Глава XXV
правитьСмерть Юлиана оставила общественные дела империи в очень сомнительном и опасном положении. Римская армия была спасена постыдным, хотя, быть может, и необходимым, мирным договором, [1] а первые минуты после его заключения были посвящены благочестивым Иовианом восстановлению внутреннего спокойствия и в церкви и в государстве. Его опрометчивый предместник разжигал религиозную вражду, которую он лишь с виду как будто старался утишить, а его кажущееся старание сохранить равновесие между враждующими партиями лишь поддерживало борьбу, внушая попеременно то надежды, то опасения, — то поощряя притязания, основанные на древности прав, то поощряя те, которые основывались лишь на монаршей милости. Христиане позабыли о настоящем духе Евангелия, а язычники впитали в себя дух христианской церкви. В семьях частных людей природные чувства были заглушены слепою яростью фанатизма и мстительности; законы или нарушались, или употреблялись во зло; восточные провинции были запятнаны кровью, и самыми непримиримыми врагами империи были ее собственные граждане. Иовиан был воспитан в христианской вере и, во время его перехода из Низиба в Антиохию, во главе легионов был снова развернут лабарум Константина с знаменем креста, возвещавшим народу о религии его нового императора. Тотчас после своего вступления на престол он обратился ко всем губернаторам провинций с циркулярным посланием, в котором признавал себя приверженцем евангельского учения и обеспечивал легальное утверждение христианской религии. Коварные эдикты Юлиана были отменены; церковные привилегии были восстановлены и расширены, и Иовиан снизошел до выражения сожалений, что стеснительные обстоятельства заставляют его уменьшить размеры общественных подаяний.[2] Христиане были единодушны в громких и искренних похвалах, которыми они осыпали благочестивого Юлианова преемника. Но они еще не знали, какой символ веры или какой собор будет им избран за образец для православия, и безопасность церкви немедленно снова оживила те горячие споры, которые замолкли в эпоху гонения. Епископы, стоявшие во главе враждующих между собою сект, зная по опыту, в какой степени их судьба будет зависеть от первых впечатлений, которые будут произведены на ум необразованного солдата, спешили ко двору в Эдессу или в Антиохию. Большие дороги восточных провинций были покрыты толпами епископов, — и приверженцев Homoousiona, и приверженцев Евномия, и арианских и полуарианских, — старавшихся опередить друг друга в этом благочестивом состязании; дворцовые апартаменты огласились их громкими спорами, и слух монарха был обеспокоен и, может быть, удивлен странною смесью метафизических аргументов с горячею бранью.[3] Умеренность Иовиана, советовавшего им жить в согласии, заниматься делами милосердия и ждать разрешения спорных вопросов от будущего собора, была принята за доказательство его равнодушия; но его привязанность к Никейскому символу веры в конце концов явно обнаружилась в его уважении к небесным[4] добродетелям великого Афанасия. Этот неустрашимый ветеран христианской веры, уже будучи семидесятилетним старцем, вышел из своего убежища при первом известии о смерти тирана. Он снова вступил, при радостных криках народа, на свой архиепископский трон и имел благоразумие принять или предупредить приглашение Иовиана. Почтенная наружность Афанасия, его хладнокровное мужество и вкрадчивое красноречие оправдали репутацию, которую он прежде того приобрел при дворах четырех царствовавших один вслед за другим монархов.[5] Лишь только он успел приобрести доверие и укрепить религиозные верования христианского императора, он возвратился с торжеством в свою епархию и еще в течение десяти лет[6] руководил, с зрелою мудростью и неослабной энергией, духовным управлением Александрии, Египта и католической церкви. Перед своим отъездом из Антиохии он уверял Иовиана, что за свое православие император будет награжден продолжительным и мирным царствованием. Афанасий имел основание надеяться, что случится одно из двух: или признают за ним заслугу удачного предсказания, или, в случае ошибки, ему извинят ее ради его внушенных признательностью, хотя и безуспешных, молитв.[7] — Когда самая незначительная сила толкает и направляет предмет по той покатости, по которой его заставляют стремиться вниз его физические особенности, эта сила действует с неотразимым могуществом, а Иовиан имел счастье усвоить именно те религиозные мнения, которые поддерживались и духом времени, и усердием многочисленных приверженцев самой могущественной секты.[8] В его царствование христианство одержало легкую и прочную победу, и лишь только гений язычества, восстановленный в своих правах и поддержанный безрассудными хитростями Юлиана, перестал быть предметом нежной монаршей заботливости, он безвозвратно превратился в прах. Во многих городах языческие храмы или были заперты, или опустели; философы, злоупотреблявшие кратковременным монаршим благоволением, сочли благоразумным сбрить свои бороды и не обнаруживать своей профессии, а христиане радовались тому, что теперь они могут или прощать обиды, вынесенные в предшествовавшее царствование, или отмщать за них.[9] Иовиан рассеял страх язычников изданием благоразумного и милостивого эдикта о терпимости, в котором объявил, что, хотя будет строго наказывать за святотатственное искусство магии, его подданные могут свободно и безопасно исполнять обряды старинного богослужения. Этот закон дошел до нас благодаря оратору Фемистию, который был послан депутатом от Константинопольского сената, чтобы выразить его преданность новому императору. В своей речи Фемистий распространялся о том, что милосердие есть атрибут божественной натуры, а заблуждение свойственно человеку; он говорил о правах совести, о независимости ума и с некоторым красноречием излагал принципы философской терпимости, к которым не стыдится обращаться за помощью само суеверие в минуты несчастья. Он основательно замечал, что, во время недавних перемен, обе религии бывали унижены кажущимся приобретением таких недостойных последователей, таких почитателей господствующей власти, которые способны, без всякого основания и не краснея, переходить из христианской церкви в языческий храм и от алтарей Юпитера к священной трапезе христиан.[10] Возвратившиеся в Антиохию римские войска совершили в течение семи месяцев переход в тысячу пятьсот миль, во время которого они выносили все лишения, каким могут подвергать война, голод и жаркий климат. Несмотря на их заслуги, на их усталость и на приближение зимы, трусливый и нетерпеливый Иовиан дал людям и лошадям только шестинедельный отдых. Император не мог выносить нескромных и коварных насмешек со стороны антиохийского населения.[11] Ему хотелось как можно скорее вступить в обладание константинопольским дворцом и предотвратить честолюбивые попытки соперников, которые могли бы захватить в его отсутствие власть над европейскими провинциями. Но он скоро получил приятное известие, что его власть признана на всем пространстве между Фракийским Босфором и Атлантическим океаном. Первым письмом, отправленным из лагеря в Месопотамии, он поручил военное командование в Галлии и Иллирии Малариху, храброму и преданному военачальнику из нации франков, и своему тестю дуксу Люциллиану, выказавшему свое мужество и искусство при защите Низиба. Маларих отклонил от себя это назначение, находя, что оно ему не по силам, а Люциллиан был убит в Реймсе во время неожиданно вспыхнувшего мятежа батавских когорт.[12] Но умеренность главного начальника кавалерии Иовиана, позабывшего о намерении императора устранить его от службы, скоро смирила мятежников и упрочила поколебленную покорность солдат. Присяга в верности была принесена при громких изъявлениях преданности, и депутаты от западных армий[13] приветствовали своего нового государя в то время, как он спускался с Тавра, направляясь в город Тиану, в Каппадокию. Из Тианы Иовиан продолжал свое торопливое шествие в главный город провинции Галатии Анкиру, где он принял, вместе с своим малолетним сыном, звание и отличия консульского звания.[14] Незначительный город Дадастана, [15] находившийся почти на одинаковым расстоянии от Анкиры и от Никеи, сделался роковым пределом и его путешествия, и его жизни. После сытного и, может быть, не в меру обильного ужина он лег спать, а на следующий день его нашли мертвым в его постели. Причину этой внезапной смерти объясняли различно. Одни приписывали ее расстройству желудка, происшедшему или от чрезмерного количества вина, выпитого им накануне, или от дурного качества съеденных им грибов. По словам других, он задохся во время сна от чада, который производили вредные испарения, выходившие из сырой штукатурки стен той комнаты, где он спал.[16] Подозрения в отраве и убийстве[17] были основаны лишь на том факте, что не было произведено правильного следствия о смерти монарха, царствование и имя которого были скоро позабыты. Тело Иовиана было отправлено в Константинополь для погребения рядом с его предместниками; эту печальную процессию повстречала на пути находившаяся в супружестве с Иовианом дочь дукса Люциллиана Харитона, которая еще оплакивала недавнюю смерть своего отца и спешила осушить свои слезы в объятиях своего царственного супруга. К ее отчаянию и скорби присоединились заботы, внушаемые материнскою привязанностью. За шесть недель перед смертью Иовиана ее малолетний сын был посажен в курульные кресла, украшен титулом Nobillissimus и облечен в пустые отличия консульского звания. Царственный юноша, получивший от своего деда имя Варрона, не успел насладиться выпавшим на его долю счастьем, и только недоверчивость правительства напомнила ему, что он был сын императора. Через шестнадцать лет после того он еще был жив, но уже его лишили одного глаза, а его огорченная мать ежеминутно ожидала, что из ее рук вырвут эту невинную жертву и, предав ее смерти, успокоят подозрительность царствующего государя.[18] После смерти Иовиана Римская империя оставалась в течение десяти дней[19] без повелителя. Министры и военачальники по-прежнему собирались на совещания, исполняли свои обычные обязанности, поддерживали общественный порядок и спокойно довели армию до города Никеи в Вифинии, где должно было происходить избрание нового императора.[20] На торжественном собрании гражданских и военных сановников империи диадема была еще раз единогласно предложена префекту Саллюстию. Ему принадлежит та слава, что он вторично отказался; а когда добродетели отца послужили предлогом для подачи голосов в пользу его сына, он с твердостью бескорыстного патриота объявил избирателям, что отец по причине своих преклонных лет, а сын по причине своей юношеской неопытности одинаково неспособны нести тяжелое бремя управления. Было предложено несколько других кандидатов, и все они были поочередно отвергнуты, потому что или их характер, или их положение вызывали возражения; но лишь только было произнесено имя Валентиниана, достоинства этого военачальника соединили в его пользу все голоса, и его избрание было одобрено самим Саллюстием. Валентиниан был сын дукса Грациана, который был родом из Кибалиса, в Паннонии, [21] и благодаря своей необычайной физической силе и ловкости возвысился из низкого звания до военного командования в Африке и Британии, а затем оставил службу с большим состоянием и с сомнительным бескорыстием. Впрочем, высокое положение и заслуги Грациана облегчили его сыну первые шаги на служебном поприще и доставили ему с ранних лет возможность выказать те солидные и полезные качества, которые возвысили его над обыкновенным уровнем его сослуживцев. Валентиниан был высок ростом и имел приятную и величественную наружность. Его мужественная осанка, в которой отражались и ум и душевная бодрость, внушала его друзьям уважение, а его врагам — страх, и вдобавок к своей неустрашимости он унаследовал от отца крепкое и здоровое телосложение. Благодаря привычке к целомудрию и умеренности, которая сдерживает физические влечения и усиливает умственные способности, Валентиниан умел сохранить уважение к самому себе и внушить уважение другим. Свойственные людям военной профессии развлечения отклонили его, в молодости, от занятий литературой; он не был знаком ни с греческим языком, ни с правилами риторики; но так как его уму была несвойственна робкая нерешительность, то он был способен, в случае надобности, выражать свои твердые убеждения с легкостью и уверенностью. Он не изучал никаких законов, кроме законов военной дисциплины, и скоро обратил на себя внимание неутомимым усердием и непреклонною строгостью, с которыми он исполнял и заставлял других исполнять воинские обязанности. В царствование Юлиана он рисковал впасть в немилость, открыто выражая свое презрение к господствовавшей в то время религии, [22] а из того, как он вел себя впоследствии, как кажется, можно заключить, что его нескромность и неуместная нестесняемость были последствием не столько его преданности христианству, сколько его воинской смелости. Впрочем, Юлиан прощал ему это и оставлял его на службе, потому что ценил его личные достоинства, [23] а во время столь разнообразных событий персидской войны он еще упрочил хорошую репутацию, уже приобретенную им на берегах Рейна. Быстрота и успех, с которыми он исполнил одно важное поручение, доставили ему милостивое расположение Иовиана и почетное начальство над второй школой или взводом щитоносцев, входивших в состав дворцовой стражи. После выступления с армией из Антиохии Валентиниан прибыл на стоянку в Анкиру, когда к нему пришло неожиданное приглашение, — без всякого с его стороны преступления или интриги, — принять на себя, на сорок третьем году от рождения, абсолютное владычество над римской империй. Приглашение от собравшихся в Никее министров и военачальников не имело большого значения, пока оно не было одобрено армией. Престарелый Саллюстий, знавший по опыту, что решения многочисленных сборищ нередко бывают прихотливы и совершенно неожиданны, предложил, чтоб всем тем, кто по своему рангу мог бы набрать за себя целую партию, было запрещено, под страхом смерти, появляться в публике в день возведения нового императора на престол. А между тем сила старинных суеверий еще так была велика, что к этому опасному промежутку времени был добровольно прибавлен целый день, оттого что это был добавочный день високосного года.[24] Наконец, когда настал такой час, который находили благоприятным, Валентиниан появился на высоком трибунале; собравшиеся одобрили столь благоразумный выбор, и новый монарх был торжественно облечен в диадему и порфиру среди радостных возгласов войск, расставленных в правильном порядке вокруг трибунала. Но когда он простер свою руку, чтобы дать знать, что хочет обратиться с речью к армии, в рядах послышался оживленный ропот, который мало-помалу разросся до громкого и повелительного требования, чтобы он безотлагательно выбрал соправителя. Неустрашимое хладнокровие Валентиниана восстановило тишину и заставило почтительно выслушать следующие слова, с которыми он обратился к собравшимся: «Несколько минут тому назад от вас, мои ратные товарищи, зависело оставить меня в моей скромной неизвестности. Заключив по моей прошлой жизни, что я достоин верховной власти, вы возвели меня на престол. Теперь уже ни на ком другом, как на мне, лежит обязанность заботиться о безопасности и интересах республики. Владычество над целым миром есть, бесспорно, слишком тяжелое бремя для слабого смертного. Я сознаю, что моим способностям есть предел и что моя жизнь не обеспечена, и потому я не только не буду отклонять содействие достойного соправителя, но буду с нетерпением искать его. Однако в тех случаях, когда раздоры могут быть гибельны, выбор верного товарища требует зрелого и серьезного обсуждения; оно и будет предметом моей заботливости. А вы должны вести себя с покорностью и благоразумием. Идите же по вашим квартирам, освежите ваш ум и ваши физические силы и ожидайте обычных подарков по случаю восшествия на престол нового императора».[25] Удивленные войска были проникнуты разнообразными чувствами гордости, удовольствия и страха; они по тону узнали в Валентиниане своего повелителя. Их гневные возгласы перешли в безмолвную покорность, и окруженный орлами легионов и знаменами кавалерии и пехоты Валентиниан отправился с воинственной пышностью в никейский императорский дворец. Однако, так как он сознавал необходимость предотвратить всякое опрометчивое заявление со стороны солдат, он созвал начальников армии на совещание; их действительные чувства были вкратце выражены Дагалайфом с благородной откровенностью. «Великий государь, — сказал он, — если вы заботитесь только о вашем семействе, то у вас есть брат; если же вы любите республику, то поищите между теми, кто вас окружает, самого достойного из римлян».[26] Император, скрывши свое неудовольствие, но не изменивши своих намерений, направился медленными[27] переездами из Никеи в Никомедию и Константинополь. В одном из предместий этой столицы[28] он, через тридцать дней после своего собственного возвышения, дал титул Августа своему брату Валенту, а так как самые отважные патриоты были уверены, что их сопротивление, не доставив никакой пользы их отечеству, окажется лишь гибельным для них самих, то его безусловное приказание было принято с безмолвной покорностью. Валенту было в ту пору тридцать пять лет, но он еще не имел случая выказать своих дарований ни на военном, ни на гражданском поприще, а его характер не обещал ничего хорошего. Он обладал только одним качеством, которое располагало к нему Валентиниана и которое поддерживало внутреннее спокойствие империи — искреннею и признательною привязанностью к своему благодетелю, превосходство ума и авторитет которого он смиренно и охотно признавал при всех обстоятельствах своей жизни.[29] Прежде чем приступить к дележу провинций, Валентиниан ввел преобразования в управлении империей. Подданные всех званий, претерпевшие обиды или притеснения в царствование Юлиана, получили дозволение публично заявлять свои жалобы. Всеобщее молчание засвидетельствовало о незапятнанной честности префекта Саллюстия, [30] и его настоятельные просьбы о дозволении удалиться от государственных дел были отвергнуты Валентинианом с самыми лестными выражениями дружбы и уважения. Но между любимцами покойного императора было немало таких, которые употребляли во зло его легковерие или суеверие и которые уже не могли ожидать защиты ни от монаршего благоволения, ни от суда.[31] Дворцовые министры и ректоры провинций были большею частью уволены от своих должностей; но из толпы виновных Валентиниан выделил тех военачальников, которые отличались выдающимися достоинствами, и вообще вся эта реформа, несмотря на протесты, вызванные рвением и личною злобой, была исполнена с надлежащим благоразумием и умеренностью.[32] Празднества по случаю нового воцарения были на короткое время прерваны внезапною и внушавшею подозрения болезнью обоих монархов, но лишь только их здоровье поправилось, они выехали в начале весны из Константинополя. В замке или дворце Медианском, только в трех милях от Наиссуса, они совершили формальное и окончательное разделение Римской империи.[33] Валентиниан предоставил своем брату богатую восточную префектуру от нижнего Дуная до границ Персии, а под своим непосредственным управлением оставил воинственные префектуры Иллирийскую, Италийскую и Галльскую от оконечностей Греции до Каледонского вала и от этого последнего до подножия Атласских гор. Провинциальное управление было оставлено на прежних основаниях, но для двух верховных советов и двух дворов пришлось удвоить число военачальников и должностных лиц; при распределении должностей были приняты в соображение личные достоинства и положение кандидатов, и вскоре вслед затем были учреждены семь должностей главных начальников как в кавалерии, так и в пехоте. Когда это важное дело было дружески улажено, Валентиниан и Валент обнялись в последний раз. Западный император избрал для своей временной резиденции Милан, а восточный император возвратился в Константинополь, чтобы вступить в управление пятьюдесятью провинциями, говорившими на языках, совершенно ему непонятных.[34] Спокойствие Востока было скоро нарушено восстанием, и могущество Валента было поколеблено смелой попыткой соперника, единственное достоинство и единственное преступление которого заключались в его родстве с императором Юлианом.[35] Прокопий быстро возвысился из скромного звания трибуна до главного начальства над всей армией, стоявшей в Месопотамии; общественное мнение уже указывало на него как на преемника монарха, у которого не было наследников по рождению, а его друзья или его враги распустили неосновательный слух, будто Юлиан возложил на Прокопия императорскую порфиру перед алтарем Луны, в городе Карры.[36] Он постарался обезоружить недоверчивость Иовиана своею почтительностью и покорностью, сложил с себя, без всякого протеста, военное командование и удалился с женою и семейством в обширное поместье, которым владел в Каппадокийской провинции. Его полезные и невинные хозяйственные занятия были прерваны появлением офицера с отрядом солдат, которому было приказано от имени его новых монархов Валентиниана и Валента отправить несчастного Прокопия или в вечное тюремное заключение, или на позорную смерть. Его присутствие ума доставило ему возможность отсрочить свою гибель и умереть более славною смертью. Не дозволяя себе никаких возражений против императорского приказания, он попросил на несколько минут свободы, чтоб проститься с плачущей семьей, и в то время, как роскошное угощение усыпило бдительность его сторожей, он ловко ускользнул от них, добрался до берегов Эвксинского моря, а оттуда достиг провинции Босфора. В этой отдаленной стране он провел несколько месяцев, вынося все страдания, причиняемые ссылкой, одиночеством и нуждой; его склонность к меланхолии увеличивала тягость его положения, а его ум волновали основательные опасения, что в случае, если бы как-нибудь сделалось известным его настоящее имя, вероломные варвары нарушат правила гостеприимства без всяких угрызений совести. В минуту раздражения и отчаяния Прокопий сел на купеческий корабль, отправлявшийся в Константинополь, и смело решился заявить притязание на императорское звание, потому что ему не дозволяли пользоваться безопасностью в звании подданного. Сначала он бродил по деревням Вифинии, постоянно переменяя места убежища и свой костюм.[37] Потом он стал все чаще и чаще пробираться в столицу, вверил свою жизнь и свою судьбу преданности двух друзей, одного сенатора и одного евнуха, и начал питать некоторые надежды на успех, когда узнал, в каком положении находились в ту пору общественные дела. В массе населения распространился дух недовольства: оно сожалело о неблагоразумном увольнении Саллюстия от управления восточной префектурой, так как ценило его беспристрастие и дарования. Оно питало презрение к характеру Валента, который был суров без энергии и слаб без человеколюбия. Оно опасалось влияния его тестя, патриция Петрония, — жестокого и жадного министра, строго взыскивавшего все недоимки, какие оставались неуплаченными со времени царствования императора Аврелиана. Все благоприятствовало замыслам узурпатора. Неприязненные действия персов потребовали личного присутствия Валента в Сирии; от Дуная до Евфрата войска были в движении, и столица была постоянно наполнена солдатами, то направлявшимися за Фракийский Босфор, то возвращавшимися оттуда. Две галльские когорты склонились на тайные предложения заговорщиков, поддержанные обещанием щедрой награды, и, так как между ними еще сохранилось уважение к памяти Юлиана, охотно согласились поддерживать наследственные права его обиженного родственника. На рассвете они выстроились в боевом порядке вблизи от бань Анастасии, и Прокопий, одетый в пурпуровую мантию, которая была более прилична для гаера, чем для монарха, как будто восстал из мертвых, появившись во главе их в самом центре Константинополя. Солдаты, уже подготовленные к его встрече, приветствовали своего дрожащего от страха монарха радостными возгласами и клятвами в преданности. Их число скоро увеличилось толпой грубых крестьян, собранных из окрестностей города, и охраняемый своими приверженцами Прокопий направился сначала к трибуналу, потом в сенат и наконец в императорский дворец. В первые минуты своего бурного царствования он был удивлен и испуган мрачным безмолвием народа, который или не понимал причины этой перемены, или опасался ее последствий. Но в ту минуту его военных сил было достаточно для того, чтобы сломить всякое сопротивление; недовольные стали массами стекаться под знамя мятежа; бедных воодушевляла надежда, а богатых пугала опасность всеобщего грабежа, и неисправимое легковерие толпы было еще раз введено в заблуждение обещаниями выгод, которые она получит от революции. Должностные лица были арестованы; двери тюрем и арсеналов были взломаны; заставы и вход в гавань были заняты бунтовщиками, и в несколько часов Прокопий сделался абсолютным, хотя и не прочным хозяином императорской столицы. Узурпатор воспользовался таким неожиданным успехом с некоторым мужеством и ловкостью. Он стал искусно распространять слухи и мнения, которые были всего более благоприятны для его интересов, и обманывал население, часто давая аудиенции мнимым послам от самых отдаленных наций. Значительные отряды войск, стоявшие в городах Фракии и в крепостях нижнего Дуная, были мало-помалу вовлечены в восстание, а начальники готов согласились доставить константинопольскому монарху подкрепление из нескольких тысяч вспомогательных войск. Его военачальники переправились через Босфор и без больших усилий подчинили ему безоружные, но богатые провинции Вифинии и Азии. Город и остров Кизик подпал под его власть после приличной обороны; знаменитые легионы юпитерцев и геркулиан-цев перешли на сторону узурпатора, которого они были обязаны низвергнуть, и так как к ветеранам постоянно присоединялись вновь набранные рекруты, то Прокопий скоро очутился во главе такой армии, которая по своей храбрости и по своей многочисленности казалась способной выдержать предстоявшую борьбу. Сын Гормизда, [38] — храбрый и даровитый юноша, — согласился обнажить свой меч против законного повелителя Востока, и этот персидский принц был немедленно облечен старинными и чрезвычайными полномочиями римского проконсула. Брачный союз с вдовою императора Констанция Фаустиной, вверившей узурпатору и свою собственную судьбу и судьбу своей дочери, придал партии мятежников вес и достоинство в глазах народа. Принцесса Констанция, которой было в ту пору около пяти лет, следовала за армией на носилках. Ее приемный отец показывал ее толпе, держа на своих руках, и всякий раз как ее проносили по рядам армии, нежная преданность солдат воспламенялась до того, что переходила в воинственное одушевление[39] они вспоминали о славе Константинова рода и с шумными выражениями преданности заявляли, что готовы пролить последнюю каплю своей крови на защиту царственного ребенка.[40] Между тем Валентиниан был встревожен и испуган неопределенными слухами о восстании на Востоке. Война, которую он вел с германцами, заставила его ограничиться безотлагательной заботой о безопасности своих собственных владений, а так как все способы сообщений были прерваны, то он с нерешительностью и беспокойством прислушивался к усердно распущенным слухам, будто поражение и смерть Валента оставили Прокопия единственным хозяином восточных провинций. Валент был жив; но когда он получил из Кесарии известие о восстании, он пришел в отчаяние за свою жизнь и свою судьбу, вознамерился вступить в переговоры с узурпатором и обнаружил тайное намерение отречься от престола. Трусливый монарх был спасен от унижения и гибели твердостью своих министров, а их дарования скоро покончили междоусобную войну в его пользу. В эпоху внутреннего спокойствия Саллюстий безропотно отказался от своей должности, но лишь только стала грозить государству опасность, он из благородного честолюбия пожелал принять деятельное участие в трудах и опасностях, и возвращение этому добродетельному министру звания восточного префекта было первым шагом, засвидетельствовавшим о раскаянии Валента и удовлетворившим общественное мнение. Владычество Прокопия, по-видимому, опиралось на могущественные армии и покорные провинции. Но многие из высших должностных лиц, как военных, так и гражданских, устранились от преступного предприятия или из чувства долга, или из личных интересов, или же с целью выждать удобную минуту, чтоб выдать узурпатора. Люпициний спешил усиленными переходами во главе сирийских легионов на помощь к Валенту. Аринфей, превосходивший всех героев того времени физическою силой, красотой и мужеством, напал с небольшим отрядом на превосходные силы бунтовщиков. Когда он увидел в рядах неприятеля солдат, когда-то служивших под его начальством, он громким голосом приказал им схватить и выдать их мнимого начальника, и таково было влияние его гения, что это необыкновенное приказание было немедленно исполнено.[41] Почтенный ветеран времен Константина Великого Арбе-цио, который был почтен отличиями консульского звания, склонился на убеждения покинуть свое уединение и еще раз вести армию на поле брани. В пылу сражения он спокойно снял свой шлем, прикрывавший седую голову и почтенную наружность, обратился к солдатам Прокопия с нежными названиями детей и товарищей и стал убеждать их покинуть преступное дело презренного тирана и последовать за своим старым начальником, так часто водившим их к славе и победе. В двух сражениях при Фиатире[42] и Накозии несчастный Прокопий был покинут своими войсками, которые увлеклись советами и примером своих вероломных офицеров. Пробродив некоторое время по лесам и горам Фригии, он был выдан своими упавшими духом приверженцами, отправлен в императорский лагерь и немедленно обезглавлен. Его постигла обычная участь не имевших удачи узурпаторов; но жестокости, совершенные победителем под внешней формой правосудия, возбудили общее сострадание и негодование.[43] Таковы обыкновенные и натуральные последствия деспотизма и мятежа. Но расследование преступлений чародейства, которое так строго преследовалось и в Риме и в Антиохии в царствование двух братьев, было принято за роковое свидетельство или небесного гнева, или развращенности человеческого рода.[44] Мы можем с благодарной гордостью утверждать, что в наше время просвещенная часть Европы отвергла[45] ужасное и отвратительное суеверие, господствовавшее во всех странах земного шара и уживавшееся со всякими религиозными системами.[46] Народы и секты Римской империи допускали с одинаковым легковерием и с одинаковым ужасом существование этого адского искусства, [47] которое было способно изменять течение планет и направлять самопроизвольную деятельность человеческого ума. Они боялись таинственной силы чар и колдовства, сильных трав и отвратительных обрядов, с помощью которых можно было отнимать или снова давать жизнь, воспламенять душевные страсти, уничтожать творения Создателя и исторгать у сопротивляющихся демонов тайны будущего. Они с самой нелепой непоследовательностью верили, что это сверхъестественное владычество над небом, землей и адом могло принадлежать каким-нибудь старым ведьмам или бродячим колдунам, которые в пользовании им руководствовались самыми низкими мотивами злобы или денежной выгоды и проводили свою жалкую жизнь в нищете и презрении.[48] Искусство чародейства было осуждено у римлян и общественным мнением и законами, но так как оно имело целью удовлетворять самые непреодолимые страсти человеческого сердца, то оно постоянно запрещалось и постоянно было в употреблении.[49] Воображаемая причина может порождать самые серьезные и самые пагубные последствия. Тайные предсказания смерти императора или успеха заговора делались только с той целью, чтобы ободрить надежды честолюбия и ослабить узы преданности, и эти преступные попытки чародейства вызывали действительные преступления измены и святотатства.[50] Такие воображаемые ужасы нарушали спокойствие общества и благополучие граждан, и невинное пламя, заставлявшее мало-помалу таять восковую фигуру, приобретало очень большую и пагубную силу благодаря напуганному воображению того, кто был изображен этой фигурой.[51] От употребления тех трав, которым приписывали сверхъестественное действие, уже не велик был шаг до употребления более сильных отрав, и людское безрассудство нередко делалось орудием и прикрытием самых ужасных преступлений. Лишь только министры Валента и Валентиниана стали поощрять усердие доносчиков, им пришлось выслушивать обвинения и в преступлениях иного рода, слишком часто отравляющих семейную жизнь, — в тех преступлениях, которые по своему характеры более мягки и менее зловредны и за которые благочестивая и чрезмерная строгость Константина установила смертную казнь.[52] Эта отвратительная и нелепая смесь государственной измены с чародейством, отравлений с прелюбодеяниями представляла бесконечное множество различных степеней виновности и невинности, смягчающих и усиливающих вину обстоятельств, которые давали судьям возможность вносить в производство этих дел свои личные чувства и свои безнравственные расчеты. Они скоро заметили, что императорский двор измерял степень их усердия и проницательности числом постановленных их трибуналами смертных приговоров. Они крайне неохотно постановляли оправдательные приговоры, а в таких показаниях, которые носили на себе явные признаки клеветы или были добыты посредством пытки, они жадно искали улик в самых невероятных преступлениях против самых почтенных граждан. Расследования постоянно обнаруживали новые поводы для обвинений судебным порядком: смелый доносчик, лживость которого была обнаружена, оставался безнаказанным, но несчастная жертва, выдававшая своих действительных или мнимых сообщников, редко награждалась за свою гнусность помилованием. Из самых отдаленных частей Италии и Азии и молодые люди и старцы приводились закованными в цепи в трибуналы римские и антиохийские. Сенаторы, матроны и философы умирали в позорных и жестоких пытках. Солдаты, поставленные на страже у тюрем, заявляли с ропотом сострадания и негодования, что по своей малочисленности они не в состоянии препятствовать бегству или неповиновению такого множества арестантов. Самые богатые семьи были разорены денежными штрафами и конфискациями; самые невинные граждане боялись за свою жизнь, и мы можем составить себе некоторое понятие о размерах этого бедствия из преувеличенного утверждения одного древнего писателя, что в провинциях, всего более пострадавших, арестанты, ссыльные и беглецы составляли большую часть населения.[53] Когда Тацит описывает смерть невинных и знаменитых римлян, принесенных в жертву жестокосердию первых цезарей, частию красноречие историка, частию личные достоинства страдальцев возбуждают в нашей душе самые сильные ощущения ужаса, удивления или сострадания, а резкое и неразборчивое перо Аммиана нарисовало нам кровавые сцены с утомительной и отвратительной точностью. Но так как наше внимание уже не поддерживается контрастом свободы и рабства, недавнего величия и заменившего его унижения, то мы с отвращением отворачиваемся от беспрестанных казней, позоривших Рим и Антиохию в царствование двух братьев.[54] Валент был характера робкого, [55] а Валентиниан — желчного.[56] Руководящим принципом в управлении Валента была тревожная заботливость о его личной безопасности. Когда он был простым подданным, он готов был целовать руку притеснителя с полным страха благоговением, а когда он вступил на престол, он считал себя вправе ожидать, что тот же самый страх, который порабощал его собственный ум, доставит ему терпеливую покорность его народа. Любимцы Валента, пользуясь правом хищения и конфискации, нажили такие богатства, в которых им отказала бы его бережливость.[57] Они с убедительным красноречием доказывали ему, что когда идет речь о государственной измене, подозрение равносильно с доказательством, что способность совершить преступление заставляет предполагать намерение совершить его, что такое намерение не менее преступно, чем самое действие, и что подданный не достоин жизни, если его жизнь может угрожать безопасности или нарушать спокойствие его государя. Валентиниана не трудно было вовлечь в заблуждение, а его доверием часто злоупотребляли; но он ответил бы презрительной улыбкой на изветы доносчиков, если бы они вздумали поколебать его мужество указанием на опасность. Они восхваляли его непоколебимую любовь к справедливости, но при своем старании быть справедливым император был склонен считать милосердие за слабодушие, а гневную раздражительность за добродетель. В то время как он соперничал с равными себе на поприще честолюбия, Валентиниан редко оставлял безнаказанной обиду, но никогда не оставлял безнаказанным оскорбления; его могли упрекать в неблагоразумии, но все отдавали справедливость его мужеству, и самые гордые и влиятельные военачальники боялись прогневить этого бесстрашного солдата. После того как он сделался повелителем всего мира, он, к несчастию, позабыл, что там, где не встречается никакого сопротивления, нет никакой надобности в храбрости, и вместо того, чтобы руководствоваться правилами здравого смысла и великодушия, он давал волю своим бешеным страстям в такое время, когда они были унизительны для него самого и пагубны для беззащитных предметов его гнева. Как в делах своего домашнего управления, так и в управлении империей он немедленно наказывал смертным приговором за самую легкую или даже только воображаемую обиду, за одно опрометчивое слово, за случайную оплошность или невольное замедление. Из уст императора всего чаще слышались слова: «Отрубите ему голову; сожгите его живьем; бейте его, пока не издохнет», [58] а его любимые министры скоро поняли, что опрометчивая попытка отклонить или приостановить исполнение его кровожадных приказаний навлекла бы на них самих обвинение в преступлении и наказание. Частое удовлетворение такой свирепой любви к справедливости до того очерствило душу Валентиниана, что ей сделались недоступны чувства сострадания и жалости, а от привычки к жестокостям его гневные выходки сделались еще более свирепыми.[59] Он мог с хладнокровным удовольствием смотреть на судорожные страдания, причиняемые пыткой или приближением смерти, и удостаивал своей дружбы только тех преданных служителей, характер которых был всего более сходен с его собственным. Заслуги Максимина, умертвившего многих из самых знатных римских граждан, были награждены императорским одобрением и должностью галльского префекта. Только два свирепых и громадных медведя, из которых одного называли Невинность, а другого Mica Aurea, оказались достойными разделять вместе с Максимином милостивое расположение монарха. Клетки этих надежных охранителей всегда находились вблизи от спальни Валентиниана, который нередко с удовольствием смотрел, как они разрывали на части и пожирали окровавленные члены преступников, отданных им на съедение. Римский император внимательно следил за тем, чтобы их хорошо кормили и заставляли делать нужный моцион, а когда Невинность, длинным рядом важных заслуг, приобрела право на отставку, ее выпустили на свободу в тот самый лес, где она родилась.[60] Но в минуты спокойного размышления, когда ум Валента не был волнуем страхом, а ум Валентиниана — яростью, эти тираны обнаруживали такие чувства или, по меньшей мере, так себя вели, что заслуживали название отцов своего отечества. Тогда западный император был способен ясно понимать и как следует удовлетворять и свои собственные интересы и интересы общественные; а император восточный, во всем следовавший с неизменной покорностью примеру своего старшего брата, был иногда руководим мудростью и добродетелями префекта Саллюстия. Оба монарха неизменно держались на престоле той целомудренной и воздержной простоты, которая была украшением их частной жизни, и во все время их царствования дворцовые развлечения никогда не вызывали краски стыда на лице их подданных и не стоили этим последним ни одного вздоха. Они мало-помалу уничтожили многие из злоупотреблений, вкравшихся в царствование Константина, с большим здравомыслием усвоили и усовершенствовали проекты Юлиана и его преемника и вложили в изданные ими новые законы такой дух и такое направление, которые были способны внушить потомству самое благоприятное мнение об их характере и системе управления. Конечно, не от хозяина Невинности можно было ожидать той нежной заботливости о благе подданных, которая побудила Валентиниана запретить подкидывание новорожденных детей[61] и назначить в каждый из четырнадцати римских кварталов по одному искусному медику, с предоставлением им определенного жалованья и особых привилегий. У невежественного солдата оказалось достаточно здравого смысла, чтобы основать полезные и либеральные учреждения для образования юношества и для поддержания приходившей в упадок науки.[62] Он желал, чтобы в главном городе каждой провинции риторика и грамматика преподавались на греческом и латинском языках, а так как размеры и привилегии школы обыкновенно соразмерялись с важностью города, то академии римская и константинопольская заявили основательные притязания на особые преимущества. Отрывки из эдиктов Валентиниана по этому предмету дают нам некоторое понятие о константинопольской школе, которая была мало-помалу улучшена путем позднейших постановлений. Эта школа состояла из тридцати одного профессора по различным отраслям знаний: из одного философа, двух юристов, пяти софистов и десяти грамматиков для греческого языка, из трех ораторов и десяти грамматиков для латинского языка, кроме семи писарей, или — как их тогда называли — антиквариев, снабжавших публичную библиотеку чистыми и верными копиями классических произведений. Правила надзора, которым должны были подчиняться студенты, тем более интересны для нас, что они были зародышем тех порядков и дисциплинарных требований, которые существуют в новейших университетах. Студент должен был представить надлежащее свидетельство от должностных лиц той провинции, где он родился. Его имя, профессия и место жительства аккуратно заносились в публичные регистры. Учащемуся юноше было строго запрещено тратить свое время на увеселения или на театры, и его образование оканчивалось, когда он достигал двадцатилетнего возраста. Городскому префекту было дано право подвергать ленивых и непослушных телесным наказаниям и исключать их из заведения; ему было также предписано ежегодно доставлять министру двора отчет об успехах и дарованиях учащихся для того, чтобы можно было с пользой помещать их на государственную службу. Учреждения Валентиниана способствовали тому, чтобы население наслаждалось благодеяниями мира и достатка, а для охранения городских интересов была учреждена должность защитников, [63] которые, в качестве народных трибунов и адвокатов, назначались по выбору самих граждан; они защищали права этих граждан и излагали их жалобы перед трибуналами гражданских должностных лиц и даже у подножия императорского трона. Оба монарха, так давно привыкшие к строгой бережливости в управлении своим личным состоянием, относились с большой заботливостью к управлению государственными финансами; но в собирании и расходовании государственных доходов нетрудно было заметить некоторое различие между системами управления восточной и западной. Валент был того убеждения, что щедрость монарха неизбежно влечет за собой всеобщее угнетение, и потому не обременял народ налогами с целью доставить ему в будущем могущество и благосостояние. Он не только не увеличил налоги, которые, в течение последних сорока лет, почти удвоились, но, в первые годы своего царствования, уменьшил податное обложение Востока на одну четверть.[64] Валентиниан, по-видимому, не обращал такого же внимания на лежавшее на народе бремя и не старался облегчить его. Он уничтожал злоупотребления в управлении финансами, но без всяких колебаний отбирал весьма значительную долю частной собственности, будучи убежден, что те суммы, которые расходуются частными лицами на роскошь, могут быть с большей пользой употреблены на оборону государства и на разные улучшения. Восточные жители, пользовавшиеся немедленным увеличением своих денежных средств, одобряли снисходительность своего государя; но солидная, хотя и менее блестящая, заслуга Валентиниана принесла свои плоды и была оценена по достоинству лишь при следующем поколении.[65] Но самой достойной уважения чертою в характере Валентиниана было непоколебимое и хладнокровное беспристрастие, с которым он относился к религиозным распрям в такую эпоху, когда эти распри были всего более сильны. Его разум, непросвещенный, но и не испорченный образованием, с почтительным равнодушием отклонял от себя мелочные вопросы, о которых спорили богословы. Управление землей поглощало всю его заботливость и удовлетворяло его честолюбие, и в то время как он вспоминал, что он принадлежит к христианской церкви, он никогда не позабывал, что он государь для духовенства. В царствование Отступника он выказал свою преданность к христианству; своим подданным он предоставил такое же право, какое присвоил самому себе, и они могли с признательностью и доверием пользоваться всеобщею веротерпимостью, дарованной таким монархом, который хотя и увлекался своими страстями, но не был доступен ни для страха, ни для притворства.[66] Язычники, иудеи и все разнообразные секты, признававшие над собой божественную власть Христа, были ограждены законами от произвола властей и от оскорблений со стороны народной толпы; никакая форма богослужения не была воспрещена Валенти-нианом, за исключением тех тайных и преступных обрядов, при которых употреблялось во зло название религии для темных целей порока и бесчиния. Искусство колдовства еще более строго преследовалось, так как оно более жестоко наказывалось; но император допускал исключение в пользу одобренных сенатом старинных способов ворожбы, которые употреблялись тосканскими гаруспициями. Он запретил, с одобрения самых благоразумных людей между язычниками, предаваться бесчинствам ночных жертвоприношений, но он немедленно удовлетворил просьбу ахайского проконсула Претекстата, объяснявшего ему, что лишить греков неоценимого наслаждения элевсинскими таинствами было бы то же, что отнять у них житейские радости и утешения. Только одна философия может похвастаться (и, может быть, с ее стороны это было бы не более как хвастовство), что ее благодетельная рука способна с корнем вырвать из человеческого ума тайные и пагубные принципы фанатизма. Но двенадцатилетнее перемирие, которое поддерживалось мудрым и энергическим управлением Валентиниана, на время удержало религиозные партии от взаимных оскорблений и тем способствовало смягчению их нравов и ослаблению их предрассудков. К сожалению, приверженец веротерпимости был слишком далек от той сцены, где происходили самые жестокие распри. Лишь только западные христиане выпутались из сетей символа веры, установленного на соборе в Римини, они благополучно погрузились в дремоту православия, а незначительные остатки арианской партии, еще существовавшие в Сирмиуме и Милане, могли возбуждать скорей презрение, чем ненависть. Но в восточных провинциях, от Эвксинского моря до крайних пределов Фиваиды, сила и число приверженцев враждебных партий были распределены более равномерно, а это равенство вместо того, чтобы внушать желание жить в согласии, лишь мешало прекращению ужасов религиозной борьбы. Монахи и епископы поддерживали свои аргументы бранью, а за их бранью иногда следовала драка. Афанасий еще владычествовал в Александрии; епископские должности в Константинополе и Антиохии были заняты арианскими епископами, и всякая вновь открывавшаяся епископская вакансия была поводом для народных волнений. Приверженцы Homoousiona усилились благодаря соглашению с пятьюдесятью девятью македонианскими, или полуарианскими, епископами; но тайное нежелание этих последних признать божественность Святого Духа омрачило блеск этой победы, а публичное заявление Валента, который в первые годы своего царствования подражал беспристрастному образу действий своего брата, было важной победой для ариан. Оба брата, будучи частными людьми, оставались в положении оглашенных; но Валент, из чувства благочестия, пожелал креститься, прежде нежели подвергать свою жизнь опасности в войне с готами. Он, естественно, обратился к епископу императорской столицы Евдоксию, [67] и если невежественный монарх был научен этим арианским пастырем принципам неправославного богословия, то не столько его виновность, сколько его несчастье было неизбежным последствием ошибочного выбора. Впрочем, каков бы ни был выбор императора, он непременно оскорбил бы значительную часть его христианских подданных, так как и вожди той партии, которая была предана Homoousiony, и вожди ариан полагали, что, если им не дозволяют властвовать, их этим оскорбляют и угнетают самым жестоким образом. После того как император сделал этот решительный шаг, ему уже было чрезвычайно трудно сохранить добродетель или репутацию беспристрастия. Он никогда не добивался, подобно Констанцию, репутации знатока богословия; но так как он с чистосердечием и уважением принял догматы Евдоксия, то он подчинил свою совесть руководительству своих духовных наставников и стал употреблять влияние своей власти на то, чтобы присоединить следовавших за Афанасием еретиков к составу католической церкви. Сначала он оплакивал их ослепление; потом мало-помалу стал раздражаться от их упорства и наконец стал ненавидеть этих сектантов, для которых он сам был предметом ненависти.[68] Слабый ум Валента всегда находился под влиянием тех, кто был к нему близок, а ссылка или заключение в тюрьму частного человека есть такая милость, которой всего легче добиться от деспота. Таким наказаниям часто подвергались вожаки партии Homoousiona, и гибель восьмидесяти константинопольских священников, может быть, случайно сгоревших на корабле, была приписана предумышленной жестокости императора и его арианских министров. Во всех столкновениях католики (если нам будет дозволено заранее употребить это название) должны были платить и за свои собственные ошибки, и за ошибки своих противников. Во всех выборах арианскому кандидату отдавалось предпочтение; если же большинство избирателей было не за него, его поддерживали влиянием гражданских должностных лиц или даже страхом вмешательства военной силы. Враги Афанасия пытались отравить последние годы жизни почтенного старца, и его временное удаление к месту погребения его отца считалось его приверженцами за его пятую ссылку. Но фанатизм многочисленного населения, немедленно взявшегося за оружие, устрашил префекта, и архиепископу дозволили окончить свою жизнь в спокойствии и славе после сорокасемилетнего владычества. Смерть Афанасия послужила сигналом к угнетению Египта, и языческий министр Валента, силою возведший недостойного Люция на архиепископский престол, купил расположение господствующей партии кровью и страданиями ее христианских собратьев. Полная веротерпимость, с которой правительство относилось к культам языческому и иудейскому, возбуждала сильное неудовольствие между католиками и считалась ими за такой факт, который усиливает и тягость их положения, и виновность нечестивого восточного тирана.[69] Торжество православной партии запятнало память Валента названием гонителя христиан, а характер этого монарха, и добродетели и пороки которого истекали из его слабоумия и малодушия, едва ли заслуживает того, чтобы искать для него оправданий. Однако беспристрастное исследование дает некоторое основание подозревать, что духовные руководители Валента нередко заходили далее того, что приказывал или даже что имел в виду их повелитель, и что настоящие размеры фактов были очень щедро преувеличены пылкими декламациями и послушным легковерием его врагов.[70] 1. Молчание Валентиниана заставляет с большим правдоподобием полагать, что строгие меры, принятые от имени и в провинциях его соправителя, ограничивались лишь несколькими не доходившими до общего сведения и незначительными уклонениями от установленной системы религиозной терпимости; а здравомыслящий историк, хваливший неизменное беспристрастие старшего брата, не нашел основания противопоставлять спокойствие Запада жестокому гонению, будто бы происходившему на Востоке.[71] 2. Независимо от степени доверия, внушаемого столь неточными и отдаленными от нас по времени рассказами, мы можем составить себе очень ясное понятие о характере или, по меньшей мере, об образе действий Валента из его обхождения с кесарийским архиепископом, красноречивым Василием, заменившим Афанасия в руководстве партией триипостасников.[72] Подробный рассказ об этом был написан друзьями и поклонниками Василия; тем не менее стоит только отбросить все, что есть в нем риторического и сверхъестественного, чтоб прийти в удивление от неожиданного мягкосердия арианского тирана, который восхищался твердостью Василия и опасался, чтоб насильственные меры не вызвали общего восстания в каппадокийской провинции. Архиепископ, отстаивавший с непреклонным высокомерием[73] основательность своих убеждений и достоинство своего звания, сохранил и свободу своей совести, и свою должность. Император с благоговением присутствовал на торжественном богослужении в соборе и, вместо того, чтобы подписать приговор о ссылке Василия, пожаловал значительное имение в пользу госпиталя, только что основанного архиепископом неподалеку от Кесарии.[74] 3. Я не мог отыскать между изданными Валентом законами ни одного, который был бы направлен против последователей Афанасия и имел бы какое-либо сходство с тем, который был впоследствии издан Феодосием против ариан; а тот эдикт, который вызвал самые неистовые протесты, как кажется, не заслуживал такого сильного порицания. Император заметил, что некоторые из его подданных, удовлетворяя под маской религии свою склонность к лени, пристали к египетским монахам; поэтому он приказал управлявшему восточными провинциями дуксу вытащить их силой из их уединения и заставить этих отказавшихся от общества людей выбирать одно из двух — или отказаться от всякой собственности, или исполнять общественные обязанности людей и граждан.[75] Министры Валента, как кажется, расширили цель этой карательной меры, так как они позволили себе вербовать молодых и здоровых монахов в императорскую армию. Отряд из кавалерии и пехоты, состоявший из трех тысяч солдат, двинулся из Александрии в соседнюю Нитрийскую степь, [76] в которой жили пять тысяч монахов. Солдатам служили проводниками арианские священники, и, как рассказывают, произошла довольно сильная резня в тех монастырях, которые не подчинились требованиям своего государя.[77] Император Валентиниан подал первый пример тех строгих постановлений, с помощью которых мудрость новейших законодателей пыталась положить пределы богатству духовенства и сдерживать его корыстолюбие. Эдикт, [78] с которым он обратился к римскому епископу Дамасию, был публично прочтен в городских церквах. Он убеждал духовенство и монахов не посещать дома вдов и девиц и грозил, в случае неповиновения, подвергать их наказаниям через посредство гражданских судей. Духовникам было запрещено принимать от их духовных дщерей какие-либо подарки путем завещаний или наследств; всякое завещание, составленное в нарушение этого эдикта, признавалось не имеющим силы, а противозаконный дар отбирался в пользу государственной казны. Таким же ограничениям, как кажется, были подвергнуты последующими постановлениями монахини и епископы; всем лицам духовного звания было запрещено что-либо получать по завещаниям, и они были обязаны довольствоваться естественными и легальными правами наследования. Валентиниан, считавший своей обязанностью охранять семейное счастье и семейные добродетели, прибегнул к этому сильному средству против распространения зла. В столице империи женщины из знатных и богатых семейств нередко получали по наследству значительные состояния, которыми распоряжались совершенно самостоятельно; многие из них переходили в христианство не только с хладнокровием убеждения, но даже с пылкостью сердечного влечения и, может быть, из желания не отставать от моды. Они приносили в жертву удовольствия, доставляемые нарядами и роскошью, и, из желания похвастаться своим целомудрием, отказывались от радостей супружеской жизни. Лица духовного звания, отличавшиеся действительной или мнимой святостью, избирались ими для того, чтобы руководить их пугливой совестью и доставлять развлечение для праздной нежности их сердца, а безграничное доверие, которым они спешили награждать своих наставников, нередко употреблялось во зло теми плутами и энтузиастами, которые спешили туда с самых отдаленных концов Востока с целью насладиться, на более блестящем поприще, привилегиями монашеской профессии. Благодаря тому, что эти люди отрекались от мирских благ, они незаметным образом приобретали все эти блага — и горячую привязанность молодой и красивой женщины, и изысканную роскошь домашней обстановки, и почтительную услужливость рабов, вольноотпущенных и клиентов сенаторской семьи. Громадные состояния знатных римлянок мало-помалу истрачивались на щедрые подаяния и дорогостоящие странствования по святым местам, и хитрый монах, удержавший за собой первое или, быть может, даже единственное место в завещании своей духовной дщери, имел смелость заявлять, с льстивой вкрадчивостью лицемерия, что он был лишь орудием благотворительности и экономом бедняков. Доходное, но гнусное ремесло, [79] которым занималось духовенство с целью обирать законных наследников, возбудило общее негодование даже в век суеверий, и двое из самых почтенных отцов латинской церкви были достаточно честны для того, чтобы признаться, что унизительный для них эдикт Валентиниана был справедлив и необходим и что христианское духовенство заслуживало потери такой привилегии, которой еще пользовались комедианты, возницы и служители идолов. Но мудрость и авторитет законодателя редко одерживают верх в борьбе с бдительной изворотливостью личных интересов, а потому и Иероним и Амвросий могли спокойно одобрять справедливость закона, который хотя и был благотворен, но был неисполним. Если бы духовенство, в поисках своих личных выгод, действительно натолкнулось на непреодолимые препятствия, оно, вероятно, занялось бы более похвальной деятельностью — увеличением богатств самой церкви — и стало бы прикрывать свое корыстолюбие благовидными названиями благочестия и патриотизма.[80] Римский епископ Дамасий, будучи вынужден заклеймить жадность своего духовенства опубликованием Валентиниа-нова закона, был так умен или так счастлив, что сумел употребить на свою пользу религиозное рвение и дарование ученого Иеронима, и этот святой человек из признательности восхвалял весьма сомнительные достоинства и безупречность Дамасия.[81] Но яркие пороки римской церкви во времена Валентиниана и Дамасия были подмечены историком Аммианом, который высказывает свое беспристрастное о них мнение в следующих выразительных словах: «При префекте Ювенции провинция пользовалась миром и благосостоянием, но спокойствие его управления было скоро нарушено кровавым мятежом введенного в заблуждение народа. Горячность, с которой Дамасий и Урсин оспаривали друг у друга епископский престол, превосходила обычную меру человеческого честолюбия. Они боролись с яростью, свойственной враждующим партиям, и многие из их приверженцев поплатились за нее или ранами, или смертью, а префект, не будучи в состоянии ни подавить, ни утишить мятежа, был вынужден удалиться в предместия. Дамасий одержал верх: после упорной борьбы победа осталась на стороне его партии; сто тридцать семь мертвых тел[82] были найдены в базилике Сициния, [83] где происходили религиозные собрания христиан, и прошло много времени, прежде нежели взволнованные умы населения пришли в свое обычное спокойствие. Когда я принимаю в соображение великолепие столицы, я не удивляюсь тому, что столь ценное приобретение воспламеняет желания честолюбцев и возбуждает такую ожесточенную и упорную борьбу. Кандидат, имевший успех, уверен, что будет обогащаться пожертвованиями матрон, [84] что, одевшись с надлежащим старанием и изяществом, он будет разъезжать в своем экипаже по улицам Рима[85] и что роскошь императорского стола не будет равняться с изобилием и изяществом тех яств, которыми будет удовлетворять свой вкус римский первосвященник». «Но эти первосвященники, — говорит далее честный язычник, — поступили бы более благоразумно и нашли бы более прочное счастье, если бы вместо того, чтобы ссылаться на величие города как на оправдание своего образа жизни, они подражали бы примерной жизни некоторых провинциальных епископов, которые своей умеренностью и воздержностью, своей смиренной наружностью и опущенными вниз глазами делают свою чистую и скромную добродетель приятной Божеству и его истинным поклонникам».[86] Вражда Дамасия и Урсина была подавлена ссылкой этого последнего, и благоразумие префекта Претекстата[87] восстановило в городе спокойствие. Претекстат был язычник-философ; он был человек ученый, со вкусом и образованный. То был скрытый под видом шутки упрек, когда он уверял Дамасия, что немедленно перешел бы в христианскую веру, если бы знал, что будет римским епископом.[88] Эта живая картина богатства и роскоши пап в четвертом столетии тем более интересна, что представляет промежуточную ступень между смиренной нищетой апостола-рыбака и царственным величием светского государя, владения которого простираются от пределов Неаполитанского королевства до берегов реки По. Когда воля военачальников и армии вручила скипетр римской империи Валентиниану, — его репутация, военные дарования и опытность, а также его непреклонная привязанность и к формам и к духу старинной дисциплины были главными мотивами этого благоразумного выбора. Настойчивость, с которой войска требовали от него назначения соправителя, была вызвана опасным положением общественных дел, и сам Валентиниан сознавал, что дарований самого деятельного ума было недостаточно для обороны отдаленных одна от другой границ империи, которая со всех сторон подвергалась нападениям. Лишь только смерть Юлиана избавила варваров от страха, который внушало им одно его имя, они поднялись и с востока, и с севера, и с юга с целью грабежа и завоеваний. Их вторжения причиняли много беспокойств, а иногда даже были очень грозны, но в течение двенадцатилетнего царствования Валентиниана его твердость и бдительность охраняли его собственные владения, а его могучий гений как будто вдохновлял его слабого брата и руководил его действиями. Если бы мы стали излагать факты в хронологическом порядке, мы дали бы читателю более ясное понятие о настоятельных и разнообразных заботах двух императоров, но тогда его вниманию мешали бы сосредоточиваться скучные и отрывочные подробности. Поэтому мы более наглядно изобразим военное положение империи в царствование Валентиниана и Валента, если будем говорить отдельно о каждом из пяти главных театров войны: I. Германии; И. Британии; III. Африки; IV. Востока; V. Дуная. I. Послы аллеманнов были оскорблены грубым и высокомерным обхождением государственного министра Урза-кия, [89] уменьшившего, из неуместной бережливости, и ценность и количество подарков, на которые они имели право, в силу обычая или договора, при восшествии на престол нового императора. Они не скрывали, что глубоко чувствуют обиду, нанесенную их нации, и уведомили об этом своих соотечественников. Мысль, что к ним относятся с презрением, раздражала вспыльчивых аллеманнских вождей, и воинственное юношество стало массами стекаться под их знамена. Валентиниан еще не успел перейти Альпы, как галльские селения уже были объяты пламенем, а военачальник Дагалайф еще не успел настигнуть аллеманнов, как пленники и добыча уже были ими укрыты в германских лесах. В начале следующего года военные силы всей нации перешли глубокими и густыми колоннами через Рейн во время суровой северной зимы. Два римских военачальника были разбиты и смертельно ранены, а знамя герулов и батавов попало в руки победителей, которые, с оскорбительными для римлян возгласами и угрозами, стали выставлять этот трофей своей победы. Знамя у них было отнято, но батавы этим не искупили в глазах своего строгого судьи того позора, которым их покрыло поражение и бегство. Валентиниан был того мнения, что его солдаты должны бояться своего вождя для того, чтобы быть в состоянии не бояться врага. Войскам было приказано собраться, и дрожащие от страха батавы были со всех сторон окружены императорской армией. Тогда Валентиниан взошел на свой трибунал и, не желая наказывать за трусость смертью, наложил неизгладимое пятно позора на тех офицеров, дурное поведение и малодушие которых считались главной причиной поражения. Батавы были лишены тех рангов, какие они занимали в армии; у них отобрали оружие и осудили их на продажу в рабство по высшей цене, какая будет предложена. Выслушав этот ужасный приговор, виновные бросились к ногам своего государя, старались смягчить его негодование и уверяли, что, если он дозволит им сделать еще одно испытание, они докажут, что они не недостойны названия римлян и воинов. Валентиниан согласился, с притворной неохотой, на их просьбу, и батавы снова взялись за свое оружие с непреклонной решимостью смыть свой позор кровью аллеманнов.[90] Дагалайф отказался от звания главнокомандующего; но этот опытный полководец, быть может преувеличивавший, из чрезмерной осторожности, трудности предприятия, со скорбью видел, как его соперник Иовин одолел это препятствие в решительной победе над разбросанными силами варваров. Во главе хорошо дисциплинированной армии, состоявшей из кавалерии, пехоты и легковооруженного отряда, Иовин осторожными и быстрыми шагами дошел до Скарпонны, [91] на Метцской территории, напал врасплох на большой отряд аллеманнов, прежде нежели они успели взяться за оружие, и воодушевил своих солдат надеждой легкой и верной победы. Другая неприятельская дивизия, или, скорей, целая армия, жестоко и бесцельно опустошив соседние провинции, отдыхала на тенистых берегах Мозеля. Иовин, осмотрев местность глазами опытного полководца, без шума провел свои войска сквозь глубокую и покрытую лесом равнину до такого пункта, откуда можно было ясно видеть, в какой праздной беззаботности проводили свое время германцы. Одни из них купались в реке, другие расчесывали свои длинные белокурые волосы, третьи упивались крепким и вкусным вином. В их ушах внезапно раздались звуки римских труб, и они увидели неприятеля внутри своего лагеря. Изумление вызвало беспорядок; за беспорядком последовало бегство и смятение, и это беспорядочное сборище самых храбрых воинов сделалось жертвой мечей и дротиков легионных солдат и вспомогательных войск. Беглецы укрылись в третьем и самом сильном лагере, раскинутом на Каталаунских полях подле Шалона в Шампаньи; разбросанные отряды были поспешно собраны в это место, и варварские вожди, напуганные судьбой, которая постигла их товарищей и послужила для них предостережением, приготовились вступить в решительный бой с победоносными войсками Валентинианова заместителя. Эта кровавая и упорная битва продолжалась в течение целого летнего дня с одинаковым мужеством с обеих сторон и с переменным счастьем. В конце концов римляне одержали верх, потеряв около тысячи двухсот человек. Аллеманны потеряли шесть тысяч человек убитыми и четыре тысячи ранеными, а храбрый Иовин преследовал остатки их скопищ до самых берегов Рейна и затем возвратился в Париж, чтобы выслушать похвалы от своего государя и получить на следующий год консульское звание.[92] Торжество римлян, к сожалению, было запятнано тем, что они повесили на виселице одного взятого в плен короля, не спросившись своего военачальника, который пришел в негодование от этого поступка. За этой позорной жестокостью, которую можно было приписать исступлению войск, последовало преднамеренное умерщвление Вадомерова сына Ватикаба, — германского вождя со слабым и болезненным телосложением, но с отважной и мужественной душой. Римляне подучили и защитили домашнего убийцу, совершившего это преступление;[93] этим нарушением законов человеколюбия и справедливости они обнаружили тайные опасения, которые внушала им слабость разрушавшейся империи. Для защиты государства не прибегают к помощи кинжала, пока существует какое-либо доверие к могуществу меча. В то время как аллеманны были, по-видимому, обескуражены понесенными поражениями, гордость Валентиниана была унижена неожиданным нападением варваров на главный город Верхней Германии Могунтиакум, или Майнц. В ту минуту, как ничего не подозревавшие христиане справляли один из своих праздников, смелый и хитрый варварский вождь Рондо, уже давно замышлявший эту попытку, внезапно перешел через Рейн, вступил в беззащитный город и увел оттуда множество пленных обоего пола. Валентиниан решился выместить это на всей нации. Дуксу Себастиану было приказано вторгнуться с италийскими и иллирийскими войсками в неприятельскую территорию, вероятно, со стороны Реции. Сам император, в сопровождении своего сына Грациана, перешел через Рейн во главе многочисленной армии, которую поддерживали с обоих флангов главные начальники западной кавалерии и пехоты Иовин и Север. Аллеманны, не будучи в состоянии воспрепятствовать опустошению своих селений, расположились лагерем на высокой и почти неприступной горе, в теперешнем герцогстве Вюртембергском, и бесстрашно ожидали приближения римлян. Жизнь Валентиниана подверглась крайней опасности вследствие неустрашимой любознательности, с которой он пробирался вперед по одной секретной и ничем не защищенной тропинке. Отряд варваров внезапно выскочил из засады, и император, сильно пришпорив свою лошадь, быстро спустился с горы по крутой и скользкой покатости, оставив позади себя своего оруженосца и свой великолепный шлем, украшенный золотом и драгоценными каменьями. Когда был подан сигнал для приступа, римские войска окружили гору Солициниум и стали взбираться на нее с трех различных сторон. Каждый шаг вперед усиливал их пыл и ослаблял сопротивление врага, а когда их соединенные силы заняли верхушку горы, они стремительно погнали варваров вниз с северного спуска навстречу к дуксу Себастиану, который должен был пресечь им отступление.[94] После этой блистательной победы Валентиниан возвратился в Трир на свои зимние квартиры и там дозволил населению выразить его радость в великолепных торжественных играх.[95] Но благоразумный монарх, вместо того чтобы помышлять о завоевании Германии, ограничил свои планы важной и трудной заботой об обороне галльской границы от неприятеля, силы которого постоянно освежались приливом отважных добровольцев, беспрестанно стекавшихся туда от самых отдаленных северных племен.[96] Берега Рейна, от его истока до пролива, образуемого океаном, были усеяны укрепленными замками и башнями; новые способы укрепления и новые оружия были придуманы изобретательным монархом, который был очень сведущ в механических искусствах, а многочисленные рекруты, набранные между римской и между варварской молодежью, были строго обучаемы всем военным упражнениям. Эти работы, встречавшие со стороны варваров сопротивление иногда в форме скромных протестов, а иногда и в форме неприязненных попыток, обеспечивали спокойствие Галлии в течение девяти следующих лет Валентинианова управления.[97] Этот предусмотрительный император, старательно придерживавшийся благоразумных правил Диоклетиана, поддерживал и возбуждал внутренние раздоры между германскими племенами. Страны, лежащие по обеим сторонам Эльбы, — быть может те самые, которые впоследствии назывались Лу-зацией и Тюрингией, — находились в первой половине четвертого столетия под непрочным владычеством бургундов — воинственного и многочисленного племени вандальской расы, [98] малоизвестное название которого мало-помалу разрослось в название могущественного королевства и окончательно упрочилось за цветущей провинцией. Различие между системами управления, гражданской и церковной, как кажется, было самой выдающейся особенностью старинных нравов бургундов. Их король или вождь носил название Hendinos, а верховный первосвященник назывался Sinistus. Особа первосвященника была священна, а его должность пожизненна; но король пользовался крайне непрочной властью. Если исход войны давал повод обвинять короля в недостатке храбрости или в ошибках, его немедленно низлагали, а несправедливость его подданных даже возлагала на него ответственность за плодородие почвы и правильное течение времен года, — что, казалось бы, должно принадлежать к ведомству священнослужителей.[99] Обладание какими-то соляными копями[100] часто вызывало споры между аллеманнами и бургундами; эти последние соблазнились тайными предложениями и щедрыми обещаниями императора, а их баснословное происхождение от римских солдат, когда-то поставленных гарнизонами в крепостях Друза, было признано с обоюдным легковерием, так как оно было согласно с интересами обеих сторон.[101] Восьмидесятитысячная бургундская армия скоро появилась на берегах Рейна и стала с нетерпением требовать обещанных Валентинианом подкреплений и субсидий; но ее убаюкивали извинениями и отсрочками, и, после бесполезных ожиданий, она наконец была вынуждена отступить. Гарнизоны и укрепления, охранявшие галльскую границу, сдержали ярость ее основательного озлобления, а то, что она умертвила пленных, лишь разожгло наследственную вражду между бургундами и аллеманнами. Такое непостоянство со стороны столь мудрого монарха, быть может, следует приписать изменившимся обстоятельствам, или, быть может, Валентиниан имел в виду только настращать германцев, а не обессиливать их, так как истребление которой-либо из этих наций уничтожило бы между ними то равновесие, которое желал поддерживать император. Между аллеманнскими князьями нашелся один, которого он счел достойным своей ненависти и своего уважения; это был Макриан, усвоивший вместе с римским именем дарования воина и государственного человека. Сам император, во главе легкого и легковооруженного отряда, снизошел до того, что пустился за ним в погоню, перешел через Рейн, проник на пятьдесят миль вглубь страны и непременно захватил бы Макриана, если бы нетерпение его солдат не расстроило его хорошо задуманного плана. Впоследствии Макриан был удостоен чести личных совещаний с императором, и благодаря оказанным ему милостям он до самой смерти остался верным и искренним союзником римлян.[102] Укреплениями Валентиниана была усеяна внутренность континента, но морские берега Галлии и Британии ничем не были защищены от хищнических набегов саксов. Это знаменитое имя, возбуждающее в нас столь сильное национальное участие, ускользнуло от внимания Тацита, а на географических картах Птолемея это племя занимало узкий перешеек Кимврского полуострова и три небольших острова у устьев Эльбы.[103] Эта небольшая территория, составляющая в настоящее время герцогство Шлезвигское или, может быть, Голштинское, не могла высылать те бесчисленные сонмища саксов, которые господствовали над океаном, распространили по Великобритании свой язык, законы и колонии и так долго охраняли свободу севера от военных предприятий Карла Великого.[104] Но это затруднение легко устраняется тем соображением, что германские племена имели схожие нравы и непрочное внутреннее устройство и потому смешивались одни с другими при различных, и неприязненных и дружеских, сношениях. Положение настоящих саксов располагало их к рискованным занятиям рыбной ловлей и морскими разбоями, а успех их первых предприятий натурально должен был возбудить соревнование в тех из их храбрых соотечественников, которым наскучило мрачное однообразие их лесов и гор. Каждый морской отлив мог спустить вниз по Эльбе целый флот лодок, наполненных отважными и неустрашимыми ратными товарищами, которые горели нетерпением полюбоваться беспредельностью океана и познакомиться с богатствами и роскошью неведомого для них мира. Впрочем, есть основание думать, что самых многочисленных союзников доставляли саксам те народы, которые жили вдоль берегов Балтийского моря. Они обладали оружием и кораблями, были искусны в мореплавании и были привычны к морским сражениям; но трудность пробраться через северные Геркулесовы столбы[105] (которые заграждались льдами в течение нескольких месяцев в году) стесняла их ловкость и мужество в пределах обширного озера. Слух об успехах экспедиций, отправлявшихся из устьев Эльбы, скоро заставил их перебраться через узкий Шлезвигский перешеек и пуститься на своих судах в открытое море. Различные отряды морских разбойников и искателей приключений, сражавшихся под одним общим знаменем, мало-помалу соединились в одно постоянное общество, связывавшее их сначала узами грабежа, а впоследствии и узами правительственными. Эта военная конфедерация мало-помалу образовала из себя одну нацию благодаря нежному влиянию супружеских и родственных связей, а соседние племена, искавшие доступа в этот союз, получали от саксов и их название, и их законы. Если бы рассказываемые нами подробности не были удостоверены самыми неопровержимыми свидетельствами, читатель мог бы подумать, что мы употребляем во зло его доверие, описывая те корабли, на которых саксонские пираты отваживались бороться с волнами Немецкого моря, Британского канала и Бискайского залива. Киль их широких плоскодонных лодок был сделан из легкого дерева, но борты и верх состояли лишь из плетеных прутьев, покрытых толстыми кожами.[106] Во время своих медленных и продолжительных морских переездов они неизбежно должны были часто подвергаться опасностям и бедствиям кораблекрушений, и морские летописи саксов, без сомнения, были наполнены рассказами о потерях, понесенных ими у берегов Британии и Галлии. Но эти отважные пираты смело шли навстречу и тем опасностям, которые ожидали их на море, и тем, которые ожидали их при высадке на берег; их ловкость развивалась от привычки к предприятиям этого рода; самые последние из их моряков были одинаково способны и работать веслами, и поднимать паруса, и направлять корабль; к тому же саксы радовались буре, которая прикрывала их замыслы и разгоняла неприятельские суда.[107] Когда они хорошо познакомились с приморскими провинциями Запада, они расширили сцену своих грабежей, и самые отдаленные местности уже не могли быть уверенными в своей безопасности. Саксонские лодки так неглубоко сидели в воде, что легко могли подниматься вверх по течению больших рек миль на восемьдесят или на сто; их тяжесть была так невелика, что их можно было перевозить на колесах от одной реки до другой, так что пираты, проникшие в устье Сены или Рейна, могли спуститься по быстрому течению Роны в Средиземное море. В царствование Валентиниана приморские провинции Галлии много терпели от саксов; одному префекту была поручена защита морского побережья или границ Арморики, но он нашел, что его силы и дарования недостаточны для выполнения такой задачи, и обратился с просьбой о помощи к главному начальнику пехоты Северу. Саксы, будучи со всех сторон окружены римлянами, которые превосходили их числом, были вынуждены возвратить добычу и выдать своих самых рослых и самых сильных юношей для службы в императорской армии. Они только выговорили себе право удалиться в безопасности и с честью; на это условие охотно согласился римский военачальник, замышлявший вероломство, [108] которое было столько же бесчеловечно, сколько оно было неблагоразумно, пока оставался в живых и с оружием в руках хоть один сакс, чтобы отмстить за гибель своих соотечественников. Преждевременная горячность пехоты, втайне поставленной в глубокой долине, выдала тайну засады, и римляне, может быть, сами пали бы жертвами своего низкого обмана, если бы значительный отряд тяжелой кавалерии, встревоженный шумом сражения, не поспешил на выручку к своим товарищам и не одолел неустрашимой храбрости саксов. Острие меча пощадило жизнь некоторых пленников для того, чтобы пролить их кровь в амфитеатре, а оратор Симмах выражал сожаление по поводу того, что двадцать девять из этих отчаянных дикарей задушили себя своими собственными руками и тем лишили публику ожидаемой забавы. Однако образованные и знакомые с философией римские граждане были до глубины души объяты ужасом, когда узнали, что саксы посвящают богам десятую часть своей человеческой добычи и что они решают по жребию, кто именно должен быть предметом этого варварского жертвоприношения.[109] II. Баснословные колонии египтян и троянцев, скандинавов и испанцев, льстившие гордости наших необразованных предков и удовлетворявшие их склонность к легковерию, мало-помалу утратили весь свой блеск при свете науки и философии.[110] Наш век довольствуется безыскусственным и здравым мнением, что острова Великобритании и Ирландии были мало-помалу населены выходцами из Галлии. От берегов Кента и до оконечностей Кезнесса и Ольстера ясно заметны следы кельтского происхождения и в языке, и в религии, и в нравах населения, а отличительные особенности британских племен могут быть натурально приписаны влиянию случайных или местных причин.[111] Эта римская провинция была поставлена в положение цивилизованного и безмятежного рабства, а права дикой свободы были ограничены узкими пределами Каледонии. Жители этой северной страны еще во времена Константина делились на два главных племени, на скотов и пиктов, [112] судьба которых впоследствии была совершенно различна. Могущество пиктов, и почти самое воспоминание о них, было уничтожено их счастливыми соперниками, а скоты, в течение многих веков поддерживавшие достоинство независимого королевства, увеличили славу английского имени путем равноправного и добровольного объединения. Рука самой природы обозначила старинное различие между скотами и пиктами. Первые жили в горах, вторые на равнинах. Восточный берег Каледонии можно считать за плоскую и плодородную площадь, которая могла производить в значительном количестве зерновой хлеб даже при грубом состоянии земледелия, а название cruitnich (людей, питающихся пшеницей) выражало презрение или зависть питавшихся мясом горцев. Возделывание полей могло привести к более точному распределению земельной собственности и развить привычки оседлой жизни; но войны и хищничество все еще были господствующей страстью пиктов, а их воины, сражавшиеся нагими, обращали на себя внимание римлян странной манерой раскрашивать свое голое тело пестрыми красками и фантастическими фигурами. Западная часть Каледонии возвышается в форме беспорядочно разбросанных диких гор, которые не могли бы вознаградить труд земледельца и гораздо более удобны для пастбищ. Горцы должны были поневоле заниматься лишь разведением скота и охотой, а так как они редко держались постоянного места жительства, то им было дано выразительное название скотов, что, как говорят, значило на кельтском языке странники или бродяги. Обитатели неплодородной почвы были вынуждены искать в воде добавка к своим средствам продовольствия. Разбросанные по их стране глубокие озера и бухты были наполнены рыбой, и они мало-помалу приобрели смелость забрасывать свои сети в волны океана. Соседство Гебридских островов, разбросанных в таком большом числе вдоль западного берега Шотландии, возбудило их любознательность и развило в них способность к мореплаванию; они мало-помалу приобрели уменье или, скорей, привычку управлять своими лодками на бурном море и руководствоваться в своих ночных морских поездках течением звезд. Два выдвигающихся далеко вперед каледонских мыса почти соприкасаются с берегами обширного острова, который, благодаря своей роскошной растительности, получил эпитет зеленого и до сих пор сохранил его с небольшим изменением в названии Эрина, или Иерна, или Ирландии.[113] Есть вероятие, что в какой-нибудь очень отдаленный период древности на плодородных равнинах Ольстера поселилась колония голодных скотов и что эти северные пришельцы, осмеливавшиеся вступать в борьбу с римскими легионами, расширили свои завоевания на этом уединенном острове, населенном миролюбивыми дикарями. Но положительно известно, что, во времена упадка Римской империи, Каледония, Ирландия и остров Мэн были населены скотами и что эти родственные племена, нередко соединявшиеся вместе для военных предприятий, принимали живое участие в судьбе друг друга. Они долго дорожили преданиями касательно общности их имени и происхождения, а пролившие свет христианства на северную Британию миссионеры с Острова Святых поддерживали неосновательное мнение, будто их ирландские соотечественники были настоящими предками и духовными прародителями шотландской расы. Это неопределенное и темное предание сохранил Беда Достопочтенный, который пролил немного света на мрак восьмого столетия. На этом легком фундаменте была нагромождена масса басен бардами и монахами, — двумя разрядами людей, в одинаковой мере употреблявших во зло привилегию вымысла. Шотландская нация, из ложной гордости, признала свое ирландское происхождение, а летописи длинного ряда воображаемых королей были украшены фантазией Боэция и классическим изяществом Бьюкенена.[114] Через шесть лет после смерти Константина опустошительные вторжения скотов и пиктов потребовали личного присутствия его младшего сына, царствовавшего над западной империей. Констанс посетил свои британские владения, но о важности совершенных им подвигов мы можем составить себе некоторое понятие по содержанию панегириков, прославлявших лишь его торжество над элементами, — или, другими словами, его удачный и беспрепятственный переезд из Булонской гавани в гавань Сандвичскую.[115] Бедственное положение, в которое были поставлены жители этой провинции внешними войнами и внутреннею тиранией, еще ухудшилось вследствие слабого и безнравственного управления евнухов Констанция, а временное облегчение, доставленное им добродетелями Юлиана, скоро прекратилось вследствие отсутствия и смерти их благодетеля. Золото и серебро, с большим трудом собранное внутри страны или великодушно доставленное двором для уплаты жалованья войскам, задерживалось жадностью начальников; увольнения или, по меньшей мере, освобождения от военной службы продавались публично; бедственное положение солдат, несправедливо лишенных своих законных и скудных средств существования, заставляло их покидать свои знамена; энергия дисциплины ослабела, а на больших дорогах не было проезда от разбойников.[116] Угнетение честных людей и безнаказанность негодяев в одинаковой мере содействовали распространению на всем острове духа недовольства и мятежа, так что всякий честолюбивый подданный, всякий доведенный до отчаяния изгнанник мог питать основательную надежду, что ему удастся ниспровергнуть слабое и безрассудное британское правительство. Северные племена, ненавидевшие гордость и могущество повелителя всего мира, прекратили свои внутренние раздоры; тогда варвары, нападавшие и с суши и с моря, — и скоты и пикты и саксы — с непреодолимой стремительностью разлились по всей стране от стены Антонина до берегов Кента. В богатой и плодородной британской провинции были накоплены всякого рода предметы комфорта и роскоши, которых варвары не способны были создавать собственным трудом и не способны были добывать торговлей.[117] Философ может оплакивать беспрестанные раздоры человечества, но он должен сознаться, что жажда добычи есть более разумный повод к войне, чем тщеславие завоевателей. Со времен Константина до времен Плантагенетов этот дух хищничества постоянно воодушевлял бедных и отважных каледонцев; но тот же самый народ, благородное человеколюбие которого, по-видимому, вдохновляло Оссиана, запятнал себя отсутствием мирных доблестей и незнанием законов войны. Южные соседи скотов и пиктов, [118] быть может, преувеличивали жестокие опустошения, которые им приходилось выносить от этих варваров, а одно храброе каледонское племя — аттакотты, [119] бывшие одно время врагами Валентиниана, а потом поступившие к нему в службу, — подверглось со стороны одного очевидца обвинению в том, что оно с наслаждением ело человеческое мясо. Когда они рыскали по лесам в поисках добычи, они, как уверяют, нападали предпочтительно на пастухов, а не на стада и выбирали как у мужчин, так и у женщин самые нежные и самые мясистые части тела, которые предназначались для их отвратительных пиршеств.[120] Если действительно когда-то существовала в окрестностях торгового и образованного города Глазго раса людоедов, то нам представляются в истории Шотландии две крайних противоположности дикой жизни и цивилизованной; а такие сопоставления расширяют круг наших идей и дают нам приятную надежду, что и Новая Зеландия когда-нибудь произведет Юма южного полушария. Всякий, кому удавалось перебраться через Британский канал, приносил Валентиниану самые печальные и тревожные известия, и императора скоро уведомили, что два военных начальника этой провинции подверглись неожиданному нападению со стороны варваров, которые отрезали им сообщения. Находившийся в Трире двор поспешно откомандировал туда главу дворцовой прислуги Севера и так же поспешно отозвал его назад. Представления Иовина привели лишь к тому, что обнаружили настоящие размеры зла; наконец, после продолжительных и серьезных совещаний, защита или, скорей, обратное завоевание Британии было поручено даровитому и храброму Феодосию. Подвиги этого полководца, который впоследствии сделался родоначальником целого ряда императоров, были с особенной услужливостью воспеты писателями того времени; но его действительные достоинства заслуживали их похвалы, а его назначение было принято британской армией и населением за верное предзнаменование скорой победы. Он воспользовался благоприятной для переезда минутой и благополучно высадил на британский берег многочисленные и испытанные в боях отряды герулов, батавов, иовианцев и викторианцев. Во время своего перехода из Сандвича в Лондон Феодосий разбил несколько отрядов варваров, освободил множество пленных и, раздав своим солдатам небольшую часть добычи, приобрел репутацию бескорыстного и справедливого начальника тем, что приказал возвратить остальную добычу ее законным владельцам. Лондонские граждане, уже почти утратившие надежду спастись от варваров, отворили перед ним свои ворота, и лишь только Феодосий получил себе в помощь от Трирского двора военного заместителя и гражданского правителя, он с благоразумием и энергией принялся за выполнение трудной задачи освободить Британию от варваров. Праздно шатавшиеся солдаты были снова призваны на службу; эдикт об амнистии рассеял опасения жителей, а пример самого Феодосия облегчил суровые требования военной дисциплины. Так как варвары, предаваясь грабежу и на море и на суше, делились на множество отдельных отрядов, то Феодосий был лишен возможности одержать над ними решительную победу; но благоразумие и искусство римского полководца обнаружились в двух кампаниях, во время которых он мало-помалу вырвал все части британской провинции из рук жестокого и жадного к грабежу врага. Прежнее великолепие городов и прочность их укреплений были восстановлены отеческой заботливостью Феодосия, который своею мощной рукой заставил объятых страхом каледонцев не выходить из северного уголка острова и увековечил славу Валентинианова царствования, дав вновь организованной им провинции название Валенции.[121] Голос поэтов и панегиристов мог к этому прибавить, — быть может не без некоторой доли правды, — что малоизвестная страна Фулэ (Thyle) была обрызгана кровью пиктов, что весла Феодосиева флота разбивали волны Гиперборейского моря и что отдаленные Оркадские острова были свидетелями его морской победы над саксонскими пиратами.[122] Он покинул эту провинцию с незапятнанной и блестящей репутацией и немедленно был возведен в звание главного начальника кавалерии таким монархом, который мог без зависти награждать заслуги своих полководцев. Будучи назначен на важный пост начальника на Верхнем Дунае, освободитель Британии остановил и разбил армии аллеманнов перед тем, как ему было поручено подавить восстание Африки. III. Монарх, который отказывается быть судьей над своими министрами, становится в глазах народа их сообщником. Военное командование в Африке долго находилось в руках дукса Романа, дарования которого соответствовали важности занимаемого им поста; но так как он руководствовался в делах управления лишь своими личными корыстолюбивыми расчетами, то он нередко действовал так, как если бы был недругом своей провинции и другом живших в степи варваров. Три цветущих города Оэа (Оеа), Лепт и Сабрата, уже давно составлявшие конфедерацию под именем Триполи, [123] были в первый раз вынуждены затворить свои ворота перед неприятельским вторжением; некоторые из их достойнейших граждан были застигнуты врасплох и убиты; селения и даже городские предместья были ограблены, а виноградники и плодовые деревья этой богатой территории были с корнем уничтожены злобными дикарями Гетулии. Несчастные жители молили Романа о помощи, но они скоро убедились, что их военный предводитель был не менее жестокосерд и жаден, чем варвары. Так как они не были в состоянии доставить четыре тысячи верблюдов и громадные подарки, которых он требовал, прежде чем двинуться к ним на помощь, то его требование было равносильно отказу и его можно было основательно считать за виновника общественного бедствия. На ежегодном собрании представителей трех названных городов жители выбрали двух депутатов с поручением положить к стопам Валентиниана обычный дар, состоявший из золотого венка и служивший выражением не столько признательности, сколько сознания долга; вместе с этим они поручили этим депутатам изложить императору их почтительную жалобу, что в то время, как они терпят разорение от врага, им отказывает в защите их предводитель. Если бы строгость Валентиниана была направлена как следовало, она обрушилась бы на голову виновного Романа. Но Роман, давно уже изощрившийся в искусстве подкупа, поспешно отправил верного гонца, чтобы заручиться продажной дружбою государственного министра Ремигия. Мудрый император был введен в заблуждение коварными интригами, а его честное негодование охладело вследствие разных отлагательств. Наконец, когда основательность новых жалоб была подтверждена непрекращавшимися общественными бедствиями, Трирский двор командировал Палладия с поручением расследовать положение дел в Африке и поведение Романа. Суровое беспристрастие Палладия было легко обезоружено: он соблазнился возможностью присвоить себе часть тех сумм, которые привез с собою для уплаты жалованья войскам, а с той минуты, как он сам сделался преступником, он уже не мог отказаться от засвидетельствования невинности и заслуг Романа. Обвинение, заявленное населением Триполи, было признано неосновательным и легкомысленным, и сам Палладий был снова послан из Трира в Африку с специальным поручением открыть и предать суду зачинщиков этого нечестивого заговора против представителей монарха. Он вел следствие с такой ловкостью и таким успехом, что заставил граждан Лепта, только что выдержавших восьмидневную осаду, признать неосновательность своих собственных декретов и осудить образ действий своих собственных депутатов. Опрометчивое и непреклонное жестокосердие Валентиниана побудило его утвердить без колебаний смертный приговор. Глава Триполийской провинции, осмелившийся скорбеть об общественном бедствии, был публично казнен в Утике; четверо знатнейших граждан были лишены жизни как участники в мнимом обмане, а у двух других вырезали язык по особому приказанию императора. Возгордившийся от безнаказанности и раздраженный сопротивлением, Роман остался главным военным начальником края до тех пор, пока выведенные из терпения его алчностью жители Африки не присоединились к восстанию мавританского уроженца Фирма.[124] Отец Фирма, Набал, был один из самых богатых и самых могущественных мавританских вождей, признававших над собою верховенство Рима. Но так как его жены или его наложницы дали ему многочисленное потомство, то его богатое наследство вызвало горячие споры, и один из его сыновей Замма был убит, во время семейной ссоры, своим братом Фирмом. Непреклонное усердие, с которым Роман добивался законного наказания за это убийство, может быть приписано лишь мотивам корыстолюбия или личной ненависти; но в этом случае его требования были основательны, его влияние было очень сильно, и Фирм ясно понял, что ему предстоит одно из двух — или подставить свою шею под нож палача, или апеллировать на приговор императорского суда к своему мечу и к народу.[125] Он был принят как освободитель страны, и лишь только стало очевидно, что Роман мог быть страшен только для тех, кто ему покорно подчинялся, тиран Африки сделался предметом общего презрения. Гибель Кесарии, которая была ограблена и сожжена недисциплинированными варварами, находившимися под начальством Фирма, убедила остальные города в опасности сопротивления; власть Фирма прочно утвердилась по меньшей мере над провинциями Мавританской и Нумидийской, и он, по-видимому, колебался лишь насчет того, следует ли ему надеть на себя диадему мавританского короля или порфиру римского императора. Но неосмотрительные и несчастные африканцы скоро убедились, что, опрометчиво вовлекшись в восстание, они недостаточно взвесили свои собственные силы и дарования своего вождя. Фирм еще ничего не знал о том, что западный император остановил свой выбор на опытном полководце и что у устьев Роны собраны транспортные суда, — когда он был поражен известием, что великий Феодосий, с небольшим отрядом ветеранов, высадился на африканском берегу вблизи от Игилгилиса или Гигери, и робкий узурпатор почувствовал свое бессилие перед военными доблестями и гением. Хотя у Фирма были и войска и сокровища, он утратил всякую надежду на победу и прибегнул к таким же хитростям, к каким прибегал в той же самой стране и точно в таком же положении коварный Югурта. Он попытался обмануть бдительность римского военачальника притворным изъявлением покорности, старался поколебать верность его войск и продлить войну, склоняя независимые африканские племена помочь ему в борьбе или укрыть его в случае бегства. Феодосий последовал примеру своего предшественника Метелла и достиг такого же, как он, успеха. Когда Фирм явился к нему в качестве просителя, сознался в своей собственной опрометчивости и униженно молил о милосердии, наместник Валентиниана принял его и отпустил с дружескими объятиями, но настоятельно потребовал необходимых и существенных залогов его искреннего раскаяния и, несмотря ни на какие миролюбивые заявления, не приостановил ни на минуту военных действий. Благодаря своей прозорливости Феодосий открыл составленный против него заговор и довольно охотно удовлетворил общественное негодование, которое он втайне сам возбудил. Некоторые из сообщников Фирма были, — согласно с установленным исстари обыкновением, — предоставлены солдатской расправе; у многих других были отрезаны обе руки, и они были оставлены в живых для того, чтобы служить предметом назидания. К ненависти, которую возбуждал Феодосий в мятежниках, присоединялся страх, а к тому страху, который он внушал римским солдатам, присоединялась почтительная преданность. Среди беспредельных равнин Гетулии и бесчисленных долин Атласских гор не было возможности воспрепятствовать бегству Фирма, а если бы узурпатору удалось истощить терпение своего противника, он укрылся бы в каком-нибудь уединенном убежище и стал бы выжидать благоприятной минуты для нового восстания. Он был побежден настойчивостью Феодосия, который принял непоколебимое решение, что война должна окончиться лишь со смертью тирана и что все африканские племена, осмелившиеся принять его сторону, должны погибнуть вместе с ним. Во главе небольшого отряда, редко превышавшего три с половиной тысячи человек, римский полководец проник внутрь страны с той непреклонной осмотрительностью, которая одинаково незнакома ни с опрометчивостью, ни с робостью. Там ему приходилось выдерживать нападения двадцатитысячной мавританской армии; но смелость его атак приводила в замешательство недисциплинированных варваров; их сбивали с толку его отступления, которые он всегда совершал своевременно и в надлежащем порядке; их беспрестанно вводили в заблуждение незнакомые им ресурсы военного искусства, и они невольно сознавали, что притязания вождя цивилизованной нации на верховенство вполне основательны. Когда Феодосий вступил в обширные владения короля изафлензов Игмазена, этот надменный дикарь спросил у него дерзким тоном, как его имя и какая цель его экспедиции. «Я военачальник повелителя мира Валентиниана, который прислал меня сюда для того, чтобы поймать и наказать отъявленного разбойника, — отвечал ему тот резким и презрительным тоном. — Немедленно передай его в мои руки и будь уверен, что, если ты не исполнишь приказаний моего непобедимого государя, и ты и народ, над которым ты царствуешь, погибнете безвозвратно». Лишь только Игмазен убедился, что у его противника достаточно силы и решимости, чтобы привести в исполнение эту страшную угрозу, он согласился купить необходимый для него мир принесением в жертву преступного беглеца. Стража, приставленная к Фирму, отняла у него всякую надежду на спасение бегством, а когда вино заглушило в мавританском тиране сознание опасности, он избегнул оскорбительного торжества римлян, задушив себя ночью собственными руками. Его труп, — этот единственный подарок, которым Игмазен мог почтить победителя, — был небрежно взвален на верблюда, и Феодосий отвел назад свои победоносные войска в Зитифи, где его встретили с самыми пылкими выражениями радости и преданности.[126] Африка была потеряна римлянами вследствие пороков Романа; ее возвратили им доблести Феодосия, и мы можем с пользой удовлетворить нашу любознательность, если посмотрим, как обошлись при императорском дворе с этими военачальниками. С прибытием Феодосия дукс Роман был устранен от должности и отдан до окончания войны под стражу, впрочем с подобающим ему почетом. Его преступления были доказаны самым очевидным образом, и публика с некоторым нетерпением ожидала строгого и справедливого приговора. Но, опираясь на пристрастное покровительство Меллобода, он не устрашился своих законных судей, беспрестанно испрашивал отсрочки, чтобы вызывать целые толпы свидетелей, и в конце концов прикрыл свое преступление добавочным преступлением обмана и подлога. Почти в то же самое время был позорным образом обезглавлен в Карфагене освободитель Британии и Африки вследствие смутного подозрения, что его слава и заслуги выше того, что может быть дозволено подданному. Валентиниана уже не было в ту пору в живых, и как казнь Феодосия, так и безнаказанность Романа следует приписать коварству министров, употреблявших во зло доверие и неопытность его юных сыновей.[127] Если бы Аммиан приложил свою географическую аккуратность к описанию военных подвигов Феодосия в Африке, мы охотно проследили бы за каждым шагом этого полководца. Но скучное перечисление никому не известных и никого не интересующих африканских народов может быть сведено к общему замечанию, что все они принадлежали к смуглой мавританской расе, что они жили позади провинций Мавританской и Нумидийской, в стране, которую арабы впоследствии прозвали родиной фиников и саранчи, [128] и что по мере того, как римское владычество в Африке приходило в упадок, там мало-помалу суживались пределы цивилизованных нравов и возделанной земли. За крайними пределами мавританских стран тянется с лишком на тысячу миль до берегов Нигера обширная и негостеприимная южная степь. Древние, имевшие весьма поверхностное и неполное знакомство с великим африканским полуостровом, иногда бывали расположены верить, что в жарком поясе не могут жить люди, [129] а иногда забавляли свою фантазию тем, что наполняли это пустое пространство безголовыми людьми или, верней, чудовищами, [130] сатирами с рогами и раздвоенными копытами, [131] баснословными кентаврами[132] и пигмеями, которые были так смелы, что вступали в борьбу с журавлями[133]. Карфаген пришел бы в ужас от неожиданной новости, что страны по обеим сторонам экватора населены бесчисленными народами, отличающимися от обыкновенных человеческих существ только цветом своей кожи, а подданные Римской империи могли бы со страхом ожидать, что сонмища варваров, выходившие с севера, скоро встретятся с идущими с юга новыми сонмищами варваров, не менее свирепых и не менее страшных. Конечно, такие мрачные опасения рассеялись бы при более близком знакомстве с характером африканцев. Бездействие негров, по-видимому, не происходит ни от их добродетелей, ни от их малодушия. Они, подобно остальному человеческому роду, предаются своим страстям и чувственным влечениям, а соседние с ними племена нередко вступают между собой в борьбу.[134] Но их грубое невежество никогда не изобретало никаких орудий, действительно годных для обороны или для нападения; они, по-видимому, не способны задумать никакого обширного плана управления или завоеваний, а очевидная ограниченность их умственных способностей была подмечена и употреблена во зло жителями умеренного пояса. Шестьдесят тысяч негров ежегодно увозятся морем с берегов Гвинеи для того, чтобы никогда более не возвращаться на свою родину; их увозят закованными в цепи, [135] и это постоянное переселение, которое в течение двух столетий могло бы доставить громадные армии, достаточные для завоевания всего земного шара, свидетельствует о преступном образе действий европейцев и о бессилии африканцев. IV. Позорный мирный договор, спасший армию Иовиана от гибели, был в точности исполнен со стороны римлян, а так как они формально отказались от верховенства над Арменией и Иберией и от союза с ними, то эти два слабых государства сделались беззащитными жертвами предприимчивости персидского монарха.[136] Сапор вступил в Армению во главе сильного отряда, состоявшего из тяжелой конницы, стрелков из лука и наемной пехоты; но он никогда не отступал от своего обыкновения соединять военные действия с мирными переговорами и считать обман и клятвопреступление за самые могущественные орудия царской политики. Он притворился, будто очень ценит осторожный и умеренный образ действий государя Армении, а легковерный Тиран, положившись на неоднократные уверения в дружбе, сам себя предал в руки вероломного и жестокого врага. Среди роскошного пира на него надели серебряные цепи в знак уважения к тому, что в его жилах текла кровь Арсакидов, и, после непродолжительного заключения в Башне Забвения, в Экбатане, он или сам себя избавил от житейских невзгод, или был избавлен рукой убийцы. Армения была обращена в персидскую провинцию; управление было разделено между одним сатрапом высшего ранга и одним из любимых евнухов Сапора, который немедленно после того выступил в поход против воинственных жителей Иберии. Савромак, царствовавший в этой стране с утверждения римских императоров, был вынужден бежать, и царь царей, как будто в насмешку над величием Рима, возложил диадему на самого презренного из своих вассалов, Аспакура. Из всех городов Армении только один Артогерасса[137] осмелился сопротивляться. Сокровища, сложенные в этой сильной крепости, возбуждали жадность в Сапоре, но опасное положение жены или вдовы царя Армении Олимпиады возбудило всеобщее к ней сострадание и вдохнуло в ее подданных и солдат отчаянное мужество. Персы были застигнуты врасплох и отброшены от стен Артогерассы смелой и хорошо задуманной вылазкой осажденных. Но силы Сапора постоянно освежались и увеличивались новыми подкреплениями; отчаянное мужество гарнизона истощилось; стены не выдержали приступа, и гордый победитель, опустошив мятежный город огнем и мечом, увел в плен несчастную царицу, которая, в более счастливую эпоху своей жизни, была нареченной невестой одного из сыновей Константина.[138] Однако, хотя Сапор и завоевал без больших усилий два слабых государства, он скоро понял, что их нельзя считать окончательно покоренными, пока их население проникнуто духом ненависти и сопротивления. Сатрапы, которым он, по необходимости, вверил дела управления, воспользовались первым удобным случаем, чтобы снова приобрести расположение своих соотечественников и выказать свою непримиримую ненависть к персам. С тех пор, как жители Армении и Иберии приняли христианскую веру, они считали христиан любимцами Верховного Существа, а магов его противниками; влияние, которым пользовалось духовенство над суеверным народом, постоянно употреблялось в дело в пользу Рима, и в то время как преемники Константина боролись с преемниками Артаксеркса из-за обладания провинциями, разделявшими их владения, основанные на религии узы братства всегда доставляли императорам решительный перевес. Многочисленная и деятельная партия признала Тиранова сына Пару законным государем Армении, и его право на престол имело глубокие корни в пятисотлетнем переходе власти по наследованию. Благодаря единодушному желанию жителей Иберии два государя-соперника поровну разделили между собою страну, и Аспакур, который был обязан своей диадемой выбору Сапора, был вынужден заявить, что лишь по причине того, что его дети находятся заложниками в руках Тирана, он не может открыто отказаться от союза с Персией. Император Валент, уважавший условия мирного договора и не желавший вовлекать Восток в опасную войну, решился лишь с большой медленностью и осторожностью поддерживать римскую партию в Иберии и Армении. Двенадцать легионов утвердили владычество Савромака на берегах Кира. Евфрат охранялся храбрым Аринфеем. Сильная армия, под начальством дукса Траяна и короля аллеманнов Вадомера, расположилась лагерем на границах Армении. Но всем им было строго приказано не предпринимать никаких неприязненных действий, которые могли бы быть приняты за нарушение мирного договора, и таково было слепое повиновение одного из римских военачальников, что он с примерным терпением отступил под градом персидских стрел, в ожидании, что ему наконец дадут основательный повод отомстить за себя честной и законной победой. Однако эти предзнаменования скорой войны мало-помалу уступили место бесплодным и утомительным переговорам. Обе стороны поддерживали свои притязания взаимными обвинениями в вероломстве и честолюбии, и первоначальный трактат, как кажется, был написан в очень неясных выражениях, так как пришлось обратиться за разъяснениями к пристрастному свидетельству полководцев обеих наций, присутствовавших при переговорах.[139] Вторжение готов и гуннов, которое вскоре вслед затем потрясло Римскую империю в самом ее основании, предало азиатские провинции в руки Сапора. Однако преклонные лета и, может быть, неудачи этого монарха заставили его держаться новых для него принципов спокойствия и умеренности. Его смерть, наступившая после семидесятилетнего царствования, все изменила и при персидском дворе и в персидской политике, и с тех пор внимание персов, вероятно, всего более было обращено на внутренние смуты и на отдаленный театр войны в Кармании.[140] Воспоминания о старых обидах угасли в мирных наслаждениях. Армения и Иберия возвратились с взаимного, хотя и молчаливого, согласия обеих империй в свое прежнее положение сомнительного нейтралитета. В первые годы царствования Феодосия приезжал в Константинополь персидский посол для того, чтобы извиниться в непростительных делах предшествовавшего царствования и поднести императору в знак дружбы, или даже уважения, великолепные подарки, состоявшие из драгоценных каменьев, шелковых тканей и индийских слонов.[141] Приключения Пары составляют один из самых поразительных и самых своеобразных эпизодов в общем ходе восточных дел в царствование Валента. Этот высокорожденный юноша, по совету своей матери Олимпиады, пробрался сквозь персидские войска, осаждавшие Артагерассу, и обратился с просьбой о помощи к восточному императору. Трусливый Валент то поддерживал Пару, то отзывал его из Армении, то восстановлял его на престоле, то изменял ему. Надежды жителей Армении иногда оживлялись присутствием их законного государя, а министры Валента были довольны тем, что их нельзя было упрекнуть в нарушении мирного договора, пока их вассалу не дозволялось надеть на себя диадему и принять титул царя. Но им скоро пришлось раскаиваться в своей собственной опрометчивости. Персидский монарх разразился упреками и угрозами, и они сами убедились, что нельзя полагаться на склонного к жестокости и непостоянного Пару, который, из самых легких подозрений, жертвовал жизнью самых преданных своих слуг и вел тайную и постыдную переписку с убийцей своего отца и врагом своей родины. Под благовидным предлогом личного свидания с императором для совещаний об их общих интересах Пару убедили спуститься с гор, где он был окружен своими вооруженными приверженцами, и вверить свою самостоятельность и личную безопасность произволу вероломного двора. Царь Армении, — ибо он был царем и в своих собственных глазах и в глазах всего народа, — был принят с надлежащим почетом правителями тех провинций, через которые проезжал; но когда он достиг Тарса, в Киликии, его дальнейшее следование было приостановлено под разными предлогами; за каждым его шагом стали следить с почтительной бдительностью, и он мало-помалу пришел к убеждению, что находится пленником в руках римлян. Пара подавил в себе чувство негодования, скрыл свои опасения и, втайне приготовившись к бегству, ускакал в сопровождении трехсот верных приверженцев. Офицер, стоявший на страже у дверей его комнаты, тотчас известил о его бегстве консуляра Киликии, который настиг Пару в городских предместьях и безуспешно пытался отговорить его от опрометчивой и опасной попытки. Один легион был отправлен в погоню за царственным беглецом; но преследование со стороны пехотинцев не могло быть страшно для легкого кавалерийского отряда, и лишь только этот последний пустил на воздух тучу стрел, пехотинцы поспешили отступить к воротам Тарса. После двух дней и двух ночей, проведенных в безостановочном движении вперед, Пара достиг со своими приверженцами берегов Евфрата; но переправа, которую им пришлось совершать вплавь, заставила их потерять много времени и была причиной гибели нескольких людей. О его бегстве было дано знать местному начальству, и две большие дороги, отделявшиеся одна от другой лишь промежутком в три мили, были заняты тысячей конных стрелков из лука, под начальством одного дукса и одного трибуна. Пара не мог бы устоять против столь превосходных сил, если бы случайно встретившийся доброжелательный путешественник не уведомил его об опасности и не указал ему средства к спасению. Кучка армянских всадников пробралась сквозь лесную чащу по узкой и почти непроходимой тропинке, и Пара оставил позади себя дукса и трибуна, терпеливо ожидавших его на большой дороге. Они возвратились к императорскому двору, чтобы извиниться в своей оплошности и неудаче, и серьезно утверждали, что опытный в искусстве колдовства армянский царь прошел перед ними незамеченным благодаря тому, что и себя и своих приверженцев превратил в невидимок. По возвращении на родину Пара не переставал выдавать себя за друга и союзника римлян, но римляне нанесли ему такое глубокое оскорбление, которого нельзя было позабыть, и его смертная казнь была втайне решена Валентом. Исполнение этого кровавого приговора было поручено вкрадчивой предусмотрительности дукса Траяна, который сумел втереться в доверие к легковерному монарху, чтобы выждать удобного случая, когда можно будет вонзить кинжал в его сердце. Пара был приглашен на римский банкет, устроенный с восточной роскошью и сластолюбием; стены зала оглашались приятной музыкой, и гости уже разгорячились от вина, когда военачальник удалился на одно мгновение; возвратившись, он обнажил свой меч и подал сигнал к убийству. Один здоровый и сильный варвар тотчас устремился на армянского царя, и, несмотря на то, что этот последний храбро защищал свою жизнь первым орудием, какое попалось ему под руку, стол императорского военачальника обагрился царственной кровью гостя и союзника. Таковы были малодушные и низкие принципы римского управления, что, для достижения двусмысленных целей своей политики, оно бесчеловечно нарушало в глазах всего мира и правила международных сношений, и священные правила гостеприимства.[142] V. В мирный тридцатилетний промежуток времени римляне укрепили свои границы, а готы расширили свои владения. Победы короля остготов и самого благородного из представителей рода Амалов, великого Германариха, [143] сравнивались его восторженными соотечественниками с подвигами Александра, с тем странным и почти невероятным различием, что воинственный гений готского героя, вместо того чтобы находить опору в энергии юности, обнаружился во всем своем блеске и с полным успехом лишь в самом последнем периоде человеческой жизни, — между восьмьюдесятью и ста десятью годами. Независимые племена, частью склоняясь на убеждения, частью преклоняясь перед силой, признали короля остготов за государя готской нации; вожди вестготов, или фервингов, отказались от царского титула и приняли более скромное название судей, а между этими судьями Атанарих, Фритигерн и Алавив славились всех более как по своим личным достоинствам, так и тем, что жили в соседстве с римскими провинциями. Эти домашние завоевания, увеличившие военное могущество Германариха, расширили его честолюбивые замыслы. Он напал на соседние северные страны, и двенадцать значительных племен, имена и места жительства которых не могут быть с точностью указаны, преклонились одно вслед за другим перед военным могуществом готов.[144] Герулы, жившие на болотистых землях подле Меотийского озера, славились своей силой и ловкостью, и варвары во всех своих войнах призывали к себе на помощь их легкую пехоту, достоинства которой ценились очень высоко. Но и храбрость герулов должна была преклониться перед непреклонной и упорной настойчивостью готов, и после кровопролитного сражения, в котором был убит их король, остатки этого воинственного племени перешли под знамя Германариха. Тогда он устремился на венедов, которые были неопытны в военном деле и были сильны только своим числом, так как покрывали обширные равнины современной нам Польши. Победоносные готы, не уступавшие им числом, одержали над ними верх благодаря решительным превосходствам военной опытности и дисциплины. После покорения венедов завоеватель дошел, не встречая сопротивления, до границ страны эстов, [145] — древнего народа, имя которого сохранилось до сих пор в названии Эстонии. Эти отдаленные обитатели берегов Балтийского моря процветали благодаря своим земледельческим занятиям, обогащались торговлей янтарем и посвятили себя странному поклонению матери богов. Но редкость железа заставляла эстских воинов довольствоваться деревянными дубинами, и покорение этой богатой страны приписывают не столько победам, сколько благоразумию Германариха. Его владения, простиравшиеся от Дуная до Балтийского моря, заключали в себе как первые поселения готов, так и их недавние приобретения, и он властвовал над большей частью Германии и Скифии с авторитетом завоевателя, а иногда и с жестокостью тирана. Но под его владычеством находилась такая часть земного шара, которая была неспособна увековечивать и прославлять величие своих героев. Имя Германариха почти совершенно предано забвению; о его подвигах знают очень немного, и сами римляне, как кажется, ничего не знали о расширении честолюбивой власти, которая была угрозой для свободы Севера и для спокойствия империи.[146] Готы питали наследственную привязанность к дому Константина, могущество и щедрость которого они не раз испытали на самих себе. Они не нарушали мирных трактатов, и если какой-нибудь из их отрядов осмеливался перейти через римскую границу, они откровенно приписывали такой противозаконный поступок буйству варварской молодежи. Презрение к двум незнатного происхождения императорам, возведенным на престол по выбору, воодушевило готов смелыми надеждами, и в то время, как они помышляли о соединении всех союзных племен под одним национальным знаменем[147] для нападения на империю, они охотно согласились принять сторону Прокопия, чтобы разжечь возникшие между римлянами внутренние распри. В силу заключенного договора от них можно было требовать не более десяти тысяч вспомогательных войск, но вожди вестготов с такой горячностью одобрили задуманный план, что перешедшая Дунай готская армия достигала тридцати тысяч человек.[148] Она подвигалась вперед с гордой уверенностью, что ее непреодолимое мужество решит судьбу Римской империи, а Фракийские провинции стонали под гнетом варваров, которые вели себя с наглостью повелителей и с необузданностью врагов. Но невоздержанность, с которой они удовлетворяли свои страсти, замедлила их движение, и прежде нежели до них дошло положительное известие о поражении и смерти Прокопия, они заметили из неприязненного к ним отношения местного населения, что и гражданская и военная власть снова перешла в руки его счастливого соперника. Цепь военных постов и укреплений, искусно расположенных Валентом или его полководцами, остановила их движение, отрезала им отступление и пресекла им доставку продовольствия. Свирепость варваров стихла от голода; они с негодованием побросали свое оружие к ногам победителя, предложившего им пищу и цепи; многочисленные пленные были размещены по всем восточным городам, и жители провинций, скоро свыкшиеся с их дикой наружностью, мало-помалу осмелились меряться силами с этими страшными врагами, одно имя которых так долго внушало им ужас. Скифский царь (а только один Германарих мог быть достоин столь высокого титула) был столько же огорчен, сколько раздражен этим национальным бедствием. Его послы громко жаловались при дворе Валента на нарушение старинного и формального союза, так долго существовавшего между римлянами и готами. Они утверждали, что в точности исполнили обязанности союзников, придя на помощь к родственнику и преемнику императора Юлиана; они требовали немедленного возвращения их знатных соотечественников, взятых в плен, и заявили весьма странное притязание, что их полководцы, проходя по территории империи во главе армии и с неприязненными намерениями, имели право на неприкосновенность и на привилегии послов. Вежливый, но решительный отказ на эти безрассудные требования был передан варварам главным начальником кавалерии Виктором, который при этом выразил с энергией и достоинством основательные жалобы восточного императора.[149] Переговоры были прерваны, и полные мужества убеждения Валентиниана побудили его робкого брата отмстить за оскорбленное достоинство империи.[150] Блеск и важность подвигов, совершенных в этой войне с готами, прославлены одним современным историком;[151] но эти события едва ли были бы достойны внимания потомства, если бы они не были предвестниками приближавшегося упадка и разрушения империи. Вместо того чтобы вести германские и скифские племена к берегам Дуная или даже к воротам Константинополя, престарелый готский монарх отказался в пользу храброго Атанариха от опасностей и славы оборонительной войны с врагом, который такой слабой рукой управлял столь могущественным государством. Через Дунай был перекинут плашкоутный мост; присутствие Валента одушевляло войска, а его неопытность в военном деле возмещалась личной храбростью и благоразумным уважением к советам главных начальников кавалерии и пехоты, Виктора и Аринфея. Их искусство и опытность руководили военными действиями, но они не нашли возможности вытеснить готов из их сильных позиций в горах, а опустошение равнин заставило самих римлян с наступлением зимы уйти обратно за Дунай. Непрерывные дожди, от которых вода поднялась в реке чрезвычайно высоко, сделали необходимым прекращение военных действий и принудили императора Валента, в течение всего следующего лета, не выходить из своего лагеря в Маркианололе. Третий год войны был более благоприятен для римлян и более несчастлив для готов. Прекращение торговых сношений лишило варваров возможности получать предметы роскоши, которые уже сделались для них необходимостью, а опустошение очень значительного пространства территории грозило им ужасами голодной смерти. Атанарих, — потому ли, что был на это вызван, или потому, что его к этому принудили, — рискнул дать сражение в равнине и проиграл его, а преследование побежденных отличалось особенным ожесточением вследствие того, что победоносные полководцы обещали щедрую награду за каждую голову гота, которая будет принесена в императорский лагерь. Изъявление варварами покорности смягчило гнев Валента и его советников; император с удовольствием выслушал льстивые и красноречивые представления константинопольского сената, который в первый раз принял участие в публичных прениях, и те же самые военачальники, Виктор и Аринфей, которые так успешно руководили военными действиями, были уполномочены установить мирные условия. Свобода торговли, которой до тех пор пользовались готы, была оставлена лишь за двумя придунайскими городами; опрометчивость их вождей была строго наказана прекращением выдачи им пенсий и субсидий, а исключение, которое было сделано в пользу одного Атанариха, было более выгодно, чем лестно, для вождя вестготов. Атанарих, как кажется, руководствовавшийся в этом случае своими личными соображениями, не дожидаясь приказаний своего государя, поддержал свое собственное достоинство и достоинство своего племени, когда министры Валента предложили ему личное с ними свидание. Он настаивал на своем заявлении, что не может, без нарушения своей клятвы, когда-либо ставить ногу на территорию империи, и более чем вероятно, что его уважение к святости клятвы подкреплялось недавними и пагубными примерами римского вероломства. Дунай, разделявший владения двух независимых наций, был избран местом для совещаний. Восточный император и вестготский вождь подъехали на своих лодках к средине реки в сопровождении одинаково многочисленной вооруженной свиты. После утверждения мирного договора и выдачи заложников Валент возвратился с триумфом в Константинополь, а готы оставались в покое около шести лет, — до тех пор, пока их не заставили устремиться на римскую империю бесчисленные сонмища скифов, по-видимому, вышедших из холодных северных стран.[152] Западный император, предоставив своему брату нижнедунайские провинции, взял на себя оборону провинций реций-ских и иллирийских, лежавших на протяжении стольких сот миль вдоль самой большой из европейских рек. Деятельная политика Валентиниана была постоянно направлена на то, чтобы воздвигать новые укрепления для защиты границ; но злоупотребление этой политикой возбудило в варварах основательное раздражение. Квады стали жаловаться на то, что для постройки одной новой крепости была отведена земля, находившаяся на их территории, и эта жалоба была заявлена с такими благоразумными доводами и с такой умеренностью, что военный начальник Иллирии Эквиций согласился приостановить работы, пока не получит более точных приказаний от своего государя. Префект или, вернее, тиран Галлии, бесчеловечный Максимин, воспользовался этим удобным случаем, чтобы нанести вред своему сопернику и выдвинуть по службе своего сына. Вспыльчивый Валентиниан не выносил возражений и потому охотно поверил своему фавориту, что, если управление Валерией и производство работ будут поручены его сыну Марцеллину, императору уже не будут надоедать дерзкими протестами варваров. И римские подданные и германские туземцы были оскорблены заносчивостью молодого и неспособного министра, считавшего свое быстрое возвышение по службе за доказательство и награду своих высоких заслуг. Он принял скромную просьбу короля квадов Габиния, по-видимому, с некоторым вниманием, но под этой коварной учтивостью скрывался низкий и кровавый замысел, и легковерный король принял настоятельное приглашение Марцеллина приехать к нему на пир, Я решительно не знаю, как разнообразить описание подобных преступлений, или, вернее, не знаю, какими словами рассказать, что в течение одного и того же года, в двух отдаленных одна от другой частях империи, негостеприимный обеденный стол двух императорских полководцев был обрызган царской кровью двух гостей и союзников, безжалостно умерщвленных по приказанию этих военачальников и в их присутствии. И Габиния и Пару постигла одна и та же участь; но вольные и отважные германцы отплатили за ужасную смерть своего государя совершенно иначе, чем раболепные армяне. Квады уже в значительной степени утратили то могущество, которое во времена Марка Антонина распространяло ужас до самых ворот Рима. Но у них еще не было недостатка ни в оружии, ни в храбрости, а их храбрость воодушевлялась отчаянием, и они получили в подкрепление от своих сарматских союзников отряд кавалерии. Убийца Марцеллин был так непредусмотрителен, что выбрал для совершения преступления ту минуту, когда самые храбрые ветераны были отозваны для подавления восстания Фирма и в провинции оставалось очень мало войск для защиты ее от ярости рассвирепевших варваров. Они вторглись в Паннонию во время уборки хлеба, безжалостно уничтожили все, чего не могли унести с собою, и частью не обратили никакого внимания на укрепления без солдат, частью разрушили их. Дочь императора Констанция и внучка великого Константина, принцесса Констанция с трудом успела спастись. Эта высокорожденная девушка, в своем детстве безвинно поддерживавшая восстание Прокопия, была теперь невестой наследника западной империи. Она проезжала через мирные провинции с блестящей, но безоружной свитой. Деятельное усердие местного предводителя Мессалы спасло ее от опасности, а республику от позора. Лишь только он узнал, что селение, в котором она остановилась для обеда, почти со всех сторон окружено варварами, он поспешно посадил ее на свою собственную колесницу и гнал лошадей во весь опор, пока не достиг ворот Сирмиума, находившегося на расстоянии двадцати шести миль. Даже в Сирмиуме нельзя бы было найти верного убежища, если бы квады и сарматы поспешили напасть на него, в то время как и среди должностных лиц и среди населения господствовало общее смятение. Их медленность дала преторианскому префекту Пробу достаточно времени, чтобы собраться с духом и ободрить граждан. Он искусно направил их ревностные усилия на исправление и увеличение укреплений, и благодаря его заботливости отряд стрелков из лука прибыл для защиты столицы иллирийских провинций. Испытав неудачу под стенами Сирмиума, варвары обратили свое оружие против главного начальника границы, которому они неосновательно приписывали умерщвление их короля. Эквиций мог вывести в поле только два легиона, но эти легионы состояли из ветеранов мизийских и паннонских отрядов. Упорство, с которым они оспаривали друг у друга пустые отличия ранга и старшинства, было причиной их истребления, так как в то время, как они действовали отдельно один от другого, сарматская конница напала на них врасплох и совершенно их уничтожила. Успех этого вторжения вызвал соревнование в живших подле границы племенах, и Мизия неизбежно была бы потеряна для империи, если бы дукс или военный начальник границы молодой Феодосий не обнаружил в победе над общественным врагом той неустрашимости, которая делала его достойным и его знаменитого отца, и его будущего величия.[153] Живший в ту пору в Трире, Валентиниан было глубоко огорчен постигшими Иллирию бедствиями, но позднее время года заставило его отложить до следующей весны исполнение его планов. Во главе почти всех галльских войск он двинулся от берегов Мозеля и на мольбы встретивших его на пути сарматских послов дал двусмысленный ответ, — что, лишь только прибудет на место действия, рассмотрит в чем дело и решит. По прибытии в Сирмиум он принял в аудиенции депутатов от иллирийской провинции, которые выразили ему свою признательность за счастье, которым наслаждались под прекрасным управлением преторианского префекта Проба.[154] Польщенный этими изъявлениями преданности и признательности, Валентиниан имел неосторожность спросить у депутата от Эпира, — философа-циника, отличавшегося неустрашимой искренностью, [155] — действительно ли он прислан по свободному выбору населения? «Меня неохотно прислал сюда со слезами и стонами народ», — отвечал Ификл. Император ничего не возразил; но безнаказанность его министров установила пагубный принцип, что они могут угнетать подданных, не нарушая своих служебных обязанностей по отношению к самому монарху. Строгое расследование их образа действий успокоило бы умы недовольных, а наказание убийц Габиния было единственным средством снова приобрести доверие германцев и восстановить честь римского имени. Но высокомерному монарху не было знакомо то великодушие, которое осмеливается сознавать ошибки. Он позабыл о преступлении, которое вызвало вторжение квадов, помнил только обиду, нанесенную ему самому, и вступил на неприятельскую территорию с неутолимой жаждой крови и мщения. Страшные опустошения и неразборчивая резня, свойственная дикарям, оправдывались и в глазах императора и, может быть, в глазах всего мира, ужасным правом возмездия, [156] и такова была дисциплина римлян, таков был ужас, овладевший варварами, что Валентиниан обратно перешел Дунай, не потеряв ни одного солдата. Так как он решился предпринять вторую кампанию для окончательного истребления квадов, то он избрал для своих зимних квартир Брегецио, на берегу Дуная, неподалеку от венгерского города Пресбурга. В то время как военные действия были приостановлены по причине суровых холодов, квады смиренно попытались смягчить гнев победителя, и, вследствие настоятельной просьбы Эквиция, их послы были допущены к императору. Они приблизились к императорскому трону в смиренной позе просителей и, не осмеливаясь жаловаться на умерщвление их короля, клятвенно уверяли, что последнее вторжение было преступлением со стороны недисциплинированных негодяев, за которых не отвечает и которыми гнушается вся нация. Ответ императора был таков, что они не могли рассчитывать на его милосердие или сострадание. Он порицал в самых невоздержанных гневных выражениях их низость, неблагодарность и наглость. И в его глазах, и в его голосе, и в цвете его лица, и в его жестах выражалась его необузданная запальчивость, и в то время, как все его тело судорожно тряслось от гнева, один из кровеносных сосудов лопнул в его груди, и Валентиниан безмолвно упал на руки окружающих. Они постарались скрыть его положение от глаз толпы, но через несколько минут после того он испустил дух в мучительной агонии, сохраняя сознание до последней минуты и безуспешно пытаясь объявить свою последнюю волю военачальникам и министрам, окружавшим его ложе. Валентиниану было почти пятьдесят четыре года, и он процарствовал двенадцать лет без ста дней.[157] Один церковный историк серьезно уверяет, что Валентиниан был многоженец.[158] «Императрица Севера, — как гласит эта басня, — приняла к себе в дом прекрасную Юстину, дочь одного итальянского предводителя; ее восхищение обнаженными прелестями Юстины, которую она часто видела в бане, было выражено в таких неумеренных и неосторожных похвалах, что император не устоял против желания ввести в свое брачное ложе вторую супругу и в публичном эдикте распространил на всех жителей империи ту же семейную привилегию, какую присвоил самому себе». Но и здравый смысл и свидетельство истории убеждают нас в том, что два брака Валентиниана, с Северой и с Юстиной, были заключены один после другого и что он воспользовался старинным разрешением развода, который еще допускался законами, хотя и был осужден церковью. Севера была мать Грациана, который, по-видимому, соединял в своем лице все права на то, чтобы сделаться преемником Валентиниана. Он был старший сын монарха, славное царствование которого оправдало свободный и достойный выбор его ратных товарищей. Когда ему было около девяти лет, царственный ребенок получил из рук своего нежного отца порфиру и диадему с титулом Августа; это избрание было торжественно утверждено согласием и одобрением галльских армий[159] и имя Грациана присовокуплялось к именам Валентиниана и Валента на всех правительственных актах. Своим бракосочетанием с внучкой Константина сын Валентиниана приобрел все наследственные права рода Флавиев, которые, в целом ряде трех императорских поколений, были освящены временем, религией и народной преданностью. Во время смерти своего отца Грациан был шестнадцатилетним юношей, и его личные достоинства уже оправдывали благоприятное о нем мнение армии и народа. Но Грациан спокойно жил в трирском дворце в то время, как Валентиниан неожиданно кончил жизнь в лагере под Брегецио, на расстоянии нескольких тысяч миль. Страсти, так долго сдерживавшиеся в присутствии повелителя, немедленно ожили между приближенными покойного императора; честолюбивое намерение царствовать от имени ребенка было искусно приведено в исполнение Меллободом и Эквицием, стоявшими во главе отряда иллирийских и италийских войск. Они сумели, под самыми благовидными предлогами, устранить популярных вождей и галльские войска, которые могли бы вступиться за права законного преемника; они настояли на необходимости смелых и решительных мер, чтобы заглушить надежды внешних и внутренних врагов. Императрица Юстина, жившая в каком-то дворце почти в ста милях от Брегецио, была почтительно приглашена в лагерь со вторым сыном покойного императора. На шестой день после смерти Валентиниана этот малолетний принц, носивший одно имя с отцом и бывший в ту пору только четырехлетним ребенком, был представлен легионам матерью, которая держала его на руках, и при радостных возгласах армии был торжественно облечен титулами и отличиями верховной власти. Опасность неизбежной междоусобицы была устранена благоразумным и умеренным образом действий императора Грациана. Он охотно одобрил выбор армии, объявил, что всегда будет считать сына Юстины за брата, а не за соперника, и посоветовал императрице поселиться вместе с ее сыном Валентинианом в Милане, в прекрасной и мирной италийской провинции, между тем как сам он примет на себя более трудную обязанность управления заальпийскими странами. Грациан скрывал свою досаду до тех пор, пока не нашел возможности безопасно наказать или удалить зачинщиков заговора, и хотя он всегда обходился со своим малолетним соправителем с нежностью и вниманием, он мало-помалу соединил, при управлении западной империей, обязанности опекуна с авторитетом монарха. Римский мир управлялся от имени Валента и двух его племянников, но слабый восточный император, унаследовавший первостепенное положение своего старшего брата, никогда не мог приобрести никакого влияния на управление[160] Западом.
[161] На медалях Иовиан изображен победителем с лавровыми венками на голове, с распростертыми у его ног пленниками. Дюканж. Famil. Byzantin., стр. 52. Лесть походит на безрассудное самоубийство; она убивает себя своими собственными руками. (Эти медали описаны Экгелем в Num. Vet. ч. VIII, стр. 147. Самые ранние из них, подобно медалям предшествовавших императоров, представляют стоявшую на шаре фигуру Победы, впервые вычеканенную на римских монетах по приказанию Юлия Цезаря как символ верховного владычества. На последних монетах этого непродолжительного царствования крест заменил языческую богиню; стало быть, тот шар с утвержденной на нем эмблемой христианства, который употребляется при обрядах коронования новейших монархов, был впервые введен в употребление Иовианом. Nunc primum apparet — так выражается Экгель. Правда, такой же символ, по словам Никифора Каллиста (Hist. Eccl, кн. 7, гл. 49) находился в правой руке статуи Константина, поставленной на колонне из порфира. Но достоверность того, что касается креста, вообще сомнительна. Он называет шар яблоком melon; но следует заметить, что германцы также обозначают эту часть императорских регалий таким же названием Reichsapfel. Впрочем, слова Никифора не подкрепляются никаким другим историком. После него Прокопий (De Aed. Just., кн. 1, гл. 2) и Свидас говорят о шаре с крестом в левой руке конной статуи Юстиниана, и говорят так, как будто этот символ верховного владычества никогда прежде того не украшал в этой форме ни одной статуи. Бесспорно, нет доказательств, чтобы он употреблялся ранее, чем на медалях Иовиана. — Издат.)
[162] Иовиан возвратил церкви ton archaion kosmon — выражение сильное и понятное (Филосторгий, кн. 8, гл. 5, с Диссертациями Годефруа, стр. 329. Созомен, кн.6, гл. 3). Новый закон, подвергавший наказанию похищение монашенок или вступление с ними в брак (Код. Феод. кн. 9, тит. 25, зак. 2) преувеличен Созоменом, который полагает, что влюбленный взгляд или сердечное прелюбодеяние наказывалось по евангельскому закону смертию.
[163] Сравн. Сократа, кн. 3, гл. 25, и Филосторгия, кн. 8, гл. 6, с Диссертациями Годефруа, стр. 330.
[164] Слово небесные слабо выражает нечестивую и чрезмерную лесть императора в отношении к архиепископу, tes pro ton Theon ton olon homoioseos. (См. подлинное послание в произведениях Афанасия, том II, стр. 33.) Григорий Назианзин (Orat. 21, стр. 392) превозносит взаимную дружбу Иовиана и Афанасия. Архиепископу посоветовали предпринять его поездку египетские монахи (Тилье-мон, Mem. Eccles., том VIII, стр. 221).
[165] Ла-Блетери (Hist, de Jovlen, том 1, стр. 121—148) очень живо описал Афанасия во время его пребывания при антиохийском дворе; он перевел описание странных и достоверных совещаний, происходивших между императором, египетским архиепископом и арианскими депутатами. Аббат недоволен грубыми шутками Иовиана, но находит справедливым его пристрастие к Афанасию.
[166] Время его смерти неизвестно в точности (Тильемон, Mem Eccles., том VIII, стр. 719—723). Но предположение, указывающее на 2-е мая 373 года, по-видимому всего более согласное и с историей и с здравым смыслом, подтверждается достоверною историей его жизни. (Маффеи, Osservazioni Letterarie, том III, стр.81).
[167] См. замечания Валуа и Жортена (Замечай, о Церк. Ист., ч. IV, стр. 38) о подлинном письме Афанасия, которое сохранил Феодорит (кн. 4, гл. 3). В некоторых манускриптах это неблагоразумное обещание опущено; это, вероятно, сделано католиками из опасения уронить репутацию своего вождя как пророка.
[168] Афанасий (apud Theodoret., кн. 4, гл. З) преувеличивает число православных, которые будто бы составляли целый мир perl oligon ton ta Aretu fronunton. Это мнение оказалось верным через тридцать или сорок лет после того.
[169] Сократ, кн. 3, гл. 24. Григорий Назианзин (Orat. 4, стр. 131) и Либаний (Orat. Parentalls, гл. 148, стр. 369) выражают настоящие чувства тех партий, к которым они принадлежали.
[170] Фемистий, Orat. 5, стр., 63-71, изд. Гардуина, Париж, 1684. Аббат де-ла-Блетери основательно замечает (Hist, de Jovien, том 1, стр. 199), что Созомен позабыл упомянуть о всеобщей терпимости, а Фемистий об утверждении кафолической религии. Каждый из них отворачивался от того предмета, который ему не нравился, и уничтожал ту часть эдикта, которая, по его мнению, делала всего менее чести Иовиану. (Автор не отдает этой речи должной справедливости. Неандер (Ист., ч. III, стр. 97) ценит ее высоко и по достоинству. Он говорит: «То были золотые слова, с которыми умеренный язычник Фемистий обратился к Иовиану при своем вступлении в звание консула; эти слова были сказаны с целью укрепить Иовиана в тех принципах, которыми признаются общие человеческие права и связанная с ними терпимость в делах религии и которые были высказаны Иовианом немедленно вслед за его вступлением на престол». Затем Неандер излагает эту речь в сокращении, которое заняло бы здесь слишком много места; но мы не можем отказать себе в удовольствии выписать следующее место: «Вам одним, — сказал оратор своему государю, — как кажется, известно, что монарх не может все приказывать своим подданным, что есть такие вещи, которые выше всяких стеснений, угроз и законов, — и тот, кто прибегнул бы в этих случаях к силе, отнял бы ту свободу, которая дана Богом каждому человеку. Законы Хеопса и Камбиза едва ли пережили тех, кто их издал. Но закон божеский и ваш закон останутся навсегда неизменными, — а именно тот закон, что душа каждого человека свободна в выборе своей собственной религии. Этого закона никогда не могли уничтожить ни насильственное отобрание имущества, ни смерть на кресте или костре. Вы, конечно, можете убить тело; но хотя бы вы и отняли у человека возможность выражать свою мысль, его душа восстанет против этого и уне сет вместе с собою свою собственную волю, свободную от всяких стеснений, налагаемых властью». Эти слова, сказанные язычником в столь отдаленное от нас время, должны заставить краснеть многих христиан. — Издат.)
[171] Иоанн Антиохийский in Excerpt. Vaiesian, стр. 845. Антиохийские пасквили могут быть приняты на основании самых легких свидетельств.
[172] Сравн. Аммиана (XXV, 10), опускающего название батавов, с Зосимом (кн. 3, стр. 197), который переносит сцену действия с Рейна в Сирмиум.
[173] Quos capita scholarum ordo castrensis appeilat. Аммиан, XXV, 10* и Валуа ad locum. * Которые на военном языке зовутся «головами схол». — Прим. ред.
[174] Cujus vagitus, pertinactter reiuctantis, ne in curuii sella veheretur ex more, id quod mox accidit protendebat.** Август и его преемники почтительно испрашивали разрешения на возведение в консульское звание своих сыновей или племянников, еще не достигших установленного законом возраста. Но курульное кресло первого Брута еще никогда не было профанировано ребенком. ** Он плакал, упорно отбивался от того, чтобы его сажали на курульное кресло во время проезда, как требовал обычай, и это явилось знамением того, чему суждено было скоро случиться. — Прим. ред.
[175] Дорожник Антонина определяет положение Дадазтаны в ста двадцати пяти римских милях от Никеи и в ста семидесяти милях от Анкиры. (Весселинг, Itinerar., стр. 142). Бордоский пилигрим, опуская некоторые промежуточные станции, уменьшает все это расстояние с двухсот сорока двух миль на сто восемьдесят одну милю. Весселинг, стр. 574.
[176] См. Аммиана (XXV, 10), Евтропия (X, 18), которые, может быть, также находились на месте, Иеронима (том 1, стр. 26, ad Heliodorum), Орозия (VII, 31). Созомена (кн. 6, гл. 6), Зосима (кн. 3, стр. 197, 198) и Зонару (том II, кн. 13, стр. 28, 29). Нельзя ожидать, чтобы они были во всем согласны между собою, но мы не будем обсуждать их мелкие разномыслия.
[177] Аммиан, откладывая в сторону свое обычное беспристрастие и здравый смысл, сравнивает смерть невинного Иовиана с смертью второго Африкана, возбудившего опасения и ненависть народной партии.
[178] Златоуст, том 1, стр. 336—344, изд. Монфокона. Христианский оратор старается утешить вдову ссылками на несчастный конец некоторых знаменитых людей и замечает, что из девяти императоров (со включением Цезаря Галла), царствовавших в его время, только два (Константин и Констанций) умерли естественною смертью. Такие слабые утешения еще никогда не осушили ни одной слезы.
[179] Десяти дней, по-видимому, не могло быть достаточно и для совершения перехода и для избрания; но следует заметить: 1) что военачальники могли воспользоваться публичными почтовыми сообщениями и для себя самих, и для тех, кто их сопровождал, и для гонцов; 2) что войска, ради нестеснения тех городов, через которые они проходили, шли дивизиями и что голова колонны могла достичь Никем в то время, как арьергард находился в Анкире.
[180] Аммиан, XXVI, 1. Зосим, кн. 3, стр. 198. Филосторгий, кн. 8, гл. 8, и Диссерт. Годефруа, стр. 334. Филосторгий, по-видимому, добывший интересные и достоверные сведения, приписывает избрание Валентиниана префекту Саллюстию, главнокомандующему Аринфею, начальнику дворцовой прислуги Дагалайфу и патрицию Дациану, настоятельные рекомендации которых из Анкиры имели решающее влияние на исход выборов.
[181] Аммиан (XXX, 7,9) и младший Виктор сообщили нам те подробности о наружности Валентиниана, которые служат натуральным предисловием и иллюстрацией для истории его царствования.
[182] В Антиохии, когда ему пришлось подолгу сопровождать императора, отправлявшегося в языческий храм, он ударил жреца, который позволил себе окропить его очистительной водой (Созомен, кн. 6, гл. 6; Феодорит, кн. 3, гл 15). Такая смелость могла быть Валентиниану к лицу, но она не оставляет места для гнусного доноса философа Максима, предполагающего более интимное оскорбление (Зосим, кн.4, стр.200, 201).
[183] Сократ, кн. 4. По словам Созомена (кн. 6, гл. 6) и Филосторгия (кн. 7, гл. 7, с Диссертациями Годефруа, стр. 293), этому предшествовала ссылка в Мелитену или в Фиваиду (первое вероятнее).
[184] В длинном и неуместном отступлении (XXVI, 1 и Валуа ad locum) Аммиан опрометчиво предполагает, что ему понятен астрономический вопрос, непонятный для его читателей. Ценсорин (De Die Natal</ref>, гл. 20) и Макробий (Saturnal., кн. 1, гл. 12-16) говорят об этом предмете более рассудительно и более уместно. Название «високосный» (bissextilis), обозначающее неблагоприятный год (Августин, ad lanuarium, epist. 119), происходит от повторения шестого дня мартовских календарей.
[185] Первая речь Валентиниана оказывается в передаче Аммиана (XXVI,2) многословной, а в передаче Филосторгия (кн. 8, гл. 8) сжатой и лаконической.
[186] Si tuos amas, imperator optlme, habes f rat rem: si Rempublicam, quaere quern vestias. Аммиан, XXVI, 4. При дележе империи Валентиниан удержал этого беспристрастного советника при себе.
[187] (Аммиан употребляет слова: itineribus citis, он говорит, что Валентиниан достиг Никомедии первого марта, то есть через три дня после своего избрания. — Издат)
[188] In suburbano (Аммиан, XXVI, 4). Знаменитое Гебдомон, или Марсово поле, находилось от Константинополя на расстоянии или семи стадий, или семи миль. См. Валуа и его брата ad loc. и Дюканжа Const., кн. 2, стр. 140—141, 172, 173.
[189] Participem quidem iegitimum potestatis; sed in modum apparitoris morigerum, ut progrediens aperiet textus. Аммиан, XXVI, 4.
[190] Несмотря на свидетельства Зонары, Свидаса и Пасх. Хроники, Тильемон (Hist, des Empreurs, том V, стр. 671) не желает верить всем этим историям, qui sont si avantageuses a un payen.
[191] Евнапий превозносит и преувеличивает страдания Максима (стр. 82, 83); однако он подтверждает тот факт, что этот софист или маг, бывший преступным фаворитом Юлиана и личным врагом Валентиниана, отделался уплатой небольшой денежной пени.
[192] Ни на чем не основанное утверждение, будто все прежние должностные лица впали в немилость (Зосим, кн. 4, стр. 201), опровергнуто Тильемоном (том 5, стр. 21).
[193] Аммиан, XXVI, 5.
[194] Аммиан говорит в общих выражениях «subagrestis ingenii, пес bellicis пес liberalibus studiis eruditus». Аммиан, XXXI, 14. Оратор Фемистий с свойственной грекам заносчивостью говорит, что у него в первый раз родилось желание уметь говорить по-латыни, так как это был язык его государя, ten diaiekton kratouson. Orat. 6, стр. 71.
[195] Неопределенная степень родства или единокровности выражена словами anepsios cognatus, consobrinus. (См. Валуа ad Ammian; XXIII, 3). Может быть, мать Прокопия была сестрой матери Отступника Базилины и его дяди дукса Юлиана. Дюканж, Fam. Bysantin., стр. 49.
[196] Аммиан, XXIII, 3; XVI, 6. Он сообщает этот слух с большим к нему недоверием: «susurravit obscurlor fama; nemo enim dicti auctor exstitit verus». Отсюда, по меньшей мере, видно что Прокопий был язычник. Однако его религия, как кажется, и не содействовала и не препятствовала его притязаниям. (Во время своего непродолжительного восстания Прокопий чеканил монеты, из которых некоторые сохранились до нашего времени. Ни на одной из них нет никаких языческих эмблем; а напротив того, на некоторых есть крест и Лабарум с христианской монограммой. Экгель, Num. Vet., ч. VIII, стр. 157. — Издат.)
[197] Он, между прочим, иногда скрывался в загородном доме еретика Евномия. Хозяин дома был в отсутствии; он был невинен и ничего об этом не знал; однако он с трудом избежал смертного приговора и был сослан в отдаленную часть Мавритании. (Филосторгий, кн.9, гл. 5-8, и Диссертац. Годефруа, стр. 369—378).
[198] Hormisdae maturo juveni Hormisdae regalis illius filio, potestatem proconsulis detulit; et civilia, more veterum, et bella recturo. Аммиан, XXVI, 8. Персидский принц вышел из дела с честью и впоследствии (380 г. после Р. Х.) снова получил ту же чрезвычайную должность проконсула в Вифинии (Тильемон, Hist, des Empereurs, том V, стр. 204). Не знаю, оставила ли раса Сассана после себя потомство. Я нахожу одного папу (514), носившего имя Гормизда, но он был рядом из Фрузино, в Италии. (Pagi, Brev. Pontific, том 1, стр. 247).
[199] Эта малолетняя бунтовщица была впоследствии женой императора Грациана, но умерла в молодых летах, не оставив детей. См. Дюканж а Fam. Byzantin., стр. 48-59.
[200] «Sequimini culmlnis summi prosapiam», — говорил Прокопий, делавший вид, будто презирает незнатное происхождение и случайное избрание паннонского выскочки. Аммиан, XXVI, 7.
[201] Et dedignatus hominem superare certamine despiicabilem, auctoritatis et ceisi fiducia corporis, ipsis hostibus, jussit, suum vincire rectorem: atque ita turmarum antesignanus umbratiiis comprensus suorum manibus. Физическая сила и красота Аринфея, — этого нового Геркулеса, — прославлены св. Василием, который полагает, что Бог создал в его лице неподражаемый образец человеческого совершенства. Живописцы и скульпторы не в состоянии верно изобразить его наружность, а историки казались баснописцами, когда описывали его подвиги (Аммиан, XXVI и Валуа ad loc).
[202] По словам Аммиана, это сражение происходило в Ликии, по словам Зосима, в Фиатире, — но эти два места находятся одно от другого на расстоянии ста пятидесяти миль. Но Фиатира alluitur Lyco (Плин. Иат. Ист., V, 31. Целларий, Geograph. Antuq., том II, стр. 79). а переписчики легко могли превратить малоизвестную речку в хорошо всем известную провинцию.
[203] Приключения, узурпация и гибель Прокопия последовательно рассказаны Аммианом (XXIV, 6 — 10) и Зосимом (кн. 4, стр. 203—210). Эти писатели часто объясняют один другого и редко противоречат друг другу. Фемистий (Orat. 7, стр. 91, 92) присовокупляет льстивые похвалы, а Евнапий (стр. 83, 84) злобные насмешки. Смерть Прокопия иначе рассказана Сократом (Hist, Eccl., кн. 4, гл. 5). Он говорит, что Прокопий был привязан ногами к крепким древесным ветвям, которые были силою согнуты к одному месту, и что, когда перестали держать эти ветви, они пришли в прежнее положение, разорвав тело Прокопия в куски.
[204] Либаний, de ulciscend. Julian, песе, гл. 9, стр. 158, 159. Этот софист оплакивает всеобщее безумие, но не порицает справедливости императоров (после их смерти).
[205] Французские и английские юристы нашего времени допускают колдовство в теории, но не дозволяют его на практике. (Denisart, Recueil de Decisions de Jurisprudence, au mot Sorclers, том IV, стр. 553. Комментарии Блэкстона, ч. IV, стр. 60). Так как разум частного человека всегда предупреждает или опережает общественную мудрость, то Монтескье (Esprit des Lois, кн. 12, гл. 5,6) отвергает существование чародейства.
[206] См. Сочинения Бейля, том III, стр. 567—589. Сочинения этого роттердамского скептика представляют, по обыкновению, странную смесь отрывочных знаний и живого остроумия.
[207] Язычники делали различие между хорошим и дурным чародейством, между чародейством теургическим (белой магией) и гетическим (чернокнижием) (Hist delAcademle etc.jOM VII, стр. 25). Но они не были бы в состоянии защитить это неясное различие против остроумной логики Бейля. По системам иудейской и христианской, все демоны — адские духи и всякое сношение с ними есть идолопоклонство и вероотступничество, достойные смертной казни и вечных мучений.
[208] Горациева Канидия (С а г т., кн. 5, ода 5, с объяснениями Дасье и Санадона) не что иное, как вульгарная колдунья. Луканова Эрикфона (Pharsal., VI, 430—830) скучна, отвратительна, но иногда возвышенна. Она упрекает фурий за их медленность и грозит, в страшных по своей неясности выражениях, произнести их настоящие имена, обнаружить настоящие адские черты Гекаты, призвать к себе на помощь тайные силы, находящиеся под адом и пр.
[209] Genus hominum potentibus infidum. sperantibus fallax, quod in civitate nostra et vetabitur semper et retinebitur. Тацит, Ист., кн. 22. См. Августина de Civitate Dei, кн. 8, гл. 19, и Код. Феодоа, кн. 9, тит. 16 с комментарием Годефруа.
[210] Гонение, которому подверглись жители Антиохии, было вызвано преступным совещанием. Двадцать четыре буквы были разложены вокруг магического треножника; прикрепленное к его центру движущееся кольцо указало первые четыре буквы в имени будущего императора — Ф. Е.О. Д. Феодор был казнен (может быть, вместе с многими другими, которым также принадлежали эти роковые буквы). Феодосий имел успех. Ларднер (Языческие Свидетельства, ч. IV, стр. 353—372) подробно и добросовестно расследовал этот неясный факт из царствования Валента.
[211] Limus ut hie durescit, et haec ut cera liquescit
Uno eodemque ignl…
Виргил. Bucolic. VIII, 80. Devovet absentes, simulacraque cerea figit.
Овид., Epist. Hypsip. ad Jason, 91. Такие нелепые чародейства, быть может, расстроили воображение и усилили болезнь Германика. Тацит. Анналы., II, 69.
[212] Гейнецций, Antlquitat. Juris Roman., том II, стр. 353 и сл. Код. Феодос, кн. 9; тит. 7, с комментарием Годефруа.
[213] Жестокие преследования, происходившие в Риме и Антиохии, описаны и, очень вероятно, преувеличены Аммианом (XXVIII, I; XXIX, 1,2) и Зосимом (кн. 4, стр. 216—218). Философ Максим был, не без некоторого основания, привлечен к обвинению в чародействе (Евнапий in Vit. Sophist, стр. 88, 89), а юный Златоуст, которому случайно попалась в руки одна из запрещенных книг, считал себя погибшим (Тильемон, Hist, des Empereurs, том V, стр. 340). (Эти преследования были косвенным образом направлены против язычества и, конечно, ускорили его окончательное исчезновение. Сумасбродства неоплатоников сделали из народной веры в чародейство орудие для поддержания старинных суеверий и вызвали такие злоупотребления, которые требовали вмешательства карающей руки правосудия. Но стараясь обуздать эти безрассудства, императоры вовлекли в общую с ними гибель и влияние философов, которые, в короткое царствование Юлиана, воодушевились новыми надеждами и которые еще были способны грозить безопасности императорского престола. Их книги были уничтожены, а сами профессора были сосланы. Удар, который был занесен над их жалкими иллюзиями, получил более широкое назначение и упал безразборчиво на более серьезные научные занятия. С этого времени философия стала быстро приходить в упадок. — Издат.)
[214] См. шесть последних книг Аммиана и в особенности описание личности двух братьев — императоров (XXX, 8,9; XXXI, 14). Тильемон извлек из всех древних писателей (том V, стр. 12-18, стр. 127—133) все, что говорилось об их добродетелях и пороках.
[215] Младший Виктор утверждает, что он был valde timidus; однако, находясь во главе армии, он вел себя так, как прилично человеку, обладающему приличной долей мужества. Тот же историк старался доказать, что его гневная раздражительность была безвредна. Аммиан обнаруживает более беспристрастия и прозорливости, когда говорит: «incidentia crimina ad contemptam vei taesam principis ampiitudinem trahens, in sanguinem saeviebat».
[216] Cum esset ad acerbitatem naturae calore propensior… poenas per ignes augebat et gladios. Аммиан, XXX, 8; XXVII, 7.
[217] Обвинение в корыстолюбии я перенес с Валента на его служителей. Жадность более свойственна министрам, чем монархам, в которых эта страсть обыкновенно гаснет вследствие того, что им принадлежит все.
[218] Он иногда произносил смертные приговоры шутливым тоном: «Abi, Comes, et muta ei caput, qui sibi mutari provinciam cupit». Жертвами его ярости были: мальчик, который слишком рано выпустил борзую собаку; оружейный мастер, который сделал полированные латы несколькими гранами легче, чем было приказано, и т. п.;
[219] Невинно погибшим в Милане были: один агент и три судебных пристава, которых Валентиниан приказал казнить за доставку законных вызовов к суду. Аммиан (XXVII, 7) высказывает странное предположение, что всякий, кто был несправедливо казнен, считался христианами за мученика. Его беспристрастное молчание не позволяет нам верить, что главный камергер Родан был сожжен живым за совершенные им притеснения. (Пасх. Хрон., стр. 302).
[220] Ut bene meritam in sylvas jussit abire tnnoxiam. Аммиан, XXIX, 3, и Валуа ad iocum.
[221] Кодекс Юстиниана, кн. 8, тит. 52, зак. 2. Unusquisque sobolem suam nutriat. Quod si exponendam putaverit animadversion! quae constituta est subjacebit. Я не намерен мешаться в спорах между Нудтом (Noodt) и Бинкершеком (Bynkershoek) о том, в какой мере и когда именно это бесчеловечное обыкновение было уничтожено законами, философией и развитием цивилизации.
[222] Эти благотворные учреждения объяснены в Кодексе Феодосия, кн. 13, тит, 3. De Professoribus et Medicis и кн. 14, тит. 9. De Studiis iiberalibus Urbis Romae. Кроме нашего обычного руководителя (Годефруа) нам может быть полезен Джианноне (Istoria di Napoii, том 1 стр. 105—111), изучивший этот интересный предмет с усердием и любознательностью писателя, который рассказывает историю своего собственного отечества.
[223] Кодекс Феодос, кн. 1, тит. 11 и Paratitlon Годефруа, который тщательно собрал здесь все, что есть замечательного в остальных частях кодекса.
[224] Три строчки Аммиана (XXXI, 14) подтверждают все содержание речи Фемистия (VIII, стр. 101—120), полной лести, педантства и общих мест о нравственности. Красноречивый Томас (т. 1, стр. 366—396) нашел удовольствие в том, что восхвалял добродетели и гений Фемистия, который не был недостоин того века, в котором жил. [225]
[226] Зосим, кн. 4, стр. 202. Аммиан, XXX, 9. Уничтожив дорого стоившие злоупотребления, он, быть может, оказался достойным следующей похвалы: «in provinciales admodum parcus, tributorum ubique molliens sarcinas». Некоторые приписывали его воздержность корыстолюбию (Иерон. Хрон., стр. 186).
[227] Testes sunt leges a me in exordio imperii mei datae; quibus unicuique quod anlmo imbibisset colendi libera facultas tributa est. Код. Феодос, кн. 9, тит. 16, зак. 9. К этому заявлению Валентиниана мы может присовокупить различные свидетельства Аммиана (XXX, 9), Зосима (кн. 4, стр. 204) и Созомена (кн. 6, гл. 7, 21). Бароний, конечно, осуждал такую благоразумную веротерпимость (Anna!. Eccles., 370 г., N 129—132; 376 г., N 3, 4).
[228] Евдоксий был кроткого и робкого характера. Он, должно быть, был очень стар, когда совершал над Валентом обряд крещения (367 г.), так как изучал богословие, за пятьдесят пять лет перед тем, под руководством ученого и святого мученика Лукиана. Филосторг, кн. 2, гл. 14-16; кн. 4, гл. 4; Годефруа, стр. 82, 206 и Тильемон. Mem. Eccles. том V, стр. 474—480 и сл. [229]
[230] Григорий Назианзин (Orat, 25, стр. 432) нападает на склонность ариан к религиозным гонениям как на неопровержимое доказательство того, что они находились в заблуждении и были еретиками.
[231] Этот очерк церковного управления Валента основан на сведениях, заимствованных от Сократа (кн. 4), Созомена (кн. 6), Феодорита (кн. 4) и обширных компиляций Тильемона (в особенности т. Vi, VIII и IX).
[232] Докт. Жортень (Замечания о Церковной Истории, ч. IV, стр. 78) уже высказал такое же подозрение.
[233] Этот довод так ясен и силен, что Орозий (кн. 7, гл. 32, 33) прибегнул к предположению, будто гонения начались лишь после смерти Валентиниана. С другой стороны, Сократ полагает (кн. 3, гл. 32), что гонение утихло вследствие философской речи, которую произнес Фемистий в 374 году (Orat. 12, стр. 154), только на латинском языке. Эти противоречия ослабляют достоверность Валентова гонения и уменьшают его продолжительность.
[234] Тильемон, от которого я заимствовал эти подробности, сократив их, извлек (Mem. Eccles. том VIII, стр. 153—167) самые достоверные подробности из панегириков двух Григориев, из которых один был брат Василия, а другой его друг. Из писем самого Василия (Дюпен, Bibliotheque Ecclesiastique, том II, стр. 155—180) не заметно, чтобы гонение было очень сильно.
[235] Basilius Caesariensis episcopus Cappadociae clarus habetur… qui multa continentiae et ingenii bona uno superbiae malo perdidit. Это непочтительное выражение совершенно согласно со слогом и характером св. Иеронима. Его нет в хронике Иеронима, изданной Скалигером; но Исаак Воссий нашел его в некоторых старинных рукописях, которые не были исправлены монахами.
[236] Это благотворительное заведение (обширное как город) превосходило пирамиды и вавилонские стены если не своими размерами, то своим достоинством. Оно было основано главным образом для прокаженных. (Григ. Назианзин, Orat. 20, стр. 439).
[237] Код. Феодос, кн. 12, тит. 1, зак. 63. Годефруа (том IV, стр. 409—413) исполняет роль и комментатора и адвоката. Тильемон (Мет. Eccles., том VIII, стр. 808) предполагает существование второго закона для того, чтобы оправдать своих православных друзей, которые извратили смысл Валентова эдикта и уничтожили свободу выбора.
[238] См. Анвиля Description de TEgypte, стр. 74. Впоследствии я буду подробно говорить о монашеских учреждениях.
[239] Сократ, кн. 4, гл. 24, 25. Орозий, кн. 7, гл. 33. Иероним, Хрон., стр. 189 и том II, стр. 212. Египетские монахи совершали много чудес, доказывавших истину их веры. «Это правда, — говорит Жортен (Примечания, ч. IV, стр. 79), но где доказательства истины этих чудес?»
[240] Код. Феодос, кн. 16, тит. 2, зак. 20. Годефруа (том VI, стр. 49), по примеру Барония, беспристрастно собрал все, что высказано отцами церкви по поводу этого важного закона, дух которого воскрес, много времени спустя после того, в законах императора Фридриха II, Эдуарда I Английского и других христианских монархов, царствовавших после двенадцатого столетия. [241]
[242] Употребляемые мной выражения умеренны и слабы в сравнении с заносчивой бранью Иеронима [243]. Его самого упрекали в таком же преступлении, в каком он обвинял своих собратьев — монахов, и этот Sceieratus и Versipeilis публично обвинялся в том, что был любовником вдовы Павлы [244]. Он бесспорно был любим и матерью и дочерью, но он заявляет, что никогда не злоупотреблял своим влиянием для удовлетворения личных интересов или чувственных влечений.
[245] Pudet dicere, sacerdotes idolorum, mimi et aurigae, et scorta, haereditates capiunt: soils clericis ac mona chis hac lege prohibetur. Et non prohibetur a persecutoribus, sed a principibus Christianis. Nec de lege queror; sed doleo cur meruerimus hanc legem. Иероним (том 1, стр. 13) осторожно намекает на то, какой тайной политики держался его покровитель Дамасий.
[246] Три слова Иеронима Sanctae memoriae Damasus [247] смывают в глазах Тильемона все возводимые на него обвинения и ослепляют благочестивые очи этого писателя [248].
[249] Сам Иероним вынужден сознаться, что «crudelissimae interfectiones diversi sexus perpetratae» [250]. Но подлинная сатира или петиция двух пресвитеров противной партии сохранилась неизвестно каким образом. Они утверждают, что двери базилики были сожжены, а крыша была снята; что Дамасий вошел туда во главе своего духовенства, могильщиков, возниц и наемных гладиаторов, что никто из принадлежавших к его партии не был убит, но что там было найдено сто шестьдесят мертвых тел. Эта петиция напечатана у о. Сирмонда в первом томе его сочинений.
[251] Базилика Сициния или Либерия, вероятно, то же, что церковь Santa Maria Maggiore на Эсквилинском холму. Бароний, 367 г., N 3 и Донат, Roma Antiqua et Nova, кн. 4, гл. 3, стр. 462. [252]
[253] Враги Дамасия называли его Auriscalpius Matronarum, — женской уховерткой.
[254] Григорий Назианзин [255] описывает гордость и роскошь прелатов в императорских столицах, их золоченые колесницы, их горячих коней, их многочисленную свиту и пр. Толпа сторонилась перед ними, как перед дикими зверями.
[256] Аммиан, XXVII, 3. Perpetuo Numini, versis que ejus cuitoribus. Какая удивительная уступчивость со стороны политеиста! [257], так как в нем есть некоторые факты, объясняющие, почему Юлиан возненавидел христианскую иерархию. Ссора Дамасия и Урсина была продолжением той, которая возникла от ссылки Либерия, рассказанной Гиббоном в главе 21-й, где он ссылается на других древних писателей, описывавших эту позорную борьбу из-за епископской власти. — Издат.</ref>
[258] Аммиан, отзываясь очень хорошо о его управлении [259], называет его "praeclare indolis gravitatisque, senator** [260] Интересная надпись [261] перечисляет на двух столбцах его религиозные и гражданские звания. На одном столбце он был первосвященником Солнца и Весты, Авгуром, Квиндецемвиром, Иерофантом и пр.; а на другом он был: 1. Квестор candidates, но вероятнее titular. 2. Претор. 3. Корректор Тосканы и Умбрии. 4. Консуляр Лузитании. 5. Проконсул Ахай. 6. Префект Рима. 7. Преторианский префект Италии 8. и Иллирии. 9. Консул по выбору; но он умер до начала 385 года. См. Тильемона Hist, des Empereurs, том V, стр. 241, 736.
[262] Facite me Romanae urbis episcopum; et его protinus Christianus. [263]. Более чем вероятно, что Дамасий не согласился бы купить этой ценой его обращение в христианство.
[264] Аммиан, XXVI, 5. Валуа присовокупляет длинное и интересное примечание о государственном министре.
[265] Аммиан, XXVII, 1. Зосим, кн. 4, стр. 208. Об унижении батавов умалчивает живший в то время солдат; он делает это из уважения к воинской чести, к которой относился равнодушно греческий ритор следующего столетия.
[266] См. Анвиля Notice de IAncienne Gaule, стр. 587. Маску (История древних германцев, VII, 1) ясно обозначает Мозель, которую Аммиан не называет по имени.
[267] Эти битвы описаны Аммианом (XXVII, 2) и Зосимом (кн. 4, стр. 209), который полагает, что они происходили в присутствии Валентиниана.
[268] Studio solicitante nostrorum, occubuit. Аммиан, XXVll, 10.
[269] [270]
[271] Экспедиция Валентиниана описана Аммианом [272] и воспета Авзонием [273], который имеет неблагоразумие предполагать, что римлянам были неизвестны истоки Дуная.
[274] Immanis enim natio, jam inde ab incunabulis primis varietate casuum imminuta; ita saepius adolescit, ut fuisse longis saecuiis aestimetur intacta. Аммиан, XXVIII, 5. Граф de-Buat [275] приписывает быстрое размножение аллеманнов тому обстоятельству, что они легко усыновляли иностранцев. Ошибка цитирования Отсутствует закрывающий тег </ref>. Затруднение исчезнет само собою, если мы применим к народам древней Германии тот факт, который подмечен в Америке и всем хорошо известен, — я хочу сказать, если мы предположим, что когда война и голод этому не препятствуют, население увеличивалось у них в таком размере, что удваивалось через двадцать пять или тридцать лет. Что такое применение уместно и даже необходимо, это видно из картины германских нравов, нарисованной Тацитом [276]. Столь благоприятные для размножения населения нравы, в соединении с той предприимчивостью и склонностью к переселению, которые устраняют опасения нужды, представляют картину такого общества, которое одарено непреодолимым стремлением к размножению. Они объясняют нам, где находился неистощимый источник тех армий и колоний, напор которых должна была выдерживать Римская империя и от которых она разрушилась. Нельзя предполагать, чтоб население Германии когда-либо переживало два следовавших один за другим периода своего удваивания или даже чтоб оно когда-либо удвоилось в двадцать пять лет. Постоянные войны, жалкое состояние земледелия и в особенности существовавшее у многих племен странное обыкновение окружать себя пустыней решительно препятствовали такому размножению. Конечно, ни в какую эпоху эта страна не была густо населена, хотя в ней иногда и оказывался избыток населения… Но вместо того, чтоб расчищать свои леса, высушивать свои болота и делать свою почву способной удовлетворить нуждам увеличивающегося населения, они действовали под влиянием своих воинственных нравов и нетерпеливого характера и отправлялись искать в других странах съестных припасов, грабежа и славы». Essai sur le principe de population, том I, стр. 145 и сл. — Гизо</ref>. Ошибка цитирования Отсутствует закрывающий тег </ref>. Также было бы ошибочно думать, что эти массы людей всегда выходили из Скандинавии или из северных прибалтийских стран [277]. Последний из упомянутых там писателей хотя и верил в эту гипотезу, однако допускал [278], что «ее трудно согласовать и с тем, что нам известно из истории о нравах, обычаях (И принципах древних скандинавов, и с здравыми политическими понятиями о том, что составляет истинное счастье народов». Эта басня была выдумана Кассиодором в его истории De Rebus Geticis; ее сохранил или вкратце изложил Иордан. С целью понравиться тогдашним властителям Италии и польстить гордости своих соотечественников, возвеличивая происхождение завоевателей Рима, он составил из никуда не годных материалов и вымыслов фантазии такую басню [279], которая была неизвестна Прокопию; а Прокопий писал в то же самое время или несколькими годами позже и не был в состоянии ничего сказать, кроме того, что готы пришли из-за Дуная [280]. Один уже тот факт, что племена, будто бы переселившиеся из Скандинавии, называли ее островом и Сканцией, указывает на ошибку и доказывает, как автор изучал Птолемея. Порядок, в котором племена появлялись одно вслед за другим, объясняет и причину, приводившую их в движение. Знакомство с соблазнявшей их добычей проникало все далее к северу и вызывало искателей приключений из стран все более и более отдаленных. Сначала вторгались в римские владения племена, жившие близ границ и в центре Германии. Затем более отдаленные народы стали присоединяться к ним с целью участия в добыче. Узнавши об этом, саксы с берегов Эльбы и Эйдера пустились на своих легких ceolen грабить беззащитные берега. За ними последовали энгелендеры, или англы, жившие по ту сторону Эйдера, а затем юты, жившие на верхней оконечности полуострова. Успех южных и западных соседей побудил датчан последовать их примеру, и после всех нортмены или норманны покинули свои скандинавские жилища и пустились на не способный оказывать сопротивление юг. Когда люди, которые писали жалкие летописи века, покрытого мраком невежества и наполненного народными бедствиями, узнали, что морские разбойники того времени всегда приходили с севера, они решили, что все те, которые приходили прежде них, были родом из одной с ними страны. — Издат.</ref>
[281] Аммиан, XXVIII, 2. Зосим, кн. 4, стр. 214. Младший Виктор упоминает о способности Валентиниана к механике: «nova arma meditari; fingere terra seu limo simulacra».
[282] Beliicosos et pubis immensae vlribus affluentes; et ideo metuendos finitimis universis. Аммиан, XXVIII, 5.
[283] Я всегда склонен подозревать историков и путешественников в том, что они превращают частные факты в общие законы. Аммиан приписывает такое же обыкновение Египту, а китайцы приписывали его Татсину или Римской империи [284].
[285] Salinarum flniumque causa Allemannis saepe jurgabant. Аммиан, XXVIII, 5. Очень может быть, что они спорили из-за обладания Saia, — реки, в которой находили соль и которая служила в древности предлогом для вражды. Тацит, Анн., XIII, 57 и Липсий ad loc. Ошибка цитирования Отсутствует закрывающий тег </ref>. Причиной вражды была река, в которой находили соль, и это была та самая река, которая, по мнению Липсия и Целлария, была Saia. Но ее положение в точности совпадает с положением Наунгейма, и очень вероятно, что доставляющие в настоящее время большой доход обильные соляные источники, не будучи соединены в один подпочвенный пласт, представляли небольшие ручейки, которым давали название рек. Во времена Валентиниана ими, очевидно, пользовались с большим, чем прежде, искусством, так как они обратились в Salinae — солеварни, обладания которыми добивались в особенности те племена, которые, живя внутри страны, не имели возможности извлекать этот полезный продукт из морской воды, как это обыкновенно делалось в ту пору [286]. Вследствие беспрестанных переселений аллеманны и бургунды заняли ту самую местность, на которой прежде ссорились из-за этого обладания хатты и германдуры. Соляные источники в Галле, которые в настоящее время текут под руслом Саалы [287], находятся вблизи от Эльбы и слишком далеко от прежней римской границы, поэтому не могли быть поводом для которой-либо из тех войн, о которых говорят латинские историки. — Издат.</ref>
[288] Jam inde temporibus priscls sobolem se esse Romanam Burgundli sclunt: это неопределенное предание мало-помалу получило более правильную форму [289]. Оно уничтожено неопровержимым авторитетом Плиния, который написал историю Друза и служил в Германии [290] через шестьдесят лет после смерти этого героя. Germanorum genera quinque; Vindiii, quorum pars Burgundiones, etc. [291]. Ошибка цитирования Отсутствует закрывающий тег </ref> он говорит, что латинские названия Burgundii или Burgundiones соответствовали германскому названию Burgwohner, — то есть обитателей закрытых или огороженных жилищ. Вначале они, вероятно, не составляли отдельного племени. В течение шестидесяти лет, следовавших за смертью Друза, сыновья, родившиеся от его солдат и германских женщин, могли склонить туземцев к возведению таких же укреплений, какие сооружались римскими гарнизонами. Эти укрепления могли получить то название, которое дошло до слуха Плиния и которому он придал латинскую форму, считая его за название народа. Отсюда могло возникнуть понятие о «воинственной и многочисленной нации». Она воспета в Нибелунгах, которые считаются многими за историю ее войны. Нибур полагает, что это было не что иное, как те ранние песнопения, "в которые вносится исторический характер, но которые не имеют никакого права на авторитет летописей или на какую-либо «хронологическую определенность». Лекции, ч. 1, стр. 29, 85, 214. — Издат.</ref>
[292] Войны и мирные переговоры, касающиеся бургундов и аллеманнов, ясно изложены Аммианом Марцеллином [293]. Орозий [294] и хроники Иеронима и Кассиодора прибавляют к этим сведениям несколько указаний чисел и несколько подробностей. Ошибка цитирования Отсутствует закрывающий тег </ref> исправляет Иеронима и Кассиодора и установляет следующие числа: в 368 г. аллеманны ограбили Майнц и были наголову разбиты Валентинианом; в 369 г. Валентиниан укрепляет берега Рейна; в 370 г. он ищет союза с бургундами; в 371 г. он переходит через Рейн, проникает до Matlacae Aquae [295] и в том же году возвращается в Трир. — Издат.</ref>
[296] Epl ton aukena tes Kimvrlkes chersoneson Saxones. По словам Птолемея, остатки кимвров жили на северной оконечности полуострова [297]. В промежутке между саксами и кимврами он помещает шесть незначительных племен, которые соединились еще в шестом столетии под общим национальным названием датчан. См. Клюв. German. Antlq. кн. 3, гл. 21-23. Ошибка цитирования Отсутствует закрывающий тег </ref>. Знакомство их моряков с берегами полуострова было чрезвычайно поверхностно. Но их суда, должно быть, достигали самых дальних его оконечностей, хотя и не проходили через Зунд; иначе они не могли бы знать тамошних Kymmer и, может быть, незначительных остатков раннего кельтического населения, которыми и было дано это название. Кроме этой parva civitas, на всем полуострове не жило, по словам Тацита, никого, кроме фозов, — народа, существование которого не было известно ни одному писателю, кроме Тацита. Сопоставляя позднейшие хорошо известные факты с сохранившимися там до сих пор названиями, мы приходим к убеждению, что за небольшим исключением этого отдаленного уголка весь этот перешеек не имел в ту пору других обитателей, кроме готов. Те из них, которые жили всего более к северу, употребляли свое родовое название в форме областного наречия и сделали из него ютов[298] произносилось как твердое у или как слегка гортанное д</ref>, так что новейшая Ютландия не более как другая Готландия. Средняя и самая узкая часть территории, где моря северное и восточное всего ближе сходятся одно с другим, называлось Engeland или узкая земля; отсюда ее жители получили название Engelander, Engeland-Sachsen, Angles, а отсюда произошло и название Englishmen [299]. Одна часть их первоначального местопребывания между Шлейем и Балтийским морем до сих пор известна под названием Angeln [300]; они основали королевство Восточной Англии там, где прежде господствовали британские икены, — а именно в другой узкой земле между морем и Метарисом [301], которая простиралась тогда до Кембриджа; а половина острова, в завоевании которой они участвовали, получила название England. Ниже их жили саксы, которые хотя и не упоминаются Тацитом, но, по мнению древних географов [302], были тот самый народ, который он называет, — вследствие каких-нибудь ошибочных сведений, — фозами и который, по его словам, жил по ту сторону Эльбы [303]. Некоторые полагали, что это были потомки колонии, высланной саками, — кочующим племенем, о котором упоминают Геродот, Страбон, Птолемей и другие древние писатели и которое будто бы владело вместе с массагетами по ту сторону Каспийского моря лесами и пещерами горы Имауса. Это — возможная, но, конечно, неразрешимая гипотеза. Верстеган [304], опираясь на почтенный авторитет Юста Липсия, производит их название от коротенького согнутого меча, который был главным их оружием и назывался Seaxen. Аделунг, в своем превосходном «Словаре» [305], упоминает об этом словопроизводстве, но находит более правильным производство их названия от слова Sass, местопребывание, хотя он и не объясняет, каким образом можно бы было различать племена одно от другого, так как все они имели какое-нибудь местопребывание. Его возражение, что Sachs будет во множественном числе Sachsen, а не Sachsen, не имеет никакого веса, когда относится к такой расе, которая была незнакома с грамматикой; он также полагает, что во времена Карла Великого, когда этот народ был на вершине своего могущества, это слово употреблялось в форме Sahs. Их ранняя история была до такой степени покрыта мраком, что Корвейский настоятель Видукинд полагает, будто они пришли из Британии в Германию [306]. Даже Мальте-Брен высказывает два противоположных мнения о них. В одном месте [307] он говорит, что они происходили от хаттов и свевов, живших внутри и на юге Германии, а в другом [308] он говорит, что они составляли конфедерацию между Эльбой и Одером. О них упоминает прежде всех Птолемей [309], который полагает, что они жили в южной части полуострова, в теперешней Голштинии, и вся позднейшая история подтверждает его мнение. Оттуда они впоследствии распространились по всей северной Германии от устьев Эльбы до Вислы, где и до сих пор сохранилось воспоминание об их владычестве и указания на его размеры в названиях округов Верхней и Нижней Саксонии. Поэтому Гиббон не имел надобности прибегать к помощи союзников с датских островов и из Швеции для того, чтобы набрать те «бесчисленные сонмища», которые, под именем саксов, «господствовали над океаном». Даже нет никаких доказательств того, чтоб такие многочисленные толпы когда-либо выходили из своего отечества не поодиночке, а разом. Когда Хенгист и Хорса впервые высадились на наши берега, с ними было только три корабля [310]. Через пятьдесят лет после того [311] Кердик и его сын Кин-рик привезли с собой только vyf scypvol of Saxons для того, чтобы основать королевство Уессекское, а подкрепления, которые прибыли к ним на помощь через девятнадцать лет после того, умещались на трех судах [312]. Таким образом, нам становится понятным, как мало-помалу пополнялись новыми рекрутами ряды счастливых искателей приключений, и не прежде, как в следующем столетии, слава саксов побудила самых дальних датчан пуститься на такие же предприятия. При своем первом передвижении они, быть может, овладели никем не занятыми землями полуострова; но их имя произошло не оттуда — они принесли его с собою. Его происхождение так мало известно, что причудливые сочинители хроник прибегнули к королю Дану, существование которого так же сомнительно, как существование короля Брута в Британии. Юниус полагал, что слово Denmark есть не что иное, как легкое извращение слова Tanne-mark или Firmarches. Но ввиду свойств их страны и привычек населения можно полагать, что это название имеет более близкую связь с другим старинным словом, обозначавшим обширные приморские песочные холмы и сохранившимся в немецком слове dunen, в голландском — Duynen и в английском — downs; в некоторых из наших восточных провинций, когда-то всех чаще подвергавшихся нашествиям этих пиратов, это слово получило форму denes или danes. Это — более правильное и более ясное понятие о следовавших одних вслед за другими морских разбойниках, которые сначала опустошали берега Галлии и Британии, а кончили тем, что сделались постоянными их обладателями. — Издат.</ref>
[313] Анвилль [314] обозначил широкие пределы Саксонии во времена Карла Великого.
[315] Флот Друза потерпел неудачу в своей попытке пройти через Зунд или даже близко подойти к нему [316], и это морское предприятие никогда более не возобновлялось [317]. Римляне познакомились с жившими по берегам Балтийского моря народами [318] вследствие своих сухопутных путешествий в поисках янтаря.
[319] Quin et Armoricus Saxona tractus Sperabat; cui pelle salem sulcare Britannum Ludus; et assuto glaucum mare ftndere iembo. Сидон. in Panegyr. Avit. 369. Гений Цезаря, ради встретившейся надобности, принял за образец эти грубые, но легкие суда, также бывшие в употреблении у туземцев Бретани. [320]. Гений Цезаря пришел бы в удивление от теперешних британских судов. Ошибка цитирования Отсутствует закрывающий тег </ref> мы заимствовали наше слово kell. На наших восточных берегах им до сих пор называют небольшие парусные суда. Легкие торговые суда получили от порта Гулля название Humber kefls, которое в этой местности дается и мелким речным судам. Сам Гиббон был бы поражен не менее сильным удивлением, чем то, которое он приписывает гению Цезаря, — если бы он мог быть свидетелем тех усовершенствований в искусстве мореплавания, которые сделаны в сравнительно короткий промежуток времени между его эпохой и нашей. — Издат.</ref>
[321] Лучший оригинальный рассказ о саксонских пиратах можно найти у Сидония Аполлинария [322], а лучший комментарий у аббата дю-Бо [323].
[324] Аммиан [325] извиняет такое вероломство по отношению к пиратам и разбойникам, а Орозий [326] более ясно обозначает их настоящую вину: virtute atque agiiitate terribiles.
[327] Симмах [328] еще смеет произносить священные имена Сократа и философии. Епископ Клермонский Сидоний [329] мог с меньшей непоследовательностью нападать на человеческие жертвоприношения, которые совершались у саксов.
[330] В начале прошедшего столетия ученый Кемден был вынужден отвергнуть, с почтительным скептицизмом, басню о троянце Бруте, который теперь предан безмолвному забвению вместе с дочерью фараона Скотой и ее многочисленным потомством. Тем не менее я узнал, что между ирландскими туземцами еще есть поборники Милетской колонии. Народ, который недоволен своим настоящим положением, с жадностью хватается за всякие вымыслы касательно его прошлого или будущего величия.
[331] Тацит, или скорее его тесть Агрикола, мог заметить, что у некоторых британских племен такое же телосложение, как у германцев или испанцев. Но их здравый и обдуманный приговор выражен в следующих словах: «In universum tamen aestimanti Gailos vicinum solum occupasse credibile est. Eorum sacra deprehendas… sermo baud multum diversus» [332]. Цезарь заметил, что они исповедовали одну и ту же религию [333], а в его время выселения из бельгийской Галлии были недавним или, по меньшей мере, историческим фактом [334]. Кемден, — этот британский Страбон, — скромно выяснил нашу подлинную древность [335]. Даже в тех из наших провинций, в которых сакский элемент особенно силен, некоторые из древнейших естественных памятников, как-то: реки и их слияния, носят названия настолько кельтические в своем корне, что они не оставляют никакого сомнения насчет того, кто были первые обитатели, давшие эти названия. Тот же факт так часто замечается в других местностях, что Клювье и Пеллутье видели в нем подтверждение того мнения древних писателей, что расы кельтская и готская составляли одну расу. Епископ Перси, в своем предисловии к сочинению Маллэ «Северные Древности» [336], указал на их заблуждение и на некоторые из его причин. Но он не объяснил с достаточной ясностью, почему первоначально населившая Европу раса естественным образом давала тем предметам такие названия, которые были усвоены ее преемниками и таким образом сохранились до настоящего времени. — Издат.</ref>
[337] Говоря о покрытых мраком древностях Каледонии, я принял в руководители двух ученых и остроумных горцев, которые по своему рождению и образованию особенно годны для этой роли. См. «Критические Рассуждения» докт. Джона Макферсона о происхождении, древностях и пр. каледонцев; Лондон, 1768, in 4-to; и «Введение в Историю Великобритании и Ирландии» Джемса Макферсона, Лондон, 1773, in 4-to, третье издание. Докт. Макферсон был христианским миссионером на острове Скай, и нашему веку делает честь тот факт, что сочинение, полное учености и критических замечаний, было написано на самом отдаленном из Гебридских островов.
[338] Ошибка цитирования Отсутствует закрывающий тег </ref>. Эрин не значит зеленый. Те ученые авторитеты, — на которые он ссылается в своих предшествующих примечаниях, соглашаясь с одним из них и опровергая другой, — хотя и расходятся между собой во многих пунктах, сходятся в том, что название Эрин значит Западный остров. Оно могло быть дано только кельтами, которые видели выдающиеся оконечности острова с востока, а когда они перенесли туда с собой это название, они, вероятно, нашли остров необитаемым и не могли побеждать его «миролюбивых дикарей». Ирландские антикварии слишком охотно ссылаются на некоторые признаки ранних посещений острова древними путешественниками и на некоторые лучи света, падавшие на этот темный период из монашеских келий, а отсюда делают заключение, что их отечество давно уже пользовалось просвещением. Если бы этот факт был верен, он служил бы самым строгим осуждением католической системы управления, при которой эта страна была низведена до своего теперешнего жалкого положения. — Издат.</ref>
[339] Ирландское происхождение скотов, уже почти позабытое, стал снова отстаивать достопочтенный Уайтекер (Whltaker.Hist. of Manchester, ч. 1, стр. 430, 431 и Genuine History of the Britons asserted, etc., стр. 154—293). Однако он признает: 1. Что скоты, о которых говорит Аммиан Марцеллин (340 г. после P. X.), уже были постоянными обитателями Каледонии и что у римских писателей нет никаких намеков на то, что они переселились туда из какой-нибудь другой страны. 2. Что все рассказы о таких переселениях, повторявшиеся ирландскими бардами, шотландскими или английскими антиквариями (Бухананом, Кемденом, Ушером, Штиллингфлитом и др.) совершенно баснословны. 3. Что те три ирландских племени, о которых упоминает Птолемей (150 г. после P. X.), были каледонского происхождения. 4. Что одна побочная ветвь календонских принцев из дома Фингала приобрела и удержала владычество над Ирландией. После этих уступок остальные разногласия между Уайтекером и его противниками мелочны и не важны. «Подлинная История», которую он ведет от Оссианова двоюродного брата Фергуса, переселившегося (320 г. после P. X.) из Ирландии в Каледонию, построена на догадке, заимствованной из ирландских поэтических произведений, и на слабом свидетельстве Ричарда Чиренчестерского — монаха четырнадцатого столетия. Живой ум ученого и остроумного антиквария заставил его позабыть о свойстве того вопроса, который он обсуждал с такой горячностью и разрешал с такой безусловной уверенностью.
[340] Hyeme tumentes ас saevientes undas calcastis Oceani sub remis vestris;… insperatam imperatoris faciem Britannus expavit. Юлий Фир-мик Матерн, de Errore Profan. Relig., стр. 164, изд. Тронов, ad calcem Minuc. Fel. См. Тильемона (Hist, des Empereurs, том JV, стр. 336). [341]
[342] Либаний, Orat. Parent., гл. 39, стр. 264. Это интересное место ускользнуло от внимания наших британских антиквариев.
[343] Каледонцы были очень жадны до чужого золота, лошадей, стекол и пр. См. докт. Блера «Диссертации об Оссиане», ч. II, стр. 343 и Макферсона «Введение», стр. 242—286.
[344] Лорд Литтелтон рассказал подробно (History of Henry II. ч. 1, стр. 182), а сэр Давид Далримпль поверхностно (Annals of Scotland, ч. 1, стр. 69) о варварском вторжении скотов в такое время (1137 г. после P. X), когда и законы и религия и общественная жизнь уже должны были смягчить их старинные нравы.
[345] Attacotti belficosa hominum natio. Аммиан, XXVII, 8. Кемден (Introduct., стр. 152) восстановил их настоящее название в тексте Иеронима. Отряды аттакоттов, которые видели Иеронима в Галлии, стояли впоследствии в Италии и Иллирии. (Notitia. S. 8, 39, 40).
[346] Cum ipse adolescentulus in Gallia viderim Attacottos (or Scotos) gentem Britannicam humanis vesci carnibus; et cum per siivas poreorum greges, et armentorum pecudumque reperiant, pastorum nates et feminarum papilias soiere abscindere; et has solas ciborum delicias arbitrari. Таково свидетельство Иеронима (том II, стр. 75), правдивость которого я не имею основания заподозривать. [347]
[348] Аммиан вкратце описал (XX, 1; XXVI, 4; XXVII 8; XXVIII, 3) весь ход британской войны.
[349] Horrescit… ratibus… impervia Thuie.
I Не___nec falso nomine Pictos
Edomult. Scotumque vago mucrone secutus Fregit Hyperboreas remis audacibus undas.
Клавдиан, in 3 Cons. Honorii, стих 53 и сл. — Maduerunt Saxone fuso Orcades; incaluit Plctorum sanguine Thule. Scotorum cumulos flevit glacialis feme.
In IV Cons. Hon., стих 31 и сл.
См. также Паката (in Panegyr. Vet., XII, 5). Однако нелегко определить настоящую цену лести и метафоры. Сравн. британские победы Болана (Стаций, Siiv., V, 2) с его настоящим характером.(Тацит, in Vit. Agricol., гл. 16).
[350] Аммиан часто упоминает об их «conciliym annuum, legitimum, etc». Лепт и Сабрата уже давно в развалинах, но город Оэа, — родина Апулея, — до сих пор процветает под именем Триполи. См. Целлария (Geograph. Antiqua, том II, ч. 2, стр. 81), Анвилля (Geographle Ancienne, том ill, ч. 71, 72) и Мармоля (Afrique, том II, стр. 562).
[351] Аммиан, XVIII, 6. Тильемон (Hist, des Empereurs, V, 25, 676) обсуждал хронологические затруднения, представляющиеся в истории дукса Романа.
[352] Хронология у Аммиана нетверда и сбивчива; Орозий (кн. 7, гл. 33, стр. 551, изд. (Гаверкампа), как кажется, полагает, что восстание Фирма произошло после смерти Валентиниана и Валента. Тильемон (Hist, des Emper., том V, стр. 691) старается отыскать верный путь. На терпеливые и твердые ноги альпийских мулов можно полагаться, когда нужно взбираться по скользкой дороге. (Восстание Фирма произошло в 372 г., потому что Феодосий был занят в Германии в 371, а Ремигий погиб в 373 г., Клинт. F. R. I, 479. — Издат)
[353] Аммиан, XXIX, 5. Текст этой длинной главы (пятнадцать страниц in 4-to) извращен и обезображен, а самый рассказ сбивчив по недостатку хронологических и географических указаний.
[354] Аммиан, XXVIII, 4. Орозий, кн. 7, гл. 33, стр. 551, 552. Иерон. in Chron., стр. 187.
[355] Лев Африканский (в Viaggi di Ramusio, том I, листы 78-83) интересным образом описал и народ и страну, которые еще более подробно описаны в Afrique Мармоля, том III, стр. 1-54.
[356] Благодаря более близкому знакомству с древней географией размеры этого необитаемого пояса были мало-помалу уменьшены с сорока пяти градусов широты до двадцати четырех или даже до шестнадцати. См. ученую и основательную заметку докт. Робертсона, Ист. Амер., ч. 1, стр. 426.
[357] intra, si credere libet, vix jam homines et magis semiferi… Blemmyes, Satyri ect. Помпоний Мела, кн. 4, стр. 26, изд. Восс. in 8-vo. Плиний философски объясняет (VI, 36) встречающиеся в природе неправильности, которым он легкомысленно верил (V, 8).
[358] Если сатир то же, что орангутанг или похожая на человека большая обезьяна (Бюффон, Hist. Nat.., том XIV, стр. 43 и сл.), то весьма возможно, что животных этого рода показывали живыми в Александрии в царствование Константина. Тем не менее все-таки остается некоторое недоразумение относительно разговора, который происходил между св. Антонием и одним из таких благочестивых дикарей в пустыне Фиваиды (Иерон. in Vit. Paul. Eremit., том I, стр. 238).
[359] Св. Антоний также встретился с одним из таких чудовищ, существование которых серьезно удостоверял император Клавдий. Это возбудило смех в публике, но его египетский префект был так ловок, что прислал искусственную подделку, которую выдавали за набальзамированный труп гиппоцентавра и которая потом хранилась в императорском дворце в течение почти целого столетия. См. Плиния (Hist. Natur., VII, 3) и основательные замечания Фрерэ. (Memoires de |Acad., том VII, стр. 231 и сл.).
[360] Басня о пигмеях имеет одинаковую древность с Гомером Ошибка цитирования Отсутствует закрывающий тег </ref> В третьей и в четвертой частях прекрасной Histoire des Voyages описано теперешнее положение негров. Жители морского побережья цивилизовались благодаря торговле с европейцами, а жители внутренних частей страны многое заимствовали от мавританских колоний.
[361] Histoire Philosophique et Politique etc., том IV, стр. 192.
[362] Свидетельство Аммиана оригинально и решительно (XXVII, 12). Я справлялся с Моисеем Хоренским (кн. 3, гл. 17, стр. 249 и гл. 34, стр. 269) и Прокопием (de Bell. Perslco, кн. 1, гл. 5, стр. 17, Лувр, изд.); но эти историки смешивают самостоятельные факты, повторяют рассказ об одних и тех же событиях и верят очень странным фактам; поэтому ими следует пользоваться с недоверием и осторожностью.
[363] Может быть, Артагера, или Ардис, под стенами которого был ранен внук Августа, Кай. Эта крепость лежала кверху от Амиды, вблизи от одного из истоков Тигра. См. Анвилля Geographie Ancienne, том II, стр. 106.
[364] Тильемон (Hist, des Empereurs, том V, стр. 701) доказывает, опираясь на хронологические данные, что Олимпиада была матерью Пары.
[365] Аммиан (XXVII, 12; XXIX, 1; XXX, 1, 2) описал события персидской войны без указаний времени. Моисей Хоренский (Ист. Арм., кн. 3, гл. 28, стр. 261; гл. 31, стр. 266; гл. 35, стр. 271) сообщает некоторые добавочные подробности; но все-таки очень трудно выделить правду из вымыслов.
[366] Артаксеркс был преемник и брат (двоюродный брат) великого Сапора и вместе с тем опекун его сына Сапора III. (Агафий, кн. 4, стр. 136, изд. Лувр.) См. «Всеобщ. Ист.», ч. XI, стр. 86, 161. Авторы этого неудовлетворительного произведения составили историю династии Сассанидов с знанием дела и старанием; но они поступили неблагоразумно, разделяя описание римских и восточных событий на две отдельные истории.
[367] Пакат in Panegyr. Vet., XII, 22 и Орозий, кн. 7, гл. 34. Ictumque turn foedus est, quo universus Oriens usque ad nunc (416 г. по P. X.) tranquilissime fruitur.
[368] См. у Аммиана (XXX, 1) описание приключений Пары. Моисей Хоренский называет его Тиридатом и рассказывает длинную и не совсем невероятную историю о его сыне Гнеле, который сделался впоследствии популярным в Армении и возбудил зависть в царствующем государе (кн. 3, гл. 31 и сл., стр. 253 и сл.).
[369] Краткий очерк царствования и завоеваний Германариха представляет, по моему мнению, один из лучших отрывков, содержание которых заимствовано Иорданом (гл. 28) из исторических рассказов о готах, написанных или Аблавием, или Кассиодором. (Нибур говорит в своих «Лекциях» (ч. Ill, стр. 317): «Трудно ответить на вопрос, действительно ли Германарих жил в то время, к которому относит его Иордан. Что касается меня, то я полагаю, что он жил гораздо ранее, но во всяком случае это была историческая личность». Эти недоумения возникли, как кажется, вследствие того, что говорилось о Германарихе в исландских сагах. Трудно понять, почему Нибур относится с недоверием или пренебрежением к свидетельству Аммиана Марцеллина, который был современником описываемых им событий и которого сам он, вскоре вслед затем (стр. 323), называет «очень добросовестным, умным и именно таким, каким всегда должен быть историк, — человеком опытным, так как он сам служил в военной службе». Имея в виду только это и откладывая в сторону другие авторитеты, на которые ссылается Гиббон, мы можем считать его рассказ вполне достоверным. Факты, сообщенные Аммианом, вероятно, были заимствованы и разукрашены Кассиодором и повторены его сократителем Иорданом. — Издат.)
[370] De Buat (Hist, des Peuples de lEurope, том VI, стр. 311—329) доискивается, — с большим старанием, но без успеха, — какие народы были покорены Германарихом. Он отвергает существование Vasinobroncae по причине чрезмерной длины этого названия. Однако этот французский посол, ездивший в Ратисбон или в Дрезден, должен был проезжать страну, где прежде жили Mediomatrlcl.
[371] В издании Гроция (Иордан, стр. 642) стоит название Aestrl. Но и здравый смысл и находящийся в Амвросианской библиотеке манускрипт восстановили название Aestil, нравы и местопребывание которых описаны Тацитом (Германия, гл. 45).
[372] Аммиан замечает (XXXI, 3) в общих выражениях: Ermenriehl… nobiiissiml regis, et, per muita variaque fort iter facta, viclnis gentibus formidati, etc.
[373] Valens… docetur relationibus Ducum, gentem Gothorum, ea tempestate intactam ideoque saevissimam, consprirantem in unum, ad pervadendam parari coiiimitia Thraciarum. Аммиан, XXVI, 6.
[374] De Buat (Hist, des Peuples de lEurope, том VI, стр. 335) интересным образом выяснил настоящий численный состав этих вспомогательных войск. Те три тысячи, о которых говорит Аммиан, и те десять тысяч, о которых говорит Зосим, были только передовыми отрядами готской армии.
[375] В отрывках Евнапия описаны и поход и следовавшие за ним переговоры. (Excerpt. Leg at., стр. 18, изд. Лувр.) Провинциальные жители, впоследствии близко ознакомившиеся с варварами, нашли, что их сила более кажущаяся, чем действительная. Они были велики ростом, но ноги у них были неуклюжие, а плечи узкие.
[376] Valens enim, ut consulto placuerat fratri, cujus regebatur arbitrio, arm a concussit in Gothos ratione justa permotus. Аммиан (XXVI I, 4) вслед затем описывает не страну готов, а спокойную и покорную Фракийскую провинцию, которая нисколько не пострадала от войны.
[377] Евнапий in Excerpt. Legat, стр. 18, 19. Этот греческий софист, должно быть, считал за одну и туже войну все события готской истории до побед Феодосия и до заключенного им мира.
[378] Война с готами описана Аммианом (XXVII, 5), Зосимом (кн. 4, стр. 211—214) и Фемистием (Orat. 10, стр. 129—141). Оратор Фемистий был послан от Константинопольского сената с поручением поздравить победоносного императора и его рабское красноречие сравнило Валента на Дунае с Ахиллом на Скамандре. Иорнан умалчивает о войне, которая велась преимущественно вестготами и была бесславна для готской нации (Mascou, История германцев, VII, 3).
[379] Аммиан (XXIX, 6) и Зосим (кн. 4, стр. 219—220) тщательно описывают и начало и ход войны с квадами и сарматами.
[380] Аммиан (XXX, 5), признавая личные достоинства Петрония Проба, порицает с основательным негодованием его тираническую систему управления. Когда Иероним перевел и стал продолжать «Хронику» Евсевия (380 г. по P. X.; см. Тильемона Mem. Eccles., том XII, стр. 53, 626), он высказал правду, или по меньшей мере общественное мнение, в следующих словах: «Probus P. P. Illyrici iniquissimis tributorum exactionibus, ante provinclas quas regebat, quam a Barbaris vastarentur, erasit» (Хрон. изд. Скалиг., стр. 187 Animadvers., стр. 259). Этот святой впоследствии вступил в интимную и нежную связь с вдовой Проба, а в тексте имя Проба было заменено именем комита Эквиция хотя и неправильно, но не без всякого основания.
[381] Юлиан (Orat., 6, стр. 198) описывает своего друга Ификла человеком добродетельным и достойным, но сделавшимся и смешным и несчастным вследствие того, что усвоил себе и манеру одеваться циников, и их привычки.
[382] Аммиан, XXX, 5. Иероним, преувеличивая несчастия Валентиниана, отказывает ему даже в этом последнем утешении отместки. «Genitali vastato solo, et inultam patrian derelinquens». (Том 1, стр. 26.)
[383] Относительно смерти Валентиниана см. Аммиана (XXX, 6), Зосима (кн. 4, стр. 221), Виктора (In Epltom.), Сократа (кн. 4, гл. 31) и Иеронима (m Chron., стр. 187 и том 1, стр. 26, ad Hellodor). В сообщаемых ими подробностях есть много противоречий, а Аммиан до такой степени увлекается красноречием, что впадает в бессмыслицы.
[384] Сократ (кн. 4, гл. 31) единственный оригинальный писатель, подтверждающий этот нелепый рассказ, который до такой степени несогласен ни с законами, ни с нравами римлян, что едва ли стоил ученой диссертации Бонами (Mem. de IAcademie, том XXX, стр. 394—405). Однако я готов верить подробностям касательно бани, вместо того, чтобы верить Зосиму, который говорит, что Юстина была немолодая женщина и вдова Магненция. (Даже Бароний считает многоженство и эдикт Валентиниана за вымысел. По словам Экгеля (Num. Vet., стр. 149), Севера, перед вторым браком Валентиниана, была «repudiate vel mortua». — Издат)
[385] Аммиан (XXVII, 6) рассказывает, в какой форме происходило это военное избрание и в какой форме молодой принц был облечен в звание Августа. Валентиниан, как кажется, не спрашивал согласия римского сената и даже не известил его о случившемся.
[386] Аммиан, XXX, 10. Зосим, кн. 4, стр. 222, 223. Тильемон доказал (Hist, des Empereurs, том V, стр. 707—709), что Грациан царствовал в Италии, Африке и Иллирии. Я постарался изобразить его власть над владениями его брата в таких же двусмысленных выражениях, какие употреблял он сам.
- ↑ 1
- ↑ 2
- ↑ 3
- ↑ 4
- ↑ 5
- ↑ 6
- ↑ 7
- ↑ 8
- ↑ 9
- ↑ 10
- ↑ 11
- ↑ 12
- ↑ 13
- ↑ 14
- ↑ 15
- ↑ 16
- ↑ 17
- ↑ 18
- ↑ 19
- ↑ 20
- ↑ 21
- ↑ 22
- ↑ 23
- ↑ 24
- ↑ 25
- ↑ 26
- ↑ 27
- ↑ 28
- ↑ 29
- ↑ 30
- ↑ 31
- ↑ 32
- ↑ 33
- ↑ 34
- ↑ 35
- ↑ 36
- ↑ 37
- ↑ 38
- ↑ 39
- ↑ 40
- ↑ 41
- ↑ 42
- ↑ 43
- ↑ 44
- ↑ 45
- ↑ 46
- ↑ 47
- ↑ 48
- ↑ 49
- ↑ 50
- ↑ 51
- ↑ 52
- ↑ 53
- ↑ 54
- ↑ 55
- ↑ 56
- ↑ 57
- ↑ 58
- ↑ 59
- ↑ 60
- ↑ 61
- ↑ 62
- ↑ 63
- ↑ 64
- ↑ 65
- ↑ 66
- ↑ 67
- ↑ 68
- ↑ 69
- ↑ 70
- ↑ 71
- ↑ 72
- ↑ 73
- ↑ 74
- ↑ 75
- ↑ 76
- ↑ 77
- ↑ 78
- ↑ 79
- ↑ 80
- ↑ 81
- ↑ 82
- ↑ 83
- ↑ 84
- ↑ 85
- ↑ 86
- ↑ 87
- ↑ 88
- ↑ 89
- ↑ 90
- ↑ 91
- ↑ 92
- ↑ 93
- ↑ 94
- ↑ 95
- ↑ 96
- ↑ 97
- ↑ 98
- ↑ 99
- ↑ 100
- ↑ 101
- ↑ 102
- ↑ 103
- ↑ 104
- ↑ 105
- ↑ 106
- ↑ 107
- ↑ 108
- ↑ 109
- ↑ 110
- ↑ 111
- ↑ 112
- ↑ 113
- ↑ 114
- ↑ 115
- ↑ 116
- ↑ 117
- ↑ 118
- ↑ 119
- ↑ 120
- ↑ 121
- ↑ 122
- ↑ 123
- ↑ 124
- ↑ 125
- ↑ 126
- ↑ 127
- ↑ 128
- ↑ 129
- ↑ 130
- ↑ 131
- ↑ 132
- ↑ 133
- ↑ 134
- ↑ 135
- ↑ 136
- ↑ 137
- ↑ 138
- ↑ 139
- ↑ 140
- ↑ 141
- ↑ 142
- ↑ 143
- ↑ 144
- ↑ 145
- ↑ 146
- ↑ 147
- ↑ 148
- ↑ 149
- ↑ 150
- ↑ 151
- ↑ 152
- ↑ 153
- ↑ 154
- ↑ 155
- ↑ 156
- ↑ 157
- ↑ 158
- ↑ 159
- ↑ 160
- ↑ 1
- ↑ 2
- ↑ 3
- ↑ 4
- ↑ 5
- ↑ 6
- ↑ 7
- ↑ 8
- ↑ 9
- ↑ 10
- ↑ 11
- ↑ 12
- ↑ 13
- ↑ 14
- ↑ 15
- ↑ 16
- ↑ 17
- ↑ 18
- ↑ 19
- ↑ 20
- ↑ 21
- ↑ 22
- ↑ 23
- ↑ 24
- ↑ 25
- ↑ 26
- ↑ 27
- ↑ 28
- ↑ 29
- ↑ 30
- ↑ 31
- ↑ 32
- ↑ 33
- ↑ 34
- ↑ 35
- ↑ 36
- ↑ 37
- ↑ 38
- ↑ 39
- ↑ 40
- ↑ 41
- ↑ 42
- ↑ 43
- ↑ 44
- ↑ 45
- ↑ 46
- ↑ 47
- ↑ 48
- ↑ 49
- ↑ 50
- ↑ 51
- ↑ 52
- ↑ 53
- ↑ 54
- ↑ 55
- ↑ 56
- ↑ 57
- ↑ 58
- ↑ 59
- ↑ 60
- ↑ 61
- ↑ 62
- ↑ 63
- ↑ 64
- ↑ Неандер (Истор., ч. ill, стр. 97), ссылаясь на Сократа и Созомена, утверждает, что Фемистий обратился к Валенту «почти с такими же словами, с какими обращался к Иовиану», и что он не только убеждал Валента оказывать терпимость по отношению к язычеству, но и «отговаривал его от преследования христиан, придерживавшихся других мнений». До нас не дошло той речи, но два названных писателя употребляют такие выражения, которые доказывают, что такая речь действительно была произнесена. Сократ, IV, 32. Созомен, VI, 36. — Издат.
- ↑ 65
- ↑ 66
- ↑ 67
- ↑ Евдоксий был епископом в Германии в 341 г., епископом в Антиохии в 358 г., а в 360 г. был переведен в Константинополь. Он аккуратно присутствовал на всех арианских соборах. Клин. F. R., II. 550, 559. — Издат.
- ↑ 68
- ↑ 69
- ↑ 70
- ↑ 71
- ↑ 72
- ↑ 73
- ↑ 74
- ↑ 75
- ↑ 76
- ↑ 77
- ↑ 78
- ↑ Если бы читатель захотел знать истину, а не подыскивать доказательства для предвзятых мнений, то он пришел бы к убеждению, что со второго до шестнадцатого столетия вся история церкви состоит из подробностей борьбы, которая велась с целью или приобретать для церкви богатства, или разделять их, или увеличивать, или отбирать, или охранять. — Издат.
- ↑ 79
- ↑ том 1, стр. 13, 45, 144 и сл.
- ↑ том II, стр. 363
- ↑ 80
- ↑ 81
- ↑ том Н, стр. 119
- ↑ Mem. Eccles., том VIII, стр. 386—424
- ↑ 82
- ↑ in Chron., стр. 186
- ↑ 83
- ↑ Неандер, (Ист., ч. III. стр. 314) говорит, что соперник Дамасия назывался Урсином или Урсицином. Сценой этого страшного побоища, вероятно, была та церковь, в которой он служил и которая называлась по его имени, так что Базилика Sicininl, может быть, была так названа по ошибке или, может быть, это название было сокращением слова Ursinini. — Издат.
- ↑ 84
- ↑ 85
- ↑ Orat. 32, стр. 526
- ↑ 86
- ↑ На это место из Аммиана была сделана ссылка в одном из предшествовавших примечаний гл. 23
- ↑ 87
- ↑ XXVII, 9
- ↑ XXII, 7, и Валуа ad loc
- ↑ Грутер МСП. N 2
- ↑ 88
- ↑ Иерон., том II, стр. 165
- ↑ 89
- ↑ 90
- ↑ 91
- ↑ 92
- ↑ 93
- ↑ 94
- ↑ Касательно места, где происходила эта битва, было высказано несколько различных мнений, которые приведены в примечании декана Мильмана; между прочими Гэфелин высказал в «Мемуарах Пфальцграфской Курфюрстской Академии» мнение, что эта битва происходила при Швейтцингене. Непонятно, как мог так ошибаться человек знакомый и с историей и с местностью. Путешественники, посещавшие ту местность, которая когда-то была Рейнским Пфальцграфством, видели сады Швейтцингена и знают, что они находятся между Гейдельбергом и Мангеймом. Не только там нет никакой горы, которая походила бы на описанный историком Солициниум, там даже вовсе нет никаких гор на пространстве нескольких миль. Такие горы есть неподалеку от Гейдельберга и в соседней с этим городом Berg-Strasse. — Издат.
- ↑ 95
- ↑ XXVII, 10
- ↑ MoselL, 421 и сл.
- ↑ 96
- ↑ Hist, des Peupies de lEurope, том IV, стр. 370
- ↑ de Мог. German, гл. 16, 18, 19, 20
- ↑ см. примечания к гл. 10
- ↑ стр. 163
- ↑ Кассиод. Variar., IX, 25. Иордан, гл. 4
- ↑ De Bell. Vandal., кн. 8, гл. 2
- ↑ 97
- ↑ 98
- ↑ 99
- ↑ De Guignes, Hist, des Huns, том II, ч. 1,стр. 79
- ↑ 100
- ↑ Тит Лив., кн. 1, гл. 38, Плиний, Hist. Nat., кн. 30, гл. 7
- ↑ Мальте-Брен, ч. VII, стр. 46
- ↑ 101
- ↑ Ороз., кн. 7, гл. 32
- ↑ Plin. Secund. Epist. 3, 5
- ↑ Hist. Natur., IV, 28
- ↑ 102
- ↑ XXVI!!, 5; XXIX, 4; XXX, 3
- ↑ кн. 7, гл. 32
- ↑ Висбадена
- ↑ 103
- ↑ Кимврский мыс Плиния, IV, 27
- ↑ Juten; здесь
- ↑ англичане
- ↑ Мальте-Брен, ч. IX, стр. 17
- ↑ Уошем
- ↑ Целларий, кн. 2, гл. 5, 59
- ↑ Герм., 36
- ↑ стр. 23
- ↑ ч. Ill, стр. 1559
- ↑ «Лекции» Нибура, I, 102, изд. Бона
- ↑ VII, 267
- ↑ IX, 17
- ↑ кн. 1, гл. II
- ↑ Chron. Saxon., 309. Изд. Бона
- ↑ ib. 311
- ↑ ib. 311
- ↑ 104
- ↑ Etablissement des Etats de lEurope etc., стр. 19-26
- ↑ 105
- ↑ Зунд называли Геркулесовыми столбами вследствие явного с ними сходства
- ↑ Тацит de Moribus German., гл. 34
- ↑ гл. 44, 45
- ↑ 106
- ↑ Comment, de Bell. Civil., 1, 51, и Гишардта Nonveaux Memoires Militaires, том II, стр. 41, 42
- ↑ 107
- ↑ кн. 8, послан. 6, стр. 223, изд. Сирмонда
- ↑ Hist. Critique de la Monarchie Francaise, etc., том 1, кн. 1, гл. 16, стр. 148—155. См. также стр. 77, 78
- ↑ 108
- ↑ XXVIII, 5
- ↑ кн. 7, гл. 32
- ↑ 109
- ↑ кн. 2, Epist. 46
- ↑ кн. 8, Epist. 6
- ↑ 110
- ↑ 111
- ↑ In Vlt. Agricol., гл. 11
- ↑ Comment, de Bello Gailico, VI, 13
- ↑ V, 10
- ↑ Britannia, ч. 1, Introduction, стр. 2-31
- ↑ стр. 3-5
- ↑ 112
- ↑ 113
- ↑ 114
- ↑ 115
- ↑ Pyтупия, которую Гиббон назвал Сандвичской гаванью, находилась в Ричборо, как это доказывают сохранившиеся там остатки римского владычества. Этот важный пункт служил местом высадки для императоров и для их армий и господствовал над южным входом в канал между островом Thanet и материком. Находившийся на пути остров Thanet назывался по-британски Ruithin. (См. Ненния Hist. Brit., стр. 397, изд. Бона). Отсюда видно, что это был Антонинов Riduna (Itin. Marit.), который ошибочно принят Анвиллем (Notice de IAncienne Gaule, стр. 354) за Aurigini (Альдерней) и Бакстером (Gloss. Ant. Brit., стр. 202) за Rathlin на северном берегу Ирландии. — Издат.
- ↑ 116
- ↑ 117
- ↑ 118
- ↑ 119
- ↑ 120
- ↑ Когда Иероним пишет о еретиках или язычниках, на него нельзя полагаться. За отсутствием более надежных авторитетов нет возможности верить, чтоб описанное здесь обыкновение могло быть терпимо в римской провинции. — Издат.
- ↑ 121
- ↑ 122
- ↑ 123
- ↑ 124
- ↑ 125
- ↑ 126
- ↑ 127
- ↑ 128
- ↑ 129
- ↑ 130
- ↑ 131
- ↑ 132
- ↑ 133
- ↑ 135
- ↑ 136
- ↑ 137
- ↑ 138
- ↑ 139
- ↑ 140
- ↑ 141
- ↑ 142
- ↑ 143
- ↑ 144
- ↑ 145
- ↑ 146
- ↑ 147
- ↑ 148
- ↑ 149
- ↑ 150
- ↑ 151
- ↑ 152
- ↑ 153
- ↑ 154
- ↑ 155
- ↑ 156
- ↑ 157
- ↑ 158
- ↑ 159
- ↑ 160
