Глава LXIX
правитьВ первые века упадка и разрушения Римской империи наше внимание постоянно сосредоточивается на царственном городе, который предписывал законы лучшей части земного шара. Мы следим за его судьбой сначала с удивлением, а потом с состраданием, но всегда со вниманием, а когда провинции отвлекают это внимание от Капитолия, мы смотрим на них, как на ветви, мало помалу отделявшиеся от главного ствола. Основание нового Рима на берегах Босфора заставило нас следить за преемниками Константина, а наша любознательность увлекла нас в самые отдаленные европейские и азиатские страны, отыскивая там причины и виновников продолжительного упадка Византийской монархии. Победы Юстиниана снова привлекли нас к берегам Тибра, для того чтобы мы были свидетелями освобождения старинной митрополии, но это освобождение только изменило или даже усилило рабскую зависимость. Рим уже лишился и своих трофеев, и своих богов, и своих цезарей, а владычество готов не было для него ни более позорно, ни более отяготительно, чем тирания греков. В восьмом столетии христианской эры религиозный спор о почитании икон побудил римлян отстаивать их независимость; их епископ сделался и светским и духовным главою свободного народа, а название восстановленной Карлом Великим западной империи до сих пор служит украшением для старинного государственного устройства новейшей Германии. Название Рима до сих пор внушает нам невольное уважение, местный климат (каково бы ни было его влияние) уже успел измениться; чистота крови его жителей была испорчена тысячами стекавшихся в нее каналов; но внушительный вид его развалин и воспоминание о его прошлом величии раздули искру национального характера. Из мрака средних веков выделяются некоторые сцены, которые стоят того, чтобы мы остановили на них наше внимание, и я не закончу моего труда, пока не опишу положения и революций города Рима, подчинившегося абсолютному владычеству пап почти в то самое время, как Константинополь был порабощен турками.
В начале двенадцатого столетия, то есть в эпоху Первого крестового похода, латины чтили Рим как всемирную митрополию и как столицу папы и императора, получавших от вечного города и свои титулы, и почет, и право на светское владычество или действительное пользование этим правом. После столь длинного перерыва не лишним будет напомнить, что преемники Карла Великого и Оттоны избирались на той стороне Рейна на национальных сеймах, но что эти монархи довольствовались скромными титулами королей Германии и Италии, пока не переходили через Альпы и через Аппенины, для того чтобы получать императорскую корону на берегах Тибра. Когда они приближались к городу, к ним выходили навстречу в длинной процессии духовенство и жители с пальмовыми ветвями и с крестами в руках, а развевавшиеся на знаменах грозные изображения волков и львов, драконов и орлов напоминали о тех легионах и когортах, которые когда-то сражались за республику. Клятву охранять вольности римлян император произносил три раза — у Мильвийского моста, у городских ворот и на ступенях Ватикана, а раздача обычных подарков была слабым подражанием роскоши первых цезарей. В храме св. Петра коронование совершалось его преемником; к голосу Божию присоединялся голос народа, а свое одобрение этот народ выражал восклицаниями: «Долгая жизнь и победа нашему государю — папе! Долгая жизнь и победа римским и тевтонским армиям!» Верховное владычество императоров основывалось на титулах цезаря и августа, на законах Константина и Юстиниана и на примере Карла Великого и Оттона; их титулы и изображения вычеканивались на папских монетах, а в доказательство своего права чинить расправу они вручали меч правосудия городскому префекту. Но название, язык и нравы варварского повелителя пробуждали в римлянах все их старые предрассудки. Цезари, которые были родом из Саксонии или из Франконии, стояли во главе феодальной аристократии и не были в состоянии поддерживать ту гражданскую и военную дисциплину, с помощью которой только и было бы можно держать в повиновении отдаленный народ, хотя и не умевший пользоваться свободой, но невыносивший рабства. Один раз, и только один раз в своей жизни, каждый император спускался с Альп во главе армии, состоявшей из его тевтонских вассалов. Я уже описал мирный порядок, в котором совершались его въезд и его коронование, но этот порядок обыкновенно нарушали выражения неудовольствии и восстания римлян, смотревших на своего государя, как на чужеземца, вторгавшегося в их территорию; он уезжал, по обыкновению, скоро, а нередко и с позором, в случае же его продолжительного отсутствия (если его царствование было продолжительно) его власть переставали признавать, а его имя забывали. Успешные стремления германцев и итальянцев к независимости подкопались под основы императорского верховенства, и торжество пап послужило избавлением для Рима.
Из двух его монархов император пользовался непрочной властью, приобретенной путем завоевания, а папа пользовался властью, основанной на мягком, но более прочном фундаменте общественного мнения и привычки. С устранением иноземного владычества влияние пастыря на его паству усилилось и сам он сделался для нее более прежнего дорог. Взамен исходивших от германского двора произвольных или продажных назначений, наместника Христова стали свободно выбирать в коллегии кардиналов, большей частью родившихся в Риме или постоянно там живших. Это избрание утверждалось одобрением должностных лиц и народа, и та церковная власть, которой подчинялись и Швеция, и Британия, в конце концов устанавливалась свободной волей римлян. Одно и то же голосование давало столице и монарха, и первосвященника. Все были убеждены, что Константин облек пап светской властью над Римом, и самые смелые цивилисты, самые нечестивые скептики ограничивались тем, что оспаривали право императора и законность сделанного им пожалования. Невежество и традиции четырех столетий глубоко вкоренили в умах убеждение, что этот факт достоверен и что это пожалование действительно состоялось, а баснословное происхождение этого убеждения затемнялось теми прочными результатами, к которым оно привело на практике.
Название dominus, или господин, надписывалось на монетах епископов; их титул был утвержден народными возгласами и верноподданнической присягой, и с добровольного или с вынужденного согласия германских цезарей они долго пользовались верховным или подначальным правом управлять городом и наследием св. Петра. Владычество пап льстило предрассудкам римлян, но не было несовместимо с их вольностями, а более пытливое расследование обнаружило бы еще более благородную причину могущества пап — признательность народа, который они избавили от ереси и от угнетений греческих тиранов. Соединявшиеся в одном лице звания монарха и первосвященника, по-видимому, должны были в века суеверий служить опорой одно для другого, а ключи от дверей рая должны были служить для пап самым надежным залогом той покорности, которой они требовали на земле. Правда, личные пороки пап иногда унижали святость их звания, но скандалы десятого столетия были заглажены суровыми и еще более опасными добродетелями Григория Седьмого и его преемников, а во время честолюбивой борьбы, которую они вели, отстаивая права церкви, их страдания и их успехи в одинаковой мере усиливали почтительную преданность народа. Они иногда делались жертвами гонений и вели скитальческую жизнь в бедности и в изгнании, а апостольское самоотвержение, с которым они готовы были идти на мученическую смерть, должно было внушать преданность и сочувствие всякому католику. Иногда, напротив того, они метали громы Ватикана, назначали, судили и низлагали земных царей, так что самый гордый из римлян не мог бы считать себя униженным покорностью перед первосвященником, у которого преемники Карла Великого целовали ноги и которому они держали стремя. Даже мирские интересы горожан требовали, чтобы папа пользовался спокойствием и почетом в своей резиденции, так как присутствие пап служило для тщеславного и ленивого народа главным источником средств существования и обогащения. В ту пору постоянные доходы пап, вероятно, уменьшились, многие из их старинных наследственных владений и в Италии, и в провинциях были у них отняты руками нечестивцев, а этой утраты папы не могли восполнить не всегда успешным предъявлением своих прав на более богатые пожалования Пипина и его преемников. Но непрерывно прибывавшие и постоянно увеличивавшиеся толпы пилигримов и просителей питали и Ватикан, и Капитолий; лоно христианства расширилось, и как папа, так и кардиналы были обременены разбирательством церковных дел и мирских тяжб. Новая юриспруденция ввела в латинской церкви право обращаться к папскому правительству с апелляциями; епископы и аббаты являлись по полученному ими приглашению или требованию в Рим и с севера и с запада для того, чтобы излагать перед ракой апостолов свои просьбы, жалобы, обвинения или оправдания. Когда-то ходили рассказы о следующем, почти невероятном, происшествии: две лошади, принадлежавшие архиепископам Майнцскому и Кельнскому, перешли обратно через Альпы с золотом и серебром, с которыми были отправлены в Рим; но все скоро убедились, что успех и пилигримов и просителей зависел гораздо менее от справедливости их дела, чем от ценности их добровольных приношений. Эти иноземцы любили выставлять напоказ и свое богатство и свое благочестие, а то, что они тратили на свои нужды духовные и мирские, шло различными путями в прибыль римлянам.
Эти веские мотивы должны бы были упрочивать добровольную и благочестивую покорность римлян к их духовному и светскому правителю. Но влияние предрассудков и интересов часто уничтожается взрывами необузданных страстей. Индеец, который срубает дерево для того, чтобы было удобнее снимать с него фрукты, и араб, который грабит торговый караван, руководствуются одними и теми же внушениями варварской натуры, которая заботится только о настоящем, забывая о будущем, и для минутного удовлетворения своих хищнических влечений отказывается от продолжительного и прочного обладания более ценными благами. Точно так и безрассудные римляне не умели соблюдать должного уважения к раке св. Петра; они силой отбирали добровольные приношения верующих и оскорбляли пилигримов, не соображая того, что своим негостеприимством и нечестием они уменьшали число и доходность таких посещений папской столицы. Даже влияние суеверий изменчиво и непрочно, и нередко случается, что корыстолюбие или гордость разрывает узы раба, неумевшего самостоятельно руководить своим рассудком. Легкомысленное доверие к вымыслам и прорицаниям духовенства действует всего сильнее на умы варвара, но именно варвар всех менее способен предпочитать произведения фантазии удовлетворению чувственных влечений и жертвовать своими земными желаниями и интересами ради отдаленной цели, ради невидимого и, быть может, воображаемого предмета. Когда он находится в полном цвете здоровья и молодости, он на практике постоянно идет вразрез со своими верованиями, и это продолжается до тех пор, когда старость, болезни или несчастье возбуждают в нем опасения и заставляют его уплатить двойной долг, налагаемый благочестием и угрызениями совести. Я уже ранее заметил, что религиозное равнодушие новейшего времени всего более благоприятно для спокойствия и для безопасности духовенства. При господстве суеверий духовенство может многого ожидать от человеческого невежества и должно многого опасаться от человеческой склонности к насилиям. Его постоянно увеличивавшиеся богатства наконец сделали бы его единственным обладателем всех земных сокровищ, но эти богатства поступали к нему от движимых раскаянием отцов и отбирались корыстолюбивыми сыновьями; личность священнослужителей то была предметом поклонения, то подвергалась насилиям, и один и тот же идол то ставился на алтарь, то обращался руками того же поклонника в прах. В то время как в Европе господствовала феодальная система, различия и степень феодальной зависимости установлялись оружием, и среди тогдашних непрерывных смут люди редко внимали или подчинялись кроткому голосу законов и рассудка. Буйные римляне презирали иго своего епископа и издевались над его бессилием, а по своему воспитанию или по своему знанию он не мог без нарушения приличий или с успехом прибегать к могуществу меча. Они обсуждали причины его избрания и примечали его житейские слабости, а возможность следить вблизи за каждым его шагом уменьшала то уважение, которым его имя и его декреты пользовались среди варваров. Это различие не ускользнуло от внимания нашего историка-философа: «Хотя имя и власть папы наводили страх в отдаленных европейских странах, которые были погружены в глубокое невежество и были вовсе незнакомы с его характером и образом жизни, в самой Италии так мало уважали римского первосвященника, что его закоренелые враги окружали Рим и даже контролировали его управление этим городом, а послы, приносившие ему с самых дальних оконечностей Европы смиренные, или вернее, гнусные изъявления покорности от самых могущественных монархов того времени, лишь с крайним трудом могли проникать до его трона, чтобы падать ниц к его стопам». Богатства пап издавна возбуждали зависть; их власть встречала сопротивление, и они сами подвергались насилиям. Продолжительная борьба между митрой и короной увеличила число и разожгла страсти их врагов. Во время столь пагубных для Италии распрей между гвельфами и гибеллинами римляне не высказывали искреннего и постоянного сочувствия ни к тем, ни к другим, так как они были подданными и врагами и своего первосвященника, и императора; но их поддержки искали обе партии, и они выставляли на своем знамени то ключи св. Петра, то германского орла. Григорий Седьмой, которого можно превозносить или ненавидеть как основателя папской монархии, был выгнан из Рима и умер в Салерно изгнанником. Тридцать шесть его преемниковвыдерживали неравную борьбу с римлянами до своего удаления в Авиньоне; ни их преклонные лета, ни их звание не предохраняли их от частых насилий, а церкви нередко оскверня-лись мятежами и убийствами, в то время как в них публично совершались религиозные обряды. Описаниесхожих между собой причудливых зверских деяний, совершавшихся без внутренней связи или цели, было бы и скучно и отвратительно, поэтому я ограничусь несколькими происшествиями двенадцатого столетия, знакомящими нас с положением и самих пап и их столицы. В четверг на Страстной неделе, в то время как папа Паскаль совершал богослужение перед алтарем, он был прерван криками толпы, настоятельно требовавшей назначения одного популярного должностного лица. Его молчание привело толпу в ярость; его благочестивое заявление, что он не намерен смешивать земные дела с небесными, вызвало угрозы и предсказания, что он будет виновником и свидетелем общей гибели. Во время празднования Пасхи, в то время как папа направлялся вместе с духовенством в торжественной процессии к гробницам мучеников, толпа два раза пускала в него камни и копья — у моста св. Ангела и перед Капитолием. Дома его приверженцев были срыты до основания; Паскаль спасся с трудом и с опасностью для своей жизни; он собрал армию в наследственных владениях св. Петра, и последние дни его жизни были отравлены бедствиями междоусобной войны, от которых страдал он сам и которым подвергал других. Сцены, происходившие вслед за избранием его преемника Гелазия Второго, были еще более позорны и для церкви, и для города. Могущественный и мятежный барон Ченчио Франгипанис яростью вломился с оружием в руках в собрание кардиналов, стал срывать с них одежду, бить их и топтать ногами, а Христова наместника схватил за горло без всякого сострадания или уважения. Он таскал Гелазия по полу за волосы, осыпая его ударами и нанося ему раны своими шпорами, и наконец отвел его в свой собственный дом, где сковал его железной цепью. Восставший народ освободил своего епископа; знатные семьи, соперничавшие с семейством Франгипани, воспротивились дальнейшим насилиям со стороны барона; Ченчио был вынужден просить прощения, но сожалел не столько о своем преступном деянии, сколько о неудаче своего предприятия. Вскоре после того папа подвергся новому нападению подле самого алтаря. В то время как между его друзьями и недругами происходила кровопролитная борьба, он спасся бегством в своем облачении. Приверженцы, которые сопровождали его в этом позорном бегстве, возбудившем сострадание в римских матронах, были разогнаны или выбиты из седла, и папа был отыскан в поле позади храма св. Петра в совершенном одиночестве и полумертвым от страха и от изнеможения. Стряхнув пыль со своих ног, апостол покинул город, в котором оскорбляли его достоинство и подвергали его жизнь опасности, а выраженное им невольное сознание, что зависимость от одного императора менее тяжела, чем зависимость от двадцати, обнаружило всю тщету той власти, которая была целью священнического честолюбия. Этих фактов было бы достаточно, но я не могу умолчать о страданиях, вынесенных в том же столетии двумя папами — Луцием II и Луцием III. В то время как первый из них шел в боевом облачении на приступ Капитолия, он был поражен камнем в висок и через несколько дней после того испустил дух. Вокруг второго были тяжело ранены лица, составлявшие его свиту. Во время одного восстания некоторые из состоявших при папе священников были взяты в плен; бесчеловечные римляне пощадили одного из этих священников для того, чтобы он мог служить путеводителем для других, а всем остальным выкололи глаза, в насмешку надели на них митры, посадили их верхом на ослов головами к хвосту и заставили их поклясться, что в этом жалком виде они явятся к главе церкви для того, чтобы служить для него назидательным предостережением. Надежда или страх, утомление или угрызения совести, настроение народных умов или случайное стечение благоприятных условий иногда на время восстанавливали внутреннее спокойствие и удерживали римлян в покорности; тогда папа возвращался при радостных возгласах народа в латеранский или в ватиканский дворец, из которого был выгнан с угрозами и с насилиями. Но зло уже пустило глубокие и прочные корни: и до и после таких непродолжительных периодов затишья разражались такие бури, от которых барка св. Петра едва не потонула. Рим постоянно был театром войны и внутренних раздоров; политические партии и влиятельные семьи то укрепляли церкви и дворцы, то осаждали их, и только после восстановления внутреннего спокойствия в Европе Калист Второй имел достаточно энергии и был достаточно могуществен для того, чтобы воспретить частным людям употребление оружия внутри столицы. Среди тех народов, которые питали уважение к апостольскому престолу, бесчинства римлян возбуждали общее негодование, а святой Бернард в одном из своих писем к своему ученику Евгению Третьему заклеймил пороки этого мятежного народа со всей пылкостью своего остроумия и своего религиозного рвения. «Кому неизвестно, — писал живший в Клерво монах, — как тщеславны и высокомерны римляне? Этот народ вскормлен в мятеж, жестокосерд, упрям и готов повиноваться только тогда, когда не в силах сопротивляться. Когда римляне обещают служить вам, они делают это в надежде достигнуть владычества; когда они поклялись вам в верности, они выжидают удобного случая для восстания; а если для них закрыты ваши двери и скрыты ваши намерения, они выражают свое неудовольствие в громких жалобах. Они с большим искусством делают зло, но никогда не учились искусству делать добро. Будучи всем ненавистны и на земле и на небесах, нечестивы в отношении к Богу, склонны к внутренним раздорам, недоверчивы к своим соседям и бесчеловечны к иноземцам, они никого не любят и никем не любимы, а между тем как они стараются внушать страх другим, они сами живут в унизительном и постоянном страхе. Они не хотят подчиняться чужой воле, а сами не умеют управляться;они вероломны в отношении к старшим, невыносимы в своих отношениях к равным, неблагодарны к своим благодетелям и одинаково бесстыдны в своих требованиях, и в своих отказах. Будучи щедры на обещания, они скупы на исполнение этих обещаний; лесть и клевета, вероломство и измена — вот обыкновенные орудия их политики.» Конечно, этот мрачный портрет не окрашен христианской любовью, но как бы он ни был груб и отвратителен, он был верным изображением римлян двенадцатого столетия. Иудеи не признали Христа, когда он появился среди них в виде плебея, а римляне имели основание не признавать его наместника, когда этот наместник стал усваивать пышность и высокомерие светских монархов. В тревожную эпоху Крестовых походов на Западе снова засверкали искры любознательности и здравомыслия; еретические учения возникшей в Болгарии секты павликиан были с успехом перенесены на итальянскую и французскую почву; видения гностиков смешались с наивной простотой евангельского учения, и враги духовенства научились примирять свои страсти со своей совестью и влечения к свободе с делами благочестия. Первым глашатаем римской свободы был Арнольд Брешианский, никогда не возвышавшийся с низших ступеней церковной иерархии и носивший монашеское платье скорее в знак своей бедности, чем в знак своей покорности. Его противники не могли отказывать ему в остроумии и в красноречии, влияние которых сильно чувствовали на самих себе; они неохотно признавали замечательную чистоту его нравственности, а для его заблуждений служила рекомендацией примесь важных и благотворных истин. В своих богословских трудах он был последователем знаменитого и несчастного Абеляра, также навлекшего на себя подозрения в ереси, но у любовника Элоизы была мягкая и гибкая натура: он растрогал и обезоружил своих судей смирением своего раскаяния. От своего наставника Арнольд, по всему вероятию, заимствовал некоторые метафизические определения Троицы, несогласные с духом его времени, его понятия о крещении и об евхаристии вызывали некоторые порицания, но источником его славы и его несчастий была политическая ересь. Он осмеливался ссылаться на слова Христа, что Его царствие не от мира сего он бесстрашно доказывал, что меч и скипетр должны находиться в руках светских должностных лиц, что мирские почести и богатства должны быть предоставлены мирянам, что аббаты, епископы и сам папа должны отказаться или от своей пышной обстановки или от вечного спасения и что когда они лишатся своих доходов, будет достаточно добровольной уплаты десятины и приношений от верующих не для удовлетворения их склонности к роскоши и их корыстолюбия, а для покрытия расходов при воздержанном образе жизни и при исполнении духовных обязанностей. В лице проповедника сначала чтили патриота, а первыми плодами его опасных поучений было неудовольствие или восстание Брешии против ее епископа. Но любовь народа не так прочна, как ненависть духовенства, и после того как еретические учения Арнольда были осуждены Иннокентием Вторым на Вселенском латеранском соборе, даже светские должностные лица стали приводить в исполнение церковный приговор из предрассудков и из страха. Ученик Абеляра уже не находил для себя убежища в Италии, бежал за Альпы и нашел безопасный и гостеприимный приют в Цюрихе, который служит в настоящее время столицей для главного из швейцарских кантонов. Цюрих был сначала местом стоянки римского гарнизона, потом сделался царской виллой, и в нем было основано заведение для воспитания знатных девиц; наконец он мало помалу разросся до того, что сделался вольным и цветущим городом, в котором императорские комиссары иногда рассматривали аппеляционные жалобы миланцев. В такое время когда умы еще не были зрелы для реформации, предшественнику Цвингли внимали с одобрением; мужественное и простодушное местное население усвоило и долго сохраняло в своих убеждениях ту окраску, которую им придал Арнольд, а своим искусством или своими личными достоинствами он увлек констанского епископа и даже папского легата, пожертвовавших для него и интересами папы, и интересами своего сословия. Горячие увещания св. Бернарда пробудили в них запоздалое религиозное рвение, а гонения принудили врага церкви прибегнуть к крайней мере — водрузить свое знамя в самом Риме на глазах у преемника св. Петра.
Впрочем, мужество Арнольда не было лишено благоразумия: он пользовался покровительством римской знати и римского населения и, быть может, по их приглашению прибыл в Рим и стал оглашать семь холмов красноречивыми поучениями в защиту свободы. Смешивая в одной и той же речи цитаты из Тита Ливия и из посланий св. Павла и соединяя евангельские поучения с увлекательным заступничеством классических писателей за свободу, он доказывал римлянам, что их терпеливая покорность и пороки их духовенства совершенно извратили первоначальный характер христианской церкви и ее столицы. Он убеждал их отстаивать неотчуждаемые права человека и христианина, восстановить республиканские законы и республиканских должностных лиц, уважать имя императора, но заставить своего пастыря довольствоваться духовным управлением его паствой. Духовное управление этого пастыря также не могло избежать порицаний и контроля со стороны реформатора, и Арнольд научил низшее духовенство оказывать сопротивление кардиналам, присвоившим себе деспотическую власть над двадцатью восемью римскими кварталами, или приходами. Переворот не обошелся без грабежа и насилий, без пролития крови и разрушения домов, а победоносная партия обогатилась добычей, отнятой у духовенства и у знати, находившейся в числе ее противников. Арнольд Брешианский мог наслаждаться плодами своей миссии или оплакивать их; его владычество продолжалось более десяти лет, в течение которых двое пап — Иннокентий Второй и Анастасий Четвертый — или дрожали от страха внутри Ватикана, или бродили изгнанниками по соседним городам. Их место занял более энергичный и более счастливый в своих предприятиях первосвященник Адриан Четвертый — единственный англичанин, восседавший на престоле св. Петра и возвысившийся до этого высокого положения своими личными достоинствами из звания монаха и едва ли не нищего, жившего в монастыре св. Албана. Он дал себя знать при первом нанесенном ему оскорблении: один из кардиналов был убит или ранен на улице; папа отлучил от церкви преступное население, и Рим был лишен от Рождества до Пасхи действительных или воображаемых утешений, доставляемых религиозным культом. Римляне относились с пренебрежением к своему светскому монарху, но со скорбью и со страхом преклонились перед своим духовным отцом; они загладили свою вину покаянием и купили отпущение своих грехов изгнанием мятежного проповедника. Но мстительность Адриана этим не удовольствовалась и приближавшееся коронование Фридриха Барбароссы оказалось гибельным для отважного реформатора, оскорбившего — хотя и не в одинаковой мере — и главу церкви, и главу государства. На личном свидании в Витербо папа жаловался императору на свирепые буйства римлян, на оскорбления, унижения и угрозы, которым беспрестанно подвергались и он сам, и его духовенство, и на вредные тенденции еретических учений Арнольда, клонившихся к ниспровержению основных правил и светской и духовной субординации. Эти аргументы убедили Фридриха или, быть может, он увлекся желанием скорее получить императорскую корону; на весах честолюбия невинность или жизнь одного человека имеет очень мало значения, и общий враг императора и папы был принесен в жертву их минутному политическому единомыслию. После своего удаления из Рима Арнольд жил под покровительством виконтов Кампании, но его вырвало из их рук могущество цезаря; городской префект произнес над ним смертный приговор; этот мученик свободы был сожжен живым на глазах у беспечного и неблагодарного народа, а его пепел был брошен в Тибр, для того чтобы смертные останки наставника не могли быть собраны его еретическими учениками и не могли сделать для этих последних предметом религиозного поклонения. Его смерть была торжеством духовенства; вместе с его прахом исчезла и его секта, но память о нем не переставала жить в умах римлян. Вероятно, из его школы они вынесли тот новый религиозный догмат, что митрополию католической церкви нельзя наказывать отлучениями от церкви и интердиктами. Их епископы не переставали доказывать, что принадлежавшая папам верховная юрисдикция над царями и народами обнимала в особенности город и епархию князя апостолов. Но они проповедовали на ветер, и тот же самый принцип, который ослабил действие громов Ватикана, уменьшил употребление этого орудия во зло.
Привязанность к старинной свободе поддерживала доверие к рассказам, что еще в десятом столетии, в эпоху своих первых столкновений с саксонцем Оттоном, римский сенат и народ отстояли и восстановили республику, что из среды римской знати ежегодно избирались два консула и что в лице десяти или двенадцати плебейских должностных лиц воскресли имена и общественные обязанности народных трибунов. Но это почтенное здание исчезает из глаз при свете критики. Среди мрака средних веков иногда можно различить названия сенаторов, консулов, сыновей консулов; они или давались императорами, или присваивались самыми влиятельными гражданами для обозначения их ранга, почетных отличий, быть может, также их притязаний на происхождение в прямой линии от патрициев; но это были не более как бессодержательные титулы, не имевшие ничего общего с установленной формой правления; только с 1144 года после Р. Х. учреждение сената заносилось в городские акты как начало новой блестящей эры. Новые государственные учреждения были наскоро созданы честолюбием частных людей или народным энтузиазмом; но в Риме не нашлось в двенадцатом столетии ни антиквария, ни законодателя, для того чтобы уяснить и восстановить гармонию и пропорциональность всех составных частей старинного моделя. Сборища свободного и вооруженного народа всегда будут выражать свою волю громкими и внушительными возгласами. Но правильное разделение на тридцать пять триб, равновесие между богатством и многочисленностью членов центурий, речи оппозиционных ораторов и медленные операции подачи голосов и баллотирования едва ли могли годиться для ослепленной народной толпы, которая не была знакома с организацией правильной системы управления и не умела ценить ее благодеяний. Арнольд предлагал восстановить всадническое сословие и снова ввести прежние в нем различия; но что же могло бы служить мотивом или мерилом для таких различий? Пришлось бы принять в соображение тогдашнюю бедность и соразмерно с нею уменьшить ту сумму богатств, которая давала бы право на вступление в сословие всадников; в ту пору уже не представлялось надобности в гражданских обязанностях судей и арендаторов государственных доходов; а первоначальная обязанность всадников нести военную службу верхом на коне уже была более благородным образом заменена обязанностями феодальных владетелей и духом рыцарства. Юриспруденция республики сделалась бесполезной и была всеми позабыта; жившие или под римскими, или под варварскими законами, итальянские народы и семьи мало помалу смешались в одну общую массу, а воспоминание о кодексе и пандектах Юстиниана сохранялось лишь в туманных преданиях и в неполных отрывках. При восстановлении своей политической свободы римляне, без сомнения, восстановили бы название и должность консулов, если бы они не пренебрегали титулом, который итальянские города раздавали без всякого разбора и который в конце концов сделался принадлежностью скромных торговых агентов, содержимых в чужих странах. Но право трибуна налагать свой запрет на правительственные решения предполагает или вызывает существование настоящей демократии. Древние патриции были подданными государства, а новейшие бароны — его тиранами, и те враги внутреннего спокойствия и порядка, которые оскорбляли наместника Христа, недолго относились бы с уважением к безоружной неприкосновенности плебейских должностных лиц.
В происшедшем в двенадцатом столетии перевороте, который дал Риму новую жизнь и послужил для него началом новой эры, мы усматриваем некоторые существенно важные факты, в которых сказалась или которыми упрочилась политическая независимость римлян.
1. Одна из семи возвышенностей, на которых построен Рим, — Капитолийский холм имеет около четырехсот ярдов в длину и двести ярдов в ширину. Сто ступенек вели к вершине Тарпейской скалы, а этот подъем был еще более крут до того времени, как развалины разрушенных зданий сделали его более удобнопроходимым и засыпали пропасть. С древнейших времен Капитолий служил в мирное время храмом, а в военное время — крепостью; после утраты города римляне выдержали там осаду против победоносных галлов, а во время междоусобных войн между Вителлием и Веспасианом это святилище империи было взято приступом и сожжено. Храмы Юпитера и однородных с ним богов были обращены в прах; их места были заняты монастырями и домами, а время частью повредило, частью совершенно разрушило толстые городские стены и длинные портики, тянувшиеся вниз по склону холма. Лишь только римляне сделались свободным народом, они возвратили Капитолию если не его прежнюю красоту, то его прежнюю прочность, укрепили это средоточие своих военных сил и место государственных совещаний, и, конечно, даже те из них, у которых были самые черствые сердца, воспламенялись, всходя на этот холм, от воспоминаний о своих предках.
2. Первые цезари пользовались исключительным правом чеканить золотую и серебрянную монету, а сенату предоставляли право чеканить монету из более низкого металла — из бронзы или меди. Более широкое поле было открыто для изобретаемых лестью эмблем и легенд, так что монарх мог сложить с себя заботу о прославлении своих собственных добродетелей. Преемники Диоклетиана не дорожили даже лестью сената; и в Риме, и в провинциях заведывание монетными дворами было возложено исключительно на императорских чиновников, и эта прерогатива перешла по наследству как к царствовавшим в Италии готским королям, так и к династиям греческим, французским и германским. Римский сенат снова присвоил себе после восьмисотлетнего от нее отречения эту почетную и прибыльную привилегию, которою папы пользовались со времен Паскаля Второго до перенесения папской резиденции на ту сторону Альп. Некоторые из этих республиканских монет двенадцатого и тринадцатого столетий можно видеть в кабинетах редкостей. На одной из них, сделанной в форме золотой медали, Христос изображен с книгою в левой руке, а на этой книге сделана следующая надпись: Обет римского сената и народа: Рим — столица мира; на оборотной стороне св. Петр вручает знамя сенатору, который стоит перед ним на коленях с покрытой головой и в тоге, имея подле себя щит со своим фамильным именем и гербом.
3. По мере того как империя приходила в упадок и городской префект нисходил на степень муниципального должностного лица; впрочем, он еще ведал в последней инстанции гражданские и уголовные дела, а обнаженный меч, который ему вручали преемники Оттона, обозначал его введение в должность и был эмблемой его служебных обязанностей. На эту должность выбирали только тех, кто принадлежал к знатным римским семьям; выбор народа утверждался папой; но от префекта требовалась тройная присяга, возлагавшая на него противоречивые обязанности, которые должны были нередко ставить его в затруднительное положение. Достигшие независимости римляне уволили от службы чиновника, который был их слугою, так сказать, на одну треть, и взамен его выбрали патриция; но этот титул, которым не пренебрегал даже Карл Великий, был слишком высок для гражданина или для подданного, и когда остыл первый пыл у мятежников, они охотно согласились на восстановление должности префекта. Лет через пятьдесят после того самый честолюбивый или, по меньшей мере, самый счастливый в своих предприятиях первосвященник Иннокентий Третий избавил и римлян, и самого себя от этого отличительного признака внешней зависимости; он вручил префекту знамя взамен меча и освободил его от обязанности приносить присягу германским императорам или считать себя у них на службе. На эту должность папа стал назначать для заведывания светским управлением Рима лиц духовного звания или состоявших в звании кардинала, или предназначенных к возведению в это звание; но их сфера деятельности была ограничена узкими рамками, а в эпоху свободы они получали свои полномочия от сената и от народа.
4. После восстановления сената patres conscripti (если можно употреблять это выражение) были облечены и законодательною властью, и исполнительной, но их взоры редко проникали далее настоящего дня, а спокойствие этого дня большею частью нарушалось насилиями и смутами. В своем самом полном составе это сословие или собрание состояло из пятидесяти шести сенаторов, из которых высшие отличались титулом советников; они назначались, быть может ежегодно, народом; а предварительный выбор тех, кто их избирал, — по десяти от каждого квартала или прихода — мог служить фундаментом для свободной и прочной конституции. Папы, высказывавшие во время этой внутренней бури уступчивость во избежание окончательной гибели, договором утвердили учреждение и привилегии сената и ожидали восстановления своей власти от времени, от внутреннего спокойствия и от религии. Общественная польза и личные интересы иногда заставляли римлян отказываться на время от их притязаний; тогда они снова приносили присягу на подданство преемнику св. Петра и Константина как законному главе и церкви, и республики.
В городе, привыкшем к самоуправству, общественные интересы страдали от недостатка единства и энергии, и Римляне скоро ввели более прочную и менее сложную систему управления. Они соединили название и власть сената в одном должностном лице или в двух соправителях; так как эти должностные лица сменялись по прошествии одного года или шести месяцев, то для обширности их полномочий служила противовесом непродолжительность срока, на который они выбирались. Но во время такого непродолжительного владычества римские сенаторы заботились только об удовлетворении своего корыстолюбия и честолюбия; интересы их семейств и их партии совращали их правосудие с пути истины, а так как они наказывали только своих врагов, то они находили покорность только среди своих приверженцев. Анархия, которую уже не смягчала пастырская заботливость их епископа, убедила римлян, что они не способны управлять сами собой, и они стали искать вне своего отечества тех благ, которых не могли найти у себя дома. В ту же эпоху и по тем же мотивам большинство итальянских республик нашлось вынужденным прибегнуть к такой мере, которая хотя и могла казаться странной, но была подходяща к их положению и привела к самым благотворным последствиям. Они стали выбирать в котором-нибудь из иностранных, но дружественно расположенных городов беспристрастного сановника знатного происхождения и с безупречною честностью, который, будучи в одно время и воином, и государственным человеком, пользовался хорошей репутацией и уважением своих соотечественников, и стали поручать ему на время высшее управление и в мирное время, и в военное. Договор между правителем и управляемыми скреплялся клятвами и подписями, а продолжительность его власти, размер его содержания и обоюдные обязанности определялись со строгою точностью. Граждане клялись, что будут повиноваться ему как своему законному начальнику, а он, со своей стороны, клялся, что будет соединять беспристрастие чужеземца с усердием патриота. Он носил название подеста, выбирал четырех или шестерых людей военного звания и юрисконсультов, помогавших ему в военном деле и в отправлении правосудия, и содержал на свой собственный счет необходимое число слуг и лошадей; но ему не дозволялось привозить с собою жену, сына или брата из опасения, что он будет подчиняться их влиянию; во время его нахождения в должности ему не дозволялось покупать земли, вступать в родственные связи и даже принимать приглашения в дома граждан, и он не мог приличным образом покинуть свой пост, не удовлетворив тех, кто заявлял жалобы на его управление.
Вот почему около половины тринадцатого столетия римляне призвали из Болоньи сенатора Бранколлеоне, слава и заслуги которого были спасены от забвения пером одного английского историка. Основательная заботливость о своей репутации и ясное предвидение трудностей своего нового положения побудили его отказаться от сделанной ему избирателями чести; однако он принял предложенный пост, когда его власть была продолжена на три года, а обязательная сила римских статутов была на это время отменена. Но преступники и беспутники стали обвинять в жестокосердии; духовенство стало подозревать его в пристрастии; только те, которые желали внутреннего спокойствия и порядка, были довольны твердостью и справедливостью государственного сановника, снова доставившего им эти блага: никакой преступник не был ни достаточно могуществен, чтобы не бояться его правосудия, ни достаточно незнатен, чтоб увернуться от этого правосудия. По его приговору два аристократа из рода Аннибальди лишились жизни на виселице, и он безжалостно разрушил внутри города и в его окрестностях сто сорок башен, служивших надежным убежищем для воров и негодяев. Он обходился с папой, как с простым епископом, и принудил его жить в его епархии, а когда Бранколлеоне брался за оружие, он наводил страх на врагов и достигал своей цели. Римляне, не достойные того счастья, которым пользовались, отплатили за его заслуги неблагодарностью. Публичные воры, которых он восстановил против себя для пользы римлян, убедили этих последних низложить и заключить в тюрьму их благодетеля, а свою жизнь он сохранил только потому, что в Болонье хранился залог его личной безопасности. Предусмотрительный сенатор потребовал перед своим отъездом в Рим, чтобы ему было выдано тридцать заложников из самых знатных римских семейств; при известии о его опасном положении и по просьбе его жены над этими заложниками был учрежден самый строгий надзор, а дорожившая своею честью Болонья не убоялась папского интердикта. Благодаря этому благородному сопротивлению римляне имели время сравнить настоящее с прошлым и Бранколлеоне был отведен из тюрьмы в Капитолий при радостных возгласах раскаявшегося народа. Затем он продолжал управлять Римом с твердостью и с успехом, и лишь только его смерть удовлетворила завистников, его голова была положена в драгоценную вазу, поставленную на высокой мраморной колонне.
Бессилие здравого смысла и добродетели побудило римлян прибегнуть к более целесообразному средству: вместо простых граждан, которым они изъявили добровольную и непрочную покорность, они стали выбирать своим сенатором какого-нибудь независимого владетеля, способного защищать их и от их врагов, и от них самих. Самый честолюбивый и самый воинственный из монархов того времени Карл Анжуйский и Прованский принял в одно и то же время и королевство Неапольское от папы и сенаторское звание от римского народа. Остановившись в Риме на своем пути к победам, он принял от жителей присягу в верности, поселился в Латеранском дворце и во время этого непродолжительного визита постарался смягчить резкие черты своего деспотического характера. Однако даже Карл испытал на себе непостоянство римлян, которые встречали с не менее радостными возгласами его соперника — несчастного Конрадина, а властвовавший в Капитолии могущественный мститель возбудил в папах и страх, и зависть. Карл был избран сенатором первоначально на всю жизнь, но потом было решено, что его полномочия должны возобновляться через каждые три года, а вражда Николая Третьего принудила короля Сицилии совершенно отказаться от управления Римом. В своей булле, сделавшейся неизменным законом, этот высокомерный первосвященник доказал, что пожалование Константина было неоспоримым фактом и никогда не утрачивало своей законной силы и что оно имело существенную важность как для сохранения внутреннего спокойствия, так и для независимости церкви; он установил ежегодный выбор сенатора и решительно устранил от этого звания всех императоров, королей, принцев и лиц, занимающих в обществе высокое и блестящее положение. Эту запретительную статью отменил в свою собственную пользу Мартин Четвертый, смиренно добивавшийся своего избрания в сенаторы. В присутствии и по воле народа два избирателя возложили не на папу, а на благородного и верного Мартина звание сенатора и высшее управление республикой до конца его жизни с правом пользоваться этой властью по его собственному усмотрению или непосредственно, или через его уполномоченных. Почти через пятьдесят лет после того тот же титул был пожалован императору Людовику Баварскому; таким образом, свобода Рима была признана его двумя монархами, принявшими муниципальную должность в управлении их собственной метрополией.
В первый момент восстания, когда Арнольд Брешианский успел восстановить римлян против церкви, они искусно старались снискать милостивое расположение императора и обратить его внимание на то, что было ими сделано из желания угодить цезарю. То, что говорили послы, отправленные ими к Конраду Третьему и к Фридриху Первому, было смешением лести с гордостью, традиционных воспоминаний с совершенным незнанием истории их собственного отечества. После жалоб на молчание первого из этих монархов и на пренебрежение, с которым он относился к римлянам, послы просили его переехать через Альпы и принять из рук римлян императорскую корону. «Мы умоляем ваше величество не пренебрегать смиренной преданностью ваших детей и вассалов и не верить тому, в чем нас обвиняют наши общие враги, которые клевещут на сенат, выдавая его за противника вашего владычества, и сеют семена раздора, для того чтобы пожинать плоды разрушения. Папа и сицилиец вступили в нечестивый союз с целью воспротивиться нашей свободе и вашему коронованию. С помощью Божьей наше рвение и мужество до сих пор делали все их усилия бесплодными. Мы взяли приступом дома и башни тех, кто принадлежал к числу их самых могущественных и самых предприимчивых приверженцев, и в особенности Франгинанов; некоторые из этих зданий заняты нашими войсками, а некоторые другие срыты до основания. Они сломали Мильвийский мост; но мы починили его и у крепли так, что вы можете безопасно пройти по нем, и ваша армия может вступить в город, не подвергаясь никаким нападениям из замка св. Ангела. Все, что мы сделали, и все, что намереваемся делать, клонится к вашей славе и пользе, и мы питаем верноподданническую надежду, что вы скоро лично прибудете сюда, чтоб отстоять нарушенные духовенством права, воскресить величие империи и превзойти славой и могуществом ваших предшественников. Просим вас, изберите для вашей резиденции столицу мира — Рим, предпишите законы Италии и тевтонскому государству и последуйте примеру Константина и Юстиниана, которые достигли всемирного владычества благодаря энергии римского сената и народа». Но эти блестящие и обманчивые замыслы не прельстили франконца Конрада, взоры которого были устремлены на Святую Землю и который умер вскоре после своего возвращения из Святой Земли, не побывав в Риме.
Его племянник и преемник Фридрих Барбаросса более высоко ценил императорскую корону, и ни один из преемников Оттона не пользовался такою же, как он, абсолютной властью над итальянским государством. Окруженный своими духовными и светскими вассалами, Фридрих давал в лагере подле Сутри аудиенцию римским послам, которые обратились к нему со следующей смелой и напыщенной речью: «Внемлите голосу царицы городов; приблизьтесь с миролюбием и с дружелюбием к пределам Рима, который сбросил с себя иго духовенства и с нетерпением ждет той минуты, когда коронует своего законного императора. Да возвратятся прежние времена под вашим благотворным влиянием! Поддержите права вечного города и подчините его верховенству наглость этого мира. Вам не безызвестно, что в древние времена благодаря мудрости сената, мужеству и дисциплине всаднического сословия он подчинил своему владычеству Восток и Запад, страны на той стороне Альп и острова океана. В отсутствие наших монархов благородное учреждение сената было, по нашей вине, предано забвению, а вместе с нашим благоразумием уменьшилось и наше могущество. Мы восстановили и сенат, и всадническое сословие; мудрость одного и оружие другого будут посвящены вашей особе и пользе империи. Неужели вы оставите без внимание то, что вам говорит Рим: вы были моим гостем, а я сделал вас гражданином; вы были заальпийским иноземцем, а я выбрал вас моим государем; я отдал вам и самого себя, и все, что мне принадлежит. Ваша первая и самая священная обязанность — поклясться и подписать, что вы будете проливать вашу кровь за республику, что вы будете поддерживать, с соблюдением мира и справедливости, законы города и хартии, выданные вашими предместниками, и что вы наградите пятью тысячами фунтов серебра тех преданных вам сенаторов, которые провозгласят ваши титулы в Капитолии. Вместе с именем Августа усвойте его характер». Ораторы еще не успели истощить своего запаса риторических украшений, когда раздраженный их высокомерием Фридрих прервал их и заговорил тоном монарха и завоевателя. «Древние римляне действительно прославились своим мужеством и своей мудростью; но в вашей речи не видно мудрости, и я желал бы видеть мужество в ваших действиях. Как все, что живет в этом подлунном мире, и Рим испытал на себе превратности времени и фортуны. Самые знатные из ваших семейств переселились на Восток, в царственный город Константина, а остатки вашего могущества и вашей свободы уже давно уничтожены греками и франками. Если вы желаете снова увидеть древнее величие Рима, мудрость сената, мужество всадников, дисциплину военных лагерей и храбрость легионов, то вы найдете их в Германской республике. Туда перешло не одно только могущество; все, что когда-то служило украшением для Рима, и все его добродетели также переселились за Альпы к более достойному народу. Они будут употреблены на вашу защиту, но они требуют от вас покорности. Вы говорите, что римляне приглашали к себе самого меня или моих предшественников; вы выражаетесь неправильно: они не приглашали нас, а молили нас о помощи. Город был спасен от его иноземных и домашних тиранов Карлом Великим и Оттоном, прах которых покоится в нашем отечестве, а их владычество было наградой за ваше спасение. Под этим владычеством ваши предки и жили, и умирали. Я требую от вас покорности и по праву наследования, и по праву владения, и кто же осмелится вырывать вас из моих рук? Разве силы франковой германцев ослабели от старости? Разве я побежден? Разве я в плену? Разве меня окружают знамена могущественной и непобедимой армии? Вы предписываете условия вашему повелителю; вы требуете клятв; если эти условия справедливы, то клятва излишня; если же они несправедливы, то клятва была бы преступлением. Разве вы можете сомневаться в моей справедливости? Она простирается на самого последнего из моих подданных. Разве мой меч не будет вынут из ножен, если нужно будет защищать Капитолий? Ведь этот меч снова присоединил к Римской империи лежащее на севере Датское королевство. Вы указываете и в какой мере, и на кого я должен изливать мои щедроты; я изливаю их обильным потоком, но не иначе, как по собственному усмотрению. Терпение и заслуга получат от меня все, а грубая настойчивость никогда не получит ничего». Ни император, ни сенат не были в состоянии отстоять эти гордые притязания на владычество и на свободу своих действий. Фридрих подвигался к Ватикану в союзе с папой и внушая недоверие римлянам; в то время как совершалось его коронование, была сделана вылазка из Капитолия, и хотя многочисленность и мужество германцев одержали верх в этой кровавой борьбе, император не мог жить в безопасности внутри города, который причислял к своим владениям. Лет через двенадцать после того он осадил Рим с целью посадить антипапу на престол св. Петра, и двадцать пизанских галер проникли в Тибр; но сенат и народ были спасены искусно веденными переговорами и распространившеюся среди осаждающих заразительною болезнью; ни сам Фридрих, ни его преемники никогда не возобновляли этой попытки. Они истощали свои усилия на борьбу с папами, на Крестовые походы и на защиту независимости Ломбардии и Германии; они искали союза с римлянами, а Фридрих Второй поставил в Капитолии в подарок римлянам большое знамя, известное под названием миланского Саrоссio. После того как пресекся швабский царствующий дом, они были оттеснены за Альпы, а их последние коронации обнаружили бессилие и бедность тевтонских цезарей.
В царствование Адриана, когда империя простиралась от Евфрата до океана и от Атласских гор до Грампианских возвышенностей, один причудливый историк забавлял римлян описанием их первых войн. «Было время, — говорит Флор, — когда места нашего летнего уединения — Тибр и Пренест — были целью воинственных обетов в Капитолии, когда мы пугались мрака рощ Ариции, когда мы могли не краснея торжествовать победу над безымянными селениями сабинов и латинов и когда даже Кориолы могли дать победоносному генералу лестный для него титул». Гордым современникам Флора нравился этот контраст между прошлым и настоящим; но писатель смирил бы эту гордость, если бы мог представить картину будущего, если бы мог предсказать римлянам, что по прошествии тысячи лет лишившийся своего могущества и сузившийся до своих первоначальных пределов Рим снова будет вести войны на прежней почве, которая была когда-то украшена его виллами и садами. На лежавшую по обеим сторонам Тибра окрестную римскую территорию папы постоянно предъявляли свои права как на наследие св. Петра, а иногда и действительно владели ею; но бароны присвоили себе необузданную никакими законами независимость, а города слишком верно подражали мятежам и внутренним раздорам метрополии. В двенадцатом и тринадцатом столетиях римляне постоянно старались смирить или уничтожить мятежных вассалов церкви и сената, а папа сдерживал их упорное и себялюбивое честолюбие, но нередко поощрял их рвение, оказывая им содействие своим духовным оружием. Их войны походили на те, которые велись первыми консулами и диктаторами, покидавшими соху для того, чтобы браться за оружие. Они собирались с оружием в руках у подножия Капитолия, выходили за городские ворота, похищали или жгли жатву своих соседей, вступали в беспорядочную борьбу со своими противниками и возвращались домой из экспедиции, длившейся пятнадцать или двадцать дней. Осады они вели долго и неискусно; пользуясь победой, они удовлетворяли низкие страсти — зависть и мстительность и вместо того чтобы усвоить мужество своих противников, заботились только о том, чтобы окончательно разорить их. Их пленники молили о помиловании в одних рубашках и с веревкой вокруг шеи; они разрушали не только укрепления, но даже дома неприятельских городов, а жителей размещали по окрестным селениям. Таким образом, свирепая вражда римлян мало помалу разрушила Порто, Остию, Албан, Тускул, Пренест и Тибур, или Тиволи, служившие резиденциями для кардиналов-епископов. Порто и Остия — эти два ключа для входа в Тибр — до сих пор безлюдны и в развалинах; болотистые и нездоровые берега этой реки покрыты стадами буйволов, а сама река не удобна ни для судоходства, ни для каких-либо торговых сношений. Окрестные холмы, составляющие тенистое убежище от осенней жары, приобрели прежнюю привлекательность с восстановлением внутреннего спокойствия; Фраскати обострился вблизи от развалин Тускул; Тибур или Тиволи снова возвысился до звания города, а менее значительные города Албано и Палестина украсились виллами римских кардиналов и князей. В своей разрушительной работе честолюбие римлян нередко находило непреодолимое препятствие в сопротивлении соседних городов и их союзников; во время первой осады Тибура они были выгнаны из своего лагеря, а сражения при Тускулеи при Витербоможно сравнить с достопамятными битвами при Тразимене и при Каннах, принимая в расчет сравнительное могущество Рима в эти две различные эпохи. В первой из этих мелких войн тридцать тысяч римлян были разбиты тысячью германских всадников, посланных Фридрихом Барбароссой на помощь к Тускулу, а по самому достоверному и самому умеренному счету число убитых доходило до трех тысяч, число пленников — до двух. Через шестьдесят восемь лет после того римляне выступили со всеми городскими военными силами против Витербо, находившегося в церковной области; вследствие образовавшейся странной коализации тевтонские орлы красовались на знаменах противников вместе с ключами св. Петра, а папскими союзниками командовали граф Тулузский и епископ Винчестерский. Римляне потерпели позорное поражение и понесли большие потери; но если английский прелат действительно определял их военные силы в сто тысяч человек, а понесенные ими на поле сражения потери — в тридцать тысяч человек, то следует полагать, что он впадал в эти преувеличения из свойственного пилигримам хвастовства. Если бы вместе с восстановлением Капитолия были восстановлены мудрая политика сената и дисциплина легионов, то было бы нетрудно снова завоевать разделенную между множеством мелких владетелей Италию. Но новейшие римляне не возвышались над общим уровнем соседних республик в том, что касается военного дела, и стояли много ниже их в том, что касается искусств. К тому же их воинственный пыл скоро охладел; после нескольких беспорядочных экскурсий они снова впадали в свою национальную апатию, пренебрегали военными учреждениями и прибегали к унизительному и опасному содействию иноземных наемников.
Честолюбие — таков плевел, который рано появляется и быстро растет в священном вертограде. При первых христианских монархах борьба из-за кафедры св. Петра сопровождалась обычными при народных выборах подкупами и насилиями; римское святилище осквернялось пролитием крови, и с третьего до двенадцатого столетия церковь часто страдала от внутренних расколов. Пока эти споры разрешались в последней инстанции светской властью, зло было преходящим и местным; взвешивались ли достоинства кандидатов по справедливости или по личному к ним расположению, во всяком случае, не имевший успеха претендент не мог долго тревожить своего торжествующего соперника. Но после того как императоры лишились своих прерогатив и после того как было принято за правило, что наместник Христа не может быть подсуден никакому земному трибуналу, христианству угрожала опасность раскола и войны всякий раз, как папский престол оказывался вакантным. Притязания кардиналов и низшего духовенства, знати и простого народа не имели прочного основания, и их нетрудно было оспаривать; свободу выборов стесняли бесчинства горожан, которые не признавали ничьей верховной власти или не хотели никому подчиняться. После смерти папы две партии приступали в различных церквах к двойному избранию его преемника; число и вес поданных голосов, старшинство по времени избрания и личные заслуги кандидатов иногда взаимно уравновешивались; самые почтенные представители духовенства не сходились в своих убеждениях, а монархи, жившие вдали от Рима и преклонявшиеся перед властью главы церкви, не были в состоянии различить поддельного идола от настоящего. Императоры нередко сами были виновниками раскола по политическим мотивам — из желания противопоставить враждебному первосвященнику такого, который был им предан; каждому из соискателей папского престола приходилось выносить оскорбления от своих врагов, не боявшихся угрызений совести, и покупать поддержку своих приверженцев, действовавших под влиянием корыстолюбия или честолюбия. Мирный и прочный порядок папского избрания был установлен Александром Третьим, окончательно отменившим бесчинную подачу голосов духовенством и народом и предоставившим право избрания исключительно коллегии кардиналов. Эта важная привилегия поставила на один уровень три разряда лиц духовного звания — епископов, священников и дьяконов; члены римского приходского духовенства стали во главе церковной иерархии; они выбирались безразлично из среды всех христианских наций, а с их титулами и должностями не было несовместимо обладание самыми богатыми бенефициями и самыми важными епископствами. Сенаторы католической церкви, коадьюторы и легаты первосвященника стали одеваться в пурпуровые одеяния, служившие символом мученичества или царской власти; они стали заявлять гордое притязание на равенство с коронованными особами, а важность их сана увеличивалась от их немногочисленности — так как до вступления на престол Льва Десятого их число редко переходило за двадцать или за двадцать пять. Это мудрое постановление устранило все сомнения и скандалы и так успешно вырвало самый корень расколов, что в течение шестисот лет только один раз единодушие священной коллегии было нарушено двойным избранием папы.
Но так как требовалось соединение двух третей голосов в пользу одного кандидата, то кардиналы нередко замедляли выбор из личных интересов и под влиянием своих страстей; а между тем как они старались этим способом продлить свое независимое владычество, христианский мир оставался без главы. Перед вступлением на папский престол Григория Десятого этот престол оставался вакантным в течение почти трех лет: Григорий решился положить конец таким злоупотреблениям и изданная им на этот предмет булла вошла после некоторого сопротивления в церковные уставы. Она назначает девять дней на похороны умершего папы и на прибытие отсутствующих кардиналов; на десятый день кардиналы, имея при себе по одному служителю, запираются в общем апартаменте, или конклаве, в котором нет никаких перегородок или занавесок и есть только одно небольшое окно, сквозь которое кардиналы могут получать извне все, что им необходимо; но дверь запирается наглухо с обеих сторон и охраняется городскими должностными лицами для того, чтобы кардиналы не могли иметь никаких сношений с внешним миром. Если избрание не состоялось в течение трех дней, кардиналы должны довольствоваться одним блюдом за обедом и одним за ужином, а по прошествии недели им ничего не дают, кроме хлеба, воды и вина. Пока папский престол остается вакантным, кардиналы не могут получать церковных доходов и, за некоторыми редкими исключениями, не могут заниматься делами церковного управления; всякие соглашения между избирателями и обоюдные обещания формально признаются недействительными, а за беспристрастие этих избирателей служат ручательством их торжественная клятва и молитвы католиков. Некоторые неудобные или не в меру строгие стеснения были с течением времени отменены, но содержание кардиналов взаперти осталось во всей силе; личные мотивы — заботы о здоровье и желание выйти на свободу — заставляют их ускорять наступление той минуты, когда их выпустят из заключения; а введение баллотировки или тайной подачи голосов скрыло интриги конклава под благовидным покровом христианской любви и благопристойности. Эти постановления устранили римлян от участия в избрании их монарха и первосвященника, а в упоении от своей необузданной и непрочной свободы они, по-видимому, были равнодушны к утрате этой неоценимой привилегии. Император Людовик Баварский пошел по стопам великого Оттона. После переговоров с городскими должностными лицами он собрал римский народ на площади перед храмом св. Петра; авиньонский папа Иоанн Двадцать Второй был низложен, а избрание его преемника было утверждено согласием и одобрительными возгласами римлян. Они утвердили путем свободного голосования новый закон о том, что их епископы не могут находиться в отсутствии более трех месяцев в году и не могут удаляться от города на расстояние более двух дней пути, а если они не возвратятся по третьему требованию, то будут разжалованы и уволены, подобно всякому другому лицу, на которое возложены общественные обязанности. Но Людовик позабыл, как он сам бессилен и как были сильны предрассудки того времени; созданный им призрак был отвергнут повсюду, за исключением германского лагеря; римляне относились с презрением к своему собственному творению; антипапа стал молить своего законного государя о пощаде, и эта несвоевременная попытка лишь упрочила исключительные права кардиналов.
Если бы выборы всегда происходили в Ватикане, то права сената и народа не нарушались бы безнаказанно. Но римляне позабывали и не напоминали об этих правах в отсутствие преемников Григория Седьмого, полагавших, что божеские законы не возлагают на них обязанности постоянно жить в Риме и в римской епархии. Попечение об этой епархии имело в их глазах менее важности, чем управление всемирной церковью; да и не могло быть приятным для пап пребывание в таком городе, где их власть постоянно встречала сопротивление, а их жизни нередко угрожала опасность. Во избежание притеснений со стороны императоров и войн, которые велись в Италии, они переселялись на другую сторону Альп, в гостеприимную Францию; во избежание римских смут они проводили свою жизнь вне Рима — в Ананьи, в Перуджии, в Витербо или в котором-нибудь из близлежащих городов. Если отсутствие пастыря оскорбляло паству или причиняло ущерб ее материальным интересам, римляне принуждали папу возвратиться, напоминая ему суровым тоном, что св. Петр утвердил свой престол не в какой-нибудь ничтожной деревушке, а в столице мира, и угрожая, что выступят из города с оружием в руках, для того чтобы разрушить то селение и истребить тех жителей, которые дерзают доставлять ему убежище. Тогда папы возвращались в Рим с робкой покорностью, а римляне встречали их требованием вознаграждения за все убытки, причиненные их отсутствием, — за остававшиеся ненанятыми квартиры, за остававшиеся непроданными съестные припасы и за то, что римляне не могли извлекать прибыли из расходов, которые шли на содержание состоявших при папском дворе служителей и иноземцев. После непродолжительного внутреннего спокойствия, во время которого папы, быть может, пользовались некоторой властью, новые смуты заставляли их снова удалиться из города, а новые повелительные или почтительные сенатские послания снова заставляли их возвратиться. В этих случаях ватиканские изгнанники или беглецы жили недолго вне Рима и не удалялись на большое от него расстояние; но в начале четырнадцатого столетия апостольский престол был, по-видимому, навсегда перенесен с берегов Тибра на берега Роны, а причину этого переселения следует искать в неистовой вражде между Бонифацием Восьмым и королем Франции. Духовное оружие пап, состоявшее из отлучений от церкви и интердиктов, встретило непреодолимое препятствие в единодушии трех сословий и в привилегиях галликанской церкви; но папа не был подготовлен к защите против того светского оружия, к которому осмелился прибегнуть Филипп Красивый. В то время как папа жил в Ананьи, не подозревая, что ему может угрожать какая-либо опасность, на его дворец и на его особу было сделано нападение тремястами всадниками, которых втайне собрали французский министр Вильгельм Ногарэ и принадлежавший к одному знатному, но не любившему папы римскому семейству Скиарра Колонна. Кардиналы спаслись бегством; жители Ананьи позабыли о долге преданности и признательности к своему монарху; но покинутый всеми, неустрашимый Бонифаций воссел безоружным на своем троне и, подобно древним сенаторам, ожидал смерти от меча галлов. Его иноземный враг Ногарэ ограничился исполнением приказаний своего государя; но его домашний враг Колонна осыпал его оскорблениями на словах и ударами, а в течение его трехдневного заключения его жизнь подвергали опасности те лишения, которыми оба противника наказывали его за упорство, ими же самими вызванное. Эта непонятная мешкотность дала приверженцам церкви время собраться с духом, и они избавили папу от этих нечистивых насилий; но высокомерию Бонифация была нанесена рана в самое чувствительное место, и он испустил дух в Риме от ярости и от жажды мщения. Его память запятнали ярко бросающиеся в глаза пороки — корыстолюбие и гордость; даже несмотря на то что, защищая церковь, он выказал мужество мученика, его не удостоили чести сопричисления к лику святых; это был великодушный грешник (говорится в хрониках того времени), взобравшийся на папский престол, как лисица, царствовавший, как лев, и кончивший жизнь, как собака. Его заменил самый кроткий из людей — Бенедикт Одиннадцатый; однако этот папа отлучил от церкви нечестивых эмиссаров Филиппа, и предал город Ананьи и его жителей страшному проклятию, последствия которого до сих пор очевидны для суеверов.
После его смерти ловкость французской партии положила конец продолжительной нерешительности конклава. Она предложила — и ее предложение было принято, — чтобы ей предоставили выбрать в течение сорока дней одного из трех кандидатов, которые будут ей указаны ее противниками. Во главе этого списка было поставлено имя архиепископа Бордосского, который был яростным врагом и своего короля, и своего отечества; но его честолюбие было всем известно, и его совесть подчинилась призыву фортуны и приказаниям благодетеля, к которому был торопливо отправлен посланец с известием, что выбор папы находится в его руках. Условия были установлены на личном свидании, и все дело было улажено так скоро и в такой тайне, что конклав единогласно выбрал папой архиепископа Бордоского, который вступил на престол под именем Климента Пятого. Кардиналы обеих партий были скоро удивлены приглашением сопровождать папу на ту сторону Альп и скоро пришли к убеждению, что оттуда им уже не придется возвращаться. И данное Климентом обещание, и его личные влечения побуждали его поселиться во Франции; изъездив в сопровождении своего двора провинции Пуату и Гасконь и разорив своим пребыванием те города и монастыри, которые находились на его пути, он окончательно поселился в Авиньоне, который процветал в течение более семидесяти лет в качестве резиденции римского первосвященника и метрополии христианства. Доступ к Авиньону был удобен со всех сторон — и с сухого пути, и с моря, и по Роне; южные провинции Франции ни в чем не уступают самой Италии; для помещения папы и кардиналов были построены новые дворцы, а церковные сокровища скоро привлекли туда искусства, удовлетворяющие требованиям роскоши. Папам уже принадлежало соприкасавшееся с авиньонской территорией графство Венессен, которое было густо заселено и отличалось плодородием своей почвы; впоследствии папы воспользовались молодостью и трудным положением королевы Неапольской и графини Прованской Иоанны Первой, для того чтобы купить у нее авиньонское владение за ничтожную цену в восемьдесят тысяч флоринов. Под сенью французской монархии и среди покорного населения папы наслаждались почетом и покоем, которых так долго были лишены; но Италия скорбела об их отсутствии, и покинутый ими, обедневший Рим должен был раскаиваться в своей необузданной свободе, принудившей преемника св. Петра удалиться из Ватикана. Его раскаяние было и запоздалым, и бесплодным; по мере того как умирали старые члены священной коллегии, она наполнялась французскими кардиналами, смотревшими на Рим и на Италию с отвращением и презрением и постоянно выбиравшими таких пап, которые были французскими и даже авиньонскими уроженцами и были связаны со своей родиной неразрывными узами.
Итальянские республики и возникли, и разбогатели благодаря успехам промышленности; эпоха их свободы была той цветущей порой, когда они славились и многолюдностью, и земледелием, и мануфактурами, и торговлей, а их механические работы мало помалу достигли изящества гениальных произведений. Но географическое положение Рима было менее выгодно, а его территория была менее плодородна; характер его жителей развратился от лености и сделался напыщенным от гордости, и они ласкали себя приятной уверенностью, что метрополия церкви и империи всегда будет кормиться данью, которую должны уплачивать подданные. Это заблуждение до некоторой степени поддерживалось приливом пилигримов, приходивших поклониться раке апостолов, и оставшееся от пап наследство — учреждение священного года — было для народа не менее выгодно, чем для духовенства. С тех пор как Палестина была утрачена, прекратилось полное отпущение грехов, предназначавшееся для крестоносцев, и самое ценное из церковных сокровищ было изъято из публичного обращения в течение более восьми лет. Бонифаций Восьмой, умевший согласовать свое честолюбие с корыстолюбием, открыл новый способ пользоваться этим сокровищем: он был достаточно учен, для того чтобы вспомнить и воскресить те публичные игры, которые устраивались в Риме в конце каждого столетия. Чтобы безопасно измерить глубину народного легковерия, была произнесена на этот предмет проповедь; затем были искусно распущены благоприятные для папского замысла слухи, делались ссылки на свидетельство нескольких старцев, и храм св. Петра наполнился 1 января 1300 года толпами верующих, которые потребовали индульгенций, обыкновенно раздававшихся в священную эпоху. Первосвященник, выжидавший проявлений благочестивого нетерпения и втайне старавшийся усилить его, нашел, что основательность народных требований доказана свидетельством старцев и объявил, что полное отпущение грехов получат все католики, которые будут почтительно посещать храмы св. Петра и св. Павла в течение того года и в конце каждого столетия. Эта радостная весть разнеслась по всему христианскому миру, и сначала из соседних с Италией провинций, а потом и из таких отдаленных стран, как Венгрия и Британия, большие дороги покрылись толпами пилигримов, спешивших загладить свои грехи благочестивым странствованием, которое хотя и требовало больших расходов и больших физических усилий, но не было сопряжено с опасностями военной службы. При этом общем увлечении были позабыты все исключения, на которые дают право общественное положение или пол, преклонные лета или недуги, и благочестивое рвение было так сильно, что немало людей погибло от давки, происходившей на улицах и в церквах. Число пилигримов нельзя определить с точностью; по всему вероятию, оно было преувеличено ловким духовенством, хорошо знавшим, как заразительно влияние примера; впрочем, один здравомыслящий историк, лично присутствовавший на церемонии, уверяет нас, что во время юбилея в Риме никогда не собиралось менее двухсот тысяч иноземцев, а другой очевидец говорит, что в течение юбилейного года в Риме перебывало два миллиона людей. Самых ничтожных приношений от каждого из пилигримов было достаточно для того, чтобы собрать громадные сокровища, и два священника стояли день и ночь с лопаточками в руках для того, чтобы не считая загребать массы золота и серебра, сыпавшиеся на алтарь св. Павла. К счастью, это была эпоха внутреннего спокойствия и изобилия, и хотя корм для лошадей добывался с трудом, хотя помещения в гостиницах и в частных домах были страшно дороги, неистощимые запасы хлеба и вина, мяса и рыбы были заготовлены политической предусмотрительностью Бонифация и продажным гостеприимством римлян. В городе, который не ведет никакой торговли и не занимается никакой промышленностью, всякое случайно добытое богатство скоро истрачивается; поэтому движимое корыстолюбием и завистью следующее поколение обратилось к Клименту Шестому с просьбой назначить новый юбилей и не томить римлян ожиданием конца столетия. Милостивый первосвященник исполнил это желание, доставил Риму это слабое вознаграждение за потери, понесенные от перенесения папской резиденции в Авиньоне, а эту перемену в постановлениях своих предместников он оправдал ссылкой на установленный Моисеем юбилей, от которого это торжество и получило свое название. Верующие отозвались на его призыв, и собравшиеся пилигримы ни чем не уступали тем, которые присутствовали на первом торжестве, — ни числом, ни религиозным рвением, ни щедростью. Но им пришлось выносить тройное бедствие — войну, моровую язву и голод; в итальянских замках насиловали женщин и девушек, и немало иноземцев было ограблено и убито бесчеловечными римлянами, которых уже не сдерживало присутствие их епископа. Постепенное сокращение промежутка времени между юбилеями на пятьдесят, на тридцать три и на двадцать пять лет можно приписать жадности пап; но второй из этих сроков соответствовал продолжительности земной жизни Христа. Обилие индульгенций, восстание протестантов и упадок суеверий очень уменьшили доходность юбилеев; однако даже девятнадцатый, и последний, из этих церковных праздников был для римлян эпохой удовольствий и денежных прибылей, а насмешливая улыбка философа не могла бы в этом случае нарушить ни торжества духовенства, ни благополучия народа.
В начале одиннадцатого столетия Италия жила под гнетом феодальной тирании, одинаково тягостным и для монарха и для народа. Ее многочисленные республики, скоро распространившие свою свободу и свое владычество изнутри городов на окрестные страны, отстояли природные человеческие права. Меч дворян был сломлен; их рабам была дана свобода; их замки были разрушены; они приучились к общественной жизни и к повиновению; их честолюбие ограничилось муниципальными почестями, и среди гордой аристократии венецианской или генуэзской каждый патриций преклонялся перед законом. Но слабое и беспорядочное римское правительство не было в состоянии сдерживать своих буйных детей, презиравших власть должностного лица и внутри, и вне городских стен. Это была уже не прежняя гражданская борьба между патрициями и плебеями из-за управления государством: бароны отстаивали свою личную независимость с оружием в руках; свои дворцы и замки они укрепляли так, что могли выдерживать в них осаду, а в своих личных распрях они прибегали к помощи своих многочисленных вассалов и приверженцев. Их не привязывали к их отечеству ни их происхождение, ни любовь, и настоящий римлянин — если бы таковой мог отыскаться — отвернулся бы от этих высокомерных иноземцев, пренебрегавших названием граждан и гордо величавших себя названием римских князей. После целого ряда бедственных переворотов все документы, которые могли служить доказательствами знатного происхождения, исчезли; отличительные прозвища вышли из употребления; кровь различных наций перемешалась тысячами каналов, и самые лучшие владения перешли к готам и к лангбардам, к грекам и к франкам, к германцам и к норманнам или в виде монарших милостей, или в виде воздаяния за мужество. Все это было в порядке вещей; но возвышение одного еврейского семейства до одного уровня с сенаторскими и консульскими семьями было беспримерным явлением в истории этих никогда не выходивших из рабской зависимости несчастных изгнанников. В царствование Льва Десятого один богатый и ученый еврей обратился в христианство и получил при крещении имя папы, который был его крестным отцом. Сын этого еврея Петр отстаивал с усердием и с мужеством интересы Григория Седьмого, и этот папа поручил своему верному приверженцу заведывание молой Адриана, впоследствии получившей название башни Кресченция, а в настоящее время известной под именем замка св. Ангела. И отец, и сын оставили после себя много детей; их нажитые лихоимством богатства перешли к самым знатным римским семьям, а их связи были так обширны, что внук новообращенного достиг папского престола при помощи своих родственников. Большинство духовенства и народа было на его стороне; он царствовал в Ватикане в течение нескольких лет под именем Анаклета, и только красноречие св. Бернарда и окончательное торжество Иннокентия Второго заклеймили его названием антипапы. После падения и смерти Анаклета его потомство не играло никакой выдающейся роли, а между новейшими знатными родами не найдется ни одного, который пожелал бы доказать свое происхождение от еврейского прародителя. Я не намерен перечислять ни те знатные римские роды, которые пресеклись в различные эпохи, ни те, которые сохранились по сие время с более или менее блестящим общественным положением. Старинный консульский род Франгипани ведет свое название от того, что в эпоху голода эти аристократы ломали (frangere), или делили, свой хлеб с народом, а это великодушие более достохвально, чем то, что они вместе со своими союзниками Корси оцепили обширный городской квартал своими укреплениями; Савелли, как кажется, происходившие от сабинской расы, сохранили свою прежнюю знатность; устарелое прозвище Капицукки надписано на монетах первых сенаторов; Конти удержали за собой почетные отличия, но не владения графов Сигнии, а Аннибальди, конечно, были или очень невежественны, или очень скромны, если не вели своего происхождения от карфагенского героя.
Но среди римских перов и князей выделялись и даже едва ли не были самыми знатными соперничавшие между собой роды Колонн и Урсини (Орсини), личная история которых составляет существенную часть летописей новейшего Рима.
1. Имя и герб Колонна служили темой для разных сомнительных словопроизводств; при этом ораторы и антикварии не упускали из виду ни Траяновой колонны, ни Геркулесовых столбов, ни того столба, к которому был привязан Христос в то время, как был подвергнут бичеванию, ни того святящегося столба, который указывал в пустыне путь израильтянам. Первое историческое упоминание имени Колонна в 1104 году свидетельствует о могуществе и древности их рода и вместе с тем просто объясняет происхождение их имени. Колонна вооружили против себя Паскаля Второго тем, что захватили Кавы (Cavae), но они законно владели в римской Кампаньи наследственными ленными поместьями Загаролой и Колонной, а последний из этих городов, вероятно, был украшен какой-нибудь высокой колонной, принадлежавшей к развалинам какой-нибудь виллы или храма. Они также владели половиной соседнего города Тускула, что послужило веским доказательством их происхождения от тех графов Тускула, которые были в десятом столетии тиранами пап. И по их собственному и по общему мнению, их род вел свое происхождение, в очень отдаленной древности, с берегов Рейна, а германские монархи не стыдились действительного или мнимого родства со знатным родом, который при семисотлетних государственных переворотах нередко выделялся своими заслугами и постоянно был наделен дарами фортуны. В конце тринадцатого столетия самая могущественная из ветвей этого рода состояла из дяди и шести братьев; все они отличались или воинскими дарованиями, или почетными церковными должностями. Один из них, по имени Петр, был выбран римским сенатором, въезжал в Капитолий на триумфальной колеснице и даже был приветствован бессодержательным титулом цезаря; Иоанн был возведен Николаем Четвертым в звание маркиза Анконы, а Стефан — в звание графа Романьи, и папа оказывал всему их семейству такое пристрастное покровительство, что на сатирических портретах его изображали сидящим внутри пустой колонны. После его смерти Колонна раздражали своим высокомерием Бонифация Восьмого, который был самым неумолимым из людей. Два кардинала — дядя и один из племянников — стали оспаривать правильность избрания Бонифация Восьмого, и папа принудил их на время смириться, употребив против них в дело и светское оружие, и духовное. Он объявил Крестовый поход против своих личных врагов; их имения были конфискованы; их крепости, возвышавшиеся по обеим сторонам Тибра, были осаждены войсками св. Петра и соперничавшей с ними римской знати, и после того как их главная резиденция Палестрина, или Превест, была разрушена, то место, на котором она стояла, было вспахано плугом в знак того, что было обречено на вечное запустение. Разжалованные, изгнанные и лишенные покровительства законов, шестеро братьев бродили переодетыми по Европе, постоянно подвергая свою жизнь опасности, но не теряя надежды, что настанет время избавления и мщения. В этой двойной надежде они нашли самое безопасное для себя убежище при французском дворе; они поощряли Филиппа Красивого в его предприятии и были его руководителями, и я должен бы был похвалить их за великодушие, если бы они уважили несчастье и мужество пленного тирана. Римский народ отменил гражданские постановления папы и возвратил Колонна и их почетное общественное положение, и их владения; о том, как велики были богатства этого семейства, можно составить себе понятие по понесенным ими убыткам, а о размере этих убытков можно составить себе понятие по сумме в сто тысяч золотых флоринов, которая была присуждена к взысканию в их пользу с сообщников и с наследников умершего папы. Преемники Бонифация Восьмого имели благоразумие отменить все духовные кары и ограничения гражданских прав, наложенные на семейство, могущество которого только упрочилось от этого скоропреходящего урагана. Скиарра Колонна выказал свою отвагу во время ареста папы в Аньяни и много времени спустя после того при короновании Людовика Баварского, который в знак своей признательности дозволил Колонна украсить находившуюся в их гербе колонну королевской короной. Но из всех членов этого семейства особенно выделялся по своей репутации и по личным достоинствам старший Стефан, которого Петрарка любил и уважал как героя, стоявшего выше своего времени и недостойного стоять наряду с героями древнего Рима. Гонения и изгнание из отечества доставили ему случай выказать его дарования государственного человека и воина; в своем бедственном положении он внушал не сострадание, а уважение; в виду опасности он не скрывал ни своего имени, ни своей национальности, а когда его спросили: «Где теперь ваша крепость?», он положил свою руку на сердце и отвечал: «Здесь».
Он держал себя с таким же достоинством, когда для него снова настала эпоха благоденствия, и до самого конца своей жизни Стефан Колонна был одним из самых высокопоставленных людей и в римской республике, и при авиньонском дворе как по своему происхождению и своим личным достоинствам, так и по заслугам своих сыновей.
2. Орсини были выходцами из Сполето, их называли в двенадцатом столетии сыновьями Урса по имени какого-то знатного человека, о котором известно только то, что он был их родоначальником. Но они стали скоро выделяться из среды римской знати многочисленностью и мужеством своих приверженцев, крепостью своих башен, почетными должностями в сенате и в священной коллегии и возведением на папский престол Целестина Третьего и Николая Третьего, которые носили их имя и принадлежали к их роду. Их богатства могут служить доказательством того, что непотизм был очень старинным злом; щедрый Целестин раздавал им достояние св. Петра, а Николай искал для них родственных связей с монархами, намеревался основать для них новые королевства в Ломбардии и в Тоскане и навсегда предоставить им звание римских сенаторов. Все, что было нами замечено о славе Колонна, относилось и к славе Орсини, которые были их постоянными и равносильными противниками в продолжительной наследственной распре, нарушавшей внутреннее спокойствие папских владений в течение более двухсот пятидесяти лет. Желание достигнуть первенства и власти были настоящей причиной их вражды; но чтобы придать своим раздорам благовидный предлог, Колонна приняли название гибеллинов и сторону империи, а Орсини приняли название гвельфов и сторону церкви. На знаменах первых был изображен орел, на знаменах вторых были изображены ключи, и эти две итальянские политические партии предавались самой неистовой вражде, в то время когда происхождение и причина этой вражды уже давно были позабыты. После удаления пап в Авиньон они оспаривали одна у другой с оружием в руках управление республикой и продлили происходившие от этих раздоров общественные бедствия, условившись между собой, что ежегодно будут избираться два сенатора — по одному от каждой из двух враждебных партий. Своей междоусобицей они разоряли и Рим, и окрестную страну, а перевес был попеременно то на одной, то на другой стороне. Но ни один из членов этих двух семейств не пал под мечом до той минуты, когда младший Стефан Колонна застиг врасплох и убил самого знаменитого из приверженцев семейства Орсини. Его торжество было запятнано упреком в нарушении перемирия, а Орсини гнусно отомстили за свое поражение, умертвив у входа в церковь одного невинного мальчика из семейства Колонна и двух сопровождавших его служителей. Однако восторжествовавший Колонна был назначен на пять лет римских сенатором с тем, что при нем будет состоять коллегия, состав которой будет возобновляться ежегодно, а муза Петрарки вдохновлялась желанием, надеждой и предсказанием, что юный сын его почтенного героя возвратит Риму и Италии прежнюю славу и что его справедливость истребит волков и львов, змей и медведей (ursi), старавшихся разрушить непоколебимый фундамент мраморной колонны.
|
Это произведение перешло в общественное достояние в России согласно ст. 1281 ГК РФ, и в странах, где срок охраны авторского права действует на протяжении жизни автора плюс 70 лет или менее.
Если произведение является переводом, или иным производным произведением, или создано в соавторстве, то срок действия исключительного авторского права истёк для всех авторов оригинала и перевода. |