Глава XLII
правитьПри оценке личных достоинств того или другого человека мы сообразуемся с теми свойствами, которые присущи всем людям вообще. Подвиги гения или добродетели, как в практической жизни, так и в умозрительной, измеряются не столько своей действительной высотой, сколько тем, насколько они возвышаются над уровнем века и страны, так что тот же самый высокий рост, который показался бы незначительным среди гигантов, показался бы необычайным среди пигмеев. Леонид и его триста товарищей пожертвовали своею жизнью при защите Фермопил, но это достопамятное самопожертвование было подготовлено и, так сказать, обеспечено воспитанием, которое они получили в детстве, в юношестве и в зрелом возрасте, и каждый спартанец стал бы скорей одобрять, чем превозносить, такое исполнение долга, на которое были одинаково способны и он сам, и восемь тысяч его сограждан.[1] Великий Помпей мог надписать на своих трофеях, что он разбил в генеральных сражениях два миллиона неприятелей и взял тысячу пятьсот городов на пространстве между Меотийским заливом и Чермным (Красным) морем;[2] но его орлам указывала путь фортуна Рима; народы, которые ему покорялись, были побеждены своим собственным страхом, а непобедимые легионы, которыми он предводительствовал, воспитались в привычке побеждать и в соблюдении упроченной веками дисциплины. Ввиду этого личность Велисария следует ставить выше всех героев древних республик. Его недостатки проистекали от нравственной испорченности его времени, но его добродетели принадлежали ему самому; они были ему даны или природой, или размышлением; он возвысился сам, без наставников и без соперников, а вверенные ему военные силы были до такой степени несоразмерны с тем, что ему поручали исполнить, что единственными выгодами на его стороне были те, которые он мог извлекать из гордости и самомнения своих противников. Под его предводительством, подданные Юстиниана нередко оказывались достойными названия римлян; но высокомерные готы, делавшие вид, будто стыдятся вступать в борьбу за обладание Италией с народом, состоящим из трагических актеров, пантомимов и пиратов, [3] давали им презрительное название греков, обозначавшее отсутствие воинских доблестей. Действительно, климат Азии всегда был менее благоприятен, чем климат Европы, для развития воинственных наклонностей; многолюдные восточные страны были обессилены роскошью, деспотизмом и суевериями, а монахи обходились там дороже солдат и были многочисленнее этих последних. Регулярная армия императоров когда-то доходила до шестисот сорока пяти тысяч человек, а во времена Юстиниана она уменьшилась до ста пятидесяти тысяч, и даже эти военные силы могли бы считаться значительными, если бы они не были разбросаны небольшими отрядами на морях и на суше — по Испании и Италии, по Африке и Египту, вдоль Дуная, по берегам Евксинского моря и по границам Персии. Денежные средства граждан истощились, а солдат все-таки не получал своего жалованья; его бедственное положение облегчалось тем, что ему давали зловредное дозволение грабить и жить в праздности; а запоздавшее жалованье задерживалось и присваивалось теми бесчестными агентами, которые извлекают выгоды из войны, не тратя своего мужества и не подвергая себя никаким опасностям. Бедствия, постигавшие общество и частных людей, доставляли рекрутов для армий; но в поле и в особенности в присутствии неприятеля состав этих армий всегда оказывался неполным. Упадок народного мужества возмещался ненадежной преданностью и беспорядочною службой варварских наемников. Даже чувство воинской чести, так часто переживавшее утрату доблестей и свободы, почти совершенно угасло. Военачальники, число которых возросло до небывалых в прежние времена размеров, заботились только о том, как бы помешать успеху своих сотоварищей или замарать их репутацию, а собственный опыт привел их к тому убеждению, что их личные заслуги могут возбудить в императоре зависть, но что он отнесется с благосклонною снисходительностью к их ошибкам и даже к их преступлениям.[4] В таком веке триумфы Велисария, а потом триумфы Нарсеса блестели таким ярким блеском, которому давно уже не было ничего подобного; но позор и общественные бедствия набрасывали на эти триумфы самую мрачную тень. В то время как наместник Юстиниана покорял владения готов и вандалов, император, [5] который хотя и был честолюбив, но был труслив, старался вооружить одних варваров против других, прибегал к лести и к обману, чтобы разжигать их распри и своей терпеливостью и щедростью вызывал их на повторение прежних насилий.[6] Ключи от Карфагена, Рима и Равенны были поднесены их завоевателю в то время, как Антиохия была разрушена персами и Юстиниан трепетал за безопасность Константинополя. Даже победы Велисария над готами оказались вредными для государства, так как они ниспровергли преграду, которая охраняла империю со стороны Верхнего Дуная и которую так усердно поддерживали Теодорих и его дочь. Чтобы защищать Италию, готы очистили Паннонию и Норик, которые были ими оставлены в мирном и цветущем положении; римский император предъявил свои права на обладание этими провинциями, а действительная над ними власть была предоставлена тому, кто прежде всех попытался бы захватить ее силой. На противоположном берегу Дуная равнины Верхней Венгрии и возвышенности Трансильвании были заняты, со смерти Аттилы, племенами гепидов, которые преклонялись перед военным могуществом готов и презирали, конечно, не золото римлян, но тайные мотивы, из-за которых им ежегодно уплачивались денежные субсидии. Эти варвары немедленно заняли покинутые готами укрепления Дуная и водрузили свои знамена на стенах Сирмия и Белграда, а насмешливый тон их оправданий усиливал оскорбление, которое они нанесли достоинству империи. «Ваши владения, о Цезарь, так обширны, а ваши города так многочисленны, что вы постоянно ищете таких народов, которые могли бы уступить эти бесполезные владения путем мирного соглашения или вследствие войны. Гепиды — ваши храбрые и верные союзники; если же они заранее вступили в обладание приготовленным для них подарком, то они этим лишь доказали свое основательное доверие к вашей щедрости». Для их самонадеянности послужил оправданием тот способ мщения, к которому прибегнул Юстиниан. Вместо того чтобы отстаивать права монарха, на котором лежит обязанность охранять своих подданых, император пригласил чужестранцев вторгнуться в лежавшие между Дунаем и Альпами римские провинции и поселиться в них; таким образом, честолюбию гепидов были противопоставлены зарождавшееся могущество и постоянно увеличивавшаяся слава лангобардов.[7] Извращенное название ломбардов было введено в тринадцатом столетии в употребление потомками этих диких воинов — итальянскими купцами и банкирами; но их первоначальное название было лангобарды и служило выражением их манеры носить особенно длинные бороды. Я не намерен ни опровергать, ни доказывать их скандинавское происхождение;[8] я также не намерен следить за странствованиями лангобардов по неизвестным странам и за их необыкновенными приключениями. Около времен Августа и Траяна луч света начал разгонять мрак, покрывавший их прошлое, и первые сведения об их существовании относятся к тому времени, когда они жили между Эльбой и Одером. Будучи еще более свирепы, чем германцы, они старались поддерживать наводившее ужас убеждение, будто их головы имеют форму собачьих голов и будто они пьют кровь своих врагов, убитых на поле сражения. Их малочисленность восполнялась тем, что они усыновляли самых храбрых рабов, и, несмотря на то что они были окружены могущественными соседями, они умели без посторонней помощи отстаивать свою гордую независимость. Во время бури, разразившийся над Севером и смывшей с лица земли столько имен и народов, маленький челнок лангобардов удержался на поверхности воды; они мало-помалу спустились к югу и к Дунаю и, по прошествии четырехсот лет, снова выступили на сцену с прежним мужеством и с прежнею славой. Их нравы не утратили прежней свирепости. Умерщвление царственного гостя было совершено в присутствии и по приказанию королевской дочери, которую тот оскорбил на словах и разочаровал своим маленьким ростом; а брат убитого, король герулов, обложил лангобардов данью в наказание за это преступление. Несчастья пробудили в них чувства скромности и справедливости, а жившие в южных провинциях Польши герулы были наказаны за наглое пользование своими успехами тем, что понесли решительное поражение и окончательно рассеялись в разные стороны.[9] Победы лангобардов доставили им дружбу императора, и они перешли, по просьбе Юстиниана, через Дунай для того, чтобы покорить — согласно с заключенным трактатом — города Норика и крепости Паннонии. Но склонность к грабежу скоро увлекла их за черту указанных им широких границ; они достигли вдоль берегов Адриатического моря до Диррахия, а их грубая фамильярность доходила до того, что они проникали в города и в дома своих римских союзников, чтобы забирать вырвавшихся из их рук пленников. Лангобарды отклоняли от себя ответственность за эти неприязненные действия, приписывая их самовольству каких-нибудь искателей приключений, а император их извинял; но им скоро пришлось выдержать более серьезную борьбу, длившуюся тридцать лет и окончившуюся лишь после совершенного истребления гепидов. Эти два народа нередко защищали свои интересы перед троном константинопольского монарха, а лукавый Юстиниан, для которого все варвары были почти одинаково ненавистны, постановлял пристрастные и двусмысленные приговоры и, чтобы продлить борьбу, оказывал им запоздалую и неудовлетворительную помощь. Военные силы обеих сторон были очень значительны, так как лангобарды, выводившие на поле сражения несколько мириад воинов, просили покровительства римлян, ссылаясь на то, что они слабее своих противников. И те и другие были неустрашимы; тем не менее личная храбрость так ненадежна, что обе армии были внезапно поражены паническим страхом; они бежали одна от другой, и среди пустой равнины остались лишь их короли, окруженные своими телохранителями. Было заключено непродолжительное перемирие; но в них снова разгорелась взаимная ненависть, а вследствие их желания загладить свое постыдное бегство следующее сражение было более прежних упорно и кровопролитно. Сорок тысяч варваров погибли в решительной битве, которая уничтожила множество гепидов, направила в другую сторону опасения и заискивания Юстиниана и впервые обнаружила дарования юного лангобардского принца и будущего завоевателя Италии Альбоина.[10] Дикие племена, которые, во времена Юстиниана, жили или бродили на равнинах России, Литвы и Польши, могут быть разделены на две большие семьи — на болгар[11] и славян. Первые из них, по словам греческих писателей, достигали берегов Евксинского моря и Меотийского залива и получили свое название от гуннов, от которых вели свое происхождение, и нам нет надобности снова рисовать безыскусственную и хорошо известную картину татарских нравов. Они были смелыми и ловкими стрелками; они пили молоко своих кобыл и ели мясо своих быстроногих и неутомимых коней; их стада крупного и мелкого скота следовали за их передвижными лагерями или, вернее, руководили этими передвижениями; никакая страна не была слишком далека или недоступна для их нашествий, и, хотя им было незнакомо чувство страха, они умели спасаться бегством от неприятелей. Племя разделилось на два могущественных и враждовавших одно с другим племени, которые старались вредить одно другому с братской ненавистью. Они горячо ссорились из-за милостивого расположения или, вернее, из-за подарков императора, а один посол, получивший из уст своего безграмотного государя лишь словесные инструкции, отличал эти два племени одно от другого теми же особенностями, какими природа отличила преданную собаку от хищного волка.[12] Болгары всех наименований чувствовали одинаковое влечение к римским богатствам; они присваивали себе какое-то неопределенное господство над всем, что носило имя славян, а их быстрое наступательное движение могло быть остановлено лишь Балтийским морем и чрезвычайным холодом и бедностью северных стран. Но та же самая раса славян, как кажется, во все века удерживала за собою господство над теми же самыми странами. Их многочисленные племена, как бы они ни были отдалены одно от другого или как бы ни была сильна между ними вражда, говорили одним языком (который был груб и необработан) и распознавались по своему наружному сходству; они не были так смуглы, как татары, и, как по своему росту, так и по цвету лица, имели некоторое сходство с германцами. Четыре тысячи шестьсот их деревень[13] были разбросаны по теперешним провинциям России и Польши, а их хижины строились на скорую руку из неотесанных бревен, так как на их родине не было ни камня, ни железа. Эти хижины строились или, вернее, скрывались в глубине лесов, на берегах рек или на краю болот, и мы сделаем им честь, если сравним их с постройками бобров; подобно этим последним, они имели по два выхода — один на сушу, а другой в воду, для того чтобы облегчать бегство их диких обитателей, которые были менее опрятны, менее трудолюбивы и менее общительны, чем те удивительные четвероногие. Своим грубым довольством славяне были обязаны не столько своему трудолюбию, сколько плодородию почвы. Их овцы и рогатый скот были крупны и многочисленны, а поля, которые они засевали пшеницей и птичьим просом, [14] доставляли им, вместо хлеба, грубую и менее питательную пищу. Хищничество соседей заставляло их закапывать в землю свои сокровища, но лишь только появлялся между ними чужеземец, они охотно делились с ним тем, что имели, и, несмотря на некоторые дурные черты в своем характере, отличались целомудрием, терпеливостью и гостеприимством. Они чтили за верховное божество невидимого громовержца. Рекам и нимфам воздавались второстепенные почести, а народный культ состоял из клятвенных обетов и жертвоприношений. Славяне находили унизительным повиновение деспоту, монарху или даже должностному лицу; но их опытность была так ограниченна, а их страсти так непреклонны, что они не были в состоянии ввести у себя одинаково для всех обязательные законы или организовать систему народной обороны. Преклонным летам и храбрости оказывалось в некоторой степени добровольное уважение; но каждое племя или селение имело вид самостоятельной республики, и так как никто не хотел повиноваться, то сила была в руках тех, кто умел убеждать. Они сражались пешими и почти нагими и не носили никаких оборонительных доспехов, кроме тяжелого щита; оружием для нападения служили для них лук, колчан с маленькими отравленными стрелами и длинная веревка, которую они ловко закидывали издали и затягивали на неприятеле в петлю. В сражениях пехота славян была страшна быстротою своих движений, своей ловкостью и смелостью: они плавали, ныряли и могли долго оставаться под водой при помощи выдолбленных тростниковых палочек, сквозь которые вдыхали в себя воздух, так что нередко устраивали засады в реках или в озерах. Но это были подвиги, приличные лазутчикам и мародерам, а с военным искусством славяне были вовсе не знакомы; их имя не пользовалось известностью, а их завоевания были бесславны.[15] Я набросал в общих чертах легкий очерк славян и болгар, не пытаясь определить их взаимные границы, которых сами варвары в точности не знали и которыми они нисколько не стеснялись в своих передвижениях. Их значение измерялось тем, как далеко они жили от границ империи, а равнины Молдавии и Валахии были заняты славянским племенем антов, [16] которое доставило Юстиниану возможность прибавить к его титулам еще один блестящий эпитет.[17] Против этих антов были воздвигнуты Юстинианом укрепления на Нижнем Дунае, и он постарался приобрести союзников в народе, жившем в той самой местности, через которую направлялся поток северных варваров и которая занимала пространство в двести миль между горами Трансильвании и Евксинским морем. Но у антов не было ни сил, ни охоты сдерживать ярость этого потока и легковооруженные славяне из сотни различных племен шли по стопам болгарских всадников, почти ни на шаг от них не отставая. Уплата одной золотой монеты за каждого солдата обеспечивала им безопасное и удобное отступление через владения гепидов, в руках которых была переправа через Верхний Дунай, [18] Надежды или опасения варваров, их единодушие или вражда, замерзание или мелководье рек, желание присвоить себе обильную жатву или обильный сбор винограда, благосостояние или бедственное положение римлян — вот те причины, которые вызывали однообразное повторение ежегодных нашествий, [19] недостаточно интересных, чтобы служить сюжетом для подробного описания, но гибельных по своим последствиям. Тот же самый год и, быть может, тот же самый месяц, в котором сдалась Равенна, ознаменовался таким страшным нашествием гуннов или болгар, что оно почти совершенно изгладило воспоминания об их прежних набегах. Они рассеялись на всем пространстве от предместий Константинополя до Ионийского залива, разрушили тридцать два города или укрепленных замка, срыли Потидею, которую построили афиняне и которую осаждал Филипп, и перешли обратно через Дунай, влача привязанными к хвостам лошадей сто двадцать тысяч Юстиниановых подданных. В следующем нашествии они пробились сквозь стену Фракийского Херсонеса, уничтожили и жилища, и их обитателей, смело переправились через Геллеспонт и возвратились домой с награбленной в Азии добычей. Другой отряд, который римляне приняли за сонмище варваров, беспрепятственно проник от Фермопильского ущелья до Коринфского перешейка, а история отнеслась к окончательному падению Греции как к такому мелочному событию, которое недостойно ее внимания. Укрепления, которые император возводил для защиты своих подданных, конечно на их счет, служили лишь к тому, что обнаруживали слабость других, незащищенных пунктов, а стены, которые выдавались лестью за неприступные, или были покинуты своими гарнизонами, или были взяты варварами приступом. Три тысячи славян, имевших смелость разделиться на два отряда, обнаружили слабость и бедственное положение империи в это богатое триумфами царствование. Они перешли через Дунай и через Гебр, разбили римских полководцев, осмелившихся воспротивиться их наступлению, и безнаказанно ограбили города Иллирии и Фракии, из которых каждый имел достаточно оружия и жителей, чтобы раздавить эту ничтожную кучку неприятелей. Как бы ни казалась достохвальной такая отвага славян, она была запятнана крайней и предумышленной жестокостью, с которой они обходились со своими пленниками. Они, как рассказывают, сажали этих пленников на кол, или сдирали с них кожу без различия званий, возраста и пола, или били их дубинами до тех пор, пока они не умирали, или запирали их в какое-нибудь просторное здание и там сжигали их вместе с той добычей и тем рогатым скотом, которые могли бы затруднить передвижения этих варварских победителей.[20] Более беспристрастные рассказы, быть может, уменьшили бы число этих ужасных деяний и смягчили бы то, что в них было самого отвратительного; а в иных случаях для них, может быть, могли бы служить оправданием безжалостные законы возмездия. При осаде Топира, [21] который довел славян до исступления своим упорным сопротивлением, они умертвили пятнадцать тысяч жителей мужского пола, но пощадили женщин и детей; самых ценных пленников они обыкновенно берегли для того, чтобы употреблять их на работы или требовать за них выкупа; эта рабская зависимость была не особенно обременительна, и пленников скоро выпускали на свободу за умеренную плату. Но Прокопий, в качестве Юстинианова подданного или историка, выражавший свое справедливое негодование в форме жалоб и упреков, положительно утверждал, что в течение тридцатидвухлетнего царствования каждое ежегодное нашествие варваров уничтожало двести тысяч жителей Римской империи. Все население европейской Турции, почти в точности соответствующей объему Юстиниановых провинций, едва ли составляет те шесть миллионов людей, которые оказываются в итоге этого неправдоподобного вычисления.[22] Среди этих покрытых мраком общественных бедствий Европа почувствовала сотрясение от переворота, который впервые познакомил ее с именем турок и с существованием турецкой нации. Тот, кто положил основание могуществу этого воинственного народа, был, подобно Ромулу, вскормлен волчицей и благодаря ей оставил после себя многочисленное потомство, а изображение этого животного на турецких знаменах сохраняло воспоминание или, вернее, давало понятие о басне, которая была выдумана, без всякого предварительного уговора, и латинскими пастухами, и скифскими. Хребет гор, находящийся на одинаковом расстоянии в две тысячи миль от морей Каспийского, Ледовитого, Китайского и Бенгальского, составляет центр Азии и едва ли не самую высокую ее возвышенность, а на языках различных народов он носит названия Имауса, Кафа, [23] Алтая, Золотых гор и Земного пояса. Склоны гор были богаты минералами, а турки, составлявшие самый презренный разряд рабов великого хана геугов, ковали[24] там железо для военных потребностей. Но их рабство могло продолжаться только до тех пор, пока не появился между ними отважный и красноречивый вождь, убедивший своих соотечественников, что то же самое оружие, которое они ковали для своих повелителей, могло сделаться в их собственных руках орудием свободы и победы. Тогда они вышли из своих гор, [25] за добрый совет наградили своего вождя скипетром, а ежегодная церемония, заключавшаяся в том, что монарх и дворяне поочередно ударяли кузнечным молотом по раскаленному куску железа, напоминала следующим поколениям о низкой профессии и об основательной гордости их предков. Их первый вождь, по имени Бертезена, выказал их храбрость и свою собственную в успешной борьбе с соседними племенами; но когда он осмелился просить у великого хана руки его дочери, это дерзкое предложение раба и ремесленника было отвергнуто с презрением. Эту обиду загладил более блестящий брачный союз с одной китайской принцессой, а решительная битва, окончившаяся почти совершенным истреблением геугов, утвердила в Татарии более грозное владычество турок. Они владычествовали над Севером, но их неизменная привязанность к тем горам, среди которых жили их предки, была с их стороны сознанием того, что их завоевания были бесплодны. Царский лагерь редко раскидывался так далеко, что терялись из виду Алтайские горы, из которых вытекает река Иртыш, для того чтобы орошать богатые пастбища, на которых калмыки[26] разводят самых крупных во всем мире овец и быков. Почва там плодородна, а климат мягок и умерен; эта благодатная страна не знала ни землетрясений, ни моровой язвы; трон императора был обращен к Востоку, а золотой волк, сидевший на верхушке копья, по-видимому, охранял вход в палатку. Один из преемников Бертезены соблазнился роскошью и суевериями китайцев, но простой здравый смысл одного из его варварских советников отклонил его от намерения строить города и храмы. «Турки, — сказал он, — не равняются своим числом и десятой части жителей Китая. Если мы в состоянии не поддаваться им и избегать встречи с их армиями, это благодаря тому, что мы не имеем постоянных жилищ и бродим с места на место, занимаясь войной и охотой. Если мы сильны, мы подвигаемся вперед и завоевываем; если мы слабы, мы отступаем и скрываемся. Если же турки запрутся внутри городских стен, потеря одного сражения уничтожит их могущество. Бонзы поучают только терпению, смирению и отречению от мира. Но это не религия героев». Они охотнее усваивали учение Зороастра; но большая часть племени придерживалась, без всякой критической проверки, тех мнений или, вернее, тех обрядов, которые были ей завещаны предками. Почести жертвоприношений оказывались лишь верховному Божеству; поклонение воздуху, огню, воде и земле выражалось пением грубых гимнов, а их духовенство извлекало некоторые денежные выгоды из умения ворожить. Их неписаные законы были строги и беспристрастны: воровство наказывалось взысканием вдесятеро; прелюбодеяние, измена и убийство наказывались смертью; но никакое наказание не считалось достаточно строгим за редкую и неизгладимую виновность в трусости. Так как покоренные турками народы шли вместе с ними на войну, то они с высокомерием считали миллионами людей и лошадей, составлявших их кавалерию; действительно, в одной из их армий было налицо четыреста тысяч воинов, и менее чем через пятьдесят лет они стали то мириться, то воевать и с римлянами, и с персами, и с китайцами. То, что говорится о форме и положении соприкасавшейся с их северными границами страны, которая была населена охотниками и рыболовами, ездившими в санях на собаках и строившими свои жилища почти под землей, могло бы заставить думать, что эта страна была Камчатка. Турки не были знакомы с астрономией; но наблюдения, произведенные одним ученым китайцем при помощи восьмифутового гномона, доказывают, что лагерь их царя находился под сорок девятым градусом широты и что в своем наступательном движении они достигали трех или по меньшей мере десяти градусов полярного круга.[27] Между победами, которые были одержаны ими на юге, самой блестящей была победа над непфалитами, или белыми гуннами, — образованным и воинственным народом, который владел торговыми городами Бухарой и Самаркандом, победил персидского монарха и распространил свои завоевания вдоль берегов и, быть может, до самого устья Инда. В западном направлении турецкая кавалерия доходила до Меотийского залива. Она переходила через этот залив по льду. Их хан, живший у подножия Алтая, приказал приступить к осаде города Босорора, [28] который добровольно признал над собой верховную власть Рима и владетели которого когда-то были союзниками Афин.[29] С восточной стороны турки нападали на Китай, лишь только замечали, что энергия китайского правительства начинала ослабевать, а история того времени рассказывает нам, что они скашивали ряды своих терпеливых врагов, как скашивают коноплю или траву, и что мандарины превозносили мудрость того императора, который отразил этих варваров золотыми копьями. Обширность этой варварской империи побудила турецкого монарха разделить свою власть с тремя подчиненными монархами одной с ними крови; но они скоро нарушили долг признательности и верноподданнической преданности. Завоеватели впали в изнеженность от роскоши, которая не бывает пагубна только для народов трудолюбивых; китайское правительство, из политических расчетов, подстрекало побежденные племена к восстановлению их независимости, и могущество турок продержалось только в течение двухсот лет. В южных странах Азии турки снова сделались славны и могущественны в более поздние времена, но царствовавшие над ними династии могут быть оставлены нами в покое забвения, так как их история не имеет никакой связи с упадком и разрушением Римской империи.[30] Быстро подвигаясь вперед в своем победоносном наступлении, турки покорили племя угров, или вархонитов, жившее на берегах реки Тиля, которую прозвали Черной по причине ее темных вод и окружавших ее мрачных лесов.[31] Угорский хан был убит вместе с тремястами тысячами своих подданных, и тела убитых были разбросаны на протяжении четырех дней пути; оставшиеся в живых их соотечественники признали верховенство турок, у которых просили пощады, и только небольшая их часть, состоящая тысяч из двадцати воинов, предпочла изгнание рабству. Эти воины направились вдоль хорошо им знакомых берегов Волги, поддерживали заблуждение народов, принимавших их за Авар, и стали наводить ужас под этим несправедливо присвоенным знаменитым названием, которое, впрочем, не спасло от турецкого ига тех, кому оно принадлежало по праву.[32] После длинного и успешного похода новые авары достигли подножия Кавказских гор в стране аланов[33] и черкесов, где впервые услышали рассказы о богатстве и бессилии Римской империи. Они смиренно упрашивали своего союзника, князя аланов, указать им дорогу к этому источнику богатств, а их посол был перевезен, с дозволения губернатора Лазики, по Евксинскому морю в Константинополь. Все столичное население высыпало на улицы и смотрело с любопытством и страхом на странную наружность этих варваров, их длинные волосы, заплетенные в косы, которые висели у них на затылках, были красиво перевязаны лентами, но их манера одеваться, по-видимому, была заимствована от гуннов. Когда они были допущены на аудиенцию к Юстиниану, главный из их послов, по имени Кандиш, обратился к римскому императору со следующими словами: «Могущественный монарх, вы видите перед собой представителей самого сильного и самого многочисленного из всех народов — непобедимых непреодолимых авар. Мы желаем посвятить себя вашей службе: мы способны победить и истребить всех врагов, которые в настоящее время нарушают ваш покой. Но мы желаем получить в уплату за наш союз и в награду за нашу храбрость дорогие подарки, ежегодные субсидии и обладание доходными землями». Во время прибытия этого посольства Юстиниан уже был более тридцати лет императором и перешел за семидесятипятилетний возраст; подобно его телу, его ум ослабел и одряхлел, и завоеватель Африки и Италии не заботился о будущей пользе своего народа, помышляя лишь о том, как бы дожить свой век, хотя бы и бесславно, но спокойно. В тщательно обдуманной речи, он сообщил сенату о своем намерении не обращать внимания на нанесенное оскорбление и купить дружбу авар, а сенаторы, подобно китайским мандаринам, одобрили несравненную мудрость и предусмотрительность своего государя. Чтобы пленить варваров, их немедленно снабдили различными предметами роскоши — шелковыми одеяниями, мягкими и роскошными постелями, обделанными в золото цепями и ожерельями. Довольные таким любезным приемом послы выехали из Константинополя, а один из императорских телохранителей, по имени Валентин, был вслед за тем отправлен, также в качестве посла, в их лагерь, находившийся у подножия Кавказских гор. Так как и их истребление, и их военные успехи были бы одинаково выгодны для империи, то Валентин убеждал их напасть на владения врагов Рима, а при помощи подарков и обещаний их нетрудно было склонить к удовлетворению их самой сильной страсти. Эти спасавшиеся от турок беглецы перешли через Танаис и через Борисфен и смело проникли внутрь Польши и Германии, нарушая все международные законы и злоупотребляя правами победителей. Не прошло и десяти лет, как их лагеря были раскинуты на берегах Дуная и Эльбы, несколько болгарских и славянских племен были ими стерты с лица земли, а остатки побежденных подчинились им в качестве данников и вассалов. Их царь, носивший название хагана, все еще делал вид, будто желает жить в дружбе с императором, а Юстиниан намеревался поселить их в Паннонии для того, чтобы сдерживать с их помощью возраставшее могущество лангобардов. Но добродетель или измена одного авара обнаружила тайную вражду и честолюбивые замыслы его соотечественников, и они стали громко жаловаться на робкую и недоверчивую политику константинопольского правительства, которое задерживало их послов и не выдавало оружия, которое им было дозволено купить в столице империи.[34] Перемену, которая, по-видимому, произошла в намерениях императора, можно приписать прибытию послов от тех, кто победил авар.[35] Огромное расстояние, ограждавшее побежденных от преследования, не ослабило мстительности турок: турецкие послы, следовавшие за беглецами по пятам до Яика, Волги, Кавказских гор, Евксинского моря и Константинополя, наконец, предстали перед преемником Константина с просьбой не вступаться за мятежников и беглецов. Даже интересы торговли имели некоторую долю влияния на эти замечательные переговоры, и согдиоты, бывшие в ту пору данниками турок, воспользовались этим удобным случаем, чтобы проложить к северу от Каспийского моря новый путь для ввоза китайского шелка в Римскую империю. Персы, предпочитавшие морской путь мимо острова Цейлона, задержали бухарские и самаркандские караваны и с презрением сожгли щелк, который они везли; некоторые из турецких послов умерли в Персии, как полагали, вследствие отравления, и великий хан позволил своему верному вассалу, князю согдоитов Маннаху, предложить византийскому правительству союз против их общих врагов. Маннах и его сотоварищи отличались от грубых северных дикарей богатством своих одеяний и привезенных подарков, которые были плодами азиатской роскоши; их письма, написанные скифскими буквами на скифском языке, доказывали, что этот народ уже обладал зачатками научных познаний;[36] они перечислили завоевания турок и предложили их дружбу и военную помощь, а за их искренность служили ручательством страшные проклятия, которые они призывали на себя и на своего повелителя Дизабула (на случай если бы они провинились в вероломстве). Греческий монарх обошелся с послами отдаленного и могущественного монарха с любезным гостеприимством; вид шелковичных червей и ткацких станков разрушил планы согдоитов; император отказался, или сделал вид, что отказывается, от сношений с беглыми аварами; но он принял предложенный турками союз, и утвержденный императором мирный договор был отвезен римским уполномоченным к подножию Алтайских гор. При преемниках Юстиниана согласие между двумя народами поддерживалось путем частых и дружеских взаимных сношений; великий хан позволял самым любимым из своих вассалов следовать его примеру, и те сто шесть турок, которые посетили по различным мотивам Константинополь, выехали оттуда на родину в одно время. О продолжительности и длине этого переезда из Византии к Алтаю мы не имеем никаких сведений, да и трудно было бы проследить путь, который шел по неизвестным степям, горам, рекам и болотам Татарии; но до нас дошло интересное описание приема, оказанного римским послам в царском лагере. После того как послов подвергли очищению при помощи огня и курения ладана, согласно с обыкновением, еще сохранявшимся при сыновьях Чингиза, им дозволили предстать перед лицом Дизабула. В долине Золотой Горы они нашли великого хана сидящим в своей палатке на креслах, которые стояли на колесах и в которые можно было в случае надобности впрячь лошадь. Лишь только они поднесли привезенные ими подарки, которые были переданы на руки заведовавших этой частью должностных лиц, они изложили цветистым языком желания римского императора, чтобы победа всегда увенчивала военные предприятия турок, чтобы их владычество было продолжительно и счастливо и чтобы тесный союз, без взаимной зависти или обмана, вечно существовал между двумя самыми могущественными на земле народами. Ответ Дизабула был такой же дружественный, а затем послы сели рядом с ним за пиршество, которое продолжалось большую часть дня; палатка была окружена шелковыми занавесями, а за столом подавали какой-то татарский напиток, походивший на вино по меньшей мере тем, что причинял опьянение. На следующий день угощение было более роскошно; во второй палатке были шелковые занавеси с вышитыми на них различными фигурами, а царское седалище, чаши и вазы были из золота. Третий павильон был утвержден на колоннах из позолоченного дерева. Кровать из чистого и массивного золота стояла на четырех павлинах, сделанных из того же металла, а перед входом в палатку были поставлены из чванства повозки, доверху наполненные блюдами, чашами и статуями из цельного серебра и превосходной работы, свидетельствовавшими скорее о храбрости, чем об искусстве их владельцев. В то время как Дизабул вел свои армии к границам Персии, его римские союзники следовали в течение нескольких дней за передвижениями турецкого лагеря и были отпущены лишь после того, как им доставили случай воспользоваться на деле их правами старшинства над послом великого царя, нарушавшим спокойствие пиршества своими громкими и невоздержанными жалобами. Могущество и честолюбие Хосрова поддерживали согласие между турками и римлянами, владения которых соприкасались с двух сторон с его владениями; но эти два отдаленные один от другого народа скоро стали руководствоваться своими собственными интересами, позабывая исполнять обязанности, наложенные на них клятвенными обещаниями и мирными трактатами. В то время как преемник Дизабула справлял похороны своего отца, его приветствовали послы от императора Тиверия, которые прибыли с предложением вторгнуться в Персию и с хладнокровием выслушали гневные и, быть может, основательные упреки этого надменного варвара. «Вы видите десять моих пальцев (сказал великий хан, прикладывая свои пальцы ко рту). Римляне говорят столькими же языками, но это языки обмана и вероломства. Со мной вы говорите одним языком, с моими подданными другим и вводите поочередно все народы в заблуждение вашим лукавым красноречием. Вы втягиваете ваших союзников в войны и в опасности, пользуетесь их усилиями и затем относитесь с пренебрежением к вашим благодетелям. Возвращайтесь скорее домой, передайте вашему повелителю, что турки не способны ни говорить ложь, ни прощать ее другим и что он скоро понесет наказание, которое заслужил. В то время как он ищет моей дружбы в льстивых и притворных выражениях, он снизошел до того, что вступил в союз с моими беглыми вархонитами. Если я соглашусь выступить в поход против этих презренных рабов, они задрожат от страха при одном свисте наших бичей и будут как муравьи раздавлены под ногами моей бесчисленной кавалерии. Мне хорошо известна дорога, по которой они вторгнулись в наши владения, и меня нельзя обмануть притворными уверениями, будто Кавказские горы служат для римлян неприступным оплотом. Мне известно направление и Днестра, и Дуная, и Гебра; самые воинственные народы не устояли в борьбе с турками, и все страны, освещаемые солнцем от его восхода и до его заката, составляют мои наследственные владения». Несмотря на эти угрозы, сознание обоюдной пользы скоро восстановило согласие между турками и римлянами, но гордость великого хана пережила его озлобление, и, когда он известил своего друга, императора Маврикия, об одном важном завоевании, он назвал сам себя повелителем семи человеческих рас и господином над семью странами.[37] Между азиатскими монархами нередко возникали споры о том, кто из них имеет право носить титул царя всего мира; но эти споры лишь доказали, что этот титул не может принадлежать ни одному из тех, кто предъявлял на него свои права. Владения турок граничили Оксом или Гионом, а Туран отделялся этой великой рекой от его соперника Ирана, или Персии, которая на менее обширном пространстве, как кажется, располагала более значительными военными силами и вмещала в себя более многочисленное население. Персы, попеременно то нападавшие на турок и римлян, то отражавшие их нападения, все еще управлялись Сассанидами, вступившими на престол за триста лет до воцарения Юстиниана. Современник Юстиниана Кабад, или Кобад, был счастлив в войне, которую вел с императором Анастасием, но его царствование было потрясено междоусобицами и религиозными раздорами. Он был одно время пленником в руках своих подданных, потом жил в изгнании среди врагов Персии, наконец, получил свободу благодаря тому, что пожертвовал честью своей жены, и снова вступил на престол при опасном содействии наемных варваров, убивших его отца. Персидская знать опасалась, что Кобад никогда не простит тех, кто были виновниками его изгнания, и даже тех, кто были виновниками его вторичного воцарения. Народ был введен в заблуждение и возбужден фанатизмом Маздака, [38] который проповедовал общность жен и равенство всех людей, а между тем предоставлял своим приверженцам самые богатые земли и самых красивых женщин. Преклонные лета персидского монарха были отравлены этими бесчинствами, для которых служили поощрением его собственные законы и его собственный пример, [39] а его опасения еще усилились вследствие задуманного им плана изменить естественный и обычный порядок наследования в пользу его третьего и самого любимого сына, так громко прославившегося под именами Хосрова и Ануширвана. Чтобы возвысить этого юношу в мнении народа, Кобад обратился к императору Юстину с просьбой усыновить его; желание сохранить мир побудило византийский двор согласиться на эту странную просьбу, и Хосров мог бы приобрести благовидное наследственное право на престол своего римского усыновителя. Но бедствия, которые могли от этого произойти, были предотвращены благодаря советам квестора Прокла: было возбуждено затруднение касательно того, по какому обряду должно совершиться усыновление — по гражданскому или по военному;[40] переговоры были внезапно прерваны, и сознание этой обиды глубоко запало в душу Хосрова, который уже достиг берегов Тигра на своем пути в Константинополь. Его отец недолго пережил это разочарование в своих надеждах; завещание покойного монарха было прочитано в собрании дворян, и могущественная партия, приготовившаяся к этому событию, возвела на персидский престол Хосрова с нарушением прав первородства. Он занимал этот престол в течение сорокавосьмилетнего благополучного царствования, [41] и справедливость Ануширвана служила у восточных народов во все века темой для восторженных похвал. Но справедливость царей, в их собственном мнении и даже в мнении их подданных, допускает полный простор для удовлетворения личных страстей и интересов. Добродетели Хосрова были добродетели завоевателя, который в выборе между миром и войной или увлекается честолюбием, или подчиняется требованиям благоразумия, который считает величие нации за ее благоденствие и хладнокровно жертвует жизнью многих тысяч людей для славы или даже для забавы одного человека. А за то, как справедливый Ануширван управлял своими домашними делами, он, по нашим понятиям, заслуживает названия тирана. Его два старших брата были лишены своих прав на престол; с этой минуты они жили не то как близкие родственники монарха, не то как простые подданные, постоянно опасаясь за свою жизнь и постоянно внушая опасения своему повелителю; как из страха, так и из жажды мщения, они могли вовлечься в восстание; виновник их несчастий нашел достаточными самые слабые доказательства заговора, и Хосров обеспечил свое спокойствие, приказав умертвить этих несчастных принцев вместе с их родственниками и приверженцами. Один старый заслуженный военачальник из сострадания спас и выпустил на свободу одного невинного юношу; этот человеколюбивый поступок был выведен наружу его сыном и перевесил все его заслуги, заключавшиеся в покорении двенадцати народов под власть Персии. Усердие и благоразумие Мебода прочно утвердили диадему на голове Хосрова; но он однажды отложил исполнение царского повеления, пока не окончит смотр войскам, которым был занят в ту минуту; ему немедленно приказано стать у железного треножника, который возвышался перед воротами дворца, [42] а всякий, кто вздумал бы помочь осужденному или только приблизиться к нему, подвергался смертной казни. Мебод томился там несколько дней, прежде чем узнал о приговоре, постановленном непреклонной гордостью и хладнокровной неблагодарностью Кобадова сына. Но народ, в особенности на Востоке, охотно извиняет и даже одобряет жестокосердие, которое обрушивается на самых высокопоставленных людей — на этих рабов честолюбия, которые добровольно обрекают себя на то, чтобы жить улыбками своенравного повелителя и погибать от нахмуривания его бровей. Ануширван, или Хосров, заслужил название Справедливого, потому что исполнял законы, которых не имел желания нарушать, и наказывал за преступления, которые оскорбляли его личное достоинство и вместе с тем причиняли вред частным лицам. Его управление было твердо, взыскательно и беспристрастно. Первым делом его царствования было преследование опасного учения об общности, или равенстве, владения; земли и женщины, незаконно захваченные последователями Маздака, были возвращены их законным владельцам, и умеренное наказание фанатиков или обманщиков подкрепило семейные права его подданных. Вместо того чтобы возлагать слепое доверие на одного любимого министра, он поручил четырем визирям управление четырьмя большими провинциями империи, Ассирией, Мидией, Персией и Бактрианой. При назначении судей, префектов и советников он старался срывать маску, которую обыкновенно носят в присутствии царей; он желал заменять природными дарованиями случайные преимущества происхождения и богатства; он энергично высказывал намерение отдавать предпочтение тем, которые носят бедняков в своем сердце, и изгонять лихоимство из судилищ, как изгоняют собак из храмов магов. Свод законов первого Артаксеркса был снова введен и опубликован для руководства должностных лиц, но лучшей гарантией честности этих последних была угроза немедленного наказания. Тайные и публичные царские агенты следили тысячами глаз за их поведением и подслушивали тысячами ушей все, что они говорили, а провинции от пределов Индии до пределов Аравии освещались частыми посещениями монарха, который старался подражать быстрому и благотворному течению своего брата — солнца. Он полагал, что образование и земледелие должны быть двумя главными предметами его забот. В каждом из персидских городов сироты и дети бедняков содержались и воспитывались на государственные средства; дочерей выдавали замуж за самых богатых людей одного с ними звания, а сыновей, сообразно с их способностями, или научали какому-нибудь ремеслу, или определяли на более почетную службу. Разоренным деревням Хосров выдавал пособия; крестьянам и фермерам, которые не имели средств возделывать свои земли, он раздавал скот, семена и земледельческие орудия, а редкие и неоценимые запасы свежей воды бережливо охранялись и искусно распределялись по безводной персидской территории.[43] Благосостояние его владений было плодом и доказательством его добродетелей; его пороки были последствием восточного деспотизма; но в продолжительном соперничестве между Хосровом и Юстинианом преимущества и личных достоинств, и фортуны почти всегда были на стороне варвара.[44] Славившийся своей справедливостью Ануширван славился также своей ученостью, и те семеро греческих философов, которые приезжали в его столицу, были привлечены туда и введены в заблуждение странным известием, будто на персидский престол вступил последователь Платона. Неужели они воображали, что монарх, ревностно занимавшийся то войнами, то делами управления, будет с таким же искусством, как они сами, подвергать обсуждению отвлеченные и темные вопросы, которыми занимались на досуге в афинских школах? Неужели они могли надеяться, что философские принципы будут руководить жизнью и обуздывать страсти деспота, который с детства привык считать свою абсолютную и прихотливую власть за единственное указание нравственных обязанностей[45]? Знания Хосрова были с виду блестящи, а в сущности поверхностны; но его пример пробудил любознательность в даровитом народе, и свет знаний разлился по персидским владениям.[46] В Гонди-Сапоре, неподалеку от славного города Сузы, была основана медицинская академия, мало-помалу превратившаяся в школу поэзии, философии и риторики.[47] Были составлены летописи монархии, [48] и в то время как новая и достоверная история могла бы служить и для монарха, и для народа источником полезных поучений, мрак первых веков был разукрашен гигантами, драконами и баснословными героями восточных сказок.[49] Всякий ученый или самонадеянный иностранец обогащался от его щедрот и удостаивался чести лично с ним беседовать; он великодушно наградил одного греческого доктора[50] тем, что отпустил на волю три тысячи пленников, а искавшие его милостей софисты были крайне раздражены богатством и наглостью их более счастливого соперника Урания. Ануширван верил в религию магов или по меньшей мере относился к ней с уважением, и в истории его царствования можно найти некоторые следы религиозных преследований.[51] Однако он позволял самому себе, ничем не стесняясь, сравнивать догматы различных сект, а богословские диспуты, на которых он часто председательствовал, ослабляли авторитет духовенства и просвещали умы народа. Произведения самых знаменитых греческих и индийских писателей были переведены, по его приказанию, на персидский язык, который был так мягок и изящен, что Мухаммед советовал употреблять его в раю, хотя невежественный и самонадеянный Агафий и заклеймил его эпитетами дикого и неблагозвучного.[52] Тем не менее греческий историк имел полное основание удивляться тому, что нашли возможность перевести все сочинения Платона и Аристотеля на такой иностранный язык, который не был подготовлен к выражению вольностей и отвлеченностей философских исследований, и хотя философские доводы Стагирянина могли быть одинаково темны или одинаково понятны на всех языках, но драматические приемы и разговорная аргументация Сократова ученика, [53] по-видимому, были неразрывно связаны с грацией и изяществом его аттического слога. Среди своих поисков за всем, что могло способствовать распространению просвещения, Ануширван узнал, что нравоучительные и политические басни древнего брамина Пильпея хранились с заботливым уважением в числе сокровищ индийских царей. Доктор Пероз был втайне отправлен на берега Ганга с поручением во что бы то ни стало добыть это драгоценное произведение. Благодаря своей ловкости он добыл копию с этих басен, благодаря своей учености старательно перевел их на персидский язык, и произведение Пильпея читалось вслух в присутствии Ануширвана и его дворян и всех приводило в восторг.[54] Индийский подлинник и персидский перевод уже давно утрачены; но этот почтенный памятник старины сохранился благодаря любознательности арабских калифов, ожил на новейших языках — персидском, турецком, сирийском, еврейском и греческом — и путем переводов был переложен на новейшие языки Европы. В своей теперешней форме басни Пильпея не дают нам никакого понятия о характере, нравах и религии индусов, а по своим внутренним достоинствам они не могут равняться ни с изящной сжатостью Федра, ни с безыскусственной грацией Ла Фонтена. Пятнадцать нравоучительных и политических изречений объясняются целым рядом басен; но изложение сбивчиво, рассказ слишком растянуть а нравоучения тривиальны и бестолковы. Тем не менее брамину принадлежит та заслуга, что он придумал для вымысла такую приятную форму, которая прикрывает наготу истины и, быть может, смягчает для царского слуха неприятность нравоучений. С той же целью предостеречь царей, что они сильны только силой своих подданных, те же индийцы выдумали игру в шахматы, которая была введена в Персии также в царствование Ануширвана, [55] При вступлении Кобадова сына на престол его государство было в войне с преемником Константина, но семейные заботы побудили его согласиться на перемирие, за которое Юстиниан готов был дорого заплатить. Хосров видел римских послов у своих ног. Он принял одиннадцать тысяч фунтов золота в уплату за вечный, или бессрочный, мир;[56] при этом были урегулированы некоторые взаимные обязательства; персидский царь взял на себя охрану Кавказского прохода, а срытие Дары было приостановлено с условием, что эта крепость никогда не будет служить резиденцией для начальника восточных армий. Честолюбие императора деятельно воспользовалось мирным промежутком времени, которого оно так горячо домогалось: его завоевания в Африке были первыми плодами заключенного с Персией мирного договора, а алчность Хосрова была удовлетворена значительной долей карфагенской добычи, на которую его послы заявляли притязания тоном шутки и под видом дружбы.[57] Но трофеи Велисария не давали покоя великому царю, который с удивлением, завистью и страхом узнал, что после трех быстро окончившихся кампаний, Юстиниану покорились Сицилия, Италия и даже Рим. Будучи неопытен в искусстве нарушать мирные договоры, он стал втайне подстрекать своего отважного и хитрого вассала Альмондара. Этот арабский принц, живший в Гире, [58] не был включен в мирный договор и не прекращал военных действий против своего соперника, начальника племени гассанитов, который был союзником империи. Спор шел из-за большого овечьего загона, находившегося в степи к югу от Пальмиры. Подать, которая уплачивалась с незапамятных времен за право пасти там овец, по-видимому, свидетельствовала о правах Альмондара, а гассаниты ссылались на латинское название strata, вымощенная дорога, как на неоспоримое доказательство верховенства и трудов римлян.[59] Каждый из двух монархов вступался за своего вассала, а поддерживаемый Персией араб, не дожидаясь результатов медлительного и нерешительного третейского разбирательства, обогатил свой передвижной лагерь добычей и пленниками, захваченными в Сирии. Вместо того чтобы силой отражать нападения Альмондара, Юстиниан попытался подкупом склонить его к измене, а между тем созывал со всех концов земли племена эфиопские и скифские, склоняя их к вторжению во владения его соперника. Но помощь таких союзников была слаба и ненадежна, а когда эти подстрекательства сделались всем известны, они послужили оправданием для жалоб готов и армян, почти одновременно обратившихся к Хосрову с просьбами о защите. Потомков Аршака, которые еще были многочисленны в Армении, уговорили отстаивать последние священные остатки их национальной свободы и наследственных прав, а послы Витигеса втайне пробрались через римскую территорию для того, чтобы объяснить Хосрову, какая страшная и почти неизбежная опасность угрожала итальянскому королевству. Их настояния были единодушны, вески и успешны. "Мы являемся перед твоим престолом в качестве ходатаев как за наши собственные интересы, так и за твои. Честолюбивый и вероломный Юстиниан хочет быть единственным властителем всего мира. С тех пор как был подписан вечный мир в ущерб свободе всего человеческого рода, этот монарх, называющий себя твоим союзником, но действующий как твой недруг, оскорблял и своих друзей, и своих врагов и покрыл всю землю кровью и разорением. Разве он не посягнул на привилегии Армении, на независимость Колхиды и на дикую свободу Тцанийских гор? Разве он не захватил с такой же жадностью город Босфор на берегу холодного Меотийского залива и долины с пальмовыми деревьями на берегу Чермного (Красного) моря? Мавры, вандалы и готы были покорены им одни за другими, и каждый из этих народов оставался равнодушным зрителем гибели своих соседей. Воспользуйся, царь, этой благоприятной минутой; Восток остается без всякой защиты, в то время как армии Юстиниана и его знаменитый полководец заняты на дальнем Западе. Если ты будешь колебаться и медлить, Велисарий скоро возвратится со своими победоносными войсками с берегов Тибра к берегам Тигра, и Персии останется одно жалкое утешение, что она будет поглощена империей после всех.[60] Эти аргументы легко убедили Хосрова последовать такому примеру, которого он не одобрял; но жаждавший военной славы персидский монарх гнушался бездействия своего соперника, который рассылал свои кровожадные приказания, спокойно живя в безопасном Византийском дворце. Каковы бы ни были обиды, на которые мог жаловаться Хосров, он во всяком случае употребил во зло доверие, основанное на мирном договоре, и только блеском своих побед мог прикрыть заслуженные им упреки в притворстве и вероломстве.[61] Собранная на равнинах Вавилона персидская армия благоразумно обошла укрепленные города Месопотамии и подвигалась вперед вдоль западных берегов Евфрата, пока маленький, но многолюдный город Дура не осмелился оказать сопротивление великому царю. Ворота Дуры растворились благодаря измене или успешному нападению врасплох, и лишь только Хосров запятнал свой палаш кровью жителей, он отпустил Юстинианова посла с поручением уведомить его повелителя, в каком месте он оставил врага римлян. Завоеватель все еще старался заслужить похвалы за свое человеколюбие и справедливость, и, когда он увидел, что одну знатную матрону силой тащили по земле вместе с ее ребенком, он стал вздыхать, плакать и взывать к божескому правосудию, чтобы оно наказало того, кто был виновником таких страданий. Однако с толпы пленников, состоящей из двенадцати тысяч человек, он потребовал выкупа в двести фунтов золота; епископ соседнего города Сергиполя поручился за уплату этой суммы, а в следующем году безжалостная жадность Хосрова взыскала штраф за неисполнение обязательства, которое было принято на себя епископом из великодушия, но которого не было возможности выполнить. Он проник внутрь Сирии; но слабый неприятельский отряд исчез при его приближении и разрушил его ожидание победных лавров, а так как персидский монарх не мог рассчитывать на то, что завоеванная страна останется в его владении, то он выказал во время этого нашествия низкие и хищнические наклонности грабителя. Он осадил один за другим Гиераполь, Беррею, или Алеппо, Апамею и Халкиду; эти города откупились золотом и серебром соразмерно со своей силой и богатством, а их новый повелитель потребовал точного исполнения условий капитуляции, которых сам не соблюдал. Будучи воспитан в религии магов, он без всяких угрызений совести извлекал денежные выгоды из святотатства и, сняв с кусочка настоящего Креста Господня золото и драгоценные каменья, великодушно возвратил оголенную святыню благочестивым апамейским христианам. Не более как за четырнадцать лет перед тем Антиохия была разрушена землетрясением; но эта царица Востока восстала из своих развалин под новым названием Феополя, благодаря щедрости Юстиниана, а беспрестанно строившиеся новые здания и постоянно возраставшее население уже успели изгладить воспоминания об этом недавнем несчастье. С одной стороны город защищали горы, а с другой — река Оронт; но над самой доступной его стороной господствовала значительная возвышенность: из непростительного опасения обнаружить перед неприятелем свою слабость надлежащие предосторожности не были приняты, а племянник императора Герман не захотел рисковать своей особой и своим достоинством внутри стен осажденного города. Жители Антиохии унаследовали от своих предков легкомыслие и склонность к насмешкам; их ободрило неожиданное подкрепление из шести тысяч солдат; они отвергли предложение нетяжелой капитуляции и с высоты городского вала оскорбляли великого царя своими невоздержаными криками. На его глазах бесчисленные толпы персов взобрались по штурмовым лестницам на приступ; римские наемники спаслись бегством через противоположные ворота Дафны, а мужественное сопротивление антиохийских юношей лишь увеличило бедствия их родины. В то время как Хосров спускался с горы в сопровождении Юстиниановых послов, он жалобным голосом скорбел об упорстве и гибели этого несчастного населения; но резня продолжалась с неослабевавшей яростью, и, по приказанию варвара, город был предан пламени. Правда, Антиохийский собор остался цел — но он был этим обязан не благочестию завоевателя, а его корыстолюбию; более почтенное исключение было сделано в пользу церкви Св. Юлиана и той части города, где жили послы; некоторые отдаленные улицы уцелели благодаря переменившемуся направлению ветра, а оставшиеся неповрежденными городские стены послужили убежищем для жителей, но скоро навлекли на них новые несчастья. Фанатизм обезобразил украшения Дафны, но Хосров дышал более чистым воздухом среди ее рощ и фонтанов, а находившиеся в его свите идолопоклонники могли безнаказанно приносить жертвы нимфам этого изящного уединения. В восемнадцати милях от Антиохии река Оронт впадает в Средиземное море. Надменный перс посетил границу своих завоеваний и, выкупавшись один в море, принес благодарственную жертву солнцу или, вернее, тому творцу солнца, которому поклонялись маги. Если этим актом суеверия он оскорбил предрассудки сирийцев, зато он пленил их благосклонным и даже напряженным вниманием, с которым присутствовал на играх в цирке, а так как Хосров слышал, что синюю партию поддерживал император, то его безусловное приказание обеспечило победу за зеленым колесничником. Введенная в его лагере дисциплина служила более солидным утешением для жителей, и они тщетно ходатайствовали за помилование одного солдата, слишком верно подражавшего хищничеству справедливого Ануширвана. Наконец, утомившись, хотя и не насытившись, собиранием в Сирии добычи, он стал медленно подвигаться к Евфрату, построил временный мост неподалеку от Барбалисса и посвятил три дня на то, чтобы перевести свою многочисленную армию на другую сторону реки. Возвратившись домой, он основал на расстоянии одного дня пути от Ктесифонского дворца новый город, название которого увековечило соединенные имена Хосрова и Антиохии. Сирийские пленники нашли там здания, напоминавшие им и по своей внешней форме, и по своему положению их родные жилища; для них были построены бани и великолепный цирк, и колония музыкантов и колесничников перенесла в Ассирию развлечения греческой столицы. Благодаря великодушию царственного основателя этим счастливым изгнанникам была дана благородная привилегия: им было дано странное право отпускать на волю тех рабов, которых они признавали своими родственниками. Затем честолюбие или, вернее, корыстолюбие Хосрова прельстилось прежде всего Палестиной и священными сокровищами Иерусалима. Константинополь и дворец Цезарей уже не казались ему неприступными или недосягаемыми, и его ненасытная фантазия уже покрывала Малую Азию персидскими войсками, а Черное море персидскими кораблями. Эти надежды могли бы осуществиться, если бы завоеватель Италии не был своевременно отозван для защиты Востока.[62] В то время как Хосров приводил на берегах Евксинского моря в исполнение свои честолюбивые замыслы, Велисарий во главе армии, не получавшей жалованья и не знакомой с дисциплиной, стал лагерем по ту сторону Евфрата в шести милях от Низиба. Он надеялся, что путем искусных военных маневров ему удастся завлечь персов вне стен их неприступной крепости и что, победив их в открытом поле, он или отрежет им отступление, или войдет в городские ворота вместе с обращенными в бегство варварами. Он проник на персидскую территорию на расстояние одного дня пути, овладел крепостью Сисораной и послал ее губернатора вместе с восемьюстами избранными всадниками служить императору в его итальянской войне. Дав Арете и его арабам подкрепление из тысячи двухсот римлян, он приказал им переправиться через Тигр и истребить жатву в Ассирии — плодородной провинции, уже давно не испытывавшей бедствий войны. Но планы Велисария были расстроены упрямством Ареты, который не возвращался в лагерь и не доставлял никаких известий о своих операциях. Тревожные ожидания не позволяли римскому главнокомандующему двинуться со своего места; время действовать прошло; горячее солнце Месопотамии возбудило лихорадочный жар в крови его европейских солдат, а неподвижно стоявшие в Сирии солдаты и офицеры высказывали притворные опасения за безопасность своих беззащитных городов. Однако эта диверсия уже принесла хорошие плоды тем, что заставила Хосрова поспешно возвратиться назад, и если бы искусство Велисария было поддержано дисциплиной и храбростью его войск, его военные успехи могли бы удовлетворить пылкие желания публики, ожидавшей от него взятия Ктесифона и освобождения захваченных в Антиохии пленников. По окончании кампании он был отозван неблагодарным правительством в Константинополь, но следующей весной положение сделалось столь опасным, что ему возвратили доверие и снова назначили его главнокомандующим; герой был торопливо отправлен на почтовых, почти без всякой свиты, для того чтобы отразить вторжение в Сирию своим именем и своим присутствием. Римские полководцы, в числе которых находился один племянник Юстиниана, заперлись из страха внутри стен Гиераполя. Но вместо того чтобы следовать их трусливым советам, Велисарий приказал им следовать за ним в Европу, где он намеревался собрать все свои силы и затем предпринять против врага то, что внушит ему Господь. Он так стойко держался на берегах Евфрата, что Хосров не решился двинуться в Палестину, а с послами или, вернее, со шпионами персидского монарха Велисарий обошелся и с хитростью, и с достоинством. Равнина между Гиераполем и рекой была покрыта эскадронами кавалерии, состоящими из шести тысяч высоких и сильных солдат, которые занимались охотой, по-видимому нисколько не опасаясь приближения неприятеля. На противоположном берегу реки послы видели тысячу армянских всадников, по-видимому охранявших переправу через Евфрат. Палатка Велисария была из самого грубого полотна, и вся ее обстановка соответствовала вкусам воина, пренебрегавшего восточной роскошью. Народы, служившие под его знаменами, были размещены вокруг его палатки в искусном беспорядке. Фракийцы и иллирийцы стояли во фронте герулы и готы в центре, а вдали виднелись мавры и вандалы, казавшиеся очень многочисленными благодаря тому, что были расставлены редкими рядами на большом пространстве. Их мундиры были легки и не стесняли их движений: один солдат держал в руке плеть, другой — меч, третий — лук, четвертый, быть может, боевую секиру, а вся картина обнаруживала неустрашимость войск и бдительность начальника. Хосров был введен в заблуждение ловкостью Юстинианова наместника и напуган его гениальными дарованиями. Сознавая личные достоинства своего противника, но не имея точных сведений о его военных силах, он побоялся дать решительное сражение в отдаленной стране, откуда, быть может, ни один перс не возвратился бы домой, чтобы рассказать о случившемся. Великий царь поспешил обратно перейти через Евфрат, а Велисарий ускорял его отступление, делая вид, что хочет помешать намерению, которое было так спасительно для империи и которому едва ли могла бы воспрепятствовать стотысячная армия. Зависть могла нашептывать невежеству и гордости, что общественному врагу дозволили спастись невредимым: но победы над вандалами и готами были менее блестящи, чем эта не стоившая ни одной капли крови победа, в которой ни фортуна, ни солдатская храбрость не могли присвоить себе ни малейшей доли из славы главнокомандующего. когда Велисарий был вторично отозван из Персии для ведения войны в Италии, стало вполне ясно, как велики были его личные достоинства, восполнявшие недостаток дисциплины и мужества. Пятнадцать полководцев, у которых не было никакого хорошо обдуманного плана, провели сквозь горы Армении тридцатитысячную римскую армию, которая не обращала внимания на сигналы и самовольно покидала свои ряды и знамена. Четыре тысячи персов, укрепившихся в лагере подле Дуба, почти без боя обратили в бегство это бесчинное сборище; римляне побросали по дороге свое бесполезное оружие, а их лошади падали от изнеможения под торопливыми беглецами. Но сражавшиеся на стороне римлян арабы одержали верх над своими соотечественниками, сражавшимися на стороне персов; армяне снова подчинились верховной власти императоров; города Дара и Эдесса отразили неожиданный приступ и выдержали правильную осаду, и бедствиям войны положили конец бедствия моровой язвы. Словесное или письменное соглашение между двумя монархами стало охранять спокойствие на восточной границе, и Хосров ограничился ведением военных действий в Колхиде, или Лазике, которые были слишком подробно описаны историками того времени.[63] Самая большая длина Евксинского моря[64] от Константинополя до устья Фасиса может быть определена девятью днями пути, или семьюстами милями. От Иберийского Кавказа — хребта гор самого высокого и самого утесистого во всей Азии, эта река течет с такой извилистой быстротой, что на небольшом пространстве через нее перекинуты сто двадцать мостов. Она делается спокойной и судоходной лишь подле города Сарапаны, в пяти днях пути от реки Кира, которая выходит из тех же гор, но течет в противоположном направлении до впадения в Каспийское море. Близкое расстояние между этими двумя реками ввело в обыкновение или по меньшей мере подало мысль перевозить драгоценные индийские товары вниз по Оксу, через Каспийское море, вверх по Киру и затем по Фасису в Евксинское море и в Средиземное. Так как Фасис принимает в себя все потоки, которые текут по Колхидской равнине, то он хотя и становится глубже, но течет медленнее. У своего устья он имеет шестьдесят шестифутовых сажень глубины и полмили в ширину, но посреди его фарватера возвышается небольшой, покрытый лесом, островок: его воды, отложив из себя землянистые или металлические осадки, текут по поверхности морских волн и уже не могут подвергаться порче. На протяжении ста миль, из которых сорок можно проезжать на больших судах, Фасис прорезывает знаменитую Колхиду, [65] или Мингрелию, [66] которая защищена с трех сторон Иберийскими, или Армянскими, горами и тянется вдоль морского берега на расстоянии почти двухсот миль от окрестностей Трапезунда до Диоскуриады и земли черкесов. И почву, и климат смягчает чрезмерная влажность; кроме Фасиса и его притоков двадцать восемь рек вливают в море свои воды, а глухой звук, который слышен, когда ударяют ногой в землю, по-видимому, указывает на существование подпочвенных каналов между морями Евксинским и Каспийским. На полях, засеваемых пшеницей или ячменем, земля так рыхла, что не может выдерживать употребление сохи; но мелкое зерно (gom), похожее на пшено или на кишнецовое семя, служит обыкновенной пищей для народа, а хлебом питаются лишь князь и его дворяне. Жители получают там от виноградников более того, что собирают с полей, и как толщина ствола виноградников, так и качество вина свидетельствует о такой растительной силе, которая может обходиться без помощи человеческих рук. Та же самая растительная сила постоянно стремится к тому, чтобы покрыть всю страну густыми лесами; деревья, которые растут на горах, и лен, который растет на равнинах, в избытке доставляют материал для постройки судов; и дикие, и домашние животные — лошади, волы и свиньи размножаются там очень быстро, а название фазана свидетельствует о том, что родиной этой птицы были берега Фасиса. Золотые руды на юге от Трапезунда, которые до сих пор разрабатываются со значительной выгодой, были предметом спора между Юстинианом и Хосровом, и нет ничего неправдоподобного в предположении, что жилки этого драгоценного металла тянутся вокруг холмов, хотя жители Мингрелии или пренебрегают этими скрытыми под землей сокровищами, или молчать о них из предосторожности. Вода, заключающая в себе частички золота, тщательно пропускается сквозь бараньи кожи или сквозь овечью шерсть; но этот способ, быть может послуживший поводом для сочинения баснословной сказки, дает слабое понятие о богатствах, которые извлекались из девственной почвы усилиями и предприимчивостью древних царей. Их серебряные дворцы и золотые апартаменты заходят за пределы того, чему можно верить; но молва об их богатствах, как рассказывают, возбудила в аргонавтах отважную жадность.[67] Предание, по-видимому, не без некоторого основания, гласило, что Египет поселил на берегах Фасиса ученых и образованных колонистов, [68] которые ткали холсты, строили корабли и изобрели географические карты. Изобретательность новейших писателей покрыла перешеек между Евксинским и Каспийским морями[69] цветущими городами и народами, а из некоторого сходства в климате и в торговых занятиях один писатель с пылким воображением не колеблясь решил, что Колхида была Голландией древних народов.[70] Но богатства Колхиды блестят лишь сквозь мрак догадок или преданий, а ее подлинная история представляет однообразную картину невежества и бедности. Если на рынке Диоскуриады[71] говорили на ста тридцати языках, то это были грубые диалекты стольких же диких племен или семейств, живших без всяких между собой сношений в долинах Кавказских гор, а разъединенность жителей, уменьшая значение их неблестящих столиц должна была увеличивать число этих последних. При теперешнем положении Мингрелии деревни состоят из кучки хижин, обнесенных деревянными заборами; крепости находятся в глубине лесов; главный город Кита (Cyta), или Котата (Cotatis), состоит из двухсот домов, но один только царь так богат, что может иметь каменный дом. Двенадцать кораблей из Константинополя и около шестидесяти барок, нагруженных продуктами местной промышленности, ежегодно становятся на якоре у берега, а список вывозимых из Колхиды товаров значительно увеличился с тех пор, как местные жители могли предлагать только рабов и кожи взамен зернового хлеба и соли, которые они покупали у подданных Юстиниана. Нельзя отыскать никаких следов искусств, познаний или мореплавания древних обитателей Колхиды; немногие из греков желали или осмеливались идти по стопам аргонавтов, и даже следы существования египетской колонии исчезают при более внимательном наблюдении. Обряд обрезания исполняют только живущие по берегам Евксинского моря мусульмане, а курчавые волосы и смуглый цвет лица уже не обезображивают самую красивую из человеческих рас. Именно в соседних странах — в Грузии, Мингрелии и земле черкесов природа создала, по крайней мере по нашему мнению, образец красоты в формах тела, в его цвете, в правильных чертах лица и в красивой осанке.[72] Сообразно с назначением обоих полов, мужчины, по-видимому, созданы там для деятельности, а женщины для любви, а постоянная доставка женщин с Кавказа облагородила кровь и улучшила породу южных азиатских народов. Из собственно так называемой Мингрелии, составляющей лишь часть древней Колхиды, долгое время вывозили по двенадцати тысяч рабов в год. Число пленников или преступников не могло удовлетворять такого ежегодного спроса; но простой народ находится в рабской зависимости от своих господ; обман и хищничество остаются безнаказанными в стране, где нет никаких законов, и злоупотребления властей гражданской и отцовской постоянно наполняют рынки товаром. Торговля, [73] которая ставит людей на один уровень с рогатым скотом, может способствовать умножению браков и увеличению населения, так как большое число детей обогащает их жадных и бесчеловечных родителей. Но этот грязный способ обогащения неизбежно должен отравлять народные нравы, уничтожать чувства чести и долга и почти совершенно заглушать природные инстинкты; христиане Грузии и Мингрелии самые развратные из всех народов, а их дети, которых они продают в самом нежном возрасте в рабство чужеземцам, уже умеют с ранних лет подражать хищничеству своих отцов и распутству своих матерей. Однако при самом грубом невежестве местные уроженцы одарены необыкновенной живостью ума и ловкостью в физических упражнениях, и, хотя по недостатку единодушия и дисциплины они не в состоянии бороться с более могущественными соседями, они во все века отличались своей отвагой и неустрашимостью. В армиях Ксеркса они служили пешими, а их вооружение состояло из кинжала или из дротика, из деревянной каски или щита, сделанного из сырой кожи. Но на их собственной родине они большей частью служат в коннице; самый последний из крестьян гнушается пехотной службой; у воинственных дворян нередко состоят на службе до двухсот всадников, а в свите мингрельского князя насчитывается более пяти тысяч всадников. Правление Колхиды всегда было наследственно-монархическое, а власть монарха ограничивается лишь буйством его подданных. Когда эти подданные были готовы повиноваться, он мог выступать в поход с многочисленной армией; но трудно поверить, чтобы в одном только племени суанов было двести тысяч воинов или чтобы число жителей Мингрелии доходило в настоящее время до четырех миллионов.[74] Уроженцы Колхиды хвастались тем, что их предки остановили победоносное наступление Сезостриса, а поражение египтян менее неправдоподобно, чем его успешный поход до самого подножия Кавказских гор. Они покорились Киру, не сделав никаких достопамятных усилий для защиты своей независимости, следовали в отдаленных войнах за знаменем великого царя и доставляли ему раз в каждые пять лет самые лучшие продукты своей страны — сто мальчиков и столько же девочек.[75] Однако он принимал этот подарок точно так же, как принимал золото и эбеневое дерево из Индии, ладан от арабов или негров и слоновую кость из Эфиопии: жители Колхиды не были подчинены управлению сатрапа, и они, как на словах, так и на деле, не переставали пользоваться национальной независимостью.[76] После упадка персидского владычества, царь Понта Митридат присоединил Колхиду к своим обширным землям, которыми владел на берегах Евксинского моря, а когда туземцы осмелились просить его дать им в цари его сына, он заковал честолюбивого юношу в золотые цепи и послал вместо него одного из своих служителей. Преследуя Митридата, римляне дошли до берегов Фасиса, а их галеры поднимались вверх по реке, пока не достигли лагеря Помпея и его легионов.[77] Но сенатор, а впоследствии императоры не хотели обращать эту отдаленную и бесполезную страну в римскую провинцию. В промежутке времени между Марком Антонием и Нероном семейству одного греческого ритора было дозволено царствовать над Колхидой и над соседними с ней странами, а когда род Полемона[78] пресекся, сохранивший его имя Восточный Понт простирался лишь до окрестностей Трапезунда. Находившиеся вне этих пределов укрепления Гисса, Апсара, Фасиса, Диоскуриады или Севастополя и Пития охранялись конными и пешими отрядами, а шесть князей Колхиды получили свои диадемы от наместников Цезаря. Один из этих наместников, оратор и философ Арриан, осмотрел и описал берега Эвксинского моря в царствование Адриана. Гарнизон, которому он делал смотр близ устья Фасиса, состоял из четырехсот отборных легионных солдат; благодаря кирпичным стенам и башням, двойному рву и поставленным на валу военным машинам эта крепость была неприступна для варваров; но новые предместья, построенные купцами и ветеранами, требовали, по мнению Арриана, возведения внешних укреплений.[79] Когда силы империи стали слабеть, стоявшие в Фасисе римляне были или отозваны, или прогнаны, а племя лазов, [80] потомки которого говорят на чужестранном языке и живут по берегу моря близ Трапезунда, утвердило свое владычество над древней Колхидой и дало ей свое имя. Могущественный сосед, утвердивший свое владычество над Иберией путем побед и мирных договоров, скоро лишил лазов их независимости. Царь Лазики, сделавшийся вассалом персидского монарха, получил из его рук свой скипетр, а преемники Константина одобрили оскорбительные притязания персов, будто бы основанные на факте владения с незапамятных времен. В начале шестого столетия влияние римских императоров снова стало преобладать вследствие введения христианской веры, которую жители Мингрелии исповедуют до сих пор с приличным усердием, не понимая догматов своей религии и не соблюдая ее постановлений. После смерти своего отца Заф был возведен в царское звание по милости персидского монарха; но благочестивый юноша питал отвращение к религиозным обрядам магов и отправился искать в Константинопольском дворце православного крещения, знатной жены и союза с императором Юстином. На царя Лазики возложили диадему, а на его плаще и тунике, сделанных из белой шелковой материи с золотыми каймами, было вышито изображение его нового покровителя, который старался смягчить раздражение персидского двора и оправдать восстание Колхиды ссылкой на требования гостеприимства и религии. В интересах обеих империй на жителей Колхиды была возложена обязанность охранять ущелья Кавказских гор, а построенная там стена в шестьдесят миль длины охраняется в настоящее время мингрельскими мушкетерами, которые сменяются ежемесячно.[81] Но жадность и честолюбие римлян скоро извратили смысл этого почетного союзного договора. Лазов лишили звания союзников и стали беспрестанно напоминать им и на словах, и на деле об их зависимости. По ту сторону Ансара, на расстоянии одного дня пути от этого города, в их глазах стали строить крепость Петру, [82] которая господствовала над приморскими странами, лежащими к югу от Фасиса. Вместо того чтобы находить защиту в мужестве иноземных наемников, Колхида сделалась жертвой их своеволия; выгоды, доставляемые торговлей, были превращены в низкую и стеснительную монополию, и вследствие преобладающего влияния Юстиниановых чиновников туземному владетелю Губазу остался лишь призрак верховной власти. Обманутые в своих расчетах на добродетели христиан, лазы возымели некоторое доверие к справедливости неверующего. Полагаясь на тайное обещание, что их послы не будут выданы римлянам, они открыто обратились к Хосрову с просьбой не отказать им в дружбе и в покровительстве. Прозорливый монарх тотчас понял, как было бы для него полезно и важно обладание Колхидой, и задумал план завоевания, за который взялся, через тысячу лет после того, самый мудрый и самый могущественный из его преемников шах Аббас.[83] Его честолюбие воспламенилось при мысли, что из Фасиса будет выходить в море персидский флот, что в его руках будут торговля и плавание на Евксинском море, что он опустошит берега Понта и Вифинии, что он поставит в затруднительное положение и, может быть, атакует Константинополь и что он убедит европейских варваров помогать ему во всем, что будет предпринимать против общего врага всего человеческого рода. Под предлогом войны со скифами он втихомолку довел свои войска до границ Иберии; проводники из уроженцев Колхиды ожидали их, чтоб указать им путь сквозь леса и вдоль пропастей Кавказских гор, а одна узкая тропинка была с большими усилиями так расширена, что по ней могли проходить всадники и даже слоны. Губаз поверг и свою особу, и свою диадему к стопам персидского царя; его подданные подражали покорности своего государя, а когда стены Петры были расшатаны, римский гарнизон избежал ярости последнего приступа, сдавшись на капитуляцию. Но лазы скоро убедились, что своим нетерпением они навлекли на себя еще более тяжелые бедствия, чем те, от которых желали спастись. Монополия соляная и хлебная действительно была уничтожена, но благодаря только тому, что этих ценных продуктов вовсе не оказалось. Власть римского законодателя уступила место кичливости восточного деспота, взиравшего с одинаковым презрением и на тех рабов, которых он возвысил, и на тех царей, которых он унизил перед ступенями своего трона. Усердие магов ввело в Колхиде поклонение огню; их религиозная нетерпимость возбудила рвение в христинском населении, а предрассудки, внушенные природой или воспитанием, были оскорблены нечестивым обычаем персов складывать тела усопших родственников на вершине высокой башни для того, чтобы они служили пищей для ворон и ястребов.[84] Замечая, что ненависть к нему все усиливается, замедляя исполнение его великих замыслов, справедливый Ануширван дал тайное приказание умертвить царя лазов, перевезти жителей в какую-нибудь отдаленную страну и поселить на берегах Фасиса преданных ему и воинственных колонистов. Бдительная недоверчивость жителей Колхиды предусмотрела и предотвратила угрожавшую им гибель. Их изъявления раскаяния были благосклонно приняты Юстинианом не столько из милосердия, сколько из благоразумия, и он командировал Дагистея во главе семи тысяч римлян и тысячи занов с приказанием прогнать персов с берегов Евксинского моря. Осада Петры, безотлагательно предпринятая римским военачальником при содействии лазов, составляет одно из самых замечательных военных предприятий того времени. Этот город стоял на крутом утесе, висевшем над морем, и сообщался с твердою землей крутою и узкою тропинкой. Так как доступ к городу был труден, то нападение на него казалось почти невозможным; персидский завоеватель усилил укрепления, построенные Юстинианом, а менее неприступные места были прикрыты дополнительными укреплениями. В этой важной крепости предусмотрительный Хосров сложил запасы всякого рода оружия, достаточные для того, чтобы вооружить не только гарнизон и самих осаждающих, но впятеро более значительное число людей. Запасов муки и соленых съестных припасов было заготовлено на пять лет; недостаток в вине был восполнен уксусом и крепким напитком, который извлекали из хлебного зерна, а тройной водопровод оставался невредим, так как неприятель даже не подозревал о его существовании. Но самой надежной защитой Петры была храбрость тысячи пятисот персов, отражавших все приступы римлян, в то время как эти последние втайне проводили подкоп сквозь более мягкие слои почвы. Стена, которую поддерживали легкие временные подпоры, висела в воздухе и грозила падением, но Дагистей откладывал решительное нападение до тех пор, пока ему не назначат приличной награды за его успех, а в город прибыли подкрепления, прежде нежели его посланец успел возвратиться из Константинополя. Персидский гарнизон уменьшился до четырехсот человек, между которыми было не более пятидесяти здоровых и не раненых; но таково было их непреклонное мужество, что они скрывали от неприятеля свои потери, безропотно вынося вид и запах гнивших трупов своих тысячи ста товарищей. После прибытия подкреплений бреши были торопливо заткнуты мешками, наполненными песком; мина была засыпана землей; новая стена была построена на срубах из прочного дерева и свежий гарнизон из трех тысяч человек приготовился выдержать вторичную осаду. И осаждающие, и осажденные выказали в этом случае много искусства и стойкости и извлекли немало полезных указаний из воспоминаний о своих прошлых ошибках. Был изобретен новый стенолом, отличавшийся легкостью своей конструкции и необыкновенной силой ударов; его перевозили с места на место и приводили в действие руками сорока солдат, а когда камни были расшатаны от его ударов, солдаты вырывали их из стены длинными железными зацепами. С этих стен постоянно сыпался град стрел на головы осаждающих, но эти последние терпели еще более вреда от горячего состава, в который входили сера и горная смола и который жители Колхиды могли не без некоторого основания называть маслом Медеи. Из шести тысяч римлян, взбиравшихся на вал по штурмовым лестницам, впереди всех был их полководец, семидесятилетний ветеран Бесса; отвага их вождя, его смерть и крайняя опасность воодушевили войска нереодолимой решимостью победить, и своим численным превосходством они сломили сопротивление персидского гарнизона, не ослабив его мужества. Участь этих храбрецов заслуживает того, чтобы мы описали ее более подробно. Из них семьсот погибли во время осады, а две тысячи триста были налицо, чтобы защищать брешь. Тысяча семьдесят погибли от огня и меча во время последнего приступа, а из взятых в плен семисот тридцати только восемнадцать не носили на себе почетных ран. Остальные пятьсот бросились в цитадель, обороняли ее без всякой надежды на какую-либо помощь извне и отвергали все предложения выгодной капитуляции с условием поступления на римскую службу, пока не погибли среди пламени. Они умерли, исполняя приказания своего государя; а такой пример преданности и неустрашимости должен был поощрять их соотечественников на такие же блестящие подвиги и внушать им ожидание более блестящих результатов. Приказание немедленно срыть укрепления Петры свидетельствовало о том, что такая оборона поразила победителя удивлением и внушила ему опасения за будущее. Спартанец стал бы восхвалять этих геройских рабов за их доблести и пожалел бы об их участи, но вялые военные действия римлян и персов и удачи то тех, то других не могут приковывать внимание потомства к подножию Кавказских гор. Войска Юстиниана одерживали более частые и более блестящие победы; но военные силы великого царя постоянно пополнялись новыми подкреплениями и, наконец, достигли того, что в них было восемь слонов и семьдесят тысяч человек с включением двенадцати тысяч скифских союзников и трех тысяч с лишним дилемитов, добровольно спустившихся с возвышенностей Гиркании и одинаково страшных как на дальнем расстоянии, так и в рукопашных схватках. Эта армия, торопливо и не без потерь, сняла осаду с города Археополя, имя которого было придумано или извращено греками, но она заняла ущелья Иберии, поработила Колхиду, покрыв ее своими фортами и гарнизонами, поглотила скудные средства пропитания, какие оставались у населения, и довела царя лазов до того, что он спасся бегством в горы. В римском лагере не было ни преданности, ни дисциплины, а самостоятельные военачальники, облеченные одинаковою властью, оспаривали друг у друга первенство в пороках и в злоупотреблениях. Персы безропотно исполняли приказания одного начальника, слепо исполнявшего инструкции своего верховного повелителя. Их главнокомандующий отличался между восточными героями своей мудростью в делах управления и своей храбростью на полях сражений. Преклонные лета Мермероэса и недуги, отнявшие у него употребление обеих ног, не ослабляли не только его умственной, но даже его физической деятельности, и, когда его носили на носилках перед фронтом его войск, он внушал страх врагам и основательное доверие персам, всегда побеждавшим под его начальством. После его смерти главное начальство перешло к Накорагану — надменному сатрапу, который на совещании с императорскими военачальниками имел смелость заявить, что он располагает победой так же безусловно, как кольцом, которое у него на пальце. Эта самоуверенность была естественной причиной и предвестницей постыдного поражения. Римляне были мало-помалу оттеснены к берегу моря, а их последний лагерь, раскинутый на берегах Фасиса на развалинах греческой колонии, был со всех сторон защищен сильными укреплениями, рекой, Евксинским морем и флотом галер. Отчаяние внушило им единодушие и вдохнуло в них мужество; они отразили приступ персов, а Накораган спасся бегством или перед тем, как десять тысяч самых храбрых его солдат легли на поле сражения, или после того. Он ускользнул из рук римлян, для того чтобы попасть в руки своего повелителя, от которого не мог ожидать пощады и который жестоко выместил на нем свой собственный ошибочный выбор; с несчастного главнокомандующего содрали кожу, набили ее так, что она получила человеческую форму, и поставили эту фигуру на возвышении в предостережение тем, на кого впоследствии будет возложена забота о славе и могуществе Персии.[85] Однако благоразумный Хосров стал мало-помалу приостанавливать ведение военных действий в Колхиде в основательном убеждении, что нет возможности покорить или по меньшей мере удержать в своей власти отдаленную страну наперекор желаниям и сопротивлению ее жителей. Преданность Губаза выдержала самые тяжелые испытания. Он терпеливо выносил лишения, живя среди дикарей, и с презрением отвергал все заманчивые предложения персидского двора. Царь лазов был воспитан в христианской вере; его мать была дочь сенатора; в своей молодости он служил десять лет силентиарием[86] (заседателем в тайном совете) при византийском дворе, а недополученное им жалованье было мотивом как его жалоб, так и его преданности. Но продолжительные лишения вынудили его рассказать всю правду, а правда была непростительной обидой для полководцев Юстиниана, которые, желая продлить эту разорительную войну, щадили его врагов и попирали ногами его союзников. Их злонамеренные донесения убедили императора, что его вероломный вассал замышляет вторичную измену; у Юстиниана выманили приказ, отослать его пленником в Константинополь, вставили в этот приказ предательскую оговорку, что в случае сопротивления его можно убить, и Губаз был умерщвлен на дружеском совещании, на которое он отправился безоружным, не подозревая что ему могла угрожать какая-либо опасность. В первые минуты ярости и отчаяния жители Колхиды готовы были пожертвовать и своей страной, и своей религией для удовлетворения своей жажды мщения, но благодаря влиянию и красноречию нескольких более благоразумных людей, они согласились на спасительную отсрочку: победа, одержанная на берегах Фасиса, снова заставила бояться военного могущества римлян, а император пожелал смыть со своего имени обвинение в столь гнусном убийстве. Судье сенаторского ранга было поручено произвести следствие о поведении царя лазов и его смерти. Он появился на высоком трибунале окруженным представителями правосудия и исполнителями судебных приговоров: это необыкновенное дело разбиралось в присутствии зрителей из обоих народов с соблюдением всех норм гражданского судопроизводства, и оскорбленному народу было доставлено некоторое удовлетворение тем, что самые мелкие из преступников были осуждены и казнены.[87] В мирное время персидский царь постоянно искал предлога для войны, но лишь только начиналась война, он выражал свое желание заключить прочный и почетный мир. В то время как военные действия были в самом разгаре, между двумя монархами шли обманчивые переговоры, а Хосров выказывал такое превосходство над Юстинианом, что, в то время как он обходился с римскими послами дерзко и презрительно, его собственным послам оказывали при императорском дворе небывалые почести. Преемник Кира изображал из себя величие Восточного Солнца и милостиво позволял своему младшему брату Юстиниану царствовать над Западом с бледным и отраженным блеском Луны. Этой причудливой манере выражаться соответствовали пышность и красноречие одного из царских камергеров — Исдигуна. Жена и дочь посла ехали вместе с ним в сопровождении многочисленных евнухов и верблюдов; в его свите находились два сатрапа, носившие золотые диадемы; его охраняли пятьсот всадников, выбранных между самыми храбрыми персами, и римский губернатор Дары не хотел впустить в город более двадцати таких воинственных и неблагонадежных гостей. После того как Исдигун представился императору и передал привезенные подарки, он провел в Константинополе десять месяцев, не вступая в обсуждение каких-либо важных вопросов. Вместо того чтобы жить безвыходно в своем дворце и получать пищу и воду из рук смотрителя, персидский посол получил дозволение ездить по городу без надсмотрщиков или сторожей, а свобода, с которой его прислуга сводила знакомства и занималась своими делами, оскорбляла предрассудки такого века, когда международные законы исполнялись очень строго и не допускали доверчивости или предупредительности.[88] Благодаря небывалой снисходительности его переводчик, принадлежавший к разряду тех служителей, существование которых игнорировал римский судья, садился за столом Юстиниана рядом со своим господином, а расходы на путешествие и на содержание посла можно определить в тысячу фунтов золота. Однако неоднократно возобновлявшиеся усилия Исдигуна привели лишь к заключению временного перемирия, которое всякий раз покупалось на деньги византийского двора и возобновлялось по его настояниям. Только по прошествии многих лет, проведенных в бесполезном опустошении неприятельских владений, Юстиниан и Хосров утомились войной и пожелали провести спокойно свою старость. На совещании, происходившем на границе их владений, каждая сторона выставляла могущество, справедливость и миролюбивые намерения своего государя, нисколько не рассчитывая на то, что ей поверят; но необходимость и обоюдные интересы продиктовали условия мирного договора, который был заключен на пятидесятилетний срок, был тщательно изложен на языках греческом и персидском и был удостоверен приложением печатей двенадцати переводчиков. Была установлена свобода торговли, и религии, и были определены ее границы; на союзников императора и великого царя были распространены те же выгоды и те же обязательства, и были приняты самые тщательные предосторожности с целью предупреждать или прекращать случайные споры, которые могли возникать на границах двух соперничавших народов. После двенадцатилетней войны, которая была очень опустошительна, хотя и велась довольно вяло, границы двух империй остались без перемен, и Хосров согласился отказаться от своих опасных притязаний на обладание Колхидой и зависевшими от нее странами. Хотя он был богат накопленными на Востоке сокровищами, он все-таки исторгнул от римлян обязательство уплачивать ему ежегодно по тридцати тысяч золотых монет, а незначительность этой суммы доказывала, что это было не что иное, как позорная уплата дани. На одном из более ранних совещаний уполномоченный Юстиниана, упомянув о колеснице Сезостриса и о колесе Фортуны, заметил, что взятие Антиохии и нескольких сирийских городов чрезмерно усилило тщеславие и честолюбие варварского царя. «Вы ошибаетесь, — возразил ему скромный перс, — царь царей и повелитель человеческого рода смотрит с презрением на такие мелкие завоевания, и из десяти народов, побежденных его непреодолимыми армиями, он считает римлян всех менее страшными».[89] По словам восточных писателей, владения Ануширвана простирались от Ферганаха в Трансоксиане до Йемена, или Счастливой Аравии. Он усмирил гирканских мятежников, покорил на берегах Инда провинции Кабул и Заблестан, сломил могущество евфалитов, окончил турецкую войну почетным миром и принял дочь великого хана в число своих законных жен. Победоносный и уважаемый всеми азиатскими монархами, он давал в своем Маденском, или Ктесифонском, дворце аудиенции послам со всего мира. Их подарки или даннические приношения, заключавшиеся в оружии, богатых одеяниях, драгоценных каменьях, рабах и благовонных веществах, униженно складывались у подножия его трона, и он соблаговолил принять от индийского царя десять центнеров алоевого дерева, девушку в семь локтей вышины и ковер, который был мягче шелка и, как говорят, был сделан из кожи какой-то необыкновенной змеи.[90] Юстиниана упрекали за его союз с эфиопами на том основании, что он будто бы хотел ввести диких негров в семью цивилизованных народов. Но находившихся в дружеских сношениях с Римской империй аксумитов, или абиссинцев, не следует смешивать с коренными африканскими уроженцами.[91] Рука природы сплюснула носы негров, покрыла их головы косматой шерстью и окрасила их кожу в неизгладимый черный цвет. Но желтоватый цвет лица абиссинцев, их волосы, осанка и овал лица ясно свидетельствовали о том, что они были колонией арабов; это происхождение подтверждалось сходством языка и нравов, воспоминаниями о давнишнем переселении и близостью расстояния между противоположными берегами Чермного (Красного) моря. Христианство возвысило этот народ над уровнем африканского варварства;[92] его сношения с Египтом и преемниками Константина[93] познакомили его с зачатками искусств и наук, его корабли разъезжали для торговли до острова Цейлона, [94] а Негусу, или верховному владетелю Абиссинии, были подчинены семь королевств. Независимость гомеритов (химьяритов), владевших богатой и счастливой Аравией, была впервые нарушена вышедшим из Эфиопии завоевателем, который предъявлял права, будто бы доставшиеся ему по наследству от сабейской царицы, [95] и честолюбие которого было освящено религозным рвением. Евреи, будучи влиятельны и предприимчивы в своем изгнании, овладели умом князя гомеритов (химьяритов) Дунаана. Они уговорили его отомстить за притеснения, которым подвергали их несчастных собратьев императорские постановления: несколько римских купцов подверглись оскорблениям, и некоторые из живших в Негре[96] христиан удостоились венца мучеников.[97] Находившиеся в Аравии христианские церкви просили защиты у абиссинского монарха. Негус переправился через Чермное (Красное) море с флотом и с армией, лишил доброжелателя евреев и владений, и жизни и пресек существование царского рода, владевшего в течение двух с лишним тысяч лет теми отдаленными странами, из которых получаются мирра и ладан. Завоеватель немедленно провозгласил торжество Евангелия, потребовал присылки православного патриарха и выказал такую горячую преданность Римской империи, что у Юстиниана родилась надежда направить торговлю шелком через Абиссинию и возбудить арабов к войне с персидским царем. Ноннос, принадлежавший по своему рождению к поколению послов, был командирован императором с этим важным поручением. Он благоразумно отказался от самой короткой, но самой опасной дороги, которая шла по песчаным степям Нубии, поднялся вверх по Нилу, переехал через Чермное (Красное) море и благополучно высадился в африканском порту Адулисе. От Адулиса до главного города Аксума не более пятнадцати миль в прямом направлении; но извилистые горные проходы задержали посла две недели, а во время своего проезда по лесам он видел множество диких слонов числом приблизительно до пяти тысяч. По его словам, столица была обширна и многолюдна, а деревня Аксум до сих пор отличается тем, что в ней коронуются монархи и что в ней есть развалины христинского храма и шестнадцать или семнадцать обелисков с греческими надписями.[98] Но Негус давал ему аудиенцию в открытом поле, сидя на высокой колеснице, в которую были запряжены четыре великолепно убранных слона; а кругом его стояли его приближенные музыканты. Он был одет в полотняное платье с такой же шапкой и держал в руке два дротика и легкий щит, и, хотя его одежда едва прикрывала его наготу, его варварская роскошь обнаруживалась в золотых цепях, ожерельях и браслетах, украшенных жемчугом и драгоценными каменьями. Юстинианов посол стал на колени; Негус поднял Нонноса, обнял его, приложился губами к императорской печати, прочел императорское послание, принял предложение римского союза и, размахивая своим оружием, объявил поклонникам огня непримиримую войну. Но он отклонил предложение касательно торговли шелком, а его воинственные угрозы, несмотря на уверения и, может быть, на желания абиссинцев, улетучились без всяких последствий. Гомериты (химьяриты) не были расположены покидать свои ароматические рощи для того, чтобы таскаться по песчаным степям, и не желали, после всех этих лишений, сразиться с могущественным народом, который никогда не наносил им никаких обид. Эфиопский царь не только не был способен расширять сферу своих завоеваний, но даже не был способен охранять свои владения. Раб одного жившего в Адулисе римского торговца, по имени Абраха захватил верховную власть над гомеритами; африканские войска соблазнились прелестью климата и Юстиниан стал искать дружбы узурпатора, который признал его верховенство, согласившись уплачивать незначительную дань. После многих лет благополучного царствования, владычество Абрахи было ниспровергнуто перед воротами Мекки; его детей персидский завоеватель оставил без всяких средств существования, и эфиопы были окончательно выгнаны с Азиатского континента. Эти малоизвестные и давнишние события не лишены некоторой связи с упадком и разрушением Римской империи. Если бы христианское государство удержалось в Аравии, Мухаммед был бы уничтожен при самом начале своей деятельности, и Абиссиния предотвратила бы переворот, который изменил и политическое и религиозное положение целого мира.[99]
[100] Если бы читатель справился с произведениями Геродота (кн. 7, гл. 104, 134), он шел бы в этом чтении не труд, а удовольствие. Разговор между Ксерксом и Демаратом близ Фермопил представляет одну из самых интересных и самых нравоучительных сцен в истории. Служивший в персидской армии знатный спартанец со скорбью и раскаянием взирал на доблести своих соотечественников. [101] Эту надменную надпись можно найти у Плиния (Hist. Nat и г., VII, 27). Немногим людям пришлось испытать такое полное упоение славой и такое унижение, а Ювенал (Сатир. 10) не мог указать более поразительного примера превратностей фортуны и тщеты человеческих желаний. [102] Мы придаем этому последнему эпитету Прокопия слишком благородный смысл, переводя его словами «пираты». Его вернее перевести словами «морские разбойники», то есть люди, обиравшие других с целью причинить вред или оскорбление (Демосфен, contra Conon., in Reiske, Orator. Graec, том II, стр. 1264). [103] См. третью и четвертую книги «Готской войны»: эти злоупотребления были так велики, что автор «Анекдотов» не мог бы преувеличить их. [104] Agathias, кн. 5, стр. 157, 158. Он относит это слабодушие императора и бессилие империи к тому времени, когда Юстиниан уже был в преклонных летах; но, увы! Юстиниан никогда не был молод. [105] Эта зловредная политика, в которой Прокопий (Anecdot. гл. 19) винит императора, обнаруживается в послании Юстиниана к одному скифскому принцу, который был способен оценить ее по достоинству. Agan ρ го met he kai hagchinouotaton (греч.), говорит Агафий (кн. 5, стр. 170, 171) [106] Gens Germana feritate feroclor, — говорит Веллей Патеркул о лангобардах (II, 106). — Langobardos paucitas nobilltat. Plurimis ас valentissimis nationibus cincti non per obsequium sed praeliis et periclltando tutl sunt (Тацит, de Moribus German, гл. 40). См. также Страбона (кн. 7, стр. 446). По мнению лучших географов, они жили по ту сторону Эльбы в епископстве Магдебургском и в средней Бранденбургской мархии; это положение гармонирует с патриотическим замечанием графа Гертцбурга, что варварские завоеватели большей частью выходили из тех стран, которые до сих пор дают рекрутов прусским армиям. (Готовность подчиняться авторитетам была причиной того, что имя лангобардов издавна производили от их длинных бород. Более прозорливая критика недавно доказала, что название этого народа происходило от того, что ему служила оружием боевая секира с длинной рукояткой (см. Latham’s Germania of Tacitus, стр. 139). Слово Barthe, происходящее от baerja, baren (поражать), было древним германским названием топора или секиры (Adelung, Worterbuch, 1. 659, 2. 1095, 3. 971). Поэтому «Lange barthen» были длинные секиры, которые сохранились до позднейших времен в уменьшенном размере алебард. Над родовым именем, которое было дано тем, кто носил это оружие, изощряли свою прозорливость: Лейбниц в своих «Брауншвейгских Древностях», Фон Лудвиг в своем «Жизнеописании Юстиниана», Шпангенберг и многие другие. Их мнимое скандинавское происхождение Павел Варнефрид присовокупил к многочисленным баснословным рассказам его времени о существовавшем по ту сторону Балтийского моря рассаднике племен. Многие из писателей сомневались в том, были ли лангобарды первоначально особым племенем или только вооруженными отрядами других племен, так как их находили между свевами, вандалами, герулами, готами и даже саксами. Тацит (Germ. 40), слышавший только об их имени мог ошибочно принять это имя за название народа. Нет возможности с точностью указать их первоначальное место жительства. Когда они в конце концов соединились в целое и стали прокладывать себе путь на юг, им пришлось пробираться сквозь такие местности, население которых сначала попыталось задержать их наступательное движение, а потом само приняло участие в их предприятии. Таким образом, когда Альбоин проник в Италию, под его начальством находились не только его собственные подданные Langebarthen, но также смешанные отряды из свевов, из жителей Паннонии и Норика и даже из болгар. Нибур («Лекции», 3.230.287) полагал, что ютунги, которые появлялись на сцене действия лишь во времена Галлиена, были «царствующей династией лангобардов». Но это название было лишь иной формой слова Gruthungi или Guthungi; см. третий том этой «Истории», стр. 207. — Издат.) [107] Павел Варнефрид, прозванный Диаконом, доказывает, что готы и лангобарды были скандинавского происхождения; его мнение опровергает Клювье (Germania Antiq. кн. 3, гл. 26, стр. 102 и сл.), который был родом пруссак, но за него вступается Гроций (Prolegom. ad Hist. Goth. стр. 28 и сл.), который был шведским посланником во Франции. [108] В рассказе Павла Варнефрида есть два факта (кн. 1, гл. 20), которые имеют некоторую связь с нравами этого народа. 1. Dum ad tabulam luderet — в то время как он играл в шашки. 2. Camporum viridantia Una. Возделывание льна заставляет предполагать, что там существовали разделение собственности, торговля, земледелие и промышленность. [109] Я пользовался, не задавая себе труда их согласовать, теми сведениями, которые находятся у Прокопия (Goth. кн. 2, гл. 14; кн. З, гл. 33, 34; кн. 4, гл. 18, 25), у Павла Варнефрида (de Gestis Lang о bard. кн. 1, гл. 1-23, in Muratori Script. Rerum Italicarum, том 1, стр. 405—419) и у Иордана (de Success. Regnorum, стр. 242). Терпеливый читатель может извлечь некоторые сведения из сочинений Маску («Ист. Германцев» и «Примеч.» 23) и деБюа (Hist, des Peuples etc., том IX—XI). [110] Я заимствовал название болгары от Эннодия (in Panegyr. Theodorici, Орр. Sirmond. том 1, стр. 1598, 1599), от Иордана (de Rebus Geticis, гл. 5, стр. 194 и de Regn. Successione, стр. 242), от Феофана (стр. 185) и из «Хроник» Кассиодора и Марцеллина. Название гунны слишком неопределенно; племена, называвшиеся куттургурами и уттургурами, были слишком незначительны; к тому же эти названия слишком неблагозвучны. («Болгары, составлявшие, по словам византийских историков, отрасль угров (Thunmann, „История народов Восточной Европы“, стр. 36), но имевшие гораздо более сходства с турками (Engel, „Истор, Герм“., XXIX, 252, 298), без сомнения, получили свое название от той реки, по берегам которой обыкновенно жили. Их первоначальное место жительства, называвшееся Великой Болгарией, орошалось Волгой. Неподалеку от Казани сохранились остатки их столицы. После того они жили на берегам Кубани и, наконец, на Дунае; там они подчинили своей власти, около 500 года, живших на Нижнем Дунае сербских славян. Они, в свою очередь, были покорены аварами, от ига которых освободились в 635 году. В то время в состав их владений входили куттургуры; это были остатки гуннов, поселившихся близ Меотийского залива. Придунайская Болгария, прежде входившая в состав этого обширного государства, долго наводила страх на Византийскую империю». Malte-Brun, том 1, стр. 351. — Гизо). (К этому следует присовокупить, что третьим коренным европейским поколением были славяне, или славонцы, которых греки называли савроматами, а римляне сарматами. На их собственном языке их имя значит «покрывшиеся славой». Болгары составляли часть или племя этого рода. Шлецер согласен с этим (Nordische Geschichte, стр. 1. 240) и говорит, что древний народ этого имени происходил от турок. Пока могущество Рима сдерживало готов, славяне также спокойно жили вдоль Волги и по берегам Каспийского моря, распространяясь в направлении к Карпатским горам и к Висле. Но когда перед ними очистились свободные пространства, они стали малу-пома-лу передвигаться к Европе. Размеры той страны, по которой они расселились, указываются до сих пор сохранившимися названиями. Находящаяся к югу от Венгрии Славония в настоящее время образует провинцию, заключающуюся между Дунаем, Савой и Дравой, а в прежние времена она вмещала в себе всю Кроацию, Далмацию, Румынию, Сербию и Болгарию. На берегах Балтийского моря и Немана, местности вокруг Мемеля и Тильзита носят название Schlauen или Sclavonien. Им также принадлежала значительная территория в северных и восточных частях Германии. Они разделялись на три главных племени — на вендов, антов и чехов, которые подразделялись на более мелкие племена. В числе этих последних были и болгары. Они пришли из окрестностей Казани (в Азиатской России); о том, что они там когда-то долго жили, свидетельствуют развалины и надписи, найденные в деревне Bolgharu (Ersh и Gruber, 14. 2). От них, по всей вероятности, получила свое название Волга. Эта река была известна Птолемею, Помпонию Меле и Аммиану Марцеллину под именем Rha; на это ссылается Целларий (2. 755), который, впрочем, допускает, что римляне имели очень мало сведений о том, что делалось к северу от Каспийского моря. Татары называли ее Edel, а армяне Thamar. Болгары выступили на сцену задолго перед тем, как она получила название Волги. — Издат.) [111] Прокопий (Goth. кн. 4, гл. 19). Это словесное поручение (в котором этот монарх сам себя признавал за безграмотного варвара), изложено Прокопием в форме послания, стиль которого дик, цветист и оригинален. [112] Эта сумма есть итог особого списка с отрывка интересной рукописи 550 года, которая была найдена в миланской библиотеке. Граф de-Buat (том XI, стр. 69-189) изощрял свое терпение над неясной географией того времени. Французский министр часто совсем сбивается с пути среди пустыни, в которой ему нужно бы было иметь при себе проводников саксонского и польского. [113] Panlcum, milium. См. Columella, кн. 2. гл. 9, стр. 430, изд. Gesner. Плин. Hist. Natur. 18, 24, 25. Сарматы приготовляли из пшена кашу, прибавляя к нему кобылье молока или кобыльей крови. При разнообразии наших земледельческих продуктов пшеном кормят кур, а не героев. См. Диксионеры Вотагеа и Miller’a. (Пшено и просо не были пищей одних болгар; ими обыкновенно питались в древние времена. В особенности просо, по словам Плиния (18,25), было любимой пищей народов, живших на берегах Евксинского моря, и употреблялось в большом количестве в Аквитанской Галлии; на юге от По его также употребляли в пищу итальянцы, которые примешивали к нему бобы. Землепашцам запрещалось сеять и пшено, и просо между виноградными и фруктовыми деревьями, так как и то и другое истощало почву. — Издат) [114] Касательно названия, положения и нравов славян до нас дошли от шестого столетия подлинные сведения, которые можно найти у Прокопия (Goth. кн. 2, гл. 26; кн. 3, гл. 14) и у императора Мавриция, или Маврикия (Stratagemat. кн. 2, гл. 5 apud Mascou, Annotat. 31). Это произведение Маврикия, сколько мне известно, было напечатано лишь в конце Шефферова издания Арриановой «Тактики», вышедшего в Упсале в 1664 г. (Fabric. Bibliot. Graec. кн. 4, гл. 8, том III, стр. 278); это — очень редкая книга, и я никак не мог добыть ее. [115] Antes eorum fortissimi… Taysis qui rapidus et vorticosus in Histri fluenta furens devolvitur. (Иордан, гл. 5, стр. 194, изд. Муратори. Прокопий, Goth, кн. 3, гл. 14 и de Edific, кн. 4, гл.7). Однако тот же самый Прокопий говорит, что готы и гунны жили в соседстве с Дунаем (De Edific. кн. 4, гл. 1). (В этом случае Прокопий, быть может, был прав, потому что в Мизии еще были готы, которых еще не успели выгнать оттуда, а гунны еще жили к северу от Дуная. — Издат.) [116] Титул Amicus, употреблявшийся Юстинианом при издании законов и в надписях, был усвоен его преемниками; благочестивый Ludewig in Vit. Justinian, стр. 515) находит его заслуженным. Он приводил в замешательство средневековых цивилистов. . [117] Прокопий. Goth., кн.4, гл.25. [118] По словам Прокопия, одно из нашествий гуннов произошло одновременно с появлением кометы; здесь, может быть, идет речь о той комете, которая появилась в 531 году (Persic, кн.2, гл.4). Агафий (кн.5, стр. 154, 155) заимствовал от своего предшественника Некоторые факты, относящиеся к более ранней поре. [119] Прокопий описывает и преувеличивает жестокости славян (Goth. кн. З, гл. 29, 38). В том, что касается их кроткого и великодушного обхождения с пленниками, мы можем сослаться на авторитет императора Маврикия, который писал немного позже (Stratagem, кн.2, гл. 5). (Разве человеческая натура не есть самый лучший, в этом случае, авторитет? Бесплодное уничтожение принадлежащей нам собственности никогда не было в нашей натуре. Раб был более дорог для владельца, чем конь или вол, которого он выкармливал и за которым ходил с нежной заботливостью. Подобно этим животным и рабы пользовались хорошим обхождением, которое обусловливалось если не человеколюбием, то по меньшей мере личными выгодами владельца. — Издат.) [120] Топир находился подле Филипп во Фракии или в Македонии, напротив острова Фаса, в двенадцати днях пути от Константинополя (Cellarius.tom 1, стр. 676, 840). (Прокопий, вероятно, находился при Велисарий на Востоке или на Западе в то время, как совершались эти события. Избиение, совершенное, по его словам, в Топире, заставляет предполагать такое многочисленное население, которое совершенно несоразмерно с объемом города, едва упоминаемого историей или едва обозначенного на географических каргах. Этот город был так мало известен, что Птолемей помещает его не на берегу моря, а внутри континента, и его иногда смешивали с находившимся на берегах Эпира Добером, теперешней Диброй. Cellarius (81.1057). Маленький турецкий городок Рузио в Румынии занимает теперь место древнего Топира. — Издат.) [121] Если верить свидетельству слишком склонных к порицаниям «Анекдотов» (гл.18), эти нашествия довели лежавшие к югу от Дуная провинции до такого положения, что они были похожи на пустыни Скифии. [122] У некоторых писателей встречается выражение: от Кафа до Кафа; при более рациональных географических познаниях эти слова, быть может, следовало бы перевести так: от Имауса до Атласских гор. Согласно с религиозной философией мусульман, гора Каф стоит на изумруде, отблеск которого придает небесам лазуревый оттенок. Гора одарена чувственной жизнью в своих корнях, или нервах, а их вибрации, совершающиеся по приказанию Божию, производят землетрясения. (D’Herbelot, стр. 230, 231). (Татары давали Имаусу название Матега и Бельгии, а монголы называли его Делангером и Де Нангракутом. Следы одного из этих названий видны у Тафенталена в названии Делагир, а у Гумбольдта в названии Давалагири («Картины Природы», стр. 70, изд. Bonn). Длинная цепь этих гор разделяет ту страну, которой древние давали неопределенное название Скифии, на две части — на Внутренний и Внешний Имаум, а одна из их далеко раскинувшихся ветвей составляла северную границу Индии, а теперь называется Гималайскими горами. Те, которые работали в руд о копях Имауса, назывались турками, потому что на их языках это слово обозначало грубых, необразованных людей, или простых рабочих. Когда они сделались независимым народом, это название сделалось для них таким ненавистным, что они отбросили его и стали называть себя мослемами или мусульманами. — Издат.) [123] Сибирские железные руды самые лучшие в мире и самые обильные; в южных частях этой страны русские в настоящее время разрабатывают более шестидесяти таких руд. (Strahlenberg, «Ист. Сибири», стр. 342, 387. Voyage en Siberie, par l’Abbе Chappe d’Auteroche, стр. 603—608, изд. in 12-то, Амстердам, 1770). Турки предлагали римлянам покупать у них железо, но римские послы с непонятными упорством держались убеждения, что это была плутня и что в их стране не было железа (Menander, in Excerpt. Leg., стр. 152). [124] Из Ирганакона (Абулгази-хан, «Генеалогическая история татар», ч.2, гл.5, стр.71-77; гл. 15, стр.155). Сохранявшееся у монголов предание о четырехстах пятидесяти годах проведенных ими в горах, согласно с китайскими периодами истории гуннов и турок (De Guignes, том 1, ч. 2, стр. 376) и с рассказами о двадцати поколениях, начиная с возникновения их могущества и до времен Чингиса. [125] Страна, где прежде жили турки, а теперь живут калмыки, хорошо описана в «Генеалогической истории», стр. 521—562. Интересные примечания французского переводчика расширены и приведены в порядок во второй части английского перевода. [126] Visdelou, стр. 141, 151. Хотя этот факт в сущности относится к второстепенному племени, лишь впоследствии сделавшемуся известным, однако я счел возможным поместить его здесь. [127] Прокопий, Persic, (кн.1, гл.12; кн.2, гл. З). Peyssonnel (Observations sur les Peuples Barbares, стр. 99, 100) определяет расстояние между Каффой и древним Босфором в шестнадцать длинных татарских миль. [128] В одном из своих мемуаров (Mem. de L’Academie des Inscriptions, том VI, стр. 549—565) de Boze поместил список древних царей и медалей Киммерийского Босфора. В одной из речей Демосфена (In Reiske, Orator. Graec, том 1, стр.466, 467) говорится о признательности Афин. [129] Извлеченные из китайских источников сведения о первой Турецкой империи и о происходивших в ней переворотах заимствованы мною от De Guignes (Hist des Huns, том 1, ч.2, стр. 367—462) и от Visdelou (Supplement a la Bibliotheque Orient. d’Herbelot, стр. 82-114). Menander (стр. 108—164) и Theophylact Simocatta (кн.7, гл.7, 8) собрали отрывочные сведения, какие можно было найти у греческих и римских писателей. [130] По словам «De Guignes» (том 1, ч.2, стр. 58 и 352), река Тиль, или Тула, — небольшой, но благотворный степной поток, впадающий в Орон, Селингу и пр. См. Bell, «Поездка из Петербурга в Пекин» (ч. II, стр.124); однако его собственное описание Keat’a, по которому он спустился до Оби, напоминает имя и особенности «черной реки» (стр. 139). [131] Theophilact, кн.7, гл.7,8. Однако его настоящих авар не мог отыскать даже de Guignes; а кто же был знаменитее тех авар, которых он называет ложными? Право спасавшихся бегством угров на это этническое название признано самими турками (Menander, стр.108). Автор ученой статьи, помещенной в Ersch und Grubers Allg.Encyc. (6, 509), говорит, что авары происходили от того народа, который был известен древним под именем аоров. По словам Страбона (кн. II стр.753), они жили по берегам Каспийского моря, к востоку от Ра, или Волги (стр.773), и распространились до Танаиса (это, вероятно, была колония из переселенцев). За сто лет перед тем, как он писал, их царь Спадин помогал Митридатову сыну Фарнаку. Но они предпочитали торговые занятия военным. Их верблюды водились в Бактриану и приносили оттуда индийские и вавилонские товары, которые шли на удовлетворение нужд европейцев. Во времена Плиния, в то время как они еще не покидали своего первоначального места жительства на берегах Каспийского моря (Hist. Nat. 6,18), их отпрыски достигали окрестностей Дуная (4, 18 и 25) и соприкасались с Дакией, с Мезией и с гетами. Существует также предположение, что это были те самые Adorsi, которые, по словам Тацита (Ann. 12, гл.15, 16 и 19), были союзниками римлян в их восточных войнах в царствование Клавдия. В конце концов они под именем авар играли видную роль в истории, пока не были покорены в 803 году Карлом Великим; тогда их имя если не совершенно исчезло в Европе, то отчасти только сохранилось в названии венгерцев. В эпоху своего могущества и благосостояния они не утрачивали своих наследственных привычек и были посредниками в деятельной торговле между Константинополем и Германией. Впрочем, новейшие путешественники открыли, что остатки этого народа до сих пор живут на прежних местах. Guldenstadt и Klaproth рассказывают, что в восточной части Кавказа, на одной из рек Левгистана, называющейся Koisu, живет многочисленное племя, которое носит название аоров или авар и отличается от других татар особыми правами и языком. И их округ, и их главный город, в котором 4000 домов, носят название авар. Их вождь носит титул авархана, и в 1807 году русский император поддерживал дружеские с ним отношения. О том же племени, но не так подробно говорит Шлецер (Nordische Geschichte, 1.523). — Издат.) [132] Имя аланов еще встречается в «Генеалогической истории татар» (стр.617) и на географических картах Анвилля. Они воспротивились движению Чингисовых генералов вокруг Каспийского моря и были совершенно разбиты в большом сражении (Hist, de Gongiscan, кн.4, гл.9, стр.447). [133] О посольствах и первых завоеваниях авар можно найти сведения у Менандера (Excerpt. Legat. стр. 99-101, 154, 155), у Феофана (стр. 196) в Historia Miscella (кн. 16, стр. 109) и у Григория Турского (кн. 4, гл.23,29; в «Historiens de France» том II, стр. 214,217). [134] Феофан (Хрон., стр.204) и «Hist. Miscelia» (кн. 16, стр.110) так, как понимал ее De Guignes (том 1, ч.2, стр. 354), по-видимому, ведут речь о турецком посольстве, отправленном к самому Юстиниану; но посольство Маниаха, отправленное на четвертом году царствования Юстинианова преемника Юстина, положительно было первое посольство, прибывшее в Константинополь (Menander, стр. 108). [135] В окрестностях Иртыша и Енисея русские нашли грубые иероглифические знаки на медалях, гробницах, идолах, утесах, обелисках и пр. (Strahienberg, «История Сибири», стр. 324, 346, 406, 429). (Докт. Hyde (de Religione Veterum Persarum, стр. 521 и сл.) познакомил нас с двумя азбуками, которые были в употреблении в Тибете и у эйгуров. Я долго питал подозрение, что все научные познания скифов и некоторые, а может быть, и многие из научных познаний индийцев были заимствованы от живших в Бактриане греков. (Эти греки были поселены там Александром в тех городах, которые он построил, когда эта страна подпала под его власть после падения персидского владычества (Страбон. И, стр. 786. Q. Curtius., кн.9.8. Arrian. кн. З. 28; кн.5. 27). Он, вероятно, предполагал, что основанная им на берегах Окса Александрия будет для Востока тем же, чем была для Юга Александрия, построенная на Ниле; но ей недоставало таких же удобств для ведения обширной торговли, и еще более ей недоставало дарований и энергии Птолемея. Впрочем, эта местность орошалась несколькими реками, почва была плодородна, а климат здоров (Arrian.,7, 4). Высказанное Гиббоном в этом примечании предположение, по всей вероятности, основательно. Настоящие скифы подвинулись так далеко к западу, что не могли воспользоваться таким источником познаний; у них и нельзя найти каких-либо признаков таких познаний. Но очень правдоподобно, что славяне заимствовали из этого источника некоторые зачатки искусств и знаний. — Издат.) [136] Все подробности об этих турецких и римских посольствах, столь интересные для истории человеческих нравов, заимствованы из «Извлечений» Менандера (стр. 106—110, 151—154, 161—164), в которых, к сожалению, часто нет ни порядка ни последовательности. [137] D’Herbelot (Bibliot. Orient, стр.568,929), Hyde (de Religione Vet. Persarum, гл.21, стр. 290, 291), Pocock (Specimen Hist. Arab., стр.70,71), Eutychius (Annal., том Μ, стр.176) Texeira (in Stevens, Hist. of Persia, кн.1, гл.34). Слух об этом новом законе касательно общности жен, скоро распространился в Сирии (Asseman. Bibiiot. Orient., том III, стр. 402) и в Греции (Прокоп. Persic, кн.1, гл.5). (Или Маздак был одним из тех энтузиастов, которые верят в возможность сделать сразу всех людей добродетельными и счастливыми, или же он был лукавый обманщик, этим способом прикрывавший самые гнусные замыслы. Последнее из этих двух предложений, как кажется, самое правдоподобное. Он принял за основной принцип истину, которая не может быть опровергнута, — что влечение мужчин к богатствам и к женщинам было источником взаимной ненависти, раздоров и войн, причинивших всему миру столько вреда; а отсюда он делал ложный и зловредный вывод, что против этого зла нет другого лекарства, как нераздельное пользование богатствами и ничем не стесняемые чувственные связи между лицами обоего пола. Ануширван, желая положить конец бесчинствам, вызванным такими теориями, стал сдерживать их не умеренными наказаниями, а насилиями. Смертью были наказаны как сам Маздак, так и его последователи, а также все манихеи, которых смешивали с приверженцами этого учения; а невинные дети, родившиеся от этих неразборчивых любовных связей, были отданы в рабство тем более благоразумным людям, которые не увлеклись благовидными софизмами. Жестокости, которые совершались персидским монархом и в этом случае, и во многих других, навлекли на него ненависть его подданных, и хотя услужливые льстецы и раболепные писатели называли его Справедливым, по мнению его подданных, ему был более к лицу эпитет «Кровожадного». — Издат.) [138] Он предложил пророку свою собственную жену и свою сестру; но мольбы Ануширвана спасли его мать, и оскорбленный монарх никогда не позабыл унижения, которому подвергалась его сыновья привязанность: pedes tuos deosculatus (сказал он Маздаку) cujus faetoradhue nares occupat. (Pocock, Specimen Hist. Arab., стр.71). [139] Прокопий, Persic, кн. 1, гл. II. Не был ли Прокл не в меру предусмотрителен? Не была ли указанная им опасность воображаемой? Предлог был по меньшей мере оскорбителен для такой нации, которая умела читать. Я не думаю, чтобы в Персии был в употреблении какой-либо способ усыновления. [140] На основании того, что говорит Прокопий и Агафий, Пажи (том II, стр. 543, 626) доказал, что Хосров Ануширван вступил на престол на пятом году Юстинианова царствования (A. D. 531, 1 апреля; A. D. 532, 1 апреля). Но Иоанн Малала (том II, 211) указывает правильную хронологию, которая согласна с хронологией греков и восточных жителей. Кабад, или Кобад, после царствования, продолжавшегося сорок три года и два месяца, занемог 8-го и умер 13-го сентября, A. D. 531, имея восемьдесят два года от роду. В летописях Евтихия говорится, что Ануширван царствовал сорок семь лет и шесть месяцев; в таком случае следует полагать, что он умер в марте, A. D. 579. [141] Прокопий, Persic, кн. 1, гл.23. Brisson, de Regn. Pers., стр. 494. Ворота Исфаханского дворца служат или служили сценой для разжалования и для смертной казни (Chardin, Voyage en Perse, том IV, стр. 312, 313). [142] В Персии есть государственный сановник, который называется князем вод. Число колодцев и подземных водопроводов теперь очень уменьшилось, а вместе с тем уменьшилось и плодородие почвы: недавно пропало четыреста колодцев подле Тавриса, а в Хорасанской провинции их когда-то было сорок две тысячи (Chardin, том III, 99, Tavernier, том 1, стр. 416). [143] Описывая характер и управление Ануширвана, я иногда употреблял подлинные выражения следующих писателей: D’Herbelot (Bibliot. Orient., стр. 680 и сл., по Хондемиру), Eutychius (Annal., том II, стр. 179, 180, которые очень богаты сведениями), Abulpharagius (Dynast. 7, стр. 94, 95 — очень беден сведениями), Tarikh Schikard (стр. 144—150), Texeira (in Stevens, кн. 1, гл. 35), Asseman (Bibliot. Orient., том III, стр. 404—410) и абб. Fourmont (Hist, de l’Acad. des Inscriptions, том VII, стр. 325—334), который перевел подложное или подлинное завещание Ануширвана. [144] За тысячу лет до его рождения, персидские судьи публично высказали мнение (Геродот, кн. 3, гл. 31, стр. 210, изд. Wessellng). И этот конституционный принцип не считался за бесполезное и пустое теоретическое правило. [145] Agathias (кн.. 2, гл. 66-71) обнаруживает много знаний и сильные предрассудки, когда говорит о положении образования в Персии, о переводах с греческого языка, о философах, софистах, образованности или невежестве Хосрова. (Для познаний Ануширвана и для влияния, которое имел его пример, должны служить мерилом не столько отзывы современных историков, сколько дальнейшие успехи его народа на пути к просвящению. Крайности, в которые впали Маздак и его последователи, вероятно внушили Ануширвану отвращение к учености — чем и можно объяснить холодность, с которой он принял бежавших из Афин философов. Персы и готы были одного происхождения; но эти два племени разошлись в разные стороны в то время, когда и их язык, и их рассудок еще были юны, а затем их развитие шло неодинаковым путем. Готы, пользуясь дикой свободой среди гор и лесов, медленно вырабатывали солидные принципы, а персы, живя в горячем южном климате, достигали скороспелой зрелости более блестящих, но менее солидных способностей. Нечто схожее со складом готского ума можно усмотреть в первоначальных проявлениях персидской интеллигенции, но оно скоро испарилось. Религиозные тенденции, вызванные Зороастром, были извращены магами в средство утверждать их собственное владычество над подавленной интеллигенцией народа. Подобно всякому другому живущему в достатке и честолюбивому духовенству, маги поддерживали деспотизм светской власти. Под этим двойным гнетом Персия низошла до самой низкой степени умственного ничтожества. Поэтам и рассказчикам дозволялось давать полную волю их игривой фантазии, но серьезное мышление и вызванные любовью к истине критические исследования были запрещены. — Издат.) [146] Asseman. Bibliot. Orient., том IV, стр. 745—747. [147] «Шахнаме», или «Книга Царей», быть может, содержит оригинальные материалы той истории, которая была переведена на греческий язык Сергием (Agathias, кн. 5, стр. 141), сохранилась после победы мусульман и была переделана стихами в 994 году национальным поэтом Фирдоуси. D’Anquetil (Mem. de l’Academie., том XXXI, стр. 379) и сэр William Jones (Hist, of Nadir Shah, стр. 161). [148] В пятом столетии, армянам было хорошо знакомо имя Рестома или Ростама — героя, сила которого равнялась силе двенадцати елонов (Mose Choronensis, Hist. Armen. кн. 2, гл. 7, стр. 96, изд. Whiston). В начале седьмого столетия, персидские рассказы о Ростаме и Исфендиаре очень нравились в Мекке (Sale’s Koran, гл. 31, стр. 335). Однако Maracci опустил изложение этих Ludicrum novae historiae (Refutat. Alcoran., стр. 544—548). [149] Прокоп. Goth. кн. 4, гл. 10. Стефан Эдесский был любимым греческим доктором Кобада (Persic, кн. 2, гл. 26). Персидские монархи исстари выписывали докторов из Греции, а Геродот описал приключения Демокеда Кротонского (кн. 3, гл. 125—137). [150] Pagi, том II, стр. 626. В одном из подписанных им мирных договоров была вставлена делающая ему честь статья касательно веротерпимости в пользу католиков и касательно их похоронных обрядов (Menander, in Excerpt. Legat., стр.142). Один из сыновей Ануширвана, Нушизад, был христианином, бунтовщиком и мучеником! (D’Herrbelot, стр.681). [151] Касательно персидского языка и его трех диалектов см. Anquetil (стр. 339—343) и Jones (стр. 153—185). Таков характер, приписываемый Агафием (кн.2, стр.66) языку, который славился на Востоке своей поэтической мягкостью. [152] Агафий указывает в особенности на Горгия, Федона, Парменида и Тимея. Renaudot (Fabricius, Bibliot. Graec., том XII, стр. 246—261) не упоминает об этом варварском переводе произведений Аристотеля. [153] Я видел три копии этих басен на трех различных языках: 1. На греческом языке; переводил Simeon Seth (A. D. 1100), с арабского языка; издал Stare к в Берлине, в 1697 г., in 12-mo. На латинском языке; этот перевод с греческого языка под названием Sapientia Indorum помещен у Poussin в конце его издания Pachymer’a (стр. 547—620, изд. Roman). 3. На французском языке; перевод с турецкого языка посвящен в 1540 г. султану Солиману. Contes et Fables Indiennes de Pidpai et de Lokmann, par MM. Galland et Cardonne, Paris, 1773, три тома in 12-mo. Wharton (History of English Poetry, ч.1, стр. 129—131) придерживается более широкого взгляда на этот предмет. (Более точные сведения об этом предмете можно найти в главе XLVI. — Издат) [154] См. Historia Shahiludii доктора Hyde, Syntagm. Dissertat., том II, стр. 61-69. [155] Вечный мир (Прокопий, Persic, кн.1, гл.21) был заключен, или ратифицирован, на шестом году Юстинианова царствования и во время его третьего консульства (A. D. 533, между 1 января и 1 апреля, Pagi, том II, стр.550). Марцеллин выражается в своей хронике языком Мидян и Персов. [156] Прокопий, Persic, кн.1, гл.26. [157] Царь Гиры Альмондар был низложен Кобадом и восстановлен на престол Ануширваном. Его мать была прозвана за свою красоту «Небесной Водой»; это прозвище сделалось наследственным и распространилось из более благородного мотива (щедрость во время голода) на арабских владетелей Сирии (Pocock, Specimen Hist. Arab., стр. 69, 70). (Это независимое арабское государство было основано около 220 года; его основателем был Малек-Бен-Фам-Эласди. В течение четырех с лишним столетий оно управлялось мелкими владетельными князьями под покровительством Персии. В 632 году войска Абубекера завладели им и оно вошло в состав его владений. Главный его город также назывался Гирой; он пришел в упадок, а на его месте стоит теперь Медшид-Али. Об Арете Брюс говорит совершенно иначе в своих «Абиссинских летописях». Об этом еще будет идти речь на следующих страницах этой главы, где Гиббон несколько изменил свое мнение. Касательно Гиры и Медшид-Али см, также главу L. — Издат.) [158] Прокопий, Persic, кн.2, гл.1. Нам не известны ни происхождение, ни цель этой strata — вымощенной дороги, которая вела на протяжении десяти дней пути из Авраниты до Вавилонии (см. латинское примечание на географической карте Восточной империи Делиля). Весселинг и Анвилль ничего о ней не говорят. [159] Я соединил в одну коротенькую речь то, что говорили Хосрову армянские Арсакиды и готские послы. В своей публичной истории Прокопий, по-видимому, сознает и старается внушить читателям, что настоящим виновником этой войны был Юстиниан (Persic, кн. 2, гл.2, 3). [160] Вторжение в Сирию, гибель Антиохии и пр. подробно и последовательно рассказаны Прокопием (Persic, кн. 2, гл. 5-14). Некоторые дополнительные сведения можно извлечь из произведений восточных писателей: но не они, а сам D’Herbelot (стр.680) должен бы был краснеть от стыда, когда он порицал их за то, что они считали Юстиниана и Ануширвана современниками. D’Anville (L’Euphrate et ie Tigre) сообщает достаточные и удовлетворительные географические сведения о театре войны. [161] Читая публичную историю Прокопия (Persic кн.2, гл. 16, 18-2, 24-28), мы, за небольшими исключениями, находим основание не доверять злобным намекам «Анекдотов» (гл. 2, 3, с примечаниями Алеманна, которые я всегда имею в виду). [162] Прокопий (Persic, кн.2, гл.15, 17, 28-30. Gothic кн.4, гл.7-16) и Агафий (кн.2-4, стр. 55-132, 141) описывают скучно и длинно войну в Лазике и борьбу римлян с персами на Фасисе. [163] Periplus, или плавание вдоль берегов Евксинского моря описано на латинском языке Саллюстием, а на греческом — Аррианом. — 1. Первое из этих сочинений утрачено, но оно было восстановлено замечательным усердием первого президента Дижонского парламента де Бросса (Hist, de la Republique Romaine, том II, кн. 3, стр. 199—298), который имел смелость принять на себя роль римского историка. Его описание Евксинского моря остроумно составлено из всех отрывков подлинника и из всех произведений греческих и латинских писателей, у которых Саллюстий мог что-либо заимствовать или которые могли что-либо заимствовать от Саллюстия; а искусное исполнение этого замысла может служить извинением его нелепости. 2. Periplus Арриана посвящен императору Адриану (in Geograph. Minor. Hudson, том 1); он содержит в себе все, что губернатор Понта видел собственными глазами между Трапезундом и Диоскуриадой, все, что он слышал о промежутке между Диоскуриадой и Дунаем и все, что он знал о промежутке между Дунаем и Трапезундом. [164] Кроме случайных указаний, которые разбросаны в сочинениях древних поэтов, историков и пр., можно обратиться к географическим описаниям Колхиды, которые находятся у Страбона (кн. II, стр. 760—765) и у Плиния (Hist. Natur., VI, 5, 19 и сл.). [165] Для меня служили руководителями три новейших писателя, описывавшие Мингрелию и соседние страны: 1. Реrе Archangeli Lamberti (Relations de Thevenot, ч.1, стр. 31-52 с географической картой), который отличался ученостью и предрассудками миссионера. 2. Chardin (Voyages en Perse, том I, стр. 54, 68-168); его наблюдения основательны, а его собственные приключения в этой стране еще поучительнее его наблюдений. 3. Peyssonel (Observations sur Les Peuples Barbares, стр. 49-51, 58, 62, 64, 65, 71 и сл. и более новый трактат Sur Le Commerce de la Mer Noire, том II, стр. 1-53); он долго жил в Каффе в качестве французского консула; а его ученость имеет менее цены, чем его опытность. [166] Плиний, Hist. Natur., кн. 33, 15. Золотые и серебряные руды Колхиды привлекли аргонавтов (Страб. кн.1, стр.77). Chardin, несмотря на проницательность своего ума, не нашел золота ни в рудах, ни в реках, ни где-либо в другом месте. Однако один мингрельский уроженец лишился руки и ноги за то, что показывал в Константинополе образчики золота, привезенного с его родины. (Все древние писатели единогласно приписывают жителям Колхиды египетское происхождение; но их считают потомками солдат, оставленных там Сезострисом. Эти поселенцы едва ли были учеными и образованными колонистами; на это нет никаких доказательств, точно так же как нет никаких доказательств промышленной и торговой деятельности, за которую можно бы было назвать их отечество «Голландией древних народов». О добывании золота в Колхиде не упоминают ни Геродот, ни Диодор Сицилийский. На свидетельство Страбона нельзя полагаться, так как он сам сознается, что реки Каспийской Иберии, которые, как рассказывали, несли эти желтоватые пески на земли сванов, могли быть ошибочно приняты тем, кто доставил ему эти сведения, за золотоносные потоки Западной, или Испанской, Иберии. А когда он перечисляет продукты Колхиды (кн. II, стр.762), он не включает в них те сокровища, которые — как он далее сам говорит — отыскивали аргонавты. Сведения, сообщаемые об этом предмете Плинием, так отрывочны, что не могут иметь большого веса. Правда он указывает на этот округ как на такой, из которого римляне могли получать подати этим драгоценным металлом. Но заимствованное им, по-видимому, от Страбона сведение, что это золото добывалось там на землях сванов, сопровождается очень сомнительным «dicitur» и ссылками на те признаки богатства, которые Гиббон откладывает в сторону как басни, «которые заходят за пределы того, чему можно верить». Легенда о золотом руне, которую классическое благочестие чтит за исторический факт, вероятно, и создала воображаемые богатства страны, которая на самом деле, как кажется, всегда была дикой и бедной. На основании таких-то авторитетов Ариан повторял эту легенду. — Издат.) [167] Геродот, кн.2, гл.104, 105, стр. 150, 151. Диод. Сицил. кн.1, стр.33, изд. Wesselimg; Dionys. Perieget. 689 и Eustath. ad Loc. Scholiast, ad Apollonium Argonaut., кн.4, 282—291. [168] Montesquieu, Esprit des Loix, кн. 21, гл.6. L’Isthme… couvert de villes et nations qui ne sont plus. [169] Bougainville, Memoires de l’Academie des Inscriptions, том XXVI, стр.33, о путешествии Ганнона в Африку и о торговле древних. [170] Греческий историк Тимосфен утверждал: in earn ССС nationes dissimilibus limguis descemdere; а скромный Плиний довольствуется тем, что прибавляет: et a postea a nostris СХХХ interpretibus negotis ibi gesta (VI, 5); но затем слова nunc deserta прикрывают множество прежних вымыслов. (Невнимательные читатели, быть может, не заметят, что этим примечанием Гиббон уничтожает доверие ко всему, что рассказывали древние писатели об удивительной торговле Диоскуриады. Такой благоразумный писатель, как Плиний, не должен бы был цитировать историка, который рассказывал ему о трехстах различных языках, на которых говорили в такой неотдаленной местности. Впрочем, смысл его слов, как кажется, был ложно истолкован. Если во времена римского владычества в Диоскуриаде велась такая обширная торговля, что было достаточно занятий для ста тридцати переводчиков, то из этого еще не следует, что каждый из этих переводчиков говорил на особом диалекте. Даже это число грубых диалектов неправдоподобно. Его слова littora fera nationes tenent опровергают существование прежней широкой цивилизации. Из того, что говорит Страбон (кн. 11), можно заключить, что различные языки, на которых будто бы говорили в Диоскуриаде, употреблялись вовсе не теми, кто занимался торговыми делами. [171] Бюффон (Hist. Nat., том III, стр. 433—437) собрал единогласные отзывы натуралистов и путешественников. Если во времена Геродота они действительно были melagchroes (греч.) и oulotriches (греч.) (а он наблюдал за ними очень внимательно), то этот драгоценный факт служит примером влияния, которое климат оказывает на иноземных переселенцев. [172] Один мингрельский посол прибыл в Константинополь с двумястами людьми; но он проедал (продавал) их мало-помалу, пока в его свите не осталось только три человека — один секретарь и два лакея (Tavernier, том 1, стр. 365). Чтобы добыть деньги на покупку любовницы, один мингрельский дворянин продал туркам двенадцать попов и свою жену (Chardin, том 1, стр.66). [173] Страбон, кн. II, стр. 765. Lamberti, Relation de la Mingrelie. Однако мы не должны впадать в противоположную крайность Chardin’a, который определяет число населения не более как в двадцать тысяч при ежегодном вывозе двенадцати тысяч рабов; эта несообразность недостойна такого здравомыслящего путешественника. [174] Геродот, кн. 3, гл. 97. См. в кн. 7, гл. 79 описание их вооружения и подвигов во время похода Ксеркса в Грецию. [175] Ксенофонт, сражавшийся с уроженцами Колхиды во время своего отступления («Анабазис», кн. 4, стр. 320, 343, 348, изд. Hutchinson и Диссертация Foster’a, стр. 53-58, in Spelman’s English version, ч. II), называет их autonomoi (греч.). До побед Митридата, Аппиан называл их ethnos areimanes (греч.) (de Bell. Mithridatico, гл. 15, том 1, стр. 661 последнего и лучшего издания John Schweighaeuser’a, Лейпциг, 1785, три тома in 8°. [176] О завоевании Колхиды Митридатом и Помпеем говорят: Аппиан (de Bell. Mithridat.) и Плутарх (in Vit. Pomp.). [177] Возвышение и падение рода Полемона можно проследить в произведениях следующих писателей: Страбона (кн. 11, стр. 755; кн. 12, стр. 867), Диона Кассия, или Ксифилина (стр. 588, 593, 601, 719, 754, 915, 946, изд. Reimar.), Светония (in Neron., гл. 18, in Vespasian, гл. 8), Евтропия (VII, 14), Иосифа (Antiq. Judaic, кн. 20, гл. 7, стр. 970, изд. Havercamp) и Евсевия (Chron. with Scaliger. Animadvers, стр. 196). (По словам самых древних из этих писателей, к которым можно присовокупить Тацита (Hist. 3.47), Полемоны были царями Понта, а не Колхиды, которая, по словам Иосифа, была в ту пору подчинена Ироду. Сын Зенона Анамейского Полемон впервые получил B.C. 39 от Антония часть Киликии; но после удаления Фарнакова сына Дария Понт был отдан в его владение, B.C. 36 (Clinton, F. H. 111.428). Действительно, Страбон говорит на стр. 763, что Полемон и его жена Пифодора царствовали в Колхиде, но на стр. 833 он это опровергает, говоря, что они царствовали над жившими в Понте тибаренами (Cellarius, II. 283) и над халдеями (по ошибке вместо халибов). Он также говорит, что их владения не простирались далее Трапезунда и граничили с востока с Колхидой. Город Полемонополь находился в Понте и дал свое имя одной части этой провинции. Агриппа, B.C. 16, дал Полемону в придачу царство Босфорское, а сын Полемона наследовал отцовские владения с разрешения Калигулы, A. D. 38. Но их владычество было лишь номинальное и не продолжалось одного столетия; последний из них уступил свои владения Нерону, который ввел в них римское управление. — Издат) [178] Во времена Прокопия на Фасисе не было римских фортов. Питий и Севастополь были очищены вследствие слуха о приближении персов (Got!., кн. 4, гл. 4), но последний из этих городов был впоследствии занят войсками Юстиниана (de Edit"., кн. 4, гл. 7). [179] Во времена Плиния, Арриана и Птолемея лазы составляли особое племя, жившее на северной окраине Колхиды (Cellarius, Geograph. Antiq., том II, стр. 222). Во времена Юстиниана они распространились по всей стране или по меньшей мере владычествовали в ней. В настоящее время они живут вдоль морского побережья в направлении к Трапезунду; это грубый народ, который живет мореходством и говорит на особом языке (Chardin, стр. 149. Peyssonel, стр. 64). Лазы, как рассказывают, пришли с Босфора и поселились в Колхиде. Но никто никогда не слышал о них в окрестностях Босфора, а их имя указывает на их славянское происхождение. Лаза на их языке значит лес; стало быть они были просто лесные жители. В древние времена страна была густо покрыта лесами (Прокоп. de Bell. Pers., 2.15) и новейшие путешественники нашли ее в таком же виде (Chardin, стр. 196). В этих убежищах, вероятно, укрывались славянские мародеры, или дезертиры, которые, размножившись там, получили то название, под которым разрослись в целое племя. — Издат.) [180] Иоанн Малала, Chron., том II, стр. 134—137. Феофан, стр. 144. Hist. Miscell., кн. 15, стр. 103. Этот факт достоверен, но он, как кажется, должен быть отнесен к более ранней эпохе. Говоря о своем союзе с персами, жившие во времена Юстиниана лазы употребляли такие выражения, которые служат указанием на очень отдаленные времена. Разве эти слова могли относиться к такому союзу, который был разорван лишь лет за двадцать перед тем? [181] Следы существования Петры сохранились только в произведениях Прокопия и Агафия. Можно отыскать большую часть городов и фортов Лазики, если сравнить их названия и положение с географической картой Мингрелии, которую издал Ламберти. [182] См. интересные письма римского путешественника Pietro delta Valle (Viaggi, том II, стр. 207, 209, 213, 215, 266, 286, 300; том III, стр. 54, 127). В 1618, 1619 и 1620 годах он беседовал с шахом Аббасом и настоятельно убеждал его приступить к исполнению плана, который соединил бы Персию и Европу против их общих врагов — турок. [183] См. Геродота (кн. 1, гл. 140), который говорит об этом с недоверием; Larcher (том I, стр. 399—401. Notes sur Herodote); Прокопия (Persic, кн. 1, гл. 11) и Агафия (кн. 2, стр. 61, 62). Этот обычай, согласный с Зендавестой (Hyde, de Relig. Pers., гл. 34, стр. 414—421), доказывает, что погребение персидских царей (Ксенофонт, «Киропед»., кн. 8, стр. 658) есть греческий вымысел и что их гробницы были нечто иное, как кенотафии. [184] Сдирание с живых преступников кожи не могло быть введено в Персии Сапором (Brisson, de Regn, Pers., кн.2, стр.578), и не могло оно быть заимствовано из нелепой сказки о фригийском флейтисте Марсии, на которую легкомысленно ссылается Агафий, как на прецедент (кн.4, стр. 132, 133). [185] В Константинопольском дворце было тридцать силентиариев, которых называли hastati ante fores cubiculi; это был почетный титул, дававший сенаторское звание, но без сенаторских обязанностей. (Код. Феод. кн. 6. тит. 23. Gothofred. Comment., том II, стр.129). [186] Описанию этого судебного разбирательства Агафий (кн. З, стр. 81-89; кн. 4, стр. 108—119) посвящает восемнадцать или двадцать страниц, наполненных фальшивой и цветистой риторикой. По невежеству или по небрежности он упускает из виду самый сильный аргумент в осуждение царя Лазики — его прежнее восстание. (Эти факты изложены Клинтоном (F.R.I. 802—812) в следующей последовательности: A. D. 554, смерть Мермероэса и умерщвление Губаза; A. D. 555, поражение Накорагана на берегах Фасиса; A. D. 556, суд над убийцами Губаза; A. D. 557, отозвание и казнь Накорагана; A. D. 562, заключение мира. — Издат.) [187] Прокопий описал, как обходились с иностранными послами при готском дворе в Равенне (Goth, кн.1, гл. 7); с таким же недоверием и с такой же строгостью обходились с иностранными послами в Турции (Busbequius, epist. 3, стр. 149, 242 и сл.) в России (Voyage d’Olearius) и в Китае (Рассказ de Lange’a в Путешествиях Веll’я, ч. 2, стр. 189—311). [188] Переговоры и мирные договоры между Юстинианом и Хосровом подробно описаны Прокопием (Persic, кн. 2, гл. 10, 13, 26-28; Gothic, кн. 2, гл. 11,15), Агафием (кн. 4, стр. 141,142) и Менандером (in Excerpt. Legat., стр. 132—147). См. Barbeyrac, Hist. des Anciens Traites, том II, стр. 154, 181—184, 193—200). [189] D’Herbelot, Bibliot. Orient, стр. 680, 681, 249, 295. [190] См. Buffon, Hist. Naturelle, том 3, стр. 449. Тот факт, что арабский отпечаток в чертах и цвете лица сохранялся в абиссинской колонии в течение трех тысяч четырехсот лет (Ludolph. Hist. et Comment. Aethiopic. кн. 1, гл. 4.), подтверждает догадку, что как климат, так и происхождение влияли на внешние особенности негров соседних стран и им подобных. [191] Португальские миссионеры Alvarez (Ramusio, том I, fol. 204, rect. 274, vers.), Bermudez (Purchase Pilgrims, ч. II, кн. 5, гл. 7, стр. 1149—1188), Lobo (Relation, etc. par M. le Grand, с пятнадцатью Диссертациями, Париж, 1728) и Tellez (Relation de Thvenot, часть 4) могли рассказывать о новейшей Абиссинии только то, что они видели или выдумали. Ученость Ludolphus’a на двадцати пяти языках (Hist. Aethopica, Франкфурт, 1681; Commentarius, 1691; Appendix, 1694) дает лишь очень мало сведений о ее древней истории. Однако слава завоевателя Йемена, Каледа, или Эллисфея, превозносится в национальных песнях и легендах. [192] О переговорах Юстиниана с аксумитами, или эфиопами, говорят Прокопий (Persic, кн. I, гл. 19, 20) и Иоанн Малала (том II, стр. 163—165, 193—196). Антиохийский историк цитирует подлинный рассказ посла Нонноса, а Фотий (Bibliot. cod. 3) сохранил один интересный отрывок из этого рассказа. [193] Cosmas Indicopleustes (Topograph. Christian., кн. 2, стр. 132, 138—140; кн. II, стр. 338, 339) интересно описал торговлю аксумитов, которая простиралась до берегов Индии и Африки и до острова Цейлона. [194] Ludolph. Hist. et Comment. Aethiop. кн. 2, гл. 3. (Летописи Абиссинии (Bruce’s Travels, кн. 47 и сл.) представляют эти события в ином свете. Эта страна была первоначаьлно населена племенем пастухов и называлась на их языке «Бербер», откуда и произошло наше слово «варвар»; она часто управлялась женщинами. Одна из этих женщин посетила Соломона. Слова «шеба», «саба», «азаб» или «азаба» обозначали юг, так что титул, под которым она известна, обозначал лишь то, с какой стороны она приехала. После своего возвращения домой она отправила своего сына Менилака в Иерусалим для того, чтобы он воспитывался там под руководством своего знаменитого отца. Молодой принц привез оттуда с собою еврейскую колонию, которая обратила его подданных в иудейскую веру. Благодаря этому, они стали приучаться к оседлой жизни и стали заниматься торговлей, которая ввела их в сношения с Аравией и Индией, с одной стороны, а с другой стороны, с более северными странами, которым они доставляли произведения тропических стран. Их государи, называвшиеся нагасхами или найясхами, поселили ради удобств торговли на противоположных берегах Йемена многочисленную колонию, которая под названием гомеритов (химьяритов) оставалась в зависимости от той страны, из которой вышла. После разрушения Иерусалима, некоторые из рассеявшихся в разные стороны евреев поселились в Аравии и образовали несколько мелких независимых государств. Сходство религиозных верований поддержало дружеские сношения между ними и их соседями гомеритами. Но когда эти последние, после обращения Абиссинии в христианство Фрументием, также приняли христианскую веру, то недоверие и взаимное отвращение заменили приветливость и дружбу. Во времена Юстиниана (Брюс говорит Юстина) один абиссинец, которого арабы называли Карвариатом или Ариатом, а греки Аретой, был христинским правителем Нажирана. Вероятно, в то время как он старался обращать других в свою веру, он попал в руки иудейского царя Ятреба, по имени Финея, и вместе с девяноста товарищами или последователями погиб в огненной пропасти. Его сын, носивший то же имя, и жившие в Нажиране христиане обратились к греческому императору с просьбой о помощи и об отмщении. Юстиниан, не имея возможности отрядить войска для этой цели, послал послов к правителю Абиссинии Каледу, который по их настоянию дал приказание губернатору Йемена Абреге употребить находившуюся под его начальством армию на эту священную войну. Финей был разбит, и христиане были ограждены от дальнейших притеснений. Но ни одно из мелких еврейских государств не было покорено. И эти государства, и гомериты существовали до тех пор, пока их независимость не была уничтожена Персией и пока они не были покорены Мехмедом. Таким образом, все эти факты представляют один последовательный рассказ; но греческие историки, которых Гиббон придерживался во многих местах этой главы, разделяют эти события на два сбивчивых и противоречивых рассказа. Имя Ареты упоминается ими в различных случаях, которые нельзя согласовать одни с другими; оттого-то это имя, по-видимому, обозначает у них двух различных людей. Но на деле существовал только один Арета. Византийские писатели, очевидно, повторяли неясные слухи, тогда как в Абиссинии сохранялись достоверные предания. — Издат.) [195] Город Негра, или Награн, в Йемене окружен пальмовыми деревьями и стоит на большой дороге, которая ведет из столичного города Сааны в Мекку; он находится от первого из этих городов на расстоянии десяти дней караванного пути на верблюдах, а от второго на расстоянии двадцати дней пути (Абульфеда, «Описание Аравии», стр. 52). [196] Мученическая смерть владетеля Негры св. Ареты и трехсот сорока его товарищей разукрашена в легендах Метафраста и Никифора Каллиста, списанных Баронием (A. D. 522, № 22-66; A. D. 523, № 16-29) и опровергается с ничего не разъясняющим усердием Баснажем (Hist, des Juifs, том XII, кн. 8, гл. 2, стр. 333—248), который изучал положение евреев в Аравии и в Эфиопии. [197] Альварец (in Ramusio, том I, fol. 310, vers. 221, vers.) видел цветущее состояние Аксума в 1520 году — luogo molto buono е grande. В том же столетии Аксум был разорен вследствие нашествия турок. Осталось в целости не более ста домов; но воспоминание о его прежнем величии сохраняется благодаря тому, что там коронуются цари (Ludolph. Hist. et Comment, кн. 2, гл. II). (Название Аксум было греческой формой названия Агзааб, которое, на языке пастушеских племен, означало главный город (Bruce, II, 387). Он был сожжен в 1535 году жившими в Аделе маврами, с которыми вел неудачную войну абиссинский царь Давид. — Издат.) [198] О переворотах, происходивших в Йемене в шестом столетии, рассказывают: Прокопий (Persic, кн. I, гл. 19,20), Theophanes Byzant. (apud. Phot. cod. 63, стр. 80), St. Theophanes (in Chronograph., стр. 144, 145, 188, 189, 206, 207, у которого множество странных промахов), Рососк (Specimen Hist. Arab., стр. 62, 65), D’Herbelot (Bibiiot. Orientale, стр. 12, 477) и Sale (Предварительное рассуждение и Коран, гл. 105). О восстании Абраха упоминает Прокопий, а его падение есть исторический факт, хотя рассказы о нем очень туманны вследствие примеси чудес. (Так как Гиббон полагается на свидетельства, не всегда согласные с более достоверными сведениями, то он делает совершенно фантастическое предположение, говоря о той случайности, которая могла бы служить препятствием для успехов Мухаммеда. Брюс приписывает успехи арабов другим причинам, о которых будет говорено в своем месте. — Издат.)
- ↑ 1
- ↑ 2
- ↑ 3
- ↑ 4
- ↑ 5
- ↑ 6
- ↑ 7
- ↑ 8
- ↑ 9
- ↑ 10
- ↑ 11
- ↑ 12
- ↑ 13
- ↑ 14
- ↑ 15
- ↑ 16
- ↑ 17
- ↑ 18
- ↑ 19
- ↑ 20
- ↑ 21
- ↑ 22
- ↑ 23
- ↑ 24
- ↑ 25
- ↑ 26
- ↑ 27
- ↑ 28
- ↑ 29
- ↑ 30
- ↑ 31
- ↑ 32
- ↑ 33
- ↑ 34
- ↑ 35
- ↑ 36
- ↑ 37
- ↑ 38
- ↑ 39
- ↑ 40
- ↑ 41
- ↑ 42
- ↑ 43
- ↑ 44
- ↑ 45
- ↑ 46
- ↑ 47
- ↑ 48
- ↑ 49
- ↑ 50
- ↑ 51
- ↑ 52
- ↑ 53
- ↑ 54
- ↑ 55
- ↑ 56
- ↑ 57
- ↑ 58
- ↑ 59
- ↑ 60
- ↑ 61
- ↑ 62
- ↑ 63
- ↑ 64
- ↑ 65
- ↑ 66
- ↑ 67
- ↑ 68
- ↑ 69
- ↑ 70
- ↑ 71
- ↑ 72
- ↑ 73
- ↑ 74
- ↑ 75
- ↑ 76
- ↑ 77
- ↑ 78
- ↑ 79
- ↑ 80
- ↑ 81
- ↑ 82
- ↑ 83
- ↑ 84
- ↑ 85
- ↑ 86
- ↑ 87
- ↑ 88
- ↑ 89
- ↑ 90
- ↑ 91
- ↑ 92
- ↑ 93
- ↑ 94
- ↑ 95
- ↑ 96
- ↑ 97
- ↑ 98
- ↑ 99
- ↑ 1
- ↑ 2
- ↑ 3
- ↑ 4
- ↑ 5
- ↑ 6
- ↑ 7
- ↑ 8
- ↑ 9
- ↑ 10
- ↑ 11
- ↑ 12
- ↑ 13
- ↑ 14
- ↑ 15
- ↑ 16
- ↑ 17
- ↑ 18
- ↑ 19
- ↑ 20
- ↑ 21
- ↑ 22
- ↑ 23
- ↑ 24
- ↑ 25
- ↑ 26
- ↑ 27
- ↑ 28
- ↑ 29
- ↑ 30
- ↑ 31
- ↑ 32
- ↑ 33
- ↑ 34
- ↑ 35
- ↑ 36
- ↑ 37
- ↑ 38
- ↑ 39
- ↑ 40
- ↑ 41
- ↑ 42
- ↑ 43
- ↑ 44
- ↑ 45
- ↑ 46
- ↑ 47
- ↑ 48
- ↑ 49
- ↑ 50
- ↑ 51
- ↑ 52
- ↑ 53
- ↑ 54
- ↑ 55
- ↑ 56
- ↑ 57
- ↑ 58
- ↑ 59
- ↑ 60
- ↑ 61
- ↑ 62
- ↑ 63
- ↑ 64
- ↑ 65
- ↑ 66
- ↑ 67
- ↑ 68
- ↑ 69
- ↑ 70
- ↑ 71
- ↑ 72
- ↑ 73
- ↑ 74
- ↑ 75
- ↑ 76
- ↑ 77
- ↑ 78
- ↑ 79
- ↑ 80
- ↑ 81
- ↑ 82
- ↑ 83
- ↑ 84
- ↑ 85
- ↑ 86
- ↑ 87
- ↑ 88
- ↑ 89
- ↑ 90
- ↑ 91
- ↑ 92
- ↑ 93
- ↑ 94
- ↑ 95
- ↑ 96
- ↑ 97
- ↑ 98
- ↑ 99
