Глава LXIII править
Продолжительное царствование Андроника Старшего достопамятно главным образом спорами, которыми занималась греческая церковь, вторжением каталонцев и усилением оттоманского могущества. Он считался самым ученым и самым добродетельным из всех монархов того времени; но его добродетели и его ученость не содействовали ни его личному нравственному усовершенствованию, ни благосостоянию общества. Будучи рабом самых гнусных суеверий, он был со всех сторон окружен видимыми и невидимыми врагами, и пламя ада было для его воображения не менее страшно, чем пламя войны с каталонцами или с турками. В царствование Палеологов избрание Патриарха было самой важной государственной заботой; во главе греческой церкви обыкновенно стояли честолюбивые и фанатические монахи, а их пороки или добродетели, их ученость или невежество были одинаково вредны или достойны презрения. Патриарх Афанасий навлек на себя ненависть духовенства и народа тем, что был не в меру взыскателен во всем, что касалось правил церковного благочиния; он, как рассказывали, заявил, что грешники должны испить до дна чашу покаяния, и в народе ходил нелепый слух, будто он подверг наказанию за святотатство осла, который ел латук в одном монастырском саду. Когда общее неудовольствие принудило Афанасия отказаться от патриаршеского сана, он, прежде чем удалиться, составил два письменных документа, совершенно противоположных один другому по своему характеру. Его публичное завещание было написано в духе человеколюбия и смирения, а секретная припись к этому завещанию изливала самые ужасные проклятия на виновников его опалы, которых он навсегда отлучал от общения со Святою Троицей, с ангелами и со святыми. Этот последний документ он положил в глиняный горшок, который был по его приказанию поставлен на верхушке одной из колонн Софийского собора в надежде, что он когда-нибудь будет найден и отомстит за него. Через четыре года после того эта роковая тайна была открыта мальчишками, взобравшимися по лестнице на колонну в надежде найти там голубиные гнезда, а так как отлучение от церкви относилось и к самому Андронику, то он был объят ужасом при мысли, что стоит на краю пропасти, которая была таким коварным образом вырыта под его ногами. Для обсуждения этого важного дела были немедленно собраны на соборе епископы; они единогласно осудили опрометчивость этих тайных проклятий; но так как узел мог быть развязан не иначе, как тою же рукой, которая завязала его, и так как эта рука уже не держала патриаршеского посоха, то никакая земная власть, по-видимому, не была в состоянии отменить состоявшегося приговора. От виновника этого несчастья были исторгнуты некоторые слабые доказательства раскаяния и помилования; но совесть императора все еще не могла успокоиться, и он не менее самого Афанасия желал возвращения патриаршеского звания тому, кто один был в состоянии доставить ему нравственное исцеление. Какой-то монах дерзко постучался ночью в дверь императорской спальни и сообщил императору об откровении свыше, предвещавшем моровую язву и голод, наводнения и землетрясения. Андроник встал с постели и провел ночь в молитвах, пока не почувствовал или пока не вообразил, что земля слегка колышется под ним. Император отправился пешком, во главе епископов и монахов, в келью Афанасия, и этот святой человек (от которого и был послан монах, напугавший Андроника) согласился после приличного сопротивления помиловать государя и управлять константинопольскою церковью. Не смирившийся от опалы и ожесточившийся от одиночества, пастырь снова сделался предметом ненависти для своей паствы, а его враги придумали оригинальный и, как впоследствии оказалось, удачный способ мщения. Они унесли ночью скамейку или подстилку, находившуюся у подножия патриаршеского трона и, нарисовав на ней карикатуру, возвратили ее на прежнее место. Император был представлен с уздой во рту, а Афанасий вел это послушное животное к стопам Христа. Сочинители этого пасквиля были открыты и наказаны, но так как их жизнь была пощажена, то Патриарх с негодованием снова удалился в свою келью, и на минуту открывшиеся глаза Андроника снова закрылись под влиянием Афанасиева преемника.
Если можно допустить, что это происшествие принадлежит к числу самых интересных и самых важных событий всего пятидесятилетнего царствования Андроника, то я, по меньшей мере, не могу жаловаться на скудность находящихся в моем распоряжении материалов, так как я излагаю на нескольких страницах содержание громадных фолиантов Пахимера, Кантакузина и Никифора Грегораса, написавших подробную и скучную историю того времени. Имя и общественное положение императора Иоанна Кантакузина могут возбуждать самое сильное любопытство. Его мемуары обнимают сорокалетний период времени — от восстания Андроника Младшего до его собственного отречения от престола, и он был, подобно Моисею и Цезарю, главным действующим лицом в тех событиях, которые описывал. Но мы стали бы тщетно искать в этом красноречивом произведении искренности героя или кающегося. Удалившись от мирских пороков и страстей в монастырь, он пишет не исповедь честолюбивого политика, а его апологию. Вместо того чтоб разоблачать людские замыслы и влечения, он изображает сглаженную и благовидную внешнюю сторону событий, сильно прикрашивая ее похвалами самому себе и своим приверженцам. Их побуждения всегда чисты; их цели всегда похвальны; они составляют заговоры и принимают участие в восстаниях без всяких личных интересов, а насилия, которые они совершают или допускают, восхваляются как натуральные продукты здравомыслия и добродетели.
Следуя примеру первого Палеолога, Андроник Старший разделил почести верховной власти со своим сыном Михаилом, и этот принц считался вторым по рангу греческим императором с восемнадцатилетнего возраста до своей преждевременной смерти, то есть в течение более двадцати пяти лет. Во главе армии он не внушал ни страха неприятелю, ни зависти при дворе; он был так скромен и так терпелив, что никогда не считал годов своего отца, а этот отец никогда не находил ни в добродетелях, ни в пороках своего сына никакого повода, чтоб сожалеть об оказанных ему милостях. Сын Михаила был назван Андроником по имени своего деда, который стал с ранних пор питать к нему расположение благодаря этому именному сходству. Ум и красота ребенка усилили привязанность Старшего Андроника, который ожидал со свойственною его летам самоуверенностью, что его надежды, неосуществившиеся при первом поколении, осуществятся при втором. Мальчик воспитывался во дворце как наследник престола и как любимец императора, а в присяге, которую приносил народ, и в народных возгласах имена отца, сына и внука составляли августейшую триаду. Но Младшего Андроника скоро развратило его преждевременное величие, и он с ребяческим нетерпением взирал на двойное препятствие, которое сдерживало и еще долго могло сдерживать порывы его честолюбия. Он так жадно желал власти не из любви к славе и не потому, что надеялся сделать счастье своих подданных; богатство и безнаказанность были в его глазах самыми ценными атрибутами верховной власти, и он начал свои нескромные требования с того, что пожелал быть владетелем какого-нибудь богатого и плодородного острова, на котором мог бы жить в независимости и в удовольствиях. Императору были крайне неприятны шумные и частые пирушки, нарушавшие спокойствие его столицы; деньги, в которых он отказывал из бережливости, доставлялись жившими в Перу генуэзскими ростовщиками, а накопившиеся тяжелые долги упрочили преданность приверженцев молодого принца, но могли быть уплачены не иначе, как путем государственного переворота. Красивая женщина, которая была знатной матроной по происхождению и проституткой по своим нравам, преподала Младшему Андронику первые уроки в любовной науке, но он имел основание подозревать, что по ночам ее насыщает какой-то соперник, и поставленные им в засаде подле дверей ее дома телохранителя пронзили своими стрелами проходившего по улице неизвестного мужчину. Этот неизвестный мужчина был его брат, князь Мануил, который долго страдал от нанесенной ему раны и наконец умер от нее, а их общий отец император Михаил, здоровье которого и без того уже было расстроено, испустил дух через неделю после этого происшествия, скорбя о гибели своих обоих сыновей. Хотя Андроник Младший совершил это преступление без предвзятого намерения, смерть его брата и его отца, очевидно, была последствием его порочной жизни, и потому все люди с умом и с сердцем были глубоко огорчены, когда заметили, что в его душе нет ни скорби, ни раскаяния и что он с трудом скрывает свою радость по поводу того, что наконец избавился от двух ненавистных конкурентов. Вследствие этих печальных событий и новых бесчинств со стороны Андроника Младшего привязанность престарелого императора мало помалу охладела, и, когда он убедился, что все его наставления бесплодны, он перенес свои надежды и свою любовь на другого внука. Об этой перемене было возвещено отобранием всеподданнической присяги царствующему монарху и тому, кого он назначит своим преемником, а после того как прежде назначенный наследник престола совершил несколько новых бесчинств и вызвал несколько новых упреков, он был подвергнут позору публичного ответа перед судом. Прежде чем был постановлен приговор, который, вероятно, осудил бы Андроника Младшего на заключение в тюрьме или в монастырской келье, императора уведомили, что дворцовый двор наполнился вооруженными приверженцами его внука; тогда судебный приговор был смягчен до такой степени, что превратился в мирный договор, а этот успех молодого принца послужил поощрением для его приверженцев.
Впрочем, и столичное население, и духовенство, и сенат были привязаны к особе старшего императора или, по меньшей мере, к его правительству и потому партия недовольных могла достигнуть своей цели и свергнуть императора с престола только в том случае, если бы ей удалось возбудить восстание в провинциях и получить помощь от иноземцев. Душою этого предприятия был высший дворцовый служитель Иоанн Кантакузин, его бегство из Константинополя послужило началом и для его подвигов, и для его мемуаров, и если его собственное перо было занято всего более восхвалением его патриотизма, зато один историк, принадлежавший к числу его недругов, превознес усердие и ловкость, которые он выказал на службе у юного императора. Этот принц удалился из столицы под предлогом отъезда на охоту; он развернул свое знамя в Адрианополе и в течение нескольких дней собрал пятьдесят тысяч всадников и пехотинцев, которых ни честь, ни долг не могли бы заставить взяться за оружие для борьбы с варварами. Этих военных сил могло быть достаточно для того, чтоб спасти империю, или для того, чтоб приобрести над нею верховную власть; но в намерениях мятежников не было единомыслия; они действовали медленно и нерешительно, а константинопольское правительство замедляло их успехи интригами и мирными переговорами. Пагубная ссора между двумя Андрониками длилась, то прекращаясь, то возобновляясь, в течение семи лет. Первым мирным договором они разделили между собою остатки греческой империи; Старшему были оставлены Константинополь, Фессалоника и острова, а Младший получил большую часть Фракии от Филипп до византийских пределов. Вторым договором Младший Андроник выговорил уплату жалованья своим войскам, свое немедленное коронование и равномерное разделение верховной власти и государственных доходов. Третья междоусобная война окончилась тем, что Константинополь был взят врасплох, старый император окончательно удалился, а его победоносный внук стал властвовать один. Причину такой медленной развязки можно найти в характере людей и в духе того времени. Когда наследник престола впервые стал высказывать свои жалобы и свои опасения, ему внимали с сочувствием и с одобрением, а его приверженцы повсюду повторяли противоречившее самому себе обещание, что он увеличит жалованье солдат и облегчит лежавшее на народе податное бремя. Предлогом для возбужденного им восстания послужили все ошибки, совершавшиеся в течение сорокалетнего царствования, а молодому поколению надоело бесконечное владычество монарха, фавориты и принципы которого принадлежали к иной эпохе. В своей молодости Андроник не обнаруживал никакой энергии, а в своей старости он не внушал никакого уважения; налоги доставляли ему ежегодный доход в 500000 ф. ст.; но, несмотря на то что он был самым богатым их всех христианских монархов, он не был в состоянии содержать три тысячи всадников и два десятка галер для того, чтоб приостановить опустошительные нашествия турок. «Как мое положение не похоже на положение Филиппова сына! — говорил Младший Андроник, — Александр мог жаловаться на то, что после смерти его отца ему уже нечего будет завоевывать; увы! после смерти моего деда мне уже нечего будет терять». Но греки скоро убедились, что общественные недуги не излечиваются междоусобицами и что их юному фавориту не предназначено сделаться спасителем разваливавшейся империи. При первой неудаче его партия распалась частью по причине его собственного легкомыслия, частью по причине внутренних раздоров, частью вследствие интриг старого двора, который подстрекал недовольных отказываться от участия в восстании или изменять тому делу, за которое взялись. Младший Андроник или внял голосу своей совести, или утомился от деловых забот, или был введен в заблуждение мирными переговорами; он искал не столько власти, сколько наслаждений, а данного ему разрешения содержать тысячу охотничьих собак, тысячу соколов и тысячу ловчих было достаточно для того, чтоб запятнать его репутацию и обезоружить его честолюбие.
Посмотрим теперь, к чему привела эта сложная драма и в каком положении очутились после ее развязки главные действующие лица. Старший Андроник провел свою старость во внутренних раздорах, а его войны и мирные договоры постоянно ослабляли его могущество и роняли его престиж до той роковой ночи, когда ворота его столицы и его дворца беспрепятственно растворились перед его внуком. Главный комендант пренебрегал советами тех, кто предостерегал его от приближавшейся опасности; он спал с обманчивой беспечностью невежества, между тем как окруженный священниками и пажами слабодушный монарх проводил в тревоге бессонную ночь. Эту тревогу скоро оправдали возгласы врагов, провозглашавших титулы и победу Андроника Младшего; тогда престарелый император пал ниц перед иконой Богородицы и отправил к победителю посла с извещением о своем отречении от престола и с просьбой о пощаде. Ответ его внука был благопристоен и почтителен; Младший Андроник объявил, что по просьбе своих друзей будет один управлять империей, но что Старший Андроник будет пользоваться названием и первенством старшего императора, будет жить в большом дворце и будет получать пенсию в двадцать четыре тысячи золотых монет, одну половину которых будет уплачивать государственная казна, а другая будет собираться с константинопольских рыбопромышленников. Но лишенный власти, Старший Андроник скоро сделался предметом общего презрения, и о нем скоро все позабыли; безмолвие, окружавшее его обширный дворец, нарушалось только домашними животными и птицами, безнаказанно бродившими по пустынному двору, а его пенсия была уменьшена до десяти тысяч золотых монет, это было все, на что он имел право, и это было более того, чего он мог ожидать. Его бедственное положение сделалось еще более тяжелым вследствие постепенной утраты зрения; его заточение становилось с каждым днем все более и более суровым, а во время отсутствия и болезни его внука его безжалостные сторожа принудили его под угрозой немедленной смерти променять его пурпуровую мантию на монашеское одеяние и на монашескую профессию. Монах Антоний (так стал он называться) отказался от мирской роскоши; однако ему понадобилась в зимнюю пору недорогая шуба, и так как вино было ему запрещено его духовником, а вода была запрещена его доктором, то его обыкновенным напитком был египетский щербет. Престарелый император не без труда добыл три или четыре золотые монеты для удовлетворения этих скромных потребностей, и если правда, что он употребил это золото на облегчение еще более тяжелого положения одного друга, то это самоотвержение должно иметь некоторое значение на весах человеколюбия и религии. Через четыре года после своего отречения от престола Андроник, или Антоний, испустил дух в своей келье на семьдесят четвертом году от рождения, и его последние льстецы могли обещать ему только венец славы на небесах, более блестящий, чем тот, которым он был украшен на земле.
Царствование Младшего Андроника не было ни более славно, ни более благополучно, чем царствование Старшего. Он пожал плоды своего честолюбия, но они были и недолговечны, и горьки; на своем высоком посту он утратил остатки своей прежней популярности, а недостатки его характера стали еще более для всех заметны. Общий ропот побудил его лично выступить в поход против турок, и нельзя сказать, чтоб его мужество изменило ему в минуту опасности; но поражение и рана были единственными трофеями его азиатской экспедиции, упрочившей основание Оттоманской империи. Злоупотребления гражданского управления достигли при нем полной зрелости и совершенства; его пренебрежение к установленным обычаям и к национальной одежде считалось греками за роковые признаки упадка империи. Андроник состарился преждевременно: излишества, которым он предавался в юности, ускорили наступление эпохи старческих недугов, и после того как он был исцелен от опасной болезни или натурой, или докторами, или Святой Девой, смерть похитила его, когда ему еще не было сорока пяти лет. Он был женат два раза, а так как успехи латинов в военном деле и на поприще искусств смягчили предрассудки византийского двора, то он выбрал своих обеих жен между германскими и итальянскими принцессами. Первая из них, называвшаяся у себя дома Агнессой, а в Греции Ириной, была дочь герцога Брауншвейгского. Ее отецбыл мелкий владетельбедной и дикой страны на севере Германии, впрочем, он извлекал некоторые доходы из своих серебряных рудников, а греки превозносили его род как самый древний и самый знатный из всех носивших тевтонское имя.
После смерти этой бездетной принцессы Андроник посватался к сестре графа Савойского Иоанне, и его предложению было отдано предпочтение перед искательством французского короля. Граф оказал своей сестре почет, соответствовавший ее высокому званию римской императрицы; ее свита была составлена из рыцарей и знатных дам; ее перекрестили в другую веру и короновали в Софийском соборе под более православным именем Анны, а во время брачных празднеств греки и итальянцы состязались на турнирах в боях на копьях.
Императрица Анна Савойская пережила своего супруга; их сын Иоанн Палеолог остался сиротой и сделался императором на девятом году от роду, а его беспомощность нашла себе покровителя в самом знатном и самом добродетельном из всех греков. Продолжительная и искренняя привязанность его отца к Иоанну Кантакузину делает одинаковую честь и монарху, и подданному. Она возникла среди юношеских удовольствий; их семьи были почти одинаково знатны, а душевная энергия, приобретенная путем скромного воспитания, возмещала для подданного блеск императорского звания, лишь незадолго перед тем перешедшего в род монарха. Мы уже говорили о том, как юный император был спасен Кантакузином от преследований своего деда и как после шестилетней междоусобной войны тот же фаворит привел его с триумфом в константинопольский дворец. В царствование Андроника Младшего высший дворцовый служитель управлял и императором, и империей; благодаря его мужеству и ловкости к империи были снова присоединены остров Лесбос и княжество Этолийское. Его враги сознавались, что в то время как вокруг него все расхищали общественное достояние, он один был скромен и воздержан, а добровольно составленная им самим опись его имущества подтверждает предположение, что его богатства не были накоплены хищничеством, а достались ему по наследству. Правда, он не определяет ни суммы своих капиталов, ни ценности своей посуды и своих драгоценных каменьев; но после того как он раздарил двести серебряных ваз и после того как множество других ваз было спрятано его друзьями и расхищено его врагами, его конфискованных богатств оказалось достаточно для снаряжения флота из семидесяти галер. Он не указывает объема и числа своих поместий, но его житницы были наполнены громадным количеством пшеницы и ячменя, а принадлежавшая ему тысяча пар волов могла обрабатывать по существовавшему в древности обыкновению около шестидесяти двух с половиною тысяч акров пахотной земли. На его пастбищах кормились две тысячи пятьсот племенных кобыл, двести верблюдов, триста мулов, пятьсот ослов, пять тысяч штук рогатого скота, пятьдесят тысяч свиней и семьдесят тысяч овец, эта опись сельского богатства особенно интересна потому, что относится к последнему периоду империи и к такой стране (вероятно к Фракии), которая была неоднократно опустошаема внешними и внутренними войнами. Милости монарха были для Кантакузина еще более ценны, чем его состояние. В задушевных беседах и в минуты физических страданий император высказывал желание уничтожить разделявшее двух друзей расстояние и упрашивал Кантакузина принять пурпуровую мантию и диадему. Добродетель высшего придворного служителя, засвидетельствованная его собственным пером, устояла против этого опасного предложения, но своим последним завещанием Андроник Младший назначил Кантакузина опекуном своего сына и регентом империи.
Если бы регенту было отплачено за его заслуги покорностью и признательностью, он, быть может, заботился бы о своем питомце с безупречною и усердною преданностью. Стража из пятисот солдат охраняла особу этого питомца и его дворец; похороны покойного императора совершились с приличной пышностью; столица была спокойна и покорна, а провинции были извещены о понесенной ими утрате и о возложенном на них новом верноподданническом долге пятьюстами письмами, которые были разосланы Кантакузином в течение первого месяца его управления. Но надежда спокойно пережить эпоху несовершеннолетия была разрушена великим герцогом или адмиралом Апокавком, а из старания выставить в самом черном цвете вероломство этого адмирала царственный историк преувеличивает свое собственное неблагоразумие, обвиняя себя в назначении Апокавка на его высокий пост наперекор советам своего более прозорливого государя. Апокавк был смел и хитер, жаден и расточителен; его корыстолюбие и его честолюбие попеременно служили орудиями одно для другого, а свои дарования он употребил на гибель своего отечества. Он возгордился тем, что ему было вверено главное начальство над флотом и над неприступным замком, и под маской преданности и лести стал составлять заговор против своего благодетеля. Придворные дамы императрицы были подкуплены им и действовали по его указаниям; он убедил Анну Савойскую предъявить ее природное право на звание опекунши; ее властолюбие прикрылось материнскою заботливостью о сыне, а пример первого Палеолога служил для его потомства предостережением против вероломства опекунов. Патриарх Иоанн Априйский был высокомерный и слабый старик, окруженный многочисленными и голодными родственниками. Он предъявил старое письмо, в котором Андроник поручал своего сына и свой народ его благочестивым попечениям; он помнил, какая участь постигла его предшественника Арсения, и находил, что лучше предотвратить преступление узурпатора, чем подвергать его наказанию, а Апокавк с усмешкой взирал на плоды своих льстивых подстрекательств — на то, как византийский епископ усваивал пышную обстановку и мирские притязания римского первосвященника, эти три лица, столь различные и по своему общественному положению, и по своему характеру, вступили в тайный между собою союз; сенату была возвращена тень прежней власти, а народ увлекся словом «свобода». Эта могущественная лига стала нападать на высшего придворного служителя сначала из-за угла, а потом с открытым забралом. Она стала оспаривать его права, пренебрегать его мнениями, преследовать его друзей и угрожать его личной безопасности и в лагере, и в столице. В то время как он находился в отсутствии, исполняя лежавшие на нем государственные обязанности, его обвинили в государственной измене, объявили врагом церкви и государства и предали вместе со всеми его приверженцами мечу правосудия, мщению народа и власти дьявола; его имения были конфискованы; его престарелая мать была заключена в тюрьму; все его прошлые заслуги были преданы забвению, и оказанная ему несправедливость побудила его совершить то самое преступление, в котором его обвиняли. Прежнее поведение Кантакузина не дает повода думать, чтоб он питал какие-либо изменнические замыслы; если можно заподозрить его невинность, то единственно потому, что он слишком горячо отстаивал ее и сам превозносил необыкновенную чистоту своих добродетелей. В то время как императрица и Патриарх еще скрывали свою вражду под личиной единомыслия, он неоднократно просил позволения отказаться от регентства и даже удалиться в монастырь. После того как он был объявлен общественным врагом, он выразил горячее желание пасть к стопам юного императора и безропотно подставить свою голову под плаху палача; он неохотно подчинился голосу рассудка, который возлагал на него священную обязанность спасти его родственников и друзей, и убедил его, что он может спасти тех и других не иначе, как обнажив свой меч и провозгласив себя императором.
В укрепленном городе Демотике, принадлежавшем к числу его наследственных владений, на императора Иоанна Кантакузина были надеты пурпуровые полусапожки; его правую ногу обували его знатные родственники, а левую — латинские вожди, которых он возвел в рыцарское звание. Но даже совершая это мятежническое деяние, он старался проявить свою преданность царствующему дому и приказал провозглашать имена Иоанна Палеолога и Анны Савойской прежде своего собственного имени и прежде имени своей супруги Ирины. Соблюдение этой пустой формальности служило плохим прикрытием для мятежа, и едва ли есть такие личные обиды, которые дают подданному право восстать с оружием в руках против своего государя; но тот факт, что не было сделано никаких приготовлений к восстанию и что это восстание сначала не имело успеха, может служить подтверждением для заявлений узурпатора, что он решился на это предприятие не столько по доброй воле, сколько по необходимости. Константинополь остался верен юному императору; король Болгарский был призван на помощь к Адрианополю; главные города Фракии и Македонии после некоторых колебаний, отказались от повиновения высшему дворцовому служителю, а начальники войск и губернаторы провинций из своих личных интересов предпочли слабую власть женщины и священника. Свою армию Кантакузин расположил шестнадцатью отрядами на берегах Мелана с целью вовлечь в восстание или запугать столичное население; она рассеялась от измены или из страха, а офицеры, в особенности те, которые принадлежали к числу латинских наемников, приняли предложенные византийским двором подарки и перешли к нему на службу. После этой неудачи мятежник-император (он был чем-то средним между мятежником и императором) направился с отборными остатками своих войск к Фессалонике, но ему не удалось овладеть этим важным городом, а его враг великий герцог Апокавк преследовал его и на суше, и на море во главе более многочисленной армии. Во время своего отступления, которое более походило на бегство, Кантакузин был оттеснен от морского берега к горам Сербии; тогда он собрал все свои войска с целью выбрать из них те, которые были достойны или желали разделять его горькую участь. Составлявшие большинство слабодушные люди откланялись и удалились, и отряд преданных Кантакузину людей уменьшился сначала до двух тысяч добровольцев, а в конце концов до пятисот. Краль или деспот, Сербов оказал ему великодушное гостеприимство; но Кантакузин мало помалу низошел с роли союзника на роль просителя, заложника и пленника, и в этой унизительной зависимости нередко дожидался приема у дверей варвара, в руках которого находились жизнь и свобода римского императора. Самые заманчивые обещания не могли склонить краля к нарушению правил гостеприимства; но он скоро стал склоняться на ту сторону, где была сила, и, не причинив своему другу никакой обиды, отправил его в погоню за новыми надеждами и новыми опасностями. В течение почти шести лет пламя внутренних раздоров свирепствовало с изменчивым успехом и с неослабною яростью; преданная Кантакузину аристократическая партия и преданная Палеологам партия плебейская нарушали своими раздорами внутреннее спокойствие городов и обращались за помощью к болгарам, сербам и туркам, которые служили орудиями и для их личного честолюбия, и для их общей гибели. Регент оплакивал общественные бедствия, виновником и жертвою которых был он сам, и, вероятно его собственный опыт внушил ему основательное и остроумное размышление касательно различия в характере войн внешних и войн междоусобных: «Первая, — сказал он, — то же, что внешняя летняя жара, которую всегда нетрудно переносить и которая нередко бывает благотворна; а вторая — то же, что пагубный лихорадочный жар, который безвозвратно снедает в человеческом организме его жизненные силы».
Привычка вмешивать варваров и дикарей в раздоры между цивилизованными нациями всегда была источником позора и вреда, и если она иногда и приносила минутную пользу, зато никогда не могла быть согласована с требованиями человеколюбия и здравого смысла. Каждый из двух соперников обыкновенно взваливал на своего противника ответственность за первую попытку заключить такой унизительный союз, а тот из них, которому эта попытка не удавалась, всех громче порицал дурной пример, которому завидовал и был готов подражать. Азиатские турки, быть может, были менее варварским народом, чем болгарские и сербские пастухи, но по своей религии они были непримиримыми врагами Рима и христианства. Чтоб снискать дружбу их эмиров, обе партии старались превзойти одна другую низостями и щедрыми обещаниями; ловкость Кантакузина доставила ему предпочтение; но помощь иноземцев и победа были куплены дорогой ценой — бракосочетанием дочери Кантакузина с неверующим, пленом нескольких тысяч христиан и появлением оттоманов в Европе, которое было последним гибельным ударом для разрушавшейся Римской империи. Смерть Апокавка, которая была заслуженным, хотя и оригинальным возмездием за его преступления, склонила колеблющиеся весы на сторону Кантакузина. Множество знатных и незнатных людей, которых Апокавк или боялся, или ненавидел, было по его приказанию арестовано в столице и в провинциях, а для их заключения был отведен старый дворец Константина. Чтоб предотвратить их побег и чтоб ухудшить их бедственное положение, было приказано возвысить стены и сузить тюремные камеры, а тиран приходил туда каждый день для того, чтоб ускорить производство работ. В то время как он, оставив своих телохранителей у ворот, наблюдал во внутреннем дворе без всяких опасений или подозрений за распоряжениями архитектора, двое энергичных пленников из рода Палеологов, вооружившись палками и воодушевившись отчаянием, бросились на него и повергли бездыханным на землю. Толпы заключенных огласили тюрьму требованиями мщения и свободы; они разбили свои оковы, укрепили свою тюрьму и выставили в амбразуре голову тирана в надежде вызвать сочувствие народа и милосердие императрицы. Анна Савойская, быть может, радовалась смерти высокомерного и честолюбивого министра; но между тем как она колебалась, не зная, на что решиться, черный народ, и в особенности матросы, взбунтовались по наущению вдовы великого герцога, напали на тюрьму и умертвили всех, кто в ней содержался. Арестанты (из которых большая часть была невинна в умерщвлении Апокавка или не могла ставить его себе в заслугу) укрылись в соседней церкви; они были перебиты у подножия алтарей, так что и в своей смерти чудовище оказалось таким же кровожадным и зловредным, каким было при жизни. Однако только его дарованиями отстаивались интересы юного императора; а оставшиеся в живых его сообщники, не питая друг к другу никакого доверия, отказались от продолжения войны и отвергли все предложенные им выгодные условия примирения. В начале распри императрица понимала, что враги Кантакузина обманули ее, и со скорбью это высказывала; Патриарх внушал ей, что обид не следует прощать, и ее обещание питать вечную ненависть было скреплено клятвой под страхом отлучения от церкви. Но Анна скоро научилась ненавидеть без помощи наставника; она взирала на бедствия империи с равнодушием чужеземки; соперничество другой императрицы внушило ей опасения, и лишь только Патриарх обнаружил склонность к примирению, она стала грозить ему созванием собора и отрешением от должности. Кантакузин мог бы достигнуть решительного успеха, если бы воспользовался неспособностью и раздорами своих противников; но междоусобную войну продлило бессилие обеих партий, и сдержанность Кантакузина не избежала упреков в робости и беспечности. Он мало помалу завоевывал провинции и города, и владения его питомца наконец стали граничить с городскими стенами Константинополя; но обладание одной столицей стоило обладания остальной империей, и, прежде чем предпринять это важное завоевание, Кантакузин хотел расположить в свою пользу общественное мнение и завести в городе тайные сношения. Итальянец Фаччиолати занял вакантную должность великого герцога; флот, гвардия и Золотые ворота находились в его власти; но его скромное честолюбие не устояло против подкупа и сделалось орудием измены; благодаря этому переворот был совершен без риска и без кровопролития. Несмотря на то что у Анны не было никаких средств сопротивляться и никакой надежды на чью-либо помощь, она намеревалась защищать дворец и предпочла бы обратить столицу в пепел, чем отдать ее в руки соперницы. Она уступила настояниям и друзей, и врагов, а победитель, предписывая условия примирения, выразил свою неизменную и ревностную преданность сыну своего благодетеля. Бракосочетание его дочери с Иоанном Палеологом наконец было совершено, и наследственное право его питомца на престол было признано, но управление империей было возложено на десять лет исключительно на опекуна. На византийском троне стали восседать два императора и три императрицы, а всеобщая амнистия рассеяла опасения самых преступных подданных и упрочила их имущественные права. Коронование и свадьба были отпразднованы с единодушною радостью и пышностью, но и радость, и пышность были одинаково обманчивы. Во время последних смут государственные сокровища были растрачены и даже была продана дворцовая мебель; на императорском банкете кушанья подавались в оловянной или в глиняной посуде, и такова была тщеславная нищета того времени, что недостаток золота и драгоценных каменьев был восполнен стеклом и кожей, покрытою позолотой.
Я спешу досказать личную историю Иоанна Кантакузина. Он одержал верх и стал властвовать, но и его победа, и его царствование были омрачены неудовольствием и его собственных приверженцев и его противников. Его приверженцы видели во всеобщей амнистии доказательство того, что он был снисходителен к своим врагам и позабывал о своих друзьях, их имения были конфискованы или разграблены за то, что они приняли его сторону, и, когда им пришлось бродить по городским улицам без одежды и без пищи, они стали проклинать себялюбивое великодушие вождя, который, достигнув престола, мог бы без всякой со своей стороны заслуги отказаться от своего наследственного состояния. Приверженцы императрицы краснели от стыда при мысли, что их жизнь и состояние зависят от ненадежного милостивого расположения узурпатора, а свою жажду мщения они прикрывали нежною заботливостью о наследственных правах и даже о личной безопасности ее сына. Они были основательно встревожены тем, что друзья Кантакузина просили освободить их от принесенной Палеологам верноподданнической присяги и в виде предосторожности вверить им защиту нескольких городов; в пользу этой меры были приведены красноречивые аргументы, но «она была отвергнута, — говорит царственный историк, — моей высокой и почти невероятной добродетелью». Его спокойствие нарушалось заговорами и мятежами, и он постоянно опасался, чтоб какой-нибудь внутренний или внешний враг не похитил законного монарха и не надписал его имя и вынесенные им обиды на знамени мятежа. Так как сын Андроника приближался к зрелому возрасту, то он стал мыслить и действовать по-своему, а его зарождавшееся честолюбие скорей усиливалось, чем сдерживалось тем, что он унаследовал пороки своего отца. Кантакузин — если можно верить его собственным словам — с бескорыстным усердием старался сдерживать низкие чувственные влечения юного принца и возвышать его ум до одного уровня с его высоким положением. Во время сербской экспедиции войска и жители провинций могли лично убедиться в том, что два императора жили в искреннем между собою согласии, и младший соправитель был в ту пору посвящен старшим в тайны военного искусства и государственного управления. После заключения мира Кантакузин оставил Палеолога в лежавшей на границе империи императорской резиденции — Фессалонике в надежде, что юноша обеспечит своим отсутствием спокойствие Константинополя и избегнет соблазнов роскошной столицы. Но дальность расстояния ослабила надзор, и Андроникова сына окружили коварные или легкомысленные товарищи, от которых он научился ненавидеть своего опекуна, скорбеть о своей ссылке и отстаивать свои права. После заключения тайного договора с сербским кралем, или деспотом, он открыто восстал против регента, а восседавший на троне Старшего Андроника Кантакузин стал отстаивать те самые права старшинства по возрасту, на которые так сильно нападал в своей молодости. Вдовствующая императрица предприняла по его просьбе поездку в Фессалонику и взяла на себя роль посредницы; но она возвратилась без успеха, и мы могли бы поверить искренности или, по меньшей мере, усердию Анны Савойской в исполнении этого поручения только в том случае, если бы мы знали, что ее характер совершенно изменился под влиянием невзгод. Между тем как регент с твердостью и с энергией старался удержать скипетр в своих руках, Анне было поручено заявить, что законные десять лет его управления скоро истекут и что, изведав на опыте всю тщету земного величия, он мечтает лишь о спокойной монастырской жизни и стремится только к царствию небесному. Если бы эти чувства были искренни, он мог бы, добровольно отрекшись от престола, возвратить империи внутреннее спокойствие и, удовлетворив этим путем требования справедливости, облегчить свою совесть. Ответственность за будущее управление империей лежала бы на одном Палеологе, и, каковы бы ни были порочные наклонности этого императора, они, конечно, были бы менее пагубны, чем междоусобная война, во время которой варвары и неверующие снова призывались греками на помощь для того, чтоб довершить гибель обеих партий. В этой третьей ссоре Кантакузин одержал верх благодаря содействию турок, которые на этот раз пустили в Европе глубокие и прочные корни, а теснимый и на море, и на суше юный император нашелся вынужденным искать убежища у живших на острове Тенедос латинов. Его смелость и упорство побудили победителя сделать такой шаг, после которого примирение становилось невозможным: Кантакузин назначил своего сына Матвея соправителем, облек его в пурпуровую мантию и этим путем перенес право престолонаследия в род Кантакузинов. Но Константинополь еще не утратил привязанности к роду своих прежних монархов, и эта последняя обида ускорила возвращение престола законному монарху. Один знатный генуэзец принял сторону Палеолога, получил обещание, что за него выдадут сестру императора, и совершил государственный переворот, имея в своем распоряжении две галеры и вспомогательный отряд из двух с половиною тысяч человек. Под предлогом какого-то несчастья галеры испросили разрешения войти в маленькую гавань; городские ворота растворились, и на возгласы латинов: «Долгая жизнь и победа императору Иоанну Палеологу!» — население отвечало восстанием. Кантакузин еще мог рассчитывать на многочисленных и преданных приверженцев, но он уверяет в своей истории (неужели он воображал, что ему кто-нибудь поверит?), что его деликатная совесть помешала ему одержать победу, которая была несомненна, что он отказался от престола, добровольно повинуясь голосу религии и философии, и что он с удовольствием облекся в монашеское одеяние и поступил в монашеское звание. После того как он перестал быть монархом, его преемник не мешал ему пользоваться репутацией святого: его остальная жизнь была посвящена благочестию и ученым занятиям; и в константинопольских монастырских кельях, и на Афонской горе монах Иоасаф пользовался особым уважением, как светский и духовный отец императора, и если он покидал свое убежище, то не иначе как в качестве мирного ходатая — для того чтоб преодолеть упорство своего непокорного сына и вымолить от него помилование. Однако и внутри монастыря ум Кантакузина находил для себя занятие в богословских спорах. Он изощрялся в полемических нападках на иудеев и на магометан и при всех переменах своего общественного положения с одинаковым рвением вступался за божественный свет горы Фавор, служивший предметом того достопамятного спора, которым завершились религиозные безрассудства греков. Индийские факирыи монахи восточной церкви были одинаково убеждены в том, что, вполне отрешившийся от умственных и физических способностей, чистый дух способен возвыситься до того, что будет наслаждаться созерцанием божества. Какие мнения и привычки господствовали в монастырях Афонской горы, всего лучше видно из следующих слов одного аббата, славившегося в одиннадцатом столетии: «Когда вы остались одни в вашей келье, — говорит этот проповедник аскетизма, — затворите вашу дверь и сядьте в уголке; вознеситесь умом над всем, что суетно и преходяще; наклоните вашу бороду и ваш подбородок к груди; устремите ваши взоры и ваши мысли на середину вашего живота — туда, где находится пупок, — и ищите то место, где находится седалище души — сердце. Сначала все будет для вас неясно и неутешительно, но если вы будете это делать и днем и ночью, вы почувствуете несказанную радость, и лишь только душа отыщет место сердца, она будет окружена мистическим и небесным светом». Этот свет был продуктом болезненной фантазии, пустого желудка и пустого мозга, но квиетисты признавали его за чистую и цельную сущность самого Божества, а пока это безрассудство не проникало далее Афонской горы, простодушные отшельники не допытывались, каким образом божественная сущность могла быть материальной субстанцией и каким образом телесные очи могли созерцать бесплотную субстанцию. Но в царствование Андроника Младшего эти монастыри посетил калабрийский монах Варлаам, который был одинаково сведущ и в философии, и в богословии, владел языками греческим и латинским и был одарен таким изворотливым умом, что был способен отстаивать самые противоположные мнения сообразно с тем, чего требовали интересы данной минуты. Один нескромный аскет раскрыл перед любознательным путешественником тайну мысленной молитвы, и Варлаам воспользовался этим случаем, чтоб поднять на смех квиетистов, считавших пупок за седалище души, и чтоб обвинить монахов Афонской горы в ереси и богохульстве. Его нападки принудили самых ученых монахов отвергать или скрывать простодушные верования своих собратьев, и Григорий Палама ввел схоластическое различие между сущностью Божества и ее проявлениями. По мнению Григория, недоступная сущность Божества пребывает среди несотворенного и вечного света, и это спасительное убеждение святых проявилось для приверженцев горы Фавор в преображении Христа. Однако это различие не могло избегнуть обвиненией в многобожии; вечность света горы Фавор вызвала энергичные возражения, и Варлаам обвинил паламитов в признании двух вечных субстанций, двух Богов — видимого и невидимого. Чтоб спасти свою жизнь от ярости монахов Афонской горы, калабриец удалился в Константинополь, где своей угодливостью и хорошими манерами снискал милостивое расположение и высшего придворного служителя, и императора. И придворные, и горожане вовлеклись в этот богословский спор, разгоравшийся среди бедствий междоусобной войны; но Варлаам уронил свое учение в общественном мнении тем, что спасся бегством и совершил вероотступничество; паламиты одержали верх, а их противник Патриарх Иоанн Априйский был низложен по единодушному согласию всех политических партий. В качестве императора и богослова Кантакузин председательствовал на том собрании греческих епископов, которое признало несотворенный свет горы Фавор за догмат веры, а после того как человеческий рассудок уже вынес столько унижений, его не могли глубоко оскорбить тем, что к старым нелепостям присовокупили только одну новую. Немало свертков бумаги или пергамента было исписано спорщиками, а закоренелые сектанты, упорно отвергавшие этот новый православный догмат, были лишены почестей христианского погребения; но в следующем столетии этот вопрос был предан забвению, и мне неизвестно, что помогло искоренить Варлаамову ересь — секира палача или сожжение на кострах.
Я отложил до конца этой главы описание войны с генуэзцами, которая потрясла трон Кантакузина и обнаружила бессилие греческой империи. Генуэзцы, поселившиеся в предместии Пере или Галате после того как Константинополь был отнят у латинов, получили это почетное ленное владение от щедрот монарха. Им было дозволено управляться их собственными законами и их собственными должностными лицами, но они должны были исполнять обязанности вассалов и подданных; они носили заимствованное из латинской юриспруденции выразительное название ленников, а их podesta, или начальник, приносил перед своим вступлением в должность присягу в верности императору. Генуя вступила в тесный союз с греками и в случае оборонительной войны обещала доставлять сто галер, из которых пятьдесят обещала вооружить и снабдить экипажем на счет республики. Михаил Палеолог заботился о восстановлении морских сил империи для того, чтоб не нуждаться в помощи иноземцев, а его энергичное управление сдерживало живших в Галате генуэзцев в тех пределах, за которые они нередко пытались переходить из смелости, внушаемой богатством и привычкой к свободе. Один из их матросов высказал угрозу, что его соотечественники скоро будут хозяевами Константинополя, и убил того грека, который захотел отомстить за это оскорбление всей нации, а одно генуэзское военное судно, плывя мимо дворца, не отдало чести и вслед за тем провинилось в морских разбоях на Черном море. За виновных вступились их соотечественники, но длинное и неукрепленное селение Галата было немедленно окружено императорскими войсками, и в ту минуту как эти войска приготовились к приступу, генуэзцы стали униженно молить своего государя о помиловании. Их беспомощное положение было залогом их покорности, но оно вызывало нападения со стороны их соперников — венецианцев, которые осмеливались в царствование Андроника Старшего посягать на величие императорского престола. При приближении венецианского флота генуэзцы перебрались в город вместе со своими семействами и пожитками; покинутые ими жилища были обращены в пепел, а слабый монарх, на глазах у которого было разорено принадлежавшее ему предместье, выразил свое негодование не с оружием в руках, а путем отправки посольства. Впрочем, это несчастье оказалось выгодным для генуэзцев, так как они получили и незаметным образом стали употреблять во зло данное им опасное разрешение окружить Галату крепкими стенами, провести в ров морскую воду, построить высокие башни и поставить на валу военные машины. Узкая полоса земли, на которой они были поселены, оказалась недостаточной для размножившихся колонистов; они ежедневно приобретали новые земли и покрыли окрестные холмы своими виллами и замками, которые соединялись и обносились новыми укреплениями. Плавание по Черному морю и торговля, которая велась по его берегам, были наследственным достоянием греческих императоров, господствовавших над тем узким проходом, который служит воротами для входа во внутреннее море. В царствование Михаила Палеолога эта императорская привилегия была признана египетским султаном, который испрашивал и получил дозволение ежегодно посылать корабль для покупки невольников в земле черкесов и в Малой Татарии — дозволение весьма вредное для интересов христиан, так как воспитание и дисциплина превращали купленных юношей в грозных мамелюков. Живя в Пере, генуэзцы занялись выгодною торговлей на Черном море и благодаря своей предприимчивости стали снабжать греков рыбой и зерновым хлебом — двумя видами съестных припасов, почти одинаково необходимых для народа, зараженного суевериями. В Украине, по-видимому, сама природа заботилась об изобилии жатвы, несмотря на то что хлебопашество находилось там в диком и варварском состоянии, а громадный вывоз соленой рыбы и икры ежегодно возобновлялся благодаря тому, что близ устьев Дона, или Танаиса, ловятся громадные стерляди в то время как они останавливаются в тинистых и глубоких водах Меотиды.
Воды Аму-Дарьи, Каспийского моря, Волги и Дона служили неверным и трудным торговым путем для вывозившихся из Индии драгоценных каменьев и пряностей, и выходившие из Хорезма караваны достигали после трехмесячного перехода крымских гаваней, где их ожидали итальянские корабли. Эти разнообразные отрасли торговли были захвачены предприимчивыми и могущественными генуэзцами. Их соперники — венецианцы и пизанцы — были вынуждены совершенно устраниться от этой торговой деятельности; местных жителей держали в страхе замки и города, выросшие на тех местах, где находились генуэзские фактории, а главное генуэзское поселение — Кафу безуспешно осаждала татарская армия. Не имевшие в своем распоряжении флота, греки жили под гнетом этих высокомерных торговцев, кормивших или моривших голодом Константинополь сообразно со своими собственными интересами. Эти торговцы захватили в свои руки таможни, рыбную торговлю и даже пошлины, собиравшиеся при проходе через Босфор, и между тем как они извлекали из всех этих источников ежегодный доход в двести тысяч золотых монет, они неохотно предоставляли в пользу императора небольшую долю в тридцать тысяч таких монет. Колония Перы, или Галаты, вела себя и в мирное, и в военное время как независимое государство, и — как это обыкновенно бывает в отдаленных колониях — генуэзский подеста слишком часто забывал о том, что над ним есть старшие.
Для этих захватов служили поощрением бессилие Андроника Старшего и междоусобные войны, свирепствовавшие во время его старости и во время несовершеннолетия его внука. Свои дарования Кантакузин употреблял не столько на восстановление могущества империи, сколько на ее гибель, а после того как он восторжествовал над своими внутренними врагами, ему пришлось вести позорный спор о том, кто должен властвовать в Константинополе — греки или генуэзцы. Жившие в Пере торговцы оскорбились его отказом уступить им какие-то соседние земли и господствующие над окрестностями высоты, на которых они намеревались построить новые укрепления, а во время отсутствия императора, задержанного в Демотике нездоровьем, они попытались воспользоваться слабостью женского управления. Одно византийское судно, осмелившееся ловить рыбу у входа в гавань, было потоплено этими смелыми чужеземцами, а рыболовы были умерщвлены. Вместо того чтоб молить о прощении, генуэзцы потребовали удовлетворения; они дерзко заявили, что греки должны отказаться от мореплавания, а первым взрывам народного негодования противопоставили регулярные военные силы. Они немедленно заняли спорную землю, и благодаря тому, что все население без различия пола и возраста принялось за работу, они с невероятной быстротой построили стену и вырыли ров. В то же время они напали на византийские галеры, из которых три были ими сожжены, а три остальные, составлявшие весь императорский флот, спаслись бегством; дома, находившиеся вне городских ворот или на берегу моря, были разграблены и разрушены, а заботы регента и императрицы Ирины ограничились защитой столицы. Возвращение Кантакузина всех успокоило; сам император желал уладить дело мирно, но он был вынужден действовать иначе ввиду упорства своих врагов, отвергавших всякие благоразумные мирные условия, и ввиду горячности своих подданных, грозивших словами Священного Писания, что они сокрушат генуэзцев, как сосуд скудельный. Однако эти подданные неохотно уплачивали подати, наложенные для сооружения кораблей и для покрытия военных расходов; а так как одна из этих двух наций владычествовала на суше, а другая на море, то Константинополь и Пера подверглись всем бедствиям обоюдной осады. Жившие в колонии торговцы обманулись в своем ожидании, что война окончится в несколько дней, и стали роптать на понесенные убытки; прибытие подкреплений, которых они ожидали из своего отечества, замедлилось вследствие возникших в Генуе внутренних раздоров, и самые осторожные из них воспользовались отплытием одного родосского судна для того, чтоб удалиться от театра войны вместе со своими семействами и со своим имуществом. Византийский флот, состоявший из семи галер и нескольких мелких судов, вышел весною из гавани, поплыл, выстроившись в одну линию, вдоль берегов Перы и по неловкости стал боком к носовой части неприятельских судов. Его экипаж состоял из крестьян и ремесленников, у которых незнание дела не возмещалось врожденною варварам храбростью; дул сильный ветер, волны вздымались высоко, и лишь только греки завидели вдали еще надвигавшегося неприятеля, они стали опрометью бросаться в море, подвергая свою жизнь неминуемой опасности во избежание опасности еще не наступившей. Войска, которые выступили для нападения на укрепления Перы, были в ту же самую минуту поражены точно таким же паническим страхом, и генуэзцы были удивлены, даже почти пристыжены легкостью своей двойной победы. Их суда, украсившись цветами и взяв на буксир отнятые у неприятеля галеры, несколько раз проплыли взад и вперед мимо дворца; терпение было единственной добродетелью, которую выказал в эту минуту император, а его единственным утешением была надежда отмщения. Однако затруднительное положение обоих противников побудило их вступить на время в соглашение, и позор империи был прикрыт тонкой оболочкой достоинства и могущества. Призвав к себе начальников колонии, Кантакузин выразил им притворное пренебрежение к ничтожному предмету спора и, слегка упрекнув их за то, что случилось, великодушно пожаловал им земли, которыми они завладели и которые он только для виду отдал перед тем под надзор своих должностных лиц.
Но император был скоро вынужден нарушить это соглашение и взяться за оружие в союзе с вечными врагами Генуи и ее колоний, венецианцами. В то время как он взвешивал мотивы в пользу мира и мотивы в пользу войны, жители Перы нанесли ему такое дерзкое оскорбление, которое принудило его быть менее снисходительным; они выстрелили со своего вала громадным камнем, который упал посреди Константинополя. На его основательную жалобу они отвечали хладнокровным порицанием неосторожности своего инженера; но на следующий день оскорбление повторилось, и они восхищались этим вторичным доказательством того, что столица не была недосягаема для их артиллерии. Кантакузин немедленно подписал договор с венецианцами; но Римская империя не была в состоянии оказать большого влияния на исход борьбы между этими богатыми и могущественными республиканцами. Их флоты сталкивались с изменчивыми результатами на всем пространстве между Гибралтарским проливом и устьем Танаиса, а одно достопамятное сражение происходило в узком проливе под стенами Константинополя. Нелегко согласовать рассказы греков, венецианцев и генуэзцев, поэтому, придерживаясь рассказа одного беспристрастного историка, я буду вместе с тем заимствовать от каждой из этих наций те факты, которые не говорят в ее пользу и делают честь ее врагам. Венецианцы вместе со своими союзниками каталонцами имели на своей стороне численное превосходство: их флот, со включением слабого подкрепления из восьми византийских галер, состоял из семидесяти пяти судов; у генуэзцев было не более шестидесяти четырех судов, но их военные корабли отличались в ту пору необыкновенной величиной и крепостью. Имена и фамилии начальников этих двух эскадр — Пизани и Дориа прославлены в летописях их отечества; но личные достоинства первого затмевались славой и дарованиями второго. Противники вступили в бой в бурную погоду и не прерывали его от рассвета до наступления ночи. Храбрость генуэзцев восхваляют их противники; поведением венецианцев недовольны их друзья, но обе стороны сходятся в похвалах искусству и отваге каталонцев, выдерживавших борьбу несмотря на множество нанесенных им ран. Когда флоты разошлись, исход сражения мог показаться сомнительным, но если генуэзцы и лишились тринадцати галер, потопленных или захваченных неприятелем, зато они нанесли союзникам вдвое более значительные потери, уничтожив четырнадцать венецианских галер, десять каталонских и две греческих; да и скорбь победителей свидетельствовала о том, что они ожидали более решительного успеха. Пизани сознался в своем поражении, удалившись в укрепленную гавань, откуда — под предлогом полученных от сената приказаний — отплыл с остатками обращенного в бегство флота к острову Кандии и предоставил владычество на морях своим соперникам. В публичном послании к дожу и сенату Петрарка тратит свое красноречие на то, чтоб примирить две морские державы, которые называет светилами Италии. Оратор превозносит мужество и победу генуэзцев, которых считает самым искусным народом в ведении морских войн, оплакивает несчастье их собратьев — венецианцев, но убеждает тех и других преследовать огнем и мечом низких и вероломных греков и очистить столицу Востока от ереси, которою она заражена. Покинутые своими союзниками, греки не были способны сопротивляться, и через три месяца после битвы император Кантакузин стал искать мира и подписал договор, которым навсегда изгонял венецианцев и каталонцев, а генуэзцам предоставлял монополию торговли и нечто похожее на верховное владычество. Римская империя (нельзя не улыбнуться, называя ее этим именем) могла бы низойти до положения генуэзской провинции, если бы честолюбие этой республики не было обуздано утратой ею свободы и морского могущества. Продолжительная стотридцатилетняя борьба окончилась торжеством Венеции, и партии, на которые разделялись генуэзцы, принудили эту нацию искать внутреннего спокойствия под покровительством иноземного властителя — герцога Миланского или короля Французского. Впрочем, дух торговой предприимчивости пережил влечение к завоеваниям, и поселившаяся в Пере колония наводила страх на столицу и содержала флот на Черном море до той минуты, когда турки подвергли ее одинаковому порабощению с самим Константинополем.
|
Это произведение перешло в общественное достояние в России согласно ст. 1281 ГК РФ, и в странах, где срок охраны авторского права действует на протяжении жизни автора плюс 70 лет или менее.
Если произведение является переводом, или иным производным произведением, или создано в соавторстве, то срок действия исключительного авторского права истёк для всех авторов оригинала и перевода. |