Глава XXXVIII
правитьГаллы, [1] с нетерпением выносившие иго римлян, получили достопамятный урок от одного из Веспасиановых военачальников, разумные наставления которого приобрели изящную форму под гениальным пером Тацита.[2] «Покровительство республики избавило Галлию от внутренних раздоров и от нашествий внешних врагов. С утратой национальной независимости вы приобрели название и привилегии римских граждан. Вы вместе с нами пользуетесь прочными выгодами гражданского управления, а благодаря вашей отдаленности от нас вы менее нас терпите от случайных злоупотреблений тирании. Вместо того чтобы пользоваться правами завоевателей, мы удовольствовались обложением вас такими налогами, какие необходимы для сохранения вашей собственной безопасности. Спокойствие не может быть обеспечено без армии, а армия должна содержаться на счете населения. Для вашей, а не для нашей пользы мы охраняем рейнскую границу от свирепых германцев, которые так часто пытались и всегда будут стараться променять свои леса и болота на богатые и плодоносные земли Галлии. Падение Рима было бы пагубно для провинций, и вы были бы погребены под развалинами того величественного здания, которое было воздвигнуто мужеством и мудростью восьми столетий. Ваша воображаемая свобода была бы нарушена и подавлена варварским повелителем, и за изгнанием римлян последовали бы непрестанные вторжения варварских завоевателей».[3] Этот благотворный совет был принят галлами, а это странное предсказание оправдалось на деле. Сражавшиеся с Цезарем отважные галлы незаметным образом слились, в четырехсотлетний период времени, с общей массой римских граждан и подданных, Западная империя разрушилась, а перешедшие Рейн германцы с яростью напали на Галлию и возбудили в ее мирном и образованном населении презрение и отвращение. С той сознательной гордостью, которая почти всегда внушается более высоким образованием и материальным благосостоянием, галлы насмехались над обросшими волосами гигантскими северными варварами, над их грубыми манерами, над их диким весельем, над их прожорливостью и над их отвратительной внешностью, одинаково неприятной и для глаз, и для обоняния. В школах отенской и бордоской еще занимались изучением древних писателей, и галльскому юношеству был хорошо знаком язык Цицерона и Вергилия. Слух этого юношества был неприятно поражен грубыми и новыми для него звуками германского диалекта, и оно остроумно скорбело о том, что испуганные музы обращались в бегство при звуках бургундской лиры. Галлы были одарены всеми преимуществами, какие даются искусством и природой, но так как у них недоставало мужества для самообороны, то им пришлось подчиниться и даже льстить победоносным варварам, от ненадежного милосердия которых зависели их собственность и жизнь.[4]
Лишь только Одоакру удалось ниспровергнуть Западную империю, он стал искать дружбы самых могущественных варваров. Новый государь Италии уступил королю вестготов Эврику все римские завоевания по ту сторону Альп до берегов Рейна и океана, [5] а сенат мог одобрить эту щедрость с некоторым удовлетворением для своего тщеславия и без всякого ущерба для доходов или для могущества государства. Законность притязаний Эврика основывалась на честолюбии и на успехе и под его управлением готское племя было вправе стремиться к владычеству над Испанией и Галлией. Арль и Марсель преклонились перед его военным могуществом, он отнял свободу у Оверня, а местный епископ согласился купить свое возвращение из ссылки ценою справедливых, но недобровольных похвал. Сидоний ждал аудиенции перед воротами дворца в толпе послов и просителей, а разнообразные дела, привлекшие эту толпу в Бордо, свидетельствовали о могуществе и славе короля вестготов. Герулы, жившие на отдаленных берегах океана и окрашивавшие свое обнаженное тело в его синеватый цвет, искали у этого короля покровительства, а саксы не осмеливались нападать на приморские провинции монарха, у которого не было никакого флота. Великорослые бургунды подчинялись его власти и он отпустил на волю пленных франков только после того, как принудил это гордое племя заключить с ним мирный договор на выгодных для него условиях. Жившие в Африке вандалы искали его полезной дружбы, а жившие в Паннонии остготы опирались на его могущественную помощь в своей борьбе с соседними гуннами. Север (по выражению поэта) приходил в волнение или успокаивался, смотря по тому, как кивнет головой Эврик; могущественный персидский царь обращался к оракулу Запада за советами, а престарелый бог Тибра находил покровителя в мужавшем гении Гаронны.[6] Судьба нации нередко зависит от случайностей, и Франция может приписывать свое величие ранней смерти готского короля, приключившейся в такое время, когда его сын Аларих был беспомощным ребенком, а соперник Алариха Хлодвиг[7] был честолюбивым и отважным юношей.
В то время как отец Хлодвига Хилдерих жил изгнанником в Германии, он пользовался гостеприимством как королевы, так и короля тюрингов. Когда он снова вступил на престол, Базина покинула супружеское ложе, чтобы броситься в объятия любовника, откровенно объявив, что, если бы она встретила мужчину более умного, более энергичного и более красивого, чем Хильдерих, она отдала бы ему предпочтение.[8] Хлодвиг был плодом этой случайной любовной связи, и, когда ему было не более пятнадцати лет, он вследствие смерти своего отца, стал во главе салических франков. Его небольшое королевство состояло только из острова батавов и из древних диоцезов Дорникского и Аррасского, [9] а во время крещения Хлодвига[10] число его воинов не превышало пяти тысяч. Родственные с франками племена, поселившиеся вдоль бельгийских рек Шельды, Мааса, Мозеля и Рейна, управлялись независимыми королями из рода Меровингов, жившими то в дружбе, то во вражде с салическим монархом. Но германцам, подчинявшимся в мирное время наследственной власти их вождей, ничто не мешало поступать во время войны на службу к какому-нибудь популярному и победоносному военачальнику, и вся их конфедерация, проникнувшись уважением к необыкновенным личным достоинствам Хлодвига, стала под его знамя. когда он впервые выступил в поход, в его казнохранилище не было ни золота ни серебра, а в его магазинах ни вина ни хлеба;[11] но он взял за образец Цезаря, который в одной и той же стране добыл золото мечом, а солдат плодами своих завоеваний. После каждой победы или удачной экспедиции вся добыча поступала в общий дележ; каждый воин получал свою долю соразмерно со своим рангом, и сам король, отказываясь от своих прерогатив, подчинялся справедливому распределению добычи, установленному военными законами. Непривыкшие к повиновению варвары знакомились этим путем с выгодами регулярной дисциплины.[12] Во время смотра, происходившего ежегодно в марте месяце, их оружие тщательно осматривалось, а когда они проходили по нейтральной территории, им не позволяли сорвать листика травы. В своем правосудии Хлодвиг был неумолим, и его солдаты немедленно наказывались смертью за всякую небрежность или неповиновение. Говорить о храбрости галлов было бы излишне, а храбростью Хлодвига руководило хладнокровное благоразумие.[13] Во всех своих сношениях с людьми он принимал в соображение их интересы, страсти и мнения, а во всем, что делал, сообразовался то с кровожадными наклонностями германцев, то с более мягким духом Рима и христианства. Смерть, постигшая его на сорок пятом году, положила конец его завоеваниям, но в свое тридцатилетнее царствование он уже успел упрочить существование французской монархии в Галлии. Первым подвигом Хлодвига была победа над сыном Эгидия Сиагрием, и есть основание полагать, что поводом к этой борьбе послужили не одни только общественные интересы, но также и личная вражда. Слава отца затрагивала самолюбие Меровингов, а могущество сына должно было раздражать завистливое честолюбие короля франков. Сиагрий получил в наследство от отца город Суассон вместе с округом того же имени, жалкие остатки второй Бельгии — Реймс и Труа, Бовэ и Амиен — должны были естественным образом подчиняться власти графа или патриция, [14] а после распадения Западной империи этот патриций мог бы царствовать с титулом или по меньшей мере с авторитетом короля римлян.[15] В качестве римлянина он получил образование, познакомившее его и с риторикой, и с юриспруденцией; но благодаря случайности или политическим расчетам он научился хорошо владеть языком германцев. Независимые варвары обращались к трибуналу иностранца, обладавшего редкой способностью объяснять на их родном языке требования здравого смысла и справедливости. Усердие и приветливость судьи доставили ему популярность; беспристрастная мудрость его приговоров встречала добровольное повиновение со стороны варваров, и владычество Сиагрия над франками и бургундами, по-видимому, вносило в эту среду коренные учреждения гражданского общества.[16] Среди этих мирных занятий Сиагрий получил и смело принял вызов Хлодвига, который с рыцарским великодушием и почти в таких же выражениях, которые употреблялись рыцарями, приглашал своего соперника назначить день и место[17] сражения. Во времена Цезаря Суассон мог бы выставить армию из пятидесяти тысяч всадников, а три городских арсенала или мануфактуры могли бы в избытке снабдить эту армию шлемами, кирасами и военными машинами.[18] Но галльская молодежь давно уже утратила свое мужество и значительно уменьшилась числом, а те недисциплинированные отряды волонтеров, или наемников, которые выступили в поход под знаменем Сиагрия, были неспособны бороться с врожденным мужеством франков. При недостатке более точных сведений о силах и ресурсах Сиагрия было бы несправедливо осуждать его за быстрое обращение в бегство, после поражения он искал убежища при отдаленном тулузском дворе. Слабое правительство малолетнего Алариха не было в состоянии поддержать или защитить несчастного беглеца, малодушные[19] готы испугались угроз Хлодвига, и римский король, после непродолжительного тюремного заключения, был отдан в руки палача. Бельгийские города подчинились королю франков, и его владения расширились с восточной стороны присоединением обширного Тонгрского[20] диоцеза, которым Хлодвиг овладел на десятом году своего царствования.
Название алеманны ошибочно производилось от их мнимого поселения на берегах озера Лемана.[21] Эта прекрасная местность была заселена бургундами[22] на всем пространстве между названным озером с одной стороны, Аваншем и горами Юры — с другой. Северная часть Гельвеции действительно была покорена свирепыми алеманнами, которые собственными руками уничтожили плоды своего завоевания. После того как эта провинция расцвела и цивилизовалась под управлением римлян, ее снова обратили в дикую пустыню, а некоторые остатки великолепия Виндониссы до сих пор встречаются в плодородной и густонаселенной долине Аара.[23] От истоков Рейна и до его слияния с Майном и Мозелем грозные толпы варваров владычествовали по обеим сторонам реки по праву древнего владения или недавних побед. Они рассеялись в Галлии по тем провинциям, которые носят в настоящее время название Эльзаса и Лотарингии, а их смелое вторжение в Кельнское королевство заставило Салийского монарха вступиться за своих союзников — рипуарских франков. Хлодвиг встретился с врагами Галлии на Тольбиакской равнине, [24] почти в двадцати четырех милях от Кельна, и два самых воинственных германских народа воодушевились воспоминанием о своих прежних подвигах и надеждой на будущее величие. После упорной борьбы франки стали подаваться назад, а алеманны устремились с победными возгласами за ними в погоню. Но битва возобновилась благодаря мужеству, личной распорядительности и, может быть, благочестию Хлодвига, и исход этого кровопролитного сражения навсегда решил вопрос, быть ли франкам повелителями или рабами. Последний король алеманнов пал на поле сражения, а его подданных убивали и преследовали до тех пор, пока они не побросали свое оружие и не стали молить о пощаде. При отсутствии всякой дисциплины они не были способны снова собраться с силами, они презрительно разрушили стены и укрепления, которые могли бы защитить их в несчастии, а враги, не менее их самих предприимчивые и неустрашимые, преследовали их в самую глубь их лесов. Великий Теодорих поздравил с победой Хлодвига, на сестре которого Альбофледе незадолго перед тем женился, но вместе с тем он выступил ходатаем за просителей и беглецов, искавших его покровительства. Находившиеся во власти алеманнов галльские земли сделались наградой победителя, и высокомерный народ, с успехом боровшийся против военных сил Рима и никогда не подчинявшийся его власти, признал верховенство Меровингских королей, которые милостиво дозволили ему сохранять местные нравы и учреждения под управлением должностных лиц, а в конце концов под управлением наследственных герцогов. После завоевания западных провинций одни франки поддерживали свои старинные поселения по ту сторону Рейна. Они мало-помалу подчинили себе и цивилизовали разоренные страны до самой Эльбы и до Богемских гор, и спокойствие Европы было обеспечено покорностью германцев.[25]
До тридцатилетнего возраста Хлодвиг постоянно поклонялся богам своих предков.[26] Его недоверие или, вернее, пренебрежение к христианству дозволяло ему без угрызений совести грабить христианские церкви на неприятельской территории, но его галльские подданные пользовались полной свободой в своих религиозных верованиях, а епископы возлагали более надежд на язычника, чем на еретиков. Meровингский король имел счастье вступить в брак с прекрасной племянницей бургундского короля Клотильдой, которая была воспитана в католической вере, в то время как жила при дворе арианского государя. И личные интересы, и чувство долга заставляли ее позаботиться об обращении[27] ее языческого супруга в христианство, и Хлодвиг стал мало-помалу внимать голосу любви и религии. Он дал свое согласие (быть может, так было условлено перед вступлением в брак) на то, чтобы его старший сын крестился, и, хотя внезапная смерть ребенка возбудила в нем суеверные опасения, он склонился на убеждения повторить этот опасный опыт над своим вторым сыном. В опасный момент Тольбиакской битвы Хлодвиг стал громко взывать к Богу Клотильды и христиан, а победа расположила его выслушать с почтительной признательностью красноречивые[28] доводы Реймского епископа Ремигия, [29] который объяснил ему, какие духовные и мирские выгоды доставит ему обращение в христианскую веру. Король объявил, что он убедился в истине католической религии, а политические мотивы, которые могли бы на время замедлить оглашение этой перемены, были устранены благочестивыми и верноподданническими возгласами франков, высказавших свою готовность следовать за своим геройским вождем и в поход, чтобы сражаться, и в купель, чтобы креститься. Этот важный обряд был совершен в Реймском соборе с таким великолепием и с такой торжественностью, какие были способны внушить грубым новообращенным благоговейное уважение к нотой религии.[30] Новый Константин был немедленно окрещен вместе с тремя тысячами своих воинственных подданных, а их примеру последовали остальные сговорчивые варвары, которые, исполняя волю победоносного прелата, стали поклоняться кресту, который прежде жгли, и стали жечь идолов, которым прежде поклонялись.[31]
Душа Хлодвига была доступна для мимолетных взрывов религиозного рвения, он пришел в сильное негодование при трогательном рассказе о страданиях и смерти Христа, и, вместо того чтобы оценить по достоинству благотворные последствия этого таинственного самопожертвования, он с неблагоразумным гневом воскликнул: «Будь я там с моими храбрыми франками, я отмстил бы за нанесенные Ему обиды».[32] Но варварский завоеватель Галлии не был способен взвешивать доказательства религии, основанные на тщательной проверке исторических фактов и богословских умозрений. Он еще менее был способен подчиняться кротким евангельским правилам, которые проникают в убеждение и очищают сердца искренних новообращенных. Все дела его царствования были внушены честолюбием и были постоянным нарушением требований христианской нравственности и христианского долга, его руки были запятнаны кровью как в военное, так и в мирное время, и немедленно вслед за тем, как он распустил собор галликанского духовенства, он хладнокровно приказал умертвить всех принцев из рода Меровингов.[33] Впрочем, это не мешало королю франков воздавать искреннее поклонение христианскому Богу, как Существу более совершенному и более могущественному, чем его национальные боги, а достопамятное избавление от неминуемой опасности и победа при Тольбиаке побуждали Хлодвига и впредь полагаться на покровительство Бога Ратных Сил. Самый популярный из их святых, Мартин, славился по всему Западу чудесами, беспрестанно совершавшимися у его гробницы в Туре. Он оказывал явное или тайное покровительство щедрому и православному королю, а нечестивое замечание самого Хлодвига, что дружба св. Мартина обходится ему очень дорого, [34] не следует принимать за признак серьезного или рационального скептицизма. И небо, и земля радовались обращению франков в христианскую веру. В тот достопамятный день, когда Хлодвиг вышел из купели, он во всем христианском мире оказался единственным монархом достойным имени и прерогатив католика. Император Анастасий был заражен некоторыми опасными заблуждениями касательно характера божеского воплощения, а жившие в Италии, Африке, Испании и Галлии варвары были вовлечены в арианскую ересь. Старший или, вернее, единственный сын церкви был признан духовенством за его законного государя и славного освободителя, и военные предприятия Хлодвига были поддержаны усердием и доброжелательством католической партии.[35]
Под римским владычеством епископы пользовались значительным, а иногда даже опасным влиянием благодаря своим богатствам и обширной юрисдикции, благодаря своему священному характеру, своей несменяемости, своим многочисленным приверженцам, популярному красноречию и провинциальным съездам.[36] Это влияние усиливалось вместе с распространением суеверий, и основание французской монархии может быть в некоторой мере приписано единодушию сотни прелатов, властвовавших над мятежными и независимыми городами Галлии. Непрочные основы Армориканской республики неоднократно потрясались или были ниспровергнуты, но этот народ все еще сохранял свою свободу, поддерживал достоинство римского имени и храбро отражал как хищнические набеги, так и регулярные нападения Хлодвига, пытавшегося распространить свои завоевания от Сены до Луары. Удачное сопротивление армориканцев доставило им почетный союз с франками на равных правах. Франки уважали армориканцев за их храбрость, [37] а армориканцев примирял с франками переход этих последних в христианскую веру. Войска, расположенные в Галлии для ее защиты, состояли из сотни различных кавалерийских и пехотных отрядов, которые пользовались названиями и привилегиями римских солдат, но постоянно пополнялись варварской молодежью. Пограничные укрепления и разбросанные обломки империи еще охранялись их храбростью без всякой надежды на успех. Им было отрезано отступление, и они не имели возможности сноситься одни с другими, царствовавшие в Константинополе греческие императоры оставляли их без всякой помощи, а их благочестие не позволяло им вступать в дружеские сношения с арианскими узурпаторами Галлии. Но они не краснея и даже охотно согласились на выгодную капитуляцию, которую им предложил католический герой, и это частью законное, частью незаконное потомство римских легионов отличалось в следующие века от других войск и своим вооружением, и своими знаменами, и своими мундирами, и своими уставами. Тем не менее силы нации увеличились благодаря этому добровольному присоединению, и соседние королевства стали бояться не только храбрости франков, но также их многочисленности. Приобретение северных провинций Галлии не было результатом одной удачной битвы, а, как кажется, совершалось постепенно, то путем завоеваний, то путем мирных договоров, и Хлодвиг приводил в исполнение каждый из своих честолюбивых замыслов при помощи таких усилий или таких уступок, какие были соразмерны с ожидаемой выгодой. Его дикий нрав и доблести Генриха IV дают нам самые противоположные понятия о человеческой натуре; тем не менее есть некоторое сходство в положении двух королей, подчинивших себе францию личным мужеством, политикой и тем, что вовремя приняли настоящую религию.[38] Королевство Бургундское окаймлялось течением двух галльских рек, Саоны и Роны, и простиралось от Вогезских гор до Альп и до моря, на берегу которого стоит Марсель, [39] Скипетр находился в руках Гундобальда. Этот храбрый и честолюбивый принц уменьшил число кандидатов на престол умерщвлением двух своих братьев, из которых один был отцом Клотильды;[40] но по недостатку предусмотрительности он дозволил младшему из своих братьев Годегезилю владеть независимым Женевским княжеством. Арианский монарх был основательно встревожен, узнав, какою радостью и какими надеждами воодушевило его епископов и подданных обращение Хлодвига в католическую веру, и Гундобальд созвал в Лионе собор с целью примирить религиозные и политические разногласия духовенства. Между представителями двух партий происходили бесплодные совещания. Ариане укоряли католиков в поклонении трем богам, католики защищались с помощью богословских отвлеченностей, и обычные в этих случаях аргументы, возражения и опровержения высказывались обеими сторонами с упорной горячностью, пока король не обнаружил своих тайных опасений, обратившись к православным епископам с неожиданным, но требовавшим положительного ответа вопросом: «Если вы действительно исповедуете христианскую религию, то почему же вы не удерживаете короля франков? Он объявил мне войну и вступает в союз с моими врагами с целью погубить меня. Кровожадность и властолюбие не могут считаться за признаки искреннего обращения в христианство: пусть он выкажет свою веру в своих делах». Ответ епископа Виенны Авита, говорившего от имени своих собратьев, был произнесен ангельским голосом и с таким же выражением лица: «Нам неизвестны ни мотивы, ни намерения короля франков, но нам известно из св. Писания, что государства, отказывающиеся от исполнения божеских законов, нередко гибнут и что со всех сторон восстают враги на тех, кто сам стал во вражду с Богом. Возвратись вместе с твоим народом к исполнению закона, данного Богом, и Он ниспошлет твоим владениям спокойствие и безопасность». Так как король Бургундский не соглашался на то, что католики считали главным условием мирного договора, то он сначала откладывал, а потом и совсем закрыл заседания духовенства, попрекнувши своих епископов за то, что их друг и новообращенный Хлодвиг втайне пытался вовлечь его брата в восстание.[41]
Его брат уже окончательно нарушил долг верноподданничества, а готовность, с которой Годегезиль стал со своими женевскими войсками под королевское знамя, много содействовала успеху заговора. В то время как франки и бургунды боролись с одинаковым мужеством, его измена решила исход сражения, а так как Гундобальда слабо поддерживали не любившие его галлы, то он не устоял против усилий Хлодвига и торопливо отступил с поля битвы, происходившей, как кажется, между Лангром и Дижоном. Он не полагался на неприступность Дижона, несмотря на то что эта построенная в форме четырехугольника крепость была окружена двумя реками и стеной в тридцать футов вышины, в пятнадцать футов толщины и имела четверо ворот и тридцать три башни;[42] он предоставил Хлодвигу беспрепятственно осаждать важные города Лион и Виенну, а сам бежал в Авиньон, находившийся на расстоянии двухсот пятидесяти миль от поля сражения. Продолжительная осада и искусно веденные переговоры убедили короля франков в опасностях и трудностях его предприятия. Он обложил бургундского короля данью, заставил его простить и наградить измену брата и самодовольно возвратился в свои владения с добычей и пленниками из южных провинций. Этот блестящий триумф был скоро омрачен известием, что Гундобальд нарушил принятые на себя обязательства и что несчастный Годегезиль, оставленный в Виенне с гарнизоном из пяти тысяч франков, [43] был осажден, застигнут врасплох и умерщвлен своим безжалостным братом. Такое оскорбление могло бы вывести из терпения самого миролюбивого государя, однако завоеватель Галлии скрыл свое раздражение, отменил уплату дани и принял от бургундского короля предложение союза и военной службы. Хлодвиг уже не имел на своей стороне тех выгод, которые обеспечили успех предшествовавшей войны, а его соперник, научившийся в несчастии быть более благоразумным, нашел новые ресурсы в любви своего народа. Галлы и римляне были очень довольны мягкими и беспристрастными законами Гундобальда, ставившими их почти на один уровень с их завоевателями. Епископов примиряла и льстила надежда на его скорое обращение в католичество, которую он искусно в них поддерживал, и хотя он уклонялся от осуществления этой надежды до последних минут своей жизни, его умеренность обеспечивала внутреннее спокойствие и замедлила падение Бургундского королевства.[44]
Я хочу скорее покончить с падением этого королевства, происшедшим в царствование Гундобальдова сына Сигизмунда. Католик Сигизмунд был почтен званием святого и мученика, [45] но руки этого царственного святого были запятнаны кровью его невинного сына, которого он безжалостно принес в жертву гордости и ненависти мачехи. Он скоро убедился, что был введен в заблуждение, и стал оплакивать эту невозвратимую потерю. В то время как Сигизмунд обнимал труп несчастного юноши, он получил строгий выговор от одного из лиц своей свиты: «Не его положение, а твое собственное заслуживает сожаления и сострадания». Впрочем, он заглушил свои угрызения совести щедрыми пожертвованиями в пользу монастыря Агаунумского, или св. Маврикия, в Валезском округе, основанного им самим в честь мнимых мучеников Фиванского легиона.[46] Благочестивый король ввел там постоянное пение псалмов, стал усердно исполнять строгие правила монашеской жизни и смиренно молил Небо, чтобы оно наказало его в этой жизни за его прегрешения. Его мольбы были услышаны; мстители были наготове, и армия победоносных франков обрушилась на бургундские провинции. После потери одного сражения, Сигизмунд, желавший продлить свою жизнь для того, чтобы долее заниматься делами покаяния, укрылся в пустынном месте, облекшись в одежду лиц духовного звания, его подданные, старавшиеся угодить своим новым повелителям, отыскали его и выдали. Пленный монарх был отправлен в Орлеан вместе с женой и двумя детьми и заживо погребен в глубоком колодце по приказанию Хлодвиговых сыновей, для жестокосердия которых можно найти некоторое оправдание в принципах и в примерах того варварского времени. Честолюбие, заставлявшее их стремиться к окончательному завоеванию Бургундии, и воспламенялось, и прикрывалось сыновней привязанностью, а Клотильда, святость которой не заключалась в забвении обид, настоятельно требовала, чтобы они выместили смерть ее отца на семействе его убийцы. Мятежным бургундам — так как они попытались разорвать свои цепи — было дозволено жить под их национальными законами с обязательством уплачивать подати и нести военную службу, и меровингские князья стали спокойно владеть королевством, слава и величие которого были впервые ниспровергнуты оружием Хлодвига.[47] Первая победа Хлодвига была оскорблением для самолюбия готов. Они с завистью и страхом следили за его быстрыми успехами, и слава юного Алариха была омрачена более высокими дарованиями его соперника. На границе их смежных владений возникли неизбежные несогласия, и после продолжительных и бесплодных переговоров обоими королями было принято предложение личного свидания. Совещания между Хлодвигом и Аларихом происходили на небольшом острове Луары неподалеку от Амбуаза. Они обнялись, дружески разговаривали, вместе пировали и обменялись на прощание самыми горячими уверениями в миролюбии и в братской любви. Но их кажущееся взаимное доверие прикрывало мрачные подозрения во враждебных и изменнических замыслах, и вследствие своих обоюдных изъявлений неудовольствия они то требовали заключения формального договора, то уклонялись от него, то совершенно отказывались. По возвращении в Париж, который уже считался Хлодвигом за столицу, король франков объяснил на собрании принцев и воинов, какие мотивы заставляли его предпринять войну против готов. «Мне прискорбно видеть, что ариане все еще владеют лучшею частью Галлии. Пойдем на них с помощью Божьей, и, когда победим еретиков, мы приобретем и поделим их плодородные провинции».[48]
Франки, воодушевлявшиеся своей врожденной храбростью и недавно усвоенным религиозным рвением, одобрили благородный замысел своего монарха, выразили свою решимость победить или умереть, так как и смерть, и победа были бы одинаково выгодны, и торжественно заявили, что не будут стричь свои бороды до тех пор, пока победа не освободит их от этого стеснительного обета. И публично, и втайне Клотильда поощряла франков на это предприятие. Она напоминала своему супругу, как было бы полезно основать какое-нибудь благочестивое учреждение, чтобы снискать благоволение Божества и его служителей, и христианский герой, взбросив искусной и сильной рукой свою боевую секиру, воскликнул: «На том месте, где упадет моя Франциска, [49] я сооружу церковь в честь святых апостолов». Это явное доказательство благочестия укрепило и оправдало преданность католиков, с которыми он находился в тайных сношениях, а их благочестивые пожелания мало-помалу созрели в грозный заговор. Жители Аквитании были встревожены нескромными упреками своих готских тиранов, которые основательно обвиняли их в том, что они предпочитали владычество франков, а их ревностный единомышленник епископ Родезский[50] Квинтиан оказался более полезным для них проповедником в изгнании, чем в своей епархии. Чтобы побороть этих внешних и внутренних врагов, находивших для себя опору в союзе с бургундами, Аларих собрал свои войска, которые далеко превосходили своим числом военные силы Хлодвига. Вестготы снова принялись за военные упражнения, которыми они пренебрегали среди продолжительного спокойствия и достатка;[51] избранный отряд храбрых и сильных рабов следовал за своими господами на поле битвы, [52] а галльские города были вынуждены оказывать им невольное и ненадежное содействие. Царствовавший в Италии король остготов Теодорих старался поддерживать внутреннее спокойствие Галлии и с этой целью принял на себя роль беспристрастного посредника. Но этот прозорливый монарх опасался усиливавшегося могущества Хлодвига и потому твердо решился отстаивать национальные и религиозные интересы готов.
Случайные или искусственные чудеса, которыми ознаменовалась экспедиция Хлодвига, были приняты в век суеверий за явное доказательство божеского благоволения. Хлодвиг выступил в поход из Парижа, и, в то время как он проходил с приличным благоговением по священной Турской епархии, его душевное беспокойство побудило его обратиться за советом к святилищу и оракулу Галлии — раке св. Мартина. Его посланцам было приказано запомнить слова псалма, который будет пропет в ту минуту, когда они войдут в церковь. К счастью, в этих словах говорилось о мужестве и торжестве поборников небес, и их нетрудно было применить к новому Иисусу Навину, к новому Гедеону, выступившему на бой с врагами Божьими.[53] Обладание Орлеаном обеспечивало франкам переход по мосту через Луару, но на расстоянии сорока миль от Пуатье их наступательное движение было приостановлено чрезвычайным возвышением реки Вигенны, или Виенны, а противоположный берег был покрыт лагерными стоянками вестготов. Проволочки всегда опасны для варваров, совершенно опустошающих страну, по которой проходят, и даже если бы Хлодвиг имел достаточно времени и необходимые материалы для постройки моста, он едва ли был бы в состоянии довести до конца такую работу и перейти через реку в виду более многочисленного неприятеля. Но преданные ему поселяне, с нетерпением ожидавшие своего освободителя, могли указать ему тайный и незащищенный брод; чтобы увеличить важность такой находки, был употреблен в дело обман, или вымысел, и белая лань необычайного роста и красоты, как рассказывают, направляла и воодушевляла католическую армию. Вестготы действовали нерешительно и без единодушия. Толпа горевших нетерпением воинов, уверенная в превосходстве своих сил и считавшая за позор отступление перед германскими хищниками, убеждала Алариха выказать себя достойным потомков того, кто завоевал Рим. Более осторожные вожди советовали ему уклониться от первого натиска франков и дожидаться в южных провинциях Галлии прибытия закаленных в боях и непобедимых остготов, которых уже выслал к нему на помощь король Италии.
Решительные минуты прошли в бесплодных совещаниях; готы, быть может, слишком торопливо покинули выгодную позицию, а вследствие медлительности и беспорядка в своих передвижениях они пропустили удобный случай для безопасного отступления. Перейдя через брод, который до сих пор носит название Лани, Хлодвиг стал смело и быстро продвигаться вперед с целью воспрепятствовать отступлению неприятеля. По ночам его движениями руководил яркий метеор, висевший над собором города Пуатье; этот сигнальный огонь, быть может, был выставлен по предварительному уговору с православным преемником св. Гилария, но его сравнивали в то время с огненным столбом, руководившим израильтянами при переходе через пустыню. В третьем часу дня, почти в десяти милях по ту сторону Пуатье, Хлодвиг настиг и тотчас атаковал готскую армию, поражение которой уже было подготовлено страхом и смятением. Впрочем, в момент крайней опасности готы напрягли все свои усилия, а шумно требовавшая битвы воинственная молодежь не захотела пережить позорного бегства. Два короля вступили в рукопашный бой. Аларих пал от руки своего соперника, а победоносный франк был обязан доброкачественности своих лат и быстроте своего коня тем, что спасся от двух отчаянных готов, гнавшихся за ним по пятам с целью отмстить за смерть своего государя. Неясное выражение «горы убитых» доказывает, что убитых было много, но не дает определенного понятия об их числе, но Григорий Турский не позабыл отметить, что его храбрый соотечественник, сын Сидония Аполлинарий, был убит во главе дворян Оверни. Быть может, эти внушавшие недоверие католики были поставлены впереди именно для того, чтобы на них обрушился первый неистовый натиск врага, или, может быть, их личная преданность и воинская честь взяли верх над влиянием религии.[54]Таково могущество Фортуны (если нам будет позволено по-старому прикрывать наше невежество этим общеупотребительным словом), что почти одинаково трудно и предсказать исход войны, и объяснить ее разнообразные последствия. Приобретенная с большим пролитием крови и полная победа иногда не доставляла ничего другого, кроме обладания полем битвы, а иногда бывало достаточно потери десяти тысяч человек, чтобы уничтожить в один день работу многих столетий. Последствием решительной битвы при Пуатье было завоевание Аквитании. Аларих оставил, умирая, малолетнего сына, незаконнорожденного претендента на престол, мятежное дворянство и готовый к измене народ, а оставшиеся в целости военные силы готов или были парализованы общим смятением, или тратились на междоусобицы. Победоносный король франков безотлагательно приступил к осаде Ангулема. При звуке его труб городские стены последовали примеру Иерихона, и немедленно разрушились; это блестящее чудо можно объяснить тем, что преданные духовенству инженеры втайне подвели подкоп под городской вал.[55] В сдавшемся без сопротивления Бордо Хлодвиг остался на зимних квартирах и из благоразумной бережливости перевез туда из Тулузы королевские сокровища, хранившиеся в столице монархии. Завоеватель проник до пределов Испании, [56] восстановил честь католической церкви, поселил в Аквитании колонию франков[57] и возложил на своих полководцев нетрудную задачу покорить или истребить племя вестготов. Но вестготам покровительствовал мудрый и могущественный монарх Италии. В то время как весы еще не склонялись ни на чью сторону, Теодорих, как кажется, медлил с присылкой остготов, но, после своего прибытия, остготы с успехом сдерживали честолюбие Хлодвига, и союзная армия франков и бургундов была вынуждена снять осаду Арля, потеряв, как рассказывали, тридцать тысяч человек. Эти превратности фортуны побудили гордого Хлодвига согласиться на заключение мирного договора. Во владении вестготов была оставлена Септимания, узкая полоса земли, тянувшаяся вдоль морского побережья от берегов Роны до Пиренеев; но обширная Аквитанская провинция, простиравшаяся от этих гор до Луары, была неразрывно связана с французским королевством.[58]
После успешного окончания войны с готами Хлодвиг принял почетные отличия римского консульства. Император Анастасий из честолюбивых расчетов облек титулом и отличиями этого высокого звания самого могущественного из соперников Теодориха; однако по какой-то не известной нам причине имя Хлодвига не было внесено в Fasti ни на Востоке, ни на Западе.[59] В этот торжественный день галльский монарх возложил на свою голову диадему и вслед за тем был облечен в церкви Св. Мартина в пурпуровую тунику и в такую же мантию. Оттуда он отправился верхом в Турский собор и, проезжая по улицам, собственноручно бросал золотые и серебряные монеты в народную толпу, которая радостно приветствовала его названиями Консула и Августа. Ни действительная, ни законная власть Хлодвига не могла получить никакого приращения от консульского звания. Это был не более как титул, как тень власти, как выставка тщеславия, и, даже в том случае если бы завоеватель заявил притязания на старинные прерогативы этого высокого звания, эти прерогативы прекратились бы по истечении одного года. Но римляне любили выказывать в лице своих повелителей уважение к этому древнему титулу, который соглашались носить даже императоры; принявший его варвар как будто вместе с тем принимал священную обязанность уважать величие республики, а преемники Феодосия, ища его дружбы, тем самым извиняли и в некоторой степени одобряли узурпацию Галлии.
Через двадцать пять лет после смерти Хлодвига эта важная уступка была закреплена более формальным путем — путем договора между сыновьями Хлодвига и императором Юстинианом. Италийские остготы, не будучи в состоянии охранять своих дальних завоеваний, уступили франкам города Арль и Марсель — Арль, который все еще пользовался тем преимуществом, что служил местопребыванием для преторианского префекта, и Марсель, который обогатился торговлей и мореплаванием.[60] Эта сделка была утверждена императорской властью, и Юстиниан, великодушно уступив франкам верховную власть над заальпийскими странами, уже находившимися в их руках, освободил местное население от присяги на подданство и утвердил трон Меровингов если не на более прочном, то на более законном фундаменте.[61]
С этих пор они стали пользоваться правом устраивать праздничные игры в Пральском цирке, и вследствие странной привилегии, в которой было отказано даже персидскому монарху, было допущено в империи обращение золотой монеты, на которой были вычеканены их имена и изображения.[62] Один греческий историк того времени восхвалял семейные и общественные добродетели франков с пристрастным восторгом, который не оправдывался их летописями.[63] Он превозносит их вежливость и обходительность, их правильно организованное управление и православную религию и смело утверждает, что эти варвары отличались от римских подданных только своей одеждой и языком. Быть может, франки уже тогда обнаруживали ту склонность к общежитию и ту привлекательную живость характера, которыми во все века прикрывались их недостатки, а иногда и совершенно скрывались от глаз наблюдателя их настоящие достоинства. Или, быть может, Агафий и греки того времени были ослеплены их быстрыми военными успехами и блеском их могущества. Со времени завоевания Бургундии вся Галлия, только за исключением готской провинции Септимании, находилась во власти сыновей Хлодвига. Они уничтожили самостоятельность королевства Тюрингского, и их неопределенное владычество, простиравшееся за Рейн, проникало в глубь тех самых лесов, которые были их родиной. Алеманны и баварцы, занявшие на юге от Дуная римские провинции Рецию и Норику, признавали себя покорными вассалами франков, а слабая альпийская преграда не могла препятствовать их честолюбивыми замыслам. Когда тот из сыновей Хлодвига, который пережил всех своих братьев, соединил под своей властью все наследственные и вновь приобретенные владения Меровингов, его королевство было гораздо обширнее теперешней Франции. Однако таковы были успехи искусств и науки государственного управления, что теперешняя Франция далеко превосходит богатством, многолюдностью и могуществом обширные, но дикие страны, повиновавшиеся Лотаю или Дагоберту.[64]
Франки, или французы, — единственный народ в Европе, который может сослаться на непрерывный ряд предков, связывающий его с завоевателями Западной империи. Но вслед за тем как они завоевали Галлию, наступили десять веков анархии и невежества. При возрождении знаний образовавшиеся в афинских и римских школах ученые пренебрегали своими варварскими предками, и прошло немало времени, прежде чем появились старательные исследования, которые заключали в себе материалы, способные удовлетворить или, вернее, возбудить любознательность более просвещенной эпохи.[65] В конце концов и критика, и философия обратили свое внимание на древности Франции, но даже философы не могли предохранить себя от заразы предрассудков и страстей. Тогда стали опрометчиво придумывать и упорно защищать не допускавшие никаких исключений системы, в которых шла речь или о личном рабстве галлов, или об их добровольном и равноправном союзе с франками, а невоздержанные спорщики стали обвинять друг друга в заговоре или против прерогатив короны и значения дворянства, или против народной свободы. Тем не менее эти горячие споры служили полезным упражнением и для учености, и для гения, и в то время как антагонисты то побеждали, то были побеждены, мало-помалу искоренялись старые заблуждения и выяснялись интересные истины.
Беспристрастный чужеземец, познакомившийся с их открытиями, с их спорами и даже с их заблуждениями, в состоянии описать по тем же подлинным материалам положение римских провинциальных жителей, после того как Галлия подчинилась военному могуществу и законам Меровингских королей.[66] В каком бы грубом или рабском положении ни находилось человеческое общество, это положение все-таки регулируется какими-нибудь постоянными и общими установлениями. Когда Тацит изучал германцев в их первобытной простоте, он нашел и в их общественной, и в их частной жизни некоторые прочно установленные принципы или обычаи, которые верно сохранялись преданиями до введения в употребление письменности и латинского языка.[67] Перед избранием меровингских королей самое могущественное из франкских племен, или народов, поручило четырем всеми уважаемым вождям составить Салические законы;[68] эта работа была рассмотрена и одобрена на трех собиравшихся одна вслед за другой народных сходках. После своего крещения Хлодвиг изменил в этих законах некоторые статьи, казавшиеся несогласными с христианством; Салический закон был еще раз изменен его сыновьями, и, наконец, весь кодекс был пересмотрен и обнародован в его теперешней форме в царствование Дагоберта, через сто лет после основания французской монархии.
В тот же период времени были изложены письменно и обнародованы обычаи «Рипуариев», и сам Карл Великий — этот законодатель своего времени и своей страны — тщательно изучил оба национальных законодательства, еще имевшие обязательную силу у франков.[69] Заботливость меровингских королей распространилась и на племена, находившиеся в вассальной от них зависимости; они тщательно собрали и утвердили своею верховною властью грубые законы алеманнов и баварцев. Вестготы и бургунды, утвердившиеся путем завоеваний в Галлии прежде франков, обнаружили менее нетерпения приобрести одну из самых важных выгод, доставляемых цивилизацией. Эврик был первый из готских принцев, письменно изложивший законы и обычаи своего народа, а изложение бургундских законов было вызвано не столько требованиями справедливости, сколько политическим расчетом — желанием облегчить тяжелое положение и снова снискать любовь галльских подданных.[70] Таким образом, составление грубых германских кодексов странным образом совпало с той эпохой, когда тщательно выработанная система римской юриспруденции достигла окончательной зрелости. В Салических законах и в Юстиниановых «Пандектах» мы можем сравнить грубые зачатки гражданской мудрости с ее полным расцветом, и каковы бы ни были предубеждения в пользу варваров, более беспристрастный взгляд на этот предмет заставляет нас признать за римлянами превосходство не только в том, что касается научных познаний и умственного развития, но и в том, что касается человеколюбия и справедливости.
Однако законы варваров были приспособлены к их нуждам и влечениям, к их занятиям и способностям, и все они содействовали поддержанию мира и введению улучшений в общество, для пользы которого они были первоначально установлены. Меровинги не пытались подчинить своих разнохарактерных подданных однообразным правилам поведения, а дозволяли каждому жившему в их владениях народу и семейству, не стесняясь, придерживаться своих местных постановлений.[71] Римляне также не были лишены общих благ этой юридической терпимости.[72] Дети держались закона своих родителей, жена держалась закона своего мужа, вольноотпущенный — закона своего патрона, а в тех случаях когда тяжущиеся были различных национальностей, истец или обвинитель должен был обращаться к трибуналу ответчика, в пользу которого всегда допускалось основательное предположение, что на его стороне и право и невинность. Допускалась и более широкая свобода, если правда, что каждый гражданин имел право заявить в присутствии судьи, под каким законом он желает жить и к какому национальному обществу он желает принадлежать.
Такая снисходительность должна была совершенно упразднять преимущества победителей, а жившие в завоеванных провинциях римляне должны были терпеливо выносить неприятности своего положения, так как от них самих зависело усвоить характеристические особенности вольных и воинственных варваров и тем приобрести одинаковые с этими последними привилегии.[73]
Когда правосудие неумолимо осуждает убийцу на смертную казнь, каждый гражданин видит в этом гарантию того, что его собственная личная безопасность охраняется и законами, и судьями, и всем обществом. Но в разнузданном германском обществе месть всегда считалась делом чести, и даже таким, которое достойно похвалы; независимый воин собственноручно наказывал или вымещал обиды, которые он нанес или которые были ему нанесены, и он мог опасаться только мщения со стороны сыновей или родственников врага, которого он принес в жертву своим интересам или своей ненависти. Сознававший свое бессилие судья вмешивался в дело не с целью наказать, а с целью примирить и был доволен, если ему удавалось склонить или принудить убийцу к уплате, а обиженных к принятию скромной денежной пени, которая была признана достаточным вознаграждением за пролитую кровь.[74]
Гордость франков не дозволила бы им подчиниться более строгому приговору, и та же самая гордость заставляла их относиться с пренебрежением к столь легким наказаниям; а когда их наивные нравы развратились в Галлии под влиянием роскоши, общественное спокойствие беспрестанно нарушалось опрометчивыми насилиями или умышленными убийствами. При всякой системе управления, признающей требования справедливости, как за убийство крестьянина, так и за убийство знатного лица если не приводят в исполнение, то по меньшей мере назначают одинаковое наказание. Но национальное неравенство, введенное франками в их уголовную процедуру, было высшим оскорблением и злоупотреблением со стороны победителей.[75] В спокойные минуты законодательной деятельности они формально постановили, что жизнь римлянина стоит дешевле, чем жизнь варвара. Antrustion, [76] то есть франк самого знатного происхождения или звания, ценился в шестьсот золотых монет, тогда как знатного провинциального жителя, который обедывал за королевским столом, закон дозволял убить за триста таких монет. Двести монет считались достаточным вознаграждением за франка из простого звания; но жизнь римлян низшего звания подвергалась постоянной опасности вследствие назначенного за нее ничтожного вознаграждения в сто или даже в пятьдесят золотых монет. Если бы при составлении этих законов были приняты в руководство требования справедливости или здравого смысла, то охрана со стороны правительства усиливалась бы соразмерно с неспособностью к самообороне. Но законодатель взвешивал утрату солдата и утрату раба не на весах справедливости, а на весах политики; жизнь наглого и хищнического варвара охранялась тяжелой денежной пеней, а самым беспомощным подданным оказывалась самая ничтожная защита. Время мало-помалу ослабило и гордость завоевателей, и терпеливость побежденных, а самые надменные граждане узнали из опыта, что они более теряют, чем выигрывают, от безнаказанности преступлений. По мере того как франки становились менее свирепыми, их законы становились более строгими, и Меровингские короли попытались подражать беспристрастной взыскательности вестготов и бургундов.[77] Под управлением Карла Великого за убийство стали наказывать смертью, и с тех пор уголовные наказания стали сильно размножаться в законодательствах новейшей Европы.[78]
Варвары снова стали соединять в одном лице профессии гражданскую и военную, которые были отделены одна от другой Константином. Грубые тевтонские названия должностей были заменены более благозвучными латинскими титулами герцогов, графов и префектов, и одно и то же должностное лицо принимало на себя в подчиненном ему округе и командование войсками, и отправление правосудия.[79] Но высокомерные и необразованные варварские вожди редко оказывались способными исполнять должность судьи, для которой требуется философский ум, обогащенный опытностью и научными познаниями; их грубое невежество заставляло их искать какого-нибудь безыскусственного способа отстаивать интересы правосудия. Во всех религиях Божество призывалось на помощь, чтобы подкрепить истину или наказать лживость свидетельских показаний; но германские законодатели, по своей наивности, стали употреблять это могущественное орудие некстати и во зло. Обвиняемый считался оправданным, если мог выставить перед их трибуналом известное число таких свидетелей, которые формально заявляли, что они не сомневаются или уверены в его невинности. Легальное число этих свидетелей увеличивалось соразмерно с важностью обвинения; для оправдания поджигателя или убийцы требовалось семьдесят два благоприятных свидетельских показания, а когда было заподозрено целомудрие французской королевы, триста услужливых дворян без всяких колебаний поклялись, что новорожденный принц был сын ее умершего супруга.[80] Скандалы, происходившие от частых, очевидно, лживых свидетельских показаний, заставили судей устранить поводы для таких опасных соблазнов и заменить не достигавшие своей цели допросы свидетелей знаменитыми испытаниями огнем и водой. Эти экстраординарные судебные разбирательства были так причудливо организованы, что в иных случаях не было возможности доказать ни виновность, ни невинность подсудимого без помощи какого-нибудь чуда. Обман и легковерие стали с готовностью снабжать суды такими чудесами; самые запутанные дела стали разрешаться этим легким и безошибочным способом, а буйные варвары, которые, быть может, отнеслись бы с пренебрежением к приговору судьи, стали смиренно подчиняться суду Божию.[81]
Но разрешение споров путем поединков мало-помалу приобрело особое доверие и вес в среде такого народа, которому казалось невозможным, чтобы храбрец был достоин наказания, а трус был прав.[82]
И в гражданских, и в уголовных делах истец или обвинитель, ответчик или даже свидетель могли быть вызваны на бой таким противником, у которого не было никаких легальных доказательств, и они были вынуждены или признать свое дело проигранным, или публично защищать свою честь на боевой арене. Они сражались или пешими, или конными, смотря по тому, каков был обычай их нации, [83] а приговор меча или копья утверждался санкцией Небес, судьи и народа. Этот кровожадный закон был введен в Галлии бургундами, а их законодатель Гундобальд[84] соблаговолил дать следующий ответ на жалобы и возражения своего подданного Авита: «Разве вы не верите тому (сказал бургундский король, обращаясь к епископу), что исход национальных войн и поединков зависит от воли Божией и что Его Промысл ниспосылает победу тому, на чьей стороне справедливость?» Благодаря таким-то благовидным аргументам нелепые и варварские судебные поединки, первоначально бывшие в обыкновении у некоторых германских племен, распространились по всем европейским монархиям от Сицилии до Балтийского моря.
По прошествии десяти столетий еще не совершенно прекратилось господство этих легальных насилий, бесплодные порицания со стороны святых, пап и соборов могут считаться за доказательство того, что влияние суеверий ослабевает от их противоестественного сочетания с рассудком и человеколюбием. Судейские трибуналы пятнались кровью граждан, быть может, невинных и достойных общего уважения; законы, в настоящее время благоприятствующие богачам, в то время преклонялись перед физической силой; люди старые, слабые и дряхлые были вынуждены или отказываться от самых основательных исков и прав собственности, или подвергаться опасностям неравного боя, [85] или полагаться на сомнительное усердие наемных бойцов. Этому притеснительному законодательству должны были подчиняться все жители галльских провинций, считавшие себя оскорбленными в своих личных или имущественных правах. Какова бы ни была их физическая сила или храбрость, они не могли равняться с варварами в склонности и в привычке к воинским упражнениям, и покорные римляне были вынуждены возобновлять поодиночке кровавую борьбу, которая уже привела к порабощению их родины.[86]
Сонмище из ста двадцати тысяч германцев когда-то перешло через Рейн под предводительством Ариовиста, опустошая все, что встречалось на пути. Они присвоили себе в собственность третью часть плодородных земель, находившихся во владении секванов; но победители скоро предъявили требование еще одной трети для поселения новой колонии из двадцати четырех тысяч варваров, которых они пригласили к участию в дележе богатой галльской добычи.[87] По прошествии пятисот лет отомстившие за поражение Ариовиста вестготы и бургунды также присвоили себе в собственность две трети завоеванных земель. Но такое распределение земельной собственности произошло не во всей провинции, а, вероятно, ограничивалось теми округами, в которых победители поселились или по собственному выбору, или по политическим соображениям своих вождей. В этих округах каждого варвара связывали узы гостеприимства с кем-нибудь из римских провинциальных жителей. Этим непрошеным гостям землевладельцы были вынуждены уступать две трети своей наследственной собственности; но германцы, которые были или пастухами, или охотниками, могли иногда довольствоваться обширными участками, состоявшими из лесов и пастбищ, и предоставлять менее обширные, но более ценные земельные участки трудолюбивым землепашцам.[88]
Вследствие того что древние и достоверные свидетели умалчивают об этом предмете, распространилось мнение, будто хищничество франков не сдерживалось и не прикрывалось никакими формами легального дележа, будто они расселялись по галльским провинциям без всякого порядка и контроля и будто каждый из победоносных грабителей отмерял своим мечом объем своих новых владений соразмерно со своими нуждами, со своей жадностью и со своими физическими силами. Вдалеке от своего государя варвары действительно могли вовлекаться в такие самовольные захваты, но твердая и хитрая политика Хлодвига, без сомнения, старалась обуздать такое самоуправство, которое увеличило бы лишения побежденных и вместе с тем повредило бы единодушию и дисциплине завоевателей. Знаменитая суассонская ваза служит памятником и залогом правильного дележа галльской добычи. И долг, и личный интерес заставляли Хлодвига наградить армию за ее победы и доставить множеству людей места для поселения, не подвергая никаким стеснениям или бесцельным обидам преданных ему галльских католиков. Так как он мог вступить законным образом в обладание императорскими родовыми имениями, вакантными землями и тем, что было захвачено готами, то он не имел надобности прибегать к насилиям и к конфискациям, а смиренные провинциальные жители должны были терпеливее выносить равномерное и правильное распределение того, что у них отнимали.[89] Богатство Меровингских королей заключалось в их обширных поместьях.
После завоевания Галлии они все еще придерживались сельской простоты своих предков; они равнодушно смотрели на малолюдство и упадок городов, а их монеты, хартии и соборы носят на себе названия тех вилл, или деревенских дворцов, где они попеременно живали. Сто шестьдесят таких дворцов (с этим громким названием отнюдь не следует соединять понятий об изяществе или роскоши) были разбросаны по различным провинциям их королевства, и хотя некоторые из них могли бы претендовать на почетное название крепостей, но большей частью это были не что иное, как доходные фермы. Жилища этих длинноволосых королей были окружены довольно просторным двором и помещениями для скота и домашней птицы; в саду разводились полезные овощи; на рабов возлагались не только различные ремесла и земледельческие работы, но даже охота и рыболовство; магазины наполнялись зерновым хлебом и вином частью для продажи, частью для собственного потребления, и все хозяйство велось по самым строгим правилам бережливости.[90]
Эти обширные поместья снабжали Хлодвига и его преемников всем, что было нужно для широкого гостеприимства, и давали им возможность награждать храбрых ратных товарищей, состоявших при их особе для личных услуг и в мирное, и в военное время. Вместо коня или воинских доспехов каждый ратный товарищ получал — соразмерно со своим рангом, личными достоинствами или королевской милостью — бенефицию (это было первоначальное название и самая простая форма феодальных владений). Эти пожалованные земли государь мог по своему произволу отбирать назад, а его ничтожные прерогативы приобретали новую силу благодаря влиянию, которое доставляла ему его щедрость. Но независимое и жадное французское дворянство мало-помалу уничтожило эту ленную зависимость[91] и превратило свои бенефиции в вечную наследственную собственность; этот переворот был благодеянием для земледелия, остававшегося в пренебрежении у таких хозяев, которые были лишь временными владельцами земли.[92] Помимо этих королевских бенефиций значительное количество галльских земель было разделено на алодиальные и салийские; и те и другие были освобождены от налогов, а салийские земли делились поровну между потомками франков мужского пола.[93]
Во время кровавых распрей и затем во время безмятежного увядания рода Меровингов в провинциях возник новый разряд тиранов, которые под именем Seniores, «Господ», присвоили себе право управлять теми, кто жил на их территории, и стали угнетать их. Их честолюбие иногда сдерживалось сопротивлением тех, кто пользовался одинаковой с ними властью; но законы совершенно утратили свою силу, и нечестивые варвары, дерзавшие навлекать на себя мщение святых и епископов, [94] конечно, не стесняясь, нарушали права собственности живших с ними в соседстве беззащитных мирян. Права, дарованные всем людям самой природой, всегда уважались римским законодательством;[95] но они были сильно оттеснены германскими завоевателями, страстно любившими охоту. Присвоенное себе людьми неопределенное владычество над дикими обитателями земли, воздуха и вод сделалось исключительным достоянием немногих счастливых представителей человеческого рода. Галлия снова покрылась лесами, и предназначенным на пользу или на забаву господина животным ничто не мешало безнаказанно опустошать поля его трудолюбивых вассалов. Охота сделалась священной привилегией дворян и их домашней прислуги. Нарушавший эту привилегию плебей подвергался установленному законом наказанию плетьми и тюрьмой;[96] а убить оленя или кабана внутри королевских лесов[97] считалось за самое ужасное преступление в таком веке, когда за убийство гражданина допускалось небольшое денежное вознаграждение.
По старинным правилам войны завоеватель делался законным господином врага, которого он победил и жизнь которого он пощадил;[98] таким образом, почти совершенно уничтоженное мирным римским владычеством выгодное пользование личным рабством снова ожило и стало распространяться вследствие беспрестанных войн между независимыми варварами. Возвращавшийся из удачной экспедиции гот, бургунд или франк влачил за собой длинную вереницу овец, быков и пленников и обходился с ними с одинаковым зверским пренебрежением. Он предназначал для своей домашней службы молодых людей обоего пола, которые отличались красивой наружностью и смышленостью и которым приходилось выносить, в этом двусмысленном положении, то любовные, то гневные взрывы варварских страстей. Полезные ремесленники (кузнецы, плотники, портные, сапожники, повара, садовники, красильщики, золотых и серебряных дел мастера и пр.) работали на своего господина или доставляли ему своим трудом доход. А римских пленников, не знавших никакого ремесла, но способных работать, варвары заставляли, без всякого уважения к их прежнему общественному положению, ходить за скотом и пахать землю. Число наследственных рабов, прикрепленных к галльским поместьям, постоянно увеличивалось от беспрестанно прибывавших новых пленников, и эти невольники, смотря по положению и характеру своих господ, иногда достигали лучшего, хотя и непрочного, положения, но всего чаще изнемогали под гнетом капризного деспотизма.[99] Эти господа пользовались безусловным правом жизни и смерти над своими рабами, а когда они выдавали замуж своих дочерей, они отправляли в качестве свадебного подарка в какую-нибудь отдаленную местность целую вереницу полезных домашних слуг, которых привязывали цепями к повозкам из опасения, чтобы они не убежали.[100] Величие римских законов охраняло свободу каждого гражданина против тех опрометчивых поступков, в которые он мог быть вовлечен своим бедственным положением или отчаянием. Но подданные Меровингских королей могли отчуждать свою личную свободу, и эти вошедшие в обыкновение легальные самоубийства облекались в самую унизительную и оскорбительную для человеческого достоинства форму.[101] Бедняки приобретали право жить, принося в жертву все, что делает жизнь приятной; их примеру стали подражать люди слабые и благочестивые, малодушно искавшие, в эпохи общественных бедствий, убежища или в укрепленных замках могущественных вождей, или подле раки какого-нибудь популярного святого. Эти светские и духовные патроны принимали их в свое подданство, и опрометчиво заключенная сделка безвозвратно закрепляла в этом положении и их самих, и их отдаленное потомство. В течение пяти столетий после царствования Хлодвига и законы, и нравы Галлии однообразно стремились к тому, чтобы усилить и упрочить личное рабство. Время и насилие почти совершенно уничтожили средние классы общества и образовали ничтожный и узкий промежуток между дворянином и рабом. Это самовольное и небывалое разделение людей на классы было превращено гордостью и предрассудками в национальное учреждение, которое Меровинги повсюду поддерживали и своим оружием, и своими законами. Дворяне, гордившиеся своим действительным или мнимым происхождением от независимых и победоносных франков, стали пользоваться и злоупотреблять неотъемлемыми правами завоевателей над распростертыми у их ног рабами и плебеями, которым они приписывали мнимый позор галльского или римского происхождения.
Тогдашнее положение Франции (имя, данное ей завоевателями) и происшедший в ней переворот можно объяснить на примере одной отдельной провинции, одного округа и одной сенаторской семьи, Оверн занимала в старину выдающееся место между провинциями и городами Галлии. Ее храбрые и многочисленные жители гордились оригинальным трофеем — мечом, выпавшим из рук Цезаря в то время, как он потерпел неудачу под стенами Герговии.[102] Ввиду того что их предки, также как и предки римлян, были родом из Трои, они претендовали на братский союз с Римом, [103] и если бы все провинции отличались таким же мужеством и такою же преданностью, как Оверн, то Западная империя уцелела бы или по меньшей мере не разрушилась бы так скоро. Они непоколебимо исполняли клятву в верности, поневоле данную вестготам; но после того как самые храбрые из их знати пали в битве при Пуатье, они без сопротивления подчинились победоносному католическому монарху. Это легкое и выгодное завоевание было довершено старшим сыном Хлодвига Теодорихом, под власть которого и поступила Оверн; но эту провинцию отделяли от полученной им в удел Австразии королевства Суассонское, Парижское и Орлеанское, доставшиеся после смерти отца трем его братьям. Короля Парижского Хильдеберга соблазнили соседство и красота Оверни.[104]
Верхняя ее часть, простиравшаяся на юг до Севеннских гор, представляла роскошную и разнообразную перспективу лесов и пастбищ; скаты холмов были покрыты виноградниками, и на всех возвышениях красовались или виллы, или замки. В Нижней Оверни река Алье течет по красивой и обширной Лиманской равнине, а неистощимое плодородие почвы постоянно доставляло и до сих пор доставляет, без всяких перерывов или отдыха, обильную жатву.[105] Внук Сидония Аполлинария помог Хильдеберту овладеть и городом Овернью, и всем округом, распустив ложный слух, будто их законный государь убит в Германии. Хильдеберт был очень обрадован этой бесславной победой, а свободные воины Теодориха пригрозили ему, что покинут его знамя, если он увлечется желанием мщения за личную обиду в такое время, когда весь народ занят войной с бургундами. Но австразийские франки не устояли против красноречивых доводов своего короля. «Следуйте за мною, — сказал им Теодорих, — в Оверн; я приведу вас в такую провинцию, где вы соберете столько золота, серебра, рабов, скота и драгоценностей разного рода, сколько пожелаете. Даю вам слово, что предоставлю вам в добычу и жителей, и их богатства; вы все это перевезете, если пожелаете, домой». Исполнением этого обещания Теодорих лишил сам себя прав на преданность народа, обреченного им на гибель. Его войска, подкрепленные отрядом самых свирепых германских варваров, [106] распространили опустошение по всей Оверни, и только два места — один сильно укрепленный замок и одна рака святого спаслись или откупились от их необузданной ярости. Меролиакский замок[107] стоял на высоком утесе, возвышавшемся над поверхностью равнины на сто футов, а стены его укреплений вмещали в себя обширный резервуар свежей воды и несколько участков годной для возделывания земли.
Франки с завистью и с отчаянием посматривали на эту неприступную крепость; но им удалось захватить пятьдесят отсталых солдат, и так как их стеснял надзор за столькими пленниками, то они назначили незначительный за них выкуп и приготовились умертвить их в случае, если бы гарнизон отказался от уплаты выкупа. Когда другой отряд проник до Бриваса, или Бриуда, жители укрылись со своими ценными пожитками в святилище св. Юлиана. Церковные двери выдерживали напор осаждающих; но один смелый солдат пробрался через окно на церковные хоры и проложил путь для своих товарищей. Алтарь не защитил ни духовенство, ни народ, ни церковную, ни частную собственность, и нечестивый дележ добычи произошел неподалеку от города Бриуда. Но за этот нечестивый подвиг грабители были строго наказаны благочестивым сыном Хлодвига. Он казнил смертью самых свирепых грабителей; предоставил св. Юлиану отомстить их тайным сообщникам; возвратил свободу пленникам; приказал отдать награбленную добычу прежним владельцам и расширил права святилища на пять миль вокруг гробницы святого мученика.[108]
Прежде чем вывести свою армию из Оверни, Теодорих, потребовал заложников в обеспечение преданности народа, ненависть которого могла быть сдержана только страхом. Юноши, выбранные между сыновьями самых знатных сенаторов, были выданы победителями в качестве поруки за неизменную преданность их соотечественников Хильдеберту. При первом известии о восстании или заговоре этих невинных юношей низводили в положение рабов, и один из них, по имени Аттал, [109] о приключениях которого до нас дошли более подробные сведения, был вынужден ходить за лошадьми своего господина в Трирском диоцезе. Посланцы его деда, Лангрского епископа Григория, нашли его после долгих поисков за этим низким занятием; но его попытка выкупиться из рабства не имела успеха вследствие жадности варваров, требовавших громадной суммы в десять фунтов золота за свободу такого знатного пленника. Он был обязан своим освобождением смелости и предприимчивости одного из принадлежавших Лангрскому епископу рабов, по имени Лев, состоявшего на службе при епископской кухне.[110] Какой-то агент рекомендовал Льва тому же варвару, у которого служил рабом Аттал. Варвар купил Льва за двенадцать золотых монет и был очень обрадован, когда узнал, что этот человек научился готовить кушанья для роскошных епископских обедов. «В будущее воскресенье (сказал ему франк) я созову моих соседей и родственников. Выкажи все твое искусство и заставь их сознаться, что они никогда не видывали и не едали таких блюд даже за королевским столом». Лев отвечал, что это желание будет исполнено, если ему дадут достаточное количество съестных припасов. Желавший блеснуть своим гостеприимством хозяин дома принял на свой собственный счет все похвалы, которые единогласно расточались его повару прожорливыми гостями, и ловкий Лев, мало-помалу вкравшийся этим путем в доверие к своему господину, стал заведовать всем его хозяйством. После длившегося целый год терпеливого выжидания он втайне сообщил Атталу свой план и сказал ему, чтобы он приготовился бежать в следующую ночь. В полночь невоздержанные гости встали из-за стола, а когда Лев вошел в комнату хозяйского зятя с обычным ночным напитком, тот шутя заметил ему, что он мог бы очень легко обмануть доверие своего господина. Неустрашимый раб, нисколько не смутившись от такой опасной шутки, вошел в спальню своего господина, спрятал его копье и щит, осторожно вывел из конюшни самых быстроногих из его коней, снял запоры с тяжелых ворот и пригласил Аттала, не теряя времени, спасать бегством и свою жизнь, и свою свободу. Из опасения быть настигнутыми они сошли с коней на берегах Мааса, [111] переплыли через реку и пробродили три дня по соседним лесам, питаясь только плодами случайно попадавшихся на пути сливных деревьев. В то время как они лежали, спрятавшись в густой лесной чаще, они услышали ржание коней и с ужасом увидели гневное лицо своего господина, громко говорившего, что, если ему удастся изловить беглецов, одного из них он изрубит в куски своим мечом, а другого вздернет на виселицу. В конце концов Аттал добрался вместе со своим верным Львом до гостеприимного жилища одного реймского пресвитера, который подкрепил их ослабевшие силы хлебом и вином, укрыл их от поисков врага и благополучно проводил за границу Австразийского королевства до епископского двора в Лангр. Григорий плакал от радости, обнимая своего внука, из признательности снял иго рабства со Льва и со всего его семейства и подарил ему в собственность ферму, где он мог окончить свою жизнь в достатке и на свободе. Быть может, это странное приключение, носящее в своих подробностях отпечаток правдоподобия и естественности, было рассказано самим Атталом его двоюродному брату или племяннику, который был первым историком франков. Григорий Турский[112] родился почти через шестьдесят лет после смерти Сидония Аполлинария, но в положении и того, и другого было много сходства, так как оба они были уроженцы Оверни, оба были сенаторами и епископами. Поэтому различие в их слоге и образе мыслей может быть принято за доказательство упадка Галлии и за ясное указание того в какой мере человеческий ум утратил, в столь короткий промежуток времени, свою энергию и свое изящество.[113]
Все вышеизложенное дает нам право относиться с пренебрежением к противоречивым и, быть может, преднамеренным искажениям, с помощью которых иные старались ослаблять, а иные преувеличивать угнетения, вынесенные под управлением Меровингов жившими в Галлии римлянами. Завоеватели никогда не издавали никакого всеобщего эдикта о рабстве или о конфискации; но выродившиеся туземцы, прикрывавшие свое слабодушие благовидными названиями благовоспитанности и миролюбия, были вынуждены подчиняться оружию и законам свирепых варваров, относившихся с презрительным пренебрежением и к их собственности, и к их свободе, и к их личной безопасности. Эти правонарушения не были повсеместными и совершались без всякой системы, и большинство римлян пережило этот переворот, сохранив за собою и отличительные особенности, и привилегии граждан. Значительная часть их земель была отобрана в пользу франков, но та, которая у них осталась, была освобождена от всяких налогов, [114] и та же самая грубая сила, которая уничтожила в Галлии все, что принадлежало к сфере искусств и промышленности, уничтожила и сопряженную с большими расходами систему императорского деспотизма. Провинциальным жителям, без сомнения, нередко приходилось тяготиться варварской юриспруденцией Салических или Рипуарских законов; но в своей частной жизни, в том, что касалось браков, завещаний и наследств, они по-прежнему руководствовались Кодексом Феодосия, и недовольный своим положением римлянин мог без всяких помех возвышаться или нисходить до названия и положения варвара.
Высшие государственные отличия были доступны для его честолюбия: по своему образованию и характеру римляне были в особенности годны для гражданской службы, а лишь только соревнование снова разожгло в них воинственный пыл, им было дозволено становиться не только в рядах, но даже во главе победоносных германцев. Я не берусь перечислять полководцев и высших должностных лиц, имена которых[115] свидетельствуют о великодушной политике Меровингов. Три римлянина занимали один вслед за другим должность высшего начальника Бургундии с титулом Патрициев, а последний из них и самый влиятельный, по имени Муммол, [116] то спасавший, то ставивший в опасное положение монархию, заместил своего отца в должности графа Отенского и оставил после смерти сокровище из тридцати талантов золота и двухсот пятидесяти талантов серебра. Свирепые и необразованные варвары не допускались, в течение многих поколений, ни на церковные должности ни даже в духовное звание.[117] Галльское духовенство состояло почти исключительно из туземных провинциальных жителей; высокомерные франки преклонялись к стопам своих подданных, украшенных епископскими титулами, и суеверие мало-помалу возвратило этим епископам влияние и богатства, уничтоженные войной.[118] Во всех светских делах Кодекс Феодосия служил законом для духовенства, но варварская юриспруденция заботливо оберегала его личную безопасность: поддьякон оценивался наравне с двумя франками; antrustion и священник считались равноценными, а жизнь епископа ценилась гораздо выше, чем чья-либо другая, — в девятьсот золотых монет.[119] Римляне сообщали своим завоевателям знакомство с христианской религией и с латинским языком;[120] но и их язык, и их религия уже утратили безыскусственную чистоту, которой отличались в эпоху Августа и во времена апостолов. Успехи суеверий и варварства были быстры и повсеместны; поклонение святым скрывало Бога христиан от глаз толпы, а грубый язык крестьян и солдат исказился под влиянием тевтонского языка и тевтонского произношения. Тем не менее эти религиозные и социальные узы искоренили различия, основанные на правах происхождения и победы, и жившие в Галлии племена мало-помалу слились в один народ под именем и под управлением франков.
После того как франки слились со своими галльскими подданными в одно целое, они могли бы наделить этих последних самым ценным из всех даров — духом и системой конституционной свободы. Под управлением наследственных, но облеченных ограниченной властью королей вожди и министры могли бы собираться на совещания в Париже, во дворце Цезарей; на соседнем поле, на котором императоры делали смотры своим легионам из наемников, было достаточно места для законодательного собрания, составленного из граждан и воинов, а этот грубый, набросанный в лесах Германии, [121] модель мог бы быть исправлен и улучшен гражданской мудростью римлян. Но обеспеченные в своей личной независимости, беззаботные варвары пренебрегали трудами управления: ежегодно происходившие в марте месяце народные собрания незаметным образом вышли из обыкновения, и завоевание Галлии почти совершенно уничтожило этническое единство победителей.[122] Монархия осталась без всякой правильной организации правосудия, военных сил и финансов. У преемников Хлодвига не было достаточно энергии или силы, чтобы воспользоваться законодательной и исполнительной властью, от которой отказывался народ: королевские прерогативы отличались только более широкой привилегией грабежа и убийств, и любовь к свободе, которую так часто разжигало и унижало личное честолюбие, была низведена между своевольными франками до презрения к общественному порядку и до стремления к безнаказанности. Через семьдесят пять лет после смерти Хлодвига его внук, бургундский король Гонтран, послал армию для завоевания готских владений в Септимании или Лангедоке. В надежде грабежа к ней присоединились войска из Бургундии, Берри, Оверни и из соседних местностей. Она подвигалась вперед без всякой дисциплины под знаменами германских или галльских графов; ее нападения были слабы и неудачны, но она опустошала с неразборчивой яростью и союзные, и неприятельские провинции. Поля, засеянные хлебом, селения и даже церкви предавались пламени; жителей или убивали, или уводили в плен, а во время беспорядочного отступления пять тысяч этих бесчеловечных дикарей погибли от голода или от внутренних раздоров. Когда благочестивый Гонтран стал упрекать вождей за их ошибки или небрежность и пригрозил, что подвергнет их наказанию не по судебному приговору, а немедленно и по собственному произволу, они стали оправдывать себя всеобщей и неизлечимой нравственной испорченностью народа. «Никто, — говорили они, — не боится и не уважает ни своего короля, ни своего герцога или графа. Каждый хочет делать зло и, не стесняясь, удовлетворять свои преступные наклонности. Самое легкое исправительное наказание немедленно вызывает мятеж, а тот опрометчивый начальник, который вздумал бы порицать или сдерживать своих непослушных подчиненных, едва ли уберег бы свою жизнь от их мстительности».[123] Той же самой нации было суждено доказать на ее пороках, до каких отвратительных крайностей может доходить злоупотребление свободой; ей же было суждено возместить утрату этой свободы теми чувствами чести и человеколюбия, которые в настоящее время смягчают и облагораживают ее покорность абсолютному монарху.[124]
Вестготы уступили Хлодвигу большую часть своих владений в Галлии: но эта потеря была с избытком вознаграждена легким завоеванием испанских провинций и спокойным обладанием этими провинциями. Современные нам испанцы находят некоторое удовлетворение для своего национального тщеславия в могуществе готской монархии, скоро присоединившей к себе и Свевское королевство Галицию; но историка Римской империи ничто не побуждает и не обязывает рыться в их малоинтересных летописях.[125]
Жившие в Испании готы были отделены от остального человеческого рода высокой цепью Пиренейских гор, а их нравы и учреждения, в том, что они имеют общего с германскими племенами, уже были нами описаны. В предыдущей главе я уже рассказал о самых важных событиях их церковной истории — о падении арианства и о преследовании евреев; мне остается только изложить некоторые интересные подробности касательно гражданской и церковной конституции Испанского королевства. После того как франки и вестготы отказались и от идолопоклонства, и от арианской ереси, они изъявили готовность усвоить с одинаковой покорностью и присущий суеверию вред, и доставляемые им случайные выгоды. Но еще задолго перед тем, как пресекся род Меровингов, французские прелаты переродились в воинственных и страстно любивших охоту варваров. Они пренебрегали старинным обыкновением созывать соборы, не соблюдали правил воздержания и целомудрия и, вместо того чтобы заботиться об общих интересах духовенства, старались удовлетворять свое личное честолюбие и склонность к роскоши.[126] Напротив того, испанские епископы и уважали сами себя, и были уважаемы народом; их неразрывное единодушие прикрывало их пороки и укрепляло их влияние, а правила церковного благочиния вносили и в управление государством спокойствие, порядок и устойчивость. Со вступления на престол первого католического короля Рекареда до восшествия на престол непосредственного предместника несчастного Родериха, Витицы, было созвано шестнадцать национальных соборов. Шесть митрополитов, Толедский, Севильский, Меридский, Брагский, Таррагонский и Нарбоннский, председательствовали по порядку старшинства; собрание состояло из их викарных епископов, которые или являлись лично, или присылали вместо себя уполномоченных; сверх того отводилось одно место для самого благочестивого или для самого богатого из испанских аббатов. В первые три дня, когда обсуждались церковные вопросы о догматах и благочинии, мирян не пускали в залу заседаний, которые тем не менее велись с приличной торжественностью. Но утром четвертого дня двери растворялись перед высшими дворцовыми сановниками, провинциальными герцогами и графами, городскими судьями и готскими дворянами, и декреты Небес подкреплялись одобрением народа. Те же правила соблюдались на ежегодно собиравшихся провинциальных соборах, которые имели право выслушивать жалобы и исправлять злоупотребления; таким образом, легальное правительство находило опору в преобладающем влиянии испанского духовенства. Епископы, готовые при всяком перевороте льстить победителю и давить побежденных, усердно и с успехом старались раздувать пламя религиозных гонений и ставить митру выше короны. Однако на национальных Толедских соборах, на которых епископская политика сдерживала и направляла вольнодумство варваров, были утверждены некоторые благоразумные законы, одинаково полезные и для короля, и для народа. Вакантный престол замещался по выбору епископов и палатинов, а когда пресекся род Алариха, право на королевское звание было предоставлено одним чистокровным готам. Духовенство, помазывавшее своего законного государя на царство, всегда рекомендовало и само иногда исполняло на деле долг верноподданничества, а церковные кары грозили обрушиться на тех нечестивых подданных, которые стали бы оказывать сопротивление его власти, стали бы составлять заговоры против его жизни или оскорбили бы непристойной связью целомудрие даже его вдовы. Но и сам монарх при вступлении на престол связывал себя клятвой перед Богом и перед народом, что будет верно исполнять возложенные на него важные обязанности. Действительные или мнимые ошибки его управления подвергались контролю могущественной аристократии, а епископов и палатинов охраняла важная привилегия, что их нельзя было подвергать ни разжалованию, ни тюремному заключению, ни пытке, ни смертной казни, ни ссылке, ни конфискации их имуществ иначе как по независимому и публичному судебному приговору, постановленному их пэрами.[127]
Один из этих Толедских соборов рассмотрел и утвердил кодекс законов, который мало-помалу составляли готские короли, начиная со свирепого Эврика и кончая благочестивым Эгикой. Пока сами вестготы довольствовались грубыми обычаями своих предков, они не мешали своим аквитанским и испанским подданным жить по римским законам. Их успехи в искусствах, в политике и в конце концов в религии побудили их отменить эти иноземные постановления и по образцу этих последних составить кодекс гражданских и уголовных законов, годный для великого народа, соединившегося под одной правительственной властью. Всем народам испанской монархии были даны одинаковые права, и на всех их наложены одинаковые обязанности, а завоеватели, мало-помалу отучавшиеся от тевтонского языка, сами подчинились требованиям справедливости и возвысили римлян до пользования общей свободой. Положение, в котором находилась Испания под управлением вестготов, еще увеличивало достоинства такой беспристрастной политики. Провинциальных жителей уже давно оттолкнуло от их арианских государей непримиримое различие религиозных верований. После того как обращение Рекареда в православие успокоило совесть католиков, берега и океана, и Средиземного моря все еще оставались во власти восточных императоров, которые втайне подстрекали недовольное население сбросить с себя иго варваров и отстоять достоинство римских граждан. Конечно, ничто так не упрочивает колеблющуюся преданность подданных, как их собственное убеждение, что от восстания они рискуют потерять более того, что могли бы выиграть от государственного переворота; но всегда казалось столь естественным угнетать тех, кого мы ненавидим или боимся, что противоположная система управления вполне достойна похвалы за мудрость и умеренность.[128]
В то время как франки и вестготы упрочивали свое владычество над Галлией и Испанией, саксы совершали завоевание третьего великого диоцеза Западной префектуры — Британии. Так как Британия уже была в ту пору отделена от Римской империи, то я мог бы, не вызывая упреков, уклониться от описания ее прошлого, которое так хорошо знакомо самым необразованным из моих читателей и так темно для самых ученых. Саксы, так хорошо владевшие веслом и боевой секирой, [129] вовсе не были знакомы с тем искусством, которое одно только и могло бы увековечить славу их подвигов; провинциальные жители, снова погрузившись в варварство, не позаботились описать гибель своей родины, а когда римские миссионеры озарили их светом знаний и христианства, их темные предания уже успели почти совершенно заглохнуть. Декламации Гильда, отрывки из сочинений или вымыслы Ненния, неясные намеки саксонских законов и хроник и религиозные сказки почтенного Беды[130] были с тщанием собраны, а иногда и украшены фантазией позднейших писателей, произведения которых я не намерен ни критически разбирать, ни принимать за руководство.[131] Однако со стороны историка Римской империи естественно желание следить за происходившими в римской провинции переворотами, пока он не потеряет их из виду, а со стороны англичанина естественно желание описать, как утвердились в Британии варвары, от которых он ведет свое имя, свои законы и, быть может, даже свое происхождение.
Почти через сорок лет после того, как прекратилось владычество римлян, Вортигерн, как кажется, достиг верховной, хотя и непрочной, власти над британскими князьями и городами. Этого несчастного монарха почти все единогласно обвиняли за его малодушную и вредную политику, побудившую его призвать[132] грозных иноземцев для того, чтобы при помощи их отражать нашествия внутренних врагов. Самые серьезные историки рассказывают, что послы от Вортигерна отправились к берегам Германии, что они обратились с трогательной речью к общему собранию саксов и что эти воинственные варвары решились помочь флотом и армией просителям с отдаленного и незнакомого им острова. Если бы Британия действительно была совершенно незнакома саксам, то чаша испытанных ею бедствий была бы менее полна. Но римское правительство не было в состоянии постоянно охранять эту приморскую провинцию от германских пиратов; самостоятельные и разрозненные мелкие государства, на которые она распалась, часто подвергались нападениям этих хищников, а саксы со своей стороны, вероятно, иногда вступали в формальные союзы или в тайные соглашения с скотами и пиктами с целью грабежа и опустошения. Вортигерн мог только делать выбор между многоразличными опасностями, со всех сторон грозившими его престолу и его народу, и едва ли было бы справедливо обвинять этого монарха в том, что он предпочел соглашение с теми варварами, которые были всех сильнее на море и потому были всех опаснее в качестве врагов и всех полезнее в качестве союзников. В то время как Генгист и Горса плыли с тремя кораблями вдоль восточного берега, их склонили обещанием большого жалованья принять участие в обороне Британии и, благодаря своей неустрашимости, они скоро избавили эту страну от вторжений каледонцев. Этим германским союзникам был отведен для поселения безопасный и плодородный остров Танет, и они были в изобилии снабжены, согласно договору, одеждой и съестными припасами. Этот любезный прием привлек еще пять тысяч воинов, прибывших вместе со своими семействами на семнадцати кораблях, и зарождавшееся влияние Генгиста усилилось благодаря столь значительным подкреплениям. Хитрый варвар убедил Вортигерна, что для него было бы очень выгодно завести в соседстве с пиктами колонию верных союзников — и третий флот из сорока кораблей, отплывший из Германии под предводительством сына и племянника Генгиста, опустошил Оркадские острова и высадил новую армию на берегах Нортумберланда или Лотия, на противоположной оконечности доставшейся им в добычу страны. Нетрудно было предвидеть, к каким это приведет пагубным последствиям, но не было возможности их предотвратить. Взаимное недоверие скоро возбудило раздоры между двумя народами и довело их до взаимного ожесточения.
Саксы преувеличивали все, что они сделали и вынесли для пользы неблагодарного народа, а бриты сожалели о щедрых наградах, которыми не могли насытить жадность этих высокомерных наемников. Взаимные опасения и ненависть разрослись в непримиримую вражду. Саксы взялись за оружие, и если правда, что они воспользовались беззаботностью праздничного веселья, чтобы изменнически умертвить своих противников, то они этим совершенно уничтожили то взаимное доверие, без которого невозможны международные сношения ни в мирное, ни в военное время.[133]
Замышлявший завоевание Британии, Генгист убеждал своих соотечественников воспользоваться этой благоприятной минутой; он описывал им яркими красками плодородие почвы, богатство городов, трусливый нрав туземцев и выгодное положение обширного уединенного острова, со всех сторон доступного для саксонских кораблей. Колонии, которые основывались в Британии одна вслед за другой в течение ста лет переселенцами, выходившими из устьев Эльбы, Везера и Рейна, состояли преимущественно из трех храбрых германских племен или народов: из ютов, древних саксов и англов.[134] Сражавшиеся под личным знаменем Генгиста, юты присваивали себе ту заслугу, что они проложили своим соотечественникам путь к славе и что они основали в Кенте первое независимое королевство. Честь этого предприятия принадлежала первым саксонским выходцам, и как законам, так и языку завоевателей было дано национальное имя того народа, который через четыреста лет дал Южной Британии ее первых монархов. Отличавшиеся своей многочисленностью и своими военными успехами англы присвоили себе ту честь, что дали постоянное название стране, большая часть которой находилась в их власти. Варвары, которых привлекала туда надежда грабежа на суше и на море, мало-помалу смешались с народами, входившими в этот тройственный союз; фризы, впавшие в искушение вследствие своего соседства с берегами Британии, в течение непродолжительного времени могли соперничать с могуществом и репутацией природных саксов; о датчанах, пруссаках и ругиях упоминают лишь слегка; а проникавшие до берегов Балтийского моря бродячие гунны могли отплыть на германских кораблях для завоевания новой для них страны.[135] Но это трудное дело не было подготовлено или исполнено соединенными силами всех этих народов. Каждый неустрашимый вождь набирал приверженцев в числе соразмерном с его репутацией и с его средствами, снаряжал флот из трех, а иногда и из шестидесяти кораблей, выбирал место для высадки и в дальнейшем образ действий сообразовался с ходом войны и с тем, что ему внушали его личные интересы. При вторжении в Британию многие из этих героев были побеждены и пали жертвами своего честолюбия; только семь победоносных вождей усвоили или по меньшей мере удержали за собою титул королей. Завоеватели основали саксонскую гептархию, состоявшую из семи самостоятельных государств, и семь семейств, из которых одно продолжалось в женском поколении до нашего теперешнего государя, вели свой священный род от бога войны Водена. Некоторые полагали, что эта республика королей управлялась генеральным советом и высшим сановником. Но такая искусственная система управления была бы несообразна с грубыми и буйными нравами саксов; их законы ничего об этом не говорят, а их неполные летописи представляют лишь мрачную картину кровавых внутренних распрей.[136]
Монах, взявшийся писать историю, несмотря на совершенное незнание условий человеческой жизни, представил в ложном свете положение, в котором находилась Британия во время своего отделения от Западной империи. Гильд[137] описывает цветистым языком улучшенное положение земледелия, внешнюю торговлю, приносившую с каждым морским приливом свои дары в Темзу и в Северн, прочность и вышину публичных и частных зданий: он порицает порочную роскошь бритов, того самого народа, который, по словам того же писателя, не был знаком с самыми простыми искусствами и не умел, без помощи римлян, ни строить каменных стен, ни делать железное оружие для защиты своей родины.[138] Под долгим владычеством римских императоров Британия мало-помалу превратилась в цивилизованную и раболепную римскую провинцию, безопасность которой охранялась чужеземцами. Подданные Гонория смотрели с удивлением и страхом на свободу, к которой они не привыкли; у них не было никакой, ни гражданской, ни военной, конституции, а у их нерешительных правителей не было ни умения, ни мужества, ни авторитета, чтобы направить общественные силы против общего врага. Прибытие саксов обнаружило их внутреннюю слабость и унизило характер и монарха, и народа. Их смятение преувеличивало опасность; отсутствие единодушия уменьшало их ресурсы, а враждовавшие между собой политические партии, вместо того чтобы стараться помочь беде, заботились лишь о том, чтобы взвалить за нее ответственность на своих противников. Однако бриты не были и не могли быть незнакомы с фабрикацией оружия и с искусством им владеть: частые и беспорядочные нападения саксов заставили их одуматься, а военные удачи и неудачи прибавили к их врожденной храбрости дисциплину и опытность.
В то время как континент Европы и Африки подчинялся без сопротивления варварам, один британский остров выдерживал, без посторонней помощи, продолжительную, упорную, но не увенчавшуюся успехом борьбу со страшными пиратами, нападавшими на него почти одновременно и с севера, и с востока, и с юга. Города были хорошо укреплены и мужественно защищались; жители пользовались всеми выгодами местности — горами, лесами и болотами; завоевание каждого округа покупалось потоками крови, а о поражениях саксов ясно свидетельствует скромное молчание их летописцев. Генгист, был может, надеялся окончательно завоевать всю Британию; но в течение деятельного тридцатипятилетнего царствования его честолюбие должно было довольствоваться одним Кентом, а многочисленные колонисты, которых он поселил на севере, были истреблены мечом бритов. Монархия западных саксов была основана настойчивыми усилиями трех воинственных поколений. Один из самых храбрых потомков Водена, Кердик, употребил всю свою жизнь на завоевание Гампшира и острова Уайта;[139] но потери, понесенные им в битве при горе Бадонь, обрекли его на бесславный покой. Его храбрый сын Кенрик вторгнулся в Вильтшир, осадил Салисбюри, стоявший в ту пору на большом возвышении, и разбил армию, которая приближалась на помощь городу. В следовавшей затем битве при Марльбоpо[140] его враги бриты выказали свое знание военного дела. Их войска были выстроены в три линии; каждая линия состояла из трех отдельных отрядов, а кавалерия, стрелки из лука и копьеносцы были расставлены по правилам римской тактики. Саксы напали одной густой колонной, смело отражали своими коротенькими мечами удары длинных британских пик и удержались на поле сражения до наступления ночи. Две решительные победы, смерть трех британских королей и взятие Чиренчестера, Баса и Глочестера упрочили славу и могущество Кердикова внука Кеолина, достигшего в своем наступательном движении до берегов Северна.
После войны, продолжавшейся целое столетие, независимые бриты еще занимали западный берег во всю его длину, от стены Антонина до оконечности Корнваллийского мыса, а главные города внутри страны еще не сдавались варварам. Сопротивление слабело, по мере того как число и отвага врагов увеличивались. Медленно и с трудом прокладывая себе путь, саксы, англы и их разнохарактерные союзники надвигались и с севера, и с востока, и с юга, пока их победоносные знамена не соединились в самом центре острова. По ту сторону Северна бриты еще отстаивали свою национальную независимость, которая пережила и гептархию, и даже саксонскую монархию. Самые храбрые из их воинов, предпочитавшие изгнание рабству, находили безопасное убежище в горах Валлиса; Корнваллис подчинился после сопротивления, продолжавшегося несколько столетий, [141] а один отряд беглецов приобрел поселения в Галлии или благодаря своей собственной храбрости, или благодаря великодушию Меровингских королей.[142] Западный угол Арморики получил новые названия Корнваллиса и Малой Британии, а земли, оставшиеся вакантными после Озисмиев, были заселены чужеземцами, которые сохранили, под управлением своих графов и епископов, законы и язык своих предков. При слабых преемниках Хлодвига и Карла Великого армориканские бриты отказались от уплаты обычной дани, подчинили себе соседние диодезы, Ваннский, Реннский и Нантский, и основали сильное, хотя и вассальное, государство, которое было впоследствии присоединено к наследственным владениям короля Франции.[143] Во время столетней борьбы, если не непрерывной, то по меньшей мере непримиримой, конечно, было потрачено на защиту Британии немало личной храбрости и искусства. Однако едва ли можно сетовать на то, что имена этих бойцов преданы забвению, так как даже в века невежества и нравственного упадка никогда не было недостатка в людях, славившихся своими кровавыми воинскими подвигами. Надгробный памятник Вортигернова сына Вортимера был поставлен на берегу моря, чтобы служить грозным предостережением для саксов, которых Вортимер трижды побеждал на полях Кента. Амвросий Аврелиан происходил от знатной римской семьи;[144] его скромность равнялась его храбрости, а его храбрость увенчивалась блестящими успехами, пока он не погиб на поле битвы.[145] Но слава всех британских героев меркнет перед блестящим именем Артура,[146] который был наследственным принцем силуров в Южном Валлисе и выборным королем или военным начальником нации. По самым умеренным рассказам, он разбил северных англов и западных саксов в двенадцати сражениях; но старость этого героя была отравлена народной неблагодарностью и семейными несчастиями. События его жизни не так интересны, как странные перемены, происходившие в оценке его подвигов. В течение пятисот лет предания об этих подвигах сохранялись и грубо разукрашивались ничтожными валлийскими и армориканскими бардами, которыми гнушались саксы и о которых ничего не знало остальное человечество. Из гордости и из любознательности норманнские завоеватели стали знакомиться с древней историей бритов; они с удовольствием выслушивали рассказы об Артуре и горячо восхваляли достоинства монарха, восторжествовавшего над их общими врагами саксами. Его жизнеописание, изложенное на плохом латинском языке Готфридом Монмутом и впоследствии переведенное на общеупотребительный язык того времени, было разукрашено разнообразными, но бессвязными прикрасами, какие только можно было извлечь из опыта, учености и фантазии двенадцатого столетия. Басня о фригийской колонии, перенесенной с берегов Тибра на берега Темзы, была без большого труда связана с баснословными рассказами «Энеиды», и царственные предки Артура стали вести свое происхождение из Трои и заявлять притязание на родство с Цезарями. Его трофеи украшались названиями завоеванных провинций и императорскими титулами, а его победы над датчанами считались отмщением за недавние бедствия его родины. Храбрость и суеверия этого британского героя, его празднества и турниры, равно как основание знаменитой рыцарской общины Круглого Стола, — все это было в точности скопировано с рыцарских нравов того времени, так что баснословные подвиги Утерова сына кажутся нам менее неправдоподобными, чем то, что было совершено предприимчивостью и мужеством норманнов. Странствования к Святым местам и священные войны проложили в Европу путь для чудес арабской магии. Феи и гиганты, летающие драконы и волшебные дворцы примешались к более безыскусственным вымыслам Запада, и судьба Британии была поставлена в зависимость от искусства и от предсказаний Мерлина. Каждый народ стал усваивать и украшать популярный рассказ об Артуре и о рыцарях Круглого Стола; их имена прославлялись и в Греции, и в Италии, и объемистые сказки сэра Лансело и сэра Тристрама сделались любимым чтением князей и знати, пренебрегавших невымышленными героями и древними историками. В конце концов снова воссиял свет знания и разума; талисман утратил свою обаятельную силу; возведенное им призрачное здание улетучилось, и вследствие естественного, но неосновательного переворота в общественном мнении наше взыскательное время готово усомниться даже в существовании Артура.[147]
Если сопротивление не в состоянии спасти от бедствий, сопряженных с покорением страны чужеземцами, то оно лишь усиливает их; а саксы были самыми страшными и немилосердными из всех завоевателей, так как они ненавидели своих врагов за их храбрость, не исполняли никаких договоров и без всяких угрызений совести оскверняли самые священные предметы христианского поклонения. Почти во всех округах горы человеческих костей обозначали поля битв; осколки от разваливавшихся башен были покрыты кровью; бриты, без различия возраста и пола, подверглись поголовному избиению[148] среди развалин Андериды, [149] а повторение таких общественных бедствий случалось нередко при саксонской гептархии. Искусства и религия, законы и язык, которые с таким тщанием вводились римлянами в Британии, были с корнем вырваны их варварскими преемниками. Когда главные церкви были разрушены, те из епископов, которые отклонили от себя венец мученичества, удалились с священными предметами культа в Валлис и в Арморику; их паства осталась без всякой духовной пищи; народ не только отучился от исполнения христианских обрядов, но даже утратил всякое воспоминание о христианстве, и британское духовенство могло находить для себя некоторое утешение только в том, что обрекало иноземных язычников на вечные мучения. Короли Франции охраняли привилегии своих римских подданных, а свирепые саксы относились с презрением к законам Рима и императоров. И порядки гражданского и уголовного судопроизводства, и почетные титулы, и служебные должности, и сословные различия, и даже семейные супружеские права, вытекавшие из браков, как-то право завещать и наследовать, — все было окончательно уничтожено, и смешанная толпа рабов и благородного, и плебейского происхождения стала управляться грубыми традиционными обычаями, получившими силу законов между германскими пастухами и пиратами. Введенный римлянами научный, деловой и разговорный язык исчез среди общего разорения. Германцы усвоили несколько латинских и кельтских слов, необходимых для выражения их новых нужд и понятий;[150] но эти безграмотные язычники удержали и ввели в общее употребление свой национальный язык.[151] Почти все названия высших церковных и государственных должностей ясно обнаруживают свое тевтонское происхождение, [152] и география Англии наполнилась иноземными буквами и названиями. Нелегко найти другой пример такой быстрой и такой полной перемены; но она возбуждает в нас основательное подозрение, что римская образованность пустила в Британии менее глубокие корни, нежели в Галлии и в Испании, и что природная грубость страны и ее обитателей была лишь слегка прикрыта внешним лоском итальянских нравов.
Ввиду этого странного переворота некоторые историки и даже философы пришли к убеждению, что жители Британии были совершенно истреблены и что свободные земли были сызнова заселены благодаря непрерывному наплыву и быстрому размножению германских пришельцев. На призыв Генгиста[153] отозвались, как рассказывают, триста тысяч саксов; о совершенном переселении туда англов свидетельствовал во времена Беды пустынный вид их родины, [154] а из нашего собственного опыта нам известно, как быстро размножаются люди, поселившиеся на необитаемой плодородной земле, где ничто не стесняет их свободы и где они в изобилии находят средства пропитания. Саксонские королевства имели внешний вид недавно открытой и недавно возделанной земли: города были небольших размеров; селения были отдалены одни от других; земля обрабатывалась вяло и неискусно; четыре овцы стоили то же, что акр самой лучшей земли;[155] огромные пространства, находившиеся под лесами и болотами, были предоставлены во власть самой природы, а теперешнее епископство Дургамское, простиравшееся от Тайна до Тисы, возвратилось в свое первобытное положение дикого необитаемого леса.[156]
Это немногочисленное население, вероятно, разрасталось в течение нескольких поколений от прилива поселенцев; но ни здравый смысл, ни исторические факты не оправдывают предположения, будто британские саксы остались единственными обитателями покоренной ими пустыни. После того как кровожадные варвары обеспечили свое владычество и удовлетворили свою злобу, их собственный интерес заставлял их охранять и домашний скот, и не оказывавших сопротивления поселян. При каждом новом перевороте это терпеливое стадо делалось собственностью своих новых повелителей, и благотворный обмен физического труда на средства пропитания совершался в силу необходимости. Апостол Суссекса[157] Вильфрид принял в подарок от своего царственного новообращенного полуостров Селсей, вблизи от Чичестера, вместе с жившими на нем восьмьюдесятью семью семействами и всей их собственностью. Он тотчас освободил их от всякой духовной и мирской крепостной зависимости, и двести пятьдесят рабов обоего пола были окрещены своим снисходительным владельцем. Королевство Суссекское, простиравшееся от моря до Темзы, заключало в себе семь тысяч семейств; тысяча двести семейств были приписаны к острову Уайту; если же мы продолжим это приблизительное вычисление, то найдем, что Англия, по всему вероятию, возделывалась миллионом слуг или villains, которые были прикреплены к поместьям своих самоправных владельцев. Бедные варвары нередко продавали своих детей или самих себя в вечную крепостную зависимость[158] даже чужеземцам; однако особые исключения, допускавшиеся в пользу национальных рабов, [159] с достаточной ясностью доказывают, что число этих рабов было гораздо менее значительно, чем число иностранцев и пленников, утративших свою свободу или поступивших во власть нового господина вследствие случайностей войны. Когда время и религия смягчили свирепый характер англосаксов, законы стали поощрять частое отпущение рабов на волю, а те из их подданных, которые были родом валлийцы или кембрийцы, занимали почтенное положение вольных людей низшего разряда, владели землями и пользовались всеми правами гражданского общества.[160] Такое человеколюбивое обхождение могло обеспечить им преданность дикого народа, который жил на границах Валлиса и Корнваллиса и над которым они незадолго перед тем утвердили свое владычество. Законодатель Вессекса, мудрый Ина, связал оба народа узами внутреннего единения, и мы можем отметить тот факт, что четыре британских лорда из Сомерсетшира занимали почетные должности при дворе саксонского монарха.[161]
Сохранившие свою независимость бриты, как кажется, снова впали в свое первобытное варварство, из которого их высвободили не вполне. Будучи отделены своими врагами от остального человеческого рода, они скоро сделались предметом скандала и отвращения для всего католического мира.[162] Христианская религия еще исповедовалась среди гор Валлиса, но и в том, что касалось формы возведения в духовное звание, и в том, что касалось дня празднования Пасхи, эти грубые отщепенцы упорно сопротивлялись повелительным требованиям римских первосвященников. Латинский язык мало-помалу вышел из употребления, и бриты лишились тех искусств и знаний, с которыми Италия познакомила своих новообращенных саксов. В Валлисе и Арморике национальный идиом Запада — кельтский язык сохранился и распространился, а барды, которые были в древности товарищами Друидов, пользовались даже в шестнадцатом столетии покровительством законов Елизаветы. Их начальник, занимавший почетное место при дворе в Пенгверне, Аберфро или Кемартене, сопровождал королевских служителей на войну; воспевая перед фронтом армии права бритов на владычество, он внушал им мужество и оправдывал их хищнические подвиги, а после победы требовал в награду за свое пение лучшую из захваченных у неприятеля телок. Подчиненные ему барды, преподававшие и изучавшие вокальную и инструментальную музыку, посещали в своих округах и королевские, и дворянские, и плебейские дома и своими назойливыми требованиями увеличивали бедность народа, который уже и без того был доведен жадностью духовенства до нищеты. Их ранги и достоинства определялись на торжественных состязаниях, а общая уверенность, что они вдохновлялись свыше, воспламеняла и воображение этих поэтов, и воображение их слушателей.[163] Оконечности Галлии и Британии, служившие последним убежищем для кельтской свободы, были годны не столько для земледелия, сколько для пастбищ; богатство бритов заключалось в их стадах крупного и мелкого скота; молоко и мясо были их обыкновенной пищей, а хлеб считался за роскошь, от которой они иногда добровольно отказывались. Стремление к свободе населило горы Валлиса и болота Арморики; но их многолюдность приписывалась, из зложелательства, безнравственной привычке к многоженству, и, если верить рассказам, в доме каждого из этих распутных варваров жило по десяти жен и по нескольку десятков детей.[164] Они были вспыльчивого и раздражительного характера, отличались смелостью и на деле, и на словах, [165] и так как они не были знакомы с тем, что служит украшением мирной жизни, то удовлетворяли свои страсти внешними и внутренними войнами. Кавалерия из Арморики, копьеносцы из Гвента и стрелки из Мерионета были одинаково страшны для врагов; но, по своей бедности, они редко были в состоянии добыть щиты или шлемы; к тому же это неудобное бремя было бы помехой для быстроты и ловкости их прихотливых эволюции. Один из греческих императоров просил, из любознательности, одного из величайших английских монархов доставить ему сведения о положении Британии, и Генрих II сообщил ему, на основании собственного опыта, что в Валлисе жила раса людей, не боявшихся голыми нападать на одетых в броню неприятелей.[166] Происшедший в Британии переворот сузил не только сферу римского владычества, но и сферу знаний. Туман невежества, прояснившийся благодаря открытиям финикиян и совершенно рассеявшийся благодаря военным подвигам Цезаря, снова сгустился над берегами Атлантического океана, и бывшая римская провинция снова исчезла в массе островов, о которых ходили баснословные рассказы. Лет через полтораста после царствования Гонория самый серьезный из историков того времени[167] описывал чудеса далекого острова, восточная часть которого отделена от западной старинной стеной, составляющей рубеж между жизнью и смертью или, гораздо вернее, между истиной и вымыслом. «Восточная сторона, — говорит он, — представляет красивую местность, населенную цивилизованным народом: в ней воздух здоровый, вода чистая и в большом количестве, а земля регулярно приносит хорошую жатву. На западе, по ту сторону стены, воздух наполнен заразительными испарениями, земля покрыта змеями, и эта мрачная пустыня служит жилищем для душ усопших, перевозимых туда с противоположного берега на настоящих гребных судах живыми гребцами. Несколько рыбацких семейств, состоящих во французском подданстве, освобождены от налогов в вознаграждение за таинственную службу, которую несут эти морские Хароны. Они поочередно дожидаются, чтобы наступила полночь, слышат голоса и даже имена теней, понимают, какое значение имеет каждая из них, и подчиняются влиянию какой-то неизвестной им и непреодолимой силы». Вслед за этими фантастическими грезами мы с удивлением читаем, что этот остров называется Brittia, что он лежит посреди океана напротив устьев Рейна и менее нежели в тридцати милях от континента, что он находится во владении трех племен — фризов, англов и бритов и что в Константинополе видели нескольких англов в свите французских послов. Может быть, от этих послов Прокопий узнал об одном странном и неправдоподобном происшествии, в котором обнаружилась не столько чувствительность одной английской героини, сколько ее храбрость. Она была помолвлена за Радигера, короля германского племени варнов, которое жило между берегами океана и берегами Рейна; но вероломный любовник предпочел, из политических расчетов, жениться на вдове своего отца, которая была сестрой короля франков Феодеберта.[168] Вместо того чтобы оплакивать свой позор, покинутая принцесса англов отомстила за него. Ее воинственные подданные, как рассказывают, не только не умели сражаться верхом на конях, но даже никогда не видывали таких животных; но она не побоялась направиться от берегов Британии к устьям Рейна с флотом из четырехсот кораблей и с армией из ста тысяч человек. Разбитый в сражении и взятый в плен Радигер просил пощады у своей победоносной невесты, которая великодушно простила его, отослала свою соперницу и заставила короля варнов честно и верно исполнять обязанности супруга.[169] Этот блистательный подвиг был, как кажется, последним морским предприятием англосаксов. Искусство мореплавания, доставившее им владычество над Британией и на море, скоро впало в пренебрежение у беспечных варваров, отказавшихся от всех коммерческих выгод, какие доставляло им географическое положение их острова. Спокойствие семи самостоятельных королевств беспрестанно нарушалось внутренними раздорами, и британский мир редко входил в какое-либо мирное или враждебное соприкосновение с континентальными народами.[170]
Теперь я довел до конца утомительный рассказ об упадке и разрушении Римской империи, который начинается со счастливого века Траяна и Антонинов и оканчивается совершенным прекращением римского владычества на Западе, происшедшим почти через пятьсот лет после начала христианской эры. В этот несчастный период времени саксы упорно боролись из-за обладания Британией с ее туземным населением; Галлия и Испания были разделены между могущественными монархиями франков и вестготов и зависимыми королевствами свевов и бургундов; Африка страдала от жестоких притеснений вандалов и от варварских нашествий мавров; а Рим и Италия, вплоть до берегов Дуная, находились под гнетом варварских наемников, разнузданная тирания которых уступила место владычеству остгота Теодориха. Все подданные империи, которым употребление латинского языка давало преимущественное право носить название и пользоваться привилегиями римлян, терпели унижения и бедствия, неизбежные при владычестве иноземцев, а победоносные германские народы вводили в западных странах Европы новые нравы и новую систему управления. Величие Рима отчасти олицетворялось в константинопольских монархах, этих слабых и мнимых преемниках Августа. Впрочем, они еще властвовали над Востоком от берегов Дуная до берегов Нила и Тигра; монархии, основанные готами и вандалами в Италии и в Африке, были ниспровергнуты победами Юстиниана, а история греческих императоров представляет нам длинный ряд поучительных примеров и интересных переворотов.
Общие замечания касательно упадка римского владычества на Западе
Когда Греция была обращена в римскую провинцию, греки приписывали победы Рима не достоинствам республики, а ее фортуне. Непостоянная богиня, так неразборчиво расточающая и отбирающая назад свои милости, наконец решилась (как выражалась завистливая лесть) поджать свои крылья, спуститься со своего глобуса и навсегда утвердить свой трон на берегах Тибра.[171] Более прозорливый грек, писавший, с точки зрения философа, замечательную историю своего собственного времени, уничтожил это самообольщение своих соотечественников, объяснив им, в чем заключались прочные основы римского величия.[172] Честность граждан в их отношениях друг к другу и их преданность государству укреплялись привычками воспитания и религиозными предрассудками. Честь и добродетель были принципами республики; честолюбивые граждане старались заслужить торжественные почести триумфа, а рвение римских юношей воспламенялось до деятельного соревнования всякий раз, как они обращали взоры на изображения своих предков.[173] Умеренная борьба между патрициями и плебеями окончилась тем, что упрочила неизменное и справедливое равновесие государственных учреждений, при котором свобода народных собраний уживалась с авторитетом и мудростью сената и с исполнительной властью верховного сановника. Когда консул развертывал знамя республики, каждый гражданин обязывался под присягой сражаться за свою родину, пока не освободится от этой священной обязанности десятилетней военной службой. Благодаря этому мудрому постановлению под знамена постоянно стекались представители подраставшего поколения граждан и солдат, к которым присоединялось воинственное и многочисленное население тех италийских провинций, которые, после мужественного сопротивления, были завоеваны римлянами и сделались их союзницами. Прозорливый историк, который возбуждал бодрость в младшем Сципионе и созерцал развалины Карфагена, [174] подробно описал их военную систему, их рекрутские наборы, оружие, упражнения, субординацию, походы, лагерные стоянки и непобедимый легион, превосходивший в изворотливости и в стойкости македонскую фалангу Филиппа и Александра. Этим мирным и военным учреждениям Полибий приписывает мужество и могущество народа, которому не было доступно чувство страха и который тяготился покоем. Честолюбивое влечение к завоеваниям, которое могло бы быть сдержано своевременным соглашением между побежденными народами, было удовлетворено вполне, а постоянное нарушение справедливости находило опору в политических добродетелях, в благоразумии и мужестве. Армии республики, иногда терпевшие неудачу на поле битвы, но всегда оканчивавшие войну с успехом, достигли быстрыми шагами до берегов Евфрата, Дуная, Рейна и океана, а золотые, серебряные и медные изображения, которые могли бы служить олицетворением наций и их королей, были одно вслед за другим раздроблены железным владычеством Рима.[175]
Судьба города, который мало-помалу разросся в империю, так необычайна, что останавливает на себе внимание философа. Но упадок Рима был естественным и неизбежным последствием чрезмерного величия. Среди благоденствия зрел принцип упадка; причины разрушения размножались вместе с расширявшимся объемом завоеваний, и лишь только время или случайность устранили искусственные подпорки, громадное здание развалилось от своей собственной тяжести. История его падения проста и понятна, и, вместо того чтобы задаваться вопросом, почему Римская империя распалась, мы должны бы были удивляться тому, что она существовала так долго. Победоносные легионы, усвоившие во время далеких походов пороки чужеземцев и наемников, сначала подавили свободу республики, а затем стали унижать величие императорского звания. Заботы о личной безопасности и об общественном спокойствии заставляли императоров прибегать к унизительным уловкам и, подрывая дисциплину, делать армию столько же страшной для ее государя, сколько она была страшна для врагов; прочность военной организации была поколеблена, а затем и окончательно уничтожена нововведениями Константина, и Римский мир был поглощен потоком варваров. Упадок Рима нередко приписывали перемещению центра верховной власти; но мы уже видели из его истории, что правительственная власть скорей разделилась, чем переместилась. Константинопольский трон был воздвигнут на Востоке, а Запад все еще оставался во власти императоров, которые имели свое местопребывание в Италии и заявляли притязание на одинаковую с восточными императорами наследственную власть над легионами и провинциями. Это опасное нововведение ослабило силы и умножило недостатки раздвоившейся правительственной власти; орудия угнетения и произвола размножались, и между выродившимися преемниками Феодосия возникло тщеславное соперничество не в личных достоинствах, а в роскоши. Крайняя опасность вызывает вольный народ на дружную борьбу с общим врагом, а в разрушающейся монархии она лишь разжигает борьбу партий. Взаимная вражда любимцев Аркадия и Гонория предавала республику в руки ее врагов, и византийский двор равнодушно и, быть может, даже с удовольствием взирал на унижение Рима, на бедствия, постигшие Италию, и на потерю западных провинций. При следующих императорах союз между двумя империями был восстановлен, но помощь восточных римлян была мешкотна, нерешительна и бесплодна, а этническая рознь между греками и латинами постоянно усиливалась вследствие различия нравов, интересов и даже религии. Впрочем, выбор Константина в некоторой мере оправдывался проистекавшими из него полезными последствиями. В течение продолжительного периода упадка его неприступная столица отражала победоносные армии варваров, охраняла богатые азиатские провинции и как в мирное, так и в военное время господствовала над важными проливами, соединяющими Евксинское море со Средиземным. Основание Константинополя не столько содействовало гибели Запада, сколько предохраняло от гибели Восток.
Так как главная цель религии — счастье в будущей жизни, то мы, конечно, не возбудим ни удивления, ни скандала, если скажем, что введение или по меньшей мере употребление во зло христианства имело некоторое влияние на упадок и разрушение Римской империи. Духовенство с успехом проповедовало теорию терпения и малодушия; добродетели, основанные на предприимчивости, считались бесполезными, и последние остатки воинственного духа были похоронены в монастырях; значительная часть общественного и частного достояния издерживалась на удовлетворение благовидных требований милосердия и благочестия, а деньги, которые должны бы были идти на жалованье солдатам, тратились на нужды праздной толпы из лиц обоего пола, у которой не было никаких достоинств, кроме воздержанности и целомудрия. Вера, рвение, любознательность и более мирские страсти — зложелательство и честолюбие разожгли пламя богословских распрей; не только церковь, но даже государство вовлекалось в религиозные раздоры, которые доходили до борьбы нередко кровопролитной и всегда непримиримой; внимание императоров отвлеклось от лагерей и сосредоточилось на соборах; Римский мир подвергся тирании нового рода, и гонимые сектанты сделались тайными врагами своего отечества. Впрочем, дух партий, как бы он ни был вреден и безрассуден, способствует столько же единению людей, сколько их разъединению. Епископы с тысячи восьмисот церковных кафедр поучали обязанности беспрекословно повиноваться законному и православному государю; их частые съезды и постоянная переписка поддерживали связь с отдаленными церквями, а религиозное единомыслие католиков усиливало благотворное влияние Евангелия, хотя вместе с тем ограничивало его узкими рамками. Благочестивая праздность монахов нашла многочисленных подражателей в эпоху раболепия и изнеженности; но если бы суеверие и не доставило недостойным римлянам такого приличного пристанища, их порочные наклонности все-таки заставили бы их покинуть знамя республики по каким-нибудь другим, более низким, мотивам. Требования религии охотно исполняются теми, кто находит в них удовлетворение и освящение своих естественных влечений; но чистый и подлинный дух христианства обнаружился в том благотворном, хотя и не полном, влиянии, которое он имел на новообращенных северных варваров. Если падение Римской империи и было ускорено обращением Константина в христианство, зато торжество его религии ослабило стремительность этого падения и смягчило свирепые нравы варваров.
Этот страшный переворот может служить поучительным примером для нашего времени. Конечно, на всяком патриоте лежит обязанность предпочитать и отстаивать исключительную пользу и славу своей родины; но философу может быть дозволено расширить свой кругозор и смотреть на Европу как на огромную республику, разнообразные обитатели которой достигли почти одинакового уровня благовоспитанности и умственного развития. Перевес будет на стороне то одной, то другой державы; благосостояние нашего или соседнего государства может то увеличиваться, то уменьшаться; но эти частные перемены не в состоянии нарушить нашего общего благосостояния, не в состоянии уничтожить тех искусств, законов и нравов, которые так возвышают европейцев и их колонии над остальным человечеством. Варварские народы — общие враги всякого цивилизованного общества, и мы, не без тревожного любопытства, задаемся вопросом, не могут ли обрушиться на Европу такие же бедствия, какие ниспровергли и военное могущество Рима, и его учреждения. Вызываемые этим вопросом размышления, быть может, выяснят нам и причины разрушения этой могущественной империи, и причины нашей теперешней безопасности. I. Римляне не имели ясного понятия ни о том, как была велика угрожавшая им опасность, ни о том, как было велико число их врагов. По ту сторону Рейна и Дуная северные страны Европы и Азии были населены бесчисленными племенами охотников и пастухов — бедных, жадных, буйных, отважных на войне и нетерпеливо ожидавших случая присвоить себе плоды чужого трудолюбия. Влечение к военным предприятиям волновало весь варварский мир, и спокойствие Галлии и Италии было нарушено переворотами, происшедшими на далеких окраинах Китая. Бежавшие от победоносного врага, гунны направились к западу, и этот поток разрастался от беспрестанно присоединявшихся к нему пленников и союзников. Племена, спасавшиеся от гуннов бегством, в свою очередь, воодушевлялись жаждой завоеваний; бесконечные толпы варваров обрушивались на Римскую империю с постоянно возраставшей тяжестью, а если самые передовые из них были уничтожены, то вакантное место немедленно замещалось новыми хищниками. Наплыв таких грозных переселенцев с севера уже не может повториться, а продолжительное спокойствие, которое иные приписывали уменьшению народонаселения, есть благодатное последствие успехов в искусствах и в земледелии. Вместо бедных деревушек, кое-где разбросанных среди гор и болот, Германия имеет теперь две тысячи триста городов, обнесенных стенами; мало-помалу возникли христианские государства Датское, Шведское и Польское, а ганзейские купцы вместе с тевтонскими рыцарями распространили свои колонии вдоль берегов Балтийского моря до Финского залива. На пространстве между Финским заливом и Восточным океаном Россия принимает форму могущественной и цивилизованной империи. Плуг, ткацкий станок и наковальня введены в употребление на берегах Волги, Оби и Лены, и самые свирепые татарские орды научились дрожать от страха и повиноваться. Господство независимого варварства ограничено в настоящее время узкими пределами, а остатки калмыков или узбеков, силы которых так незначительны, что их можно определить почти с положительной точностью, не могут возбуждать серьезных опасений в великой европейской республике.[176] Однако, несмотря на эти внешние признаки безопасности, мы не должны забывать, что какое-нибудь ничтожное племя, занимающее едва заметное место на географических картах, может создать новых для нас врагов и подвергнуть нас неожиданным опасностям. Ведь арабы или сарацины, распространившие свои завоевания от Индии до Испании, жили в бедности и ничтожестве, пока Мухаммед не воодушевил этих дикарей религиозным фанатизмом.
II. Римская империя имела прочную опору в необычайном и полном объединении всех составных ее частей. Покоренные народы, отказывавшиеся от всякой надежды и даже от желания сделаться независимыми, старались усвоить себе все, что отличало римских граждан, и западные провинции неохотно подчинились варварам, оторвавшим их от общего отечества.[177] Но это единение было куплено утратой национальной свободы и воинственного духа, и лишенные жизни и движения раболепные провинции ожидали своего спасения от наемных войск и от губернаторов, исполнявших приказания отдаленного императорского двора. Благосостояние сотни миллионов подданных зависело от личных свойств одного или двух людей, а иногда одного или двух детей, умы которых были развращены воспитанием, роскошью и деспотической властью. Самые глубокие раны были нанесены империи во время малолетства сыновей и внуков Феодосия; а когда эти неспособные императоры, по-видимому, достигли возмужалости, они отдали церковь в руки епископов, государство в руки евнухов, а провинции в руки варваров. В настоящее время Европа разделена на двенадцать могущественных, хотя и неравных, монархий, три почтенных республики и множество мелких независимых государств; по крайней мере с увеличением числа ее правителей увеличились шансы на то, что между этими правителями появятся даровитые короли и министры и что новый Юлиан или новая Семирамида будет царствовать на севере в то время, как на престолах южных государств будут снова дремать Аркадий и Гонории.[178] Злоупотребления тирании сдерживаются взаимным влиянием страха и стыда; республики ввели у себя внутренний порядок и приобрели прочность; монархии усвоили принципы свободы или по меньшей мере умеренности, и нравы нашего времени внесли некоторое чувство чести и справедливости в самые неудовлетворительные государственные учреждения. В мирное время успехи наук и промышленности ускоряются от соревнования стольких деятельных соперников; в военное время европейские армии ограничиваются сдержанной и нерешительной борьбой. Если бы из степей Тартарии вышел какой-нибудь варварский завоеватель, ему пришлось бы одолеть сильных русских крестьян, многочисленные германские армии, храбрых французских дворян и неустрашимых британских граждан, которые, быть может, все взялись бы за оружие для отражения общего врага. Если бы победоносные варвары внесли рабство и разорение во все страны до самых берегов Атлантического океана, то десять тысяч кораблей спасли бы остатки цивилизованного общества от их преследования и Европа ожила бы и расцвела в Америке, в которой уже так много ее колоний и ее учреждений.[179]
III. Холод, бедность и привычка к опасностям и к утомительным трудам укрепляют физические силы и мужество варваров. Во все века они угнетали более образованных и миролюбивых жителей Китая, Индии и Персии, которые никогда не старались и до сих пор не стараются восполнить недостаток этих природных сил ресурсами военного искусства. Древние воинственные государства — Греция, Македония и Рим воспитывали воинов, развивали их физические способности, подчиняли их храбрость требованиям дисциплины, умножали их военные силы правильными военными эволюциями и превращали находившееся в их распоряжении железо в могущественное и удобное оборонительное оружие. Но эти превосходства мало-помалу исчезали по мере того, как портились законы и нравы, а малодушная политика Константина и его преемников научила варварских наемников, на гибель империи, владеть оружием и подчинять свою дикую храбрость требованиям дисциплины. Военное искусство совершенно изменилось с изобретением пороха, которое дает человеку возможность подчинять своей воле две самые могущественные силы природы — воздух и огонь. К способу ведения войн были применены открытия, сделанные в математике, химии, механике и архитектуре, и борющиеся стороны стали противопоставлять одна другой самые сложные способы нападения и обороны. Историк может с негодованием заметить, что приготовления, которых требует осада, были бы достаточны для основания и поддержания цветущей колонии.[180] тем не менее нельзя быть недовольным тем, что взятие города есть дело и дорого стоящее, и трудное, или тем, что деятельный народ находит для себя охрану в таких искусствах, которые переживают утрату воинских доблестей и восполняют их отсутствие. Пушки и укрепления составляют в настоящее время непреодолимую преграду для татарской конницы, и Европа не может опасаться нового нашествия варваров, так как, чтобы победить, им пришлось бы перестать быть варварами. Их успехи в военном искусстве непременно сопровождались бы — как это видно на примере России — соответствующими улучшениями в мирных занятиях и в делах гражданского управления, а тогда они сами сделались бы достойными занимать место наряду с теми образованными народами, которых они подчинили бы своей власти.
Если бы эти соображения показались сомнительными или ошибочными, то у нас все-таки остался бы более скромный источник утешения и надежд. Открытия, сделанные древними и новейшими мореплавателями, равно как внутренняя история или традиция самых образованных народов, представляют дикого человека с умом таким же голым, как голо его тело, и лишенным законов, искусства, идей и почти умения говорить.[181] Из этого низкого положения, которое, вероятно, было первобытным положением всего человечества, дикарь мало-помалу возвысился до того, что подчинил своей власти животных, стал возделывать землю, переезжать через океан и измерять небесные пространства. Его успехи в развитии и применении умственных и физических способностей[182] были и беспорядочны, и не везде одинаковы; вначале они были чрезвычайно медленны, а затем увеличивались с постоянно усиливавшейся быстротой; за веками успешных усилий следовали минуты быстрого упадка, и почти каждая из стран земного шара попеременно то озарялась светом просвещения, то погружалась во мрак. Тем не менее опыт четырех тысяч лет должен укреплять в нас надежду и уменьшать наши опасения; мы не в состоянии решить, до какой высоты может достигнуть человечество в своем стремлении к совершенствованию, но можно основательно предполагать, что если внешний вид природы не изменится, то ни один народ не возвратится в свое первобытное варварство. На общественные улучшения можно смотреть с трех точек зрения. 1. Поэт или философ озаряет свой век и свою страну своим личным гением; но эти высшие способности ума или фантазии принадлежат к явлениям редким и случайным; гениальные дарования Гомера, Цицерона и Ньютона возбуждали бы в нас менее удивления, если бы их могли создавать приказания монарха или уроки воспитателя. 2. Выгоды, доставляемые законами и хорошей системой государственного управления, торговлей и промышленностью, искусствами и науками, более существенны и более прочны, и есть немало таких личностей, которые по своему образованию и воспитанию способны трудиться на общую пользу в различных сферах своей деятельности. Но такой порядок вещей есть результат искусства и труда, и вся эта сложная машина может с течением времени испортиться или пострадать от внешнего насилия. 3. К счастью для человеческого рода, самые полезные или по меньшей мере самые необходимые искусства не требуют ни высших дарований, ни общей субординации — ни гениальных дарований одного человека, ни совокупных усилий многих людей. Каждая деревня, каждое семейство, каждое отдельное лицо обладает и способностью, и желанием поддерживать употребление огня[183] и металлов, размножение и употребление в дело домашних животных, умение охотиться и ловить рыбу, основные приемы мореплавания, разведение зерновых хлебов или других питательных растений и безыскусственное применение механических ремесел. И личная гениальность, и общественная предприимчивость могут исчезнуть, но эти полные жизни семена переживают всякую бурю и пускают вечные корни в самой неблагоприятной почве. Туман невежества омрачил блестящие дни Августа и Траяна, а варвары ниспровергли и римские законы, и римские дворцы. Но коса — это изобретение или эмблематическое изображение Сатурна[184] — не переставала ежегодно косить жатву в Италии, а на берегах Кампании уже никогда не возобновлялись пиры, на которых лестригоны[185] питались человеческим мясом.
После того как были впервые изобретены механические искусства, эти неоценимые дары были распространены между дикарями Старого и Нового Света при помощи войн, торговли и религиозного усердия; затем они постоянно все более и более распространялись, и не могут быть никогда утрачены. Поэтому мы можем прийти к тому приятному заключению, что с каждым веком увеличивались и до сих пор увеличиваются материальные богатства, благосостояние, знания и, может быть, добродетели человеческого рода.[186]
[187] В этой главе я буду заимствовать мои цитаты из Recueil des Historiens des Gaules et de la France. Paris, 1738—1767, изданного в одиннадцати томах in folio. Благодаря трудам Дом. Букэ и других бенедиктинцев все подлинные свидетельства до 1060 года расположены в хронологическом порядке и иллюстрированы учеными примечаниями. Этот национальный труд будет продолжен до 1500 года, он должен бы был возбудить в нас соревнование. [188] Тацит, Ист., IV, 73, 74 в томе I, стр. 445. Чтобы сокращать Тацита, нужно быть очень самонадеянным, но я позволяю себе выбирать те общие соображения, которые он высказывает о тогдашнем положении Галлии и об ожидающих ее в будущем переворотах. [189] Eadem semper causa Germanis transcendendi in Gallias libido atque avaritlae et mutandae sedis amor, ut relietis paludibus et solitudinibus suis, fecundissimum hoc solum vosque ipsos possiderent… Nam pulsis Romanis quid aliud quam bella omnium inter se qentium existent? [190] Сидоний Аполлинарий подсмеивается с натянутым остроумием и шутливостью над трудностями своего положения (Carm. 12, в томе 1, стр.811) [191] Прокопий, de Bello Gothoco, кн. 1, гл. 12, том II, стр. 31. Характер Гроция заставляет меня предполагать, что он не заменил бы слово Rhone словом Rhine (Hist. Gothorum, стр. 175), если бы какая-нибудь рукопись не давала на это права. [192] Сидоний, кн. 8, поел. 3, 9, в томе 1, стр. 800. Иордан (de Rebus Geticis, гл. 47, стр. 680) в некоторой степени подтверждает это описание готского героя. [193] Я употребляю хорошо всем знакомое название Clovis, которое происходит от латинских Chlodovechus или Chlodovoeus. Но буквы Ch выражают лишь германское придыхание, а настоящее имя не многим отличается от Лудунна или Лудовика. Mem. de l’Academie des Inscriptions, том. XX, стр. 68) (Тевтонское Ch не придыхание, а сильный гортанный звук, свойственный всем языкам в их первоначальной форме. Хотя он служит отличительной принадлежностью языка новейших германцев, он в древности, как кажется, был более общеупотребителен. Даже на этом языке можно проследить, как постепенно смягчается произношение, чем и можно объяснить совершенное отсутствие этого грубого гортанного звука во многих впоследствии развившихся отраслях готского языка. Изменения, происшедшие в имени короля франков, обозначены Клинтоном (F. R. П., стр. 571) в следующей последовательности: Chludwig — такова, вероятно, была первоначальная форма; Chothovecus, в актах Орлеанского собора, A. D. 511; Chlothoaeus (у Арафия); Chlodoveus (у Фредегария); Luduin (у Кассиодора); Lodoin, (у Иордана); Fluduicus (у Исидора), Ludovicus (no-латыни); Clovis (у новейших писателей); Louis (на новейшем французском языке). — Издат.) [194] Григ. Тур., кн. 2, гл. 12, в том I, стр. 168. Базина говорила языком природы; франки, знавшие ее в своей молодости, могли рассказывать о ней Григорию в своей старости, а Турский епископ не захотел бы бесславить мать первого христианского короля. [195] Аббат Дюбо (Hist. Critique de l’Etabllssment de la Monarchie Francaise dans les Gaules, том I, стр. 630—650) оказал ту услугу, что выяснил первоначальные размеры Хлодвигова королевства и число его наследственных подданных. [196] Ecclesiam incultam ас negligentia civium paranorum praetermissam, veprium densitate oppletam etc. (Vit. St. Vedasti в томе III, стр. 372). Это описание заставляет думать, что Аррас находился во власти язычников задолго до крещения Хлодвига. [197] Григорий Турский (кн. 5, гл. 1, в томе II, стр. 232) указывает на противоположность между бедностью Хлодвига и богатством его преемников. Однако Ремигий (в томе IV, стр. 52) говорит, что его paternas opes были достаточны для выкупа пленных. [198] См. Григория (кн. 2, гл. 27, 37 в томе II, стр. 175, 181, 182). Знаменитая история о суассонской вазе служит объяснением и влияния, и характера Хлодвига. Как сюжет полемики, она была странным образом извращена у Буленвилье, у Дюбо и у других антиквариев. [199] Герцог Нивернуа — государственный человек знатного происхождения, руководивший важными и щекотливыми переговорами, — остроумно объяснил (Met. de l’Acad. des inscriptions, том XX, стр. 147—184) политическую систему Хлодвига. [200] Biet (в диссертации, за которую получил от Соассонской академии премию, стр. 178—226) точно определил характер и объем королевства Сиагрия и его отца, но он напрасно полагался на неосновательное свидетельство Дюбо (том II, стр. 54-57), отнимая у этого королевства Бовэ и Амиен. [201] Я могу заметить, что Фредегарий в своем сокращенном изложении произведений Григория Турского (том II, стр. 398) благоразумно заменил титулом «Патриция» неправдоподобный титул Rex Romanorum. [202] Сидоний (кн. 5, поел. 5, в томе I, стр. 398), называя его Солоном и Амфионом варваров, обращается к этому мнимому королю тоном дружбы и равенства. И коварный Дейоцес достиг мидийского престола путем таких же предложений третейского посредничества. (Геродот, кн. I, гл. 96-100) (По словам Зедлера (Lexicon, 41, 527), жена Эгидия принадлежала по своему рождению к племени франков или к одному из тевтонских племен, дала своему сыну прозвище Siegreich (Победоносный), которое было латинизировано и потому приняло ту форму, в которой оно теперь нам известно. Она, вероятно, в ранней молодости научила его родному языку. Известность, которую он приобрел этим путем, доказывает, что даже в эту позднюю эпоху и после многих веков взаимных сношений, римляне все еще пренебрегали изучением языков, которыми говорили варвары. «Es wurde fur was ausserordentliches gehalten, wenn ein Romer Deutsch lernte» (считалось чем-то необыкновенным, когда римлянин изучает немецкий язык), — говорит Шмидт (1, 184). — Издат.) [203] Campum sibi praeparari jussit. Biet (стр. 226—251) старательно объяснил, что местом сражения было бенедиктинское аббатство Ногент, почти в десяти милях к северу от Суассона. Это место было окружено языческими гробницами, и Хлодвиг подарил реймской церкви соседние имения Leuilli и Соису. [204] См. Цезаря, Comment, de Bell. Gallic, II, 4, в томе I, стр. 220 и Notitiae, том I, стр. 126. Три суассонские мануфактуры назывались Scutaria, Balistaria и Cllnabaria. Последняя из них поставляла полное вооружение для тяжелой кирасирской кавалерии. (Цезарь не говорит, что сам Суассон мог выставить такую армию, он говорит только, что жители (Suessiones) территории, на которой было двенадцать городов (oppida η urn его duodecim), обещали выставлять 50 000 человек в качестве своего контингента при всеобщем наборе рекрутов. Впрочем, они не были страшными бойцами, так как были скоро обращены в бегство. Также трудно найти какие-нибудь признаки существования упомянутых арсеналов в этом периоде времени. Они, вероятно, были основаны во времена империи, когда главный город, в котором они были устроены, получил название Augusta Sueccionum. (Cellarius, 1, 316). Гиббон неточно выяснил, какого рода оружие приготовлялось в третьей из этих военных мастерских. Clunabulum был маленький меч или кинжал (pugio), который носили пристегнутым на бедре (ad clunem), откуда он и получил свое название. Его иногда называли clunaclum или clunaculum (Ducange, II, стр. 704). Слово cllnabaria, очевидно, значило clunabaria или «арсенал», в котором делали это оружие. — Издат.) [205] Этот эпитет основателен только в данном случае, и история не может сочувствовать французскому предрассудку Григория (кн. 2, гл. 27, в томе II, стр.175) ut Gothorum pavere mos est. [206] Дюбо убедил меня (том, I, стр. 277—286), что Григорий Турский и его переписчики или его читатели постоянно смешивали германское королевство Тюрингию, находившееся по ту сторону Рейна, с галльским городом Тонгрия на Маасе, находившимся в старину в стране Эбюронов, а впоследствии принадлежавшим к Люттихскому округу. [207] Populi habitantes luxta Lemannum lacum, Allemanni dicuntur (Servius, ad Virgil. Georgic, IV, 278). Дом. Букэ (том, I, стр. 817) ссылался только на более новый и менее верный текст Исидора Севильского. [208] Григорий Турский отсылает св. Лунициния inter ilia Jurensis deserti secreta, quae, inter Burgundiam Alamaniamque sita, Aventicae adjacent civitati, в томе I, стр. 648. Watteville (Hist, de la Confederation Helvetique, том I, стр. 9, 10) тщательно определил гельвецийские пределы герцогства Алеманского и Бургундии по ту сторону Юры. В них входили округи Констанса и Авенша или Лозанны, которые до сих пор отличаются в современной нам Швейцарии тем, что их население говорит или на немецком, или на французском языке. [209] Guilliman, de Rebus Helveticis, кн. I, гл. 3, стр. 11, 12. Внутри старинных стен Виндониссы попеременно возникали то Габсбургский замок, то Кнегсфельдское аббатство, то город Брук. Образованный путешественник может делать сравнение между памятниками римских завоеваний, феодальной, или австрийской, тирании, монашеских суеверий и предприимчивой свободы. Если он поистине философ, он поймет заслуги и счастье нашего времени. [210] (Теперешний Цюльних (Cellarius, I, 268). Галлам употреблял это новое название предпочтительно перед старым. — Издат.) [211] Григорий Турский (кн. 2, 30, 37, в томе II, стр. 176, 177, 182), Gesta Francorum (в томе II, стр. 551) и «Послание» Феодориха (Кассиодор. Varlar., кн. 2, гл. 41, в томе IV, стр. 4) описывают поражение алеманнов. Некоторые из их племен поселились в Греции под покровительством Теодориха, преемники которого уступили и колонию, и ее территорию внуку Хлодвига. Положение алеманнов под управлением Меровингских королей описано у Mascou («Истор. Древних Германцев», XI, 8 и сл., Примечание 367) и у Guilliman (De Red, Helvet., кн. 2, гл. 19-12, стр. 72-80). [212] Клотильда или, вернее, сам Григорий полагает, что Хлодвиг поклонялся богам Греции и Рима. Этот факт неправдоподобен, а это ошибочное мнение лишь убеждает нас в том, что в течение менее ста лет национальная религия франков была вполне уничтожена и даже совершенно позабыта. [213] Григорий Турский описывает бракосочетание Хлодвига и его обращение в христианство (кн. 2, гл. 28-31, в томе II, стр. 175—178). Даже Фредегарий или его безымянный Сократитель (в томе II, стр. 398—400), автор Gesta Francorum (в томе II, стр. 548—552) и сам Эмоин (кн. 1, гл. .13, в томе III, стр. 37-40) не заслуживают в этом случае пренебрежения. Быть может, предание долго сохраняло некоторые интересные подробности этих важных событий. [214] Один путешественник, возвращавшийся из Реймса в Оверн, украл у секретаря или у библиотекаря скромного архиепископа копию с его ораторских произведений (Сидоний Апполинар, кн. 9, поел. 7). Дошедшие до нас четыре послания Ремигия (в томе IV, стр. 51-53) не оправдывают чрезмерных похвал Сидония. [215] Один из преемников Ремигия, Гинкмар (A. D. 845—882), написал его биографию (в томе III, стр. 373—380). Авторитет старинных манускриптов реймской церкви мог бы внушать доверие, но оно подрывается себялюбивыми и смелыми вымыслами Гинкмара. Достоин внимания тот факт, что Ремигий, который был посвящен в епископское звание, когда ему было двадцать два года (A. D. 457), занимал эту должность в течение семидесяти четырех лет Pagi, Critica, in Baron., том II, стр. 384—572). [216] Склянка (Sainte Ampoulle) со святым или, вернее, с небесным маслом была принесена белым голубем для крещения Хлодвига, и она до сих пор употребляется и пополняется при короновании французских королей. Гинкмар (мечтавший о звании примаса Галлии) был первым автором этой басни (в томе III, стр. 377); аббат Vertot (Memoires de l’Academie des Inscriptions, том II, стр. 619—633) подкопался под ее непрочный фундамент с глубоким уважением и с замечательной ловкостью). [217] Mitis depone colla, Sicamber; adora quod incendisti, incende quood adorasti. Григ. Тур., кн. 2, гл. 31, в томе II, стр. 177. [218] Si ego ibidem cum Francis meis fuissem, injuries ejus vindicassem. Григорий благоразумно умолчал об этих опрометчивых словах, но они выдаются за достойное удивления излияние христианского рвения у Фредегария (Epitome, гл. 21, в томе II, стр. 400), у Эмоина (кн. 1, гл. 16, в томе III, стр. 40) и в Chroniques de St. Denus (кн. 1, гл. 20, в томе III, стр. 171). [219] Хладнокровно рассказавши о многочисленных преступлениях и о притворном раскаянии Хлодвига, Григорий (кн. 2, гл. 40-43, в томе II, стр. 183—185), быть может неумышленно, преподает честолюбцам такое наставление, которого они никогда не будут исполнять: His ita transactis… obiit. [220] После победы над готами Хлодвиг сделал богатые приношения св. Мартину Турскому. Он пожелал выкупить своего боевого коня за сто золотых монет, но околдованный конь никак не мог выйти из своего стойла, пока сумма выкупа не была удвоена. Это чудо заставило короля воскликнуть: Vere В. Martinus est bonus in auxlio, sed carrus in negotio. (Gecta Francorum, в томе II, стр. 554, 555). [221] См. послание папы Анастасия к царственному новообращенному (в томе IV, стр. 50, 51). Епископ Виенны Авит обратился по этому случаю к Хлодвигу с поздравлениями (стр. 49), и многие из латинских епископов выразили ему свое удовольствие и свою преданность. [222] (Гиббон смягчил своими сдержанными выражениями ту правду, с которой не могло не познакомить его старательное изучение событий того времени. По его словам, сотня епископов властвовала над городами Галлии и отдавала светскую власть в руки того, кто был для них приятен. По словам Шмидта (1, 270), они поставили себя почти в полную независимость от светских законов. Сам Хлодвиг находил чрезмерно высокой цену, за которую он купил их содействие. На самом деле верховная власть находилась в их руках и была более абсолютна и непреодолима, чем власть самого сурового из тиранов, когда-либо царствовавших на земле. Как они обходились со своими рабами, видно из беспристрастного и спокойного рассказа такого историка, который стал бы охотнее хвалить, чем порицать. Вот как отзывается Мозгейм (Inst. Vet. 2, гл. 3, стр. 40) о духовенстве того времени: «Люди, взявшие на себя роль наставников народа, заботились только о том, чтобы умы этого народа пропитались невежеством, суеверием, уважением к духовенству и склонностью к пустым обрядам и чтобы они утратили всякое понятие об истинном благочестии». В этом случае низшие чины духовного звания только следовали примеру высших и приводили в исполнение их систему. Благодаря этому-то преднамеренному и правильно организованному преследованию того, что развивает ум, и наступили века невежества. В этих фактах обнаруживается настоящий характер прелатов того времени. Уважение слишком часто оказывается просто официальному положению лица. Оно должно бы было требовать хотя бы приличного наружного соблюдения обязанностей, налагаемых этим положением. Но украшенные митрами деспоты, за немногими исключениями, редко снисходили даже до такого лицемерного исполнения долга. Так как они относились с пренебрежением к своим священным обязанностями и изменяли своему святому призванию, то они никогда не могли внушать к себе уважения, а так как они добивались всеми способами власти и были ненасытны в приобретении богатств, то они не иногда, а всегда были опасны. — Издат.) [223] Вместо находящегося в тексте Прокопия имени неизвестного народа Адриан де Валуа поставил Apmopvxoi, и эта небольшая поправка была почти всеми одобрена. Однако непредубежденный читатель мог бы подумать, что Прокопий хотел описать германское племя, находившееся в союзе с Римом, а не конфедерацию галльских городов, свергнувшую с себя иго империи. [224] В этом важном отступлении Прокопий (De Bell. Gothic, кн. I, гл. 12, в томе II, стр. 29-36) объясняет, как возникла французская монархия. Однако я должен заметить: 1) что греческий историк обнаруживает непростительное незнакомство с географией Запада; 2) что от этих трактатов и привилегий должны были остаться какие-нибудь долговечные следы, но таких следов вовсе не видно ни в произведениях Григория Турского, ни в «Салической Правде». [225] Regnum circa Rhodanum aut Ararim cum provincia Massiliensi retinebant. Григ. Тур., кн.2, гл. 32, в томе II, стр. 178. Марсельская провинция была впоследствии уступлена вплоть до Дюрансы остготам, а подписи двадцати пяти епископов, как полагают, были ручательством за Бургундское королевство, A. D. 519 (Concil. Epaon., в томе IV, стр. 104, 105). Однако я готов сделать исключение для Виндониссы. Епископ, живший под владычеством язычников алеманнов, натурально, прибегал к помощи соборов, созывавшихся в соседнем христианском королевстве. Маску (в своих первых четырех примечаниях) выяснил много подробностей касательно бургундской монархии. (В 35-й главе этого сочинения говорилось, что бургунды были почти совершенно истреблены Аэцием и что остатки этой нации смиренно согласились на зависимое существование среди гор Савойи. Менее чем через пятьдесят лет они снова являются многочисленным народом, занимающим обширную территорию, и настолько сильным, что он ведет тридцать с лишним лет борьбу с могущественным Хлодвигом и его храбрыми франками. Эта несообразность объясняет нам, насколько можно полагаться на древних писателей, так часто описывающих окончательное истребление того или другого народа. — Издат.) [226] Маску («Ист. Германцев», XI, 10), основательно не доверяющий свидетельству Григория Турского, цитирует один отрывок из произведений Авита (поел. 5) в доказательство того, что Гундобальд делал вид, будто оплакивает трагическое происшествие, которым его подданные были, по-видимому, довольны. [227] См. подлинный отчет о епископских заседаниях (в томе IV, стр. 99-102). Главным действующим лицом и, вероятно, секретарем съезда был епископ Виенны Авит. Краткие сведения о его личности и произведениях можно найти у Дюпена (Bibliotheque Ecclesiastique, том V, стр. 5-10). [228] Григорий Турский (кн. 3, гл. 19, в томе II, стр. 197), описывая дижонскую цитадель, уже заслужившую названия города, увлекается своим гением или, что вероятнее, повторяет слова какого-нибудь другого, более красноречивого писателя. Дижон был подчинен до двенадцатого столетия епископам Лангра, а впоследствии был столицей герцогов Бургундских. Longuerue, Description de la France, ч. 1,стр. 280. [229] Сократитель Григория Турского (в томе II, стр. 401) дополнил произведения этого писателя указанием числа франков, но он опрометчиво полагал, что Гундобальд разбил их наголову. Благоразумный бургунд щадил жизнь Хлодвиговых солдат и отсылал этих пленников к королю вестготов, который селил их на тулузской территории. [230] В описании этой бургундской войны я придерживался Григория Турского (кн. 2, гл. 32, 33, в томе II, стр. 17" 179), рассказ которого кажется настолько не согласованным с рассказом Прокопия (De Bell. Goth., кн. 1, гл. 12, в томе II, стр. 31, 32), что некоторые критики предполагали две различные войны. Аббат Дюбо (Hist. Critique etc., том II, стр. 126—162) ясно изложил и причины войны, и ее подробности. [231] См. его жизнеописание или легенду (в томе III, стр. 402). Хорош мученик! Как странно был извращен первоначальный смысл этого слова, означавший обыкновенного свидетеля. Св. Сигизмунд отличался исцелением от лихорадок. [232] В конце пятого столетия, церковь Св. Маврикия и его фиванский легион сделали из Агаунума центр благочестивых пилигримств. Смешанная община из лиц обоего пола совершала некоторые темные дела, которым Сигизмунд положил конец (A. D. 515), основавши там правильно устроенный монастырь. Через пятьдесят лет после того монахи, которых Сигизмунд называл ангелами света, сделали ночную вылазку с целью убить епископа и состоявших при нем лиц духовного звания. См. в Bibliotheque Raisonuee (том XXXVI, стр. 435—438) интересное замечание одного ученого женевского библиотекаря. [233] Епископ Авенша Марий (хрон. в томе II, стр. 15) указал с достоверностью время самых важных событий в жизни Сигизмунда и в завоевании Бургундии, а Григорий Турский (кн. 3, гл. 5, 6, в томе II, стр. 188, 189) описал эти события. Прокопий (в томе II, стр. 34) и Агафий (в томе II, 49) обнаруживают неточность и неполноту своих сведений. [234] Григорий Турский (кн. 2, гл. 37, в томе II, стр. 181) сообщает содержание краткой, но красноречивой речи Хлодвига. Valde moleste fero, quod hi Ariani partem teneant Galliarum, (автор Gesta Francorum в томе II, стр. 553 присовокупляет драгоценный эпитет optimam); earn us cum Dei adijutorio, et, superatis eis, redigamus terram in ditionem nostram. [235] Tunc rex projecit a se in directum bipenuem suam quod est Francisca, etc. (Gesta Franc, в томе II, стр. 554). Форма и употребление этого оружия ясно описаны Прокопием (в томе II, стр. 37). Примеры его национального названия на латинском и французском языках можно найти в «Словаре» Дюканжа и в объемистом «Диксионере» Trevoux. (Гораций рассказывает, как винделики оборонялись таким же оружием в Рецийских Альпах против Друза, а его слова были скорее воспоминанием о действительном факте, чем поэтической вольностью. …Vindelici, quibus Mos Unde deductus per omne Tempus Amazonia securi Dextras obarmat, quaerere distuli.
Carm. IV, 4. — Издат.) [236] Довольно странно то, что некоторые важные и достоверные факты находятся в жизнеописании Квитиана, написанном рифмами на старинном patois Руэрга (Dubos, Hist. Critique, etc., том II, стр. 179). [237] Quamvis Fortitudini vestrae confidentiam tribuat parentum vestrorum innummerabilis multitudo; quamvis Attilam potentem reminiscamini Visigotharum viribus inclinatum; tamen quia populorum ferocla corda longa pace mollescunt, cavete subito inaleam mittere, quos constat, tantis temporibus exercitia non habere. Таковы были благотворные, но бесплодные, указания миролюбия, здравого смысла и самого Теодориха (Кассиодор, кн. 3, поел. 2). [238] Монтескье (Esprit des Loix, кн. 15, гл. 14) цитирует и одобряет закон вестготов (кн. 9, тит. 2, в томе IV, стр. 425), обязывавший всех рабовладельцев вооружать, высылать или лично вести в поход десятую часть принадлежавших им рабов. [239] Этот способ ворожбы, заключавшийся в том, что принимались за предзнаменование первые священные слова, представлявшиеся зрению или слуху, был заимствован от язычников, а Псалтырь или Библия заменяли в этих случаях поэмы Гомера и Вергилия. С четвертого до четырнадцатого столетия эти sortes sanctorum, как их называли, неоднократно осуждались декретами соборов и постоянно практиковались королями, епископами и святыми. См. интересную диссертацию аббата Реснели в Memoires de l’Academie, том XIX, стр. 287—310. [240] Если мы исправим подлинный текст или извиним ошибочное указание Прокопия, будто поражение Алариха произошло близ Каркассоны, мы будем вправе утверждать, на основании свидетельств Григория, Фортуната и автора Gesta Francorum, что сражение происходило in campo Vocladensi, на берегах Клена, почти в десяти милях к югу от Пуатье. Хлодвиг настиг и атаковал вестготов подле Вивонны, а победа была окончательно одержана подле селения, которое до сих пор носит название Champagne St. Hilaire. См. Диссертации аббата ле Бефа, том I, стр. 304-33. [241] Ангулем лежит на дороге, которая идет из Пуатье в Бордо, и, хотя Григорий относит осаду к более позднему времени, я скорее готов верить тому, что он спутал порядок исторических событий, нежели тому, что Хлодвиг пренебрег правилами ведения войны. [242] Pyrenaeos montes usque Perpinianum subjecit — так выражается Рорико, доказывающий этими словами, что он писал много времени спустя, так как Перпиньян не существовал до десятого столетия (Маrса Hispanica, стр. 458). Этот цветистый и фантастический писатель (может быть, монах из Амиеня, см. аб. ле Бёфф Mem. de l’Academie, том XVII, стр. 228—245) рассказывает аллегорическим языком пастуха историю своих соотечественников франков, но его рассказ оканчивается смертью Хлодвига. [243] Автор Gesta Francorum положительно утверждает, что Хлодвиг поселил отряд франков в Сентонже и в Бурдефле, а Рорико, конечно, следует его примеру, electos millites atque fortissimos, cim parvulis atque mulieribus. Однако эти поселенцы, как кажется, скоро смешались с жившими в Аквитании римлянами, которые были главными обитателями страны до тех пор, пока Карл Великий не поселил там более многочисленную и более сильную колонию (Dubos, Hist. Critique, том II, стр. 215). [244] При описании войны с готами я пользовался следующими источниками сведений, сообразно со степенью их достоверности. Четыре послания короля Италии Теодориха (Кассиодор, кн. 3, поел. 1-4, в томе IV, стр. 3-5), Прокопий (De Bell. Goth., кн. I, гл. 12, в томе II, стр. 32, 33), Григорий Турский (кн. 2, гл. 35-37, в томе II, стр. 181—183), Иордан (De Red. Geticis, гл. 58, в томе II, стр. 28), Фортунат (in Vit. St. Hilarii, в томе III, стр. 380), Исидор (in Chron. Goth., в томе II, стр. 702), «Сокращение» Григория Турского (в томе II, стр. 401), автор Gesta Francorum (в томе II, стр. 553—555), «Отрывки» Фредегария (в томе II, стр. 463), Эмоин (кн. I, гл. 20, в томе III, стр. 41, 42) и Рорико (кн. 4, в томе III, стр. 14-19). [245] Понятно, что италийские Fasti не упоминали о консуле, который был врагом италийского государя, но всякая остроумная гипотеза, с помощью которой постарались бы объяснить молчание Константинополя и Египта («Хроники» Марцеллина и Пасхальная), нашла бы опровержение в таком же молчании епископа города Аванша Мария, который писал свои Fasti в королевстве Бургундском. Если бы свидетельство Григория Турского было менее веско и положительно (кн. 2, гл. 38, в томе II, стр. 183), я был бы готов верить, что Хлодвиг получил, подобно Одоакру, постоянный титул и отличия Патриция (Pagi, Critica, том II, стр. 474, 492). [246] Под управлением Меровингских королей Марсель еще вывозил с востока бумагу, вино, оливковое масло, полотно, шелк, драгоценные камни, пряности и пр. Галлы или франки вели торговлю с Сирией, а сами сирийцы иногда переселялись в Галлию. De Guignes, Mem. de l’Academie, том XXXVII, стр. 471—475. [247] … Этого энергичного выражения Прокопия (De Bell. Gothic, кн. 3, гл. 33, в томе II, стр. 41) почти достаточно для того, чтобы оправдать аббата Дюбо. (Галлам смотрит на этот предмет иначе, он говорит: "Позднейшие из писателей, критически изучавших французскую историю, вполне правы, считая безрассудной теорию Дюбо, который делает из Хлодвига нечто вроде императорского наместника, управлявшего перешедшими под его власть римскими подданными только по данному императорами полномочию. Тем не менее нет ничего неправдоподобного в том, что связь между ним и империей, равно как эмблемы римской магистратуры, которые он носил, примиряли побежденных с их новыми повелителями. Это было основательно выяснено герцогом Нивернуа в Mem. de l’Acad. des Inscrip., том XX, стр. 174 («Европа в средние века», ч. 1, стр. 3, примеч.). Готовность побежденных повиноваться гораздо основательнее объясняется в следующей части этой главы тем, что их положение улучшилось под управлением новых повелителей. — Издат.). [248] Франки, вероятно пользовавшиеся монетными дворами Трира, Лиона и Арля, подражали манере римских императоров чеканить из одного фунта золота семьдесят две solidi, или монеты. Но так как франки допускали лишь десятичные доли золота и серебра, то их solidus может быть определен ценностью в десять шиллингов. Это был обыкновенный размер денежной пени у варваров, заключавший в себе сорок denurii, или серебряных монет в три пенса. Двенадцать таких денарий составляли solidus или шиллинг, который составлял по весу двадцатую часть ливра, или фунта серебра, который так странно понижен весом в новейшей Франции. См. Le Blanc, Traite Historique des Monnoyes de France, стр. 37-43 и сл. (Амаларих чеканил золотые монеты в Испании в то же самое время. Об aureae monetae, которые чеканились Эременегильдом во время его восстания (A. D. 580), упоминает Мариана (кн. 5, гл. 12). Эти монеты и в Испании, и в Галлии состояли главным образом из trientes, принадлежащих к очень интересному разряду. Triens равнялся одной трети византийского solidus (долго носившего в позднейшее время название Bezant); на нем было небольшое недурно исполненное изображение головы короля вместе с его именем, а иногда и с именем монетчика. На оборотной стороне был изображен крест с названием города, в котором была отчеканена монета. Humphrey, Manual of Coins, изд. Бона, стр. 517, 531. — Издат.) [249] Agathias, в томе II, стр. 47. Григорий Турский представляет совершенно иную картину. Может быть, было бы нелегко найти в истории того же периода времени более пороков и менее добродетелей. Нас постоянно поражает сочетание варварства и разврата. (В цитированном выше примечании Галлама говорится далее: «В шестом столетии греки, как кажется, не имели никакого понятия о соотечественниках Хлодвига. Из слов Прокопия нельзя сделать никакого вывода, а у Агафия мы находим странное романическое описание франков, которое можно было бы принять за иронию». — Издат.) [250] Фонсемань (Foncemagne) определил в правильно составленой и изящной по форме диссертации (Mem. de l’Academie, том VIII, стр. 505—528) объем и пределы франкской монархии. [251] Аббат Дюбо (Histoire Critique, том I, стр. 29-36) верно и интересно описал медленное развитие этих знаний; он замечает, что произведения Григория Турского были только один раз напечатаны до 1560 года. Гейнецций (Opera, том III, Sylloge 3, стр. 248 и сл.) жаловался на то, что Германия равнодушно и с пренебрежением относилась к кодексам варварских законов, которые были изданы Герольдом, Линденброгием и др. В настоящее время и эти законы (в том, что касается Галлии), и история Григория Турского, и все памятники Меровингской расы появились в ясности и полноте в первых четырех томах «Историков Франции». [252] В течение тридцати лет (1728—1765) этим интересным сюжетом занимались: свободный ум графа Буленвилье (Memoires Historiques sur l’Etat de France, в особенности том I, стр. 15-49), ученое остроумие аббата Дюбо (Histoire Critique de l’Etablissement de la Monarchie Francoise dans les Gaules, два тома in 4-to), обширный гений Монтескье (Esprit des Loix, в особенности кн. 28, 30, 31), здравый смысл и усердие аббата Мабли (Observation sur l’Histoire de France, 2 тома 12-mo.) [253] Я извлек много сведений из двух ученых сочинений Гейнецция: «История» и «Элементы» германского законодательства. В своем прекрасном Предисловии к «Элементам» он рассматривает и старается оправдать недостатки этой варварской юриспруденции. [254] Салические законы, как кажется, были первоначально написаны на латинском языке. Они были составлены, вероятно, в начале пятого столетия, прежде наступления той эры (A. D. 421), к которой относят существование действительного или баснословного Фарамунда. В Предисловии названы те четыре округа, откуда были родом четыре законодателя; многие провинции, как-то: Франкония, Саксония, Гановер, Брабант и др., заявляли притязание на то, что они должны считаться родиной этих законодателей. См. превосходную «Диссертацию» Гейнеция de Lege Salica, том Hi, Sylloge 3, стр. 247—267. [255] Eginhard, in Vit. Caroli Magni, гл. 29, в томе V, стр. 100. Эти два закона считаются большею частью критиков за Салический и Рипуарский. Первый из них имел силу на пространстве от Карбонарийского леса до Луары (том IV, стр. 151), а второму, вероятно, подчинялись на всем пространстве от того же леса до Рейна (том IV, стр. 222). (Есть основание сомневаться в том, что «Салическая Правда» отличалась такою глубокою древностью, какую им приписывает Гиббон. Такого рода свод законов едва ли мог «сохраняться путем преданий до введения в употребление письменности и латинского языка». Вероятно, этим путем передавались обычаи, имевшие силу законов; но так как при приведении их в систему, они были изложены на латинском языке, то представляется более основательным мнение Галлама, что «они, по-видимому, были составлены каким-нибудь христианским государем после завоевания Галлии. Поэтому они не древнее самого Хлодвига. Не могут они быть отнесены и к более поздней эпохе, так как они были переделаны одним из его сыновей». О Рипуарских законах тот же автор говорит, что это был "Кодекс одного франкского племени, жившего у берегов Рейна, и что он отличался только по форме выражений, а не по содержанию, от Салического кодекса, для которого он служит иллюстрацией, «Средние века», 1, 145. — Издат. [256] См. древние и новейшие предисловия к различным кодексам в четвертом томе «Историков Франции». Подлинное Предисловие к «Салической Правде» выражает (хотя и на иностранном языке) природный характер франков более живо, чем все десять томов Григория Турского. [257] Рипуарский кодекс признает и объясняет эту снисходительность к истцу (тит. 31, в томе IV, стр. 240), и такая же терпимость или подразумевается или положительно выражена во всех кодексах, за исключением кодекса живших в Испании вестготов. Tanta diversistas ledum (говорил Агобард в девятом столетии) quanta non solum in regionibus, aut civitatisbus, sed etiam in multis domibus habetur, Nam plerumque contingit ut simul eaunt aut sedeant quinque homines, et nullus eorum communem legem cum altero habeat (в томе IV, стр. 356). Он делает безрассудное предложение ввести однообразие в законы и в религию. [258] Inter Romanos negotia casarum Romanls legibus praeclpimus termlnarl. Таковы выражения Конституции, обнародованной сыном Хлодвига Лотарем, который был единственным государем франков (в томе IV, стр. 116) около 560 года. [259] Монтескье (Esprit Lolx, кн. XXVIII, 2) искусно сослался на Конституцию Лотаря I, чтобы доказать, что действительно существовала такая свобода выбора (Leg. Langobard., кн. 2, тит. 57, In Codex Lindebrog., стр. 664), хотя этот пример относится к более поздней эпохе и не имеет характера всеобщности. Из одного варианта Салического закона (тит. 44, № 45) аббат Мабли (том I, стр. 290—293) вывел предположение, что сначала одни только варвары могли жить по закону франков, а что впоследствии это право было предоставлено всем (а следовательно, и римлянам). Я очень жалею, что нахожусь вынужденным опровергать то остроумное предположение и заметить, что точный смысл закона выражен в исправленной во времена Карла Великого рукописи словом barbarum и что это подтверждается рукописями Королевской и Волфенбютельской. Более широкое истолкование закона (hominem) допускается только Фульдской рукописью, которой придерживался Герольд в своем издании. См. четыре подлинных текста «Салической Правды» в томе IV, стр. 147, 173, 196, 220. (Галлам одобряет вывод, сделанный Монтескье из закона Лотаря и возбуждающий недоверие в Гиббоне. Слова, на которые ссылается Монтескье, совершенно ясны: Volumus, ut cunctus populus Romanus interrogetur, quail lige vult vlvere, ut tall, quali professi fuerlnt vivere velle, vlvant. (Нам угодно, чтобы каждый римлянин был спрошен, под каким законом желает жить, и чтобы он жил под тем законом, какой предпочтет.) Хотя этот закон был издан в 824 году, трудно поверить, чтобы в этот период времени была введена какая-либо перемена; более правдоподобно, что был утвержден лишь старый обычай. Завоеватели, никогда не имевшие обыкновения немедленно подчинять своим законам новых подданных, а всегда предоставлявшие им право жить по их собственным законам, не отказали бы им в праве, если бы они того пожелали, подчиниться кодексу своих повелителей. Этот кодекс стал мало-помалу преобладать, в особенности на севере от Луары, где феодальные обычаи наследования и денежные вознаграждения за преступления «способствовали искоренению римского законодательства». На юге Франции различие законов удерживалось долее. Галлам, I, 149. — Издат). [260] В героические времена Греции за убийство уплачивалась денежная пеня в пользу родственников убитого (Fefthlus, Antiquitat. Homeric, кн. 2, гл. 8). Гейнецций в своем Предисловии к «Элементам» германского законодательства замечает в защиту этого закона, что в Риме и в Афинах человекоубийство наказывалось лишь ссылкой. Это правда; но ссылка была уголовным наказанием для граждан Рима и Афин. (Нибур вполне удовлетворительно выяснил (Лекции, I, стр. 316), смысл римского закона касательно этого предмета: «Существует общепринятое мнение, будто каждый римский гражданин имел право спасаться изгнанием от смертного приговора. Если бы действительно так было, то пришлось бы удивляться, зачем римляне устанавливали уголовные наказания, которых так много в их старинных законах. Стоило свидетелям указать на delictum, и обвиняемого немедленно задерживали и тащили к судье. Если это не было delictum manifestum и если обвиняемый был плебей, он обращался за помощью к трибуну и представлял обеспечение. Если ему удавалось получить этим способом личную свободу, он мог отказаться от своего обеспечения и отправиться в изгнание. Но если он был застигнут в delictum manifestum in flagranti и если testes locupletes заявляли, что они тут были, и этим удостоверяли его личность, то не допускалось никакого судебного разбирательства, а его oborto collo, с накинутой на голову тогой, вели к судье, который тотчас постановлял приговор. Об этом можно найти сведения у Ливия и у Цицерона». — Издат.) [261] Эти размеры установлены и Салическим законом (тит. 44, в томе IV, стр. 147) и Рипуарским (тит. 7, 11, 36, в томе IV, стр. 237, 241), но последний из них не устанавливает никакого различия между римлянами разных званий. Впрочем, духовное сословие поставлено выше самих франков, а бургунды и алеманны поставлены между франками и римлянами. (Гиббон должен бы был прибавить к этому примечанию то, что он говорит впоследствии — что weregild за священника и за Антрустиона было назначено в равной мере в шестьсот золотых монет, а за епископа в девятьсот. Это лучший способ выяснить, какое место занимали те или другие лица на ступенях общественной лестницы и каким пользовались они влиянием. Следует также заметить, что почти все епископы и лица духовного звания были римляне и что, не занимай они этих церковных должностей, они были бы отнесены к самому низшему разряду. Галлам, ч. 1, стр. 147 и примеч. — Издат.) [262] Antrustiones, qui in truste dominica sunt, leudi, fideles — это, без сомнения, были представители высшего сословия у франков; но трудно решить, было ли их высокое положение личным или наследственным. Аббат Мабли (том 1, стр. 334—347) очень рад, что может унизить гордость людей знатного происхождения (Esprit, кн. 30, гл. 25) тем, что ведет начало французской знати с царствования Лотаря II (A. D. 615).(Грубая еще не установившаяся форма правления того времени была, по основательному замечанию Шмидта, не более как стебелек, который должен был разрастись через несколько столетий в могучий дуб; этими словами Шмидт старался согласовать похвалы, которыми осыпает Гроций древние законы своих готских прародителей, и порицания Лейбница (Geschichte der Deutschen, I, 199). Только одно тщеславие могло бы отыскать там наследственное дворянство. Галлам, по очень основательным причинам (ч. I, стр. 157), полагает, что у франков явилось наследственное дворянство много времени спустя после их поселения в Галлии. Слово Antrustion, без сомнения, было у них самым высоким титулом; но оно было чисто личным отличием и не оставило даже тех признаков наследственности звания, какие видны в словах Dux и Comes. Дюканж (1, 539) придает этому слову значение fidelis domino и производить его от Trustis. Это последнее слово (6, 1325) он считает равнозначным с fides или fiducia и с латинизированной формой германского Trost. На этом пункте вмешивается в дело Аделунг и рассказывает нам (4, 1073), что, хотя это немецкое слово означает лишь утешение, в древние времена оно значило Zuversicht, Vertrauen (доверие) и очень интересно следовать за ним по всем этимологическим изворотам, благодаря которым (стр. 1032, 1054) он отыскивает его корень в прилагательном treu, которое Ульфила употреблял в грубой форме triggwa. Поэтому Antrustion был доверенное лицо, к которому король обращался в важных случаях за советами и которое имело сходство с теперешними privy councillor или cabinet councillor. Очевидно, что это было очень почетное звание, но не только оно не было наследственным, а даже, по всему вероятию, утрачивалось, с той минуты как недовольный монарх находил эту особу недостойной своего доверия. — Издат.) [263] См. Бургундские законы (тит. 2, в томе IV, стр. 257), Кодекс вестготов (кн. 6, тит. 5, в томе IV, стр. 384) и Конституцию Хильдеберта, очевидно не парижского, а австразийского (том IV, стр. 112). Их преждевременная строгость была иногда опрометчива и чрезмерна. Хильдеберт наказывал смертной казнью не только убийц, но и воров: quomodo sine lege involavit, dine lege moriatur. Даже небрежный судья подвергался такому же наказанию. Лекаря, который не умел вылечить больного, вестготы отдавали во власть родственников умершего, ut quod de ео facere voluerint habeant potestatem (кн. 11, тит. 1, в томе IV, стр. 435). [264] См. в шестом томе сочинений Гейнецция Elementa Juris Germanici, кн. 2, стр. 2, № 261, 262, 280—283. До шестнадцатого столетия в Германии сохранялись следы таких соглашений о денежном вознаграждении за убийства. [265] Все, что касается германских судей и их юрисдикции, подробно изложено у Гейнецция (Element. Jur. Germ., кн. 3, № 1-72). Я не мог найти никаких доказательств того, что, под управлением Меровингов, scabini или ассессоры выбирались народом. [266] Григ. Тур., кн. 8, гл. 9, в томе II, стр. 316. Монтескье замечает (Esprit des Loix, кн. 28, гл. 13), что «Салическая Правда» не допускала этих отрицательных доказательств, установленных всеми варварскими кодексами. Однако эта незнатная наложница (Фредегунда), сделавшаяся женой Хлодвигова внука, очевидно исполняла требование «Салической Правды». [267] Муратори поместил в «Древностях Италии» две диссертации (38, 39) о Суде Божием. Предполагалось, что огонь не будет жечь невинного и что чистота воды не допустит, чтобы в нее мог погрузиться виновный. [268] Монтескье (Esprit des Loix, кн. 28, гл. 17) соблаговолил объяснить и оправдать «la maniere de penxer de nos peres» касательно судебных поединков. Он проследил это странное учреждение со времен Гундобальда до времен св. Людовика и из философа иногда превращался в юриста-антиквария. [269] При описании достопамятного поединка, происходившего (A. D. 820) в Ахене в присутствии императора Людовика Благочестивого, его биограф замечает: secundum legem propriam, utpote quia uterque Gothus erat, equestri pugna congressus est (Vit. Lud. Pii, гл. 33, в томе VI, стр. 103). Ermoldus Nigellus (кн. 3, 543—628, стр. 48-50), описывая поединок, хвалит ars nova сражаться верхом, с которой не были знакомы франки. [270] В подлинном эдикте, обнародованном в Лионе (A. D. 501), Гундобальд установляет судебные поединки и доказывает их справедливость (Leg. Burgund., тит. 45, в томе II, стр. 267, 268). Через триста лет после того епископ Лионский Агобард просил Людовика Благочестивого отменить закон, изданный арианским тираном (в томе VI, стр. 356—358). Он передает содержание разговора, происходившего между Гундобальдом и Авитом. [271] Accldlt (говорит Агобард) ut non solum valentes vlrbus sed etiam infirni et senes lacessantur ad pugnam, etiam pro vilissimis rebus. Quibus foralibus certami nibus contingunt homicidia injusta; et crudeles ac perversi eventus judiciorum. В качестве осторожного ритора, он умалчивает о легальном праве нанимать бойцов. [272] Монтескье (Esprit des Loix, 28, гл. 14), хорошо понимающий, почему судебные поединки допускались бургундами, рипуариями, алеманнами, баварцами, лангобардами, тюрингами, фризонами и саксами, доволен (и Агобард, по-видимому, был того же мнения) тем, что они не дозволялись «Салической Правдой». Однако о существовании этого обычая по меньшей мере в делах об измене, упоминают: Ermoldus Nigellus (кн. 3, 543, в томе VVI, стр. 48) и анонимный биограф Людовика Благочестивого (гл. 46, в томе VI, стр. 112), который называет его mos antiquus Francorum, more Francis solito. Эти выражения так всеобщи, что не допускают исключения в пользу самого храброго из их племен. [273] Цезарь, de Bell. Gall., кн. 1, гл. 31, в томе I, стр. 213. [274] Монтескье (Esprit des Loix, кн. 30, гл. 7-9) искусно объяснил темные намеки на дележ земель, которые случайно встречаются в законах бургундов (тит, 54, № 1, 2 в томе IV, стр. 271, 272) и в законах вестготов (кн. 10, тит. 1, № 8, 9, 16, в томе IV, стр. 428—430). К этому я должен прибавить, что между готами дележ земель, как кажется, удостоверялся соседями, что варвары нередко присваивали и остальную треть и что римляне могли отстаивать свое право собственности перед судом, если не была пропущена пятидесятилетняя давность. (Овладевшие Галлией франки, как кажется, были большей частью отважные юноши, а не колонисты, сопровождаемые своими семействами и прислугой (Шмидт, 1., 192). Эту мысль разделял и Сизмонди (Hist. des Francais, 1, стр. 197), делавший из нее многоразличные выводы. Ее не следует упускать из виду, так как она послужит объяснением многих особенностей, замечаемых в их законах, в их более зрелых учреждениях и в общих чертах характера, впоследствии обнаружившихся в населении Франции. — Издат.) [275] Довольно странно то, что Монтескье (Esprit des Loix кн. 30, гл. 7) и аббат Мабли (Observations, том 1, стр. 21, 22) ничего ни возражают против предположения самовольных хищнических захватов. Граф Буэнвилье (Etat de la France, том 1, стр. 22, 23) обнаруживает проницательность своего ума сквозь туман невежества и предрассудков. [276] См. сельский эдикт или, вернее, кодекс Карла Великого, заключающий в себе семьдесят различных и мелочных постановлений этого великого монарха (в томе V, стр. 652—657). Он требует отчета о козлиных рогах и кожах, дозволяет продавать свою рыбу и тщательно устанавливает, чтобы в самых больших фермах (Capitaneae) содержалось по сто кур и сто тридцать гусей, а в самых маленьких (Mansionales) по пятидесяти кур и по двадцати гусей. Мабильон (de Re Diplomatica) познакомил нас с названием, числом и положением меровингских ферм. (По развалинам стены до сих пор можно указать место, где находилась одна из таких ферм — а именно в глубине леса, в нескольких милях к западу от Марбургского университета, в Гессен-Кассельских владениях. Она до сих пор носит название Dagobertshaus’a. В длинном списке ферм, составленном Мабилбоном, нет такой фермы. Это, вероятно, был охотничий домик, так как, по словам Мабильона (стр. 273), при всяком королевском жилище было много служб, которые всегда строились (стр. 254) неподалеку от обширных лесов, в которых монарх мог бы охотиться. И Dagobertshaus, вероятно, был одной из служб, принадлежавших к одной из ферм, находившихся или во Франкфурте-на-Майне (стр. 293), или в Вазале, в Везеле, и в Сен-Гоаре (стр. 356). — Издат.) [277] Из одного места в бургундских законах (тит. 1, № 4, в томе IV, стр. 257) ясно, что достойный сын мог надеяться, что удержит за собой земли, полученные отцом от щедрот Гундобальда. Бургунды, как кажется, твердо отстаивали это право, а их пример мог служить поощрением и для владевших бенефициями франков. [278] Аббат Мабли удовлетворительно объяснил перемены, происходившие во владении бенефициями и ленными поместьями. Аккуратное указание времени, когда происходили эти перемены, составляет с его стороны такую важную заслугу, какой не оказал даже Монтескье. [279] См. «Салическая Правда» (тит. 62, в томе, IV, стр. 156). Происхождение и особенности этих салийских земель были всем понятны во времена невежества, но в наше время ставят в крайнее затруднение самых ученых и прозорливых критиков. (Галлам (ч. 1, стр. 144—166) вполне удовлетворительно объяснил бывшие предметом споров выражения: бенефиции, алодиальные и салийские земли. «Не очень многочисленный народ, — говорит он, — расселился по обширным провинциям Галлии на тех землях, которые были ему отведены или которые он самовольно захватил»; он ссылается далее на слова Дюбо, что в армии Хлодвига было не более трех или четырех тысяч аранков. Тем не менее каждый солдат, из какого бы он ни был племени, получал в награду значительную поземельную собственность, и эти наделы в пользу leuden, или народа, получили название алодиальных в отличие от фискальных земель, составлявших собственность короля. Это были ни от кого не зависимые поместья, на которые владелец имел неотъемлемое право. Но для того, «чтобы можно было рассчитывать на военную службу каждого владельца», женщинам не дозволялось вступать по наследству во владение этими землями. Так как в ту пору лишь у немногих франков были семьи, об интересах которых они заботились, то это постановление было одобрено с общего согласия, но оно не распространялось на ту земельную собственность, которую они могли впоследствии приобрести каким-либо иным путем. Эта последняя также называлась алодиальной, а та, которая была первоначально отведена в надел безвозмездно, получила название салийской, сообразно с теми правилами наследственной передачи, которым она была подчинена. Бенефиции выделялись из фискальных земель и раздавались, как замечает Гиббон, по воле государя; это было началом феодальной системы. Но Галлам (стр. 161) доказывает, что они были наследственными на известных условиях и отбирались назад, «если вассала можно было обвинить в каком-нибудь проступке.» — Издат.) [280] Многие из двухсот шести чудес св. Мартина (Григ. Тур. in Maxima Bibliotheca Patrum, том XI, стр. 896—932) были совершены в наказание за святотатства. Епископ Турский рассказывает, как взбесились лошади, оттого что их загнали на церковный луг, и затем восклицает: Audite haec omnes potestatem habentes. [281] Heinec. Element. Jur. Germ., кн. 2, стр. 1, Ν 8. [282] Орлеанский епископ Иона (A. D. 821—826. Cave, Hist. Literaria, стр. 443) порицает легальную тиранию дворян: Pro feris, quas cura hominum non aluit, sed Deus in commune mortalibus ad utendum comcessit, pauperes a potentioribus spoliantur, flagellantur, ergastulis detrudintue, et multa alia patiuntur. Hoc enim qui faciunt, lege mundi se facere juste posse contendant. De Institutione laicorum, кн. 2, гл. 23, apud Thomassin, discipline de l’Eglise, том III, стр. 1348. [283] Камергер бургундского короля Гонтрана Chundo был побит каменьями только по подозрению в таком преступлении. (Григ. Тур., кн. 10, гл. 10, в томе II, стр. 369. Иоанн Салисбюрийский (Polycrat., кн., 1, гл. 4) вступается за естественные человеческие права и восстает против жестокосердных обычаев двенадцатого столетия. Гейнецций, Element. Jur. Germ. кн. 2 стр. 1, № 51-57. [284] Обыкновение обращать военнопленных в рабов совершенно исчезло в тринадцатом столетии благодаря преобладающему влиянию христианства; но на основании многих мест у Григория Турского можно доказать, что это обыкновение существовало при Меровингах, не вызывая порицаний; даже Гроций (de Jure Belli et Pacis, кн. 3, гл. 7) и его коментатор Барбейрак старались примирить его с законами природы и рассудка. [285] Сведения о положении, профессиях и пр. германских, итальянских и галльских рабов в средние века можно найти у Гейнецция (Element. Jur. German., кн. 1, № 28-47), у Муратори (Диссерт. 14, 15), у Дюканжа (Gloss, sub. voce Servi) и у аббата Мабли (Observations, том II, стр. 3 и сл., стр. 237, и пр.). [286] Григорий Турский (кн. 6, гл. 45, в томе II, стр. 289) рассказывает об одном замечательном случае, в котором Хильперик, по его словам, только употребил во зло личные права господина. Несколько семей, принадлежавших к его domus fiscales неподалеку от Парижа, были силою отправлены в Испанию. [287] Licentiam habeatis mihi qualemcunque volueritis disciplinam ponere: vel venumdare, aut quos vobis placuerit de me facere. Marculf. Formul. 1, 2, 28, в томе IV, стр. 497. Formula Линденброгия (стр. 559) и та, которая была в употреблении в Анжу (стр. 565), имели ту же цель. Григорий Турский (кн. 7, гл. 45, в томе II, стр. 311) говорит, что во время сильного голода многие продавали себя из-за пропитания. [288] Когда Цезарю показали этот меч, он рассмеялся (Плутарх, in Caesar., в томе I, стр. 409); однако он описывает свою неудачную осаду Герговии не с той откровенностью, какой можно бы было ожидать от великого человека, для которого победы не были редкостью. Впрочем, он сознается, что в одной атаке он потерял сорок шесть центурионов и семьсот солдат (De Bello Gallico, кн. 6, гл. 44-53, в томе 1,стр. 270—272). [289] Audebant se quondam fratres Latio decere, et sanguine ab lliaco populos computare (Сидон. Аполлин., кн. 7, поел. 7, в томе I, стр. 799). Мне неизвестны ни степень, ни подробности этого баснословного родства. [290] Вследствие первого или второго раздела между сыновьями Хлодвига Хильдеберт получил Берри (Григ. Тур., кн. 3, гл. 12, в томе II, стр. 192). Velim (говорит он) Arvernam Limanem, quae tanta jocundetatis gratea refulgere dicitur, oculis cernere (кн. 3, гл. 9, стр. 191). Когда король Парижский вьезжал в Клермон, вся окружающая местность была скрыта от его глаз густым туманом. [291] Касательно описания Оверни, см. Сидония (кн. 4, поел. 21, в томе I, стр. 793) с примечаниями Саварона и Сирмонда (стр. 279 и 51 в изданиях их сочинений), Булэнвилье (Etat de la France, том II, стр. 242—268) и аббата де ла Лонгерю (Discription de la France, ч. 1, стр. 132—139). [292] Furorem gentium, quae de ulteriore Rheni amnis parte venerant, superare non poterat (Григ. Тур., кн. 4, гл. 50, в томе II, стр. 229) — в таких выражениях другой король Австразии (A. D. 574) оправдывал опустошения, которые были совершены его войсками в окрестностях Парижа. [293] Принимая в соображение название и положение этой крепости, бенедиктинские издатели сочинений Григория Турского (в томе II, стр. 192) полагали, что она находилась в местности, называвшийся Castel Merliac, в двух милях от Мавриака в Верхней Оверни. В этом описании местности я перевожу слово infra так, как я перевел бы слово intra; Григорий или переписчики его сочинений постоянно смешивают эти два предлога и в этих случаях приходится принимать в руководство смысл фразы. [294] См. описание происходивших в Оверни переворотов и войн в сочинениях Григория Турского (кн. 2, гл. 37, в томе II, стр. 183 и кн. 3, гл. 9, 12, 13, стр. 191, 192, de Miracuois St. Julian., гл. 13, в томе II, стр. 466). Он нередко обнаруживает пристрастие к своей родине. (Между всеми чудесами, совершавшимися в этом веке, не найдется ни одного, которое не имело бы целью охрану или увеличение богатств церкви. — Издат.) [295] История Аттала рассказана Григорием Турским (кн. 3, гл. 16, в томе II, стр. 193—195). Издатель его сочинений о. Рюинар смешивает этого Аттала, бывшего в 532 году юношей (puer), с другом Сидония, носившим то же имя и состоявшим в звании графа Отенского за пятьдесят или шестьдесят лет перед тем. Эту ошибку нельзя приписать невежеству; но ее можно в некоторой мере извинять ее собственной грубостью. [296] Этот Григорий был прадед Григория Турского (в томе II, стр. 197, 490); он прожил девяносто два года, из которых сорок провел в звании графа Отенского, а тридцать два в звании епископа Лангрского. По словам поэта Фортуната, он в обоих этих званиях обнаружил одинаковые личные достоинства.
Nobilis antiqua decurrens prole parentum, Nobilior gestis, nunc super astra manet. Arbiter ante ferox, bein pius ipse sacerdos, Quos domuit judex fovit amore patris.
[297] Так как Валуа и о. Рюипар изменили находящееся в подлиннике слово Mosella в Mosa, то и я сообразовался с этим изменением. Однако, ближе ознакомившись с местностью, я пришел к убеждению, что слово Mosella более верно. [298] Родители Григория (Gregorius Florentius Georgius) были благородного происхождения (natalibus… illustres) и владели обширными поместьями (latifundia) и в Оверни, и в Бургундии. Он родился в 539 г., был возведен в звание Турского епископа в 573 г. и умер в 593 или 595 году, вскоре после того как довел до конца свою историю. См. его биографию, написанную епископом Клюнийским Одоном (в томе II, стр. 129—135) и новую биографию в Memoires de l’Academie etc. том XXVI, стр. 598—637. [299] Decedente at que immo potius pereunte ab urbebus Gallicanis Liberalium cultura literarum, etc. (в предисловии к тому II, стр. 137) — таковы жалобы самого Григория, вполне оправдавшиеся на его собственных произведениях. В его слоге нет ни изящества, ни простоты. Несмотря на то что он занимал видное общественное положение, он оставался чуждым и для своего века, и для своей страны, а в своем объемистом сочинении (в последних пяти книгах рассказаны события за десять лет) он опустил почти все, чем могло бы интересоваться потомство. Скучное и утомительное чтение его произведений дало мне право высказать этот неблагоприятный отзыв. (Во время своего упадка Галлия была образчиком того, что происходило во всей империи. Одно и то же зрелище представляется на всем ее пространстве с той замечательной прибавкой, что внутреннее разложение совершалось с одинаковой быстротой и в юных, сильных, не задолго перед тем цивилизовавшихся провинциях, и в провинциях, начавших цивилизоваться за двенадцать или пятнадцать столетий перед тем. Стало быть, столь повсеместная перемена не была вызвана старческой немощью и не была последствием варварского нашествия. Шмидт говорит (1,184): «Das Wahre und Schone gewinnt nach und nach die Herrschaft, auch uber die rauhesten Gemuther» (то, что истинно и прекрасно, мало-помалу приобретает господство даже над самыми грубыми натурами); затем он доказывает, что этого не могло случиться с завоевателями Римской империи, так как при вступлении в нее они не нашли никого, кто или сам находил бы наслаждение в умственном просвещении, или мог бы внушать другим склонность к этому просвещению. В доказательство испорченности вкуса того времени он указывает на того же Сидония Аполлинария, в произведениях которого Гиббон видит начало того умственного упадка, который по прошествии шестидесяти лет обнаруживается еще ярче в более слабых и более пошлых произведениях Григория Турского. — Издат.) [300] Аббат Мабли (том 1, стр. 247—267) старательно подкрепил это мнение Монтескье (Esprit des Loix, кн. 30, гл. 13). (Мы уже видели, насколько улучшилось положение Испании под владычеством готов (гл. XXXI); то же самое произошло и в Галлии. Шмидт (1, 192) доказывает, что прежнее население освободилось от обременительной тяжести налогов; а доказательством того, что его положение улучшилось, служит тот факт, что, хотя оно и было многочисленнее своих повелителей, оно никогда не обнаруживало склонности к восстанию или к сопротивлению. — Издат.) [301] См. Dubos, Hist. Critique de ia Monarchie Franchise, том II, кн. 6, гл. 9, 10. Французские антикварии считают за принцип, что римлян и варваров можно различать по их именам. Конечно, их имена могут считаться за основательные указания, однако, когда я читал сочинения Григория Турского, я заметил, что Gondulphus происходил от сенаторской семьи и, стало быть, был родом римлянин (кн. 6, гл. 11, в томе II, стр. 273), а имя Glaudius’a носил варвар (кн. 7, гл. 29, стр. 303). [302] Об Эвнии Муммоле Григорий Турский очень часто упоминает, начиная с четвертой (гл. 42, стр. 224) и до седьмой (гл. 40, стр. 310) книги включительно. Странно то, что он вычисляет состояние Муммола талантами; но если Григорий употреблял это устарелое слово в его настоящем значении, то следует полагать, что сокровища Муммола превышали стоимость ста тысяч фунтов стерлингов. [303] См. Fleury, Discours 3 sur L’Histoire Ecclesiastique. [304] Сам епископ Турский упоминает о жалобах Хлодвигова внука Хильперика: Ессе pauper remansit Fiscus noster ecce divitiae nostrae ad ecclesias sunt translatae; nulli penitus nisi soli episcopi regnant, (кн. 6, гл. 46, в томе II, стр. 291). (Церковная служба по-прежнему совершалась на латинском языке (Шмидт, 1, 185). Поэтому варвары не могли вступать в духовное звание, пока не приобретут знания этого языка; но никто не поощрял их на такую работу, и никто не помогал им в ней, да и не многие из них охотно брались за нее. Внезапно сделавшись хозяевами обширных владений, франки стали вдоволь наслаждаться всем, что доставляли им эти владения, и в особенности охотой, или готовились, в случае надобности, к исполнению своих воинских обязанностей. Их научили только одному — тому, что исполнением религиозных обрядов и принесением пожертвований к подножию алтарей они купят вечное спасение. Придя к такому убеждению, они с благоговением выслушивали слова, которых не понимали, и, чем менее они что-либо понимали, тем более они удивлялись и веровали. Поэтому епископы, не встречавшие на своем пути никаких препятствий, стали смело захватывать все, к чему влекло их честолюбие или корыстолюбие, и достигли того влияния, на которое жаловался Хильперик. Едва ли найдется историк, который не упомянул бы об усилении их власти в этот период времени; но ни один из них, ни даже сам Гиббон, не указал с достаточной ясностью на общий упадок умственных способностей, происшедший от того, что они приобрели столь огромную власть и затем расширили ее и сохранили. — Издат.) [305] См. «Рипуарский Кодекс» (тит. 36, в томе IV, стр. 241). Салический закон не заботится о личной безопасности духовенства; но, ввиду того что салийское племя было самым цивилизованным, мы можем предположить, что оно не допускало, чтобы нечестие могло доходить до умерщвления священника. Однако архиепископ Руанский Претекстат был умерщвлен, по приказанию королевы Фредегунды, в то время, как стоял перед алтарем (Григ. Тур., кн. 8, гл. 31, в томе II, стр. 326). [306] Бонами (Mem. de l’Academie des Inscriptions, том XXIV, стр. 582—670) доказал, что существовал Lingua Romana Rustica, который через посредство романского языка, мало-помалу очистился и принял теперешнюю форму французского языка. Под управлением Каролингов и французские короли, и французское дворянство еще понимали язык своих германских предков. [307] Се beau systeme a ete trouve dans les bois. Монтескье, Esprit des Loix, кн. 11, гл. 6. [308] Cm. Observations etc. аббата Мабли, том I, стр. 34-56. Учреждение национальных собраний, возникшее одновременно с французской нацией, как кажется, никогда не соответствовало ее характеру. [309] Григорий Турский (кн. 8, гл. 30, в томе II, стр. 325, 326) с большим равнодушием рассказывает и об этих преступлениях, и об угрозах, и об оправданиях: Nullus regem metuit, nullus ducem, nullus comitem reveretur; et si fortassis alicui ista displicent, et ea pro longaevitate vitae vestrae, emendare conatur, statim seditio in populo statim tumutius exoritur, et in tantum unnusquisque contra seniorem saeva intentione grassatur, ut vix se credat evade re, si tandem silere nequiverit. [310] (В этих словах, написанных и появившихся в печати лет за десять до взрыва французской революции, уже можно усмотреть зародыши той точки зрения, с которой Гиббон смотрел на это событие. Они согласны со всем тем, что он впоследствии высказывал в своих Мемуарах (стр. 269) и во многих из своих писем (стр. 304 и сл.). — Издат) [311] В эти века мрака, Испании особенно не посчастливилось. У франков был Григорий Турский, у саксов или англов — Беда, у лангобардов — Поль Варнефрид и пр. Но история вестготов изложена в кратких и неполных хрониках Исидора Севильского и Иоанна Биклара. (Там, где мало читателей, мало и писателей. Когда нет спроса на товар, нет и самого товара. Немногое, что было написано в эти века, было приноровлено к умственному развитию, к легковерию и к целям лиц духовного и монашеского звания. Подлинных исторических материалов вовсе не было. Некоторые разрозненные факты можно было выбрать из хартий, дарственных записей и тому подобных документов. Но обычным источником сведений служили слухи, жалобы ограбленных беглецов, рассказы суеверных пилигримов, вымыслы бродячих торговцев и тому подобные, не заслуживающие никакого доверия рассказы. Писатели выбирали отсюда только то, что соответствовало их целям и, не стесняясь, выдумывали то, что им было нужно. Иоанн Биклар получил это прозвище потому, что он основал У подножия Пиренеев Бикларский монастырь. Впоследствии, когда он сделался епископом Герунды (Гироны), он стал носить название Герундийского. Mariana, de Rebus. Hisp., кн. 5, стр. 201. Его хроника обнимает период времени от 566 до 590 года. — Издат) [312] Таковы жалобы германского апостола и галльского реформатора св. Бонифация, в томе IV, стр. 94. Восемьдесят лет нравственной распущенности и испорченности, о которых он горюет, заставляют думать, что варваров начали допускать в духовное звание около 660 года. (Первым английским епископом в Кентербери был Бертвальд, A. D. 690; все его предместники присылались из Рима. Он был прежде того аббатом Рекульвера (Ghron. Sax., стр. 331, изд. Бона). И ранее того встречаются между епископами такие, которые носили саксонские имена. — Издат.) [313] Акты Толедских соборов до сих пор служат источником самых достоверных сведений об испанской церкви и об испанской конституции. Особенно важны следующие места: III, 17, 18; IV, 75; V, 2-5, 8; VI, 11-14, 17, 18, VII, IXIII, 2, 3, 6. Я нашел, что Маску («Ист. Древн. Германцев», XV, 29 и примеч. 26, 33) и Феррера (Hist. Generale de l’Espagne, том II) могут служить очень полезными и надежными руководителями. [314] Dom Bouquet (том IV стр. 273—460) издал подлинный Кодекс вестготов, разделенный на двенадцать книг. Монтескье отнесся к этому кодексу (Esprit des Loix, кн. 28, гл. 1) с чрезмерной строгостью. Мне не нравится слог этого документа и проглядывающий в нем дух суеверия; но я позволяю себе думать, что это гражданское законодательство свидетельствует о более цивилизованнном и просвещенном состоянии общества, чем то, в котором находились бургунды и даже лангобарды. [315] (Боевая секира не была оружием саксов. Несколькими страницами далее Гиббон описывает битву при Беранбириге, неподалеку от Марльборо, и говорит, что саксы дрались своим национальным оригинальным оружием — «коротенькими мечами». — Издат.) [316] Glldas, de Excidio Britanneae, гл. II-25, стр. 4-9, изд. Gale; Nennius, Hist. Britonum, гл. 28, 35-65, стр. 105—115, изд. Gale; Bede, Hist. Ecclesiast. Gentis Anglorum, кн. 1, гл. 12-16, стр. 49-53; гл. 22, стр. 58. изд. Smith; Chron. Saxonicum, стр. 11-23 и сл. изд. Gibson. Англосаксонские законы были изданы Вилькинсом в 1731 г. в Лондоне, in folio, a Leges Walliocae в 1730 г., Воттоном и Кларком, в Лондоне, in folio. [317] Между новейшими писателями трудолюбивый Carte и прозорливый Whitaker были главными моими руководителями. Автор истории Манчестера обнимает под этим скромным названием почти все, что могло бы войти во всеобщую историю Англии. (Со времен Гиббона вышли в свет: изданная Инграмом «Саксонская Хроника» и ее перевод на английский язык Бона, изданные им же произведения Тильда, Ненния и Беды со многими поучительными примечаниями; (Истории Лингарда и Тернера; «Возникновение и развитие английской республики» сэра Ф. Пелгрева; «Англосаксонские Короли» Леппенберга, переведенные Торпом и много полезных сведений о наших саксонских предках в Тацитовой «Германии» докт. Латама, в «Трудах Археологического общества» и в других произведениях. — Издат.) [318] Факт этого призыва отчасти подтверждается некоторыми не вполне ясными выражениями, встречающимися у Гильда и у Беды; но живший в десятом столетии саксонский монах Витикинд сделал его сюжетом настоящего исторического повествования. (См. Cousin, Hist. de l’Empire d’Occident, том II, стр. 356). Рапин и даже Юм слишком легкомысленно положились на это сомнительное свидетельство и не обратили внимания на точное и правдоподобное свидетельство Ненния: Interea venerunt tres Chiulae a Germania in exilio puosae, in quibus erant Hors et Hengist. (Поселение наших саксонских предков в Британии само по себе представляет такой важный факт, что не нуждается в прикрасах басен или вымыслов. Во всей истории Великобритании нет другого события, столь же чреватого последствиями, имевшими влияние на судьбы всего мира. В двадцать пятой главе этого сочинения и в некоторых из следующих глав уже было описано, как они опустошали берега Британии своими хищническими набегами, между тем как другие родственные им племена беспокоили континентальные провинции империи. Когда они узнали об успешных вторжениях своих южных одноплеменников, им, конечно, захотелось приобрести и для себя такие же выгоды в лучше возделанных странах, которыми они тщетно старались до того времени овладеть. Чтобы толкнуть их на это предприятие не было надобности ни в призыве со стороны туземных жителей, ни в изгнании из собственной родины; все это ничем не доказанные предположения, которые вовсе не согласны с естественным ходом событий. — Издат.) [319] Ненний ставит саксам в вину умерщвление трехсот британских вождей; это преступление было возможно при дикости их нравов. Но мы не обязаны верить (см. Jeffrey of Monmouth., кн. 8, гл. 9-12), что Stonehenge есть воздвигнутый в их память монумент, что этот монумент был сначала перенесен гигантами из Африки в Ирландию, а потом перевезен в Британию по приказанию Амвросия и благодаря искусству Мерлина. [320] (Один Беда (Eccl. Hist., стр. 24, издат. Бона) говорит, что приверженцами Генгиста были юты; ему слишком легко поверили в этом случае и Гиббон, и Тернер, и другие историки. Беда писал лишь через двести пятьдесят лет после события и, вероятно, ошибочно принял традиционный общий термин Gothen или Guten за его извращенную провинциальную форму Juten. Сверх того, он противоречит сам себе, так как говорит в начале той же главы (кн. 1, гл. 15), что призыв был обращен к «нации англов или саксов», а затем указывает порядок их прибытия в следующих словах: «Те, которые пришли сюда из-за океана, были три из самых могущественных германских народов -саксы, англы и юты». В «Саксонской Хронике» (Bonn, стр. 309) говорится, что саксы дали название Суссекса и Вессекса первым королевствам, какие были основаны, и что они послали за англами. Не подлежит сомнению, что эти первые саксы были соотечественники своих кентских предшественников, успех которых внушил им желание последовать их примеру. Слухи о бессилии римлян, впервые заставившие их тронуться со своего места, конечно, достигли берегов Везера, Эльбы и Эйдера задолго до того, как они проникли в Ютландию. Вот почему первые устремившиеся на Британию саксы вышли из устьев этих рек. Известия об их удачах увлекли вслед за ними их северных соседей англов с «узкой земли», а затем и ютов с крайней оконечности длинного полуострова. В высшей степени неправдоподобно, чтобы к ним мог присоединиться какой-либо отряд гуннов, которые никогда не приучались владеть веслами. Напротив того, к ним легко могли присоединиться фризы из болотистых окрестностей Эмса. В настоящее время язык фрисландцев имеет большое сходство с некоторыми английскими провинциальными диалектами. В более позднюю эпоху многочисленные толпы датчан явились туда с целью получить свою долю добычи. Затем норвежцы, или норманны, пустились на такие же предприятия и из своих поселений во Франции перешли наконец к нам, усиливая постоянный прилив готских элементов. Эти готские элементы, впитавши в себя остатки кельтских элементов, оттиснутых в северные, западные и южно-западные части нагорной страны, образовали тот национальный характер и послужили основой для тех национальных учреждений, которые так красноречиво описаны Галламом в начале той главы, где идет речь об истории английской конституции. — Издат.) [321] Все эти племена точно перечислены Бедой (кн. I, гл. 15, стр. 52, кн. 5, гл. 9, стр. 190), и, хотя я принял в соображение замечания Уайтекера (Hist, of Manchester, ч. II, стр. 538—543), я не нахожу ничего нелепого в предположении, что фризы и пр. смешались с англосаксами. [322] Беда перечислил семь королей, которые приобретали в гептархии один вслед за другим безграничное превосходство власти и славы и в числе которых были два сакса, один ют и четыре англа. Но они царствовали не в силу закона, а в силу завоевания. В тех же выражениях, в каких он объяснял характер их власти, он замечает, что один из них подчинил себе острова Мень и Энглези, а другой наложил дань на скотов и пиктов (Hist. Eccles., кн. 2, гл. 5, стр. 83). [323] Gildas, de Excidio Britanniae, гл. 1, стр. 1, изд. Gale. [324] Whitaker (History of Manchester, ч. II, стр. 503, 516) едко напал на эту бросающуюся в глаза нелепость, на которую не обратили внимания люди, занимавшиеся всеобщей историей Англии, так как они гонялись за более интересными и более важными фактами. [325] (Первая территория, которой овладел Кердик, была не Гемпшир, а Дорсетшир. Он высадился и впоследствии встречал свои подкрепления в Шармуте; теперь это небольшая гавань в устье реки Шара, а место, занимаемое близлежащей наносной равниной, когда-то было занято хорошо прикрытым портом (De Luc’s Geological Travels in England, ч. II, стр. 87). Первоначальное саксонское название этого места Gernemuth (как это видно из Doomsday Book) было смешано одним невежественным монахом с Гернемутом, теперешним Ярмутом, находящимся у устья Norfolk Yare; вслед за ним длинный ряд старинных летописцев и новейших географов, антиквариев и историков ставили на нашем восточном берегу упоминаемый в Саксонской хронике (стр. 311, изд. Бона) Kerdecksore, где Кердик высадил в 495 году экипаж своих первых пяти кораблей и куда в 514 году его племянники Stuffa и Wihtgar привели еще три shipfuls с целью основать Вессекское королевство. Нелепость господствующего мнения и причина заблуждения объяснены в изданных в 1827 году в Норвиче «Геологических и Исторических исследованиях Восточных Долин Норфолька». — Издат.) [326] При Beranberig или Barbury castle вблизи от Марльборо. Саксонская хроника указывает и название, и день. Кемден (Britannia, ч. 1, стр. 128) определяет место, a Henry of Huntingdon (Scriptores post Bedam, стр. 314) описывает подробности этого сражения. Эти подробности правдоподобны и характеристичны; может быть, историки двенадцатого столетия имели под рукой такие материалы, которые не дошли до нас. [327] Корнваллис был окончательно покорен Ательстаном (A. D. 927—941), который основал английскую колонию в Экзетере и оттеснил бриттов по ту сторону реки Тамара. (William of Malmsbury, кн. 2, в Scriptores post Bedam, стр. 50). Вследствие рабской зависимости, корнваллийские рыцари утратили свое мужество, а из романа сэра Тристрама можно заключить, что их трусость почти обратилась в пословицу. [328] Факт поселения бриттов в Галлии был засвидетельствован в шестом столетии Прокопием, Григорием Турским, вторым Турским собором (A. D. 567) и теми из хроник и биографий святых, которые всех менее заслуживают недоверия. Подпись одного бретонского епископа на первом Турском соборе (A. D. 461 или скорей 481), армия Риотама и туманная декламация Гиль да (alii transmarinas petebant regiones, гл. 25 стр. 8) могут быть приняты за доказательство того, что переселение происходило еще в половине пятого столетия. До этого времени имя армориканских бретонцев встречается лишь в романах, и я очень удивляюсь тому, что Уайтекер (Genuine History of the Britons, стр. 214—221) в точности повторяет грубую ошибку Карта, после того как он так строго относился к менее важным ошибкам этого писателя. (Гиббон как будто позабыл, что в главе XXVII он говорил, со слов архиепископа Ушера, что Арморика была населена в 383 году «благодаря эмиграции значительной части британской нации», в царствование Максима; а в главе XXXVI он говорит, что армия Риотама «была уничтожена или рассеяна оружием вестготов». Ошибочные понятия об этом предмете были указаны в этих обоих случаях, и сверх того в главе XXXI. Здесь Гиббон ссылается на другие авторитеты, которые доказывают только то, что в Арморике жили бретонцы, и ничего более. Что они вели свое происхождение из Великобритании и заимствовали от нее свое название и свой язык, не подтверждается никакими достоверными свидетельствами. Шарон Тернер, в своей «Истории» (ч. 1, стр. 161) отвергает как лишенное всякого основания переселение, будто бы происшедшее в царствование Максима; затем он высказывает предположение, что это переселение произошло позднее, и ссылается в подтверждение этого мнения на хронику аббатства Mont St. Michel в Бретани. Там сказано: A. D. 513 venerunt transmarine Britanni in Armoricam, id est mlnorem Britanniam. Допуская достоверность всего, что говорится в этой цитате, мы можем сделать тот вывод, что в названном году прибыло несколько беглецов; но мы не имеем основания утверждать, что эти беглецы прибыли в значительном числе, чтобы поселиться в этой стране, и такой факт был бы во всяком случае совершенно неправдоподобен. В этот период времени бритты еще владели почти всей территорией своего острова и вслед за тем в течение пятидесяти лет напрягали с «национальным самоотвержением», как выражается Тернер, (ib. 270) все свои усилия, чтобы отстоять свою независимость. Трудно предположить, чтобы они высылали из страны тех, чья помощь была им нужна. В приведенной цитате слова Armoricam, id est minorem Britanniam доказывают, что название Бретань существовало ранее и не было принесено новыми пришельцами. Арморика была исстари населена кельтами, между которыми были бретонцы; это была уединенная, совершенно изолированная территория, представлявшая удобное убежище для тех, кто не хотел подчиняться владычеству франков. Тот факт, что местное население долго сохраняло свои национальные особенности и свой язык, представляется нам совершенно естественным, и его не следует считать за последствие каких-либо странных и необыкновенных событий. — Издат.) [329] Следующие писатели познакомили нас с древностями Бретани, которые были сюжетом даже политических споров: Адриан Валуа (Notitia Galliarum, sub voce Britannia Cismarina, стр. 98-100), Анвилль Notice de l’Ancienne Gaule, Corisopiti, Curiosolites Osesmii, Vorganium, стр. 248, 258, 508, 720 и Etats de ГЕигоре, стр. 76-80), Лонгерю (Description de ia France, том 1, стр. 84-94) и аббат де Верто (Hist. Critique de l’Etablissement des Bretons dans les Gaules, 2 вол. in 12-mo, Париж, 1720). Я могу приписать себе ту заслугу, что я проверил подлинные документы, на которые они ссылались. [330] Беда, который в своей хронике (стр. 28) относит Амвросия к царствованию Зенона (A. D. 474—491), замечает, что его родители были purpura induti, и объясняет это в своей «Церковной Истории» словами: regium nomen et insigne ferentibus (кн. 1, гл. 16, стр. 53). Выражение Ненния (гл. 44, стр. 110, изд. Gale) еще более странно: Unus de consulibus gentis Romanicae est pater meus. [331] По единогласному, но сомнительному, предположению наших антиквариев Амвросий был не кто иной, как Натанлеод, который (A. D. 506) сам лишился жизни и положил пять тысяч своих подданных в битве с западным саксом Кердиком (Chron. Saxon, стр. 17, 18). [332] Так как я вовсе не знаком с валлийскими бардами (которых зовут: Myrdhin, Liomarch и Taliessin), то все, что мне известно о существовании и подвигах Артура, основано главным образом на безыскусственном и подробном свидетельстве Ненния (Hist. Brit., гл. 62, 63, стр. 114). Уайтекер (Hist, of Manchester, ч. II, стр. 31-71) написал интересный и даже правдоподобный рассказ о войнах Артура, хотя и нет возможности допустить действительное существование Круглого Стола. [333] Thomas Wharton описал с поэтическим изяществом и с мелочным усердием антиквария развитие романа и положение наук в средние века. Я извлек много сведений из двух ученых диссертаций, предпосланных первой части его «Истории Английской Поэзии». [334] Нос аnn’о (490) Aelia et Cissa obsederunt Andredes-Ceaster et interfecerunt omnes qui id incoluerunt, adeo ut ne unus Brito ibi superstes fuerit (Chron. Saxon., стр. 15); эти слова более страшны в своей простоте, чем все вялые и скучные сетования британского Иеремии. (Такие неполные и пристрастные рассказы об этих зверствах не могут считаться достаточным доказательством того, что эти зверства действительно совершались. У англосаксов не было никого, кто был бы в состоянии верно описать их образ действий. Все дошедшие до нас сведения были доставлены позднейшими временами, когда монастырские хроники были готовы повторять всякую клевету на язычников, хотя бы эти язычники были их предками. Британия, по-видимому, ничего не усвоила под римским владычеством, кроме некоторых улучшений по части земледелия и ухода за скотом. Некоторые удобства и улучшения, быть может, и были введены в колониях и в главных пунктах сосредоточения войск. Но не было никаких признаков общего благосостояния или роскоши частных лиц. Так как саксонские завоеватели были обмануты в своем ожидании найти более богатую добычу, то, быть может, они прибегали к большим жестокостям в надежде добраться этим способом до спрятанных сокровищ. Сверх того, страна, как кажется, не была густо населена. Редко встречаются названия селений, а почти все теперешние названия наших деревенских приходов указывают на их англосаксонское происхождение. Собственники стад, вероятно, угоняли свой скот при приближении неприятеля, а земледельцы покидали свои фермы и поселялись вместе с побежденными воинами среди гор, где до тех пор земли оставались почти вовсе невозделанными. Некоторые из прежних жителей, без сомнения, оставались в своих домах, и то, что они не все были обращены в рабство, видно из слов Waltons (галльские или валлийские города, которых Index Villaris Адамса, стр. 370, насчитывает сорок семь), Walshams (homes тех же жителей), которые, вместе с названиями некоторых других мест, очевидно доказывают, что кельты жили там или владели ими во времена англосаксов. Завоеватели вступили во владение вакантными жилищами, переселили туда свои семейства, старались увеличить доходность приобретенных земель, размножались и мало-помалу заселили всю страну. — Издат.) [335] Andredes-Ceaster, или Andehda, находилась, по словам Кемдена (Britannia, ч. 1, стр. 258) в Невендене, на болотистой территории Кента, которая, быть может, была прежде покрыта морем, и на окраине большого леса (Anderida), покрывающего значительную часть Гампшира и Суссекса. [336] Докт. Джонсон утверждает, что лишь немногие английские слова имеют британское происхождение. Уайтекер, которому знаком язык бриттов, нашел более трех тысяч таких слов и составил им длинный список (ч. II. стр. 235—329). Действительно, нет ничего невозможного в том, что многие из этих слов были внесены в коренной язык бриттов из языков латинского или саксонского. (Во времена докт. Джонсона господствовала склонность к классицизму, в которой и сам он был воспитан, но он был очень поверхностно знаком с языками кельтов и готов. — Издат.) [337] В начале седьмого столетия франки и англосаксы понимали язык друг друга, так как язык и тех и других происходил от одного и того же тевтонского корня (Беда, кн. 1, гл. 25, стр. 60). (Гиббон придает важное значение такому факту, который теперь всем известен. После того как он писал свою «Историю», готский язык изучили лучше прежнего и стали более прежнего заниматься изучением этимологии. И Уайтекер, и Бекстер, и многие другие очень преувеличивали размеры того, что мы сохранили от наших британских предшественников. Тем не менее мы, бесспорно, обязаны им многими из находящихся у нас в употреблении слов, и в самом большем числе они находятся в нашей географии, в которой, по ошибочному утверждению Гиббона, их вовсе нет. Наш остров до сих пор носит название Великобритании. Thames, Severn, Avons, Jares, Nars, Dees, Tees и многие другие реки до сих пор носят, в видоизмененной форме, те же самые кельтические названия, которыми они обозначались вначале. Разделение нашего острова на графства было делом одного мудрого саксонского принца, от которого они, конечно, и получили свои названия, которые явно англосаксонские. Однако во многих из них основное отличие взято из какого-нибудь кельтического корня, как, например, в названиях Sumberland, Yorkshire, Lincolnshire, Kent, Berkshire и в некоторых других. То же можно сказать о большей части наших древних городов. Venta of the Belgae сохранилось в названии Winchester, Glevum — в названии Gloucester, Regulbium в названии Reculver; а положение некоторых незначительных местечек у «слияния вод» обозначается какой-нибудь извращенной формой британского слова Kymmer. Многие из наших озер и гор оставались во власти прежних жителей, и потому их названия не могут быть принимаемы в соображение. Вообще дух нашего языка существенно англосаксонский и свидетельствует о том, какой дух преобладает в нашем развитии. Самые слабые и ничтожные его части — те, которые заимствованы из латинского языка через посредство французского. — Издат.). [338] Вслед за первым поколением итальянских или шотландских миссионеров церковные должности замещались новообращенными саксами. [339] Carte’s History of England, ч. 1, стр. 195. Он цитирует британских историков, но я сильно подозреваю, что единственным авторитетом служил для него Готфрид Монмутский (кн. 6, гл. 15). (Авторитеты, на которые можно ссылаться при изложении истории этой эпохи, так неудовлетворительны и ненадежны, что мы можем верить только тому, что не противоречит другим известным фактам и не лишено правдоподобия. Нетрудно допустить, что саксонские переселенцы прибывали в большом числе в завоеванную страну с целью воспользоваться этим приобретением; но ни здравый смысл, ни достоверные факты не позволяют верить, что они оставили на своей родине «пустыню». Это опровергается тем фактом, что в следующие двести лет саксы были в состоянии противиться усилиям Карла Великого; а сохранившиеся до сих пор названия Engeland и Ютландия заставляют думать, что их сохранила та часть местного населения, которая осталась на родине. — Издат.) [340] Bede, Hist. Ecclesiast., кн. 1, гл. 15, стр. 52. Этот факт правдоподобен и подтверждается надежными свидетельствами; однако германские племена так смешивались одни с другими, что в следующем периоде мы находим законы англов и германских варинов (Линденброг, Кодекс, стр. 478—486). (Hoc est Thurlngorum — это объяснение находится в подлинной копии этого кодекса. Он был изложен письменно по приказанию Карла Великого (Лейбниц, Introd. ad Script. Bruns.) и найден в Фульдском аббатстве. Князь-аббат Вольфганг дозволил поместить его в 1557 году, в Originum et Germanicarum Antiqultatum Libri, которые издал Basilius John Herold. Гиббон был введен в заблуждение Линденброгом, который опустил или просмотрел это прибавление к заглавному титулу. Дальнейшие подробности об этом предмете можно найти в Belgicum Romanum Бухерия (кн. 13, гл. 1), в Antiquitates Regni Thuringici Каспара Сагиттария (кн. 1, гл. 4, стр. 95), в том же томе (стр. 336), в Specimen Historiae Thurlngorum novae Петра Албина и у Лейбница (Script. Bruns., ч. 1, стр. 83). Варины и англы были два тюрингских племени; последние так назывались потому, что жили в Engeland’e, или на узкой полосе земли между реками Unstrutt и Wippen с одной стороны и горами Гарца — с другой. В той местности сохранились эти оба названия, и было бы ошибкой смешивать этих энгелендеров, или англов, с теми англами, которые переселились в Британию и с которыми они не имели ничего общего. Ничего не знавший о саксах, Тацит слышал об этих двух племенах, живших в соседстве одно с другим во внутренности страны, среди рек и лесов (Germ., 40); это, без сомнения, были те Pharodenoi и свевские Angeiloi, о которых говорит Птолемей (II, 2); по его словам, последнее из этих племен жило внутри страны, там, где протекает средняя часть Эльбы. Незнакомый с этими данными, Адам Бременский (кн. 1) мог говорить о тюрингских англах только на основании предположения, что, когда племя, носившее это название, покинуло север, одна его часть переселилась в этом направлении, а другая в Британию. Докт. Latham (Germanla of Tacitus, Eplleg., стр. 107) открыл тот факт, что эти англы были родом из Тюрингии, но он не понял его настоящего значения и не воспользовался им, чтобы исправить господствовавшие заблуждения. Сколько предположений и теорий, сколько заблуждений со стороны людей невежественных и сколько путаниц со стороны людей ученых были вызваны тем простым фактом, что издревле существовало отдельное племя средиземных англов! О них еще будет идти речь в главах LV и LVI. — Издат.) [341] См. полезную и ученую «Историю Великобритании» доктора Henry, ч. II, стр. 388. [342] Quicquid (говорит John of Tinemouth) Inter Tynam et Tesam fluvios exltit soia eremi vastltudo tunc temporis fuit, et idcirco nullius ditionl servivit, eo quod sola indomitorum et sylvestrium animalium spelunca et habitatlo fult (apud Carte, ч. I, стр. 195). От епископа Никольсона (English Historial Library, стр. 65, 98) я узнал, что в библиотеках Оксфордской, Ламбертской и других хранятся обширные компиляции Иоанна Тинемутского в очень хороших копиях. (Это случилось после опустошений, причиненных датчанами. См. Виллиама Мальмесбюрийского, 1, гл. 3. Основанные в этой местности древние монастыри служат доказательством того, что она не была оставлена англосаксами в совершенном запустении. Там жил и писал Беда. — Издат.) [343] Касательно миссии Вильфрида и др. см. Hist. Eccles. Беды, кн. 4, гл. 13, 16, стр. 155, 156, 159. [344] По единогласному свидетельству Беды (кн. 2, гл. 1, стр. 78) и Виллиама Мальмесбюрийского (кн. 3, стр. 102), англосаксы придерживались этого противоестественного обычая с самой глубокой древности и до позднейших времен. Их юношей публично продавали на римских рынках. [345] По законам, изданным Иною, их не позволялось продавать для отправки за моря. [346] Если Wallus или Cambricus homo, имевший в своем владении одну hybe земли, был убит, то его жизнь оценивалась в 120 шиллингов тем же законом (Ины, тит. 32, in Leg. Anglo-Saxon., стр. 20), который назначал 200 шил. за свободного сакса и 1200 шил. за знатного (Thane); см. Leg. Anglo-Saxon., стр. 71. При этом можно заметить, что эти законодатели — западные саксы и жители Мерции расширяли свои завоевания в Британии и после того, как перешли в христианство. Законы четырех кентских королей не снисходят до того, чтобы упомянуть о существовании каких-либо бриттов, принадлежавших к числу их подданных. [347] Carte, Hist. of England, ч. 1, стр. 178. [348] В конце своей истории (A. D. 731) Беда описывает положение христианской церкви и укоряет бриттов за их непримиримую, хотя и бессильную, ненависть к английской нации и к католической церкви (кн. 5, гл. 23, стр.219). [349] Pennant, Поездка в Валлис (стр. 426—449); из этого сочинения я познакомился с одной интересной подробностью касательно валлийских бардов. В 1568 году, в Caerwys’e происходил съезд, по особому приказанию королевы Елизаветы, и пятидесяти пяти менестрелям были формально назначены их ранги по вокальной и инструментальной музыке. Семейство Mostyn присуждало награды (серебряные арфы). [350] Regio longe lateque diffusa, milite, magis quam credibile sit, referta. Partibus equidem in illis miles unus quinquaginta generat, sortitus more barbaro denas aut amplius uxores. Так выражается Guillaume de Poitiers (в Historiens de France, том XI, стр. 88); но бенедиктинские издатели находят неосновательным это обвинение. [351] Giraldus Cambrensis полагает, что этот дар смелого и находчивого красноречия был принадлежностью лишь римлян, франков и бриттов. Этот коварный валлиец старается внушить убеждение, что молчаливость англичан, вероятно, была последствием их рабского положения под владычеством норманнов. [352] Описание валлийских и армориканских нравов заимствовано от Гиральда (Descript. Cambriae, гл.-6-15, inter Script. Camden., стр. 886—891) и от писателей, которых цитирует аббат Верто (Hist. Critique, том II, стр. 259—266). [353] Прокопий, de Bell. Gothic, кн. 4, гл. 20, стр. 620—625. Греческий историк сам до того сбит с толку чудесами, которые он рассказывает, что делает легкую попытку установить различие между островами Brittia и Britain, хотя сам отождествил их столькими нераздельными подробностями. [354] Внук Хлодвига и король Австразии Феодеберт был самым могущественным и самым воинственным из королей того времени; а это замечательное происшествие может быть отнесено к промежутку времени между 534 и 547 годами, так как это те годы, когда началось и когда кончилось его царствование. Его сестра Февдегильда удалилась в город Сенс, где занялась основанием монастырей и раздачей милостыни (см. примечания бенедиктинских издателей в томе II, стр. 216). Если верить похвалам Фортуната (кн. 6, carm. 5, в томе II, стр. 507), то следует полагать, что Радигер лишился самой лучшей из жен. [355] Может быть, она была сестра одного из тех принцев или вождей англов, которые высаживались в 527 и в следующих годах между Гумбером и Темзой и мало-помалу основали королевства Восточной Англии и Мерции. Английским писателям не известны ни ее имя, ни ее существование; но, быть может, от Прокопия заимствовал мистер Rowe характер и положение Родугуны в трагедии Royal Convert. (Во времена Прокопия в Британии не было таких англов, у которых могли бы оказаться такая принцесса, такой флот и такая армия. Эта басня подтверждает то, что говорилось ранее (стр. 191) о незнакомстве греческих писателей с западными народами. — Издат.). [356] В пространной истории Григория Турского мы не находим никаких признаков ни неприязненных, ни дружеских сношений между Францией и Англией, за исключением бракосочетания дочери короля Парижского Кариберта, quam regis cujusdam in Cantia filius matrimonio copulavit (кн. 9, гл. 26, в томе II, стр. 348). Епископ Турский окончил свою историю и свою жизнь почти перед тем, как совершилось обращение Кента в христианство. [357] Таковы иносказательные выражения Плутарха (Opera, т. II, стр. 318, изд. Wechel), которому, на основании свидетельства его сына Ламприаса (Fabricius, Biblioth. Graec, том III, стр. 341), я могу смело приписать злобные слова: Perites romaion tyches. Такие же понятия господствовали у греков за двести пятьдесят лет до Плутарха, и Полибий откровенно высказывает намерение опровергнуть их (Hist., кн. 1, стр. 90, изд. Gronov. Amstel. 1670). [358] См. неоценимые остатки шестой книги Полибия и некоторые другие места его «Всеобщей Истории», в особенности отступление в семнадцатой книге, в котором он делает сравнение между фалангой и легионом. [359] Саллюст., de Bell. Jugurthin., гл. 4. Таковы были благородные чувства П. Сципиона и К. Максима. Латинский историк читал и, по всему вероятию, повторял слова Полибия, который был их современником и другом. [360] В то время как Карфаген был в пламени, Сципион повторял две строки из «Илиады» касательно разрушения Трои и сознавался своему другу и наставнику Полибию (Полиб. in Excerpt, de Virtut. et. Vit., том II, стр. 1455—1465), что, помышляя о превратностях человеческой судьбы, он мысленно применял их к будущим бедствиям Рима (Аппиан, in Libycis, стр. 136, изд. Toll.) [361] См. Даниила II, 31-40. «А четвертое царство будет крепко, как железо, ибо как железо разбивает и раздробляет все, так и оно, подобно всесокрушающему железу, будет раздроблять и сокрушать». Остальная часть предсказания (о смешении железа с глиной) осуществилась, по словам св. Иеронима, в его время: Sicut enim in principio nihil Romano Imperio fortius et durius, ita in fine rerum nihil imbecillius; quum et in bellis civilibus et adversus diversas nationes, aliarum gentium barbararum, auxilio indigemus (Opera, том V, стр. 572). [362] Французские и английские издатели «Генеалогической Истории татар» присовокупили к своим изданиям интересное, хотя и неполное, описание их теперешнего положения. Независимость калмыков или элуфов может подлежать сомнению, так как они были недавно побеждены китайцами, завоевавшими в 1759 г. малую Бухарию и проникших внутрь Бадахтана почти до самых устьев Окса (Memoires sur les Chinois, том 1, стр. 325—400). Впрочем, эти завоевания не прочны, и я не решусь утверждать, что даже безопасность Китайской империи вполне обеспечена. [363] Прозорливый читатель сам взвесит, в какой мере это общее положение ослабляют: восстание исавров, независимость Британии и Арморики, мавританские племена и жившие в Галлии и Испании Багауды (ч. 1, стр. 357; ч. III, стр. 278, 343, 442). [364] (Эти слова очень оскорбили Людовика XVI и вызвали с его стороны гневные выражения неудовольствия (см. Воспоминания о моей жизни Гиббона, стр. 244). Они, очевидно, применимы к тогдашнему положению Европы, и сам Гиббон не мог этого отрицать. Вот что он говорит по этому поводу: «Я не буду ни отвергать намека, ни проверять сходства, но положение бывшего короля Франции устраняет всякое подозрение в льстивых заискиваниях, и я могу заявить, что заключительные замечания в моей третьей части (in 4-to) были написаны до его вступления на престол». Тем не менее автор, без всякого сомнения, предвидел, кем будет занят этот престол. — Издат.) [365] В Америке живут теперь около шести миллионов людей, которые или родились в Европе, или происходят от европейцев; а эта цифра постоянно увеличивается, по крайней мере на севере. Какие бы ни произошли перемены в их политическом положении, они все-таки сохранят европейские нравы, и мы с удовольствием думаем о том, что употребление английского языка, вероятно, распространится по обширному и многолюдному континенту. [366] «Для осады Турина были привезены 140 пушек, и следует заметить, что каждая большая пушка вместе со своими принадлежностями обходится почти в 2300 экю; было привезено 110000 ядер, 106000 зарядов одного сорта и 300000 другого, 21000 бомб, 27700 гранат, 15000 земляных мешков; 30000 инструментов для пионеров и 1200200 фунтов пороху. Прибавьте к этим снарядам свинец, железо, жесть, снасти и все, что нужно для минеров, — серу, селитру и орудия разного рода. Не подлежит сомнению, что расходы на эти приготовления к разрушительной работе были бы достаточны для основания многолюдной колонии и для приведения ее в цветущее состояние». (Вольтер, Siecle de Louis XIV, гл. 20, в Полном собрании его сочинений, том XI, стр. 391.) [367] Я взял бы на себя вовсе не трудную, хотя и скучную, задачу, если бы захотел цитировать то, что мы знаем по этому предмету от поэтов, философов и историков. Поэтому я ограничусь ссылкой на решительное и достоверное свидетельство Диодора Сицилийского (том I, кн. I, стр. II, 12; кн. 3, стр. 14 и сл., изд. Весселинга). Бродивших в его время вдоль берегов Черного моря иктиофагов, можно сравнить лишь с туземцами Новой Голландии (Путешествия Дампиера, ч. I, стр. 464—469). Однако воображение или даже рассудок может допустить такое крайнее и абсолютное природное состояние, которое еще ниже состояния этих дикарей, усвоивших некоторые искусства и умевших пользоваться некоторыми орудиями. [368] См. ученое и дельное сочинение президента Goguet, de l’Origine des Loix, des Arts et des Sciences. На основании фактов или догадок (ч. I, стр. 147—337, изд. in 12-mo) он описывает первые и самые трудные шаги, предшествовавшие человеческим изобретениям. [369] Достоверно хотя и странно, то, что многие народы не были знакомы с употреблением огня. Даже ловкие жители Отаити, не имевшие в своем распоряжении металлов, не придумали никаких земляных сосудов, способных выносить действие огня и сообщать теплоту налитой в них жидкости. [370] Плутарх, Quaest. Rom. в томе II, стр. 275. Макроб., Saturnal, кн. I, гл. 8, стр. 152, изд. Лондонск. Прибытие Сатурна (обычая воздавать ему религиозное поклонение) на корабле может быть принято за указание того, что дикие берега Лациума были впервые открыты и цивилизованы финикиянами. [371] В девятой и десятой книгах «Одиссеи» Гомер разукрасил рассказы трусливых и легковерных моряков, которые превратили италийских и сицилийских людоедов в страшных гигантов. [372] Заслуги изобретателей были слишком часто запятнаны корыстолюбием, жестокосердием и фанатизмом, а взаимные сношения между народами способствовали распространению физических болезней и предрассудков. Можно допустить замечательное исключение в пользу нашего времени и нашей страны. Пять далеких путешествий, которые были предприняты одно вслед за другим по приказанию ныне царствующего государя, не имели иного мотива, кроме чистой и благородной любви к науке и к человеческому роду. Тот же самый монарх, одинаково рассыпающий свои благодеяния на все слои общества, основал в своей столице школу живописи и познакомил островитян Южного океана с самыми полезными для человека растениями и животными.
- ↑ 1
- ↑ 2
- ↑ 3
- ↑ 4
- ↑ 5
- ↑ 6
- ↑ 7
- ↑ 8
- ↑ 9
- ↑ 10
- ↑ 11
- ↑ 12
- ↑ 13
- ↑ 14
- ↑ 15
- ↑ 16
- ↑ 17
- ↑ 18
- ↑ 19
- ↑ 20
- ↑ 21
- ↑ 22
- ↑ 23
- ↑ 24
- ↑ 25
- ↑ 26
- ↑ 27
- ↑ 28
- ↑ 29
- ↑ 30
- ↑ 31
- ↑ 32
- ↑ 33
- ↑ 34
- ↑ 35
- ↑ 36
- ↑ 37
- ↑ 38
- ↑ 39
- ↑ 40
- ↑ 41
- ↑ 42
- ↑ 43
- ↑ 44
- ↑ 45
- ↑ 46
- ↑ 47
- ↑ 48
- ↑ 49
- ↑ 50
- ↑ 51
- ↑ 52
- ↑ 53
- ↑ 54
- ↑ 55
- ↑ 56
- ↑ 57
- ↑ 58
- ↑ 59
- ↑ 60
- ↑ 61
- ↑ 62
- ↑ 63
- ↑ 64
- ↑ 65
- ↑ 66
- ↑ 67
- ↑ 68
- ↑ 69
- ↑ 70
- ↑ 71
- ↑ 72
- ↑ 73
- ↑ 74
- ↑ 75
- ↑ 76
- ↑ 77
- ↑ 78
- ↑ 79
- ↑ 80
- ↑ 81
- ↑ 82
- ↑ 83
- ↑ 84
- ↑ 85
- ↑ 86
- ↑ 87
- ↑ 88
- ↑ 89
- ↑ 90
- ↑ 91
- ↑ 92
- ↑ 93
- ↑ 94
- ↑ 95
- ↑ 96
- ↑ 97
- ↑ 98
- ↑ 99
- ↑ 100
- ↑ 101
- ↑ 102
- ↑ 103
- ↑ 104
- ↑ 105
- ↑ 106
- ↑ 107
- ↑ 108
- ↑ 109
- ↑ 110
- ↑ 111
- ↑ 112
- ↑ 113
- ↑ 114
- ↑ 115
- ↑ 116
- ↑ 117
- ↑ 118
- ↑ 119
- ↑ 120
- ↑ 121
- ↑ 122
- ↑ 123
- ↑ 124
- ↑ 125
- ↑ 126
- ↑ 127
- ↑ 128
- ↑ 129
- ↑ 130
- ↑ 131
- ↑ 132
- ↑ 133
- ↑ 134
- ↑ 135
- ↑ 136
- ↑ 137
- ↑ 138
- ↑ 139
- ↑ 140
- ↑ 141
- ↑ 142
- ↑ 143
- ↑ 144
- ↑ 145
- ↑ 146
- ↑ 147
- ↑ 148
- ↑ 149
- ↑ 150
- ↑ 151
- ↑ 152
- ↑ 153
- ↑ 154
- ↑ 155
- ↑ 156
- ↑ 157
- ↑ 158
- ↑ 159
- ↑ 160
- ↑ 161
- ↑ 162
- ↑ 163
- ↑ 164
- ↑ 165
- ↑ 166
- ↑ 167
- ↑ 168
- ↑ 169
- ↑ 170
- ↑ 171
- ↑ 172
- ↑ 173
- ↑ 174
- ↑ 175
- ↑ 176
- ↑ 177
- ↑ 178
- ↑ 179
- ↑ 180
- ↑ 181
- ↑ 182
- ↑ 183
- ↑ 184
- ↑ 185
- ↑ 186
- ↑ 1
- ↑ 2
- ↑ 3
- ↑ 4
- ↑ 5
- ↑ 6
- ↑ 7
- ↑ 8
- ↑ 9
- ↑ 10
- ↑ 11
- ↑ 12
- ↑ 13
- ↑ 14
- ↑ 15
- ↑ 16
- ↑ 17
- ↑ 18
- ↑ 19
- ↑ 20
- ↑ 21
- ↑ 22
- ↑ 23
- ↑ 24
- ↑ 25
- ↑ 26
- ↑ 27
- ↑ 28
- ↑ 29
- ↑ 30
- ↑ 31
- ↑ 32
- ↑ 33
- ↑ 34
- ↑ 35
- ↑ 36
- ↑ 37
- ↑ 38
- ↑ 39
- ↑ 40
- ↑ 41
- ↑ 42
- ↑ 43
- ↑ 44
- ↑ 45
- ↑ 46
- ↑ 47
- ↑ 48
- ↑ 49
- ↑ 50
- ↑ 51
- ↑ 52
- ↑ 53
- ↑ 54
- ↑ 55
- ↑ 56
- ↑ 57
- ↑ 58
- ↑ 59
- ↑ 60
- ↑ 61
- ↑ 62
- ↑ 63
- ↑ 64
- ↑ 65
- ↑ 66
- ↑ 67
- ↑ 68
- ↑ 69
- ↑ 70
- ↑ 71
- ↑ 72
- ↑ 73
- ↑ 74
- ↑ 75
- ↑ 76
- ↑ 77
- ↑ 78
- ↑ 79
- ↑ 80
- ↑ 81
- ↑ 82
- ↑ 83
- ↑ 84
- ↑ 85
- ↑ 86
- ↑ 87
- ↑ 88
- ↑ 89
- ↑ 90
- ↑ 91
- ↑ 92
- ↑ 93
- ↑ 94
- ↑ 95
- ↑ 96
- ↑ 97
- ↑ 98
- ↑ 99
- ↑ 100
- ↑ 101
- ↑ 102
- ↑ 103
- ↑ 104
- ↑ 105
- ↑ 106
- ↑ 107
- ↑ 108
- ↑ 109
- ↑ 110
- ↑ 111
- ↑ 112
- ↑ 113
- ↑ 114
- ↑ 115
- ↑ 116
- ↑ 117
- ↑ 118
- ↑ 119
- ↑ 120
- ↑ 121
- ↑ 122
- ↑ 123
- ↑ 124
- ↑ 125
- ↑ 126
- ↑ 127
- ↑ 128
- ↑ 129
- ↑ 130
- ↑ 131
- ↑ 132
- ↑ 133
- ↑ 134
- ↑ 135
- ↑ 136
- ↑ 137
- ↑ 138
- ↑ 139
- ↑ 140
- ↑ 141
- ↑ 142
- ↑ 143
- ↑ 144
- ↑ 145
- ↑ 146
- ↑ 147
- ↑ 148
- ↑ 149
- ↑ 150
- ↑ 151
- ↑ 152
- ↑ 153
- ↑ 154
- ↑ 155
- ↑ 156
- ↑ 157
- ↑ 158
- ↑ 159
- ↑ 160
- ↑ 161
- ↑ 162
- ↑ 163
- ↑ 164
- ↑ 165
- ↑ 166
- ↑ 167
- ↑ 168
- ↑ 169
- ↑ 170
- ↑ 171
- ↑ 172
- ↑ 173
- ↑ 174
- ↑ 175
- ↑ 176
- ↑ 177
- ↑ 178
- ↑ 179
- ↑ 180
- ↑ 181
- ↑ 182
- ↑ 183
- ↑ 184
- ↑ 185
- ↑ 186
