ИСТОРІЯ СЕМИ БѢДНЫХЪ ПУТНИКОВЪ.
правитьПервый путникъ.
правитьВъ строгомъ смыслѣ слова, бѣдныхъ путниковъ было только шесть; но я самъ также путникъ, хоть и не столько бѣдный, сколько праздный, оттого и дошло ихъ число до семи. Это объясненіе необходимо, потому-что надпись надъ старинною дверью замысловатой работы гласитъ:
Передъ этою дверью я стоялъ и эту надпись я читалъ въ старинномъ городкѣ Рочестерѣ, что въ Графствѣ Кентскомъ, стоялъ и читалъ въ лучшій, самый добрый день года — наканунѣ Рождества. За часъ передъ тѣмъ я бродилъ около рочестерской соборной церкви, увидѣлъ могилу Ричарда Ваттса и статую почтеннаго джентльмена, торчавшую на памятникѣ этой могилы — и во мнѣ пробудилась непреодолимая охота спросить у сторожа, давая ему на водку: «гдѣ богадѣльня, основавная Ричардомъ Ваттсомъ?» Оказалось, что она тутъ же, поблизости, и такимъ-то образомъ я очутился передъ надписью и старинною дверью.
«Что жь?» думалъ я, посматривая на звонокъ: «я не приказный и, кажется, не проказникъ!»
Правда, совѣсть наполнила мнѣ о двухъ-трехъ хорошенькихъ личикахъ, которыя не были бы мнѣ въ старые годы такъ милы, еслибъ я былъ герой суровой добродѣтели, Голіаѳъ, а не Томъ Пусъ въ психологическомъ смыслѣ; но все-таки я дошелъ до заключенія, что я не «проказникъ». Послѣ того богадѣльня почтеннаго Ричарда Ваттса показалась мнѣ въ нѣкоторомъ родѣ собственностью моею, завѣщанною по равнымъ частямъ мнѣ и моимъ сотоварищамъ, и я отступилъ на нѣсколько шаговъ, чтобъ окинуть общимъ взглядомъ мое наслѣдство.
Чисто-выбѣленный домъ съ крышею о трехъ выступахь, съ рѣзною старинною дверью, длинными узкими окнами въ готическомъ стилѣ, имѣлъ видъ почтенный и красивый. Молчаливая Верхняя Улица въ Рочестерѣ богата такими старинными кровлями о многихъ выступахь, съ чудною рѣзьбою на фронтончикахъ и дверяхъ. Есть на ней и хитрая старинная колокольня, высоко-поднимающаяся надъ почернѣвшею отъ времени, некрашеною кирпичною церковью, колокольня, съ которой даетъ свои сигналы хлопотливое время. Да, встарину время пролетало надъ Рочестеромъ съ хлопотливымъ шумомъ: много тутъ было работы каменьщикамъ при римлянахъ, при саксонцахъ, при норманнахъ, до самыхъ временъ короля Іоанна Безземельнаго, когда угрюмый замокъ — не берусь сказать, сколько столѣтій прошло съ той поры — былъ оставленъ на произволъ дождей и непогодъ, обезобразившихъ, изгрызшихъ его мрачныя амбразуры и бойницы, такъ-что кажется, будто вороны и галки выклевали ему глаза.
Мнѣ очень понравился и домъ, завѣщанный мнѣ, и его мѣстоположеніе. Я все еще продолжалъ разсматривать его съ возрастающимъ удовольствіемъ, какъ замѣтилъ въ одномъ изъ рѣшетчатыхъ оконъ верхняго этажа благоприличную фигуру дамы, очень-почтеннаго вида. Окно было растворено и глаза этой фигуры были вопросительно устремлены на меня; въ нихъ такъ ясно видѣлся вопросъ: «вамъ, быть-можетъ, угодно осмотрѣть домъ?» что я сказалъ въ отвѣтъ: «Да, если можно». Черезъ минуту низенькая старинная дверь отворилась и я, нагнувшись, вошелъ.
— Вотъ, сказала дама почтенной наружности, вводя меня въ низенькую комнату направо: — здѣсь путники сидятъ у камина и готовятъ себѣ ужинъ изъ провизіи, купленной на четыре пенса, имъ выдаваемые.
— Какъ?… значитъ, кушанье не дается имъ даромъ? сказалъ я. Надпись надъ входомъ помнилась мнѣ, и я мысленно повторялъ: «получаютъ постель, пищу и четыре пенса».
— Для нихъ есть огонь, на которомъ они могутъ даромъ готовить ужинъ, возразила очень-деликатно почтенная дама, непогрязавшая въ нищетѣ, сколько я могъ замѣтить: — кромѣ того, они здѣсь находятъ посуду. Вотъ на этой доскѣ написаны правила, которыми руководствуется наше учрежденіе. Путники получаютъ свои четыре пенса по предъявленіи билетовъ, выдаваемыхъ управителемъ. Безъ билетовъ я не могу принимать ихъ въ заведеніе. На эти деньги иной покупаетъ кусокъ ветчины, другой — пару сельдей, третій — фунтъ картофелю, и такъ далѣе. Иногда, двое или трое дѣлаютъ складчину и готовятъ себѣ ужинъ; но вообще на четыре пенса не купишь много, при нынѣшней дороговизнѣ припасовъ.
— Совершенная правда, замѣтилъ я, оглядывая комнату и вполнѣ удовлетворяясь ея уютнымъ каминомъ, живописными ея окнами, выходившими на улицу, и балками, перекрещивавшими потолокъ.
— Здѣсь очень-комфортэбльно, сказалъ я.
— Нѣтъ, неудобно, замѣтила почтенная дама.
Я понялъ эти слова, какъ выраженіе слишкомъ-высокихъ понятій объ удобствахъ, какими должны бы пользоваться гости Ричарда Ваттса. Но комната была такъ удобна и уютна, что я съ восторгомъ высказалъ свое несогласіе на критическое замѣчаніе почтенной дамы.
— Почему же? сказалъ я: — здѣсь должно быть зимою тепло, а лѣтомъ прохладно; здѣсь, кажется, можно отдохнуть удобно и покойно. Одинъ огонёкъ этого камина, весело-сверкающій сквозь окна, можетъ согрѣть сердце каждаго, подходящаго къ дому. Нѣтъ, шести бѣднымъ путникамъ здѣсь должно быть удобно.
— Я говорю не о нихъ, возразила почтенная моя спутница; — я хотѣла сказать, что неудобно для меня съ дочерью сидѣть въ этой комнатѣ, когда расположатся здѣсь путники.
Замѣчаніе справедливое; но налѣво отъ входа была другая, такая же комната; я пошелъ смотрѣть ее.
— Это, объяснила мнѣ почтенная дама: — столовая для путниковъ.
Снаружи я замѣтилъ, что верхній этажъ, съ своими шестью окнами, долженъ быть помѣстительнѣе нижняго, и, обозрѣвъ столовую, я спросилъ: — а наверху, вѣроятно, спальни для шести бѣдныхъ путниковъ?"
Моя собесѣдница покачала головою.
— Они спятъ въ двухъ наружныхъ галереяхъ, которыя на заднемъ фасадѣ дома, сказала она: — тамъ стояли ихъ постели съ самого основанія богадѣльни; но такое помѣщеніе путниковъ для меня очень-неудобно, потому для нихъ устроивается помѣщеніе на заднемъ дворѣ.
— Но въ такомъ случаѣ они будутъ совершенно удалены изъ самаго зданія богадѣльни? спросилъ я.
— Да, совершенно перемѣщены изъ этого зданія, подтвердительно произнесла моя спутница, очень-деликатно поглаживая лѣвую свою руку правою: — это будетъ гораздо-спокойнѣе для всѣхъ и гораздо-удобнѣе.
Часъ назадъ, я былъ удивленъ наступательною аттитюдою каменной фигуры Ричарда Ваттса въ соборѣ, а тутъ подумалъ, не собирается ли онъ идти обревизовать свою богадѣльню.
Впрочемъ, эту мысль я удержалъ про-себя и отправился за своею проводницею, по узкой улицѣ, въ маленькія галереи задняго фасада. Онѣ были очень-чисты, и пока я осматривалъ постели, проводница дала мнѣ понять, что означенное число бѣдныхъ путниковъ круглый годъ бываетъ каждый вечеръ въ полномъ комплектѣ, и что порожнихъ постелей никогда не бываетъ. Разсуждая объ этомъ, мы воротились въ столовую, столь-необходимую для «джентльменскаго» препровожденія времени, и почтенная дама указала мнѣ висѣвшіе на стѣнѣ печатные отчеты богадѣльни. Изъ отчетовъ я увидѣлъ, что большая часть земель, завѣщанныхъ мистеромъ Баттсомъ на содержаніе богоугоднаго заведенія, состояла, въ эпоху его смерти, изъ болотъ, которыя съ теченіемъ времени были осушены, заселены и приносили теперь значительный доходъ; увидѣлъ также, что около одной тридцатой части дохода, получаемаго богадѣльнею, употреблялось дѣйствительно для цѣли, означавшейся надписью надъ дверьми, остальныя же двадцать-девять частей расходовались экономическимъ образомъ на администрацію, расходы по сбору, расходы по пріему и прочее, что все свидѣтельствовало о неусыпности, съ какою заботились поддерживать учрежденіе въ порядкѣ, достойномъ шести очередныхъ джентльменовъ; однимъ словомъ, я убѣдился въ истинѣ американской поговорки: «добрая устрица кормитъ половину города» — открытіе неновое для тѣхъ, которые знакомы съ благотворительными учрежденіями нашей матушки Англіи.
— Позвольте спросить, сказалъ я — и смущенное лицо мое просвѣтлѣло отъ счастливой мысли: — можно видѣть вашихъ путниковъ?
— То-есть, какъ же это? Нѣтъ, нельзя, отвѣчала она нерѣшительнымъ голосомъ.
— Я хотѣлъ сказать, нельзя ли ихъ видѣть, напримѣръ, ныньче?
— То-есть, какъ же это? Нѣтъ, нельзя, повторила она болѣе-твердымъ тономъ: — никогда еще никто не спрашивалъ разрѣшенія видѣть ихъ и никто никогда не видѣлъ.
Но отъ меня нелегко отдѣлаться, когда я заберу что-нибудь въ голову. Я просилъ добрую леди обратить вниманіе на то, что ныньче канувъ Рождества; что Рождество бываетъ только разъ въ цѣломъ году: что меня одолѣваетъ желаніе угостить путниковъ ужиномъ и умѣренною рождественской пирушкою; что слава разнесла на своихъ крылахъ молву о моемъ искусствѣ дѣлать уассель[1]; что еслибъ мнѣ позволено было устроить этотъ праздникъ, то я оказался бы человѣкомъ разсудительнымъ, скромнымъ и воздержнымъ; что, однимъ словомъ, я умѣю веселиться, соблюдая приличія и удерживать другихъ въ тѣхъ же предѣлахъ, хотя не имѣю ордена Бани или Подвязки, хотя не, состою доминиканцемъ или членомъ общества воздержанія. Доводы эти, къ полному моему удовольствію, восторжествовали: леди согласилась, чтобъ въ девять часовъ вечера индюшка и блюдо ростбифа были поданы на столъ и чтобъ я, недостойный исполнитель воли мистера Ричарда Ваттса, угостилъ рождественскимъ пиромъ шесть бѣдныхъ путниковъ.
Я возвратился въ гостинницу, гдѣ жилъ, сдѣлалъ нужныя распоряженія относительно индюшки и ростбифа, и до самаго вечера былъ совершенно занять мыслью о бѣдныхъ путникахъ. Когда порывъ вѣтра свистѣлъ за окномъ (день былъ холоденъ, то проносились тучи съ мокрымъ снѣгомъ, то вдругъ разносила ихъ буря, какъ-будто годъ судорожно трепеталъ въ агоніи), я воображалъ себѣ, какъ эти путники, съ разныхъ сторонъ, по холоду, грязи и дождю приближаются къ покойному ночлегу и наслаждался мыслью о томъ, какой пріятный сюрпризъ найдутъ они въ этомъ пріютѣ. Я старался отгадать фигуру и личность каждаго изъ нихъ, и, для возвышенія эффекта, вдавался даже въ нѣкоторыя преувеличенія. Я дѣлалъ путниковъ утомленными, больными; заставлялъ ихъ изнемогать подъ тяжелыми ношами, останавливаться передъ каждымъ по-мильнымъ камнемъ или столбомъ, и, уныло опираясь на палки, разглядывать цифру, сбиваться съ дороги, и съ ужасомъ думать о томъ, что дорогу уже не найдутъ они во всю ночь и замерзнутъ. Наконецъ, я взялъ шляпу и вошелъ на вершину холма, гдѣ стоитъ старый замокъ, смотрѣлъ на пустую дорогу, покатостью спускающуюся къ рѣкѣ Медуэ, и мнѣ казалось, будто вдалекѣ я вижу моихъ путниковъ. Когда стемнѣло и соборные часы, уже исчезнувшіе изъ виду съ верхними этажами колокольни, которая передъ закатомъ солнца вся одѣлась морознымъ инеемъ, пробили пять, потомъ шесть, потомъ семь, я былъ такъ занятъ своими путниками, что едва не забылъ собственнаго обѣда и, сидя у камина, все поджидалъ ихъ прибытія. Но вотъ, думалъ я, они пришли, получили отъ управителя билеты, впущены въ богадѣльню. Тутъ мое удовольствіе было нарушено мыслью, что нѣсколько путниковъ, вѣроятно, опоздали, и получили отказъ, потому-что всѣ шесть нумеровъ уже розданы.
Соборные часы пробили восемь, и въ окно моей спальни, смотрѣвшее во дворъ, прямо на огонь, пылавшій въ кухнѣ и заревомъ своимъ освѣщавшій часть массивной стѣны замка, въ окно моей спальни донесся усладительный запахъ индюшки и ростбифа. Пора готовить уассель. Я собралъ ингредіенты этого напитка (какіе именно ингредіенты я присоединяю къ элю, яблокамъ и сахару, въ какихъ пропорціяхъ и комбинаціяхъ беру всѣ эти матеріалы — моя тайна, которой не выдамъ читателю, потому-что это единственная тайна, которую я умѣю сохранять) и составилъ удивительный нектаръ — не въ мискѣ, потому-что миска — пагубный предразсудокъ, грозящій тѣмъ, что драгоцѣнность остынетъ и потеряетъ букетъ — нѣтъ, въ черномъ фаянсовомъ кувшинѣ, который, во наполненіи, тотчасъ же былъ любовно закутанъ толстою скатертью. Въ девять часовъ безъ четверти, я направился въ богадѣльню, собственноручно неся милое созданіе моего искусства. Я не могъ ввѣрить трактирному прислужнику Бену безцѣннаго сокровища: есть въ человѣческомъ сердцѣ струны, до которыхъ не должна касаться чуждая рука, и въ моемъ сердцѣ эти струны — сосуды съ уасселемъ, который сдѣланъ мною.
Путники уже всѣ собрались; столъ былъ накрытъ. Бенъ принесъ большую вязанку дровъ и артистически разложилъ ихъ въ каминѣ, такъ, чтобъ послѣ ужина мигомъ, отъ одного ловкаго движенія кочерги, они образовали пылающій костеръ. Поставивъ мое дѣтище въ удобнѣйшій уголъ очага, за рѣшеткою, гдѣ оно тотчасъ же начало пѣть, будто соловей, разливая по комнатѣ благоуханія пурпуроваго винограда, апельсинныхъ и мускатныхъ рощъ — поставивъ мое милое дитя въ безопасное, приличное мѣсто, я отрекомендовалъ себя гостямъ, пожалъ имъ руки, желая пріятнаго вечера.
Общество состояло изъ слѣдующихъ персонъ. Вопервыхъ, я; вовторыхъ, очень-благовидный мужчина, съ перевязанною правою рукою; одежда его пропитана была легкимъ, пріятнымъ смолистымъ запахомъ, изъ чего я заключилъ, что онъ корабельный плотникъ, или что-нибудь въ этомъ родѣ; втретьихъ, юнга, еще почти ребенокъ, съ длинными прекрасными темнорусыми волосами, съ кроткимъ, застѣнчивымъ взглядомъ; вчетвертыхъ, порядочно-ощипанная, но деликатная фигура въ поношеномъ черномъ платьѣ и, по всей вѣроятности, въ плохихъ обстоятельствахъ, съ холоднымъ и недовѣрчивымъ взглядомъ; недостающія пуговицы на жилетѣ этого джентльмена были замѣщены завязками изъ красной тесьмы; свертокъ необычайно-истертыхъ и изорванныхъ бумагъ торчалъ изъ его боковаго кармана; впятыхъ, иностранецъ по роду, но англичанинъ по выговору, у котораго за лентою шляпы была всунута трубка, и который безъ отлагательства объяснилъ мнѣ въ простыхъ и непринужденныхъ выраженіяхъ, что онъ часовщикъ изъ Женевы, странствующій по всей Европѣ, большею-частью пѣшкомъ, и занимающійся своимъ дѣломъ въ качествѣ наемнаго работника у мастеровъ, «а, быть-можетъ (подумалъ я), и любящій переходить изъ земли въ землю, причемъ (подумалъ я) не упускаетъ случая пронесть по секрету отъ таможни пары двѣ-три женевскихъ часовъ»; вшестыхъ, миленькая вдова, которая какъ видно, еще недавно была красавица и теперь еще была очень-молода, но красота которой поблекла отъ страданій, съ манерами чрезвычайно-робкими и пугливыми; вседьмыхъ, наконецъ, путникъ того класса, который процвѣталъ въ мое дѣтство, но теперь почти совершенно исчезъ, именно, книжный разнощикъ, со множествомъ брошюрокъ и памфлетовъ, съ похвальбою, что въ цѣлый годъ не продастъ онъ столько стиховъ, сколько продекламируетъ въ одинъ вечеръ.
Я перечислилъ всѣхъ въ томъ порядкѣ, какъ мы усѣлись за столомъ. Я сидѣлъ на одномъ концѣ, какъ хозяинъ, молодая дама противъ меня, на другомъ. За столомъ очутились мы очень-скоро, потому-что ужинъ прибылъ вмѣстѣ со мною, процесіею нижеслѣдующею:
Проходя такимъ строемъ по Верхней Улицѣ, мы, подобно кометѣ, оставили за собою длинный хвостъ — не тщетнаго блеска, но существеннаго гастрономическаго благовонія, и прохожіе, попадая въ этотъ хвостъ, останавливались, съ удивленіемъ обоняя чудныя испаренія. Предварительно поставили мы на дворѣ гостинницы бѣлобрысаго юношу, по должности своей бывшаго рысистымъ, и привыкшаго бѣгать по звуку свистка, который всегда въ карманѣ у Бена; мы дали ему инструкцію, что какъ только дадутъ ему свисткомъ сигналъ, онъ долженъ ринуться со всѣхъ ногъ въ кухню, схватить горячій плумпуддингъ и пэстетъ и устремиться съ ними въ богадѣльню, гдѣ онъ (такъ гласила инструкція) передастъ ихъ служанкѣ, которая несла соусъ, а эта особа уже приправитъ плумпуддингъ и передастъ оба блюда для наискорѣйшаго истребленія въ столовую.
Всѣ эти предписанія были исполнены самымъ вѣрнымъ и точнымъ образомъ. Никогда не ѣдалъ я болѣе нѣжной индюшки, болѣе сочнаго ростбифа, съ лучшимъ соусомъ, съ лучшею подливкою; мои гости оказали полную честь всему, что было поставлено передъ ними. Я радовался душою и сердцемъ, видя, какъ ихъ лица, застывшія отъ холода, загрубѣвшія отъ вѣтра, смягчались, нѣжнѣли подъ звонъ тарелокъ, въ теплой атмосферѣ горячихъ блюдъ. А ихъ развѣшанныя по стѣнамъ шляпы и плащи, три-четыре маленькіе чемодана, въ одномъ углу, а въ другомъ три-четыре дорожныя палки съ размочаленными отъ долгой ходьбы концами, служили приличною обстановкою для нашей сцены.
Когда ужинъ кончился и мое милое дитя — уассель въ черномъ кувшинѣ — появилось на сцену и компанія стала собираться расположиться у камина, гости обратились ко мнѣ съ единодушнымъ требованьемъ, чтобъ я занялъ лучшее мѣсто передъ привѣтнымъ огонькомъ; я разумѣется, отклонилъ отъ себя эту привилегію; тогда Бенъ, отличавшійся необыкновенно-тонкимъ пониманіемъ приличіи, принявъ столъ, присовѣтовалъ моимъ путникамъ раздвинуть свои стулья такъ, чтобъ образовать полукругъ около меня, потомъ въ этомъ строѣ придвинуться къ камину. Едва мы успѣли совершить это, какъ онъ уже потихоньку вывелъ за уши изъ комнаты обоихъ мальчиковъ-ротозеевъ, быстро вытолкалъ на улицу служанку, исчезъ самъ и затворилъ за собою дверь.
Теперь было время дѣйствовать кочергою, чтобъ усилить огонь; я перемѣшалъ дрова три раза и, какъ волшебный фейерверкъ, полетѣлъ, кружась, яркій рой искръ. При волнующемся свѣтѣ вспыхнувшаго пламени, которое затмило нашу лампу, я налилъ стаканы и громко привѣтствовалъ бѣдныхъ путниковъ словами: «друзья мои! поздравляю васъ съ праздникомъ Рождества! поздравляю васъ съ наступленіемъ рождественскаго кануна».
Не знаю, кто изъ насъ первый вздумалъ, что мы при этомъ тостѣ должны подать другъ другу руки; не знаю, предупредилъ ли въ этомъ кто-нибудь другихъ, но, какъ бы то ни было, мы подали другъ другу руки. Потомъ быль провозглашенъ тостъ въ память добраго мистера Ричарда Баттса. И я желаю, чтобъ тѣнь его не слышала подъ кровлею, имъ воздвигнутою, другихъ словъ, какъ тѣ, которыми мы поминали его.
Тутъ ужь нельзя было обойдтись безъ разсказовъ. «Вся наша жизнь, путинки» сказалъ я: «повѣсть, болѣе или менѣе разумная и понятная, по большей части неслишкомъ-разумная и понятная; но яснѣе мы поймемъ ея смыслъ, когда она прійдетъ къ концу. Я теперь, если говорить о себѣ, такъ раздѣлился мыслями между истиною и мечтою, что не знаю, въ чемъ изъ моихъ мыслей истина, въ чемъ мечта. Не сократить ли намъ время разсказами? Будемъ разсказывать каждый свою жизнь».
Всѣ сказали «будемъ», но только съ условіемъ, чтобъ я началъ. Мнѣ почти нечего было разсказывать, но я обязалъ себя собственными словами, и потому, поглядѣвъ нѣсколько секундъ на столбъ пара, поднимавшійся отъ милаго мнѣ кувшина, и увидѣвъ сквозь этотъ паръ фигуру почтеннаго мистера Ричарда Ваттса менѣе прежняго сердитою, я началъ:
Въ тысячу-семьсотъ-девяносто-девятомъ году, одинъ изъ моихъ родственниковъ приплелся сюда, въ славный городъ Четемъ. (Говорю: «сюда», потому-что, не знаю какъ вы, а я не могу рѣшить, гдѣ граница между Четемомъ и Рочестеромъ; по-моему, они слились въ одинъ городъ). Этотъ мой родственникъ былъ бѣдный путникъ, безъ фартинга въ карманѣ. Онъ сидѣлъ у этого самаго камина и провель ночь на постели, которая нынѣ будетъ занята кѣмъ-нибудь изъ васъ.
Онъ пришелъ въ Четемъ съ намѣреніемъ записаться въ кавалерійскій полкъ, если только пріймутъ его въ кавалерійскій полкъ; а если не пріймутъ, то натянуть мундиръ, какой только будетъ предложенъ первымъ встрѣчнымъ вербовщикомъ. Цѣлью его было получить пулю въ лобъ или въ грудь. Но ему казалось, что искать смерти ѣздя на лошади спокойнѣе, нежели таскаясь пѣшкомъ.
Звали моего родственника понастоящему Ричардомъ; впрочемъ, Ричардомъ по звалъ его никто, а всѣ попросту звали Дикомъ. Фамилію свою онъ бросилъ на дорогѣ и сталъ называть себя Дикъ Дикъ, что другіе произносили подъ одно слово: Дикдикъ. Такимъ-образомъ онъ прибылъ въ Четемъ Робертомъ Дикдикомъ, двадцати-двухъ лѣтъ; примѣты: ростъ — пять футовъ десять дюймовъ, родина — Эксмутъ, котораго, правду сказать, онъ отъ-роду и въ глаза не видалъ. Въ Четемѣ, когда онъ по мосту перебирался туда, въ ветхихъ сапогахъ на полуизношенныхъ подошвахъ, кавалерійскаго полка не было, потому онъ записался въ линѣйный полкъ, выпилъ съ горя и забылъ свое горе.
Надобно вамъ сказать, что этотъ мой родственникъ порядкомъ набѣдокурилъ. Сердце у него было доброе, честное, но онъ не умѣлъ съ нимъ справиться. Онъ былъ обрученъ съ доброй и очень милой дѣвушкою, которую любилъ больше нежели она воображала, лучше сказать: больше, нежели и самъ онъ воображалъ; но, въ несчастный часъ, онъ поступилъ такъ, что она торжественно сказала ему: «Ричардъ, я не пойду замужъ ни за кого. Я столько люблю тебя, что останусь навѣки одинокою; но никогда, до гроба не скажетъ съ тобою ни слова Мери Мершель (ее звали Мери Мершель). Прости, Ричардъ, и да проститъ тебѣ Богъ». Этимъ-то и былъ онъ убитъ; отъ этого-то онъ и пошелъ въ Четемъ; отъ этого-то онъ и сдѣлался Ричардомъ Дикдикомъ, имѣющимъ желаніе получить пулю въ грудь или въ лобъ.
Въ четемскихъ казармахъ не было въ 1799 году солдата, который бы велъ себя разгульнѣе и безпорядочнѣе Ричарда Дикдика. Онъ жилъ въ товариществѣ съ негодяями всѣхъ четемскихъ полковъ, былъ трезвъ развѣ тогда, когда не было никакой возможности напиться, чуть не каждый день сидѣлъ подъ арестомъ, и наконецъ по всѣхъ казармахъ заговорили, что рядовому Ричарду Дикдику не сдобровать, что скоро попадетъ онъ подъ палки.
Капитаномъ роты, гдѣ числился Ричардъ, былъ молодой джентльменъ, развѣ годами пятью старше его. Въ глазахъ у этого джентльмена было что-то смущавшее, поражавшее Ричарда. Глаза эти, ясные и задумчивые, изъ тѣхъ, которые называются улыбающимися, не имѣли въ себѣ, кажется, ничего страшнаго: даже въ гнѣвѣ они казались скорѣе печальными, нежели раздраженными — а между-тѣмъ, только ихъ на свѣтѣ и боялся теперь рядовой Ричардъ Дикдикъ. Его не пугала ни дурная аттестація, ни наказанія: все и всѣхъ встрѣчалъ онъ дерзко, презрительно; по только нужно было ему замѣтить, что на него смотрятъ эти глаза — и онъ конфузился. Онъ не могъ даже развязно отдавать честь капитану Тоунтону, какъ отдавалъ другимъ офицерамъ; онъ смущался отъ одной мысли, что капитанъ, проходя мимо, взглянетъ на него. Бывали такія минуты, что онъ ворочался съ дороги, лишь бы избѣжать встрѣчи съ этими ясными глазами. Однажды, тотчасъ по выходѣ изъ Черной Ямы, гдѣ онъ провелъ двои сутки и гдѣ всегда проводилъ чуть не половину своего времени, приказано было ему явиться къ капитану Тоунтону. Въ безобразномъ видѣ, какой всегда бываетъ у человѣка, выходящаго изъ мѣста, подобнаго Черной Ямѣ, очень-непріятно было являться къ капитану; но Ричардъ еще не настолько сбился съ толку, чтобъ ослушаться приказанія, и пошелъ къ Тоунтону черезъ площадь, гдѣ производилось ученье, переминая и трепля руками клочокъ соломы, захваченный въ Черной Ямѣ.
«Войдите!» закричалъ капитанъ, когда Ричардъ постучался въ двери. Рядовой солдатъ Ричардъ Дикдикъ снялъ фуражку, переступилъ черезъ порогъ и почувствовалъ, что на него устремлены ясные глаза капитана.
Съ минуту продолжалось молчаніе. Рядовой Ричардъ Дикдикъ въ смущеніи перекусывалъ зубами… соломинку, она попала ему въ горло и онъ закашлялся.
— Дикдикъ, сказалъ капитанъ: — знаете ли вы, куда ведетъ дорога, по которой вы идете?
— Къ чорту въ лапы, капитанъ, запинаясь отвѣчалъ Дикдикъ.
— Да, и вы ужь очень-недалеко отъ его лапъ, прибавилъ капитанъ.
Рядовой Ричардъ Дикдикъ еще разъ перекусилъ соломинку и жалкою миною выразилъ, что совершенно раздѣляетъ мнѣніе капитана.
— Дикдикъ, сказалъ капитанъ: — служа въ англійскихъ войскахъ съ семнадцати лѣтъ, я имѣлъ прискорбіе видѣть, что много людей, которые могли бы идти по хорошей дорогѣ, губятъ себя, подобно вамъ; но никогда мнѣ еще не было такъ грустно видѣть подобное несчастіе, какъ теперь, глядя на васъ.
Въ глазахъ рядоваго Ричарда Дикдика, потупленныхъ въ землю, полъ комнаты покрылся какимъ-то туманомъ, и ножки стола, за которымъ сидѣлъ капитанъ, стали виднѣться ему тоже какъ-будто сквозь водяную занавѣсь.
— Я простой рядовой солдатъ, сэръ, проговорилъ онъ: — не велика бѣда, если такая ничтожная тварь и пропадетъ.
— Вы, съ печальнымъ негодованіемъ отвѣчалъ капитанъ: — человѣкъ, получившій отъ природы способности, человѣкъ, получившій образованіе. И если вы сами понимаете, что такое говорите, значитъ, вы упали ниже, чѣмъ я думалъ. Посудите сами, какъ низко вы упали.
— Богъ дастъ, меня скоро подстрѣлятъ на войнѣ, сэръ, сказалъ рядовой: — и тогда нашъ полкъ и добрые люди избавятся отъ меня.
Ножки стола совершенно пропали за водою. Дикдикъ, приподнявъ голову, чтобъ поправиться въ своемъ зрѣніи, встрѣтилъ глаза, имѣвшіе надъ нимъ такую силу. Онъ закрылъ лицо руками, я жилетъ его началъ такъ колыхаться на груди, будто хотѣлъ разорваться.
— Пріятнѣе мнѣ видѣть въ васъ это чувство, Дикдикъ, сказалъ капитанъ; — чѣмъ получить пять тысячъ гиней, чтобъ подарить ихъ моей милой матушкѣ. Есть у васъ мать?
— Слава Богу, что она умерла, сэръ.
— Еслибъ эти слова ваши разнеслись по всему полку, по всей арміи, по всѣмъ мѣстамъ, гдѣ знаютъ васъ, отвѣчалъ капитанъ: — вы пожелали бы, чтобъ мать ваша была жива; услышавъ ихъ, она съ радостью сказала бы: «слава Богу, сынъ мой будетъ хорошимъ человѣкомъ!»
— Пощадите меаи, сэръ, проговорилъ Дикдикъ: — нѣтъ, никогда не услышала бы она обо мнѣ ничего добраго; никогда не порадовалъ бы ее сынъ своими поступками. Она стала бы любить и жалѣть его, но… пощадите меня, сэръ, и несчастный, негодный человѣкъ! я въ вашихъ рукахъ!
И онъ протянулъ руки, прося пощады.
— Другъ мой… началъ капитанъ.
— Награди васъ Богъ за вашу доброту, рыдая, проговорилъ рядовой Ричардъ Дикдикъ.
— Теперь вы стоите на такой точкѣ, гдѣ надобно быть рѣшительнымъ, переломить себя. Если вы не перемѣнитесь, то скоро, очень-скоро, вы знаете сами, чѣмъ это кончится. А я знаю еще вѣрнѣе васъ, что вы безвозвратно погибли, если вы доведете себя до такого позора. Человѣкъ, у котораго еще есть чувство, не перенесетъ, когда его заклеймятъ навсегда.
— Знаю, сэръ, тихимъ, дрожащимъ голосомъ сказалъ рядовой.
— Но всегда, въ самомъ крайнемъ положеніи человѣкъ можетъ сдѣлать, чего требуетъ честь и долгъ, продолжалъ молодой капитанъ: — исполнивъ долгъ чести, онъ сохранитъ свое собственное уваженіе, хотя бы его несчастіе было такъ велико, что онъ ужь не можетъ заслужить уваженіе отъ другихъ. Простой солдатъ имѣетъ ту выгоду въ наши смутныя времена, что когда онъ исполняетъ свой долгъ, онъ всегда имѣетъ тысячи свидѣтелей, которые скажутъ, что онъ поступаетъ хорошо. Какъ вы думаете, развѣ ему нельзя поступать такъ, чтобъ заслужить похвалу отъ цѣлаго полка, отъ всей арміи, отъ всѣхъ, кто услышитъ его имя? Переломите себя, пока еще можно поправить все прежнее, переломите себя, измѣнитесь!
— Переломлю себя, лишь скажете вы, что я буду хорошимъ человѣкомъ, вскричалъ Ричардъ.
— Понимаю ваши слова. Я буду неусыпно ободрять васъ.
Я слышалъ изъ устъ самого Ричарда Дикика, что онъ тутъ упалъ на колѣни, схватилъ и насильно поцаловалъ руку своего капитана, всталъ и пошелъ отъ него совершенно-измѣнившимся человѣкомъ
Въ томъ году, въ 1799, французы были въ Египтѣ, въ Италіи, въ Германіи, были повсюду. Наполеонъ Бонапарте началъ дѣйствовать противъ насъ въ Индіи, и каждый замѣчалъ признаки, что готовятся грозныя событія. Въ слѣдующемъ году, когда мы вступили противъ Бонапарте въ союзъ съ Австріею, полкъ капитана Тоунтона сражался въ Индіи, и не было въ полку лучшаго унтер-офицера, какъ капралъ Ричардъ Дикдикъ.
Въ 1801 году, индійская армія была послана въ Египетъ. Въ слѣдующемъ году былъ заключенъ непродолжительный миръ, и армія воротилась изъ Египта на родину. И каждый въ этой арміи зналъ, что когда ведетъ свой отрядъ въ атаку капитанъ Тоунтонъ, подлѣ него, твердый какъ скала, храбрый какъ Марсъ, идетъ капралъ Ричардъ Дикдикъ, и не отстанетъ отъ него, пока не ляжеть мертвымъ
Въ 1805 году, кромѣ великой трафальгарской битвы, была тяжелая война въ Индіи. Въ ней-то совершилъ геройскіе подвиги нашъ Ричардъ, тогда ужь фельдвебель: одинъ онъ пробился сквозь густую массу враговъ, спасъ знамя полка, вырванное непріятелемъ изъ рукъ бѣднаго юноши-прапорщика, прострѣленнаго на-вылетъ въ грудь, спасъ, изъ-подъ копытъ вражеской конницы, изъ-подъ ударовъ сотни сабель, своего раненаго капитана и за то поручили ему носить спасенное имъ знамя, и Ричардъ Дикдикъ сдѣлался офицеромъ.
Въ каждой битвѣ бросался онъ одинъ въ ряды непріятелей, и каждый разъ бывали черезъ минуту сломлены ряды ихъ, потому-что не могли же солдаты не слѣдовать за своимъ знаменемъ, прострѣленнымъ сотнею пуль, и полкъ покрылъ себя славою въ испанской войнѣ, и дошелъ до Бадахоса, въ 1812 году. Ни одинъ солдатъ не произносилъ безъ гордости именъ майора Тоунтона и прапорщика Ричарда Дикдика, неизмѣнно-преданнаго ему, и когда бросались впередъ эти два героя, храбрѣйшіе изъ англійской арміи выбѣгали изъ рядовъ за ними
Однажды, подъ Бадахосомъ, не въ генеральномъ штурмѣ, а при отраженіи горячей вылазки изъ крѣпости, во время жаркой схватки въ траншеяхъ, наши два друга очутились одни противъ отряда французской пѣхоты. Офицеръ, командовавшій французами, отважный, пылкій юноша, котораго Дикдикъ видѣлъ только на секунду, но лицо котораго врѣзалось въ его памяти, стоялъ впереди, размахивая шпагою, одушевляя своихъ солдатъ; по его командѣ, раздался залпъ — и майоръ Тоунтонъ упалъ.
Черезъ десять минутъ, французы отступили въ крѣпость и Дикдикъ возвратился къ тому мѣсту, гдѣ положилъ своего лучшаго, единственнаго друга на шинели, разостланной по мокрой, глинистой землѣ. Мундиръ майора Тоунтона былъ разстегнутъ и рубашка на груди покрыта кровавыми пятнами.
— Милый Ричардъ, я умираю, сказалъ онъ.
— О, Боже! сохрани его! вскричалъ Ричардъ, становясь на колѣни подлѣ своего друга и осторожною рукою приподнимая голову его. — Тоунтонъ, ангелъ-хранитель мой, лучшій изъ людей, Тоунтонъ, ты будешь живъ!
Но ясный взглядъ майора ужь померкалъ и, померкая, съ нѣжною дружбою устремился на Ричарда, и рука, которую поцаловалъ онъ когда-то, легла на грудь его.
— Напиши моей матери. Ты возвратишься въ Англію: скажи ей, какъ мы стали друзьями съ тобой. Это утѣшитъ ее, какъ утѣшаетъ меня.
Онъ не могъ болѣе говорить, но ослабѣвающею рукою коснулся своихъ волосъ, развѣваемыхъ вѣтромъ. Ричардъ понялъ этотъ знакъ, и умирающій улыбнулся, увидѣвъ, что его мысль понята. Кротко прилегъ онъ хладѣющею щекою къ плечу друга, его поддерживавшаго, и умеръ, будто уснулъ, съ рукою лежащею на груди человѣка, въ котораго нѣкогда вдохнулъ новую жизнь.
Навертывались слезы у суровыхъ солдатъ въ тотъ грустный день, когда они смотрѣли на прапорщика Дикдика. Онъ похоронилъ друга и остался одинокимъ на свѣтѣ. Казалось, что, кромѣ мысли о своемъ долгѣ, у него были только двѣ думы: одна — хранить медальйонъ съ волосами завѣщанными матери отъ Тоунтона, другая — найдти того французскаго офицера, по командѣ котораго полетѣли смертельныя пули въ грудь его друга.
Война продолжалась, и постоянно былъ въ первыхъ рядахъ нашего войска прапорщикъ, пристально-всматривавшійся въ лицо каждому французскому офицеру; до самой тулузской битвы неутомимо оттискивалъ онъ кого-то въ непріятельскихъ колоннахъ; а послѣ тулузской битвы, въ рапортѣ отъ англійскаго главнокомандующаго министерству стояли слова: «Тяжело, но неопасно раненъ поручикъ Ричардъ Дикдикъ».
Лѣтомъ 1814 года, поручикъ Ричардъ Дикдикъ, почернѣвшій отъ пороховаго дыма служака, тридцати-семи лѣтъ отъ-роду, за ранами уволенный въ отпускъ, возвратился на родину. Медальйонъ съ волосами былъ на груди его. Много французскихъ офицеровъ онъ видѣлъ, но фигура его личнаго врага все еще носилась неотступно передъ его глазами.
Онъ былъ слабъ, раны его требовали отдыха, но, не теряя ни минуты, отправился онъ въ городокъ Фромъ, въ Соммерсетскомъ Графствѣ, гдѣ жила мать Тоунтона. Она была вдова; Toyнтонъ былъ единственный сынъ ея.
Вечеромъ, въ субботу, старушка сидѣла у окна, выходившаго въ садъ, читая Библію, и дрожащимъ голосомъ произносила: «И бѣ сынъ единъ матери своей, она же бѣ вдовица». Онъ, проходя мимо окна, услышалъ слова: «Юноша, тебѣ глаголю, возстани». Она взглянула, и сердце сказало ей, кто этотъ офицеръ: она выбѣжала на крыльцо и бросилась ему на шею.
— Онъ спасъ меня отъ погибели, отъ порока и позора, онъ возвратилъ мнѣ мое потерянное человѣческое достоинство. Боже, да будетъ онъ благословенъ Тобою, да будетъ воля Твоя!
— Да будетъ воля Его! повторила старушка: — но, Боже мой, я потеряла дитя мое, милое дитя мое!
Никогда, съ той минуты, какъ рядовой Ричардъ Дикдикъ поступилъ въ королевскую армію, не произносилъ онъ, ни рядовымъ, ни капраломъ, ни прапорщикомъ, ни поручикомъ, своего истиннаго имени, не произносилъ имени Мери Мертель, ни однимъ словомъ не упоминалъ о своей прежней жизни. Онъ отказался отъ воспоминаній; онъ рѣшился не возмущать ея спокойствія воспоминаніями, только, умирая, написать ей, что онъ всю жизнь любилъ ее и просить у ней прощенія именемъ смерти.
Но въ этотъ вечеръ ему вспомнились слова: «Скажи моей матери, какъ мы стали друзьями: это утѣшитъ ее, какъ утѣшаетъ меня», и онъ разсказалъ все. И ему показалось, будто онъ, безродный, нашелъ въ ней мать, и ей казалось, будто она, осиротѣвшая, нашла въ немъ сына. Тихій садъ, въ который вошелъ онъ молчаливо, съ грустными мыслями, сталъ ему роднымъ пріютомъ: и когда, весною, отправился онъ къ своему полку, онъ сталъ подъ свое знамя, съ благоговѣніемъ произнося имя женщины.
За этимъ прострѣленнымъ сотнею пуль знаменемъ слѣдовалъ онъ въ Катр-Бра, въ Линьи; онъ охранялъ его, окруженный мрачными, молчаливыми воинами, въ туманный іюньскій день, на Ватерлооскомъ Полѣ, и все еще не встрѣчался ему тотъ французскій офицеръ, портретъ котораго хранился въ его памяти.
Его славный полкъ первый вступилъ въ бой и выдержалъ первый натискъ французовъ; тутъ онъ упалъ. Полкъ прошелъ впередъ, мстить за него и, конечно, поручикъ Ричардъ Дикдикъ не остался бы назади, еслибъ не лежалъ неподвижно, ошеломленный ударомъ.
По тинистымъ рытвинамъ, но лужамъ отъ проливнаго дождя, извилистыми дорожками мимо глубокихъ рвовъ, среди безконечныхъ рядовъ артиллерійскихъ ящиковъ, тяжелыхъ фургоновъ, среди хаоса бредущихъ во всѣ стороны людей и лошадей, мимо тысячъ мертвыхъ и умирающихъ, обезображенныхъ кровью и грязью такъ, что едва видѣнъ былъ ихъ человѣческій образъ, неслышавшихъ ни стона людей, ни хрипѣнія лошадей, только-что взятыхъ изъ-подъ плуга для перевозки раненыхъ и еще пугавшихся ужасной картины, какую представляетъ поле битвы по окончаніи сраженія — среди всей этой суматохи и гибели пробирался фургонъ съ полумертвымъ, безчувственнымъ Ричардомъ Дикдикомь, который такъ геройски ринулся на врага утромъ того дня, полный жизни и отваги. Онъ былъ привезенъ въ одинъ изъ брюссельскихъ госпиталей, и тамъ, окруженный заботливыми попеченіями, лежалъ много дней, много недѣль, до той поры, какъ прошли свѣтлые лѣтніе дни, до той поры, когда созрѣла и была собрана жатва, пощаженная войною.
Много разъ вставало и спускалось за горизонтъ солнце надъ шумнымъ городомъ, много разъ всходила луна надъ смолкнувшими равнинами Ватерлоо, но все это время прошло безсознательнымъ для Ричарда Дикдика. Побѣдоносныя войска вступили въ Брюссель и оставили Брюссель: братья и отцы, сестры, матери и жены съѣзжались туда узнать: радость или горе дала имъ судьба; обнять милыхъ душѣ или оплакать ихъ могилу, и наконецъ всѣ удалились; много разъ каждый день звучали похоронные колокола; множество зданій каждый вечеръ освѣщалось яркими огнями праздниковъ — безчувственное ко всему, лежало блѣдное лицо все на одной и той же подушкѣ, и казалось не живымъ лицомъ, а могильнымъ мраморнымъ памятникомъ поручика Ричарда Дикдика.
Послѣ упорной, долгой борьбы съ тяжелымъ безпамятствомъ, въ бреду котораго смѣшивались смутныя впечатлѣнія окружающаго съ мечтами прошедшаго, фигуры хирурговъ и фельдшеровъ съ образами юности, ббразами, изъ которыхъ самымъ милымъ и самымъ живымъ былъ образъ Мери Мершель, казалось ему, неотходившей отъ его постели — поручикъ Ричардъ Дикдикъ возвратился къ жизни, къ прекрасной жизни въ тихую прохладу яснаго вечера, при отворенномъ окнѣ, въ большой, свѣтлой комнатѣ, при шелестѣ листьевъ, осѣнявшихъ окно, при пурпурныхъ лучахъ заходящаго солнца, заглядывавшаго на его постель.
Все было спокойно и прекрасно, какъ въ томъ мірѣ, гдѣ царствуетъ невозмутимое блаженство, и онъ сказалъ слабымъ голосомъ: «Тоунтонъ, уже-ли я опять съ тобою?»
Кроткое лицо наклонилось къ его постели — лицо матери Тоунтона.
— Я пріѣхала сюда, въ Брюссель, чтобъ заботиться о васъ во время болѣзни. Долго вы лежали безъ чувствъ. Васъ привезли сюда много недѣль назадъ. Вы ничего не помните?
— Ничего.
Старушка поцаловала его въ лобъ и взяла его руку.
— Гдѣ нашъ полкъ? Чѣмъ кончилась битва? О, позвольте мнѣ звать васъ матерью! Чѣмъ кончилась битва, матушка?
— Побѣда, другъ мой! Война прекратилась. Твой полкъ покрылъ себя славою.
Губы его задрожали, глаза отуманились; онъ былъ очень-слабъ, такъ слабъ, что не могъ поднять руки.
— Отчего вдругъ стало темно и опять прояснилось? спросилъ онъ.
— Ничего не было, другъ мой; тебѣ такъ показалось.
— Да, мнѣ показалось, будто пронеслась черная тѣнь. И никто не проходилъ въ дверь изъ этой комнаты? Мнѣ казалось, что кто-то ушелъ.
Она покачала голового: черезъ минуту онъ заснулъ, держа руку въ ея рукѣ.
Послѣ того онъ сталъ поправляться медленно, потому-что раны его были очень-тяжелы, но съ каждымъ днемъ ему становилось лучше. Когда онъ началъ говорить, не утомляясь, мистриссъ Тоуитонъ, какъ ему казалось, всегда съ какимъ-то особеннымъ намѣреніемъ наводила разговоръ на случаи его молодости. И онъ вспомнилъ слова своего умирающаго друга: «Это будетъ утѣшать ее».
Однажды, проснувшись, онъ чувствовалъ себя очень-бодрымъ и просилъ мистриссъ (кто, кромѣ нея, могъ стоять за пологомъ?) Тоунтонъ прочитать ему что-нибудь. Но пологъ кровати, который она всегда отдергивала въ подобныхъ случаяхъ, чтобъ было свѣтлѣе, на этотъ разъ оставался неподвижнымъ, и голосъ — не мистриссъ Тоунтонъ, а какой-то другой женщины, стоявшей за пологомъ, спросилъ его:
— Можете ли вы видѣть лицо, незнакомое вамъ? Не будетъ ли это непріятно для васъ?
— Незнакомое! повторилъ онъ: голосъ, имъ услышанный, пробудилъ въ немъ старинныя воспоминанія, воспоминанія о дняхъ юности, когда еще не поступалъ онъ въ солдаты.
— Лицо, ныньче-сдѣлавшееся незнакомымъ для васъ, но прежде милое вамъ, сказала она съ выраженіемъ, отъ котораго затрепетало его сердце: — Ричардъ, милый Ричардъ, съ которымъ я разлучена была столько лѣтъ, узнаешь ли ты меня? я…
— Мери! вскричалъ онъ, и она упала на грудь его.
— Я не нарушаю своей клятвы, Ричардъ. Ты говоришь не съ Мери Мершель. Я ношу другое имя. Слышалъ ли ты объ этомъ?
— Никогда.
Онъ смотрѣлъ на ея лицо, задумчиво-прекрасное, и удивлялся ея улыбкѣ сквозь слезы.
— Припомни же, Ричардъ: не слышалъ ли ты когда-нибудь моего новаго имени?
— Никогда!
— Не приподнимайся, Ричардъ: это тебѣ тяжело; лежи спокойнѣе, пока и разскажу тебѣ свою исторію. Я любила человѣка достойнаго, благороднаго, любила его всею душою, любила его много лѣтъ, вѣрно, самоотверженно: любила его безъ надежды на счастіе; любила его, еще не зная лучшихъ его достоинствъ, не зная даже, живъ ли онъ. Онъ былъ храбрый воинъ. Тысячи людей удивлялись ему, уважали его, когда мать его друга нашла меня, убѣдила меня, что онъ никогда не забывалъ моей любви среди своихъ славныхъ подвиговъ. Онъ былъ раненъ въ жестокой битвѣ. Умирающій былъ онъ перенесенъ сюда, въ Брюссель. Я пріѣхала сюда, чтобъ сохранить ему жизнь нѣжными заботами, какъ поѣхала бы къ нему съ радостью въ пустынныя, варварскія земли. Не узнавая никого, онъ узнавалъ меня. Въ жесточайшихъ страданіяхъ, онъ находилъ отраду, когда моя рука поддерживала его голову, какъ теперь поддерживаетъ твою. И когда его смерть была неизбѣжна и близка, онъ женился на мнѣ, чтобъ хотя умирая, называть меня своею женою. Съ той минуты я ношу его имя…
— Теперь понимаю, теперь вспомнилъ я все! Милая моя Мери, поцалуй меня! Его слова сбылись! Я не одинокъ, я снова счастливъ!
Да, они были счастливы. Его выздоровленіе шло медленно, но всѣ трое они были счастливы. Снѣгъ сбѣжалъ съ полей, раннія весеннія птички уже пѣли въ кустарникахъ, еще неодѣвшихси листьями, когда мистриссъ Тоунтонъ съ своими новыми дѣтьми пустилась въ путь и когда на пути повсюду встрѣчали съ уваженіемъ капитана Ричарда Дикдика.
Но здоровье капитана еще не позволяло ему возвратиться на родину: для совершеннаго возстановленія силъ, ему былъ необходимъ климатъ южной Франціи. Близь Авиньйона, въ виду его стариннаго моста, они нашли удобную мызу. Тамъ прожили полгода; потомъ возвратились въ Англію. Черезъ три года мистриссъ Тоунтонъ, чувствуя, что силы ея ослабѣваютъ и помня, какъ хорошъ былъ для нея авиньйонскій воздухъ, рѣшалась опять ѣхать на годъ въ южную Францію. Она отправилась туда съ старымъ слугою, который няньчилъ еще сына ея; въ концѣ года, капитанъ Ричардъ Дикдикъ долженъ былъ пріѣхать за нею.
Она вела постоянную переписку съ своими дѣтьми (такъ она звала ихъ); она поселилась въ окрестностяхъ Авиньйона, и тутъ познакомилась съ фамиліею помѣщиковъ, которые жили въ своемъ замкѣ, недалеко отъ мызы, гдѣ нашла она удобную для себя квартиру. Знакомство началось тѣмъ, что она, гуляя по виноградникамъ, часто встрѣчала хорошенькую дѣвочку, которая съ дѣтскимъ любопытствомъ слушала нескончаемые разсказы старухи о бѣдномъ ея сынѣ и о войнѣ, въ которой онъ прославился и погибъ. Семейство ребенка также понравилось одинокой англичанкѣ, и наконецъ они такъ сблизились, что мистриссъ Тоунтонь приняла приглашеніе своихъ новыхъ знакомыхъ провесть послѣдній мѣсяцъ въ ихъ домѣ, передъ своимъ возвращеніемъ на родину. Обо всемъ этомъ писала она, въ свое время, домой; а въ одномъ изъ послѣднихъ писемъ была вложена любезная записка отъ владѣльца замка, который просилъ monsieur le Capitaine Richard Dickdick, si justement célèbre, сдѣлать ему честь, остановиться прямо въ его замкѣ, когда monsieur le Capitaine черезъ двѣ-три недѣли пріѣдетъ за своею матушкою, желающею возвратиться въ Англію.
Капитанъ Дикдикъ, теперь мужчина среднихъ лѣтъ, въ полномъ цвѣтѣ силъ и здоровья, благодарилъ письмомъ за это приглашеніе, а вслѣдъ за письмомъ явился и самъ. Проѣзжая по странѣ, отдыхавшей отъ ужасовь войны, онъ благословлялъ счастливое время мира. Нивы желтѣли, необагренныя кровью, нестоптанныя ногами людей въ смертельной битвѣ; курился дымъ тихихъ очаговъ, а не печальныхъ пожарищъ; телеги ѣхали съ овощами и фруктами, а не съ убитыми и ранеными. Ему, въ прошлые годы видѣвшему ужасъ опустошенія и погибели, эти новыя картины казались восхитительны, и въ пріятномъ расположеніи духа подъѣхалъ онъ вечеромъ къ гостепріимному замку.
Замокъ былъ огроменъ, старинной угрюмой постройки, съ круглыми башнями, съ высокою свинцовою кровлею, съ рѣшетчатыми окнами. Безчисленныя пристройки главнаго зданія на половину уже развалились; при свѣтѣ полной луны, виднѣлись группы густыхъ деревьевъ, террасы и балюстрады, изсякшіе, полузасыпанные землею фонтаны, пробивавшіеся слабыми струями; желѣзная рѣшетка была во многихъ мѣстахъ поломана, и изогнутыя прутья торчали въ разныя стороны, будто вѣтви фантастическаго кустарника. Двери замка были растворены, какъ часто бываетъ въ жаркомъ климатѣ, и капитанъ, не видя нигдѣ звонка, безъ шума вошелъ въ старинное жилище.
Онъ вошелъ въ большую переднюю съ высокими сводами, и почувствовалъ прохладу, пріятную послѣ знойнаго дня. Изъ передней вела въ залу галерея, освѣщенная сверху. Прислуги не было. Звонко раздавался въ пустыхъ стѣнахъ шумъ его шаговъ.
«Этотъ замокъ похожъ на жилище духовъ», подумалъ капитанъ, остановясь и осматриваясь.
Вдругъ онъ поблѣднѣлъ и отступилъ назадъ. За стеклянною дверью галереи стоялъ французскій офицеръ, котораго черты такъ неизгладимо врѣзались въ его памяти, котораго такъ долго искалъ онъ.
Онъ скрылся въ глубинѣ галереи, и капитанъ Ричардъ Дикдикъ слышалъ быстро-удаляющійся звукъ его шпоръ, но черезъ минуту онъ явился, изъ другихъ дверей, съ веселымъ, радушнымъ выраженіемъ во взглядѣ.
— Monsieur le Capitaine Ричардъ Дикдикъ? Очень-радъ васъ видѣть! Вы извините нашу прислугу, она вся въ саду: у нихъ нынѣшній вечеръ небольшой праздникъ, именно, рожденіе моей дочери, любимицы мистриссъ Тоунтонъ.
Онъ былъ такъ любезенъ и радъ гостю, что monsieur le Capitaine не могъ не пожать его дружески-протянутую руку.
— Позвольте мнѣ пожать руку храбраго англичанина, говорилъ прямодушный хозяинъ, пожимая руку гостя: — я уважалъ бы храбрость и въ непріятелѣ, тѣмъ пріятнѣе мнѣ уѣзжать ее въ другѣ. Вѣдь и я тоже старый солдатъ.
«Онъ не помнитъ меня, какъ я помню его; онъ не замѣтилъ тогда моего лица, какъ я замѣтилъ его», подумалъ капитанъ: «какъ сказать ему о нашихъ отношеніяхъ?»
Французскій офицеръ провелъ гостя въ садъ, представилъ своей женѣ, милой, добродушной дамѣ, которая сидѣла съ мистриссъ Тоунтонъ въ старинномъ павильйонѣ причудливой архитектуры. Маленькая дочь хозяина, съ лицомъ, сіяющимъ отъ радости, бросилась обнимать сына мистриссъ Тоунтонъ. Въ нѣсколькихъ шагахъ, подруги ея продолжали танцевать подъ громкую музыку. На другой, болѣе-просторной лужайкѣ танцевали служители и сосѣдніе поселяне. Все это вмѣстѣ составляло картину беззаботной радости, какъ-бы нарочно-устроенную длятого, чтобъ завершить самымъ свѣтлымъ впечатлѣніемъ тихія, пріятныя воспоминанія, оставленныя въ душѣ капитана его путешествіемъ по мирной странѣ.
Смущенный, смотрѣлъ онъ на это счастіе; но французскій офицеръ пригласилъ его взглянуть на комнаты. Они вдвоемъ пошли въ замокъ по галереѣ, въ которой въ первый разъ увидѣлъ капитанъ своего хозяина. Съ истиннымъ наслажденіемъ хозяинъ показывалъ гостю мебель, драпри, камины, украшенія приготовленныхъ для него двухъ комнатъ, во всей подробности, радуясь, что все устроено такъ удобно и изящно.
— Вы были подъ Ватерлоо? замѣтилъ наконецъ хозяинъ.
— Да; и подъ Бадахосомъ, отвѣчалъ капитанъ.
— Вамъ, безъ-сомнѣнія, угодно отдохнуть послѣ долгаго пути, сказалъ хозяинъ, когда обѣ комнаты были осмотрѣны во всей подробности. Позвольте же проститься съ вами на два часа, до обѣда.
Оставшись одинъ, грустно думалъ англичанинъ, что ему дѣлать при такомъ затруднительномъ столкновеніи обстоятельствъ? Въ то время дуэли между французскими и англійскими офицерами были очень-часты, по раздражительности воспоминаній о недавней войнѣ. Но вызвать на дуэль радушнаго, добраго хозяина — это было слишкомъ-тяжело для честнаго капитана Ричарда Дикдика. А онъ долженъ отмстить ему.
Погрузившись въ мрачныя мысли, капитанъ не замѣтилъ, что уже давно пришло время обѣда; только голосъ мистриссъ Тоунтонъ вывелъ его илъ задумчивости. Она спрашивала, привезъ ли ей Ричардъ письмо отъ Мери.
«Какъ мнѣ сказать ей о моей страшной обязанности?» подумалъ онъ: «какъ сказать ей?»
— Надѣюсь, Ричардъ, нашъ хозяинъ тебѣ понравился, сказала мистриссъ Тоунтонъ: — и вы останетесь навсегда друзьями. Онъ такъ добродушенъ, такъ благороденъ, Ричардъ, что вы не можете не уважать другъ друга. Еслибъ сынъ мой былъ живъ (старушка поцаловала медальйонъ съ его волосами и на глазахъ ея навернулись слезы), онъ оцѣпилъ бы его прекрасныя качества, и порадовался бы тому, что прошли смутныя времена, когда люди смотрѣли другъ на друга, какъ на враговъ.
Она ушла, напомнивъ капитану, чтобъ онъ поскорѣе одѣлся къ обѣду. Онъ ходилъ по комнатѣ, взглянулъ въ одно окно, и ему представились веселыя группы дѣтей и поселянъ, танцующихъ въ саду; взглянулъ въ другое, и ему представились мирные пейзажи и благословенные виноградники.
«Духъ моего несчастнаго друга», подумалъ онъ: «ты внушаешь мнѣ кроткія мысли, овладѣвающія мною; ты показывалъ мнѣ по всему пути блаженные плоды тишины; ты послалъ твою бѣдную мать остановить мою руку, поднятую для ненавистнаго удара; ты шепчешь мнѣ, что этотъ человѣкъ только исполнялъ, какъ и ты, свою обязанность, какъ и я, руководимый тобою, исполнялъ ее; что онъ не былъ виноватъ, исполняя свою обязанность!»
Онъ сѣлъ, склонивъ голову на руку, и когда онъ поднялся, въ его жизни совершился второй рѣшительный переломъ: никому, ни французскому офицеру, ни матери своего несчастнаго друга, и пока они живы, никому другому не скажетъ онъ ни слова о своей прежней встрѣчѣ съ французскимъ офицеромъ подъ стѣнами Бадахоса. И за обѣдомъ, чокнувшись бокалами съ хозяиномъ, онъ молча простилъ ему все, во имя всепрощающей Любви.
— И вотъ, я кончилъ свою исторію, которую долженъ былъ разсказать, какъ первый изъ васъ, мои друзья, бѣдные путники. О томъ, каковы теперь отношенія сыновей капитана Ричарда Дикдика и французскаго офицера, я не буду говорить вамъ, вы сами отгадаете ихъ.
Второй бѣдный путникъ.
правитьРемесломъ я (сказалъ человѣкъ съ перевязанною рукою) корабельный плотникъ. У меня, какъ видите, ранена рука — это отъ неосторожности одного изъ моихъ товарищей: онъ невзначай задѣлъ мнѣ по рукѣ топоромъ. Но теперь рана начинаетъ заживать, а когда совершенно заживетъ, я опять стану работать на четемской верфи — вотъ и все, что я могу сказать вамъ о себѣ; ничего особеннаго, кромѣ этого, въ моей жизни нѣтъ. Потому я разскажу вамъ случай изъ исторіи приморскаго торговаго города.
Аконъ-Вирласъ, золотыхъ и серебряныхъ дѣлъ мастеръ, сидѣлъ однажды вечеромъ въ своей лавкѣ, покуривая, по обыкновенію, трубку. Надобно сказать, что лавка его была въ городѣ Беллерипортѣ, а торговля въ Беллерипортѣ шла тогда довольно-живо. Большой трехдечный корабль «Громоносецъ» (съ флагомъ адмирала Помикиненда) только-что пришелъ съ нѣсколькими другими кораблями въ портъ изъ кругосвѣтнаго плаванія. Экипажу было выдано жалованье и наградныя деньги. Фрегаты: «Барракута», «Калабашъ», «Костоломъ», крейсировавшіе у африканскаго берега, получили значительные призы, поймавъ нѣсколько судовъ, промышлявшихъ торговлею неграми. Джиллипортская дивизія эскадры также имѣла много денегъ. Нечего и говорить, что всѣ офицеры и матросы, будто отличаясь одинъ передъ другимъ, торопились спустить свои деньги, какъ только вышли на берегъ. Беллерипортскія улицы были наполнены матросами. На крыльцѣ джорджевой гостинницы иногда виднѣлось вдругъ по шести, по семи офицерскихъ шляпъ съ золотыми галунами. Стоило женщинѣ ступить два шага по улицѣ, и ужь вѣрно два-три морскіе офицера встрѣчались ей и заглядывали подъ шляпку. Кондитерская миссъ Пайбордъ была набита мичманами, какъ бочонокъ сельдями. Красныхъ мундировъ было на всѣхъ площадяхъ такъ много, что еслибъ посмотрѣть на Беллерлпортъ съ воздушнаго шара, то показалось бы, что онъ населенъ не людьми, а раками изъ королевскихъ провіантскихъ магазиновъ морскаго вѣдомства ежедневно отпускались тысячи боченковъ солонины, свинины и сухарей. Громадныя пушки медленно поднимались изъ бортовъ на палубу. Мастеровыми всевозможныхъ родовъ, каждый корабль былъ осыпанъ, какъ улей пчелами: на каждомъ суетливо исправляли оснастку, рангоутъ, обивку, попортившіеся отъ долгаго плаванія, повсюду скрипѣли блоки, ползли или летѣли брусья, канаты, желѣзныя цѣпи, болты и мѣдные листы; повсюду гремѣли молоты, стучали топоры.
Аконъ-Вирласъ педурао велъ свои дѣла впродолженіе этого блестящаго періода торговли. Множество продалъ онъ часовъ, колецъ, перстней, цѣпочекъ, серегъ, браслетъ, табакерокъ, брошекъ, запонокъ, несессеровъ. Кромѣ ювелирскихъ вещей, торговалъ онъ также телескопами, биноклями, ландкартами, математическими и морскими инструментами, столовыми и перочинными ножами, бритвами, лампами, зонтиками, непромокаемыми плащами и шелковыми носовыми платками съ изображеніями всевозможныхъ флаговъ, гербовъ и эмблемъ; эти вещи также недурно шли съ рукъ. Во торговля этими товарами не мѣшала ему заниматься, помелочи, покупкою золотаго песку, слоновой кости, страусовыхъ перьевъ — всего этого было много у возвратившихся изъ Африки матросовъ. Подозрительные люди говорили, будто онъ не пренебрегаетъ и дружескими сдѣлками относительно промѣна матросскихъ квитанціи и офицерскихъ векселей на звонкіе, блестящіе суверены и кроны. Кромѣ того, торговалъ онъ и платьемъ.
Аконъ-Вирласъ, какъ сказалъ я, сидѣлъ вечеромъ въ своей лавкѣ, покуривая трубку, то-есть, собственно говоря, сидѣлъ онъ не въ самой лавкѣ, а въ комнатѣ, которая была за лавкою. Надъ головою у него висѣли койки, матросскіе шаровары самаго удалаго покроя, лампы и непромокаемые плащи. Передняя лавка была также вся увѣшана блузами, пальто, рубашками. Въ передней лавкѣ было темно; задняя комната освѣщалась маленькою газовою горѣлкою, озарявшею разнородныя сокровища энциклопедическаго магазина. Въ одномъ углу лучи свѣта отражались на желѣзномъ буфетѣ для корабельной кухни, въ другомъ — на мѣдныхъ пуговицахъ чемодановъ, въ третьемъ — будто бы робѣя и прячась, едва-замѣтными искрами сверкали галантерейныя вещи.
Конторка была покрыта аспидною доскою, на которой высчитывалъ Аконъ-Вирласъ свои спекулятивныя надежды и барыши. Эта доска замѣняла ему всѣ бухгалтерскія книги. Кудрявый жидёнокъ, служившій Аконъ-Вирласу и разсыльнымъ, и сидѣльцемъ, и закройщикомъ при шитьѣ матросскихъ нарядовъ, не смѣлъ прикасаться къ этой доскѣ безъ приказанія Аконъ-Вирласу, какъ не смѣлъ безъ его разрѣшенія касаться принесенныхъ для обѣда блюдъ.
Я называю оборотливаго хозяина лавки Аконъ-Вирласомъ; но не подъ этимъ именемъ онъ былъ извѣстенъ въ Беллерипортѣ: проще и фамильярнѣе звали его Моисеемъ, потому-что у людей этой націи обыкновенно бываетъ одно имя для обиходнаго употребленія, другое — для собственнаго удовольствія, какъ бываетъ у нихъ разница между наружною бѣдностью жилища и внутреннимъ его комфортомъ.
Аконъ-Вирласъ былъ маленькій, толстенькій, кругленькій человѣчекъ съ черными глазами и синимъ, бритымъ подбородкомъ. Время начало производить свои разсчеты надъ его головою и дало ему шестьдесятъ процентовъ сѣдыхъ волосъ и небольшую лысину на маковкѣ, которую, впрочемъ, прикрывалъ онъ ермолкою. Руки у него были жирныя, но сморщенныя, будто кожа была слишкомъ-широка по его тѣлу. На указательномъ пальцѣ носилъ онъ огромный сердоликовый перстснь, на которомъ вырѣзано было нѣсколько кабалистическихъ фразъ и тому подобныхъ изреченій; этотъ перстень былъ печатью Аконъ-Вирласа. Мирьямъ, его дочь… впрочемъ, не къ-чему и упоминать о Мирьямъ: она не входитъ въ мою исторію.
Вечеръ, когда мы нашли Аконъ-Вирласа съ трубкою, былъ ясенъ и тихъ. Синій дымъ извивался медленно, поднимаясь отъ трубки къ потолку, и своими изгибами, казалось, составлялъ фигуры разныхъ цифръ — то вытягивался онъ будто 1, то сгибался въ 3, 6, 9, и Аконъ-Вирласъ любовался на эти привлекательные символы фунтовъ стерлинговъ. Черезъ дверь лавки Аконъ-Вирласу виднѣлись огоньки газовыхъ фонарей на улицѣ; слышалось, какъ его мальчикъ-фактотумъ посвистываетъ, стоя у дверей лавки, чтобъ сторожить ея сокровища въ ожиданіи покупщиковъ; доносились до него звуки смычка изъ сосѣдняго заведенія подъ вывѣской адмирала Нельсона, гдѣ гуляли матросы; долетало до него и тонкое усладительное благоуханіе изъ кухни, гдѣ мистрисъ Вирласъ (дочь мистера Бар-Галля, человѣка, ворочавшаго грудами золота) готовила къ ужину какія-то вкусныя блюда.
Отъ удовольствій, доставляемыхъ трубкою, Аконъ-Вирласъ перешелъ къ наслажденію своими ювелирными богатствами. Много рѣдкихъ и дорогихъ вещей — брильянты, рубины, опалы, изумруды, сапфиры, аметисты, топазы, бирюза, жемчугъ — лежали на прилавкѣ; рядомъ съ ними золотыя массивныя цѣпи, браслеты, кольца, табакерки, кучи золотаго песку, брошки и тысячи другихъ бездѣлокъ: сколько прелести, счастья въ этихъ сокровищахъ! Аконъ-Вирласъ вздохнулъ.
Стѣнные часы, висѣвшіе въ передней лавкѣ, надъ хаосомъ сапоговъ и, казалось, приписывавшіе себѣ гораздо болѣе важности, чѣмъ имѣли пасамомъ-дѣлѣ, захрипѣли, зашипѣли и наконецъ пробили десять разъ. Аконъ-Вирласъ положилъ трубку и хотѣлъ позвать мистриссъ Вирласъ (даму величественной осанки, занимавшуюся, въ платьѣ темно-голубаго атласа, жареньемъ рыбы), чтобъ спросить, какими кушаньями она угоститъ его за ужиномъ — по въ темной передней лавкѣ, изъ-за матросскихъ рубашекъ и жилетовъ, появилось неправильное очертаніе какой-то фигуры, заслонившей собою газовые фонари, которые смотрѣли съ улицы въ дверь. Въ то же время голосъ, такой мягкій, что, казалось, будто горло, изъ котораго онъ выходилъ, было смазано масломъ, три или четыре раза повторилъ: «Какъ ныньче ваше здоровье, мистеръ Аконъ-Вирласъ? Каково чувствуете вы себя при нынѣшней очаровательной погодѣ?»
Фигура и голосъ принадлежали джентльмену того же вѣроисповѣданія, какого былъ и самъ Аконъ-Вирласъ — джентльмену плотному, тучному и очень-быстро владѣвшему языкомъ съ расположеніемъ къ повторенію фразъ — лицо этого джентльмена лоснилось, какъ натертое масломъ (чѣмъ и подтверждается предположеніе, что горло его также могло быть смазано масломъ). Другъ мистера Вирласа безпрестанно потиралъ руки, лоснившіяся подобно лицу. Говоря, онъ покачивалъ головою то въ одну, то въ другую сторону. Лицо его было бы пріятнѣе, еслибъ не имѣло оттѣнка безжизненной бѣлизны, какою отличаются лица сахарныхъ куколъ, еслибъ глаза его не были такъ красны и еслибъ вся физіономія не походила на сальный пуддингъ, украшенный двумя изюминами. Этотъ джентльменъ, Бен-Даудъ, пріѣхалъ изъ Уастгэмптона, гдѣ занимался вексельными дѣлами и продажею часовъ.
— Присядьте, Бенъ, сказалъ ювелиръ, узнавъ своего пріятеля и пожимая его руку. — Мистриссъ Вирласъ сейчасъ прійдетъ сюда. Все ли здорово у васъ дома? Не угодно ли покурить?
— Благодарю васъ, мистеръ Вирласъ; на минуту позвольте присѣсть, отвѣчалъ Бенъ-Дуадъ мягкимъ голосомъ: — у меня всѣ здоровы, только маленькая Зека песовсѣмъ-здорова со вчерашняго дня. Пожалуйста, не безпокойте для меня мистриссъ Вирласъ: я скоро уйду, и не буду курить, потому-что у меня есть еще много хлопотъ нынѣшній вечеръ.
Мастеръ Бенъ-Дуадъ проговорилъ эти фразы необыкновенно-быстро, не повышая и не понижая тона ни на одномъ словѣ.
Что такое былъ мистеръ Бенъ-Дуадъ и откуда онъ явился въ Англіи — никто не зналъ. Одни говорили, что онъ родомъ изъ Полыни, другіе — что онъ пріѣхалъ изъ Франкфурта-на-Майнѣ; иные полагали, что онъ изъ Амстердама, другіе, что онъ родился въ Гибралтарѣ, иные, наконецъ, выводили его даже изъ Танджера. Какъ бы то ни было, но оставалось несомнѣнно, что онъ одинъ изъ самыхъ оборотливыхъ людей своей оборотливой націи; онъ зналъ, когда и въ какой водѣ выгоднѣе удить рыбу, я прежде, чѣмъ принялся за продажу часовъ, онъ торговалъ кроличьими шкурками, а когда въ Уэстгэмптонѣ было назначено квартировать нѣсколькимъ полкамъ, занялся вексельными оборотами, иначе сказать, сдѣлался ростовщикомъ.
— Вы ѣдете куда-нибудь по торговымъ дѣламъ, Белъ? спросилъ Аконъ-Вирласъ.
— О, разумѣется, по дѣламъ, мистеръ Вирласъ, отвѣчалъ его пріятель: — вѣчно ѣзжу по дѣламъ, безъ дѣлъ никогда. Нужно собрать кое-какія деньжонки, должишки, сдѣлать кое-какія закупки, получить хошь грошовую выгодишку… какъ же быть? вѣдь мнѣ въ слѣдующемъ мѣсяцѣ приходится сдѣлать большія уплаты по векселямъ; вотъ и у васъ, между-прочимъ, есть на меня два-три векселя, мистеръ Вирласъ.
— Правда, сказалъ Аконъ-Вирласъ, положивъ руку на большой сафьянный портфель, въ которомъ хранились его векселя: — и надолго вы ѣдете, мистеръ Даудъ?
Это «мистеръ Даудъ», вмѣсто прежняго фамильярнаго «Бенъ» было произнесено тономъ дружелюбнымъ, по показывало, что къ кредиторѣ пробудилось сознаніе о своихъ правахъ. Въ словахъ «мистеръ Даудъ» слышалось: «сиди у меня, какъ пріятель, кури, пей, будь пріятелемъ до срока уплаты, но когда прійдетъ срокъ, уплати все сполна и безъ проволочекъ, или все твое имущество будетъ продано съ аукціона».
Мистеръ Бенъ-Даудъ, повидимому понимая этотъ смыслъ, потому-что перекачнулъ голову съ одного плеча на другое, потеръ руки и еще скорѣе обыкновеннаго проговорилъ: "О, что касается этого дѣла, мистеръ Вирласъ, моя поѣздка продолжится не болѣе двухъ дней. Я ворочусь послѣзавтра, и не безъ нѣкорыхъ порядочныхъ брильянтовыхъ вещицъ…
— Брильянтовыхъ!… вскрикнулъ Аконъ-Вирласъ, бросивъ взглядъ на ящикъ, въ которомъ лежали его брильянты, потому-что, само-собою разумѣется, онъ припряталъ ихъ въ безопасное мѣсто, готовясь встрѣтить пріятеля подружески: — брильянты! Куда же вы ѣдете за брильянтами, Бенъ?
— Разумѣется, на большую ярмарку, которая будетъ завтра, какъ вы знаете, мистеръ Вирласъ.
— На ярмарку, Бенъ? развѣ завтра есть гдѣ-нибудь ярмарка поблизости Беллерипорта?
— Какъ же нѣтъ, мистеръ Варласъ! отвѣчалъ Бенъ-Даудъ, размахнувъ своими жирными руками: — можетъ ли быть, чтобъ такой достоуважаемый въ нашемъ званіи человѣкъ, какъ вы, не зналъ, что завтра большая ярмарка ювелирскихъ вещей, ярмарка, которая бываетъ только разъ во сто лѣтъ, на которой брильянты, рубины и другіе дорогіе каменья продаются такъ дешево, какъ — просто сказать, какъ-будто негодный мусоръ, можно сказать за шестипенсовикъ продаются брильянты, стоющіе сто тысячъ гиней? Вашъ дѣдъ вѣрно былъ на этой ярмаркѣ и успѣлъ тамъ порядочно обдѣлать свои дѣла.
— Я никогда объ этомъ не слыхивалъ, пробормоталъ Аконъ-Вирласъ, совершенно-изумленный и ошеломленный. — Какая же это ярмарка? скажите мнѣ имя.
— Сказать вамъ имя? извольте. Воздушная ярмарка: — понимаете, мой другъ?
— Воздушная ярмарка? повторилъ ювелиръ.
— Ну, да, воздушная ярмарка, отвѣчалъ Бенъ-Даудъ.
— Да гдѣ жь она бываетъ, въ какомъ мѣстѣ?
— Идите сюда, сказалъ Бенъ-Даудъ и, взявъ своего пріятеля за руку, повелъ подъ фестонами матросскаго платья, висѣвшими съ потолка, въ лавку, изъ лавки на улицу, и указалъ своему знакомцу вверхъ: тамъ, на мѣстѣ, всегда-лишенномъ даже мелкихъ звѣздочекъ, теперь одиноко сверкала яркая звѣзда.
— Хорошо она блеститъ? — спросилъ онъ, понижая голосъ до таинственнаго шопота: — а? точно брильяитъ, ограненный нашими амстердамскими мастерами. Вотъ тамъ-то и бываетъ воздушная ярмарка, мистеръ Вирласъ.
— Уже-ли вы отправляетесь туда завтра? спросилъ Аконъ-Вирласъ, пристально и сомнительно смотря на своего собесѣдника.
— Разумѣется, отправляюсь, съ моимъ тощимъ кошелькомъ, сдѣлать хотя маленькія закуики, отвѣчалъ Бенъ-Даудъ. И, не въ обиду сказать, любезный другъ, надобно будетъ назвать большимъ дуракомъ, если вы не поѣдете со мною и также не сдѣлаете тамъ хотя маленькихъ закупокъ. Вѣдь сами знаете, мистеръ Вирласъ, брильянтовъ на улицѣ не поднимешь, а на этой ярмаркѣ они отдаются, можно сказать, задаромъ; а ждать сто лѣтъ новой ярмарки, воля ваша, не дождешься.
— Поѣду съ вами, Бенъ! восторженно вскричалъ Аконъ-Вирласъ: — поѣду; и если могу васъ чѣмъ отблагодарить — готовъ. И онъ съ жаромъ схватилъ руку мистера Бенъ-Дауда, промышлявшаго часами и векселями.
— И прекрасно! отвѣчалъ тотъ: — я завтра зайду за вами ровно въ восемь часовъ; приготовьтесь же къ дорогѣ.
— Но, спросилъ ювелиръ голосомъ, въ которомъ опять слышалось сомнѣніе: — какъ же мы поѣдемъ туда, Бенъ?
— О!… спокойно отвѣчалъ Бенъ: — у васъ будетъ особеннаго рода тележка.
Воздушная ярмарка… брильянты… за безцѣнокъ! Аконъ-Вирласъ только объ этомъ и думалъ за ужиномъ; ужинъ былъ очень-вкусенъ, рыба въ маслѣ изжарена была превосходно; но Аконъ-Вирласъ ѣлъ такъ разсѣянно, что мистриссъ Вирласъ и Марьямъ, ея дочка (съ большими глазами и коралловымъ ожерельемъ, потому-что день былъ будничный; для праздниковъ было у ней другое ожерелье) мучились желаніемъ узнать причину его разсѣянности. И онъ, какъ добрый и вѣрный супругъ и отецъ разсказалъ имъ чудныя слова Бенъ-Дауда и открылъ свое намѣреніе ѣхать на воздушную ярмарку.
На слѣдующее утро, ровно въ восемь часовъ, подъѣхала тележка къ лавкѣ Аконъ-Вирласа, и Бенъ-Даудъ бросилъ горсть песку въ окно своего пріятеля, какъ сигналъ прибытія.
Но и безъ этого сигнала, и безъ стука колесъ но мостовой, и безъ боя часовъ, Аконъ Вирласъ не заставилъ бы себя ждать. Онъ всталъ, одѣлся съ шести часовъ и, оставивъ мистриссъ Вирласъ на лонѣ мирнаго и крѣпкаго сна, наскоро выпилъ чашку кофе, приготовленнаго мальчишкою фактотумомъ (которому даны были строгія приказанія и точныя инструкціи относительно завѣдыванія лавкою въ наступающій день). Онъ вышелъ на улицу и дружески встрѣтилъ своего спутника.
Продавецъ сидѣлъ въ тележкѣ, о которой говорилъ вчера, маленькой, полинявшей, почернѣвшей тележкѣ, въ которой всѣ винты и скобки звенѣли и бренчали при малѣйшемъ движеніи Относительно же запряженнаго въ нее млекопитающаго, мистеръ Бенъ-Даудъ замѣтилъ, что эта лошадка, взята въ счетъ уплаты по безчисленнымъ записочкамъ солдатъ уэстгемптонскаго гарнизона, и лошадка хорошая, которая въ свое время стоила большихъ денегъ.
Лошадка, столь лестно-рекомендованная, если и казалась на-видъ клячею довольно-загадочной наружности, потому-что съ головы до копытъ обросла какимъ-то руномъ, съ лысинами на бокахъ, спинѣ и на холкѣ, будто-бы отъ привычки слишкомъ-часто почесываетъ затылокъ копытами — копытами, которыя, какъ и всѣ ноги доброй лошадки, до самаго колѣна были будто-бы въ грязныхъ чулкахъ — эта лошадка на бѣгу оказалась дѣйствительно-хороша; она работала ногами такъ успѣшно, что скоро выбѣжала изъ Торговой Улицы, гдѣ лавочные мальчишки зѣвали и, протирая глаза, отворяли окна магазиновъ; служанки усердно чистили щебнемъ чугунныя ступени подъѣздовъ, которыя черезъ пять минутъ будутъ опять загрязнены первымъ прохожимъ въ тяжеловѣсныхъ сапогахъ (таковъ общій законъ судебъ); крестьянинъ тащилъ тележку нагруженную посудою разнаго калибра и кричалъ; «молоко! молоко!» ночные сторожа брели домой отдохнуть отъ своихъ подвиговъ на пользу общаго спокойствія, и младшій лейтенантъ «Громоносца», который былъ съ прошедшаго вечера на берегу, спѣшилъ къ пристани, чтобъ возвратиться на свой корабль; черезъ нѣсколько минутъ лошадка выбѣжала и изъ города Беллерипорта, оставила за собою предмѣстья и подгородныя деревни, развалины старой верфи, засохшій прудъ, адмиральскую виллу; она бѣжала быстрѣе констебля, и наконецъ тележка выѣхала на широкую, бѣлую дорогу, совершенно-незнакомую Аконъ-Вирласу; съ обоихъ боковъ шли высокіе заборы, и она казалась безконечною.
Мистеръ Бенъ-Даудъ мастерски правилъ лошадкою; покачивая головою въ тактъ съ тѣлъ, какъ, на бѣгу, то приподнималась, то опускалась при каждомъ шагѣ голова лошадки, молодецки онъ размахивалъ хлыстомъ и лошадка бѣжала все быстрѣе-и-быстрѣе. Бѣлая дорога, но которой они скакали, казалась шоссе, но каменная настилка не гремѣла я не пылила подъ колесами тележки, такъ-что Аконъ-Вирласъ наконецъ усомнился въ томъ, дѣйствительно ли дорога выстлана камнемъ. Вѣрно было только то, что она была бѣлая, широкая и, повидимому, безконечная.
Но, впрочемъ, не по всей длинѣ она была одинаково-бѣла: чѣмъ дальше ѣхала тележка, тѣмъ замѣтнѣе принимала дорога синеватый оттѣнокъ, сначала очень-блѣдный, потомъ все болѣе-и-болѣе густой, въ родѣ снятаго молока, которымъ кормятъ школьниковъ въ пансіонахъ, и подъ-конецъ цвѣтъ дороги сталъ яркобирюзовый, лазурный, небесный. Высокіе заборы, ограждавшіе дорогу, также стали изъ бѣлыхъ лазурными. Аконъ-Вирласъ началъ чувствовать какую-то воздушную, птичью легкость въ своемъ тѣлѣ; грудь его дышала также чрезвычайно-легко. Онъ крѣпко схватился за спинку тележки, боясь какъ бы не слетѣть съ подушки; онъ отъ времени-до-времени зажмуривалъ глаза, чувствуя, что голова его кружится. Ему казалось, что тележка скачетъ по воздуху.
— Вотъ и воздушная ярмарка, мистеръ Вирласъ, вдругъ сказалъ Бенъ-Даудъ, указывая впередъ хлыстомъ.
Въ эту минуту, конечно таинственнымъ притяженіемъ воздушной ярмарки, совершенно исчезла изъ глазъ и мыслей Аконъ-Вирласа тележка; пропала и лошадка, вѣроятно, улетѣвшая въ одну минуту за тридевять земель; куда она исчезла — Аконъ-Вирласъ не замѣтилъ; онъ видѣлъ только, что пустой хомутъ упалъ внизъ, какъ свинецъ, и полетѣлъ внизъ по-крайней-мѣрѣ на сотни миль. Возжи, которыя продолжалъ держать въ рукахъ мистеръ Бенъ-Даудъ, протянулись по воздуху, какъ-бы летѣли впередъ сами собою.
Въ ту же минуту Аконъ-Вирласъ почувствовалъ, что ноги его стоятъ на жесткомъ сыпучемъ, какъ-бы песчаномъ грунтѣ; онъ взглянулъ себѣ подъ-ноги, грунтъ земли, на которой онъ очутился, дѣйствительно состоялъ изъ крупнаго песку, но песокъ блестѣлъ.
— Что это такое? спросилъ онъ своего путеводителя.
— Вы сами видите, мистеръ Вирласъ, что это брильянтовый песокъ, отвѣчалъ Бенъ-Даудъ. — Вотъ хорошо было бы вамъ здѣсь шлифовать стальныя бритвы.
Ювелиръ почувствовалъ, что послѣднія слова сказаны отчасти съ намѣреніемъ кольнуть его, потому-что бритвы, которыми онъ торговалъ, не отличались высокимъ качествомъ.
Глаза Аконъ-Вирласа были поражены необычайно-яркимъ свѣтомъ. Самое ясное полуденное солнце казалось не болѣе, какъ тусклою сальною свѣчою сравнительно съ этимъ свѣтомъ. Передъ нашими купцами возвышались огромныя ворота, которыя вели на огороженную площадь ярмарки. Ворота эти какъ-бы слиты и сплетены были изъ драгоцѣннѣйшихъ, превосходнѣйшихъ ювелирныхъ вещей, которыя соединялись въ одно цѣлое, казавшееся какимъ-то громаднымъ арабескомъ самой нѣжной филигранной работы. У воротъ была будка дворника; дворникъ, рыжеволосый мужчина съ хитрыми глазами, стоялъ у воротъ, играя огромною связкою ключей, висѣвшихъ у него на поясѣ. Странное, неправдоподобное предположеніе, но Аконъ-Вирласу думалось, что онъ гдѣ-то видѣлъ этого плутоватаго дворянка; да, онъ его видѣлъ именно въ Лондонѣ, на Курситор-Стритѣ: это былъ Бенджи, дворникъ мистера Мефибошета.
Возможно ли описать великолѣпіе, неслыханное богатство воздушной ярмарки? Только золотая лира, украшенная крупными брильянтами, можетъ достойно воспѣть это дивное зрѣлище. Длинными рядами, на сотни, если не на тысячи, если не на мильйоны миль тянулись балаганы ослѣпительной бѣлизны, и въ каждомъ балаганѣ алмазы огромнѣйшей величины, иные больше гусинаго яйца, продавались гарнцами, какъ горохъ, фунтами, какъ орѣхи.
Аконъ-Вирласъ немного могъ разсказать о толпѣ народа, наполнявшей ярмарку: онъ былъ совершенно занятъ своими покупками. Бенъ-Даудъ говорилъ правду: алмазы на воздушной ярмаркѣ были дешевле булыжника. Въ самое короткое время, истративъ только пять-шесть полупенсовиковъ, ювелиръ накупилъ ужасное множество прекраснѣйшихъ, крупныхъ алмазовъ. Онъ набилъ ими всѣ карманы, насыпалъ полную шляпу. Потомъ глаза его были привлечены отъ неграненыхъ алмазовъ къ перстнямъ, браслетамъ, брошкамъ тончайшей отдѣлки, съ брильянтами лучшей грани, чистѣйпіей воды. Онъ купилъ ихъ цѣлыя груды, покрылъ себѣ руки до самыхъ локтей браслетами, всѣ пальцы до самыхъ ногтей перстнями, всю грудь завѣсилъ брошками; чтобъ было куда положить остальныя вещи, онъ купилъ нѣсколько блюдъ и вазъ изъ чистаго золота. Онъ покупалъ, покупалъ безъ конца, еще, еще…
Вдругъ раздался звонъ колокола, громкій, чистый звукъ золотаго колокола съ брильянтовымъ языкомъ, и тысячи народа, занимавшіеся покупкою алмазовъ и золота, услышавъ этотъ звукъ, бросили всѣ дѣла и, какъ сумасшедшіе, кинулись къ воротамъ. Въ ту же минуту, человѣкъ, звонившій въ колоколъ, громовымъ голосомъ прочиталъ объявленіе, что воздушная ярмарка закроется ровно въ полдень, черезъ десять минутъ, и что каждый, безъ различія пола и возраста, кто не успѣетъ уйдти съ ярмарочной площади до двѣнадцати часовъ, будетъ на сто лѣтъ превращенъ въ камень, хотя бы опоздалъ пройдти ворота только одной десяти-тысячною долею секунды.
Мужчины, женщины, дѣти всѣхъ націй земнаго шара (только теперь Аконъ-Вирласъ обратилъ вниманіе на людей) стремглавъ бѣжали къ воротамъ, толкая и увлекая за собою беллерипортскаго ювелира; они наступали ему на ноги, сбивали его съ ногъ, отталкивали его изъ стороны въ сторону, съ проклятіями крича ему, чтобъ онъ не мѣшалъ другимъ, бѣжалъ скорѣе или посторонился. Но онъ не могъ бѣжать: онъ изнемогалъ подъ своимъ драгоцѣннымъ грузомъ; онъ едва могъ передвигать ноги. Получая со всѣхъ сторонъ толчки, онъ на каждомъ шагу спотыкался, разсыпая свои брильянты, нагибаясь подобрать ихъ, и опять они сыпались на землю изъ его рукъ, изъ его кармановъ.
Вотъ мистеръ Бенъ-Даудъ прошелъ мимо его быстрыми шагами; на немъ былъ только поясъ изъ огромнѣйшихъ брильянтовъ; онъ шелъ легко, не спотыкаясь. О, Бенъ-Даудъ былъ предусмотрительный человѣкъ!
Громкій золотой колоколъ безпрестанно билъ четверти минутъ, и вотъ, другой колоколъ, еще громоноснѣе, началъ съ трескомъ бить секунды: эти страшные, роковые звуки смертельно леденили сердце Аконъ-Вирласа. И вотъ послышался крикъ тысячи голосовъ, и вотъ рыжеволосый дворникъ, похожій на лондонскаго дворника въ домѣ мистера Мефибошета, оглушающимъ голосомъ проревѣлъ: «кончено, кончено!» размахнулъ ключами надъ головами; отъ ключей посыпались искры. Зазвонили пятьдесятъ тысячъ колоколовъ, закричали пятьдесятъ мильйоновъ голосовъ, и вдругъ водворилось гробовое молчаніе и большой золотой колоколъ началъ медленно бить: разъ, два, три…. десять, одиннадцать, двѣнадцать!
Аконъ-Вирласъ былъ въ роковую минуту только на шагъ отъ воротъ. Съ отчаяньемъ отбросилъ онъ золотыя вазы и блюда, стѣснявшія его движенія, сорвалъ съ себя пальто, карманы котораго были обременены брильянтами, сбросилъ жилетъ и, какъ безумный, ринулся въ толпу, тѣснившуюся въ воротахъ.
Но было поздно: съ тяжелымъ стукомъ захлопнулись ворога, отбросивъ назадъ Аконъ-Вирласа, ошеломленнаго, разбитаго неодолимымъ ударомъ затворовъ. Да, было ужь поздно! Воздушная ярмарка окончилась; ему суждено на сто лѣтъ окаменѣть!
Красноволосый дворникъ, отвратительно обводя площадь своими косыми глазами, стоялъ, прислонившись спиною къ затвореннымъ воротамъ и постукивая ключами.
— Здѣсь лучше, сказалъ онъ успокоительнымъ тономъ: — на дворѣ ужасный холодъ.
Аконъ-Вирласъ задрожалъ. Онъ чувствовалъ, что сердце его леденѣетъ. Онъ упалъ на колѣни передъ рыжимъ дворникомъ, со слезами, съ рыданьями умолялъ его отворить на-минуту ворота. Онъ предлагалъ въ-замѣнъ освобожденія всѣ свои богатства, обѣщался отдать за рыжаго, отвратительнаго, косоглазаго дворника свою дочь, свою красавицу Мирьямъ.
— Невозможно теперь отворить ворота, отвѣчалъ дворникъ, покачавъ головой: — вамъ приходится оставаться здѣсь до слѣдующей ярмарки.
Снова началъ умолять его ювелиръ, и наконецъ рыжее чудовище, казалось, сжалилось надъ несчастнымъ.
— Хорошо, я сдѣлаю для васъ что могу, сказало оно: — воротъ не отворю я ни за что въ мірѣ; во въ моей будкѣ есть окно, изъ котораго я позволю вамъ выпрыгнуть, если у васъ достанетъ смѣлости; впрочемъ, и прыгать изъ него неслишкомъ-высоко.
Аконъ-Вирласъ въ восторгѣ залепеталъ какія-то несвязныя слова о своей вѣчной благодарности, и хотѣлъ бѣжать въ будку, но дворникъ остановилъ его, положивъ руку на плечо старика.
— Чтобъ не забыть, сэръ: — вы будете такъ добры, дадите мнѣ перстень съ печатью, который у васъ на пальцѣ: онъ вамъ напомнитъ, когда будетъ нужно, о вашихъ обѣщаніяхъ.
Ювелиръ торопливо снялъ съ пальца перстень, отдалъ этотъ залогъ рыжему дворнику и стрѣлою бросился въ темную, тѣсную будку, опрокинулъ въ ней столъ, на которомъ стоялъ обѣдъ дворника (изъ печенки и ветчины) и вскарабкался къ маленькому окну, находившемуся подъ самымъ потолкомъ.
Опершись руками о подоконникъ, онъ высунулъ голову, взглянуть, высоко ли ему прійдется спрыгнуть, и увидѣлъ прямо подъ окномъ обросшую руномъ лошадку и мистера Бенъ-Дауда, преспокойно-сидѣвшаго въ тележкѣ, съ сигарою въ зубахъ и возжами въ рукахъ; мистеръ Бенъ-Даудъ замахнулся ужь возжами, чтобъ пріударить лошадку и пуститься въ путь.
— Постойте, постойте! закричалъ Аконъ-Вирласъ: Бенъ, милый другъ, старинный другъ мой, постойте, возьмите меня съ собою!
Отвѣтъ мистера Бенъ Дауда былъ кратокъ, но ясенъ:
— Очень нужно мнѣ связываться съ ротозѣемъ! — сказалъ онъ и лошадка поскакала.
Несчастный ахнулъ отъ огорченія, но дворникъ кричалъ ему, чтобъ онъ прыгалъ скорѣе, а не то, будетъ плохо. И дѣйствительно, бѣдный мистеръ Аконъ-Вирласъ чувствовалъ, что ноги его начинаютъ каменѣть.
Зажмуривъ глаза, стиснувъ зубы, онъ прыгнулъ и полетѣлъ внизъ; долго, долго летѣлъ онъ, но его разсчету, не менѣе шести мѣсяцовъ, и съ высоты не менѣе какъ шестидесяти тысячъ миль. По по словамъ мистриссъ Вирласъ и ея дочери, онъ упалъ не далѣе, какъ съ своего кресла, головою прямо на рѣшетку камина, при-чемъ сильно ушибъ високъ о щипцы; жена и дочь согласно говорили, что онъ пришелъ домой, минутъ пять назадъ, безъ своего дорогаго перстня съ печатью, и былъ навеселѣ.
Третій бѣдный путникъ (*).
правитьВы ждете разсказа отъ меня? Но я не могу разсказать вамъ такой удивительной исторіи, какую вы слышали сейчасъ; я слишкомъ еще молодъ: мнѣ только еще двѣнадцать лѣтъ; я мало видѣлъ свѣтъ и людей. Скоро я отправлюсь въ экспедицію съ нашею эскадрою, тогда я нагляжусь чудесъ. Быть-можетъ, прійдется мнѣ участвовать въ освобожденіи какой-нибудь принцессы отъ морскихъ разбойниковъ… мало ли что случается на далекихъ моряхъ? или, быть-можетъ, товарищи покинутъ меня одинокаго на какомъ-нибудь пустынномъ островѣ. Чего не можетъ случиться съ морякомъ?
Я готовлюсь пуститься въ первый далекій путь отъ моихъ родныхъ шотландскихъ горъ. До-сихъ-поръ я жилъ въ отчизнѣ, у своего родственника, который былъ сторожемъ въ старинномъ замкѣ, стоявшемъ у опушки лѣса. Часто я любовался на старинныя ворота замка, покрытыя рѣзными эмблемами, украшенныя драконами, оплетенныя плющомъ, который наполовину скрывалъ слѣды разрушенія, оставленные временемъ. Угрюмо и одиноко стоялъ замокъ, возвышаясь надъ окрестными полянами; всѣ эти земли, на нѣсколько миль кругомъ, принадлежали графу, владѣтелю замка. Каждый годъ, къ осени, пріѣзжалъ графъ на нѣсколько недѣль въ свое родовое помѣстье, позабавиться охотою, и круглый годъ потомъ толковали поселяне о великолѣпіи его свиты, о его собакахъ и лошадяхъ.
И я съ нетерпѣніемъ ждалъ того вечера, когда пріѣдетъ графъ и слуги выйдутъ съ факелами ему на встрѣчу, когда раздастся условный сигналъ, и черезъ нѣсколько минутъ покажутся передовые всадники, въ пышныхъ костюмахъ, на богатоубранныхъ коняхъ, потомъ четыре верховыя графскія лошади, всѣ четыре вороныя, покрытыя бѣлыми чепраками, наконецъ широко разступится толпа передт. графомъ и его супругою. Графъ серьёзенъ, проникнутъ сознаніемъ собственнаго величія, суровъ. Я никогда не любилъ его, но не сводилъ глазъ съ красавицы-графини. Она такъ кротко и грустно потупила взоръ, такъ ласково смотритъ на всѣхъ, когда, порою, поднимаетъ его, она, кажется, такъ задумалась, что забыла даже о малюткѣ, лежащемъ на ея колѣняхъ. А какъ милъ этотъ малютка! какія розовыя у него щечки! какіе золотистые волоса, вьющіеся по бѣлымъ, какъ снѣгъ, плечикамъ!
Я боялся холоднаго, угрюмаго графа, не смѣлъ показываться ему на глаза; я прятался, когда онъ проѣзжалъ ворота, у которыхъ я игралъ. Но графиня — въ цѣломъ свѣтѣ не было такой доброй, такой привѣтливой знатной дамы. И всегда, когда проѣзжалъ графъ, старый Вальтеръ велѣлъ мнѣ прятаться.
Часто слышалъ я странные разговоры о ней между нашими поселянами, и надобно замѣтить, что о графѣ и графинѣ говорили всегда шопотомъ, боясь, чтобъ кто-нибудь не подслушалъ и не передалъ графу. Думали, что гордый графъ раскаивается въ своей женитьбѣ, что онъ считаетъ пятномъ для своего имени женитьбу на дѣвушкѣ не столь знатнаго рода, какъ его фамилія. Другіе говорили, что это пустяки; что еще неизвѣстно, точно ли графиня незнатнаго рода. Но въ отвѣтъ имъ разсказывали исторію, которая твердо врѣзалась у меня въ памяти.
Графиня, когда еще не была графинею, жила одна, гдѣ-то далеко, въ маленькой деревнѣ; графъ, проѣзжая, случайно увидѣлъ ее, замѣтилъ ея необыкновенную красоту, пріѣхалъ въ другой разъ нарочно за тѣмъ, чтобъ видѣть ее, и влюбился. Она когда-то любила другаго и была покинута; она согласилась на предложеніе графа, но съ той поры все была грустна, какъ и прежде.
Всѣ удивлялись, что дѣвушка незнатная и небогатая, сдѣлавшись графинею, могла о чемъ-нибудь грустить. По это было такъ; никогда она не улыбалась, даже, лаская своего маленькаго сына, разсказывали даже, что она никогда не говорила ласково съ графомъ, хотя была со всѣми другими очень-ласкова. Она, казалось, тосковала о прошедшемъ.
Старый Вальтеръ (такъ звали моего родственника) съ презрѣніемъ называлъ все это пустыми сплетнями; онъ и мнѣ твердилъ, чтобъ я не смѣлъ вѣрить, когда говорятъ дурное про господина, которому мы служимъ. Но онъ также любилъ добрую графиню. Я замѣчалъ, что они часто имѣли между собою свиданія въ паркѣ; и хотя не могъ я никогда разслушать, о чемъ они говорятъ, но видѣлъ, что она имѣетъ большое довѣріе къ старому Вальтеру, видѣлъ и то, что она часто плакала, разговаривая съ нимъ.
Вамъ покажется странно, что такая знатная дама любила маленькаго мальчика, но она въ-само.мъ-дѣлѣ очень любила меня; она называла меня самыми нѣжными именами. Когда она была одна въ паркѣ, то любила, чтобъ я игралъ подлѣ лея; уставши, я засыпалъ, положивъ голову на ея колѣни, и она не сердилась, и просыпаясь, я видѣлъ, что она смотритъ на меня еще нѣжнѣе, нежели прежде.
Она велѣла мнѣ разсказывать ей всѣ мои мысли. Вѣдь я былъ сирота, я не помнилъ своей матери — кому же было приласкать бѣднаго сироту? Она любила слушать мои разсказы о томъ, какъ смѣло я взлѣзаю на самыя высокія деревья, и какъ я буду матросомъ, когда выросту большой и буду плавать по синему морю.
А какія удивительныя исторіи разсказывала она мнѣ! Она говорила что видѣла ихъ во снѣ; мнѣ было и пріятно слушать ихъ, и грустно, что это были только сны, въ которыхъ, я знаю, не бываетъ правды. Однажды она разсказывала мнѣ сказку, отъ которой я долго плакалъ — такъ печальна была эта сказка. Она говорила, будто-бы какая-то женщина жила одна съ своимъ сыномъ, потому-что отецъ покинулъ этого малютку и ее, и будто бы потомъ эта женщина, прельстившись на золото, продала своего сына. Когда она увидѣла, какъ испуганъ я этою страшною сказкой, она улыбнулась и сказала, что это неправда, что это пустой сонъ. Ахъ, какъ она была добра! ахъ, какъ она была хороша! Я не умѣю и пересказать этого, а если бъ умѣлъ — и вы полюбили бы ее. Вотъ видите, при одномъ воспоминаньи о ней я расплакался; мнѣ кажется, будто только вчера все это было, а вѣдь это было ужь очень-давно.
Помню, однажды сказалъ я, что мнѣ хотѣлось бы быть похожимъ на ея сына, потому-что у ея сына такіе прекрасные голубые глазки, такіе кудрявые золотистые волосы… что жь вы думаете? Она печально улыбнулась и отвѣчала мнѣ какими-то странными словами — не могу понять, что такое они значатъ:
— «Нѣтъ, нѣтъ, ты не похожъ на него, и я люблю тебя! Ты лучше его. Какъ милы мнѣ твои черные волосы, твои черные глаза! За нихъ я и люблю тебя!» Она помолчала, и потомъ опять сказала, рыдая: «Ты похожъ на того, который умеръ! Дай Богъ, чтобъ ты былъ такъ же благороденъ и добръ, такъ же хорошъ и уменъ, какъ былъ онъ!» — «Развѣ онъ былъ знатнѣе графа, тотъ, о которомъ ты говоришь?» — Она презрительно улыбнулась и сказала: «онъ — тотъ, который умеръ, былъ такъ благороденъ, что стыдно было бы графу, еслибъ онъ могъ понять это!» Она грустно пригладила рукою мои волосы и сказала: «живи такъ, какъ онъ, я умри, какъ онъ. Не продавай себя за золото: оно погубило насъ».
Однажды я простудился; со мною сдѣлалась лихорадка. Я лежалъ ночью въ жару, и вдругъ вижу: у моей постели стоитъ добрая графиня. Капли холоднаго оссиняго дождя катились по ея длиннымъ волосамъ; она была ужасно встревожена, но какъ хороша она была! на ней было богатое платье, брильянты горѣли на ней; вѣрно, она собиралась на балъ, а все-таки пришла навѣстить меня, когда узнала, что я боленъ. Она стала цаловать меня и — вообразите, какая странная мысль пришла мнѣ въ голову… я сказалъ: «Ахъ еслибъ у меня была мать!» Вальтеръ велѣлъ мнѣ ус.путь; но она сказала: «развѣ тебѣ не все-равно, что я ухаживаю за тобою, что была бы на моемъ мѣстѣ мать?» — «Нѣтъ, отвѣчалъ я: васъ я люблю, но все-таки вы не го, что мать. Моя мать не была графиня, не носила такихъ дорогихъ брильянтовъ». Ахъ, какъ измѣнилась она въ лицѣ, какъ она застонала! Я не знаю, что же такого страшнаго я сказалъ?
Всю ночь она сидѣла у моей постели, все ухаживала за мною. Много и другаго помню я о ней, по всего больше помню я вотъ что:
Это было также ночью, ужь въ декабрѣ. Вальтеръ молча смотрѣлъ въ окно и былъ очень-задумчивъ. Наконецъ оборотился и сказалъ мнѣ, что графиня зоветъ насъ въ свою комнату, потому-что хочетъ еще разъ повидаться со мною, прежде чѣмъ разстанемся мы навсегда. Мы пошли черезъ паркъ въ замокъ; осторожно прошли но комнатамъ, чтобъ не шумѣть: я дрожалъ. Мнѣ представлялось: ну, если встрѣтится графъ? А какъ великолѣпно были убраны комнаты! Въ жизнь свою не видывалъ я такого блеска. Вотъ пришли мы въ комнату графини; тамъ горѣла только одна лампадка. Вальтеръ подвелъ меня къ постели. Графиня лежала, вся закутанная въ бѣлое; можно было сказать, что она спитъ — такъ спокойно лежала она; но лицо ея было блѣдно, какъ полотно. Я не смѣлъ пошевельнуться, но она повернулась ко мнѣ лицомъ, хотѣла приподнять руку, чтобъ обнять меня; я понялъ это и схватилъ ея холодную руку и началъ цаловать. Она хотѣла что-то сказать, но не могла, только тяжело дышала: видно, что она была встревожена, потомъ стала дышать тише и спокойнѣе, и сказала тогда: «Боже мой! благодарю тебя, что ты сжалился надъ моими страданіями и привелъ его ко мнѣ въ минуту смерти. Боже! благодарю тебя, что ты простилъ грѣхъ мой и послалъ его мнѣ въ минуту смерти!» Тутъ ея голосъ сталъ еще слабѣе и тише. «Мои милый, что бы ни случилось съ тобою, будь всегда правдивъ и благороденъ, и если я буду видѣть это, я буду утѣшаться тобою». Она сложила руки крестомъ на груди, и замолчала, и была ужь нѣма и недвижна. Я упалъ на колѣни у ея постели, и молился, какъ она учила меня. Долго я молился, а она лежала неподвижно, какъ-будто уснула крѣпко и сладко. Тихо было въ комнатѣ. Не знаю, долго ли я стоялъ тамъ… пришелъ Вальтеръ и сказалъ, что намъ надобно уйдти, и тихо прибавилъ, что та, которую мы любили, умерла. Онъ велѣлъ мнѣ поцаловать ее и потомъ увелъ меня. Я не понималъ тогда, что значитъ: «умерла», но грустно, грустно мнѣ было.
И мы съ Вальтеромъ въ ту же ночь пошли на сѣверъ, туда, гдѣ была родина Вальтера. Тамъ счастливо мы прожили шесть лѣтъ, а тогда бѣдный Вальтеръ умеръ; онъ благословилъ меня я сказалъ, чтобъ я сдѣлался матросомъ и плавалъ по синему морю. Такъ я и сдѣлалъ. Теперь я еще молодъ; но когда и старъ буду я, и гдѣ ни буду я все буду помнить, о чемъ молилась она, и буду такимъ, какимъ она хотѣла видѣть меня.
Четвертый бѣдный путникъ.
правитьПрежде всего, пожалуйста, скажите мнѣ, что такое по-вашему значитъ «исторія»? — То самое, что обыкновенно разумѣется подъ этимъ словомъ? А что такое подъ нимъ разумѣется? Вы знаете, но не можете объяснить въ-точности. Я того и ждалъ. Во все время своей довольно-таки долгой практики не попадалось мнѣ ни истца, ни отвѣтчика, ни адвоката, который бы умѣлъ сдѣлать чему-нибудь правильное опредѣленіе.
Судя по вашимъ взглядамъ, слова мои кажутся вамъ странны: будто приходилось мнѣ заниматься по должности такими вещами. А какъ же вы думали? Ха, ха, ха! Вѣдь я — вотъ эта самая личность въ худыхъ сапогахъ, безъ рубашки на плечахъ и безъ капиталовъ въ карманахъ, кромѣ полученнаго изъ богадельни четырехпенсовика (протестую противъ настоящей администраціи этой богадельни, что, впрочемъ, вещь посторонняя) — вѣдь я, года два назадъ, былъ адвокатомъ въ огромномъ, богатомъ городѣ и имѣлъ обширную практику. У меня былъ домъ на Верхней Улицѣ. У этого дома былъ великолѣпный подъѣздъ и у подъѣзда стоялъ швейцаръ, чтобъ отгонять подобныхъ мнѣ оборвышей, еслибъ кто изъ нихъ отважился усѣсться на моемъ подъѣздѣ — швейцаръ, который препоручилъ бы меня полицейскому опекуну, еслибъ я теперь вздумалъ поздороваться съ нимъ на улицѣ. Я намѣренъ уклониться отъ всякихъ отвѣтовъ, если вы захотите разспрашивать меня. Какъ я попалъ въ горькую долю — это моя тайна.
Да, я рѣшительно не намѣренъ разсказывать вамъ исторію. Но, вмѣсто исторіи, пожалуй, готовъ представить вамъ экстрактъ. Въ экстрактѣ излагаются факты; потому онъ не имѣетъ ничего общаго съ исторіей, въ которой излагаются выдумки. То, что я хочу вамъ разсказать, дѣйствительно случилось со мною.
Приготовясь къ практикѣ, какъ требуетъ законъ (гдѣ и у кого я готовился — умолчу) сдѣлался я адвокатомъ въ одномъ изъ главныхъ городовъ Англіи, въ какомъ именно — я намѣренъ умолчать. Открылъ свою контору. У меня не было и четвертой доли капитала, нужнаго для хорошаго начала, а друзья мои сами были всѣ бѣдняки, за исключеніемъ одного только. Отъ тѣхъ деньгами нельзя было разжиться; приходилось обратиться къ этому одному, составлявшему исключеніе. Это былъ мистеръ Фрэнкъ Рэтлиффъ, сынъ того мистера Рэтлиффа, который депутатомъ отъ нашего графства въ Парламентѣ — сынъ перваго богача и перваго гордеца съ нашей стороны — «Ты! эй ты, мой милый! что стоишь въ углу! Не подмигивай мнѣ, что ты его знаешь». Я сказалъ «мистеръ Рэтлиффъ» не затѣмъ, чтобъ тебя знакомить съ моими дѣлами: я только такъ назвалъ его Рэтлиффомъ, потому-что это имя первое подвернулось на языкъ.
Такъ, мистеръ Фрэнкъ былъ мнѣ вѣрный другъ, радъ сдѣлать для меня все, что отъ него зависитъ. Я однажды, при случаѣ, оказалъ ему услугу… то-есть, совѣтомъ — не больше: занялъ ему денегъ за сходные проценты… ну, спасъ его отъ жидовъ. Это было, когда мы съ нимъ учились въ университетѣ. Пріѣхалъ онъ домой изъ университета и начались черезъ нѣсколько времени по сосѣдству толки, что онъ, какъ говорится, по уши влюбился въ гувернантку своей сестры и хочетъ на ней жениться. «Эй ты, въ углу! что опять подмигиваешь? Ждешь, что я скажу, какъ фамилія гувернантки? Такъ вотъ я же тебя перехитрю: скажу, что ея фамилія была Смитъ».
Въ качествѣ юриста, я называю толки и слухи вообще вздоромъ и пустяками. Но въ упомянутомъ дѣлѣ слухи оказались, не въ примѣръ прочимъ, не пустяки. Мистеръ Фрэнкъ сказалъ мнѣ, что онъ дѣйствительно влюбленъ и поклялся честью, что рѣшился жениться (глупое выраженіе, очень употребительное у подобныхъ ему молокососовъ), рѣшился жениться на «милой дѣвушкѣ», какъ онъ назвалъ ее; но я не люблю сантиментальничать и просто называю ее миссъ Смитъ, гувернантка — этимъ именемъ я, между-прочимъ, оживляю твои воспоминанія, пріятель, что стоишь въ углу — Отецъ мистера Фрэнка, гордый какъ чортъ, выразился объ этомъ намѣреніи отрицательно, когда Фрэнкъ попросилъ его выразиться утвердительно. Старикъ Рэтлиффъ былъ дѣловой человѣкъ и принялся за развязку задачи дѣловымъ образомъ: отпустилъ гувернантку съ отличнѣйшимъ аттестатомъ и немалозначительною наградою, потомъ принялся думать, какъ бы устроить Фрэнка. Покуда онъ думалъ объ этомъ, мистеръ Фрэнкъ полетѣлъ за гувернанткой въ Лондонъ. А у гувернантки только и родни было, что тётка, отцова сестра. Тётка не хочетъ пускать мистера Фрэнка въ домъ безъ родительскаго благословенія. Мистеръ Фрэнкъ пишетъ родителю, что онъ либо женится на гувернанткѣ, какъ только ему исполнятся законныя лѣта, либо застрѣлится. Родитель съ родительницею и дочерью поднимаются въ дорогу и пріѣзжаютъ въ Лондонъ. Тутъ происходитъ у нихъ съ сыномъ чувствительная сцена, нимало ненужная въ моемъ экстрактѣ; а конецъ сцены тотъ, что старикъ Рэтлиффъ принужденъ замѣнить отрицаніе утвержденіемъ.
Не сдѣлалъ бы онъ этого, ни за что не сдѣлалъ бы, но помогло одно счастливое обстоятельство. Отецъ гувернантки былъ человѣкъ, носившій хорошую фамилію, развѣ немногимъ хуже фамиліи самихъ Рэтлиффовъ. Онъ служилъ въ арміи, вышелъ съ половинною пенсіею, завелъ торговлю виномъ, обанкрутился и умеръ. Равнымъ образомъ умерла его жена: стало-быть не оставалось мистеру Рэтлиффу наводить сиравокъ ни о какомъ родствѣ, кромѣ тётки; а тётка оказала себя, по мнѣнію мистера Рэтлиффа, благородною дамою, не позволивъ Фрэнку являться въ ея домѣ. Однимъ словомъ: дѣло устроилось довольно-благопріятно. Назначили день для свадьбы. Напечатали въ своей провинціальной газетѣ о «предстоящемъ бракосочетаніи высокоименитыхъ особъ», какъ водится. Припечатали тутъ же и біографію отца гувернантки, для предупрежденія всякихъ разговоровъ; подробно описали его гербъ, еще подробнѣе расписали его заслуги отечеству; о томъ, что онъ торговалъ впослѣдствіи виномъ, не упомянули, какъ и слѣдовало. Къ чему и упоминать? А впрочемъ, что онъ торговалъ виномъ — я знаю навѣрное, отъ самого Фрэнка. У Фрэнка не было спѣси. Онъ представилъ меня своей невѣстѣ, встрѣтившись со мною на прогулкѣ, и спросилъ: кажется ли онъ мнѣ счастливцемъ? Я уклонился отъ отвѣта, не сказалъ ему, что онъ счастливецъ. А надобно признаться, что миссъ, бывшая гувернантка, мнѣ очень понравилась: высокаго роста, стройная, гибкая, будто никогда не уродовала себя корсетомъ. Глаза такіе, что я стоялъ будто студентъ передъ строгимъ экзаменаторомъ, когда она смотрѣла на меня. Губки алыя, свѣжія, такъ-что и нельзя нацаловаться ихъ до-сыта. Лицо такое милое, румянецъ такой нѣжный… ты, мой милый, что стоишь въ углу, не безпокойся, не узнаешь ея поэтому портрету: вѣдь у ней съ того времени было нѣсколько человѣкъ дѣтей; она теперь ужь стала полнѣе, только на одну каплю полнѣе, и румянецъ сталъ ярче, на одну каплю ярче противъ того, какъ я видѣлъ ее въ первый разъ съ мистеромъ Фрэнкомъ.
Свадьба назначена была въ среду, какого мѣсяца, числа и года — не хочу сказывать. Я открылъ свою адвокатскую контору мѣсяца за полтора передъ тѣмъ, и въ понедѣльникъ на той недѣлѣ, значитъ, за два дня до свадьбы, сидѣлъ-себѣ одинъ въ конторѣ, раздумывая о томъ, какъ получше уладить свои дѣла — а придумать это было не слишкомъ-то легко — вдругъ вбѣгаетъ въ комнату мистеръ Фрэнкъ, блѣдный, какъ мертвецъ, и говоритъ, что пришелъ за моимъ совѣтомъ въ ужасной, роковой бѣдѣ, и что ни минуты нельзя терять, надобно дѣйствовать: «скажи, какъ мнѣ быть? я сдѣлаю все, что ты скажешь».
— Помилуй, Фрэнкъ, въ важномъ дѣлѣ нужно хладнокровіе, говорю и, видя, что онъ совсѣмъ разстроился въ мысляхъ: — такъ ли, Фрэнкъ? говорю я, постукивая ножичкомъ по столу, чтобъ онъ скорѣе опамятовался.
— Дружище! (онъ былъ со мною на короткой ногѣ) дружище! въ важномъ дѣлѣ нужно хладнокровіе, говоришь ты. Да вѣдь ты мнѣ другъ…
Я опять сталъ постукивать, чтобъ онъ успокоился, и посмотрѣлъ на него пристально, какъ прокуроръ на свидѣтеля, а то вѣдь онъ, пожалуй; проговорилъ бы цѣлый день безъ толку.
— Вотъ что, Фрэнкъ: въ важныхъ дѣлахъ горячиться по-моему не слѣдуетъ. Перестань кричать, а толкомъ отвѣчай на мои вопросы, говорю я: — и отвѣчай какъ можно короче; а если можно, то просто только кивай головой, чтобъ я видѣлъ, да или нѣтъ, кивай головой и молчи.
И я опять пристально посмотрѣлъ ему прямо въ глаза секунды три-четыре, потому-что онъ все ахалъ и вертѣлся на стулѣ. Когда онъ присмирѣлъ, я постучалъ еще, чтобъ онъ опомнился хорошенько. Потомъ началъ:
— Изъ твоихъ выраженій я заключаю, что ты попалъ въ затрудненіе, могущее помѣшать твоей свадьбѣ (онъ кивнулъ головою, а я продолжать, не давая ему выговорить ни слова). Это затрудненіе, вѣроятно, касается твоей нареченной невѣсты и относится къ тому времени, когда покойный отецъ ея занимался нѣкоторыми коммерческими оборотами? (Онъ опять кивнулъ, а я спѣшилъ продолжать). Итакъ, есть нѣкто узнавшій изъ объявленія въ газетѣ о вашей свадьбѣ и знающій изъ жизни ея родителя факты, которыхъ лучше бы ему не знать. Этотъ нѣкто хочетъ злобно употребить свое знаніе въ предосужденіе невѣстѣ и свадьбѣ, если не получитъ извѣстной суммы за свое молчаніе. Хорошо. Теперь, скажи, Фрэнкъ, вопервыхъ, что сама миссъ, невѣста, разсказала тебѣ о коммерческихъ оборотахъ своего родителя? По какому случаю начался между вами этотъ разговоръ?
— Однажды она съ такою нѣжною любовью говорила мнѣ о своемъ отцѣ, отвѣчалъ Фрэнкъ: — что я очень заинтересовался его личностью и, между-прочимъ, спросилъ, что было причиною его смерти. Она сказала, что первою причиною, какъ ей кажется, было душевное разстройство, и прибавила, что это разстройство было слѣдствіемъ грустнаго обстоятельства, которое она скрываетъ отъ всѣхъ, какъ скрывала и мать ея, но не можетъ утаить отъ меня, потому-что рѣшилась начать свои отношенія къ будущему мужу тѣмъ, чтобъ не имѣть отъ него никакихъ тайнъ.
Тутъ мистеръ Фрэнкъ опять началъ-было горячиться; я опять успокоилъ его ножичкомъ.
— Она сказала мнѣ, продолжалъ Фрэнкъ: — что отецъ ея сдѣлалъ большую ошибку, вышедши въ отставку и вздумавъ торговать виномъ. У него не было способности къ коммерціи. Съ перваго же дня дѣла его пошли плохо. Его бухгалтеръ, какъ надобно думать, обманывалъ его. На это есть доказательства…
— Погоди, говорю я: — какъ звали этого подозрѣваемаго бухгалтера?
— Давэджеръ, говоритъ Фрэнкъ.
— Дэвэджеръ, говорю я, записывая фамилію: — продолжай, Фрэнкъ.
— Его дѣла запутывались все больше-и-больше; со всѣхъ сторонъ начались требованія платежа по векселямъ; банкротство и, слѣдовательно, позоръ (такъ онъ понималъ эти вещи) близко уже грозили ему. Душевно онъ былъ такъ разстроенъ, что наконецъ жена и дочь стали опасаться за него: онъ, по ихъ мнѣнію, въ послѣднее время жизни дѣйствовалъ едва-ли сознательно. Въ этомъ отчаянномъ, жалкомъ состояніи, онъ… тутъ Фрэнкъ вдругъ остановился.
У насъ въ слѣдственныхъ дѣлахъ есть по юридическимъ принципамъ два способа получать точное и полное показаніе отъ колеблющагося подсудимаго или свидѣтеля: оно вытягивается изъ него или страхомъ или шуткою. Я прибѣгнулъ къ послѣднему.
— А, понимаю! сказалъ я: — ему надобно было выдать новые векселя въ уплату прежнихъ, и по ошибкѣ, очень-натуральной въ его разстроенномъ положеніи, онъ написалъ на вексельномъ листѣ вмѣсто своего имени имя другаго джентльмена — такъ ли?
— Написалъ, сказалъ Фрэнкъ, съ видомъ убитаго человѣка, не забавляясь моею шуткою. — Его главный кредиторъ не хотѣлъ дать ему отсрочки длятого, чтобъ обратить свое имущество въ чистыя деньги; но онъ былъ намѣренъ продать все, что имѣетъ, и выкупить вексель.
— Натурально. Но подлогъ былъ открытъ. Какъ и когда?
— Когда онъ еще не дѣлалъ и первой попытки размѣнять вексель у банкира. Онъ сдѣлалъ свое отчаянное дѣло самымъ нелѣпымъ и простодушнымъ образомъ. Человѣкъ, именемъ котораго онъ хотѣлъ воспользоваться, былъ его старинный другъ, родственникъ его жены, человѣкъ добрый и богатый, имѣвшій вліяніе на кредитора и благородно-поступившій въ этомъ дѣлѣ. Онъ любилъ своихъ несчастныхъ родственниковъ и доказалъ это.
— Возвратимся къ сущности предмета, сказалъ я. — Что жь онъ сдѣлалъ? то-есть съ юридической точки зрѣнія, что онъ сдѣлалъ?
— Онъ бросилъ фальшивый вексель въ каминъ, написалъ вмѣсто того настоящій вексель на свое имя, и тогда, только тогда сказалъ объ этомъ фактѣ моей невѣстѣ и ея матери. Можно ли поступить благороднѣе?
— Говоря въ духѣ моего званія, скажу, что невозможно поступить опрометчивѣе, отвѣчалъ я. — А что жь было съ отцомъ? Онъ убѣжалъ?
— Нѣтъ, онъ лежалъ въ постели краснѣя, сказалъ Фрэнкъ: — но, собравъ послѣднюю силу, написалъ въ тотъ же день письмо, съ стыдомъ благодаря его, обѣщая доказать на дѣлѣ, что достоинъ благороднаго состраданія и прощенія, обѣщая продать все свое имущество до послѣдней нитки и заплатить долгъ. И дѣйствительно, онъ продалъ все, даже фамильные портреты — все, до послѣдней серебряной ложки; продалъ даже стулья изъ своего кабинета. Долгъ былъ уплаченъ весь сполна. Онъ остался безъ шиллинга; но благородный человѣкъ, пощадившій его, обѣщался помочь ему, чтобъ снова начать торговлю. Но ужь поздно было: преступленіе, совершенное въ минуту душевнаго разстройства, хотя и было заглажено, тѣснило его сердце; имъ овладѣла мысль что онъ потерялъ навѣкъ уваженіе жены и дочери, и онъ…
— Умеръ, дополнилъ я. — Ну да, да, это понятно. Возвратимся же на минуту къ письму, которое послалъ онъ своему родственнику. Юридическая опытность убѣждаетъ меня, Фрэнкъ, что еслибъ каждый сжигалъ всѣ получаемыя письма, то половину судебныхъ мѣстъ пришлось бы закрыть. Тебѣ, вѣроятно, извѣстно: не употребилъ ли онъ въ этомъ письмѣ выраженія, которое заключало бы признаніе или упоминовеніе относительно подлога?
— Разумѣется, употребилъ. Вѣдь, выражая свой стыдъ, нельзя не упомянуть о причинѣ его, сказалъ Фрэнкъ.
— Очень можно бы, отвѣчалъ я: — еслибъ онъ былъ опытенъ въ дѣловомъ слогѣ. Но объ этомъ довольно. Я выскажу догадку, смѣлую догадку. Ошибусь ли я, если предположу, что это письмо украдено и что пальцы мистера Дэвэджера, извѣстные подвигами своей ловкости, не остались чужды прикосновенія къ этому письму?
— Это самое и хотѣлъ я тебѣ объяснить! вскричалъ Фрэнкъ.
— Какимъ же путемъ сообщилъ онъ тебѣ этотъ интересный фактъ?
— Онъ не рискнулъ видѣться со мною лично. Онъ имѣлъ дерзость…
— О, ловкій же онъ практикъ! сказалъ я: — онъ видѣлся съ самою миссъ невѣстою.
— Ныньче утромъ, когда она гуляла одна по саду, продолжалъ Фрэнкъ: — онъ имѣлъ наглость подойдти къ ней и сказать, что ужь насколько дней онъ выжидалъ случая видѣться съ нею наединѣ. Потомъ онъ показалъ ей, да, показалъ ей письмо несчастнаго отца. Положилъ ей въ руку другое письмо, адресованное ко мнѣ, поклонился и ушелъ, оставивъ ее полумертвою отъ изумленія и ужаса.
— Очень-счастливо дли тебя, что тебя не было при этимъ, сказалъ я. — Гдѣ жь письмо, адресованное къ тебѣ?
Онъ передалъ мнѣ письмо. Оно было написано очень-ѣдко и кратко, такъ-что я и теперь припоминаю его слово-въ-слово. Начиналось оно такъ:
"Мистеру Фрэнсису Гэтлиффу-младшему.
"Сэръ, у меня есть для продажи очень-курьёзный автографъ. Цѣна — пятьсотъ фунтовъ. Юная особа, съ которой вы должны сочетаться бракомъ въ наступающую среду, сообщитъ вамъ свѣдѣнія о содержаніи автографа и удостовѣритъ въ его подлинности. Если вы не найдете нужнымъ пріобрѣсть это письмо, я напечатаю его въ нашей городской газетѣ, и во вторникъ вечеромъ явлюсь къ вашему высокоуважаемому родителю съ подлинникомъ этой интересной рѣдкости. Пріѣхавъ сюда по семейнымъ дѣламъ, я остановился въ семейной квартирѣ, въ то ридской гостинницѣ, по сосѣдству съ вашимъ домомъ, куда, въ случаѣ необходимости, готовъ явиться
"Альфредъ Дэвэджеръ".
— Ловкій человѣкъ! сказалъ я, запирая письмо въ свою конторку.
— Ловкій! Его стоило бы засѣчь плетьми до полусмерти. Я расправился бы съ нимъ самъ, но она взяла съ меня слово посовѣтоваться съ тобою, идти прямо къ тебѣ.
— Давъ ей это слово, ты сдѣлалъ умнѣйшій поступокъ въ жизни. Намъ нельзя ссориться съ этимъ господиномъ, какія бы мысли ни были у насъ на умѣ. Не почти за неуваженіе къ твоему достоуважаемому отцу, если я скажу положительно, что, увидѣвъ письмо, о которомъ идетъ рѣчь, онъ потребуетъ отсрочки, если не совершеннаго отказа въ дѣлѣ свадьбы.
— При его образѣ мыслей, онъ потребуетъ совершеннаго разрыва, если увидитъ это письмо, съ глубокимъ стономъ сказалъ Фрэнкъ. — Но хуже того: сама благородная невѣста моя говоритъ, что если письмо будетъ напечатано съ комментаріями, которые, безъ-сомнѣнія, прибавитъ къ ному негодяй, то она скорѣе умретъ, нежели согласится связать мою жизнь съ ея участью, хотя бы мой отецъ и не измѣнился въ своихъ чувствахъ къ ней.
Фрэнкъ былъ юноша мягкаго сердца и любилъ ее безъ памяти. Я заставилъ его успокоиться, опять постучавъ ножичкомъ.
— Успокойся, Фрэнкъ, сказалъ я: — надобно предложить тебѣ еще два вопроса. Почелъ ли ты нужнымъ освѣдомиться у твоей невѣсты относительно того, единственною ли уликою подлога остается, сколько ей извѣстно, это проклятое письмо, или существуютъ другіе акты?
— Да, я спросилъ ее объ этомъ въ ту же минуту; она мнѣ сказала, что другихъ доказательствъ подлога, кромѣ этого письма, не существуетъ — она въ томъ увѣрена.
— Согласенъ ли ты заплатить Дэвэджеру требуемую сумму?
— Согласенъ, безъ запинки отвѣчалъ онъ.
— Мистеръ Фрэнкъ, сказалъ я: — вы пришли сюда искать моей помощи и совѣта въ дѣлѣ, чрезвычайно-щекотливомъ, и готовы, какъ я впередъ увѣренъ, не спрашивая предварительно васъ о томъ, готовы вознаградить мои хлопоты по таксѣ, установленной обычаемъ. Я рѣшился дѣйствовать въ этомъ случаѣ быстро, смѣло, отчаянно; либо удача, либо неудача, одно изъ двухъ, по правилу: все или ничего. И вотъ мои предложенія. Я попытаюсь вырвать изъ рукъ мистера Дэвэджера непріятное для васъ письмо. Если я не успѣю въ томъ до завтра вечера, вы отдадите ему деньги, и я не беру съ васъ ничего за адвокатское руководительство. Если успѣю — не Дэвэджеръ, а я вручу вамъ письмо, и деньги отъ васъ получу я, вмѣсто Дэвэджера. Для меня это большой рискъ, но я рѣшаюсь на него. А для васъ все-равно кому-нибудь платить пятьсотъ фунтовъ. Что вы скажете на это? Согласны, мистеръ Фрэнкъ, или несогласны?
— Чортъ побери тебя съ твоими вопросами! закричалъ Фрэнкъ, вскочивъ съ мѣста: — самъ знаешь, что я согласенъ, тысячу разъ согласенъ. Но ты долженъ достать мнѣ денегъ.
— И вы съ удовольствіемъ отдадите ихъ мнѣ? Прекрасно! Ступай же теперь домой, Фрэнкъ, успокой свою невѣсту. Не пускайте мистера Дэвэджера и на глаза къ себѣ. Будьте спокойны. Предоставьте все мнѣ. И будь увѣренъ, что никакія письма въ мірѣ не помѣшаютъ тебѣ отпраздновать свадьбу въ пятницу.
Съ этими словами я выпроводилъ его изъ конторы, потому-что мнѣ было нужно хорошенько обдумать свой планъ.
Прежде всего нужно было, разумѣется, узнать непріятеля. Я написалъ къ мистеру Дэвэджеру, увѣдомляя его, что мнѣ поручено уладить полюбовную сдѣлку между нимъ и извѣстною ему особою (именъ не упомянуто у меня никакихъ) по случаю извѣстнаго ему обстоятельства, и прося его пожаловать ко мнѣ, какъ только ему будетъ удобно, чѣмъ скорѣе, тѣмъ лучше. При самомъ же началѣ дѣла, мистеръ Дэвиджеръ показалъ себя опытнымъ человѣкомъ. Онъ увѣдомилъ меня, что ему возможно видѣться со мною не ранѣе, какъ въ седьмомъ часу вечера, то-есть, видите, онъ хотѣлъ отнять у меня нѣсколько часовъ, когда каждая минута была драгоцѣнна. Мнѣ оставалось только вооружиться терпѣніемъ и дать до его прибытія нѣкоторыя инструкціи моему маленькому писцу, Тому.
Никогда не бывало и не будетъ такого остраго мальчика въ четырнадцать лѣтъ, какъ мой Томъ. Разумѣется, нужно было наблюдать за мистеромъ Давэджеромъ, и Томъ былъ какъ нарочно созданъ для этого: миньятюрный, терпѣливый, расторопный, сметливый, каналья, въ высшей степени, онъ все подмѣтитъ, его никто не замѣтитъ. Я уговорился съ нимъ, чтобъ онъ не показывался, когда прійдетъ мистеръ Дэвиджеръ, чтобъ онъ, спрятавшись гдѣ-нибудь, ждалъ, какъ я позвоню, когда буду провожать своего гостя. Если позвоню два раза, онъ выйдетъ, чтобъ подать плащъ мистеру Дзвэджеру — и только; но если я позвоню одинъ разъ, то онъ не покажется ему, а будетъ незамѣтно слѣдить за Давэджеромъ, куда тотъ на пойдетъ, пока воротится къ себѣ, въ гостинницу. Я долженъ былъ пока ограничиться этими мѣрами: надобно было выжидать, и потомъ ужъ дѣйствовать сообразно обстоятельствамъ.
Въ четверть седьмаго явился мой посѣтитель. Адвокату, по своимъ занятіямъ, приходится встрѣчаться съ достаточнымъ количествомъ людей грязныхъ, гадкихъ и негодныхъ. Но въ жизнь свою не видывалъ я такого грязнаго и гадкаго негодяя, какъ мистеръ Альфредъ Дэвэджеръ. Волоса были у него съ просѣдью, какіе-то засаленные; лицо въ пятнахъ; лобъ низкій, животъ толстый, отвислый, голосъ сиплый, ножки тоненькія, глаза налитые кровью, и смотрѣли искоса; отъ него несло водкой, во рту торчала зубочистка. «Здорово ли поживаете? А я только-что пообѣдалъ», сказалъ онъ, закурилъ сигару, усѣлся, положилъ ногу на ногу и дружески кивнулъ мнѣ головой.
Я приступилъ къ нему ласкою, панибратствомъ — не помогло. Спросилъ у него шутливымъ тономъ, посмѣиваясь, какъ ему досталось въ руки письмо. Онъ просто отвѣчалъ, что былъ довѣреннымъ лицомъ у особы, писавшей это письмо, и съ малолѣтства отличался зоркимъ глазомъ, отъ котораго не ускользнетъ пожива. Я сказалъ ему на этотъ счетъ нѣсколько комплиментовъ — но не таковскій былъ человѣкъ, чтобъ податься на лесть. Я попробовалъ взбѣсить его — онъ не таковскій былъ человѣкъ, чтобъ потерять хладнокровіе. Кончилъ онъ тѣмъ, что поставилъ меня въ необходимость прибѣгнуть къ послѣднему средству — запугать его.
— Прежде, чѣмъ начнемъ говорить о деньгахъ, сказалъ я: — позвольте обратить ваше вниманіе, мистеръ Дэвэджеръ, на случай такого рода. Вы дѣйствуете на мистера Фрэнсиса Гэтлиффэ тѣмъ, что можете помѣшать его свадьбѣ, назначенной послѣзавтра. Предположимь теперь, что я получилъ отъ законнаго лица и держу въ карманѣ предписаніе арестовать васъ; предположимъ, что въ сосѣдней комнатѣ стоитъ констэбль, который присланъ исполнить это предписаніе; предположимъ, что завтра, то-есть наканунѣ свадьбы, я подаю на васъ обвиненіе, выраженное только въ общихъ терминахъ, что вы хотите злоумышленнымъ образомъ сорвать деньги съ одного лица, имя котораго объявится при началѣ допросовъ, и допрошу только объ одномъ днѣ отсрочки для собранія дополнительныхъ уликъ; предположимъ, что, какъ человѣка подозрительнаго, васъ не отпустятъ изъ-подъ ареста на поруки; предположимъ…
— Позвольте прервать васъ на-минуту, сказалъ мистеръ Дэвэджеръ — предположимъ, что я не глупѣйшій изъ всѣхъ дураковъ на свѣтѣ; предположимъ, что письма я не взялъ сюда съ собою: предположимъ, что я вручилъ г. NN, моему другу, живущему въ улицѣ NN, здѣсь, въ городѣ, нѣкоторый пакетъ; предположимъ, что къ этимъ пакетѣ хранится извѣстный, уже запечатанный и адресованный на имя старика Гэтлиффа автографъ, и также запечатанная и адресованная въ контору здѣшней газеты копія съ этого автографа; предположимъ, что моему другу, г. NN, сказано, что онъ долженъ распечатать пакетъ и отослать по адресамъ заключающіяся въ немъ два письма, если я не прійду къ нему за ними лично ныньче вечеромъ — однимъ словомъ, государь мой, предположимъ, что изъ насъ двоихъ вы молокососъ, а не я — и мистеръ Дэвэджеръ слегка поклонился.
Онъ не въ-расплохъ меня поймалъ: я ожидалъ, что онъ принялъ подобныя мѣры; но я притворился, что пораженъ его словами и совершенно покоряюсь ему. Мы условились, что онъ вручитъ мнѣ письмо, а я ему требуемыя деньги въ одно и то же время. Я написалъ условіе объ этомъ, чтобъ онъ приложилъ свою руку. Онъ такъ же хорошо, какъ и я, понималъ, что эта бумага въ настоящемъ дѣлѣ вздоръ, ни къ чему ненужный, и сказалъ мнѣ, что я пишу ее только для увеличенія моего счета за хлопоты по дѣлу. Хитеръ онъ былъ, а въ этомъ промахнулся. Условіе написалъ я не затѣмъ, чтобъ взять лишнія деньги съ Фрэнка, а затѣмъ, чтобъ выиграть нѣсколько времени у него самого. Она служила мнѣ защитою, чтобъ отложить уплату денегъ до трехъ часовъ пополудни слѣдующаго дня, вторника. Мистеръ Дэвэджеръ сказалъ, что завтра поутру онъ хочетъ отдохнуть сдѣлать прогулку за городъ и спросилъ меня, въ какой сторонѣ около города мѣстность живописнѣе. Я ему сказалъ, онъ бросилъ зубочистку въ плевальницу и ушелъ.
Я позвонилъ одинъ разъ. Сталъ у окна посмотрѣть, какъ онъ пойдетъ мимо и взглянуть, что-то будетъ подѣлывать мой Томъ. Мой парень — золотой мальчишка — ужь гонялъ кубарь на той сторонѣ улицы и потѣшался очень-забавно. Мистеръ Дэвэджеръ пошелъ къ рынку. Томъ прихлыстнулъ свой кубарь и побѣжалъ за нимъ въ ту же сторону.
Черезъ четверть часа онъ воротился съ рапортомъ очень-яснымъ и удовлетворительнымъ. Мистеръ Дэвэджеръ прошелъ къ заставѣ, въ трактиръ: на скамьѣ у дверей трактира сидѣлъ человѣкъ, покуривая трубку. «Что, обдѣлалъ все?» сказалъ онъ Давэджеру, вынимая изъ кармана пакетъ — «Все, какъ слѣдуетъ», отвѣчалъ Дивэджеръ, взялъ пакетъ и пошелъ къ себѣ, въ гостинницу. Проходя въ свой нумеръ черезъ буфетъ, велѣлъ онъ принесть себѣ пунша, сигаръ, туфли и затопить въ нумерѣ каминъ, и отправился въ нумеръ, а Томъ отправился ко мнѣ съ рапортомъ.
Теперь я зналъ какъ дѣйствовать. Письмо было въ комнатѣ Дэвэджера и, вѣроятно, пробудетъ тамъ до утра. Потрепавъ Тома по плечу, далъ ему инструкцію, чтобъ играть у дверей гостинницы, а когда устанетъ, закусить и отдохнуть въ мелочной лавочкѣ, напротивъ гостинницы, и лакомиться, сколько душѣ угодно, только подъ условіемъ, чтобъ не спускать глазъ съ окна. Если мистеръ Дэвэджеръ пойдетъ куда, или пріятель его прійдетъ къ нему, Томъ прибѣжитъ сказать мнѣ. А прежде всего долженъ Томъ передать отъ меня записку буфетчицѣ, моей старинной пріятельницѣ; въ запискѣ я просилъ ее зайлти ко мнѣ въ контору по экстренному дѣлу, какъ только ей будетъ свободно, ныньче же. Сдѣлавъ распоряженія такого рода, я могъ полчаса отдохнуть. Сѣлъ передъ каминомъ, взялъ стаканъ пунша — и на душѣ у меня стадо веселѣе прежняго.
Когда буфетчица пришла ко мнѣ, съ первыхъ же словъ оказалось, къ моему счастью, что мистеръ Дэвэджеръ обидѣлъ ее. Лишь только упомянулъ я его имя, она вспыхнула и осыпала его бранью. А когда я, не давая дѣлу остыть, прибавилъ, что мнѣ поручено защищать интересы молодой и достойной обожанія леди (имени, разумѣется, я не сказалъ) противь самаго гнуснаго предательства со стороны мистера Дэвэджера, буфетчица готова была сдѣлать все, что только могла, не подвергаясь сама опасности. Разспросивъ ее, узналъ я, что Дэвэджеръ велѣлъ трактирному слугѣ разбудить себя завтра въ восемь часовъ и вычистить хорошенько платье его. Въ короткихъ словахъ мы уговорились, что если Давэджеръ не вынулъ на ночь изъ своихъ кармановъ того, что въ нихъ лежало, въ такомъ случаѣ лакей принесетъ это платье на ревизію къ моей пріятельницѣ; а если карманы мистера Дэвэджера окажутся пустыми, то необходимо будетъ произвести разысканіе въ его комнатѣ. И какъ бы тамъ ни случилось, но я могъ вполнѣ быть увѣренъ въ буфетчицѣ, а она вполнѣ увѣрена въ лакеѣ.
Я дождался своего Тома. Онъ пришелъ съ лицомъ, нѣсколько-опухшимъ, но съ глазами столь же зоркими, какъ и всегда. Рапортъ его былъ очень-кратокъ и удовлетворителенъ. Ворота въ гостинницѣ заперли на ночь Мистеръ Дэвэджеръ легъ спать, напившись до-пьяна. Другъ его не приходилъ. Я послалъ Тома въ его конурку спать, давъ ему предварительно приказъ встать пораньше и завтра все утро не выпускать изъ вида нашего плута. Мальчикъ заснулъ глубочайшимъ сномъ, отъ утомленія въ ногахъ и полноты въ желудкѣ.
Поутру, въ половинѣ седьмаго, прокрался я потихоньку въ каморку лакея, въ гостинницу. Онъ принесъ платье. Въ карманахъ брюкъ нѣтъ ничего. Карманы жилета пусты. Въ карманахъ фрака что-то лежитъ. Вопервыхъ, носовой платокъ, вовторыхъ, связка ключей, втретьихъ, сигарочница, вчетвертыхъ, бумажникъ. Разумѣется, я не былъ такъ простъ, чтобъ ожидать найдти тутъ два нужныя мнѣ письма, но все-таки раскрылъ я бумажникъ съ нѣкоторымъ волненіемъ любопытства.
Въ обоихъ карманчикахъ бумажника нашлось только съ десятокъ объявленій, вырѣзанныхъ изъ старыхъ газетъ; локонъ волосъ, завернутый грязнымъ лоскуткомъ ленты; циркуляръ отъ такого-то общества, дающаго деньги подъ вѣрный залогъ, и нѣсколько рукописныхъ стишковъ, какихъ не встрѣтишь у порядочнаго человѣка. На листкахъ записной книжки нацарапанные карандашомъ адресы и пари конскихъ скачекъ, записанныя красными чернилами. На отдѣльномъ листкѣ было написано: «NB. 5 вдоль. 4 поперегъ». Все, кромѣ этихъ словъ, было мнѣ понятно; они показались мнѣ загадочными, потому я, разумѣется, списалъ ихъ въ свою записную книжку. Потомъ я дождался, пока слуга отнесъ платье мистеру Дэвэджеру. Дэвэджеръ спросилъ у него, какова погода, и получивъ отвѣтъ, что погода хороша, велѣлъ въ девять часовъ подать себѣ завтракать, а къ десяти приготовить ему верховую лошадь, на которой онъ поѣдетъ за городъ, въ Гримвитское Аббатство: эту мѣстность я рекомендовалъ ему вчера, какъ очень-живописную.
— А я прійду сюда, черезъ заднюю дверь, въ половинѣ одиннадцатаго, сказалъ я буфетчицѣ. — Да мнѣ нужно также верховую лошадь на это утро. Пришлите ко мнѣ въ контору Сэма (такъ звали одну изъ верховыхъ лошадей въ гостинницѣ) къ десяти часамъ.
Она обѣщала, и я воротился въ свою контору. Тутъ я внимательно началъ обдумывать настоящее положеніе дѣла. Съ письмомъ могло быть три случая: или мистеръ Дэвэджеръ до десяти часовъ передастъ его своему пріятелю, и въ такомъ случаѣ Томъ увидитъ этого пріятеля; или, поѣхавъ за городъ, онъ возьметъ его съ собою; Томъ и въ поѣздкѣ за городъ не упуститъ его изъ виду; или, быть-можетъ, оно останется спрятано гдѣ-нибудь въ его комнатѣ; на этотъ случай, готовъ я самъ: произведу у него въ комнатѣ объискъ, при помощи буфетчицы. Такимъ-образомъ всѣ вѣроятности были обдуманы и ни въ какомъ случаѣ не ускользнетъ письмо отъ меня. Только два обстоятельства смущали меня; убійственная краткость времени, остававшагося въ моемъ распоряженіи, еслибъ не удалась мнѣ первая попытка овладѣть письмомъ, и странная замѣтка, найденная мною въ бумажникѣ Дэвэджера.
«NB 5 вдоль, 4 поперегъ», по всей вѣроятности, это какая-нибудь мѣрка, очень ему нужная. По какая же мѣрка? Положимъ: «5 дюймовъ и 4 дюйма» — это шло бы развѣ къ парику, а парика онъ не носитъ; положимъ; «5 футовъ» — это не мѣрка ни для плаща, ни для фрака, ни для жилета; положимъ «5 ярдовъ» — это могло бы быть мѣркою развѣ для веревки, на которой когда-нибудь его повѣсятъ. Стало-быть это не мѣрка для платья. Что жь такое? О чемъ ему нужно помнить? Чѣмъ заняты его мысли? Сколько я знаю, письмомъ, и только письмомъ. Не имѣетъ ли эта замѣтка какой-побудь связи съ письмомъ? посмотримъ «5 вдоль, 4 поперегъ» — это не мѣрка для пакета — нѣтъ, это должно относиться къ какому-нибудь предмету въ его комнатѣ — это было мнѣ ясно; но точнѣе ничего не могъ я придумать для рѣшенія своей задачи.
Томъ явился ко мнѣ съ извѣстіемъ, что Дэвэджеръ поѣхалъ за городъ и что никто къ нему не приходилъ, и послалъ его, съ надлежащимъ наставленіемъ, въ слѣдъ за Дэвэджеромъ — для того и приготовлена была лошадь. Послѣ того написалъ ободрительное письмо къ Фрэнку, чтобъ успокоить его, и черезъ задній дворъ прокрался въ гостинницу, къ половинѣ одиннадцатаго. Моя союзница дала мнѣ знакъ, когда въ передней и въ корридорѣ никого не было, и я прошелъ въ нумеръ Дэвэджера такъ, что ни одна душа леи я не замѣтила. Теперь положеніе дѣлъ до нѣкоторой степени упростилось. Одно изъ двухъ: или Дэвэджеръ взялъ письмо съ собою, или запряталъ его куда-нибудь въ этой самой комнатѣ. Я почти былъ убѣжденъ, что оно спрятано тутъ: основаніе къ этой увѣренности было у меня твердое. Для васъ оно покажется страннымъ: его дорожный сакъ былъ не запертъ, всѣ шкапы открыты, всѣ ящики выдвинуты. Я зналъ, съ какимъ молодцомъ имѣю дѣло, и понялъ, что эта чрезвычайная безпечность съ его стороны скрываетъ тонкій разсчетъ: отвратить всякое подозрѣніе въ прислугѣ.
Дэвэджеръ занималъ одинъ изъ лучшихъ нумеровъ въ гостинницѣ. Полъ во всю длину былъ устланъ ковромъ: стѣны оклеены прекрасными шпалерами; мебель превосходная. Я началъ свои поиски съ мебели. Осмотрѣлъ каждую вещь со всѣхъ сторонъ, во всѣхъ уголкахъ. Бился надъ этимъ болѣе часу, но безъ всякаго толку. Потомъ вынулъ я складную мѣрку, которую принесъ съ собою, и сталъ отъискивать, нѣтъ ли въ комнатѣ чего-нибудь подходящаго подъ размѣръ пяти дюймовъ, футовъ или ярдовъ «вдоль» и четырехъ «поперегъ» — не оказалось ничего, и я положилъ мѣрку опять въ карманъ. Нѣтъ ли по-крайней-мѣрѣ чего-нибудь такого, чтобъ можно было насчитать пятымъ по одной линіи, четвертымъ по другой? Я былъ упорно убѣжденъ, что письмо спрятано тутъ, въ комнатѣ, убѣжденъ главнымъ-образомъ потому, что ужь долго искалъ его. Съ этой мыслью я твердилъ себѣ, что въ замѣткѣ «5 вдоль, 4 поперегъ» ключъ къ искомой тайнѣ, твердилъ себѣ это потому, что другой надежды найдти письма не было у меня. Нельзя ли насчитать чего-нибудь до пяти въ одномъ ряду?
На шпалерахъ нельзя: рисунокъ ихъ былъ широкія арки съ колоннами изъ гротесковъ и гирляндъ, на зеленомъ фонѣ. Рисунокъ повторялся по длинѣ комнаты только четыре раза, по ширинѣ только два. Мебель? въ ней не было ни пяти столовъ, ни даже пяти стульевъ одинаковыхъ. Занавѣсъ надъ кроватью? Тутъ было много и фестоновъ, и букетовъ, и клѣтокъ. Я сталъ на кровать, съ ножичкомъ въ рукѣ, я началъ отсчитывать по всѣмъ направленіямъ всевозможныя пятерки и четверки на злосчастномъ занавѣсѣ, и вездѣ пробовать и пальцами и ножичкомъ — нигдѣ никакого признака письма. А время быстро бѣжало… ахъ, какъ быстро бѣжало!
Въ досадѣ, я спрыгнулъ съ кровати, забывъ даже о предосторожности, чтобъ изъ корридора не замѣтили шума въ комнатѣ. Отъ тяжелаго прыжка, поднялась изъ ковра пыль. «Плохо же заботится о выбиваніи ковровъ прислуга!» подумалъ я, «а коверъ еще недуренъ. Можно ли такъ дурно держать его!» Коверъ! я искалъ у себя надъ головой, а не посмотрѣвъ себѣ подъ-ноги — непростительное для юриста и дѣльца легкомысліе!
Коверъ! въ свое время онъ былъ роскошенъ: очевидно, онъ выступилъ на свѣтъ въ гостиной, потомъ унизился до столовой, а наконецъ черезъ толкучій рынокъ перешелъ въ гостинницу. Фонъ ковра былъ черный; рисунокъ состоялъ изъ букетовъ розъ съ листьями, разбросанныхъ по ковру правильными рядами. Я сосчиталъ ихъ: десять въ длину комнаты, восемь въ ширину. Отсчитавъ пять и четыре отъ смежныхъ стѣнъ, я сталъ на колѣни надъ центральными букетами, и вотъ, какъ теперь чувствую, сердце у меня такъ забилось, что я самъ себя испугался.
Внимательно осмотрѣлъ я первый букетъ и, ощупывая, весь прошелъ его пальцами — нѣтъ, ничего незамѣтно. Я тихо повелъ по немъ ногтями. Ноготь указательнаго пальца зацѣпился за что-то. Я раздвинулъ тутъ густую шерсть ковра и увидѣлъ на его основѣ узенькій рубецъ, который былъ незамѣтенъ подъ приглаженою шерстью; разрѣзъ былъ въ полдюйма длины, и черная шерстяная нить, вытянутая изъ ковра, торчала на четверть дюйма изъ разрѣза. Я осторожно взялъ ее, чтобъ вытащить… въ эту самую минуту послышались у двери шаги.
Но это была моя союзница. «Не кончили еще?» прошептала она.
— Дайте мнѣ еще двѣ минуты и не подпускайте никого сюда ни водъ какимъ видомъ, пусть никто не мѣшаетъ мнѣ.
Я слегка потянулъ нитку и подъ ковромъ что-то зашелестило. Я потянулъ еще — и показалась бумага, свернутая въ тоненькую трубочку. Я развернулъ ее. О, господи! письмо было въ моихъ рукахъ!
Да, подлинное письмо: я видѣлъ это по цвѣту чернилъ! — письмо, дающее мнѣ пятьсотъ фунтовъ! Я едва могъ удержаться, чтобъ не подбросить вверхъ шляпу и не закричать: «ура!» какъ сумасшедшій. Мнѣ надобно было опуститься на стулъ отъ волненія, просидѣть минуту, чтобъ успокоиться. И тутъ мнѣ пришла въ голову мысль увѣдомить мистера Дэвэджера, какъ подшутилъ надъ нимъ простякъ, провинціальный адвокатъ.
Съ ядовитымъ наслажденіемъ вырвалъ я бѣлый листокъ изъ своего бумажника, написалъ карандашомъ, «банковый билетъ въ пятьсотъ фунтовъ», свернулъ листокъ около нитки, всунулъ его въ разрѣзъ ковра, пригладилъ попрежнему шерсть и, какъ пойметъ каждый изъ васъ, господа, стремглавъ бросился бѣжать къ Фрэнку. Онъ. въ свою очередь, стремглавъ бросился къ своей невѣстѣ, которая сначала съ боязнью разсмотрѣла, точно ли это подлинное письмо, потомъ, удостовѣрившись, бросила его въ огонь и, въ первый разъ со времени помолвки, обняла жениха, начала цаловать его, и рыдать и хохотать. Такъ по-крайней-мѣрѣ разсказывалъ мнѣ Фрэнкъ; но это во всякомъ случаѣ для меня слухъ, а не фактъ. Фактъ, напротивъ, то, что я собственными глазами видѣлъ, какъ они въ среду были благополучно обвѣнчаны, и когда они отправились въ каретѣ, какъ слѣдуетъ молодымъ, за границу на медовый мѣсяцъ; я пѣшкомъ направился къ зданію банка, съ билетомъ въ пятьсотъ фунтовъ въ карманѣ.
Что касается мистера Джвэджера, не могу сказать вамъ ничего положительно-несомнѣннаго; мои свѣдѣнія основываются на слухахъ — источникъ, неимѣющій, какъ извѣстію, безусловной достовѣрности въ глазахъ закона.
Мой удалецъ Томъ, хотя и слеталъ съ лошади два раза, не выпустилъ повода изъ руки, не упустилъ и Давэджера изъ виду. По возвращеніи, ничего не сообщилъ онъ мнѣ особеннаго, кромѣ того, что, на дорогѣ къ аббатству, мистеръ Дэвэджеръ останавливался у трактира, сказалъ два-три слова съ своимъ пріятелемъ и подалъ ему клочекъ бумаги. Безъ-сомнѣнія, тутъ было наставленіе, гдѣ найдти письмо и какъ поступить, еслибъ съ самимъ мистеромъ Дэвэджеромъ что-нибудь случилось. Кромѣ этого факта, во все остальное время утра листеръ Дэвэджеръ гулялъ и ѣздилъ верхомъ, какъ обыкновенный смертный, осматривающій живописную мѣстность. Томъ заключилъ показаніе свое тѣмъ, что къ двумъ часамъ возвратился онъ въ гостиницу; а въ половинѣ перваго и заперъ дверь своей конторы, прилѣпивъ снаружи, около звонка, надпись: «г. адвокатъ не будетъ дома до завтра», и удалился на цѣлыя сутки къ одному изъ своихъ пріятелей, жившему миляхъ въ двухъ отъ города.
Мистеръ Дэвэджеръ въ ту же ночь покинулъ гостинницу, взявъ съ собою изъ пожитковъ только то, что было у него на плечахъ, да захвативъ кое-что изъ своей шкатулки. Не могу положительно сказать, спрашивалъ ли при отъѣздѣ счетъ. или нѣтъ; но утвердительно могу засвидѣтельствовать, что по этому счету не было имъ произведено уплаты, и что разная дрянь, оставленная имъ въ гостинницѣ, далеко не вознаградила убытки хозяина. Если прибавлю къ этимъ фактамъ, что мы съ нимъ уже не встрѣчались (чему я очень-радъ) послѣ того, какъ я подшутилъ надъ нимъ на пятьсотъ фунтовъ, то и будетъ совершенно исполненъ мой договоръ съ вами, господа члены присутствующаго здѣсь общества, представить вамъ экстрактъ изъ подлинныхъ фактовъ.
Пятый бѣдный путникъ.
править— Знаете ли вы началъ женевскій часовщикъ: — знаете ли вы французскія равнины, по которымъ часто бродилъ я? знаете ли эти рѣки, длинныя, однообразно-широкія, мутныя, длинные ряды похоронныхъ ивъ и тополей, опоясывающіе берега этихъ рѣкъ? длинныя бѣлыя дороги, длинныя строенія фермъ — всѣ эти принадлежности растянутаго французскаго ландшафта? Когда идешь по французской дорогѣ, даже тѣнь кажется длиннѣе, нежели должна быть, и облака тянутся безконечными полосами, будто выкроенными по шнуру.
Да, французскіе пейзажи очень-утомительны — такъ по-крайней мѣрѣ казалось мнѣ, когда я ходилъ по утомительнымъ французскимъ дорогамъ. Передо мною шагала моя тѣнь и лѣниво поднимала длинныя свои ноги, будто утомленная. Я тоже чувствовалъ усталость. Я давно разстался съ родиною; мною овладѣвала тоска — въ такомъ расположеніи духа я прибѣгаю къ трубкѣ; но съ трубкою долженъ быть соединенъ отдыхъ, а до отдыха нужно было пройдти еще длинную милю. И вдругъ я замѣтилъ домикъ; передъ домикомъ лежало толстое бревно; я сѣлъ на бревно и закурилъ трубку. День былъ неопредѣленнаго характера: ни ясный, ни пасмурный, ни жаркій, ни холодный, ни весенній, ни лѣтній, ни осенній, ни зимній.
Домъ, передъ которымъ я сидѣлъ, можно бы назвать мѣстомъ общественныхъ сходбищъ (именно, это была харчевня), еслибъ по сосѣдству жили какіе-нибудь люди, въ чемъ я сомнѣвался. Онъ казался заброшеннымъ; да и выросъ онъ, казались, по капризу злосчастной судьбы. Окна въ немъ были не окна, а какія-то прорѣхи; дверь была прорублена какъ-будто ужь послѣ постройки дома, и вовсе не приходилась по его фасаду; крыша была не крыша, а какая-то безпорядочная груда соломы, глины, черепицъ; стѣны были когда-то оштукатурены, но штукатурка вездѣ отвалилась и изъ-подъ нея смотрѣли темными пятнами глина и плетень, какъ голыя колѣнки нищаго сквозь диры рубища; подлѣ была какая-то полувысохшая, заплывшая иломъ лужа, въ память существовавшаго когда-то пруда.
Весь этотъ ансамбль не могъ вливать въ душу отрады; но я курилъ себѣ, подумывая: не зайдти ли мнѣ въ харчевню взглянуть, есть ли тамъ живые люди, въ чемъ я сомнѣвался.
Вдругъ вышелъ ко мнѣ изъ дома маленькій человѣчекъ — не обижу я его, назвавъ просто маленькимъ мальчикомъ, потому-что ему было лѣтъ восемь; но по выраженію лица, по глазамъ, по гороховому сюртуку, по тяжелымъ деревяннымъ башмакамъ, надобно было бы дать ему по-крайней-мѣрѣ тридцать-семь лѣтъ; въ довершеніе своей старости, онъ поглаживалъ рукою бороду. Онъ долго и пристально поглядѣлъ на меня, впрочемъ, безъ малѣйшаго оттѣнка суровости или навязчивости; потомъ сѣлъ подлѣ меня и, казалось мнѣ, закурилъ воображаемую трубку. Немного погодя, онъ даже ощупалъ, каково сукно на моемъ платьѣ, но я не обернулся на это, будто не замѣтилъ.
Такимъ-образомъ, очень-дружелюбно сѣли мы рядомъ, не говоря ни слова. Я, докуривъ трубку и спрятавъ ее въ сумму, сталь отирать пыль съ сапоговъ. Запыленная моя наружность дала маленькому человѣчку поводъ къ начатію разговора.
— Вижу, сказалъ онъ очень-серьёзно: — что вы изъ числа тѣхъ бѣдныхъ прохожихъ, о которыхъ мама велитъ намъ заботиться. Погодите, погодите: я сейчасъ сдѣлаю, какъ она приказываетъ.
Онъ побѣжалъ въ харчевню и черезъ двѣ-три минуты воротился съ огромнѣйшимъ ломтёмъ хлѣба, кускомъ сыра и нелѣпаго вида кружкою съ маконскимъ пивомъ.
— Ныньче пятница — постный день, пояснилъ онъ, отдавая мнѣ все это: — а то мы васъ угостили бы ліонскою колбасою; она большая, вотъ какая большая! прибавилъ онъ, разводя руки какъ-можно-шире.
Я не сталъ разъяснять маленькому человѣчку, что намъ, реформатамъ, законъ не запрещаетъ ѣсть мясо и по пятницамъ; я просто съѣлъ хлѣбъ съ сыромъ и выпилъ вино: все это оказалось очень-вкуснымъ; а мальчикъ сѣлъ подлѣ меня, поглаживая правую ногу, и шопотомъ говоря что-то, будто разсуждая самъ съ собою.
Кончивъ закуску, я закурилъ другую трубку и вступилъ въ разговоръ съ маленькимъ человѣчкомъ. Скоро мы истощили обиходные предметы бесѣды, какъ-то: замѣчанія о погодѣ, о разстояніи до ближайшихъ городовъ, и т. п. Оказалось, что мой малютка охотникъ спрашивать, и я далъ ему свободу на этомъ поприщѣ.
— А издалека вы идете? спросилъ онъ.
— Издалека; я иду изъ-за Нанта, изъ-за Бреста, изъ-за Лоріана.
— Изъ какого же города вы идете? Изъ богатаго, большаго города? И дѣлаютъ тамъ колеса?
Я отвѣчалъ, что иду изъ большаго города, и что, вѣроятно, тамъ дѣлаютъ колеса, хотя навѣрное не знаю, потому-что самъ не занимаюсь дѣланьемъ колесъ.
— Такъ вы не умѣете дѣлать колесъ?
Я сказалъ ему, что умѣю дѣлать колеса для часовъ, но это очень-маленькія колеса, а не такія, о какихъ онъ спрашиваетъ.
— Я такъ любопытствую, пояснилъ онъ тихимъ голосомъ, будто разсуждая больше самъ съ собою, нежели со мною: — я такъ любопытствую, потому-что мама говоритъ, что въ большихъ городахъ жить лучше; а нашъ батюшка, то-есть, священникъ, сказалъ, что онъ не умретъ съ голоду тамъ, гдѣ дѣлаютъ колеса.
Я не нашелся отвѣчать на это, потому затянулся и продолжалъ слушать.
— Знаете, что я скажу вамъ? продолжалъ мой маленькій, но престарѣлый собесѣдникъ: — я хочу привести сюда сестрицу. Можно привести ее?
Мнѣ любопытно было взглянуть на сестру такого оригинальнаго мальчика и я сказалъ, что буду очень-радъ познакомиться съ его сестрою.
Онъ пошелъ въ домикъ и тотчасъ же воротился, ведя за руку маленькую дѣвочку.
Она была годомъ старше, или, быть-можетъ, годомъ моложе брата. Она была очень-мила; каштановые волосы ея прикрывала голубая шапочка; на ней была полосатая шерстяная кофта, бѣлая рубашка, хорошенькіе деревянные башмаки. На груди, на тоненькой цѣпочкѣ, висѣлъ золотой крестъ, у пояса ножницы, на указательномъ пальцѣ лѣвой руки блестѣло серебряное кольцо. Глаза у ней были голубые, но они не видѣли ни моихъ запылившихся сапоговъ, ни трубки, ни моей три дня небритой бороды; они не видѣли ни бревна, на которомъ сидѣли мы, ни гороховаго пальто брата, ни заходящаго солнца — ничего не видѣли они дѣвочка была слѣпа.
Но она ужь знала и о моихъ сапогахъ, и о трубкѣ, и о хлѣбѣ съ сыромъ, и о томъ, что я иду издалека, и о томъ, что а не умѣю дѣлать большихъ колесъ. Вообще, ей, повидимому, хорошо было извѣстно, кто я такой и гдѣ я теперь сижу. Она сѣла подлѣ меня по одну сторону, братъ ея что другую, и они вдвоемъ начали очень-мило болтать со мной.
— Мама работаетъ теперь на полѣ; у ней три поля, большія поля, вотъ какія большія! (дѣвочка показала величину полей, разведя руками, какъ братъ показалъ величину ліонской колбасы). Папа дѣлалъ колеса. Они очень любили его, но онъ билъ мама, и пилъ очень-много вина, большимъ стаканомъ. Когда онъ напьется этимъ стаканомъ, онъ, бывало, всегда возьметъ Лили (такъ звали мальчика) за волосы и колотитъ его голову объ стѣну. Когда батюшка, то-есть, священникъ, хотѣлъ внушать ему добрыя правила, онъ сталъ надъ нимъ смѣяться. Папа былъ весельчакъ. Онъ дѣлалъ прекрасныя колеса и получалъ за нихъ много денегъ, вотъ сколько! (огромность суммы опять опредѣлена разведеніемъ рукъ) но когда случится ему быть съ деньгами, онъ всегда воротится пьяный, такъ-что издаетъ. Папа теперь ушелъ, и давно ужь, очень-давно. Еще бѣлаго теленка не было, когда онъ ушелъ. Еще Андре не вынималъ себѣ очереди идти въ солдаты, а теперь Андре сражается въ Африкѣ. Еще Лили не былъ боленъ жестокою болѣзнью, которая посылается отъ Бога (малютка постарѣлъ, будто столѣтній старикъ, отъ этой болѣзни. И что это за жестокая болѣзнь — элефантіазисъ или спазмодическая невральгія? Во всякомъ случаѣ, болѣзнь съ какимъ-нибудь очень-длиннымъ и ученымъ именемъ). Еще ничего этого не было, когда ушелъ папа. Онъ продалъ вороную лошадь и большую дубовую кровать и потомъ ушелъ. Да, онъ еще проломилъ мама голову бутылкой, и тогда ушелъ. Когда-нибудь онъ воротится — да, непремѣнно воротится: батюшка-священникъ говорилъ, что онъ не прійдетъ, и что онъ дурной человѣкъ, а мама говорила: «прійдетъ», и плакала. А про-себя скажу я, заключила дѣвочка, разсказавъ съ помощью брата всѣ эти дѣла: — про себя скажу я, что по моему мнѣнію бѣдный папа не прійдетъ никогда, а онъ ушелъ къ бедуинскимъ туркамъ, а турки такіе злые: они ужь вѣрно съѣли его.
Бѣдняжка высказала это мнѣніе съ грустнымъ, но положительнымъ убѣжденіемъ, печально скрестивъ руки на груди, такъ-что въ гу минуту я не рѣшился усумниться, дѣйствительно ли турки ѣдятъ человѣческое мясо: это было такъ вѣрно, какъ то, что каждый день поутру солнце встаетъ, а вечеромъ заходитъ.
Пока эти чудныя малютки толковали со мною, мысли мои носились Богъ-знаетъ гдѣ. Какую странную жизнь вели дѣти! Мать ходитъ въ поле работать; отецъ-пьяница убѣжалъ изъ дома, сталъ бродягой (онъ вѣроятно, очень-дурной человѣкъ); и что чуднѣе всего, эти двое малютокъ остаются хозяевами въ харчевнѣ, должны принимать и угощать посѣтителей! Обо всемъ этомъ передумалъ я, и потомъ пристальнѣе прежняго посмотрѣлъ на слѣпую дѣвочку, сидѣвшую подлѣ меня. Она была слѣпая, очень-бѣдная и жалкая дѣвочка, въ синей крестьянской кофтѣ и въ деревянныхъ башмакахъ; но черты ея были такъ правильны, волосы такъ золотисты, цвѣтъ лица такъ нѣженъ и бѣлъ, вся она была такъ стройна и граціозна, что можно было бы взять эту дѣвочку и посадить въ раму, съ подписью «Raphaël pinxil», и за все дали бы пять тысячъ гиней.
Я замѣтилъ, что отъ времени до времени маленькій человѣчекъ, перерывая разговоръ со мною, наклоняется къ уху сестры, таинственно шепчетъ что-то и потомъ еще таинственнѣе смотритъ на меня. Казалось, что у него на умѣ есть какое-то желаніе; и когда дѣвочка шопотомъ выразила ему согласіе, онъ высказалъ эту тайну:
— Мы съ сестрицею думаемъ, важно началъ онъ: — что вы не прогнѣваетесь на васъ, только не знаемъ, будете ли вы такъ добры, чтобъ показать намъ вашъ языкъ?
Я онѣмѣлъ отъ изумленія. Не-уже-ли малютка этотъ не только трактирщикъ, но и докторъ? Нечего дѣлать, я, по просьбѣ, высунулъ ему языкъ, но съ тѣмъ вмѣстѣ и закрылъ глаза, чтобъ менѣе смутиться отъ своей гримасы Онъ, казалось, былъ осчастливленъ позволеніемъ осмотрѣть мой языкъ и сообщилъ результаты своихъ наблюденій сестрѣ, которая выражала полное свое удовольствіе. Наконецъ онъ вступилъ со мною въ объясненіе:
— Послушайте, сказалъ онъ: — вы говорите, что идете изъ дальняго города; это замѣтно, потому-что хоть вы и очень-хорошо говорите пофранцузски, а все-таки говорите не такимъ языкомъ, какой у насъ. Сестрица сказывала мнѣ, будто иностранцы оттого не умѣютъ говорить такъ, какъ мы, что у нихъ на языкѣ есть черная полоса. У васъ на языкѣ тоже должна быть черная полоска, только мнѣ ея невидно, потому-что я малъ ростомъ.
Убѣжденіе этого разсудительнаго малютки въ томъ, что на языкѣ у иностранцевъ бываетъ черная полоса, очевидно основывалось на непоколебимой вѣрѣ въ слова сестры. Я впрочемъ, какъ знать? вѣдь я не вижу самъ своего языка, развѣ только въ зеркало; но вѣдь зеркала обманчивы. Можетъ-быть, и есть у иностранцевъ на языкѣ черная полоса.
И вотъ такимъ-то образомъ болтали мы между собою въ дружескомъ тріо, пока тѣни стали длиннѣе и напомнили мнѣ о приближеніи сумерекъ, и о томъ, что мнѣ остается пройдти еще двѣ мили до города, въ которомъ назначилъ я себѣ переночевать. Тутъ я вспомнилъ, что маленькій мой собесѣдникъ «позаботился обо мнѣ» въ самомъ началѣ нашего знакомства, накормилъ и напоилъ меня; мнѣ не хотѣлось остаться въ глазахъ его «бѣднымъ прохожимъ»; я вынулъ пятифранковую монету и просилъ его взять за обѣдъ, сколько слѣдуетъ.
Но дѣти отказались отъ денегъ, и маленькая дѣвочка съ важностью сказала: «мама приказывала намъ, чтобъ мы заботились о бѣдныхъ прохожихъ; что мы дали вамъ кушать — мы дали по заповѣди Божіей, pour l’amour de Dieu.»
Я хотѣлъ заставить ихъ взять хоть какую-нибудь бездѣлицу въ подарокъ, но они не брали никакой монеты, и видя, что я смущаюсь отъ этого, маленькій человѣчекъ, глубокій дипломатъ, тотчасъ же нашелъ средство къ моему успокоенію.
— Если вы пойдете по дорожкѣ направо, сказалъ онъ: — вы найдете слѣпую старуху; она играетъ на флажолетѣ, сидитъ у дороги, и подлѣ нея стоитъ лотокъ съ пряниками. И если вамъ угодно купить для насъ нѣсколько инбирныхъ пряниковъ — на три су она дастъ вамъ много — вотъ сколько! и онъ опять, ужь въ послѣдній разъ, развелъ руками, чтобъ обозначить, какъ много дастъ она инбирныхъ пряниковъ.
И пошелъ по дорожкѣ направо, и невдалекѣ нашелъ слѣпую старуху съ флажолетомъ и лоткомъ, купилъ у нея инбирныхъ пряниковъ съ миндалемъ и принесъ ихъ дѣтямъ, поцаловалъ дѣтей и простился съ ними; оставилъ тѣ глодать инбирные пряники, пока воротится съ работы мама и приготовитъ для нихъ вкусный супъ, о которомъ они много разъ упоминали въ разговорѣ.
И пошелъ я своею дорогою, и никогда ужь не приводилось мнѣ взглянуть на нихъ въ другой разъ. Но еслибъ доля моя не была вѣчно оставаться одинокимъ, я просилъ бы Бога, чтобъ у меня были сынъ и дочь такіе же добрые, простодушные и милые.
Шестой бѣдный путникъ,
правитьсобственно говоря, долженъ назваться бѣдною путницею, потому-что очередь дошла теперь до молодой вдовы. Въ сторонѣ отъ насъ сидѣла она одиноко, въ-самомъ темномъ уголкѣ комнаты. Ея блѣдное лицо часто съ безпокойствомъ обращалось къ двери; въ ея грустныхъ глазахъ видно было какое-то ожиданіе чьего-то появленія. Она была очень-кротка, граціозна, смиренна въ своей печали; но взглядъ ея былъ какъ-то страненъ, въ лицѣ выражалось волненіе, близкое къ разстройству; казалось, что она была испугана какимъ-во внезапнымъ ударомъ, и близка къ помѣшательству.
Когда пришла ей очередь говорить, она начала тихимъ голосомъ и не сводя взора съ дверей; она разсказывала, казалось, не столько намъ, сколько сама себѣ, тихо, но скороговоркою, какъ-будто ученикъ, во снѣ повторяющій свой урокъ.
— Мнѣ совѣтовали (такъ начала она) не выходить за него; говорили, что онъ человѣкъ дурной, безъ всякихъ правилъ; но я не обращала вниманія на эти слова; я любила его и не вѣрила имъ. Я не думала о томъ, добръ онъ или нѣтъ; я знала только, что онъ прекраснѣе всѣхъ, умнѣе всѣхъ, кого только встрѣчала я въ нашемъ маленькомъ обществѣ. Я любила его не мимолетною прихотью дѣвочки, но всѣмъ моимъ сердцемъ, всею душою. Безъ него не было на свѣтѣ мнѣ ни жизни, ни радости, на надежды. Говорю это только затѣмъ, чтобъ показать, до какого безумія достигала моя привязанность.
Матушка была очень-добра ко мнѣ. Она, я думаю, такъ же сильно, какъ я его, любила батюшку, стало-быть, могла сочувствовать мнѣ, даже отговаривая меня. Она говорила мнѣ, что я ошибаюсь въ немъ, что я схожу съ ума, что я буду раскаиваться. Но я бросалась цаловать ее, и она не могла продолжать своихъ горькихъ для меня словъ, и по-неволѣ улыбалась, когда я говорила, что любовь лучше разсчетливой осторожности. Такимъ-образомъ мы съ нимъ повѣнчались, скорѣе безъ согласія, нежели противъ воли моихъ родныхъ; да и въ согласія отказывали мнѣ съ сожалѣніемъ и любовью. Помню все это, всѣ отношенія представляются мнѣ теперь въ истинномъ свѣтѣ; но тогда я была ослѣплена страстью и не понимала ничего.
Послѣ свадьбы мы съ нимъ уѣхали въ нашъ милый, веселый домикъ, подлѣ Лондона, въ паркѣ. Много мѣсяцевъ прожили мы тамъ, а въ какомъ-то упоеніи, мало сказать, въ блаженствѣ; и онъ былъ счастливъ; да, онъ былъ счастливъ тогда, потому-что, я въ томъ увѣрена, тогда былъ чистъ душою и, я увѣрена въ томъ, любилъ меня. О сны! сны!…
Я не знала, чѣмъ занимается, чѣмъ живетъ мой мужъ. Онъ всегда былъ занятъ дѣлами, часто уѣзжалъ изъ дома, но никогда не говорилъ онъ мнѣ о своихъ дѣлахъ. Не объяснялись мы о деньгахъ или положеніи въ свѣтѣ и передъ свадьбою. Онъ говорилъ только, что ему было бы тяжело, совѣстно толковать объ этомъ; что это унизительно, оскорбительно для мужчины и мужа. Въ этомъ-то и состояла одна изъ причинъ, по которымъ родные не хотѣли отдавать меня за него. Но я была рада, что онъ даетъ мнѣ случай показать, какъ я вѣрю ему, предупредить его желанія, не искать себѣ обезпеченія въ формальныхъ контрактахъ. Я гордилась тѣмъ, что приношу все въ жертву такому человѣку; потому-то я и не знала ничего о жизни его, о дѣлахъ, о его состояніи. Я никогда не спрашивала его объ этомъ и по равнодушію ко всему насвѣтѣ, кромѣ его любви ко мнѣ, и по безграничному довѣрію жены къ мужу. Когда, вечеромъ, возвращался онъ домой, иногда веселый, распѣвая аріи, называя меня своею милою Медорою (такъ онъ всегда называлъ меня, когда былъ въ хорошемъ духѣ) я тоже была весела; а когда онъ приходилъ домой мрачный и раздраженный (а это также часто случалось, когда прошло мѣсяца три послѣ нашей свадьбы; однажды даже замахнулся на меня рукою, съ ужаснымъ взглядомъ, который живо помню я и который часто видѣла послѣ), когда онъ бывалъ такой мрачный, я терпѣла и молчала, и даже не рѣшалась взять его за руку, поцаловать его, когда онъ говорилъ мнѣ, чтобъ я молчала, чтобъ не сердила его. Его слово было мнѣ законъ, его ласка — свѣтлое солнце моей жизни; такъ-что можно сказать, мое послушаніе было слѣдствіемъ моего эгоизма: вѣдь единственное блаженство мое было видѣть его счастливымъ, единственный долгъ мой повиноваться ему.
Моя сестра пріѣхала навѣстить насъ. Мужъ мой мало видѣлъ ее до нашей свадьбы, потому-что, когда онъ бывалъ у насъ, она часто не бывала дома; мнѣ казалось, что и рѣдко встрѣчаясь, онъ и она всегда встрѣчались съ неохотою, казалось, что они другъ другу не нравились. Элленъ мало говорила объ антипатіи которую чувствуетъ къ нему, она не хотѣла огорчать меня понапрасну. Я знала, что ей не нравится наша свадьба, но она не противорѣчива мнѣ. Я помню, что въ тотъ разъ, когда она откровенно говорила со мной объ этомъ — она только одинъ разъ говорила объ этомъ — и помню, она бросилась тогда къ моимъ ногамъ съ волненіемъ, которое было не въ ея характерѣ; она заклинала меня погодить рѣшеніемъ, обдумать нее хорошенько, какъ-будто я губила себя, давая моему Гэрри слово быть его женою. Какъ она умоляла меня! Бѣдная Элленъ! Вижу, вижу ее теперь! Вотъ ея волосы разсыпаются по плечамъ, когда она бросается обнимать мои колѣни; полны состраданія и тоски ея глаза! Бѣдная Элленъ! тогда мнѣ казалось, что она предубѣждена противъ Гэрри; я оскорбила ее въ въ своей мысли, и этотъ, незнаемый для нея, проступокъ передъ сестрою, тяжело лежалъ у меня на душѣ съ той норы: вѣдь я знаю, что осудила ее несправедливо, была неблагодарна за ея любовь ко мнѣ.
Она пріѣхала навѣстить насъ. Это было черезъ полтора года послѣ моего замужства. Она еще больше прежняго похорошѣла въ это время, но стала грустнѣе прежняго. Она была высокая, цвѣтущая здоровьемъ дѣвушка; въ ея поступи, движеніяхъ выражалась благородная гордость; въ ея красотѣ было что-то мужское, и въ характерѣ тоже: она внушала уваженіе къ себѣ, отчасти даже робость. Я не то хочу сказать, что она была сурова или слишкомъ развязна, нѣтъ; по кротости и прелести она была вполнѣ женщина; но она была мужественнѣе другихъ женщинъ. Въ ней больше, чѣмъ бываетъ у другихъ, было самостоятельности, рѣшимости, твердости, гораздо-менѣе было легкой впечатлительности; она была сильна душою и тѣломъ.
Мужъ мой къ ней былъ очень-внимателенъ, предупредителенъ, любезенъ. Иногда мнѣ приходила даже мысль, будто она ему нравится больше, нежели я: онъ такъ часто смотрѣлъ на нее, но съ такимъ страннымъ выраженіемъ во взглядѣ. И не могла понять, что въ этомъ взглядѣ: любовь, или ненависть; но вѣрно то, что его обращеніе со мной измѣнилось послѣ ея пріѣзда. И не была ревнива. Не мелкое чувство оскорбленнаго самолюбія, не зависть къ сестрѣ внушала мнѣ сознаніе, что онъ измѣнился въ отношеніяхъ ко мнѣ: я видѣла это, мое сердце чувствовало это, когда еще и не приходило мнѣ къ мысль, что Элленъ причина этой перемѣны. Я знала, что ужь онъ не любитъ меня, какъ любилъ прежде, но я не думала, что онъ любитъ ее; по-крайней-мѣрѣ не думала, что онъ любитъ ее такою же любовью, какъ прежде любилъ меня. Я удивлялась тому, какъ странно держитъ себя, относительно его Элленъ. Она была съ нимъ болѣе чѣмъ холодна, была преднамѣренно-груба и жестка, и не столько при мнѣ, сколько безъ меня. Когда мнѣ случалось быть въ другой комнатѣ, я слышала въ ея голосѣ тонъ глубокаго негодованія, который звучитъ тяжелѣе для души, нежели самыя рѣзкія восклицанія гнѣва; иногда слышала я и суровыя слова, слышала, какъ онъ, начиная ласково и тихо, часто кончаетъ страшнымъ взрывомъ досады. Я не могла понять, изъ-за чего у насъ идутъ непріятности. Между ними была какая-то неизвѣстная мнѣ тайна; я не хотѣла спрашивать ихъ, потому-что боялась и его и ея. Я чувствовала только, что мнѣ угрожаетъ буря, которая сломитъ меня, какъ слабую тростинку. Я молчала и страдала, не раздѣляя ни съ кѣмъ своихъ чувствъ и стараясь показывать спокойный и веселый видъ.
Элленъ упрашивала меня проводить ее домой. Вскорѣ послѣ ея пріѣзда къ намъ и первой ссоры ея съ мужемъ моимъ, долетѣвшей до моихъ ушей, она вздумала настаивать, чтобъ я поѣхала съ нею къ матушкѣ, чтобъ я уѣхала туда немедленно и на долгое время. У меня слабый характеръ, и для меня самой было удивительно, какъ тверда была я во всемъ, что касалось моей любви къ мужу. Мнѣ казалось невозможнымъ уступить никакой силѣ, если эта сила требовала чего-нибудь противнаго моей страстной привязанности. Никто не оторвалъ бы меня отъ него.
Наконецъ она тихонько, почти шопотомъ сказала мнѣ: «Мэри! вѣдь это сумасшествіе, это почти грѣхъ; развѣ ты не видишь? развѣ ты не слышишь?» Она остановилась, не докончивъ фразы, и не хотѣла сказать ни слова болѣе, хотя я упрашивала ее договорить, что она хочетъ выговорить этими странными словами. Я упрашивала сестру сказать мнѣ все, потому-что страшная тайна слишкомъ тяготила меня, и хотя я трепетала при мысли проникнуть въ нее, но ужь начинала чувствовать, что самая смертельная истина лучше этихъ темныхъ опасеній чего-то ужаснаго. Я жила какъ-бы въ царствѣ призраковъ; и мужъ и сестра были для меня какими-то фантомами, потому-что дѣйствительная жизнь ихъ была скрыта отъ меня. Но я была слишкомъ-робка и не могла вынудить у ней объясненія — и все шло по-старому.
Въ одномъ только была перемѣна — къ худшему, къ еще болѣе-ужасному. Мужъ мий совершенно измѣнился въ-отношеніи ко мнѣ. Онъ являлся передо мною какимъ-то новымъ, незнакомымъ прежде существомъ — такъ онъ измѣнился. Рѣдко онъ говорилъ со мною; ласково не говорилъ никогда. Все, что я сдѣлаю, сердитъ его; все, что я скажу, раздражаетъ его. Однажды… (бѣдная вдова закрыла лицо руками и задрожала при этомъ воспоминаніи) однажды онъ оттолкнулъ меня ногою и проклялъ меня; это было ночью, въ нашей комнатѣ, когда, на колѣняхъ, рыдала я передъ нимъ, умоляя его, хоть изъ жалости ко мнѣ, сказать, въ чемъ я виновата; но я подумала: «онъ утомленъ, разстроенъ; ему несносно видѣть слезы любимой женщины», и я извиняла его, какъ извиняла ужь много разъ, и продолжала любить его попрежнему.
Элленъ была въ ссорѣ съ моимъ мужемъ уже давно; но измѣнились и ихъ отношенія. Они ужь не упрекали другъ друга; они неутомимо наблюдали одинъ за другимъ. Я была между двухъ огней.
— Мэри, вдругъ сказала мнѣ однажды сестра, подходя къ софѣ, гдѣ я сидѣла, вышивая шапочку для моего малютки: — чѣмъ занимается твой Гэрри? Чѣмъ онъ живетъ? Какія у него дѣла?
И она пристально смотрѣла мнѣ въ глаза.
— Я не знаю, мой другъ, уклончиво отвѣчала я: — я не знаю, есть ли у него какія дѣла.
— Да чѣмъ же онъ живетъ? Есть у него независимое состояніе? Развѣ онъ не говорилъ тебѣ о своихъ средствахъ къ жизни, объ источникѣ своихъ доходовъ, когда женился на тебѣ? Намъ онъ сказалъ только, что имѣетъ въ годъ тысячу фунтовъ; опредѣлительнѣе говорить объ этомъ онъ не хотѣлъ. Но тебѣ… развѣ и тебѣ онъ ничего не говорилъ?
— Ничего, отвѣчала я, подумавъ. — Да, мнѣ нужно было сообразить, точно ли онъ не говорилъ мнѣ, потому-что я никогда не думала объ этихъ вещахъ. Я такъ слѣпо вѣрила ему во всемъ, что оскорбленіемъ для него сочла бы мысль спрашивать его о его дѣлахъ. — Нѣтъ, онъ ничего не говорилъ мнѣ объ этомъ, Элленъ; онъ даетъ мнѣ денегъ сколько мнѣ нужно, и даетъ съ большою охотою. Онъ вовсе не скупится на деньги, и кажется, ихъ у него очень-много. Сколько у него ни попросишь, онъ тотчасъ же вынимаетъ изъ кармана и даетъ мнѣ, даже гораздо-больше, нежели мнѣ нужно.
Она не сводила съ меня глазъ.
— Только ты и знаешь? спросила она.
— Только. Больше я ничего не знаю и не хотѣла никогда знать. Развѣ онъ не мужъ мнѣ? Развѣ не должна я во всемъ полагаться на него? Я не должна вмѣшиваться въ его дѣла. — Слова эти не были такъ суровы, какъ могутъ показаться вамъ: я отвѣчала сестрѣ съ нѣжностью, а не съ упрекомъ.
Элленъ взяла у меня изъ рукъ шапочку.
— Ужели хоть это не заставляетъ тебя думать о житейскихъ дѣлахъ? сказала она: — ужели ты не опасаешься за судьбу сына, какъ мать, если до безумія увѣрена въ мужѣ, какъ любящая жена?
— Опасаться, мой другъ? Чего же и кого могу я опасаться? Что у тебя за мысли, Элленъ? — и я съ одушевленіемъ продолжала: — скажи же наконецъ, что ты думаешь? Вѣдь я знаю, что ты скрываешь отъ меня какую-то ужасную тайну. Пусть лучше я узнаю ее, какова бы ни была она, нежели жить мнѣ въ этомъ страшномъ безпокойствѣ. Оно невыносимо для меня, Элленъ; оно выше силъ моихъ.
Она взяла меня за руку.
— Достанетъ ли у тебя силы выслушать истину? сказала она: — можешь ли ты вынесть ее?
И видя мое разстройство (со мною сдѣлалось что-то въ родѣ истерическаго припадка), она грустно покачала головою, и опустивъ мою руку, которая тяжело упала мнѣ на грудь, прибавила тихимъ голосомъ:
— Нѣтъ, нѣтъ! она слишкомъ-слаба! она дитя!
И сестра быстро ушла въ свою комнату. Цѣлый часъ мнѣ слышались ея неровные шаги: я поняла, что она очень жалѣетъ обо мнѣ. Она ходила взадъ и впередъ: вѣрно, она была сильно встревожена.
Я часто думала потомъ: что, еслибъ тогда сказала она мнѣ все, прижала бы меня къ своему сердцу, къ своему благородному, могучему сердцу?… въ мое сердце перелилось бы ея мужество и я, быть-можетъ, перенесла бы ужасную истину, которую пришлось мнѣ узнать черезъ нѣсколько времени. Но сильные такъ нетерпѣливы съ слабостью безсильныхъ: они слишкомъ-скоро утомляются нами, покидаютъ насъ; ихъ сила возмущается нашею слабостью; оттого-то часто остаемся мы безпомощны, падаемъ, потому-что у нихъ недостаетъ съ нами терпѣнія.
Вошелъ Гэрри, скоро послѣ того какъ ушла Элленъ.
— Что она говорила тебѣ? въ изступленіи кричалъ онъ.
Его глаза были дики, налились кровью; его прекрасные черные волосы въ безпорядкѣ нависли на лицо.
— Милый Гэрри, о тебѣ она не сказала ничего, отвѣчала я, а сама дрожала. — Она только спросила меня, чѣмъ ты занимаешься и сколько у тебя годоваго дохода, больше она ничего не спрашивала.
— Зачѣмъ же она спрашивала объ этомъ? Какое ей дѣло? гордо вскричалъ Гэрри. — Скажи мнѣ (онъ сурово двинулъ меня за плечо): — говори же мнѣ, что ты ей отвѣчала, дурочка?
— Ничего; и я заплакала, потому-что онъ пугалъ меня; — я сказала правду, я сказала, что не знаю ничего о твоихъ занятіяхъ, что это не мое дѣло. Я не могла ей сказать ничего, кромѣ этого, Гэрри.
— Лучше ничего, чѣмъ лишнее, проворчалъ онъ и грубо оттолкнулъ меня къ спинкѣ софы: — слезы — глупости и слабость! Одно и то же, вѣчно одно и то же! Хороша жена! смазливая куколка, игрушка, а не жена! Зачѣмъ я на ней женился!
Но вѣрно ему показалось, что онъ сказалъ уже слишкомъ-жестоко, потому-что онъ подошелъ ко мнѣ, поцаловалъ меня, сказалъ, что любитъ меня. Но въ первый разъ въ жизни его поцалуи не утѣшили меня и не увѣряли меня его увѣренія.
Всю ночь слышались мнѣ шаги Элленъ: цѣлую ночь ходила она по своей комнатѣ; шаги были ровны, спокойны; не ускоряя, не замедляя шага, ходила она твердою, легкою поступью, и въ походкѣ ея слышалось и ей мужество и кроткая женская натура, какъ въ ей характерѣ.
Послѣ этого порыва страсти, нѣжность мужа ко мнѣ стала безгранична, какъ-будто онъ хотѣлъ загладить проступокъ передо мною. Нечего и говорить, что скоро я простила ему; нечего и говорить, какъ горячо опять полюбила его. Вся безумная любовь неудержимымъ приливомъ наполнила опять мое сердце! Еслибъ тогда онъ потребовалъ моей жизни для удовлетворенія своему капризу, и съ восторгомъ умерла бы для него. Я умерла бы, еслибъ онъ сказалъ, что ему хочется взглянуть, какъ будутъ рости цвѣты на моей могилѣ.
Гэрри и Элленъ стали еще болѣе чуждаться другъ друга, когда возвратилась его нѣжность ко мнѣ. Его обращеніе съ нею было оскорбительно, ея обращеніе съ нимъ презрительно. Я слышала однажды, что она, въ саду, подъ окномъ, назвала его низкимъ человѣкомъ. Онъ на это усмѣхнулся злымъ смѣхомъ и сказалъ: «Скажите ей, и увидите, повѣритъ ли она».
Я сидѣла у окна и шила. Это было туманнымъ осеннимъ днемъ, была ужь поздняя осень и начались морозы, ноябрскіе туманы, холодъ которыхъ проникаетъ въ душу. Это былъ одинъ изъ тѣхъ дней, когда въ воздухѣ носится тоска и смерть. Я сидѣла одна въ гостиной. Элленъ ушла въ свою комнату, Гэрри уѣхалъ въ Лондонъ, какъ я думала. Но послѣ я вспоминала, что части слышалось мнѣ, будто тихо отворяется въ передней дверь и кто-то крадется по корридору мимо гостиной. Начиналъ темнѣть вечерній сумракъ, было тяжело и страшно; видѣнія чудились въ этомъ сумракѣ, природа замирала. Я все еще сидѣла и шила одну изъ тѣхъ бездѣлокъ, надъ которыми, бывало, такъ сладко мечтала о счастіи. А вечеръ темнѣлъ, и темныя воспоминанія прошедшаго горя или предчувствія близкой бѣды, или все вмѣстѣ, стѣсняли мнѣ грудь, и я дрожала, будто въ лихорадкѣ, и досадовала сама на себя за глупую мечтательность. Но нѣтъ, я дрожала не отъ мечты. Не слабость разстроенныхъ нервъ, но робость мучила меня: мучила меня какая-то незнакомая прежде мысль, какая-то сила, какое то разумное опасеніе, какое-то внушеніе духа, предувѣдомлявшаго меня, что грозное несчастіе приближается съ своею роковою развязкою.
Мнѣ послышался слабый крикъ; онъ былъ такъ слабъ, что я едва могла отличить его отъ шороха листьевъ, или мыши. Вотъ опять послышался этотъ крикъ; потомъ глухой, подавленный шумъ вверху, гдѣ была комната Элленъ, какъ-будто кто-то тяжело и осторожно идетъ, или тащитъ по полу что-то тяжелое. Я сидѣла оцѣпенѣвъ отъ ужаса; невыразимый страхъ отнялъ у меня силу даже пошевельнуться; мнѣ подумалось о Гэрри, мнѣ подумалось объ Элленъ, съ необъяснимою тогда для меня тоскою. Чего боялась я — я не знала сама. Знала только, что совершается что-то мрачное и преступное. Я вслушивалась, но опять было тихо; только однажды показалось мнѣ, будто послышался тихій стонъ, черезъ нѣсколько минутъ глухой голосъ, голосъ мужа, да голосъ мужа, который въ волненіи говорилъ что-то самъ про-себя.
И вдругъ голосъ его съ громовою силою пронесся но всему дому; онъ дико кричалъ: «Мэри! Мэри! сюда! О, сестра твоя!… Элленъ!»
Я бросилась на эготь крикъ въ ея комнату. Испугъ придалъ мнѣ крылья. Элленъ лежала на полу, у самой двери, ногами къ кабинету моего мужа, который былъ напротивъ ея комнаты. Элленъ лежала въ обморокѣ — такъ мнѣ показалось. Мы подняли ее. Гэрри трепеталъ еще сильнѣе, нежели я. Я разстегнула ея платье, стала лить ей холодную воду на лицо — она не оживала. Я сказала мужу, чтобъ онъ спѣшилъ за докторомъ. Страшная мысль овладѣла мною, но онъ медлилъ — безразсудно и жестоко, какъ мнѣ казалось — онъ медлилъ, хотя два раза я говорила ему: «скорѣе, скорѣе!» Я подумала, что онъ слишкомъ испуганъ и подошла къ нему, поцаловала его, сказала: «сей часъ ей будетъ лучше, милый Гэрри, она оправится», я говорила это, чтобъ успокоить его, но сердце мое чувствовало, что этого не будетъ.
Наконецъ, послѣ многихъ просьбъ, когда собрались слуги и въ испугѣ шептались между собою — но онъ тотчасъ же выслалъ ихъ вонъ — онъ надѣлъ шляпу, вышелъ и скоро воротился съ какимъ-то незнакомымъ человѣкомъ; это былъ не нашъ докторъ, который постоянно лечилъ насъ; онъ былъ грубъ и гадокъ: онъ велѣлъ мнѣ отойдти прочь отъ сестры, грубо поднялъ ея руку и опустилъ потомъ; она безжизненно упала: онъ нагнулся къ ея устамъ; мнѣ казалось даже, онъ коснулся ихъ, и все это грубо; онъ возмущалъ и удивлялъ меня. А мужъ мой стоялъ въ тѣни, блѣдный, очень-блѣдный, и не вмѣшивался ни во что.
Да, правда было то, что такъ грубо сказалъ этотъ человѣкъ: она была мертва. Да, она, часъ назадъ, столь полная жизни, столь прекрасная, столь отважная и сильная, теперь была безжизненнымъ, недвижнымъ, холоднымъ трупомъ. О! это слово огнемъ жгло мою голову. Она умерла тутъ, въ моемъ домѣ, умерла такъ таинственно, такъ странно. Какъ это могло быть? Нѣтъ, это былъ странный сонъ; это не могло быть правдою. Вѣрно, со мною кошмаръ; вѣрно, я нездорова, и съ мыслью о томъ, какъ ужасно все это, я, слабѣя, опустилась на ея кровать и потеряла чувства, не видѣла, не слышала ничего. Когда я очнулась, я была ужь въ своей комнатѣ, одна. Собравъ всѣ силы, я дотащилась до комнаты сестры; она, уже одѣтая, лежала на постели. Удивило меня, что все это сдѣлано такъ скоро. Гэрри сказалъ, что это сдѣлали слуги, пока я лежала безъ чувствъ. Потомъ я узнала, что онъ сказалъ слугамъ, будто я велѣла имъ торопиться, будто я сказала, чтобъ меня оставили въ покоѣ, одну. Скоро все объяснилось.
Я не понимала, не думала ничего; одно только знала я, что хочу провесть ночь надъ тѣломъ сестры. Напрасно мужъ противорѣчилъ мнѣ; напрасно онъ хотѣлъ отклонить меня отъ этого ласкою, запугать меня угрозами: я, казалось, стала наслѣдницею сестры; ея мужество вселилось въ меня. И еслибъ онъ не увелъ меня силою, я сдѣлала бы свое: не уступила бы его волѣ. Но онъ долженъ былъ наконецъ дать мнѣ волю, хоть и съ гнѣвомъ, и ночь застала меня сидящею у тѣла сестры.
Какъ прекрасна лежала Элленъ! Какъ величественно было лицо ея, еще сохранившее выраженіе грусти! Она была такъ могуча, такъ чиста! она была не женщина нашей земли; она не казалась умершею; въ ней, казалось, была еще и жизнь и воля, непреклонная воля, и нѣжная любовь, и состраданіе.
Постепенно овладѣло мною странное сознаніе, что она жива для меня, что она не покинула меня. Я сидѣла одна; все кругомъ было тихо: ни звука, ни шороха, и я почувствовала въ себѣ какую-то силу, переносившую меня къ ней, въ тотъ міръ, гдѣ жила она. Я чувствовала, что сестра моя опять живетъ для меня; что теплота ея дыханія вѣетъ на лицѣ моемъ; что она горячо обнимаетъ меня; что изъ мрака ночи она смотритъ на меня; что ея рука лежитъ въ моей рукѣ; что ея кудри вьются по моему лицу. Чтобъ отогнать эти грёзы, я всматривалась въ нее, безжизненно-лежавшую подлѣ меня, смотрѣла на этотъ холодный трупъ, съ сухими, холодными, какъ ледъ, устами. Да, она лежитъ, мертвая, въ бѣломъ погребальномъ платьѣ; нѣтъ въ ней дыханія жизни; да, мои грёзы — пустой сонъ. И я закрывала лицо руками, и рыдала, и разрывалось мое сердце. Но лишь только обращались мои глаза отъ ея тѣла въ темное пространство, она опять была со мною, опять оживала. Пока я смотрю на нее, ея нѣтъ со мною: она мертвый трупъ; но лишь только отведу я глаза отъ трупа — и исчезаетъ преграда между вами, и вѣетъ на меня живое дыханіе сестры.
Я молилась, переходя отъ сознанія о томъ, что она мертва, къ чувству, что она живетъ со мною, колеблясь между этими ощущеніями, и вдругъ, поднявъ глаза, а увидѣла, что у камина, въ нѣсколькихъ шагахъ отъ меня, стоитъ сестра моя Элленъ. Я видѣла ее ясно, такъ ясно, какъ вижу теперь пламя огня въ этомъ каминѣ. Грустно и нѣжно смотрѣли на меня ея темноголубые глаза, грустно улыбались ея губы, взоръ и жестъ выражали, что она хочетъ говорить со мною. Странно, я не испугалась. Мнѣ казалось такъ естественно увидѣть ее, что на минуту я забыла, что она мертва.
«Элленъ!» сказала я: «что ты?»
Она улыбнулась еще нѣжнѣе и грустнѣе. Она подошла ближе. О, не говорите, что это была моя грёза! Я видѣла, она идетъ ко мнѣ, плавно идетъ ко мнѣ; я вспомнила послѣ, что она не шла, она тихо неслась ко мнѣ, къ свѣту, и остановилась въ десяти шагахъ отъ меня, нѣтъ, ближе. Тихо, печально смотрѣла она на меня, какъ смотрѣла всегда, и — не знаю, рукою ли, движеніемъ ли головы — она показала мнѣ на своей шеѣ знаки, оставленные давленіемъ двухъ сильныхъ рукъ. И потомъ она показала мнѣ на сердце, и я увидѣла кровавое пятно на ея сердцѣ. И я услышала голосъ ея. Клянусь вамъ, я была въ полномъ сознаніи, разсудокъ не покидалъ меня; я услышала ея голосъ, онъ внятнымъ шопотомъ говорилъ: «Мэри!» и еще яснѣе сказалъ: «я убита!»
И тогда она исчезла и комната стала пуста для меня. Только прозвучало ея страшное слово, какъ-бы вырвавшееся изъ груди ея послѣ долгой, тяжелой борьбы, какъ тайна всей жизни, высказываемая умирающимъ. И когда прозвучало это слово, стонъ и легкій шумъ пронесся по воздуху, холодомъ повѣяло на меня; мертва была сестра моя, она исчезла отъ меня, она перестала жить для меня. Я осталась одна передъ лицомъ смерти. Она исполнила свой долгъ: она сказала мнѣ грозное предостереженіе, и она исчезла, кончивъ земное дѣло свое.
Смѣла и спокойна, какъ мужественнѣйшій герой на полѣ битвы, стала я надъ тѣломъ сестры. Я разстегнула ея гробовое платье, раскрыла его на плечахъ и на груди; подняла ея голову, сняла съ шеи повязку ея венца и я увидѣла два багровыя пятна на ея шеѣ — слѣды рукъ человѣка, сдавившаго ее, подкравшись къ ней сзади. И я осмотрѣла грудь и увидѣла маленькую рану подъ грудью на лѣвой сторонѣ и легкій слѣдъ нѣсколькихъ капель крови вытекшихъ изъ раны, несмотря на все искусство руки, со убившей. И я узнала, что убійца сначала душилъ ее, чтобъ предупредить крики, а потомъ вонзилъ кинжалъ, гдѣ рана была смертельнѣе и незамѣтнѣе.
Внимательно, осторожно я опять застегнула, поправила ея платье, оправила подушку, легко и нѣжно уложила ея голову, и опять закрыла покрываломъ слѣды рукъ убійцы. Потомъ, съ твердостью, спокойствіемъ, которыя овладѣли мною, когда и узнала тайну ея смерти, я вышла изъ ея комнаты и пошла въ комнату мужа. Мнѣ должно было раскрыть всю истину.
Его письменный столъ былъ запертъ. Не знаю, откуда у меня взялась сила, какою-то желѣзною вещью — долотомъ или рѣзцомъ, лежавшимъ на столѣ, я сломала замокъ и открыла столъ. Въ ящикѣ лежалъ длинный, тонкій кинжалъ, съ пятнами крови; локонъ женскихъ волосъ, вырванныхъ въ борьбѣ, лежалъ подлѣ кинжала — это были волоса Элленъ, темнокаштановые, шелковистые, которыми такъ любовалась я. Тутъ же были разные штемпели, краски, покрытыя гравировкою стальныя доски, банкирскія векселя, снимки съ почерковъ, которыми были они подписаны, куча оловянныхъ денегъ, груда недодѣланныхъ векселей — всѣ улики поддѣлывателя фальшивой монеты и фальшивыхъ векселей, улики того дѣла, за подозрѣніе о которомъ возненавидѣлъ онъ мою Элленъ, за знаніе и которомъ умерла она.
Тутъ же увидѣла я письмо къ Элленъ; оно было писано рукою моего мужа. Оно было не кончено, будто потому, что не понравилось ему и было замѣнено другимъ. Начиналось оно такъ — я помню эти слова! о! я не боюсь, что забуду ихъ: они жгутъ мою голову: «Я никогда не любилъ ее искренно, Элленъ, она мнѣ нравилась, какъ нравится ребенку игрушка. Я женился на ней изъ жалости, а не по любви. Вы, Элленъ, только вы можете внушить мнѣ истинную любовь. Умоляю васъ: уѣдемъ отсюда, бѣжимъ, Элленъ»… Тутъ перерывалось письмо; некончено было оно, но довольно было въ немъ для меня, чтобъ понять всѣ отношенія сестры къ моему мужу, довольно, чтобъ понять, за что называла она его безчестнымъ человѣкомъ, о чемъ онъ говорилъ ей: «скажите женѣ, она не повѣрить».
Теперь я видѣла все. Я обернулась; мужъ стоялъ въ нѣсколькихъ шагахъ отъ меня. Боже! часто я думаю потомъ: уже-ли это тотъ самый человѣкъ, котораго любила я такъ долго, такъ нѣжно?
Сила ужаса, не сила мужества поддержала меня. Я знала, что онъ хочетъ убить меня, но я не страшилась смерти. Меня возмущала только мысль, что его рука коснется меня; еслибъ онъ коснулся меня, и упала бы мертвою къ его ногамъ, не отъ страха мертвою, а отъ негодованія на гнусное оскверненіе. Въ ужасѣ я протянула руки, чтобъ изгнать его и пронзительно вскрикнула; онъ бросился на меня, но глаза его блуждали, поступь была невѣрна отъ ярости; я ускользнула отъ него и выбѣжала съ крикомъ. Глаза мои затмились туманомъ и все стало смутно для меня. Такъ я жила, ничего не зная, ничего не понимая. Долго, долго я жила въ этомъ мракѣ.
Когда и очнулась, мнѣ сказали, что мой бѣдный малютка умеръ, что мужъ мой исчезъ и никто не знаетъ, куда онъ скрылся, гдѣ онъ теперь. Но страхъ, что онъ возвратится, овладѣлъ мною. Ни днемъ, ни ночью но было мнѣ покоя отъ этого страха. Я чувствовала, что теряю разсудокъ отъ мысли объ этомъ вѣчномъ преслѣдованіи, отъ мысли, что не избѣгну его руки. Я надѣла платье вдовы — что жь, вѣдь и въ-самомъ-дѣлѣ вдова — и пошла странствовать по свѣту. Брожу въ рубищѣ, въ нищетѣ, съ минуты на минуту ожидая, что встрѣчусь съ нимъ, и брожу безъ отдыха, чтобъ легче было мнѣ убѣжать отъ него, когда настанетъ минута встрѣчи.
Седьмой бѣдный путникъ.
правитьЗамолкъ, проникнутый дрожью страха, голосъ вдовы, но мы всѣ не сводили съ нея глазъ, когда наконецъ разнощикъ, вѣроятно, опасаясь, чтобъ не забыли о немъ, спросилъ, угодно ли намъ, чтобъ, для заключенія разсказовъ, онъ пропѣлъ намъ легенду. Всѣ — кромѣ бывшаго адвоката, которому нужны были примѣты убійцы, для препровожденія въ уголовный судъ, и котораго едва соединенными усиліями уговорили мы замолчать — мы сказали, что это будетъ намъ очень-пріятно. Разнощикъ откашлялся и запѣлъ[2]:
"Кругомъ опоясано скалистыми горами Констацское Озеро. Отражаются яркія звѣзды неба въ голубомъ зеркалѣ водъ его, и бѣжитъ по немъ каждое облачко, бѣгущее по небу, я кажется, когда глядишь въ него, будто видишь небо на землѣ.
"Полночь. Тишина воцарилась на небѣ, смотритъ съ неба на зеркало озера, на спящій городъ, прекрасный городъ Брегенцъ, стоящій надъ озеромъ, на тирольскомъ берегу. Старинный городъ Брегенцъ: тысячу лѣтъ ужь стоитъ онъ надъ озеромъ.
"Съ незапамятныхъ временъ тѣни его башенъ и стѣнъ осѣняютъ скалы утесистыхъ горъ. Знаютъ и горы я озеро и долина, знаютъ они легенду о томъ, какъ былъ спасенъ, триста лѣтъ назадъ, въ ночную пору, городъ Брегенцъ.
"Далеко отъ родины и родныхъ бѣжала тирольская красавица; ушла она въ швейцарскія долины, живетъ тамъ служанкою и съ каждымъ улетающимъ годомъ слабѣетъ въ ея сердцѣ память прошедшаго.
"Добрымъ господамъ служила она, служила усердно и вѣрно, привыкла она къ швейцарцамъ: своими людьми они стали ей. И когда гнала она на пастбище стадо, ужь не огладывалась она въ ту сторону, гдѣ стоитъ Брегенцъ.
"Ужь не говоритъ она, вздыхая, о Брегенцѣ; забыла объ отчизнѣ Тиролѣ; не прислушивается къ вѣстямъ объ австрійскихъ битвахъ и походахъ, и съ каждымъ днемъ спокойнѣе встаетъ она подъ тихою кровлею новой отчизны.
"Такъ шла жизнь ея въ тихой швейцарской долинѣ. Вдругъ появились грозные признаки близкой войны. Несжатая стоитъ золотая нива; безпрестанно сходятся и жарко толкуютъ о чемъ-то швейцарцы.
"Задумчивы и пасмурны мужчины; сурово потуплены въ землю глаза ихъ; съ безпокойствомъ толкуютъ промежь себя женщины — не о пряжѣ, не о тканьѣ думаютъ онѣ; и дѣти боятся уходить въ поле на свои забавы.
"Однажды мужчины собрались всѣ на полѣ; пришли къ нимъ изъ сосѣдняго города какіе-то незнакомые люди; горячо разсуждали они, безпокойно поглядывая на озеро.
"Вечеромъ собрались опять. Покинуло ихъ сомнѣнье и страхъ; шумно разносился по берегу ихъ удалый хохотъ. Старшина всталъ, съ стаканомъ въ рукѣ, и громко провозгласилъ: «Пьемъ за погибель проклятаго врага!»
«Вотъ ужь темнѣетъ ночь, и когда проглянетъ новый день, Брегенцъ, твердыня враговъ, будетъ въ нашихъ рукахъ!» И страхъ и гордость на лицахъ у женщинъ. У тирольской красавицы замерло сердце.
"Видитъ она вдалекѣ прекрасный Брегенцъ, высятся его башни; нѣтъ подлѣ нея друга, всѣ кругомъ нея враги ея родины! Проснулись въ ней память дѣтскихъ лѣтъ, родныя пѣсни тирольскихъ горъ, ожила память знакомыхъ лицъ.
"Ничего не слышитъ она, хотя несутся издали дикіе крики. Не видитъ она зеленыхъ швейцарскихъ долинъ и луговъ: одно видѣнье въ ея глазахъ, одинъ крикъ въ ея душѣ: «Иди, спаси Брегенцъ, и пусть они убьютъ тебя!» слышится ей.
Спѣшитъ она торопливою, легкою ногою Вотъ конюшня; выводитъ она добраго скакуна, кормленнаго ея рукою; несетъ онъ ее въ родную землю.
"Скорѣе, скорѣе, въ ночномъ мракѣ! Остался позади зеленый лугъ, осталась позади каштановая роща. Смотритъ она: бурно шумятъ волны. Что жь медлитъ она? Развѣ тучи перенесутъ черезъ эти волны?
"Скорѣе! некогда медлить! ужь одиннадцать бьетъ на часахъ колокольни. «Боже, спаси Брегенцъ, успокой волны!» молится она. Но шумнѣе бушуетъ Рейнъ, кипятъ его волны.
"Смотритъ она сквозь мракъ, отпускаетъ поводья; бросается конь, разсѣкаетъ волны грудью; бодро плыветъ онъ, борется съ волнами, и вотъ блеснули огни роднаго города.
"Но берегъ крутъ и высокъ; въ испугѣ храпитъ конь; прилегла она къ его гривѣ, отчаянно бросается онъ впередъ, мигъ — и выноситъ онъ ее на берегъ.
"И несется она къ высокимъ стѣнамъ Брегенца; вотъ ужь у воротъ, а часы бьютъ полночь, и вышли воины на крики ея.
"Спасенъ Брегенцъ! Стоятъ воины въ доспѣхахъ на стѣнахъ его, и къ разсвѣту отбиты враги. И вѣчною славою увѣнчана спасительница родины, тирольская красавица.
"Прошло съ той поры триста лѣтъ, по стоитъ на холмѣ памятникъ смѣлому дѣлу ея; сходятся туда брегенцскія дѣвушки и смотрятъ на отважную всадницу.
«И ночью, обходя городъ, кричитъ сторожъ: „девять“, „десять“, „одиннадцать“, но не кричитъ онъ „полночь“ — провозглашаетъ онъ на память всѣмъ имя тирольской красавицы».
Путь.
правитьКончены были разсказы, допитъ пуншъ, било двѣнадцать часовъ. Мы встали. Я не прощался съ моими путниками; мнѣ пришла мысль явиться снова передъ ними къ семи часамъ утра, въ-сопровожденіи кофейника съ горячимъ кофе.
Я пошелъ по Верхней Улицѣ, и мнѣ послышались веселые голоса трактирной прислуги и звуки кларнета: по своей бродяжнической привычкѣ, пошелъ я на эти голоса. Молодежь собралась на площадкѣ, и я присутствовалъ при удовлетворительномъ исполненія двухъ вальсовъ, двухъ полекъ, трехъ ирландскихъ танцевъ, потомъ отправился въ спою гостинницу.
Безпокойно провелъ я ночь: не могу приписывать этого индѣйкѣ ли, бифстексу, тѣмъ менѣе пуншу; но какъ ни старался, не могъ я уснуть: передо мною то стоялъ Бадахосъ, то являлась тѣнь бѣдной Элленъ, то скакалъ я спасать отъ разоренія и погибели мой родной городъ, то спрашивалъ: о чемъ-же тоскуетъ молодая графиня? — то покупалъ брильянты на воздушной ярмаркѣ, то пряталъ пирожки подъ коверъ. Но я не спалъ, и что бы ни носилось передъ моимъ воображеніемъ, все грезилась мнѣ фигура мистера Ричарда Уаттса.
Отъ этого мистера Уаттса избавился я только тѣмъ, что въ шесть часовъ всталъ съ постели, освѣжился, выкупавшись, по своему обыкновенію, въ холодной водѣ, и занялся распоряженіями относительно кофе. На улицѣ было, когда я отправился съ кофейникомъ и чашками въ богадельню, темно и холодно; одинокая свѣча въ верхнемъ этажѣ богадельли горѣла такъ тускло, будто тоже не спала всю ночь: но путники мои всѣ спали прекрасно, и съ превосходнѣйшимъ апетитомъ принялись за кофе и бутерброды, приготовленные искусною рукою Бена.
Когда стало свѣтать, мы всѣ вмѣстѣ вышли на улицу и пожали другъ другу руки. Вдова взяла съ собою маленькаго юнгу въ Четамъ, гдѣ навѣрно найдется пароходъ, идущій въ ІІІирнессъ; адвокатъ съ таинственнымъ видомъ пошелъ одинъ, не объявляя намъ своихъ намѣреній; двое другихъ направились мимо стариннаго замка, къ Мэдстону, а разнощикъ проводилъ меня черезъ мостъ.
Дойдя до тропинки, на которую мнѣ было надобно свернуть съ большой дороги, я простился съ послѣднимъ изъ моихъ бѣдныхъ путниковъ и поплелся одинъ. Туманъ началъ подниматься облачками, дивно-серебрившимися на лучахъ встающаго солнца, ярко сіяло солнце, и я чувствовалъ, какъ радуется съ нимъ вся природа великому, свѣтлому дню Рождества.
Я пошелъ по лѣсу. Мягкій мохъ, мягкая настилка изъ листьевъ, дѣлали легкимъ и пріятнымъ мой путь, какъ и слѣдуетъ быть рождественскому пути. Я подходилъ къ селу, черезъ кладбище — и спокойно спали всѣ покойники въ своихъ могилахъ: они уснули съ надеждою на пробужденіе, за которое ручается день Рождества. Подошелъ я къ рѣкѣ и возстали передо мною видѣнія рыбарей, покидающихъ свои сѣти…
Такъ повсюду сопровождали меня свѣтлыя мысли, приличныя рождественскому дню; и дошелъ я до Гринвичскаго Парка, до Лондона — вотъ и домъ мой! Свѣтло горитъ огонёкъ въ каминѣ, съ свѣтлыми лицами встрѣчаютъ меня мои домашніе и вмѣстѣ со мною празднуютъ день Рождества. И я разсказалъ имъ о мистерѣ Ричардѣ Уаттсѣ и о томъ, какъ ужиналъ я съ моими бѣдными путниками, и съ той поры не встрѣчался я ни съ однимъ изъ этихъ путниковъ.