Глава X
правитьОт Столетних игр, отпразднованных Филиппом, до смерти императора Галлиена прошло двадцать лет, полных позора и бедствий. В течение этого злосчастного периода каждая минута приносила с собой новую беду и каждая провинция страдала от вторжения варваров и от деспотизма военных тиранов так, что разоренная империя, казалось, была близка к моменту своего окончательного распадения. Как царившая в ту пору безурядица, так и бедность исторических сведений ставят в затруднение историка, который желал бы придать своему рассказу ясность и последовательность. Имея под рукою лишь отрывочные сведения, всегда краткие, нередко сомнительные, а иногда и противоречащие одно другому, он вынужден делать между ними выбор, сравнивать их между собою и высказывать догадки; но хотя он и не должен бы был ставить эти догадки в один ряд с достоверными фактами, однако, зная, какое влияние производят разнузданные страсти на человеческую натуру, он в некоторых случаях может восполнять недостатки исторического материала.
Так, например, вовсе не трудно представить себе, что насильственная смерть стольких императоров ослабила узы взаимной преданности, связывавшие государя с его народом, что все полководцы Филиппа были расположены следовать примеру своего повелителя и что каприз армий, давно свыкнувшихся с частыми и насильственными переворотами, мог неожиданно возвести на престал какого-нибудь ничтожного солдата. История может к этому присовокупить только то, что восстание против императора Филиппа вспыхнуло летом 249 года в среде легионов, стоявших в Мезии, и что выбор мятежников пал на одного из военачальников низшего ранга[1] по имени Марин. Филипп встревожился. Он опасался, чтобы измена Мезийской армии не была первой искрой всеобщего пожара. Мучимый сознанием своей вины и угрожавшей ему опасности, он сообщил известие о мятеже сенату. Мертвое молчание — результат страха, а может быть, и нерасположения к императору — царствовало в этом собрании, пока наконец один из сенаторов, по имени Деций, не воодушевился приличным его благородному происхождению мужеством и не заговорил с той неустрашимостью, которой недоставало самому императору. Он отозвался с презрением о заговоре, как о внезапной и ничтожной вспышке, а о сопернике Филиппа — как о коронованном призраке, который через несколько дней будет низвергнут тем самым капризом, который возвысил его. Скорое исполнение этого предсказания внушило Филиппу справедливое уважение к такому способному советнику, и он вообразил, что Деций — единственный человек, способный восстановить спокойствие и дисциплину в армии, в которой дух мятежа не стихнул и после умерщвления Марина. Деций,[2] долго не соглашавшийся принять на себя это поручение, как кажется, указывал императору на то, что очень опасно ставить честного человека лицом к лицу с солдатами, проникнутыми чувствами злобы и страха; его предсказание еще раз оправдалось на деле. Мезийские легионы заставили своего судью сделаться их сообщником. Они предоставили ему выбор между смертью и императорским достоинством. После такого решительного заявления он уже не мог колебаться в том, что ему следовало делать. Он повел свою армию или скорее последовал за нею в пределы Италии, куда вышел к нему навстречу Филипп, собравший все свои силы для того, чтобы отразить грозного соискателя престола, созданного им самим. Императорские войска имели на своей стороне численный перевес, но мятежная армия состояла из ветеранов, которыми командовал способный и опытный военачальник. Филипп был или убит во время сражения, или умерщвлен через несколько дней в Вероне. Его сын и сотоварищ по званию императора был умерщвлен в Риме преторианцами, и победоносный Деций, гораздо менее преступный, чем большинство узурпаторов того века, был признан и сенатом и провинциями. Немедленно после того, как он принял против воли титул Августа, он, как рассказывают, обратился к Филиппу с секретным письмом, в котором уверял его в своей невиновности и преданности и торжественно клялся, что по своем прибытии в Италию он сложит с себя императорское звание и возвратится в прежнее положение послушного подданного. Может быть, эти уверения и были искренны, но при том высоком положении, на которое его вознесла фортуна, он едва ли мог прощать или получать прощение.[3]
После того как император Деций провел лишь несколько месяцев в занятиях мирными делами и в отправлении правосудия, вторжение готов заставило его отправиться на берега Дуная. Это был первый значительный случай, когда история упоминает об этом великом народе, впоследствии ниспровергнувшем могущество Рима, разорившем Капитолий и утвердившем свое владычество над Галлией, Испанией и Италией. Так достопамятна роль, которую они сыграли в разрушении Западной империи, что имя готов нередко, хотя и неправильно, употребляется как общее название всех грубых и воинственных варваров.
В начале шестого столетия, когда готы, завоевав Италию, сделались могущественной нацией, они, естественно, находили удовольствие в созерцании как своей прошедшей славы, так и ожидавшей их блестящей будущности. У них явилось желание сохранить воспоминания о своих предках и передать потомству рассказы о своих собственных подвигах. Главный министр Равеннского двора, ученый Кассиодор удовлетворил это желание победителей, написав историю готов, которая состояла из двенадцати частей, и дошла до нас лишь в неудовлетворительном сокращении Иордана.[4] Эти писатели лишь вкратце упоминали о несчастьях народа, прославляли его мужество, когда ему благоприятствовало счастье, и украшали его торжество азиатскими трофеями, на которые имели гораздо более права скифы. Ссылаясь на старинные песни, которые были недостоверными, но единственными историческими памятниками варваров, они доказывали, что готы были родом с обширного острова или полуострова Скандинавия.[5] Эта лежавшая на Крайнем Севере страна не была чужою для завоевателей Италии; узы старого единокровия были скреплены новыми дружескими услугами, и один из скандинавских королей добровольно отказался от своего высокого положения среди дикарей для того, чтобы провести остаток своих дней в спокойствии при цивилизованном Равеннском дворе.[6] О том, что готы когда-то населяли страны, лежащие по ту сторону Балтийского моря, свидетельствуют такие указания, которые никак нельзя отнести к разряду вымыслов, созданных национальным тщеславием.[7] Со времен географа Птолемея южная часть Швеции, как кажется, постоянно принадлежала той части этого народа, которая была менее воинственна, и до сих пор еще обширная территория делится на восточную и западную Готландию. В средние века (с девятого по двенадцатое столетие), в то время как христианство медленно проникало на север, готы и шведы были двумя различными, а иногда и взаимно враждебными членами одной и той же монархии.[8] Последнее из этих двух названий одержало верх над первым, но не затмило его. Шведы, которые могли бы довольствоваться своею собственной военной славой, заявляли во все века притязание на древнюю славу готов. В минуту раздражения против римского двора Карл Двенадцатый намекнул на то, что его победоносные войска достойны своих храбрых предков, когда-то поработивших царицу мира.[9]
В одном из самых значительных шведских и готских городов — Упсале находился знаменитый храм, сохранявшийся до конца одиннадцатого столетия[10] Он был украшен золотом, добытым скандинавами путем морских разбоев, и был освящен неуклюжими изображениями трех главных божеств — бога войны, богини деторождения и бога грома. Один раз в каждые девять лет происходило торжественное празднество, причем приносились в жертву девять различных пород животных (в этом числе была и человеческая) и окровавленные трупы жертв развешивались в священной роще, которая находилась подле храма.[11] Единственные дошедшие до нас сведения об этих варварских суевериях находятся в Эдде — мифологической системе, которая была составлена в Исландии около тринадцатого столетия и которую датские и шведские ученые считали за самый драгоценный остаток их старинных традиций[12]
Несмотря на таинственную неясность Эдды, нам нетрудно различить две отдельные личности, которые смешивались под общим именем Одина — бога войны и великого законодателя Скандинавии[13] Этот последний был северным Мухаммедом: он установил религию, приспособленную к климату и к народу. Многочисленные племена, жившие по обеим сторонам Балтийского моря, преклонились перед непреодолимым мужеством Одина, перед его убедительным красноречием и перед приобретенной им славой самого искусного чародея. Веру, которую он старался распространять в течение своей долгой и счастливой жизни, он закрепил добровольной смертью. Опасаясь позорного приближения болезней и немощей, он решился окончить свою жизнь так, как прилично воину. На торжественном собрании шведов и готов он нанес себе девять смертельных ран для того, чтобы скорее отправиться приготовлять (как он выразился своим замирающим голосом) праздник героев во дворце бога войны[14]
Место рождения и обыкновенного пребывания Одина обозначают словом Асгард. Случайное сходство этого названия с Асбургом или Асофом[15] имеющими одинаковое значение, послужило основанием для такой остроумной исторической системы, что мы охотно поверили бы в ее достоверность, если бы имели на то хоть какие-нибудь доказательства. Полагают, что Один был вождем варварского племени, которое жило на берегах Меотийского озера до падения Митридата и до той поры, когда победы Помпея стали грозить Северу порабощением. Преклоняясь с негодованием и гневом перед могуществом, которому он не был в состоянии сопротивляться, Один перевел свое племя от границ азиатской Сарматии в Швецию с намерением создать в этом неприступном убежище свободы такую религию и такой народ, которые когда-нибудь сделаются орудием его бессмертной жажды мщения; он надеялся, что настанет такое время, когда его непобедимые готы, воодушевясь воинственным фанатизмом, выйдут из полярных стран громадными массами для того, чтобы наказать угнетателей человеческого рода.[16] Хотя столько последовательных готских поколений и были способны сохранить темное предание о своем скандинавском происхождении, мы все-таки не вправе ожидать от таких необразованных варваров каких-либо точных сведений о времени и подробностях их переселений. Переправа через Балтийское море была нетрудным и естественным с их стороны предприятием. Жители Швеции располагали достаточным числом больших гребных судов[17] а от Карлскроны до ближайших портов Померании и Пруссии немного более ста миль. Здесь наконец мы вступаем на твердую историческую почву. Нам по крайней мере положительно известно, что в начале христианской эры[18] и не позднее века Антонинов[19] готы уже утвердились в устьях Вислы и в той плодородной провинции, где много позже были основаны торговые города Торн, Эльбинг, Кёнигсберг и Данциг.[20] К западу от готов многочисленные племена вандалов разместились вдоль берегов Одера и побережья Померании и Мехленбурга.
Поразительное сходство в нравах, в телосложении, в религии и языке, по-видимому, свидетельствовало о том, что вандалы и готы первоначально составляли один великий народ.[21] Эти последние, как кажется, подразделялись на остроготов,[22] визиготов[23] и гепидов.[24] Различия между вандалами были более резко обозначены самостоятельными именами герулов, бургундов, лангобардов и множества других мелких народов, которые в последующие века разрослись в могущественные монархии.
В веке Антониной готы еще жили в Пруссии. Незадолго до царствования Александра Севера их частые и опустошительные нашествия на римскую провинцию Дакию дали знать о том, как неприятно их соседство.[25] Потому именно к этому семидесятилетнему промежутку времени мы и должны отнести второе переселение готов от Балтийского моря к Эвксинскому Понту; но причину этого переселения невозможно отыскать в массе разнообразных мотивов, под влиянием которых действуют неоседлые варвары. Моровая язва и голод, победа и поражение, прорицание богов и красноречие отважного вождя могли в одинаковой мере служить мотивом для того, чтобы готы направились в более теплые южные страны. Не говоря уже о влиянии воинственной религии, готы были так многочисленны и неустрашимы, что могли смело пускаться на самые опасные предприятия. Благодаря своим круглым щитам и коротеньким мечам они были страшны в рукопашном бою; их благородная преданность наследственным королям придавала им необыкновенное единодушие и упорство во всем, что они предпринимали,[26] а герой того времени и десятый предок короля Италии Теодориха, знаменитый Амал, прибавлял влияние своих личных достоинств к прерогативам своего высокого происхождения, которое он вел от Anses, то есть от полубогов готской нации.[27]
Слух о предстоящем великом походе воодушевил самых храбрых воинов в вандальских государствах Германии, и через несколько лет после того, как нам известно, многие из них сражались под общим знаменем готов[28] Первые движения переселенцев привели их к берегам Припека, который считался у древних южным рукавом Борисфена.[29] Эта большая река, извиваясь по равнинам Польши и России, указывала варварам направление, которого они должны держаться, и доставляла им как свежую воду, так и пастбища для их многочисленных стад. Они двигались по течению реки, не зная, куда она их приведет, и, полагаясь на свою храбрость, не боялись, что какая-нибудь сила может их остановить. Первые племена, встреченные ими на пути, были бастарны и венеды, но цвет неприятельской молодежи — неизвестно, охотой или поневоле, — вступил в ряды готской армии. Бастарны жили к северу от Карпатских гор; огромное пространство, отделявшее бастарнов от финляндских дикарей, находилось во власти венедов или, вернее, было ими опустошено,[30] мы имеем некоторое основание полагать, что первый из этих народов, отличившийся в македонской войне[31] и впоследствии разделившийся на сильные племена певкинов, боранов, карпов и пр., вел свое происхождение от германцев[32] Еще с большей уверенностью можно приписать сарматское происхождение венедам, которые так прославились в средние века[33] Но смешение племен и нравов на этой неопределенной границе между двумя различными мирами нередко вводило в замешательство самых аккуратных наблюдателей.[34] Приближаясь к Эвксинскому морю, готы повстречались с более чистыми сарматскими расами — язигами, аланами[35] и роксоланами — и, вероятно, были первыми германцами, увидевшими устья Борисфена и Танаиса. Если мы обратим внимание на характеристические особенности народов германского и сарматского, то мы найдем, что эти две великие отрасли человеческого рода отличались одна от другой тем, что у одной были постоянные хижины, у другой — передвижные палатки, у одной плотно прилегавшая к телу одежда, у другой — широко развевающиеся одеяния, у одной единоженство, у другой — многоженство, у одной военные силы состояли большей частью из пехоты, у другой — из кавалерии; сверх того, славонский язык имел то превосходство над тевтонским, что он распространился путем завоеваний от пределов Италии до стран, соседних с Японией.[36] На своем пути готы овладели Украиной — страной обширной и необыкновенно плодородной, пересекаемой судоходными реками, впадающими с обеих сторон в Борисфен, и усеянной обширными и высокими дубовыми лесами. Изобилие дичи и рыбы, бесчисленные пчелиные ульи в дуплах старых деревьев и в углублениях утесов, составлявшие даже в том грубом веке выгодную отрасль торговли, крупный скот, умеренный климат, почва, годная для посева всяких сортов зернового хлеба, роскошная растительность — одним словом, все свидетельствовало о щедрости природы и все приглашало трудолюбивого человека к работе.[37] Но готы не увлеклись ни одной из этих приманок и остались верными своей привычке к праздности, бедности и грабежу.
Скифские орды, жившие с восточной стороны в соседстве с новыми поселениями готов, не представляли ничего привлекательного для их предприимчивости, кроме неверной победы, которая не принесла бы им никакой пользы. Но надежда достигнуть римской территории была гораздо более заманчива; поля Дакии были покрыты богатыми нивами, которые были засеяны руками трудолюбивого народа, но могли быть убраны руками народа воинственного. Преемники Траяна, руководствуясь не столько действительными интересами государства, сколько идеальными понятиями о его достоинстве, удержали за собою земли, завоеванные этим императором по ту сторону Дуная, и тем, как кажется, ослабили империю с этой стороны. Новая и еще не вполне надежная Дакийская провинция не была достаточно сильна, чтобы оказать сопротивление варварам, и вместе с тем не была достаточно богата, чтобы насытить их жадность. Пока далекие берега Днестра считались границей римских владений, укрепления на нижнем Дунае охранялись очень небрежно, а население Мезии жило в беспечной уверенности, что громадные непроходимые пространства вполне ограждают его от всяких варварских нашествий. Вторжение готов, в царствование Филиппа, вывело их из этого пагубного заблуждения. Король или предводитель этого гордого народа прошел с пренебрежением через Дакийскую провинцию и направился через Днестр и Дунай, не встретив никакого сопротивления, способного замедлить его наступательное движение. Дисциплина до того ослабла в римских войсках, что они очистили перед неприятелем многие из вверенных им важных постов и из страха заслуженного наказания стали переходить большими массами на службу к готам. Значительные отряды варваров появились наконец под стенами Маркианополя — города, выстроенного Траяном в честь его сестры и в то время служившего столицей второй Мезии.[38] Жители согласились уплатить значительную сумму денег в виде выкупа за свою жизнь и собственность, а возвратившиеся в свои степи варвары были более обескуражены, нежели удовлетворены, этим первым успехом своего оружия против государства богатого, но слабого. Вскоре вслед за тем император Деций получил известие, что король готов Книва вторично переправился через Дунай с более грозными силами, что его многочисленные отряды опустошают провинции Мезии, что его главная армия, состоящая из семидесяти тысяч германцев и сарматов, достаточно сильна для самых смелых предприятий и что требуется присутствие римского монарха во главе всех военных сил, какими он может располагать.
Деций нашел готов занятыми осадой Никополя на Ятре — одного из многочисленных памятников победы Траяна[39] При его приближении они сняли осаду, но лишь для того, чтобы заняться более важным предприятием — осадой фракийского города Филиппополя, основанного отцом Александра почти у самого подножия горы Гемуса.[40] Деций последовал за ними форсированным маршем по местности, представлявшей большие затруднения; но в то время как арьергард готов находился, по его мнению, еще на большом от него расстоянии, Книва быстро повернул назад и с яростью напал на своих преследователей. Застигнутый врасплох лагерь римлян был разграблен и в первый раз их император обратился в беспорядке в бегство перед толпою полувооруженных варваров. Лишенный всякой помощи извне, Филиппополь был взят приступом после долгого сопротивления. Говорят, будто сто тысяч человек лишились жизни при разграблении этого большого города.[41] Многие знатные пленники увеличили ценность добычи, а брат императора Филиппа Приск не постыдился принять на себя императорское достоинство под покровительством злейших врагов Рима.[42] Однако время, потраченное на эту продолжительную осаду, дало Децию возможность ободрить свои войска, восстановить в них дисциплину и пополнить состав своей армии. Он перехватил несколько отрядов карпов и других германцев, спешивших к месту военных действий для того, чтобы воспользоваться плодами победы, одержанной их соотечественниками,[43] поручил охрану горных ущелий военачальникам испытанной храбрости и верности,[44] исправил и усилил укрепления Дуная и направил все свои усилия к тому, чтобы воспрепятствовать как дальнейшим успехам готов, так и их отступлению. Ободренный тем, что счастье снова стало ему улыбаться, он с нетерпением ожидал удобного случая, чтобы нанести врагам страшный и решительный удар и тем восстановить и свою собственную честь, и честь римского оружия.[45]
В то время как Деций боролся с настигшей его грозой, его ум, остававшийся спокойным и осмотрительным среди военных тревог, доискивался общих причин, так сильно поколебавших могущество Рима со времен Антонинов. Он скоро убедился, что нет возможности восстановить это могущество на прочном фундаменте, не восстановив общественных добродетелей, старинных принципов и нравов и уважения к законам. Чтобы исполнить эту благородную, но трудную задачу, он решился прежде всего восстановить устарелую должность цензора — ту должность, которая так много содействовала прочности государства,[46] пока она сохраняла свою первобытную чистоту, но которую цезари противозаконно себе присвоили и затем мало-помалу довели до всеобщего пренебрежения.[47] Будучи убежден, что личное расположение государя может облекать властью, но что одно только общее уважение может придавать этой власти авторитет, он предоставил назначение цензора беспристрастному выбору сената. Единогласным решением сенаторы признали, что всех достойнее этого высокого отличия Валериан — тот самый, который был впоследствии императором, а в ту пору с отличием служил в армии Деция. Лишь только император получил уведомление об этом избрании, он собрал в своем лагере верховный совет и, прежде чем утвердить избранного цензора в его звании, объяснил ему трудности и важное значение его высоких обязанностей. «Счастливый Валериан, — сказал монарх, обращаясь к своему знаменитому подданному, — вы заслужили общее одобрение сената и Римской республики! Примите цензорство над человеческим родом и будьте судьей над нашими нравами. Вы укажете тех, которые достойны оставаться членами сената, вы возвратите сословию всадников его прежний блеск, вы увеличите государственные доходы, стараясь вместе с тем уменьшить тяжесть налогов. Вы разделите разнородную и громадную массу граждан на правильные разряды и тщательно вникнете во все, что имеет связь с военным могуществом Рима, с его богатством, добродетелями и денежными средствами. Ваши решения будут иметь силу законов. И армия, и дворец, и органы правосудия, и высшие должностные лица империи — все будет подчинено вашему трибуналу. Никто не будет исключен, кроме обыкновенных консулов,[48] городского префекта, верховного жреца и старшей из девственных весталок (пока она сохраняет свою девственность). И эти немногие, хотя и не будут опасаться строгости римского цензора, будут старательно искать его уважения».[49]
Должностное лицо, облеченное столь широкими полномочиями, по-видимому, походило не столько на министра своего государя, сколько на его сотоварища.[50] Валериан основательно опасался назначения, которое могло навлечь на него столько зависти и подозрений. Он отговаривался, скромно указывая на чрезмерно широкие полномочия, на свою собственную неспособность и на неизлечимую испорченность нравов того времени. Он ловко намекнул на то, что звание цензора нераздельно с императорским достоинством и что слабые силы подданного не в состоянии выносить такое громадное бремя забот и власти.[51] Военные события скоро положили конец попытке осуществить проект, столь благовидный, но вместе с тем неисполнимый, и, предохранив Валериана от опасности, избавили императора Деция от разочарования, которое, вероятно, было бы результатом его усилий. Цензор может поддержать чистоту нравов, но не в силах восстановить ее. Такое должностное лицо может употреблять в дело свою власть с пользой для общества или даже с каким-либо успехом только в том случае, если оно найдет для себя опору в сердцах граждан, проникнутых чувствами чести и добродетели, в надлежащем уважении к общественному мнению и в множестве полезных предрассудков, поддерживающих национальные нравы. В такое время, когда эти принципы уничтожены, цензорская юрисдикция неизбежно должна или снизойти до исполнения пустых формальностей, или превратиться в пристрастное орудие угнетения и деспотизма.[52] Легче было победить готов, нежели искоренить общественные пороки, однако даже в первом из этих предприятий Деций лишился и своей армии, и своей жизни.
Окруженные со всех сторон римскими войсками готы беспрестанно подвергались с их стороны новым нападениям. Цвет их воинства погиб при продолжительной осаде Филиппополя, а истощенная страна уже не могла доставлять средств существования для остального сброда бесчинных варваров. Доведенные до такой крайности готы охотно возвратили бы всю свою добычу и всех пленных, если бы могли купить этой ценой позволение беспрепятственно возвратиться домой. Но уверенный в победе император хотел примерно наказать варваров, чтобы этим навести спасительный страх на северные племена, и потому не хотел слышать ни о каких условиях мирного соглашения. Неустрашимые варвары предпочли смерть рабству. Битва произошла подле незначительного мезийского городка, носившего название Forum Terebonii.[53] Готская армия выстроилась в три линии, и, вследствие ли сознательного выбора местности или вследствие случайности, фронт третьей линии был прикрыт болотом. В самом начале сражения сын Деция, юноша, подававший большие надежды и уже допущенный к соучастию в императорском звании, был убит стрелою на глазах отца; огорченный Деций, не теряя присутствия духа, стал убеждать свою обескураженную армию, что потеря одного солдата не имеет большого значения для республики.[54] Битва была упорная; это была борьба отчаяния против гнева и ярости. Наконец первая линия готов отступила в беспорядке; подошедшая к ней на помощь вторая линия подверглась такой же участи; оставалась в целости только третья линия, готовая не допустить перехода через болото, на который отважился ее самонадеянный неприятель. «Тогда весы фортуны стали склоняться в противоположную сторону и все приняло неблагоприятный для римлян оборот; почва состояла из глубокого слоя тины, и тот, кто останавливался на ней, погружался в нее, а кто хотел идти вперед, скользил и падал; оружие римлян оказалось слишком тяжелым, а вода слишком высокой, и в этом неудобном положении они не могли употреблять в дело своих тяжелых метательных копий. Напротив того, варвары привыкли сражаться на болотистой почве; они имели еще те преимущества перед римлянами, что были более высокого роста и своими длинными копьями могли наносить раны на более далеком расстоянии».[55] После бесполезной борьбы римская армия безвозвратно погибла в этом болоте, и труп самого императора не мог быть отыскан.[56] Такова была, участь, постигшая Деция на пятидесятом году его жизни; это был превосходный монарх, деятельный в войне и приветливый в мирное время;[57] и жизнь и смерть этого государя и его сына были таковы, что их сравнивали с самыми блестящими образцами старинных добродетелей.[58]
Этот тяжелый удар смирил на очень короткое время наглость легионов. Они, по-видимому, терпеливо ожидали сенатского декрета касательно назначения нового императора и смиренно подчинились ему. Из уважения к памяти Деция императорское звание было возложено на его единственного оставшегося в живых сына Гостилиана; но точно такое же звание, только с более широкой властью, было возложено на Галла, который по своей опытности и дарованиям казался способным опекать молодого государя и устранить угрожавшие империи опасности.[59] Первой заботой нового императора было освобождение иллирийских провинций от невыносимого угнетения со стороны победоносных готов. Он согласился оставить в их руках плоды их побед — громадную добычу и, что было еще более унизительно, большое число пленников, принадлежавших к числу самых достойных и самых знатных между его подданными. Он в изобилии снабдил их лагерь всем, что могло смягчить их гневное раздражение или способствовать их скорейшему отступлению; он даже обещал выплачивать им ежегодно большую сумму денег с тем условием, чтобы они впредь никогда не опустошали римскую территорию своими набегами.[60]
В веке Сципионов самые богатые цари, искавшие покровительства победоносной республики, награждались ничтожными подарками, которым придавала высокую цену только та рука, которая их давала, — как, например, стулом из слоновой кости, грубой одеждой пурпурового цвета, какой-нибудь недорогой посудой или медными монетами.[61] После того как Рим поглотил богатства побежденных им народов, императоры, из желания поддержать свое достоинство и даже из политических расчетов, ввели в обыкновение раздачу умеренных подарков союзникам империи. Они помогали бедным варварам в их нуждах, отличали их за заслуги и награждали за преданность. Этим добровольным актам милосердия придавали такой внешний вид, будто они внушены не страхом, а просто великодушием или признательностью римлян, и, в то время как подарки и субсидии щедро раздавались друзьям и просителям, в них грубо отказывали всякому, кто требовал их как долга.[62] Но условленная ежегодная уплата победоносному врагу известной суммы денег казалась не чем иным, как позорной данью; в ту пору римляне еще не привыкли удовлетворять столь унизительные для них требования варваров, и тот государь, который путем этой вынужденной уступки, вероятно, спас свое отечество, сделался предметом общего презрения и отвращения. Хотя Гостилиан умер во время сильно свирепствовавшей моровой язвы, в его смерти винили Галла,[63] и даже поражение покойного императора стали приписывать коварным советам его ненавистного преемника[64] Спокойствие, которым наслаждалась империя в первые годы его управления,[65] скорей усилило, нежели смягчило общее раздражение, и, лишь только опасения войны исчезли, все стали еще более глубоко сознавать позор заключенного мира.
Но римляне пришли еще в более сильное раздражение, когда они узнали, что ценою своей чести они даже не купили себе спокойствия. Опасная тайна богатства и слабости империи раскрылась перед глазами всего мира. Новые массы варваров, ободренные успехом своих соотечественников, но не считавшие себя связанными их договорами, стали опустошать иллирийские провинции и навели на всех ужас, распространившийся до самых ворот Рима. Так как малодушный император, по-видимому, ничего не делал для обороны империи, то за это дело взялся губернатор Паннонии и Мезии Эмилиан; собрав разбросанные военные силы и внушив бодрость упавшим духом войскам, он неожиданно напал на варваров, разбил их и, следуя за ними по пятам, прогнал их за Дунай. Победоносный предводитель раздал деньги, собранные для уплаты дани, солдатам, которые немедленно провозгласили его на поле битвы императором.[66] Галл, вовсе не заботившийся о государственных интересах и проводивший свое время в Италии среди удовольствий, получил одновременно известия и об успехах восстания, и о быстром приближении своего соперника. Он вышел к нему навстречу до равнин, находящихся вблизи от Спалето. Когда обе армии сошлись на близкое расстояние, солдаты Галла стали сравнивать позорное поведение своего государя со славными подвигами его соперника. Они восхищались храбростью Эмилиана и прельщались его щедростью, так как он предлагал всем перебежчикам значительное увеличение жалованья.[67]
Междоусобная война кончилась с умерщвлением Галла и его сына Волузиана, и сенат придал правам победителя легальную санкцию. Письма Эмилиана к этому собранию представляли смесь скромности с тщеславием. Он уверял сенаторов, что предоставит их опытности дела гражданского управления и, довольствуясь званием их полководца, в скором времени восстановит славу римского оружия и избавит империю от всяких варваров, как северных, так и восточных.[68] Его тщеславие было польщено одобрениями сенаторов, и до нас дошли медали, на которых он изображен под именем и с атрибутами Геркулеса Победителя и Марса Мстителя.[69]
Но если бы новый монарх и обладал всеми дарованиями, необходимыми для исполнения таких блестящих обещаний, ему все-таки недостало бы на это времени. От его торжества до его падения прошло менее четырех месяцев[70] Он восторжествовал над Галлом, но был не в силах бороться с другим соперником, более грозным, чем Галл. Этот несчастный император поручил Валериану, уже носившему почетное звание цензора, привести к нему на помощь легионы, стоявшие в Галлии и в Германии.[71] Валериан исполнил это поручение с усердием и в точности; но он прибыл так поздно, что не мог спасти своего государя, а потому и решился отомстить за него. Святость его звания и в особенности превосходство его армии внушали страх войскам Эмилиана, которые все еще стояли лагерем на равнинах подле Сполето, а так как эти войска не были способны питать к кому-либо личную привязанность, точно так же как они никогда не были способны питать привязанность к конституционным принципам, то они без колебаний омочили свои руки в крови государя, так еще недавно ими самими выбранного.[72] Вся вина в этом преступлении лежала на них, но пользу из него извлек Валериан; этот государь достиг престола хотя и путем междоусобной войны, но с такой невинностью, которая редко встречается в этом веке революций, так как низвергнутый им император не имел никаких прав ни на его признательность, ни на его преданность.
Валериану было почти шестьдесят лет,[73] когда он был облечен императорским достоинством не по прихоти черни и не по мятежному выбору армии, а по единодушному желанию всей империи. В то время как он мало-помалу достигал высших государственных должностей, он умел снискивать расположение добродетельных государей и был открытым врагом тиранов.[74] Его знатное происхождение, мягкость и безукоризненность его характера, его ученость, благоразумие и опытность внушали уважение и сенату и народу, и, если бы человеческому роду (по замечанию одного древнего писателя) был предоставлен выбор повелителя, все, без сомнения, указали бы в один голос на Валериана.[75] Может быть, личные достоинства этого императора не соответствовали приобретенной им репутации, может быть, на его способностях или по меньшей мере на его душевней бодрости отразилось расслабляющее влияние преклонного возраста. Как бы то ни было, но он сам сознавал упадок своих сил и потому решился поделиться верховной властью с более молодым и более деятельным товарищем;[76] ввиду затруднительных обстоятельств того времени он должен бы был искать человека, способного быть не только монархом, но и полководцем, а знание людей, приобретенное им в качестве римского цензора, могло бы указать ему, кто по своим военным заслугам всех более достоин императорского звания. Но вместо того чтобы сделать благоразумный выбор, который упрочил бы его власть и сделал бы его память дорогой для потомства, Валериан, руководствуясь лишь чувством отцовской привязанности или тщеславием, немедленно разделил верховную власть со своим сыном Галлиеном, молодым человеком, до тех пор скрывавшим свои порочные наклонности во мраке частной жизни. Совместное управление отца и сына продолжалось около семи лет, а управление одного Галлиена — около восьми. Но весь этот период времени был непрерывным рядом беспорядков и общественных бедствий. Так как Римская империя в одно и то же время подвергалась со всех сторон яростным нападениям внешних врагов и страдала от честолюбивых покушений внутренних узурпаторов, то мы, ради правильности и последовательности повествования, будем придерживаться в распределении исторических событий не порядка времени, а более натуральной группировки по сюжетам. Самыми опасными врагами Рима в царствования Валериана и Галлиена были: 1. Франки. 2. Алеманны. 3. Готы и 4. Персы. Под эти общие наименования мы будем подводить и военные предприятия менее значительных племен, названия которых, по своей малоизвестности и трудности для произношения, только обременили бы память читателей и утомили бы их внимание.
I. Так как потомки франков составляют одну из самых великих и самых образованных наций Европы, то ученость и остроумие употребили все свои силы на то, чтобы доискаться происхождения их безграмотных предков. Вслед за рассказа-ми, основанными на легковерии, появились целые системы, основанные на вымыслах фантазии. Не была оставлена без тщательного разбора ни одна строка, которая могла бы помочь выяснению этого вопроса, и не была оставлена без тщательного обзора ни одна местность, на которой можно было надеяться найти хоть какие-нибудь слабые признаки происхождения франков. То Паннония,[77] то Галлия, то Северная Германия[78] считались колыбелью этой знаменитой колонии воинов. В конце концов самые рассудительные критики отвергли все воображаемые переселения идеальных завоевателей и сошлись между собою на таком мнении, которое благодаря своей простоте кажется нам самым близким к истине.[79] Они полагают, что около 240 года[80] старинные обитатели Нижнего Рейна и Везера составили новую конфедерацию под именем франков. В теперешнем Вестфальском округе, в ландграфстве Гессенском и герцогствах Брауншвейгском и Люнебургском в древности жили хавки, которые из-за своих неприступных болот издевались над римским могуществом,[81] херуски, которые гордились славой Арминия, катты, сила которых заключалась в их непоколебимой и неустрашимой пехоте, и некоторые другие менее сильные и менее известные племена.[82] Любовь к свободе была господствующей страстью этих германцев; наслаждение ею было лучшим их сокровищем, а слово, выражавшее это наслаждение, было самое приятное для их слуха. Они приняли, сохранили и оправдали почетный эпитет франков, или вольных людей, который вмещал в себе, но не уничтожал особые названия различных государств, входивших в состав конфедерации.[83] Первые законы союза были утверждены молчаливым согласием и внушены общей пользой, а привычка и опыт мало-помалу придали им прочность. Франкскую лигу можно в некотором отношении сравнить с Гельветическим[84] союзом, в котором каждый кантон сохраняет самостоятельность своего полновластия и обсуждает вместе со своими сочленами общие интересы, не признавая над собою власти какого-либо верховного главы или какого-либо представительного собрания.[85] Но принципы этих двух конфедераций совершенно различны. Двухсотлетний мир был наградой Швейцарии за ее благоразумную и честную политику. А на характер франков наложили пятно их непостоянство, их склонность к хищничеству и их неуважение к самым торжественным трактатам.
Римляне давно уже познакомились на опыте с дерзкой храбростью народов Нижней Германии. Соединенные силы этих народов стали грозить Галлии еще более грозным нашествием, и Галлиен, наследник престола и сотоварищ императора, нашел необходимым свое личное присутствие на месте военных действий.[86] В то время как этот государь вместе со своим малолетним сыном Солонием тщеславно выказывал в Трире свое величие, его армии с успехом сражались под предводительством талантливого генерала Постума, который хотя впоследствии и изменил семейству Валериана, но всегда был предан интересам монархии. Льстивые выражения панегириков и надписей на медалях гласят о длинном ряде побед. Трофеи и почетные титулы свидетельствуют (если только подобные свидетельства могут что-либо доказать) о славе Постума, который неоднократно называется победителем германцев и спасителем Галлии.[87] Но один только факт, и притом единственный, о котором мы имеем достоверные сведения, почти совершенно уничтожает эти памятники тщеславия и лести. Хотя Рейн и величали названием «стража провинций», он был недостаточной преградой для отважной предприимчивости, воодушевлявшей франков. Их быстрые опустошительные набеги распространялись от берегов этой реки до подножия Пиренеев; даже эти горы не могли остановить их. Испания, никогда не боявшаяся германских нашествий, была неспособна оказать им сопротивление. В течение двенадцати лет, то есть в продолжение почти всего царствования Галлиена, эта богатая страна была театром разорительных войн, в которых она имела дело с военными силами, далеко превосходившими ее собственные. Цветущая столица одной мирной провинции Таррагона была разграблена и почти совершенно разрушена,[88] и даже во времена Орозия, который писал в V веке, бедные хижины, разбросанные между развалинами великолепных городов, еще напоминали о ярости варваров[89] Когда страна до того истощилась, что уже не представляла никакой приманки для грабителей, франки захватили несколько судов, стоявших в испанских портах,[90] и переправились на них в Мавританию. Эта отдаленная провинция была поражена при виде свирепых варваров, будто свалившихся на нее из заоблачного мира, так как жителям африканского побережья были одинаково новы и имена, и нравы, и внешний вид новых пришельцев.[91]
II. В той части Верхней Саксонии по ту сторону Эльбы, которая носит теперь название маркграфства Лузасского, существовала в древние времена священная роща, наводившая на всех благоговейный ужас, потому что служила средоточением религиозных суеверий свевов. Входить туда дозволялось не иначе как со связанными руками и с раболепными коленопреклонениями в знак сознания, что верующий находится в непосредственном присутствии верховного божества.[92] Зонненвальд, или лес семнонов,[93] был обязан своею святостью столько же патриотизму, сколько и благочестию. По общему убеждению, нация впервые получила свое существование на этом священном месте. Многочисленные племена, гордившиеся тем, что они были одной крови со свевами, по временам присылали туда своих послов, а воспоминание об их общем происхождении поддерживалось варварскими обрядами и человеческими жертвоприношениями. Общее название свевов распространялось на всех жителей внутренних областей Германии — от берегов Одера до берегов Дуная. Они отличались от других германцев особенной манерой зачесывать назад свои длинные волосы и связывать их на маковке в толстый узел; они полагали, что благодаря этому украшению их ряды будут казаться неприятелю более высокими и более страшными.[94] Несмотря на то что германцы очень дорожили своей военной славой, они единогласно признавали превосходство свевов, а племена узипетов и тенктеров, выступившие с огромной армией навстречу диктатору Цезарю, объявили ему, что они не считают для себя унизительным бегство перед таким народом, с которым не были бы в состоянии бороться сами бессмертные боги[95] В царствование императора Каракаллы громадная масса свевов, в своих поисках пищи, добычи или славы, появилась на берегах Майна и неподалеку от римских провинций.[96] Эта армия, состоявшая из собранных на скорую руку добровольцев, мало-помалу сплотилась в великую нацию, а так как она состояла из множества различных племен, то она приняла название алеманнов (Аll-men — всех людей), указывая этим и на разнообразие своих составных частей, и на общую им всем храбрость[97] С этой последней римляне скоро познакомились, так как им пришлось отражать беспрестанные вторжения этого народа. Алеманны сражались преимущественно на конях; но их кавалерии придавала еще более грозную силу примесь легкой пехоты, состоявшей из самых храбрых и самых неутомимых юношей, которые путем частых упражнений приучились не отставать от всадников в самых длинных переходах, в самых быстрых атаках и в самых поспешных отступлениях.[98]
Этот воинственный германский народ был удивлен громадными приготовлениями Александра Севера и боялся его преемника, который был такой же, как они, храбрый и свирепый варвар. Но он все-таки не переставал бродить вдоль границ империи, усиливая общий беспорядок, наступивший после смерти Деция. Он нанес несколько тяжелых ран богатым галльским провинциям и прежде всех приподнял покров, скрывавший от глаз всего мира слабость италийского величия. Многочисленный отряд алеманнов проник через Дунай и Рецийские Альпы на равнины Ломбардии, дошел до Равенны и развернул победоносное знамя варваров почти в виду Рима.[99] Оскорбление и опасность снова воспламенили в душе сенаторов некоторые искры старых добродетелей. Оба императора были заняты дальними войнами — Валериан на востоке, а Галлиен на Рейне; поэтому римляне могли рассчитывать только на самих себя. В этих затруднительных обстоятельствах сенаторы взяли на себя оборону республики, выстроили в боевом порядке преторианскую гвардию, оставленную в столице в качестве гарнизона, и пополнили ее ряды набором рекрутов из самых сильных и самых усердных плебеев. Алеманны, удивленные внезапным появлением армии более многочисленной, нежели их собственная, отступили в Германию, унося с собой награбленную добычу, а утратившие воинственный дух римляне сочли их отступление за победу.[100]
Когда Галлиен получил известие, что его столица избавилась от варваров, его не порадовало, а напугало мужество сенаторов; он опасался, чтобы это мужество когда-нибудь не внушило им желания избавить столицу от внутренней тирании, точно так, как оно избавило ее от иностранного нашествия. Его трусливая неблагодарность явно выразилась в эдикте, запрещавшем сенаторам занимать какие-либо военные должности и даже приближаться к лагерным стоянкам легионов. Но его опасения были неосновательны. Богатые и привыкшие к роскоши римские аристократы снова предались своим низким наклонностям и отнеслись к этому оскорбительному изъятию из военной службы как к милости; пока они могли спокойно наслаждаться своими банями, театрами и виллами, они охотно предоставляли грубым крестьянам и солдатам опасные заботы о целостности империи.[101]
Один из писателей Восточной Римской империи упоминает о другом нашествии алеманнов, которое казалось еще более грозным, но имело более блестящий для римлян исход. Рассказывают, будто триста тысяч этих воинственных варваров были разбиты близ Милана десятью тысячами римлян, находившихся под начальством самого Галлиена.[102] Но эту невероятную победу, по всему вероятию, следует приписать или легковерию историка, или каким-нибудь преувеличенным подвигам одного из императорских наместников. Галлиен прибег к оружию иного рода, чтобы оградить Италию от ярости германцев. Он женился на Пипе, дочери короля маркоманнов — свевского племени, которое часто смешивали с алеманнами в эпоху их войн и завоеваний.[103] В награду за этот родственный союз он дал отцу своей жены обширные владения в Паннонии. Природные прелести дикой красоты, как кажется, внушили непостоянному императору страсть к дочери, и таким образом политические узы были скреплены узами любви. Но гордые римляне не хотели признавать за настоящий брак этот нечестивый союз гражданина с дочерью варвара и заклеймили германскую принцессу позорным названием наложницы Галлиена.[104]
III. Мы уже описали переселение готов из Скандинавии или по меньшей мере из Пруссии к устьям Борисфена и проследили их военные успехи от Борисфена до Дуная. При императорах Валериане и Галлиене римские провинции, для которых эта последняя река служила границей, беспрестанно подвергались нашествиям германцев и сарматов, но римляне защищали их с более чем обыкновенными мужеством и успехом. Провинции, которые были театром войны, доставляли римским армиям неистощимый запас отважных солдат, и нередко случалось, что иллирийские крестьяне достигали высших военных должностей и оказывались очень способными военачальниками. Хотя летучие отряды варваров, беспрестанно бродивших по берегам Дуная, и проникали иногда до пределов Италии и Македонии, императорские наместники или останавливали их наступление, или отрезали им путь к отступлению[105] Но великий поток готских нашествий принял совершенно иное направление. Утвердившиеся на Украине готы скоро завладели северными берегами Эвксинского Понта: к югу от этого внутреннего моря лежали изнеженные и богатые малоазийские провинции, у которых было все, что могло привлечь варварского завоевателя, но не было ничего, что могло бы служить средством обороны.
Берега Борисфена находятся на расстоянии только шестидесяти миль от узкого пролива[106] ведущего к полуострову крымской Татарии, который был известен древним под именем Херсонеса Таврического.[107] Еврипид, умевший придавать древним вымыслам такую изящную красоту, избрал эти негостеприимные берега сценой для одной из своих самых трогательных трагедий.[108] Кровавые жертвоприношения Диане, прибытие Ореста и Пилада и торжество добродетели и религии над свирепостью дикарей были выражением той исторической истины, что первобытные обитатели полуострова тавры смягчили свои суровые нравы благодаря влиянию греческих колоний, селившихся вдоль морского побережья. Маленькое Боспорское царство, столица которого была построена на берегу пролива, соединяющего Меотийский залив с Эвксинским Понтом, состояло из выродившихся греков и полуцивилизованных варваров. Оно существовало в качестве самостоятельного государства со времен Пелопоннесской войны[109] потом было поглощено честолюбием Митридата[110] и наконец вместе с остальными владениями этого государя преклонилось перед силою римского оружия. Со времен Августа[111] цари Боспора были смиренными, но не бесполезными союзниками империи. С помощью подарков, небольшой армии и кое-каких укреплений, воздвигнутых поперек перешейка, они с успехом охраняли от бродячих шаек сарматских хищников доступ в страну, которая благодаря своему географическому положению и удобным гаваням господствовала над Эвксинским Понтом и над Малой Азией.[112] Пока скипетр находился в руках династии наследственных царей, эти последние исполняли свою важную обязанность бдительно и успешно. Но внутренние раздоры и частые опасения, частые личные интересы разных узурпаторов, захвативших вакантный престол, открыли готам доступ в самый центр Боспора. Вместе с приобретением вовсе ненужной для них плодородной почвы они сделались хозяевами флота, достаточного для того, чтобы перевозить их армии к берегам Азии.[113] Суда, употреблявшиеся для плавания по Эвксинскому морю, были очень странной конструкции. Это были легкие плоскодонные барки, построенные из одного дерева, без малейшей примеси железа и прикрывавшиеся в случае бури отлогим навесом.[114] На этих плавучих домах готы беспечно пускались в неизвестное им море под руководством матросов, которых они силою заставляли поступать к ним на службу и которые не могли внушать доверия ни своим искусством, ни своей преданностью. Но жажда грабежа заглушала всякую мысль об опасностях, а природное бесстрашие заменяло для них ту более благоразумную уверенность, которая бывает плодом знания и опытности. Такие отважные воины, должно быть, нередко сетовали на трусость своих руководителей, не решавшихся пускаться в море, не будучи уверенными в прочно установившейся хорошей погоде, и даже едва ли отваживавшихся на такое дальнее плавание, что можно бы было потерять из виду берега. По крайней мере таков в наше время обычай турок,[115] а их едва ли можно считать менее искусными мореплавателями, нежели древние обитатели Боспора.
Готский флот, миновав находившиеся влево от него берега земли черкесов, появился прежде всего перед Питием,[116] на самой крайней границе римских провинций; этот город имел довольно хорошую гавань и был защищен крепкой стеной. Здесь готы встретили более упорное сопротивление, чем могли ожидать от слабого гарнизона отдаленной крепости. Они были отражены, и их неудача, как казалось, уменьшила страх, который наводило одно их ими. Пока очень способный военачальник высшего ранга Сукцессиан оберегал границу, все их усилия оказывались тщетными, но лишь только он был перемещен Валерианом на более почетную, но менее важную должность, они возобновили нападение на Питий и, разрушив этот город, загладили воспоминание о своей первой неудаче.[117] От Пития до Трапезунда — если плыть, огибая восточный берег Эвксинского моря, — около трехсот миль.[118] На своем пути готы достигли берегов Колхиды, получившей столь громкую известность благодаря экспедиции аргонавтов, и даже попытались — впрочем, без успеха — ограбить богатый храм, воздвигнутый подле устьев реки Фазис. Трапезунд, о котором говорится в «Отступлении десяти тысяч»[119] как о древнегреческой колонии[120] был обязан своим богатством и великолепием великодушию императора Адриана, построившего искусственный порт на берегу, которому природа не дала ни одной безопасной пристани.[121] Город был обширен и густо населен; двойной ряд стен, по-видимому, был вполне надежной охраной от ярости готов, а обычный гарнизон был усилен подкреплениями из десяти тысяч человек. Но отсутствие дисциплины и недостаток бдительности не могут быть восполнены никакими другими преимуществами. Многочисленный трапезундский гарнизон, проводивший время в кутежах и удовольствиях, не заботился об охране укреплений, которые он считал неприступными. Готы скоро приметили нерадивую беспечность осажденных; они навалили высокую груду фашин, взобрались ночью на городские стены и проникли в беззащитный город с мечом в руках. Затем началось избиение жителей, между тем как испуганные солдаты спасались бегством через ворота, находившиеся на противоположном конце города. Самые священные храмы, самые великолепные здания не избежали общего разрушения. Добыча, доставшаяся готам, была громадна, так как богатства соседних провинций складывались в Трапезунде как в безопасном убежище. Число пленных было почти невероятное, так как победоносные варвары беспрепятственно рыскали по обширной Понтийской провинции.[122] Награбленным добром был наполнен целый флот, который готы нашли в гавани.
Они цепями привязали к своим лодкам самых здоровых юношей, захваченных на морском побережье и, довольные исходом своей первой морской экспедиции, с триумфом возвратились в свои новые поселения в Боспорском царстве.[123]
Свою вторую экспедицию готы предприняли с большим числом людей и кораблей, но направились в иную сторону; пренебрегая истощенными провинциями Понта, они стали держаться западных берегов Эвксинского моря, прошли мимо широких устьев Борисфена, Днестра и Дуная и, увеличив свой флот множеством захваченных на пути рыбачьих лодок, достигли узкого пролива, через который Эвксинское море изливает свои воды в Средиземное море и который отделяет Европейский континент от Азиатского. Гарнизон Халкедона был расположен лагерем подле храма Юпитера Урийского на мысе, господствующем над входом в пролив, и превосходил своим численным составом готскую армию, — вот до какой степени были незначительны варварские нашествия, внушавшие такой страх. Но этот отряд войск превосходил готов только своим числом. Он поспешно покинул свою выгодную позицию и предоставил на произвол завоевателей город Халкедон, в изобилии снабженный и оружием и деньгами. В то время как они колебались, отправляться ли далее морем или сухим путем и выбрать ли театром своих военных подвигов Европу или Азию, один вероломный перебежчик указал им как на богатую и легкую добычу на бывшую столицу вифинских царей Никомедию,[124] находившуюся от Халкедонского лагеря[125]на расстоянии только шестидесяти миль. Он служил им проводником во время похода, руководил атакой, не встретившей серьезного сопротивления, и получил свою долю добычи, так как готы были достаточно опытными политиками, чтобы награждать изменника, которого они презирали. Города Никея, Пруза, Апамея, Циос[126] когда-то соперничавшие с Никомедией своим великолепием, подверглись такой же участи, и через несколько недель вся Вифинская провинция сделалась театром страшных опустошений. Изнеженные жители Азии, наслаждавшиеся в течение трехсот лет полным спокойствием, отвыкли владеть оружием и не допускали мысли о какой-либо серьезной опасности. Их городские стены были в развалинах, а все доходы самых богатых городов употреблялись на сооружение бань, храмов и театров.[127]
Когда город Кизик выдержал самые усиленные нападения Митридата,[128] он управлялся мудрыми законами, располагал морскими силами, состоявшими из двухсот галер, и имел три арсенала, наполненные оружием, военными машинами и зерновым хлебом.[129] Он и до настоящей поры не утратил своих богатств и привычек к роскоши, но от его прежнего могущества не оставалось ничего, кроме выгодного географического положения на одном из небольших островов Пропонтиды, соединявшемся с Азиатским континентом только двумя мостами. После разграбления Прузы готы приблизились к этому городу на расстояние восемнадцати миль[130] с целью разрушить его; но гибель Кизика была отложена до другого времени благодаря одной счастливой случайности. Погода стояла дождливая, и Аполлонийское озеро, служившее резервуаром для всех вод, ниспадавших с горы Олимп, поднялось на необычайную высоту. Вследствие этого вытекавшая из озера небольшая речка Риндак превратилась в широкий и быстрый поток, помешавший дальнейшему движению готов. Их отступление к приморскому городу Гераклее, где они, вероятно, оставили свой флот, сопровождалось длинным рядом повозок, нагруженных награбленною в Вифинии добычей, и освещалось пожаром Никеи и Никомедии, которые были преданы пламени из пустого каприза.[131] Есть некоторые неясные указания на какое-то сражение, выдержанное ими для того, чтобы расчистить себе путь к отступлению.[132] Но даже полная победа не могла бы принести им большой пользы, потому что приближение осеннего равноденствия напоминало им о необходимости скорее возвращаться домой. Плавание по Эвксинскому морю перед наступлением мая или после наступления сентября считается турками нашего времени за самое бесспорное свидетельство опрометчивости и безрассудства[133]
Когда нам рассказывают, что третий флот, снаряженный готами в гаванях Боспора, состоял из пятисот парусных судов[134] наше воображение готово придать этим вооружениям громадные размеры; но достойный нашего доверия Страбон[135] уверяет нас, что пиратские суда, употреблявшиеся варварами Понта и Малой Скифии, не могли вмещать в себе более двадцати пяти или тридцати человек, поэтому мы можем положительно утверждать, что в этой огромной экспедиции участвовали, по большей мере, пятнадцать тысяч воинов. Горя нетерпением проникнуть за пределы Эвксинского моря, они направили свое разрушительное нашествие от Киммерийского Босфора к Фракийскому. Когда они были уже почти на половине пролива, они были внезапно отброшены ветрами к его входу; но на следующий день поднялся попутный ветер, и они в несколько часов достигли спокойного Пропонтидского моря или, скорее, озера. Их высадка на маленький островок Сизик сопровождалась разрушением древнего и славного города этого имени. Выйдя оттуда снова через узкий Геллеспонтский проход, они продолжали свое извилистое плавание промеж многочисленных островов, разбросанных по Архипелагу или Эгейскому морю. Они, вероятно, крайне нуждались в пленниках и дезертирах, способных направлять их суда то к берегам Греции, то к берегам Азии. Наконец готский флот бросил якорь в Пирейской гавани, в пяти милях от Афин,[136] которые попытались сделать некоторые приготовления к энергичной обороне. Один из инженеров, на которых было возложено императором поручение укреплять приморские города против готов, по имени Клеодам, уже приступил к ремонту старинных городских стен, разваливавшихся мало — помалу со времен Суллы. Но все его искусство и все его усилия оказались бесполезными: родина муз и искусств сделалась добычей варваров. Но в то время как победители предавались грабежу и всякого рода бесчинствам, их флот, стоявший под слабой охраной в Пирейской гавани, был неожиданно атакован храбрым Дексиппом, который успел спастись вместе с инженером Клеодамом во время разграбления Афин, собрал на скорую руку отряд волонтеров, состоявший частью из крестьян, и в некоторой мере отомстил за несчастья своей родины.[137]
Но хотя этот подвиг и озарил некоторым блеском увядавшую славу Афин, он скорее раздражил, нежели смирил непреклонный нрав северных завоевателей. Пламя пожара разлилось по всей Греции. Фивы и Аргос, Коринф и Спарта, когда-то прославившиеся столькими военными подвигами во время своих междоусобиц, оказались теперь неспособными ни выставить в поле армию, ни даже защищать свои развалившиеся укрепления. Пламя войны, как на суше, так и на море, распространилось от восточной оконечности Суния до западных берегов Эпира. Готы зашли так далеко, что уже были в виду берегов Италии, когда приближение столь явной опасности пробудило беспечного Галлиена от его сладкого усыпления. Император взялся за оружие, и его появление во главе армии, как кажется, смирило задор врагов и внесло разлад в ряды их армии. Вождь герулов Навлобат согласился на почетную для него капитуляцию, вступил вместе со значительным отрядом своих соотечественников в римскую службу и был удостоен отличий консульского звания, которые до тех пор еще ни разу не были осквернены рукою варвара[138] Множество готов, не желавших подвергать себя опасностям и трудностям утомительного переезда, проникли в Мезию с намерением пробраться через Дунай в свои украинские поселения. Эта смелая попытка неизбежно окончилась бы истреблением варваров, если бы раздоры римских генералов не доставили им средств к спасению.[139] Остальная и немногочисленная часть этой армии грабителей снова села на свои суда и, отправившись в обратный путь через Геллеспонт и Босфор, мимоходом опустошила берега Трои, слава которой, воспетая Гомером, вероятно, переживет воспоминания о готских завоеваниях. Лишь только они почувствовали себя в безопасности внутри бассейна Эвксинского моря, они высадились в Анхиале, во Фракии, у подножия горы Гемуса и отдохнули от своих трудов, наслаждаясь тамошними целебными теплыми ваннами. Оттуда им предстоял уже небольшой переезд, не представлявший никаких затруднений.[140] Таков был исход этой третьей и самой важной из их морских экспедиций. Могло бы показаться непонятным, каким образом армия, состоявшая первоначально только из пятнадцати тысяч воинов, могла вынести потери в людях, неизбежные при таком смелом предприятии, и могла раздробляться на столько отдельных отрядов. Это объясняется тем, что убыль, происходившая от сражений, от кораблекрушений и от влияния жаркого климата, постоянно восполнялась бандитами и дезертирами, стекавшимися под знамя грабежа, а также множеством беглых рабов, нередко германского или сарматского происхождения, с радостью пользовавшихся удобным случаем для приобретения свободы и для мщения. В этих экспедициях большую долю славы и опасностей присваивали себе готы; но плохие историки того времени иногда обозначают особыми именами племена, сражавшиеся под знаменем готов, а иногда смешивают их с этими последними; а так как флот варваров, по-видимому, выходил в море из устьев Танаиса, то всю эту смесь различных племен нередко называли неопределенным, но хорошо всем знакомым именем скифов.[141]
При описании общих бедствий человеческого рода от нашего внимания легко ускользают и смерть замечательного человека, как бы высоко он ни был поставлен, и разрушение здания, как бы ни была велика его известность. Тем не менее мы не можем позабыть того, что храм Дианы Эфесской, семь раз восстававший из своих развалин[142] c постоянно возрастающим великолепием, был окончательно сожжен готами во время их третьей морской экспедиции. Искусство Греции и богатства Азии общими силами способствовали сооружению этого священного и великолепного здания. Оно поддерживалось ста двадцатью семью мраморными колоннами ионического ордера. Это были подарки благочестивых монархов, и каждая из них имела шестьдесят футов в вышину. Алтарь был украшен мастерскими скульптурными произведениями Праксителя, может быть заимствовавшего из любимых местных легенд свои сюжеты — рождение божественных детей Латоны, удаление Аполлона после умерщвления циклопов и милосердие Бахуса к побежденным амазонкам.[143] Однако в длину Эфесский храм занимал только четыреста двадцать пять футов, то есть около двух третей того пространства, какое занимает собор Св. Петра в Риме.[144] В остальных своих размерах он был еще более незначителен по сравнению с этим образцовым произведением новейшей архитектуры. Распростертые руки христианского креста требуют большей ширины, нежели продолговатые храмы язычников, и самый смелый из древних художников был бы приведен в крайнее смущение, если бы ему предложили соорудить купол одной вышины и одних размеров с Пантеоном. Тем не менее храмом Дианы восхищались как одним из чудес света. И персы, и македоняне, и римляне чтили его святость и обогащали его своими приношениями.[145] Но грубые дикари с берегов Балтийского моря не имели склонности к изящным искусствам и относились с презрением к воображаемым ужасам иностранного суеверия[146]
Касательно этих нашествий рассказывают еще одну подробность, которая заслуживала бы нашего внимания, если бы мы не имели основания подозревать, что она была фантастическим вымыслом одного из новейших софистов. Нам рассказывают, что во время разграбления Афин готы собрали все находившиеся в городе библиотеки и готовы были зажечь этот погребальный костер греческой учености, но что один из их вождей, более образованный, чем его соотечественники, убедил их отказаться от этого намерения, обратив их внимание на то обстоятельство, что пока греки будут предаваться изучению книг, они никогда не будут уметь владеть оружием.[147] Если мы признаем достоверность этого факта, мы должны будем заметить, что этот глубокомысленный советник рассуждал как невежественный варвар. У самых образованных и самых могущественных народов гений проявлял себя одновременно во всех сферах человеческой деятельности, и век просвещения всегда был также веком воинских доблестей и побед.
IV. Новые персидские государи, Арташир и его сын Шапур, одержали верх (как уже было говорено выше) над домом Аршакидов. Из числа многих принцев этого древнего рода один царь Армении Хосрой сохранил и свою жизнь, и свою независимость. Его средствами обороны были и естественные силы его страны, и постоянный наплыв перебежчиков и недовольных, и союз с римлянами, и главным образом его собственное мужество. После тридцатилетней успешной борьбы он был лишен жизни убийцами, подосланными персидским царем Шапуром. Армянские сатрапы, желавшие из патриотизма поддержать независимость и достоинство короны, просили римского покровительства для законного наследника престола Тиридата. Но сын Хосроя был еще ребенок, союзники были далеко, а персидский монарх приближался к границам во главе громадной армии. Молодой Тиридат, на которого Армения возлагала все свои надежды, спасся благодаря преданности одного из своих слуг, а Армения сделалась провинцией Великой персидской монархии и оставалась в этом зависимом положении в течение почти двадцати семи лет.[148] Возгордившись этим легким завоеванием и рассчитывая на затруднительное положение и на слабость римлян, Шапур принудил сильные гарнизоны Карра и Нисибина сдать ему эти крепости и стал опустошать страны по обеим сторонам Евфрата.
Потеря важной пограничной позиции, гибель верного и естественного союзника и быстрые военные успехи честолюбивого Шапура пробудили в римлянах чувство оскорбленного достоинства и сознание опасности, которая им угрожала. Валериан льстил себя надеждой, что бдительность его наместников будет достаточна для охраны Рейна и Дуная, но для обороны Евфрата он решился лично отправиться на место военных действий, несмотря на свои преклонные лета. Его прибытке в Малую Азию на время прекратило морские экспедиции готов и доставило этой несчастной провинции временное и обманчивое спокойствие. Он переправился через Евфрат, встретил персидского монарха под стенами Эдессы, был разбит и взят в плен Шапуром. О подробностях этого важного события мы имеем неясные и неполные сведения, но из некоторых данных мы усматриваем со стороны римского императора длинный ряд неосторожностей, ошибок и заслуженных бедствий. Он возложил полное доверие на преторианского префекта Макриана,[149] тогда как этот недостойный министр сделал своего повелителя страшным лишь для его угнетенных подданных, а в глазах врагов Рима — достойным презрения.[150]. Вследствие его неблагоразумных или злонамеренных советов императорская армия была поставлена в такое положение, в котором ничего не могут сделать ни храбрость, ни военное искусство.[151] Энергичные попытки римлян пробить себе дорогу сквозь ряды персидской армии были отражены с большим кровопролитием,[152] и Шапур, окруживший римский лагерь с превосходящими силами, терпеливо ожидал, чтобы постоянно усиливавшиеся голод и моровая язва обеспечили ему победу. Легионы стали роптать и винить Валериана в своих страданиях; наконец они решительно потребовали немедленной капитуляции. Персам была предложена огромная сумма денег за позволение совершить позорное отступление. Но сознававшие свое превосходство персы с негодованием отвергли это предложение; задержав присланных к нему уполномоченных, Шапур придвинул свою армию в боевом порядке к подножию римского укрепленного вала и настоятельно потребовал личного совещания с императором. Валериан нашелся вынужденным вверить свою жизнь и свое достоинство честному слову своего врага. Свидание окончилось так, как и следовало ожидать. Император был задержан в плену, а его удивленные войска сложили оружие.[153] В момент этого блестящего триумфа, гордость и политика внушили Шапуру желание посадить на вакантный римский престол такого человека, который был бы готов во всем исполнять его волю. Погрязший в пороках всякого рода незнатный антиохийский выходец Кириад был назначен на то, чтобы обесчестить римский престол, а выбор персидского победителя был, конечно, утвержден одобрительными, хотя и вынужденными, возгласами пленной армии.[154]
Коронованный раб поспешил заслужить милостивое расположение своего повелителя изменой своему отечеству. Он направил Шапура через Евфрат и далее через Халкиду к метрополии Востока. Передвижения персидской кавалерии были так быстры, что, если верить одному очень рассудительному историку,[155] город Антиохия был застигнут врасплох в то время, как праздная толпа наслаждалась театральными зрелищами. Великолепные здания Антиохии, как частные, так и общественные, были частью ограблены, частью совсем разрушены, а ее многочисленные жители были частью перебиты, частью уведены в плен.[156] Мужество эмесского верховного жреца на минуту приостановило разливавшееся во все стороны пламя опустошения. Облекшись в свои священнические одеяния, он стал во главе многочисленной толпы фанатичных крестьян, вооруженных одними пращами, и защитил своего бога и его собственность от нечестивых последователей Заратуштры.[157] Но разорение Тарса и многих других городов служит ясным доказательством того, что, за исключением этого единственного случая сопротивления, персидская армия почти без всяких затруднений овладела Сирией и Киликией. Римляне даже не воспользовались узкими ущельями Тавра, которые было бы нетрудно оборонять от неприятеля, которого главные силы заключались в кавалерии, неспособной действовать в гористой местности; таким образом, ничто не помешало Шапуру предпринять осаду столицы Каппадокии Кесарии, которая хотя и принадлежала к разряду второстепенных городов, но, как полагают, имела четыреста тысяч жителей. Демосфен принял главное начальство над городом не столько по поручению императора, сколько по добровольной готовности быть полезным своему отечеству. Он долго отражал все нападения, и наконец, когда измена одного доктора предала Кесарию в руки неприятеля, он пробился сквозь ряды персов, которым было приказано непременно захватить его живым. Этот отважный военачальник ускользнул из рук врага, который, может быть, наказал бы его, а может быть, и почтил бы за упорное мужество, но многие тысячи его сограждан погибли в общей резне. Шапура обвиняли в том, что он обходился с пленными с бесполезней и неумолимой жестокостью.[158] В этих обвинениях, без сомнения, многое было преувеличено чувством национальной ненависти, а также униженной гордостью и бессильным желанием отмщения; тем не менее по всему видно, что тот же самый монарх, который выказал себя в Армении благодетельным законодателем, относился к римлянам со строгой суровостью завоевателя. Так как он не считал возможным прочно утвердить свою власть над какой-либо частью римской территории, то он заботился только об одном — чтобы позади его осталась необитаемая пустыня; с этой целью он переселял в Персию местных жителей и перевозил туда сокровища провинций.[159]
В то время как Восток трепетал при одном имени Шапура, этот государь получил подарок, который не мог бы показаться малоценным даже величайшим из царей, — длинный ряд верблюдов, нагруженных самыми редкими и самыми дорогими товарами. Это богатое приношение сопровождалось почтительным, но не раболепным письмом от одного из самых знатных и самых богатых сенаторов Пальмиры — Одената. «Кто такой этот Оденат, осмеливающийся так дерзко писать своему господину? — сказал надменный победитель и приказал бросить подарки в Евфрат. — Если он надеется смягчить свое наказание, пусть он падет ниц у подножия нашего трона со связанными на спине руками. Если же он будет колебаться, немедленная гибель постигнет и его самого, и весь его род, и его отечество».[160] Критическое положение, в которое был поставлен пальмирец, вызвало к деятельности все сокровенные силы его души. Он явился перед Шапуром, но явился с оружием в руках. Вдохновив своим собственным мужеством небольшую армию, набранную в сирийских деревнях[161] и под шатрами степных жителей,[162] он тревожил персидскую армию во время ее отступления, отнял часть забранных ею сокровищ и — что было дороже всяких сокровищ — захватил нескольких жен великого царя, который был наконец вынужден перейти обратно через Евфрат с явными признаками торопливости и расстройства.[163] Этим подвигом Оденат заложил фундамент своей будущей славы и блестящей карьеры. Таким образом величие Рима, униженное персом, нашло себе защитника в сирийце или пальмирском арабе.
Голос истории, который нередко бывает отголоском или ненависти, или лести, винит Шапура в том, что он надменно злоупотреблял своими правами завоевателя. Рассказывают, что будто закованного в цепи, но вместе с тем облаченного в императорскую мантию Валериана выставляли напоказ, как живое изображение павшего величия, и что всякий раз, как персидский монарх садился на коня, он ставил ногу на шею римского императора. Шапур оставался непреклонным, несмотря на то что его союзники не раз убеждали его не полагаться на неизменчивость фортуны, остерегаться новых нападений со стороны римлян и сделать из своего знаменитого пленника залог мира. Когда Валериан испустил дух под этим бременем позора и скорби, его кожу набили соломой, придали ей формы человеческого тела и выставили в самом знаменитом из персидских храмов, где она сохранялась в течение многих веков; это был более правдивый памятник триумфа, чем все фантастические бронзовые и мраморные трофеи, которые так часто воздвигались римским тщеславием.[164]
Все эти подробности очень поучительны и трогательны, но в их достоверности можно усомниться. Дошедшие до нас письма восточных государей к Шапуру, очевидно, поддельны,[165] и было бы неестественно допустить, чтобы монарх, имевший столь высокое о себе мнение, захотел, даже в лице своего соперника, публично унижать царское достоинство. Впрочем, независимо от того, как обходились с несчастным Валерианом в Персии, нам по меньшей мере достоверно известно, что единственный римский император, попавший в руки неприятеля, до самой смерти влачил свою жизнь в плену без всякой надежды на спасение.
Император Галлиен, давно уже тяготившийся цензорской взыскательностью своего отца и соправителя, принял известие о постигших его несчастиях с тайным удовольствием и с явным равнодушием. «Я знал, — сказал он, — что мой отец смертен, а так как он вел себя, как прилично храброму человеку, то я доволен». В то время как Рим оплакивал жалкую участь своего государя, раболепные царедворцы превозносили грубое равнодушие его сына как доказательство геройской и стоической твердости.[166] Нелегко описать ветреный, изменчивый и непостоянный характер, которому Галлиен дал полную волю с той минуты, как он сделался единственным хозяином империи. Благодаря живости своего ума он успевал во всем, за что бы ни взялся, а так как его уму недоставало здравого смысла, то он брался за все искусства, кроме искусства вести войну и управлять государством. Он был мастером в различных интересных, но бесполезных науках; он был находчивый оратор, изящный поэт,[167] искусный садовник, отличный повар и самый негодный государь. В то время как серьезные государственные дела требовали его присутствия и внимания, он вел беседы с философом Плотинам,[168] тратил свое время на пустые или безнравственные развлечения, готовился к своему посвящению в греческие мистерии или просил для себя места в афинском ареопаге. Его чрезмерная роскошь казалась оскорбительней насмешкой над общей нищетой, а смешная пышность его триумфов заставляла еще глубже сознавать всю тяжесть общественных бедствий.[169] Беспрестанно получавшиеся известия о вторжениях, поражениях и восстаниях он принимал с беспечной улыбкой и, указывая с притворным презрением на какой-нибудь местный провинциальный продукт, небрежно спрашивал: неужели Рим погибнет, если ему не будут доставлять полотно из Египта или материи из Арраса? Впрочем, в жизни Галлиена изредка бывали непродолжительные промежутки, когда он приходил в ярость от какой-нибудь обиды и внезапно превращался в неустрашимого воина и жестокого тирана; но это продолжалось лишь до тех пор, пока он, насытившись кровью или утомившись от оказываемого ему сопротивления, незаметно возвращался к свойственным его характеру мягкости и беспечности.[170]
Нет ничего удивительного в том, что, когда бразды правления находились в таких слабых руках, в провинциях появлялось множество узурпаторов, не признававших над собою власти Валерианова сына. Число их доводится в «Истории эпохи Цезарей» до знаменитого числа тридцати, вероятно, из желания придать более интереса рассказу сопоставлением тридцати римских тиранов с тридцатью афинскими.[171] Но такое сравнение во всех отношениях произвольно и неосновательно. Разве можно найти какое-нибудь сходство между советом из тридцати членов, соединившихся между собою для того, чтобы угнетать один только город, и неопределенным числом самостоятельных честолюбцев, то возвышавшихся, то погибавших без всякой правильной преемственности на обширном пространстве громадной империи? И даже чтобы достигнуть цифры тридцати, пришлось бы включить в число тиранов тех женщин и детей, которые были удостоены императорского титула. В царствование Галлиена, как оно ни было богато внутренними смутами, было только девятнадцать претендентов на престолу Кириад, Макриан, Балиста, Оденат и Зенобия на востоке; Постум, Лелиан, Викторин и его мать Виктория, Марий и Тетрик в Галлии и в западных провинциях; Ингенуй, Регалиан и Авреол в Иллирии и на дунайской границе, Сатурнин[172] в Понте, Требеллиан в Исаврии, Пизон в Фессалии, Валент в Ахаии, Эмилиан в Египте и Цельс в Африке. Если бы мы захотели изложить малоизвестные подробности жизни и смерти каждого из этих претендентов, мы взяли бы на себя тяжелый труд, который не доставил бы нам ни пользы, ни удовольствия. Поэтому мы ограничимся изложением тех характерных особенностей, которые всего ярче обрисовывают условия того времени, а также нравы узурпаторов, их притязания, их мотивы, их судьбы и пагубные последствия их узурпации.[173]
Отвратительное название тирана, как известно, нередко употреблялось в древности для обозначения противозаконного захвата верховной власти, но под ним вовсе не подразумевалось злоупотребление этой властью.[174] Многие из претендентов, поднявших знамя бунта против императора Галлиена, были блестящими образцами добродетели, и почти все они обладали в значительной мере и энергией и талантами. Благодаря своим личным достоинствам они приобрели расположение Валериана и благодаря тем же достоинствам мало-помалу возвысились до самых важных должностей в империи. Военачальники, принявшие титул Августа, или приобрели уважение своих войск искусными распоряжениями и строгой /дисциплиной, или действовали на их воображение храбростью и военными успехами, или были любимы за свою щедрость и великодушие. Их нередко провозглашали императорами на том самом поле сражения, на котором была одержана победа, и даже самый ничтожный из всех этих кандидатов на престол, оружейный мастер Марий, отличался неустрашимой храбростью, необычайной физической силой и грубой честностью.[175] Только что покинутое им низкое ремесло, правда, придавало его избранию вид чего-то смешною и странного, но его происхождение не могло быть более низко, чем происхождение большей части его соперников, которые родились в крестьянском звании и поступили в армию простыми солдатами.[176] В эпохи внутренних неурядиц всякий деятельный ум находит для себя то место, которое указано ему самой природой, а среди смут, порождаемых всеобщей войной, военные заслуги есть тот путь, который ведет к славе и могуществу. Из девятнадцати тиранов только один Тетрик был сенатор и только один Пизон был знатного происхождения. Кровь Нумы текла, через двадцать восемь последовательных поколений, в жилах Кальпурния Пизона,[177] который, будучи связан родством с самыми знатными родами путем брачных союзов, имел право украшать свой дом изображениями Красса и великого Помпея.[178] Его предки неоднократно удостаивались всех тех отличий, какие могла дать республика, и из всех древних римских родов только род Кальпурниев пережил тиранию цезарей. Личные качества Пизона придавали новый блеск его роду. Узурпатор Валент, по приказанию которого он был лишен жизни, признавался с глубоким раскаянием в душе, что даже враг должен бы был уважать святость Пизона, и, несмотря на то что он умер, сражаясь против Галлиена, сенат с великодушного разрешения императора декретировал триумфальные почести в память столь добродетельного мятежника.[179]
Наместники Валериана, искренно привязанные к отцу, которого они уважали, не хотели служить его недостойному сыну, проводившему время в праздной роскоши. Так как власть римских императоров не имела опоры в чувстве династической преданности, то измену такому недостойному монарху можно было в некоторой мере оправдывать патриотизмом. Однако, если мы внимательно рассмотрим поведение этих узурпаторов, мы найдем, что они были вовлечены в мятежи не столько своим честолюбием, сколько страхом. Они боялись подозрительности и жестокости Галлиена, но не менее боялись своенравия своих войск и их склонности к насилиям. Если опасная преданность армии необдуманно провозглашала их достойными престола, они были обречены на верную гибель; в таком случае даже благоразумие требовало, чтобы они, не дожидаясь смерти от руки палача, присвоили себе хоть на короткое время верховную власть и попытались удержать ее в своих руках силою оружия. Когда эти жертвы солдатского насилия были против своей воли облечены в императорское достоинство, они нередко втайне скорбели об ожидавшей их участи. «Вы лишились, — сказал Сатурнин в день своего провозглашения императором, — вы лишились полезного начальника и сделали из меня очень жалкого императора».[180]
Опасения Сатурнина оправдывались результатами происходивших на его глазах восстаний. Из девятнадцати тиранов, поднявших знамя бунта в царствование Галлиена, ни один не наслаждался спокойной жизнью и ни один не умер естественной смертью. Лишь только они были облачены в обагренную кровью императорскую мантию, они внушали своим приверженцам точно такие же опасения и точно такие же честолюбивые надежды, какие послужили мотивом для их собственного восстания. Окруженные домашними заговорами, военными бунтами и междоусобной войной, они с трепетом едва удерживались на краю той пропасти, в которую неизбежно должны были пасть после более или менее продолжительных тревог. Хотя армии и провинции, повиновавшиеся этим недолговечным императорам, воздавали им все должные почести, их основанные на мятеже права никогда не получали законной санкции и не заносились на страницы истории. Италия, Рим и сенат постоянно стояли за Галлиена, так как он один считался повелителем империи. Впрочем, этот государь признал военные заслуги Одената, который был достоин этого почетного отличия, потому что всегда относился с уважением к сыну Валериана. С общего одобрения римлян и с согласия Галлиена сенат дал храброму пальмирцу титул Августа и этим как бы упрочил за ним управление восточными провинциями, которыми он и без того уже заведовал с такой самостоятельностью, что передал их, как частную собственность, по завещанию своей знаменитой жене Зенобии.[181]
Такие быстрые и беспрестанно возобновлявшиеся переходы от хижины к престолу, а от престола к могиле могли бы казаться забавными для равнодушного философа, если бы только философ мог оставаться равнодушным при виде общих бедствий человеческого рода. И избрание этих недолговечных императоров, и их владычество, и их смерть оказывались одинаково пагубными и для их подданных, и для их приверженцев. В награду за свое возвышение они немедленно выдавали войскам громадные денежные суммы, которые вымогались из кармана и без того уже истощенного народа. Как бы ни был благороден их характер, как бы ни были чисты их намерения, они не могли избежать печальной необходимости поддерживать свою узурпацию беспрестанными актами хищничества и жестокости. Когда они гибли, они вовлекали в свою гибель и армии и провинции. До нас дошел варварский указ, посланный Галлиеном к одному из его министров после падения Ингенуя, провозгласившего себя императором в Иллирии. «Недостаточно, — писал этот изнеженный, но бесчеловечный государь, — чтобы вы истребляли тех, кто выступал с оружием в руках; случайности войны могли бы доставить мне такую же выгоду. Мужское население всякого возраста должно быть вырвано с корнем с тем только условием, что, подвергая смертной казни детей и стариков, вы должны найти средства, чтобы спасти нашу репутацию. Пусть умирает всякий, кто проронил хоть одно слово, кто возымел хоть какую-нибудь мысль против меня, — против меня, сына Валериана, отца и брата стольких принцев.[182] Не забывайте, что Ингенуй был сделан императором, терзайте, убивайте, рвите на куски. Я пишу вам собственноручно и желал бы внушить вам мои собственные чувства».[183] В то время как военные силы государства бесполезно расходовались на личные раздоры, беззащитные провинции были легкой добычей для всякого, кто хотел напасть на них. Самые храбрые из узурпаторов были вынуждаемы трудностями своего положения заключать с общим врагом унизительные мирные договоры, покупать нейтралитет или услуги варваров обременительными для народа данями и вводить независимые и враждебные племена в самое сердце Римской монархии.[184]
Таковы были варвары и таковы были тираны, которые в царствования Валериана и Галлиена расчленили провинции и довели империю до такого унижения и разорения, от которых, казалось, она никогда не будет в состоянии поправиться. Мы постарались изложить главные события этого бедственного периода в порядке и с последовательностью, на сколько это возможно при скудости исторического материала. Нам еще остается описать некоторые отдельные события, которые могут бросить яркий свет на представленную нами страшную картину, а именно: I. Беспорядки в Сицилии. II. Смуты в Александрии и III. Восстание исавров.
I. Когда мы видим, что многочисленные шайки разбойников, размножающиеся вследствие своих успехов и безнаказанности, открыто издеваются над правосудием вместо того, чтобы увертываться от него, мы можем с полной уверенностью сказать, что самые низшие слои общества сознают крайнее бессилие правительства и злоупотребляют им. Географическое положение Сицилии предохранило ее от нашествий варваров, а узурпаторы не могли бы найти для себя опоры в такой провинции, где вовсе не было войск. Но удары, от которых пришлось страдать этому когда-то цветущему и до сих пор еще плодородному острову, были нанесены руками более низких людей. Бесчисленная толпа рабов и крестьян господствовала в течение некоторого времени над разоренной страной и напоминала те войны, которые Рим вел в старые времена со взбунтовавшимися рабами.[185] Опустошения, в которых землепашцы являлись или жертвами, или соучастниками, разорили земледелие в Сицилии, а так как самые большие имения, иногда не уступавшие размером некоторым из древних республик, составляли собственность богатых римских сенаторов, то не трудно поверить, что эти смуты отзывались на столице гораздо сильнее, чем все завоевания готов и персов.
II. Основание Александрии, задуманное и приведенное в исполнение сыном Филиппа, служит памятником его гения. Этот красивый и правильно выстроенный город, уступавший в великолепии лишь одному Риму, имел пятнадцать миль в окружности[186] к был населен тремястами тысячами свободных граждан и по меньшей мере таким же числом рабов.[187] Его гавань служила складочным местом для дорогих продуктов Аравии и Индии, направлявшихся в столицу империи и в ее провинции. Праздность была там незнакома. Множество рук было занято выделкой стекла, тканьем материй из льна и производством папируса. Каждый пол и каждый возраст был занят какой-нибудь промышленной деятельностью; даже слепые и увечные находили работу по своим силам.[188] Но население Александрии, представлявшее смесь различных наций, соединяло в себе тщеславие и непостоянство греков с суевериями и упрямством египтян. Самое ничтожное обстоятельство — временный недостаток в мясе и чечевице, оставленное без обычного ответа приветствие, допущение в публичные бани не по порядку старшинства и даже спор из-за какого-нибудь религиозного вопроса[189] — могло возбудить мятеж в этой громадной толпе, свирепой и неумолимой, когда она увлекалась жаждой мщения.[190] Когда пленение Валериана и беспечность его сына ослабили авторитет законов, александрийцы предались своим страстям с необузданной яростью, и их несчастное отечество сделалось театром междоусобной войны, которая продолжалась (за исключением немногих непродолжительных и несоблюдавшихся в точности перемирий) более двенадцати лет.[191] Все сношения между различными кварталами несчастного города были прерваны. Не было улицы, которая не была бы запятнана кровью, не было ни одного большого здания, которое не обратили бы в крепость, и смуты продолжались до тех пор, пока значительная часть Александрии не была обращена в развалины. Обширный и великолепный Брухонский квартал, в котором находились дворцы и музей и который был резиденцией королей и философов, имел, по дошедшим до нас рассказам, слишком через сто лет после того такой же вид мрачной пустыни, как и в настоящее время.[192]
III. Неважное восстание Требеллиана, возложившего на себя императорскую корону в небольшой малоазиатской провинции Исаврии, сопровождалось оригинальными и достопамятными последствиями. Один из генералов Галлиена скоро уничтожил этот призрак верховной власти, но приверженцы Требеллиана, не надеясь быть помилованными, решились разорвать как те верноподданнические узы, которые привязывали их к императору, так и те, которые привязывали их к империи, и возвратились к жизни дикарей, от которой они еще не успели совсем отвыкнуть. Их неприступное убежище охранялось утесистыми скалами, составляющими часть широкой цепи гор, известной под именем Тавра. Обработка некоторых плодородных равнин[193] доставляла им то, что нужно для жизни, а хищничество — то, что нужно для роскоши. Несмотря на то что они были со всех сторон окружены римскими владениями, исавры долго оставались нацией диких варваров. Преемники Галлиена, не будучи в состоянии привести их в покорность ни силою оружия, ни политическими хитростями, были вынуждены явно сознаться в своем бессилии, так как они приказали окружить эту враждебную и независимую территорию цепью сильных укреплений,[194] но и эти укрепления нередко оказывались недостаточными для того, чтобы предохранить римские владения от вторжений этих внутренних врагов. Исавры мало-помалу распространили свои владения до морского побережья и покорили западную гористую часть Киликии, служившую в прежние времена гнездом для тех отважных пиратов, в борьбе с которыми республиканская армия когда-то напрягала все свои усилия под предводительством великого Помпея.[195] Человечество так привыкло считать свою судьбу тесно связанной с законами, управляющими Вселенной, что этому мрачному периоду истории приписывали разные наводнения, землетрясения, появления необыкновенных или преувеличенных чудес.[196] Но продолжительный и всеобщий голод оказался серьезным бедствием. Он был неизбежным последствием хищничества и угнетений, которые уничтожали и находившиеся налицо земные продукты, и надежды на будущую жатву. Вслед за голодом почти всегда появляются эпидемические болезни, возникающие от недостаточности и недоброкачественности пищи. Впрочем, вероятно, были и другие причины, содействовавшие распространению страшной моровой язвы, которая свирепствовала без перерыва с 250 по 265 г. во всех римских провинциях, во всех городах и почти во всех семьях. В течение некоторого времени в Риме умирало ежедневно по пяти тысяч человек, и многие города, спасшиеся от нашествия варваров, совершенно опустели.[197]
Нам достоверно известен один интересный факт, из которого можно извлечь некоторую пользу, когда приходится подводить итоги бедствиям человечества. В Александрии аккуратно велся список всех граждан, имевших право пользоваться даровой раздачей зернового хлеба. Оказывается, что прежнее число просителей в возрасте от сорока до семидесяти лет равнялась числу всех тех просителей в возрасте от четырнадцати до восьмидесяти лет, которые остались в живых после царствования Галлиена.[198] Применяя этот достоверный факт к самым аккуратным спискам смертности, мы, очевидно, должны прийти к тому заключению, что в Александрии вымерло более половины ее населения; если же мы позволим себе судить по аналогии о том, что должно было происходить в других провинциях, то мы должны будем допустить, что войны, моровая язва и голод истребили в несколько лет половину человеческого рода[199]
[200] Зосим и Зонара употребляют такое выражение, из которого трудно понять, командовал ли Марин центурией, или когортой, или легионом. [201] Он родился в Бубалии, небольшой деревне, находившейся в Паннонии (Евтроп. IX, Виктор in Caesarib. epitom.). Этот факт, если только он не был случайным, противоречит предположению, что он происходил из рода Дециев. Шестисотлетняя слава облагородила Дециев, но в начале описываемого периода они были не более как выдающимися плебеями и принадлежали к числу тех, кто впервые стали разделять консульское звание с гордыми патрициями. «Plebeiae Declorum animae» и пр. Ювенал, сат. 8, 254. См. воодушевленную речь Деция у Ливия, X, 9,10. [202] Зосим, кн. 1, стр. 20. Зонара, кн. 12, стр. 624, Луврское издание. [203] См. предисловия Кассиодора и Иордана. Странно, что последнее из этих предисловий не вошло в превосходное издание готских писателей Гроция. [204] Ссылаясь на авторитет Аблавия, Иордан цитирует некоторые готские хроники, написанные стихами. De Reb. Geticis, гл. 4. (Это, по всему вероятию, была «ultima Thule» какого-нибудь латинского или греческого писателя. — Шрейтер). (Готы жили в Скандинавии, но не были оттуда родом. Эта великая нация принадлежала к древнему племени свевов; во времена Тацита и еще задолго до того она занимала Мекленбург, Померанию, южную Пруссию и северо-восточную часть Польши. Незадолго до Р. Х. и в первые годы, следовавшие за этим событием, они входили в состав монархии короля маркоманнов, Марбода; но молодой готский принц Котуальда освободил их от этой тирании и сам утвердил свою власть над королевством маркоманнов, уже очень ослабленным победами Тиберия. В эту пору могущество готов, должно быть, было довольно велико; вероятно, от них Балтийское море получило название Sinus Codanus, подобно тому как оно называлось mare Suevlcum и mare Venedicum во времена владычества свевов и венедов. Время переселения готов в Скандинавию неизвестно. См. Адел. «Древн. ист. Алем»., стр. 200; Гаттерер, Опыт всеобщ, ист., стр. 458. — Гизо) (В одной из следующих глав Гиббон сам сознается, что он впал в заблуждение. Названию готов действительно придавали несвойственное ему значение. Между прочим, впадали в ту ошибку, что употребляли родовое имя для обозначения племени, а это племя считали лишь за незначительную часть великой семьи народов. Напрасно некоторые ссылаются как на авторитет на поверхностные сведения, почерпаемые от таких историков и географов, которые расходятся между собою в мнениях. Когда затрудняются такие аккуратные наблюдатели, как Тацит и Плиний, нам приходится искать истины в течении событий, в изучении языков и в генеалогиях существующих поколений. Мы также должны избегать нашего неправильного мягкого произношения латинской буквы с в словах Celtae и Scythae, так как эта буква должна звучать как греческая каппа. Это неправильное произношение было причиной невнимания к происхождению этих языческих терминов и причиной сбивчивости в их применении. Название готов встречается очень рано в извращенной форме — массагетов, скуфов (скифов) и гетов, которая обозначает их движение из Азии в Западную Европу, всегда совершавшееся промеж кельтских и сарматских или славонских рас. Установившееся впоследствии обыкновение обозначать таким именем эту промежуточную волну в потоке народных переселений, а также все, что с ней случалось на пути, свидетельствуют о его происхождении. Между этими ранними и поздними фазами существует масса недоразумений, в которую можно ввести некоторую ясность только путем приведения ее отдельных частей в гармоническую связь. Кроме общего названия готов различные подразделения этой расы носили отличительные названия остготов, вестготов, свевов, маркоманнов и пр.; а когда они вступали между собой в союзы, они называли себя гapманнами или алеманнами. Они делались известны римлянам то под своим родовым именем, то под конфедеративным, то под разрядным; а так как римляне не понимали ни их языка, ни их взаимных отличий, то они принимали слово «готы» за название какого-нибудь отдельного племени и разнообразили свое заблуждение, придавая этому названию такие формы, как готоны, готини, гуттоны, юты и пр. Когда они наконец добыли более точные сведения и, может быть, когда сами племена получили более правильную организацию, вся эта нация была признана за готов. Хотя в последующие периоды истории готы, подобно саксам, принадлежали к числу отдаленных племен и, подобно франкам, были сочетанием различных рас, они заняли передовое место в истории. Это объяснение должно устранить все затруднения и согласить все противоречия, а между тем оно дает последовательное понятие о единообразном движении народов с востока на запад. Готы, поселившиеся в Скандинавии, вероятно, прошли туда через Россию, Финляндию и острова Ботнического залива, и это передвижение произошло в очень отдаленные времена, которые нет возможности определить с точностью. — Издат.) [205] Иордан, гл. 3. [206] Интересные сведения об этом предмете, равно как тщательное сравнение кажущихся противоречий между старинными географами, можно найти в трактатах барона фон Ведель Карлсберга о древней скандинавской истории кимвров и готов. — Шрейтер . [207] См. во вступительном объяснении Гроция большие выдержки из Адама Бременского и Саксона Грамматика. Первый из них писал в 1077, а последний славился около 1200 года. [208] Вольтер, Histoire de Charies XII, кн. 3. Когда австрийцы просили у римского двора помощи против Густава-Адольфа, они выдавали этого завоевателя за преемника Алариха, нисходящего от него по прямой линии. Гарт., История Густава, ч. 2, стр. 123. [209] Некоторые полагают, что этот храм находился в Сигтупе, а не в Упсале. — Шрейтер . [210] См. Адама Бременского во вступительном объяснении Гроция, стр. 104. Упсальский храм был разрушен шведским королем Инго, который начал свое царствование с 1075 г.; через лет восемьдесят после того на развалинах этого храма был выстроен христианский собор. См. Далина «Историю Швеции». [211] Сведения о религии и нравах суеверных народов, доставляемые так называемой Эддой, нельзя назвать ни единственными, ни самыми важными из всех. Этот сборник, который вовсе не был с достаточной тщательностью рассмотрен Иром в его сочинении об Исландской Эдде, никак нельзя назвать «мифологической системой». См. примечание к предыдущей главе. — Шрейтер . [212] Исторические исследования возбуждают немало сомнений касательно существования великого скандинавского законодателя и пророка. Шлецер, Исланд. лит., стр. 128, примечание 28. — Шрейтер. [213] Маллэ, Introductional Histoire du Dannemarc. [214] Маллэ, гл. 4, стр. 55, извлек из Страбона, Плиния, Птолемея и Стефана Византийского слабые следы существования такого города и такого народа. (Это не верно. Бейер доказал, что город Азов не существовал до двенадцатого столетия. См. его диссертацию об истории Азова во втором томе сборника «Русск. Истории». — Гизо .) (As-gard — по этимологии этого слова должно быть то же, что Asans, то есть выходцы из Азии. Так как в Эдде говорится о древнем Ас-гарде, то дальновидные толкователи пришли к заключению, что, должно быть, существовал новый Ас-гард и что это был знаменитый Упсал, тогда как первое из названий должно было обозначать славную Трою! В своем следующем примечании Гиббон приводит другое, еще более мистическое, толкование. — Шрейтер) [215] Эта удивительная экспедиция Одина, объясняющая вражду между готами и римлянами такими достопамятными мотивами, что могла бы служить содержанием для эпической поэмы, тем не менее не может быть выдаваема за достоверный исторический факт. Согласно с ясным смыслом Эдды и с толкованием самых опытных критиков, Ас-гард не был названием действительно существовавшего города Азиатской Сарматии, а был вымышленным названием местопребывания богов, или скандинавского Олимпа; оттуда, как полагают, вышел пророк, когда он стал проповедовать новую религию готским племенам, уже утвердившимся в южных частях Швеции. (Касательно этого предмета есть интересное письмо канцелярского советника в Упсале, шведа Ира; оно издано в Упсале Эдманом в 1772 г. и переведено на немецкий язык Шлецером; этот перевод издан в Геттингене Дитрихсом в 1773 г. — Гизо.) [216] Тацит. Герм. гл. 44. [217] Тацит, Анналы., II, 62. Если бы могли верить морским путешествиям Пифея Марсельского, то мы должны бы были допустить, что готы переправились через Балтийское море по меньшей мере за триста лет до Р. Х. (Шлецер, Исланд. лит., стр. 112, очень основательно определил степень доверия, которой заслуживает рассказ о Пифее. — Шрейтер). [218] Птолемей, кн. 2. [219] Германскими колониями, которые возникали вслед за военными успехами тевтонских рыцарей. Завоевание Пруссии и ее обращение в христианскую веру были довершены этими искателями приключений в тринадцатом столетии. [220] Плиний (Hist. Natur., IV, 14) и Прокопий (In Bell. Vandal., кн. 1, гл. 1) соглашаются с этим мнением. Они жили в разные века и прибегали к различным способам, чтобы доискаться истины. (В этом мнении мало правдоподобия. Вандалы и готы одинаково составляли крупное подразделение свевов, но это были два совершенно различных племени. Те, которые занимались этим отделом истории, как мне кажется, не обратили внимания на тот факт, что древние почти всегда давали слабым и побежденным племенам название народа сильного и победоносного; так, например, Плиний называет вандалами (Vlndili) все народы северо-восточной Европы, потому что в его время вандалы были племенем завоевателей. Напротив того, Цезарь называет свевами многие из тех племен, которые Плиний называет общим именем вандалов, потому что собственно так называемые свевы были в то время самым могущественным племенем в Германии. Когда готы сделались в свою очередь завоевателями и покорили жившие на их пути племена, эти мелкие народы утратили вместе со свободой и свое название и стали считаться народами готского происхождения. Даже вандалы считались в то время за готов; та же участь постигла герулов, гепидов и др. Таким образом, одинаковое происхождение было приписано таким народам, которые были соединены вместе лишь путем завоевания, а это смешение был причиной исторических заблуждений. — Гизо.) [221] Остготы или грейтунги, Ocтрогот — первый предводитель союза остготов (Иорд. Гетика, 82). Примеч. ред. [222] Вестготы или тервинги. — Примеч. ред. [223] Ostro и Visi, то есть восточные и западные, готы получили эти названия от первоначальных мест своего пребывания в Скандинавии. При всех следующих передвижениях и поселениях они сохранили вместе с этими названиями и свое относительное положение. Когда они в первый раз отплыли из Швеции, зарождающаяся колония умещалась на трех судах. Одно из этих судов, двигавшееся медленнее других, отстало, и его пассажиры, впоследствии разросшиеся в нацию, получили по этому поводу название гепидов или запоздавших (Иордан, гл. 17). (Разделение готов на остготов и вестготов произошло не в Скандинавии, а после их вторжения в Дакию, в третьем столетии: те, которые пришли из Мекленбурга и Померании, были названы вестготами, а те, которые пришли с юга Пруссии и северо-востока Польши, получили название остготов. Адел., Древн. ист. Герм., стр. 202; Гаттерер, Всеобщ, ист., стр. 431. — Гизо .) (Во времена Гиббона археологические исследования о древних расах были очень неполны, а потому его ошибки извинительны. Европейские языки служат указанием коренных племен, населявших Европу. А на обширном пространстве между Атлантическим морем, Северным океаном, Балтийским морем и Эвксинским Понтом они указывают в этом смешении народов только на три расы — кельтскую, готскую и славянскую. К одной из них должно было принадлежать каждое из племен, которые приходится здесь упоминать. Нередко смешивали венедов, которые принадлежали к первой из названных трех рас, с вандалами, принадлежавшими ко второй расе, и с вендами, принадлежавшими к третьей. Вандалы действовали самостоятельно и сообща с другими племенами, называвшимися готами; они передвигались в одном и том же направлении, а затем, как уверяют, совершенно вымерли. Но массы народа не погибают таким путем. Всего вероятнее то, что вандалы слились со своими одноплеменниками готами в Испании и что их язык, как уже было замечено, уступил место латинскому языку, как более распространенному. — Издат) [224] См. отрывок из сочинения Петра Патриция в Excerpta Legationum; а касательно времени см. Тильемона Hist des Empereurs, ч. 3, стр. 346. [225] Omnium harum gentium insigne, rotunda scuta, breves gladii et erga reges obsequium. Тацит, Герм., гл. 43. Готы, вероятно, получали железо в обмен на янтарь. [226] Иордан, гл. 13,14. [227] В особенности упоминаются герулы и урегунды, или бургунды. См. Маску, История германцев, кн. 5. В одном месте Истор. эпохи Цезарей (стр. 28), как кажется, есть намек на это великое переселение. Маркоманнская войне отчасти была результатом давления, которое производили варварские племена, отступавшие перед более северными варварами. [228] Анвиллъ, Geographie Ancienne и третья часть его бесподобной карты Европы. [229] Тацит, Герм., гл. 46. [230] Клювье, Germ. Antique, кн. 3, гл. 43. [231] Бостарны не были по своему происхождению германским племенем. Один Плиний утверждает это, но Страбон и Тацит сомневаются в этом; Птолемей и Дион считают их скифами, но в ту пору это было очень неопределенное название. Ливии, Плутарх и Диодор Сицилийский называют их галлами, и это мнение, как кажется, самое близкое к истине. Они происходили от галлов, которых привел в Германию Сигосез; они обыкновенно вступали в союзы с галльскими племенами, как, например, с бойями, таврисками и др., а не с немецкими: имена их вождей или князей — Хлоникса, Хлондика, Дельдонане немецкие имена. Те из них, которые поселились на острове Певс, на Дунае, приняли название певсинов. О карпах упоминается в 237 году как о свевском племени, вторгшемся в Мезию. Впоследствии они снова появляются на сцену под верховенством остготов, с которыми они, вероятно, слились в одно племя. См. Адел., Древн. ист. Герм., стр. 236 и 278. — Гизо.) (Кельты, галеты и галлы — выражения, которые употреблялись древними безразлично для обозначения кельтов. Уже ранее было говорено об отпрысках их расы, оставленных во время их движения к западу, а также о баснословных переселениях из Галлии, выдуманных на их счет. В числе их были скордики, или кордисты, которые, как кажется, были в родственной связи с галльскими племенами, которые, как было упомянуто, жили на западных берегах Эвксинского Понта. Страбон (кн. 7) говорит, что они преимущественно жили на островах Дуная, а Павсаний (кн. 10, de Phocicis) упоминает об одном очень поучительном факте. Он утверждает, что лошадь получила у этого народа название marcas, которое чрезвычайно схоже с теперешними гелическими или велльскими названиями того же животного. Пока победы Александра на Дунае не познакомили греков с этой нацией, они никогда ничего не знали о кельтах (Аппиан, кн. 1, гл. 3; кн. 7, гл. 15). После этого они дали название галатов потомкам киммерийцев в Малой Азии, которые прежде были известны под именем вифинийских фракийцев и которых римляне впоследствии называли галло-греками. Скордиски, по всему вероятию, составляли армию галлов, напавшую на Дельфы в 278 г., и, вероятно, были предками албанцев, сходство которых с жителями гористой Шотландии по языку и по наружности было указано майором Leake (Researches in Greece, стр. 237) и лордом Байроном в его примечаниях к «Чайльд Гарольду» (песнь 2, стр. 125). — Издат .) [232] Венеды, славяне и анты были три великих племени одного и того же народа. (Иордан, гл. 24) (Эти три племени составляли великую славянскую нацию. — Гизо.) (Здесь венеды ошибочно приняты за вендов. — Издат .) [233] Тацит бесспорно достоин этого названия, и даже его осторожные оговорки служат доказательством точности его наблюдений. [234] Жак Рейнеггс полагает, что он отыскал в Кавказских горах потомков нации аланов; татары называют их эдеки-алан; они говорят на особом диалекте древнего языка кавказских татар. См. Ж. Рейнеггса «Описание Кавказа» (на нем. языке), стр. 11,15. — Гизо . [235] Эд. Гиббон идентифицирует славян с сарматами. — Примеч. ред. [236] «Генеалогическая история татар», стр. 593. Белль (ч. 2, стр. 379) проезжал Украину на пути из Петербурга в Константинополь. Внешний вид страны такой же, каким он был в древности, так как в руках казаков страна до сих пор остается в своем натуральном состоянии. [237] В шестнадцатой главе у Иордана вместо Secundo Moesiam мы можем без большого риска читать Secundam, то есть вторая, Мезия, столицей которой, без сомнения, был Маркианополь (См. Гиероклеса de Provinclis и Весселинга ad locum, стр. 636. Itineraria). Удивительно, как могла такая явная ошибка переписчика остаться не исправленной Гроцием. В настоящее время это болгарский город Пребислав. Анвилль, Geogr. аnс., ч. 1, стр. 311. — Гизо . [238] Место, где находился этот город, до сих пор носит название Никопа. Небольшая речка, на берегу которой он был построен, впадает в Дунай. Анвилль, Geographie Ancienne, ч. 1, стр. 307. [239] Стеф. Визант., de Urbibus, стр. 740. Весселинг, Itinerar., стр. 136. Зонара впадает в странное заблуждение, уверяя, что основателем Филиппополя был непосредственный предшественник Деция. (Теперь Филиппополь, или Филиба; так как он окружен тремя холмами, то его называли также Trimontium. Анвилль, Geogr. аnс., ч. 1, стр. 295. — Гизо). [240] Аммиан, XXXI, 5. [241] Аврел. Виктор, гл. 29. [242] Слова Victoriae Carpicae, попадающиеся на некоторых медалях Деция, указывают на эти военные успехи. [243] Клавдий (который впоследствии царствовал так бесславно) был поставлен в Фермопильском ущелье с двумястами дарданов, с сотней тяжелой кавалерии, ста шестьюдесятью солдатами легкой кавалерии, шестьюдесятью критскими стрелками из лука и тысячью хорошо вооруженных рекрутов. См. подлинное письмо императора к этому офицеру в Истор. эпохи Цезарей, стр. 200. [244] Иордан, гл. 16-18. Зосим, кн. 1, стр. 22. В рассказах об этой войне не трудно заметить, что готский и греческий писатели увлекались противоположными предрассудками. Они сходятся между собой только в том, что оба были одинаково небрежны. [245] Монтескьё, Grandeur et Decadence des Romains, гл. 8. Он объясняет характер и практическое значение цензорства с своим обычным остроумием и с редкой ясностью. [246] Веспасиан и Тит были последними цензорами. Плиний, Hist. Natur., VII, 49. Ценсорин, de Die Natali. Траян из скромности отказался от чести, которой он был удостоен, а его пример сделался законом для Антонинов. См. Плиния «Панегирик», гл. 45 и 60. [247] Однако, несмотря на такое исключение, Помпей во время своего консульства явился на суд перед этим трибуналом. Повод был действительно странный и вместе с тем делающий честь Помпею. Плутарх in Pomp., стр. 630. [248] См. подлинную речь в Ист. эпохи Цезарей, стр. 173,174. [249] Это обстоятельство, вероятно, и ввело в заблуждение Зонару, который полагает, что Валериан был на самом деле объявлен сотоварищем Деция, кн. 12, стр. 625. [250] Ист. эпохи Цезарей, стр. 174. Ответ императора опущен. [251] Таков был результат попыток Августа касательно улучшения нравов. Тацит, Анналы, 111,24. [252] Тильемон, Histoire des Empereurs, ч. 3, стр. 598. Так как Зосим и некоторые из его последователей принимают Дунай за Танаис, то они говорят, что местом битвы были равнины Скифии. [253] Аврелий Виктор полагает, что два Деция погибли в двух различных сражениях; но я предпочел рассказ Иордана. [254] Я позволил себе извлечь из Тацита (Анналы, 1, 64) описание подобного сражения между римской армией и одним германским племенем. [255] Иордан, гл. 18. Зосим, кн. 1, стр. 22 (гл. 23). Зонара, кн. 12, стр. 627. Аврелий Виктор. [256] Деции были убиты ранее конца 251 года, так как новые монархи вступили в консульское звание в следующие январские календы. [257] Ист. эпохи Цезарей, стр. 233, уделяет им очень почетное место наряду с немногими хорошими императорами, царствовавшими в промежутке времени от Августа до Диоклетиана. [258] Наес ubi partes comperere…… decernunt (Виктор in Caesaribus). [259] Зонара, кн. 12, стр. 628. [260] Sella, toga и золотая patera, в которой было пять фунтов весу, были с радостью и признательностью приняты в подарок богатым египетским царем (Ливии, XXVII, 4). Иностранным послам обыкновенно давали в подарок Qulna mlllla aeris, т. е. медную монету, стоившую по своему весу 18 ф. ст. (Лив., XXXI, 9). [261] Чтобы убедиться, какой твердостью отличались римские полководцы даже во времена Александра Севера, см. Excerpta Legationum, стр. 25, Луврское издание. [262] Касательно моровой язвы см. Иордана, гл. 19, и Виктора in Caesaribus. [263] Об этих неправдоподобных обвинениях упоминает Зосим, кн. 1, стр. 23,24. [264] Иордан, гл. 19. По крайней мере готский писатель соблюдал тот мир, который его победоносные соотечественники обещали соблюдать Галлу. [265] Зосим, кн. 1, стр. 25,26. [266] Виктор In Caesaribus. [267] Зонара, кн. 12, стр. 628. [268] Banduri, Numismata, стр. 94. [269] Евтропий (кн. 9, гл. 6) говорит tertio mense. Евсевий вовсе не упоминает об этом императоре. [270] Зосим, кн. 1, стр. 28. Евтропий и Виктор говорят, что армия Валериана находилась в Реции. [271] Аврелий Виктор говорит, что Эмилиан умер от болезни; Евтропий, говоря о его смерти, не говорит, что он был убит. — Гизо [272] Ему было около семидесяти лет, когда он был взят в плен персами или — что более правдоподобно — когда он умер. Ист. эпохи Цезарей, стр. 173. Тильемон, Hist, des Empereurs, ч. 3, стр. 893, прим. 1. (Clinton (F. R. ii, р. 55) ссылается на Chron. Pasch., p. 272, Д, по словам которой Валериану было пятьдесят пять лет во время его восшествия на престол и шестьдесят один год в то время, как он попал в плен. — Издат .) [273] Inimicus Tyrannorum. Ист. эпохи Цезарей, стр. 173. В славной борьбе сената с Максимином Валериан играл очень видную роль. Ист. эпохи Цезарей, стр. 156. [274] По мнению Виктора, он получил титул императора от армии, а титул августа — от сената. [275] Из слов Виктора и из надписей на медалях Тильемон (ч. 3, стр. 710) очень основательно выводит заключение, что Галлиен был принят в сотоварищи императора около августа месяца 253 года. [276] Много систем было придумано с целью объяснить трудное место в сочинении Григория Турского, кн. 2, гл. 9. [277] «Равеннский географ» (I, II), упомянув о находившейся подле датских границ Mauringania как древнем месте жительства франков, дал повод Лейбницу придумать его остроумную систему. [278] См. Клювье, German la Antique, кн. 3, гл. 20. Фрерэ в Memоires de lAcademie des Inscriptions, ч. XVIII. [279] Вероятно, в царствование Гордиана. Обстоятельство, послужившее к этому поводом, было всесторонне рассмотрено Тильемоном, ч. 3, стр. 710, 1181. [280] Плин. Hist. Natur., XVI, I. Панегиристы часто намекают на болота, среди которых жили франки. [281] Тацит, Германия, гл. 30, 37. (В конфедерацию франков, как кажется, вошли: 1) хавки (Chauci), 2) сикамбры, жившие в теперешнем герцогстве Бергском, 3) аттуарии, жившие к северу от сикамбров, в княжестве Вальдекском, между Димелем и Эдером, 4) бруктеры, жившие на берегах Липпы и в Гарцких горах, 5) хамавии (Тацитовы Gambrivii), утвердившиеся в стране бруктеров в то время, как образовалась конфедерация франков, 6) катты, жившие в курфюршестве Гессенском. — Гизо .). (В союз франков входили только все независимые племена, жившие вдоль рейнских границ Римской империи. Это географическое положение, а также принятое ими название «вольных» людей свидетельствуют о том, что их целью была взаимная оборонительная и наступательная помощь в борьбе с их могущественным соседом. Политика римлян заключалась в том, чтобы разъединять и подчинять, а опыт научил их необразованных противников соединяться и завоевывать; таким образом эти последние и составили самый удачный и самый прочный союз, какой только можно найти в истории, так как можно сказать, что этот союз продолжается до сих пор между французскими потомками его основателей. Не только готские племена присоединялись к нему, но в нем было также множество сикамбров, принадлежавших к кельтской расе; вероятно, такое же было происхождение каттов, или хасов, от которых получили свое название гассии, или гессенцы, вследствие часто встречающейся замены гортанных букв придыхательными. Некоторые из этих названий сохранялись в местном употреблении, но широкое применение общего названия видно из того, что это название часто повторяется, как, например, в словах Франкенберг, Франкенштейн, Франкфурт, Франкенталь и пр., на прежней территории союза и в центре его возникновения, в округе Франкония (Frankken). — Издат .) [282] Многие из этих старинных названий упоминаются в эпохи менее отдаленные. Клювье указывает на их следы в Germ. Antiq., кн. 3. [283] Швейцарским. — Примеч. ред. [284] Simler, de Republica Helvet. com notis Fuselin. [285] Зосим, кн. 1, стр. 27. [286] Брекиньи (Memoires de lAcademie, ч. 30) написал очень интересный очерк жизни Постумия. Много раз возникало предположение описать жизнь императоров по медалям и надписям, но до сих пор у нас нет такого сочинения. (Этот недостаток восполнен Экгелем, хранителем кабинета медалей и профессором древней истории в Вене, недавно умершим. Он написал прекрасное сочинение под заглавием: Doctrina Nummorum Veterum conscripta a Jos. Eckhel., 8 vol. in 4o. Vindobonae, 1797. — Гизо) [287] Аврел. Виктор, гл. 33, Вместо роеnе direpto должно бы было, по смыслу фразы, стоять deleto, хотя, в сущности, весьма трудно исправлять текст как лучших, так и самых плохих писателей. [288] Во времена Авзония (в конце четвертого столетия) Илерда, или Лерида, была вся в развалинах (Авзон. Epist. 25, 58), что, вероятно, было последствием этого нашествия. [289] Поэтому Валезий впадает в заблуждение, полагая, что франки напали на Испанию с моря. [290] Аврел. Виктор. Евтропий, IX, 6. [291] Тацит, Герм., 38. [292] Клювье, Germ. Antiq., III, 25. [293] Sic Suevi a ceteris Germanis, sic Suevorum ingenui a servis separantur. Какое благородное отличие! [294] Цезарь In bello Gallico, IV, 7. [295] Виктор In Caracal. Дион Кассий, кн. 67 стр. 1350. [296] Эта этимология (вовсе не похожая на те, которыми забавляется фантазия ученых) сохранилась до нас благодаря Азинию Квадрату, оригинальному историку, которого цитирует Агафий, кн. 1, гл. 5. (Нация алеманнов первоначально образовалась не из собственно так называемых свевов; эти последние всегда сохраняли свое особое название; вскоре после 357 года по Р. Х. они сделали вторжение в Рецию и лишь много времени спустя после того соединились с алеманнами, но все-таки постоянно отличались от них в архивах: даже теперь народы, живущие в северо-восточной части Шварцвальда, называются швабами, суавами, свевами, тогда как те, которые живут подле Рейна, в Остенау, Бризгау и маркграфстве Баденском, не считают себя швабами и по своему происхождению алеманны. Тенктеры и узипеты, жившие внутри и на севере Вестфалии, были, по мнению Гаттерера, ядром алеманнской нации; они занимали страну, в которой в первый раз появилось название алеманнов, побежденных в 213 г. Каракаллой. По словам Тацита (Germ., гл. 32), они очень ловко сражались на конях, и Аврелий Виктор делает алеманнам такую же похвалу; наконец, они никогда не входили в состав Франкского союза. Алеманны сделались впоследствии центром, вокруг которого сгруппировалось множество германских племен. См. Эвмена, Panegyr., гл. 2; Аммиана Марцеллина XVIII, 2; XXIX, 4. — Гизо) (Постоянные названия многих округов и городов Германии доказывают, что нападавшие на Римскую империю хотя и назывались нациями, но вообще были не более как армии или колонии, состоявшие из названных племен или конфедераций, и что главное их зерно оставалось дома. — Издат.) [297] Точно таким же образом свевы сражались с Цезарем, и этот маневр доставил им одобрение победителя (Bell. Gallic. 1,48). [298] Ист. эпохи Цезарей, стр. 215, 216. Dexippus, Excerpta Legationum, стр. 8. Иероним, Chron. Орозий, VII, 22. [299] Зосим, кн. 1, стр. 34. [300] Аврел. Виктор, In Gallieno et Probo. Его жалобы дышали сильной любовью к свободе. [301] Зонара, кн. 12, стр. 631. [302] Один из Викторов называет его королем маркоманнов, а другой — королем германцев. [303] См. Тильемона Hist. des Empereurs, ч. 3, стр. 398 и сл. [304] См. Ист. эпохи Цезарей, жизнеописания Клавдия, Аврелиана и Проба. [305] Он имеет в ширину около полумили. «Генеалогическая история татар», стр. 598. [306] Пейсоннель, бывший французским консулом в Каффе: «Наблюдения над варварскими народами, жившими на берегах Дуная». [307] Еврипид, «Ифигения в Тавриде». (Сцену этой древней трагедии, сделавшуюся еще более интересной благодаря недавним событиям, очень хорошо описал Гейне в своем мастерском, хотя и кратком очерке истории этого полуострова, помещенном в третьем томе его Opuscule Academica. — Шрейтер .) [308] Страбон, кн. 7, стр. 309. Первые цари Боспора были союзниками афинян. [309] Аппиан, in Mithridat. [310] Это царство было завоевано Агриппой. Орозий, VI, 21. Евтропий, VII, 9. Римляне однажды зашли так далеко, что находились в трех днях пути от Танаиса. Тацит, Анналы, XII, 17. [311] См. Toxaris Лукиана, если только можно верить искренности и добродетелям скифа, описывающего большую войну своих соотечественников с царями Босфора. [312] Зосим, кн. 1, стр. 28. [313] Страбон, кн. 11. Тацит, И сто p., lit, 47. Они назывались Camarae. [314] См. очень живое описание плавания по Эвксинскому морю в шестнадцатом письме Турнефора. [315] По словам Арриана, пограничный гарнизон находился в Диоску-рии, или Севастополе, в сорока четырех милях к востоку от Пития. Гарнизон Фазиса состоял в его время только из четырехсот пехотинцев. См. «Описание Эвксинского моря». (Пития называется теперь Питчинда),* а Диоскурий — Искуриа. Анвилль, Geogr аnс., ч. 2, стр. 115; ч. 1, стр. 115. — Гизо . *Пицунда. — Примеч. ред. [316] Зосим, кн. 1, стр. 30. [317] Арриан (In Periplo Maris Euxin., стр. 130) определяет это расстояние в две тысячи шестьсот десять стадиев. [318] «Анабасис» Ксенофонта. — Примеч. ред. [319] Ксенофонт, Anabasis, кн. 4, стр. 348; издан. Гутчинсона, [320] Арриан, стр. 129. Общее замечание принадлежит Турнефору. [321] См. цитированное у Маску письмо Григория Чудотворца, епископа Неокесарийского, V, 37. [322] Зосим, кн. 1, стр. 32,33. [323] Она сохранила свое имя с присовокуплением названия той местности и называется Из-Никмид. Анвилль, Geogr. аnс., ч. 2, стр. 23. — Гизо. [324] Itiner. Hierosolym., стр. 572, Весселинг. [325] Теперешние Исник, Бурса, Мондания и Гио, или Кемлик. (Анвилль, II, 22). — Гизо [326] Зосим, кн. 1, стр. 32, 33. [327] Он осадил этот город с четырьмястами галерами, со ста пятьюдесятью тысячами пехоты и с многочисленной кавалерией. См. Плутарха In Lucul. Аппиан In Mithridat. Цицерон pro Lege Manilla, гл. 8. [328] Страбон, кн. 12, стр. 573. [329] Покока «Описание Востока», кн. 2, гл. 23,24. [330] Зосим, кн. 1, стр. 33. [331] Синцелл рассказывает непонятную историю о принце Оденате, который разбил готов и был убит принцем Оденатом. [332] Voyages de Chardin, ч. 1, стр. 45. Он плавал вместе с турками от Константинополя до Каффы. | [333] По словам Синцелла (стр. 382), эта экспедиция была предпринята герулами. [334] Страбон, кн. II, стр. 495. [335] Плиний, Hist. Nat., III, 7. [336] Ист. эпохи Цезарей, стр. 181. Виктор, гл. 33, Орозий, VI 1,42. Зосим, кн. I, стр. 35, Зонара, кн. 12, стр. 635. Синцелл, стр. 382. Чтобы объяснить и согласить их неполные рассказы, требуется много внимания. Впрочем, мы без труда усматриваем признаки пристрастности Дексиппа в его описаниях его собственных подвигов и подвигов его соотечественников. [337] Синцелл, стр. 382. Этот отряд герулов долгое время отличался своей преданностью и храбростью. (Касательно герулов см. гл. 39, примеч. — Издат.) [338] Клавдий, командовавший на Дунае, смотрел на дело верным взглядом и действовал с мужеством. Его товарищ завидовал его славе. Ист. эпохи Цезарей, стр. 181. [339] Иордан, гл. 20. [340] Зосим и другие греческие писатели (как, например, автор Philo patrisa) дают название скифов тем народам, которых Иордан и латинские писатели постоянно выдают за готов. (Это было одно и то же имя в двух различных формах. Но названия фракийцев и скифов, часто употреблявшиеся древними писателями в смысле крайне неопределенном, как кажется, всего чаще применялись ими первое к кельтам, а второе к готам. (Шлецера Nordische Geschichte, стр. 284). — Изд.) [341] Ист. эпохи Цезарей, стр. 178. Иордан, гл. 20. [342] Страбон, кн. 14, стр. 640. Витрувий, кн. 1, гл. 1, предисловие к кн. 7. Тацит, Анналы, III, 61. Плиний, Hist. Nat. XXXVI, 14. [343] Храм св. Петра имеет в длину восемьсот сорок римских пядей, а каждая пядь немного короче девяти английских дюймов, См. Гривса Miscellanies, ч. 1, стр. 233 касательно римского фута. [344] Впрочем, политические соображения заставили римлян сузить размеры святилища или убежища, которые благодаря мало-помалу раздававшимся привилегиям расширились на два стадия вокруг храма. Страбон, кн. 14, стр. 641. Тацит, Анналы, III, 60 и сл. [345] Они не приносили жертв греческим богам См. «Письма Григория Чудотворца». [346] Зонара, кн. 12, стр. 635. Этот анекдот был совершенно во вкусе Монтеня. Этот писатель пользуется им в своем привлекательном очерке педантизма, кн. 1, гл. 24. [347] Моисей Хоренский, кн. 2, гл. 71, 73, 74. Зонара, кн. 12, стр. 628. Достоверный рассказ армянского историка может служить поправкой для сбивчивого рассказа греческого историка. Последний говорит о детях Тиридата, который в это время сам был еще ребенком. [348] Ист. эпохи Цезарей, стр. 191. Так как Макриан был врагом христиан, то они обвиняли его в том, что будто бы он был колдун. [349] Зосим, кн. I, стр. 33. [350] Ист. эпохи Цезарей, стр. 174. [351] Виктор in Caesar. Евтропий, IX, 7. [352] Зосим, кн. 1, стр. 33 . Зонара, кн. 12, стр. 630. Петр Патриций в Excerpta Legat., стр. 29. [353] Ист. эпохи Цезарей, стр. 185. Из этого сборника следовало бы заключить, что Кириад царствовал прежде смерти Валериана, но я предпочел держаться правдоподобной последовательности событий, а не сомнительной хронологии самого неаккуратного из писателей. [354] Некоторые историки относили разграбление Антиохии к более ранней эпохе, но решительное свидетельство Аммиака Марцеллина относит это событие ко времени царствования Галлиена (XXIII, 5) [355] Зосим, кн. 1, стр. 35. [356] Иоанн Малала, ч. 1, стр. 391. К тому, что нам кажется правдоподобным в этом событии, он прибавляет некоторые баснословные подробности. [357] Зонара, кн. 12, стр. 630. Глубокие долины были наполнены телами убитых. Толпы пленных были потоплены в реке, как животные, и множество из них погибло от голода. [358] Зосим (кн. 1, стр. 5) уверяет, что если бы Шапур не предпочитал добычу завоеваниям, он мог бы остаться повелителем Азии. [359] Петр Патриций in Excerpt. Leg., стр. 29. [360] Syrorum agrestium manu. Секст Руф, гл. 23. Если верить Руфу, Виктору, Истории эпохи Цезарей (стр. 192) и некоторым надписям, Оденат был пальмирский гражданин. [361] Он пользовался таким уважением между кочующими племенами, что Прокопий (Вей. Peralc. кн. 2, гл. 5) и Иоанн Мелела (ч. 1, ст. 301) называют его князем арабов. [362] Петр Патриций, стр. 25. [363] Языческие писатели сожалеют о несчастьях Валериана, а христиане издеваются над ними. Их разнородные мнения тщательно собраны Тильемоном, ч. 3, стр. 739 и сл. История Востока до Мухаммеда так мало была известна, что новейшие персы ничего не знают о таком славном для их нации событии, как победе Шапура. См. Bibliotheque Orientate. [364] Одно из этих писем было от царя Армении Артавасда. Так как Армения была а то время персидской провинцией, то ясно, что имя царя и письмо были подложные. [365] См. его жизнеописание в Ист. эпохи Цезарей. [366] До нас дошла хорошенькая свадебная песня, которую Галлиен сочинил по случаю бракосочетания своих племянников: Ite ait О Juvenes, pariter sudate medullis Omnibus, inter vos; non murmura vestra columbae. Brachia non hederae, поп vincant oscula conchas. [367] Он едва не отдал Плотину один из разоренных городов Кампании для того, чтобы тот попробовал осуществить на деле Платонову республику. См. жизнеописание Плотина, написанное Порфирием, в «Греческой библиотеке» Фабриция, кн. 4. [368] Одна медаль с изображением головы Галлиена приводила в смущение антиквариев своею надписью Gallienae Augustae и написанными на оборотной стороне словами Ubique Pax. Шпангейм полагает, что эта медаль была выбита кем-нибудь из врагов Галлиена и что она заключала в себе сатиру на этого изнеженного государя. Но так как ирония казалась несовместимой с серьезными обязанностями римского монетного двора, то Вальемон, основываясь на одном выражении Требеллия Поллиона (История эпохи Цезарей, стр. 198), пришел к остроумному и естественному решению этого вопроса. Галлиена была двоюродная сестра императора. За освобождение Африки от узурпатора Цельса она была награждена титулом Августы. На одной медали, находящейся во французской королевской коллекции, мы читаем в таком же роде надпись Faustina Augusta вокруг головы Марка Аврелия. Что же касается слов Ubique Pax, то их не трудно объяснить тщеславием Галлиена, который, вероятно, воспользовался минутой временного спокойствия. См. Nouvelles de La Republique des Lettres, январь, 1700 г., стр. 21-34. [369] Об этом странном характере до нас дошли, как кажется, вполне точные сведения. Царствование его непосредственного преемника было непродолжительно и полно смут, а историки, писавшие до восшествия на престол рода Константина, не могли находить ни малейшего интереса в изображении ложными красками характера Галлиена. [370] Поллион употребляет самые усиленные старания, чтоб достигнуть этой цифры. (См. список этих претендентов в Fasti Rom. Клинтона, ч. II, стр. 58-63. — Издат) [371] Страна, над которой он царствовал, неизвестна в точности; но в Понте был какой-то тиран, а провинция, бывшая театром восстания всех других тиранов, нам известна. [372] Тильемон, (ч. 3, стр. 1163) перечисляет их несколько иначе. [373] Слово «тиран» обозначало у древних всякого, кто имел в своих руках верховную власть, все равно законно или незаконно. — Издат . [374] См. речь Мария, Ист. эпохи Цезарей, стр. 197. Одно только случайное тождество имен могло побудить Поллиона подражать Саллюстию. [375] Марий был убит одним солдатом, который когда-то служил работником в его лавке и который сказал, нанося ему смертельный удар: «Вот тот меч, который ты сам ковал». Treb. in ejus vita. — Гизо . [376] «Vos, о Pompilius sanguis!» — восклицает Гораций, обращаясь к Пизонам. См. Ars Poetfca, V,292, с примечаниями Дасье и Санадона. [377] Тацит, Анналы., XV, 48. Ист., 1, 15. В первом из этих мест мы позволим себе переменить paterna в materna. От времен Августа до времен Александра Севера каждое поколение видело одного или нескольких Пизонов, облеченных в консульское звание. Одного из Пизонов Август считал достойным престола (Тац. Анналы, 1, 13); другой Пизон был во главе грозного заговора против Нерона, а третий был усыновлен Гальбой с титулом Цезаря. [378] Ист. эпохи Цезарей, стр. 195. Сенат, увлекшийся своим энтузиазмом, как кажется, рассчитывал на одобрение Галлиена. [379] Ист. эпохи Цезарей, стр. 196. [380] Это возвышение храброго пальмирца было самым популярным актом в течение всего царствования Галлиена. Ист. эпохи Цезарей, стр. 180. [381] Галлиен дал титул Цезаря и Августа своему сыну Салонину, который был в Кельне лишен жизни узурпатором Постумием. Второй сын Галлиена унаследовал имя и звание своего старшего брата. Брат Галлиена Валериан также был сотоварищем императора; еще несколько братьев, сестер, племянников и племянниц составляли очень многочисленную императорскую семью. См. Тильемона, ч. З и Брекиньи в Memoires de lAcademie, ч. 32, стр. 262. [382] Ист. эпохи Цезарей, стр. 188. [383] Региллиан держал у себя на службе несколько отрядов роксолан, а Постумий — отряд франков. Эти последние, может быть, и проникли в Испанию в качестве римских союзников. [384] Ист. эпохи Цезарей (стр. 177) называет эту войну servile bellum. См. Диодора Сицилийского, кн. 34. [385] Плиний, Hist. Natur., V, 10. [386] Диодор Сицил., кн. 17, стр. 590, изд. Весселинга. [387] См. очень интересное письмо Адриана, Ист. Эпохи Цезарей, стр. 245. [388] Как, например, святотатственное умерщвление священной кошки. См. Диодора Сицил. кн. 1. [389] Истор. эпохи Цезарей, стр. 195. Это продолжительное и страшное восстание первоначально возникло из-за ссоры солдата с городским жителем из-за пары башмаков. [390] Дионисий, apud Euseb. Hist. Eccles., ч. 7, стр. 21. Аммиан, XXII, 16. [391] Скалигер, Animadver. ad Euseb. Chiron., стр. 258. Три диссертации Бонами в Mem. de lAcademie, ч. 9. (Брухионом назывался один из кварталов Александрии, простиравшийся во всю длину самого большого из двух портов и заключавший в себе несколько дворцов, в которых жили Птоломеи. Анвилль, Geogr. аnс., ч. 3, стр. 10. — Гизо.) (Проф. Гейне, хорошо известный своими исследованиями, собрал превосходные сведения и объяснения касательно Музея в своем трактате De Genio Saeculi Ptolemaeorum, стр. 119. Opusc Acad., ч. 1. — Шрейтер). (Птоломеи имеют право на более почетное место в истории мира, чем то, которое они занимают в ней теперь. В особенности первые двое из них имели влияние на судьбы человечества, до сих пор еще не всеми ясно сознаваемое. Они были настоящими пионерами христианства. Основанные ими учреждения и покровительство, которое они оказывали философским исследованиям, не только расчистили для христианства путь на Восток, но и доставили ему таких наставников, которые впервые направили на него внимание и исследования греков, доставили ему первых новообращенных, и основали его первую церковь в Греции. Деяния An. XI, 20. — Издат .). [392] Страбон, кн. 13, стр. 569. [393] Ист. эпохи Цезарей, стр. 197. [394] См. касательно пределов Исаврии Целлария, Geogr. Antiq., ч. 2, стр. 137. [395] Ист. эпохи Цезарей, стр. 177. [396] Ист. эпохи Цезарей, стр. 177. Зосим, кн. 1, стр. 623. Евсевий Chronicon. Виктор in Epitom. Виктор In Caesar. Евтропий, IX, 5. Орозий, VII, 21. [397] Евсевий Hist. Eccles.,VII, 21. Этот факт заимствован из писем Дионисия, который был во время этих смут епископом Александрийским. [398] Во многих приходах оказалось одиннадцать тысяч человек в возрасте между четырнадцатью и восьмьюдесятью годами, и пять тысяч триста шестьдесят пять человек в возрасте между сорока и семьюдесятью годами. См. Бюффона Histoire Naturelle, ч. 2, стр. 590.
- ↑ 1
- ↑ 2
- ↑ 3
- ↑ 4
- ↑ 5
- ↑ 6
- ↑ 7
- ↑ 8
- ↑ 9
- ↑ 10
- ↑ 11
- ↑ 12
- ↑ 13
- ↑ 14
- ↑ 15
- ↑ 16
- ↑ 17
- ↑ 18
- ↑ 19
- ↑ 20
- ↑ 21
- ↑ 22
- ↑ 23
- ↑ 24
- ↑ 25
- ↑ 26
- ↑ 27
- ↑ 28
- ↑ 29
- ↑ 30
- ↑ 31
- ↑ 32
- ↑ 33
- ↑ 34
- ↑ 35
- ↑ 36
- ↑ 37
- ↑ 38
- ↑ 39
- ↑ 40
- ↑ 41
- ↑ 42
- ↑ 43
- ↑ 44
- ↑ 45
- ↑ 46
- ↑ 47
- ↑ 48
- ↑ 49
- ↑ 50
- ↑ 51
- ↑ 52
- ↑ 53
- ↑ 54
- ↑ 55
- ↑ 56
- ↑ 57
- ↑ 58
- ↑ 59
- ↑ 60
- ↑ 61
- ↑ 62
- ↑ 63
- ↑ 64
- ↑ 65
- ↑ 66
- ↑ 67
- ↑ 68
- ↑ 69
- ↑ 70
- ↑ 71
- ↑ 72
- ↑ 73
- ↑ 74
- ↑ 75
- ↑ 76
- ↑ 77
- ↑ 78
- ↑ 79
- ↑ 80
- ↑ 81
- ↑ 82
- ↑ 83
- ↑ 84
- ↑ 85
- ↑ 86
- ↑ 87
- ↑ 88
- ↑ 89
- ↑ 90
- ↑ 91
- ↑ 92
- ↑ 93
- ↑ 94
- ↑ 95
- ↑ 96
- ↑ 97
- ↑ 98
- ↑ 99
- ↑ 100
- ↑ 101
- ↑ 102
- ↑ 103
- ↑ 104
- ↑ 105
- ↑ 106
- ↑ 107
- ↑ 108
- ↑ 109
- ↑ 110
- ↑ 111
- ↑ 112
- ↑ 113
- ↑ 114
- ↑ 115
- ↑ 116
- ↑ 117
- ↑ 118
- ↑ 119
- ↑ 120
- ↑ 121
- ↑ 122
- ↑ 123
- ↑ 124
- ↑ 125
- ↑ 126
- ↑ 127
- ↑ 128
- ↑ 129
- ↑ 130
- ↑ 131
- ↑ 132
- ↑ 133
- ↑ 134
- ↑ 135
- ↑ 136
- ↑ 137
- ↑ 138
- ↑ 139
- ↑ 140
- ↑ 141
- ↑ 142
- ↑ 143
- ↑ 144
- ↑ 145
- ↑ 146
- ↑ 147
- ↑ 148
- ↑ 149
- ↑ 150
- ↑ 151
- ↑ 152
- ↑ 153
- ↑ 154
- ↑ 155
- ↑ 156
- ↑ 157
- ↑ 158
- ↑ 159
- ↑ 160
- ↑ 161
- ↑ 162
- ↑ 163
- ↑ 164
- ↑ 165
- ↑ 166
- ↑ 167
- ↑ 168
- ↑ 169
- ↑ 170
- ↑ 171
- ↑ 172
- ↑ 173
- ↑ 174
- ↑ 175
- ↑ 176
- ↑ 177
- ↑ 178
- ↑ 179
- ↑ 180
- ↑ 181
- ↑ 182
- ↑ 183
- ↑ 184
- ↑ 185
- ↑ 186
- ↑ 187
- ↑ 188
- ↑ 189
- ↑ 190
- ↑ 191
- ↑ 192
- ↑ 193
- ↑ 194
- ↑ 195
- ↑ 196
- ↑ 197
- ↑ 198
- ↑ 199
- ↑ 1
- ↑ 2
- ↑ 3
- ↑ 4
- ↑ 5
- ↑ 6
- ↑ 7
- ↑ 8
- ↑ 9
- ↑ 10
- ↑ 11
- ↑ 12
- ↑ 13
- ↑ 14
- ↑ 15
- ↑ 16
- ↑ 17
- ↑ 18
- ↑ 19
- ↑ 20
- ↑ 21
- ↑ 22
- ↑ 23
- ↑ 24
- ↑ 25
- ↑ 26
- ↑ 27
- ↑ 28
- ↑ 29
- ↑ 30
- ↑ 31
- ↑ 32
- ↑ 33
- ↑ 34
- ↑ 35
- ↑ 36
- ↑ 37
- ↑ 38
- ↑ 39
- ↑ 40
- ↑ 41
- ↑ 42
- ↑ 43
- ↑ 44
- ↑ 45
- ↑ 46
- ↑ 47
- ↑ 48
- ↑ 49
- ↑ 50
- ↑ 51
- ↑ 52
- ↑ 53
- ↑ 54
- ↑ 55
- ↑ 56
- ↑ 57
- ↑ 58
- ↑ 59
- ↑ 60
- ↑ 61
- ↑ 62
- ↑ 63
- ↑ 64
- ↑ 65
- ↑ 66
- ↑ 67
- ↑ 68
- ↑ 69
- ↑ 70
- ↑ 71
- ↑ 72
- ↑ 73
- ↑ 74
- ↑ 75
- ↑ 76
- ↑ 77
- ↑ 78
- ↑ 79
- ↑ 80
- ↑ 81
- ↑ 82
- ↑ 83
- ↑ 84
- ↑ 85
- ↑ 86
- ↑ 87
- ↑ 88
- ↑ 89
- ↑ 90
- ↑ 91
- ↑ 92
- ↑ 93
- ↑ 94
- ↑ 95
- ↑ 96
- ↑ 97
- ↑ 98
- ↑ 99
- ↑ 100
- ↑ 101
- ↑ 102
- ↑ 103
- ↑ 104
- ↑ 105
- ↑ 106
- ↑ 107
- ↑ 108
- ↑ 109
- ↑ 110
- ↑ 111
- ↑ 112
- ↑ 113
- ↑ 114
- ↑ 115
- ↑ 116
- ↑ 117
- ↑ 118
- ↑ 119
- ↑ 120
- ↑ 121
- ↑ 122
- ↑ 123
- ↑ 124
- ↑ 125
- ↑ 126
- ↑ 127
- ↑ 128
- ↑ 129
- ↑ 130
- ↑ 131
- ↑ 132
- ↑ 133
- ↑ 134
- ↑ 135
- ↑ 136
- ↑ 137
- ↑ 138
- ↑ 139
- ↑ 140
- ↑ 141
- ↑ 142
- ↑ 143
- ↑ 144
- ↑ 145
- ↑ 146
- ↑ 147
- ↑ 148
- ↑ 149
- ↑ 150
- ↑ 151
- ↑ 152
- ↑ 153
- ↑ 154
- ↑ 155
- ↑ 156
- ↑ 157
- ↑ 158
- ↑ 159
- ↑ 160
- ↑ 161
- ↑ 162
- ↑ 163
- ↑ 164
- ↑ 165
- ↑ 166
- ↑ 167
- ↑ 168
- ↑ 169
- ↑ 170
- ↑ 171
- ↑ 172
- ↑ 173
- ↑ 174
- ↑ 175
- ↑ 176
- ↑ 177
- ↑ 178
- ↑ 179
- ↑ 180
- ↑ 181
- ↑ 182
- ↑ 183
- ↑ 184
- ↑ 185
- ↑ 186
- ↑ 187
- ↑ 188
- ↑ 189
- ↑ 190
- ↑ 191
- ↑ 192
- ↑ 193
- ↑ 194
- ↑ 195
- ↑ 196
- ↑ 197
- ↑ 198
- ↑ 199
