Глава LXXI
правитьВ последние дни царствования Евгения Четвертого состоявшие при нем на службе ученый Поджио и один из его друзей взошли на Капитолийский холм, отдохнули среди развалин колонн и храмов и с этого возвышения окинули взором обширную и пеструю картину разрушения. И место, в котором они находились, и открывавшееся перед ними зрелище доставили им немало мотивов для нравоучительных размышлений о превратностях фортуны, которая не щадит ни людей, ни самые великие из их произведений и которая низвергает в общую могилу и империи, и города; и они сошлись в убеждении, что, судя по прежнему величию Рима, его упадок был более ужасным и более прискорбным, чем упадок какого-либо другого города. «Фантазия Вергилия изобразила первобытное состояние Рима в ту отдаленную эпоху, когда Эвандр принимал троянского выходца. Вот эта Тарпейская скала была в ту пору покрыта густым непроходимым кустарником; во времена поэта ее украшала золотая крыша храма; этот храм разрушен, золото похищено, колесо фортуны совершило свой оборот, и священную почву снова обезображивают мелкие кусты и терновник. Капитолийский холм, на котором мы теперь находимся, когда-то был средоточием римского могущества, цитаделью всего мира и ужасом для царей; он был прославлен триумфальными шествиями стольких победителей и был обогащен добычей и данью со стольких наций. Это зрелище привлекало к себе взоры всего мира, но как оно утратило прежнее величие! как оно изменилось! как оно обезобразилось! путь, по которому шли победители, зарос виноградниками, а там, где прежде стояли скамьи сенаторов, лежат кучи навоза. Посмотрите на Палатинский холм; среди его безобразных и громадных обломков вы тщетно стали бы искать мраморный театр, обелиски, колоссальные статуи и портики Неронова дворца; посмотрите на другие холмы: вашим взорам повсюду представятся пустые пространства, на которых местами виднеются только развалины и сады. Форум, на котором римский народ собирался для того, чтоб издавать свои законы и выбирать своих должностных лиц, частью обнесен загородкой для разведения овощей, частью служит пастбищем для свиней и буйволов. Публичные и частные здания, строившиеся на вечные времена, превратились в разбросанные по земле обломки, похожие на члены тела какого-то могучего гиганта, а разрушение становится еще более поразительным, когда взглянешь на великолепные остатки прежнего величия, уцелевшие от ударов времени и фортуны».
Эти остатки подробно описал Поджио, принадлежавший к числу тех писателей, которые впервые возвысили свои взоры от памятников легендарного суеверия до памятников суеверия классического. 1. Кроме моста, арки, гробницы и пирамиды Цестия, он нашел в соляном амбаре Капитолия уцелевший со времен республики двойной ряд сводов, на которых было написано имя Катулла и которые свидетельствовали о его щедрости. 2. Он указывает на более или менее сохранившиеся остатки одиннадцати храмов, начиная с вполне уцелевшего Пантеона и кончая тремя арками и мраморной колонной, оставшимися от того храма Мира, который был построен Веспасианом после окончания междоусобных войн и после его победы над иудеями. 3. Автор опрометчиво определяет цифрой семь число тех thermae, или публичных бань, которые пришли в такое разрушение, что нет возможности понять назначение и распределение их различных частей; но бани Диоклетиана и Антонина Каракаллы еще носили имена своих основателей и приводили в изумление любознательного зрителя, который, замечая прочность и громадность этих сооружений, разнообразие мраморов, вышину и многочисленность колонн, сопоставлял пользу и важность этих построек с потраченными на них физическими усилиями и денежными суммами. От бань Константина, Александра и Домициана или, верней, Тита до сих пор сохранились некоторые следы. 4. Что касается триумфальных арок Тита, Севера и Константина, то уцелели вполне не только самые постройки, но и сделанные на них надписи; одна развалившаяся арка была удостоена названия Траяновской, а две арки, стоявшие в то время на Фламиниевой дороге, были посвящены менее благородным именам Фаустины и Галлиена. 5. Описав великолепие Колизея, Поджио мог бы не заметить маленького амфитеатра, который был построен из кирпича, по всему вероятию, для преторианского лагеря; то место, на котором прежде стояли театры Марцелла и Помпея, было большей частью занято публичными и частными зданиями, а в том, что оставалось от цирков Агонального и Большого, едва ли можно что-либо различить, кроме их положения и внешней формы. 6. Колонны Траяна и Антонина еще стояли на своих местах, но египетские обелиски были разбиты в куски или были погребены в земле. От созданных руками художников богов и героев остались только одна конная статуя из позолоченной бронзы и пять мраморных фигур, из которых самые замечательные два коня — Фидия и Праксителя. 7. Мавзолеи или надгробные памятники Августа и Адриана не могли совершенно исчезнуть; но первый из них имел вид земляной насыпи, а второй превратился в настоящую крепость под именем замка св. Ангела. Если к этому прибавить несколько разбросанных и неизвестно с какой целью воздвигнутых колонн, то этим и ограничатся остатки древнего города, так как признаки позднейшей постройки ясно видны на городских стенах, которые имели десять миль в окружности, вмещали в себя триста семьдесят пять башенок и имели тринадцать ворот.
Поджио писал этот грустный очерк более чем через девятьсот лет после падения западной империи и даже после падения королевства, основанного в Италии готами. Продолжительный период общественных бедствий и анархии, в течение которого могущество, искусства и богатство покинули берега Тибра, не был в состоянии восстановить прежнее великолепие Рима или прибавить к нему новые украшения; а так как все, что входит в сферу человеческой деятельности, неизбежно вступает на попятный путь, если не двигается вперед, то понятно, что каждое из следующих столетий довершало разрушение старинных сооружений. Чтобы измерить постепенность этого разрушения и выяснить, в каком положении находилось каждое из древних зданий в каждую историческую эпоху, пришлось бы взяться за бесконечную и бесполезную работу; поэтому я ограничусь двумя замечаниями, которые послужат предисловием к краткому исследованию общих причин и последствий упадка. I. За двести лет перед тем, как Поджио красноречиво изливал свою скорбь, один анонимный писатель составил описание Рима. По своему невежеству он, быть может, называл странными и вымышленными именами те же самые предметы, о которых говорил Поджио. Тем не менее у этого варварского топографа были глаза и уши; он мог видеть остатки зданий и мог прислушиваться к народным преданиям; он ясно перечисляет семь театров, одиннадцать бань, двенадцать арок и восемнадцать дворцов, из которых многие исчезли до того времени, как стал писать Поджио. Многие из самых великолепных древних сооружений, как кажется, сохранялись долго, а причины разрушения действовали с самой сильной и постоянно возраставшей энергией в тринадцатом и четырнадцатом столетиях. II. То же замечание применимо к трем последним столетиям, и мы стали бы тщетно отыскивать тот Septizonium Севера, который был прославлен Петраркой и антиквариями шестнадцатого столетия. Пока римские здания были целы, они могли устоять против первых, хотя бы и чрезвычайно сильных ударов, благодаря прочности своего материала и соразмерности всех своих частей; но когда арки и колонны расшатались, от них стали отваливаться обломки при самом легком сотрясении.
После тщательных исследований я различаю четыре главных причины разрушения Рима, непрерывно действовавшие в течении более тысячи лет: I) Повреждения, наносимые временем и природой. II) Нападения варваров и христиан. III) Хорошее и дурное употребление, на которое шли материалы построек. IV) Домашние распри римлян.
I.Благодаря своему искусству человек способен сооружать памятники гораздо более долговечные, чем его собственное существование; но эти памятники так же бренны и непрочны, как он сам, а в беспредельном течении времен и его жизнь, и плоды его трудов занимают лишь одно мгновение. Впрочем, не легко установить пределы долговечности для несложного и прочного сооружения. Пирамидывозбуждали удивление в древних народах и еще в ту пору считались уцелевшими от древнейших времен диковинами; сто поколений исчезло, как исчезают осенние листья; исчезли фараоны и птолемеи, цезари и калифы, а те же пирамиды все еще непоколебимо возвышаются над разлившимися водами Нила. Здание, в состав которого входят различные небольшие сооружения, легче подвергается повреждениям и скорей приходит в упадок, а медленное разрушительное действие времени ускоряется бурями и землетрясениями, пожарами и наводнениями. И атмосфера города, и его почва, без сомнения, подвергались внутренним сотрясениям, и высокие римские башни пошатнулись со своего фундамента; но семь холмов, как кажется, не возвышаются над одной из больших внутренних впадин земного шара и ни в какую эпоху своего существования город не делался жертвой тех конвульсий природы, которые в Антиохии, Лиссабоне и Лиме обращали в несколько минут в прах то, что было создано трудом многих поколений. Огонь — самое могучее орудие жизни и смерти; его разрушительная сила может быть приведена в действие и может быстро увеличиваться по воле или по небрежности людей, и бедствиями этого рода отмечен каждый из периодов римской истории. Достопамятный пожар, который был преступлением или несчастием Неронова царствования, продолжался, хотя и не с одинаковой яростью, от шести до девяти дней. Бесчисленные дома, скученные в узких и извилистых улицах, сделались жертвами пламени, а когда пожар прекратился, только четыре из четырнадцати городских кварталов оказались невредимыми; три квартала были совершенно уничтожены, а семь были обезображены дымящимися остатками не вполне сгоревших зданий. Когда империя находилась на вершине своего могущества, метрополия восстала из пепла в новой красе; но престарелые жители скорбели о невознаградимой утрате произведений греческого искусства, победных трофеев и памятников самой отдаленной или баснословной древности. В эпоху бедствий и анархии каждая рана смертельна, каждая утрата невознаградима и ни заботливость правительства, ни предприимчивость частных лиц неспособна загладить понесенных потерь. Впрочем, можно указать две причины, по которым действие огня более разрушительно в городе, который процветает, чем в городе, который находится в упадке. I. Самые горючие строительные материалы — кирпич, дерево и металлы — прежде всего уничтожаются огнем или обращаются в слитки; но пламя не причиняет большого вреда, охватывая голые стены или оставшиеся без всяких внешних украшений массивные арки. II. Искра всего легче производит пожар в жилищах простого народа; но после того, как огонь уничтожил эти жилища, уцелевшие большие здания остаются одинокими среди пустого пространства и уже не подвергаются никакой опасности. По причине своего географического положения Рим нередко страдал от наводнений. Не исключая самого Тибра, все потоки, спускающиеся с обеих сторон Апеннин, имеют недлинное и неправильное течение; речки, неглубокие в жаркую летнюю пору, превращаются осенью или зимой в стремительные потоки от дождей или от таяния снегов. Когда противный ветер гонит назад воды, текущие в море, и когда для этих вод нет достаточного простора в русле реки, они выходят из своих берегов и беспрепятственно заливают соседние равнины и города. Вскоре после триумфа, которым закончилась первая Пуническая война, вода в Тибре поднялась от необыкновенно сильных дождей, и наводнение, превзошедшее все прежние разлития Тибра и своей продолжительностью, и своим объемом, разрушило все здания, какие стояли ниже римских холмов. Сообразно с условиями почвы здания разрушались или от того, что вода внезапно уносила их, или от того, что она долго подкапывалась под их фундамент. В царствование Августа повторилось такое же несчастье; своевольная река снесла стоявшие на ее берегах дворцы и храмы, а после того как император очистил и расширил заваленное развалинами русло, его преемникам пришлось предотвращать такую же опасность и предпринимать такие же работы. Намерение отвести в другое русло воды Тибра или впадающих в него речек долго встречало препятствия в предрассудках и в интересах местного населения, а польза, которую принесло его запоздалое и неполное исполнение, не вознаградила ни труда, ни расходов. Приобретение владычества над течением реки было одной из самых славных и самых важных побед, какие когда-либо одерживались людьми над своеволием природы, а если Тибр мог совершать такие страшные опустошения при энергичных и предприимчивых правителях, то кто был бы в состоянии предотвратить или кто был бы в состоянии перечислить все подобные бедствия, постигшие Рим после падения западной империи? В конце концов само зло послужило для себя исцелением: массы мусора и смытая с холмов земля подняли площадь Рима, как полагают, на четырнадцать или на пятнадцать футов выше прежнего уровня и теперешний город реже подвергается наводнениям.
II. Писатели всех наций, приписывавшие разрушение римских памятников готам и христианам, не потрудились расследовать, в какой мере те и другие были воодушевлены жаждой разрушения и в какой мере они располагали средствами и свободным временем для удовлетворения этой жажды. В предшествующих томах этой истории я описал торжество варварства и религии, а теперь вкратце укажу на действительную или воображаемую связь между этим торжеством и разрушением Рима. Наша фантазия способна создать или усвоить приятный для нее вымысел, будто готы и вандалы вышли из Скандинавии, горя желанием отомстить за бегство Одина, разорвать цепи, наложенные на человеческий род, и наказать притеснителей, будто они намеревались сжечь памятники классической литературы и ввести свою национальную архитектуру взамен полуразрушившихся сооружений тосканского стиля и коринфского. Но на самом деле северные завоеватели не были ни достаточно дики, ни достаточно просвещенны, чтобы замышлять такие опустошения и такое отмщение. Скифские и германские пастухи воспитались на службе в римских армиях, от которых научились дисциплине и с которыми вступили в борьбу, потому что знали их слабость; вместе с знанием латинского языка они усвоили привычку уважать римское имя и права Рима на верховенство, и хотя они не были способны вступать в соперничество с искусствами и литературными произведениями более просвещенной эпохи, они были более склонны восхищаться этими произведениями, чем задумывать их уничтожение. Во время непродолжительного обладания богатой и не оказывавшей никакого сопротивления столицей солдаты Алариха и Гейзериха давали полную волю страстям, свойственным победоносной армии; предаваясь необузданному удовлетворению сладострастия или жестокосердия, они искали таких богатств, которые нетрудно унести с собой, а бесплодное разрушение зданий, воздвигнутых консулами и цезарями, не могло ни льстить их гордости, ни доставлять им удовольствие. К тому же они дорожили каждой минутой: готы очистили Рим на шестой день после своего вступления, а вандалы — на пятнадцатый, и хотя несравненно труднее строить, чем разрушать, от их быстрого нашествия едва ли много пострадали прочные древние постройки. Не лишним будет напомнить, что и Аларих, и Гензерих, по-видимому, были расположены щадить римские здания, что под благотворным управлением Феодориха прочность и красота этих зданий оставались неприкосновенными и что минутное ожесточение Тотилы было обезоружено и его собственной совестью, и советами его друзей и врагов. Обвинение, необосновано взведенное на варваров, может быть перенесено на римских католиков. Статуи, алтари и капища демонов внушали им отвращение, и потому понятно, что, когда они сделались полными хозяевами Рима, они с усердием и с настойчивостью стали уничтожать все, что напоминало об идолопоклонстве их предков. Разрушение восточных храмов могло служить для них достойным подражания примером, а для нас может служить аргументом, подкрепляющим наше мнение, и нет ничего неправдоподобного в том, что в этом разрушении некоторая доля вины или заслуга принадлежала римским новообращенным. Впрочем, их отвращение ограничивалось памятниками языческого суеверия, а светские здания, предназначенные для деловых занятий или для публичных увеселений, могли оставаться невредимыми, не оскорбляя ничьих верований и не причиняя никакого скандала. Новая религия была введена не шумно выраженной народной волей, а декретами императоров и сената, и потому, что этого требовал дух времени. В среде христианских иерархий самыми благоразумными и менее всех зараженными фанатизмом обыкновенно были римские епископы, и нет никаких положительных обвинений, которые можно бы было противопоставить той заслуге, что эти епископы сберегли великолепное здание Пантеона, превратив его в христианский храм.
III. Ценность всякого предмета, удовлетворяющего человеческие нужды или доставляющего людям удовольствие, зависит от его содержания и внешней формы, от материала, из которого он сделан, и от искусства, с которым он сделан. Его продажная цена зависит от того, как велико число людей, способных приобрести его и пользоваться им, от того, как обширен рынок, на котором он предлагается в продажу, и, следовательно, от того, как велики удобства или трудности перевозки, зависящие от свойства самого предмета, от места, на котором он находится, и от других случайных условий. Варварские завоеватели Рима мгновенно завладели плодами труда и сокровищами, накоплявшимися в течение многих столетий; но их взоры привлекало только то, что могло быть предметом немедленного потребления, и они равнодушно относились ко всему, чего нельзя было увезти из города на готских повозках или на кораблях вандалов. Золото и серебро были главными предметами их алчности, так как при самом малом объеме эти металлы служат во всякой стране самым удобным средством для приобретения плодов чужого труда и чужой собственности. Сделанная из этих драгоценных металлов ваза или статуя могла прельстить какого-нибудь тщеславного варварского вождя; но более грубая толпа солдат не обращала никакого внимания на внешнюю форму и ценила только материал, а расплавленные слитки не трудно было немедленно обратить в ходячую в империи монету. Те из грабителей, которые были менее предприимчивы или менее счастливы в своих поисках, довольствовались менее ценной добычей — бронзой, свинцом, железом и медью; что уцелело от готов и вандалов было разграблено греческими тиранами, а император Констанс во время своего хищнического посещения Рима снял с кровли Пантеона бронзовые плиты, Римские здания были чем-то вроде обширной руды, доставлявшей самые разнообразные металлы; первоначальный труд добывания материалов уже был окончен; металлы были очищены и вылиты в форму; мраморы были обточены и вышлифованы, а после того, как иноземные и домашние грабители насытились, то, что от них уцелело, еще могло идти в продажу, если бы можно было найти покупателей. С древних памятников были сняты их дорогие украшения, но римляне были готовы собственноручно разрушать арки и стены, если прибыль превышала расходы на рабочих и на перевозку. Если бы Карл Великий перенес в Италию столицу Западной империи, его гений стремился бы к реставрированию, а не к разрушению того, что было сооружено цезарями; но политические соображения заставили французского монарха жить среди германских лесов; его любовь к изящному могла быть удовлетворена только дальнейшим опустошением Рима, и он украсил вновь построенный в Аахене дворец мраморами, вывезенными из Равенны и Рима. Через пятьсот лет после Карла Великого самый мудрый и самый просвещенный из монархов своего времени король Сицилии Роберт добывал из Рима точно такой же строительный материал, пользуясь удобствами его перевозки по Тибру и морем, а Петрарка с негодованием скорбел о том, что из недр древней столицы мира удовлетворялось нерадивое влечение Неаполя к роскоши. Впрочем, такие случаи насильственного захвата или покупки были редки в более древние времена, и римляне могли бы без всяких конкурентов употреблять остатки древних зданий на свои общественные или личные нужды, если бы эти здания не были большей частью бесполезны и для города, и для его жителей по причине своей внешней формы и своего положения. Стены занимали прежнюю окружность, но город спустился с семи холмов на Campus Martius и некоторые из самых великолепных зданий, устоявшие от всех невзгод, стояли одинокими вдали от человеческих жилищ. Дворцы сенаторов уже не подходили к нравам и к денежным средствам тех, к кому они перешли по наследству; жители отвыкли от баньи от портиков; в шестом столетии прекратились публичные зрелища, которые прежде устраивались в театрах, в амфитеатрах и в цирке; некоторые из храмов были приспособлены к требованиям господствующего культа; но христианские церкви вообще предпочитали священную внешнюю форму креста, а требования моды или благоразумные соображения установили особый модель для постройки монашеских келий и монастырских зданий. Число этих благочестивых заведений до крайности размножилось под церковным управлением; в городе развелось сорок мужских монастырей, двадцать женских монастырей и шестьдесят капитулов и коллегий для каноников и священников, а эти заведения вместо того, чтобы восполнять в десятом столетии убыль населения, лишь усиливали ее. Но между тем как внешняя сторона старинной архитектуры находилась в пренебрежении у народа, неспособного ценить ее пользу и красоту, находившийся в изобилии строительный материал шел на удовлетворение нужд населения или требований суеверия; даже самые великолепные колонны ионического и коринфского ордеров, даже самые роскошные паросские и нумидийские мраморы, быть может, шли на постройку какого-нибудь монастыря или конюшни. Расхищения, которые ежедневно совершаются турками в греческих и в азиатских городах, могут служить печальным примером такого опустошения, и только одному Карлу Пятому, употребившему камни Септизония на сооружение великолепного здания в честь св. Петра, можно извинить участие в постепенном разрушении римских памятников. Как бы ни были уродливы обломки и развалины этих памятников, на них все-таки можно бы было смотреть с удовольствием или с сожалением; но мраморы не только были большей частью сдвинуты с прежнего места и утратили прежнюю внешнюю форму, но были бесследно уничтожены; из них выжигали известь для цемента. Со времени прибытия Поджио в Рим в его глазах исчез храм Согласия вместе с многими другими капитальными зданиями, а в одной эпиграмме того времени высказывалось основательное и благочестивое опасение, что если и впредь так будут обходиться с древними памятниками, эти памятники окончательно исчезнут. Малочисленность римлян была единственной задержкой для их требований и для их хищничества. Петрарка, быть может, увлекался своей фантазией, когда говорил о многочисленности римского населения; но я не решаюсь верить, что даже в четырнадцатом столетии там было не более тридцати трех тысяч жителей. Если с того времени до царствования Льва Десятого население возросло до восьмидесяти пяти тысяч, то это увеличение числа граждан, без сомнения, было пагубно для городских древностей.
IV. Я отложил к концу самую важную и самую сильную причину разрушения — внутренние распри самих римлян. Под владычеством греческих и французских императоров, внутреннее спокойствие города нарушалось хотя и частыми, но случайно возникавшими мятежами. С тех пор как преемники Карла Великого утратили свое могущество, то есть с начала десятого столетия, возникают те личные распри, необузданность которых безнаказанно нарушала требования законов и Евангелия и не уважала ни величия отсутствовавшего монарха, ни присутствия и личности наместника Христова. В течение мрачного пятисотлетнего периода времени Рим беспрестанно делался жертвой кровавых распрей между знатью и народом, между гвельфами и гибеллинами, между Колонна и Орсини, и хотя много подробностей, относящихся к этим событиям, или не дошло до нашего сведения, или недостойно внимания историка, я все-таки указал в двух предшествующих главах, какие были причины и последствия этих общественных смут. В то время, когда всякая ссора разрешалась мечом и когда нельзя было вверять свою жизнь или свою собственность охране бессильных законов, влиятельные граждане брались за оружие для собственной защиты или для нападения на внутренних врагов, которых они боялись или ненавидели. За исключением одной Венеции, во всех свободных итальянских республиках существовали такие же опасности и принимались такие же меры предосторожности, и аристократия присвоила себе право укреплять свои дома и строить крепкие башни, способные выдержать внезапное нападение. Города наполнились такими укрепленными зданиями, а по тому, что делалось в Лукке — в которой было триста башен и было издано постановление, ограничивавшее вышину этих башен восьмьюдесятью футами, — можно составить себе понятие о том, что делалось в более богатых и более многолюдных центрах. Когда сенатор Бранколлеоне приступил к восстановлению внутреннего спокойствия и правосудия, он начал (как было ранее замечено) с того, что разрушил в Риме сто сорок башен, а в последние дни анархии и смут, происходивших в царствование Мартина Пятого, в одном из тринадцати или четырнадцати городских кварталов еще были в целости сорок четыре таких башни. К таким зловредным целям очень легко приспособлялись развалины древних зданий; храмы и арки доставляли широкую и прочную опору новым постройкам из кирпича и камня, и мы можем для примера указать на башни, построенные на триумфальных арках Юлия Цезаря, Тита и Антонинов. При помощи небольших приспособлений театр, амфитеатр или мавзолей превращался в крепкую и обширную цитадель. Едва ли нужно напоминать, что мола Адриана получила название и внешний вид замка св. Ангела, что Септизоний Севера был способен выдержать нападение королевской армии, что гробница Метеллы исчезла под сделанными над ней надстройками, что семейства Савелли и Орсини заняли театры Помпея и Марцелла и что эти некрасивые крепости мало-помалу превратились в роскошные и изящные итальянские дворцы. Даже вокруг церквей складывались запасы оружия и строились укрепления, а стоявшие на крыше храма св. Петра военные машины наводили страх на Ватикан и позорили христиан. Все что обносится укреплениями подвергается нападению, а все что подвергается нападению может быть разрушено. Римляне решили, что если им удастся отнять у пап замок св. Ангела, они издадут публичный декрет об уничтожении этого памятника рабства. Все воздвигнутые для обороны сооружения подвергались осаде, а при каждой осаде усердно употреблялись в дело всякие средства и всякие машины, способные разрушить эти сооружения. Рим, оставшийся после смерти Николая Четвертого без монарха и без сената, был в течение шести месяцев жертвой неистовств междоусобной войны. «Дома (говорил живший в ту пору кардинал и поэт) разрушались тяжелыми и громадными камнями, которые летели с необыкновенной быстротой; стены пронизывались выстрелами из таранов; башен не было видно из-за огня и дыма, а нападающие воодушевлялись алчностью и злобой». Тирания законов довершила разорение, и приверженцы то одной, то другой партии удовлетворяли свою неразборчивую на средства и безрассудную злобу, разрушая до основания дома и замки своих противников. Сравнивая дни неприятельских нашествий с веками внутренних раздоров, мы приходим к заключению, что эти последние были гораздо более пагубны для города, а наше мнение подтверждается свидетельством Петрарки. «Взгляните (говорит поэт-лауреат) на развалины Рима, на эти признаки его прежнего величия! Ни время, ни варвары не могут ставить себе в заслугу такое страшное разрушение: оно было совершено гражданами самого Рима, самыми знаменитыми из его детей, и ваши предки (он это писал одному аристократу из рода Аннибальди) совершили при помощи таранов то, чего не был в состоянии сделать пунический герой своим мечом.» Две последние из указанных нами причин разрушения усиливали влияние одна другой, так как разрушенные междоусобной войной дома и башни постоянно требовали новых строительных материалов, которые извлекались из древних памятников.
Каждое из этих общих замечаний применимо к амфитеатру Тита, получившему название Колизея по причине своей обширности или потому, что там стояла колоссальная статуя Нерона; если бы это здание не имело других врагов, кроме времени и природы, оно, быть может, могло бы заявлять притязание на вечное существование. Любознательные антикварии, рассчитавшие, сколько там помещалось зрителей, расположены верить, что над верхним рядом каменных ступенек возвышались в несколько этажей деревянные галереи, которые были несколько раз жертвами пожара и снова отстраивались императорами. Все, что имело цену, что было нетрудно переносить и что не принадлежало к предметам культа — статуи богов и героев и другие дорогие скульптурные украшения, вылитые из бронзы или усеянные серебрянными и золотыми листьями, — сделалось прежде всего другого жертвой завоевания или фанатизма, удовлетворяя алчность варваров или христиан. В массивных камнях, из которых сложены стены Колизея, видно немало пробоин, а причину этого объясняют при помощи следующих двух правдоподобных догадок. Эти камни были прикреплены один к другому медными или железными болтами, а от глаз хищников не ускользнула ценность и этих менее дорогих металлов; пустое внутреннее пространство было превращено в рынок; в одном из древних описаний города говорится о ремесленниках, расположившихся в Колизее, а пробоины в стене были сделаны или расширены для того, чтобы втыкать в них жерди, на которых эти торговцы устраивали свои лавки или палатки. На оставшийся без всяких внешних украшений амфитеатр Флавиев смотрели с уважением и с удивлением приходившие с севера пилигримы, а их грубый энтузиазм выразился в следующих, обратившихся в поговорку, словах, которые были внесены в восьмом столетии почтенным Ведой в его сочинения: «Пока будет существовать Колизей, будет существовать и Рим; когда погибнет Колизей, погибнет и Рим, а когда погибнет Рим, погибнет и весь мир.» По правилам новейшего военного искусства Колизей не мог бы быть избран местом для постройки крепости, так как над ним господствуют три холма; но его прочные стены и своды могли устоять под выстрелами осадных машин; внутри его мог помещаться многочисленный гарнизон, между тем как приверженцы одной партии занимали Ватикан и Капитолий, приверженцы другой укреплялись в латеранском дворце и в Колизее.
То, что мы сказали ранее об отмене древних римских зрелищ, не должно быть принимаемо без всяких исключений, так как устройство во время карнавала игр на Тестацейской горе и в Агональном цирке было регулировано законом или городскими обычаями. Сенатор председательствовал на этих играх с большой пышностью; он назначал и раздавал награды, состоявшие из золотого кольца или из так называемого pallium’а, сделанного из шерстяной или из шелковой материи. Потребные на этот предмет ежегодные расходы покрывались налогом с иудеев, а к беганию взапуски, к конским скачкам и к состязанию на колесницах присоединялись более благородные бои на копьях и турниры, в которых принимали участие семьдесят два юных римлянина. В 1332 году был устроен в самом Колизее бой быков, по примеру мавров и испанцев, а в дневнике одного современного писателя ярко обрисованы нравы того времени. Для зрителей было поставлено достаточное число скамеек, а прокламация, которую распространяли на всем пространстве, отделяющем Рим от Римини и от Равенны, приглашала людей благородного происхождения выказать свое искусство и мужество в этом опасном состязании. Знатные римские дамы разделились на три отряда и поместились на трех галереях, которые были на этот день (3 сентября) обтянуты красной шерстяной материей. Прекрасная Jacova di Rovere шла во главе за-тибрских дам, принадлежавших к той чистой, туземной расе, которая и до сих пор сохранила черты лица и характера древних римлянок. Остальные городские дамы по обыкновению принадлежали или к партии Колонна, или к партии Орсини; обе партии гордились многочисленностью и красотой своих женщин; один историк превозносил красоту Савеллы Орсини, а Колонна сожалели об отсутствии самой юной представительницы их рода, вывихнувшей себе ногу в саду Нероновой башни. Один из пожилых и почтенных граждан назначал по жребию очередь бойцов, которые выходили на арену для борьбы с рассвирепевшим быком пешими и, как кажется, без всякого другого оружия, кроме копья. Наш летописец отметил имена, значки и девизы двадцати самых выдающихся рыцарей. В этом числе находятся имена самых знатных жителей Рима и церковной области — Малатеста, Полента, Делла Валле, Кафарелло, Савелли, Капоччио, Конти, Аннибальди, Альтиери, Кореи; их значки соответствовали их личным вкусам или их положению; их девизы выражали надежду или отчаяние и дышали любовною страстью и мужеством. «Я здесь одинок подобно младшему Горацию», — признавался неустрашимый иноземец; «я живу в печали» — было девизом вдовца; «я горю под пеплом» — было девизом скромного влюбленного; «я обожаю Лавинию или Лукрецию» — этими двусмысленными словами выражалась вновь возникшая любовь; «моя преданность так же чиста» — было девизом того, кто избрал для себя белый цвет; «кто сильнее меня?» — спрашивал тот, для кого служила девизом львиная шкура; «если я утону в крови, как будет приятна такая смерть», — это было желание свирепого мужества. Из гордости или из осторожности Орсини не хотели выходить на арену, на которой подвизались трое из их наследственных соперников, указывавших в своих девизах на величие имени Колонна: «я могуч даже в грусти»; «я столько же могуч, сколько велик», «если я погибну, и вы (то есть зрители) погибнете вместе со мной»; по мнению одного современного писателя, эти слова были намеком на то, что другие знатные роды были подданными Ватикана, но одни Колонна служили опорой для Капитолия. Происходившие в амфитеатре бои были опасны и кровопролитны. Каждый из бойцов выступал в свою очередь на арену для борьбы с быком, и следует полагать, что победа была на стороне четвероногих животных, так как на месте легло не более одиннадцати быков, между тем как на стороне их противников было девять раненых и восемнадцать убитых. Некоторым из самых знатных семейств приходилось оплакивать понесенные утраты; но пышные похороны, происходившие в церквах св. Иоанна Латеранского и св. Марии Маджиоре, служили для народа новым праздничным развлечением. Конечно не в таких боях должны были бы проливать свою кровь римляне; но порицая их безрассудство, мы должны отдать справедливость их мужеству, и те знатные добровольцы, которые выставляли напоказ свою пышность и рисковали своей жизнью перед глазами своих возлюбленных, возбуждают в нас более благородное сочувствие, чем те тысячи пленников и преступников, которых нужно было силою тащить на место побоища.
Впрочем, из Колизея редко делалось такое употребление и устроенное в нем публичное зрелище, о котором только что шла речь, едва ли не было единственным; жители постоянно нуждались в строительном материале, который могли добывать из Колизея беспрепятственно или со спокойной совестью. В четырнадцатом столетии состоялось позорное соглашение, признававшее за приверженцами обеих партий право пользоваться камнями из Колизея, а Поджио скорбел о том, что безрассудные римляне большей частью выжигали из этих камней известь. Чтоб положить конец этим злоупотреблениям и чтоб предотвратить преступления, которые могли совершаться в ночное время в этом уединенном и мрачном убежище, Евгений Четвертый окружил его стеной и издал долго сохранявшуюся в подлиннике хартию, которую предоставлял монахам соседнего монастыря, и место, на котором был выстроен Колизей, и самое здание. После его смерти стена была разрушена возмутившимся народом, и если бы этот народ сам относился с уважением к этому благородному памятнику величия его предков, то можно бы было одобрить постановленное им решение, что Колизей никогда не может сделаться чьей-либо частной собственностью. Внутренность здания потерпела повреждения, но в половине шестнадцатого столетия, которая была эпохой изящного вкуса и учености, еще была совершенно цела внешняя окружность здания в тысячу шестьсот двенадцать футов и еще были видны три ряда арок (по восьмидесяти в каждом), достигавших высоты ста восьми футов. Виновниками разрушения, до которого Колизей доведен в настоящее время, были племянники Павла Третьего, и посещающие дворец Фарнезе путешественники должны проклинать этих князей-выскочек за их святотатство и роскошь. Такого же упрека достойны Барберини, и при каждом возведении нового папы на престол можно было опасаться таких же посягательств, пока Колизей не был поставлен под охрану религии самым просвещенным из римских первосвященников Бенедиктом Четырнадцатым, который объявил священным то место, где гонения и вымысел проливали кровь стольких христианских мучеников.
Когда Петрарка в первый раз наслаждался осмотром тех памятников, которые даже в своих разбросанных развалинах превосходят все, что о них рассказывают самые красноречивые описания, его поразило удивлением беспечное равнодушие самих римлян; когда он убедился, что, за исключением его друга Риенци и одного из Колонна, местные аристократы и уроженцы были менее близко знакомы с римскими древностями, чем иноземец с берегов Роны, это открытие внушило ему не городость, а смирение. О невежестве и легковерии римлян можно судить по составленному в начале тринадцатого столетия описанию города; я не буду останавливаться на многочисленных ошибках относительно названий и указаний местности и ограничусь легендой о Капитолии, которая вызовет на устах читателя улыбку презрения и негодования. «Капитолий, — говорит анонимный автор описания, — так назван потому, что стоит во главе всего мира; там когда-то жили консулы и сенаторы, управлявшие городом и всеми земными странами. Окружавшие его толстые и высокие стены были покрыты хрусталем и золотом, а их крыша была украшена самой роскошной и самой изящной резьбой. Ниже цитадели стоял золотой дворец, который был большей частью украшен драгоценными каменьями и по своей цене мог равняться третьей части всего мира. Там были поставлены в ряд статуи всех провинций и у каждой статуи висел на шее небольшой колокольчик; а искусство и магия дошли в ту пору до того, что как только которая-нибудь из провинций восставала против Рима, изображавшая эту провинцию статуя поворачивалась в ее сторону лицом, колокольчик начинал звонить, прорицатель Капитолия возвещал о совершившемся чуде и сенат был предупрежден об угрожавшей опасности». В том же описании приведен другой, хотя и менее важный, но не менее нелепый факт; он касается тех двух мраморных коней, которых вели два совершенно раздетых юноши и которые были впоследствии перенесены из бань Константина на Квиринальский холм. Автор говорит, что эти кони были произведениями Фидия и Праксителя; ему можно бы было извинить за неосновательное предложение, если бы он не перенес тех двух греческих скульпторов, почти через четырехсотлетний промежуток времени, из века Перикла в век Тиберия, и если бы он не превратил их в двух философов или чародеев, которые выдавали свою наготу за символ истины и знания, описывали императору все, что он делал в самой глубокой тайне, и, отказавшись от всяких денежных наград, просили как чести позволения оставить потомству этот памятник своего искусства. Так сильно увлекавшиеся магией римляне были равнодушны к красотам искусства; Поджио видел в Риме только пять статуй, а множество других статуй, случайно или с намерением погребенных под развалинами, было откопано, к счастью, уже в ту более позднюю пору, когда произведениям искусства уже не грозила никакая опасность и когда люди были более просвещенны. Изображение Нила, которое служит в настоящее время украшением для Ватикана, было найдено работниками, копавшими землю в винограднике подле храма или монастыря Минервы; но владельцу так надоели посещения любопытных, что он снова закопал в землю этот ни на что негодный кусок мрамора. Открытие Помпеевой статуи, имевшей десять футов в вышину, послужило поводом для процесса. Она была отыскана под стеной, разделявшей владения двух соседей; справедливый судья решил, что для удовлетворения обоих владельцев следует отделить голову от туловища, и этот приговор был бы приведен в исполнение, если бы вмешательство одного кардинала и щедрость папы не спасли римского героя от варварства его соотечественников.
Но мрак невежества мало-помалу рассеялся, и мирное управление Мартина Пятого и его преемников, восстановив внутренний порядок в церковной области, реставрировало те здания, которые были украшением Рима. Эти улучшения, начавшиеся с пятнадцатого столетия, не были натуральным продуктом свободы и промышленной деятельности. Главная и самая естественная причина возникновения обширных городов заключается в трудолюбии и многочисленности окрестного населения, доставляющего горожанам съестные припасы, сырой материал для фабричного производства и средства для ведения вывозной торговли. Но большая часть римской Кампании доведена до положения бесплодной и незаселенной пустыни; обширные поместья римских князей и духовенства обрабатываются ленивыми руками бедных и не имеющих других средств существования вассалов, а плоды скудных урожаев или сберегаются, или вывозятся за границу теми, в чьих руках находится хлебная торговля. Другая, более искусственная, причина процветания столиц заключается в том, что там имеют постоянное местопребывание монархи, что там тратятся большие суммы на содержание пышного двора и что туда стекаются доходы с провинций. Но провинции и получавшиеся с них доходы были утрачены при разрушении империи, и хотя Ватикан умел направлять в Рим небольшие потоки серебра из Перу и золота из Бразилии, он мог, кроме того, рассчитывать только на доходы кардиналов, на плату за требы, на добровольные приношения пилигримов и на остаток церковных налогов; впрочем, и этих небольших и необеспеченных денежных средств было достаточно для того, чтоб придворные и горожане могли жить в праздности. По многолюдности Рим далеко отстает от больших европейских столиц; в нем не более ста семидесяти тысяч жителей, а внутри обширного пространства, обнесенного городской стеной, семь холмов большею частью покрыты или виноградниками, или развалинами. Красотою и великолепием своих новейших зданий город обязан злоупотреблениям правительства и влиянию суеверия. Каждое избрание нового папы (за редкими исключениями) сопровождалось быстрым возвышением нового семейства, которое бездетный папа обогащал на счет церкви и страны. Дворцы этих счастливых племянников принадлежат к числу самых роскошных памятников изящества и рабства; архитектура, живопись и ваяние тратили на них все свои лучшие силы, а их галереи и сады украшены самыми дорогими произведениями древности, собранными туда изящным вкусом или тщеславием. Сами папы делали из церковных доходов более приличное употребление, тратя их на пышность католического богослужения; но я не считаю нужным перечислять построенные ими из благочестия алтари, капеллы и церкви, так как блеск этих второстепенных звезд затемняется солнечным блеском Ватикана и названного по имени св. Петра собора — самого великолепного из всех зданий, какие когда-либо предназначались для богослужения. Эти сооружения увековечили славу Юлия Второго, Льва Десятого и Сикста Пятого и вместе с тем свидетельствуют о необыкновенных дарованиях Браманте и Фонтане, Рафаэля и Микельанджело; а вследствие того же влечения к роскоши, которое сказалось в постройке дворцов и храмов, папы старались с одинаковым рвением восстанавливать произведения древности и подражать им. Упавшие обелиски были подняты и поставлены на самых видных местах; из одиннадцати водопроводов, устроенных цезарями и консулами, три были исправлены; под длинными сводами, частью уцелевшими от древности, частью вновь построенными, были проведены искусственные реки, которые изливают внутрь мраморных бассейнов потоки воды, годной для питья и освежающей воздух, а посетитель, торопливо взбирающийся по ступеням храма св. Петра, останавливается при виде колонны из египетского гранита, которая стоит между двумя высокими и вечно бьющими фонтанами и имеет в вышину сто двадцать футов. Усердие антиквариев и ученых близко познакомило нас и с топографией, и с памятниками древнего Рима, а из отдаленных и когда-то варварских северных стран туда стекаются теперь толпы новых пилигримов, для того чтоб осматривать не памятники суеверия, а то, что напоминает о подвигах героев и о всемирном владычестве.
|
Это произведение перешло в общественное достояние в России согласно ст. 1281 ГК РФ, и в странах, где срок охраны авторского права действует на протяжении жизни автора плюс 70 лет или менее.
Если произведение является переводом, или иным производным произведением, или создано в соавторстве, то срок действия исключительного авторского права истёк для всех авторов оригинала и перевода. |