Викитека

История эллинизма (Дройзен; Шелгунов)/Том II/Книга I/Глава II

← Глава IИстория эллинизма — Том II. Книга I. Глава II
автор Иоганн Густав Дройзен (1808—1884), пер. М. Шелгунов		Глава III →
Оригинал: фр. Histoire de l'hellénisme. — Перевод созд.: 1836—1843, опубл: 1893. Источник: РГБ

Глава II.

Азиаты при смерти Александра. — Восстание греков в верхней Азии. — Афины при смерти Александра. — Приготовления афинян к войне. — Присоединение к ним греков. — Вооружение Македонии. — Битва при Гераклее. — Антипатр осажден в Ламии. — Смерть Леосфена. — Назначение полководцем Антифила. — Возвращение Демосфена. — Приближение Леонната. — Смерть Леонната. — Морская война. — Битва при Кранноне. — Переговоры. — Сдача афинян на капитуляцию. — Смерть Демосфена. — Положение Антипатра. — Война с этолянами

Во время этих происходивших в Вавилоне событий весть о смерти царя проникла уже в самые отдаленные области государства и произвела весьма различное впечатление; теперь, когда сила, соединившая в одно целое мир близких и далеких народов, исчезла, все должно было перемениться, и народы начали надеяться на новое будущее или бояться за него.

Азиатские, находившиеся некогда под властью Персии народы вполне справедливо скорбели о смерти царя. Многие столетия томились они под игом деспотического произвола, они были порабощены, но не наслаждались миром рабства; для них Александр был если не освободителем, то милостивым и полным отеческих чувств владыкой; он защищал их от произвола должностных лиц и от грабежей разбойничьих орд, чтил их старинные обычаи и религию и при помощи быстрых удачных средств начал содействовать также и развитию их материального благосостояния. Теперь, лишенные этой защиты своего повелителя, они видели возвращение прежнего времени господства сатрапов, а единственное отличие от прежнего времени заключалось в том, что теперь они стояли в зависимых отношениях от македонских повелителей, и только увеличивало их тревогу за свое будущее. Казалось, что зародыши новой весны народов, которые Александр пробудил в Азии, будут теперь задушены и что конечным результатом победы Александра, вместо привычного рабства азиатских властелинов, должно сделаться еще более суровое иго рабства. Такие тревоги и такое безнадежное положение не могли не волновать массы; еще мрачнее должна была представляться их будущность вельможам Азии, которые начали привыкать к новому порядку вещей, созданному в их государстве Александром, и в своей службе примиряться с духом Запада. Они знали, что македоняне вовсе не отреклись от своей гордости, а греки от своего высокомерия, хотя они и принуждены были молчать; ближайших событий по смерти великого царя было достаточно, чтобы показать им, что их роли, роли побежденных, рядом с победителями, пришел конец. На судьбе своих дочерей, которых они выдали замуж за вельмож Запада, они очень скоро должны были увидеть совершившуюся в их положении печальную перемену. Рассказывают, что Сизигамбис, престарелая мать Дария, наложила на себя руки при вести о смерти Александра; в таком случае ей хоть не пришлось пережить злодейского убиения своих внучек.[1]

Замечательно, что ни один из всех народов Азии не воспользовался смертью царя для попытки сбросить с себя чужеземное господство, что может служить не только доказательством политического индифферентизма этих народов, но и той твердости организации, которую Александр сумел придать своему государству. Сатрапами везде, за немногими исключениями, были македоняне, имевшие в своем распоряжении европейские войска и военные колонии, и эта вооруженная сила, македонская дисциплина и их собственные выгоды предупредили всякое движение. Но в это время произошло событие, грозившее государству по меньшей мере потерею дальнего востока.

Еще в 325 году, когда исчезла надежда на возвращение Александра из Индии, часть поселенных в землях Оксианы греков[2] восстала и сделала попытку возвратиться на свою европейскую родину. Теперь, при вести, что Александр действительно умер, в колониях верхних сатрапий распространилось гораздо более опасное движение; в поселенных там колонистах с удвоенной силой проснулась тоска по родине; теперь их не страшило более имя могущественного царя, и мужество и желание росло вместе с надеждой на успех. Около 20 000 человек пехоты и 3 000 всадников, все ветераны главной армии, полные веры в свои силы и в свою испытанную храбрость и той нерушимой твердости, которая создается сознанием своей виновности, собрались в указанных уже нами выше очагах восстания; они выбрали себе предводителем одного из своей среды, энианца Филона,[3] и выступили в путь.

Весть об этом движении не могла не встревожить регента; подвергалось опасности не только обладание верхними землями, но и еще опаснее было то, что этот пример нарушения дисциплины в случае удачного исхода такого предприятия послужил бы приманкой для других таких же поселенцев, что эта беспорядочная толпа прошла бы по государству из конца в конец и что, наконец, в Грецию, где уже обнаруживались признаки всеобщего восстания, возвратились бы полчища испытанных в бою воинов. Регент немедленно отправил в верхние провинции 3 000 человек пехоты и 800 всадников из македонских войск; начальство над этой экспедицией он поручил телохранителю Пифону, сыну Кратеба, который был назначен сатрапом Мидии; ближайшим сатрапам он послал приказ выслать на помощь Пифону войска; прибыло 10 000 человек пехоты и 8 000 всадников; самому Пифону было приказано выступить против колонны мятежников, немедленно напасть на них и перебить их всех, а всю добычу разделить между своими войсками. Столь жестокий приказ был мерой предосторожности против этого полководца, честолюбие которого казалось тем более опасным, чем значительнее были его военные дарования.[4] Во всяком случае Пифон, весьма охотно принявший на себя начальство над этой экспедицией, не имел ни малейшего намерения исполнить приказы регента; он надеялся привлечь на свою сторону эти греческие полчища, думал овладеть во главе их верхними провинциями и затем, сравнявшись силами с регентом, основать для себя на востоке независимое царство. Полный таких надежд, шел он со своими македонянами и войсками сатрапов навстречу мятежникам; ему без труда удалось завязать сношение в лагере противников и склонить к измене одного из второстепенных военачальников по имени Липодор. Когда затем оба войска выступили в бой друг против друга, началось сражение и кровопролитная битва еще оставалась нерешенной, Липодор со своими 3 000 воинов отступил на одну возвышенность, куда затем в полном беспорядке бросились бежать остальные, считая все потерянным. Будучи господином поля битвы, Пифон через глашатая предложил беглецам сложить оружие и сказал, что он предлагает им сдаться на капитуляцию и что каждый может мирно возвратиться в свою колонию. Таким образом, был заключен торжественный договор; греки собрались и стали лагерем вблизи македонян, и Пифон радовался, что так удачно исполнил самую трудную часть своего смелого плана. Но македонянам было известно распоряжение регента; они не снесли того, что у них должна была быть отнята богатая добыча мятежников; несмотря на заключенный ими клятвенный договор, они напали на ничего не опасавшихся и безоружных греков, перебили их всех, завладели их лагерем и разграбили его.[5]

Мы не знаем отдельных подробностей того, как после этого события были устроены дела верхних провинций, которые потеряли таким образом значительную часть защищавших их боевых сил; как бы то ни было, спокойствие более не нарушалось, сатрапы сохранили за собою свою власть, а в основанных Александром городах, из которых удалились водворенные там ветераны, остались переселенные туда жители азиатского происхождения.

Между тем на западе, в греческих землях, вспыхнуло восстание, грозившее серьезной опасностью власти македонян в Европе.

Его очагом были Афины. Исход процесса Гарпала на нес там крайне тяжелое поражение антимакедонской партии, и с 323 года Демосфен был изгнан из Афин. В это время в Афины явился Гиппарх, сын Асклепиада, с вестью о смерти Александра; необыкновенное движение охватило весь народ. „Это невозможно“, — восклицал оратор Демад;, — „если бы это было так, то вся вселенная уже наполнилась бы трупным запахом“. Другие ораторы в свою очередь считали смерть Александра несомненной, теперь или никогда, говорили они, настала время освободиться от господства Македонии. Тщетно Фокион старался обуздать страстное возбуждение народа: если он мертв сегодня, говорил он, то он будет им и завтра, и послезавтра, и мы имеем время спокойно принять благоразумное решение. Еще более боялись войны имущие классы, так как она приносила им опасность и множество общественных тягот; но бедных, жаждущих реформ и крикунов было слишком много, прекрасные слова — свобода, былое господство и былая слава — были могущественнее, чем голос благоразумия и уважения к скрепленным ими клятвою договорам; могущество Македонии называли циклопом, который ослеплен; слова ораторов, указывавших на тысячи наемников, которых привел к Тенару из Азии Леосфен и которых он готов вести на поле битвы во имя афинян, встречались громкими криками радости.[6]

Но достоверных известий о смерти царя еще не было; чтобы не подвергать государство никакому риску и чтобы, не упуская в то же время ничего из виду, своей видимой бездеятельностью отвлечь от себя внимание Антипатра, было постановлено послать Леосфену для уплаты наемникам 50 талантов из сокровищ Гарпала и оружие из запасов государства, а о своем решении объявить открыто тогда, когда подтвердиться известие о смерти царя. Поэтому Леосфен нанял для Афин 8 000 человек превосходных и испытанных воинов и вступил в тайные переговоры с этолянами, которые за Эниады и за их отказ принять к себе изгнанников должны были желать разрыва Афин с Македонией; он сам отправился к ним и заручился их обещанием прислать к нем 7 000 этолян.

Между тем из Азии прибывали все новые и новые посольства, приносившие известия о происходивших в Вавилоне событиях, о возбужденном настроении греческих городов Малой Азии и об изгнании македонских гарнизонов в Родосе[7].

Теперь Леосфен лично прибыл в Афины; Гиперид поддерживал его предложения; они заключались в немедленном восстании против Македонии.[8] Из Македонии тоже прибыли послы, советовавшие не нарушать союзного договора и напоминавшие о прекрасных качествах Антипатра. „Мы знаем, что он прекрасный повелитель, — сказал Гиперид, — но мы не нуждаемся ни в каком прекрасном повелителе“. Фокион, бывший столь часто стратегом Афин, предостерегал их от слишком поспешных решений, указывая на всю величину опасности и напоминая про печальную участь Фив; он убеждал их не позволять вводить себя в заблуждение таким людям, которые желают стоять во главе войска. Леосфен с насмешкой спросил его, какую пользу принес он государству в те многие годы, когда он был полководцем? И Фокион отвечал на это: „Разве этого мало, что граждане находят себе могилу на родине и покой в могиле?“ Но Леосфен заявил, что считает высшею славою погребение в Керамике и надгробную речь, два отличия в честь павших в бою; это есть достойная мужа награда, теперь настала пора войны, теперь поддержка всех эллинов несомненна и можно ожидать верного успеха. И Фокион отвечал на это: „Твои речи, юноша, подобны кипарисам, они высоко и гордо поднимаются кверху, но не приносят плодов; моя лучшая слава заключается в том, что за все то время, когда я был стратегом, не пришлось держать ни одной надгробной речи“; и на вопрос Гиперида, когда он даст совет начать войну, если не теперь, он отвечал: „Когда я увижу, что юноши не покидают более своего поста, что богатые отдают для войны свои деньги и что ораторы не обкрадывают более общественной казны“. Старания Фокиона были безуспешны; было решено объявить войну, и Леосфен поспешил к своим наемникам.

Даже афинские патриоты, если бы они хладнокровно взвешивали все обстоятельства, должны были бы желать, чтобы афинская политика приняла другое направление. Афины были достаточно могущественны для того, чтобы выждать, пока дикое брожение, вызванное смертью Александра, не разовьется дальше, и выступить открыто только тогда, когда будет обещан верный успех. Было очевидно, что первое соглашение между македонскими повелителями в Вавилоне еще далеко не было последним словом, что, несомненно, предстояли еще дальнейшие раздоры между регентом и сатрапами, между государством и его отдельными частями и что тогда, когда между ними вспыхнет борьба, могущество и влияние Афин может приобрести более высокое значение между государствами Эллады. Быть может, и теперь Антипатр сделал бы значительные уступки, если бы мог купить этим нейтралитет Афин; и если бы в награду за то Афины потребовали, чтобы государства Эллады примкнули к афинскому нейтралитету, если бы Афины пожелали превратить Коринфский союз в федерацию греческих государств под главенством Афин, то Антипатр, несомненно, изъявил бы полную готовность не пускать в дело своих боевых сил, которые, как он мог предвидеть, очень скоро должны были ему понадобиться для отпора честолюбивым притязаниям регента, между тем как здесь он мог натолкнуться на непредвиденные осложнения и в лучшем случае достигнуть бесплодного успеха; нейтралитет Афин и государств Греции и Пелопоннеса обеспечивал за ним обладание Фессалией и спокойствие Эпира, позволял ему сдерживать варваров севера и Фракии и оказать назначенному сатрапом этих земель Лисимаху еще до прибытия последнего в свою сатрапию услуги, которые заранее привязывали его к нему. Если роль, предназначенная Пердиккой повелителю Македонии, ставила ему задачи, которые должны были связать и обессилить его, то Антипатр, вступая в соглашение с Афинами и государствами Коринфского союза, извлкал свою голову из петли и мог уже теперь выступить против регента защитником той политики, которая становилась тем труднее, чем долее он откладывал ее осуществление. Принятые в Афинах постановления лишали его этой возможности; возбужденное состояние настоящего момент и страстность вождей вели этот город и Грецию к рискованным предприятиям, которые, даже в случае успеха, не могли создать никакого нового положения вещей, никакой новой мысли и никакой новой греческой жизни. Политика, на которую решались теперь Афины, была снова политикой чувства, последних впечатлений и недавних огорчений.

Прежде всего начались преследования друзей Македонии, и демос ревностно выносил им обвинительные приговоры. Против Демада было внесено три или семь обвинений в параномии, и после третьего обсуждения он потерял право произносить речи к народу;[9] за то, что он внес предложение чтить Александра как бога, он был наказан пенею в 100 талантов. Каллимедонт, которого называли раком, и молодой Пифей тоже были изгнаны. Даже Аристотелю,. преподававшему в Ликее в Афинах, пришлось поплатиться за то, что он был другом великого царя; он был обвинен гиерофантом Эвримедонтом в безбожии и, конечно, осужден; он бежал в Халкиду на острове Эвбея, где вскоре и умер.

Леосфен уже находился в разгаре своей деятельности. Завязанные им с этолянами отношения дали ему возможность быстро проникнуть на север и занять Фермопилы, не встретив необходимости пролагать себе путь через Беотию и мимо Кадмеи открытой силой. Он отплыл со своими наемниками в Этолию и двинулся к Фермопилам с 7000 человек, которые здесь к нему присоединились. Тем временем в Афинах появилось прямое объявление войны: „Народ афинский желает выступить на защиту общей свободы эллинов и освободить обремененные гарнизонами города; для этой цели должен быть вооружен флот из 40 тетрер и 200 триер, все афиняне, не старше сорока лет, должны стать в ряды войск, войска трех фил должны остаться дома для прикрытия родины, а войска остальных семи фил должны быть готовы к выступлению на войну; затем в государства Греции должны отправиться послы с вестью, что народ афинский, который подобно тому, как прежде сбросил с себя в морской войне иго варваров, считая, что Греция составляет общее и единое отечество всех эллинов, считает своим долгом и теперь биться на суше и на море за общее благо Греции, жертвуя на эту борьбу свои деньги и кровь“.[10]

Этот воинственный манифест должен был произвести необыкновенное впечатление на греков. Благоразумные люди полагали, что Афины предпринимали славное, но бесполезное дело, что они выступают на войну преждевременно, желая дерзнуть на борьбу с необоримыми полчищами Македонии, и что с ними повторится участь Фив.[11] Но именно этот смелый акт афинской политики был удобен для того, чтобы вызвать даже среди людей нерешительных открытые проявления старой любви к свободе и ненависть к чужеземцам; в настоящую минуту в Македонии было сосредоточено мало боевых сил и дела государства находились в таком положении, что даже всякий толчок извне мог повлечь за собою внезапную перемену. Если когда-нибудь Афины питали надежду одержать победу, то это было теперь; если бы им удалось нанести решительный удар ранее, чем Кратер с ветеранами успеет переправиться через Геллеспонт, то все казалось выигранным.

Между тем Леосфен двинулся из Этолии занимать Фермопилы, афинские послы бросились во все стороны призывать к союзу против Македонии; встреченный ими прием обусловливался степенью ненависти к македонянам и еще более вспыхнувшими теперь снова усобицами. Локры и фокейцы[12] восстали и примкнули к войскам Леосфена, но тем тверже держались Македонии беотяне; двенадцать лет тому назад они постановили разрушить Фивы, что и было исполнено; область города они разделили между собой; они могли предвидеть, что в случае победы союзников Фивы будут снова восстановлены и отомстят за все перенесенные ими унижения;[13] их единственной опорой была Македония.

Уже Леосфен со своими войсками достиг Фермопил; афинское войско, состоявшее из 5 000 тяжеловооруженных граждан, 500 всадников и 2 000 наемников, выступило по дороге через Беотию, чтобы соединиться с Леосфеном. Желая воспрепятствовать этому, беотяне, соединившись с македонянами Кадмеи и городов Эвбеи,[14] стали лагерем перед входом в проход Киферона на месте Платей; путь афинянам был прегражден. С частью своих войск Леосфен бросился от Фермопил через Беотию к теснинам Платей. Связалась битва, первая в этой войне; Беотяне были разбиты, Леосфен воздвиг победные трофеи, соединился с афинянами и поспешно возвратился к Фермопилам, чтобы со своим войском, численность которого достигала теперь 30 000 человек,[15] или ожидать македонян здесь, или же, если весть о победе зажжет пламя восстаний также и в Фессалии, идти к ним навстречу к проходам Темпейской долины.

Каким образом Антипатр мог позволить делу зайти так далеко? Почему он уже давно не поспешил на юг со своими боевыми силами?

Положение его было в высшей степени затруднительно. Приказ Александра, призывавший его в Азию, должен был пошатнуть его положение на родине; его раздоры с царицей Олимпиадой не прекращались; понятно, что по получении этого приказа, по-видимому, показывавшего, что игра наместника проиграна, число приверженцев царицы должно было возрасти; положения его не улучшило и то обстоятельство, что затем принятые по смерти царя в Вавилоне высшими военными властями постановления, сопровождавшиеся актами крайнего насилия, снова отдавали в его руки управление Македонией. Конечно, он имел в своем распоряжении флот, состоявший из 110 кораблей, который прибыл с большими транспортами золота, и это золото давало ему достаточно средств для вооружений, но в Македонии после целого ряда наборов, произведенных для азиатской армии, чувствовался недостаток в людях, способных носить оружие; Антипатр имел в своем распоряжении не более 15 000 вооруженных воинов, между тем как в Греции, где со времени получения известия о смерти царя возбуждение росло с каждым днем, восстание против Македонии сразу имело к своим услугам многие тысячи наемников[16]. Во всяком случае было безусловно необходимо как можно скорее явиться с войском в Фессалии и Фермопилах, чтобы, опираясь на гарнизоны Кадмеи и Эвбеи, подавить движение прежде, чем оно успеет принять серьезные размеры. Но опасное брожение уже началось во Фракии, царь одрисов Севф призвал свой народ к оружию[17], а Лисимах не мог так скоро прибыть на свой пост, чтобы встретить опасность, которой восстание во Фракии угрожало также на македонской границе; можно было предвидеть, что его примеру последуют также племена варваров севера и иллирийцы; восстали также некоторые племена молосцев, следуя за начавшимся в Греции движением.[18] Ближайшую помощь могли бы прислать Малая и Великая Фригия, но согласно с принятыми в Вавилоне постановлениями их боевые силы должны были поддерживать экспедицию Эвмена против Каппадокии. Кратер, который должен был прибыть в Македонию, еще стоял со своими ветеранами в Киликии; на всякий случай Антипатр послал к нему с просьбою по возможности ускорить свое движение; он послал просить помощи у Леонната, которому была назначена Фригия на Геллеспонте, и предложил ему руку своей дочери.[19] Его послы поспешили в Афины и в города Пелопоннеса; очень скоро, особенно в Афинах, им суждено было убедиться в том, что разрыв близок и несомненен.

Антипатр быстро собрал все свои войска; чтобы защитить Македонию от вторжения со стороны Эпира, Иллирии и Фракийских земель, он оставил стратега Сиппаса с частью своих войск, отдал ему приказ усилить их возможно большим количеством новобранцев, а сам со своей небольшой армией (она состояла из 13 000 человек пехоты и 600 всадников) двинулся к югу, приказав флоту следовать за нею вдоль берега. Быстрота, с которой он принял эти меры, позволила ему явиться в Фессалию прежде, чем начавшееся там повсюду брожение успело разрешиться открытым восстанием.[20] Ее четыре области доставили ему законный контингент всадников. Таким образом, он превосходил противника хотя бы конницей.

Предания не дают нам возможности проследить связь последовавших сразу за этим военных действий. Если войско греков стояло в Фермопилах и ограничивалось их защитой, то Антипатр со своей не достигавшей и половины его численности пехотой не был в состоянии форсировать этого прохода; отчасти с целью выждать приближения подкрепления, на которое он мог рассчитывать, отчасти питая основательную надежду, что союзники, без сомнения, не долго будут находиться вместе и в дружбе,[21] он ограничился тем, что, переправившись через Сперхей, занял находившуюся на расстоянии одной мили от Фермопил Гераклею — пункт, где расходятся ведущие к Дориду и к Фермопилам дороги.

Эта нерешительность, явная малочисленность боевых сил Антипатра и, наконец, желание усилить победой благоприятное настроение Греции и приобрести союзу большое число государств были, вероятно, причинами того, что Леосфен выступил за линию проходов и рядом мелких нападений старался вызвать неприятеля на сражение[22]. Наконец ему удалось принудить его к битве; его численный перевес не оставлял никакого сомнения в ее исходе, тем более, что фессалийские всадники — перед сражением или во время его, мы не можем более определить — перешли на сторону неприятеля; Антипатр должен был поневоле отступить в свой лагерь и, так как фессалийские всадники преградили переправу через Сперхей, продержал свое войско в полном вооружении до тех пор, пока те всадники не направились в Ламию, чтобы с удобством расположиться на квартирах в домах этого города; видя реку свободной, он тотчас же переправился через нее, поспешил к Ламии, напал на этот город и укрепился в нем.[23]

Это сражение, которое, по-видимому, произошло в середине лета, греки с полным правом считали большим успехом; повсюду вспыхнул патриотический энтузиазм, и только те города, которым угрожала ненависть или дерзость патриотов, остались верны делу Македонии. Вся Фессалия примкнула к движению; только фриотийские Фивы, Пелинней, усиленный царем Филиппом за счет соседних городов, и Гераклея у Эты, которой приходилось страшиться новых проявлений ненависти со стороны этейцев и малийцев, остались верными.[24] Энианы, долоны и акарнанцы Алисии оставили дело Македонии, к которому других акарнанцев привязывала их ненависть к этолянам, отнявшим у них Эниады. Эвбею сдерживал сильный македонский гарнизон, но, несмотря на это, каристии перешли на сторону эллинов. Сильный гарнизон в Кадмее лишал фиванцев всякой возможности возвратиться на родину и восстановить свой разрушенный город, а из беотийских городов ни один не встал на защиту дела свободы, которое для них означало возобновление господства Фив и их мщение.[25] Среди жителей Пелопоннеса, которые до сих пор благоразумно держались в стороне, после битвы при Сперхее тоже началось более сильное брожение. Там ездили из города в город афинские послы, Полиевк Сфиттиец и Гиперид, к ним примкнул Демосфен, который, находясь в изгнании из Афин со времени процессов Гарпала, по большей части жил в Трезене или в Эгине. Аргос, Сикион, Флиунт, Эпидавр, так называемая Акта Арголиды, Элида и Мессения примкнули к союзу, как ни старались противодействовать этому македонские послы; сопровождаемые Пифеем и Каллимедонтом, двумя недавно изгнанными из Афин ораторами, они выступили в союзном собрании аркадян против афинских послов и после резкого обмена речей между ними аркадяне решились стать на сторону дела союзников[26].

Но в поход они не выступили, может быть, под тем предлогом, что Коринф преграждает им путь. Там был расположен македонский гарнизон[27]; Мегара тоже стояла на стороне македонян; Ахея со времени понесенных ею при Херонее тяжелых потерь держалась спокойно; что же касается Спарты, то, со времени поражения 330 года, в Македонии находилось в качестве заложников пятьдесят знатных ее граждан.

Коринфский союз, служивший основой влияния Македонии на Грецию, совершенно распался. Вместо него теперь появился другой греческий союз с синедрионом, который руководил им,[28] с войском, которое везде одерживало победу, и с афинским флотом, который был готов к выступлению в море в составе 40 тетрер и 200 триер и значительно превосходил македонский флот численностью и величиной кораблей.

Самым тяжелым ударом для Антипатра было отпадение Фессалии; единственное преимущество, которое он имел ранее, исчезло с тех пор, как 2 000 фессалийских всадников стояли на стороне неприятеля.

Как кажется, этому переходу особенно содействовал гиппарх Менон, дочь которого Фтия была замужем за царем Эпира Эакидом. Эта измена не только лишала Антипатра всякой возможности держаться против союзников, но и преграждала ему сообщение с Македонией, по крайней игре сухим путем; путь морем был также прегражден для него, если бы афинский флот появился в своем полном составе; войско неприятеля, благодаря присоединению к нему такого множества новых союзников, постоянно могло усиливаться новыми подкреплениями; отпадение Кариста подвергало уже опасности и Эвбею, а Беотия была почти со всех сторон окружена ожесточенными врагами.

В этом трудном положении Антипатру не оставалось никакого другого исхода, как во что бы то ни стало стараться до прибытия помощи из Азии удержаться в занятой им Ламии. Положение этого города, его высокий акрополь и стены благоприятствовали этому намерению; его гавань Фалара, лежавшая в миле от города, позволила поддерживать связь с флотом. Антипатр возобновил и усилил укрепления города, собрал в нем множество оружия, машин, и всевозможных военных снарядов и запасся возможно большим количеством провианта; речка Ахелой, протекавшая через город, в изобилии доставляла воду для питья.[29]

Леосфен, со своей стороны, со всеми союзными войсками двинулся следом за неприятелем к Ламии, приказал воздвигнуть вал и рвы для прикрытия своей позиции и повел свои выстроенные в боевой порядок войска против города; при характере, который носило его войско, для него было очень важно по возможности избежать продолжительной осады. Так как неприятель держался за стенами и ничто не могло заставить его даже сделать вылазку, то Леосфен приступил к попытке взять самый город. Штурм повторялся ежедневно с величайшей энергией, но был отбиваем с такой же храбростью и упорством; союзники понесли значительные потери. Леосфен понял, что ему не взять города штурмом; он начал блокаду; всякий доступ к городу был прегражден, сообщение с Фаларой и морем было совершенно отрезано; кругом города начала воздвигаться стена со рвом; никто не мог ни проникнуть к осажденным, ни выйти от них; можно было надеяться, что ввиду многочисленности находившихся в городе людей запасы провианта скоро истощаться и недостаток в предметах первой необходимости принудит его сдаться,[30]

Наступило время осеннего равноденствия, когда Этолийский союз обыкновенно собирался для выбора нового стратега;[31] этоляне попросили у Леосфена позволения возвратиться на родину «для устройства своих местных дел». Была ли эта причина истинной, или им не была по душе война, приносившая с собою в избытке труды и осадные работы, но они, составлявшие четвертую часть союзного войска, возвратились на родину. Леосфен остался еще достаточно сильным для того, чтобы продолжать осаду юрода. Уже там начала чувствоваться сильная нужда; Антипатр увидел себя вынужденным завязать переговоры; он предложил мир; Леосфен потребовал безусловной сдачи.[32] Антипатру не оставалось никакой надежды, с каждым днем неприятельские окопы охватывали его теснее и крепче; вылазки против осаждающих не приносили никакой пользы, кроме той, что совершенная бездеятельность не лишала солдат последней надежды и последних сил. При одном из таких сражений, когда Леосфен находился в только что выкопанном рву, ему попал в голову камень; он упал и в бесчувственном состоянии был отнесен в лагерь; на третий день после этого его не стало.[33]

Смерть Леосфена была тяжелым ударом для дела союзников; прекрасный солдат и даровитый полководец, он пользовался полным доверием союзников,[34] b его имя привлекало из близких мест и издалека полчища наемников; достигнутые им до сих пор успешные результаты соответствовали самым лучшим ожиданиям наемников, и под его предводительством, во время которого они не испытали ни одной неудачи, «эллинская война», как ее называли в Афинах,[35] по-видимому, обещала самый верный и блестящий успех. Его смерть поражала в самое сердце могущество союзников; и чем больше результатов все обещали себе от его предводительства, с тем большею радостью все при получении известий о победах, которые он одно за другим мог посылать в лагеря, повторяли одно за другим жертвоприношения, празднества и торжественные шествия и предавались полному ликованию успеха, — тем сильнее должен был быть упадок духа, который вызвала в Афинах весть о его смерти. Преувеличенные восхваления и жалобы только увеличивали скорбь по великому покойнику и его славе; а невеста этого полководца, дочь пользовавшегося высоким уважением ареопагита, сама предала себя смерти со словами: «Еще нетронутая, она уже вдова, никто другой не достоин ввести в дом невесту Леосфена»[36]. После торжественного погребения убитого[37] афинский народ постановил устроить погребальное торжество в Керамике, и Гипериду, который занимал тогда руководящее место между государственными людьми Афин, было поручено произнести надгробную речь в честь Леосфена и павших в Ламийской войне.[38]

Теперь являлась необходимость назначить вместо Леосфена полководца для верховного руководства войной.[39] Многие опасались, что народ может решить этот выбор в пользу Фокиона, который во всяком случае был в хороших отношениях с македонскими властями и с самого начала был против войны; кроме того, его осмотрительность и его нелюбовь ко всякому решительному шагу замедлили бы ход военных действий и, может быть, привели бы даже к мирному соглашению, между тем как все все-таки льстили себя надеждой, что скоро увидят униженным могущество Македонии. Поэтому военная партия в Афинах выискала одного афинянина, не пользовавшегося до сих пор никаким особым влиянием, который приложил все старания, чтобы убедить народ не избирать Фокиона в полководцы; он чтит в нем, сказал он, своего старинного друга и вместе с ним ходил в школу; они не должны подвергать опасностям войны величайшего героя, которого они имеют, но должны сохранить его на случай крайности. Затем он предложил выбрать Антифила; Фокион поддержал это предложение: хотя он не знает, сказал он, этого прекрасного оратора, своего старинного друга, но отныне будет ему весьма благодарен за его желание услужить ему. И народ выбрал в полководцы Антифила, который, хотя и не был в состоянии вполне заменить Леосфена в глазах афинян, но выказал себя благоразумным и храбрым военачальником.[40]

Не может не показаться странным, что Демосфен, стоявший столько лет во главе антимакедонской партии, все еще не возвратился на родину, хотя война с Македонией продолжалась уже несколько месяцев. Возможно, что Гиперид, бывший в числе его обвинителей в процессе Гарпала, желал держать вдали от Афин великого оратора, которому он в случае его возвращения на родину принужден был уступить первое место на ораторской трибуне. Возможно также, что судя по поведению Демосфена во время спартанской войны 330 года и при прибытии Гарпала, когда он вторично советовал не вступать в борьбу с Македонией, Леосфен был того мнения, что он и теперь, несмотря на благоприятное положение вещей, будет агитировать против войны.[41] Между тем его поведение на Пелопоннесе, когда он примкнул к афинским послам и старался приобрести приверженцев для союза против Македонии, показывало, что можно твердо рассчитывать на его содействие; и теперь, когда утрата великого полководца действовала угнетающим образом на настроение умов в Афинах и вне их, могло казаться желательным не лишать себя долее опоры пользовавшегося таким высоким уважением и такой известностью среди греков имени.[42]

Поэтому по предложению пэанийца Демона, его племянника, народ постановил призвать его обратно; была послана триера, которая должна была привезти его из Эгины, где он в это время находился. Когда он сходил на берег, вышедшие ему навстречу должностные лица города, жрецы и несметное множество народа встретили его громкими криками ликования; он воздел свои руки к небу, чтобы благодарить богов. «Его возвращение, — сказал он, — еще прекраснее возвращения на родину Алкивиада, так как его возвращает не сила, но любовь народа».[43] Денежный штраф, к которому он был принужден и которого нельзя было сложить с него, был уничтожен таким образом, что народ поручил ему украшение алтаря в праздник Зевса Спасителя и затем вместо обыкновенной суммы денег выдал ему сумму, равную тому штрафу, к которому он был принужден.

Во время этих событий в Афинах положение вещей на театре войны немало изменилось в пользу македонян. Тотчас же после смерти Леосфена Антипатр разрушил часть неприятельских заграждений и приобрел себе таким образом возможность в изобилии запастись провиантом, чтобы продержаться до прибытия подкреплений; Лисимах се своими войсками уже находился во Фракии, так что с этой стороны за Македонию можно было более не опасаться. Но главное было то, что к нему шел Леоннат. Посланный к нему Антипатром Гекатей, тиран Кардии, встретил его на пути к Эвмену, которому он должен был оказать поддержку при завоевании Каппадокии, рассказал ему, в каком стесненном положении находятся македоняне в Ламии, как необходима быстрая помощь, и убедил его в том, что сперва необходимо отразить наиболее угрожавшую опасность; то обстоятельство, что здесь предстояло повредить старому противнику, заставило тирана Кардии удвоить свое рвение. В то же время Леоннат получил письмо от Клеопатры, сестры Александра и вдовы царя Эпира, в котором она приглашала его приехать в Пеллу и выражала желание вступить с ним в брак. Лучшего случая не могло представиться этому честолюбивому полководцу; его войско было готово к войне, его победа над греками была почти вне сомнения, тогда он явится спасителем Македонии, Антипатр будет отодвинут на второй план, главное влияние в царстве Александра перейдет к нему и рука царицы довершит то, к чему он стремился. Он отказался от похода в Каппадокию, поспешил в Европу и во главе 20 000 человек пехоты и 2 500 всадников двинулся через свою родину, где к его войскам со всех сторон примыкали молодые македонские воины, в Фессалию, чтобы освободить Ламию от осады.[44]

Был приблизительно второй месяц 322 года, войско союзников уже не было в полном составе, этоляне не возвратились назад, контингенты многих греческих союзных государств возвратились на зиму на родину,[45] а Ариптей со своими молосцами изменил, как кажется, около этого времени делу союзников[46]. Разделить армию таким образом, чтобы одна часть ее держала в осаде Л амию, а другая, выступила бы навстречу фригийскому сатрапу, при том количестве войск, которое еще находилось в наличности, было уже невозможно; вся задача заключалась в том, чтобы воспрепятствовать соединению обоих македонских войск, и единственным средством к тому была быстрая и решительная победа над Леоннатом. Поэтому осада была немедленно снята, лагерь сожжен, а обоз и все не способные к битве воины перевезены в Мелитею, укрепленный город в горах, лежавший на большой дороге из Ламии в Фессалию.[47] Греческое войско состоявшее из 22 000 человек пехоты и более чем из 3 500 всадников под предводительством Менона, гиппарха фессалийской конницы, двинулось под главным предводительством Антифила навстречу неприятелю[48]. Неприятельские войска сошлись на равнине, которая была окружена лесистыми высотами и с одной стороны спускалась к заросшему тростником болоту; для конницы — а в ней и заключалась сила союзников — поле сражения было благоприятно. Между конницей завязалось сражение, которое продолжалось долго и велось с большой энергией; наконец македонские эскадроны не могли более держаться против численного и качественного превосходства фессалийской конницы, они были опрокинуты и часть их, в том числе сам Леоннат, оттеснена в болота; он бился со свойственными ему энергией и мужеством; покрытый ранами он пал на землю и испустил дух; только с большим трудом удалось его воинам спасти тело своего полководца от победоносного неприятеля. Во время этого конного сражения пехота обеих сторон стояла спокойно и не принимала участия в сражении; когда победа решилась в пользу союзников, македонская линия, или опасаясь атаки уверенных в победе фессалийцев, или по приказу прекратить сражение,[49] отступила на покрытые лесом высоты; фессалийцы произвели несколько нападений, чтобы завладеть высотами; им это не удалось; утомленные многочасовой битвой лошади оказались, наконец, непригодными для дальнейших попыток. Союзники воздвигли на поле битвы победный трофей и отступили назад на свои позиции.

Несмотря на свою победу, союзники ничего не выиграли, так как они не были в состоянии уничтожить всего пришедшего на помощь осажденным войска; и этого упущения уже нельзя было поправить, так как уже на следующий день после битвы Антипатр выступил из Ламии, под стенами которой союзники не могли оставить никакого обсервационного корпуса, и соединился со свежими войсками, главные силы которых нисколько не пострадали. Для него исход вчерашнего дня был даже решительно благоприятен; Леоннат был бы для него опасным соперником, и рядом с победителем он сам, спасенный им, принужден был бы играть второстепенную роль; теперь по самой природе вещей к нему переходило начальство также и над теми войсками, которые привел Леоннат; хотя он еще и не превосходил противников численностью, так как ряды его конницы должны были значительно поредеть, он все-таки был уже в состоянии держаться против них в неприятельской стране. Избегая равнин и всякого сражения, он медленно по покрытым лесами высотам вышел на южной части Фессалии и занял наконец такую позицию, на которой, находясь вблизи Македонии, он был в состоянии получать подкрепления и необходимые запасы провианта[50]. Антифил же с войском союзников стал лагерем на равнине Фессалии; он не решался напасть на македонян в их укрепленных позициях; он был принужден ожидать их дальнейших движений.

Между тем война на море приняла такой оборот, какого нельзя было ожидать, судя по численности флота, которым обе стороны располагали в начале войны. Немногочисленность дошедших до нас преданий позволяет нам только отчасти определить различные фазисы этой войны.

До некоторой степени связный рассказ дает нам только один Диодор. Изложив войну на суше до сражения Леонната и до отступления Антипатра к македонской границе, он продолжает: так как македоняне господствовали над морем, то афиняне, кроме тех кораблей, которые у них были на море, вооружили другие, так что численность их флота возросла до 170 кораблей, между тем как македоняне имели 240 кораблей под предводительством наварха Клита, который, сражаясь против афинского наварха Эвстиона, победил в двух сражениях и уничтожил много кораблей противников при Эхинадских островах. Эти острова лежат у берега Этолии; так как казалось невероятным, чтобы там можно было вести морскую войну и дать два морских сражения, то некоторые предположили, что Диодор написал „Эхинадские острова“ или вместо гавани Эхина, лежавшей в нескольких часах пути к востоку от Фалары, или что он хотел говорить о Лихадских островах, лежавших недалеко отсюда у северо-западной оконечности Эвбеи.

В начале этой войны афиняне решили вооружить 40 тетрер и 200 триер, между тем как Клит мог выйти в море сначала только со 110 кораблями. Если даже значительное число из 240 афинских кораблей осталось для прикрытия гаваней и берегов Аттики, то предназначенный к выступлению флот все-таки превосходил бы неприятельский, если бы его вооружение было окончено с той скоростью, какая была необходима. То обстоятельство, что Антипатр, отступив из Ламии, когда Фессалия уже от него отпала, мог через Фалару получить с моря нужные запасы провианта и военные снаряды, показывает, что даже в августе и сентябре афинский флот еще не мог приступить к действиям.

Если македонский флот, состоявший сначала только из 110 кораблей, является потом в составе 240 кораблей, то он несомненно мог получить подкрепления только из Кипра, Финикии и Киликии, где еще Александр незадолго до своей смерти по получении известия о начинающихся в Греции волнениях приказал приготовить 1 000 военных кораблей.[51]

В Афинах тоже должны были предвидеть или знать, что Клит ожидает таких значительных подкреплений; этого основания было достаточно для того, чтобы принять постановление двинуть в море большее количество кораблей, которые должны были разбить Клита ранее, чем он получит подкрепление или преградить путь этим последним и остановить их по возможности раньше на востоке, так как, пожалуй, можно было надеяться, что в таком случае флот Родоса, где македонский гарнизон уже был изгнан из города, присоединиться к афинскому.

С того времени, как Ламия была плотно окружена и отрезана от гавани Фалары, македонскому флоту нечего было больше делать в водах узкого Малийского залива; здесь, как это хотят заставить рассказывать Диодора, он никак не мог иметь случая дать два морских сражения, если они оба представляли собой полнейшие победы и все-таки не имели никакого влияния на обеспечение положения войска в Ламии. Наварх Клит прежде всего должен был поспешить соединиться с упомянутыми нами выше подкреплениями из Азии, чтобы высадиться на неприятельские берега и произвести диверсии, которые отвлекли бы сухопутные силы неприятеля, или чтобы по крайней мере с помощью энергичных демонстраций помешать возвратиться к находившемуся в Фессалии союзному войску двинувшимся на зиму домой союзникам, а именно этолянам.

Здесь, как кажется, мы можем извлечь дальнейшие сведения из одного анекдота, о котором Плутарх упоминает несколько раз. Клит, говорит он, разрушив у Аморга три или четыре греческих корабля, приказал называть себя Посейдоном и начал носить трезубец[52]. О том же самом морском сражении он рассказывает, что афиняне были уверены в блестящей победе и что затем однажды Стратокл с венком на голове прибежал в Керамик, объявил во всеуслышание о победе афинского флота и предложил принести благодарственную жертву и устроить угощение народу. Но как раз в то самое время, когда народ предавался ликованию, остатки разбитого флота прибыли в Пирей; а когда народ пожелал привлечь к ответственности обманщика, то Стратокл имел достаточно дерзости сказать: разве есть что-либо дурное в том, что он доставил им возможность три дня быть счастливыми.[53]

Быть может, мы имеем право видеть ближайший результат этого морского сражения в том инциденте, о котором рассказывает Плутарх в жизнеописании Фокиона после назначения Антифила стратегом на место Леосфена и перед его битвой с Леоннатом в Фессалии: у Рамна, многочисленные отряды македонян и наемников, высадившиеся с появившихся у Рамна македонских кораблей, говорит он, под предводительством Микиона опустошили огнем к мечом всю Паралию. Весьма живо изображает он ход дальнейших событий в Афинах: он рассказывает, как афиняне сбегаются в народное собрание, как каждый дает свой особый совет, что там надо занять высоты, а сюда послать всадников во фланг неприятеля, так что Фокион восклицает: „Клянусь Гераклом, как много у меня стратегов и как мало солдат“. Наконец он собирает отряд гоплитов и выступает во главе его навстречу неприятелю; когда он уже выстроил их в линию, то один забегает вперед перед другим, как бы желая один прогнать неприятеля, и видя, что дело начинает становиться серьезным, снова возвращается в строй, осыпаемый горькими упреками полководца в том, что он дважды покинул свой пост, тот, который указал ему стратег, и тот, который указал себе сам. Несмотря на это, старому мужественному стратегу удалось разбить македонян; многие из них, и в том числе Микион, нашли себе смерть.[54]

По получении известия о понесенном при Аморге поражении назначенная им для прикрытия берега Аттики часть флота должна была собраться перед Мунихией и Пиреем для встречи остатков разбитой армады и защиты гаваней; видя эти последние защищенными, Клит своей неудачной попытки высадиться у Рамна не повторял, но обратился туда, где мог принести наиболее существенную пользу — на театр войны в Фессалии; а всего существеннее было воспрепятствовать вторичному вступлению этолян в поход до тех пор, пока Леоннат не подвинется настолько вперед, что будет в состоянии освободить Ламию; если же Леоннат уже пал, а Антипатр освободился и занял позицию на другом берегу Пенея, то диверсия портив берега Этолии была еще более необходима.

Если вначале 'Эллинской войны» афиняне постановили выставить значительно большее число кораблей, то теперь, после понесенного ими поражения и при принятом событиями в Фессалии обороте, наступило время, когда необходимо было исполнить это. В так называемых морских надписях находятся остатки списков кораблей, их принадлежностей, денежных сумм и т. д., которые были переданы сменявшимися должностными лицами летом 322 и летом 321 года своим преемникам.[55] Из них мы видим,[56] что корабли были посланы в Афеты, лежавшие при входе в Пагайский залив — это было необходимо, чтобы обеспечить стоявшему в Фессалии сухопутному войску сообщение с морем, — что затем были посланы корабли под предводительством Митробия, что было, вероятно, предварительной экспедицией впредь до того, пока не будут готовы выступить к берегам Этолии дальнейшие корабли, о вооружении которых было сделано постановление; мы видим, что в числе этих вооруженных некоторое время спустя судов находилась одна пентера, первая, которую выставили Афины.[57]

Только из приведенного нами места Диодора можно усмотреть, что флот афинян был разбит во втором морском сражении; он говорит, что обе эти битвы произошли при Эхинадских островах, но в этом, несомненно, виновата только небрежность, с которой он делал свое извлечение, или какой-нибудь пробел в его тексте. Как относится время этого второго сражения у берегов Этолии к происходившим в Фессалии событиям — этого мы теперь определить не в состоянии.

В мае или июне 322 года из Азии прибыл простат государства Кратер, имея с собою 10 000 ветеранов из главной македонской армии, 1 000 персидских пращников и стрелков и 1 500 всадников. Он, не останавливаясь, прошел через Македонию, быстро подступил к границам Фессалии и соединился с Антипатром, которому передал главное начальство, как полномочному стратегу Македонии и Греции; соединенное войско, насчитывавшее в себе теперь более 40 000 человек пехоты, 3 000 стрелков и пращников и 5 000 человек конницы, немедленно двинулось в глубину Фессалии и заняло позицию у Пенея.

Армия союзников стояла на равнинах южного берега этой реки со стороны гор, но состояние, в котором она находилась, было далеко не блестящим; после отступления македонян весной многие из греческих союзников отправились на родину, отчасти утомленные этим безрезультатным походом, отчасти считая дело выигранным, отчасти же, вероятно, вследствие взаимного соперничества. Силы союзников не превышали 25 000 человек пехоты и 3 500 всадников; еще хуже было то, что они уступали неприятельской армии не только по числу войск, но и по военной опытности и дисциплине; в войске союзников находилось много молодых офицеров, которые, чтобы управиться со своими подчиненными, должны были быть тем более уступчивыми, чем менее они обладали храбростью и военной опытностью, которая давала бы вес их распоряжениям в глазах подчиненных. В той же степени, в какой ухудшалось положение союзников, росло и отсутствие порядка в массах и нерешительность в военном совете. Союзники должны были бы держаться исключительно оборонительного положения, тем более, что они стояли почти в неприступной позиции на склоне горы, ожидали от государств Греции свежих войск и имели обеспеченное сообщение с родиной и морем. Но неприятель стоял близко и с каждым днем теснил их все более и более; нетерпение в греческом войске росло в опасной степени;[58] полагаясь на фессалийскую конницу, на благоприятные условия местности и на крепкие позиции в горах, которые оставались им на случай отступления, они решились дать битву.

Милях в двух к югу от Пенея лежит окруженная высокими горами равнина Кранон, пересекаемая дорогами, ведущими из Ларисы в Ламию и Пагасы[59]. Войско союзников стало лагерем на южных высотах, между тем как Антипатр переправился через реку немного выше Ларисы и отсюда произвел несколько попыток принудить неприятеля к сражению. Наконец — то было 7 августа, день битвы при Херонее, — колонны греческой пехоты спустились в равнину и выстроились в боевую линию; эскадроны фессалийской конницы расположились на их правом крыле.[60] Вскоре выстроенное в линию македонское войско стояло против него, имея конницу на левом крыле, чтобы начать сражение с неприятельской конницей, составлявшей главную силу союзников. Несмотря на всю свою храбрость и свой численный перевес, македоняне не были в силах устоять против стремительной атаки фессалийских всадников и скоро были принуждены отступить. Между тем Антипатр повел македонские фаланги против линии неприятельских тяжеловооруженных воинов; они были пробиты, и начался кровопролитный рукопашный бой. Уступая численному перевесу и тяжелому напору фаланг, союзники поспешили прекратить сражение; в возможно лучшем порядке они отступили на высоты, откуда могли отражать всякое дальнейшее нападение македонских тяжеловооруженных, которые несколько раз пытались открытой силой завладеть высотами. Но конница союзников, уже одержавшая полную победу, видя отступление своей пехоты, поспешила возвратиться на высоты, чтобы самой не быть отрезанной. Таким образом, исход сражений остался нерешенным, хотя победа и склонялась на сторону македонцев, так как их потери не превышали 130 человек, между тем как потери союзников достигали приблизительно 500 человек убитыми, в числе которых было 200 афинян.[61]

На следующий день после сражения Антифил и Менон созвали предводителей войска на военный совет, который должен был решить, ожидать ли присылки войск с родины и дать решительное сражение тогда, когда прибудут значительные подкрепления, или начать теперь же переговоры о мире. Войско союзников было еще достаточно сильно для того, чтобы удержать за собою занимаемые ими крепкие позиции, и самый ход сражений при Краноне показал, что они могли бы успешно действовать против македонян, если бы численность их собственных военных сил до известной степени равнялась силам македонян; подкрепления могли прибыть скоро; имея хороших предводителей и обладая превосходной фессалийской конницей, можно было все время держать неприятеля в осадном положении. Но сражение лишило многих бодрости, его неудачный исход, казалось, имел свои причины; последние узы единства и повиновения пали; кто мог знать, пришлют ли при таких обстоятельствах города Греции новые подкрепления и не прибудут ли также и к македонянам на помощь свежие войска? Теперь еще казалось возможным выговорить себе почетный мир, теперь, по-видимому, Антипатр еще должен был удовольствоваться некоторыми уступками со стороны союза всех эллинов. Поэтому в македонский лагерь были отправлены послы, чтобы начать переговоры от имени союзников. Македонский стратег отвечал,[62] что он не может вступить в переговоры с союзом, которого не признает; государства, которые желают мира, могут сообщить ему свои предложения поодиночке. Это требование не могло не показаться союзникам позором для них; переговоры были прерваны.

Эта неудачная попытка завязать переговоры принесла еще больший ущерб делу Греции, чем битва при Краноне; в ней заключалось признание упадка духа и недостатка твердой решимости довести до конца начатое дело какою бы то ни было ценою. Предложение Антипатра вступить в переговоры с отдельными государствами союза звучало для отдельных его членов достаточно заманчиво, чтобы вызвать в них желание попытаться спасти себя за счет общего дела; могли ли они теперь еще полагаться друг на друга, не должны ли были одни бояться измены, а другие злоупотребления?

Контингенты союзного войска все еще стояли вместе в хорошо укрепленной позиции, но настроение войск делало невозможным всякие дальнейшие военные операции. Македонские отряды беспрепятственно подступали то к одному, то к другому городу Фессалии; не получая помощи со стороны союза, укрепленные пункты должны были сдаваться один за другим. Союзники, опасаясь, вероятно, что их могут обойти, уже отступили со своих позиций; в это время пал также Фарсал,[63] отчизна гиппарха Менона; фессалийская конница, составлявшая главную силу в войске союзников, рассеялась. Фессалия находилась во власти македонян. Отдельные государства союза уже вступили в переговоры с Антипатром и Кратером; как кажется, тем, которые явились первыми, были предложены такие условия,[64] которые могли послужить приманкой для других, которые еще колебались; Афины тоже просили мира. Антипатр потребовал выдачи ораторов, говоривших против Македонии, и пригрозил, что в противном случае придет сам и положит этому конец с оружием в руках; на этом переговоры оборвались[65]. Тем большую поспешность проявили остальные государства; по прошествии нескольких недель греческий союз совершенно распался.[66] Только афиняне и этоляне держались друг друга; они знали, что для них невозможно никакое соглашение с Македонией и что им не остается ничего другого, кроме или полной покорности, или борьбы на жизнь и смерть.

Афинские войска удалились на родину и начались совещания относительно продолжения войны; но когда македонское войско выступило из Фессалии, когда оно беспрепятственно прошло через Фермопилы и стало лагерем у Кадмеи, тогда мужеству граждан пришел конец; они обратились к Декаде и потребовали, чтобы он отправился послом к Антипатру. Но он не явился в народное собрание и отозвался, что вследствие своих параномии не имеет права говорить в народном собрании.[67] Лежавшая на нем атимия была немедленно снята, и тогда он предложил послать к Антипатру и Кратеру послов с неограниченными полномочиями. Положим, что ничего другого не оставалось; но чтобы не отдавать в его руки всего, участвовать в этом посольстве был избран старый Фокион, на чью честность можно было вполне положиться; посольство поспешило в македонский лагерь в Фивы.[68]

Первой просьбой Фокиона по открытию переговоров было, чтобы македонское войско не двигалось дальше вперед и чтобы Антипатр заключил мир на месте, где оно теперь стоит. Кратер сделал замечание относительно несправедливости этого требования; их войско, сказал он, стоит теперь лагерем в земле верных союзников, для которых война была уже достаточно обременительной; справедливость требует вступить в пределы побежденных. Антипатр, дружески взяв его за руку, сказал: «Сделаем это в угоду Фокиону». Но когда Фокион начал говорить об условиях, на которых Афины примут мир, то Антипатр отвечал, что, когда он был заперт в Ламии, то полководец афинян потребовал от него безусловной сдачи; точно так же теперь он требует полного согласия на все меры, которые он признает за благо принять.

С этим ответом послы возвратились в Афины; можно было бы еще защищаться за стенами, можно было бы, как в дни Фемистокла, переселиться на Саламин; но афинский флот был разбит два раза и на помощь не было никакой надежды. Демосфен, Гиперид, Аристоник Марафонский и Гимерей Фалерский[69] поспешили покинуть город, прежде чем народ пожертвует ими. В Фивы отправилось второе посольство, чтобы принять условия мира; в его состав вошли Фокион, Демад и престарелый Ксенократ Халкидонский, стоявший тогда во главе Академии; он был причислен к составу посольства, хотя и не был афинским гражданином, так как его имя принадлежало к числу знаменитейших имен того времени и так как афиняне обещали себе некоторый успех от его заступничества перед стратегом и простатом Македонии, которые ставили его весьма высоко.[70]

Когда послы были введены, Антипатр принял их весьма ласково и протянул им руку в знак приветствия, за исключением, как говорит одно предание, философа, который будто бы на это заметил, что Антипатр совершенно прав, стыдясь только одного его за жестокость, с которою он намерен обойтись с Афинами; и когда Ксенократ желал начать говорить, Антипатр с неудовольствием прервал его и предложил ему замолчать.[71]

Если это в действительности было так, то Антипатр должен был считать его, афинского метека, не имеющим права участвовать в переговорах. Другое предание говорит приблизительно противоположное: македонский стратег не только вполне вежливо принял философа, но даже отпустил по его ходатайству нескольких пленников.[72] Весьма возможно, что Фокион сказал, что, так как их государство вполне находится в руках победителя, то пусть он не забывает о древней славе афинян и о той снисходительности, с какой относились к ним Филипп и Александр. Антипатр руководствовался другими соображениями: он готов, сказал он, заключить мир и союз с афинянами, если ему будут выданы Демосфен, Гиперид и их товарищи. По другой, может быть, более соответствующей истинному ходу дела редакции, он потребовал, чтобы ему была предоставлена неограниченная власть над городом и дальнейшая забота о нем.[73] Он, вероятно, выразил свое намерение изменить конституцию города таким образом, чтобы сделать наконец возможным существование прочных отношений с ним, а также поместить для дальнейшей гарантии гарнизон в Мунихии и оставить его там до тех пор, пока это будет необходимо; он потребовал также уплаты военной контрибуции и пени; вопрос о владении Самосом, который все еще был занят афинскими клерухами, должен был решиться в Вавилоне. Фокион просил уничтожить параграф, касавшийся македонского гарнизона; на вопрос, поручится ли он за то, что афиняне не нарушат мира и останутся спокойными, Фокион не отвечал,[74] и таким образом пришлось согласиться на требования, которые предъявил Антипатр; он готов бы был, сказал он, уступить Фокиону во всем, но только не в том, что невыгодно для них обоих. Остальные послы заявили, что они согласны на предложенные им требования, и особенно на требования Демада, который первый подал мысль о македонском гарнизоне.[75] Таким образом, в начале сентября между Македонией и Афинами был заключен мир, — мир, который, как будто бы выразился Ксенократ, был «для рабов слишком мягок, а для свободных мужей слишком суров».[76]

Было 19 сентября 322 года,[77] и афиняне справляли праздник, приходившийся на Иакха, шестой день великих Элевсиний; священное шествие, имея впереди увенчанного венком дадуха, двигалось по священной дороге Элевсинской равнины, когда показались идущие по равнине македонские войска, назначенные в гарнизон Мунихия. Один из историков того времени связывает с этим целый ряд печальных размышлений: казалось, говорит он, что город с еще большей горечью и болью должен был почувствовать всю глубину своего несчастья, которое совпало как раз с этим праздничным шествием; все припомнили битву при Саламине, которая была дана как раз в этот день, и то, как тогда Элевсинские божества проявили свою близость и свою помощь блестящими явлениями и раздававшимися в воздухе громкими криками; теперь боги в тот же самый день обрекли славный город на глубочайшее унижение, теперь исполняется предостережение додонского оракула, советовавшего охранять высоты Артемиды — именно высоты Артемиды в Myнихии, — прежде чем их займут чужеземцы[78].

Между тем македонский гарнизон занял Мунихий; за этим последовали дальнейшие мероприятия. Прежде всего была изменена конституция Афин; отныне гражданами должны были считаться только те, которые имели более 2 000 драхм имущества; мера эта была по меньшей мере столь же благоразумна, как и сурова. До сих пор по оценке 378 года те, чье имущество превышало 2 500 драхм, должны были одни нести бремя общественных расходов, между тем как те, которые владели меньшим имуществом и составляли большинство в народном собрании, не только решали общественные дела, не принимая во внимание средства имущих классов и государства, но, кроме того, и продавали свое право голоса в народном собрании и суде или всегда были склонны к таким мероприятиям, которые соответствовали их выгодам или их страстям. Чтобы уничтожить эту демократическую аномалию и создать такую конституцию, с которой можно было бы вступить в прочные отношения, необходимо было ограничить гражданские права теми лицами, чье имущество давало некоторую гарантию; можно было предположить, что те, кто в случае войны будут обязаны нести подоходное обложение, литургию и т. д., будут стараться сохранить мир; было найдено необходимым понизить на одну пятую минимальный ценз[79] ввиду того, что благосостояние Аттики понизилось со времени оценки 378 года. И все-таки более половины граждан не могло удовлетворить и этому цензу; они потеряли свои активные гражданские права и были устранены от участия в суде и в народном собрании. В то же время они потеряли и часть средств к существованию, т. е. марки об их присутствии (???????) в судах, в народном собрании, праздничные деньги и т. д.; если бы их оставить на родине, недовольных и ожесточенных, как они были, то они составили бы для внутреннего спокойствия опасность, с которой не мог бы надолго справиться даже македонский гарнизон. Македоняне предложили им переселиться во Фракию, и многие тысячи, как говорят, последовали этому предложению и были перевезены туда на кораблях. Отныне основу государства составляли приблизительно 9 000 граждан; оно сохранило свои прежние законы, граждане сохранили свое имущество,[80] но древние верховные права пали; ему была оставлена только его общинная автономия.[81] Из своих внешних владений оно, несомненно, потеряло Имброс и Ороп, Лемнос остался в руках «афинян на Лемносе»,[82] что же касается Самоса, то регент Пердикка решил от имени царей, что это государство, которое афиняне сорок лет тому назад заняли своими клерухами, должно быть восстановлено.[83]

Одним из главных условий мира Антипатр поставил выдачу ораторов, которые бежали при приближении македонян. Афинский народ предложил им явиться, но так как они не явились, то, по предложению Демада, они были присуждены к смерти in contumaciam, приведение в исполнение этого приговора Антипатр принял на себя. Как раз теперь он двигался из Фив в Пелопоннес, везде изменяя демократические конституции по образцу афинской, везде встречаемый торжественными шествиями и наделяемый золотыми венками и почетными дарами, как истинный основательный порядка в греческих землях. Он послал отряд воинов, который должен был доставить к нему беглецов живыми или мертвыми; один бывший актер Архий из Фурий, принял на себя руководство казнью. Он поспешил на остров Эгину, там в храме Эака он нашел Гиперида, Гимерия, Аристоника и Эвкрата; он приказал оторвать их от алтаря и перевезти в Клеоны, где стоял Антипатр; там они были преданы пытке и казнены.[84] Перед возвращением Архия с Эгины Демосфен бежал в Калабрию в храм Посейдона, чтобы найти там убежище. Скоро, так рассказывает, вероятно, со слов Дурида Плутарх, явился Архия со своими воинами, приказал им занять выходы из храма, а сам вошел в его внутренность. Там Демосфен провел ночь, сидя около статуи бога; он видел во сне, что при сценическом состязании с Архией он имел за себя громкое одобрение публики, но все-таки не одержал победы благодаря скудости своей партии. При своем пробуждении он видит перед собою Архия; этот дружески приветствует его, приглашает его отправиться с ним к Антипатру, который его примет милостиво и вверит свою судьбу ему и македонскому стратегу. Демосфен не трогается с места: «Хотя ты и выступал на сцене, Архий, — сказал он, — но твое искусство никогда не могло обмануть меня и это не удастся тебе и теперь, когда ты мне приносишь хорошую весть». Тщетно старался Архий уговорить его; затем он стал требовать настоятельнее и грозил прибегнуть к насилию; а Демосфен отвечал ему: «Вот теперь ты вошел в свою роль; подожди минуту, пока я напишу еще несколько строк своим». С этими словами он сделал несколько шагов назад, вынул свои таблички, взял в рот стиль и начал его сосать, как он делал обыкновенно перед тем, как писать; затем он покрылся и опустил голову; а воины стали смеяться и говорить, что знаменитый муж боится и медлит. Тогда Архий подошел к нему, приглашая его встать и следовать за ним и уверяя его, что все еще уладится и что Антипатр милостив. Но Демосфен, который уже начал чувствовать действие яда, высосанного им из стиля, открыл голову и сказал: «Теперь ты можешь играть Креонта в трагедии, выбросить мое тело и оставить его лежать без погребения». Уже дрожа и умирая, он сделал несколько неверных шагов и пал бездыханный перед алтарем бога[85].

Рука победителя тяжело легла на побежденную Грецию. Кроме Демосфена и четырех ораторов, многие из приверженцев антимакедонской партии в Афинах и в других государствах Греции были частью казнены,[86] частью подвергнуты изгнанию из земель, лежавших между Тенаром и Керавнскими горами; большая часть их удалилась в земли этолян; считалось большою милостью, когда по ходатайству Фокиона афинским изгнанникам было разрешено удалиться на Пелопоннес;[87] Пелопоннес получил эпимелита в лице коринфянина Динарха.[88] Этолян — это единственный народ, который еще держался в своих городах, — Антипатр рассчитывал, благодаря их изолированности, победить в задуманном им на зиму походе.[89] Во всяком случае этот поход был желанным предлогом для новых вооружений. Чтобы заняться ими и в то же время принять некоторые меры, которых требовал ход событий по ту сторону Геллеспонта, он возвратился в Македонию.

До сих пор, по-видимому, он находился в хороших отношениях с регентом. Во многом интересы их обоих шли рука об руку; регента стесняли преувеличенные требования матери Александра, а для отпора требований отдельных сатрапов ему, по-видимому, необходимо было иметь точку опоры в македонско-греческом войске.[90] Поэтому Пердикка попросил у Антипатра руки его дочери Никеи; Антипатр изъявил на это свое полное согласие и послал Никею в Азию в сопровождении Архия[91] ее брата Иоллы. Не то чтобы один из них так сильно доверял другому; если издавна упрочившееся влияние стратега в Македонии, а теперь также и в Греции, было для регента предметом опасений, то в неизменном согласии, в котором простат царства и стратег довели до конца трудную греческую войну, он должен был видеть для задуманного им развития политической системы препятствие, которое очень скоро могло сделаться опасным. Антипатр со своей стороны не мог находиться в заблуждении относительно того, что Пердикка со всей энергией решился отстаивать авторитет своего звания регента и твердыми шагами продвигается вперед на пути к неограниченному господству над сатрапами и стратегами государства; еще в начале 322 года Птолемей Египетский известил его о своих опасениях относительно намерений регента отнять у него обладание Египтом; если ему это удастся, то скоро другие стратеги и сатрапы подвергнутся той же опасности. Таково же было мнение Антипатра; он заключил с присланными к нему Птолемеем доверенными лицами формальное соглашение,[92] чтобы быть готовым к случаю, который они считали неизбежным, когда им придется защищать свою собственную власть против авторитета государства.

В то же время Антипатр старался еще теснее сблизиться с Кратером, который, будучи солдатом с головы до ног и отличаясь неизменной преданностью царскому дому, быть может, при наступлении решительной минуты не рискнул бы выступить против уже назначенного представителя верховной власти. Если бы ему удалось привязать к своим интересам этого испытанного полководца, которого Александр удостаивал своего полного доверия, который пользовался глубочайшим уважением войска и народа и был известен тем, что, как никто другой из современников Александра, действовал без эгоистических целей и вполне в интересах дела, которому раз отдался, то он приобрел бы себе в нем весьма существенную поддержку для задуманного им дела. Он осыпал его почестями и дарами; он не пропускал ни одного удобного случая засвидетельствовать, что ему одному он обязан своим спасением и своей победой над войсками греков; он выдал за него свою родную дочь, благородную Филу, умных советов которой он привык слушаться даже в самых важных случаях и которая представляла собой одну из самых благородных женских фигур того времени.[93]

На свадебное торжество явилось множество посольств от греческих государств. Мы имеем право предположить, что уже везде во главе правления стояли люди македонского образа мыслей. Из аналогии афинского государства мы не можем заключить достоверно, в каких размерах были применены олигархические формы правления; историки говорят, что Антипатр упорядочил конституции городов и за это был почтен со стороны этих городов благодарственными адресами и золотыми венками.[94]

Только этоляне еще не покорились; пока они еще оставались независимыми в своих горах, спокойствие Греции не могло быть надолго обеспеченным; факт, что у них нашло убежище множество изгнанников из греческих государств, показывал, что только падение Этолийского союза могло упрочить господство Македонии над Грецией.

В конце 322 года в Этолию выступило македонское войско под предводительством Антипатра и Кратера, состоявшее из 30 000 человек пехоты и 2 500 всадников; необходимо было не только победить этолян, но и уничтожить их общинное устройство, и весь народ, как говорили, предполагалось переселить в Азию. Этоляне быстро собрали 10 000 воинов, увели в горы своих жен, детей и стариков, оставили на жертву неприятелю города на равнине, которые не были удобны для сопротивления, поместили гарнизоны в укрепленных пунктах и с мужеством ожидали превосходившего их численностью неприятеля. Македоняне, найдя города на равнине брошенными, поспешили напасть на главные силы этолян в их укрепленных позициях; борьба закончилась с большими потерями и без значительных успехов для македонян. Но когда наступило суровое зимнее время, когда Кратер со своими македонянами в буквальном смысле поселился в укрепленном зимнем лагере, а этоляне, принужденные держаться в высоких, покрытых снегом горах, скоро начали терпеть нужду в самом необходимом, тогда их гибель казалась близкой, так как они должны были или спуститься в равнины и биться против превосходившего их численностью и руководимого отличными военачальниками неприятеля, или идти навстречу ужасной голодной смерти.

Неожиданный поворот в ходе событий спас их. Как раз теперь в македонский лагерь явился беглецом сатрап великой Фригии Антигон; в высшей степени пораженный принесенными им известиями, Антипатр пригласил на военный совет Кратера и предводителей войска; по единогласному постановлению они немедленно выступили из лагеря, чтобы вернуться в Азию. Они сохранили за собой право возобновить войну против этолян в благоприятное для того время; в настоящую минуту им был дарован мир на весьма выгодных условиях.[95]


  1. ↑ Iustin., XIII, 1; Curt., Χ, 5, 18.
  2. ↑ Graeci milites nuper in colonias a rege deducti circa Bactra (Curt., IX, 7, 1). — ού κατά την Βακτριανην και Σογδιανην κατοικισΰεντες «Ελληνες (Diod., XVII, 99).
  3. ↑ Предводителем выступивших в 325 году на родину поселенцев в кодексах Курция называется Битон или Бикон; весьма возможно, что Филон 323 года есть то же самое лицо.
  4. ↑ σντος του ΠύΟωνος κινητικού και μεγάλα ταις σπιβολαις περιβαλλόμενου (Diod., XIX, 14).
  5. ↑ Об этих событиях рассказывает один только Диодор (XVIII, 7).
  6. ↑ Plut., Phoc, 22; Diod., XVIII, 9.
  7. ↑ Об этих фактах рассказывает Диодор (XVIII, 8). Событие в Эфесе, о котором рассказывает Полиен (VI, 48), относится не сюда, но ко времени, предшествовавшему выступлению Филоксена в Вавилоне (324 год). Точно так же трудно с достоверностью утверждать и то, что уже теперь на Хиосе обнаружилось движение, принудившее историка Феопомпа бежать „к Птолемею в Египет“; тот факт, что по просьбе прибывшего в Мемфис посольства хиосцев Александр в 331 году отозвал из Хиоса македонский гарнизон, приводится не только Курцием (IV, 8, 12), но подтверждается также и Аррианом (III, 5, 1), хотя и в неясных выражениях. Интересно то, что тиран Гераклеи Понтийской, как рассказывает Мемнон (гл. и у Muller’a et Pr. Hist. Graec, И, с. 529), при вести о смерти Александра едва не умер от радости и воздвиг статую Ευθυμία; теперь, наконец, он мог вздохнуть свободно.
  8. ↑ В списке речей Гиперида, как кажется, не встречается его речи по этому поводу. Отрывок Дексиппа (fr. 2 у С. Muller’a) есть сочинение историка, как и следующий за ним отрывок из ответной речи Фокиона. Приведенные в тексте выражения сохранены нам Плутархом (Phoc, 23; De se ips., 17; Apophth. Phoc.).
  9. ↑ Три обвинения упоминает Диодор (XVIII, 18), семь — Плутарх (Phoc, 26). Атимию после третьего осуждения комик Антифан (ар. Athen., XI, 451а) обозначает словами £ήτωρ δφονος.
  10. ↑ Диодор (XVIII, 10) приводит этот декрет с сохранением почти всех официальных выражений.
  11. ↑ οί συνέσει διαφέροντες (Diod., loc. cit.).
  12. ↑ Из отрывка одной надписи (С. I. Attic, II, n° 182) мы можем видеть, что 18 Пианенсиона года архонта Кифисодора, т. е. около 27 октября, велись переговоры об отправленном к фокейцам посольстве; из остатков надписи более не видно, обсуждался ли теперь вопрос о заключении союза в первый раз или же нет.
  13. ↑ Diod., XVIII, 11; Paus., I, 25, 4. Александр приказал укрепить Платеи „в благодарность этому городу за его участие в войне афинян против персов“ (Plut, Arist., 11).
  14. ↑ τους πρώτους αντιταξαμένους ττ των Έλλήνον ελευθερία Βοιωτούς κα! Μακεδόνας και Εύβοέας και τούς άλλους συμμάχους αυτών ένίκησε μαχόμενος έν Βοιωτία (Hyperid., Epitaph., 6, 15 слл.). Павсаний (I, 25, 4 и I, 1, 3) тоже упоминает об участии македонян в этих первых столкновениях.
  15. ↑ Diod., XVIII, 11; Paus., I, 3; Plut., Phoc, 23.
  16. ↑ До нас не дошло сведений о том, когда Антипатр получил известие о болезни и смерти Александра. Если Александр, в чем вряд ли можно сомневаться, сохранил и развил далее староперсидское учреждение государственной почты (Herod., V, 52; Kiepert; Monatsberiaht der. Bed. Akad., 1857, c. 123 слл.) с ее стоящими наготове эстафетами на каждой станции, которые были удалены мили на три друг от друга, то депеша из Вавилона могла быть в Сардах дней через шесть, и если почтовая служба между этим пунктом и Пеллой была организована точно таким же образом, могла быть в Пелле на десятый день. Теперь нельзя более определить, сколько дней выиграл Антипатр для вооружений сравнительно с Элладой; но мы можем принять с полной доверенностью, что он получил известие о смерти Александра ранее, чем оно попало в Афины.
  17. ↑ των τ! Ιλλυριών κα! θρακών [ούκ] ολίγοι συνέΦεντο συμμαχιαν δια τό προς τούς Μακεδόνας μίσος (Diod., XVIII, 11). Что во главе движения во Фракии стал Севт, видно из его последующей борьбы с Лисимахом. О многочисленной знати во Фракии мы узнаем из заметки Полнена (IV, 16).
  18. ↑ В числе тех, которые поднялись против Македонии, у Диодора называются κα! Μολόττον ot περ! 'Αρυπταιον, ούτος δ' ύπουλον συμμαχίαν συνθεμένος ύστερον δια προδοσίας συνήργησε τους Μακεδόσι. Мы не можем определить, был ли он противником Олимпиады или ее приверженцем.
  19. ↑ Диодор (XVIII, 12) называет Φιλώταν, вместо чего с полным правом исправлено Λεόννατόν; он упоминает о предложенном ему брачном союзе, но мы не можем более определить, был ли это брак (со старшей) дочерью Антипатра, вдовой линкестийца Александра, или с одной из младших.
  20. ↑ Сюда, как кажется, относится рассказанная Полиеном (IV, 5, 3) стратегема.
  21. ↑ Фокион сказал о войске союзников, что оно καλώς προς τό στάδιον, τό δε δολιχον του πολέμου φοβούμαι (Plut., Phoc, 23); в Жизнеописании десяти ораторов (с. 846) это выражение принадлежит Демосфену.
  22. ↑ Поэтому Плутарх (Phoc, 23) говорит: πάλιν δλλων άπ' άλλοις ευαγγελίων γραφομένον κα! φερομένον άπό στρατοπέδου, на что Фокион будто бы сказал: πότε αρα παυσόμηθα νικώντες; впрочем, это вовсе не есть верное доказательство той связи, в которой рассказано событие в тексте; но Юстин (XIII, 5, 8) говорит: detractantem pugnam et Heracleae urbis machinibus tuentem se cingunt, смешивая при этом сражение и осаду (Ламии); отсюда мы имеем полное право заключить, что это сражение произошло при Гераклее, тем более что Павсаний (I, 1, 3) говорит о Леосфене: Μακεδόνας εν τε Βοιωτοις έκράτησε μάχτ κα! αδίΗς έξω Θερμοπυλών κα! βιασάμενος ές Λαμίαν κατέκλεισεν κτλ.
  23. ↑ Polyaen., IV, 4, 2.
  24. ↑ Диодор (XVIII, 11) приводит список греческих союзников, в числе которых находится ΜαλιεΤς πλην Μαλιέων (исправлено в Δαμιέων).
  25. ↑ Павсаний (I, 25, 4) дает второй каталог союзников.
  26. ↑ Плутарх (Demetr., 27) передает отдельные выражения этих переговоров. Хотя Павсаний (VIII, 6, 1) говорит, что аркадяне не сражались в этой войне ни за, ни против греков, приводимое в Жизнеописании десяти ораторов (с. 846) сведение, что Демосфен убедил их принять участие в этой войне, должно быть верно. Но каким образом можно согласовать это присоединение аркадян с другими фактами, например с отпадением Мегалополя, остается неясным. Действительно, превосходный законодатель Керкид (см. его эпиграмму на известного Диогена Лаэртского, VI, 70), которого Демосфен (De cor., p. 324 R) приводит в числе тех, которые (около 344 года) предали свой родной город македонянам, еще находился в живых; от этого обвинения его вполне оправдал его земляк Полибий (XVII, 14). Это отпадение должна была вызвать партия Полиенета в Мегалополе (см.: Diod., XVIII, 56), хотя и это предположение представляет значительные трудности.
  27. ↑ Хотя Юстин (XIII, 5) и называет Коринф в числе городов, которые Демосфен и Гиперид склонили присоединиться к союзу, но, по словам Плутарха (Arat, 23), в Акрокоринфе со времени Филиппа находился постоянный гарнизон; против Юстина, как кажется, говорит и то обстоятельство, что Динарх, приверженец Антипатра, находился тогда в Коринфе ([Demosth.], ер. 5, с. 648, ed. В). Если Коринф находился в руках македонян, то, несомненно, этого недостаточно, чтобы помешать выступить в поход пелопоннесцам, из которых многие, хотя и были членами союза, но не принимали деятельного участия в войне.
  28. ↑ Об этом синедрионе было до сих пор известно только из приведенного нами выше письма Демосфена (ηλΟεν επιστολή πρός τους τών συμμάχων συνέδρους). Теперь он подтверждается почетным постановлением 306 года в честь Тимосфена Каристия (С. I. Attic., п 249 где говорится και προτέρον έ[ν τω πολεμώ δν πεπολήμηκε]ν δ δήμος δ Ά0ηναίων[… ύπερ т*с έλ]ευ$εριας των [Έλλή]νων…οΊύνεδρος έπι τ]ά σ[τρατ]ιωτικά…] συμμάχων ήωνίξετο. В остатки другой надписи (С. I. Attic, n» 184) по остроумному предположению Куманудиса заключается список союзников этой войны с присоединением небольших цифр, которые, как кажется обозначают число их голосов, как например Φοκέων III, Λοκρων III… θ]ασίων III, вместе чего, вероятно, правильнее было бы дополнить Φλι]ασίον (на основании слов Павсания I 25, 4); далее… άπό θράκες και… и κεφαληνιας III.
  29. ↑ Diod., XVIII, 12;'Iustin., XIII, 5; Strab., IX, 434. О положении Ламии (Цейтуна) cmr Laake (Travels in Northern Greece, II, c. 20) и С. I. Graec (I, n° 1776).
  30. ↑ Diod., XVIII, 12. Согласно с ним говорит и — Гиперид: εν rj γε παρατάστέσΟαι μα δσημέραι άναγκαΐον ην, πλείους δε μάχας ήγωνισΰαι… χειμώνων δ' υπερβολάς κτλ. (Epitc:~~ IX).
  31. ↑ Polyb., IV, 37, 2. Lukas («Uber Polybios Darstellung des aitolischen Bundes», c. 64) объясняв" это возвращение иначе: «Вероятно, акарнанцы, амбракиоты и амфилохяне воспользов. отсутствием враждебных им этолян для вторжения в Этолию». Но выражение έΦνικαι χρ:7τ у Диодора (loc cit.), конечно, уже не может иметь этого значения.
  32. ↑ По словам Диодора (XVIII, 18), Антипатр впоследствии отвергает все предложении афинян, έάν μή τά καθ' εαυτούς έπιτρέψωσιν αύτω… και γαρ εκείνους συγκλείσαντες είς Λαμντον Αντίπατρου τάς αύτάς αποκρίσεις πεποιησΰαι, πρεσβεύσαντος αύτοΰ περι της ειρήνης.
  33. ↑ Diod., XVIII, 13. Юстин (XII, 5) говорит: telo e muris in transeuntem jacto occiditur. следовательно, по-видимому, не говорит собственно о сражении (συμπλοκής γενομένης, Dice По словам Павсания (III, 6, 2), он пал в начале битвы, «как Клеомброт при Левктрах и Гиппократ при Делионе».
  34. ↑ Павсаний (I, 25, 4) говорит о Леосфене: δοκών εΐναι πολέμον έμπειρος и несколько" ниже: και δη ^ν είς αύτδν τ^λπισαν τά εργα λαμπρότερα έπιδειξάμενος παρέσχεν απόθανα* άΟυμησαι περι και δια τοΰτο ηκιστα σφαληναι.
  35. ↑ В почетном постановлении 301 года в честь Эвфилета (С. I. Attic., И, п° 270) эта войн* называется 6 Ελληνικός πόλεμος.
  36. ↑ Этот факт, заимствованный у Иеронима (Adr. Jovin., I, 35, ed. Francof., 1684), приводит Grauert (Analekten, c. 259). Он прибавляет: «Древний героизм не вымер в Афинах; но это самоубийство, если только оно не плод фантазии, по-видимому, свидетельствует, скорее, о той аффектации и напряженном состоянии, которые возбуждают изумление в такие времен» восторженного поклонения свободе задним числом. Наконец, Леосфен был вдовцом и имел: детей" (Paus., I, 1, 3).
  37. ↑ По Диодору (XVIII, 13) стратег был, по-видимому, погребен на равнине около Ламии: ταφέντος ηρωικώς δια την εν τω πολεμώ δόξαν, 6 μεν δήμος κτλ. Погребальное торжество ■ Керамике, несомненно, не могло происходить в ноябре 323 года.
  38. ↑ Paus., I, 29, 12. Картина, которую упоминает Павсаний (I, 1, 3), несомненно, была посвящена ему позднее. Из Надгробной реки Гиперида сохранился (ар. Stob., Sermon., СХХШ, 618) один отрывок, который почти непосредственно примыкает к отрывку έπιτάφιος'α, находящемуся в найденном недавно египетском папирусе с отрывками трех других речей Гиперида, так что мы получаем полное и верное представление о том настроении умов, которого он" служит выражением. Помещенное здесь в первом издании замечание, что Леосфен был одним из гетайров Александра, появляется при исправлении того места Страбона (IX, 431), где он говорит о Ламийской войне: έν & Λεωσΰένης τε έπεσε τών Αθηναίων στρατηγός [καΐ Λεόννατο: δ Αλεξάνδρου έταΐρος.
  39. ↑ Несмотря на существование синедриона союзников, право назначать верховного полководца, по-видимому, принадлежало Афинам (πόλεως άξιωματι, ар. Paus., I, 25, 3). Нам не совсем ясно, был ли новоизбранный полководец одним из десяти обыкновенных стратегов года как Фокион, из числа которых выбирали начальников, или же он был избран специально на этот пост.)
  40. ↑ Диодор (XVIII, 13) говорит: άνήρ συ/έσει στρατηγική και ανδρεία διαφέρων. Слова Плутарха (Phoc, 26) о том, что дальнейшие операции отчасти не удались благодаря άπειθεία — πρός τους δρχοντας επιεικείς και νέους όντας, вероятно, имеют в виду Антифила, хотя его слова не имеют почти никакого значения в виду свидетельства Иеронима, которому следует Диодор.
  41. ↑ Плутарх (сравнение между Демосфеном и Цицероном, 3) намекает, может быть, на нечто подобное, когда он говорит, что воины страшились ораторов: Δημοσθένους μεν Χάρητα και Διοπεί^ην και ΛεωσΟένην, Κικέρωνος δέ Πομπήιον και Καίσαρα κτλ.
  42. ↑ Упомянутое в Жизнеописании десяти ораторов (с. 849) примирение между Гиперидом и Демосфеном (και συμβάλλον ΔημοοΌένει και περί της διαφοράς άπολογησάμενος), которое там отнесено ко времени после падения Афин, A. Schafer (Demosth., Ill, 336) хочет отнести к встрече этих двух ораторов в Аркадии. Если бы шестое письмо Демосфена было подлинно, то оно могло бы служить лучшим доказательством того, что Демосфен жил еще вдали от Афин, когда Антифил был уже стратегом. Мы должны довольствоваться тем, что Диодор (XVIII, 13), говоря о торжестве в Керамике, говорит о Демосфене: και εκείνον τον χρόνον έπεφεύγει. Хотя Юстин после слов ab exilio revocatur продолжает: interim — Demosthenes oceiditur, и Плутарх (Vit. X Orat., c. 846) помещает блокаду Ламии после его возвращения, но я бы не признал последнего слова за этими двумя писателями, как это делает Grauert (Analekten, с. 255).
  43. ↑ Plut., Demosth., 27; Lucian., Encom. Demosth., 31.
  44. ↑ Diod., XVIII, 14; Plut., Earn., 3.
  45. ↑ των δλλων 'Αλλήνων ουκ ολίγοι (Diod., XVIII, 15).
  46. ↑ ύστερον δια προδοσίας συνήργου έ τοις Μακεδόσι (Diod., XVIII, 11, 1). Мы не можем определить, происходил ли Ариптей из княжеского дома или он был только уважаемым человеком на своей земле; если он теперь перешел на сторону македонян, то он, несомненно, не принадлежал к партии Олимпиады.
  47. ↑ Мелитея лежит на северном склоне Офриса у Энипея (Strab., XI, 432), в 60 или 70 стадиях выше ФарсалаДи находится на расстоянии большого ночного перехода от Ларисы (Polvb., V, 97).
  48. ↑ Источники не сообщают нам, каким путем двинулось это войско; оно, по-видимому, не пошло по большой дороге в Фессалию, ведущей через Мелитею, а, как кажется, Леоннат сделал попытку броситься на Ламию через Феры и Фивы, тем более что Фивы у Пагасийского залива были верны македонянам.
  49. ↑ Диодор, который один только рассказывает подробно об этом сражении (XVIII, 15), утверждает первое; но при настоящих обстоятельствах было бы неблагоразумно употребить все силы войска на одно сражение, которое должно было носить только оборонительный характер; главною целью должно было остаться соединение с македонянами под стенами Ламии, и этой цели, как показывает следующий день, можно было достигнуть без дальнейшей борьбы. — Поле сражения, которого не указывает ни один древний писатель, мы должны искать в нескольких милях к северо-востоку от Ламии, на пути к фтиотийским Фивам.
  50. ↑ Быть может, эта позиция есть Пелинней в Гистифотиде при входе с юга в камбунские проходы; иначе эта оставшаяся верною часть Фессалии и путь в верхнюю Македонию были бы открыты противниками. Понятно, что и темпейская дорога осталась занятой. Слова Юстина «in Macedonian! concessit*, как кажется, неточны, так как позднее Кратер соединяется с Антипатром еще в Фессалии; точно так же только отчасти верны следующие за этим слова: „Graecorum quoque finibus Graeciae hoste pulso, in urbes dilapsae“.
  51. ↑ Во всяком случае Леоннат не мог иметь в своем распоряжении значительного флота. Quod cum nuntiatum Alexandro erat, mille, naves Ion gas sociis imperari praeceperat quibus in occidente bellum gereret excursurusque cum valida manu fuerat ad Athenas delendas (Justin., XIII, 5, 7). Это известие несомненно преувеличено.
  52. ↑ [Plut.], De fort. Alex., II, 5. Клит дал второе морское сражение в 318 году, но в другом месте моря, и там он был побежден и пал. Между Кикладами и Спорадами находится широкий и свободный рукав моря, являющийся естественным путем для кораблей между Родосом и берегами Аттики; на западной стороне этого пути лежит Аморг, самый юго-восточный остров из Киклад.
  53. ↑ Plut., Praec. reip. ger., 3; Plut., Demosth., 11. To, что в этом морском сражении афинским флотом командовал Евстион, это мы можем заключить из почетного постановления 302—301 года (С. I. Attic, п° 270) в честь двух афинских метеков:…και έπί του Ελληνικού πολέμου είς τας ναυς [τάς] μετ' ΕύεΓτί]ωνος έκπλευσάσας εις τε την πρωτη[ν έπίβ?]ασιν καλώς κα! φιλοτίμως συνεπεμελήθησΓαν όπως] Sv έκπλεύσουσιν, κα! πάλιν από της ναυμαχ[ίας κατα]πλευσασων των νεών… λ., της εξα… Плутарх (Phoc., 33) тоже называет так называемую Ламийскую войну τον Έλληνικόν πόλεμον.
  54. ↑ Plut., Phoc, 25. Непосредственно перед этим, между рассказом о выборе Антифила и о событиях у Рамна, Плутарх рассказывает, что афиняне желали предпринять поход против беотян, что Фокион был против этого и что он, когда все его возражения оказались бесплодными, приказал, чтобы все граждане, не достигшие 60-летнего возраста, запасались провиантом на пять дней, чтобы выступить в Беотию. Когда старики запротестовали и потребовали, чтобы их освободили от этого, он отвечал, что примет участие в походе, несмотря на свои 80 лет; тогда народ постановил отказаться от этого похода. То же рассказывает и Полиен (III, 12, 2). Можно было бы предположить, что такой поход в Беотию был предложен как ответ на наступление Леонната.
  55. ↑ Следуя образцовым изысканиям Bokch’a о морских надписях, я (N. Rhein. Mus., 1842, II, с. 511 слл.) сделал попытку сопоставить те сведения о греческой войне, какие дают нам п° XV, XVI, XVII.
  56. ↑ Bockh, Seeurkunden, с. 549.
  57. ↑ Bockh, op. cit, с. 567. Этой пентерой командует ахарнянин Пифокл, который ранее командовал тетрерой Паралией (XVII, 25). Ср.: Rhein. Mus., 1842, II, с. 524 слл.
  58. ↑ Diod., XVIII, 17. — έυπειθεία προς τούς άρχοντας, επιεικείς κα! νέους δντας (Plut., Phoc, 26).
  59. ↑ Эти топографические указания заимствованы из древних писателей; по Галену (Epidem., I, с. 350, ed. Basil., 1538), Кранон (Cranon у Ливия и др.) лежит έν κοιλω κα! μεσεμβριω χωριω, а дорога в Ламию указана на карте Пейтингера. Дата этого сражения (7 Метагитниона) приводится Плутархом (CamilL, 19; Demosth., 28).
  60. ↑ Диодор говорит: προ της πεζών φάλαγγος έστησαν τους Ιππέας, что не может обозначать ничего другого, кроме открытого и доступного нападению, т. е. правого, фланга пехоты.
  61. ↑ Diod., XIII, 17; Павсаний (VII, 10, 5 и I, 8, 4) называет вместо Кранона Ламию так же, как и Полибий (IX, 29, 2).
  62. ↑ Диодор (XVIII, 17) говорит только: ούδενι τρόπω κοινήν σύλλυσιν ποιήσασΟαι.
  63. ↑ Plut., У it X Orat., с. 876.
  64. ↑ Этих условий мы не знаем; если несколько лет спустя упоминаются введенные Антипатром олигархические должностные лица и уничтожение автономий (Diod., XVIII, 69), то основания этого, а именно уничтожение неограниченной демократии, несомненно должны были быть положены в городах с согласия одной партии уже теперь.
  65. ↑ Plut., loc cit; так как в выдаче ораторов тогда еще последовал отказ, то эти переговоры должны были вестись еще в Фессалии; Свида (s. ν. Δημοσθένης и Αντίπατρος) говорит, что было поставлено требование выдать τους δέκα Ρήτορας; можно сомневаться, что и на этот раз снова, как во времена Александра, потребовалась выдача как раз десяти государственных мужей. Список имен, который приводит Свида, почти буквально совпадает со списком ораторов у Арриана (I, 10), выдача которых была потребована в 335 году, и заключает в себе деятелей, которых в 322 году уже не было более в живых, каковы Эфиальт, Харидем и Ликург. Говорят, в экклесии против выдачи ораторов выступил тогда Демохарет, племянник Демосфена, с мечом у бедра (Plut, У it X Orat, с. 847).
  66. ↑ έμπεσούσης δρμης είς τάς πόλεις Ιδία πορίζεσΦαι την σωτηρίαν ταχυ πασαι της είρήνης έ'τυχον… δια ταύτης σωτηρίας διαλύσας τό σύστημα τών 'Ελλήνων κτλ. (Diod., XVIII, 18).
  67. ↑ Об этом злобном отказе сообщает нам Диодор (XIII, 18).
  68. ↑ Diod., XVIII, 18; Plut., Phoc, 26; Arrian., ар. Phoc, 69в, § 12; Paus., VII, 10, 4; Corn. Nep… Phoc, 2.
  69. ↑ Гимерей был братом Деметрия Фалерского, который тоже принимал участие в посольстве (Plut., Demetr., 28; Athen., XIII, 542).
  70. ↑ Plut., Phoc, 27. Впоследствии он был в близкой дружбе с Полисперхонтом (Plut., De falso pudore). Относительно его объяснявшихся различным образом отношений к Аристотелю см.: Stahr, Aristoteles, II, с. 285 слл.
  71. ↑ Plut., loc cit.
  72. ↑ Diog. Laert., IV, 9.
  73. ↑ Диодор (XVIII, 18) выражается следующим образом: 6 δε δήμος ουκ ών αξιόμαχος ήναγκάσ&η την έπιτροπην και την έξουσίαν 'Αντιπάτρω δούναι περι της πόλεως.
  74. ↑ Так как Фокион молчал, то выражение одного из присутствовавших έάν δε ούτος φλύαρη, σύ πιστεύσεις και ου πράξεις ά διέγνωκας не соответствует положению; оно приписывается афинянину Каллимедонту, который будто бы находился в числе окружавших Антипатра лиц. Корнелий Непот (Phoc, 2) говорит, что Демосфен с остальными друзьями отечества бежал по совету Фокиона и Демада, что относительно Фокиона встретило тем большую веру, ибо Демосфен всегда был ему верным другом. Во всяком случае не в вопросах политики.
  75. ↑ Павсаний (VII, 10) говорит: "Антипатр охотно даровал бы независимость афинянам и всей Греции, потому что поход в Азию принуждал его окончить войну как можно скорее; но Демад и другие изменники советовали ему оставить всякую кротость по отношению к эллинам, представили ему афинский народ в самом отвратительном свете и убедили его поставить гарнизоны в Афинах и большинстве греческих городов.
  76. ↑ По словам Псевдо-Плутарха (Yit X Orat.; Demetr., 847), в позднейшие годы при входе в Пританей стояла статуя Демохарета с мечом в том виде, как он говорил к народу, когда Антипатр потребовал выдачи ораторов. Более чем сомнительно то, что теперь еще можно было говорить о том, следует ли принять условия мира, на которые согласились уполномоченные им послы. Наверное, ораторы уже бежали, в противном случае их принуждены были бы выдать.
  77. ↑ Plut., Phoc, 27; Demetr., 28. Этот день был 20 Боедромиона года архонта Филокла (01. 114, 3).
  78. ↑ Plut, Phoc, 27 (вероятно, по словам Дурида) φρουρά τε Μακεδόνων έσηλθεν Αθηναιοις, οί Μουνυχίαν ύστερον δε και Πειραιά και τείχη μακρά έρχον (Paus., I, 25, 5). Крепость на высотах Мунихия, как кажется, была впервые построена македонянами.
  79. ↑ Bockh (Staatshanshaltung, с. 635, 12) понимал под этими 2000 драхм (τούς κεκτημένους πλειω δραχμών δισχιλίων, Diod., XVIII, 18) все имущество, движимое и недвижимое. Мнение, изложенное выше в тексте, было точно так же принято Bergk’oM (в Jahrb. f. Philol., LXV, с. 397).
  80. ↑ Диодор (XVIII, 18) говорит — это важно как мнение Иеронима: φιλανθρώπως αύτοΐς προσενεχΟεις συνεχώρησεν την τε πόλιν και τάς κτήσεις και ταλλα πάντα, как будто бы на основании военного права они должны были лишиться всего. Выражение άποψηφισΰέντων, употребленное Плутархом {Phoc, 28) для обозначения тех, которых конституционные реформы лишали их прав, доказывает, что для устранения их был принят порядок διαψήφισισ'β. Уже не раз доказано, что приводимые Диодором цифры (22 000 граждан были перевезены во Фракию, а 9000 осталось) неверны; комментаторы Диодора (ad. XVIII, 18) замечают, что приблизительно 12 000 человек первой категории (как это прямо говорит Плутарх [Phoc, 28р и 9000 человек второй дают более правдоподобное отношение; ср.: Bockh, Staatshaushaltung, 12, с. 692. Диодор прямо говорит: πάντες δέ τάς ουσίας έχειν αναφαίρετους. Следовательно, было бы неверно сказать, что 12 000 человек должны были оставить землю своих отцов и скитаться нищими по Греции или что они были «перевезены» во Фракию (Grauert, Analekten, с. 283); как говорит Диодор, τοις βουλομένοις было предоставлено право поселиться во Фракии, а Плутарх (Phoc, 18) прямо утверждает, что из этих 12 000 человек одни остались, а другие отправились во Фракию. Фракия была для них назначена Кратером и Лисимахом или по соглашению с тамошним сатрапом Лисимахом, или в силу их высшего авторитета, который распространялся также и на Фракию.
  81. ↑ Αντίπατρος, Κατέλυσε τά δικαστήρια και τούς Ρητορικούς αγώνας (Suid. s. ν. Αντίπατρος), а Павсаний (VII, 10) прямо говорит: Μακεδοσιν έδουλώθησαν; ср.: Polyb., IX, 29, 2.
  82. ↑ Это, по-видимому, явствует из С. I. Attic, И, п° 268.
  83. ↑ Diod., XVIII, 18; Diog. Laert, Χ, 1. Уже было неоднократно замечено, что Диодор ошибочно говорит, будто самосцы возвратились >на родину через 43 года; ср.: Bockh, Staatshanshaltung, 12, с. 460. Но поговорка Αττικός πάρυικος допускает объяснение, подтверждающее 43 года, как это замечает Vischer (Rhein. Mus., XXII, с. 321). Тот же автор сомневается, чтобы постановление Пердикки было приведено в исполнение; по крайней мере около 302 года этот остров был свободен; ср.: С. I. Graec., И, п° 2254, 1. Вряд ли тирания историка Дурида относится ко времени между 319 и 281 годами, как это думает Westermann (в Pauly’s Realencykl., s. v.); он был учеником Феофраста и, следовательно, между 322 и 281 годами находился в Афинах; что он был там именно в 308 году, как полагает Нааке (De Duride, 1874), видно из Диодора (XX, 40), где последний приводит из Дурида рассказ об Офеле, но, впрочем, положительно этого утверждать нельзя.
  84. ↑ Plut., Phoc, 39; по другим авторам ([Plut.], Vit. X Orat., с. 849), это произошло в Коринфе; мы не будем рассматривать вопрос, откусил ли себе язык сам Гиперид, или он был у него отрезан, или доказывать неверность того и другого. Днем казни, по словам Плутарха (Demetr., 30), было 16 Пианепсиона, день νηστεία, поэтому Mommsen (Heortoi, с. 293) предлагает поправку τρίτη έπι δέκα; во всяком случае она приходилась на октябрь 322 года, т. е. 01. 114, 3, на год архонта Филокла, хотя Диодор (XVIII, 18) сообщает о падении Афин под годом архонта Кифисодора, 01. 114, 2, т. е. по его способу счисления под 323 годом.
  85. ↑ Plut., Demetr., 29. Смерть Демосфена рассказывается со множеством вариантов, и многие из этих рассказов приводит Плутарх; вышеприведенный рассказ подтверждается Страбоном (VIII, с. 375). Рассказ Лукиана (в Еикот. Dem.), заимствованный якобы, как там сказано, из мемуаров македонского царского дома, переполнен тирадами. Что Демосфен принял яд, рассказывают все, за исключением его племянника Демохарета, который утверждал, что он был избавлен от грубого насилия θεών τιγη και προνοία и быстро и безболезненно умер.)
  86. ↑ Изданный Spengel’eM (Artium seriptt, с. 226) схолиаст говорит, что из Афин было изгнано 40 ораторов, а из всей Греции- 100, а аноним у Spengel^ (с. 211) говорит даже о 98 изгнанных из Афин ораторах и о 1800 изгнанных из Греции (ср.: Tzetzes, Chil., VI, 176). Во всяком случае цифра их должна была быть значительна.
  87. ↑ Многих он избавил своим ходатайством от изгнания: своим изгнанникам он выхлопотал разрешение не быть принужденными, как другие, искать безопасности за Керавнскими горами и Тенаром, но поселиться в Пелопоннесе (Plut., Phoc, 29). Полибий (IX, 29, 4) тоже говорит в прекрасной речи Хленеи: of δε διαφυγόντες έκ πάσης έξενηλατούντο της 'Ελλάδος.
  88. ↑ Suid., s. ν. Δείναρχος.
  89. ↑ О положении этолян см.: Polyb., IX, 29 и 30.
  90. ↑ На это указывает выражение Юстина (XIII, 6, 6): quo facilius ab eosupplementum tironum ex Macedonia obtineret.
  91. ↑ Arrian., ap. Phot., c. 70a, 33; вряд ли это был фуриец Архий φυγαδοΰπρας, в противном случае мы имели бы одной цифрой больше для установления хронологии. Точно так же мы не станем входить в рассмотрение вопроса о том, не был ли Архий братом Никеи или тем пеллейцем, который упоминается Аррианом (Ind., 18) в числе триерархов флота.
  92. ↑ Такое значение, несомненно, имеет выражение Диодора (XVIII, 14): κοινοπραγίαν συνεδετο. ν.
  93. ↑ Diod., XIX, 59. Антоний Диоген (у Phot, BibL, 111, 6, 3) начинает свои чудесные истории письмом, которое Балакр написал своей супруге, дочери Антипатра. Из этого апокрифического письма мы не можем даже, как я это сделал раньше, вывести заключение, что Фила в первом браке была замужем за Балакром.
  94. ↑ και ταις Έλληνίσι πόλεσιν επιεικώς προσενεχθεις και τά πολιτεύματα συναγαγώς καλώς και καταστήσας επαίνων και στεφάνων έτυχεν (Diod., XVIII, 18).
  95. ↑ Diod., XVIII, 25.
Источник — https://ru.wikisource.org/w/index.php?title=История_эллинизма_(Дройзен;_Шелгунов)/Том_II/Книга_I/Глава_II&oldid=5042154