозные догадки. Рюрик из Пруссии, Пруссы — Славяне^[30], Варяги — Русь — Славяне.

Л[омоносо]в, певец Елизаветы, был историком в духе ее времени, эпохи и национального одушевления, и патриотического увлечения собственной славой, соединенного с щекотливым чувством «чести цветущего всегда и ныне росс[ийского] народа» (Тредьяк[овский]). Два способа обработки истории, обозначавшиеся в царствование Елиз[аве]ты в первый период русской историографии: монографическо-критический и панографически-прагматический. Ученые немцы-академики, как Миллер, собирали исторические материалы и, держа их в портфелях, обрабатывали по ним специальные вопросы, малодоступные большой публике. Русские любители, как Татищев и Ломоносов, пытались изобразить последовательно весь ход русской жизни в общедоступном изложении и тем подействовать на историческое самосознание всего русского общества.

Время Екатерины^{1 1} Наверху листа: Перелом — Неплюев.

Успехи образования и знания, распространение просветительных идей. Неплюев. Перемена во взглядах на задачи историографии и приемы исторического изучения. Писание истории сменилось предварительным изучением и пониманием ее; украшенное повествование происшествий или откровение свету славных дел предков сменилось потребностью уяснить себе самим ход своего прошлого, патр[иотическое] самопрославление — национальным самопознанием. Господствовавшее прежде направление видоизменилось; возникли новые.

Национальный источник движения, разрешившегося июньским переворотом 1762 г. Патриотическое настроение Елизаветинского времени не погасло и при Ек[атерине] II. Но диплом[атический] патриотизм народной гордости — в нравственный патриотизм любви к отечеству. Согласно с тем, отечественная] история — из эпопеи народных героев в панораму народных доблестей, «добродетелей».

При углублении мысли в предмет взгляды, соприкасавшиеся и сливавшиеся в одно^[31] настроение, кристаллизовались, обособлялись в особые, даже враждебные направления. Научный интерес времени: истоки течений, вскрывшихся в русской исторической литературе доживаемого столетия. Различные точки зрения в изучении отечеств[енной] истории. Воззрения или направл[ения] умов.

1. Историческое изучение национального характера, врожденных, т. е. исторически сложившихся, свойств народа. Народно-воспитательная тенденция направления — одобрение и поощрение умов и талантов. Полемические приемы — против скептиков, указывавших на отсталость России от З[ападной] Европы. Этот скептицизм тогдашних западников мешал им быть историками: нет еще у России истории, прошедшего исторического, а только будущее; у России не могло быть истории; статистика воспоминаний и запас надежд. Люборусы. Полемика в «Зрителе»*. Русолюбие.

2. Недовольство реформой Петра и причины: 1) наплыв иноземцев, нашествие сатаны и аггелов его (Галах[ов, с.] 345); 2) привычка к подражанию, утрата самобытности национальной; 3) материалистический и насильственный характер реформы. Зап[иски княгини Дашковой, с.] 48. Ряд умозаключений. Заслуживает ли избранный образец подражания — скептическое отношение к Западу. Письма Фон-Визина (Гал[ахов, с.] 544). Сожаление об утрате национальной] самобытности и материалистическое] направление реформированной жизни естественно поворачивало мысль от современной жизни к древней Руси, где не было иноземных влияний и господствовали самобытные строгие нравы, воспитанные церковным направлением жизни. Идеализация старины — историческое стародумство.

Стар[одум]ство в истории. Записки Дашковой в 1780 г., [с.] 172.

3. Примирительное сравнительно-апологетическое направление в изучении отечественной] истории из дипломатического патриотизма елизаветинского царствования. Предисловие к Зап[искам] касательно российской истории Ек[атерины] II. Мысль: не все у нас было хорошо, но не хуже, чем у других. Космополит[ическая} основа. «Антидот».

Труды по русской истории, вызванные этими направлениями.

Собирание и издание памятников. Интерес к отечественной истории вызван и поддерживался в XVIII в.: 1) административной потребностью в исторической справке (Татищев), 2) раздражением щекотливого национального самолюбия, стремившегося из самообороны сделать отечественную историю опорой национальной гордости, похвальным историческим словом российскому народу (Ломоносов).

Историко-патриотическая любознательность при Ек[атерине] II осложнилась прилипавшими с З[апада] новыми политическими и историческими идеями. Особенность их — шли из отвлеченного разума^[32], рационалист[ического] космопол[итического] мышления: это были философские построения, столь же далекие от европейской, как и от русской, действительности, не выражение, а чисто отрицание существующего, исторически сложившегося порядка. Две основные исторические идеи в этом новом миросозерцании: 1) мысль о закономерности исторического процесса; 2) мысль о возможности построить, точнее, перестроить жизнь человечества по началам разума. Видимая несовместимость этих идей и их внутреннее логическое согласие. Неразумная историческая действительность — плод злоупотребления историческими силами от непонимания их свойства и законов их действия, подобный возмущениям в физической природе: разумная перестройка общежития — не более как восстановление правильного, закономерного действия исторических сил.

Русские мыслители-публицисты извлекли из этих идей одно ясное и твердое представление: закономерное и разумное развитие общества — это развитие естественное, непринужденное, самобытное, не подгоняемое искусственно чуждыми влияниями. Так западноевропейская мысль давала нашим патриотам-мыслителям оружие против западноевропейского влияния. При помощи такого вывода установились три точки зрения на русскую жизнь и ее прошлое, обозначившиеся^[33] во время Екатерины: русские апологеты, русские исторические стародумы и, наконец, люборусы. Их воззрения^[34] представляют некоторую прогрессию взгляда, направленного в одну сторону. Род человеческий везде имел одинаковые страсти, желания, намерения, и если в нашем прошлом были свои темные пятна, то жизнь и других народов имела свои — так говорили одни, вторя Екатерине. Другие продолжали^[35]: довольно^[36] мы искусственно гнулись на чужой лад; пора начать жить естественно и самобытно, думать своим умом, вырабатывать свой национальный характер^[37]. Он уж есть, говорили третьи^[38], уж начал складываться, только в прошлом, а потом затерт чуждыми влияниями, закрыт привозной маской; чтобы открыть его и очистить от наносной пыли, надо изучать настоящее и прошлое своего народа. Так желаемый идеал превратился в чаемый, но затерянный факт, мотив народного^[39] самосохранения стал просто задачей историко-критического исследования.

Понятно, какое значение должны были при такой точке зрения получить памятники отечественной старины. Эти пыльные хартии и свитки в своих таинственных складках хранят то, что выветрилось из легкомысленных умов и сердец, — черты самобытного национального русского быта и характера. Это не могильные памятники с печальными надписями об угасшей жизни; это молчаливые сторожа, оставленные при народном сокровище на время иноземного нашествия и ждущие возврата хозяина. Прибегая к таким изысканно-чувствительным выражениям, я не знаю, как иначе познакомить вас с любопытным типом любителя отечественных древностей, появившимся во времена Екатерины, действовавшим при Александре I и вымиравшим при Николае I. В моей молодости об них уже не говорили; но чем больше^[40] занимался я предметом, который имею честь вам преподавать, тем ближе приходилось мне знакомиться с их деятельностью, и — простите мне это старческое признание — тем больше я любил их. Впрочем, наверное, каждому из вас приходится бывать в Московском п[убличном] Румянцевском музее; следовательно, все вы пользуетесь плодами научной любознательности одного из этих любителей отечественной старины и ревнителей отечественн[ого] просвещения. Вспомнить их — значит пожалеть, что уж нет их.

И Татищев и Миллер собирали древние рукописи — они это делали с определенной целью: золотоискатель-первый видел в этом средство для удовлетворения государственной потребности, второй — материал для ученой работы по профессии, по долгу службы. Антикварии-любители без определенной специальной цели, ученой или литературной, — не простые любители, а набожные поклонники отечественной старины. Собирание — не спорт, а дело пиетета, нравственно-патриотического влечения. Не было вещей нужных и ненужных, более важных и менее важных: всякая древняя русская рукопись, всякая древняя русская монета, прежде чем они успевали ее прочесть или обследовать^[41], самым своим видом каждая по-своему вещала им о родной старине, была наглядным и обязательным выражением ее духа. Сами мало издавали, еще меньше печатали исследований об этих памятниках, но они оказали огромную услугу историографии, возбуждая и двигая ее силы, поддерживая в обществе интерес к ее трудам. Собранные ими коллекции — драгоценное ученое пособие для изучения прошлого России; из этих хранилищ черпали исследователи и черпают доселе. Вспомнить…

Как образчик такого антикварского дилетантизма А. И. Мусин-Пушкин. Род[ился в] 1744 г., в один год с Н. И. Новиковым. Воспитание дома и в артиллерийском училище; служба офицером артиллерии и адъютантом при гр. Гр. Орлове. Трудно объяснить, чем и как воспитывалась в нем подобная любовь к отечественной старине и рвение к ее изучению, уж конечно не тогд[ашней] школой. Преподавание в кадетских корпусах и других военных училищах. Может быть, патриотическое возбуждение Елизаветинского времени. У М[усина]-П[ушкина] «с самых юных лет желание найти сокрытые источники российских древностей». Занятие изящными искусствами; путешествие в Германию, Францию, Италию (1772 г.). Путевые впечатления и заграничн[ые] музеи не ослабили страсти домашней, ни служебные занятия, ни мода по возвращении (церемониймейстер при дворе, обер-прокурор св. Синода в 1791—1794 гг., президент Академии художеств с 1794 г.). Рукописи и книги Крекшина^[42] в лавке Сопикова. Лаврентьевский список. Комиссионеры по старинным городам. Приношения от владельцев древностей, or самой Ек[атерины]. Агенты из духовенства. Указ 11 августа 1791 г. о собрании Синодом летописей и других памятников. Жизнь в Москве с 1799 г.; собрание в московском доме на Разгуляе. Болтин в его б[иблиоте]ке. Открытие -Слова о полку Игоревен и издание в 1800 г. — завершение патриотических усилий антиквариев XVIII в. Судьба собрания. Умер 1 февраля 1817 г.

Российская историческая б[иблиоте]ка. Гал[ахов]. История, [с.] 537 и др. издания. Солов[ьев]. «Шлёцер»*, (с] 527.

Обзор трудов по русской истории. Полемическая^[43] апологетика русской жизни и ее превращение в сравнительное изучение русской истории.

Издание летописей и других памятников при Екатерине II. Предложение Миллера издать летописи в Академии до 1761 г. Тауберт — адъюнкт Академии, и его распоряжение издать Летопись по Кенигсб[ергскому] списку XVI в.: Библиотека Российской истории, ч. I, 1767 («История Ак[адемии] наук» Пекарского, [т.] 1, [с.] 656). Предпосланы: Житие преп[одобного] Нестора и Предисловие с рассуждением о важности и необходимости знать российскую историю, с очерком западноевропейской историографии за последние три века (португальской, испанской, французской, немецкой, английской, шведской и пр.) и трактатом о способах разработки русской истории, где, между прочим, изложен план занятия русской историей, представленный в 1765 г. недавно вступившим в Академию немецким ученым Шлёцером. Потому, может быть, Шлёцер и приписывал себе это предисловие. Но Новиков считал его автором самого Тауберта. Издание поручено академическому] канцеляристу Баркову с инструкцией Тауберта: изменять или подновлять орфографию, опускать места, не заключающие в себе ничего исторического, например проповеди, непонятные места, и объяснять, старые, неупотребительные слова заменять новыми exingenio. При помощи таких правил издание вышло малопригодным для научного употребления. Выдержка из предисловия: народно-воспитательная цель издания.

Труды Миллера. Путешествие] по Сиб[ири] 1733—1743 гг. 31,362 версты. И[стория] Ак[адемии] н[аук, т.] 1, [с.] 332.

ДРЕВНЯЯ И НОВАЯ РОССИЯ Вопрос о древней и новой России [Около 1866 г.]

1. Постановка. 2. Происх[ождение] и значение. 3. Способы решения.

1^[44]. Постановку и способ решения этого вопроса в исторической русской литературе XVIII в. всего удобнее изучить по двум запискам: О повреждении нравов кн. Щербатова* и Мысли о России неизвестного автора*.

Основная мысль сочинения кн. Щербатова (1786—[17]89 гг.) высказана в краткой и яркой картине порчи русских нравов, чем начинается записка: «Мы подлинно в людкости и в некоторых других вещах, можно сказать, удивительные имели успехи и исполинскими шагами шествовали к поправлению наших внешностей, но тогда же с гораздо вящей скоростью бежали к повреждению наших нравов». Автор хочет открыть причины порчи, а потом показать самую ее историю^[45] (с. 3). Главным источником этой порчи он признает жажду удовольствий, что он называет «сластолюбием». Показать, как эта жажда постепенно портила русские сердца, — такова главная цель автора ([с.] 5).

Для контраста повествованию о порче нравов предпослано идиллическое изображение простоты допетровского быта при московском царском дворе и в частных домах: это — светлый фон, на который автор кладет затем свои мрачные краски. Особенно резко проведены некоторые черты древнерусского быта, как-то: тесная связь между родственниками, почтительность младших родичей к старшим, «почтение к родам», к породе даже со стороны самовластных государей, вообще «твердость в сердцах», домашняя и общественная дисциплинированность понятий и отношений ([с.] 13)^[46].

Началом порчи была «нужная, но, может быть, излишняя перемена Петром В[еликим]», как выражается автор, т. е. необходимая, но слишком радикально и широко введенная реформа Петра. От такой перемены «пороки зачали вкрадываться в души наши» в каждое царствование с часу на час все более, так что история правлений стала историей пороков ([с.] 16).

Петр В[еликий] вводил не только науки, искусства, ремесла, технику военную, правительственную и торгово-промышленную, заимствуя все это у иноземцев, но и старался водворить в России людскость, общительность и великолепие, какие видел на Западе, чтобы смягчить древние русские нравы, казавшиеся ему грубыми, ввел новое платье, завел собрания, свободное обращение полов и т. п. Возникли новые интересы, чувства, начали ценить красоту и знать ее силу, любить украшения, роскошь; понимать удовольствие нравиться и т. д. ([с.] 17). Все это стоило денег, усиливало мотовство, разоряло, заставляло искать милостей у властных и сильных. «Так грубость нравов уменьшалась, — говорит Щ[ербатов], — но оставленное ею место наполнилось лестью и самством (эгоизм, себялюбие), а отсюда произошли раболепство, презрение истины, обольщение государя и прочие зла» ([с.] 23). С другой стороны, отмена местничества, хотя вредного для государства, но не замененного никаким правом для родовитой знати, разрушила фамильную солидарность родичей, истребила мысли благородной гордости в дворянах, «ибо стали не роды почтенны, а чины, заслуги и выслуги»; к тому же новый порядок службы, заведенный Петром, ставил в рядах армии дворянина простым солдатом наряду с его холопом, который, дослужившись до офицерства, даже бивал его палкой. Все это делало человека робким, одиноким, без опоры и защиты, беспомощным перед сильным. Наконец, похвально старание Петра истребить суеверие в народе, бритье бород, преследование ложных чудес и ханжества. Но худо, что всему этому не предшествовало просвещение народа, а потому, отнимая суеверие у непросвещенного народа, Петр отнимал и самую веру. «Уменьшились суеверия, но уменьшилась и вера; исчезла рабская боязнь ада, но исчезла и любовь к богу и св[ятому] его закону, и нравы за недостатком другого просвещения, кроме веры, потеряв сию опору, стали приходить в разврат» ([с.] 27—29).

Я нарочно подробнее изложил суждения кн. Щербатова о реформе Петра: в них особенно ясно выражается историческое мышление автора. Дальнейшее изложение в этом отношении не так важно для нас: это печальная повесть о пороках, накоплявшихся в высшем русском обществе с каждым царствованием и к концу века составивших сложный покаянный требник, которым мог бы пользоваться русский священник при исповеди русского человека из высшего общества. В этой повести обильно рассеяны любопытные бытовые подробности, воспоминания, характерные анекдоты о людях и отношениях, что придает записке значение ценного исторического источника. Автор помнил время с царствования Петра II и сам называет себя «очевидным свидетелем» того, что совершалось и как жили при дворе и в высшем обществе с царствования Елизаветы до 1777 г. ([с.] 59 и 86). Можно отметить наблюдение Щербатова, что рассадником пороков после Петра В[еликого] был двор, от которого «они разлились и на другие состояния людей», именно с царствования Елизаветы ([с.] 78—79). Укажу еще мимоходом на суждение Щ[ербатова] о Екатерине II. Страницы о ней в записке Щербатова — самое мрачное и жестокое, что можно прочитать о Екатерине. Во всей ее деятельности он видит одно руководившее ей побуждение — «славолюбие», тщеславие. Политику ее, и внешнюю и внутреннюю, при всем ее внешнем блеске, он осуждает, как бесплодную или вредную для России. Ее торжество над Польшей только усилило русских врагов; ее губернские учреждения и сословные жалованные грамоты только умножили ябеду и усилили общее отягощение народа; ее воспитательные и учебные заведения оказались бесплодными ([с.] 90—92). Своим характером, обращением с людьми, своим образом мыслей и действий она довершила общую порчу нравов в России, своим вольнодумством разрушив последнюю опору совести и добродетели — религию ([с.] 94).

Все это любопытно, как суждение современника. Но для нас всего важнее то, как объясняет Щ[ербатов] начало порчи, т. е. его взгляд на реформу Петра. Мы видим, что он наблюдал и размышлял, вдумывался во внутреннюю связь явлений, понимал психологию нравов, строение общежития. Он заметил в реформе Петра черты, которые дали нравам неправильное направление. Назвав реформу «нужной, но излишней», он один из первых, если не первый, попытался отделить в ней необходимое от излишнего, т. е. ненужного или преждевременного. Из его рассуждения выходит, что, вводя науки, ремесла, военную и промышленную технику Зап[адной] Европы, можно было повременить борьбой со старыми русскими грубыми нравами, чтобы не заменить их цивилизованными пороками, что, исправляя религиозную жизнь народа, надобно было сперва просветить народ, а потом уже искоренять суеверия крутыми указами о бритье бород и ложных чудесах, чтобы заменить суеверие верой, а не безверием.

Итак, по мнению кн. Щ[ербатова], ошибкой реформы было слишком широкое ее действие, простиравшееся на такие стороны жизни, которые в изменении не нуждались или даже не могут быть изменяемы по чужим образцам. Надобно заметить такую постановку вопроса людьми, доживавшими XVIII век: речь шла уже не о том, нужно ли было вообще заимствовать чужое, а о том, правильно ли и обдуманно ли оно было заимствуемо, в меру ли действительной потребности и полезности. Такая постановка вопроса была важным успехом русской исторической мысли,

Так же ставил вопрос и противник Щербатова Болтин. Он не против самой реформы, а только против ее излишней широты и радикализма: «Неумеренное исправление причиною было разрушения многих царств; исправляя обычаи и нравы, надобно иметь великое познание человеческого сердца, чтоб не сделать при сем случае лишнего». Человек состоит из пороков и добродетелей. Надобно тщательно взвешивать вред обычая и пользу, ожидаемую от его уничтожения, и, если вес окажется равным, лучше оставить вещи так, как они были (Л[еклерк*, т.] 2, [с.] 355). Б[олтин] понимает физиологию общежития и с этой точки зрения судит о мерах Петра. Обычаи безвредные и безразличные в нравственном отношении не стоит уничтожать или запрещать, и вообще насильственное изменение понятий и обычаев не безопасно: «Не должно вводить насилием перемен в народных началах и образе умствования их, а оставлять времени их произвести» (Л[еклерк, т.] 2, [с.] 350), — замечает он, говоря о бритье бород. «Какой вред приносили государству бороды? Никакой. Какую пользу принесло обритие их? Никакой же; но принуждение к тому великий вред причинило. Когда характер мой хорош, что кому нужды до того, что лицо у меня мохнато, что платье на мне длинно, что, знаменуя себя крестом, не так персты складываю, как другие?» (Л[еклерк, т.] 2, [с.] 363). Так с помощью общих соображений о свойствах человеческой природы и о законах^[47] людского общежития старались выработать прочные основания для оценки реформы Петра (Ср.: Л[еклерк, т.] 2, [с.] 251 и 211)^[48].

2^[49]. Вопрос о древней и новой России, как его ставили люди второй половины прошлого века, был только новой фазой в развитии старого и более общего вопроса об отношении России к Западной Европе. Этот общий вопрос, как известно, был возбужден людьми XVII в., как только началось у нас западное влияние. По характеру господствовавшего у нас тогда миросозерцания этот вопрос перенесли на религиозную почву и превратили его в шумный спор о религиозной опасности или безвредности общения с католическим и лютеранским, вообще еретическим Западом. То была неправильная постановка дела: западное влияние тогда не касалось религиозной жизни, а должно было удовлетворять нуждам государства, несло к нам не всю культуру Западной Европы, а только плоды ее технического знания, нужные для внешней обороны государства и для обогащения народа. Следствием неправильной постановки вопроса было неправильное его решение, сказавшееся в разделении русского церковного общества. Реформа Петра изменила дело; вопрос о западном влиянии преобразился в оценку преобразовательной деятельности Петра, в суждение о том, что он сделал с Россией и как относится преобразованная им Россия к прежней дореформенной. Староверы XVII в. говорили: западное влияние вредно, потому что есть дело папы римского, «дяди антихристова», уготовляющего путь в православную Россию своему племяннику. Стародумы XVIII в. говорили: западное влияние полезно в пределах русских потребностей; но Петр, расширяя его, переступил эти пределы и вместе с полезным и необходимым заимствовал много лишнего и вредного, привил интересы, вкусы и привычки, которые испортили наши нравы, извратили понятия, сделали нас непохожими на себя. Этим подсказывалось сопоставление испорченной по-зап[адно]евр[опей]ски новой Р[оссии] с древней, чуждавшейся Зап[адной] Европы^[50]. Значит, вопрос был перенесен с религиозной почвы на нравственную. Для уяснения дела скажу наперед, что наш век дал вопросу еще новую, третью постановку. Дело не в реформе Петра и даже не в антихристе, а в общих законах исторического развития. Нам пришлось жить общей жизнью с Западной Европой; общение с ней — факт исторической необходимости; ее культура есть высшая форма человеческого развития; быть культурным человеком или народом — значит усвоить культуру Западной Европы. Положим, все это так. Но нужно ли при этом культивируемому не западноевропейскому народу усвоять самые формы западноевропейского культурного общежития и для этого повторять все процессы и переломы политические, социальные, умственные и нравственные, какие пережила и переживает Западная Европа, вырабатывая свою культуру? Жить общей жизнью значит ли жить одной жизнью?^[51] Вот в чем вопрос, на который одни отвечают да, другие — нет. Как видите, дело пересаживается на новую почву. Как назвать ее? Очевидно, речь идет об историческом процессе, об общих условиях исторического^[52] развития, о законах исторического движения, а^[53] изучение этих законов, науку о свойствах и условиях действия исторических сил, строящих и движущих людское общежитие, мы уговорились называть социологией^[54]. Итак, вопрос о нашем отношении к Западной Европе в наш век перенесен с почвы нравственной на социологическую или, если угодно, философско-историческую. Сам по себе вопрос о нашем отношении к Западной Европе и в этой, третьей, постановке не имеет ни научного, ни практического интереса, как не имел его и в прежней. Решение его ничего не уяснило и не уяснит нам в историческом процессе, не внесет в историческую науку нового тезиса. С другой стороны, наше отношение к Зап[адной] Европе установится, независимо от нашего решения вопроса о нем, силой условий, действующих помимо наших соображений и даже без нашего ведома. Однако этот вопрос, праздный сам по себе, по своему содержанию и цели, не был бесплодным по своим следствиям или действию: он не направлял нашего отношения к Западной Европе, но будил нашу мысль, поддерживал охоту к историческому размышлению, оттачивал наше сознание и, таким образом, имел воспитательное или образовательное значение. Он был своего рода гимнастикой для наших умов: в жизни не придется лазить и кувыркаться по гимнастическим веревкам, но мускульная выправка, здесь получаемая, очень понадобится в тысяче житейских случаев. Наше отношение к Западной Европе определится не качеством соображений, какие мы внесем в вопрос об этом отношении, а количеством культурных средств, какие мы внесем в самое отношение, степенью нашего самосознания и самообладания, и не нашего только, но и западноевропейского, что уже нисколько от нас не зависит, но чем мы можем воспользоваться или не воспользоваться, а это, как и самая степень нашего самосознания и самообладания, будет зависеть от нашей привычки обдумывать какие-либо вопросы, задаваемые жизнью^[55], от общего^[56] запаса пережитого и передуманного нами^[57]. Следов[ательно], в вопросе об отношении к Зап[адной] Европе важно не то, как мы решим его, а то, что мы его решали. Отношение установится, как мы сумеем, а не как решим или пожелаем это сделать, и — кто знает? — может быть, мы сумеем это сделать даже лучше, чем желали. Положим, мы решим подражать Западной Европе. А что, если дела пойдут так, что там решат подражать нам? Что тогда станем мы делать с нашим решением? Ведь бывали же случаи, что у поселявшихся среди нас иностранцев мы перенимали то, что они сами бросали, меняя на наше: француженка зимой надевала основательную русскую шаль в то время, когда русские дамы начинали щеголять в легкомысленных французских шляпках, вызывая заслуженный смех в своих догадливых подражательницах.

3. Сущность вопроса в тогдашней постановке: реформа принесла что-то лишнее, не дав нужного. Это нравы, обычаи, понятия вместо материальных средств и научных знаний.

Как решали вопрос тогда:

1. Княгиня Дашкова в 1780 г. (Зап[иски*, с.] 172—[17]4). Богданович и Закон (Сол[овьев*, т.] 26, [с.] 331).

2. Кн. Щербатов — (см. с. 95—96) с идеальной картиной древней Руси ([с.] 5—16); справедливая и добродетельная верховная власть, основанная на точном законе управления, строго сословный склад общества, умеренный образ жизни и общее благоденствие (тетр[адь] 3, с. 97).

3. Болтин Л[еклерк, т.] II, [с.] 252 сл. закономерность жизни исторической, логика развития.

Древняя и новая Россия¹ [Первая половина 1890-х годов] ¹ На полях: Учителям образец.

Условия влияния высших культур на низшие (размеры влияния и способы усвоения).

Состав цивилизации: 1) элементы общечеловеческие и 2) местные, национальные.

Элементы 1-го рода в их причинной связи и исторической последовательности: 1) знания (наука); 2) мастерства (искусство, техника, прикладные знания); 3) житейские удобства, результаты тех и других.

Элементы 2-го рода, вырабатывающиеся на основе первых, но специально приуроченные к местным и временным условиям, нуждам и потребностям: 1) склад общежития политического и частного (законы, учреждения, экономические и юридические отношения, нравы, обычаи); 2) национальные привычки (домашняя обстановка, пища, одежда^[58], ежедневный обиход); 3) народный темперамент или характер (способ мышления и чувствования и манера выражать то и другое) как результат склада общежития и национальных привычек.

Первого рода элементы — общее достояние человечества, потому что создаются общими свойствами и потребностями] человеческой природы, хотя и облекаются в местные национальные формы; вторые — исключительная принадлежность создавшего их народа, недоступная и ненужная для других.

Схема в простейшем виде: что один человек может заимствовать у другого^[59] (знания, уменья, удобства и правила жизни, внешние манеры)^[60] и что заимствовать невозможно или ненужно (походка, покрой платья, вкусы, привычки, чувства, способности, жесты, гримасы — физиономия).

Но и общечеловеческие, т. е. общеполезные и общедоступные, элементы заимствуются неодинаково. Обыкновенно низшие культуры заимствуют эти общечеловеческие элементы высших в порядке, обратном их причинной связи и исторической последовательности, начиная с наиболее доступных и непосредств[енно] нужных, т. е. идя от следствий к причинам, от плодов к корням, от житейских удобств к мастерствам, от них к знаниям. Самый способ заимствования становится труднее на каждой стадии: удобства можно просто взять или купить (зеркало, шведских спичек коробку), мастерства надобно перенять механ[ическим] навыком (выучиться делать зеркала и спички), знания необходимо усвоить самостоятельным] мышлением и изучением. В первом случае человека может заменить автомат, обезьяна, во втором — машина, в третьем он сам должен заменить своего учителя.

Три неправильности в способе усвоения западной цивилизации русским обществом:

1. Общечеловеческие элементы этой цивилизации усвоялись не только в порядке обратном их причинной связи и исторической последовательности, но и с напряжением и успехом, обратно пропорциональным трудности и важности этих элементов: сперва (и успешнее всего) удобства, потом (и с меньшим успехом) — мастерства, после всего (и с наименьшей охотой и удачей)-- знания.

2. Вместе с общечеловеческими элементами усвоялись и местные национальные, и притом в разное время усиленнее заимствовались различные элементы: в XVII в. и при Петре — преимущественно технические средства и удобства; после Петра и до конца XVIII в. — преимущественно увеселения, украшения, обычаи светского общежития, нравы, вкусы, чувства; в XIX в. — понятия, знания, законы, учреждения, убеждения.

3. Пытались распределить труд усвоения различных элементов цивилизации между разными слоями русского общества. Именно высшие слои, наиболее зажиточные и досужие, брали на свою долю преимущественно плоды просвещения; последние, наиболее подготовленные для потребления результаты цивилизации, предоставляя корни и основы ее другим, менее состоятельным и более занятым классам. Ученые-разночинцы и дворяне-вольтерьянцы второй половины XVIII в. Заботы Екатерины о создании 3-го чина как проводника науки и склонность высшего дворянства к философии и искусству. Цвет общества хотел стать только потребителем плодов цивилизации, с тем чтобы другие были только ее производителями. Неохота вольтерьянцев со многими тысячами крепостных душ заниматься психологией и аллеи вздохов^[61] в их парках. Вершина общества хотела сделать своей специальной образовательной задачей потребление, эстетику образования, предоставив средним классам труд, технику просвещения. «Нам — гостиная^[62] цивилизации, вам — кухня»^[63], — говорил просвещенный дворянин XVIII в. ученому-разночинцу, даже дворовому (Зап[иски] Дашк[овой, с.] 174).

Из этих неправильностей родились два неудобства, ощутительно сказывавшиеся в ходе нашей духовной жизни в прошлом и истекающем столетии.

1. Заимствуемая цивилизация оставалась у нас без домашних источников питания, не получала самостоятельной обработки, не выходила из тесного общественного круга, имевшего средства выписывать или вывозить ее из-за границы, и, с одной стороны, поддерживала нашу зависимость от Западной Европы, заставляя нас обновлять заимствуемый культурный запас все новыми и новыми привозами, не делая в него своих вкладов, а с другой — питая духовное бездействие, приучая искать готового без собственного труда, т. е. жить чужим умом. Это все — следствия первой и третьей неправильности, и этим надолго установилось наше неправильное отношение к западноевропейской цивилизации.

2. Вторая из указанных неправильностей произвела перерыв в ходе духовной жизни русского общества или разрыв между древней и новой Россией, как у нас было принято выражаться. Усвояя механически и безрасчетливо чужой быт и чужой духовный обиход, одни просто бросали свой быт и обиход, как тяжелый завет темной родной старины, не развивая и не улучшая его в меру новых потребностей и новых образовательных средств, а другие, не решившись на такой перелом, с такой же враждой отнеслись ко всему заимствуемому и еще крепче уцепились за отживавшую старину, тоже не обновляя и не улучшая ее, со староверческой косностью поддерживая ее ветшавшие обычаи и предания. Так два соседние века поссорились и из древней и новой России вышли не два смежные периода нашей истории, а два враждебные склада и направления нашей жизни, разделившие силы русского общества и обратившие их на борьбу друг с другом вместо того, чтобы заставить их дружно бороться с трудностями своего положения. Старое получило значение не устарелого, а национального, самобытного, русского, а новое — значение иноземного, чужого, немецкого, но не лучшего, усовершенствованного.

Болтин и Щербатов. Др[евняя] и Новая Россия

Любовь исторических писателей того времени к аналогиям. От особенностей их положения и свойства их спец[иальных] задач: стали перед трудными явл[ениями] и часто сокрытыми пружинами общежития и не только себе уяснить, но и от других защитить их. Учреждения, обычаи, нравы, понятия, чувства и т. п. Отсюда необходимость разносторонних сопоставлений, исторических] аналогий, которые дают тенденц[иозный] вид, субъект[ивную] окраску их суждениям и взглядам (соврем[енные] идеи и старина).

При сопоставлении соврем[енных] идей и явлений с древними постепенно сложился взгляд на ход нашей истории. Последний плод русской историографии Екатер[ининского] времени и вместе [с тем] всего XVIII нашего века. На нем двойственная задача: изучение прошедшего в связи с явлениями настоящего — вопрос об отношении древней России к новой; искание апологетического материала в идеализации отеч[ественной] старины. Сходство взгляда у оппонентов и влияние поставленного вопроса на обществ[енное] сознание и дальнейшую русскую историографию.

Как этот взгляд у Болтина на (Лекл[ерк, т.] 2, [с.] 252, 369) значение старых обычаев (ib., I, 75?).

Цельное и резкое изложение того же взгляда у кн. Щербатова (О поврежд[ении] нравов. Лондон, 1858). Начало. План. Летопись пороков. Взгляд на Петра I: нравственные жертвы военно-политических и культурных успехов ([с.] 29—30). Взгляд на царствование Екатерины II ([с.] 79 i); решительное осуждение ([с.] 92 и сл.). Политич[еская] тенденция в идеале будущего государя ([с.] 95). Навык к размышлению историческому; моральная] и политическая тенденция.

Сравнение Щ[ербатова] и Б[олтина]. Один живет в древне-р[усской] старине, ее идеалами и порядками; другой ищет и находит в ней осуществление вечных общечеловеческих] идеалов. Один обличает современность во имя старины, другой защищает «старину» от современников^[64] во имя разума и правды. Один, изучая совре[менно]сть, осуждает ее во имя старины; другой, защищая старину от своих современников, изучает ее. Один светом старины освещает современные пороки, другой светом современных идей стремится осветить старину.

Внимание одного на новом, его качестве; другой — на старом, покинутом. …Без нужды бросать свое и заимствовать ненужное («Мысли о России», 23 и 26, 6 п., 7 п., 11, 19 п., 112 m и 114 и сл. Общие идеи).

ВВЕДЕНИЕ В КУРС ЛЕКЦИЙ ПО РУССКОЙ ИСТОРИОГРАФИИ 2-й ПОЛОВИНЫ XIX в. [Около 1902 г.]

Русская история не занимает особенно видного места в ряду умственных интересов русского образованного общества. Интерес к ней посредственный, живой, но сдержанный, ближе к недоумению, чем к равнодушию; источник его в естественном любопытстве ко всему родному, отечественному, между прочим и к отечественной истории, но без отчетливой мысли, на что бы еще она могла понадобиться. Такое отношение объясняется различными причинами, заключающимися частью в характере^[65] русской истории, частию в состоянии русского общества, а также в некоторых общих условиях, не зависимых ни от русской истории, ни от русского общества.

Здесь прежде всего имеет значение интеллектуальное расстояние, какое лежит между научно-историческим знанием и общественным сознанием. Чтобы проникнуть в общественное сознание и в нем укрепиться, научно-историческая идея должна встретиться с умственными или практическими потребностями общества, найти себе место в ряду средств, к которым оно обращается^[66] для разрешения занимающих умы вопросов или ставших на очередь житейских задач. Такая встреча возможна при двух условиях: если идея получила разработку, приспособленную к обычным способам усвоения идей общественным сознанием, и если само общество подготовлено к историческому размышлению как практически полезному средству общежития. Но оба эти условия^[67] не всегда бывают налицо, и второе нередко отсутствует даже при наличности первого. Мысль об истории как руководительнице жизни высказана очень давно и довольно распространена; но она чаще появляется в обороте мнений как хорошая сентенция, чем применяется в житейском обиходе как испытанное правило. Наиболее привычные способы обращения к истории за практическими указаниями скорее укрепляют сомнение в ее пользе, чем научают правильно ею пользоваться: так, в спорах оба противника нередко с успехом подбирают примеры из истории для оправдания тенденций^[68], непримиримых не только друг с другом, но и с здравым рассудком. Благодаря тому эта отрасль знания больше служит средством для пополнения или исправления общего миросозерцания отдельных мыслящих умов, чем руководством для практического устроения общественной жизни.

Но бывают моменты, когда в обществе обнаруживается усиленная наклонность к историческим справкам, пробуждается интерес к прошедшему более серьезный, чем обычное любопытство к делам минувших дней. Тогда люди, силясь уяснить себе связь и характер текущих явлений своей жизни, начинают спрашивать, откуда эти явления пошли и к чему могут привести. Когда, например, в обществе почувствуется, что привычный ход дел, составляющих ежедневное содержание жизни, начинает колебаться и расстраиваться, обнаруживать в себе противоречия и создавать затруднения, каких прежде не ощущали, — это значит, что условия жизни начали приходить в новые сцепления, наступил перелом, стало складываться новое положение. Тогда рождается потребность овладеть ходом дел, получивших неудобное направление как-то нечаянно и самопроизвольно, «в силу вещей», как принято выражаться о явлениях, возникающих без участия чьей-либо сознательной воли. Чтобы освободить свою жизнь от такого стихийного характера и дать разумное направление складывающейся новой комбинации отношений, люди стараются выяснить цель, к которой эту комбинацию желательно было бы направить, а эта цель обыкновенно составляется из совокупности интересов, господствующих в данную минуту. Логическая потребность в целесообразности и обращает умы к прошедшему, где ищут и исторического оправдания всплывшим наверх интересам, и практических указаний на средства к достижению намеченной цели. Люди нередко и нечувствительно сбиваются с прямого пути, недостаточно часто оглядываясь назад; но они начинают усиленно оглядываться назад, чтобы вернуться к потерянному направлению, когда другие признаки, обыкновенно неудобства кривого пути, не дадут им почувствовать, что они сбились с прямого. В усилении исторической любознательности всегда можно видеть симптом пробудившейся потребности общественного сознания ориентироваться в новом положении, создавшемся помимо его или при слабом его участии, а это пробуждение в свою очередь свидетельствует, что новое положение уже достаточно упрочилось и раскрылось, чтобы дать почувствовать свой характер и свои последствия. Общественное сознание тем и отличается от личного, что последнее обыкновенно идет от установленных^[69] причин к возможным последствиям, а первое, наоборот, расположено от данных последствий восходить к искомым причинам.

КОММЕНТАРИИ ПРИЛОЖЕНИЯ I. К РАЗДЕЛУ «ИСТОЧНИКОВЕДЕНИЕ» Специальное изучение отделов

Публикуется впервые по оригиналу, который хранится в ОРФ ИИ, ф. 4, оп. 1, д. 91, л. 4—5об. Автограф. Карандаш.

¹ Над зачеркнутым: создается.

² Над строкой: отливается.

Источники (курс 1894 г.)

Фрагменты к первой лекции курса «Источники русской истории» впервые были опубликованы в кн.: Ключевский В. О. Сочинения. Т. VI. М., 1959. С. 477—481. Оригиналы хранятся в ОР ГБЛ, ф. 131, п. 12, д. 2, л. 29—29об., 11 —12об.; ОРФ ИИ, ф. 4, оп. 1, д. 87, л. 28—29. Автограф. Карандаш.

II. К РАЗДЕЛУ «ИСТОРИОГРАФИЯ» Киевский Синопсис [И. Гизеля]. Ядро Российской истории [А. И. Манкиева] (фрагмент)

Датируется на основании записи Ключевского о том, что по данной теме им была прочитана лекция 31 октября 1891 г. Полностью рукопись представляет собой краткие конспекты Ключевского «Синопсиса» Иннокентия Гизеля и «Ядра Российской истории» А. И. Манкиева, а также сравнительную характеристику этих памятников, которая впервые публикуется в настоящем издании. Оригинал хранится в ОР ГБЛ, ф. 131, п. 12, д. 2.

Время Петра I

Публикуется впервые по оригиналу, который хранится в ОРФ ИИ, ф. 4, оп. 1, д. 91, д. 16—19. Автограф. Карандаш.

• Отзыв Соловьева.-- Речь идет о труде С. М. Соловьева «История России с древнейших времен».

• Коял[ович].-- Имеется в виду кн.: Коялович М. О. История русского самосознания по историческим памятникам и научным сочинениям. СПб., 1884.

• Бест[ужев-Рюмин].-- Имеется в виду кн.: Бестужев-Рюмин К. Н. Русская история. Т. I. СПб., 1872.

• Пек[арский].-- Имеется в виду кн.: Пекарский П. П. Наука и литература в России при Петре Великом. Т. I. СПб., 1862.

• …чрез С. Пуф[фендор]фа Пбрг. 1718 и 1724.-- Речь идет о кн.: Пуффендорф С. Введение в историю европейскую. СПб., 1718; Он же. О должности человека и гражданина. СПб., 1724.

• …плана Истории Тат[ище]ва.-- Имеется в виду кн.: Татищев В. Н. История Российская с самых древнейших времен… Кн. I. Ч. 1—2. М., 1768—1769.

Опыт новой истории

Публикуется впервые по оригиналу, который хранится в ОР ГБЛ, ф. 131, п. 12, д. 2, л. 105—111. Автограф. Карандаш.

• Сол[овьев].-- Здесь и далее речь идет о труде С. М. Соловьева «История России с древнейших времен».

• Содержание речи Миллера.-- Имеется в виду речь Г.-Ф. Миллера «О происхождении народа и имени российского».

• Коял[ович].-- Имеется в виду кн.: Коялович М. О. История русского самосознания по историческим памятникам и научным сочинениям. СПб., 1884.

• Галах[ов].-- Имеется в виду кн.: Галахов А. История русской словесности, древней и новой. Т. I. СПб., 1863.

• Пек[арский].-- Имеется в виду кн.: Пекарский П. П. История императорской Академии наук. Т. I. СПб., 1870.

• Калач[ов].-- Имеется в виду издание «Архив историко-юридических сведений». Изд. Н. Калачов. Кн. II, пол. I. M., I855, отд. III, где была напечатана работа С. М. Соловьева «Писатели русской истории XVIII века».

• Бест[ужев-Рюмин].-- Имеется в виду кн.: Бестужев-Рюмин К. Н. История России. Т. I. СПб., 1872.

• С[оловьев] у Калач[ова, кн.] II, [ч.) I.-- Речь идет о работе С. М. Соловьева «Писатели русской истории XVIII века» (см. выше). Полемика в «Зрителе» — об этом см. лекцию III курса В. О. Ключевского по русской историографии (с. 199—200 настоящего издания).

• Солов[ьев] «Шлёцер».-- Речь идет о работе: Соловьев С. М. Шлёцер и антиисторическое направление // Русский вестник. 1857. Т. VIII.

Древняя и новая Россия

Все три наброска впервые были опубликованы в кн.: Ключевский В. О. Неопубликованные произведения. М., 1983. С. 355—364. Оригиналы хранятся в ОР ГБЛ, ф. 131, п. 12, д. 3, л. 5—11об., 13, 1—3об., 12—12об. Автограф. Чернила. Карандаш.

• О повреждении нравов кн. Щербатова.-- Имеется в виду записка: Щербатов M. M. О повреждении нравов в России. Лондон, 1858.

• «Мысли о России» неизвестного автора — опубликованы: Вестник Европы. 1807. Т. 31.

• Л[еклерк].-- Имеется в виду кн.: Болтин И. Н. Примечания на историю древния и нынешняя Россия господина Леклерка. Т. I—II. [СПб.,] 1788.

• Княгиня Дашкова в 1780 г. (Зап[иски]).-- Имеется в виду кн.: Записки княгини Е. Р. Дашковой. Лондон, 1859.

• Богданович и Закон. Сол[овьев].-- Имеется в виду упоминание С. М. Соловьева в «Истории России с древнейших времен» (Т. 26. М., 1876. С. 331) о том, что Богданович в 1761 г. опубликовал «стихотворение „Закон“, направленное против — закона!».

ВВЕДЕНИЕ В КУРС ЛЕКЦИЙ ПО РУССКОЙ ИСТОРИОГРАФИИ 2-й ПОЛОВИНЫ XIX в.

Впервые опубликовано в кн.: Ключевский В. О. Неопубликованные произведения. М., 1983. С. 364—366. Оригинал хранится в ОР ГБЛ, ф. 131, п. 12, д. 2, л. 40—41. Автограф. Чернила.

---

1. Над строкой: и пр.
2. Далее стерто: пособия.
3. Над строкой: течения (однородн[ые] явл[ения]); под строкой: периоды или части их.
4. Далее зачеркнуто: и темные.
5. Над зачеркнутым: ученого.
6. Фраза написана над строкой.
7. Над строкой: по мн[огим] удобн[ым] отделам.
8. Над строкой: течения.
9. Над строкой: запастись.
10. Над строкой: благоволит искать и выбирать.
11. Над строкой: Заявление преподавателю.
12. Над строкой: по летописям.
13. Слово написано над зачеркнутым: предмета.
14. Над строкой: пол. порядок.
15. Над строкой: государь.
16. Над строкой: в первых.
17. Над строкой: органы.
18. Далее: (последних). Над строкой: преимущ[ественно] первых.
19. Над строкой: и Моск.
20. Далее чистыми оставлены несколько строк.
21. Далее чистыми оставлены несколько строк.
22. Далее чистыми оставлены несколько строк.
23. Над строкой: диссертация.
24. Над строкой: порядок и итоги изучения.
25. Далее шесть строк оставлены чистыми.
26. Сноска Ключевского: Галах[ов, с.] 345. Реглам[ент] Акад[емии] н[аук], 1747.
27. Над строкой: 82.
28. Над строкой: 88.
29. Над строкой: 94.
30. Над строкой: Рюр[ик] — Вар[яго]-Русы, след[овательно].
31. Далее зачеркнуто: направление.
32. Над строкой: Не из ист[орического] изуч[ения].
33. Над строкой: Обозначав[шие] воззрения.
34. Над строкой: Эти точки.
35. Над строкой: с люборус[ов].
36. Над строкой: напрасно.
37. Над строкой: на его ист[орических] основах.
38. Над строкой: со стародум[ов].
39. Над строкой: национ[ального].
40. Над строкой: Я знал некоторых.
41. Над строкой: служ[ила] им священ[ным].
42. Над строкой: Бест[ужев-Рюмин, с.] 60.
43. Над строкой: Патриотическая.
44. Текст вписан карандашом.
45. Над строкой карандашом: ее ход.
46. Над строкой карандашом: [с.] 5—16.
47. Исправлено карандашом из: и законов.
48. Примечание приписано карандашом.
49. Цифра написана карандашом.
50. Фраза вписана карандашом на нижнем поле.
51. Над строкой карандашом: репетиров[ать] чужую.
52. Над строкой карандашом: человеч[еского].
53. Далее зачеркнуто: исторического.
54. Над строкой карандашом: научного прагмат[изма].
55. Далее зачеркнуто: вообще.
56. Слово вписано над строкой карандашом.
57. Слово вписано над строкой карандашом.
58. Над строкой: цвета.
59. Над строкой: у препод[авате]ля. Каждый человек — культура, индивид.
60. Над строкой: даже, пожалуй, если удобства — они.
61. Над строкой: и уеди[ненных] размышл[ений].
62. Над строкой: столов[ая].
63. Над строкой: мастерская.
64. Исправлено из: современность.
65. На полях карандашом: самой.
66. Над зачеркнутым: нуждается.
67. Над зачеркнутым: средства.
68. Над зачеркнутым: самых.
69. На полях карандашом: выяснившихся.