Глава XVIII
правитьХарактер государя, переместившего столицу империи и внесшего столь важные изменения в гражданские и религиозные учреждения своей страны, обратил на себя общее внимание и вызвал самые противоположные отзывы. Признательное усердие христиан украсило освободителя церкви всеми атрибутами героя и даже святого, тогда как ненависть побежденной партии сравнивала его с самыми отвратительными из тех тиранов, которые бесчестили императорское звание своими пороками и слабостями. Такое же пристрастие в суждениях сохранилось в некоторой степени у следующих поколений, так что даже в наше время личность Константина служит предметом или сатиры, или панегириков. Мы постараемся беспристрастно указать и те недостатки, которые находят в нем даже самые горячие из его почитателей, и те добродетели, которые признают в нем даже самые непримиримые его враги; тогда нам, может быть, удастся нарисовать такой верный портрет этого необыкновенного человека, который мог бы быть одобрен не краснея беспристрастной и правдивой историей.[1] Но с первого же шага нам становится ясно, что тщетная попытка сочетать столь несходные между собою черты и согласить столь несовместимые одно с другим свойства должна создать скорее чудовищный, нежели человеческий образ, если мы не выставим его в надлежащем свете посредством тщательного разъединения различных периодов царствования Константина.
Природа украсила самыми лучшими своими дарами и наружность, и ум Константина. Он был высок ростом, его осанка была величественна, его манеры были изящны, его сила и ловкость обнаруживались во всех физических упражнениях, и с самой ранней молодости до самого преклонного возраста он сохранил крепость своего сложения тем, что строго держался добродетелей семейной жизни — целомудрия и воздержанности. Он находил удовольствие в интимной беседе, и, хотя он иногда увлекался своей склонностью к насмешкам, позабывая, что при его высоком положении необходимо быть сдержанным, тем не менее вежливость и любезность его обхождения располагали в его пользу всех, кто имел к нему доступ. Его обвиняли в том, что в его дружбе не было искренности, однако в некоторых случаях он доказал, что был способен к горячей и прочной привязанности. Его недостаточное образование не помешало ему понимать всю цену знания, и его щедрое покровительство не оставляло без поощрений ни искусств, ни наук. В деловых занятиях его деятельность была неутомима, и он почти непрерывно упражнял активные способности своего ума чтением, письмом, размышлением, аудиенциями, которые давал послам, и рассмотрением жалоб своих подданных. Даже те, которые порицали его распоряжения, были вынуждены сознаться, что он имел достаточно умственного величия, чтобы замышлять самые трудные предприятия, и достаточно терпения, чтобы приводить их в исполнение, не останавливаясь ни перед предрассудками, внушенными ему воспитанием, ни перед криками толпы. На поле сражения он умел сообщать свою собственную неустрашимость войскам, которыми он командовал с искусством самого опытного полководца, и скорей его дарованиям, чем его счастью, должны мы приписывать славные победы, одержанные им над внешними и внутренними врагами республики. Он любил в славе награду и, может быть, мотив понесенных им трудов. Безграничное честолюбие, которое, с момента принятия им императорского звания в Йорке, по-видимому, было господствующей страстью его души, может быть оправдано и опасностями его собственного положения, и характером его соперников, и сознанием своих превосходств, и надеждой, что успех даст ему возможность восстановить спокойствие и порядок в расшатанной империи. Во время своих войн с Максенцием и Лицинием он умел расположить в свою пользу народ, сравнивавший наглые пороки этих тиранов с благоразумием и справедливостью, которые, по-видимому, руководили управлением Константина.[2] Такое или почти такое понятие составило бы себе потомство о характере Константина, если бы он пал на берегах Тибра или даже позднее, в равнинах близ Адрианополя. Но остальные годы его царствования (по умеренному и поистине снисходительному приговору одного писателя того же века) низвели его с того высокого положения, которое он мог бы занимать наряду с самыми лучшими римскими монархами.[3] В жизни Августа мы видим тирана республики, почти незаметным образом мало-помалу превращающегося в отца своего отечества и всего человеческого рода. А в жизни Константина мы видим героя, который в течение долгого времени внушал своим подданным любовь, а своим врагам страх, но затем превратился в жесткосердого деспота, или развратившегося вследствие избытка счастья, или полагавшего, что его величие освобождает его от необходимости лицемерить. Всеобщий мир, который он поддерживал в последние четырнадцать лет своего царствования, был периодом скорее наружного блеска, чем действительного благосостояния, а его старость была опозорена двумя пороками, которые хотя и противоположны один другому, но совместимы один с другим — жадностью и расточительностью. Огромные сокровища, найденные в дворцах Максенция и Лициния, были израсходованы с безрассудной нерасчетливостью; различные нововведения, придуманные завоевателем, сопровождались увеличением расходов; новые постройки, содержание двора и празднества безотлагательно требовали огромных денежных средств, а угнетение народа было единственным фондом, из которого могла питаться императорская роскошь.[4] Недостойные любимцы Константина, обогатившиеся безграничной щедростью своего повелителя, безнаказанно присваивали себе право грабить и развращать граждан.[5] Во всех сферах общественного управления чувствовался незаметный, но всеобщий распад, и, хотя сам император все еще находил в своих подданных готовность к повиновению, он мало-помалу утрачивал их уважение. Одежда и манера себя держать, усвоенные им в конце его жизни, только унижали его в глазах каждого. Азиатская пышность, усвоенная гордостью Диоклетиана, приобрела в лице Константина отпечаток мягкости и изнеженности. Его изображают с фальшивыми волосами различных цветов, тщательно причесанными каким-нибудь искусным парикмахером того времени; на нем диадема нового и дорогого фасона, множество драгоценных каменьев и жемчуга, ожерельев и браслетов и длинное пестрое шелковое одеяние, искусно вышитое золотыми цветами. Под таким нарядом, который едва ли можно было извинить молодостью и безрассудством Гелиогабала, мы напрасно стали бы искать мудрости, приличной престарелому монарху, и простоты, приличной римскому ветерану.[6]
Его душа, расслабившаяся от избытка счастия и от потворства, была неспособна возвышаться до того великодушия, которое гнушается подозрениями и осмеливается прощать. Казнь Максимиана и Лициния, пожалуй, можно оправдывать теми политическими принципами, которым учат в школах тиранов; но беспристрастное повествование о казнях или, скорее, об убийствах, запятнавших последние годы Константина, даст читателю понятие о таком монархе, который для- удовлетворения своих страстей и своих интересов охотно приносил им в жертву и законы справедливости, и чувства, внушаемые природой. Такое же счастье, какое не изменяло Константину в его военных предприятиях, по-видимому, обеспечивало будущность его рода и осыпало его всеми радостями семейной жизни. Те из его предшественников, которые наслаждались самым продолжительным и благополучным царствованием, — Август, Траян и Диоклетиан, — не оставили после себя потомства, а частые перевороты не дали ни одному императорскому семейству достаточно времени, чтобы успеть разрастись и умножиться под сенью престола. Но царственный род Флавиев, впервые облагороженный Клавдием Готским, поддерживался в течение нескольких поколений, и сам Константин унаследовал от своего отца те царственные отличия, которые он оставил своим детям. Император был женат два раза. Минервина — незнатный, но законный предмет его юношеской привязанности[7] — оставила ему только одного сына, по имени Крисп. От дочери Максимиана Фаусты у него было три дочери и три сына, известных под однородными именами Константина, Констанция и Константа. Лишенным честолюбия братьям Константина Великого Юлию Констанцию, Далмацию и Аннибалиану[8] было дозволено пользоваться самым почетным рангом и самым огромным состоянием, какие только совместимы с положением частных людей. Младший из трех братьев жил в неизвестности и умер, не оставив потомства. Его старшие братья женились на дочерях богатых сенаторов и расплодили новые отрасли императорского дома. Галл и Юлиан сделались впоследствии самыми знаменитыми из детей Юлия Констанция патриция. Два сына Далмация, украшенного пустым титулом цензора, назывались Далмацием и Аннибалианом. Две сестры Константина Великого Анастасия и Евтропия были замужем за Оптатом и Непоцианом — двумя сенаторами знатного происхождения и консульского звания. Его третья сестра Констанция отличалась от остальных блеском своего положения и постигшими ее впоследствии несчастьями. Она оставалась вдовой побежденного Лициния, от которого имела одного сына; благодаря ее мольбам этот невинный ребенок сохранил на некоторое время жизнь, титул цезаря и сомнительную надежду наследовать императорский престол. Кроме этих женщин и дальних родственников рода Флавиев было еще десять или двенадцать лиц мужского пода, которых по принятому при новейших дворах способу выражения можно бы назвать принцами крови и которые были, по-видимому, предназначены, по порядку своего рождения, наследовать или поддерживать трон Константина. Но менее чем через тридцать лет от этого многочисленного и постоянно увеличивавшегося семейства остались только Констанций и Юлиан, пережившие ряд таких же преступлений и бедствий, какие оплакивали трагические поэты, говоря о потомках Пелопса и Кадма.
О старшем сыне Константина и наследнике престола Криспе беспристрастные историки отзываются как о прекрасном и благовоспитанном юноше. Забота о его воспитании или, по меньшей мере, о его серьезных занятиях была возложена на самого красноречивого из христиан Лактанция; это был наставник, обладавший всеми качествами, какие были необходимы, чтобы образовать вкус и развить склонность к добродетели в его высокопоставленном ученике.[9] Когда Криспу было семнадцать лет, ему дан был титул цезаря и было поручено управление галльскими провинциями, где вторжения германцев доставляли ему случай с ранних пор выказать свои воинские дарования. Во время вспыхнувшей вскоре вслед за тем междоусобной войны отец и сын разделили между собою главное начальство над военными силами, и мы уже имели случай говорить о том, с каким мужеством и искусством Крисп проник в Геллеспонт, упорно защищаемый более сильным флотом Лициния. Эта морская победа способствовала успешному окончанию войны; тогда имена Константина и Криспа соединялись вместе в радостных возгласах их восточных подданных, которые громко утверждали, что весь мир был покорен и теперь управляется императором, одаренным всеми достоинствами, и его знаменитым сыном — любимцем небес и живым олицетворением совершенств своего отца. Общая любовь, редко сопутствующая преклонным летам, разливала свой блеск на юность Криспа. Он умел заслужить уважение и снискать привязанность двора, армии и народа. Подданные неохотно признают доказанные на опыте достоинства царствующего монарха и нередко отвечают на похвалы пристрастным ропотом неудовольствия, тогда как на зарождающихся достоинствах его будущего преемника они охотно основывают самые безграничные надежды и на свое личное, и на общественное благосостояние.[10]
Эта опасная популярность скоро обратила на себя внимание Константина, который и как отец, и как император не терпел себе равных. Вместо того чтобы постараться привязать к себе сына благородными узами доверия и признательности, он решился предотвратить раздоры, к которым могло привести неудовлетворенное честолюбие Криспа. Этот последний скоро стал не без основания жаловаться, что управление отведенными ему в удел галльскими провинциями[11] возложено на его малолетнего брата с титулом цезаря, тогда как он сам, уже достигший зрелого возраста и так еще недавно отличившийся важными заслугами, вместо того, чтобы получить высший ранг августа, жил как пленник при дворе своего отца, не имея даже возможности защищаться от клевет, которыми стараются его чернить недоброжелатели. В таких трудных обстоятельствах царственный юноша, вероятно, не всегда умел быть сдержанным в своем поведении и подавлять в себе чувство неудовольствия, и едва ли можно сомневаться в том, что он был окружен нескромными или вероломными царедворцами, старательно разжигавшими в нем пыл раздражения, а может быть, даже нарочно к нему приставленными для того, чтобы следить за ним. В изданном около того времени эдикте Константина явно высказываются его действительные или притворные подозрения, что существует тайный заговор против его особы и его управления. Обещанием отличий и наград он поощряет доносчиков всех разрядов взводить обвинения на всех без исключения его чиновников и министров, его друзей и самых близких любимцев, клятвенно уверяет, что он сам будет выслушивать обвинения и сам мстить за обиды, и кончает обнаруживающей его опасения мольбой, чтобы Верховное Провидение не переставало охранять безопасность императора и империи.[12]
Доносчики, отозвавшиеся на столь любезное приглашение, были достаточно хорошо знакомы с дворцовыми интригами, чтобы направить свои обвинения на друзей и приверженцев Криспа, а император в точности сдержал свое обещание отомстить и наказать. Впрочем, Константин из политических расчетов не переставал выказывать прежнее уважение и доверие к сыну, которого он в ту пору уже стал считать самым непримиримым своим врагом. Были выбиты медали с обычными пожеланиями долгого и счастливого царствования юному цезарю,[13] а так как не посвященный в дворцовые тайны народ не переставал восхищаться его личными достоинствами и уважать его высокое звание, то один изгнанный поэт, прося о своем возвращении из ссылки, взывал с одинаковым благоговением и к величию отца, и к величию сына.[14] Между тем настало время для торжественных празднеств по случаю вступления Константина в двадцатый год своего царствования, и по этому случаю император переехал со всем двором из Никомедии в Рим, где были сделаны самые роскошные приготовления для его встречи. Глаза и уста каждого старались выражать общее счастье, и под покровом происходившей церемонии и притворства были на время скрыты самые мрачные замыслы мщения и убийства.[15] Среди празднеств злосчастный Крисп был арестован по приказанию императора, который в этом случае заглушил в себе чувство отцовской привязанности, но не проникся приличным судье чувством справедливости. Допрос был непродолжителен и производился втайне,[16] а так как было признано уместным скрыть казнь молодого принца от глаз римского населения, то он был препровожден под сильным конвоем в город Полу, в Истрию, где вскоре вслед за тем был лишен жизни или рукою палача, или более мягким способом отравления.[17] Цезарь Лициний — юноша с симпатичным характером — был вовлечен в гибель Криспа,[18] и непреклонная недоверчивость Константина не тронулась ни мольбами, ни слезами его любимой сестры, просившей о помиловании сына, вся вина которого заключалась в его высоком происхождении; она не долго пережила эту потерю. История этих несчастных принцев, свойство и доказательства их вины, формы их суда и подробности их смерти — все это было покрыто таинственным мраком, а льстивый епископ, превозносивший в тщательно обработанном сочинении добродетели и благочестие своего героя, хранит благоразумное молчание об этих трагических событиях.[19] Это высокомерное презрение к мнению человеческого рода налагает неизгладимое пятно на имя Константина и вместе с тем напоминает нам, что один из величайших монархов нашего времени поступил в подобном случае совершенно иначе. Царь Петр, при своем неограниченном самовластии, предоставил на суд России, Европы и потомства мотивы, заставившие его утвердить обвинительный приговор над преступным или, по меньшей мере, недостойным сыном.[20]
Убеждение в невинности Криспа было до такой степени всеобщим, что новейшие греки, чтя память Константина, вынуждены смягчать преступность совершенного им убийства, так как оправдывать его им не дозволяют природные человеческие чувства. Они утверждают, что лишь только огорченный отец убедился, что он был вовлечен в заблуждение ложным обвинением, он тотчас поведал миру о своем раскаянии и угрызениях совести, облекся в сорокадневный траур, в течение которого отказывался от пользования банями и от всяких удобств обыденной жизни, а для назидания потомства воздвиг в честь Криспа золотую статую со следующей достопамятной надписью: «Моему сыну, которого я несправедливо осудил».[21] Столь нравственная и столь интересная история заслуживает того, чтобы ее подтвердили более веские авторитеты, но если мы обратимся за сведениями к самым древним и самым правдивым писателям, мы узнаем от них, что раскаяние Константина выразилось лишь в пролитии крови и мщении и что он искупил умерщвление невинного сына казнью жены, которая, быть может, была действительно виновна. Они приписывают гибель Криспа коварству его мачехи Фаусты, которая из непримиримой ненависти или вследствие отвергнутой любви возобновила во дворце Константина древнюю трагическую историю Ипполита и Федры.[22] Подобно дочери Миноса, дочь Максимиана обвинила своего пасынка в покушении на целомудрие жены его отца и без большого труда добилась от ревнивого императора смертного приговора против молодого принца, в котором она не без основания видела самого опасного соперника ее собственных детей. Но престарелая мать Константина Елена была глубоко огорчена преждевременной смертью своего внука Криспа и отомстила за нее; скоро было сделано действительное или мнимое открытие, что сама Фауста находилась в преступной связи с одним рабом, состоявшим при императорской конюшне.[23] Ее смертный приговор и казнь состоялись немедленно вслед за ее обвинением: она задохнулась от жара в бане, нарочно с этой целью растопленной до того, что в ней не было возможности дышать.[24] Иные, быть может, найдут, что воспоминание о двадцатилетней супружеской привязанности и честь их общих детей — наследников престола должны бы были смягчить суровость Константина и заставить его ограничиться заключением преступной жены в тюрьму, как бы ни казалась тяжкой ее вина. Но мы считаем неуместным взвешивать мотивы этого странного факта, так как он сопровождался такими сомнительными и сбивчивыми подробностями, которые заставляют нас сомневаться в его достоверности. И те писатели, которые нападали на Константина, и те, которые его защищали, оставили без внимания два замечательных места в двух речах, произнесенных в царствование его преемника. В первом из них восхваляются добродетели, красота и счастье императрицы Фаусты — дочери, супруги, сестры и матери стольких монархов;[25] а во втором положительно говорится, что мать младшего Константина, убитого через три года после смерти его отца, оставалась в живых для того, чтобы оплакивать смерть своего сына.[26] Несмотря на положительные свидетельства нескольких писателей, как языческих, так и христианских, все еще остается некоторое основание думать или, по меньшей мере, подозревать, что Фауста спаслась от неразборчивого и недоверчивого жестокосердия своего супруга. Тем не менее вполне достаточно казни сына и племянника вместе с множеством их достойных и, может быть, невинных друзей[27] для того, чтобы оправдать неудовольствие римского народа и сатирические стихи, которые были прибиты к дворцовым воротам и в которых сравнивались между собою блестящие и кровавые царствования Константина и Нерона.[28]
Со смертью Криспа наследственное право на императорский престол, по-видимому, переходило к трем уже упомянутым нами сыновьям Фаусты — Константину, Констанцию и Константу. Эти молодые принцы были возведены один вслед за другим в звание цезарей, и годы их возвышения совпадают с десятым, двадцатым и тридцатым годами царствования их отца.[29] Хотя этот образ действий и увеличивал число будущих владык римского мира, ему может служить оправданием пристрастие отцовской привязанности; но нам нелегко понять мотивы императора, когда он рисковал спокойствием и своего семейства, и своего народа, возвышая без всякой надобности двух своих племянников Далмация и Аннибалиана. Первый был поставлен на равную ногу со своими двоюродными братьями, благодаря полученному им титулу цезаря, а в пользу второго Константин придумал новое и странное название Nobilissimus,[30] к которому присовокупил лестное право носить одеяние пурпурового цвета с золотом. Но ни в каком веке Римской империи не было ни одного принца императорского дома, который был бы отличен, подобно Аннибалиану, титулом царя, — тем титулом, который даже в глазах подданных Тиберия был бы ненавистен, как нечестивое и жестокое оскорбление, нанесенное им прихотью тирана. Употребление этого титула даже в царствование Константина представляется странным и изолированным фактом, который кажется невероятным, несмотря на совокупное свидетельство императорских медалей и современных писателей.[31]
Вся империя была сильно заинтересована тем, какое будет дано воспитание этим пяти юношам, признанным преемниками Константина. Телесные упражнения готовили их к трудностям войны и к обязанностям деятельной жизни. Те писатели, которым приходилось упоминать о воспитании и дарованиях Констанция, говорят, что он отличался ловкостью в гимнастических упражнениях, что он ловко прыгал и шибко бегал, что он был искусным стрелком из лука, хорошим кавалеристом и отлично владел всякого рода оружием, какое только употреблялось кавалерией и пехотой.[32] С таким же тщанием, хотя, быть может, не с таким же успехом старались развивать способности прочих сыновей и племянников Константина.[33] Самые знаменитые наставники в христианской вере, в греческой философии и в римской юриспруденции были приглашены щедрым императором, который взял на самого себя важную задачу познакомить царственных юношей с искусством знать людей и управлять ими. Но гений самого Константина развился несчастиями и опытом. В то время, когда он жил частным человеком, и потом, когда он был окружен опасностями при дворе Галерия, он научился владеть своими собственными страстями, бороться с страстями себе равных и полагаться в заботах о своей безопасности и своем будущем величии только на благоразумие и твердость своего собственного поведения. На стороне его предназначенных преемников была та невыгода, что они родились и воспитывались в императорской багрянице. Постоянно окруженные толпою льстецов, они провели свою молодость в наслаждениях роскошью и в ожидании престола; да и достоинство их звания не позволяло им спускаться с той высоты, с которой разнообразные черты человеческой натуры кажутся бесцветными и однообразными. Снисходительный Константин допускал их, с самого раннего возраста, к участию в управлении империей, и они изучали искусство царствовать на счет тех народов, которые были вверяемы их попечению. Младшему Константину была дана в управление Галлия, а его брат Констанций променял этот старинный удел своего отца на более богатые, но менее воинственные восточные провинции. Италия, западная Иллирия и Африка приучились чтить представителя Константина Великого в лице его третьего сына Константа. Константин поручил Далмацию провинции, граничившие с готскими поселениями, и присоединил к ним Фракию, Македонию и Грецию. Город Кесария был назначен резиденцией для Аннибалиана, а провинции Понт, Каппадокия и малая Армения вошли в состав его нового королевства. Каждому из этих принцев было назначено приличное содержание. Для поддержания их достоинства и для защиты их владений им было дано надлежащее количество гвардейцев, легионов и вспомогательных войск. Константин приставил к ним таких министров и генералов, которые были способны руководить ими в пользовании вверенною им властью и даже наблюдать за ними. По мере того как они становились старше и опытней, пределы их власти мало-помалу расширялись, но император всегда предоставлял одному себе титул августа, и в то время как он показывал цезарей армиям и провинциям, он удерживал все части империи в одинаковом подчинении их верховному повелителю.[34] Спокойствие последних четырнадцати лет его царствования было лишь слегка нарушено ничтожным восстанием одного погонщика верблюдов на острове Кипр[35] и войнами, которые Константин вел из политических расчетов против готов и сарматов.
Между разнообразными отраслями человеческого рода сарматы выделяются тем, что с нравами азиатских варваров соединяют наружность и телосложение древних обитателей Европы. Сообразно с различными случайностями мира или войны, союзов или завоеваний сарматы иногда теснились на берегах Танаиса, а иногда разливались по огромным равнинам, расстилающимся между Вислой и Волгой.[36] Их бродяжнические передвижения вызывались заботой об их многочисленных стадах, страстью к охоте и склонностью к войне или, скорее, к грабежу. Передвижные лагери или города, служившие обычным местопребыванием для их жен и детей, состояли из огромных повозок, которые, перевозились с одного места на другое быками и были крытые в форме палаток. Военные силы нации состояли из кавалерии, а привычка их воинов держать в поводу одну или двух запасных лошадей давала им возможность и наступать, и отступать с такой быстротой, что они могли нападать врасплох на отдаленные от них местности и легко уклоняться от преследований неприятеля.[37] Их грубая промышленность восполняла недостаток в железе тем, что придумала особый род кирасы, способной защитить от ударов и меча, и дротика: она делалась из одних лошадиных копыт, разрезанных на тонкие и гладкие ломтики, которые клались один на другой, как рыбья чешуя или как птичьи перья, и крепко нашивались на нижнее платье, сделанное из грубой материи.[38] Орудиями для нападения сарматам служили коротенькие мечи, длинные копья и тяжелые луки с наполненным стрелами колчаном. Необходимость заставила их делать острие их оружия из рыбьих костей, но привычка обмакивать это острие в ядовитую жидкость, отравлявшую нанесенные неприятелю раны, уже сама по себе служит достаточным доказательством дикости их нравов, так как народ, доступный для чувства человеколюбия, смотрел бы на такое жестокое обыкновение с отвращением, а народ опытный в военном деле относился бы с пренебрежением к этому бесполезному средству.[39] Всякий раз, как эти варвары выходили из своих степей за добычей, их косматые бороды, их взъерошенные волосы, покрывавшие их с головы до ног меха и их свирепый вид, как будто выражавший их врожденное жестокосердие, внушали цивилизованным обитателям римских провинций отвращение и ужас.
Нежный Овидий, проведший свою молодость в наслаждениях славой и роскошью, был приговорен к безвыходной ссылке на холодные берега Дуная; там он жил почти беззащитным от ярости этих степных чудовищ и боялся, что на том свете его кроткая тень смешается с их свирепыми душами. В своих трогательных, но иногда малодушных, жалобах[40] он описывает самыми живыми красками одежду и нравы, оружие и нашествия готов и сарматов, соединявшихся вместе для грабежа, а исторические повествования дают нам некоторое основание думать, что эти сарматы были язиги — одно из самых многочисленных и самых воинственных племен этой нации. Приманка изобилия съестных припасов побудила их искать постоянных поселений на границах империи. Вскоре после царствования Августа они заставили живших рыбной ловлей на берегах Тиссы или Тибиска даков удалиться в гористую местность и уступить победоносным сарматам плодородные равнины Верхней Венгрии, которые окаймляются течением Дуная и полукруглой линией Карпатских гор.[41] В этой выгодной позиции они или выжидали удобный момент для нападений, когда были раздражены какой-нибудь обидой, или приостанавливали свои набеги, когда были удовлетворены подарками; они мало-помалу научились употреблять в дело более опасное оружие и, хотя они не прославили своего имени никакими достопамятными подвигами, они при случае помогали своим восточным и западным соседям готам и германцам сильным отрядом кавалерии. Они подчинялись смешанной аристократии своих вождей[42], но после того как они приняли в свою среду вандалов, отступавших перед готским нашествием, они, как кажется, избрали короля, который принадлежал к этой нации и был из знаменитого рода Астингов, живших прежде того на берегах Северного океана.[43]
Эти мотивы вражды, должно быть, раздули те поводы для взаимных столкновений, которые постоянно возникают на границах воинственных и независимых народов. Вандальские князья были возбуждены чувством страха и жаждой мщения; готские короли стремились к расширению своих владений от Эвксинского моря до границ Германии, и воды Мароса — небольшой речки, впадающей в Тиссу, — окрасились кровью борющихся между собою варваров. Узнавши на опыте, что противники превосходят их и силами, и числом, сарматы стали просить покровительства у римского монарха, который с удовольствием смотрел на раздоры между варварами, но был основательно встревожен военными успехами готов. Лишь только Константин принял сторону самого слабого из двух противников, высокомерный готский король Аларих, не дожидаясь нападения со стороны легионов, смело перешел через Дунай и распространил ужас и разорение по всей Мезии. Чтобы остановить это опустошительное нашествие, престарелый император сам выступил в поход, но в этом случае его искусство или его счастье не соответствовало той славе, которую он стяжал в стольких внешних и внутренних войнах. Он со скорбью в сердце видел, как его войска обратились в бегство перед незначительным отрядом варваров, которые преследовали их до самого входа в их укрепленный лагерь и заставили его самого искать безопасности в поспешном и постыдном отступлении. Исход второго, более удачного сражения восстановил честь римского имени, и, после упорной борьбы, искусство и дисциплина одержали верх над усилиями беспорядочной отваги. Разбитая готская армия отступила с поля сражения, покинула опустошенную провинцию и отказалась от намерения перейти через Дунай. Хотя в этот день старший сын Константина заступал место своего отца, эта распространившая общую радость победа приписывалась благотворным советам самого императора.
Он по меньшей мере умел воспользоваться своим успехом и завел мирные переговоры со свободными и воинственными жителями Херсонеса,[44] столица которых, находившаяся на западном берегу Таврического, или Крымского, полуострова, еще сохранила некоторые внешние признаки греческой колонии и управлялась несменяемым сановником при помощи совета из сенаторов, носивших высокопарное название отцов города. Население Херсонеса было раздражено против готов воспоминаниями о войнах, которые оно выдерживало в предшествовавшем столетии с неравными силами против вторгавшегося в их территорию врага. Их привязывали к римлянам взаимные торговые выгоды, так как они получали из азиатских провинций хлеб и мануфактурные произведения и уплачивали за них продуктами своей собственной почвы — солью, воском и кожами. Повинуясь требованию Константина, они собрали под предводительством одного из своих должностных лиц Диогена значительную армию, главная сила которой состояла из самострелов и военных повозок. Их быстрое движение и смелое нападение отвлекли внимание готов и тем помогли военным действиям императорских генералов. Побежденные со всех сторон готы были оттеснены в горы и там, в течение этой неудачной для них войны, погибли от холода и голода, как полагают, в числе более ста тысяч человек. Своими униженными мольбами они наконец добились мира; Аларих отдал своего старшего сына, как самый ценный залог, какой он только мог предложить, а Константин постарался — при помощи щедрой раздачи отличий и наград — убедить готских вождей, что выгоднее быть другом римлян, нежели быть их врагом. В выражениях своей признательности к верным херсонесцам император выказал еще более щедрости. Гордость этой нации была польщена великолепными и почти царскими украшениями, которые он дал право носить ее главному сановнику и его преемникам. Ее торговые суда были навсегда освобождены от всяких пошлин при входе в порты Черного моря. Ей была обещана постоянная субсидия железом, зерновым хлебом, оливковым маслом и разными продуктами, которые могли быть ей полезны и в мирное, и в военное время. Но сарматы считались достаточно вознагражденными тем, что они были спасены от неизбежной гибели; император даже выказал, быть может, слишком строгую бережливость, вычтя некоторую часть военных расходов из обычных денежных наград, выдававшихся этой беспокойной нации.
Раздраженные таким пренебрежением сарматы, со свойственным варварам легкомыслием, скоро позабыли и об услугах, которые были так еще недавно оказаны им, и об опасностях, которые все еще грозили их независимости. Их вторжения на территорию империи заставили раздраженного Константина предоставить их собственной судьбе и не мешать честолюбивым замыслам Гебериха — знаменитого воина, только что возведенного на готский престол. Вандальский король Визумар без всякой посторонней помощи защищал свои владения с непреклонным мужеством, но был побежден и убит в решительном сражении, в котором погиб цвет сарматской молодежи. Оставшиеся в живых вандалы прибегнули к отчаянному средству: они вооружили своих рабов, принадлежавших к бесстрашной расе охотников и пастухов, и при помощи этого недисциплинированного сброда отомстили за свое поражение и выгнали врага из пределов своей территории. Но они скоро убедились, что променяли внешнего врага на внутреннего, более опасного и более непримиримого. Негодуя при мысли о своей прежней зависимости и гордясь только что приобретенной ими славой, рабы заявили притязание на господство над страной, которую они спасли, и под именем Iimigantes утвердили над ней свою власть. Их владельцы, не будучи в состоянии сдерживать ярость необузданной черни, предпочли горечь изгнания тирании своих рабов. Некоторые из сарматских выходцев искали менее позорной зависимости под вражеским знаменем готов. Более многочисленные их отряды перешли на ту сторону Карпатских гор к своим германским союзникам квадам и были охотно допущены к пользованию избытком невозделанных земель. Но гораздо большая часть этих несчастных обратила свои взоры на плодородные римские провинции. Они стали молить императора о покровительстве и о забвении прошлого и торжественно клялись, что как подданные в мирное время и как солдаты во время войны они будут самыми верными слугами империи, если она согласится принять их в свое лоно. Согласно с принципами, которые были приняты в руководство Пробом и его преемниками, предложения этой колонии варваров были охотно приняты, и немедленно было отведено в Паннонии, Фракии, Македонии и Италии достаточное количество земель для поселения и пропитания трехсот тысяч сарматов.[45]
Наказав гордых готов и приняв изъявления покорности от народа, просившего его покровительства, Константин поддержал достоинство Римской империи, а послы из Эфиопии, Персии и самых отдаленных частей Индии поздравляли его с спокойствием и благополучием его царствования.[46] Действительно, если он причислял к дарам фортуны смерть своего старшего сына, своего племянника и, может быть, своей жены, то можно сказать, что он наслаждался непрерывным как личным, так и общественным благополучием до тридцатого года своего царствования, т. е. до такого периода, какого не приходилось праздновать со времен Августа ни одному из его предместников. Константин пережил это празднество почти десятью месяцами: достигши шестидесятичетырехлетнего возраста, он, после кратковременной болезни, окончил свою достопамятную жизнь в Аквирионском дворце, в одном из предместий Никомедии, куда он переехал, чтобы пользоваться здоровым воздухом и в надежде восстановить свои истощенные силы употреблением теплых ванн. Необыкновенные выражения общественной скорби или, по меньшей мере, печали превзошли все, что прежде делалось в подобных случаях. Несмотря на требования сената и народа Древнего Рима, тело умершего императора было перенесено, согласно с его предсмертной волей, в тот город, которому было суждено увековечить имя и память своего основателя. Труп Константина, украшенный бесполезными символами величия, багряницей и диадемой, был положен на золотом ложе в одном из апартаментов дворца, великолепно по этому случаю убранном и освещенном. Правила придворного этикета строго соблюдались. Каждый день, в назначенные часы, главные государственные, военные и придворные сановники приближались к особе своего государя, преклоняли колена и выражали ему свело почтительную преданность так же серьезно, как если бы он был еще в живых. Из политических расчетов это театральное представление продолжалось в течение некоторого времени, а лесть не преминула воспользоваться этим удобным случаем, чтобы утверждать, что, вследствие особой милости провидения, только один Константин еще царствовал после своей смерти.[47]
Но это посмертное царствование было лишь кажущимся, и скоро пришлось убедиться, что воля самого неограниченного монарха редко исполняется, когда его подданные уже не могут ожидать от него никаких новых милостей и перестали бояться его гнева. Те же самые министры и генералы, которые преклонялись перед бездыханным трупом своего умершего государя с таким почтительным благоговением, вступили в тайные между собой переговоры с целью лишить двух племянников Константина, Далмация и Аннибалиана, той доли, которую он им назначил в наследство. Мы слишком мало знакомы с двором Константина, чтобы быть в состоянии составить себе какое-нибудь понятие о мотивах, влиявших на вожаков заговора; мы можем только предполагать, что ими руководили зависть и ненависть к префекту Аблавию — этому надменному фавориту, так долго заведовавшему делами управления и злоупотреблявшему доверием покойного императора. Но нам нетрудно догадаться, с помощью каких аргументов они старались приобрести содействие солдат и народа: они могли, не нарушая приличий и не оскорбляя справедливости, настоятельно указывать на более высокое положение детей Константина, на то, как опасно увеличивать число монархов, и на угрожавшие республике неизбежные бедствия, которые должны были произойти от раздоров между столькими монархами, не связанными между собой нежными узами братской привязанности. Интрига велась с усердием и оставалась в тайне до той минуты, когда войска громко и единодушно объявили, что они не допустят, чтобы кто-нибудь царствовал над Римской империей, кроме сыновей их оплакиваемого монарха.[48] Юный Далмаций был связан со своими двоюродными братьями узами дружбы и общности интересов и, как уверяют, унаследовал в значительной мере дарования Константина Великого, но в настоящем случае он, как кажется, не принял никаких мер, чтобы поддержать силой оружия права, которые и он сам, и его царственный брат получили от своего щедрого дяди. Они были до того озадачены и подавлены взрывом народной ярости, что, точно будто лишившись и способности бежать, и способности сопротивляться, отдались в руки своих непримиримых врагов. Их участь оставалась нерешенной до прибытия Констанция — второго и, как кажется, самого любимого Константинова сына.[49]
На сыновнюю привязанность Констанция император возложил перед смертью заботу о своем погребении, а этот принц, благодаря близости своей восточной резиденции, легко мог предупредить приезд своих братьев, из которых один жил в Италии, а другой в Галлии. Когда он поселился в константинопольском дворце, его первой заботой было устранить опасения своих родственников и дать им торжественную клятву, служившую ручательством за их безопасность.
Его следующей заботой было приискание какого-нибудь благовидного предлога, чтобы освободить свою совесть от бремени необдуманного обещания. Коварство сделалось орудием его жестокосердых замыслов, и подлинность явно подложного документа была удостоверена лицом, облеченным в самое священное звание. Из рук епископа Никомедии Констанций принял роковой сверток, будто бы заключавший в себе подлинное завещание его отца; в этом документе покойный император высказывал подозрение, что он был отравлен своими братьями, и умолял своих сыновей отомстить за его смерть и обеспечить свою собственную безопасность наказанием виновных.[50] Каковы бы ни были резоны, на которые могли бы сослаться эти несчастные принцы в защиту своей жизни и чести против столь невероятного обвинения, они должны были умолкнуть перед неистовыми криками солдат, взявших на себя роль и их врагов, и их судей, и их палачей. И дух законов, и даже легальные формы судопроизводства были неоднократно нарушены при этой всеобщей резне, в которой погибли двое дядей Констанция, семеро его двоюродных братьев, между которыми самыми выдающимися были Далмаций и Аннибалиан, патриций Оптат, женатый на сестре покойного императора, и префект Аблавий, который, полагаясь на свое могущество и свое богатство, возымел надежду достигнуть престола. Если бы мы хотели усилить ужас этой кровавой сцены, мы могли бы прибавить ко всему сказанному, что сам Констанций был женат на дочери своего дяди Юлия и что он дал свою сестру в супружество своему двоюродному брату Аннибалиану. Эти родственные связи между различными отраслями царствующего дома, устроенные Константином из политических расчетов без всякого внимания к народному предрассудку,[51] послужили лишь доказательством того, что эти принцы были столько же равнодушны ко всему, что есть привлекательного в супружеской привязанности, сколько они были нечувствительны к узам кровного родства и к трогательным мольбам юности и невинности. Из столь многочисленного семейства только два меньших сына Юлия-Констанция, Галл и Юлиан, укрывались от руки убийц до тех пор, пока их ярость, насытившись кровью, несколько стихла. Император Констанций, который в отсутствие своих братьев, по-видимому, был более всех виновен в том, что случилось, впоследствии иногда обнаруживал слабое и преходящее раскаяние в тех жестокостях, на которые вынудили его неопытную юность коварные советы его министров и непреодолимое насилие войск.[52]
За избиением рода Флавиев последовало новое разделение провинций, утвержденное на личном совещании между тремя братьями. Старший из Цезарей, Константин, получил, вместе с некоторыми преимуществами ранга обладание новой столицей, носившей и его собственное имя, и имя его отца. Фракия и восточные страны составили удел Констанция, а Констант был признан законным государем Италии, Африки и западной Иллирии.[53] Их наследственным правам подчинились армии, и, после непродолжительной отсрочки, они соблаговолили принять от римского сената титул августов. Когда они приняли в свои руки бразды правления, старший из этих монархов был двадцати одного года, второй — двадцати лет, а третий — только семнадцати.[54]
Так как воинственные народы Европы служили под знаменами его братьев, то Констанций, имевший в своем распоряжении лишь изнеженные азиатские войска, должен был один выносить бремя войны с персами. Когда Константин умер, персидский престол был занят Шапуром, сыном Гормуза, или Гормизда, и внуком того самого Нарсеса, который, после победы Галерия, смиренно преклонился перед превосходством римского могущества. Хотя Шапур уже вступил в тридцатый год своего продолжительного царствования, он был еще в цвете молодости, так как, по весьма странной случайности, время его восшествия на престол предшествовало времени его рождения. Жена Гормуза[55] была беременна в то время, как умер ее муж, и неизвестность касательно исхода родов и касательно пола будущего новорожденного возбуждали честолюбивые надежды в принцах из рода Сасана. В конце концов опасения междоусобной войны были устранены благодаря положительному утверждению магов, что жена Гормуза беременна сыном и что роды будут благополучны. Послушные голосу суеверия персы стали немедленно готовиться к церемонии его коронования. Царская постель, на которой королева лежала в парадном одеянии, была поставлена посередине дворца; диадема была положена на то место, в котором, как полагали, находился будущий наследник Артаксеркса, и распростертые сатрапы преклонялись перед величием своего невидимого бесчувственного монарха[56]
Если можно придавать какую-нибудь веру этому удивительному рассказу, достоверность которого, впрочем, подтверждается нравами персидского народа и необыкновенной продолжительностью царствования Шапура, то мы должны удивляться не только счастию этого государя, но и его гению. Царственный юноша, воспитанный среди неги гарема и в удалении от света, умел понять, что ему необходимо развивать и свои умственные, и свои физические способности, и оказался по своим личным качествам достойным престола, на который он вступил в то время, когда он еще не мог иметь никакого понятия ни об обязанностях, ни о соблазнах неограниченной власти. Годы его несовершеннолетия протекли среди бедствий, неизбежно порождаемых внутренними раздорами; его столица была взята врасплох и ограблена могущественным королем Йемена или Аравии Фаиром, а величие королевского семейства было унижено пленением сестры покойного короля. Но лишь только Шапур достиг совершеннолетия, и самонадеянный Фаир и его народ и его родина должны были преклониться перед первым натиском юного воина, который воспользовался своей победой с таким благоразумным сочетанием строгости и милосердия, что получил от проникнутых страхом и признательностью аравитян прозвище Дулакнафа, или покровителя нации.[57]
Честолюбивый перс, обладавший даже по сознанию его врагов и доблестями воина, и талантами государственного человека, горел желанием отомстить за унижение своих предков и вырвать из руки римлян пять провинций по ту сторону Тигра. Военная слава Константина и действительная или только наружная сила его правительства заставляли Шапура воздерживаться от нападения, и он умел занимать искусными переговорами императорский двор, который был раздражен его неприязненным образом действий. Смерть Константина послужила сигналом для войны,[58] а положение дела на границах Сирии и Армении, по-видимому, обещало персам богатую добычу и легкие завоевания. Под влиянием происшедшей во дворце резни дух своеволия и мятежа распространился в восточных армиях, которые уже не сдерживала привычка повиновения ветерану-главнокомандующему. Немедленно вслед за свиданием со своими братьями в Паннонии Констанций поспешил на берега Евфрата и своими благоразумными мерами мало-помалу снова восстановил в войсках сознание долга и подчинение дисциплине; но временная анархия дала Шапуру возможность начать осаду Нисибина и занять некоторые из самых важных крепостей Месопотамии.[59] В Армении знаменитый Тиридат долго наслаждался спокойствием и славой, которые он приобрел своим мужеством и своей неизменной преданностью интересам Рима. Его прочный союз с Константином доставил ему и духовные, и мирские блага. Обращение Тиридата в христианство придало его геройской личности характер святого; христианскую религию стали проповедовать и утверждать от берегов Евфрата до берегов Каспийского моря, и Армению связали с империей двойные узы политики и религии. Но так как многие из армянских аристократов все еще не хотели отказаться ни от многобожия, ни от многоженства, то общественное спокойствие было нарушаемо партией недовольных, оскорблявшей преклонные лета монарха и с нетерпением ожидавшей его смерти. Наконец он кончил жизнь после пятидесятишестилетиего царствования; но счастье армянской монархии было похоронено вместе с Тиридатом. Его законный наследник был отправлен в изгнание; христианские священнослужители были частью умерщвлены, частью выгнаны из своих церквей; варварские племена Албании получили позволение спуститься со своих гор, и двое из самых сильных губернаторов, присвоив себе внешние отличия и права царской власти, обратились к Шапуру с просьбой о помощи и отворили ворота своих городов перед персидскими гарнизонами. Христианская партия, предводимая непосредственным преемником св. Григория архиепископом Артаксатом, обратилась за помощью к благочестивому Констанцию.
После того как смуты продолжались около трех лет, один из состоявших при Констанцие генералов, Антиох, с успехом исполнил поручение императора возвести Тиридатова сына Хосроя на прародительский престол, раздать отличия и награды верным служителям дома Аршакидов и объявить всеобщую амнистию, которой и воспользовались почти все мятежные сатрапы. Но римляне получили более славы, чем пользы, от этого переворота. Хосрой был государь слабого сложения и трусливого характера. Так как ему были не по силам трудности и так как он чуждался общества, то он удалился из своей столицы в уединенный дворец, выстроенный им среди тенистых дубрав на берегу реки Элевтера, и проводил там часы досуга в занятиях звериной ловлей и соколиной охотой. Чтобы обеспечить себе этот постыдный комфорт, он подчинился мирным условиям, которых потребовал от него Шапур, — уплате ежегодной дани и уступке плодородной провинции Атропатены, присоединенной к армянской монархии храбростью Тиридата и победами Галерия.[60]
Во время продолжительного царствования Констанция восточные провинции терпели большие бедствия от войны с персами. Вторжения легковооруженных отрядов распространяли ужас и опустошение по ту сторону Тигра и Евфрата от ворот Ктесифона до ворот Антиохии; эту деятельную службу несли степные арабы, которые были разъединены и в своих интересах и в своих симпатиях, так как некоторые из их самостоятельных вождей были на стороне Шапура, а некоторые другие дали ненадежное обещание быть верными слугами императора.[61] Более серьезные и более важные военные действия велись с равной.с обеих сторон энергией, и между армиями Рима и Персии произошло девять кровопролитных сражений; в двух из них Констанций лично начальствовал над своей армией.[62] Они почти всегда кончались к невыгоде римлян, но в сражении при Сингаре неблагоразумная отвага римлян едва не доставила им полной и решительной победы. Войска, занимавшие Сингару, отступили при приближении Шапура, перешедшего Тигр по трем мостам и занявшего подле деревни Гилле выгодную позицию, которая, благодаря усилиям его многочисленных саперов, была в течение одного дня обнесена глубоким рвом и высоким валом. Его сильная армия, выстроившись в боевой порядок, покрыла берега реки, соседние высоты и всю равнину более чем в двенадцать миль, разделявшую обе армии. С обеих сторон с нетерпением желали битвы; но варвары, после слабого сопротивления, обратились в беспорядочное бегство, потому ли, что они не были в состоянии удержаться на своих позициях, или потому, что они хотели истощить силы тяжеловооруженных легионов, которые, изнемогая от зноя и жажды, преследовали их по равнине и разбили наголову одетый в броню отряд кавалерии, поставленный перед входом в лагерь для того, чтобы прикрывать отступление. Сам Констанций, увлекшийся преследованием, тщетно старался сдержать горячность своих войск, доказывая им, как опасно подвигаться вперед при наступлении ночи и как нетрудно будет довершить победу с наступлением дня. Так как они полагались гораздо более на свою собственную храбрость, чем на опытность или искусство своего вождя, то они заглушили эти робкие советы своими криками и, с яростью устремившись вперед, заняли ров, разрушили вал и разбрелись по палаткам с целью восстановить свои истощенные силы и собрать, в награду за свои труды, богатую жатву. Но предусмотрительный Шапур выжидал той минуты, которая должна была доставить ему победу. Большая часть его армии, которая была расположена на высотах в безопасных позициях и была свидетельницей сражения, молча двинулась вперед под прикрытием ночного мрака, а персидские стрелки из лука, руководясь лагерным освещением, стали осыпать градом стрел безоружную и беспорядочную массу солдат. Историки искренно[63] сознаются, что побежденные римляне подверглись страшной резне и что обратившиеся в бегство остатки легионов спаслись с неимоверным трудом. Даже снисходительные панегиристы, признающиеся, что слава императора была омрачена неповиновением его солдат, набрасывают покров на подробности этого печального отступления. А между тем один из тех продажных ораторов, которые так горячо вступались за славу Констанция, рассказывает с поразительным хладнокровием о таком невероятном акте жестокосердия, который, в глазах потомства, наложит на честь императорского имени гораздо более черное пятно, нежели описанное отступление. В персидском лагере был взят в плен наследник персидского престола, сын Шапура. Этот несчастный юноша, вероятно, возбудил бы чувство сострадания в самом свирепом противнике, а бесчеловечные римляне били его, подвергли пыткам и публично предали смертной казни.[64]
Каковы бы ни были выгоды, доставленные Шапуру непрерывным рядом девяти побед, повсюду распространивших славу его храбрости и военных дарований, он не мог рассчитывать на осуществление своих замыслов, пока укрепленные города Месопотамии, и в особенности сильный и древний город Нисибин, оставались во власти римлян. Нисибин, со времен Лукулла по справедливости считавшийся оплотом востока, выдержал против Шапура в течение двенадцати лет три достопамятных осады, и обманутый в своих ожиданиях персидский монарх, возобновлявший свои нападения раз в течение шестидесяти дней, другой раз в течение восьмидесяти, а третий раз в течение ста, был каждый раз отражаем с потерями и с позором.[65] Этот обширный и многолюдный город находился почти в двух днях пути от Тигра посреди приятной и плодородной равнины у подножия горы Мазия. Его тройная кирпичная стена была окружена глубоким рвом,[66] а упорному сопротивлению графа Луцилиана и его гарнизона содействовало отчаянное мужество населения. Граждане Нисибина были воодушевлены увещеваниями своего епископа,[67] приучились владеть оружием ввиду угрожавшей им опасности и были убеждены, что Шапур намеревался отвести их далеко от родины в рабство и вместо них поселить в городе персидскую колонию. Исход двух первых осад усилил их самоуверенность и раздражил надменного царя, который приступил в третий раз к Нисибину во главе соединенных сил Персии и Индии. Благодаря превосходству римлян в военном искусстве все машины, придуманные с целью разрушать или подкапывать стены, оказались бесполезными, и много дней было потрачено на бесплодные усилия прежде, нежели Шапур принял такое решение, которое было достойно восточного монарха, воображавшего, что даже элементы подчинены его власти. Во время таянья снегов в Армении река Митдоний, отделяющая город Нисибин от равнины, разливается подобно Нилу[68] по окружающей местности. Усилиями персов было приостановлено течение реки ниже города, и ее воды были с обеих сторон задержаны крепкими земляными насыпями. Флот из вооруженных судов, наполненных солдатами и машинами, метавшими пятисотфунтовые камни, двинулся по этому искусственному озеру в боевом порядке и сразился с защищавшими вал войсками почти на одном с ними уровне. Непреодолимая сила воды была попеременно гибельна то для одной, то для другой стороны, пока наконец не обрушилась одна часть вала, не выдержавшая постоянно усиливавшегося напора, и не образовалась широкая брешь в сто пятьдесят футов длиной. Персы тотчас бросились на приступ, и исходом этой борьбы должна была решиться судьба Нисибина. Тяжеловооруженная кавалерия, шедшая во главе густой колонны пехоты, завязла в грязи, и значительная ее часть потонула в незаметных углублениях, наполненных прорвавшейся водой. Слоны, пришедшие в ярость от своих ран, увеличили беспорядок и передавили тысячи персидских стрелков. Великий царь, видевший с поставленного на возвышении трона неудачный ход сражения, с негодованием подал сигнал к отступлению и приостановил приступ на несколько часов. Но бдительные граждане Нисибина деятельно воспользовались наступившей темнотой, и на рассвете появилась новая стена вышиною в шесть футов, которая с каждой минутой все росла и прикрывала сделанную брешь. Несмотря на эту неудачу и на потерю более двадцати тысяч человек, Шапур продолжал осаду Нисибина с упорной настойчивостью и отказался от нее только ввиду необходимости защитить восточные провинции Персии от грозного вторжения массагетов.[69] Встревоженный известием об этой опасности, он поспешно снял осаду и быстро направился от берегов Тигра к берегам Окса. Вскоре вслед за тем опасности и трудности войны со скифами заставили его заключить или, по меньшей мере, соблюдать перемирие с римским императором; это перемирие было одинаково приятно для обоих монархов, так как после смерти двух своих братьев сам Констанций был вовлечен происшедшими на западе переворотами в такую междоусобную войну, для которой требовалось и, по-видимому, было недостаточно энергическое употребление в дело всех его военных сил.
Едва прошло три года со времени разделения империи, как сыновья Константина поспешили доказать всему миру, что они были неспособны довольствоваться теми владениями, которыми они были неспособны управлять. Старший из этих монархов стал выражать свое неудовольствие по поводу того, что он не получил надлежащей доли из владений, принадлежавших их убитым родственникам, и хотя он не был взыскателен по отношению к Констанцию, которому принадлежала главная заслуга в совершении преступления, он потребовал от Константа уступки африканских провинций в вознаграждение за богатые македонские и греческие провинции, доставшиеся его брату вследствие умерщвления Далмация. Отсутствие искренности, обнаружившееся во время ведения скучных и бесплодных переговоров, раздражило высокомерного Константина, и он охотно внял внушениям своих любимцев, доказывавших ему, что ни его честь, ни его интересы не позволяют ему отказываться от заявленного им требования. Во главе бесчинного сброда солдат, более годного для грабежа, чем для завоеваний, он внезапно вторгся через Юлихские Альпы во владения Константа, и на окрестности Аквилеи обрушились первые проявления его гнева. Меры, принятия Константом, который жил в то время в Дакии, были более благоразумны и более искусны. При известии о вторжении своего брата он послал на место действия избранный и дисциплинированный отряд иллирийских войск, предполагая лично следовать за ним во главе своих остальных военных сил. Но его генералы скоро порешили эту противоестественную ссору.
Обратившись в притворное бегство, они завлекли Константина в лес, где была устроена засада, и этот опрометчивый юноша, сопровождаемый немногочисленными защитниками, подвергся неожиданному нападению, был окружен и убит. Его труп, отысканный в ничтожной речке Алее, был погребен с подобающими императору почестями, а его провинции признали над собою власть победителя, который не захотел дать своему старшему брату Констанцию никакой доли в этих новых приобретениях и таким образом сделался бесспорным обладателем более двух третей Римской империи.[70]
Сам Констант умер лишь почти через десять лет после того, но ему было суждено поплатиться за смерть брата более позорной смертью от руки домашнего изменника. Вредные стороны введенной Константином системы обнаружились в дурном управлении его сыновей, которые — вследствие своих пороков и слабостей — скоро утратили и уважение, и любовь своих подданных. Тщеславие Константа по поводу ничем не заслуженного военного успеха казалось еще более отвратительным ввиду его неспособности и лености. Его безрассудное пристрастие к некоторым германским пленникам, отличавшимся лишь юношеской привлекательностью, служило поводом для скандала,[71] а Магненций — честолюбивый солдат, который сам был варвар по своему происхождению, — находил для себя в общем неудовольствии поощрение на то, чтобы вступиться за честь римского имени.[72] Избранные отряды юпитерцев и геркулианцев, состоявшие под начальством Магненция, все еще занимали почетное и важное место в императорском лагере. Дружба так называемого графа священных щедрот (Comes Sacra rum largitiomim) Марцеллина доставляла в избытке денежные средства для подкупа. Солдат старались уверить, что республика просит их разорвать узы наследственного рабства и, выбором деятельного и бдительного монарха наградить те самые добродетели, которые возвысили предков Константина из звания простых граждан до владычества над целым миром. Когда все было готово для приведения заговора в исполнение, Марцеллин, под предлогом празднования дня рождения своего сына, пригласил на роскошный пир носивших титулы illustres и spectabiles особ галльского двора) который находился в ту пору в городе Отене. Хозяин дома с намерением продлил праздничные увеселения далеко за полночь, и ничего не подозревавшие гости увлеклись в своих разговорах опасной и преступной нестесняемостью.
Вдруг двери растворились и удалившийся на несколько минут Магненций возвратился к гостям украшенный диадемой и императорской мантией. Заговорщики тотчас приветствовал его титулами августа и императора. Удивление, страх, опьянение, честолюбивые надежды и незнакомство остальных гостей с причинами случившегося заставили этих последних присоединить их голоса к общим приветствиям. Гвардейцы поспешили принести присягу верности; городские ворота были заперты, и, прежде чем рассвело, Магненций уже был хозяином армии, дворцовой казны и города Отена. Он надеялся, что благодаря тайне и поспешности, с которой велось все это дело, ему удастся захватить врасплох Константа, предававшегося в окрестных лесах своему любимому занятию охотой или, может быть, каким-нибудь другим, более секретным и более безнравственным забавам. Покинутый своими солдатами и не любимый своими подданными Констант не был в состоянии сопротивляться, но быстро долетевшие до него слухи о случившемся давали ему достаточно времени, чтобы спастись бегством. Однако он не успел добраться до одной из испанских приморских гаваней, где он намеревался сесть на корабль; он был настигнут подле Елены[73] у подножия Пиренеев отрядом легкой кавалерии, начальник которого, не обращая никакого внимания на святость храма, исполнил возложенное на него поручение, умертвив Константинова сына.[74]
Лишь только смерть Константа упрочила этот легко удавшийся, но очень важный переворот, примеру отенского двора последовали западные провинции. Власть Магненция была признана на всем протяжении двух обширных префектур — галльской и италийской, а узурпатор стал собирать, при помощи всякого рода притеснений, такие сокровища, которые дали бы ему возможность выдать обещанные им огромные денежные награды и покрыть расходы междоусобной войны. Воинственные иллирийские провинции, от берегов Дуная до крайних пределов Греции, давно уже управлялись престарелым генералом Ветранионом, который был любим за простоту своего обхождения и приобрел некоторую известность своей опытностью и военными заслугами.[75] Будучи привязан к семейству Константина и привычкой, и чувством долга, и признательностью, он немедленно обратился к единственному оставшемуся в живых сыну своего покойного государя с самыми горячими уверениями, что он сам и его армия с непоколебимой преданностью помогут ему подвергнуть галльского изменника заслуженному наказанию. Но находившиеся под начальством Ветраниона легионы были скорей увлечены, нежели раздражены примером восстания; их вождь скоро обнаружил недостаток твердости или искренности, а его честолюбие нашло для себя приличный предлог в одобрении принцессы Константины. Эта жестокая и честолюбивая женщина, получившая от своего отца, Константина Великого, титул августы, собственными руками возложила корону на голову иллирийского генерала и, по-видимому, ожидала от его торжества исполнения тех безграничных надежд, которые были разрушены смертью ее супруга Аннибалиана. Может быть, без одобрения Константины новый император вступил в необходимый для него, но унизительный союз с узурпатором, только что запятнавшим свою императорскую мантию кровью ее родного брата.[76]
Известие об этих важных событиях, так глубоко затрагивавших и честь, и безопасность императорского дома, заставило Констанция отказаться от бесславного продолжения персидской войны. Он поручил заботу о востоке своим генералам, а впоследствии своему двоюродному брату Галлу, возведенному им из тюрьмы на ступени трона, и отправился сам в Европу, волнуемый то надеждой и страхом, то скорбью и негодованием. Прибывши в Гераклею, во Фракии, император принял в аудиенции послов Магненция и Ветраниона. Главный зачинщик заговора Марцеллин, о котором почти можно сказать, что он был тот, кто облек своего нового повелителя в императорскую мантию, смело принял на себя это опасное поручение, а его три сотоварища были выбраны между самыми высокими гражданскими и военными сановниками. Этим депутатам было поручено смягчить гнев Констанция и возбудить в нем опасения за будущее. Они были уполномочены предложить ему дружбу и союз с западными монархами, упрочить взаимное согласие двойным бракосочетанием — Констанция с дочерью Магненция и самого Магненция с честолюбивой Константиной, и признать особым трактатом первенство, на которое мог заявлять основательные притязания восточный император. В случае если бы из гордости или из ошибочного понимания своего долга Констанций отверг эти справедливые условия, послам было приказано поставить ему на вид, что его неблагоразумие неизбежно приведет его к гибели, если он вызовет западных монархов на бой и заставит их употребить против него в дело мужество и военное искусство тех самых легионов, которым дом Константина был обязан столькими триумфами. И эти предложения, и эти аргументы, по-видимому, заслуживали самого серьезного внимания; Констанций отложил свой ответ до следующего дня, а так как он сознавал необходимость оправдать в мнении народа междоусобную войну, то он обратился с следующими словами к собравшемуся совету, который выслушал их если не с искренним, то с притворным доверием: «Прошлой ночью, — сказал он, — после того как я лег спать, перед моими глазами предстала тень великого Константина, державшего в руках труп моего убитого брата, его хорошо знакомый голос поощрял меня на отмщение, он говорил мне, что я не должен отчаиваться за республику, и уверял меня, что успех и бессмертная слава увенчают справедливую с моей стороны войну». Авторитет этого видения или, скорей, авторитет ссылавшегося на него монарха положил конец всяким колебаниям и прекратил переговоры. Унизительные мирные условия были отвергнуты с негодованием. Один из уполномоченных тирана был отослан назад с высокомерным ответом Констанция; его товарищи, как недостойные привилегий, установленных международными сношениями, были заключены в оковы, а враждующие стороны стали готовиться к беспощадной борьбе.[77]
Так обошелся и, может быть, так был обязан обойтись брат Константа с вероломным узурпатором Галлии. Положение и характер Ветраниона давали ему право на более мягкое обхождение, и восточный император направил свою политику к тому, чтобы разъединить своих противников и отвлечь военные силы Иллирии от союза с мятежниками. Он без большого труда ввел в обман откровенного и простодушного Ветраниона, который в течение некоторого времени колебался между требованиями своей чести и своих интересов, явно обнаружил свою неискренность и мало-помалу запутался в сетях искусно веденных переговоров. Констанций признал его своим законным и равноправным соправителем с тем условием, что он откажется от постыдного союза с Магненцием и назначит на границах их взаимных владений место для свидания, где они могли бы скрепить свою дружбу взаимными клятвами в верности и с общего согласия установить способ ведения междоусобной войны. Вследствие этого соглашения Ветранион приблизился к городу Сардике[78] во главе двадцати тысяч кавалерии и еще более многочисленного отряда пехоты; эти силы в такой мере превосходили силы Констанция, что жизнь и судьба этого последнего, по-видимому, были в руках иллирийского императора; но Констанций успел путем тайных переговоров склонить на свою сторону войска Ветраниона и подкопаться под его трон. Вожди, втайне принявшие сторону Констанция, устроили в его пользу публичное зрелище, рассчитанное на то, чтобы расшевелить и воспламенить страсти многочисленного сборища людей.[79] Соединенным армиям приказано было собраться в обширной равнине подле города. Согласно с издревле установленными порядками, в центре был воздвигнут трибунал или, вернее, эстрада, с которой итераторы обыкновенно обращались в торжественных или важных случаях с речью к войскам. Вокруг эстрады образовали громадный круг правильно выстроенные ряды римлян и варваров с мечами наголо или с поднятыми вверх копьями, эскадроны кавалерии и пехотные когорты, отличавшиеся разнообразием своего оружия и своих значков; внимательное молчание, которое они хранили, по временам нарушалось громкими взрывами неудовольствия или одобрения. В присутствии этого громадного сборища оба императора были приглашены объяснить положение общественных дел; первенство было предоставлено Констанцию в уважение его царственного происхождения, и, хотя он не отличался риторским искусством, он в этих трудных обстоятельствах исполнил свое дело с твердостью, ловкостью и красноречием. Первая часть его речи была направлена, по-видимому, только против тирана Галлии; но когда он выражал свою скорбь по поводу жестокого умерщвления Константа, он намекнул на то, что никто, кроме родного брата, не мог предъявлять права на наследство после убитого; он с удовольствием распространялся о славных делах императоров его дома, напоминал войскам о храбрости, о триумфах и о щедрости великого Константина, а также о том, что они принесли его сыновьям клятву в верности, к нарушению которой их пыталась склонить неблагодарность некоторых из бывших его слуг, всех более пользовавшихся его милостями. Офицеры, стоявшие вокруг эстрады и заранее выучившие роль, которую им следовало исполнить в этой необыкновенной сцене, как будто подчинились неотразимой силе доводов и красноречия и приветствовали в лице императора Констанция своего законного государя. Чувство преданности и раскаяния стало переходить, точно зараза, от одних солдат к другим, и наконец вся равнина Сардики огласилась единодушными возгласами: «Долой этих выскочек-узурпаторов! Долгая жизнь и победа сыну Константина! Только под его знаменем мы будем сражаться и побеждать». Крики стольких тысяч людей, их угрожающие жесты, их неистовое бряцание оружием — все это поразило удивлением и смутило Ветраниона, который смотрел на измену окружавших его приверженцев с беспокойным и безмолвным недоумением.
Вместо того, чтобы прибегнуть к единственному благородному выходу из своего отчаянного положения, он смиренно покорился своей участи и, сняв со своей головы диадему в глазах обеих армий, пал ниц перед своим победителем. Констанций воспользовался своим торжеством с благоразумием и умеренностью: он поднял обращавшегося к нему с мольбами старца, называя его нежным именем отца, и подал ему свою руку, чтобы помочь ему сойти с трона. Город Пруза был назначен местом ссылки или уединенной жизни для отрекшегося от престола монарха, который прожил еще шесть лет в покое и роскоши. Он часто выражал свою признательность за милостивое обхождение с ним Констанция и с милым добросердечием советовал своему благодетелю отказаться от скипетра и искать счастья там, где только и можно его найти, — в мирной глуши частной жизни.[80]
Поведение Констанция в этом достопамятном случае восхвалялось, по-видимому, не без основания, а его царедворцы сравнивали тщательно обработанные речи Перикла и Демосфена к афинским гражданам с тем победоносным красноречием, которое убедило вооруженную массу людей покинуть и низвергнуть предмет ее собственного выбора.[81] Предстоявшая борьба с Магненцием была делом и более трудным и более кровопролитным. Тиран быстрыми переходами подвигался навстречу Констанцию во главе многочисленной армии, состоявшей из галлов, испанцев, франков и саксов, — то есть из тех жителей провинции, которые составили главную силу легионов, и из тех варваров, которые считались самыми опасными врагами республики. Плодородные равнины[82] Нижней Паннонии между реками Дравой, Савой и Дунаем представляли обширное поле для военных действий, и междоусобная война тянулась все лето благодаря или искусству, или нерешительности противников.[83] Констанций заявил о своем намерении порешить борьбу на полях Кибалиса, так как это имя должно было воодушевить его солдат воспоминанием о победе, одержанной на этом месте его отцом Константином. Однако император, возводивший вокруг своего лагеря неприступные укрепления, по-видимому, не искал решительного сражения, а желал уклониться от него. Магненций со своей стороны старался заставить своего противника покинуть его выгодную позицию и с этой целью прибегал к различным переходам, эволюциям и хитростям, на какие только могло навести опытного главнокомандующего знание военного искусства. Он взял приступом важный город Сискию, сделал нападение на город Сирмиум, находившийся в тылу императорского лагеря, попытался проникнуть через Саву внутрь восточных провинций Иллирии и разбил наголову многочисленный отряд, который ему удалось завлечь в тесные проходы Адарны. В течение почти всего лета галльский тиран имел решительный перевес над своим противником. Войска Констанция утомились и упали духом; его репутация падала в общем мнении, и он отложил в сторону свою гордость, чтобы просить о заключении мирного договора, который обеспечил бы убийце Константа господство над всеми провинциями по ту сторону Альп. Эти предложения были поддержаны красноречием императорского посла Филиппа, и как советники Магненция, так и его армия были расположены принять их. Но надменный узурпатор, не обращая никакого внимания на советы своих друзей, приказал задержать Филиппа как пленника или по меньшей мере как заложника и со своей стороны отправил одного из своих офицеров к Констанцию с поручением поставить императору на вид его бессилие и оскорбить его обещанием помилования, если он немедленно откажется от престола. Чувство чести не позволило императору дать другого ответа, как тот, что «он полагается на справедливость своего дела и на покровительство бога мщения». Но он в такой мере сознавал трудности своего положения, что не осмелился поступить с посланным Магненция так же, как было поступлено с его послом. Впрочем, возложенное на Филиппа поручение не было совершенно бесплодным, так как он убедил способного и приобретшего известность франкского генерала Сильвана покинуть вместе с значительным отрядом кавалерии армию Магненция за несколько дней перед битвой при Мурсе.
Город Мурса, или Эссек, прославившийся в новейшее время плавучим мостом в пять миль длиной, перекинутым через реку Драву и окружающие ее болота,[84] всегда считался во время венгерских войн очень важным военным пунктом. Магненций, подойдя к Мурсе, зажег ее ворота, а его войска, бросившись внезапно на приступ, едва не взобрались по лестницам на городские стены. Бдительный гарнизон потушил пожар, приближение Констанция не позволило Магненцию тратить время на продолжение осады, а император скоро устранил единственное препятствие, которое могло стеснять его движения, вытеснив из примыкавшего к городу амфитеатра засевшие там неприятельские войска. Поле битвы в окрестностях Мурсы представляло голую и гладкую равнину; на этой почве выстроилась армия Констанция, имея Драву на своей правой стороне; а левая ее сторона — вследствие ли самого расположения войск, или вследствие того, что у Констанция была более многочисленная кавалерия, — распространялась далеко за правый фланг Магненция.[85] Обе армии простояли почти все утро в тревожном ожидании и в готовности к бою, а сын Константина, воодушевив своих солдат красноречивой речью, удалился в находившуюся неподалеку от поля битвы церковь и поручил своим генералам главное начальство в этой решительной битве.[86] Их мужество и военное искусство оправдали это доверие. Они благоразумно начали бой с левого фланга и, выдвинув вперед в форме полукруга всю кавалерию левого крыла, внезапно окружили ею правый фланг неприятеля, не приготовившийся к отражению этого стремительного нападения. Но западные римляне, по привычке к дисциплине, снова сомкнули свои ряды, а германские варвары поддержали славу своей национальной неустрашимости. Бой, вскоре завязавшийся по всей линии, продолжался с различными и странными переменами счастья и кончился лишь с наступлением ночи. Одержанную Констанцием решительную победу приписывают действию его кавалерии.
Его кирасиры, как рассказывают, были похожи на вылитые из стали статуи, блестевшие своей чешуйчатой броней и разрывавшие своими тяжелыми копьями плотные ряды галльских легионов. Лишь только эти легионы начали подаваться назад, стоявшая во второй линии легкая кавалерия устремилась с обнаженными мечами в промежутки между рядами и довершила их расстройство. Между тем громадные ростом и полунагие германцы сильно пострадали от ловкости восточных стрелков из лука, и целые отряды этих варваров от ран и отчаяния стали бросаться в широкие и быстрые воды Дравы.[87] Число убитых, как полагают, доходило до пятидесяти четырех тысяч, и потери победителей были более велики, чем потери побежденных;[88] это обстоятельство свидетельствует об упорстве борьбы и подтверждает замечание одного из древних писателей, что в роковой битве при Мурсе истощили силы империи вследствие гибели такой армии из ветеранов, которой было бы достаточно для того, чтобы защищать границы и прибавить к славе Рима новые триумфы.[89] Несмотря на бранные выражения одного раболепного оратора, нет ни малейшего основания думать, что тиран покинул свои собственные знамена в самом начале сражения. Он, как кажется, вел себя как доблестный генерал и как храбрый солдат до той минуты, когда сражение было безвозвратно проиграно, а его лагерь находился во власти неприятеля. Тогда Магненций позаботился о своей личной безопасности и, сбросив с себя внешние отличия императорского достоинства, не без труда спасся от преследования легкой кавалерии, постоянно следовавшей по его пятам от берегов Дравы до подножия Юлихских Альп.[90]
Приближение зимы доставило нерадивому Констанцию благовидный предлог для того, чтобы отложить продолжение войны до следующей весны. Магненций избрал своим местопребыванием город Аквилею и обнаружил намерение защищать проходы через горы и болота, охранявшие границы венецианской провинции. Несмотря на то, что империалисты,[91] подойдя незамеченными к одной крепости в Альпах, овладели ею, он едва ли счел бы себя вынужденным отказаться от обладания Италией, если бы население было расположено поддерживать своего тирана.[92] Но воспоминание о жестокостях, совершавшихся его министрами после неудачного восстания Непоциана, оставили в сердцах римлян глубокое чувство отвращения и ненависти. Этот опрометчивый юноша (он был сын принцессы Евтропий и племянник Константина) пришел в негодование при виде того, что вероломный варвар сделался повелителем запада. Вооружив отчаянную толпу рабов и гладиаторов, он одолел слабую стражу, охранявшую в Риме внутреннее спокойствие, принял изъявления преданности от сената и титул августа и процарствовал среди смут четыре недели. Прибытие регулярных войск положило конец его честолюбивым надеждам; восстание было потушено в крови Непоциана, его матери Евтропии и его приверженцев, а проскрипции распространились на всех, кто имел что-либо общее с именем или с семейством Константина.[93] Но лишь только Констанций овладел, после битвы при Мурсе, побережьем Далмации, отряд знатных изгнанников, снарядивших флот в одной из гаваней Адриатического моря, явился в лагерь победителя, чтобы просить его о покровительстве и об отмщении. Благодаря их тайным сношениям со своими соотечественниками, Рим и италийские города согласились развернуть на своих стенах знамя Констанция. Признательные ветераны, обогащенные щедростью отца, заявили о своей благодарности и преданности сыну. Кавалерия, легионы и италийские вспомогательные войска возобновили присягу в верности Констанцию, а узурпатор, встревоженный тем, что все покидали его, был вынужден отступить за Альпы в галльские провинции вместе с теми остатками своей армии, которые еще оставались ему верными. Впрочем, те отряды, которые были посланы вслед за Магненцием с приказанием ускорить или пресечь его бегство, вели себя с обычной для победителей непредусмотрительностью; они доставили ему случай напасть в равнинах близ Павии на своих преследователей и удовлетворить свою ярость бесполезной победой и кровопролитием.[94]
Следовавшие одно за другим несчастья довели гордого Магненция до того, что он стал просить мира, но просил напрасно. Сначала он отправил для переговоров одного сенатора, к способностям которого имел доверие, а потом нескольких епископов, рассчитывая, что благодаря своему священному званию они найдут более благосклонный прием; он предлагал отказаться от императорского звания и обещал посвятить остаток своей жизни на службу императору. Но хотя Констанций охотно миловал и снова принимал к себе на службу всех, кто покидал знамя мятежа,[95] он объявил о своей непоколебимой решимости подвергнуть заслуженному наказанию преступления убийцы, против которого он готовился направить со всех сторон свои победоносные войска. Императорский флот без труда овладел Африкой и Испанией, поддержал поколебленную верность мавританских народов и высадил на сушу значительные силы, которые перешли через Пиренеи и приблизились к Лиону, который был последним и роковым пристанищем Магненция.[96] И прежде никогда не отличавшийся своим милосердием тиран был вынужден трудностями своего положения прибегать к разным угнетениям, чтобы немедленно собрать с городов Галлии денежные средства для борьбы.[97] Их терпение наконец истощилось, и Трир — главный центр преторского управления — подал сигнал к восстанию, затворив свои ворога перед Деценцием, который был возведен своим братом или в звание цезаря или в звание августа.[98] От Трира Деценций был вынужден отступить к Сенсу, где он был окружен армией германцев, которые научились мешаться во внутренние распри римлян благодаря пагубным хитростям Констанция.[99] Между тем императорские войска проложили себе силой путь через Коттийские Альпы, и в кровопролитном сражении при горе Селевке за приверженцами Магненция бесповоротно упрочилось название бунтовщиков.[100] Магненций уже не был в состоянии собрать новую армию; верность его телохранителей была поколеблена, а когда он появлялся перед публикой с намерением ободрить ее своими увещаниями, его приветствовали единогласными возгласами: «Да здравствует император Констанций!» Тиран наконец понял, что все готовятся заслужить помилование и награды принесением в жертву самого главного виновного, и предупредил эти намерения, бросившись на свой меч;[101] эта смерть была более легка и более достойна, нежели смерть от руки такого врага, который мог прикрыть свою злобу благовидной ссылкой на требования справедливости и на братскую привязанность. Примеру самоубийцы последовал и Деценций, удавившийся при известии о смерти своего брата. Зачинщик заговора Марцеллин исчез еще во время сражения при Мурсе,[102] а казнь остававшихся в живых вожаков преступного и неудачного мятежа восстановила общественное спокойствие. Было приступлено к строгим розыскам касательно всех, кто волей или неволей был замешан в восстании. Для расследования тайных остатков заговора в отдаленной Британии был послан Павел, прозванный Catena за свое необыкновенное умение придавать тирании внешний вид правосудия. Благородное негодование, выраженное вице-префектом этого острова Мартином, было принято за доказательство его собственной виновности, и этот правитель был поставлен в необходимость пронзить свою груда тем самым мечом, которым он в гневе ранил императорского уполномоченного. Совершенно невинные западные подданные подверглись ссылкам и конфискации имений, пыткам и смертной казни, а так как трусливые люди всегда бывают жестокосерды, то душа Констанция была недоступна состраданию.[103]
- ↑ Onnese trompera point sur Constantin en croyant tout le mal quen dit Eusebe, et tout le bien quen dit Zosime. Флери, Hist. Ecclesiastique, ч 3. стр. 233. Действительна Евсевий и Зосим впадают в две противоположные крайности лести и ругательств. Среднего между ними оттенка придерживаются писатели, которых характер или положение смягчали влияние их религиозного рвения. (Есть много пунктов сходства между Константином и Генрихом Восьмым, Оба они одинаково придерживались политики, основанной на личных интересах: ни у того, ни у другого не было ни малейшего понятия о принципах. Оба они ограбили богатые учреждения, которые они ниспровергли; оба они противились заблуждению и поддерживали истину только в той мере, в какой первое нарушало их собственные интересы, а вторая удовлетворяла их. Но, действуя в одном духе, они пробудили два различных умственных движения, одно из них привело к двенадцати векам мрака, а другое зажгло светоч, который все делался более и более ярким в течение трехсот пятидесяти лети будущий блеск которого невозможно ограничить никакими пределами. Здесь будет уместно привести мнение Нибура о Константине. «Суждение о нем Гиббона очень основательно; между другими писателями он находил лишь фанатических поклонников или порицателей, а манера восточной церкви делать из него кумира лишь может толкнуть нас в противоположную крайность. Мотивы, побудившие его ввести христианскую религию, как кажется, были очень странны. Какую бы он ни имел в своей голове религию, она могла быть нечем иным, как беспорядочной смесью. На своих монетах он вычеканивал слова Sol invictus; он поклонялся языческим богам, обращался за советами к гаруспикам, придерживался языческих суеверий, а между тем запирал языческие храмы и строил христианские церкви. Как председатель Никейского собора он может возбуждать в нас лишь отвращение; он сам не был христианином и не хотел креститься до тех лор, пока не настали последние минуты его жизни. Он привязался к христианской вере как к суеверию, которое он смешивал в одно со своими другими суевериями. Поэтому, когда восточные писатели говорят о нем, как о isapostolos (равноапостольный. — Примеч. ред) они не понимают, что они говорят, а называть его святым значит профанировать это название». (Лекции о Рим. Ист. ч. 3., стр. 303. — Издат.).
- ↑ Сведения о прекрасных качествах Константина извлечены большей частью из сочинений Евтропия и младшего Виктора — двух добросовестных язычников, писавших уже после того, как прекратился род Константина. Даже Зосим и император Юлиан отдают справедливость личному мужеству и военным дарованиям Константина.
- ↑ См. Евтропия, X, 6. In primo Imperii tempore optimis principibus, ultimo mediis comparandus. Древний греческий перевод Пэния (изд. Гаверкампа. стр. 697) заставляет меня подозревать, что у Евтропия было первоначально сказано: vix mediis и что это оскорбительное односложное слово было выпущено вследствие намеренной небрежности переписчиков. Аврелий Виктор выражает общее мнение поговоркой, которая была в то время в ходу, но для нас непонятна: Trachala decem annis praestantissimus; duodecim sequentibus latro; decem novissimis pupillus ob immodicas protisiones.
- ↑ Юлиан, Orat., стр. 8 (эта льстивая речь была произнесена в присутствии сына Константина) и Caesares, стр. 335. Зосим, стр. 114, 115. На великолепные здания Константинополя и др. можно указать как на долговечные и неоспоримые доказательства расточительности Константина.
- ↑ Беспристрастный Аммиан заслуживает нашего полного доверия Proximorum fauces aperuit primus omnium Constantinus (кн. 16. гл. 8). Даже Евсевий сознает это злоупотребление (Vit Constanin., кн. 4, гл. 29, 54), а некоторые из императорских законов слегка намекают на средства для его исправления. См. выше стр. 222.
- ↑ Юлиан в своих Цезарях старается представить своего дядю в смешном виде. Впрочем, его подозрительное свидетельство подтверждается ученым Шпангеймом со ссылкою на медали. (См Комментарий, стр. 156, 299, 397, 459.) Евсевий (Orat., гл. 5) говорит, что Константин наряжался для публики, а не для самого себя. Если мы допустим такой мотив, то и для самого пустого фата никогда не будет недостатка в оправданиях. (Экгель D. Num. Vet. VIII, 79) замечает, что на некоторых монетах Константина была впервые изображена диадема на голове императора. — Издат.)
- ↑ Зосим и Зонара называют Минервину наложницей Константина, но Дюканж очень любезно спас ее честь, указавши на следующее место в одном из панегириков: «Ab ipso fine puerrtiae te matrimonii legibus dedisti».
- ↑ Дюканж (Familiae Bysantinae, стр. 44) со слов Зонары называет его Константином, но это неправдоподобно, так как это имя уже носил старший брат. Имя Аннибалиана упоминается в Pasch. Chr. и одобрено Тильемоном, Hist. des Empereurs., ч. 4, стр. 527.
- ↑ Иероним, Хрон. Бедность Лактанция может служить или похвалой бескорыстному философу, или стыдом для его бесчувственного патрона. См. Тильемона. Mem. Ecclesiast., том V 1, ч. 1, стр. 345. Дюпен Bibliotheque Ecclesiast., ч. 1. стр. 205. Ларднер Credibility of the Gospel History, ч. 2, том VII. стр. 66. (О Лактанции не упоминают как о наставнике Криспа до 317 г. (См. ч. 1. стр. 534) Вероятна только после заключения мирного договора с Лицинием Константин выписал его из Никомедии в Галлию для того, чтобы докончить образование Криспа. — Издат.)
- ↑ Евсевия Historia Ecclesiastica., кн. 10, гл. 9. Евтропий (X 6) называет его egregium virum, а Юлиан (Orat. 1) очень ясно намекает на подвиги Криспа во время междоусобной войны. См. Шпангейма. Коммент., стр. 92.
- ↑ Сравн. Идация и Pasch. Chr. с Аммианом (кн. 14, гл. 5). Год, в котором Констанций был возведен в звание цезаря по-видимому, более точно определен этими двумя хронологами, но живший при его дворе историк не мог не знать дня годовщины. Касательно назначения нового цезаря для галльских провинций см. Юлиана Orat. 1, стр. 12. Годефруа Chronol. Legum стр. 26, и Блонделя de la Primaute de lEglise, стр. 1183.
- ↑ Код. Феод. кн. 9, тит. 4. Годефруа догадывается какие были тайные мотивы этого закона. Коммент., ч. 3, стр. 9.
- ↑ Дюканж, Fam. Byzant. стр. 28. Тильемон. ч. 4, стр. 610.
- ↑ Его имя было Порфирий Оптациан. Время этого панегирика, написанного во вкусе того времени пошлыми акростихами, определено Скалигером (ad Euseb., стр. 250), Тильемоном, ч. 4, стр. 607, и Фабрицием Biblioth. Latin, кн. 4, гл. 1.
- ↑ Зосим, кн. 2, стр. 103. Годефруа, Chronol. Legum, стр. 28.
- ↑ Akritōs, без судебного разбирательства, — таково энергичное и, весьма вероятно, согласное с истиной выражение Суды Виктор Старший, писавший в следующее царствование, выражается с приличной сдержанностью: «Natu grandior incertum qua causa, patris judicio occidisset». Если мы обратимся к позднейшим писателям Евтропию, Виктору Младшему, Орозию, Иерониму, Зосиму, Филосторгию и Григорию Турскому, то найдем, что их сведения об этом факте, по-видимому, увеличиваются по мере того, как средства для получения таких сведений должны были уменьшаться; впрочем, это часто замечается при исторических исследованиях.
- ↑ Аммиан (кн. 14 гл. II) употребляет общее выражение peremptum. Кодин (стр. 34) говорит, что этот принц был обезглавлен, но Сидоний Аполлинарий(Ерistol. V. 8) говорит, что ему дали холодного яда, — вероятно, в противоположность с горячей ванной Фаусты.
- ↑ Sororis fillum commodae indolis juvenem. Евтропий, Χ. 6. Нельзя ли предположить, что Крисп женился на дочери императора Лициния Елене и что по случаю счастливого разрешения этой принцессы от бремени в 322 году Константин даровал всеобщую амнистию? См. Дюканжа, Fam. Byzant стр. 47 и закон (кн. 9, тит. 37) Кодекса Феодосия, приводивший в такое затруднение истолкователей. Годефруа. ч. 3, стр. 267. (Это предположение очень сомнительно: неясность упомянутого закона в Кодексе Феодосия не дозволяет делать из него никаких выводов, и существует только одна медаль, которую можно отнести к жене Криспа Елене. См. Экгеля, Doct. Num. Vet ч. 8 стр. 102, 145. — Гизо.).
- ↑ См. Жизнеописание Константина, в особенности кн. 2, гл. 19. 20. Через двести пятьдесят лет после того Евагрий (кн. 3, гл. 41) вывел из молчания Евсевия неосновательный аргумент против действительности этого факта.
- ↑ Histoire de Pierre le Grand, par Vollaire, ч. 2. гл. 10.
- ↑ Чтобы доказать, что статуя была действительно воздвигнута Константином и впоследствии скрыта коварными арианами, Кодин создает (стр. 34) двух свидетелей Ипполита и молодого Геродота и не краснея ссылается на их сочинения, которые никогда не существовали.
- ↑ Сочинения Зосима (кн. 2, стр. 103) могут считаться нашим оригиналом. Проницательность новейших писателей в связи с некоторыми намеками, встречающимися у древних писателей, объяснила и исправила его неясный и неполный рассказ.
- ↑ Филосторгий, кн. 2, гл. 4. Зосим (кн. 2, стр. 104—116) винит Константина в смерти двух жен — невинной Фаусты и другой неверной жены, которая была матерью его трех преемников. По словам Иеронима. прошли три или четыре года между смертью Криспа и смертью Фаусты. Старший Виктор благоразумно молчит.
- ↑ Если Фауста была лишена жизни, то следует полагать, что местом ее казни были внутренние апартаменты дворца. Оратор Златоуст (Иоанн Златоуст. — Примеч. ред.), дает волю своей фантазии, рассказывая, что голая императрица была отнесена на уединенную гору и съедена дикими зверями.
- ↑ Юлиан, Orat. 1. Он как будто называет ее матерью Криспа; она могла принять этот титул по праву усыновления. По крайней мере она не считалась его смертельным врагом. Юлиан сравнивает судьбу Фаусты с судьбой персидской царицы Парисатиды. Римлянин сделал бы более естественное сравнение, сопоставив ее со второй Агриппиной: Et moi, qui sur le trone ai suivi mes ancetres: Moi, fille, femme, soeur, et mere de vos maitres.
- ↑ Монод. in Constantin. Jun., гл. 4, ad calsem Eutrop., изд. Гаверкампа. Оратор называет ее самой божественной и благочестивой из королев.
- ↑ Interfecit numerosos amicos. — Εвтрοπ. XX, 6.
- ↑ Saturni aurea saecula quis requirat? Sunt haec gemmea, sed Neroniana. — Сидон. Аполлин. V, 8. Несколько странно то, что эти сатирические строки приписываются не какому-нибудь незнатному сочинителю пасквилей или разочарованному патриоту, а первому министру и любимцу императора Аблавию. Можно заметить, что в своих проклятиях римский народ руководствовался как чувством человеколюбия, так и суеверием. Зосим, кн. 2, стр. 105.
- ↑ Евсев. Oral in Const., гл. 3. Эти числа достаточно точны, чтобы оправдать оратора.
- ↑ Зосим, кн. 2, стр. 117. При предместниках Константина слово Nobilissimus было скорее неопределенным эпитетом, чем легальным и определенным титулом.
- ↑ Asdruunt nummi veteres ас singulares. Шпангейм, de Usu Numismat Диссерт. 12, ч. 2, стр. 357. Ammian говорит об этом римском царе (кн. 14, гл. 1 и Вал. ad lос.) В отрывке Вал. он называется царем царей, a Pasch. Chr. (стр. 628), употребляя слово Rega, приобретает вес латинского доказательства. (Титул, данный Аннибалиану, относился к нему не как к римскому монарху, а как к царю территория отведенной ему в Азии, — как это видно на 271-й странице. На всех монетах, где он так называется, река Евфрат обозначает средоточие его царской власти. Клинтон, F. R. I. стр. 380. Экгель, D. Num. Yet, стр. 104. Гумфрея Manual, 11, 649, изд. Бона. — Издат.)
- ↑ Его ловкость в воинских упражнениях прославляется Юлианом (Orat. 1, стр. 11, Orat. 2. стр. 53).
- ↑ Евсев. в Жизнеоп. Констант., кн. 4, гл. 51 Юлиан, Orat. 1, стр. 11-16, с тщательно обработанным комментарием Шпангейма. Либаний, Orat. 3, стр. 109. Константин учился с похвальным прилежанием, но вследствие тупости своего воображения он не делал успехов ни в поэзии, ни даже в риторике.
- ↑ Евсевий (кн. 4, гл. 51, 52), из желания возвысить авторитет и славу Константина, утверждает, что он разделил Римскую империю так, как честный человек мог бы разделить свою наследственную собственность. О том, как он поделил провинции, можно найти сведения у Евтропия у обоих Викторов и в отрывке Вал.
- ↑ Незнатный виновник этого восстания или, скорее, этой суматохи Калоцер, был схвачен и сожжен живым на торговой площади Тарса, благодаря бдительности Далмация. См. старшего Виктора, хронику Иеронима и сомнительные предания сообщаемые Феофаном и Седреном.
- ↑ Целларий собрал мнения древних касательно европейской и азиатской Сарматии, а Анвилль применил их к новейшей географии с тем искусством и с той аккуратностью, которыми всегда отличается этот превосходный писатель. (Здесь были бы уместны примечания к 9-й главе этого сочинения касающиеся народов Восточной и Северной Европы. — Издат.)
- ↑ Аммиан, кн. 17, гл. 12. Сарматы холостили своих лошадей во избежание несчастных случаев, которые могли происходить от буйной и неукротимой страсти жеребцов.
- ↑ Павсаний, кн. 1, стр. 50, изд. Куна. Этот любознательный путешественник тщательно рассмотрел одну сарматскую кирасу, сохранявшуюся в храме Асклепия в Афинах.
- ↑ Aspicis et mitti sub adinco to xica ferro, Et telum causas mortis habere duas. Овид Письма из Понта., кн. 4. ер. 7. V, 7. См. в Recherches sur les Americains, ч. 2. стр. 236—271 очень интересную диссертацию об отравленных стрелах. Яд обыкновенно добывался из растительного царства, но тот, который употреблялся скифами, как кажется, извлекался из ехидны и смешивался с человеческой кровью. Употребление отравленного оружия распространившееся и в Старом и в Новом Свете, никогда не предохраняло дикие племена от оружия дисциплинированных армий.
- ↑ Девять книг поэтических посланий, написанных Овидием в течение первых семи лет его печального изгнания имеют, не говоря о их изяществе, двойное достоинство. Они представляют картину человеческого сердца при очень своеобразных условиях и содержат много интересных замечаний, которых не имел случая сделать ни один римлянин, кроме Овидия. Все подробности, способные уяснить историю варваров, были собраны очень аккуратным писателем графом де Бюа. (Hictoire Ancienne des Peoples de lЕurоре, том 4, гл. 16, стр. 286—317.)
- ↑ Сарматские язиги жили на берегах Пафисса или Тибиска, когда Плиний издал в 79 году свою Естественную Историю. См. кн. 4., гл. 25. За шестьдесят или семьдесят лет перед тем, во времена Страбона и Овидия они, как кажется жили по ту сторону гетов, вдоль берегов Эвксинского моря
- ↑ Principis Sarmatarum Jazygum penes quos civitatis regimen… plebem quoque et vim equitum, qua sola valent, offerebant. Тацит, Ист., III, 5. Это предложение было сделано во время междоусобной войны между Вителлием и Веспасианом.
- ↑ Эта гипотеза о вандальском короле, царствовавшем над сарматскими подданными, по-видимому, необходима для того, чтобы согласовать гота Иордана с греческими и латинскими историками, описывавшими времена Константина. При этом можно заметить, что Исидор, живший в Испании под владычеством готов, говорит, что их врагами были не вандалы, а сарматы. См. его Хронику у Гроция стр. 709. (Я уже говорил о том, какая путаница возникает в истории, когда чисто географические названия как название Сарматии, принимаются за названия исторические, принадлежащие какой-нибудь одной нации; эта путаница чувствуется и в настоящем случае: она заставила Гиббона предположить. — без всякого другого основания кроме необходимости выпутаться из затруднения — что сарматы взяли короля от вандалов, тогда как это предположение идет совершенно вразрез с тем, что нам известно о нравах варваров. Дакия была в эту пору занята не сарматами, которые никогда не составляли отдельной расы, а вандалами, которых древние писатели часто смешивали с первыми, под родовым названием сарматов. См. Gatterers Weltgeschichte, стр. 464. — Гизо) (В предыдущих примечаниях уже было указано на то, что нельзя относиться с доверием к тем названиям, которые давались древними писателями странам и их обитателям. Всего менее можно доверяться древним поэтам, которые употребляли названия варваров без всякого разбора ради требований стихотворного размера. Бесспорно, Овидий жил между гетами или готами, — вероятнее между массагетами, которые завели спокойные поселения в этой стране во время ее беззащитного положения после падения Персея и от которых эта провинция впоследствии получила название Мезии. Но он вовсе не жил беззащитным от ярости этих степных чудовищ как он сам рассказывает на своем живописном языке и как это рассказывает Гиббон, увлекаясь своей живой фантазией. Он слышал там о сарматах, которые занимали земли, покинутые готами на левом берегу реки, и, может быть, ему случилось видеть переходивших реку каких-нибудь мародеров. Этого было для него достаточно: но он, очевидно, не знал различия между их наречиями, так как слова Geticus и Sarmaticus выходили из-под его поэтического пера сообразно с тем, сколько ему было нужно слогов для правильности стиха. Страны получали от различных племен названия, которые они удерживали и тогда, когда эти племена уже покинули их и когда они были заселены новыми пришельцами. Эти последние, в свою очередь, получали название от занимаемой ими страны, которая, быть может, впоследствии получала новых обитателей. Древние писатели или не замечали, или не понимали этих переселений и перемен в жизни варваров. Сарматы (Sauromatae, Sarmatae), должно быть, было родовое название и, как кажется было самое древнее из всех, под которыми были известны славянские расы. Во времена Геродота (Melpom. 21) они встречались только на восточной стороне Танаиса, и поэтому там была обширная территория называвшаяся Азиатской Сарматией. Затем, с течением времени, они медленно передвигались сначала к Борисфену или Днепру, потом к нижнему Дунаю и наконец распространились к северу до Вислы, где обширная Центральная часть Европы получила от них название Сарматии. В последние дни Римской империи там жили славонские племена, постоянно боровшиеся с готами и оттеснявшие их к западу, точно так как сами готы оттеснили кельтов. Таков основной очерк ранней истории этих племен; с помощью его можно объяснить те добавочные факты, которые иначе показались бы непонятными, и можно согласовать с ними эти факты так, что долго существовавшая путаница будет устранена. — Издат.)
- ↑ Я считаю нужным оправдать себя в том, что я без всяких колебаний пользовался авторитетом Константина Порфирородного во всем, что касается войн и мирных переговоров жителей Херсонеса. Я знаю, что это был грек десятого столетия и что его рассказы о древней истории часто сбивчивы и баснословны. Но в настоящем случае его повествование большей частью последовательно и правдоподобна, сверх того, нетрудно поверить, что императору могли быть доступны некоторые секретные архивы, оставшиеся неизвестными для менее высокопоставленных историков. Касательно положения и истории Херсонеса см. Пейссонеля des Peuples barbares qui ont habite les Bords du Danibe. гл. 16, стр. 84-90. (Декан Мильман приводит одно примечание св. Мартина о Лебо, обвиняющее Гиббона в том, что он «смешивает жителей города Херсона с обитателями Херсонеса Таврического». Это обвинение не оправдывается текстом. Подобно некоторым другим свободным государствам у жителей Херсонеса была небольшая территория, на которой их город был столицей. К ней-то и относятся слова Гиббона, а не ко всему Киммерийскому полуострову, на котором, по его же словам (га 14. ч. 1, стр. 344), находилось государство Боспорское, имевшее столицей Пантикалей на восточной сторон Херсонеса. Арриан. Perip. Mar. Еux., стр. 131. — Издат.)
- ↑ Войны готов и сарматов рассказываются так отрывочно и неполно, что я был вынужден прибегнуть к сравнению следующих писателей, взаимно друг друга дополняющих, исправляющих и объясняющих. Кто исполнит такую же работу, тот получит право критиковать мой рассказ. Аммиан, кн. 17, гл. 12. Аном. Вал., стр. 715, Евтропий, X, 7. Секст Руф de Provinclis, гл. 26. Олиан, Orat. 1, стр. 9 и комментарий Шлангейма, стр. 94. Иероним, Хрон., Евсевий, Жизнеоп. Константина, кн. 4, гл. 6. Сократ, кн. 1. гл. 18. Созомен. кн. 1, гл. 8. Зосим, кн. 2, стр. 108. Иордан de Reb. Geticis, гл. 22. Исидор, Хрон., стр. 709. Гроций, Ист. готов. Константин Порфирородный, de Administrat Imperii, гл. 53, стр. 208, изд. Меурсия.
- ↑ Евсевий (in Vit Const., кн. 4, гл. 50) делает три замечания касательно этих индийцев. 1. Они пришли с берегов восточного океана: это указание можно отнести к берегам Китая или Короманделя 2. Они подарили Константину драгоценные каменья и неизвестных животных. 3. Они уверят что их короли воздвигли статуи для изображения верховного величия Константина.
- ↑ Funus reletum in urbem sui nominis, quod sane P. R. aegerrime tulit (Аврелий Виктор). Константин приготовил для себя великолепную гробницу в церкви Святых Апостолов, Евсев., кн. 4, гл. 60. Лучшее и поистине почти единственное описание болезни, смерти и похорон Константина находится в четвертой книге Жизнеописания этого императора Евсевием.
- ↑ Евсевий (кн. 4, гл. 6) заканчивает свой рассказ этим заявлением верных войск и умалчивает о всех отвратительных подробностях следовавшей затем резни.
- ↑ Характер Далмация изображен Евтропием в выгодном свете, хотя и в сжатых выражениях (X, 19): "Dalmatius Caesar, prosperrima indole, neque patruo absimilis, haud multo post, oppress us est factione militari. Так как и Иероним и Александрийская Хроника упоминают о третьем годе цезаря, начинавшемся не прежде 18 или 24 сентября 337 г. по Р. Х. то не подлежит сомнению, что эти военные заговоры продолжались более четырех месяцев.
- ↑ Я привел этот оригинальный факт со слов Филосторгия, кн. 2, гл. 16. Но если Констанций и его приверженцы действительно прибегали к такому предлогу, они с презрением отложили его в сторону, лишь только он помог им достичь желаемой цели. Афанасий (ч. 1, стр. 856) упоминает о клятве Констанция с ручательством за безопасность его родственников. (Авторитет Филосторгия так подозрителен, что его недостаточно для засвидетельствования такого факта, о котором Гиббон говорил в своей истории как о чем то достоверном, а в примечании отзывается с некоторым недоверием. — Гизо).
- ↑ Соnjugiа sobrinarum diu ignorata, tempore addito percrebuisse. Тацит, Анналы. XII, 6 и Липсий ad loc. Отмены древнего закона и пятисотлетней привычки было недостаточно для того, чтобы искоренить предрассудки римлян, которые не переставали смотреть на брак между двоюродными братом и сестрой как на особый вид кровосмешения (Августин, de Civitate Dei XV, 6); а Юлиан, выражавшийся под влиянием суеверия и ненависти, заклеймил эти неестественные браки между его собственными двоюродными братьями и сестрами позорным эпитетом gamōn te оу gamōn — внебрачно женатый. — Перев. ред. (Речь 7, стр. 228.) Церковное законодательство впоследствии восстановило и усилило это запрещение, но оно не было в состоянии внести его ни в гражданские законы, ни в обычное право Европы. См. касательно таких браков Тэйлора, Civil Law, стр. 331. Бруэ de Jure Connub. кн. 2. гл. 12. Герикура des Lobe Ecclesiastiques. ч. З, гл. 5. Флери, Institutions du Droit Canonique, ч. 1. стр. 331. Париж, 1767 и Фра Паоло Istoria del Concilio Trident., книга 8.
- ↑ Юлиан (ad S. P. Q. Athen, стр. 270) взваливает на своего двоюродного брата Констанция всю вину в избиениях, от которых сам он едва спасся. Его слова подтверждаются Афанасием, который, по причинам совершенно другого рода, был не менее его враждебен к Констанцию (ч. 1, стр. 856). Зосим высказывает точно такое же обвинение; но три сократителя Евтропий и два Виктора, употребляют весьма мягкие выражения «sinente potius quam jubente», «incertum quo suasore», «vi militum».
- ↑ Старший брат, Константин, правил в Галлии, Испании и Британии (Примеч. ред.).
- ↑ Евсев. in Vit Constantin, кн. 4. гл. 69. Зосим, кн. 2. стр. 117. Идац. in Chron. См. два примечания Тильемона, Hist. des Empereurs. ч. 4, стр. 1086—1091. О царствовании старшего брата в Константинополе упоминается только в Александрийской Хронике.
- ↑ Более правильно Хормизд (Примеч. ред.).
- ↑ Агафий, живший в шестом столетии, был автором этого рассказа (кн. 4, стр. 135, Луврское изд.) Он заимствовал эти сведения из каких-нибудь извлечений из персидских хроник, добытых и переведенных толковником Сергием в то время как он был послом при персидском дворе. О короновании матери Шапура упоминают: Шикар (Tarikh, стр. 116) и дЭрбело (Bibliotheque Orientate, стр. 763).
- ↑ ДЭрбело, Bibtiotheque Orientate, стр. 764.
- ↑ Секст Руф (гл. 26), авторитетом которого нельзя пренебрегать в настоящем случае, утверждает, что персы тщетно просили мира и что Константин готовился начать с ними войну; но более веское свидетельство Евсевия заставляет нас думать, что если мирный договор и не был заключен, то были по меньшей мере подписаны предварительные мирные условия См. Тильемона Hist. des Empereurs, ч. 4, стр. 420. 57)
- ↑ Юлиан, Речь 1, стр. 20.
- ↑ Юлиан. Речь 1. стр. 20. 21. Моисей Хоренский, кн. 2. гл. 89; кн. З. гл. 1-9, стр. 226—240. Полное согласие между туманными намеками современного оратора и подробным рассказом национального историка бросают свет на слова первого из них и придают вес словам второго. В подтверждение рассказа Моисея можно также заметить, что имя Антиоха встречается за несколько лет перед войной в списке гражданских чиновников низшего разряда. См. Годефруа, Код. Феод., том VI, стр. 350.
- ↑ Аммиан (XIV. 4) живо описывает бродячую и хищную жизнь сарацинов, живших между границами Ассирии и нильскими водопадами. Похождения Малха, так интересно рассказанные Иеронимом, заставляют думать, что эти грабители занимались своим ремеслом на большой дороге между Береей и Эдессой. См. Иеронима ч. 1, стр. 256.
- ↑ Евтропий дает нам общее понятие об этой войне (X, 10): «А Persis enim multa et gravia perpessus, saepe captis oppidis, obsessis urbibus, caesis exercitibus, nullumque ei contra Saporem prosperum praelium fuit, nisi quod apud Singaram, etc». Этот добросовестный рассказ подтверждается указаниями, которые мы находим у Аммиана, Руфа и Иеронима. Две первые речи Юлиана и третья речь Либания рисуют более лестную картину но отпирательство этих обоих ораторов после смерти Констанция хотя и восстанавливает истину, но унижает и их собственный характер, и характер императора. Комментарий Шпангейма к первой речи Юлиана в избытке наполнен ученостью. См. также основательные замечания Тильемона, Hist. des Empereurs, том IV, стр. 656.
- ↑ Acerrima nocturna concertatione pugnatum est nostrorum copiis ingenti strage confossis. Аммиан, XVIII, 5. См. также Евтропия Χ, 10 и С. Руфа, гл. 27.
- ↑ Либаний, Orat. 3. стр. 133; Юлиан. Orat. 1. стр. 24 и комментарий Шпангейма, стр. 179.
- ↑ Юлиан. Orat. 2, стр. 62 и сл. с комментарием Шпангейма (стр. 188—202), который объясняет подробности и определяет время трех осад Нисибина. Тильемон также рассматривает вопрос о времени осад. (Hist. des Empereurs. том IV. стр. 688. 671, 674). Некоторые сведения об этом предмете сообщают Зосим, кн. З, стр. 151, и Александрийская Хроника, стр. 290.
- ↑ Саллюстий, Отрыв. 84, изд. Бросса и Плутарх in Lucull, ч. З, стр. 184, в настоящее время в Нисибине только сто пятьдесят домов; его болотистая местность производит рис, а его плодородные луга, простирающиеся до Мосула и Тигра, покрыты развалинами городов и селений. См. Нибура Voyages, ч. 2, стр. 300—309.
- ↑ Чудеса, которые Феодорет (кн. 2, гл. 30) приписывает Эдесскому епископу св. Иакову, по крайней мере совершались за хорошее дело — для защиты своей родины. Он появился на городских стенах под видом римского императора и напустил массу мушек, которые стали так сильно кусать хоботы у слонов, что эти последние привели в расстройство армию нового Сеннахериба.
- ↑ Юлиан, Orat. 1, стр. 27. Хотя, по словам Нибура (ч. 2, стр. 307), воды в реке Мигдоние поднимаются до значительной высоты и хотя он видел перекинутый через нее мост с двенадцатью арками, все-таки трудно допустить это сравнение ничтожной речки с большой рекой. В описании этих огромных работ есть много таких подробностей, которые неясны и почти совершенно непонятны.
- ↑ Мы обязаны Зонаре (ч. 2, кг. 13, стр. 11) сведениями об этом нашествии массагетов, которое вполне согласно с общим ходом событий, но на которое мы имеем лишь неясные указания в отрывочном изложении Аммиана
- ↑ Причины и ход этой междоусобной войны рассказываются очень сбивчиво и противоречиво. Я придерживался главным образом Зонары и младшего Виктора. Монодия (ad calcem Eutrop. изд. Гаверкампа), произнесенная по случаю смерти Константина, могла бы быть очень поучительной, но осторожность и дурной вкус заставили оратора вдаваться в пустую декламацию.
- ↑ Quarum (gentium) obsides pretio quaesitos pueros venustiores, quod cuttius habuerat libidine hujusmodi arsisse pro certo habetur. Если бы развратные наклонности Константа не были всем известны, то старший Виктор, занимавший значительную должность в царствование его брата, не стал бы выражаться так положительно.
- ↑ Юлиан, Orat. 1 и 2. Зосим, кг. 2, стр. 134. Виктор в Эпитомах Есть некоторое основание думать, что Магненций родился в одной из тех варварских колоний, которые были поселены в Галлии Констанцием Хлором. (См. эту историю, ч. 1, стр. 447) Его образ действий напоминает нам патриота графа Лейстерского, знаменитого Симона Монфора, которому удалось убедить наивных англичан, что он, будучи родом француз, взялся за оружие для того, чтобы избавить их от фаворитов иностранного происхождения
- ↑ Этот древний город когда-то процветал под именем Иллибериса. (Помпоний Мела, 11, 5). Щедрость Константина придала ему новый блеск и украсила его именем матери императора. Елена (он до сих пор носит название Елены) сделалась местопребыванием епископа, который много времени спустя перенес свою резиденцию в главный город теперешнего Русильона Перпиньян. См. Анвилля Notice de lАcienne Gaule, стр. 380. Лонгерю, Description de la France, стр. 223, и Marca Hispanica, кн. 1. гл. 2
- ↑ Зосим, кн. 2, стр. 119, 120. Зонара, ч. 2, кн. 13, стр. 13 и сократители.
- ↑ Евтропий (X, 10) рисует портрет Ветраниона с большей устремленностью и, вероятно, с большим сходством, нежели оба Виктора. Ветранион родился от незнатных родителей в самой дикой части Мезии и получил такое плохое воспитание, что, только достигнув высокого положения, стал учиться грамоте.
- ↑ Нерешительный и переменчивый образ действий Ветраниона описан Юлианом в его первой речи и тщательно объяснен Шпангеймом, который обсуждает положение и поведение Константина.
- ↑ См. Петра патриция Excerpta Legationum, стр. 27.
- ↑ Зонара, ч. 2, кн. 13, стр. 16. Положение Сардики, находившейся неподалеку от теперешней Софии, по-видимому, было более удобно для свидания чем положение Нзсса или Сирмиума, куда переносят это свидание Иероним, Сократ и Соземен.
- ↑ См. две первых речи Юлиана, в особенности стр. 31, и Зосима кн. 2. стр. 122. Ясный рассказ историка может служить объяснением пространных, но сбивчивых описаний оратора.
- ↑ Младший Виктор называет его изгнание высокопарными словами «voluptarium otium». Сократ (кн. 2, гл. 28) говорит о его переписке с императором, которая, по-видимому, служит доказательством того, что Ветранион действительно был «рrоре ad stultitiam simplicissimus» (Прост до глупости. Авр. Викт. Извл. XLI. — Примеч. ред.)
- ↑ Eum Constantius… facundiae vi dejectum imperio in privatum otium removit. Quae gloria post natum imperium soli processit eloquio clementiaque, etc. Аврелий Виктор, Юлиан и Фемистий (Orat. 3 и 4) украшают этот подвиг всеми искусными и блестящими красками своей риторики.
- ↑ Бусбекий (стр. 112) проезжал Нижнюю Венгрию и Славонию в такое время, когда они почти были обращены в пустыню войной между турками и христианами. Тем не менее он говорит с восхищенной о несокрушимом плодородии тамошней почвы и замечает, что трава достаточно высока, чтобы совершенно скрыть от глаз доверху нагруженную телегу. См. также Путешествие Броуна в коллекции Гарриса, том 2, стр. 762 и сл.
- ↑ Зосим подробно описывает и войну и мирные переговоры (кн. 2, стр. 123—130). Но так как он не был сведущ ни в военном деле, ни в политике, то к его рассказу следует относиться с вниманием и осторожностью.
- ↑ Этот замечательный мост, имеющий по бокам башни на огромных деревянных сваях, был построен в 1566 г. султаном Сулейманом чтобы облегчить движение его армий внутрь Венгрии. См. Путешествия Броуна и Систему Геогрефии Бушинга, ч. 2, стр. 90.
- ↑ Эта позиция и следовавшие затем передвижения описаны, хотя и кратко, но ясно Юлианом. Orat. 1, стр. З6.
- ↑ Сульпиций Север, кн. 2, стр. 405. Император провел этот день в молитве вместе с арианским епископом Мурсы Валентом, который приобрел его доверие тем, что предсказал ему победу. Тильемон (Hist. des Empereurs, ч. 2, стр. 1110) очень уместно обращает внимание на молчание Юлиана о личных подвигах Констанция во время битвы при Мурсе. Когда желание льстить служит причиной молчания, тогда оно нередко бывает равносильно с самыми положительными и достоверными свидетельствами.
- ↑ Юлиан Orat. 1. стр. З6, 37 и Orat. 2, стр. 59, 60. Зонара ч. 2, кн. 13, стр. 17. Зосим, кн. 2, стр. 130—133. Последний из этих писателей восхваляет ловкость стрелка Менелая, который умел пускать по три стрелы за раз; по его понятиям о военном искусстве, это обстоятельство способствовало победе Констанция
- ↑ По словам Зонары, Констанций потерял тридцать тысяч человек из числа восьмидесяти тысяч, составлявших его армию, а Магненций потерял двадцать четыре тысячи человек из числа тридцати шести тысяч. Другие подробности этого рассказа, по-видимому, правдоподобны и достоверны, но численный состав армии тирана, должно быть, обозначен неверно или самим автором или переписчиками. Магненций собрал все военные силы запада, состоявшие как из римлян, так и из варваров, и численный состав его армии нельзя определить менее чем в сто тысяч человек. Юлиан, Orat. 1, стр. 34, 35.
- ↑ Ingentes R. I. vires еа dimicatione consumptae sunt, ad quaelibet bella externa idoneae, quae multum triumphorum possent securitatisque conferre. Евтропий, X, 13. Младший Виктор выражается в том же смысла
- ↑ В этом случае мы должны предпочесть не возбуждающее недоверия свидетельство Зосима и Зонара льстивым уверениям Юлиана. Младший Виктор выставляет характер Магненция в странном свете: «Sermonis acer, animi tumidi, et immodice timidus; artifex tamen ad occultandam audaciae specie formidinem». Bo время битвы при Мурсе чем он руководствовался: натурой или искусством? Я полагаю, искусством.
- ↑ Т. е. сторонники императора Констанция (Примеч. ред.).
- ↑ Юлиан, Orat. 1. стр. 38. 39. В этом месте, равно как в Речи 2, стр. 97, он намекает на то, что сенат, италийский народ и италийская армия были вообще расположены в пользу императора.
- ↑ Старший Виктор описывает в трогательных выражениях жалкое положение Рима: «Cujus stolidum ingenium adeo P. R. patribusque ехitiо fuit, uti passim domus, fora, viae, templaque, cruore, cadaveribusque oppierenter bustorum modo». Афанасий (ч. 1, стр. 677) оплакивает гибель многих знатных жертв, а Юлиан (Orat. 2, стр. 58) говорит с отвращением о жестокости Марцеллина — этого непримиримого врага Константинова семейства.
- ↑ Зосим кн. 2, стр. 133. Виктор in Epitome. Панегиристы Констанция, со своим обычным чистосердием, позабыли упомянуть об этом поражении.
- ↑ Зонара, ч. 2, кн. 13, стр. 17. Юлиан в нескольких местах двух своих речей распространяется о милосердии Констанция к бунтовщикам.
- ↑ Зосим, кн. 2, стр. 133. Юлиан. Orat. 1. стр. 40. 11, стр. 74.
- ↑ Аммиан, XV, 6. Зосим, кн. 2, стр. 123. Юлиан (Orat. 1, стр. 40), изливающий свое негодование по поводу ужасных последствий отчаяния тирана, упоминает (Orat. 1, стр. 34) о притеснительных эдиктах, которые были внушены его стеснительным положением или его жадностью. Его подданные были принуждены приобретать покупкой императорские поместья но этот вид собственности был очень неверный и Опасный, так как в случае переворота мог бы подать повод к обвинению в государственной измене.
- ↑ Медали Магненция прославляют победы двух августов и одного цезаря. Этим цезарем был другой брат Магненция, по имени Дезидерий. См. Тильемона Hist. des Empereurs, том IV, стр. 757.
- ↑ Юлиан, Orat. 1. стр. 4., 11, стр. 74, и у Шпангейма стр. 263. Его комментарий объясняет ход междоусобной войны. Mons Seleuci была небольшая местность в Коттийских Альпах, в нескольких милях от Валинкума, или Гапа, — города, находящегося в Дофинэ и служащего местопребыванием для епископа См. Анвилля Notice de la Gaule, стр. 464 и Лонгерю Description de la France, стр. 327.
- ↑ Зосим, кн. 2, стр. 134. Либаний, Orat. 10, стр. 268, 269. Последний из них чрезвычайно горячо нападает на жестокосердую и себялюбивую политику Констанция
- ↑ Юлиан. Orat. 1, стр. 49. Зосим. кн. 2, стр. 134. Сократ. кн. 2. гл. 32. Созомен, кн. 4. гл. 7. Младший Виктор, описывая его смерть, рассказывает некоторые ужасные подробности: «Transfosso latere, ut erat vasti corporis, vulnere naribusque et ore cruorem effundens, exspiravit». Если верить Зонара то тиран доставил себе перед смертью удовольствие умертвить своими собственными руками свою мать и своего брата Дезидерия.
- ↑ Юлиан (Orat 1, стр. 58, 59) не решается утверждать, сам ли он казнил себя за свои преступления, или не утонул ли он в Драве, или не был ли он унесен демонами-мстителями с поля битвы в место, назначенное для его вечных мучений.
- ↑ Аммиан XIV, 5. ХХI, 16.
