История упадка и разрушения Римской империи (Гиббон; Неведомский)/Глава LXI

История упадка и разрушения Римской империи — Часть VII. Глава LXI
автор Эдвард Гиббон, пер. Василий Николаевич Неведомский
Оригинал: англ. The History of the Decline and Fall of the Roman Empire. — Перевод опубл.: 1776—1788, перевод: 1883—1886. Источник: Гиббон Э. История упадка и разрушения Римской империи: издание Джоржа Белля 1877 года / [соч.] Эдуарда Гиббона; с примечаниями Гизо, Венка, Шрейтера, Гуго и др.; перевел с английскаго В. Н. Неведомский. - Москва: издание К. Т. Солдатенкова: Тип. В. Ф. Рихтер, 1883-1886. - 23 см. Ч. 7. - 1886. - [2], XII, 511, CXXI, [2] с.; РГБ

Глава LXI

править
Разделение империи между французами и венецианцами. — Пять латинских императоров из княжеских домов Фландрии и Куртенэ. — Их войны с болгарами и с греками. — Слабость и бедность латинской империи. — Греки снова овладевают Константинополем. — Общие последствия Крестовых походов.1204-1261 г.г.

Уверенные в справедливости своего дела и в успехе своего предприятия, французы и венецианцы приступили после кончины законных монархов к разделу своих будущих владений. Формальным договором было условлено, что будут назначены двенадцать избирателей, по шести от каждой из двух наций, что большинство голосов решит, кому быть восточным императором, и что в случае, если бы голоса резделились поровну между двумя кандидатами, окончательный выбор будет предоставлен жребию. Тому, кто будет провозглашен императором, они заранее предоставили вместе со всеми титулами и прерогативами византийских монархов два дворца — Буколеонский и Блахернский и четвертую часть греческой империи. Было решено, что три остальные части будут поровну разделены между Венецианской республикой и французскими баронами, что все ленные владельцы (только в пользу дожа было сделано почетное исключение) формально признают свою верноподданническую зависимость от верховного главы империи и будут нести по его требованию военную службу, что та нация, из среды которой будет выбран император, предоставит своей союзнице выбор патриарха и что как бы ни было сильно желание пилигримов скорее посетить Святую Землю, они посвятят еще один год на завоевание и на защиту греческих провинций. После взятия Константинополя латинами этот договор был подтвержден и приведен в исполнение, а их первой и самой важной заботой было избрание императора. Шестеро французских избирателей были все без исключения духовного звания; то были: аббат Лoxeca, выборный архиепископ Акры в Палестине и епископы городов Труа, Суассона, Гальберштадта и Вифлеема, последний из которых исполнял в лагере должность папского легата; они внушали уважение своей профессией и своей ученостью, а так как выбор не мог пасть ни на одного из них, то они могли лучше всех других исполнить обязанности избирателей. Шестеро венецианцев принадлежали к числу высших государственных сановников, а знатные роды Кверини и Контарини до сих пор гордятся тем, что в этом списке находят своих предков. Двенадцать избирателей собрались в дворцовой капелле и после торжественного призывания Святого Духа приступили к совещаниям и к подаче голосов. Из уважения и из признательности они пожелали увенчать короной доблести дожа; его мудрость побудила их взяться за это предприятие, а подвигам этого слепого старца могли завидовать и удивляться самые юные рыцари. Но у патриота Дандоло вовсе не было личного честолюбия, и он был вполне удовлетворен тем, что его признали достойным царствовать. Сами венецианцы не желали его возведения на престол; его соотечественники и, быть может, даже его друзья указывали с красноречием искренности на вред, который могло причинить национальной свободе и общему делу крестоносцев соединение в одном лице двух несовместимых званий: первого сановника республики и восточного императора. Устранение дожа расчистило путь к престолу для равных по достоинству кандидатов Бонифация и Балдуина; перед их именами почтительно отказались от своих притязаний все менее знаменитые кандидаты. Для маркиза Монферратского служили рекомендацией его зрелый возраст и прекрасная репутация, выбор авантюристов и желания греков, и я не могу поверить, чтоб этот владелец маленькой территории у подножия Альп мог внушать серьезные опасения царившей на морях Венеции. Но граф Фландрский стоял во главе богатого и воинственного народа; он был храбр, благочестив и целомудрен; он был еще очень молод, так как ему было только тридцать два года; он происходил от Карла Великого, был двоюродным братом короля Франции и сотоварищем прелатов и баронов, которые неохотно подчинились бы верховенству иноземца. Эти бароны с дожем и маркизом во главе ожидали у входа в капеллу решения двенадцати избирателей. Оно было объявлено епископом Суассонским от имени его сочленов: «Вы поклялись повиноваться тому принцу, который будет нами выбран; в силу нашего единогласного решения граф Фландрский и Геннегауский Балдуин с этой минуты ваш государь и восточный император». Графа приветствовали громкие радостные возгласы, которые стали раздаваться по всему городу и из уст торжествовавших латинов, и из уст греков, из страха старавшихся угождать победителям. Бонифаций прежде всех поцеловал руку своего соперника и сам поднял его на щит; затем Балдуина перенесли в собор и торжественно обули в пурпуровые полусапожки. Через три недели после избрания он был коронован папским легатом, временно заменявшим Патриарха; но венецианское духовенство скоро заняло все церковные должности Софийского собора, возвело Томаса Морозини на церковный престол и прибегло ко всевозможным хитростям для того, чтобы предоставить своим соотечественникам почетные отличия и бенефиции греческой церкви. Преемник Константина немедленно известил Палестину, Францию и Рим об этом достопамятном перевороте. В Палестину он послал в качестве трофеев константинопольские городские ворота и цепи, загораживавшие вход в константинопольскую гавань, и заимствовал из иерусалимского регламента те законы или обычаи, которые были самыми удобоприменимыми в этой французской колонии и в завоеванных на Востоке странах. В своих посланиях он приглашал французских уроженцев расширять эту колонию и обеспечить это приобретение, переселяясь в великолепный город и в плодородную страну, которая способна вознаградить за их труды и духовенство, и солдат. Он поздравлял римского первосвященника с восстановлением его власти на Востоке, просил его положить конец расколу греков своим личным присутствием на Вселенском соборе и умолял его благословить и простить тех пилигримов, которые оказали ему неповиновение. Иннокентий соединил в своем ответе благоразумие с достоинством. Разрушение Византийской империи он приписывал людским порокам и видел в этом событии волю Провидения; он говорил, что оправдание или осуждение завоевателей будет зависеть от их поведения, а законность заключенного между ними договора — от усмотрения св. Петра; но он требовал как самой священной их обязанности введения такой правильной субординации, которая заставила бы греков повиноваться и уплачивать дань латинам, светских сановников — повиноваться и уплачивать дань духовенству, а духовенство — повиноваться и уплачивать дань папе.

При дележе греческих провинций доля венецианцев была более велика, чем доля латинского императора. В его владение поступила только четвертая часть; по крайней мере половина остального была предоставлена Венеции, а другая половина была разделена между французскими и ломбардскими авантюристами. Почтенный Дандоло был провозглашен деспотом Романии, и его обули по обыкновению греков в пурпуровые полусапожки. Он окончил в Константинополе свою продолжительную и славную жизнь, и хотя его прерогатива была личной, его титул носили его преемники до половины четырнадцатого столетия со странной, хотя и основательной прибавкой названия повелителя одной с половиною четверти Римской империи. Дожу, который был рабом государства, редко дозволялось удаляться от кормила республики, на его место заступал бальи, или регент, которому предоставлялась высшая власть над венецианской колонией; во власти венецианцев находились три из восьми городских кварталов, а их самостоятельный трибунал состоял из шести судей, четырех советников, двух казначеев, двух адвокатов по финансовой части и одного конетабля. Благодаря давнишнему знакомству с условиями восточной торговли они выбирали свою долю добычи с верным пониманием своих выгод; они поступили опрометчиво, взявшись за управление и защиту Адрианополя, но их политика стремилась к более благоразумной цели — к владычеству над целым рядом факторий, городов и островов вдоль морского побережья на всем пространстве от окрестностей Рагузы до Геллеспонта и Босфора. Труды и расходы по управлению такими обширными завоеваниями истощили их денежные средства; они отказались от своей прежней системы управления, усвоили систему феодальную и стали довольствоваться вассальною зависимостью тех знатных венецианцев, которые предпринимали новые завоевания или брались защищать старые. Этим путем род Санута приобрел герцогство Наксос, в которое входила большая часть архипелага. За десять тысяч марок республика купила у маркиза Монферратского плодородный остров Крит, или Кандию, вместе с развалинами ста городов, но для всяких улучшений служили преградой гордость и недальновидность венецианской аристократии и самые здравомыслящие из венецианских сенаторов были вынуждены напоминать о том, что сокровище св. Марка заключалось не во владениях на суше, а во владычестве на морях. На самую большую долю из той половины, которая досталась авантюристам, имел бесспорное право маркиз Бонифаций, и за свое устранение от престола он был вознагражден островом Крит, королевским титулом и провинциями по ту сторону Геллеспонта. Но он из благоразумия променял это дальнее и непрочное приобретение на королевство Фессалоникское, или Македонское, которое находилось на расстоянии двенадцати дней пути от столицы и могло находить для себя опору у царствовавшего неподалеку оттуда Бонифациева зятя, венгерского короля. При проезде Бонифация по этим провинциям туземное население встречало его с искренними или с притворными изъявлениями радости, а Греция — настоящая древняя Греция — снова подпала под власть латинского завоевателя, равнодушно попиравшего ногами эту классическую почву. Он не обратил никакого внимания на красоты Темпейской долины, осторожно пробрался сквозь Фермопильское ущелье, занял незнакомые ему города Фивы, Афины и Аргос и взял приступом укрепленные города Коринф и Наполи, попытавшиеся оказать ему сопротивление. Доли латинских пилигримов определялись или случайностью, или выбором, или обменом, и они с невоздержанной радостью употребляли во зло свою власть над жизнью и достоянием многочисленного населения. После тщательного обзора провинций они взвешивали на весах корыстолюбия доходы каждого округа, выгоды его географического положения и изобилие или недостаток ресурсов для содержания солдат и лошадей. Они были так самоуверенны, что делили между собою давно утраченные Римскою империей провинции; Нил и Евфрат катили свои волны по их воображаемым царствам, и счастливым считал себя тот воин, которому достался в удел дворец царствовавшего в Иконии турецкого султана. Я не буду останавливаться на их генеалогии и на смете доходов с их владений, но я считаю нужным заметить, что графам Блуа и Сен-Поля достались герцогство Никейское и Демотика, что главные ленные поместья были розданы с обязанностью нести службу конетабля, камергера, виночерпия, ключника и дворецкого и что наш историк Готфрид Виллардуэн получил прекрасное поместье на берегах Гебра и соединил в своем лице двойное звание маршала Шампани и маршала Романии. Каждый из баронов отправлялся в свои новые владения во главе своих рыцарей и стрелков и сначала не встречал сопротивления. Но оттого, что бароны разошлись в разные стороны, военные силы крестоносцев ослабели, и само собой разумеется, что тысячи ссор должны были возникнуть между людьми, для которых меч устанавливал законы и был единственным правом на владычество. Через три месяца после завоевания Константинополя император и фессалоникский король выступили во главе своих приверженцев один против другого; они примирились благодаря влиянию дожа, советам маршала и мужественной самостоятельности своих боевых товарищей.

Два беглеца, прежде царствовавшие в Константинополе, все еще отстаивали свои права на императорский титул, а бывшие подданные этих низвергнутых монархов могли увлечься состраданием при виде несчастий старшего Алексея и могли быть увлечены мужеством Мурзуфла до жажды мщения. Последний из этих двух узурпаторов решился действовать заодно с первым, с которым его связывали семейные узы, общие интересы, одинаковое преступление и та заслуга, что он прекратил жизнь врагов своего соперника. Мурзуфл был принят в лагере Алексея с лаской и с почетом; но порочные люди не способны любить и редко могут полагаться на сообщников своих преступлений; он был арестован в то время, как находился в бане; его лишили зрения, отняли у него все войска и сокровища и выгнали его вон из лагеря; ему пришлось бродить без пристанища и сделаться жертвою отвращения к нему и презрения тех, кто имел более, чем Алексей, права ненавидеть и казнить убийцу императора Исаака и его сына. В то время как терзаемый страхом или угрызениями совести тиран старался пробраться в Азию, он был захвачен константинопольскими латинами и осужден после публичного разбирательства на позорную смерть. При выборе способа казни его судьи не знали, чему отдать предпочтение — отсечению головы, колесованию или сожжению на костре; наконец было решено поставить Мурзуфлана вершине той колонны из белого мрамора, которая называлась Феодосиевой и имела высоту сто сорок семь футов. Он был низвергнут с этой высоты головою вниз и, ударившись о мостовую, разбился в куски в присутствии бесчисленных зрителей, наполнявших форум Тавра и удивлявшихся исполнению старинного предсказания, смысл которого был объяснен этим странным событием. Судьба Алексея была менее трагична: маркиз отправил его пленником в Италию и подарил королю римлян; он был осужден на тюремное заключение и изгнание и немного выиграл оттого, что местом заключения ему назначили вместо одной из находившихся в Альпах крепостей один из азиатских монастырей. Но еще прежде постигшего греческую нацию бедствия его дочь вышла замуж за юного героя, который восстановил и сам занял трон греческих монархов. Феодор Лacкарис выказал свое мужество во время двух осад Константинополя. Когда Мурзуфл спасся бегством, а латины уже были внутри города, он предложил себя солдатам и народу в императоры, а это честолюбивое предложение, быть может, было внушено благородными чувствами, но бесспорно свидетельствовало о его мужестве. Если бы он мог вдохнуть в народное сборище свою собственную душу, оно могло бы растоптать иноземцев своими ногами; но впавшие в постыдное отчаяние жители отказались от его помощи и Феодор удалился в Анатолию, где мог дышать воздухом свободы вдали от победителей и в безопасности от их преследований. Под титулом деспота, который был впоследствии заменен титулом императора, он привлек под свои знамена тех отважных людей, в которых ненависть к рабству усиливалась оттого, что они не дорожили жизнью, а так как всякие средства считались дозволенными, когда речь шла об общественной безопасности, то он без всяких угрызений совести обратился к турецкому султану с просьбой о помощи. Никея, которую Феодор избрал своей резиденцией, Пруса и Филадельфия, Смирна и Эфес отворили ворота перед своим избавителем; его силы и его репутация росли не только от его побед, но даже от его поражений, и этот преемник Константина удержал в своей власти обломок империи от берегов Meандра до предместий Никомедии, а впоследствии и до предместий Константинополя. Другою отдаленною и незначительною частью этой империи владел потомок Комнинов — сын добродетельного Мануила и внук тирана Андроника.

Он назывался Алексеем, а прозвище Великий, вероятно, относилось к его высокому росту, а не к его подвигам. Благодаря снисходительности императоров из дома Ангелов он был назначен трапезундским губернатором или герцогом, знатность его происхождения разожгла его честолюбие, а совершившийся в Константинополе переворот доставил ему независимость, и он, не переменяя своего титула, спокойно владычествовал над берегами Черного моря на всем пространстве от Синопы до Фасиса. Его сын и преемник, имя которого нам неизвестно, был, как рассказывают, вассалом султана, по требованию которого был обязан нести военную службу во главе двухсот вооруженных копьями всадников. Этот принц из дома Комнинов был не более как герцогом Трапезундским, а императорский титул был впервые принят внуком Алексея из высокомерия и зависти. На западе третий обломок империи был спасен от общего крушения незаконнорожденным потомком Ангелов Михаилом, который был известен до переворота тем, что был заложником, воином и мятежником. Своим бегством из лагеря маркиза Бонифация он сохранил свою личную свободу; своей женитьбой на дочери губернатора Дураццо он приобрел этот важный город; и затем он принял титул деспота и основал сильное и игравшее выдающуюся роль княжество в Эпире, Этолии и Фессалии, которые всегда были населены воинственною расой. Греки, предлагавшие свои услуги своим новым повелителям, были устранены высокомерными латинами от всех гражданских и военных почетных отличий в качестве людей, обреченных своим происхождением на то, чтоб дрожать от страха и повиноваться. Из оскорбленного самолюбия они постарались доказать, что могли бы быть полезными друзьями, так как могли сделаться опасными врагами; их мужество окрепло от невзгод, и те из них, которые выделялись из толпы ученостью или добродетелями, знатностью происхождения или храбростью, стали переселяться в независимые государства Трапезундское, Эпирское и Никейское, и только один из патрициев удостоился сомнительных похвал за свою привязанность и преданность франкам. И городское, и сельское население охотно подчинилось бы рабской зависимости, если бы эта зависимость была умеренна и имела правильную организацию, а временные бедствия, причиненные войной, могли быть заглажены несколькими годами промышленной деятельности и внутреннего спокойствия. Но свойственная феодальной системе неурядица не давала внутреннего спокойствия и уничтожала плоды промышленной предприимчивости. Когда царствовавшие в Константинополе римские императоры не были лишены некоторых дарований, они находили в мудрых законах и в несложной администрации достаточные средства для того, чтоб охранять своих подданных. Но трон латинов был занят номинальным монархом, который был главою и нередко слугою своих своевольных союзников; все подчиненные империи ленные поместья, начиная с королевств и кончая отдельными замками, находились в руках баронов и управлялись их мечем, а вследствие раздоров, бедности и невежества этих баронов тирания проникала до самых уединенных селений. Греки страдали под двойным гнетом — под гнетом духовенства, которое было наделено светскою властью, и под гнетом солдат, которых воодушевляла свойственная фанатикам ненависть, и, сверх того, туземцев отделяла от иноземцев непреодолимая преграда религии и языка. Пока силы крестоносцев были сосредоточены в Константинополе, воспоминание об их победе и страх, который они внушали, сдерживали побежденных; но когда они разбрелись в разные стороны, их немногочисленность и недостатки их дисциплины стали бросаться в глаза, а некоторые промахи и неудачи доказали, что они не были непобедимы. По мере того как уменьшался страх греков, усиливалась их ненависть. Они стали роптать, стали составлять заговоры, и прежде нежели истек год их рабской зависимости они испросили или приняли помощь варвара, могущество которого уже испытали на самих себе и на признательность которого полагались.

Мятежный вождь болгар и валахов, называвшийся Иоанном, или Иоаникием, или Калояном, поспешил приветствовать латинских завоевателей отправкой к ним торжественного посольства. Он считал себя их собратом, потому что принадлежал к числу приверженцев римского первосвященника, от которого получил королевский титул и священное знамя, а в качестве соучастника в ниспровержении греческой империи он мог заявлять основательные притязания на название их друга. Но Калоян был поражен удивлением, когда узнал, что граф Фландрский усвоил пышность и высокомерие преемников Константина и что его послы были отпущены с надменным требованием, чтоб мятежник снискал помилование, прикоснувшись лбом к подножию императорского трона. Его оскорбленное самолюбие могло бы разразиться насилиями и пролитием крови; но он принял к руководству более благоразумные политические рассчеты, стал наблюдать за усиливавшимся неудовольствием греков, стал обнаруживать сострадание к участи страдальцев и дал им обещание, что, лишь только они предпримут борьбу из-за свободы, он поможет им и личным участием, и всеми силами своего королевства. Национальная ненависть способствовала распространению заговора и сохранению замысла в тайне; греки с нетерпением ожидали той минуты, когда под их мечом падут победоносные иноземцы, но исполнение их замысла было благоразумно отложено до того времени, когда брат императора Генрих перевезет цвет своей армии на ту сторону Геллеспонта. Фракийские города и селения восстали в назначенную минуту по данному сигналу, и безоружные, ничего не подозревавшие латины пали жертвами гнусной и беспощадной злобы своих рабов. Из Демотики, которая была первой сценой этого избиения, оставшиеся в живых вассалы графа Сен-Поля спаслись бегством в Адрианополь; но занимавшие этот город французы и венецианцы были или перебиты, или выгнаны рассвирепевшим народом; гарнизоны, которым удалось отступить, нагоняли одни других на дороге к столице, а крепости, защищавшиеся поодиночке от мятежников, ничего не знали ни об участи других, ни о том, что сталось с их государем. Молва и страх распространили слух о восстании греков и о быстром приближении их болгарского союзника, а не полагавшийся на военные силы своего собственного королевства Калоян призвал из скифских степей четырнадцатитысячный отряд куманов, которые, как рассказывали, пили кровь своих пленников и приносили христиан в жертву на алтарях своих богов. Встревоженный этой неожиданной и беспрестанно усиливавшеюся опасностью, император торопливо отправил к графу Генриху посланца с приказанием возвратиться назад вместе с его армией, а если бы Балдуин дождался прибытия своего храброго брата с подкреплениями из двадцати тысяч армян, он мог бы напасть на врага с такими военными силами, которые были бы не менее многочисленны, чем неприятельские, но на стороне которых было бы решительное превосходство вооружения и дисциплины. Но рыцарское мужество редко умело отличать осмотрительность от трусости, и император выступил в поход во главе ста сорока рыцарей и состоявших при них стрелков и сержантов. Маршал отговаривал императора, но подчинился полученным приказаниям и повел авангард по дороге в Адрианополь; главными силами командовал граф Блуа; престарелый венецианский дож следовал за ними с арьергардом, а эта немногочисленная армия значительно увеличилась благодаря тому, что к ней со всех сторон присоединялись спасавшиеся бегством латины. Она намеревалась осадить адрианопольских мятежников, и таково было «благочестие» крестоносцев, что в течение всей Святой недели они грабили окрестности с целью запастись съестными припасами и строили военные машины с целью истребить своих христианских единоверцев. Но эти занятия латинов были скоро прерваны легкой кавалерией куманов, которая отважно нападала на них, проникая вплоть до окраины их слабых окопов; тогда маршал Романии издал прокламацию, что по данному трубачами сигналу всадники должны садиться на коней и выстраиваться в боевом порядке; он грозил смертною казнию тем, кто отойдет далеко от центра армии, увлекаясь опасным желанием преследовать неприятеля. Это благоразумное предписание было впервые нарушено графом Блуа, вовлекшим в свою опрометчивость и свою гибель самого императора. Куманы, научившиеся военному искусству у парфян или у татар, обратились в бегство при первом нападении латинов, но, проскакав две мили, внезапно повернули назад и окружили тяжелые эскадроны франков в то время, как и сами рыцари, и их кони едва могли переводить дух от усталости. Граф был убит на поле сражения, император был взят в плен, и хотя первый из них не захотел искать спасения в бегстве, а второй не хотел отступить перед врагом, их личное мужество не могло искупить их невежества или небрежности при исполнении обязанностей военачальников.

Ободренный этой победой и взятием в плен самого императора, болгарский король двинулся далее с целью освободить Адрианополь и довершить поражение латинов. Они были бы неизбежно истреблены, если бы маршал Романии не выказал такого хладнокровного мужества и таких воинских дарований, которые редки во все века, но были особенно редки в те времена, когда война была скорее страстным увлечением, чем наукой. Свою скорбь и свои опасения он излил перед своим мужественным и верным другом — венецианским дожем, но в лагере он умел внушить ту самоуверенность, без которой спасение армии было бы немыслимо. В течение целого дня Виллардуэн держался на своей опасной позиции между городом и варварами; с наступлением ночи он без шума выступил из своего лагеря, и его мастерское трехдневное отступление вызвало бы похвалу от Ксенофонта и его десяти тысяч греков. В арьергарде маршал давал отпор преследовавшему армию неприятелю, в авангарде он сдерживал тех, кто спешил спастись бегством, и повсюду, где появлялись куманы, они встречали непроницаемые ряды копьеносцев. На третий день измученные войска увидели море, уединенный городок Родосто и своих соотечественников, прибывших с азиатского берега. Они обнялись и вместе плакали; но они направили свои соединенные усилия к одной цели, а граф Генрих вступил на время отсутствия своего брата в управление империей, едва зародившейся и уже одряхлевшей. Куманы удалились во избежание летней жары; зато семь тысяч латинов покинули в минуту опасности Константинополь и своих ратных товарищей, отказавшись от данного обета. Для некоторых частных успехов служила противовесом утрата ста двадцати рыцарей, павших в сражении при Рузие, а из императорских владений ничего не уцелело, кроме столицы и двух или трех соседних крепостей на берегах Европы и Азии. Король Болгарский был непобедим и беспощаден; он почтительно отклонил требования папы, который умолял этого новообращенного возвратить огорченным латинам мир и императора. «Освобождение Балдуина, — отвечал он, — уже не в человеческой власти»; этот монарх кончил жизнь в тюрьме, а невежество и легковерие распространили на счет причин его смерти разноречивые слухи. Любители трогательных легенд охотно поверят, что царственного пленника вовлекала в соблазн влюбчивая болгарская королева, что его целомудренное сопротивление навлекло на него клевету женщины и ревность варвара, что у него были отрублены руки и ноги, что его окровавленное туловище было брошено туда, куда бросали дохлых собак и лошадей, и что прежде, чем он был съеден хищными птицами, он дышал в течение трех дней. Лет через двадцать после того живший в нидерландских лесах пустынник объявил, что он — Балдуин, константинопольский император и законный государь Фландрии. Среди народа, одинаково склонного и к мятежу, и к легковерию, он распустил слухи о своем удивительном избавлении, о своих необыкновенных похождениях и о своем покаянии, а жители Фландрии, в первом порыве своего увлечения, признали его за давно считавшегося умершим своего государя. Но французский двор вывел наружу обман после непродолжительного расследования, и самозванец был наказан позорной смертью; но фламандцы все еще не отказывались от приятного заблуждения, и самые серьезные историки винили графиню Анну в том, что она пожертвовала для своего честолюбия жизнью своего несчастного отца.

У всех цивилизованных народов заключаются во время войн договоры о размене или выкупе пленных, и если эти последние долго остаются в руках неприятеля, их положение ни от кого не скрывается и с ними обходятся сообразно их рангу с человеколюбием или с почетом. Но дикий болгарский король на был знаком с законами войны; то, что совершалось в его тюрьмах, было покрыто мраком и безмолвием, и прошло более года, прежде чем латины убедились в смерти Балдуина и прежде чем его брат, регент Генрих, согласился принять императорский титул. Греки превозносили его скромность как образчик редкой и неподражаемой добродетели. Их легкомысленное и вероломное честолюбие всегда спешило воспользоваться той минутой, когда императорский престол оказывался вакантным или когда он мог сделаться вакантным, между тем как законы о престолонаследии, которыми охраняются интересы и монарха, и народа, мало помалу вводились и упрочивались во всех европейских монархиях. Генриху мало помалу пришлось защищать восточную империю без всяких помощников, так как герои Крестового похода или переселялись в другой мир, или покидали театр борьбы. Венецианский дож, почтенный Дандоло, сошел в могилу, достигши самых преклонных лет и самой блестящей славы. Маркиз Монферратский мало помалу прекратил войну в Пелопоннесе для того, чтоб отомстить за Балдуина и защитить Фессалонику. На личном свидании императора с королем были улажены неважные разногласия касательно феодальной подчиненности и службы; их прочно примирили взаимное уважение и общая опасность, и их союз был скреплен вступлением Генриха в брак с дочерью итальянского принца. Ему скоро пришлось оплакивать смерть друга и тестя. По настоянию преданных ему греков Бонифаций предпринял смелую и удачную кампанию в Родопских горах; болгары бежали при его приближении и воротились для того, чтоб беспокоить его во время отступления. Узнав, что на его арьергард сделано нападение, он не дождался, чтоб ему принесли латы, вскочил на коня, взял свое копье наперевес и отразил неприятеля; но во время опрометчивого преследования ему была нанесена смертельная рана, и отрубленная голова фессалоникского короля была поднесена Калояну, который воспользовался трофеями победы, одержанной без его участия. На описании этого печального события как будто прерывается или совершенно замирает голос Готфруа Виллардуэна, и если он по-прежнему занимал военную должность маршала Романии, то его дальнейшие подвиги покрыты мраком забвения. По своему характеру Генрих не был ниже своего трудного положения; и во время осады Константинополя, и по ту сторону Геллеспонта он снискал репутацию храброго рыцаря и искусного полководца, а его мужество смягчалось осмотрительностью и кротостью, с которыми не был знаком его заносчивый брат. Во время войн с азиатскими греками и с европейскими болгарами он всегда был впереди всех или на борту корабля, или на коне, и хотя он не пренебрегал никакими предосторожностями, которые могли обеспечить успех его военных предприятий, упавшие духом латины нередко воодушевлялись его примером и устремлялись вперед вслед за своим неустрашимым императором. Но все усилия Генриха и помощь, которую он получал из Франции людьми и деньгами, принесли латинам менее пользы, чем ошибки, жестокосердие и смерть самого грозного из их врагов. Когда доведенные до отчаяния греки обратились к Калояну с просьбой о помощи, они надеялись, что он будет охранять их свободу и оставит в силе введенные у них законы; но опыт скоро заставил их сравнивать свирепость одних завоевателей со свирепостью других, и они возненавидели болгарина, который уже не скрывал своего намерения обезлюдить Фракию, разрушить города и переселить жителей на ту сторону Дуная. Многие из фракийских городов и селений уже были покинуты жителями; груда развалин обозначала то место, где прежде находился Филиппополь, и такой же участи ожидали в Демотике и в Адрианополе главные виновники восстания. Они обратились к Генриху с выражениями своей скорби и своего раскаяния, а император был так великодушен, что простил их и положился на их преданность. Он не мог собрать под своим знаменем более четырехсот рыцарей с их сержантами и стрелками; с этой небольшой армией он выступил навстречу болгарскому королю и принудил его отступить, несмотря на то, что в болгарской армии было, кроме пехоты, сорок тысяч конницы. Во время этой экспедиции Генрих узнал на опыте, как важно иметь на своей стороне местное население; он предохранил от разрушения уцелевшие города, а разбитый и покрытый позором варвар был вынужден выпустить из рук свою добычу. Осада Фессалоники была последним несчастием, которое Калоян причинил другим или сам испытал; он был заколот ночью в своей палатке, а тот генерал, который, быть может, и был его убийцей и который нашел его плавающим в крови, приписывал смертный удар копью св. Дмитрия, и ему все поверили. После нескольких побед благоразумие побудило Генриха заключить почетный мир с преемником тирана и с греческими принцами, царствовавшими в Никее и в Эпире. Хотя он и отказался от некоторых спорных пограничных территорий, он сохранил для себя и для своих ленников довольно обширные владения, и его царствование, продолжавшееся только десять лет, было тем коротким промежутком времени, в течение которого империя пользовалась внутренним спокойствием и благосостоянием. Он не придерживался близорукой политики Балдуина и Бонифация и с доверием раздавал грекам высшие государственные и военные должности, а этот великодушный образ действий был уместен тем более потому, что владетели Никеи и Эпира уже научились переманивать к себе и употреблять в дело продажную храбрость латинов. Генрих старался водворять согласие между своими подданными и награждать самых достойных из них, не обращая внимания на то, какой они национальности и на каком говорят они языке; но он был менее заботлив о том, что касалось неосуществимого на практике объединения двух церквей. Папский легат Пелагий, распоряжавшийся в Константинополе как монарх, наложил запрещение на греческий культ и строго требовал уплаты десятинной подати, веры в двойное происхождение Святого Духа и слепого повиновения римскому первосвященнику. Подобно всем тем, кто принадлежит к более слабой партии, греки ссылались на долг совести и молили о религиозной терпимости: «Наше тело, — говорили они, — принадлежит Цезарю, но наша душа принадлежит одному Богу». Император решительно воспротивился религиозному гонению, а если правда, что сами греки отравили его, то этот факт должен внушать нам самое низкое понятие о здравом смысле и признательности человеческого рода. Храбрость Генриха была вульгарным достоинством, которое он разделял с десятью тысячами рыцарей; но он был одарен таким более высоким мужеством, что в веке суеверий вступил в борьбу с гордостью и с алчностью духовенства. Он осмелился поставить в Софийском соборе свой трон по правую сторону от Патриарха, а эта смелость вызвала чрезвычайно строгое порицание со стороны папы Иннокентия Третьего. Благотворным эдиктом (который был одним из первых образчиков тех законов, которыми устанавливалась неотчуждаемость недвижимой собственности) он воспретил отчуждение ленных поместий; причиной этого было то, что многие из латинов, желавших возвратиться в Европу, уступали свои владения церкви или за духовное, или за мирское вознаграждение, а эти священные земли немедленно освобождались от военной службы, так что колония солдат могла бы мало помалу превратиться в корпорацию лиц духовного звания.

Добродетельный Генрих умер в Фессалонике, защищая это королевство и малолетнего сына своего друга Бонифация. Со смертью двух первых константинопольских императоров пресеклась мужская линия графов Фландрских. Но их сестра Иоланда была женой французского принца и матерью многочисленного семейства, а одна из ее дочерей была замужем за храбрым и благочестивым поборником Креста, венгерским королем Андреем. Если бы бароны Романии возвели его на престол, они приобрели бы сильную опору в могущественном соседнем королевстве; но осмотрительный Андрей не хотел нарушать законов о престолонаследии, и латины пригласили принцессу Иоланду вместе с ее супругом, графом Оксерским, Пьером де-Куртенэ вступить в обладание восточной империей. Для этого близкого родственника французского короля служили рекомендацией в глазах французских баронов высокое происхождение его отца и знатное происхождение его матери. Он пользовался хорошей репутацией, его владения были обширны, а во время кровопролитной экспедиции против альбигойцев его усердием и мужеством были вполне довольны и солдаты, и священники. Тщеславие могло радоваться возведению француза на константинопольский престол, но в людях благоразумных это непрочное и мнимое величие должно было возбуждать не зависть, а сострадание. Чтоб с достоинством поддерживать свое звание, Пьер де-Куртенэ был вынужден продать или заложить лучшую часть своих наследственных владений. Этим способом и благодаря как щедрости своего родственника короля Филиппа Августа, так и рыцарскому духу французской нации, он получил возможность перейти через Альпы во главе ста сорока рыцарей и пяти с половиною тысяч сержантов и стрелков. После некоторых колебаний папа Гонорий Третий согласился короновать Константинова преемника, но он совершил эту церемонию в храме, находившемся вне городских стен, потому что опасался, чтоб в ней не усмотрели признания верховенства над древнею столицей империи. Венецианцы взялись перевезти Пьера и его армию через Адриатическое море, а императрицу вместе с четырьмя детьми — в византийский дворец, но в награду за эту услугу они потребовали от нового императора, чтоб он отнял Дураццо у эпирского деспота и возвратил им этот город. Михаил Ангел, или Комнин, который был основателем своей династии, завещал свои владения и свое честолюбие своему законнорожденному брату Феодору, который уже стал угрожать владениям латинов и нападать на них. Император уплатил свой долг, безуспешно попытавшись взять Дураццо приступом; вслед за тем он снял осаду и предпринял длинный и опасный поход из Дураццо в Фессалонику. Он скоро сбился с дороги в горах Эпира; горные проходы оказались укрепленными; его съестные запасы истощились; он был задержан и введен в заблуждение обманчивыми мирными переговорами, а после того как Пьер де-Куртенэ и римский легат были арестованы на банкете, французские войска, оставшиеся без вождей и без всяких ресурсов, скоро променяли свое оружие на обманчивое обещание пощады и хлеба. Ватикан стал метать свои громы и грозить нечестивому Феодору мщением на земле и на небесах; но пленный император и его солдаты были позабыты, и упреки папы ограничивались задержанием его легата. Лишь только папа был удовлетворен освобождением этой духовной особы и обещанием религиозной покорности, он простил эпирского деспота и стал оказывать ему покровительство. Его положительные приказания сдержали пылкое усердие венецианцев и венгерского короля, и только естественная или преждевременная смерть освободила Пьера де-Куртенэ из его безвыходного плена.

Продолжительная неизвестность на счет участи, постигшей Пьера де-Куртенэ, и присутствие его жены или вдовы, которая считалась законной императрицей, были причиной того, что провозглашение нового монарха замедлилось. Незадолго перед своей кончиной горевавшая о муже Иоланда разрешилась от бремени сыном, которому было дано имя Балдуина и который был последним и самым несчастным из всех латинских принцев, царствовавших в Константинополе. Его происхождение давало ему право на преданность баронов Романии; но его детство грозило государству продолжительными смутами, и потому было отдано предпочтение правам его братьев. Старший из этих братьев, Филипп де Куртенэ, получивший в наследство от матери Намюр, был достаточно благоразумен для того, чтоб предпочесть действительное обладание маркизством призрачному обладанию империей, и вследствие его отказа был призван на константинопольский престол второй сын Пьера и Иоланды, Роберт. Несчастье, постигшее его отца, послужило для него предостережением, и он медленно и безопасно подвигался вперед сухим путем через Германию и вдоль берегов Дуная; бракосочетание его сестры с венгерским королем открыло ему свободный проход, и император Роберт был коронован Патриархом в Софийском соборе. Но его царствование было эпохой бедствий и унижений, и латинская колония, которой давали в ту пору название Новой Франции, была со всех сторон теснима греками никейскими и эпирскими. После победы, которою он был обязан скорее своему вероломству, чем мужеству, Феодор Ангел вступил в Фессалоникское королевство, выгнал оттуда сына маркиза Бонифация, слабого Димитрия, водрузил свое знамя на стенах Адрианополя и из тщеславия присовокупил свое имя к числу трех или четырех соперничавших между собою императоров. Последние остатки азиатских провинций были захвачены зятем и преемником Феодора Ласкариса, Иоанном Ватацесом, который в течение своего блестящего тридцатитрехлетнего царствования выказал дарования и полководца, и политика. Под его руководством меч наемных франков сделался самым надежным орудием его завоеваний, а то, что эти франки отказались от служения своему отечеству, было в одно и то же время и доказательством, и причиной возрождавшегося преобладания греков. Благодаря сооружению флота Ватацес стал господствовать над Геллеспонтом, завладел островами Лесбос и Родос, стал нападать на утвердившихся в Кандии венецианцев и перехватывал подкрепления, которые присылались латинам с запада и редко, и в незначительном объеме. Раз, и только один раз, латинский император выслал армию против Ватацеса, а при нанесенном этой армии поражении легли на поле битвы те рыцари-ветераны, которые были последними представителями первоначальных завоевателей. Но малодушного Роберта огорчали не столько успехи внешнего врага, сколько дерзкие выходки его латинских подданных, употреблявших во зло и слабость императора, и слабость империи. Его личные несчастья свидетельствуют о господствовавшей в его управление анархии и о свирепости нравов того времени. Влюбчивый юноша отказался от своей греческой невесты, которая была дочерью Ватацеса, и ввел в свой дворец красавицу, которая была родом из Артуа, и хотя была благородного происхождения, но была дочерью частного человека, а ее мать, соблазнившаяся блеском императорского звания, нарушила обещание, данное одному знатному бургундскому юноше. Любовь этого последнего перешла в ярость; он собрал своих друзей, силою проник во дворец, бросил в море мать, а у жены или любовницы императора безжалостно отрезал нос и губы. Вместо того чтоб наказать преступника, бароны одобрили его варварское злодеяние, которого Роберт не мог простить ни как монарх, ни как мужчина. Он бежал из преступного города и обратился с мольбой о правосудии или о сострадании к папе; ему хладнокровно посоветовали возвратиться на свое место; но прежде чем он успел последовать этому совету, он изнемог под бременем скорби, стыда и бессильной злобы.

Только в веке рыцарства личное мужество могло проложить частным людям путь к престолам иерусалимскому и константинопольскому. Верховная власть над существовавшим только по имени Иерусалимским королевством перешла к дочери Изабеллы и Конрада Монферратского и внучке Алмерика или Амори — Марии. Общественное мнение и личная воля Филиппа Августа дали ей в мужья Иоанна Бриеннского, который происходил от одного жившего в Шампани дворянского семейства и считался самым надежным защитником Святой Земли. Во время Пятого крестового похода он ходил завоевывать Египет во главе ста тысяч латинов, и довел до конца осаду Дамиетты, а постигшая его вслед за тем неудача с основанием приписывалась гордости и корыстолюбию папского легата. После бракосочетания его дочери с Фридрихом Вторымне-благодарность императора побудила его принять главное начальство над папской армией, и, несмотря на то что он был преклонных лет и был лишен престола, меч и мужество Иоанна Бриеннского всегда были готовы служить христианству. Балдуин де-Куртенэ еще не вышел из детского возраста на седьмом году царствования своего брата, и бароны Романии сознавали настоятельную необходимость вручить скипетр человеку, который был одарен энергией и снискал репутацию героя. Престарелый иерусалимский король, быть может, пренебрег бы титулом и званием регента; поэтому было решено облечь его на всю жизнь титулом и правами императора лишь с тем условием, чтоб Балдуин женился на его второй дочери и наследовал ему по достижении зрелого возраста. Выбор Иоанна Бриеннского, его репутация и личное присутствие воодушевили греков и латинов новыми надеждами; они восхищались и воинственным видом седого и энергичного старца, которому было уже более восьмидесяти лет, и его необычайно высоким ростом. Но корыстолюбие и желание покоя, как кажется, охладили его пылкую предприимчивость; его солдаты самовольно разбрелись в разные стороны, и он провел два года в постыдном бездействии, пока не был пробужден из своего усыпления опасным союзом никейского императора Ватацеса с болгарским королем Асеном. Эти союзники осадили Константинополь и с моря, и с сухого пути со стотысячной армией и с флотом из трехсот военных кораблей, между тем как все военные силы латинского императора состояли из ста шестидесяти рыцарей и небольшого числа сержантов и стрелков. Я с трудом решаюсь повторять рассказ, что герой не ограничился защитой города, сделал вылазку во главе своей кавалерии и что из сорока восьми неприятельских эскадронов не более трех спаслись от его меча. Воодушевленные его примером, пехотинцы и городские жители взяли на абордаж неприятельские корабли, стоявшие на якоре у самого подножия городских стен, и двадцать пять из них с триумфом привели в константинопольскую гавань. По зову императора его вассалы и союзники взялись за оружие, преодолели все встретившиеся на пути препятствия и одержали в следующем году вторую победу над тем же врагом. Грубые поэты того времени сравнивали Иоанна Бриеннского с Гектором, с Роландом и с Иудой Маккавеем; но их кредит и его славу умаляет молчание самих греков. Империя скоро лишилась своего последнего защитника, а перед своей смертью монарх пожелал переселиться в рай в одежде францисканского монаха.

В описаниях двойной победы Иоанна Бриеннского я не нахожу упоминаний об имени или о подвигах его воспитанника Балдуина, который уже достиг такого возраста, что мог носить оружие, и который вступил на императорский престол после смерти своего приемного отца. На царственного юношу была возложена задача, более подходившая к его характеру: его отправили в Европу с поручением посетить западных монархов, и в особенности папу и короля Франции, возбудить в них сострадание своей невинностью и своим бедственным положением и исходатайствовать от них помощь людьми и деньгами для поддержания разрушавшейся империи. Он три раза возобновлял эти нищенские посещения, по-видимому, всячески стараясь продлить их, чтоб дольше не возвращаться в Константинополь; из двадцати пяти лет своего царствования он провел большую часть вне своих владений, и нигде он не считал себя менее стесненным в своих действиях и менее уверенным в своей личной безопасности, чем на своей родине и в своей столице. В некоторых торжественных случаях его тщеславие удовлетворялось титулом августа и царскими почестями, а в то время как Фридрих Второй был отлучен от церкви и низложен на Лионском соборе, его восточный коллега восседал на троне по правую руку папы. Но сколько раз приходилось этому нищенствовавшему коронованному бродяге унижаться и в своих собственных глазах и в глазах всех наций, то вынося оскорбительные вспышки гнева, то пользуясь позорным состраданием! Когда он в первый раз прибыл в Англию, он был задержан в Дувре строгим укором за то, что осмелился, не испросив на то дозволения, поставить ногу на территорию независимого королевства. Впрочем, после непродолжительной задержки ему дозволили ехать далее; он был принят с холодной вежливостью и возвратился из Англии с подарком в семьсот марок. От папского корыстолюбия он добился только провозглашения Крестового похода и сокровища, состоявшего из индульгенций, цена которых значительно упала вследствие того, что они раздавались слишком часто и без всякого разбора. Его происхождение и несчастия расположили в его пользу его великодушного двоюродного брата Людовика Девятого; но воинственное рвение святого короля избрало для себя целью не Константинополь, а Египет и Палестину, и Балдуин временно облегчил как свою личную, так и государственную нужду продажей последних остатков своих наследственных владений — маркизства Намюрского и поместья Куртенэйского. Благодаря таким постыдным и разорительным мерам он возвратился в Романию с тридцатитысячной армией, которую страх удвоил в глазах греков. Первые депеши, посланные им во Францию и в Англию, возвещали о его победах и надеждах — о том, что он завладел окрестностями столицы на протяжении трехдневного перехода и что если ему удастся взять один важный город, которого он не называет по имени (это, вероятно, был Хиорли), то граница будет безопасна и проход будет удобен.

Но эти ожидания (если Балдуин высказывал их искренно) очень скоро рассеялись как сон; войска и сокровища Франции улетучились в его неумелых руках и, чтоб поддержать трон латинского императора, пришлось прибегнуть к позорному союзу с турками и с куманами. Чтоб упрочить союз с турками, он согласился выдать свою племянницу за царствовавшего в Иконии султана; чтоб угодить куманам, он допустил исполнение их языческих обрядов; на промежуточном пространстве, разделявшем две армии, была принесена в жертву собака, и каждый из договаривавшихся монархов отведал, в залог своей искренности, крови той жертвы, которая была принесена его новым союзником. В своем константинопольском дворце, или, вернее, в своей константинопольской тюрьме преемник Августа приказал разломать никем не занятые помещения для того, чтоб добыть на зиму топливо, и приказал снять с церквей свинцовые кровли для того, чтоб покрывать ежедневные расходы на содержание своего семейства. Итальянские купцы с трудом согласились дать ему взаймы денег за лихвенные проценты, а его сын и наследник Филипп служил в течение некоторого времени залогом за долг, сделанный императором в Венеции. Жажда, голод и нагота, несомненно, принадлежат к числу тяжелых лишений, но понятие о богатстве условно, и тот монарх, который был бы богат в положении частного человека, доводит себя до тревожного и горького положения бедняка, если не в меру увеличивает свои нужды.

Но при этой позорной нищете император и империя еще обладали одним идеальным сокровищем, которое было обязано своей фантастической ценой суеверию христиан. Ценность подлинного Креста несколько уменьшилась от его многократного разделения на части, а его продолжительное пребывание в руках неверных внушало некоторое недоверие к тем его обломкам, которые показывались и на Востоке, и на Западе. Но в императорской капелле в Константинополе хранилась другая не менее драгоценная и подлинная святыня — терновый венец, который был возложен на голову Христа. Египетские должники имели в старину обыкновение отдавать в залог мумии своих родителей, так как и честь, и религия обязывали их выкупать этот залог. Подобно им и бароны Романии заложили, в отсутствие императора, священный венец за тринадцать тысяч сто тридцать четыре золотые монеты, они не были в состоянии исполнить свое обязательство, и богатый венецианец Николай Кверини согласился удовлетворить их нетерпеливых кредиторов с тем условием, что святыня будет храниться в Венеции и сделается его полной собственностью, если не будет выкуплена в условленный короткий срок. Бароны уведомили своего государя о тяжелых условиях заключенного ими договора и об опасности лишиться залога, а так как империя не была в состоянии внести выкуп в семь тысяч фунтов стерлингов, то Балдуин постарался вырвать драгоценный залог из рук венецианцев и передать его в руки христианнейшего короля, что было бы и более прилично, и более выгодно. Но при переговорах по этому предмету были неизбежны некоторые затруднения деликатного свойства. Святой король не захотел бы приобрести святыню покупкой из опасения провиниться в святотатстве, а приискав более приличные выражения, можно было уплатить долг, принять священный дар и выразить за него свою признательность. Два доминиканца были отправлены в Венецию в качестве послов Людовика с поручением выкупить и принять священный венец, уцелевший и от опасностей морского переезда, и от преследовавших его галер Ватацеса. При вскрытии деревянного ящика они признали подлинность печатей, которые были приложены дожем и баронами к серебряной раке, а внутри этой раки находился золотой ящик, в котором был положен памятник страстей Господних. Венецианцы поневоле подчинились требованиям справедливости и влиянию могущественного короля; император Фридрих дал свободный и почетный пропуск через свои владения; французский двор выехал до города Труа в Шампани для того, чтоб с благочестием встретить эту неоценимую святыню; ее с триумфом нес по парижским улицам сам король босоногим и в одной рубашке, а Балдуина примирил с этой утратой подарок из десяти тысяч марок. Эта удачная сделка побудила латинского императора предложить Людовику с таким же великодушием и остальные украшения своей капеллы — большой обломок подлинного Креста, пеленки Сына Божия, копье, губку и оковы, которые были употреблены в дело во время страданий Христа, жезл Моисея и частичку черепа св. Иоанна Крестителя. Для помещения этих духовных сокровищ святой Людовик издержал двадцать тысяч марок на постройку в Париже той великолепной святой капеллы, которую комически обессмертила муза Буало. Подлинность этих священных предметов, находившихся в отдаленной стране и принадлежавших к отдаленной древности, не может быть доказана ссылкою на какие-либо человеческие свидетельства; но она должна быть признана теми, кто верит в совершенные этими предметами чудеса. В половине прошлого столетия застарелая язва была залечена священным уколом от прикосновения к священному терновому венцу; это чудо удостоверено самыми благочестивыми и самыми просвещенными французскими христианами, а не верить ему может только тот, кто запасся противоядием против всякого религиозного легковерия.

Владычествовавшие в Константинополе латины были окружены и теснимы со всех сторон; они надеялись удержаться там только благодаря раздорам между их врагами — греками и болгарами; но у них отняли эту надежду военные успехи и политика никейского императора Ватацеса. В его царствование Азия наслаждалась внутренним спокойствием и благоденствием на всем протяжении между Пропонтидой и утесистыми берегами Памфилии, а исход каждой из предпринятых им кампаний увеличивал его влияние в Европе. Он отнял у болгар укрепленные города, построенные в горах Македонии и Фракии, и принудил их довольствоваться теми владениями на южных берегах Дуная, которыми и в настоящее время ограничивается их территория. Единственный император римлян не мог долее выносить, чтоб владевший Эпиром принц из дома западных Комнинов оспаривал у него или разделял с ним почетные отличия императорского звания, и смиренный Димитрий, переменив цвет своих полусапожек, с признательностью принял титул деспота. Его собственные подданные, выведенные из терпения его низостью и неспособностью, обратились к своему верховному повелителю с просьбой о защите. Фессалоникское королевство было присоединено к Никейской империи после слабого сопротивления, и Ватацес стал владычествовать без соперников от пределов турецких владений до Адриатического моря. Европейские монархи уважали его за личные достоинства и за его могущество, а если бы он согласился подчиниться православным верованиям, папа, вероятно, охотно перестал бы поддерживать трон царствовавших в Константинополе латинских императоров. Но смерть Ватацеса, непродолжительное и смутное царствование его сына Феодора и беспомощное малолетство его внука Иоанна замедлили восстановление греческого владычества. Происходившие у этих греков внутренние перевороты я опишу в следующей главе, а теперь нахожу достаточным заметить, что юный монарх сделался жертвою честолюбия своего опекуна и соправителя Михаила Палеолога, который выказал в этом случае свойственные основателям новых династий добродетели и пороки. Император Балдуин льстил себя надеждой, что ему удастся снова приобрести некоторые из утраченных провинций или городов путем переговоров, не поддержанных военною силой. Его послы были отпущены из Никеи с насмешками и с презрением. Какую бы местность они ни указали, Палеолог ссылался на какую-нибудь особенную причину, по которой та местность была для него мила и дорога: в одной он родился, в другой он впервые стал командовать армией, в третьей он наслаждался и еще долго надеялся наслаждаться удовольствиями охоты. «Что же намерены вы дать нам?», — спросили удивленные послы. «Ничего, — отвечал грек, — ни одного дюйма земли. Если ваш повелитель желает мира, пусть он уплачивает мне ежегодно дань, равную той сумме, которую он получает с константинопольских таможен. На этих условиях я могу дозволить ему царствовать. Его отказ приведет к войне. Я не лишен опытности в военном деле и рассчитываю на успех, полагаясь на Бога и на мой меч». Экспедиция против эпирского деспота послужила прелюдией для его дальнейших предприятий. Хотя его победа сопровождалась поражением и хотя род Комнинов, или Ангелов, устоял среди гористой местности против его усилий и пережил его царствование, зато взятие в плен ахайского владетеля Вилардуэна лишило латинов самого деятельного и самого могущественного вассала их издыхавшей монархии. Республики Венецианская и Генуэзская вели в ту пору первую из своих морских войн из-за владычества на морях и из-за восточной торговли. И гордость, и собственная выгода побуждали венецианцев защищать Константинополь, а их соперники стали помогать его врагам, и союз генуэзцев с завоевателем-еретиком возбудил негодование в римской церкви.

Император Михаил, сосредоточивший все свое внимание на своей великой цели, лично осмотрел стоявшие во Фракии войска и увеличил построенные там укрепления. Он вытеснил латинов из их последних владений и попытался взять приступом предместие Галату; но эта попытка не удалась оттого, что один вероломный барон, с которым он находился в тайных сношениях, не мог или не захотел растворить перед ним ворота столицы. Весной следующего года его любимый генерал Алексей Стратегопул, которому он пожаловал титул цезаря, переправился через Геллеспонт во главе восьмисот всадников и небольшого числа пехотинцевдля исполнения данного ему тайного поручения. Данные Алексею инструкции предписывали ему приблизиться к столице, вслушиваться и всматриваться, но не пускаться ни на какое сомнительное или опасное предприятие. Прилегавшая к столице территория между Пропонтидой и Черным морем была заселена отважными поселянами и разбойниками, которые привыкли владеть оружием, не питали никакой преданности к установленному правительству и склонялись на сторону греков, как вследствие сходства по языку и религии, так и из материальных расчетов. Их прозвали добровольцами, а благодаря их добровольной службе армия Алексея разрослась, после присоединения к ней регулярных фракийских войск и доставленных куманами подкреплений, до двадцати пяти тысяч человек. Рвение волонтеров и собственное честолюбие Цезаря побудили его уклониться от исполнения данных ему положительных приказаний в той основательной уверенности, что успех послужит для него и оправданием, и наградой. Волонтерам нередко приходилось замечать бессилие Константинополя, нужду и страх латинов, и они стали настоятельно доказывать, что настоящая минута — самая благоприятная для нечаянного нападения и для завладения городом. Опрометчивый юноша, незадолго перед тем назначенный губернатором Венецианской колонии, отплыл с тридцатью галерами и с лучшими французскими рыцарями в безрассудном намерении завладеть городом Дафнузией, лежащим на берегу Черного моря на расстоянии сорока миль от столицы, а остальные латины были бессильны или ничего не подозревали. Их известили о переправе Алексея через Геллеспонт; но их опасения рассеялись, когда они узнали, как были немногочисленны переправившиеся с ним войска, а за происшедшим после того усилением неприятельской армии они по неосмотрительности не уследили. Алексею советовали оставить на месте главные силы его армии для того, чтоб они оказали ему поддержку в случае надобности, а самому пробраться в город ночью с отборным отрядом. В то время как нападающие стали бы приставлять штурмовые лестницы к нижней части городских стен, один престарелый грек провел бы их товарищей к подземному проходу в свой собственный дом; оттуда можно было проложить грекам дорогу внутрь города через Золотые ворота, которые уже давно были загорожены; таким образом завоеватель мог бы проникнуть в самый центр города прежде, нежели латины узнали бы о своем опасном положении. После некоторых колебаний Алексей положился на обещания волонтеров; они были искренни и отважны, и их предприятие увенчалось успехом, а описывая план предпрятия, я уже описал его успешное выполнение. Но лишь только Алексей перешел через порог Золотых ворот, он испугался своей собственной опрометчивости; он остановился и задумался над тем, что будет делать; но отчаянные добровольцы убедили его подвигаться далее, доказывая, что отступление подвергло бы его более серьезной опасности, чем нападение. Между тем как Цезарь держал свои регулярные войска в боевом порядке, куманы рассеялись во все стороны; в городе забили тревогу, а угроза разграбить и сжечь Константинополь побудила жителей принять окончательное решение. Константинопольские греки еще не позабыли своих законных монархов; генуэзские торговцы действовали под влиянием недавнего вступления в союз с греками и под влиянием своей вражды к венецианцам. Во всех городских кварталах жители взялись за оружие, и воздух огласился со всех сторон возгласами: «Долгая жизнь и победа августейшим императорам римлян Михаилу и Иоанну!» Эти возгласы долетели до слуха соперника греческих императоров Балдуина; но даже самая крайняя опасность не заставила его обнажить меч на защиту города, который он покидал, быть может, не с сожалением, а с удовольствием; он бежал из дворца к морскому берегу, откуда увидел паруса флота, возвращавшегося из своей безрассудной и безуспешной экспедиции против Дафнузии. Константинополь был утрачен безвозвратно; но латинский император отплыл вместе с самыми знатными латинскими семействами на венецианских галерах и направился к острову Эвбее, а оттуда — в Италию; там царственный беглец нашел у папы и у короля Сицилии гостеприимство, отзывавшееся в одно и то же время и презрением, и состраданием. Со времени утраты Константинополя и до своей смерти он провел тринадцать лет в том, что упрашивал католических монархов возвратить ему соединенными силами престол; он делал то же в своей молодости, и потому это положение просителя было для него не ново, и нельзя сказать, чтоб в своем последнем изгнании он был более жалок или более достоин презрения, чем во время своих трех первых поездок к европейским дворам. Его сын Филипп унаследовал воображаемую империю, а притязания дочери Филиппа Екатерины перешли путем бракосочетания к брату короля Франции Филиппа Красивого — Карлу Валуа. Женская линия дома де-Куртенэ имела немало представителей путем брачных союзов, пока слишком высокий и слишком звонкий для частных людей титул константинопольских императоров не угас незаметным образом в безмолвии и в забвении.

Окончив описание латинских экспедиций в Палестину и в Константинополь, я не могу расстаться с этим сюжетом, не указав, какое влияние имели эти достопамятные Крестовые походы на те страны, которые были их театром, и на те нации, которые были в них действующими лицами. Лишь только военные силы франков удалились, их влияние на магометанские владения в Египте и в Сирии прекратилось, но воспоминание об этом влиянии не осталось бесследным. Верные последователи пророка никогда не обнаруживали нечестивого желания изучать законы или язык идолопоклонников, и простота их первобытных нравов не подверглась ни малейшим изменениям от их мирных сношений и войн с западными чужеземцами. Греки, которые считали себя выше западников и этим обнаруживали лишь свое тщеславие, были менее неподатливы. Стараясь восстановить свое владычество, они старались не отставать от своих противников в храбрости, дисциплине и военной тактике. Новейшую западную литературу они могли основательно презирать; но ее вольный дух познакомил их с принадлежащими всем людям правами, и они заимствовали от франков некоторые правила общественной и частной жизни. Сношения между Константинополем и Италией распространили знание латинского языка, и некоторые из произведений отцов церкви и классических писателей были наконец удостоены перевода на греческий язык. Но национальные и религиозные предрассудки восточных жителей усилились от гонения, и разделение двух церквей упрочилось от владычества латинов.

Если мы сравним живших в эпоху Крестовых походов европейских латинов с греками и с арабами и сопоставим успехи, сделанные теми и другими в сфере знаний, промышленности и искусств, нашим необразованным предкам придется довольствоваться третьим местом в ряду цивилизованных народов. Их позднейшие успехи и теперешнее превосходство следует приписать особенной энергии их характера, их предприимчивости и склонности к подражанию, которых не было у их более образованных соперников, находившихся в ту пору в состоянии застоя или вступивших на попятный путь. Понятно, что при таких наклонностях латины немедленно извлекли существенную пользу из таких событий, которые знакомили их с тогдашним миром и ставили их в продолжительные и частые сношения с более цивилизованными восточными странами. Первые и самые очевидные успехи обнаружились в сфере торговли, промышленности и тех искусств, для которых служат сильным поощрением жажда наживы, физические потребности и удовлетворение чувственных влечений или тщеславия. Среди неспособных мыслить фанатиков легко мог найтись какой-нибудь пленник или пилигрим, способный подметить и оценить введенные в Каире и в Константинополе остроумные улучшения; первый, кто заимствовал оттуда устройство ветряных мельниц был благодетелем своего народа, и хотя те, которые пользовались такими благодеяниями, не платили за них признательностью, история удостоила упоминания более ярко бросающееся в глаза производство шелка и сахара, перенесенное в Италию из Греции и из Египта. Но не так скоро сказались и нашли для себя удовлетворение умственные потребности латинов; научную любознательность пробудили в Европе различные причины и более поздние события, а во времена Крестовых походов латины относились к литературе греков и арабов с беззаботным равнодушием. Они, быть может, усвоили на практике некоторые первоначальные понятия о медицине и о математике; необходимость, быть может, создала переводчиков для посредничества в делах торговцев и солдат; но торговые сношения с восточными народами не распространили в европейских школах изучения и знания восточных языков. Если в силу того же принципа, который преобладал среди магометан, латины не хотели изучать язык Корана, то желание понимать подлинный текст Евангелия должно бы было возбуждать их любознательность и прилежание, а та же самая грамматика раскрыла бы им глубину мыслей Платона и красоты произведений Гомера. Однако в течение шестидесятилетнего владычества константинопольские латины пренебрегали языком и ученостью своих подданных, и манускрипты были единственным сокровищем, которым туземцы пользовались без опасения, что оно может возбудить зависть или быть у них отнято. Правда, Аристотель служил оракулом для западных университетов, но это был варварский Аристотель, потому что его латинские приверженцы не потрудились добраться до самого источника, а смиренно заимствовали неверный и старый перевод от андалузских евреев и мавров. Побудительной причиной Крестовых походов был дикий фанатизм, а самые важные из их последствий были однородны с этой причиной. Каждый из пилигримов желал возвратиться домой со священной добычей — с приобретенными в Греции и в Палестине мощами, а каждые из этих мощей совершали чудеса и вызывали видения и до, и после того, как перешли в руки пилигримов. Новые легенды извратили верования католиков, а новые суеверия извратили их культ, и священная война сделалась тем пагубным источником, из которого возникли учреждения инквизиции, нищенствующие монашеские ордена, крайнее употребление во зло индульгенций и окончательное торжество идолопоклонства. Деятельный ум латинов питался на счет их здравого смысла и их религии, и если девятое и десятое столетия были веками невежества, то тринадцатое и четырнадцатое были веками нелепостей и вымыслов.

Исповедуя христианство и возделывая плодотворную почву, завоевавшие Римскую империю северные народы мало помалу смешались с местным населением и снова раздули огонь, который еще таился под пеплом древних искусств.

Незадолго до времен Карла Великого их поселения, уже успевшие достигнуть некоторого порядка и прочности, сделались жертвами нового нашествия норманнов, сарацинови венгров, снова погрузивших западные европейские страны в прежнюю анархию и в прежнее варварство. Перед началом одиннадцатого столетия эта вторичная буря стихла благодаря отражению врагов христианства или их обращению в новую веру. Так долго убывавший поток цивилизации стал течь с постоянно усиливавшейся быстротой, и для надежд и усилий нового поколения открылась более блестящая перспектива. В течение тех двухсот лет, когда предпринимались Крестовые походы, успехи были блестящи и быстры, а некоторые философы превозносили благотворное влияние этих священных войн, между тем как, по моему мнению, они скорее препятствовали, чем благоприятствовали умственному развитию европейцев. Жизнь и труд тех миллионов людей, которые погибли на Востоке, могли бы быть употреблены с большею пользой на введение улучшений на их родине; накоплявшиеся продукты промышленной деятельности стали бы искать для себя сбыта путем мореплавания и торговли, и мирные сношения с восточными странами послужили бы для латинов источником обогащения и просвещения. Только в одном отношении я усматриваю благотворное влияние Крестовых походов, и не столько в том смысле, что они принесли положительную пользу, сколько в том смысле, что они уничтожили прежде существовавшее зло. Большая часть европейского населения была прикована к земле без свободы, без собственности и без умственного развития, а сравнительно немногочисленные члены сословий духовного и дворянского одни считались достойными названия граждан и людей. Эта тирания поддерживалась коварством духовенства и мечом баронов. Влияние духовенства служило во времена более грубого невежества благотворным против него противоядием; оно предотвратило совершенный упадок просвещения, смягчило свирепость нравов, доставило убежище людям бедным и беззащитным и поддержало или восстановило в гражданском обществе внутреннее спокойствие и порядок. Но независимость, хищничество и раздоры феодальных владельцев не принесли никакой сколько-нибудь заметной пользы, и под железной рукой воинственной аристократии не было никакой надежды на развитие промышленности и на какие-либо улучшения. Между причинами, подготовившими разрушение этого готического здания, Крестовым походам должно быть отведено выдающееся место. В этих дорогих и опасных экспедициях истрачивалось состояние баронов и нередко угасало их потомство. Их бедность одерживала верх над их гордостью, принуждая их выдавать те хартии свободы, которые снимали с рабов оковы, охраняли жилище крестьянина и лавку ремесленника и мало помалу возвратили средства жизни и человеческую душу самому многочисленному и самому полезному сословию. Пожар, который уничтожает высокие и не приносящие плодов лесные деревья, доставляет воздух и простор выходящим из земли более мелким питательным растениям.


Отступление касательно рода Куртенэ Высокое положение трех царствовавших в Константинополе латинских императоров послужит достаточным мотивом или извинением для отступления, в котором я намереваюсь описать происхождение и странную судьбу рода Куртенэв его трех главных ветвях: I) эдесской, II) французской и III) английской, из которых только последняя пережила восьмисотлетние перевороты.

I. Преимущества происхождения чувствуются всего сильнее и признаются с самым большим смирением в те времена, когда еще не развилась промышленность, рассыпающая богатства во все стороны, и не распространилось просвещение, разгоняющее предрассудки. Законы и нравы германцев во все века устанавливали различие между разрядами граждан; герцоги и графы, разделившие между собою империю Карла Великого, обратили свои должности в наследственные, и каждый феодальный владелец стал оставлять в наследство своим детям и свое почетное положение, и свой меч. Самые тщеславные роды принуждены примиряться с тем фактом, что во мраке средних веков совершенно исчезает их родословное дерево, которое — как бы оно ни было высоко — в конце концов оказывается выросшим из какого-нибудь плебейского корня, а их историки принуждены обращаться к событиям первых десяти столетий христианской эры, чтоб отыскивать в прозвищах, гербах и архивах доказательства их происхождения от знатных предков. При первых лучах исторического светамы различаем знатность и богатство французского рыцаря Антона; его знатность видна в ранге и титуле его отца, имя которого осталось неизвестным, а его богатство обнаружилось в том, что он построил замок Куртенэ в округе Гатинэ, в пятидесяти шести милях к югу от Парижа. Со вступления на престол сына Гуго Капета, Роберта, жившие в Куртенэ бароны выделялись между непосредственными вассалами короны, а родившийся от знатной матери внук Атона, Жоселин, принадлежал к числу героев Первого крестового похода. Родственные узы првязывали его к знамени второго графа Эдесского Балдуина Брюггского (их матери были родные сестры); тот факт, что он был признан достойным великолепного ленного поместья и умел сохранить это поместье, доказывает, что служившие под его начальством приверженцы были многочисленны, а после отъезда своего двоюродного брата сам Жоселин сделался владетелем эдесского графства, лежавшего по обеим сторонам Евфрата. Благодаря внутреннему спокойствию его владения заселились латинскими и сирийскими подданными; благодаря бережливости его магазины наполнились зерновым хлебом, вином и оливковым маслом, а его замки — золотом и серебром, оружием и конями. В течение Тридцатилетней священной войны он был попеременно то победителем, то пленником; но он умер настоящим воином на носилках во главе своих войск, а его предсмертный взгляд видел бегство турок, напавших на него в расчете на его преклонные лета и недуги. Его сыну и преемнику, носившему одинаковое с ним имя, не доставало не храбрости, а осмотрительности, и он иногда забывал, что владычество и приобретается, и сохраняется одними и теми же способами. Он вступил в борьбу с турками, не уверившись в дружбе принца Антиохийского, и, живя в Турбесселе, в Сирии среди мирных наслаждений, пренебрегал охраной христианских владений, находившихся на той стороне Евфрата. Главный из атабеков Зенги осадил в его отсутствие и взял приступом его столицу Эдессу, которую слабо обороняли трусливые и вероломные восточные уроженцы; франки не имели успеха в своей смелой попытке снова завладеть Эдессой, и Куртенэ окончил свою жизнь в алеппской тюрьме. После него все-таки осталось богатое и обширное наследственное владение. Но его вдова и его сын, будучи со всех сторон теснимы победоносными турками, уступили греческому императору за ежегодную пенсию и обязанность защищать последние остатки латинских завоеваний, и позор, сопряженный со утратой этих завоеваний. Вдовствующая графиня Эдесская удалилась со своими двумя детьми в Иерусалим; ее дочь Агнеса сделалась супругой и матерью короля; ее сын Жоселин Третий принял на себя звание первого в королевстве сенешала и за свои новые владения в Палестине был обязан нести военную службу во главе пятидесяти рыцарей. Его имя с честью фигурировало во всех событиях и мирного, и военного времени; он исчез при падении Иерусалима, и имя графов Куртенэ, принадлежавших к этой эдесской ветви, угасло вследствие вступления двух его дочерей в брак с баронами французским и немецким.

II. В то время как Жоселин царствовал по ту сторону Евфрата, его старший брат Милон (сын Атонова сына Жоселина) владел на берегах Сены замком своих предков, который впоследствии перешел к младшему из его трех сыновей Рено, или Регинальду. В летописях старинных родов редко встречаются примеры гениальных дарований или добродетелей, и гордые потомки этих родов жадно отыскивают в летописях подвиги хищничества и насилия, лишь бы только там проглядывало выдающееся мужество или, по меньшей мере, могущество. Потомки Регинальда де-Куртенэ должы бы были краснеть за этого разбойника, обобравшего и заключившего в тюрьму нескольких купцов после того, как ими были уплачены в Сенсе и в Орлеане пошлины в пользу короля. Но они будут гордиться этим злодеянием, потому что преступник не изъявлял покорности и не возвращал награбленной добычи, пока временно управлявший королевством граф Шампани не приготовился выступить против него во главе целой армии. Регинальд завещал свои владения своей старшей дочери, которая была замужем за седьмым сыном короля Людовика Толстого, а от этого брака осталось многочисленное потомство. Можно бы было ожидать, что имя Куртенэ возвысится до одного уровня с именем членов королевского рода и что потомки французского принца Пьера и Елизаветы де-Куртенэ будут пользоваться титулом и почетными отличиями принцев крови. Но их основательные притязания долго оставались в пренебрежении и в конце концов были отвергнуты, а изложение причин их опалы познакомит нас с историей этой второй ветви рода Куртенэ. 1. Из всех до сего времени непресекшихся старинных родов самый древний и, бесспорно, самый знаменитый тот, который царствует во Франции; он занимал французский престол в течение более восьмисот лет и ведет свое начало от половины девятого столетия в прямой нисходящей мужской линии. Во времена Крестовых походов он уже пользовался уважением и на Востоке и на Западе. Но женитьбу Пьера отделяли от времен Гюго Капета только пять царствований, или пять поколений, а права этих королей были еще так непрочны, что старших сыновей из предосторожности короновали при жизни их отцов. Пэры Франции долго удерживали за собою старшинство над младшими линиями королевского дома, и потому принцы крови еще не пользовались в двенадцатом столетии тем блестящим положением, какое занимают в настоящее время самые отдаленные кандидаты на престолонаследие. 2. Следует полагать, что Куртенэйские бароны стояли очень высоко и в своем собственном, и в общественном мнении, так как они могли наложить на вступившего с их дочерью в брак королевского сына обязанность принять для себя и для всех своих потомков родовое имя и герб этой дочери. Когда наследницы ленных владений вступали в брак с людьми низшего или равного звания, такой обмен имен и гербов часто требовался и допускался; но по мере того как потомки Людовика Толстого отдалялись от королевского рода, они мало помалу смешивались со своими материнскими предками, и новые Куртенэ, быть может, были сами виноваты в утрате почетных отличий своего знатного происхождения, от которых их побудил отказаться личный интерес. 3. Позор был гораздо более долговечен, чем приобретенная выгода, и после минутного блеска наступил продолжительный мрак. Родившийся от этого брака старший сын, Пьер де-Куртенэ, женился — как уже было ранее замечено — на сестре тех графов Фландрских, которые были двумя первыми царствовавшими в Константинополе латинскими императорами; он опрометчиво принял предложение баронов Романии; его двое сыновей Роберт и Балдуин царствовали один вслед за другим в Византии и утратили последние остатки латинских владений на Востоке, а внучка Балдуина Второго снова соединила этот дом родственными узами с домами Франции и Валуа. Для покрытия расходов бурного и непрочного царствования их наследственные владения были заложены или проданы, и последним константинопольским императорам приходилось жить денежными пособиями, которые доставлялись им из Рима и Неаполя.

Между тем как старшие братья расточали свое состояние на романические приключения, а Куртенэйский замок был профанирован новым плебейским владельцем, младшие ветви этого рода расширялись и размножались. Но бедность и время затмили их прежний блеск; после смерти Роберта, бывшего главным виночерпием при французском дворе, они низошли с ранга принцев на ранг баронов; следующие поколения смешались с мелким дворянством, и в лице землевладельцев Танлэя (Tanlay) и Шампиньеля (Champignelles) уже нельзя было узнать потомков Гуго Капета. Самые предприимчивые из них посвящали себя, без унижения, военному ремеслу, а менее предприимчивые и самые бедные низошли, подобно своим родственникам, принадлежавшим к ветви Дрё, до положения простых поселян. В покрытый мраком четырехсотлетний промежуток времени их знатное происхождение становилось с каждым днем все более сомнительным, а их родословная не вносилась в летописи королевского дома, и ее с трудом могут прследить тщательные розыски знатоков геральдики и генеалогии. Только в конце шестнадцатого столетия, при вступении на престол такого рода, который находился почти в таком же, как и они, отдаленном родстве с царствовавшим домом, Куртенэ снова вспомнили о своем происхождении, а возникшие на этот счет сомнения побудили их представить доказательства их происхождения от королевской крови. Они прибегли к справедливости и к состраданию Генриха Четвертого, получили благоприятные отзывы от двадцати итальянских и германских законоведов и скромно сравнивали себя с потомками Давида, у которых не могли отнять их прав ни время, ни плотническое ремесло. Но к их законным притязаниям все были глухи, а обстоятельства того времени были для них неблагоприятны. Короли из дома Бурбонов ссылались на пренебрежение со стороны дома Валуа; более близкие к царствовавшему дому и более гордые принцы крови пренебрегали таким незнатным родством; парламент не опроверг их доказательств, но, во избежание опасного прецедента, постановил решение по своему произволу и признал святого Людовика за родоначальника королевского дома. Возобновлявшиеся жалобы и протесты постоянно оставлялись без внимания, а эти бесплодные усилия прекратились в настоящем столетии со смертью последнего представителя этого рода. Их тяжелое и тревожное положение облегчалось гордым сознанием их достоинства; они решительно отвергали соблазнительные предложения богатств и милостей, и даже на смертном одре Куртенэ был способен пожертвовать своим сыном, если бы этот сын отказался из-за мирских благ от прав и титула, принадлежавших принцам французской королевской крови.

III. По старинным регистрам Фордского аббатства, девонширские Куртенэ происходили от второго сына Пьера и внука Людовика Толстого, принца Флора. Эта басня, выдуманная признательным или продажным монахом, была слишком почтительно усвоена нашими антиквариями Кем-деном и Дугдалем, но она до такой степени несовместима с истиной и с условиями того времени, что благоразумная гордость этого рода теперь уже не признает этого мнимого родоначальника. Самые достойные доверия историки полагают, что, выдав свою дочь за королевского сына, Регинальд де-Куртенэ отказался от своих владений во Франции и получил от английского монарха новую жену и новое наследственное поместье. По меньшей мере, не подлежит сомнению, что Генрих Второй отличал за военные и гражданские доблести какого-то Регинальда, носившего одинаковые с французскими Куртенэ имя и герб и, по всей вероятности, принадлежавшего к этому роду. Сюзерен мог в качестве патрона награждать своих вассалов браком со знатными наследницами ленных поместий, и Регинальд де-Куртенэ приобрел таким путем в Девоншире богатое поместье, остававшееся в руках его потомков в течение более шестисот лет. От Балдуина Брионийского, возведенного в звание норманского барона Вильгельмом Завоевателем, супруга Регинальда, Гавиза, получила почетное право владеть Окегамптонским поместьем, которое было обязано выставлять для военной службы девяносто трех рыцарей, и, несмотря на свой пол, она имела право на занятие мужских должностей наследственного виконта или шерифа и начальника королевского замка в Эксетере. Их сын Роберт женился на сестре графа Девонского; через сто лет после того, когда пресекся род Риверсов, его правнук Гюг Второй унаследовал титул, который все еще считался связанным с поземельною собственностью, и в течение двухсот двадцати лет процветали двенадцать девонширских графов, носивших имя Куртенэ. Они стояли наряду с самыми могущественными баронами и только после упорного спора уступили Арундельскому ленному владению первое место в английском парламенте; они были в родственных связях с самыми знатными семействами — с Вересами, с Деспенсерами, с Сен-Джонсами, с Тальбо, с Богунами и даже с самими Плантагенетами, а тот Куртенэ, который сначала был лондонским епископом, а потом кентерберийским архиепископом, подвергся во время спора с Джоном Ланкастерским обвинению, что он проникнут нечестивым доверием к могуществу и к многочисленности своих родственников. В мирное время Девонские графы жили в каком-нибудь из принадлежавших им в западной части Англии многочисленных замков и поместий; их огромные доходы тратились на дела благочестия и на гостеприимство, а эпитафия Эдуарда, прозванного вследствие постигшего его несчастья Слепым и за его добродетели — Добрым, заключает в себе остроумное нравоучение, которое, однако, может быть употреблено во зло неосмотрительною щедростью. После признательного упоминания о пятидесяти пяти годах согласия и счастья, доставленных ему его супругой Мабелой, добрый граф так выражается из своей могилы:

What we gave, we have;

What we spent, we had;

What we left, we lost.

(Что мы роздали, то имеем; что мы издержали, то прежде имели; что мы после себя оставили, то утратили.)

Но их утраты в этом смысле слова много превосходили то, что они раздавали и истрачивали, и их наследники были не менее бедняков предметами их отеческой заботливости. Суммы, которые они уплачивали за ввод во владение, свидетельствуют об обширности их поместий, а некоторые из этих поместий сохранились в их роде с тринадцатого и четырнадцатого столетий. В военное время английские Куртенэ несли обязанности рыцарства и удостоивались его почетных отличий. На них нередко возлагалась обязанность собирать девонширскую и корнваллийскую милицию и командовать ею; они нередко сопровождали своего верховного повелителя на границу Шотландии, а поступая за условленное вознаграждение на иностранную службу, они иногда имели при себе до восьмидесяти оруженосцев и столько же стрелков. Они сражались и на море, и на суше под знаменем Эдуардов и Генрихов; их имена выделялись при описании битв и турниров и в первом списке кавалеров ордена Подвязки; трое братьев из рода Куртенэ принимали участие в победе, одержанной Черным принцем над испанцами, и в течение шести поколений английские Куртенэ приучались презирать ту нацию и ту страну, к которым принадлежали по своему происхождению. В борьбе между приверженцами двух Роз графы Девонские приняли сторону Ланкастерского дома, и трое братьев кончили свою жизнь или на полях сражений, или на эшафоте. Их почетные отличия и поместья были им возвращены Генрихом Седьмым; дочь Эдуарда Четвертого не сочла за унижение брак с одним из Куртенэ; их сын был возведен в звание маркиза Экзетерского и пользовался милостивым расположением своего двоюродного брата Генриха Восьмого, а в так называемом Парчевом лагере (Camp of Cloth of Gold) он переломил копье в борьбе с французским монархом. Но милостивое расположение Генриха послужило прелюдией для опалы; эта опала была предвестницей смерти, а между теми, которые пали жертвами недоверчивости тирана, маркиз Экзетерский был одним из самых знатных и самых невинных. Его сын Эдуард жил пленником в лондонской башне и умер изгнанником в Падуе, а тайная любовь королевы Марии, к которой он относился с пренебрежением, быть может из привязанности к принцессе Елизавете, набросила романтический оттенок на историю этого красивого юноши. Остатки его наследственного достояния перешли в посторонние семьи путем бракосочетаний его четырех теток, а его личные почетные отличия были ему возвращены патентами следующих королей, как если бы они считались легально утраченными. Но до сих пор еще не пресеклась младшая ветвь рода Куртенэ, происходившая прямо от первого графа Девонского Гюга и постоянно жившая в Поудергамском замке со времен Эдуарда Третьего по настоящее время, то есть в течение более четырехсот лет. Ее владения увеличились от пожалований и от разработки земель в Ирландии, и ей недавно было возвращено почетное звание пэров. Тем не менее Куртенэ до сих пор сохранили плачевный девиз, в котором отстаивается невинность их старинного рода и оплакивается его упадок. Скорбь о прошлом величии, конечно, не мешает им наслаждаться теперешними благами; в длинном ряде летописей самая блестящая эпоха рода Куртенэ была вместе с тем и эпохой самых больших для них несчастий, а богатые пэры Великобритании не могут завидовать тем константинопольским императорам, которые странствовали по Европе, вымаливая подаяния для того, чтоб добыть средства для поддержания своего достоинства и для защиты своей столицы.


Это произведение перешло в общественное достояние в России согласно ст. 1281 ГК РФ, и в странах, где срок охраны авторского права действует на протяжении жизни автора плюс 70 лет или менее.

Если произведение является переводом, или иным производным произведением, или создано в соавторстве, то срок действия исключительного авторского права истёк для всех авторов оригинала и перевода.