История отпадения Нидерландов от испанского владычества (Шиллер)/ДО

История отпадения Нидерландов от испанского владычества
авторъ Фридрих Шиллер, пер. Александр Траческий

Оригинал: нѣмецкій, опубл.: 1788. — Источникъ: az.lib.ru • (Geschichte des Abfalls der Vereinigten Niederlande).
Новый перевод проф. А. С. Трачевского (1901).
Приложения:
а) Суд над графами Эгмонтом и Горном и казнь их.
б) Осада Антверпена принцем Пармским в 1584—1585 гг.

Собраніе сочиненій Шиллера въ переводѣ русскихъ писателей. Подъ ред. С. А. Венгерова. Томъ III. С.-Пб., 1901

Исторія отпаденія Нидерландовъ отъ испанскаго владычества. Новый переводъ проф. А. С. Трачевскаго

Приложенія къ «Исторіи Отпаденія Нидерландовъ». Новый переводъ проф. А. С. Трачевскаго:

а) Судъ надъ графами Эгмонтомъ и Горномъ и казнь ихъ.

б) Осада Антверпена принцемъ Пармскимъ въ 1584—1585 гг.

Исторія отпаденія Соединенныхъ Нидерландовъ отъ испанскаго владычества.

Предисловіе къ І-му изданію.

Нѣсколько лѣтъ тому, назадъ, читая превосходную исторію нидерландской революціи при Филиппѣ II Ватсона, я пришелъ въ такое восхищеніе, какое рѣдко вызывается государственными дѣяніями. Поразмысливъ хорошенько, я нашелъ, что это восхищеніе было вызвано во мнѣ не столько самою книгой, сколько быстротой моего собственнаго воображенія, придавшаго матеріалу тотъ именно видъ, который такъ плѣнилъ меня. Мнѣ захотѣлось закрѣпить это впечатлѣніе, усилить, оразнообразить его; мнѣ захотѣлось распространить это возвышенное настроеніе, подѣлиться имъ съ другими. Вотъ первый поводъ къ этой исторіи: и тутъ мое единственное право писать ее.

Исполненіе этого намѣренія повело меня дальше, чѣмъ я думалъ. При ближайшемъ знакомствѣ съ матеріаломъ, тотчасъ вскрывались непредвидѣнные недочеты въ немъ, обширные пробѣлы, которые пришлось заполнять, кажущіяся противорѣчія, которыя нужно было устранить, отдѣльные факты, которые я долженъ былъ привести въ связь съ цѣлымъ. Желая не столько наполнить мою исторію собраніемъ новыхъ событій, сколько найти ключъ къ уже имѣвшимся у меня, я обратился къ самымъ источникамъ: такъ задуманный общій очеркъ превратился въ подробную исторію.

Предлагаемая первая часть, до отъѣзда герцогини Пармской изъ Нидерландовъ, составляетъ лишь введеніе къ той настоящей революціи, которая разразилась лишь при ея преемникѣ. Я счелъ необходимымъ обработать эту подготовительную эпоху съ особенной тщательностью и заботливостью: у большинства касавшихся ея авторовъ, я не нашелъ этихъ качествъ, а, по мнѣ, на ней-то зиждется все послѣдующее. Поэтому, если читателю покажется, что эта первая часть бѣдна важными событіями, преисполнена мелочами дѣйствительными или мнимыми или повтореніями, что, вообще, дѣйствіе въ ней затягивается, то пусть онъ помнитъ, что именно изъ этихъ ничтожныхъ зачатковъ выросла вся революція, что всѣ послѣдующіе великіе результаты вытекли изъ совокупности безчисленныхъ мелкихъ фактовъ. У такой націи, какъ занимающая насъ теперь, первые шаги всегда медленны, осторожны, нерѣшительны; зато потомъ она идетъ живо, я предначерталъ себѣ точно такой же ходъ изображенія этого возстанія. Чѣмъ дольше остановится читатель на введеніи, чѣмъ ближе ознакомится онъ съ дѣятелями и съ поприщемъ ихъ дѣятельности, тѣмъ быстрѣе и увѣреннѣе поведу я его по дальнѣйшимъ періодамъ, гдѣ масса матеріала не дозволила бы мнѣ двигаться такъ медленно, вдаваться въ такія подробности.

Въ этой исторіи приходится жаловаться не на недостатокъ, а, скорѣе, на преизбытокъ источниковъ: вѣдь, нужно перечесть ихъ всѣ, чтобы достигнуть ясности, которая нерѣдко страдаетъ при ознакомленіи со многими изъ нихъ. При разнородныхъ, одностороннихъ, часто противорѣчивыхъ изображеніяхъ одного и того же предмета, вообще трудно добиться истины, которая отчасти таится въ каждомъ изъ нихъ, но нигдѣ не является цѣликомъ и въ чистомъ видѣ. Въ предлагаемой первой части моими путеводителями были, кромѣ Де-ту, Страды, Рейда, Греція, Метерена, Бургундіуса, Меурзія, Бентивольо и нѣкоторыхъ иныхъ историковъ: записки государственнаго совѣтника Гопперуса, жизнеописаніе и переписка его друга, Вигліуса, бумаги по суду надъ графами Горномъ и Эгмонтомъ, апологія принца Оранскаго и немногіе другіе. Весьма большую услугу оказала мнѣ обширная, заслуживающая, сказать правду, лучшаго имени, компиляція, составленная съ усердіемъ и критикой, съ рѣдкимъ безпристрастіемъ и добросовѣстностью; помимо многихъ документовъ, которыхъ я никакъ не могъ добыть, въ эту компиляцію вошли драгоцѣнные труды Бора, Гофта, Брандта, Ле-Клерка и др., которыми я не могъ пользоваться, частью по неимѣнію ихъ, частью по незнанію голландскаго языка. Я веду рѣчь о всеобщей исторіи Соединенныхъ Нидерландовъ, появившейся въ Голландіи въ текущемъ вѣкѣ. Рихардъ Динотъ, хотя и посредственный писатель, принесъ мнѣ пользу выдержками изъ разныхъ, уже утраченныхъ, брошюръ того времени. Напрасно добивался я переписки кардинала Гранвеллы, которая, безъ сомнѣнія, бросила бы яркій свѣтъ и на эту эпоху. Что касается только что появившагося сочиненія моего достолюбезнѣйшаго земляка, г. профессора Шпиттлера изъ Геттингена, объ испанской инквизиціи, то я получилъ его слишкомъ поздно, чтобы воспользоваться его глубокомысленнымъ и весьма важнымъ содержаніемъ.

Мнѣ хотѣлось изучить избранную эпоху по первоначальнымъ и по современнымъ ей документамъ. Я старался переработать все заново, независимо отъ формы, въ которую облекалась исторія ея у лучшей части моихъ предшественниковъ, чтобы освободиться отъ вліянія, которое всякій разумный писатель оказываетъ, въ извѣстной степени, на своего читателя, сожалѣю, что это было сверхъ моихъ силъ — сожалѣю тѣмъ больше, чѣмъ глубже вникаю въ содержаніе дѣла. Но, вѣдь, иначе — работа нѣсколькихъ лѣтъ превратилась бы въ трудъ цѣлой человѣческой жизни. При этомъ опытѣ, моя цѣль была бы достигнута съ лихвой, если бы онъ убѣдилъ часть читающей публики въ томъ, что можно писать достовѣрную исторію, не подвергая испытанію терпѣнія читателя, и что исторія можетъ кое-что заимствовать у близкаго къ ней искусства, не превращаясь непремѣнно въ романъ.

Веймаръ, во время Михайлов. ярм. (29 сент.) 1788.

ВВЕДЕНІЕ.

На мой взглядъ, однимъ изъ знаменательнѣшихъ государственныхъ событій, сдѣлавшихъ 16 вѣкъ однимъ изъ самыхъ замѣчательныхъ во всемірной исторіи, было основаніе свободы Нидерландовъ. Даже сверкающія дѣянія славолюбцевъ и пагубныхъ властолюбцевъ могутъ разсчитывать на наше глубокое вниманіе: что же сказать о томъ зрѣлищѣ, гдѣ забитое человѣчество борется за свои благороднѣйшія права, гдѣ необычайныя силы строятся на сторонѣ добра, гдѣ мужество отчаянія побѣждаетъ, въ неравной борьбѣ, страшныя орудія тиранніи? Величава, отрадна мысль, что есть средство даже противъ упорнѣйшихъ притязаній государственной власти, что искуснѣйшіе ея замыслы посрамляются человѣческою свободой, что стойкое сопротивленіе подгибаетъ даже поднятую руку деспота, и геройская выдержка, въ концѣ концовъ, истощаетъ его страшныя средства. Ничто не возбуждало во мнѣ этой мысли до такой степени, какъ исторія того достопамятнаго возстанія, которое навѣки оторвало Соединенные Нидерланды отъ испанской короны, и, казалось мнѣ, стоитъ попытаться представить міру этотъ дивный памятникъ гражданской мощи, пробудить въ груди моего читателя отрадное чувство собственнаго достоинства и показать новый непобѣдимый примѣръ того, какъ должно дерзать ради добра и что можетъ сдѣлать сила единенія. Не чрезвычайное, не героическое увлекало меня въ этомъ дѣлѣ. Лѣтописи міра хранятъ извѣстія о подобныхъ предпріятіяхъ, даже болѣе смѣлыхъ по замыслу, болѣе блестящихъ по исполненію. Одни государства рушились съ болѣе величавымъ потрясеніемъ, другія поднимались выше. Нѣтъ здѣсь ни тѣхъ выдающихся колоссальныхъ личностей, ни тѣхъ изумительныхъ подвиговъ, которыми переполнена древняя исторія. Тѣ времена миновали, тѣхъ людей уже нѣтъ. Среди изнѣживающей утонченности нравовъ, увяли тѣ силы, которыми по необходимости жили тѣ періоды. Съ изумленіемъ, съ смущеніемъ взираемъ мы на этихъ великановъ, какъ разслабленные старцы на мужественныя игры юности. Въ предлагаемой исторіи не то. Передъ нами самый мирный народъ нашего полушарія; въ немъ меньше, чѣмъ у любого изъ его сосѣдей, того геройства, которое сообщаетъ высокій полетъ самымъ ничтожнымъ дѣламъ. Ходъ событій овладѣлъ имъ неудержимо и временно придалъ ему то величіе, котораго онъ, иначе, никогда бы не достигъ и, быть можетъ, никогда не достигнетъ вновь. Именно недостатокъ героическаго величія — вотъ поучительная особенность этого событія, и если другіе стараются показать побѣду генія надъ случаемъ, то я развертываю картину, гдѣ нужда творитъ генія и случай создаетъ героевъ.

Если вообще позволительно примѣшивать высшее Провидѣніе къ человѣческимъ дѣламъ, то это особенно идетъ къ этой исторіи, при всемъ ея противорѣчіи съ разумомъ и всяческимъ опытомъ. Передъ нами Филиппъ II, могущественнѣйшій монархъ своего времени: его страшная сила грозила всей Европѣ поглощеніемъ; его сокровища превосходили богатства всѣхъ христіанскихъ королей, вмѣстѣ взятыхъ; его флоты господствовали на всѣхъ моряхъ; его страшнымъ замысламъ служили многочисленныя войска, закаленныя въ кровавыхъ битвахъ и въ римской дисциплинѣ, одушевленныя упорною національной гордостью, подстрекаемыя памятью одержанныхъ побѣдъ, жаждущія чести и добычи, двигающіяся послушными орудіями отчаяннаго генія своего вождя. Этотъ грозный человѣкъ упрямо отдается одному замыслу, посвящаетъ одному предпріятію безустанную работу всего своего долгаго царствованія, жертвуетъ одной цѣли всѣ эти страшныя средства, — и на закатѣ своихъ дней, онъ принужденъ отъ всего отказаться: мы видимъ Филиппа II — въ борьбѣ съ немногими слабыми націями, — борьбѣ, которой онъ не въ силахъ кончить!

И съ какими націями? Вотъ мирные рыбаки и пастухи, въ заброшенномъ уголкѣ Европы, съ трудомъ отбитомъ ими у морскихъ волнъ; море — ихъ промыселъ, ихъ богатство и ихъ мука; свободная нищета — ихъ высшее благо, ихъ слава, ихъ добродѣтель. А тамъ добродушные, степенные торговцы, утопающіе въ роскошныхъ плодахъ благодатнаго трудолюбія, строго соблюдающіе благодѣтельные законы. Въ счастливомъ досугѣ достатка, выходятъ они изъ заботливаго круга первыхъ потребностей и начинаютъ стремиться къ высшимъ цѣлямъ. На эту воспріимчивую почву падаетъ плодотворный лучъ новой истины, отрадная заря которой занялась надъ Европой: и свободный гражданинъ радостно пріемлетъ свѣтъ, отъ котораго отворачиваются забитые жалкіе рабы. Веселое своеволіе, этотъ спутникъ избытка и свободы, подстрекаетъ ихъ подвергнуть почтенныя вѣковыя мнѣнія провѣркѣ и разорвать позорныя цѣпи. Тяжелый бичъ деспотизма виситъ надъ ними, произволъ угрожаетъ разнести основы ихъ счастія, блюститель ихъ законовъ становится ихъ тираномъ. Люди простые въ своей государственной мудрости, какъ и въ своихъ нравахъ, они дерзаютъ разорвать устарѣлый договоръ и напомнить владыкѣ обѣихъ Индій объ естественномъ правѣ. Одно слово рѣшаетъ весь исходъ дѣла: въ Мадридѣ называли мятежомъ то, что въ Брюсселѣ считалось лишь законнымъ дѣломъ. Жалобы Брабанта требовали только умнаго государственнаго посредника, — Филиппъ II послалъ туда палача. И былъ поданъ знакъ къ войнѣ. Безпримѣрная тираннія овладѣваетъ жизнью и собственностью. Доведенный до отчаянія гражданинъ, которому оставался лишь выборъ между двумя смертями, выбираетъ благороднѣйшую изъ нихъ — на полѣ брани. Богатый, пышный народъ любитъ миръ; но онъ становится воинственнымъ, если обѣднѣетъ. Онъ уже не дрожитъ за жизнь, лишенную всего, чѣмъ она была красна для него. Пламя возстанія охватываетъ отдаленнѣйшія провинціи; торговля и сношенія останавливаются; корабли покидаютъ гавани, ремесленники — свои мастерскія, земледѣльцы — свои опустошенныя поля. Тысячами бѣгутъ на чужбину; тысячи жертвъ падаютъ на эшафотахъ, другія тысячи слѣдуютъ за ними: стало быть, божественно то ученіе, за которое можно умирать такъ радостно! Недостаетъ только послѣдней, всесокрушающей руки — свѣтлой, предпріимчивой личности, которая схватилась бы за это великое политическое мгновеніе и превратила бы порожденіе случая въ мудрый замыселъ.

Вильгельмъ Молчаливый, этотъ второй Брутъ, посвящаетъ себя дѣлу свободы. Далекій отъ трусливаго себялюбія, отказываетъ онъ королю въ исполненіи преступныхъ обязанностей, великодушно низлагаетъ съ себя княжеское званіе, нисходитъ въ добровольную нищету: онъ уже не больше, какъ гражданинъ міра. Пытаются рѣшить правое дѣло жребіемъ войны; но сбродъ наемниковъ и мирныхъ крестьянъ не можетъ устоять противъ страшнаго натиска опытной военной силы. Дважды ведетъ Молчаливый, свои смущенныя войска противъ тирана, и дважды они покидаютъ его; его не покидало только мужество. Филиппъ II посылаетъ столько подкрѣпленій, сколько его жестокій, алчный посредникъ создавалъ нищихъ. Выбрасываемые родиной бѣглецы ищутъ новаго отечества на морѣ и утоленія голода и жажды мести — на судахъ врага. И вотъ, корсары превращаются въ морскихъ героевъ, разбойничьи корабли — во флотъ: и изъ болотъ вздымается республика. Вдругъ отрываются семь провинцій — новое юное государство, сильное своимъ единствомъ, своими наводненіями, своимъ отчаяніемъ. Нація торжественною клятвой низвергаетъ тирана съ престола; имя Испаніи исчезаетъ изъ всѣхъ законовъ.

Совершилось дѣло, которому не можетъ быть прощенія. Страшно грозна будетъ республика, которой нѣтъ возврата. Борьба партій разрываетъ ея единство; само море, эта ея ужасная стихія, словно сговорившись съ угнетателемъ, грозитъ безвременною смертью ея нѣжному зародышу. Она чувствуетъ слабость своихъ силъ передъ превосходною мощью врага и съ мольбой обращается къ могучимъ престоламъ Европы, предлагая имъ державу, которую не можетъ защитить сама. Но такъ жалко было начало новаго государства, что съ презрѣніемъ взирала на него даже алчность иноземныхъ королей; лишь съ трудомъ удалось навязать, наконецъ, чужаку опасную корону. Новыми надеждами окрыляется духъ республиканцевъ; но въ лицѣ новаго отца отечества судьба дала имъ измѣнника: въ тяжелую минуту, когда неумолимый врагъ уже ломится въ ворота, Карлъ Анжуйскій посягаетъ на ту самую свободу, которую онъ призванъ оборонять. Мало того — рука убійцы уноситъ кормчаго съ его поста. Повидимому судьба республики свершилась: вмѣстѣ съ Вильгельмомъ Оранскимъ улетаютъ всѣ ея ангелы-хранители. Однако корабль летитъ среди бури, и трепещущій парусъ уже не нуждается въ помощи гребца.

Видитъ Филиппъ II гибель своего дѣла, и страдаетъ его честь, а, пожалуй, и его гордость въ тайникахъ сознанія. Упорно и загадочно борется свобода съ деспотизмомъ; даются кровавыя битвы; на полѣ чести смѣняются блестящіе ряды героевъ; Фландрія и Брабантъ стали питомниками полководцевъ слѣдующаго столѣтія. Долгая опустошительная война разрушаетъ благоденствіе страны, побѣдители и побѣжденные истекаютъ кровью; а тѣмъ временемъ зиждущееся морское государство влекло къ себѣ бездомныхъ тружениковъ и воздвигало роскошное зданіе на развалинахъ своего сосѣда. Сорокъ лѣтъ длилась война, счастливый исходъ которой не услаждалъ меркнувшихъ взоровъ Филиппа, — война, которая истребила одинъ рай въ Европѣ и на его развалинахъ насадила другой, которая поглотила цвѣтъ героической молодежи, обогатила цѣлую часть свѣта и повергла въ нищету обладателя золотоноснаго Перу. Этотъ монархъ, который могъ, не отягощая своей страны, швырять 900 тоннами золота въ годъ и еще больше выжималъ съ народа тиранническими уловками, обременилъ свою обезлюдѣвшую страну 140 милліонами дукатовъ долга. Непримиримая ненависть свободныхъ людей поглотила всѣ его сокровища и сдѣлала безплодной его жизнь, но на опустошенной его мечемъ почвѣ уродилась реформація, и изъ крови гражданъ вздымалось побѣдное знамя новой республики.

Этотъ неестественный оборотъ дѣлъ граничитъ съ чудомъ; но онъ объясняется многими обстоятельствами, которыя соединились для того, чтобы сломить могущество этого короля и доставить успѣхъ новому государству. Обрушилось это могущество на соединенныя провинціи всею своею тяжестью — и не было бы спасенія ни для ихъ религіи, ни для ихъ свободы. Собственное честолюбіе деспота пришло на помощь слабымъ: оно заставило его раздѣлить свои силы. Дорогостоющая политика, оплачивавшая измѣнниковъ во всѣхъ кабинетахъ Европы, пособія французской лигѣ, возстаніе мавровъ въ Гранадѣ, завоеваніе Португаліи, пышныя постройки въ Эскуріалѣ — все это истощило, наконецъ, его, повидимому, неисчерпаемыя сокровища и не давало ему возможности дѣйствовать на войнѣ энергически и сосредоточенно. Нѣмецкія и итальянскія войска, привлекаемыя подъ его знамена лишь надеждой на добычу, возмутились, не получая платы, и вѣроломно покинули своего вождя въ рѣшительную минуту. Эти страшныя орудія угнетенія обратили теперь свою опасную силу противъ него самого и свирѣпствовали какъ враги въ тѣхъ провинціяхъ, которыя оставались вѣрны ему. Окончательно истощилъ его тотъ злополучный походъ противъ Британіи, на который онъ, словно бѣшеный игрокъ, положилъ всѣ силы своего королевства: вмѣстѣ съ Армадой пошли ко дну и дани обѣихъ Индій, и цвѣтъ испанскаго героизма.

Такъ постепенно истощалось испанское могущество. Въ провинціяхъ Брабантѣ, Фландріи и Геннегау, бывшихъ поприщемъ и кладовой этой дорогой войны, вырывались, все новыя жертвы, благодаря новой религіи, тиранніи церковныхъ судовъ, свирѣпому разбойничеству солдатчины и безпрерывнымъ опустошеніямъ долгой борьбы; и конечно, съ каждымъ годомъ становилось тяжелѣе содержать и обновлять арміи. Католическіе Нидерланды потеряли милліонъ гражданъ, и растоптанныя поля уже не питали своихъ пахарей. Сама Испанія могла уже поднять лишь немного народу: ея земли, не справившись со своимъ быстрымъ обогащеніемъ, повлекшимъ за собой бездѣльничанье, потеряли много населенія и не могли долго выдерживать эту разсылку людей въ Новый Свѣтъ и въ Нидерланды. Изъ послѣднихъ немногіе увидѣли свое отечество, да и тѣ, покинувъ его юношами, возвращались хилыми стариками. Вслѣдствіе распространенія золота, солдатъ становился все дороже; усиливающееся господство изнѣженности возвышало цѣну противоположныхъ добродѣтелей.

Совсѣмъ не то видимъ у мятежниковъ. Къ нимъ стекались всѣ тѣ тысячи людей, которыхъ изгоняли жестокость королевскихъ намѣстниковъ изъ южныхъ Нидерландовъ, гугенотская война — изъ Франціи, религіозныя преслѣдованія — изъ другихъ странъ Европы. Ихъ вербовочнымъ рынкомъ былъ весь христіанскій міръ. На нихъ работали и фанатизмъ преслѣдователей, и фанатизмъ преслѣдуемыхъ. Свѣжее одушевленіе новоявленнымъ ученіемъ, жажда мести, голодъ, безнадежное горе гнали подъ ихъ знамена авантюристовъ со всѣхъ угловъ Европы. Для всякаго нововѣрца, для всякаго пострадавшаго или имѣвшаго пострадать отъ деспотизма, судьба новой республики становилась его собственной участью. Всякая обида отъ тирана давала право гражданства въ Голландіи. Все стремилось въ страну, гдѣ свобода развернула свое ободряющее знамя, гдѣ бѣглымъ исповѣдникамъ обезпечивались уваженіе, покой и надежда мстить угнетателямъ. Взгляните на стеченіе всѣхъ народовъ даже въ нынѣшней Голландіи, при вступленіи въ которую они снова получаютъ человѣческія права, — что же должно было быть въ тѣ времена, когда вся остальная Европа еще стонала подъ печальнымъ духовнымъ гнетомъ, когда Амстердамъ былъ чуть ли не единственнымъ свободнымъ пристанищемъ для всякой мысли? Много сотенъ семей свезли свои богатства въ землю, крѣпко охраняемую какъ океаномъ, такъ и единодушіемъ. Республиканская армія оказалась многочисленной, хотя не отрывала рукъ отъ плуга. Среди грома оружія процвѣтали промыслы и торговля; и спокойный гражданинъ заранѣе вкушалъ всѣ плоды свободы, завоеванной на первыхъ порахъ чужою кровью. И въ то самое время, когда Голландская республика еще боролась за свое существованіе, ея границы раздвинулись по міровому морю, а въ Остъ-Индіи тихо создавались ея троны.

Мало того, Испанія вела эту дорогую войну на мертвое, безплодное золото, которое не возвращалось въ выпустившія его руки и только поднимало цѣну въ Европѣ на всѣ предметы первой необходимости; а казной республики были трудолюбіе и торговля. То сокращалось съ теченіемъ временя, эти — увеличивались; какъ разъ помѣрѣ того, какъ истощались средства правительства при долголѣтней войнѣ, республика начинала собирать свою жатву. То былъ запасъ благодатныхъ сѣмянъ, который потомъ вознаградился сторицей; а то дерево, съ котораго Филиппъ срывалъ плоды, оказалось обтесаннымъ бревномъ, которому ужъ не зазеленѣть.

Судьба Филиппа была такъ злополучна, что именно тѣ сокровища, которыми онъ сорилъ на погибель провинцій, послужили къ ихъ обогащенію. Эти непрерывные потоки испанскаго золота распространили богатство и роскошь по всей Европѣ; а Европа получала предметы для удовлетворенія своихъ размножившихся потребностей, главнымъ образомъ, изъ рукъ нидерландцевъ, которые овладѣли торговлей всего тогдашняго міра и назначили цѣны всѣмъ товарамъ. Во время самой войны, Филиппъ не былъ въ состояніи воспретить Голландской республикѣ торговать съ его собственными подданными; онъ не могъ даже желать этого. Онъ самъ выплачивалъ мятежникамъ издержки ихъ обороны: именно война, долженствовавшая раздавить ихъ, увеличивала сбытъ товаровъ. Громадныя издержки на его флоты и арміи текли преимущественно въ казну республики, которая находилась въ сношеніяхъ съ торговыми рынками Фландріи и Брабанта. Такъ все, что Филиппъ пускалъ въ ходъ противъ мятежниковъ, косвенно шло на пользу имъ. Всѣ неисчислимыя суммы, поглощенныя 40-лѣтнею войной, падали въ бочки Данаидъ и пропадали въ бездонной глубинѣ.

Медленный ходъ войны столько же причинялъ вреда испанскому королю, сколько доставлялъ выгодъ мятежникамъ. Его арміи состояли, главнымъ образомъ, изъ остатковъ тѣхъ побѣдоносныхъ войскъ, которыя пожинали лавры еще при Карлѣ К. Пожилой возрастъ и долгая служба давали имъ право на отдыхъ; многіе изъ воиновъ, обогащенныхъ войной, жаждали возвратиться домой, чтобы уютно доживать свой многотрудный вѣкъ. Былое рвеніе, геройскій пылъ, дисциплина покидали ихъ по мѣрѣ того, какъ они сознавали, что уже исполнили свой долгъ и соблюли честь, и начинали, наконецъ, пожинать плоды столькихъ походовъ. Къ тому же войска, привыкшія побѣждать всѣ препятствія яростнымъ натискомъ, утомлялись въ войнѣ, гдѣ приходилось бороться больше со стихіями, чѣмъ съ людьми, гдѣ требовалось больше терпѣнія, чѣмъ славолюбія, гдѣ встрѣчались не столько опасности, сколько лишенія и тягости. Ихъ личное мужество, ихъ долгая военная опытность были ни причемъ въ странѣ, гдѣ особенности почвы нерѣдко давали перевѣсъ надъ ними даже самому трусливому изъ туземцевъ. Наконецъ, на чужбинѣ одно пораженіе вредило имъ больше, чѣмъ приноситъ пользы рядъ побѣдъ надъ врагомъ, который былъ у себя дома. У мятежниковъ же дѣло обстояло какъ разъ наоборотъ. Въ столь долгой войнѣ, лишенной рѣшительныхъ битвъ, слабѣйшій противникъ научался у сильнѣйшаго; мелкія пораженія пріучали его къ опасности, а мелкія побѣды разжигали его самоувѣренность. При началѣ междоусобія, республиканская армія едва смѣла показываться испанцамъ въ открытомъ полѣ; но его продолжительность обучила и закалила ее. Королевскимъ войскамъ надоѣдало драться, а у мятежниковъ росла самоувѣренность, вмѣстѣ съ опытомъ и улучшеніемъ дисциплины. Наконецъ, полстолѣтія спустя, учителя и ученики разошлись, непобѣжденные, какъ равные бойцы.

Далѣе. Во всю эту войну, у мятежниковъ было болѣе связности и единства, чѣмъ у короля. Прежде чѣмъ тѣ потеряли своего перваго вождя, этотъ пять разъ смѣнялъ своихъ правителей въ Нидерландахъ. Нерѣшительность герцогини Пармской сообщилась мадридскому кабинету — и тамъ въ короткое время перепробовали чуть не всѣ государственныя системы. Непреклонная суровость герцога Альбы, кротость его преемника, Реквезенса, коварство и козни донъ-Жуана Австрійскаго, живой цезарскій духъ принца Пармскаго сообщали этой борьбѣ противоположныя направленія; а мятежники постоянно слѣдовали одному и тому же плану, ясно и живо созданному одною головой. Но хуже всего было то, что системы, по большей части, являлись не во-время. Въ началѣ волненій, когда перевѣсъ очевидно былъ еще на сторонѣ короля, когда быстрая рѣшимость и мужественная стойкость могли задушить мятежъ въ колыбели, бразды правленія были оставлены въ рукахъ колеблющейся женщины. А когда вспыхнуло настоящее возстаніе, когда силы мятежниковъ и короля уже находились въ равновѣсіи, и только умная уступчивость могла предотвратить междоусобіе, намѣстничество досталось человѣку, которому недостовало, на такомъ посту, только этой добродѣтели. Отъ такого неусыпнаго надсмотрщика, какъ

Вильгельмъ Молчаливый не ускользала ни одна изъ выгодъ, доставляемыхъ ему неудачной политикой противника; и прилежно, въ тишинѣ, постепенно двигалъ онъ свое предпріятіе къ цѣли.

Но отчего же Филиппъ И не явился самъ въ Нидерланды? Почему онъ хватался за всякія, даже самыя неестественныя средства, не испытавъ одного только, которое могло привести къ цѣли? Чтобы сломить пышную власть дворянства, для этого не было болѣе естественнаго исхода, чѣмъ личное присутствіе государя. Подлѣ его величества пало бы всякое частное величіе, померкло бы всякое другое значеніе. Правда не протекала бы къ отдаленному престолу такъ медленно и мутно черезъ столько нечистыхъ каналовъ; оборона не запоздала бы до того, что случайность успѣла созрѣть до разумнаго дѣла: монархъ собственнымъ проницательнымъ взглядомъ распозналъ бы правду отъ лжи. Тутъ не требовалось отъ него человѣчности: одинъ холодный государственный разсчетъ спасъ бы милліонъ гражданъ. Чѣмъ указы ближе къ своему источнику, королю, тѣмъ они дѣйствительнѣе; чѣмъ удары мятежа ближе къ цѣли, тѣмъ они слабѣе и робче. Гораздо легче причинить вредъ отсутствующему врагу черезъ другихъ, чѣмъ прямо ему въ лицо. Вначалѣ мятежъ, казалось, дрожалъ передъ своимъ собственнымъ именемъ: онъ долго прикрывался искусственнымъ предлогомъ — будто дѣло идетъ о защитѣ дѣла короля противъ произвола его намѣстника. Появленіе Филиппа въ Брюсселѣ сразу покончило бы съ этимъ скоморошествомъ: притворщики должны бы были или выполнить свое мороченіе до конца, или сбросить маски и своимъ настоящимъ видомъ осудить себя. И какое было бы облегченіе для Нидерландовъ, если бы присутствіе монарха устранило хоть тѣ бѣдствія, которыя обрушились на нихъ безъ его вѣдома и противъ его воли! Какая выгода для него самого, если бы оно привело хоть къ одному — къ надзору за тѣми неизмѣримыми суммами, которыя беззаконно собирались на войну и таяли въ разбойничьихъ рукахъ его правителей. Что выжималось у народа его намѣстниками неестественнымъ путемъ ужаса, то его величеству давалось бы добровольно. Король однимъ страхомъ достигъ бы того, чего добивались чиновники мѣрами, дѣлавшими ихъ предметомъ всеобщаго отвращенія: вѣдь, злоупотребленіе прирожденной властью гнететъ не такъ больно, какъ злоупотребленіе властью, порученной другимъ. Присутствіе Филиппа спасло бы тысячи народу, если бы даже онъ былъ не больше, какъ домовитый деспотъ. А еслибъ за нимъ не было и этого, то одинъ страхъ его личности сохранилъ бы ему страну, которую погубили ненависть и презрѣніе къ его орудіямъ.

Казалось-бы, что въ такой-же степени, въ какой угнетеніе нидерландскаго народа стало какъ-бы дѣломъ всѣхъ людей, сознающихъ свои человѣческія права, непокорность и отпаденіе этого народа должно было стать вызовомъ всѣмъ государямъ; они какъ-бы защищали собственные интересы, сохранивъ права сосѣда. Но на этотъ разъ государственныя соображенія уступили мѣсто соперничеству съ Испаніей; первыя державы Европы стали на сторону свободы, однѣ явственно, другія потаенно. Императоръ Максимиліанъ II, самъ принадлежавшій къ испанскому дому, подалъ ему поводъ справедливо обвинять его въ тайномъ потворствѣ мятежникамъ. Предложеніемъ своего посредничества онъ молчаливо призналъ извѣстную долю справедливости за ихъ жалобами; а это должно было поощрить ихъ къ болѣе упорному сопротивленію. При императорѣ, который былъ бы искренно преданъ испанскому дому, врядъ ли Вильгельмъ Оранскій получилъ бы столько войскъ и денегъ изъ Германіи. Франція хотя и не разрывала съ Мадридомъ открыто и формально, однако поставила своего принца крови во главѣ нидерландскихъ мятежниковъ: послѣдніе орудовали, главнымъ образомъ, ея войсками и деньгами. Елизавета англійская лишь удовлетворяла справедливому чувству мести и возмездія, взявъ возставшихъ подъ свое покровительство противъ ихъ законнаго господина; и если ея экономная помощь развѣ только устранила полный разгромъ республики, зато это уже значило чрезвычайно много въ ту минуту, когда лишь надежда могла поддержать падающій духъ возставшихъ. Тогда Филиппъ находился еще въ мирѣ съ этими обѣими державами, и обѣ измѣнили ему. Въ сношеніяхъ между сильнымъ и слабымъ честность обыкновенно — вовсе не добродѣтель: на долю того, кого боятся, рѣдко приходятся тѣ благородныя связи, которыя соединяютъ равнаго съ равнымъ. Филиппъ самъ изгналъ правду изъ политическаго обихода; онъ самъ разрушилъ нравственныя отношенія между королями и поставилъ коварство божествомъ своего кабинета. И тутъ никогда онъ не наслаждался полнымъ превосходствомъ, а между тѣмъ долженъ былъ всю свою жизнь бороться съ тѣмъ соперничествомъ, которое возбуждало оно у другихъ. Европа предоставила ему казниться за злоупотребленіе властью, которой онъ, въ сущности, никогда не употреблялъ вполнѣ.

Прибавьте всѣ случайности, которыя вредили одному изъ противниковъ и помогали другому — и исчезнетъ все чудесное въ этой борьбѣ, такъ поражающее насъ съ перваго взгляда. Но останется, все-же, ея необычайность: и здѣсь-то мѣрило заслугъ дѣятелей республики передъ ихъ свободой. Но не думайте, будто дѣлу предшествовало точное соображеніе силъ, будто пловцы, уже при вступленіи въ это загадочное море, знали берегъ, къ которому потомъ пристали. Въ мысли зачинщиковъ дѣло вовсе не представлялось такимъ зрѣлымъ, смѣлымъ и роскошнымъ, какъ оказалось оно во всей своей полнотѣ: тутъ было то же, что съ вѣчнымъ раздѣленіемъ церквей, о которомъ и не думалъ Лютеръ, когда возставалъ противъ торговли индульгенціями. Какая разница между скромнымъ выступленіемъ въ Брюсселѣ тѣхъ нищихъ, которые молили о болѣе человѣческомъ обращеніи, какъ о милости, и грознымъ величіемъ того свободнаго государства, которое переговаривается съ королями, какъ съ равными, и меньше чѣмъ черезъ одно столѣтіе распоряжается по своему усмотрѣнію престоломъ своихъ бывшихъ тирановъ! Незримая десница рока направила спущенную стрѣлу высокимъ полетомъ, совсѣмъ не въ ту сторону, куда посылала ее тетива. Въ нѣдрахъ счастливаго Брабанта родилась свобода, которая, уже ребенкомъ, была оторвана отъ груди матери, чтобы осчастливить презрѣнную Голландію. Но да не покажется намъ самое предпріятіе менѣе великимъ оттого, что оно кончилось иначе, чѣмъ было задумано. Человѣкъ обтесываетъ, лощитъ, отдѣлываетъ дикій камень, но этотъ камень приносится временемъ: ему принадлежитъ минута и мѣсто, но всемірную исторію двигаетъ случай. Если только вынесшія это событіе страсти хотя не недостойны дѣла, которому онѣ безсознательно служили, если помогшія ему силы и отдѣльные поступки, изъ чудеснаго сцѣпленія которыхъ оно выросло, были, сами по себѣ, благородныя силы, прекрасные и великіе поступки, то событіе будетъ для насъ великимъ, любопытнымъ, плодоноснымъ, и уже наше дѣло — изумляться ли смѣлому порожденію случая, или восторгаться высшимъ Разумомъ.

Всемірная исторія довлѣетъ себѣ самой, какъ и законы природы; она проста, какъ душа человѣка. Одинаковыя условія приводятъ къ одинаковымъ явленіямъ. На той же самой почвѣ, на которой нынѣ нидерландцы сопротивляются своему испанскому тирану, 15 вѣковъ тому назадъ ихъ предки, батавы и белги, боролись съ своимъ римскимъ палачомъ. Подобно тѣмъ, эти неохотно подчинялись надменному властителю, были угнетены хищными сатрапами; точно такъ же сбросили они съ себя цѣпи и искали счастья въ столь же неравной борьбѣ. Испанецъ 16-го в. и римлянинъ — 1-го были одушевлены одною и тою же завоевательною спесью, однимъ и тѣмъ же полетомъ національнаго генія; ихъ войска отличались одинаковой храбростью и дисциплиной, и ихъ битвы внушали тотъ же ужасъ. Тамъ, какъ и здѣсь, хитрость боролась съ превосходствомъ силъ; и стойкость, опирающаяся на единодушіе, истомила чудовищную мощь, которая подрывала сама себя раздорами. Тамъ, какъ и здѣсь, частная ненависть подымаетъ націю; единственный человѣкъ, рожденный для своего времени, раскрываетъ ей опасную тайну ея силъ и доводитъ ея нѣмую скорбь до кроваваго проявленія. Въ священной рощѣ Клавдій Цивилисъ обратился къ своимъ согражданамъ съ такими словами: «Скажите, батавы, смотрятъ ли на насъ эти римляне по старому, какъ на союзниковъ и друзей, или же, скорѣе, какъ на слугъ? Мы преданы на произволъ ихъ чиновниковъ и намѣстниковъ, которые насыщаются нашею кровью и нашимъ добромъ; а затѣмъ ихъ смѣняютъ другіе, которые принимаются за тѣ же насилія, только подъ другими именами. А пришлютъ намъ римляне главнаго надсмотрщика, онъ мучитъ насъ хвастливой, дорогой свитой и еще болѣе невыносимой спесью. Опять подходятъ наборы, которые навѣки разлучаютъ дѣтей съ родителями, братьевъ съ братьями и предаютъ вашу крѣпкую молодежь въ жертву распутства. Теперь, батавы, настало наше время. Никогда еще Римъ не падалъ такъ глубоко. Да не устрашаетъ же васъ слово легіоны: въ ихъ лагеряхъ одни старики да добыча. У насъ есть и пѣхота, и конница; Германія наша; Галлія воспламенится желаніемъ сбросить свое иго. Да и Сирія поможетъ, и Азія, и Востокъ съ его царями! Среди насъ есть такіе, что родились раньше, чѣмъ начались римскія дани. Боги за храбрецовъ!» Торжественные обряды освятили этотъ заговоръ, какъ и союзъ гейзовъ; и, какъ дѣло послѣднихъ, онъ лукаво притаился подъ покровомъ подобострастія, подъ сѣнью великаго имени. Когорты Цивилиса на Рейнѣ присягали Веспасіану, пребывавшему въ Сиріи, какъ дѣятели эпохи компромисса — Филиппу II. То же поприще порождаетъ тотъ же планъ обороны, тотъ же наплывъ отчаянныхъ. Оба народа ввѣр я ютъ свое шаткое счастье родной стихіи: въ точно такой же крайности, Цивилисъ спасаетъ свой островъ искусственнымъ наводненіемъ, подобно тому, какъ, 15 вѣковъ спустя, Вильгельмъ Оранскій спасъ городъ Лейденъ. Храбрость батавовъ вскрываетъ немощь міроправителя точно такъ же, какъ дивное мужество, ихъ потомковъ обнаруживаетъ упадокъ испанской мощи. Въ обѣ эпохи, одна и та же находчивость вождей одинаково упорно затягиваетъ войну и приводитъ ее почти къ равно сомнительному концу. Но есть одна разница. Римляне и батавы дрались человѣчно, потому что они дрались не за религію^[1].

КНИГА ПЕРВАЯ.
Первоначальная исторія Нидерландовъ до 16-го столѣтія.

Прежде чѣмъ углубиться въ эту великую революцію, необходимо отступить немного къ древней исторіи страны и взглянуть на зарожденіе того строя, въ которомъ застаемъ мы ее во время этого замѣчательнаго переворота.

Появленіе этого народа въ исторіи совпадаетъ съ его гибелью: онъ получилъ политическое существованіе изъ рукъ своихъ поработителей. Обширная область, граничащая на востокѣ съ Германіей, на югѣ — съ Франціей, на сѣверѣ и западѣ — съ Сѣвернымъ моремъ и именуемая нами вообще Нидерландами, принадлежала, при вторженіи римлянъ въ Галлію, тремъ главнымъ народамъ нѣмецкаго племени, нѣмецкихъ нравовъ, нѣмецкаго духа^[2]. Ихъ раздѣлялъ Рейнъ. Налѣво отъ него жили белги^[3], направо — фризы^[4] и батавы^[5] на островѣ, который образовывался тогда двумя рукавами рѣки вмѣстѣ съ океаномъ. Каждый изъ этихъ народцевъ былъ, рано или поздно, покоренъ римлянами; но сами побѣдители прославляютъ ихъ храбрость. По словамъ Цезаря^[6], белги одни только изъ всѣхъ галльскихъ народовъ сдерживали напоръ тевтоновъ и кимвровъ. А Тацитъ^[7] свидѣтельствуетъ, что батавы превосходили героизмомъ всѣ народы у Рейна. Этотъ дикій народъ давалъ дань солдатами, и поработители берегли ихъ такъ же, какъ стрѣлы и мечъ только для битвъ. Батавская конница считалась самими римлянами лучшею частью ихъ войска. Она долго составляла, какъ теперь швейцарцы, лейбъ-гвардію римскихъ императоровъ; ея дикое мужество навело ужасъ на даковъ, когда она переплывала Дунай въ полномъ вооруженіи. Такіе же батавы сопровождали Аіриколу въ походѣ въ Британію и помогли ему завоевать этотъ островъ^[8]. Позже всѣхъ были сломлены фризы, и они же освободились раньше всѣхъ. Населенныя ими болота позже привлекли вниманіе завоевателей и стоили имъ больше труда. Римлянинъ Друзъ, воевавшій въ той странѣ, провелъ каналъ отъ Рейна къ Флево (теперь Зюйдерзе); по немъ римскій флотъ проникъ въ Сѣверное море; а оттуда шелъ легкій путь въ Германію, черезъ устья Эмса и Везера^[9].

Четыре вѣка видимъ мы батавовъ въ римскихъ войскахъ, но съ Гонорія ихъ имя исчезаетъ изъ исторіи. Ихъ островъ наполняется франками, которые, въ свою очередь, теряются затѣмъ въ сосѣдней Бельгіи. Фризы разбили узы своего далекаго и безсильнаго повелителя и снова являются свободнымъ и даже завоевательнымъ народомъ, управляемымъ собственными обычаями и остатками римскаго права; они расширили свои границы до лѣваго берега Рейна. Вообще изъ всѣхъ нидерландскихъ провинцій Фрисландія наименѣе пострадала отъ вторженія чужихъ народовъ, чужихъ обычаевъ и законовъ; цѣлые вѣка сохранялись слѣды ея политическаго строя, ея національнаго духа и нравовъ; они не совсѣмъ исчезли и теперь.

Переселеніе народовъ разрушило первобытныя формы большинства этихъ націй: возникли новыя смѣси съ другимъ строемъ. Города и лагерныя стоянки римлянъ исчезаютъ среди всеобщаго опустошенія, а съ ними — и столько памятниковъ ихъ великаго правительственнаго искусства, созданныхъ руками чужихъ тружениковъ. Заброшенныя плотины снова сдаются ярости своихъ потоковъ и натиску океана. Искусственные каналы, эти чудеса человѣческихъ рукъ, высыхаютъ, рѣки мѣняютъ свое теченіе, твердь и море путаются въ своихъ границахъ; претворяется самая природа почвы, вмѣстѣ со своими обитателями. Кажется, будто исчезла связь между двумя эпохами; и словно съ новымъ человѣчествомъ начинается новая исторія.

Французская монархія, возникшая на развалинахъ римской Галліи, поглотила всѣ нидерландскія провинціи, въ 6—7 вв., и насадила христіанство въ этихъ земляхъ. Послѣднею подчинилась Фрисландія, послѣ упорной войны: Карлъ Мартель присоединилъ ее къ французской коронѣ и оружіемъ проложилъ тамъ дорогу Евангелію. Карлъ Великій соединилъ всѣ эти земли, составлявшія лишь часть обширной монархіи, созданной этимъ завоевателемъ изъ Германіи, Франціи и Ломбардіи. Но подобно тому, какъ это большое царство раздробилось отъ раздѣловъ при его преемникахъ, распадались и Нидерланды то на нѣмецкія, то на франкскія или лотарингскія провинціи; наконецъ, мы видимъ ихъ подъ двумя именами — Фрисландіи и Нижней Лотарингіи^[10].

Вмѣстѣ съ франками явилось въ этихъ земляхъ и порожденіе сѣвера — ленная система; и она выродилась здѣсь, какъ и вездѣ. Болѣе могущественные вассалы постепенно отдѣлились отъ короны; королевскіе чиновники превращали въ наслѣдственное владѣніе тѣ области, которыя были отданы имъ лишь въ управленіе. Но эти отложившіеся вассалы могли отстоять свою независимость отъ короны лишь съ помощью своихъ подвассаловъ; а ее приходилось покупать раздачей новыхъ леновъ. Съ другой стороны, благодаря хищеніямъ и даяніямъ мірянъ, духовенство стало могучимъ и вскорѣ достигло независимости въ своихъ аббатствахъ и епископскихъ столицахъ. Такъ, въ 10—13 вв., Нидерланды распались на множество мелкихъ государствъ, владѣтели которыхъ присягали въ вѣрности кто нѣмецкимъ императорамъ, кто — французскимъ королямъ. Многія изъ нихъ нерѣдко вновь сплачивались подъ однимъ владѣтельнымъ, домомъ, благодаря куплѣ, бракамъ, завѣщаніямъ, не то — и завоеваніямъ; въ 15-мъ вѣкѣ мы видимъ большую часть Нидерландовъ подъ властью Бургундскаго дома^[11]. Уже герцогъ бургундскій Филиппъ Добрый, правдой и неправдой, соединилъ подъ своей державой 11 провинцій; его сынъ, Карлъ Смѣлый, прибавилъ еще двѣ силой оружія. Такъ, незамѣтно, въ Европѣ возникло цѣлое новое государство, которому недоставало только имени, чтобы стать самымъ цвѣтущимъ королевствомъ нашей части свѣта, Эта обширность владѣній сдѣлала бургундскихъ герцоговъ грозными сосѣдями Франціи и внушила безпокойному Карлу Смѣлому мысль образовать, путемъ завоеванія, цѣлую сомкнутую область изъ земель отъ Зюйдерзе и устьевъ Рейна до Эльзаса. Неисчерпаемыя средства этого государя оправдывали, въ нѣкоторой степени, такую смѣлую мечту. Страшная военная сила угрожала осуществить ее. Уже Швейцарія дрожала за свою свободу; но коварное счастье покинуло Карла въ трехъ жестокихъ битвахъ, и сумасбродный завоеватель затерялся среди живыхъ и мертвыхъ^[12].

Вниманіе всего тогдашняго міра было устремлено на единственную наслѣдницу Карла Смѣлаго, Марію, богатѣйшую принцессу эпохи, эту злополучную Елену, принесшую столько несчастья своимъ землямъ. Въ числѣ жениховъ было два великихъ принца — французскій король Людовикъ XI хлопоталъ для своего сына, юнаго дофина; другой претендентъ былъ Максимиліанъ австрійскій, сынъ императора Фридриха III. Тотъ, кому досталась бы рука -невѣсты, сталъ бы могущественнѣйшимъ государемъ Европы, и впервые наша часть свѣта испугалась за свое равновѣсіе. Сильнѣйшій изъ соперниковъ, Людовикъ, могъ подкрѣпить свои исканія оружіемъ; но нидерландскій народъ, располагавшій рукой своей принцессы, обошелъ этого страшнаго сосѣда: онъ рѣшилъ въ пользу Максимиліана, который былъ не такъ опасенъ свободѣ страны, вслѣдствіе отдаленности своего государства и ограниченности своихъ силъ. Вѣроломная, злополучная политика, которая, странною волей Провидѣнія, только ускорила печальный жребій, вмѣсто того, чтобы отвратить его, какъ думали ея творцы!

Сыну Маріи и Максимиліана, Филиппу Красивому, принесла его испанская невѣста въ приданое ту обширную монархію, которая была основана незадолго передъ тѣмъ Фердинандомъ и Изабеллой, и его сынъ, Карлъ Австрійскій былъ рожденнымъ государемъ королевствъ Испаніи, Обѣихъ Сицилій, Новаго Свѣта и Нидерландовъ.

Въ Нидерландахъ раньше, чѣмъ въ другихъ ленныхъ государствахъ, простой народъ вызволился изъ жалкаго крѣпостничества и скоро достигъ гражданской независимости. Счастливое положеніе у Сѣвернаго моря и большихъ судоходныхъ рѣкъ рано пробудило здѣсь торговлю, а она тянула населеніе въ города, оживляла работы мастеровъ, привлекала чужестранцевъ, распространяла между ними достатокъ и избытокъ. Какъ ни презрительно смотрѣла воинствующая политика того времени на полезную ремесленность, однако владѣтельныя особы не могли пренебрегать существенными выгодами, проистекавшими для нихъ отсюда. Размножающееся населеніе, разнообразные налоги, взимаемые ими съ своихъ и чужихъ, подъ всевозможными названіями (пошлины, мыта, за проходъ, за проводы, мостовое, ярмарочное, за наслѣдства и т. д.), были слишкомъ лакомою приманкой, чтобы они оставались равнодушными къ источникамъ, доставлявшимъ имъ все это. Собственная алчность дѣлала ихъ покровителями торговли и, какъ часто бываетъ, само варварство помогало до тѣхъ поръ, пока на его мѣсто не явилось, наконецъ, здравое государственное искусство. Оттого-то владыки сами привлекали ломбардскихъ купцовъ и даровали городамъ драгоцѣнныя привилегіи и собственный судъ, что придавало горожанамъ необыкновенную почтенность и вліяніе. Многія войны, которыя вели графы и герцоги между собой и съ сосѣдями, ставили ихъ въ зависимость отъ доброй воли городовъ, которые пріобрѣтали значеніе своимъ богатствомъ и за свои деньги умѣли добывать важныя преимущества. Эти привилегіи общинъ росли съ теченіемъ времени: крестовые походы требовали отъ дворянства болѣе дорогого вооруженія; произведеніямъ Востока открывался новый путь въ Европу; внѣдрявшаяся роскошь пробуждала въ государяхъ новыя потребности. Такъ уже въ 11—12 вв. видимъ въ этихъ земляхъ смѣшанное государственное устройство: власть монарха замѣтно ограничивается вліяніемъ сословій — дворянства, духовенства и городовъ. Такъ называемые государственные чины собирались постольку, поскольку требовалось нуждами провинціи. Безъ ихъ согласія не имѣлъ силы никакой законъ, нельзя было ни вести войнъ, ни взимать податей, ни измѣнять монеты, ни раздавать должностей чужестранцамъ. Эти привилегіи были даны всѣмъ провинціямъ, нѣкоторыя другія — принадлежали лишь извѣстнымъ мѣстностямъ. Правительство было наслѣдственно; но наслѣдникъ престола вступалъ въ права отца лишь послѣ торжественной присяги конституціи^[13].

Нужда — первый законодатель: всѣ потребности, которымъ удовлетворяла эта конституція, относились первоначально къ торговлѣ. Такъ весь строй республики покоился на купечествѣ: тутъ законы возникли позже промысловъ. Послѣдняя статья конституціи, устраняющая чужестранцевъ отъ всякихъ должностей, естественно вытекала изъ всѣхъ остальныхъ. Такія путанныя, искусственныя отношенія монарха къ народу, притомъ видоизмѣнявшіяся по разнымъ провинціямъ и даже городамъ, требовали людей, которые не только ревностно стремились бы оберегать мѣстныя льготы, но и основательно знали бы ихъ. Ни того, ни другого нельзя было ожидать отъ чужестранца. И этотъ законъ примѣнялся даже ко всякой провинціи въ частности: фламандецъ не могъ служить въ Брабантѣ, голландецъ — въ Зеландіи. Такой порядокъ сохранялся даже послѣ того, какъ всѣ эти провинціи уже соединились подъ властью одного государя.

Самою роскошною свободой пользовался Брабантъ. Его привилегіями дорожили до того, что зачастую матери сосѣднихъ провинцій ѣздили туда родить, чтобы доставить своимъ дѣтямъ всѣ преимущества этой счастливой земли; такъ, говоритъ Страда, растенія суроваго климата облагораживаются подъ болѣе мягкимъ небомъ^[14].

Когда Бургундскій домъ соединилъ много провинцій подъ своею властью, отдѣльныя провинціальныя собранія, составлявшія независимыя судилища, были подчинены всеобщему суду въ Мехельнѣ, который связывалъ различные члены въ одно тѣло и рѣшалъ въ послѣдней инстанціи всѣ гражданскія и уголовныя дѣла. Такъ была уничтожена державность отдѣльныхъ провинцій: теперь въ мехельнскомъ сенатѣ присутствовалъ его величество.

По смерти Карла Смѣлаго, чины не преминули воспользоваться стѣснительнымъ положеніемъ своей герцогини, которой угрожало французское оружіе и которая находилась въ ихъ власти^[15]. Штаты Голландіи и Зеландіи принудили ее подписать великую хартію свободы, которая обезпечивала за ними важнѣйшія державныя права^[16]. Гентцы дошли, въ своемъ высокомѣріи, до того, что они самовольно осудили и обезглавили на глазахъ Маріи тѣхъ изъ ея любимцевъ, которые имѣли несчастіе не угодить имъ. Въ короткое правленіе этой государыни, до ея замужества, ихъ община достигла такой силы, что уже почти походила на республику. По смерти жены, Максимиліанъ самовластно взялся за правленіе, какъ опекунъ своего сына. Штаты, оскорбленные нарушеніемъ ихъ правъ, не признали его власти: они согласились только терпѣть его, какъ намѣстника, и то лишь на извѣстный срокъ и на подтвержденныхъ присягой условіяхъ.

Ставши императоромъ, Максимиліанъ, вообразилъ, что ему слѣдуетъ перешагнуть чрезъ конституцію. Онъ наложилъ на провинціи чрезвычайныя дани, раздалъ должности бургундцамъ и нѣмцамъ и поставилъ чужеземныя войска. Но вмѣстѣ съ силой правителя возросла и настойчивость этихъ республиканцевъ. Когда Максимиліанъ вступилъ въ Брюгге, въ сопровожденіи сильной дружины иностранцевъ, народъ взялся за оружіе, овладѣлъ его особой и засадилъ его плѣнникомъ во дворцѣ. Не взирая на настойчивыя ходатайства императорско-римскаго двора, его освободили лишь послѣ того, какъ были даны обезпеченія въ соблюденіи нарушеннаго.

Обезпеченіе жизни и собственности, этотъ плодъ смягченныхъ законовъ и равномѣрнаго правосудія, оживило предпріимчивость и прилежаніе въ этихъ земляхъ. Въ вѣчной борьбѣ съ океаномъ и устьями бурныхъ потоковъ, свирѣпо низвергающихся на низменность и останавливаемыхъ только плотинами и каналами, народъ издавна научился приглядываться къ окрестной природѣ, бороться прилежаніемъ и стойкостью съ могучими стихіями; подобно египтянину, ученику своего Нила, онъ изощрялъ свою находчивость и остроуміе въ изобрѣтательномъ сопротивленіи. Естественное плодородіе почвы, благопріятной земледѣлію и скотоводству, пріумножало населеніе. Счастливое положеніе у моря и у большихъ судоходныхъ рѣкъ Германіи и Франціи, которыя отчасти впадаютъ тамъ въ него, множество искусственныхъ каналовъ, прорѣзывающихъ страну во всѣхъ направленіяхъ, оживляли судоходство; а это облегчало внутреннія сношенія, которыя, въ свою очередь, вскорѣ пробудили торговый духъ у этихъ народовъ.

Ихъ корабли посѣтили, прежде всего, сосѣдніе берега Британіи и Даніи. Доставляемая ими англійская шерсть занимала тысячи прилежныхъ рукъ въ Брюгге, Гентѣ и Антверпенѣ: уже въ половинѣ 12-го в. французы и нѣмцы носили фландрскія сукна. Уже въ 11-мъ в. мы застаемъ фризскія суда въ Бельтѣ и даже на водахъ Малой Азіи. Этотъ мужественный народъ ухитрился даже, безъ компаса, проплыть подъ сѣвернымъ полюсомъ до сѣвернаго конца Россіи^[17]. Изъ славянскихъ городовъ нидерландцы получали часть левантской торговли, которая шла тогда еще изъ Чернаго моря къ Остзейскому черезъ Русское государство. Когда эта торговля начала падать въ 13-мъ в., когда крестовые походы открыли индійскимъ товарамъ новый путь по Средиземному морю и итальянскіе города захватили эту выгодную отрасль торговли, а въ Германіи возникла великая Ганза, Нидерланды стали важнымъ складочнымъ мѣстомъ между сѣверомъ и югомъ. Компасъ еще не былъ во всеобщемъ употребленіи; плавали еще медленно и осторожно вдоль береговъ. Балтійскія гавани, по большей части, замерзали зимой и становились недоступными судамъ^[18]; корабли, которые не могли въ одинъ сезонъ совершить длинный путь изъ Средиземнаго моря въ Бельтъ, охотно скоплялись въ мѣстѣ, одинаково удаленномъ отъ обоихъ концовъ. Съ неизмѣримымъ материкомъ позади, связаннымъ съ нимъ судоходными рѣками, съ усѣяннымъ гостепріимными гаванями океаномъ на западѣ и сѣверѣ, это мѣсто, казалось, было создано стать сборищемъ народовъ, средоточіемъ торговли. Въ главнѣйшихъ городахъ Нидерландовъ устроились склады. Сюда стекались португальцы, испанцы, итальянцы, французы, британцы, нѣмцы, датчане и шведы, съ произведеніями всѣхъ странъ свѣта. Соперничество между продавцами понижало цѣну товаровъ; промышленность оживлялась, въ виду рынка у дверей. Съ неизбѣжнымъ развитіемъ денежныхъ оборотовъ возникла торговля въ кредитъ, которая открывала новый богатый источникъ обогащенія. Правители, понявшіе, наконецъ, свою истинную выгоду, поощряли купца важными льготами и старались охранять его торговлю благопріятствующими договорами съ иностранными державами. Когда, въ 15-мъ вѣкѣ, многія провинціи слились подъ одною властью, прекратились и ихъ вредныя усобицы; и общее правительство тѣснѣе связывало ихъ раздѣльныя выгоды въ одно цѣлое. Торговля и благоденствіе процвѣтали среди долгаго мира, налагаемаго на сосѣднихъ королей мощью фландрскихъ государей. Бургундскій флагъ внушалъ страхъ на всѣхъ моряхъ^[19]; значеніе монарха нидерландцевъ укрѣпляло ихъ предпріятія и превращало попытки частнаго лица въ дѣло грознаго государства. Вскорѣ столь могучая защита дала возможность провинціямъ даже отказаться отъ Ганзейскаго союза и на всѣхъ моряхъ преслѣдовать этого упорнаго врага. Ганзейскіе купцы, которымъ были заперты берега Испаніи, поневолѣ должны были, наконецъ, посѣщать фландрскія ярмарки и брать испанскіе товары изъ нидерландскихъ складовъ.

Брюгге, во Фландріи, былъ, въ 14—15 вв., средоточіемъ всей европейской торговли и великою ярмаркой всѣхъ націй. Въ 1468 г. въ гавань Слюйсъ заходили по 150 торговыхъ судовъ сразу^[20]. Помимо богатыхъ амбаровъ Ганзейскаго союза, здѣсь было 15 торговыхъ обществъ съ ихъ конторами, много факторій и купеческихъ семей со всѣхъ странъ Европы. То было складочное мѣсто всѣхъ произведеній сѣвера для южанъ, всѣхъ товаровъ юга и Леванта — для сѣверянъ. Эти послѣдніе товары переправлялись, на ганзейскихъ судахъ, черезъ Зундъ и по Рейну въ Верхнюю Германію, или же перевозились гужемъ въ сторону на Брауншвейгъ и Люнебургъ.

По естественному ходу вещей, за этимъ благосостояніемъ послѣдовала разнузданная роскошь. Она росла быстро, подъ вліяніемъ соблазнительнаго примѣра Филиппа Добраго. Дворъ бургундскихъ герцоговъ былъ самымъ распущеннымъ и роскошнымъ во всей Европѣ, не исключая даже Испаніи. Дорогіе наряды вельможъ, послужившіе образцомъ для испанскихъ модъ, а потомъ перешедшіе къ австрійскому дворцу, вмѣстѣ съ бургундскими обычаями, вскорѣ распространились въ народѣ: послѣдній мѣщанинъ холилъ свое тѣло въ шелку и бархатѣ^[21].

Коминъ — писатель, проѣзжавшій по Нидерландамъ въ половинѣ 15-го в. — говоритъ: «за преизобиліемъ послѣдовало высокомѣріе. Пышность и тщеславіе въ нарядахъ, у обоихъ половъ, приводили къ чудовищнымъ издержкамъ. Роскошь въ ѣдѣ не доходила до такой расточительности ни у одного народа. Безнравственное общеніе обоихъ половъ въ баняхъ и купальняхъ и тому подобныхъ сборищахъ, разжигающее сладострастность, подавило всякій стыдъ. И мы говоримъ не объ обычной пышности знати: самая низкая чернь женскаго пола предавалась этому распутству безъ мѣры, безъ предѣловъ»^[22].

Однако даже эти излишества насколько отраднѣе для друга человѣчества, чѣмъ жалкая воздержность нужды и варварская добродѣтель тупоумія, которыя угнетали тогда чуть не всю Европу! Бургундская эпоха благодатно мерцаетъ среди мрака тѣхъ вѣковъ, какъ прелестный весенній день среди проливныхъ дождей февраля.

Впрочемъ именно это процвѣтаніе довело, наконецъ, фландрскіе города до паденія. Гентъ и Брюгге, опьянѣвшіе отъ свободы и преизбытка, объявили войну властителю 11-ти провинцій, Филиппу Доброму; и она кончилась для нихъ такъ же несчастливо, какъ дерзко была задумана. Одинъ Гентъ потерялъ, въ битвѣ у Гавра, нѣсколько тысячъ человѣкъ и долженъ былъ утолить гнѣвъ побѣдителя пеней въ 400.000 золотыхъ гульденовъ. Всѣ власти и именитѣйшіе граждане этого города, числомъ 2.000, принуждены были, въ однѣхъ рубахахъ, босикомъ, съ непокрытыми головами, выдти за французскую милю навстрѣчу герцогу и на колѣняхъ просить помилованія. Тутъ у нихъ были отняты нѣкоторыя изъ драгоцѣнныхъ привилегій — невознаградимая потеря для всей ихъ будущей торговли. Въ 1482 г. не съ большимъ счастьемъ воевали они съ Максимиліаномъ Австрійскимъ, оспаривая опеку надъ его сыномъ, которую онъ присвоилъ незаконно. Правда, Брюгге плѣнилъ, въ 1487 году, самого эрцгерцога и казнилъ нѣкоторыхъ изъ именитѣйшихъ его министровъ; зато императоръ Фридрихъ III вторгся съ войскомъ въ ихъ страну, въ отмщеніе за сына, и 10 лѣтъ держалъ взаперти гавань Слюйсъ, что стѣсняло всю торговлю города. При этомъ ему дѣятельно помогали Амстердамъ и Антверпенъ, которые давно уже завидовали процвѣтанію фландрскихъ городовъ. Итальянцы начали привозить въ Антверпенъ собственныя шелковыя матеріи; а фландрскіе ткачи, поселившіеся въ Англіи, тоже посылали туда свои произведенія, и городъ Брюгге потерялъ двѣ главныхъ отрасли своей торговли. Спесивость его гражданъ уже давно оскорбляла Ганзейскій Союзъ — и онъ, въ свою очередь, покинулъ ихъ теперь и перенесъ свои товарные склады въ Антверпенъ. Въ 1516 году, перекочевали всѣ чужеземные купцы: осталось лишь немного испанцевъ. Но благосостояніе города понижалось такъ же медленно, какъ медленно оно поднялось^[23].

Въ 16-мъ вѣкѣ Антверпенъ воспринялъ торговлю, изгнанную пышностью изъ фландрскихъ городовъ: при Карлѣ I онъ былъ самымъ живымъ и великолѣпнымъ городомъ въ христіанскомъ мірѣ. Такая рѣка, какъ Шельда, широкія устья которой раздѣляютъ съ Сѣвернымъ моремъ его приливы и отливы и доносятъ къ его стѣнамъ самыя грузныя суда, сдѣлали изъ него естественное сборное мѣсто всѣхъ кораблей, посѣщавшихъ тѣ берега. Его свободныя ярмарки привлекали торговцевъ со всѣхъ странъ^[24]. Промышленность націи достигла, въ началѣ вѣка, высшаго процвѣтанія. Земледѣліе, льноводство, скотоводство, охота и рыболовство обогащали поселянина, ремесла, мануфактуры, рукодѣлья шли на пользу горожанина. Прошло немного времени — и произведенія тружениковъ Фландріи и Брабанта появились въ Аравіи, Персіи и Индіи. Ихъ корабли покрывали океанъ, и мы видимъ, какъ они борятся съ генуезцами въ Черномъ морѣ изъ за права покровительства^[25]. Отличіемъ нидерландскаго моряка было то, что онъ круглый годъ былъ подъ парусами, никогда не зимовалъ.

Когда открылся новый путь вокругъ африканскаго мыса и остъ-индская торговля португальцевъ погубила торговлю Леванта, Нидерланды были избавлены отъ тѣхъ ранъ, которыя были нанесены итальянскимъ республикамъ: португальцы устроили въ Брабантѣ свои склады — и калькутскія пряности красовались на антверпенскомъ рынкѣ^[26]. Сюда же притекали товары Вестъ-Индіи — эта дань испанской лѣни трудолюбію нидерландскихъ промышленниковъ. Остъ-индскіе склады привлекали сюда именитѣйшіе торговые дома изъ Флоренціи, Лукки и Генуи, а изъ Аугсбурга — Фуггеровъ и Вельзеровъ. Теперь и Ганза доставляла сюда свои сѣверные товары и англійская компанія завела здѣсь свой складъ. Тутъ, казалось, искусство и природа выставляли всѣ свои богатства. То была роскошная выставка произведеній Творца и человѣка^[27].

Вскорѣ слава Нидерландовъ разошлась по всему свѣту. Въ концѣ столѣтія, одно общество турецкихъ купцовъ просило дозволенія основаться здѣсь и доставлять сюда, черезъ Грецію, произведенія востока. Съ торговлей поднялись и денежные обороты. Векселя нидерландцевъ принимались во всѣхъ концахъ міра. Говорятъ, тогда Антверпенъ въ одинъ мѣсяцъ совершалъ больше сдѣлокъ, чѣмъ Венеція — въ цѣлыхъ два года, въ самыя цвѣтущія ея времена^[28].

Въ 1491 году, весь Ганзейскій союзъ собрался въ этомъ городѣ на торжественное засѣданіе, а оно раньше всегда происходило въ Любекѣ. Въ 1531 была выстроена биржа, роскошнѣйшая въ цѣлой тогдашней Европѣ, и она оправдала свою гордую надпись. Въ Антверпенѣ числилось уже 100.000 жителей. Волнующаяся жизнь, безконечная людская сутолока превосходитъ всякое вѣроятіе. Нерѣдко сотня-другая мачтъ разомъ влетали въ гавань; не проходило дня безъ того, чтобы не приходили и выходили пять и болѣе сотенъ судовъ; а въ ярмарочное время число ихъ доходило до 800 и 900. Черезъ ворота города ежедневно проѣзжало двѣ сотни и даже больше экипажей; каждую недѣлю прибывало 2,000 телѣгъ съ кладью изъ Германіи, Франціи и Лотарингіи, не говоря уже о крестьянскихъ повозкахъ съ хлѣбомъ, число которыхъ обыкновенно доходило до 10,000. Тридцать тысячъ рукъ было занято однимъ англійскимъ обществомъ смѣлыхъ купцовъ. Правительство получало ежегодно милліоны рыночныхъ, таможенныхъ и акцизныхъ сборовъ. О средствахъ націи можно судить поэтому, что ея чрезвычайная дань на войны Карла V, исчислялась въ 40 милліоновъ золотомъ^[29].

Нидерландцы были обязаны этимъ процвѣтаніемъ столько же своей свободѣ, сколько естественному положенію своей страны. Шаткіе законы и деспотичный произволъ хищнаго государя могли бы уничтожить всѣ выгоды, столь щедро доставленныя имъ благопріятною природой; только нерушимая святыня законовъ можетъ обезпечить гражданину плоды его трудолюбія и внушить ему ту счастливую самоувѣренность, которая составляетъ душу всякой дѣятельности.

Геній этой націи, развитый торговымъ духомъ и сношеніями со столькими народами, блестяще проявлялся въ полезныхъ изобрѣтеніяхъ; въ нѣдрахъ избытка и свободы зрѣли всѣ благородныя искусства. Изъ просвѣщенной Италіи, которой Козьма Медичи доставилъ, незадолго передъ тѣмъ, новый золотой вѣкъ, нидерландцы заимствовали живопись, зодчество, рѣзьбу и гравюру, — искусства, которыя достигли новаго процвѣтанія на новой почвѣ. Нидерландская школа, эта дочь итальянской, вскорѣ начала соперничать съ матерью и, заодно съ нею, дала законы всѣмъ изящнымъ искусствамъ въ Европѣ. Нечего и говорить о мануфактурахъ и ремеслахъ, на которыхъ, главнымъ образомъ, было основано и отчасти основано и теперь благосостояніе нидерландцевъ. Тканье ковровъ, живопись масляными красками, живопись на стеклѣ даже, по словамъ Гвиччіардини, карманные и солнечные часы, все это — изобрѣтенія нидерландцевъ. Имъ же мы обязаны усовершенствованіемъ компаса: его раздѣленія и теперь называются голландскими именами. Въ 1432 году, въ Гарлемѣ было изобрѣтено книгопечатаніе, — и судьбѣ было угодно, чтобы, столѣтіе спустя, это полезное искусство наградило свое отечество свободой. Съ этимъ плодовитѣйшимъ геніемъ изобрѣтательности соединялся счастливый талантъ улучшать чужое, уже готовое: мало механическихъ искусствъ и мануфактуръ, которыя не зародились бы на этой почвѣ или не были бы доведены до совершенства.

Нидерланды при Карлъ V.

Такъ покуда провинціи были завиднѣйшимъ государствомъ въ Европѣ. Ни одному изъ бургундскихъ герцоговъ и въ голову не приходило низвергнуть конституцію. Она была священна даже для отчаяннаго Карла

Смѣлаго, который готовилъ рабство одной чужой республикѣ. Всѣ эти государи воспитывались въ сознаніи, что имъ придется управлять своею республикой, и ни одна изъ ихъ земель не подавала имъ иного примѣра. Сверхъ того, у нихъ не было ничего, кромѣ того, что давали имъ Нидерланды: нація выставляла имъ войска въ поле; чины соизволяли имъ сборы. Но теперь все измѣнилось. Нидерланды достались властелину, который располагалъ иными орудіями, иными средствами, который могъ выставить противъ нихъ чужеземную силу^[30]. Карлъ V хозяйничалъ произвольно въ своихъ испанскихъ владѣніяхъ; въ Нидерландахъ же онъ былъ не больше, какъ первый гражданинъ. Югъ государства, благодаря своей полнѣйшей покорности, внушалъ ему пренебреженіе къ правамъ личности; на сѣверѣ же ему напоминали о нихъ. Чѣмъ болѣе тамъ наслаждался онъ неограниченною властью и проникался высокимъ мнѣніемъ о себѣ, тѣмъ противнѣе было ему здѣсь нисходить на степень простого смертнаго, тѣмъ сильнѣе жаждалъ онъ побѣдить это препятствіе. Нужно имѣть большой запасъ добродѣтели, чтобы не бороться, какъ съ врагомъ, съ той силой, которая противится нашимъ задушевнымъ желаніямъ.

Въ то же время могущество Карла возбуждало у нидерландцевъ недовѣрчивость, эту спутницу слабости. Никогда еще они не были такъ чувствительны относительно своей конституціи, такъ подозрительны насчетъ правъ монарха, такъ осторожны въ своихъ переговорахъ. Тогда-то послѣдовали самыя вызывающія вспышки республиканизма; притязанія націи нерѣдко доходили до того, что придавали противодѣйствію королей видъ справедливости. Монархъ всегда смотритъ на гражданскую свободу, какъ на отчужденную часть своихъ владѣній, которую нужно возвратить себѣ; а въ глазахъ каждаго гражданина монархическая власть есть стремительный потокъ, сносящій его права. Нидерландцы ограждали себя отъ океана плотинами, отъ своихъ государей — конституціей. Вся исторія есть вѣчная борьба властолюбія съ свободой за этотъ спорный клочекъ земли, и исторія природы — не что иное, какъ борьба элементовъ и тѣлъ за мѣста.

Вскорѣ Нидерланды почувствовали, что они — провинція монархіи. Пока прежніе государи довольствовались охраной ихъ благоденствія, ихъ положеніе напоминало тихое счастье замкнутой семьи, глава которой игралъ роль управителя. Карлъ V вывелъ ихъ на политическое поприще; они стали однимъ изъ членовъ тѣла великана орудіемъ честолюбія одной личности. Они перестали быть сами себѣ цѣлью; сущность ихъ бытія перенеслась въ душу ихъ управителя. А такъ какъ все его правленіе направлялось кнаружи, было политическою дѣятельностью то ему нужно было, владѣть своими членами, чтобы пускать ихъ въ ходъ энергично и быстро. Онъ не могъ впутываться въ скучную механику внутренней гражданской жизни Нидерландовъ, дарить добросовѣстнымъ вниманіемъ ихъ своеобразныя привилегіи, какъ требовала ихъ республиканская щепетильность. Смѣлой стопой монарха попралъ онъ искусственное сооруженіе червяковъ. Ему нужно было облегчить себѣ употребленіе ихъ силъ посредствомъ объединенія. Судилище въ Мехельнѣ было до тѣхъ поръ независимымъ трибуналомъ: онъ подчинилъ его учрежденному въ Брюсселѣ королевскому совѣту, который былъ органомъ его воли. Онъ ввелъ въ самые тайники конституціи чужестранцевъ, которымъ довѣрилъ важнѣшія должности. Конечно, люди, опиравшіеся только на королевскую милость, могли быть лишь плохими стражами правъ, которыя были вдобавокъ мало извѣстны имъ. Возраставшія издержки воинственнаго правленія требовали расширенія средствъ казны. Карлъ обременилъ провинціи необычайными налогами, пренебрегая ихъ священнѣйшими привилегіями. И штаты, чтобы спасти свое значеніе, должны были соглашаться на то, чего онъ, по скромности, не хотѣлъ вынуждать: вся исторія царствованія этого монарха въ Нидерландахъ — почти непрерывный перечень налоговъ, требуемыхъ, отвергаемымъ и, въ концѣ концовъ, соизволенныхъ. Вопреки конституціи, онъ ввелъ туда иностранныя войска, дѣлалъ наборы и затянулъ провинціи въ войны, которыя были чужды ихъ интересамъ, если не вредны, и на которыя онѣ не давали своего соизволенія. Онъ каралъ проступки республиканцевъ, какъ монархъ, и страшное наказаніе Гента возвѣщало имъ о тѣхъ великихъ перемѣнахъ, которыя уже испытывала ихъ конституція.

Благоденствіе страны было обезпечено настолько, насколько было нужно ея господину, и разумная политика Карла, безъ сомнѣнія, не нарушала здоровья того тѣла, которымъ онъ принужденъ былъ пользоваться. Къ счастью, нерѣдко противоположные замыслы властительства и безкорыстнаго человѣколюбія приводятъ къ одному и тому же слѣдствію: случается, что иной Августъ или Людовикъ споспѣшествуетъ тому благополучію гражданъ, которое служитъ цѣлью Маркамъ Авреліямъ.

Карлъ V отлично понималъ, что сила нидерландцевъ — въ торговлѣ, а основа ихъ торговли — свобода: онъ щадилъ ихъ свободу, такъ какъ нуждался въ ихъ силахъ. Политически мудрѣе своего сына, хотя и не справедливѣе его, онъ подчинялъ свои принципы потребностямъ мѣста и времени и отмѣнилъ, въ Антверпенѣ, одинъ указъ, который былъ бы приведенъ въ исполненіе, въ Мадридѣ, со всѣми своими ужасами.

Всего замѣчательнѣе въ управленіи Нидерландами при Карлѣ V была религіозная революція, которою мы должны заняться обстоятельнѣе, какъ главнымъ источникомъ послѣдующаго возстанія. Она-то ввела произволъ въ священные тайники ихъ конституціи и побудила его къ первой странной пробѣ своей ловкости; она какъ бы узаконила этотъ произволъ, поставивъ ребромъ вопросъ о республикѣ. И между тѣмъ какъ послѣдняя расточала свои силы въ анархіи и мятежѣ, монархическая власть достигла верха деспотизма.

Нѣтъ ничего естественнѣе, какъ переходъ гражданской свободы въ свободу совѣсти. Человѣкъ или народъ, познавшій свое достоинство, въ силу счастливой конституціи привыкшій смотрѣть въ глаза повелѣвающему имъ закону, не то и самъ создавшій его, закалившій свой духъ дѣлами, развившій свои чувства наслажденіемъ жизни, расширившій свое мужество, благодаря внутреннему спокойствію и достатку, — такой народъ, такой человѣкъ не такъ-то легко сдастся слѣпой силѣ тупой деспотической вѣры и скорѣй всѣхъ поднимется изъ-подъ ея гнета. Еще одно обстоятельство содѣйствовало росту новой религіи въ этой странѣ. Могутъ возразить, что Италія едва-ли не болѣе всѣхъ европейскихъ странъ убереглась отъ этихъ новшествъ, — Италія, гдѣ человѣческій духъ достигъ величайшей изощренности, гдѣ вѣчно бушевали самыя пылкія политическія страсти, гдѣ жаркій климатъ разгорячаетъ кровь до дикихъ проявленій. Но то былъ романтическій народъ, который утопалъ въ чувственности, благодаря теплому, милому небу, вѣчно юной, улыбающейся природѣи разнообразнѣйшимъ чарамъ искусства. Къ нему подходила религія, которая захватываетъ внѣшнія чувства пышною обрядностью, своею Загадочною таинственностью, раскрываетъ воображенію безконечное поприще, внѣдряетъ въ душу основы своего ученія путемъ живописныхъ формъ. Не то съ народомъ, который привлекается заботами обычной гражданской жизни къ прозаической дѣйствительности, живетъ больше отчетливыми понятіями, чѣмъ образами, и развиваетъ свой разумъ насчетъ воображенія: такому народу нравится вѣра, которая не боится провѣрки, больше полагается на нравственное ученіе, чѣмъ на мистику, воспринимается скорѣе мышленіемъ, чѣмъ созерцаніемъ. Словомъ, католичество болѣе подходитъ къ народу художниковъ, протестантство — къ народу торговцевъ.

Оттого-то новое ученіе, распространяе мое Лютеромъ въ Германіи и Кальвиномъ въ Швейцаріи, нашло въ Нидерландахъ самую благопріятную почву. Его первыя сѣмена были заброшены сюда протестантскими купцами, собиравшимися въ Амстердамѣ и Антверпенѣ. Его успѣхамъ содѣйствовали нѣмецкія и швейцарскія войска Карла, а также множество бѣглецовъ изъ Франціи, Германіи и Англіи, которые искали во Фландріи свободы, избѣгая меча преслѣдованія въ своемъ отечествѣ. Большая часть нидерландской знати обучалась тогда въ Женевѣ: лувенская академія еще не была въ модѣ, а дузская еще не была открыта. А изъ Женевы учащаяся молодежь приносила въ свое отечество новыя религіозныя понятія, которыя внушались тамъ открыто. Въ однородномъ и замкнутомъ народѣ можно было заглушить эти первыя сѣмена. Но въ складочныхъ городахъ Голландіи и Брабанта, куда стекалось столько различныхъ націй, ихъ первый ростъ ускользалъ отъ взоровъ правительства и самый покровъ тайны ускорялъ его. Различіе мнѣній легко укоренялось тамъ, гдѣ не было цѣльнаго народнаго характера, одинаковыхъ нравовъ и законовъ. Наконецъ, въ странѣ, гдѣ трудолюбіе было главною добродѣтелью, а нищенство — презрѣннѣйшимъ порокомъ, на монашество, это организованное праздношатаніе, издавна смотрѣли съ осужденіемъ. Возстававшая противъ него новая религія много выигрывала уже тѣмъ, что тутъ мнѣніе народа было на ея сторонѣ. Полные горечи и язвительности летучіе листки, которые быстро расходились въ этой странѣ благодаря новоизобрѣтенному книгопечатанію, множество странствовавшихъ тамъ проповѣдниковъ, «редерикеровъ», осмѣивавшихъ пороки времени въ театральныхъ представленіяхъ и пѣсняхъ, не мало способствовали паденію значенія римской церкви и подготовкѣ умовъ къ новому ученію^[31].

Первыя завоеванія нововѣрія были поразительно быстры: громадно было число живо приставшихъ къ нему, особенно въ сѣверныхъ провинціяхъ. Впрочемъ, тутъ иностранцевъ было гораздо больше, чѣмъ рожденныхъ нидерландцевъ. Карлъ V, который, какъ деспотъ, понятно на какую сторону сталъ въ этомъ расколѣ, взялся за самыя рѣшительныя мѣры противъ растущаго потока новшествъ. Къ несчастію для религіозной реформы, политическая справедливость была на сторонѣ ея гонителя. Плотина, столько вѣковъ преграждавшая человѣческому разуму доступъ къ истинѣ, была снесена слишкомъ быстро: низвергнувшійся потокъ долженъ былъ выйти изъ предназначеннаго ему русла. Возрожденный духъ свободы и критики, которому слѣдовало бы ограничиваться пока религіозными вопросами, сталъ подкапываться и подъ права королей.

Сначала разбивали только желѣзныя оковы; затѣмъ рѣшились разорвать и самыя законныя, самыя необходимыя узы. Священное Писаніе, которое становилось болѣе общедоступнымъ, неизбѣжно снабжало ядомъ самый вздорный фанатизмъ столько же, сколько доставляло свѣта и пищи самому искреннему праздолюбію. Добру пришлось стать на дурной путь мятежа — и послѣдовало то, что будетъ всегда, пока люди останутся людьми. Зло, у котораго было одно только общее съ добромъ — противозаконныя средства, стало наглѣе отъ этого родства: оно вступило въ его сообщество, стало слыть имъ. Лютеръ возставалъ противъ почитанія святыхъ: теперь именовался лютераниномъ всякій дерзкій мальчишка, который врывался въ ихъ церкви и монастыри, грабилъ ихъ алтари. Партійность, хищничество, сумасбродство облекались въ цвѣта нововѣрія, страшные злодѣи заявляли себя на судѣ сектантами. Реформація низвела римскаго епископа въ разрядъ грѣшнаго человѣчества: яростная толпа, подстрекаемая голодомъ, жаждала уничтоженія всякаго различія между сословіями. Понятно, что ученіе, которое обнаруживалось для государства лишь съ пагубной стороны, не могло привлечь монарха, у котораго уже было столько причинъ желать его искорененія: неудивительно, что онъ воспользовался противъ него тѣмъ самымъ оружіемъ, которое было навязано ему имъ самимъ!

Карлъ долженъ былъ смотрѣть на себя въ Нидерландахъ, какъ на самодержца, уже потому, что онъ не распространялъ на эту страну той религіозной свободы, которую допустилъ въ Германіи. Вслѣдствіе упорнаго сопротивленія нѣмецкихъ государей, онъ предоставилъ нѣмцамъ мирное исповѣданіе новой религіи, а въ нидерландскихъ провинціяхъ преслѣдовалъ ее самыми жестокими указами. Здѣсь, подъ страхомъ тяжелыхъ каръ, воспрещались чтенія евангелистовъ и апостоловъ, всякія открытыя или тайныя собранія, сколько нибудь связанныя съ именемъ религіи, всякія подобнаго рода разговоры, дома и за столомъ. Во всѣхъ провинціяхъ были учреждены особыя судилища, которыя блюли за исполненіемъ этихъ указовъ. Всякій, кто питалъ ложныя мнѣнія, лишался мѣста, какого бы чина онъ ни былъ. Кто былъ уличенъ въ распространеніи ереси или хотя бы въ посѣщеніи тайныхъ сборищъ исправителей вѣры, того приговаривали къ смерти: мужчинъ казнили мечемъ, женщинъ зарывали живыми въ землю. Повторныхъ еретиковъ предавали пламени. Даже отреченіе преступника не могло отклонить этихъ страшныхъ приговоровъ: въ такомъ случаѣ только смягчался родъ смерти^[32].

Ленное имущество осужденнаго отбиралось въ казну, вопреки всякимъ привилегіямъ страны, по которымъ наслѣднику — предоставлялось право выкупать ихъ за небольшую сумму. Вопреки прямому драгоцѣнному праву голландскихъ гражданъ — быть судимыми лишь въ собственныхъ провинціяхъ, виновныхъ увлекали за предѣлы отечественной юстиціи и судили въ чужихъ трибуналахъ. Такъ религія помогала деспотизму безъ страха и противорѣчія касаться духовной дланью тѣхъ льготъ, которыя были недоступны свѣтской рукѣ^[33].

Ободренный успѣхами своего оружія въ Германіи, Карлъ V вообразилъ, что можетъ дерзнуть на все: онъ серьезно думалъ перенести испанскую инквизицію въ Нидерланды. Одно страшное имя этого учрежденія вдругъ остановило торговлю въ Антверпенѣ. Именитѣйшіе иностранные купцы собирались покинуть городъ. Никто ничего не покупалъ, не продавалъ. Цѣна домовъ пала: мастерскія замолкли. Деньги уходили изъ рукъ гражданъ. Цвѣтущій торговый городъ погибъ бы неизбѣжно, еслибы Карлъ V не отложилъ этого опаснаго намѣренія, убѣжденный представленіями штатгальтерши. Трибуналу приказано было щадить иностранныхъ купцовъ, и имя инквизиторовъ было замѣнено болѣе легкимъ названіемъ духовныхъ судей. Но въ остальныхъ провинціяхъ это судилище продолжало свирѣпствовать съ свойственнымъ ему безчеловѣчнымъ деспотизмомъ. Вычислено, что при одномъ Карлѣ V черезъ руки палача прошло 50.000 человѣкъ только изъ-за. религіи^[34].

Принявъ въ соображеніе насилія этого монарха, трудно понять, какимъ образомъ могло сдерживаться при немъ то возстаніе, которое такъ яростно вспыхнуло въ слѣдующее царствованіе. Это объясняется при ближайшемъ изслѣдованіи. Грозное преобладаніе Карла въ Европѣ подняло нидерландскую торговлю на небывалую высоту. Величіе его имени открывало ея кораблямъ всѣ гавани, очищало имъ всѣ моря, доставляло имъ самые благопріятные договоры съ иностранными державами. Благодаря ему-то нидерландцы разрушили господство Ганзы въ Балтійскомъ морѣ. Новый Свѣтъ, Испанія, Италія, Германія, подчиненныя одному съ ними господину, были какъ бы провинціями ихъ собственнаго отечества и были доступны всѣмъ ихъ предпріятіямъ. Мало того, Карлъ еще соединилъ остальныя шесть провинцій съ бургундскимъ наслѣдствомъ и доставилъ этому государству такіе размѣры, такое политическое значеніе, что оно могло поспорить съ первыми монархіями Европы^[35]. Это льстило національной гордости нидерландскаго народа. Когда въ его составъ вошли Гельдернъ, Утрехтъ, Фрисландія и Гренингенъ, то прекратились всѣ частныя войны, столь долго мѣшавшія торговлѣ; благодаря ненарушимому внутреннему миру, провинціи пользовались всѣми плодами своихъ трудовъ. Стало быть, Карлъ былъ также благодѣтелемъ Нидерландовъ. Въ то же время блескъ его побѣдъ ослѣплялъ ихъ; слава ихъ монарха, озарявшая и ихъ, подкупала республиканскую бдительность; грозное сіяніе непобѣдимости, окружавшее покорителя Германіи, Франціи, Италіи и Африки, устрашало политиковъ. А на что не дерзнетъ человѣкъ-частное лицо или государь — которому удалось вызвать восторгъ! Частое личное появленіе Карла въ этихъ земляхъ, которыя онъ, по собственному сознанію, посѣщалъ десятокъ разъ, сдерживало недовольныхъ; неоднократное проявленіе строгой и бдительной юстиціи поддерживало страхъ державной власти. Наконецъ, Карлъ родился въ Нидерландахъ и любилъ націю, въ нѣдрахъ которой возросъ. Ихъ нравы привились ему; естественность ихъ характера и обхожденія доставляла ему пріятный отдыхъ отъ строгой чопорности испанцевъ. Онъ говорилъ ихъ языкомъ, и придерживался ихъ обычаевъ въ своей частной жизни. Въ Брюсселѣ не знали удручающаго церемоніала, неестественнаго средостѣнія между королемъ и народомъ. Тутъ никакой косо смотрѣвшій чужеземецъ не закрывалъ доступа подданнымъ къ ихъ государю; путь къ нему шелъ черезъ собственныхъ земляковъ, которымъ онъ довѣрялъ свою особу. Монархъ много и охотно бесѣдовалъ съ подданными; его осанка была пріятна, рѣчь — мила. Эти маленькія уловки привлекали сердца; онъ уловлялъ ихъ дружескимъ видомъ въ то время, когда его арміи попирали нивы республиканцевъ, когда его разбойничьи руки рылись въ ихъ имуществахъ, когда его намѣстники выжимали соки у народа, его палачи совершали казни.

Карлу хотѣлось завѣщать своему сыну, Филиппу, эту благосклонность націи. Вотъ почему онъ призвалъ его, еще юношу, изъ Испаніи и показалъ его въ Брюсселѣ его будущему народу. Въ торжественный день своего отреченія отъ престола передавалъ онъ ему эти земли, какъ драгоцѣннѣйшіе камни своей короны, и серьезно внушалъ ему щадить ихъ конституцію.

Филиппъ II, какъ человѣкъ, былъ противоположностью своего отца. Столь же честолюбивый, но менѣе знакомый съ людьми и съ человѣческимъ достоинствомъ, онъ создалъ себѣ такой идеалъ королевской власти, при которомъ личности играютъ роль лишь послушныхъ орудій произвола и всякое проявленіе свободы является оскорбленіемъ. Рожденный въ Испаніи, выросшій подъ желѣзнымъ бичемъ монашества, онъ и отъ другихъ требовалъ печальнаго однообразія и принужденія, составлявшихъ основу его характера. Все его существо возмущалось противъ игриваго своеволія нидерланцевъ точно также, какъ его властолюбіе оскорблялось ихъ привилегіями. Онъ говорилъ только по-испански, терпѣлъ подлѣ себя однихъ испанцевъ и упрямо держался ихъ обычаевъ. Напрасно всѣ города Фландріи, по которымъ онъ прослѣдовалъ, соперничали между собой въ изобрѣтательности, устраивая дорогія празднества, чтобы возвеличить его присутствіе^[36]: взоры Филиппа оставались мрачными, никакое великолѣпіе, никакія громкія изліянія искреннѣйшей радости не могли вызвать на его лицѣ улыбки одобренія^[37].

Карлъ совсѣмъ не достигъ цѣли, съ которой представлялъ фламандцамъ своего сына. Иго послѣдняго могло бы показаться имъ потомъ не такъ тяжкимъ, еслибы его ногане наступила на ихъ землю: его видъ предвозвѣстилъ имъ его; его вступленіе въ Брюссель оттолкнуло отъ него всѣ сердца. Дружелюбіе императора къ этому народу служило теперь лишь къ тому, чтобы еще противнѣе высказывалась высокомѣрная учтивость его сына. Нидерландцы прочли на его лицѣ пагубный замыселъ противъ ихъ свободы, который уже тогда волновалъ его грудь. Они приготовились видѣть въ немъ тирана и снаряжались въ походъ противъ него.

Нидерланды были первымъ престоломъ, съ котораго снизошелъ Карлъ V. Въ торжественномъ собраніи, въ Брюсселѣ, разрѣшилъ онъ генеральные штаты отъ присяги и перенесъ ее на своего сына, короля Филиппа. Послѣднему онъ сказалъ, въ заключеніе: «Еслибы моя смерть передала вамъ эти земли, то уже столь дорогое наслѣдство дало бы мнѣ большое право на вашу благодарность. Но теперь, когда я добровольно уступаю ихъ. вамъ, спѣша къ могилѣ, чтобы ускорить вамъ пользованіе ими, я желаю, чтобы вы уплатили этимъ народамъ то, что признаете должнымъ мнѣ за это. Другіе государи считаютъ себя счастливыми, радуя своихъ дѣтей короной, исторгаемой у нихъ смертью: я же хочу раздѣлить съ вами эту радость, хочу видѣть, какъ вы будете жить и править. Не многіе послѣдуютъ моему примѣру, какъ не многимъ и я слѣдовалъ. Но мое дѣло будетъ достойнымъ, если ваша жизнь оправдаетъ мое довѣріе, если вы не измѣните той мудрости, съ которою васъ ознакомили, если вы останетесь непоколебимы въ чистой вѣрѣ, образующей крѣпчайшій столпъ вашего престола. Еще одно слово. Да наградитъ васъ Небо сыномъ, которому вы могли бы уступить власть — могли бы, но не имѣли бы въ томъ нужды».

Когда императоръ кончилъ, Филиппъ преклонилъ колѣна передъ нимъ, прильнулъ къ его рукѣ и получилъ отцовское благословеніе. Его глаза были влажны — въ послѣдній разъ. Всѣ предстоявшіе плакали. Незабвенная минута!^[38]

За этой трогательной комедіей послѣдовала другая. Филиппъ принялъ присягу отъ собравшихся штатовъ и самъ далъ такую клятву: Я, Филиппъ, милостію Божіей принцъ Испаніи, Обѣихъ Сицилій и проч. и проч., обѣщаюсь и клянусь быть добрымъ и справедливымъ господиномъ, охотно и вѣрно соблюдать дарованныя моими предками привилегіи и льготы всѣхъ благородныхъ, городовъ, общинъ и подданныхъ, а также обычаи, преданія, обряды и права, которыми обладаютъ они теперь вообще и въ частности, — наконецъ, дѣлать все то, что довлѣетъ, по закону, доброму и справедливому принцу и господину. Да поможетъ мнѣ Богъ и всѣ его святые!«^[39].

Уже въ этой клятвѣ проглядываетъ страхъ, внушенный произволомъ императора и недовѣріемъ чиновъ къ его сыну: она составлена гораздо осторожнѣе и обстоятельнѣе, чѣмъ та, которую давали самъ Карлъ V и всѣ бургундскіе герцоги. Тутъ Филиппъ принужденъ былъ пообѣщать нидерландцамъ соблюденіе ихъ обычаевъ и преданій, чего не требовалось никогда до него. Въ присягѣ чиновъ^[40] ему обѣщалось только то послушаніе, которое связывалось съ привилегіями страны. Его чиновники могли разсчитывать на подчиненіе и содѣйствіе лишь тогда, когда они будутъ усердно исполнять обязанности по ввѣреннымъ имъ должностямъ. Наконецъ, въ этой присягѣ чиновъ Филиппъ названъ лишь естественнымъ, рожденнымъ государемъ, а не монархомъ или господиномъ, какъ желалъ императоръ, — явный знакъ того, какъ мало надеждъ возлагали нидерландцы на справедливость и великодушіе новаго государя.

Филиппъ II, властитель Нидерландовъ.

Филиппъ II получилъ Нидерланды въ полномъ цвѣту ихъ благоденствія. Онъ былъ первый государь, которому они достались всецѣло. Они состояли теперь изъ семнадцати областей: четыре герцогства — Брабантъ, Лимбургъ, Люксембургъ и Гельдернъ, семь графствъ — Артуа, Геннегау, Фландрія, Намюръ, Цютфенъ, Голландія и Зеландія, маркграфство Антверпенъ и пять господствъ (Herrlichkeiten) — Фрисландія, Мехельнъ, Утрехтъ, Обериссель и Грёнингенъ. Все это вмѣстѣ составляло большое и могучее государство, которое могло соперничать съ королевствами. Его торговля никогда не стояла выше. Его золотые рудники находились надъ землей, но они были неисчерпаемѣе и богаче американскихъ жилъ. Эти семнадцать провинцій, которыя всѣ вмѣстѣ составляли едва одну пятую часть Италіи и занимали не болѣе трехсотъ фландрскихъ миль, приносили своему властителю немного меньше доходу, чѣмъ вся Британія своимъ королямъ, передъ тѣмъ какъ они присоединили къ своей коронѣ церковныя имущества. Триста пятьдесятъ городовъ, оживленныхъ наслажденіями и трудомъ, и многіе изъ нихъ — крѣпости безъ укрѣпленій, замки безъ стѣнъ, шесть тысячъ триста большихъ мѣстечекъ, безчисленное множество менѣе крупныхъ деревень, мызъ и замковъ придавали этому государству видъ цвѣтущей на всемъ своемъ протяженіи страны^[41]. Именно тогда нація достигла своего высшаго блеска. Трудолюбіе и преизбытокъ поднимали геній гражданъ, просвѣщали его понятія, облагораживали его наклонности. Съ процвѣтаніемъ страны явилось и духовное процвѣтаніе. Здѣсь болѣе спокойная кровь, охлаждаемая суровымъ климатомъ, не обуревалась страстями; здѣсь душевная уравновѣшенность, умѣренность, выдержка, терпѣніе, эти дары сѣвернаго пояса, честность, справедливость и вѣра, эти добродѣтели ихъ занятій, правда, благожелательность и патріотическая гордость, эти милые плоды ихъ свободы, нѣжно смѣшивались съ облагороженными пороками. Ни одинъ народъ не подчинялся такъ легко разумному государю, но никто не былъ такъ щекотливъ къ произволу скомороха или тирана. Нигдѣ гласъ народа не былъ такимъ справедливымъ судьей правительства. Нигдѣ истинное государственное искусство не могло найти лучшаго поприща для достославныхъ опытовъ, и ничто не было страшнѣе этой націи для хилой, искусственной политики.

Такое государство, какъ Нидерланды, могло работать съ мощью и выдержкой великана, если бы только крайняя нужда потребовала его силы, если бы умное и попечительное правительство вскрыло его родники. Карлъ V оставилъ здѣсь своему наслѣднику власть, близкую къ умѣренной монархіи. Король замѣтно стоялъ выше республиканскихъ учрежденій, и эта сложная машина могла дѣйствовать почти такъ же вѣрно и быстро, какъ совершенно подчиненное государство. Многочисленная, нѣкогда могучая знать слѣдовала теперь послушно за своимъ монархомъ въ его войнахъ, а въ мирное время заискивала улыбки его величества. Коварная политика короны создала новыя мѣстныя блага, которыя раздавались только ею. Новые взгляды, новое пониманіе счастья вытѣснили, наконецъ, грубую простоту республиканскихъ добродѣтелей. Гордость уступила мѣсто тщеславію, свобода — чести, убогая независимость — сладострастно-улыбающемуся рабству. Алчные и кровожадные вельможи гораздо больше стремились угнетать и грабить отечество, какъ неограниченные сатрапы неограниченнаго владыки, чѣмъ отнимать у послѣдняго хоть сотую часть власти на собраніяхъ государственныхъ чиновъ. Къ тому же знать, по большей части, погрязала въ бѣдности и тяжелыхъ долгахъ. Карлъ V обезсилилъ наиболѣе опасныхъ вассаловъ такими внѣшними почестями, какъ разорительныя посольства при иностранныхъ дворахъ. Такъ Вильгельмъ Оранскій былъ отправленъ, съ императорскою короной, въ Германію, а графъ Эгмонтъ — въ Англію, для заключенія брака Филиппа съ Маріей. Потомъ оба они сопровождали герцога Альбу во Францію, съ цѣлью заключить миръ между обѣими коронами и сватать Елизавету французскую за своего короля. На эти путешествія ушло до 300.000 гульденовъ, изъ которыхъ король не далъ ни гроша. Когда принцъ Оранскій былъ сдѣланъ фельдмаршаломъ на мѣсто герцога Савойскаго, ему пришлось принять на себя всѣ издержки, связанныя съ этимъ званіемъ. Когда въ Брюссель наѣзжали иностранные посланники или государи, нидерландскіе вельможи были обязаны спасать честь своего короля, который всегда кушалъ отдѣльно и не держалъ открытаго стола. Испанская политика изобрѣла еще болѣе остроумныя средства для ослабленія богатѣйшихъ фамилій страны. Каждый годъ пріѣзжалъ въ Брюссель одинъ изъ кастильскихъ вельможъ и жилъ съ роскошью и расточительностью, далеко превышавшими его состояніе. Брюссельцы почли бы себя навѣки опозоренными, если бы уступили ему въ этомъ: всѣ соперничали между собой, чтобы еще превзойти его, и истощали свой достатокъ въ этомъ дорогомъ соревнованіи. А испанецъ во-время возвращался домой, гдѣ четырьмя годами поста покрывалъ растраты одного года. Соперничать богатствомъ со всякимъ пришельцемъ было слабостью нидерландскаго дворянства, которою правительство умѣло отлично пользоваться. Правда, послѣдствія этихъ уловокъ были не такъ выгодны, какъ оно разсчитывало: именно въ силу этихъ обременительныхъ долговъ, дворянство склонялось ко всякому новшеству, такъ какъ тотъ, кто все потерялъ, могъ только выиграть при всеобщемъ крушеніи^[42].

Духовенство всегда было опорой королевской власти, и иначе не могло быть. Его золотое времячко обыкновенно совпадаетъ съ рабствомъ человѣческаго духа: оно, какъ и корона, пожинаетъ плоды тупоумія и чувственности. Угнетеніе заста вляетъ гражданъ болѣе нуждаться въ религіи и дорожить ею; слѣпое повиновеніе власти тирана подготовляетъ умы къ слѣпой, удобной вѣрѣ, — и іерархія вознаграждаетъ деспотизмъ съ лихвой за его услуги. Епископы и прелаты въ парламентѣ были горячими защитниками его величества и всегда готовы были пожертвовать интересами гражданъ выгодамъ церкви и государственной пользѣ монарха. Многочисленные и храбрые гарнизоны держали въ страхѣ города, которые были раздираемы къ тому же религіозными распрями и политическими партіями и не могли разсчитывать на могущественную опору. Какъ мало требовалось отъ короны, чтобы сохранить такое свое преобладаніе, и какъ чудовищна должна была быть ошибка, погубившая его!

Вліяніе Филиппа въ этихъ земляхъ было такъ глубоко, значеніе испанской монархіи во всей Европѣ было такъ велико, что ни одно государство не смѣло мѣриться съ ними силами. Опаснѣйшій сосѣдъ, Франція, была такъ ослаблена тяжелою войной и внутренними раздорами, поднявшимися при властителѣ-ребенкѣ, что уже быстро шла къ той несчастной порѣ, когда она цѣлые полвѣка была поприщемъ бѣдствій и гнусностей. Елизавета англійская съ трудомъ защищала свой собственный, еще колеблющійся престолъ противъ борьбы партій и свою новую, еще неокрѣпшую церковь — противъ тайныхъ происковъ изгнанниковъ. Лишь по ея творческому призыву должно было подняться это государство изъ Позорнаго мрака, черпая въ самыхъ ошибкахъ соперника ту живую силу, которая, наконецъ, ниспровергла его. Нѣмецкій императорскій домъ былъ связанъ съ испанскимъ двойными узами крови и государственныхъ выгодъ, и возраставшее военное счастье Сулеймана отвлекало его вниманіе съ запада Европы на востокъ. Государи Италіи подчинялись Филиппу изъ благодарности и страха, а конклавомъ заправляли его созданія. Сѣверныя монархіи были еще окутаны мракомъ варварства или же только начинали принимать опредѣленный видъ, и системаевропейскихъ государствъ не знала ихъ. Способнѣйшіе генералы, многочисленныя, привыкшія къ побѣдамъ арміи, грозный флотъ, большая дань золотомъ, которая только-что стала притекать правильно и вѣрно изъ Вестъ-Индіи, — что за страшныя орудія въ твердыхъ, крѣпкихъ рукахъ умнаго государя! Вотъ подъ какою счастливою звѣздой началось царствованіе Филиппа.

Прежде чѣмъ слѣдить за его дѣяніями, бросимъ бѣглый взглядъ въ его душу, чтобы поискать здѣсь ключа къ его политической жизни. Ей недоставало радости и доброжелательства: первую отнимали у него свойства его темперамента и мрачное дѣтство; второго не могли дать ему люди, въ общеніи съ которыми недостовало нѣжныхъ, но крѣпкихъ узъ, нужныхъ для всякаго истиннаго общенія. Его скудный умъ былъ наполненъ только двумя понятіями — своимъ я и тѣмъ, что стояло выше этого я: эгоизмъ да религія — вотъ сущность и девизъ всей его жизни. Онъ былъ король и христіанинъ, и плохой въ обоихъ смыслахъ, ибо ему хотѣлось слить то и другое, качество. Никогда не былъ онъ человѣкомъ, такъ какъ всегда выходилъ изъ своего я только вверхъ, а не внизъ. Его вѣра была жестока и мрачна, ибо его божество было страшное существо. Ему нечего было ожидать отъ него: онъ лишь боялся его. Простому смертному божество представляется утѣшителемъ, спасителемъ: для него же то былъ ужасный призракъ, мучительное, унизительное ограниченіе его человѣческаго всевластія. Его благоговѣніе передъ нимъ было тѣмъ глубже, сердечнѣе, чѣмъ меньше распространялось оно на другія существа. Какъ рабъ, дрожалъ онъ передъ Богомъ, ибо только передъ Богомъ онъ и могъ дрожать. Карлъ V былъ ревностенъ къ религіи, потому что она работала на него, Филиппъ II — потому что вѣрилъ въ нее. Карлъ огнемъ и мечемъ мучилъ тысячи народу изъ-за догмы, а самъ осмѣивалъ въ лицѣ папы, своего плѣнника, то самое ученіе, въ жертву которому приносилъ потоки крови; Филиппъ съ отвращеніемъ, съ смущенной совѣстью рѣшался на самую справедливую войну съ куріей и отказывался отъ плодовъ побѣдъ, какъ раскаявшійся злодѣй — отъ своей добычи. Тотъ былъ варваръ по разсчету, этотъ — по чувству. Первый былъ сильный, просвѣщенный умъ и, быть можетъ, потому-то дурной человѣкъ; второй — ограниченный, слабоумный, но справедливый человѣкъ.

Но, по мнѣ, оба могли быть лучше и, въ сущности, могли дѣйствовать одинаковыми мѣрами. Часто то, что приписывается характеру личности, составляетъ слабость, неизбѣжный исходъ человѣческой природы вообще. Столь обширная монархія была слишкомъ большимъ искушеніемъ для гордости и слишкомъ тяжелая задача — для силъ человѣка. Слить всеобщее блаженство съ свободой личности — такое дѣло можетъ совершить лишь безпредѣльный духъ, повсюду сущій. А какія средства у человѣка, очутившагося въ положеніи Творца? Въ своей ограниченности, онъ прибѣгаетъ къ классификаціи; подобно естествоиспытателю, онъ установляетъ признаки и правила, которыя помогаютъ его неувѣренному взгляду и становятся обязательными для всякаго. Эту услугу оказываетъ ему религія. Она находитъ во всякой человѣческой груди сѣмена надежды и страха; овладѣвая ими, подчиняя ихъ одному предмету, она превращаетъ милліоны самостоятельныхъ существъ въ однообразное отвлеченное понятіе. Безконечное разнообразіе людскихъ воззрѣній уже не стѣсняетъ того, кто хочетъ ими повелѣвать: теперь найдено общее зло и общее добро, которое можно указывать и отчуждать, которое дѣйствуетъ заодно съ человѣкомъ даже безъ него самого. Найдена граница, у которой останавливается свобода, признанная священная линія, къ которой должны прилаживаться всѣ борющіяся движенія воли. Общая цѣль свѣтскаго и церковнаго деспотизма — однообразіе; а однообразіе — необходимая опора человѣческой нищеты и тупоумія. Филиппъ былъ тѣмъ деспотичнѣе своего отца, чѣмъ ограниченнѣе были его способности. Другими словами, онъ долженъ былъ тѣмъ крѣпче придерживаться общихъ правилъ, чѣмъ менѣе могъ снисходить до видовъ и особей. Что же должно было произойти изо всего этого? Высшею задачей Филиппа, конечно, стало однообразіе вѣры и государственной машины, безъ котораго онъ не могъ управлять.

И все-таки онъ началъ бы свое правленіе болѣе мягко и осторожно, еслибы раньше вступилъ на престолъ. Кажется, приступая къ оцѣнкѣ этого государя, обыкновенно не берутъ въ разсчетъ одного обстоятельства, играющаго важную роль въ исторіи его ума и сердца. Филиппу было почти тридцать лѣтъ, когда ему досталось правленіе, а рано созрѣвшій разсудокъ еще ускорялъ его совершеннолѣтіе. Такая душа, сознававшая свою зрѣлость и уже сжившаяся съ великими чаяніями, могла лишь съ отвращеніемъ переносить иго дѣтской покорности; выдающійся геній отца и произволъ самодержца угнетали самодовольную гордость такого сына. Доля, предоставленная сыну въ управленіи государствомъ, была достаточно велика, чтобы отвлечь его отъ мелкихъ страстей и поддерживать суровую строгость его характера, но она была до того мала, что только разжигала его жажду неограниченной власти. Когда онъ, наконецъ, получилъ эту власть, она уже потеряла для него прелесть новизны. У него уже давно прошло, если только было когда нибудь, то сладостное опьяненіе юнаго монарха, озадаченнаго высшею властью, то радостное волненіе, которое открываетъ дорогу для всякихъ нѣжныхъ движеній, которому человѣчество обязано столькими благодѣяніями. Его характеръ былъ уже закаленъ, когда счастье послало ему это испытаніе; его укоренившіяся правила противостояли этому благодѣтельному потрясенію. Уже пятнадцать лѣтъ готовился онъ къ этому превращенію. И вмѣсто того, чтобы юношески залюбоваться знаками своего новаго званія или встрѣтить зарю своего правленія въ чаду празднаго тщеславія, онъ сохранилъ хладнокровіе и серьезность; онъ тотчасъ вступилъ въ настоящее обладаніе своей властью, чтобы ея полнотой вознаградить себя за долгое лишеніе ея.

Инквизиціонный судъ.

Не успѣлъ Филиппъ II вступить въ спокойное обладаніе своимъ государствомъ, благодаря миру въ Шато-Камбрези, какъ весь отдался великому дѣлу очищенія вѣры и оправдалъ страхъ своихъ нидерландскихъ подданныхъ. Были возстановлены, въ полной силѣ, указы отца противъ еретиковъ, и за ихъ соблюденіемъ надзирали страшныя судилища, которымъ недоставало только имени инквизиціи. Но ему казалось, что цѣль и наполовину не достигнута, пока не будетъ перенесена въ эти земли испанская инквизиція въ полной формѣ — замыселъ, который не удался самому императору.

Эта испанская инквизиція — учрежденіе новаго сорта, совсѣмъ особенное: въ исторіи не было ничего подобнаго; ея нельзя сравнить ни съ какимъ свѣтскимъ или духовнымъ судилищемъ. Въ сущности, инквизиція существовала съ тѣхъ поръ, какъ разумъ дерзнулъ коснуться святыни, съ того времени, когда возникли люди, усомнившіеся и жадные до новизны; но лишь въ половинѣ 13-го вѣка, когда іерархія пришла въ ужасъ отъ нѣкоторыхъ примѣровъ богоотступничества, Иннокентій III снабдилъ ее собственнымъ судомъ и неестественно отдѣлилъ духовный надзоръ и учительство отъ карательной власти. Чтобы никакое человѣческое чувство, никакой соблазнъ природы не нарушалъ косной строгости ея правилъ, онъ отнялъ ее у епископовъ и у свѣтскаго духовенства, связаннаго съ людьми гражданскими узами; онъ препоручилъ ее монахамъ, этимъ выродкамъ человѣчества, отрекшимся отъ священныхъ требованій природы, этимъ послушнымъ созданіямъ римскаго престола. Германія, Италія, Испанія, Португалія, Франція приняли инквизицію; францисканецъ предсѣдалъ при страшномъ приговорѣ надъ храмовниками; не многимъ государствамъ удалось избавиться отъ грознаго судилища или подчинить его свѣтской власти. Нидерланды были пощажены до Карла V: здѣсь епископы пользовались духовнымъ надзоромъ, и лишь въ исключительныхъ случаяхъ обращались къ инквизиціонному судилищу французскія провинціи — въ Парижъ, нѣмецкія — въ Кельнъ^[43].

Не та инквизиція, о которой мы говоримъ, явилась съ запада Европы: она была иного происхожденія и иного вида. Въ 15-мъ в., въ Гранадѣ, палъ послѣдній мавританскій тронъ, и сарацинское богопочитаніе уступило мѣсто христіанству. Но въ этомъ самомъ юномъ христіанскомъ королевствѣ Евангеліе было еще новинкой: оно еще не утвердилось; религіи еще не вполнѣ обособились среди смутнаго смѣшенія разнородныхъ законовъ и нравовъ. Хотя мечъ преслѣдованія изгналъ въ Африку тысячи семей, однако гораздо больше иновѣрцевъ были не въ силахъ разстаться съ дорогимъ небомъ родины; комедіей мнимаго обращенія они откупались отъ этой ужасной необходимости и у христіанскихъ алтарей продолжали служить своему Магомету и Моисею. Но пока ихъ молитвы уносились къ Меккѣ, Гранаду нельзя было считать покоренной; пока новый христіанинъ, въ нѣдрахъ своихъ домовъ, оставался іудеемъ и мусульманиномъ, онъ не былъ благонадеженъ для трона точно такъ же, какъ и для римской куріи. И вотъ, дѣло шло уже не о томъ, чтобы подчинить этотъ строптивый народъ внѣшнимъ формамъ новой вѣры или примѣнить его къ побѣдной церкви слабыми узами церемоніала, а о томъ, чтобы искоренить старую религію, чтобы вытравить упорную, воспитанную вѣками, привязанность къ собственнымъ нравамъ и законамъ, къ собственному языку, которая поддерживалась постояннымъ вліяніемъ родного неба, родной почвы. Если церковь хотѣла торжествовать полную побѣду надъ враждебнымъ богопочитаніемъ и обезпечить за собой новое завоеваніе, она должна была изрыть самую почву, въ которой пустила ростки старая вѣра, она должна была разбить самую форму, въ которую отлился характеръ народа и съ которой эта вѣра, казалось, была сплетена неразрывно. Она должна была подрѣзать ея невидимые корни въ самыхъ тайникахъ души, изгладить всякіе ея слѣды въ домашней и гражданской жизни, затмить всякое воспоминаніе о ней, если можно — даже убить всякую воспріимчивость къ ней. Отечество и семья, совѣсть и честь, священныя чувства природы и общества — вотъ первыя и ближайшія силы, съ которыми всегда сплетается религія: отсюда она получаетъ свою крѣпость, сюда она вливаетъ ее сама. Теперь требовалось разрушить эту связь; старую вѣру нужно было насильственно оторвать отъ священнаго чувства природы — хотя бы цѣной самой святости этихъ ощущеній. Такова была инквизиція, которую мы называемъ испанской, въ отличіе отъ другихъ, болѣе человѣчныхъ судилищъ, носившихъ это имя. Творцомъ ея былъ кардиналъ Хименесъ. Доминиканецъ Торквемада первый вступилъ на ея кровавый престолъ, начерталъ ея уставъ и этимъ завѣщаніемъ предалъ свой орденъ вѣчному проклятію. Позоръ духу, смерть умамъ — вотъ обѣты этого ордена; ужасъ и срамъ — вотъ его орудія. Всякая страсть — у него на жалованьѣ; на каждую радость жизни накинуты его силки, Самое уединеніе — для него не уединеніе; страхъ его вездѣсущія сковываетъ свободу въ самой глубинѣ души, Инквизиція низвергла къ стопамъ вѣры всѣ прирожденныя стремленія человѣчества; передъ этою вѣрой распались всѣ священнѣйшія узы человѣка. Для еретика не существовало никакихъ правъ на продолженіе рода человѣческаго; малѣйшая измѣна матери-церкви искореняла его потомство. Самое скромное сомнѣніе въ непогрѣшимости папы каралось, какъ отцеубійство, и позорилось, какъ Содомскій грѣхъ. Приговоры инквизиціи походили на сѣмена заразы, которыя быстро разлагаютъ самое здоровое тѣло. Она проклинала даже неодушевленные предметы, принадлежавшіе еретику; ничто не могло спасти ея жертвъ; ея приговоры исполнялись на трупахъ и портретахъ; самая могила не укрывала отъ ея страшныхъ рукъ.

Дерзость приговоровъ инквизиціи блѣднѣла лишь передъ тѣмъ безчеловѣчіемъ, съ которымъ они исполнялись. Она соединяла смѣшное съ ужаснымъ и забавляла взоры странностью процессій: такъ сочувственное впечатлѣніе притуплялось другими раздраженіями; симпатія потоплялась въ безднѣ насмѣшки и презрѣнія. Съ торжественной пышностью вели преступника къ эшафоту; впереди развѣвалось красное кровавое знамя; трезвонъ всѣхъ церквей сопровождалъ шествіе. Во главѣ шли священники въ облаченіи и пѣли священный псаломъ. За ними слѣдовалъ осужденный грѣшникъ, въ желтой одеждѣ, на которой были намалеваны черные черти; на головѣ у него торчалъ бумажный колпакъ, кончавшійся человѣчкомъ, вокругъ котораго обвивалось пламя и летали отвратительные демоны. Навѣки осужденнаго сопровождало отвращенное отъ него изображеніе Распятаго: ему ужъ нѣтъ спасенія. Огню принадлежитъ его бренное тѣло, адскому пламени — его безсмертная душа. Кляпомъ сомкнуты его уста, чтобъ не облегчались его муки жалобами, чтобъ не вызвалъ онъ состраданія своею трогательною исторіей, чтобъ не повѣдалъ онъ міру о тайнахъ святого судилища. За нимъ слѣдуютъ духовенство въ праздничномъ облаченіи, власти и знать; осудившіе его отцы заключаютъ страшное шествіе. Подумаешь, трупъ несутъ на кладбище; а это — живой человѣкъ, мученія котораго станутъ столь ужасно забавлять народъ. Обыкновенно эти казни назначались въ большіе праздники; для этого берегли извѣстное число несчастныхъ въ казематахъ святого дома, чтобы возвеличить зрѣлище количествомъ жертвъ. И тогда присутствовали на немъ сами короли. Съ непокрытой головой сидѣли они на креслѣ пониже великаго инквизитора, которому уступалось первенство въ такіе дни. Кто же не задрожалъ бы предъ судилищемъ, предъ которымъ преклоняется самъ его величество?^[44]

Великая религіозная революція Лютера и Кальвина снова выдвигала это судилище, подобно первому поводу, послужившему къ его основанію. И если тогда оно понадобилось, чтобы очистить маленькое королевство Гранаду отъ слабыхъ остатковъ сарациновъ и іудеевъ, то теперь это было потребностью всего католическаго христіанства. Всѣ инквизиціи въ Португаліи, Италіи, Германіи и Франціи приняли форму испанской; она слѣдовала за европейцами въ Индію и воздвигла въ Гоа страшное судилище, безчеловѣчіе котораго приводитъ насъ въ содроганіе даже при чтеніи его описанія. Гдѣ появлялась она, тамъ наступало запустѣніе; но нигдѣ она не свирѣпствовала въ такихъ размѣрахъ, какъ въ Испаніи. Мертвые, ея жертвы, забываются; поколѣнія возобновляются, и снова процвѣтаютъ земли, ею опустошенныя и обезлюденныя; но пройдутъ вѣка, пока ея слѣды исчезнутъ изъ испанскаго характера. Инквизиція остановила умную, прекрасную націю на пути къ совершенству; она изгнала геній съ его родного пепелища и поселила гробовую тишину въ душѣ народа, который больше многихъ другихъ европейцевъ былъ призванъ къ жизнерадостности.

Первый инквизиторъ былъ поставленъ Карломъ V въ Брабантѣ, въ 1522 г. Ему даны были въ помощники нѣсколько священниковъ, но самъ онъ былъ свѣтское лицо. По смерти папы Адріана VI, его преемникъ Климентъ VII назначилъ трехъ инквизиторовъ для всѣхъ нидерландскихъ провинцій. Павелъ III оставилъ только двухъ, которые и удержались до начала волненій. Въ 1530 г., съ согласія и при участіи чиновъ, были изданы указы противъ еретиковъ, легшіе въ основаніе всѣхъ слѣдующихъ законовъ; здѣсь прямо упоминается инквизиція. Въ 1550 г., при быстромъ ростѣ сектъ, Карлъ V возобновилъ и усилилъ указы, и тогда-то городъ Антверпенъ воспротивился инквизиціи и даже счастливо избѣгъ ея. Впрочемъ, по духу страны, въ Нидерландахъ инквизиція была человѣчнѣе, чѣмъ въ Испаніи, и ею не заправлялъ еще ни одинъ иностранецъ, не говоря уже про доминиканцевъ. Она руководилась указами, которые были всѣмъ извѣстны. И она не вызывала такого отвращенія, какъ испанская инквизиція, именно потому, что, при всей своей строгости, менѣе подчинялась произволу и не такъ закутывалась въ таинственность.

Но Филиппу хотѣлось водворить въ Нидерландахъ именно испанскую инквизицію, которая казалась ему самымъ подходящимъ орудіемъ для порчи этого народа и подготовки его къ его деспотизму. Онъ началъ съ усиленія указовъ своего отца и постепенно расширялъ власть инквизиторовъ, дѣйствія которыхъ становились все болѣе произвольными и независимыми отъ гражданской юстиціи. Вскорѣ этому судилищу уже недоставало только имени и доминиканца, чтобы стать настоящею испанскою инквизиціей. Достаточно было простого подозрѣнія, чтобы гражданинъ былъ вырванъ изъ нѣдръ спокойнаго общества, изъ круга своей семьи; малѣйшій доносъ оправдывалъ пытку. Кто попадалъ въ эту пасть, тому уже не было возврата; для него уже не существовало никакихъ благодѣяній закона; не для него были материнскія заботы справедливости. По ту сторону міра, исчадія злобы и сумасбродства судили его по законамъ, не подходящимъ къ человѣку. Обвиняемый никогда не вѣдалъ своего обвинителя и весьма рѣдко зналъ свое преступленіе. Такою безбожной, дьявольской уловкой принуждали несчастнаго угадывать свою вину; почти лишившись ума отъ пытокъ или отъ долгаго погребенія заживо, онъ признавался въ проступкахъ, какихъ вовсе не было, которыхъ, во всякомъ случаѣ, не могъ знать судья. Имущества осужденныхъ отбирались въ казну, а доносчиковъ поощряли милостивыми грамотами и наградами. Противъ святой власти были безсильны всякія привилегіи, всякая гражданская справедливость. Кого касалась она, тотъ былъ утраченъ для свѣтскихъ властей. Послѣдніе играли, въ ея юстиціи, только роль благоговѣйныхъ исполнителей ея приговоровъ. Послѣдствія такого хода дѣлъ могли быть лишь самыя неестественныя и ужасныя. Все земное счастье, самая жизнь непорочнаго человѣка становились игрушкой въ рукахъ любого мерзавца. Всякому тайному врагу, всякому завистнику предстоялъ роковой соблазнъ воспользоваться незримой и неукоснительной местью. Исчезли обезпеченность собственности, прямота въ обращеніи. Распались всѣ узы выгодъ, крови и любви. Заразительная недовѣрчивость отравляла общественную жизнь; мутился взоръ, замиралъ голосъ отъ страха вездѣсущаго шпіонства. Потеряли вѣру въ честныхъ людей, да никто и не слылъ честнымъ. Доброе имя, землячество, братство, самая клятва, — словомъ, все, что считалось священнымъ, утратило цѣну.

Такая то судьба постигла большой цвѣтущій торговый городъ, гдѣ сто тысячъ занятыхъ людей были связаны единственно узами довѣрія. Всѣ были необходимы другъ другу — и каждый былъ сомнителенъ, подозрителенъ. Всѣхъ влекла другъ къ другу корысть, а страхъ отталкивалъ. Рухнули всѣ столпы общественности тамъ, гдѣ общественность была основой жизни и прочности^[45].

Другія нарушенія конституція Нидерландовъ.

Немудрено, что такое неестественное судилище, ставшее нестерпимымъ даже для болѣе терпѣливаго испанца, возмутило республику. Но внушаемый имъ ужасъ поддерживался испанскими войсками, которыя остались и послѣ мира и, вопреки конституціи, наполняли пограничные города. Карлу V прощали это введеніе иностранныхъ армій, такъ какъ видѣли ихъ необходимость и разсчитывали на его благоволеніе. Теперь же въ нихъ видѣли лишь страшную подготовку угнетенія и орудіе ненавистной іерархіи. Значительной конницы, выставляемой туземцами, было достаточно для защиты страны: эти иностранцы были излишни. Распущенность и грабежи этихъ испанцевъ, которые еще собирали большія недоимки, а сами жили на счетъ гражданъ, довершали негодованіе народа и доводили простолюдиновъ до отчаянія. А когда всеобщій ропотъ понудилъ правительство стянуть эти войска изъ городовъ на зеландскіе острова, гдѣ ждали ихъ готовые къ отплытію корабли, ихъ дерзость дошла до того, что жители бросили работы на плотинахъ: они рѣшились лучше предоставить свое отечество морю, чѣмъ терпѣть далѣе скотское своеволіе этихъ неистовыхъ шаекъ^[46].

Филиппу очень хотѣлось удержать этихъ испанцевъ въ странѣ, чтобы, съ ихъ помощью, подкрѣпить свои указы и поддержать тѣ нововведенія, которыя -омъ замышлялъ сдѣлать въ конституціи Нидерландовъ. Они служили ему какъ бы порукой всеобщаго спокойствія и цѣпью, къ которой онъ приковывалъ націю. Оттого онъ перепробовалъ все, чтобы уклониться отъ упорныхъ настояній государственныхъ чиновъ, желавшихъ удаленія испанцевъ, причемъ пустилъ въ ходъ всевозможныя интриги и уговоры. Сегодня онъ опасался внезапнаго нападенія раздираемой внутренними партіями Франціи, которой не справиться съ домашнимъ врагомъ; завтра его войска должны были принимать, на границѣ, его сына, донъ-Карлоса, котораго онъ никогда не думалъ выпускать изъ Кастиліи. А содержаніе ихъ не будетъ-де стоить ни гроша нидерландцамъ: онъ уплатитъ всѣ издержки изъ собственной шкатулки. Чтобы имѣть лучшій предлогъ для удержанія ихъ тамъ, онъ аккуратно задерживалъ уплату имъ просроченнаго жалованья; конечно, онъ предпочелъ бы ихъ туземнымъ войскамъ, которымъ платилъ сполна. Чтобы усыпить страхъ націи и утишить всеобщее недовольство, онъ предложилъ начальство надъ испанцами двумъ любимцамъ народа — принцу Оранскому и графу Эімонту; но оба отказались, благородно заявивши, что никогда они не станутъ служить вопреки законамъ страны.

Чѣмъ яснѣе обнаруживалось желаніе короля удержать своихъ испанцевъ въ странѣ, тѣмъ упорнѣе настаивали чины на ихъ удаленіи. На собраніи чиновъ въ Гентѣ ему пришлось выслушать, среди своихъ царедворцевъ, республиканскую правду. „Неужели весь свѣтъ долженъ подумать, будто мы стали ужъ до того легкомысленны, даже тупоумны, что не можемъ защищать сами себя? Кчему было заключать миръ, если и въ мирное время насъ угнетаютъ тягости войны? Во время войны необходимость изощряла наше терпѣніе, а въ мирѣ мы переносимъ ея мученія. Или ты думаешь, что мы въ состояніи держать въ порядкѣ эту распущенную шайку, когда твое собственное присутствіе мало дѣйствуетъ? Вотъ твои подданные изъ Камбрэ и Антверпена: они вопіютъ противъ насилія. Тіонвиль и Маріенбургъ опустошены: неужели же ты даровалъ намъ миръ для того, чтобы наши города превратились въ пустыни, что неизбѣжно, если ты не избавишь ихъ отъ этихъ разрушителей? Или ты думаешь обезопасить себя отъ нападенія нашихъ сосѣдей? Такая предосторожность разумна; но громъ ихъ снаряженія задолго предупредитъ объ ихъ походѣ. Кчему дорого нанимать чужаковъ, которымъ нечего жалѣть страну, завтра покидаемую ими? Храбрые нидерландцы еще готовы къ твоимъ услугамъ, и твой отецъ довѣрялъ имъ республику въ гораздо болѣе бурныя времена. Почему же ты вздумалъ теперь усомниться въ вѣрности, которую они неуклонно блюли цѣлые вѣка по отношенію къ твоимъ предкамъ? Развѣ они не въ силахъ сдерживать войну до тѣхъ поръ, пока не приспѣютъ твои союзники подъ своими знаменами или пока ты самъ не пришлешь помощи по сосѣдству?“

Такой языкъ былъ слишкомъ новъ для короля; но правдивость заявленія была слишкомъ очевидна, чтобы онъ могъ отвѣчать тотчасъ. Наконецъ, онъ воскликнулъ: „Да, вѣдь, и я — иностранецъ! Не лучше ли меня самого выгнать изъ страны?“ И онъ сошелъ съ престола и покинулъ собраніе; но ораторъ не поплатился за свою смѣлость. Два дня спустя, Филиппъ велѣлъ объявить чинамъ: знай онъ раньше, что эти войска обременительны для нихъ, онъ уже распорядился бы сейчасъ же взять ихъ съ собой въ Испанію; теперь же уже поздно, ибо они не могутъ уходить, не получивъ своего жалованья; впрочемъ, онъ торжественнѣйше обѣщаетъ, что это бремя не продолжится больше четырехъ мѣсяцевъ. Но войска оставались еще восемнадцать мѣсяцевъ, да, пожалуй, и тогда не ушли бы, еслибы нужды государства не потребовали ихъ въ другое мѣсто^[47].

Насильственное поставленіе чужеземцевъ на важнѣйшія мѣста въ Нидерландахъ вызвало новыя нареканія на правительство. Изъ всѣхъ привилегій провинцій испанцамъ противнѣе всего было это устраненіе чужаковъ отъ службы; и его-то они наиболѣе старались подорвать^[48]. Италія, обѣ Индіи и всѣ провинціи этой чудовищной монархіи были открыты ихъ алчности и честолюбію: только въ самыя богатыя земли не допускалъ ихъ неумолимый основной законъ. Монарха убѣдили, что королевская власть никогда не утвердится въ этихъ областяхъ, если онъ не будетъ пользоваться тамъ чужеземными орудіями. Уже епископъ Аррасскій, бургундецъ родомъ, былъ самовольно навязанъ фламандцамъ; теперь кастилецъ, графъ Ферія, долженъ былъ получить мѣсто и голосъ въ государственномъ совѣтѣ. Но этотъ замыселъ встрѣтилъ болѣе горячій отпоръ, чѣмъ внушали королю льстецы. На этотъ разъ деспотическое всемогущество Филиппа разбилось о ловкость Вильгельма Оранскаго и о твердость чиновъ^[49].

Вильгельмъ Оранскій и графъ Эгмонтъ.

Такъ возвѣстилъ Филиппъ II Нидерландамъ свое царствованіе; таковы были ихъ жалобы, когда онъ собирался покинуть ихъ. Уже давно жаждалъ онъ удалиться изъ страны, гдѣ онъ былъ чужакомъ, гдѣ многое оскорбляло его склонности, а его деспотическая душа встрѣчала такія рѣзкія напоминанія о законахъ свободы. Наконецъ, миръ съ Франціей далъ ему возможность оставить Нидерланды, а вооруженія Сулеймана призывали его на югъ; да и Испанія уже нуждалась въ возвращеніи короля. Но надо было покончить съ главной заботой — выборомъ главнаго штатгальтера Нидерландовъ. Со времени отреченія Маріи венгерской, это мѣсто занималъ герцогъ Эммануилъ Филибертъ савойскій; но оно было болѣе почетнымъ, чѣмъ дѣйствительнымъ, пока король самъ пребывалъ въ Нидерландахъ. Въ отсутствіе же монарха то была важнѣйшая должность во всей монархіи и самая блестящая цѣль для честолюбія всякаго гражданина. Теперь она оставалась свободной, съ удаленіемъ герцога, которому вернули его владѣнія по миру въ Шато-Камбрези. Почти неограниченная власть главнаго штатгальтера, способности и знанія, требуемыя столь обширнымъ и щекотливымъ мѣстомъ, въ особенности же отважные замыслы правительства противъ свободы страны, исполненіе которыхъ зависѣло отъ него, — все это, конечно, затрудняло выборъ. Законъ, устранявшій иностранцевъ отъ службы, дѣлалъ исключеніе для главнаго штатгальтера. Такъ какъ онъ не могъ быть родомъ разомъ изъ всѣхъ семнадцати провинцій, то ему дозволялось не принадлежать ни одной изъ нихъ; изъ соперничества, брабантецъ не больше уступилъ бы фламандцу, живущему отъ него въ полмилѣ, чѣмъ сициліанцу, рожденному подъ другимъ небомъ, на другой землѣ. Но, казалось, выгоды самой короны требовали предпочтенія нидерландскаго гражданина. Рожденный брабантецъ, напримѣръ, которому отечество отдавалось бы съ безграничнымъ довѣріемъ, могъ, въ случаѣ измѣны, уже наполовину нанести ему смертельный ударъ, прежде чѣмъ иностранцу удалось бы подавить то недовѣріе, которое сопровождало бы малѣйшій его шагъ. Еслибы правительство провело свой планъ въ одной провинціи, сопротивленіе остальныхъ было бы дерзостью, за которую оно было бы вправѣ покарать строжайшимъ образомъ. Конституціи отдѣльныхъ провинцій какъ бы расплывались въ общемъ цѣломъ, которое онѣ составляли тогда; послушаніе одной изъ нихъ было закономъ для всѣхъ остальныхъ, и привилегія, которой не съумѣла соблюсти одна провинція, погибала для всѣхъ остальныхъ.

Изъ всѣхъ нидерландскихъ вельможъ, могшихъ притязать на главное штатгальтерство, ожиданія и желанія націи дѣлились между графомъ Эгмонтомъ и принцемъ Оранскимъ: они были призваны къ этому посту одинаково благороднымъ происхожденіемъ, одинаковыми заслугами, одинаковою любовью народа. Высокое положеніе ставило обоихъ ближе всѣхъ къ престолу, и если только взоры монарха искали достойнѣйшаго, они неизбѣжно Должны были пасть на одного изъ нихъ. Такъ какъ впослѣдствіи намъ придется часто упоминать эти имена, то пора остановить на нихъ вниманіе читателя.

Вильгельмъ I, принцъ Оранскій, происходилъ изъ нѣмецкаго княжескаго дома Нассау, который процвѣталъ уже восемь вѣковъ, одно время боролся за первенство съ Австрійскимъ домомъ и далъ Германіи одного императора. Помимо богатыхъ земель въ Нидерландахъ, по которымъ онъ былъ гражданиномъ этого государства и рожденнымъ вассаломъ Испаніи, ему принадлежало еще во Франціи независимое княжество Оранское. Вильгельмъ родился въ 1533 г., въ Дилленбургѣ (въ Нассаускомъ графствѣ), отъ графини Штольбергъ. Его отецъ, графъ Нассаускій того же имени, принялъ протестантизмъ, въ которомъ воспиталъ и своего сына; но Карлъ V, которому онъ понравился еще мальчикомъ, взялъ его очень молодымъ къ своему двору и воспитывалъ въ римской религіи. Провидя въ ребенкѣ будущаго великаго человѣка, онъ продержалъ его девять лѣтъ подлѣ себя, удостоилъ его собственнаго наставленія въ правительственныхъ дѣлахъ и почтилъ его довѣріемъ не по лѣтамъ: ему одному дозволялось быть при императорѣ, когда тотъ давалъ аудіенцію иностраннымъ посламъ, — знакъ, что уже мальчикомъ онъ заслуживалъ славное прозвище Молчаливаго. Императоръ, не краснѣя, признался даже однажды публично, что этотъ юноша нерѣдко предлагаетъ ему планы, которые ускользали отъ его собственной мудрости. Чего нельзя было ожидать отъ ума человѣка, воспитаннаго въ такой школѣ!

Вильгельму было двадцать три года, когда Карлъ отрекся отъ престола; онъ уже дважды получилъ отъ него публичное свидѣтельство высочайшаго уваженія. Монархъ далъ ему, въ отличіе отъ всѣхъ вельможъ своего двора, почетное порученіе отвезти императорскую корону своему брату Фердинанду. Когда герцогъ Савойскій, командовавшій императорскою арміей въ Нидерландахъ, былъ призванъ въ Италію собственными дѣлами, императоръ вручилъ ему начальство надъ этими войсками, вопреки представленіямъ всего своего военнаго совѣта, которому казалось слишкомъ опаснымъ противопоставить юношу опытнымъ полководцамъ Франціи. Въ его отсутствіе и безъ всякаго авторитетнаго указанія на него, монархъ предпочелъ его увѣнчанной лаврами толпѣ своихъ героевъ, и послѣдствія не заставили его раскаяться въ своемъ выборѣ.

Довольно было особенной милости, которою пользовался этотъ принцъ у отца, чтобы сынъ не довѣрялъ ему. Сверхъ того, Филиппъ, кажется, поставилъ себѣ закономъ отомстить нидерландской знати за то предпочтеніе передъ испанской, которымъ она пользовалась при Карлѣ V. Но важнѣе были тайныя побужденія, отклонявшія его отъ принца. Вильгельмъ Оранскій принадлежалъ къ тѣмъ тощимъ и блѣднымъ людямъ, какъ называлъ ихъ Цезарь, которые не спятъ по ночамъ и все думаютъ и передъ которыми отступали самые безстрашные мужи. Подъ спокойствіемъ всегда безстрастнаго лица скрывалась дѣятельная, пылкая душа, не колебавшая даже покрова, подъ которымъ она работала, недоступная ни хитрости, ни любви; разносторонняя, плодовитая, безустанная, достаточно мягкая и гибкая, чтобы вдругъ переливаться во всякія формы, она была достаточно опытна, чтобы нигдѣ не расплыться, и настолько крѣпка, что могла перенести всякія превратности счастья. Никто не умѣлъ такъ понимать людей и привлекать сердца, какъ Вильгельмъ. Не то, чтобы онъ, по придворному, холопствовалъ на словахъ, презираемыхъ гордымъ сердцемъ: онъ дѣйствовалъ тѣмъ, что не былъ ни скупъ, ни расточителенъ на знаки милости и уваженія; какъ умный хозяинъ, онъ, обязывая людей, только пріумножалъ дѣйствительный запасъ своихъ средствъ. Медленно зрѣла въ немъ мысль, но тѣмъ лучше были ея плоды; поздно являлось рѣшеніе, зато тѣмъ упорнѣе и непоколебимѣе было его исполненіе. Разъ онъ облюбовалъ планъ — уже никакое препятствіе не могло ослабить его, никакая случайность не могла разрушить его: все предвидѣлось имъ заранѣе. Насколько онъ стоялъ выше ужаса и радости, настолько же подчинялся страху; но страхъ у него предшествовалъ опасности: онъ былъ спокоенъ въ минуту схватки, потому что дрожалъ въ предшествовавшія ей минуты спокойствія. Вильгельмъ сорилъ деньгами, но, какъ скряга, дорожилъ каждою секундой. Обѣдъ былъ его единственнымъ отдыхомъ, и онъ весь принадлежалъ его сердцу, его семьѣ и друзьямъ: вотъ все, что онъ позволялъ себѣ урывать изъ своей службы отечеству! Здѣсь просвѣтлялся его лобъ за стаканомъ вина, подслащеннаго веселостью и воздержаніемъ; здѣсь заботы не омрачали юности его духа. Его домъ былъ роскошенъ; многочисленность слугъ, число и важность окружавшихъ его лицъ уподобляли его жилище двору владѣтельнаго князя. Широкое гостепріимство, это главное магическое средство демагоговъ, было божествомъ его дворца. Чужеземные принцы и посланники находили здѣсь пріемъ и угощеніе, которые были выше всего, что могла предложить имъ пышная Бельгія. Благоговѣйная покорность правительству останавливала порицаніе и подозрѣнія, которыя могла вызвать такая роскошь. Но эта расточительность поддерживала славу его имени у народа, которому больше всего льститъ это выставленіе сокровищъ отечества передъ чужеземцами; а высота счастья, на которой видѣли его, возвышала цѣну той ласковости, до которой нисходилъ онъ. Да, не было человѣка, который до такой степени былъ бы рожденъ для роли вождя заговора. Проницательный, твердый взглядъ, обращенный къ прошедшему, настоящему и будущему, быстрое уловленіе случая, власть надъ умами, громадные замыслы, которые охватишь лишь издали, смѣлыя соображенія, вьющіяся длинною цѣпью у подножія будущаго, — всѣ эти силы находились подъ надзоромъ просвѣщенной и свободомысленной добродѣтели, которая твердою стопой стоитъ даже на самомъ рубежѣ.

Такой человѣкъ могъ быть непостижимымъ для всего своего вѣка; но его понялъ великій сердцевѣдецъ, недовѣрчивый духъ своего времени, Филиппъ II: онъ быстро и глубоко проникъ въ характеръ, который, среди добронравныхъ, наиболѣе походилъ на него самого. Еслибы онъ не постигъ его въ совершенствѣ, было бы необъяснимо, какъ онъ не удостоилъ своимъ довѣріемъ человѣка, совмѣщавшаго въ себѣ почти всѣ тѣ качества, которыя цѣнились имъ больше всего. У Вильгельма была еще болѣе важная точка соприкосновенія съ Филиппомъ II: оба учились государственному искусству у одного и того же мастера, но можно было опасаться, что первый былъ болѣе способный ученикъ. Вильгельмъ ознакомился съ опаснымъ искусствомъ низвергать и возстановлять троны не изъ „Государя“ Макіавеля: онъ пользовался жизненными уроками монарха, руководившагося этою книгой. Филиппу приходилось вѣдаться съ противникомъ, который выходилъ во всеоружіи его собственнаго государственнаго искусства и, защищая добро, располагалъ также средствами зла. Послѣднее обстоятельство и объясняетъ намъ, почему изъ всѣхъ смертныхъ онъ ненавидѣлъ этого больше всего и боялся его такъ неестественно сильно.

Уже сложившееся недовѣріе къ принцу поддерживалось его двумысленнымъ отношеніемъ къ религіи. Вильгельмъ вѣрилъ въ папу, пока былъ въ живыхъ его благодѣтель, императоръ; но не безъ основанія опасались, что его сердце не было свободно отъ пристрастія, которое питалъ онъ въ юности къ реформированной религіи. Какую бы церковь онъ ни предпочиталъ въ разные періоды своей жизни, каждая изъ нихъ могла быть увѣрена, что онъ не принадлежалъ вполнѣ ни одной. Въ зрѣлыхъ лѣтахъ онъ перешелъ въ кальвинизмъ почти такъ-же легко, какъ въ раннемъ дѣтствѣ промѣнялъ католическую церковь на лютеранство. Онъ оборонялъ отъ испанской тиранніи не столько мнѣнія протестантовъ, сколько ихъ человѣческія права: онъ побратался съ ними изъ-за ихъ страданій, а не ради ихъ вѣры^[50].

Эти общіе поводы къ недовѣрію, казалось, оправдывались однимъ открытіемъ насчетъ его истиннаго образа мыслей, которое было доставлено случаемъ. Вильгельмъ остался во Франціи заложникомъ мира въ Шато-Камбрези, въ заключеніи котораго онъ принималъ личное участіе. По оплошности Генриха II, принявшаго одного изъ своихъ собесѣдниковъ за повѣреннаго Филиппа II, онъ узналъ о тайномъ планѣ французскаго и испанскаго дворовъ, направленныхъ противъ протестантовъ обоихъ королевствъ. Принцъ поспѣшилъ сообщить это важное открытіе своимъ брюссельскимъ друзьямъ, которыхъ оно касалось такъ близко; а письма, которыми онъ обмѣнялся по этому поводу, попали, къ несчастью, въ руки испанскаго короля^[51]. Филиппъ не столько былъ пораженъ этимъ рѣшительнымъ свидѣтельствомъ образа мыслей Вильгельма, сколько разозлился на разрушеніе своего плана. Но испанскіе вельможи, еще не простившіе принцу той минуты, когда величайшій изъ императоровъ опирался на его плечи при послѣднемъ актѣ своей государственной жизни, не преминули воспользоваться благопріятнымъ случаемъ, чтобы окончательно погубить предателя государственной тайны въ мнѣніи короля.

Не менѣе благороднаго происхожденія былъ Лямораль, графъ Эімонтъ и принцъ Гаврскій, потомокъ тѣхъ герцоговъ Гельдернскихъ, которые притупляли оружіе Австрійскаго дома своимъ воинственнымъ духомъ. Его родъ блисталъ въ лѣтописяхъ страны; одинъ изъ его предковъ уже былъ, при Максимиліанѣ, намѣстникомъ Голландіи. Бракъ Эгмонта съ герцогиней баварской Сабиной придалъ ему еще больше блеска; его могущество возрасло отъ важныхъ связей. Карлъ V посвятилъ его въ 1546 г., въ Утрехтѣ, въ рыцари Золотого Рука. Войны этого императора служили школой для его будущей славы; битвы при С. Кантенѣ и Гравелингенѣ дѣлали его героемъ вѣка. Каждое изъ благодѣяній мира, столь цѣнимыхъ работящими народами, освѣжало память ускорившихъ его побѣдъ; и гордость фламандцевъ, словно тщеславная мать, росла вмѣстѣ съ великолѣпнымъ сыномъ ихъ земли, вызывавшимъ удивленіе всей Европы. Девять дѣтей, разцвѣтавшихъ на глазахъ согражданъ, служили новою тѣсною связью между нимъ и отечествомъ; и всеобщая любовь къ нему отражалась во взорахъ самыхъ дорогихъ ему лицъ. Каждое появленіе Эгмонта на парадѣ было тріумфальнымъ шествіемъ; всякій устремленный на него взоръ повѣствовалъ объ его жизни; въ хвастливости его соратниковъ воскресали его подвиги; на рыцарскихъ играхъ матери указывали на него своимъ дѣтямъ.

Заслуги изящно украшались у него вѣжливостью, благородствомъ осанки, привѣтливостью — этими милыми добродѣтелями рыцарства. На его открытомъ челѣ отражалась свободная душа. Откровенность была такимъ же плохимъ стражемъ его тайнъ, какъ благотворительность — хозяйкой его имущества: каждая его мысль тотчасъ становилась всеобщимъ достояніемъ. Нѣжна, человѣчна была его религія, но она не отличалась особенной ясностью: она получала свой свѣтъ изъ его сердца, а не изъ разума. У Эгмонта было больше совѣсти, чѣмъ убѣжденій; его голова не сама создала кодексъ принциповъ, которымъ онъ слѣдовалъ, а заучила готовое; оттого онъ отвращался отъ извѣстныхъ поступковъ изъ-за одного ихъ названія. Въ его глазахъ, люди были злы или добры, но не знали ни зла, ни добра; въ его нравственномъ ученіи не было посредника между порокомъ и добродѣтелью; оттого нерѣдко какая-нибудь одна хорошая черта въ человѣкѣ подкупала его совсѣмъ. Въ Эгмонтѣ соединялись всѣ достоинства героя. Какъ воинъ, онъ былъ выше Оранскаго, но стоялъ далеко ниже его, какъ государственный мужъ; тотъ видѣлъ свѣтъ такимъ, какъ онъ былъ на дѣлѣ, этому онъ представлялся пріукрашеннымъ, въ магическомъ зеркалѣ фантазіи. Люди, ошеломляемые наградой счастья, для которой они не видятъ оправданій въ своихъ дѣлахъ, легко подвергаются соблазну вообще забывать необходимое сцѣпленіе причинъ и слѣдствій и замѣшивать въ естественный ходъ вещей ту высшую чудесную силу, которой они, наконецъ, безумно ввѣряются, какъ Цезарь своей звѣздѣ. Таковъ былъ Эгмонтъ. Опьяненный отъ признанія заслугъ, преувеличиваемыхъ благодарными людьми, утопалъ онъ въ этомъ сладкомъ сознаніи, какъ въ пріятныхъ сновидѣніяхъ. Онъ ничего не боялся, довѣряясь такому невѣрному залогу судьбы, какъ всеобщая любовь, и вѣрилъ въ справедливость, потому что самъ былъ счастливъ. Даже потомъ, познавъ ужаснымъ опытомъ испанское вѣроломство, онъ не могъ разстаться съ этой довѣрчивостью; на эшафотѣ его послѣднимъ чувствомъ была надежда. Нѣжный страхъ за свою семью сковывалъ его отчизнолюбіе мелкими заботами. Дрожа за свое достояніе и жизнь, онъ не могъ идти на большой рискъ для республики. Вильгельмъ Оранскій разорвалъ съ трономъ, такъ какъ произволъ возмущалъ его гордость; Эгмонтъ былъ тщеславенъ и потому цѣплялся за монаршія милости. Тотъ былъ гражданиномъ всего міра, этотъ всегда оставался фламандцемъ^[52].

Филиппъ II состоялъ еще въ долгу у побѣдителя при С. Кантенѣ, и главное намѣстничество въ Нидерландахъ, казалось, было единственною наградой, достойною столь блестящихъ заслугъ. Родовитость и значеніе, голосъ націи и личныя дарованія говорили одинаково и за Эгмонта, и за Оранскаго, и если обойти послѣдняго, то это могло быть только въ пользу перваго.

Два соперника столь равныхъ заслугъ поставили бы Филиппа втупикъ, еслибы онъ думалъ выбрать одного изъ нихъ. Но они не годились, именно въ силу достоинствъ, на которыхъ опирались ихъ права; а горячее желаніе успѣха имъ со стороны націи окончательно губило ихъ шансы. Филиппъ не могъ допустить въ Нидерландахъ штатгальтера, въ распоряженіи котораго находились бы добрая воля и силы народа. По своему происхожденію отъ гельдернскихъ герцоговъ, Эгмонтъ былъ рожденнымъ врагомъ испанскаго дома; казалось опаснымъ вручить высшую власть человѣку, которому могло придти въ голову отомстить на сынѣ угнетенія отца. Устраненіе любимцевъ націи, казалось, не должно было оскорбить ни ее, ни ихъ самихъ: король заявилъ, что избѣгаетъ ихъ обоихъ лишь потому, что не можетъ предпочесть одного другому^[53].

Однако неудача въ разсчетахъ на регентство не вполнѣ отняла у Оранскаго надежду на упроченіе своего вліянія въ Нидерландахъ. Въ числѣ другихъ кандидатовъ на эту должность находилась герцогиня лотарингская и тетка короля, Христина, оказавшая престолу блестящую услугу, какъ посредница при заключеніи мира въ Шато-Камбрези. Вильгельмъ разсчитывалъ на ея дочь, которую надѣялся уговорить горячо ходатайствовать за мать; но онъ не сообразилъ, что этимъ то и губилъ ея дѣло. Герцогиня Христина была отвергнута, и не потому (какъ было заявлено), что зависимость ея земель отъ Франціи дѣлала ее подозрительной въ глазахъ испанскаго двора, а потому, что она была люба нидерландскому народу и принцу Оранскому^[54].

Маргарита, Париская, штатгальтерша Нидерландовъ.

Между тѣмъ какъ всѣ съ напряженнымъ вниманіемъ гадали о томъ, кто будетъ распоряжаться судьбой провинцій, на границѣ появилась герцогиня Маргарита Пармская, призванная королемъ изъ далекой Италіи управлять Нидерландами.

Маргарита была незаконная дочь Карла V и нидерландки Вангестъ, рожденная въ 1522 г. Чтобы не срамить ея дома, ее воспитывали сначала тайкомъ; но ея мать, болѣе тщеславная, чѣмъ честолюбивая, не очень-то заботилась о сокрытіи ея настоящаго происхожденія — и царское воспитаніе выдавало званіе дочери короля. Она еще ребенкомъ была сдана на руки двоюродной бабушки, штатгальтерши Маргариты, проживавшей въ Брюсселѣ; но уже семи лѣтъ она потеряла свою воспитательницу, роль которой перешла къ преемницѣ послѣдней, венгерской королевѣ Маріи, сестрѣ императора. Ей не было и четырехъ лѣтъ, когда отецъ просваталъ ее за одного изъ феррарскихъ принцевъ. Но впослѣдствіи эти узы были разорваны; Маргариту предназначили въ супруги новому герцогу Флоренціи, Александру Медичи, и этотъ бракъ состоялся, по возвращеніи побѣдоноснаго императора изъ Африки въ Неаполь. Но не прошло и года несчастнаго супружества (мужъ не любилъ ее), какъ насильственная смерть похитила Александра, — и отецъ въ третій разъ торговалъ ея рукой въ интересахъ своей политики. Октавій Фарнезе, 13-лѣтній принцъ и родственникъ Павла III, получилъ, вмѣстѣ съ ней, герцогства Парму и Пьяченцу; по странной игрѣ судьбы, совершеннолѣтняя Маргарита стала женой ребенка, какъ прежде, сама дитя, она была продана взрослому человѣку. Ея вовсе не женская натура дѣлала эту послѣднюю связь еще болѣе неестественной: она обладала наклонностями мужчины; весь ея образъ жизни былъ насмѣшкой надъ ея поломъ. Она страстно любила охоту, подобно своей воспитательницѣ и прабабкѣ герцогинѣ Маріи Бургундской, которая и умерла отъ этой забавы; она закалила тутъ свое тѣло до того, что могла не хуже мужчины выдерживать всѣ тягости такой жизни. Въ самой ея поступи было такъ мало женской граціи, что ее можно было почесть скорѣе переодѣтымъ мужчиной, чѣмъ мужеподобной женщиной. Природа, которую она оскорбляла такимъ пренебреженіемъ границъ, отомстила ей, наконецъ, мужскою болѣзнью — подагрой. Столь странныя качества довершались грубой монашеской вѣрой; честь насажденія ея въ этой душѣ принадлежала духовнику и учителю Маргариты, Игнатію Лойолѣ. Среди добрыхъ дѣлъ и подвиговъ покаянія, которыми разнообразилось ея тщеславіе, замѣчательнѣе всего было одно: каждый годъ, на Страстной седмицѣ, она собирала извѣстное число нищихъ, которымъ строго запрещалось обчиститься, собственноручно мыла имъ ноги, служила имъ за столомъ, какъ прислуга, и отпускала съ дорогими подарками.

Уже этой послѣдней черты было достаточно, чтобы понять, почему король предпочелъ Маргариту всѣмъ другимъ соперникамъ; но его предпочтеніе оправдывалось и лучшими побужденіями — государственною пользой. Маргарита родилась и воспитывалась въ Нидерландахъ. Она провела первую юность среди этого народа и многое усвоила изъ его нравовъ. Двѣ штатгальтерши, на глазахъ которыхъ возросла она, постепенно посвятили ее въ тайны наилучшаго управленія этимъ своеобразнымъ народомъ и могли тутъ служить ей образцомъ. У нея не было недостатка въ умѣ и въ особой склонности къ дѣламъ, которую она заимствовала у своихъ воспитательницъ и развила въ итальянской школѣ. Нидерланды уже давно привыкли къ женскому правленію; быть можетъ, Филиппъ надѣялся даже, что женская рука мягче будетъ работать ножомъ той тиранніи, которую онъ хотѣлъ теперь употребить противъ нихъ. Говорятъ, на этотъ выборъ короля повліяло и извѣстное вниманіе къ отцу, который еще былъ живъ и очень благоволилъ къ этой дочери. Вѣроятно также, что Филиппъ хотѣлъ такимъ предпочтеніемъ къ женѣ привязать къ себѣ мужа, герцога пармскаго, которому именно тогда онъ отказалъ въ одной просьбѣ. Вручать Маргаритѣ высшую власть не представляло опасности: ея земли были окружены итальянскими государствами испанцевъ и всегда доступны ихъ оружію. Для окончательной безопасности, ея сынъ, Александръ Франезскій, оставался заложникомъ при мадридскомъ дворѣ. Всѣхъ этихъ причинъ было достаточно, чтобы склонить короля на сторону Маргариты; онѣ возобладали, когда ее поддержали епископъ Аррасскій и герцогъ Альба. Послѣдній, кажется, руководился ненавистью и завистью ко всѣмъ остальнымъ кандидатамъ; первый же, вѣроятно, уже тогда предчувствовалъ то великое удовлетвореніе своему властолюбію, за которое ручался непостоянный нравъ этой принцессы^[55].

Филиппъ встрѣтилъ новую регентшу на границѣ, окруженный блестящею свитой, и, при роскошномъ церемоніалѣ, привезъ ее въ Гентъ, гдѣ были собраны генеральные штаты. Такъ какъ онъ не думалъ скоро воротиться въ Нидерланды, то, прежде чѣмъ совсѣмъ покинуть ихъ, ему вздумалось удовлетворить націю торжественнымъ сеймомъ и придать своимъ распоряженіямъ больше святости и законной силы. Тутъ онъ въ послѣдній разъ показался своимъ нидерландцамъ, которые затѣмъ должны были ожидать своей судьбы изъ таинственной дали. Чтобы возвысить блескъ этого торжественнаго дня, посвятилъ онъ одиннадцать новыхъ рыцарей Золотого Рука, посадилъ свою сестру на креслѣ, подлѣ себя, и показалъ ее націи, какъ ея будущую властительницу. На этомъ сеймѣ поднялись всѣ жалобы народа — и на указы о вѣрѣ съ инквизиціей, и на удержаніе испанскихъ войскъ, и на тяжелыя подати, и на противозаконное допущеніе чужеземцевъ къ мѣстнымъ должностямъ. Онѣ обсуждались упорно съ обѣихъ сторонъ; однѣ были хитро отклонены или устранены лишь по видимости, другія — отвергнуты властительно. Не владѣя языкомъ страны, король говорилъ съ націей устами епископа Аррасскаго; онъ хвастливо высчитывалъ всѣ благодѣянія своего правленія, увѣрялъ въ благоволеніи на будущее и еще разъ строжайше внушалъ чинамъ соблюдать католическую вѣру, искоренять еретичество. Онъ обѣщалъ черезъ нѣсколько мѣсяцевъ освободить страну отъ испанскихъ войскъ: дайте ему только время оправиться отъ массы затратъ на послѣднюю войну и уплатить этимъ войскамъ недоданное жалованье. Мѣстные законы будутъ-де неприкосновенны, налоги не будутъ превышать силъ народа, а инквизиція станетъ отправлять свои обязанности справедливо и умѣренно. Король прибавилъ, что при выборѣ штатгальтерши онъ руководился, главнымъ образомъ, желаніями націи и остановился на туземкѣ, посвященной въ ея нравы и обычаи, любящей свое отечество. А потому онъ увѣщевалъ нидерландцевъ почтить его выборъ благодарностью и повиноваться герцогинѣ, его сестрѣ, какъ ему самому. Въ заключеніе, Филиппъ сказалъ, что, въ случаѣ, если неожиданныя препятствія помѣшаютъ его возвращенію, онъ обѣщаетъ прислать, вмѣсто себя, своего сына, принца Карла, который будетъ пребывать въ Брюсселѣ^[56].

Нѣкоторые изъ болѣе мужественныхъ членовъ собранія отважились сдѣлать еще попытку въ пользу свободы совѣсти. По ихъ мнѣнію, съ каждымъ народомъ нужно обходиться согласно съ его національнымъ характеромъ, какъ съ каждымъ отдѣльнымъ человѣкомъ слѣдуетъ принимать въ разсчетъ его тѣлесное сложеніе. Такъ югъ можно считать еще счастливымъ при нѣкоторомъ угнетеніи, которое было бы невыносимо для сѣвера. Прибавляли, что фландрцы никогда не согласятся на иго, которому, пожалуй, подчинились бы испанцы, и скорѣе пойдутъ на все, если только вздумаютъ наложить его на нихъ. Эти представленія поддерживались также нѣкоторыми совѣтниками короля, которые серьезно настаивали на смягченіи упомянутыхъ страшныхъ указовъ о вѣрѣ. Но Филиппъ остался неумолимымъ. Онъ отвѣчалъ, что лучше вовсе не царствовать, чѣмъ управлять еретиками^[57].

По распоряженію, сдѣланному еще Карломъ V, при главной штатгальтершѣ были учреждены три совѣта или палаты, которые участвовали въ управленіи государственными дѣлами. Пока Филиппъ самъ находился въ Нидерландахъ, власть этихъ трехъ судилищъ сильно сократилась, а первое изъ нихъ, государственный совѣтъ, почти совсѣмъ замолкъ. Теперь же, когда онъ выпустилъ изъ рукъ кормило правленія, они пріобрѣли прежнее значеніе. Въ государственномъ совѣтѣ, которому подлежали вопросы о войнѣ и мирѣ и внѣшняя безопасность, засѣдали: епископъ Аррасскій, принцъ Оранскій, графъ Эгмонтъ, президентъ тайнаго совѣта Вигліусъ изъ Зюйхема, Аитта и президентъ финансоваго совѣта графъ Барлемонъ. Всѣ рыцари Золотого Рука, всѣ члены тайнаго и финансоваго совѣтовъ, а также члены великаго сената въ Мехельнѣ, который уже при Карлѣ V былъ подчиненъ брюссельскому тайному совѣту, пользовались мѣстомъ и голосомъ въ государственномъ совѣтѣ, если главная штатгальтерша приглашала ихъ сюда особо. Управленіе королевскими доходами и дворцовыми имѣніями принадлежало финансовому совѣту; а тайный совѣтъ завѣдывалъ судами и гражданскимъ порядкомъ въ странѣ, а также изготовлялъ жалованныя и льготныя грамоты. Незанятыя должности намѣстниковъ провинцій были или вновь замѣщены, или отданы прежнимъ лицамъ. Графъ Эгмонтъ получилъ Фландрію и Артуа, принцъ Оранскій — Голландію, Зеландію, Утрехтъ и Западную Фрисландію, графъ Арембергъ — Восточную Фрисландію, Обериссель и Гренингенъ, графъ Мансфельдъ — Люксембургъ, Барлемонъ — Намюръ, маркизъ Бергенъ — Геннегау, Шато-Камбрези и Валансьенъ, баронъ Монтиньи — Турнэ съ его областью. Остальныя провинціи были розданы лицамъ, менѣе заслуживающимъ нашего вниманія. Намѣстничество въ Гельдернѣ и Цютфенѣ было поручено графу Мегену, когда Филиппъ Монморанси, графъ Горнъ, былъ утвержденъ адмираломъ нидерландскаго флота. Каждый намѣстникъ провинціи былъ въ то же время рыцаремъ Рука и членомъ государственнаго совѣта. Каждый, въ своей провинціи, начальствовалъ мѣстными войсками и надзиралъ за гражданскимъ управленіемъ и судами; только во Фландріи намѣстникъ не могъ вмѣшиваться въ судебныя дѣла. Одинъ только Брабантъ непосредственно былъ подчиненъ главной намѣстницѣ, которая, согласно обычаю, избрала Брюссель своимъ мѣстопребываніемъ. Назначеніе принца Оранскаго на намѣстническіе посты было собственно противно конституціи страны: онъ былъ иностранецъ. Но это уравновѣшивалось тѣмъ, что онъ частью самъ владѣлъ нѣкоторыми разбросанными въ провинціяхъ землицами, частью управлялъ, какъ опекунъ, землями своего сына. Сверхъ того, онъ долго жилъ въ странѣ. А главное — онъ пользовался безграничнымъ довѣріемъ націи^[58].

Національное войско нидерландцевъ, въ его полномъ составѣ, представляло собой 3.000 коней; тогда же въ немъ числилось немного больше 2.000, и оно было раздѣлено на 14 эскадроновъ, которыми начальствовали, помимо намѣстниковъ провинцій, герцогъ Аршотъ, графы Гогстратенъ, Боссю, Ре (Roeux) и Бредероде. Эта конница, разбросанная по всѣмъ семнадцати провинціямъ, должна была стоять наготовѣ для быстрыхъ дѣйствій; недостаточная для крупныхъ предпріятій, она предназначалась къ поддержанію внутренняго спокойствія страны. То были люди испытаннаго мужества прошлыя войны разнесли славу ихъ храбрости по всей Европѣ^[59]. Еще слѣдовало набрать пѣхоту; но штаты до сихъ поръ не соглашались на это. Изъ иностранныхъ войскъ находилось лишь нѣсколько нѣмецкихъ полковъ, ожидавшихъ уплаты жалованья. 4.000 испанцевъ, вызывавшихъ столько нареканій, находились подъ начальствомъ двухъ испанцевъ, Мендозы и Ромеро, и стояли гарнизонами въ пограничныхъ городахъ. Изъ всѣхъ нидерландскихъ вельможъ, особенно предпочтенныхъ королемъ при всѣхъ этихъ назначеніяхъ, важнѣе всѣхъ были графъ Эгмонтъ и Вильгельмъ Оранскій. Какъ ни глубоко ненавидѣлъ ихъ Филиппъ уже тогда, особенно послѣдняго, онъ далъ имъ эти публичныя доказательства своей милости: его месть еще не созрѣла, а народъ почиталъ ихъ до безумія. Ихъ имѣнія были освобождены отъ налоговъ^[60]; имъ самимъ были вручены самыя доходныя намѣстничества. Король надѣялся даже высказать имъ довѣріе, котораго самъ вовсе не питалъ, предложивъ имъ начальство надъ остававшимися испанцами. Но именно въ ту минуту, когда онъ оказывалъ принцу публично такое почтеніе, ему удалось тайно нанести ему чувствительное оскорбленіе. Опасаясь, какъ бы соединеніе съ важнымъ Лотарингскимъ домомъ не вовлекло этого подозрительнаго вассала въ болѣе смѣлыя предпріятія, Филиппъ помѣшалъ браку, налаженному между нимъ и одной принцессой этого дома, и тѣмъ разрушилъ его надежду, которая была такъ близка къ осуществленію; принцъ никогда не могъ забыть этой обиды^[61]. Однажды ненависть возобладала даже надъ прирожденнымъ коварствомъ короля; она довела его до шага, въ которомъ нельзя было узнать его. Когда Филиппъ II садился на корабль во Флиссингенѣ, и мѣстные вельможи окружили его на берегу, онъ забылся до того, что грубо принялъ принца и началъ публично обвинять его, какъ зачинщика волненій во Фландріи. Принцъ отвѣчалъ сдержанно, что не случилось ничего такого, чего штаты не совершили бы по собственному почину и согласно съ законными побужденіями. „Нѣтъ, — воскликнулъ Филиппъ, схвативъ его за руку и сильно потрясая ею, — нѣтъ! Не штаты, а вы, вы, вы!“ Принцъ смолчалъ. Не дожидаясь отплытія корабля, онъ пожелалъ королю счастливаго пути и возвратился въ городъ^[62]. Такъ личныя причины довели до крайности то ожесточеніе противъ палача свободнаго народа, которое уже давно таилось въ груди Вильгельма, и благодаря этому двойному вызову, созрѣло, наконецъ, великое предпріятіе, выхватившее у испанской короны семь драгоцѣннѣйшихъ камней.

Филиппъ не мало отступилъ отъ своего истиннаго нрава, оставляя Нидерланды еще такъ милостиво. Законная форма сейма, готовность удалить своихъ испанцевъ, порученіе главныхъ должностей любимцамъ народа, наконецъ, такая жертва въ пользу конституціи, какъ удаленіе графа Феріи изъ государственнаго совѣта, все это были знаки вниманія, до которыхъ потомъ уже не снисходило его великодушіе. Но въ ту минуту онъ нуждался болѣе, чѣмъ когда-либо, въ расположеніи штатовъ, чтобы, съ ихъ помощью, насколько возможно погасить долги, лежавшіе на Нидерландахъ отъ прежнихъ войнъ. Къ тому же онъ, пожалуй, надѣялся этими маленькими жертвами снискать у нихъ согласіе на свои важныя превышенія власти. Свое разставанье съ ними король ознаменовалъ милостью: онъ зналъ, какія руки будутъ приводить ее въ исполненіе. Страшные смертные приговоры, замышленные для этого несчастнаго народа, недолжны были омрачать блеска величества, которое какъ божество, обозначаетъ свой путь одними благодѣяніями. Эта ужасная слава предоставлялась его намѣстникамъ. А учрежденіе государственнаго совѣта больше льстило самолюбію нидерландскаго дворянства, чѣмъ давало ему дѣйствительное вліяніе. Историкъ Страда, лучше всѣхъ знавшій все, что касается главной штатгальтерши, изъ ея собственныхъ бумагъ, сохранилъ намъ одну статью изъ тайныхъ наказовъ, данныхъ ей испанскимъ министерствомъ^[63]. Тамъ сказано, что если она замѣтитъ, что совѣтники раздѣляются на партіи или, Боже упаси, частно совѣщаются передъ засѣданіемъ и сговариваются между собой, она должна закрыть все собраніе и самолично рѣшить спорные вопросы въ тѣсномъ комитетѣ. Въ этомъ комитетѣ, названномъ консультой, засѣдали епископъ Аррасскій, президентъ Вигліусъ и графъ Барлемонъ. Такъ же должна поступать она въ случаѣ, если не терпящія отлагательства дѣла потребуютъ быстраго рѣшенія. Не будь это новое учрежденіе дѣломъ произвола и деспотизма, самая разумная политика, пожалуй, оправдала бы его; его стерпѣла бы, быть можетъ сама республиканская свобода. Въ большихъ собраніяхъ сталкивается много частныхъ интересовъ и страстей; масса слушателей страшно возбуждаетъ тщеславіе и честолюбіе оратора; партіи нерѣдко нападаютъ другъ на друга съ необузданной яростью; тутъ рѣдко рѣшеніе постановляется съ такой разсудительностью и зрѣлостью, какъ въ тѣсномъ кругу, если онъ хорошо подобранъ. Мы не говоримъ уже о томъ, что при многолюдности преобладаютъ ограниченныя головы, которыя, въ силу равноправія голосовъ, нерѣдко направляютъ дѣла на менѣе разумный путь. Другое правило, которому должна была слѣдовать штатгальтерша, было таково: если извѣстное распоряженіе прошло вопреки желанію нѣкоторыхъ членовъ совѣта, настойчиво требовать отъ послѣднихъ, чтобы они такъ же охотно исполняли его, какъ его самые ревностные защитники. Такимъ образомъ, штатгальтерша не только маскировала бы передъ народомъ изобрѣтателя такого закона, но еще мѣшала бы частнымъ распрямъ между членами и ввела бы больше свободы въ голосованіе^[64].

При всѣхъ этихъ стараніяхъ, Филиппъ не могъ бы покинуть Нидерланды спокойно, если бы руководство государственнымъ совѣтомъ и обезпеченіе послушанія провинцій находились въ рукахъ подозрительнаго дворянства; чтобы обезопасить себя и съ этой стороны, а также и заручиться на счетъ штатгальтерши, онъ подчинилъ ее самое, а съ нею — и всѣ государственныя дѣла высшему надзору епископа Аррасскаго, который одинъ могъ служить достаточнымъ орудіемъ противъ самаго страшнаго заговора. Герцогиня должна была смотрѣть на него, какъ на непогрѣшимый оракулъ его величества, а онъ былъ самымъ бдительнымъ и строгимъ надсмотрщикомъ за ея управленіемъ. Тогда изъ всѣхъ смертныхъ, казалось, одинъ Гранвелла избѣжалъ подозрительности Филиппа II: пока тотъ былъ въ Брюсселѣ, этотъ могъ спать въ Сеговіи. Король покинулъ Нидерланды въ сентябрѣ 1559 года. Буря потопила его флотъ, а онъ невредимо сошелъ на берегъ у Ляредо, въ Бискаіи; его мрачная радость излилась въ отвратительномъ обѣтѣ Спасителю. Опасное кормило правленія въ Нидерландахъ было вручено священнику и женщинѣ, а трусливый тиранъ улизнулъ въ свою молельню, въ Мадридѣ, отъ просьбъ, жалобъ и проклятій своего народа^[65].

КНИГА ВТОРАЯ.
Кардиналъ Гранвелла.

Антонъ Перено, епископъ Аррасскій, впослѣдствіи архіепископъ Мехельнскій и митрополитъ всѣхъ Нидерландовъ, увѣковѣченный ненавистью современниковъ подъ именемъ кардинала Гранвеллы, родился въ 1516 году, въ Безансонѣ, въ Бургундскомъ графствѣ. Его отецъ, Николай Перено, сынъ кузнеца, собственными заслугами возвысился до званія тайнаго секретаря герцогини Маргариты Савойской, тогдашней регентши Нидерландовъ. Здѣсь онъ сталъ извѣстенъ, какъ способный человѣкъ, Карлу V, который взялъ его къ себѣ на службу и пользовался имъ при самыхъ важныхъ переговорахъ. Двадцать лѣтъ работалъ онъ въ кабинетѣ императора, занималъ должности его тайнаго совѣтника и хранителя печати, былъ посвященъ во всѣ государственныя тайны этого монарха и пріобрѣлъ большое состояніе^[66]. Званія, вліяніе, государственное искусство отца перешли къ сыну, Антону Перено, который смолоду выказалъ большія способности, открывшія ему потомъ столь славное поприще. Въ разныхъ высшихъ учебныхъ заведеніяхъ развилъ Антонъ таланты, которыми одарила его природа, и пошелъ дальше отца. Скоро оказалось, что онъ Собственными силами можетъ держаться на мѣстѣ, которое досталось ему за чужія заслуги. Ему было 24 года, когда императоръ послалъ его своимъ уполномоченнымъ на тридентскій соборъ; здѣсь-то онъ впервые проявилъ то краснорѣчіе, которое потомъ давало ему такую власть надъ двумя королями^[67]. Карлъ употреблялъ его еще въ разныхъ затруднительныхъ посольствахъ, осыпая его похвалами; а когда онъ передавалъ сыну скипетръ, этотъ дорогой подарокъ былъ поднесенъ наслѣднику тѣмъ самымъ министромъ, который помогалъ ему справиться съ нимъ.

Гранвелла началъ новое поприще съ самого блестящаго проявленія своего политическаго таланта: онъ легко перешелъ отъ милостей такого отца къ благоволенію такого сына. Вскорѣ ему удалось дѣйствительно заслужить послѣднее. Въ 1558 году, въ Пероннѣ, происходили тайные переговоры между французскими и испанскими министрами, при посредствѣ герцогини Лотарингской. Тутъ Гранвелла составилъ, съ кардиналомъ Лотарингскимъ, планъ заговора противъ протестантовъ, который созрѣлъ въ Шато-Камбрези, гдѣ онъ также помогалъ заключенію мира. Но тамъ же этотъ заговоръ и былъ преданъ.

Въ этомъ человѣкѣ дивно соединялись разнообразныя свойства — проницательный, многообъемлющій умъ, рѣдкая легкость въ веденіи крупныхъ запутанныхъ дѣлъ, обширнѣйшая ученость, а рядомъ — выносливое прилежаніе съ неистощимымъ терпѣніемъ и самый предпріимчивый духъ съ машинообразной аккуратностью. Дни и ночи этотъ трезвый, безсонный человѣкъ могъ проводить за государственными дѣлами; онъ соображалъ съ равно добросовѣстной тщательностью и важное, и пустяки. Нерѣдко на него работали разомъ пять секретарей, прибѣгая къ различнымъ языкамъ; самъ онъ, утверждали, говорилъ на семи. Все, медленно выработанное испытующимъ умомъ, принимало въ его устахъ силу и прелесть, и истина, опираясь на могучій даръ убѣжденія, неудержимо увлекала всякаго слушателя. Его преданность была неподкупна: его не искушала никакая страсть, ставящая человѣка въ зависимость отъ другихъ. Съ удивительной проницательностью вникалъ онъ въ душу своего господина и часто по одному виду схватывалъ весь ходъ его мыслей, словно отбрасываемая впередъ тѣнь указывала ему на приближающійся предметъ. Съ облегчающимъ искусствомъ шелъ онъ навстрѣчу этой лѣнивой головѣ, придавалъ видъ законченной мысли безформенному намеку на его губахъ, а затѣмъ великодушно предоставлялъ ему славу изобрѣтенія. Гранвелла понималъ трудное и столь полезное искусство стушевываться самому, закрѣпощаться чужой душѣ. Такъ онъ властвовалъ, скрывая свою власть, — и только такъ можно было властвовать надъ Филиппомъ II. Довольный незамѣтной, но дѣйствительной властью, онъ не стремился ненасытно къ ея новымъ знакамъ, какъ мелкія душонки; но всякій новый санъ шелъ къ нему, словно онъ всегда былъ при немъ. Немудрено, что столь необычайныя качества снискали ему милость господина; но онъ былъ и необходимъ королю, благодаря той сокровищницѣ политическихъ тайнъ и опыта, которую скопилъ Карлъ V въ свою богатую событіями жизнь и завѣщалъ ему. Какъ ни довѣрялъ самодовольный Филиппъ собственному уму, этому боязливо крадущемуся политику было необходимо найти опору въ сильной личности, чтобы помочь авторитетностью и живымъ примѣромъ собственной нерѣшительности. Ни одно политическое событіе, ни одно дѣло королевскаго дома не обходилось безъ Гранвеллы, пока Филиппъ пребывалъ въ Нидерландахъ; а когда король отправился въ Испанію, онъ сдѣлалъ новой штатгальтершѣ, въ лицѣ этого министра, такой же подарокъ, какой получилъ самъ отъ своего отца, императора.

Деспотичные государи одаряютъ своимъ довѣріемъ собственныя созданія, вытащенныя изъ грязи: это — дѣло обыкновенное. Но побѣдить замкнутое себялюбіе такого человѣка, какъ Филиппъ, до того, что оно смѣнилось довѣріемъ и даже задушевностью — для этого требовались превосходныя дарованія. Малѣйшее поползновеніе предъявить права собственности на какую-нибудь мысль, которую король соблаговолилъ признать своею, стоило бы министру всего его вліянія. Онъ могъ предаваться низкимъ страстямъ — сладострастію, алчности, мстительности; но онъ долженъ былъ тщательно скрывать отъ подозрительныхъ взоровъ деспота единственную, одушевлявшую его страсть — сладкое сознаніе своего превосходства и силы. Онъ добровольно отказывался отъ всѣхъ своихъ преимуществъ, чтобы вновь получать ихъ отъ великодушія короля, его счастье должно было проистекать только отсюда; больше никто на свѣтѣ не могъ разсчитывать на его благодарность. Онъ не надѣлъ присланнаго ему изъ Рима пурпура до тѣхъ поръ, пока не пришло на это королевское соизволеніе изъ Испаніи: повергнувъ его къ подножію престола, онъ какъ бы принялъ его изъ рукъ его величества^[68]. Не столь ловкій государственный мужъ, герцогъ Альба создалъ лично себѣ тріумфъ въ Антверпенѣ и подписался подъ побѣдой, которую одержалъ, какъ орудіе короны; — и Альба сошелъ въ могилу съ немилостью своего владыки. Преступною рукой коснулся онъ правъ короны: онъ осмѣлился черпать прямо изъ источника безсмертія.

Трижды мѣнялъ Гранвелла господъ — и трижды добился высшей милости. Онъ такъ же легко игралъ щепетильнымъ тщеславіемъ женщины, какъ и достойной гордостью самодержца и жесткимъ эгоизмомъ деспота. Его сношенія съ регентшей происходили посредствомъ записочекъ, когда оба они жили даже въ одномъ домѣ, — обычай, бывшій въ употребленіи еще при Августѣ и Тиверіи. Когда штатгальтерша находилась въ затрудненіи, оба обмѣнивались съ министромъ записочками изъ часа въ часъ. По всей вѣроятности, Гранвелла выбралъ этотъ путь съ тѣмъ, чтобы отводить глаза дворянамъ, ревность которыхъ росла: они не должны были знать всего его вліянія на регентшу. Быть можетъ, онъ разсчитывалъ также крѣпче запечатлѣть свои совѣты въ умѣ послѣдней, а, если понадобится, оправдаться отъ обвиненій посредствомъ такихъ письменныхъ свидѣтельствъ. Однако эта предосторожность разбилась о бдительность дворянства: вскорѣ во всѣхъ провинціяхъ было извѣстно, что ничего не дѣлается безъ министра.

У Гранвеллы были всѣ качества настоящаго государственнаго мужа для монархій, близкихъ къ деспотизму; но онъ вовсе не годился для республикъ, во главѣ которыхъ стоятъ короли. Воспитанный между престоломъ и исповѣдальней, онъ не понималъ иныхъ отношеній между людьми, кромѣ властительства и покорности; а присущее ему чувство собственнаго превосходства внушало ему презрѣніе къ людямъ. Его государственному искусству недоставало гибкости — единственной добродѣтели, которая тутъ-то и требовалась. Онъ былъ надмененъ и наглъ; королевскія полномочія подымали въ немъ прирожденную рѣзкость и страсти его духовнаго званія. Онъ прикрывалъ интересами короны свое собственное честолюбіе и старался довести разладъ между націей и королемъ до разрыва: вѣдь, тогда монархъ не могъ бы обойтись безъ него. Гранвелла вымещалъ на дворянствѣ свое низкое происхожденіе; какъ всѣ, завоевавшіе счастье собственными заслугами, онъ ставилъ преимущества рожденія ниже тѣхъ, которыхъ достигъ самъ. Протестанты видѣли въ немъ своего непримиримаго врага. Всѣ тягости, обременявшія страну, приписывались ему, и онѣ ощущались тѣмъ мучительнѣе, что проистекали отъ него. Мало того, его обвиняли въ томъ, что онъ разрушилъ то болѣе мягкое отношеніе, которое было, наконецъ, вынуждено у монарха настойчивыми просьбами штатовъ. Нидерланды проклинали его, какъ самаго страшнаго врага своей свободы и перваго виновника того бѣдствія, которое потомъ обрушилось на нихъ^[69].

1559 годъ. Было очевидно, что Филиппъ слишкомъ рано покинулъ Нидерланды. Новыя мѣры правительства были еще слишкомъ чужды этому народу, — только благодаря ему, онѣ могли получить освященіе и силу. Требовалось страшно крѣпкою рукой двигать машины, лущенныя имъ въ ходъ, выждать ихъ первыхъ дѣйствій, утвердить ихъ, на первыхъ порахъ, торжественностью. А Филиппъ выставилъ своего министра противъ всѣхъ страстей, которыя вдругъ почувствовали себя свободными отъ монаршаго присутствія; онъ передалъ въ слабыя руки подданнаго положеніе, котораго не вынесло бы само королевское величество, со всѣми его могучими опорами.

Правда, страна процвѣтала; всеобщій достатокъ, повидимому, свидѣтельствовалъ о благахъ мира, котораго она только что удостоилась. Внѣшнее спокойствіе обманывало глазъ; но оно было лишь показное; въ сокровенныхъ нѣдрахъ націи пылалъ страшный раздоръ. Когда въ данной землѣ пошатнулась религія, дѣло не останавливается на ней. Своеволіе начало съ святыни, кончило житейскими дѣлами. Удачное нападеніе на іерархію пробудило дерзость и желаніе коснуться власти вообще, стремленіе подвергнуть критикѣ законы и догмы, обязанности и мнѣнія. Это фанатичное настроеніе, какъ это всегда бываетъ, можетъ направляться на разные предметы; это презрѣніе къ жизни и собственности въ силахъ превратить трусливыхъ мѣщанъ въ дерзновенныхъ бунтовщиковъ. Почти сорока-лѣтнее женское правленіе дало возможность націи закрѣпить свои вольности; долгія войны, поприщемъ которыхъ были Нидерланды, породили извѣстную распущенность и выдвинули право сильнаго насчетъ гражданскаго порядка. Провинціи наполнились чужеземными проходимцами и бѣглецами — все людьми, которыхъ не связывали ни отечество, ни семья, ни собственность и которые еще принесли съ собой съ несчастной родины сѣмена мятежа. Постоянное зрѣлище мученій и смерти порвало тонкія нити нравственности и придало характеру націи неестественную суровость.

При всемъ томъ, мятежъ извивался бы внизу робко и тихо, еслибы онъ не нашелъ въ дворянствѣ опору, съ которой онъ вдругъ страшно поднялся. Карлъ V избаловалъ нидерландскихъ вельможъ: онъ сдѣлалъ ихъ соучастниками своей славы, питалъ ихъ національную гордость пристрастнымъ предпочтеніемъ предъ кастильскимъ дворянствомъ, открывалъ поприще ихъ честолюбію во всѣхъ частяхъ своей имперіи. Въ послѣдней французской войнѣ они дѣйствительно заслужили это преимущество въ глазахъ его сына. Выгоды короля по миру въ Шато-Камбрези были, главнымъ образомъ, плодомъ ихъ храбрости, и теперь имъ чувствительно было лишиться благодарности, на которую они такъ увѣренно разсчитывали. А тутъ нѣмецкая императорская корона отпала отъ испанской монархіи, и новое правительство проявляло менѣе воинственный духъ — и поле дѣятельности нидерландскихъ вельможъ вообще сократилось; имъ уже не предвидѣлось выгодъ за предѣлами своего отечества. Филиппъ наставилъ своихъ испанцевъ тамъ, гдѣ Карлъ V употреблялъ нидерландцевъ. Они перенесли въ мирные дни тѣ страсти, которыя были пробуждены и пущены въ ходъ прежнимъ правительствомъ, и эти разнузданныя стремленія, лишенныя законной цѣли, направились, къ несчастью, на тягости отечества. Они снова вызвали притязанія, которыя были заглушены на-время новыми страстями. При послѣднихъ назначеніяхъ, король поселилъ почти всеобщее недовольство; даже получившіе мѣста были не много болѣе довольны, чѣмъ совсѣмъ обойденные: они разсчитывали на лучшее. Вильгельмъ Оранскій получилъ четыре штатгальтерства, не считая мелкихъ мѣстъ, которыя, всѣ вмѣстѣ, стоили пятаго; но онъ надѣялся на Брабантъ и Фландрію. Онъ и графъ Эгмонтъ забывали, что дѣйствительно выпало имъ на долю, — они помнили лишь о томъ, что потеряли черезъ регентство. Большая часть дворянства или погрязала въ долгахъ, или затягивалась въ нихъ правительствомъ. Теперь исчезла надежда поправиться на доходныхъ мѣстахъ, и вельможамъ грозилъ недостатокъ, тѣмъ болѣе чувствительный, что онъ оттѣнялся блестящимъ бытомъ богатыхъ мѣщанъ. Они доходили до такой крайности, что многіе готовы были на преступленіе; какъ же было имъ сопротивляться соблазнительнымъ предложеніямъ кальвинистовъ, хорошо оплачивавшихъ ихъ обѣщанія и защиту! Наконецъ, многіе, которымъ уже не было спасенія, искали послѣдняго прибѣжища въ общемъ опустошеніи; каждую минуту они готовы были поджечь республику^[70].

Это опасное состояніе умовъ ухудшалось еще отъ злополучнаго сосѣдства Франціи. Тамъ уже совершилось то, чего Филиппъ II опасался для провинцій. Въ судьбѣ этого государства могъ онъ читать предзнаменованіе судьбы своихъ Нидерландовъ, и духъ мятежа могъ заимствовать оттуда соблазнительный примѣръ. Подобная же случайность разнесла сѣмена новшествъ по этому королевству, при Францискѣ I и Генрихѣ II; подобная же ярость гоненія и духъ партій помогли ихъ росту. Въ ту минуту гугеноты и католики находились въ столь же сомнительной борьбѣ; яростныя партіи выбили всю монархію изъ колеи и влекли это могучее государство къ погибели. Здѣсь и тамъ корыстолюбіе, властолюбіе и партійность могли прикрываться религіей и отечествомъ, и страсти немногихъ гражданъ могли поставитъ подъ ружье всю націю. Граница обѣихъ земель проходитъ по валлонской Фландріи, мятежъ могъ, подобно морскому приливу, коснуться ея своими волнами. И могли ли остановить ихъ страна, которая причислялась то къ Галліи, то къ Бельгіи, по своему языку, нравамъ и характеру? Правительство еще не производило смотра своимъ протестантскимъ подданнымъ въ этихъ странахъ; но оно знало, что новая секта — чудовищная цѣльная республика, пустившая корни во всѣхъ христіанскихъ монархіяхъ, и во всѣхъ своихъ частяхъ равно чувствуетъ малѣйшее потрясеніе. Есть грозные вулканы, соединенные подземными ходами, въ которыхъ одновременно начинается изверженіе. Нидерланды должны были стоять открытыми для всѣхъ народовъ: вѣдь, они жили всѣми народами. Развѣ король могъ закрыть торговое государство такъ же легко, какъ свою Испанію? Если онъ желалъ очистить эти провинціи отъ ереси, ему необходимо было начать съ истребленія ея во Франціи^[71].

1560. Таково было положеніе Нидерландовъ при вступленіи Гранвеллы въ управленіе (1560). Великою задачей новаго министра и испанской политики было — возвратить этимъ странамъ единообразіе католичества, сломить соперничествующую власть дворянства и чиновъ и возстановить королевское могущество на развалинахъ республиканской свободы. Но задача эта встрѣтила препятствія, для устраненія которыхъ потребовалось изобрѣсти новыя средства и пустить въ ходъ новыя машины. Правда, инквизиціи и указовъ о вѣрѣ, казалось, было достаточно, чтобы предотвратить заразу еретичества; но за указами некому было смотрѣть, а инквизиціи не хватало надежныхъ орудій для ея обширнаго судопроизводства. Еще сохранялось церковное устройство былыхъ временъ, когда провинціи не были еще такъ населены, когда церковь пользовалась еще всеобщимъ спокойствіемъ и за нею легче было надзирать. Въ теченіе ряда столѣтій, когда измѣнился весь внутренній видъ провинцій, эта форма іерархіи оставалась нерушимой, и она была охраняема отъ произвола властителей особыми привилегіями провинцій. Всѣ семнадцать провинцій были подѣлены между четырьмя епископами, имѣвшими свое пребываніе въ Аррасѣ, Турнэ, Камбрэ и Утрехтѣ и были подчинены архіепископамъ Реймса и Кельна. Правда, уже герцогъ бургундскій, Филиппъ Добрый, помышлялъ о расширеніи іерархіи, въ виду увеличивавшагося населенія этихъ земель; но планъ разсѣялся въ туманѣ его пышной жизни. Карлъ Смѣлый, увлекаемый честолюбіемъ и завоевательностью, не могъ углубляться во внутреннія дѣла своихъ земель; а у Максимиліана было и безъ того слишкомъ много препирательствъ съ чинами. Бурное царствованіе не дозволило Карлу V исполнить обширный планъ, который и достался теперь Филиппу II, какъ завѣщаніе всѣхъ этихъ государей^[72]. Теперь настала пора, когда неотложная церковная потребность могла оправдать это нововведеніе, а досугъ мира могъ споспѣшествовать его исполненію. Вмѣстѣ съ громаднымъ наплывомъ людей въ нидерландскіе города изъ всѣхъ странъ Европы, возникло такое смѣшеніе религій и мнѣній, что потребовалось много глазъ, чтобы опознаться тутъ. Число епископовъ оказалось очень малымъ, а ихъ округа — слишкомъ обширными; четыре человѣка не могли совладать съ задачей очищенія вѣры на такомъ большомъ пространствѣ.

Судебная власть кельнскаго и реймскаго архіепископовъ въ Нидерландахъ уже давно претила правительству, которое не могло считать ихъ своею собственностью, пока важнѣйжая отрасль власти находилась еще въ чужихъ рукахъ. Нужно было вырвать ее изъ этихъ рукъ, оживить религіозные процессы посредствомъ новыхъ усердныхъ орудій, а также увеличить на сеймѣ число своихъ приверженцевъ, а для этого не было лучшаго средства, какъ умножить число епископовъ. Съ такимъ замысломъ вступилъ Филиппъ II на престолъ; но перемѣны въ іерархіи должны были вызвать самое рѣшительное противодѣйствіе со стороны штатовъ, безъ которыхъ нельзя было провести ихъ. Должно было предвидѣть, что дворянство никогда не согласится на мѣру, которая доставила бы столько выгодъ королевской партіи и отняла бы у него самого перевѣсъ на сеймѣ. Доходы, на которые должны были жить новые епископы, приходилось отнимать у аббатовъ и монаховъ, а они составляли значительную часть штатовъ на сеймѣ. Нечего и говорить, что слѣдовало опасаться всѣхъ протестантовъ, которые не преминули бы тайно дѣйствовать противъ короля на сеймѣ. Все дѣло подготовлялось въ Римѣ въ строжайшей тайнѣ. Священникъ города Левена, Францискъ Соннуа, креатура Гранвеллы, явился къ Павлу IV и доложилъ, какъ обширны эти земли, какъ онѣ благодатны и многолюдны, какъ пышно ихъ благоденствіе. Но, прибавилъ онъ, среди неумѣреннаго наслажденія свободой пренебрегается истинная вѣра и появляются еретики. Чтобы остановить это зло, римскій престолъ долженъ сдѣлать что-нибудь чрезвычайное. Не трудно склонить римскаго епископа къ нововведенію, которое расширяетъ кругъ его собственной власти. Павелъ IV назначилъ судъ изъ семи кардиналовъ для разсмотрѣнія этого важнаго дѣла; за его смертью, оно было окончено Піемъ IV^[73]. Желанное посланіе застало короля еще въ Зеландіи, прежде чѣмъ онъ сѣлъ на корабль для отплытія въ Испанію, и онъ тихонько поручилъ министру исполненіе опаснаго плана. Объявляется новая іерархія (1560); къ четыремъ наличнымъ епископствамъ прибавляется тринадцать новыхъ, по одному на каждую изъ семнадцати провинцій; четыре изъ нихъ возводятся въ архіепископства. Шесть епископствъ (Антверпенъ, Герцогенбушъ, Гентъ, Брюгге, Ипернъ и Рюремонде) подчиняются мехельнскому архіепископству, пять — Гарлемъ, Миддельбургь, Леэварденъ, Девентеръ и Гренингенъ) — утрехтскому, четыре (Аррасъ, Турнэ, Сентъ-Омеръ и Намюръ), близкія къ Франціи, раздѣляющія ея языкъ, характеръ и нравы, поступаютъ въ вѣдомство камбрейскаго архіепископства. Мехельнъ, лежащій въ срединѣ Брабанта и всѣхъ семнадцати провинцій, становится приматомъ или главой всѣхъ остальныхъ епископствъ и, вмѣстѣ со многими богатыми аббатствами, вручается Гранвеллѣ. Доходы новыхъ епископствъ черпаются изъ сокровищницъ монастырей и аббатствъ, скопленныхъ доброхотнымъ благочестіемъ цѣлыхъ вѣковъ. Нѣкоторые изъ аббатовъ получили епископскія мѣста, сохраняя свои монастыри и прелатуры, съ которыми былъ связанъ голосъ на сеймѣ. Съ каждымъ епископствомъ связывается еще девять пребендъ, розданныхъ самымъ искуснымъ юристамъ и богословамъ, которые должны были поддерживать инквизицію и епископа въ его служебныхъ дѣлахъ. Двое изъ нихъ, наиболѣе выдающіеся знаніями, опытностью и безукоризненнымъ поведеніемъ, были настоящими инквизиторами и имѣли первый голосъ въ собраніяхъ. Архіепископу мехельнскому, какъ митрополиту всѣхъ семнадцати провинцій, предоставлялась власть назначать и низлагать всѣхъ епископовъ по своему произволу: римскій престолъ только утверждалъ ихъ выборъ^[74].

Во всякое другое время нація приняла бы съ благодарностью такое улучшеніе церкви, достаточно оправдываемое необходимостью, полезное для религіи и неизбѣжное въ видахъ исправленія нравовъ монашествующей братіи. Но теперь обстоятельства придавали ему самый ненавистный видъ. Оно было встрѣчено всеобщимъ недовольствомъ. Кричали: конституція попрана; права націи нарушены; инквизиція у нашего порога, и отнынѣ она и здѣсь, какъ въ Испаніи, открываетъ свои кровавые суды! Народъ съ содраганіемъ взиралъ на этихъ девять служителей произвола и гоненій. Дворянство увидѣло, что въ собраніи штатовъ монархическая власть усилилась на четырнадцать сильныхъ голосовъ, и что уничтожено равновѣсіе между королевской и гражданской властями — эта главная опора національной свободы. Прежніе епископы жаловались на уменьшеніе своихъ богатствъ и на сокращеніе ихъ округовъ; аббаты и монахи потеряли разомъ и власть, и доходы, да еще должны были принять строгихъ блюстителей ихъ нравовъ. Знать и народъ, свѣтскіе люди и церковники — всѣ выступили противъ этого общаго врага, и хотя каждый боролся за свои маленькія выгоды, казалось, что раздался страшный голосъ патріотизма^[75].

Изъ всѣхъ провинцій громче всѣхъ сопротивлялся Брабантъ. Неприкосновенность его церковнаго строя была одною изъ важныхъ привилегій, созданныхъ замѣчательною льготною грамотой — такъ называемымъ Веселымъ Вшествіемъ, и нарушеніе этихъ статутовъ освобождало націю отъ повиновенія монарху. Напрасно сама высшая школа въ Левенѣ доказывала, что въ смутныя времена церкви привилегіи теряютъ силу, данную имъ въ спокойную пору. Вѣдь, введеніе новыхъ епископствъ потрясало все зданіе народной свободы. Перешедшія теперь къ епископамъ прелатуры должны были служить иной цѣли, а не пользѣ той провинціи, въ чинахъ которой онѣ состояли. Свободные патріотическіе граждане превращались въ послушныя орудія римскаго престола и орудія архіепископа, который могъ еще приказывать имъ, какъ первый прелатъ Брабанта^[76]. Свобода голосованія исчезала, такъ какъ епископы, эти покорные соглядатаи короны, запугивали всякаго. Тогда спрашивали: „Кто посмѣетъ теперь, при такихъ надсмотрщикахъ, возвысить голосъ въ парламентѣ или, на ихъ глазахъ, отстаивать права націи противъ разбойничьихъ когтей правительства? Они вынюхаютъ всѣ источники доходовъ провинцій и выдадутъ коронѣ всѣ тайники нашей свободы и нашей собственности. Они заградятъ путь ко всѣмъ почетнымъ мѣстамъ; а тамъ полѣзутъ царедворцы; впредь парламентъ будутъ занимать дѣти чужеземцевъ, и ихъ голоса будетъ направлять эгоизмъ ихъ покровителей“. А монахи прибавляли: „Что это за насиліе — разрушать святыя мѣста молитвы, презирать неприкосновенную волю умирающихъ, наконецъ, жертвовать пышности этихъ епископовъ сокровищами, сложенными въ эти архивы благочестивыми милостивцами на пользу злополучныхъ, прославлять ихъ гордое великолѣпіе ограбленіемъ нищихъ!“ И не одни аббаты и монахи, которыхъ прямо коснулась бѣда, страдали отъ этого сокращенія ихъ правъ: всѣ семьи, которыя могли питать надежды на то, что имъ или ихъ потомкамъ достанутся церковныя бенефиціи, горестно оплакивали утрату своихъ чаяній; скорбь нѣкоторыхъ прелатовъ стала дѣломъ цѣлыхъ родовъ^[77].

Историки показываютъ намъ, какъ Вильгельмъ Оранскій тихонько пробирался среди всей этой смуты, стараясь направить всѣ эти перекрещивающіяся страсти къ одной цѣли. По его наущенью, брабантцы просили себѣ у регентши особаго ходатая и защитника, такъ какъ, по несчастью, у нихъ однихъ изъ всѣхъ нидерландскихъ подданныхъ и власть и тотъ, который могъ бы предстательствовать о нихъ предъ властью, соединялись въ одномъ и томъ же лицѣ. И конечно ихъ выборъ могъ пасть только на принца Оранскаго. Но Гранвелла отстранилъ этотъ подвохъ своею находчивостью. „Кто занимаетъ эту должность, тотъ, надѣюсь, пойметъ, что онъ раздѣляетъ власть надъ Брабантомъ съ королемъ Испаніи“, сказалъ онъ въ государственномъ совѣтѣ^[78]. Долгая задержка папскихъ дипломовъ, причиненная недоразумѣніемъ между римскимъ и испанскимъ дворами, дало время недовольнымъ соединиться. Въ полной тайнѣ изготовили чины Брабанта чрезвычайное посольство къ Пію IV, чтобы самимъ обдѣлать свое дѣло въ Римѣ. Посланникъ получилъ отъ принца Оранскаго важное рекомендательное письмо и значительную сумму, чтобы проложить себѣ путь къ главѣ церкви. Въ то же время къ испанскому королю пошло оффиціальное письмо отъ города Антверпена, въ которомъ убѣдительнѣйше просили его избавить этотъ цвѣтущій торговый центръ отъ нововведеній. Граждане, — говорилось въ немъ, — знаютъ, что намѣреніе монарха превосходно, а назначеніе новыхъ епископовъ для поддержанія истинной религіи весьма полезно; но въ этомъ не убѣдишь иностранцевъ, а отъ нихъ зависитъ процвѣтаніе города. Въ такихъ случаяхъ, самые вздорные слухи не менѣе опасны, чѣмъ самые справедливые. Первое посольство было во-время открыто и устранено регентшей; на второе городу Антверпену отвѣчали, что до личнаго прибытія короля онъ будетъ избавленъ отъ епископа^[79].

Примѣръ и удача Антверпена подстрекнули къ сопротивленію всѣ остальные города, гдѣ имѣлось въ виду водворить епископовъ. Вотъ замѣчательное доказательство ненависти, которую возбуждала тогда инквизиція, и единодушія между нидерландскими городами: послѣдніе скорѣе готовы были отказаться отъ всѣхъ выгодъ, сопряженныхъ съ пребываніемъ у нихъ епископовъ, чѣмъ поддержать своимъ согласіемъ это отвратительное судилище и пойти противъ интересовъ всей страны. Девентеръ, Рюремонде и Леэварденъ стойко воспротивились и достигли своего (1561); но другимъ городамъ насильно навязали епископовъ, несмотря ни на какія возраженія. Первыми отворили имъ ворота Утрехтъ, Гарлемъ, Сент-Омеръ и Миддельбургъ; ихъ примѣру послѣдовали остальные города. Но въ Мехельнѣ и Герцогенбушѣ епископы были встрѣчены несовсѣмъ почтительно. Когда Гранвелла совершалъ свой торжественный въѣздъ въ Мехельнъ, не явился ни одинъ дворянинъ; его торжество совсѣмъ провалилось, такъ какъ не оказалось именно тѣхъ, надъ которыми онъ собирался торжествовать^[80].

Между тѣмъ истекъ срокъ, въ который испанскія войска должны были очистить страну, а не было замѣтно никакихъ приготовленій къ ихъ удаленію. Съ ужасомъ узнали объ истинной причинѣ этой оттяжки, и, къ несчастью, подозрѣніе связало ее съ инквизиціей. Задержка этихъ войскъ мѣшала министру производить дальнѣйшія нововведенія: она дѣлала націю бдительною и недовѣрчивою. А онъ не хотѣлъ разстаться съ этой сильной опорой, она казалась ему необходимой въ странѣ, гдѣ все ненавидѣло его, и при исполненіи дѣла, вызывавшаго сопротивленіе отовсюду. Наконецъ, всеобщій ропотъ принудилъ регентшу серьезно настаивать у короля на отозваніи войскъ. Она писала въ Мадридъ, что провинціи единодушно заявили, что пока не сдержатъ слова въ этомъ отношеніи, онѣ ни въ какомъ случаѣ не согласятся на требуемые чрезвычайные налоги. Она прибавляла, что мятежъ грозитъ опасностью гораздо больше, чѣмъ нападеніе французскихъ протестантовъ, а вспыхни возстаніе въ Нидерландахъ, войска окажутся слишкомъ слабыми, чтобы подавить его, въ казнѣ же не хватаетъ денегъ для найма другихъ. Король все еще старался хоть выиграть время задержкой своего отвѣта, и повторительныя представленія регентши оставались бы втунѣ, еслибы, къ счастью провинцій, пораженіе, нанесенное ему турками, не заставило его нуждаться въ этихъ войскахъ для борьбы на Средиземномъ морѣ. Онъ согласился, наконецъ, на ихъ возвращеніе: они были посажены на суда въ Зеландіи (1561). Ихъ отплытіе сопровождалось ликованіемъ всѣхъ провинцій^[81].

Между тѣмъ Гранвелла господствовалъ почти неограниченно въ государственномъ совѣтѣ. Онъ раздавалъ всѣ должности, какъ свѣтскія, такъ и духовныя; его мнѣніе перевѣшивало соединенный голосъ всего собранія. Сама штатгальтерша повиновалась ему, его приказамъ. Ему удалось подстроить такъ, что самое ея назначеніе было ограничено лишь двумя годами, — уловка, которая отдавала ее ему во власть^[82]. Лишь изрѣдка представлялись на обсужденіе остальнымъ членамъ болѣе важныя дѣла, да и тѣ, въ сущности, рѣшались уже заранѣе: то была одна формальность. Если читалось королевское посланіе, Вигліусу приказывалось выпускать мысли, подчеркнутыя министромъ. Нерѣдко случалось, что посланія въ Испанію раскрывали слабыя стороны государства или опасенія штатгальтерши, которыя желали скрыть отъ членовъ совѣта, чтобы не возбуждать въ нихъ подозрѣній. Если оппозиціонные члены совѣта брали верхъ надъ министромъ и упорно настаивали на мѣрѣ, которой онъ не могъ сопротивляться, онъ отправлялъ дѣло на рѣшеніе мадридскаго министерства: этимъ онъ, по крайней мѣрѣ, выигрывалъ время, а въ поддержкѣ тамъ не могло быть сомнѣнія^[83]. За исключеніемъ графа Барлемона, президента Вигліуса и немногихъ другихъ, всѣ остальные государственные совѣтники были пустыми куклами въ сенатѣ, и въ обращеніи съ ними министръ показывалъ, какъ мало онъ цѣнитъ ихъ дружбу и преданность. Понятно, съ какимъ глубокимъ негодованіемъ замѣчали строптивость плебея люди, крайне возгордившіеся отъ лестнаго вниманія монарховъ и почитаемые за боговъ благоговѣйно преданными согражданами. Многіе ихъ нихъ были лично оскорблены Гранвеллой. Принцу Оранскому было извѣстно, что онъ разстроилъ его бракъ съ принцессой Лотарингской и пытался сдѣлать то же съ его другимъ планомъ женитьбы на принцессѣ Саксонской. У графа Горна онъ отнялъ штатгальтерство въ Гельдернѣ и Цютфенѣ и оставилъ за собой одно аббатство, на которое разсчитывалъ графъ Эгмонтъ для одного изъ своихъ родственниковъ. Увѣренный въ своей силѣ, онъ даже не считалъ нужнымъ скрывать того презрѣнія къ знати, которымъ руководился во всемъ своемъ управленіи: онъ удостоивалъ своего лицемѣрія одного только Вильгельма Оранскаго. Если онъ и вправду чувствовалъ себя свободнымъ отъ всякаго страха и требованій приличія, зато его губила самоувѣренная гордость, и онъ погрѣшалъ противъ государственнаго искусства столько же, сколько и противъ скромности. При тогдашнихъ условіяхъ, не было ничего хуже для правительства, какъ пренебреженіе дворянствомъ. Слѣдовало льстить его склонностямъ, лукаво и незамѣтно вовлекать его въ свои планы и при его же содѣйствіи подавлять свободу націи. А теперь это подавленіе свободы совсѣмъ не кстати напоминало дворянству объ его обязанностяхъ, объ его достоинствѣ и силѣ, принуждало его стать патріотичнымъ, направить необдуманно отвергнутое правительствомъ честолюбіе на истинно великія дѣла. Правительство нуждалось въ усердномъ содѣйствіи штатгальтеровъ, для проведенія указовъ о вѣрѣ; но немудрено, что они не очень-то старались помогать ему въ этомъ. Наоборотъ, весьма вѣроятно, что они усиливались тайкомъ нагромождать препятствія министру и разрушать его мѣры, чтобы неудача поколебала довѣріе короля къ нему и подняла на смѣхъ его управленіе. Очевидно, нужно приписать ихъ равнодушію тѣ быстрые успѣхи, которые дѣлала при Гранвеллѣ реформація въ Нидерландахъ, несмотря на всѣ страшные указы. Опираясь на знать, Гранвелла могъ бы пренебрегать яростью черни, которая безсильно разбивается о страшное подножіе престола. Страданія простыхъ гражданъ долго ограничивались слезами и тихими стонами, пока не вырвался вопль, вызванный ловкостью и примѣромъ дворянъ^[84].

1561—1562.-- Между тѣмъ начались разслѣдованія о вѣрѣ съ новымъ усердіемъ, и законы противъ еретиковъ начали прилагаться съ страшною ревностью. Но это отвратительное пекарство запоздало: Нидерландскій народъ уже переросъ моментъ такихъ лошадиныхъ средствъ. Новая религія уже могла быть истреблена лишь смертью всѣхъ ея приверженцевъ. Всѣ эти казни служили лишь соблазнительной выставкой ихъ превосходства, зрѣлищемъ ихъ торжества, ихъ лучезарной добродѣтели. Героическое величіе, съ которымъ они умирали, возбуждало страсть къ вѣрѣ, за которую они умирали: изъ одною убитаго выросталъ десятокъ новыхъ исповѣдниковъ. Не только по городамъ и деревнямъ, но и на большихъ дорогахъ, на корабляхъ и въ телѣгахъ, спорили о значеніи папы, о святыхъ, о чистилищѣ, объ индульгенціяхъ, говорили проповѣди, обращали въ нововѣріе. Изъ селъ и городовъ бросались толпы, чтобы вырвать жертвы святого судилища изъ рукъ полицейскихъ, и летѣли камни во власти, дерзавшія внушать къ себѣ почтеніе силой. Народъ кучами ходилъ за протестантскими проповѣдниками, которыхъ преслѣдовала инквизиція; онъ вносилъ ихъ на плечахъ въ церкви и изъ церквей и, съ опасностью собственной жизни, пряталъ ихъ отъ гонителей. Первая провинція, которою овладѣло опьяненіе мятежа, была, какъ и опасались, валлонская Фландрія. Въ Турнэ появился чудодѣй, французскій кальвинистъ Лонуа, подкупившій нѣсколько женщинъ, которыя притворились больными и были исцѣлены имъ. Онъ проповѣдывалъ въ лѣсахъ, подъ городомъ, привлекалъ толпы народа и воспламенялъ умы къ возстанію. То же произошло въ Лиллѣ и Валансьенѣ, но въ послѣднемъ городѣ власти захватили апостоловъ. Казнь ихъ затянулась, а между тѣмъ число приверженцевъ такъ страшно возросло, что они были въ состояніи разбить тюрьмы и отнять у правосудія его жертвы. Наконецъ, правительство привело въ городъ войска, которыя возстановили спокойствіе. Однако этотъ неважный случай сразу разоблачилъ таинственность, окутывавшую протестантовъ: министръ увидѣлъ ихъ огромное число. Въ одномъ Турнэ ихъ было до пяти тысячъ на проповѣди, немного меньше — въ Валансьенѣ. Чего же слѣдовало ожидать отъ сѣверныхъ провинцій, гдѣ свободы было больше, а правительство дальше, и гдѣ сосѣдство Германіи и Даніи умножало источники заразы? Такъ, по одному мановенію, выступила изъ мрака такая страшная масса. Несравненно больше должно было быть тѣхъ, которые въ душѣ примыкали къ новой сектѣ и ждали только благопріятной минуты, чтобы выказаться открыто^[85].

Это открытіе крайне обезпокоило регентшу. Ей становилось тѣмъ тяжелѣе, что указы плохо исполнялись, казна опустѣла до того, что пришлось назначить новые налоги, а на французской границѣ происходили подозрительныя движенія гугенотовъ. Въ то же время ей было приказано изъ Мадрида отправить двѣ тысячи нидерландскихъ всадниковъ во Францію, къ королевѣ-матери, которая прибѣгла къ помощи Филиппа II, удручаемая религіозною войной. Всякое дѣло вѣры, въ какой бы странѣ ни случилось оно, было собственнымъ дѣломъ Филиппа. Онъ принималъ его къ сердцу, какъ участь своего дома; въ такихъ случаяхъ онъ всегда былъ готовъ пожертвовать своимъ добромъ чужому интересу. Если онъ тутъ и руководился своекорыстіемъ, то королевскимъ, величественнымъ, и мы настолько же благоговѣемъ передъ смѣлой твердостью этихъ правилъ, насколько осуждаемъ ея зловредность.

Штатгалѣтерша возвѣстила государственному совѣту королевскую волю, которая встрѣтила самое упорное сопротивленіе со стороны дворянства. Графъ Эгмонтъ и принцъ Оранскій заявили, что вовсе не кстати лишать Нидерланды войскъ, когда, напротивъ, слѣдовало бы набрать новыхъ. Движенія Франціи по сосѣдству ежеминутно грозятъ нападеніемъ, а внутреннее броженіе въ провинціяхъ требуетъ болѣе, чѣмъ когда-либо, бдительности правительства. До сихъ поръ, говорили они, нѣмецкіе протестанты смотрѣли на борьбу своихъ единовѣрцевъ, сложа руки; но будетъ ли такъ еще, когда мы подкрѣпимъ ихъ враговъ нашей помощью? Не возбудимъ ли мы ихъ мести противъ насъ самихъ и не привлечемъ ли ихъ оружія въ сѣверные Нидерланды? Почти весь государственный совѣтъ присоединился къ этому мнѣнію; доводы были настойчивы, и нечего было возражать. Сама штатгальтерша и министръ должны были почувствовать ихъ справедливость, и, казалось, собственная выгода заставляла ихъ отложить исполненіе королевскаго приказа. Въ самомъ дѣлѣ, неужели же, удаливъ большую часть арміи, отнять у инквизиціи единственную опору? Неужели отдаться безоружно, безпомощно на произволъ строптивой знати, въ мятежной странѣ? Между тѣмъ какъ регентша колебалась, подъ вліяніемъ королевской воли, настойчиваго заявленія своихъ совѣтниковъ и страха и не рѣшалась ни на какую окончательную мѣру, поднялся Вильгельмъ Оранскій и предложилъ созвать генеральные штаты. Для королевской власти не было болѣе смертельнаго удара, чѣмъ обращеніе къ націи: въ такую минуту это было бы соблазнительнымъ напоминаніемъ ея могущества и ея правъ. Отъ министра не ускользнула грозившая ему опасность; онъ далъ знакъ герцогинѣ прервать засѣданіе и распустить собраніе. „Для правительства не было бы ничего вреднѣе, какъ согласиться на собраніе чиновъ, писалъ онъ въ Мадридъ. Такой шагъ всегда опасенъ, такъ какъ онъ вводитъ націю въ соблазнъ обсуждать и ограничивать права короны. Теперь же онъ трижды неумѣстенъ: нынѣ духъ мятежа уже распространился далеко; аббаты, затронутые утратой своихъ доходовъ, пойдутъ на все, чтобы подорвать значеніе епископовъ; вся знать и всѣ уполномоченные городовъ подчиняются ловкости принца Оранскаго, и недовольные могутъ вполнѣ разсчитывать на содѣйствіе націи“. Это представленіе, которому, по крайней мѣрѣ, нельзя было отказать въ краткости, не преминуло произвести ожидаемое дѣйствіе на умъ короля. Послѣдовала резолюція — собраніе штатовъ отвергнуть разъ навсегда, преслѣдованіе еретиковъ возобновить со всею строгостью, заставить штатгальтершу поскорѣе отправить требуемыя войска.

Но государственный совѣтъ неподдавался. Отъ него могли добиться только одного: вмѣсто субсидій, послали королевѣ-матери деньги, что было ей всего пріятнѣе въ ту минуту. А чтобы обмануть націю хоть тѣнью республиканской свободы, пригласили штатгальтеровъ провинцій и рыцарей Золотого Рука въ чрезвычайное собраніе въ Брюсселѣ, для совѣщаній о наставшихъ опасностяхъ и о нуждахъ государства. Президентъ Вигліусъ изложилъ предметъ совѣщаній и далъ три дня на обдумываніе. За это время принцъ Оранскій собралъ приглашенныхъ въ своемъ дворцѣ и выставилъ имъ необходимость собраться еще разъ передъ засѣданіемъ и сообща опредѣлить мѣры, которыя слѣдуетъ принять при нынѣшней государственной опасности. Многіе согласились; только Барлемонъ съ нѣкоторыми приверженцами кардинала Гранвеллы рѣшился заговорить въ пользу короны и министра. Вамъ не подобаетъ вмѣшиваться въ заботы правительства, сказалъ онъ, и эта предварительная голосовка есть противозаконное, достойное кары притязаніе, въ которомъ я не хочу провиниться». Этимъ заявленіемъ прекратилось собраніе, не приведя ни къ какому результату^[86]. Увѣдомленная графомъ Барлемономъ штатгальтерша съумѣла такъ занять рыцарей во время ихъ пребыванія въ городѣ, что имъ не оставалось времени для дальнѣйшихъ сговоровъ. Однако, съ ихъ согласія, было рѣшено въ этомъ собраніи, чтобы владѣлецъ Монтиньи, Флорентій Монморанси, поѣхалъ въ Испанію сообщить королю о положеніи дѣлъ. Но регентша отправила впередъ въ Мадридъ тайнаго посланца, который заблаговременно увѣдомилъ короля обо всемъ, что произошло на томъ собраніи между принцемъ Оранскимъ и рыцарями. Въ Мадридѣ фламандскаго депутата осыпали пустыми заявленіями королевскаго благоволенія и отеческой заботливости о Нидерландахъ, а регентшѣ былъ данъ приказъ всячески препятствовать тайнымъ сговорамъ дворянъ и по возможности сѣять раздоры между ихъ представителями^[87].

Многіе вельможи уже давно не ладили между собой, изъ-за соперничества, личныхъ выгодъ и различія религій; но они были соединены теперь общимъ пренебреженіемъ къ нимъ со стороны правительства и ненавистью къ министру. Пока графъ Эгмонтъ и принцъ Оранскій добивались главнаго штатгальтерства, они неизбѣжно сталкивались между собой на разныхъ избранныхъ ими путяхъ къ одной цѣли. Оба встрѣчались на пути къ славѣ и у престола; пути ихъ скрещивались и въ республикѣ, гдѣ они стремились къ одной и той же наградѣ — къ благосклонности своихъ согражданъ. Столь противоположные характеры должны были, наконецъ, разойтись; но ихъ быстро соединило глубокое сочувствіе въ нуждѣ. Они стали необходимы другъ другу: эта потребность стала между ними узами, которыхъ не могло сковать сердце^[88]. А регентша основывала свои разсчеты именно на этомъ несходствѣ ихъ характеровъ, и еслибъ ей удалось разъединить этихъ мужей, она разбила бы все нидерландское дворянство на двѣ партіи. Она старалась подарками и мелкими знаками вниманія къ нимъ возбудить противъ нихъ зависть и недовѣріе остальной знати, а отдавая, повидимому, предпочтеніе графу Эгмонту предъ принцемъ Оранскимъ, она надѣялась породить въ послѣднемъ подозрѣніе на счетъ преданности товарища. Именно тогда ей пришлось снарядить чрезвычайнаго посланника на императорскіе выборы во Франкфуртъ; она выбрала самаго отъявленнаго врага принца, герцога Аршота, какъ бы съ тѣмъ, чтобы показать, какъ блестяще награждается ненависть къ Вильгельму Молчаливому.

Но оранская партія не уменьшалась; напротивъ, она получила важное приращеніе въ лицѣ графа Горна, который сопровождалъ короля въ Бискаію, въ качествѣ адмирала нидерландскаго флота, и теперь снова вступилъ въ государственный совѣтъ. Безпокойный республиканскій духъ Горна соотвѣтствовалъ отважнымъ замысламъ Оранскаго и Эгмонта, и вскорѣ изъ этихъ трехъ друзей образовался опасный тріумвиратъ, который подорвалъ королевскую власть въ Нидерландахъ, но кончился неодинаково для всѣхъ трехъ.

1562.-- Тѣмъ временемъ Монтиньи возвратился изъ своего посольства и передалъ государственному совѣту благоволеніе монарха. Но принцъ Оранскій получалъ извѣстія изъ Мадрида черезъ собственныхъ тайныхъ посредниковъ; они совершенно противорѣчили этому докладу и гораздо больше заслуживали довѣрія. Отсюда онъ узналъ всѣ подвохи Гранвеллы у короля противъ него самого и противъ его друзей, а также подлинныя клички, которыми окрестили тамъ поведеніе нидерландскаго дворянства. Ничего нельзя было подѣлать, пока этотъ министръ не будетъ устраненъ отъ кормила правленія, — и какъ ни былъ отваженъ и страненъ такой замыселъ, онъ занималъ теперь его всего. Вильгельмъ и графы Горнъ и Эгмонтъ рѣшили отправить королю общее посланіе, отъ имени всей знати, съ открытымъ обвиненіемъ министра и съ настойчивымъ требованіемъ удалить его. Герцогъ Аршотъ, которому графъ Эгмонтъ сообщилъ это предложеніе, отвергъ его, гордо заявивъ, что онъ не намѣренъ получать приказанія ни отъ него, ни отъ Оранскаго, что онъ не можетъ пожаловаться на Гранвеллу, что, наконецъ, онъ находитъ дерзкимъ предписывать королю, что дѣлать съ министрами. Подобный же отвѣтъ получилъ Оранскій отъ графа Аремберга. Не то уже пустили корни сѣмена подозрѣнія, посѣянныя регентшей между дворянствомъ, не то страхъ передъ могуществомъ министра пересилилъ отвращеніе къ его управленію, — довольно сказать, что вся знать робко, нерѣшительно уклонилась отъ этого предложенія. Но неудавшаяся попытка не отняла духа у трехъ вождей: посланіе было составлено (1563), и они подписались подъ нимъ^[89].

Здѣсь Гранвелла изображенъ, какъ первый виновникъ всей смуты въ Нидерландахъ. Вожди заявляли, что пока высшая власть будетъ находиться въ столь преступныхъ рукахъ, имъ невозможно усердно служить націи и королю, и все придетъ въ прежнее спокойствіе, всѣ распри прекратятся, и народъ опять полюбитъ правительство, какъ только его величество соблаговолитъ удалить этого человѣка отъ кормила государства. Въ такомъ случаѣ, прибавляли авторы посланія, у нихъ хватитъ рвенія и вліянія поддержать въ странѣ то значеніе короля, ту чистоту вѣры, которыя священны для нихъ не меньше, чѣмъ для кардинала Гранвеллы^[90].

Какъ ни тайно было отправлено посланіе, герцогиня во-время узнала о немъ, чтобы успѣть разсѣять возможное, хотя и невѣроятное, его впечатлѣніе на короля другимъ посланіемъ, которое она поспѣшно препроводила въ Мадридъ. Нѣсколько мѣсяцевъ прошло безъ отвѣта; наконецъ, онъ пришелъ — мягкій, но неопредѣленный. Онъ гласилъ: «Король не привыкъ осуждать своихъ министровъ по обвиненію ихъ враговъ, не выслушавъ ихъ. Естественная справедливость требуетъ, чтобы обвинители кардинала перешли отъ общихъ жалобъ къ частнымъ доказательствамъ, и если имъ нежелательно сдѣлать это письменно, то пусть одинъ изъ нихъ пожалуетъ въ Испанію, гдѣ онъ будетъ встрѣченъ съ подобающимъ почтеніемъ»^[91]. Кромѣ этого отвѣта всѣмъ тремъ вождямъ, графъ Эгмонтъ получилъ еще собственноручное письмо короля, который выражалъ желаніе подробно узнать отъ него обо всемъ, чего то общее посланіе касалось лишь слегка. И регентшѣ было предписано съ величайшей точностью, что она должна отвѣчать всѣмъ тремъ вмѣстѣ и графу Эгмонту въ отдѣльности. Король понималъ своихъ людей. Онъ зналъ, какъ легко было дѣйствовать на графа Эгмонта, если имѣть дѣло съ нимъ однимъ: оттого-то ему хотѣлось привлечь его въ Мадридъ, гдѣ надъ нимъ не было бы надзора со стороны высшаго ума. Отличая его столь лестнымъ знакомъ своего довѣрія отъ двухъ остальныхъ друзей, Филиппъ ставилъ трехъ вождей въ неодинаковое положеніе передъ престоломъ: какъ могли бы они одинаково ревностно работать для одной и той же цѣли, когда ихъ требованія были бы различны? На этотъ разъ бдительность Оранскаго разстроила этотъ планъ, но исторія покажетъ дальше, что посѣянныя тутъ сѣмена несовсѣмъ заглохли^[92].

1563.-- Трое союзниковъ не были удовлетворены отвѣтомъ короля: они осмѣлились сдѣлать новую попытку. "Ихъ немало удивило — писали они — что его величество обратилъ столь мало вниманія на ихъ представленія. Они отправили то посланіе не какъ обвинители министра, а какъ совѣтники его величества, обязанные извѣщать его о положеніи его государствъ. Имъ вовсе не желательно сдѣлать министра несчастнымъ; напротивъ, имъ было бы пріятно видѣть его довольнымъ и счастливымъ во всякомъ мѣстѣ въ мірѣ, только не въ Нидерландахъ. Но они вполнѣ убѣждены, что его присутствіе совершенно несовмѣстимо со всеобщимъ спокойствіемъ. Нынѣшнее опасное положеніе ихъ отечества не дозволяетъ никому изъ нихъ отлучаться и ради Гранвеллы предпринимать далекое путешествіе въ Испанію. Если же его величеству не угодно снизойти на ихъ письменную просьбу, то они надѣются, что онъ избавитъ ихъ впредь отъ посѣщенія сената, гдѣ ихъ ожидаетъ лишь непріятность встрѣтить министра, не принося пользы ни королю, ни государству и пріобрѣтая презрѣніе къ себѣ самимъ. Въ заключеніе они просили не посѣтовать на ихъ неприкрашенную простоту: люди ихъ сорта предпочитаютъ хорошіе поступки краснымъ словамъ^[93]. То же значилось въ письмѣ графа Эгмонта, который благодарилъ короля за собственноручное посланіе. На это второе посланіе послѣдовалъ такой отвѣтъ: «ихъ представленія будутъ приняты во вниманіе, а пока ихъ просятъ попрежнему посѣщать государственный совѣтъ».

Было очевидно, что монархъ вовсе не думалъ исполнять ихъ просьбу, и они ушли изъ государственнаго совѣта, даже покинули Брюссель. Имъ не удалось удалить министра законнымъ путемъ — и они попытались теперь прибѣгнуть къ другому, болѣе надежному способу. Они и ихъ приверженцы открыто высказывали кардиналу на каждомъ шагу презрѣніе, которое кипѣло у нихъ въ груди, и имъ удавалось обратить въ смѣхъ всѣ предпринимаемыя имъ мѣры. Они надѣялись мучить этого высокомѣрнаго человѣка такимъ унизительнымъ обращеніемъ и, быть можетъ, получить отъ его уязвленнаго самолюбія то, чего нельзя было добиться иначе. Правда, этого они не достигли, но избранный ими путь привелъ-таки къ низверженію министра.

Голосъ народа громко поднялся противъ Гранвеллы, какъ только узнали, что онъ обманулъ доброе мнѣніе знати и что люди, которыхъ слѣпо обожала толпа, предупредили ее въ презрѣніи къ нему. Унижающее поведеніе дворянства относительно министра какъ бы предавало его на всеобщій позоръ и оправдывало то злословіе противъ его чести, которое ни передъ чѣмъ не останавливается. Новый строй церкви, внушавшій такой ужасъ націи, былъ главною причиной возвышенія Гранвеллы — и этого ему не могли простить. Каждое новое зрѣлище казней, на которыя были такъ щедры рьяные инквизиторы, распространяло ненависть къ нему; наконецъ, вошло въ обычай примѣшивать его имя ко всякому бѣдствію. Чужой въ странѣ, которой онъ былъ навязанъ насильно, одинъ среди милліоновъ враговъ, неувѣренный во всѣхъ своихъ орудіяхъ, слабо поддерживаемый далекимъ королемъ, связанный съ націей, которую ему хотѣлось привлечь къ себѣ предательскими посредниками, все людьми, прямая выгода которыхъ состояла въ искаженіи его дѣлъ, наконецъ, приставленный къ женщинѣ, которая не могла раздѣлять съ нимъ тяжесть всеобщихъ проклятій, — такъ стоялъ Гранвелла передъ злобой, неблагодарностью, партійностью, завистью, передъ всѣми страстями разнузданнаго, расходившагося народа! Замѣчательно, что возбужденная имъ ненависть далеко превосходила обвиненія, которыя можно было взвести на него: его обвинителямъ было трудно, даже невозможно, оправдать частными доводами тотъ приговоръ, который они изрекали противъ него вообще. И до, и послѣ него фанатизмъ приводилъ къ алтарю свои жертвы; и до, и послѣ него текла кровь гражданъ, были попираемы человѣческія права и создавались несчастные. При Карлѣ V тираннія должна была чувствоваться сильнѣе, по своей новизнѣ; при герцогѣ Альбѣ она дошла до послѣднихъ предѣловъ, такъ что правленіе Гранвеллы должно бы казаться милостивымъ сравнительно съ дѣйствіями его преемника, а между тѣмъ нигдѣ не видно, чтобы современники питали къ послѣднему такое личное озлобленіе и презрѣніе, какія выпали на долю его предшественника.

Чтобы покрыть его низкое происхожденіе блескомъ высокаго сана и въ надеждѣ защитить его отъ злобы враговъ высшимъ знаніемъ, регентша добыла ему въ Римѣ пурпуровую мантію; но именно этотъ санъ, сближавшій министра съ римскимъ дворомъ, окончательно отчуждалъ его отъ провинцій. Пурпуръ сталъ въ Брюсселѣ новымъ преступленіемъ и ненавистнымъ одѣяніемъ, именно разоблачавшимъ побужденія, которыми кардиналъ станетъ руководиться въ будущемъ. Его не могли спасти отъ насмѣшекъ ни почетный санъ, который нерѣдко освящаетъ самаго гнуснаго плута, ни высокій постъ, ни выдающіеся таланты, ни даже страшное всемогущество, которое проявлялось ежедневно такими кровавыми примѣрами. Въ его лицѣ неестественно соединялись страхъ и насмѣшка, ужасающее и возбуждающее хохотъ^[94]. Отвратительные слухи чернили его честь. Ему приписывали злодѣйскіе замыслы на жизнь Эгмонта и Оранскаго; вѣрили неимовѣрному; ничто самое чудовищное не поражало никого, если оно было полезно ему или подозрѣвалось за нимъ. Нація уже дошла до той степени одичанія, на которой сливаются самыя противоположныя чувства, исчезаютъ тонкія границы приличія и нравственнаго чутья. Эта вѣра въ необычайное преступленіе почти всегда служитъ несомнѣннымъ признакомъ его близкаго появленія^[95].

Однако въ такой странной судьбѣ этого человѣка есть что-то великое, возвышенное, что радуетъ безпристрастнаго наблюдателя и вызываетъ восхищеніе. Передъ нами нація, которую не могъ ослѣпить никакой блескъ, не могъ остановить никакой страхъ: она упорно, неумолимо и единодушно безъ уговора проклинаетъ преступленіе, совершенное противъ ея достоинства насильственнымъ назначеніемъ этого чужеземца; А онъ, всегда одинокій, не смѣшивающійся съ нею, словно паритъ чуждымъ, враждебнымъ предметомъ надъ поверхностью, которая не хочетъ принять его. Даже могучая рука монарха, его друга и защитника, не могла поддержать его противъ воли народа, который рѣшился разъ навсегда оттолкнуть его отъ себя; его голосъ такъ грозенъ, что само своекорыстіе бросаетъ свою вѣрную добычу, и его благодѣянія исчезаютъ, какъ плоды проклятаго дерева. Позоръ всеобщаго отверженія окружаетъ его, словно заразное дыханіе. Благодарность непримѣнима къ нему; его избѣгаютъ сами приверженцы, а друзья замолкаютъ. Такъ страшно мстила нація могущественнѣйшему монарху на землѣ за свою знать, за свое оскорбленное величество.

Въ исторіи только разъ повторился этотъ достопамятный примѣръ — въ лицѣ Мазарини;но онъ соотвѣтствовалъ духу иного времени и иной націи. Оба кардинала не могли оградить высшей власти отъ посмѣшища; но Франція почувствовала облегченіе, посмѣявшись надъ своимъ „панталономъ“, въ Нидерландахъ же насмѣшка привела къ возстанію. Французы вдругъ очутились на непривычной свободѣ, послѣ долгаго рабства при Ришелье; нидерландцы же перешли отъ долгой, прирожденной свободы къ незнакомому рабству; естественно, что фронда кончилась новымъ подчиненіемъ, а нидерландское волненіе — республиканскою свободой или мятежемъ. Возмущеніе парижанъ было плодомъ нищеты: оно было разнузданно, но не смѣло, упрямо, но не настойчиво, низко и неблагородно, какъ породившій его источникъ; ропотъ нидерландцевъ — гордый и могучій голосъ богатства. Тѣхъ воодушевляли злоба и голодъ, этихъ — месть, собственность, жизнь и религія. Мазарини подстрекала алчность, Гранвеллу — властолюбіе; тотъ былъ человѣченъ и мягокъ, этотъ суровъ, повелителенъ, жестокъ. Французскій министръ прибѣгалъ къ благосклонности своей королевы противъ ненависти вельможъ и ярости народа, нидерландскій — вызвалъ ненависть всей націи изъ угодливости одному лицу. Противъ Мазарини поднялись лишь партіи да вооружаемая ими чернъ, противъ Гранвеллы — вся нація. При томъ парламентъ пытался добиться могущества, не принадлежавшаго ему; при этомъ онъ боролся за законную власть, которую министръ стремился коварно уничтожить. Тотъ боролся съ принцами крови и парами королевства точно такъ же, какъ этотъ — съ рожденной знатью и чинами; но первые старались уничтожить своего общаго врага лишь съ тѣмъ, чтобы самимъ стать на его мѣсто, а цѣлью послѣднихъ было разрушить самое мѣсто министра, искоренить ту власть, которою не долженъ обладать одинъ человѣкъ вполнѣ.

Между тѣмъ какъ такой оборотъ приняли дѣла въ народѣ, министръ пошатнулся при дворѣ регентши. Вѣчныя жалобы на его власть должны были, наконецъ, показать ей. какъ мало думаютъ объ ея власти; быть можетъ, она еще боялась, какъ бы всеобщее отвращеніе къ нему не коснулось и ея или какъ бы его долгое пребываніе не привело-таки къ угрожавшему возстанію. Долгія сношенія съ нимъ, его наставленія и примѣръ давали ей, наконецъ, возможность управлять и безъ него. Его важность начинала подавлять ее по мѣрѣ того, какъ онъ становился менѣе необходимъ ей. Его недостатки, которые стушевывались до сихъ поръ ея благоволеніемъ, становились явственнѣе при охлажденіи; теперь она старалась точно такъ же улавливать и перечислять ихъ, какъ прежде покрывать. При такомъ невыгодномъ для кардинала настроеніи, на нее; наконецъ, стали производить впечатлѣніе настойчивыя представленія знати, тѣмъ болѣе, что въ нихъ искусно поддерживался ея страхъ. Графъ Эгмонтъ говорилъ ей между прочимъ: „Всѣ удивляются, какъ это король допускаетъ, чтобы всѣ его нидерландскіе подданные страдали изъ-за человѣка, который даже не нидерландецъ, счастье котораго, какъ извѣстно, вовсе не связано съ благомъ этихъ земель, — изъ-за чужака, который, по рожденію, подданный императора, а по пурпуру — орудіе римскаго двора“. Графъ прибавлялъ, что „ему одному Гранвелла обязанъ жизнью; но впредь онъ предоставляетъ эту заботу штатгальтершѣ, о чемъ и предупреждаетъ ее“. Въ то же время большая часть знати, которой стало нестерпимо пренебреженіе, мало-по-малу вышла изъ государственнаго совѣта, и произволъ министра потерялъ послѣдніе слѣды республиканизма, смягчавшіе его до тѣхъ поръ; пустыня въ сенатѣ выставляла его надменное господство во всей отвратительной наготѣ. Регентша почуяла надъ собой господина — и съ той минуты изгнаніе министра стало дѣломъ рѣшеннымъ.

Съ этой цѣлью она снарядила въ Испанію своего тайнаго секретаря, Ѳому Арментероса, чтобы раскрыть королю глаза на положеніе кардинала, передать ему всѣ упомянутыя заявленія знати и, такимъ образомъ, заставить его самому рѣшиться на его изгнаніе. Чего она не могла довѣрить письму, то Арментеросъ долженъ былъ искусно внести въ свой устный докладъ, котораго король, по всей вѣроятности, потребуетъ отъ него. Арментеросъ исполнилъ свое порученіе съ ловкостью настоящаго царедворца; однако четырехчасовая аудіенція не могла разрушить дѣла многихъ лѣтъ — уничтожить мнѣніе о министрѣ, сложившееся въ умѣ Филиппа и укоренившееся навѣки. Долго боролся этотъ монархъ съ государственнымъ разсчетомъ и съ своимъ предубѣжденіемъ, пока Гранвелла самъ не помогъ его мѣшкотности, попросивъ отставки изъ страха, что ему не избѣжать ея. То, чего не могло достигнуть отвращеніе всей нидерландской націи, совершилось, благодаря пренебреженію знати: министру надоѣла, наконецъ, власть, которая уже не внушала страха и навлекла на него не столько зависть, сколько позоръ. Быть можетъ, онъ дрожалъ и за свою жизнь, какъ думали нѣкоторые: она дѣйствительно подвергалась не воображаемой опасности. А, пожалуй, ему хотѣлось получить отставку, какъ даръ, а не приказъ короля, и, по примѣру древнихъ римлянъ, съ достоинствомъ перенести паденіе, котораго уже нельзя было избѣжать. Кажется, и самому Филиппу хотѣлось лучше теперь великодушно снизойти на просьбу нидерландской націи, чѣмъ потомъ уступить требованію, — въ такомъ случаѣ, вынужденный необходимостью шагъ хоть заслужилъ бы благодарность подданныхъ. У него страхъ былъ сильнѣе упрямства: его гордость была побѣждена разсудкомъ.

Гранвелла ни на минуту не сомнѣвался въ рѣшеніи короля. Нѣсколько дней спустя по возвращеніи Арментероса, онъ увидѣлъ, какъ покорность и льстивость исчезали съ тѣхъ немногихъ лицъ, которыя еще раболѣпно улыбались ему; исчезли послѣдніе слѣды маленькой сутолоки продажныхъ слугъ, вертѣвшихся на его глазахъ; его порогъ опустѣлъ; онъ понялъ, что вокругъ его личности испарилась животворящая теплота. Клевета, чернившая его во все его правленіе, не щадила его и при уходѣ. Незадолго до отставки увѣряли, будто онъ искалъ примиренія съ принцемъ Оранскимъ и графомъ Эгмонтомъ, даже готовъ былъ просить у нихъ прощенія на колѣняхъ, если бы они согласились на это^[96]. Мелочно, отвратительно чернить память выдающагося человѣка такими сплетнями; еще болѣе отвратительно и мелочно передавать ихъ потомству. Гранвелла подчинялся королевскому приказу съ достойнымъ равнодушіемъ. Уже за нѣсколько мѣсяцевъ онъ писалъ въ Испанію герцогу Альбѣ, чтобы тотъ приготовилъ ему убѣжище въ Мадридѣ, въ случаѣ, если ему придется покинуть Нидерланды. Герцогъ долго колебался, зватьли такого опаснаго соперника въ дѣлахъ милости короля, или оттолкнуть отъ себя такого важнаго друга, такое драгоцѣнное орудіе своей старой ненависти къ нидерландскимъ вельможамъ. Месть побѣдила страхъ въ его душѣ: онъ сильно поддержалъ передъ монархомъ просьбу Гранвеллы. Но его ходатайство осталось безплоднымъ. Арментеросъ убѣдилъ короля, что пребываніе этого министра въ Мадридѣ еще болѣе подниметъ жалобы нидерландской націи, ради которыхъ пожертвовали имъ: вѣдь подумаютъ, что теперь онъ станетъ отравлять самый источникъ, ручьи котораго до сихъ поръ портились имъ. И Филиппъ послалъ Гранвеллу на его родину, въ графство Бургундію, къ чему былъ и приличный предлогъ. Кардиналъ придалъ своему отъѣзду изъ Брюсселя видъ маленькаго путешествія, изъ котораго онъ возвратится чрезъ нѣсколько дней. Но въ то же время всѣ государственные совѣтники, добровольно удалившіеся при немъ, получили отъ двора приказъ снова явиться въ сенатъ, въ Брюсселѣ. Это обстоятельство дѣлало возвращеніе министра мала вѣроятнымъ, и всѣ объясняли его выдумку жалкимъ упрямствомъ; тѣмъ не менѣе малѣйшая возможность этого возвращенія помрачала то ликованіе, съ которымъ былъ встрѣченъ его отъѣздъ. Казалось, сама штатгальтерша не знала, насколько вѣрить этому слуху: она напоминала королю, въ новомъ письмѣ, обо всѣхъ представленіяхъ и доводахъ противъ возвращенія кардинала. Гранвелла же старался, въ письмахъ къ Барлемону и Вигліусу, поддерживать этотъ слухъ и устрашить своихъ враговъ хоть несбыточными мечтами, если онъ уже не могъ мучить ихъ своимъ присутствіемъ. А страхъ передъ вліяніемъ этого человѣка былъ такъ преувеличенъ, что его выгнали, наконецъ, съ собственной родины.

Когда умеръ Пій IV Гранвелла съѣздилъ въ Римъ, чтобы присутствовать при папскихъ выборахъ и кстати исполнять нѣкоторыя порученія своего государя, который довѣрялъ ему попрежнему. Вслѣдъ затѣмъ Филиппъ сдѣлалъ его вице-королемъ Неаполя; тамъ Гранвелла подпалъ соблазнамъ и духъ, не поддававшійся никакой судьбѣ былъ сломленъ сладострастіемъ. Ему было 62 года, когда король снова призвалъ его въ Испанію, гдѣ онъ продолжалъ вести итальянскія дѣла съ неограниченной властью. Угрюмая старость и самодовольная гордость 60-ти-лѣтняго правителя превратили его въ суроваго и несправедливаго судью чужихъ мнѣній, въ раба обычая, въ надоѣдливаго восхвалителя старыхъ временъ.

Но государственное искусство исчезавшаго вѣка не перешло къ вѣку наступавшему. Молодежи въ новомъ министерствѣ вскорѣ надоѣлъ такой повелительный надзиратель, и самъ Филиппъ началъ избѣгать совѣтчика, который восхвалялъ лишь дѣянія его отца. Впрочемъ, онъ довѣрилъ ему, наконецъ, и свои испанскія земли, когда завоеваніе Португаліи вызвало его въ Лиссабонъ. Гранвелла умеръ въ Италіи, на пути въ Мантую, 73-хъ лѣтъ отъ роду, въ блескѣ своей славы: онъ сорокъ лѣтъ безпрерывно пользовался довѣріемъ своего короля^[97].

Государственный совѣтъ,

1564. Какъ только уѣхалъ министръ, тотчасъ же оказались всѣ тѣ добрыя послѣдствія, которыя ожидались отъ его удаленія. Недовольные вельможи снова заняли свои мѣста въ государственномъ совѣтѣ и принялись за дѣла съ удвоеннымъ рвеніемъ, чтобы не подавать никакого повода жалѣть объ изгнанномъ и доказать его ненадобность счастливымъ ходомъ государственнаго управленія. Все толпилось вокругъ герцогини. Каждый старался перещеголять другихъ въ услужливости, покорности, въ служебномъ рвеніи; работы затягивались до глубокой ночи; водворилось полнѣйшее согласіе между всѣми тремя куріями, завелись наилучшія отношенія между дворомъ и чинами. Всего можно было добиться отъ добродушія нидерландской знати: стоило только польстить ея упрямству и гордости довѣріемъ, податливостью и снисходительностью. Штатгальтерша воспользовалась первою радостью націи, чтобы выманить ея согласіе на нѣкоторые налоги, которыхъ не могли вынудить при прежнемъ управленіи. Тутъ ее сильно поддержалъ кредитъ знати у народа; и она живо похитила у этой націи тайну, столь знакомую имперскому сейму Германіи, а именно, что нужно только побольше требовать, чтобы получить что-нибудь. Сама она съ удовольствіемъ замѣчала, что избавилась отъ долгаго рабства. Прилежаніе соревнующихъ дворянъ облегчало ей бремя занятій, а ихъ льстивая покорность давала ей чувствовать всю сладость власти^[98].

1564.-- Гранвелла былъ низвергнутъ, но еще не ушла его свита. Его политика жила въ его созданіяхъ, которыхъ онъ оставилъ въ тайномъ и финансовомъ совѣтахъ. Ненависть еще тлѣла среди партій, хотя вождь былъ уже давно изгнанъ, и названія оранжисты и королевны, патріоты и кардиналисты все еще раздѣляли сенатъ и поддерживали пламя раздоровъ. Вшліусъ фонъЗюйхемъ, фонъ-Айтта, президентъ тайнаго совѣта, государственный совѣтникъ и хранитель печати, считался теперь первымъ человѣкомъ въ сенатѣ, могущественнѣйшею опорой короны и тіары. Этому заслуженному старику мы обязаны нѣкоторыми драгоцѣнными вкладами въ исторію нидерландскаго возстанія: его тайная переписка съ друзьями нерѣдко руководила нашимъ разсказомъ. То былъ одинъ изъ главныхъ законовѣдовъ своего времени, да еще богословъ, и онъ занималъ важнѣйшія должности при императорѣ. Сношенія съ ученѣйшими людьми, украшавшими тотъ вѣкъ, съ Эразмомъ роттердамскимъ во главѣ, а также частыя путешествія по дѣламъ императора расширили кругъ его познаній и опыта и во многихъ отношеніяхъ ставили его убѣжденія выше своего времени. Слава его учености наполняла цѣлый вѣкъ и передала его имя потомству. Когда, въ 1548 году, на аугсбургскомъ сеймѣ было установлено соединеніе Нидерландовъ съ Нѣмецкою имперіей, Карлъ V послалъ туда этого государственнаго мужа вести дѣло провинцій, и главнымъ образомъ благодаря его искусству, переговоры кончились въ пользу Нидерландовъ^[99]. По смерти императора, Вигліусъ оказался въ числѣ главныхъ особъ, завѣщанныхъ Филиппу, и однимъ изъ немногихъ, въ лицѣ которыхъ король почтилъ память отца. Его возвышало также счастье министра Гранвеллы, съ которымъ онъ былъ связанъ старымъ знакомствомъ; но онъ не раздѣлилъ паденія своего благодѣтеля, такъ какъ не раздѣлялъ ни его властолюбія, ни его ненависти. 20-лѣтнее пребываніе въ провинціяхъ, гдѣ ему ввѣрялись важнѣйшія дѣла, самая испытанная преданность своему монарху и самая ревностная приверженность къ католической вѣрѣ дѣлали его превосходнѣйшимъ орудіемъ монархіи въ Нидерландахъ^[100].

Вигліусъ былъ ученый, но не мыслитель, опытный дѣлецъ, но не свѣтлая голова. Ему недоставало силы души, чтобы разорвать узы мечты, подобно его другу Эразму; но онъ не былъ и настолько дуренъ, чтобы обратить ее въ орудіе своихъ страстей, какъ его предшественникъ Гранвелла. Слишкомъ слабый и нерѣшительный, чтобы слѣдовать смѣлымъ внушеніямъ собственнаго разсудка, онъ довѣрялъ болѣе удобному пути совѣсти: что онъ обязанъ былъ дѣлать, то и справедливо. Онъ принадлежалъ къ числу тѣхъ честныхъ людей, которые необходимы для негодяевъ: обманъ разсчитывалъ на его правдивость. Полвѣка спустя, его обезсмертила бы та свобода, подавленію которой онъ содѣйствовалъ теперь. Въ брюссельскомъ тайномъ совѣтѣ онъ служилъ тиранніи; въ лондонскомъ парламентѣ или въ амстердамскомъ сенатѣ онъ былъ бы, пожалуй, Томасомъ Моромъ или Ольденъ Барневельдомъ.

У патріотовъ былъ другой, не менѣе страшный врагъ — президентъ финансоваго совѣта, графъ Барлемонъ. Историки мало сохранили намъ извѣстій о заслугахъ и образѣ мыслей этого человѣка; его помрачало ослѣпительное величіе предшественника, кардинала Гранвеллы, а когда тотъ сошелъ со сцены; его подавляло превосходство противной партіи. Но то истинное, что мы знаемъ о немъ, представляетъ его характеръ въ благопріятномъ свѣтѣ. Принцъ Оранскій не разъ старался отвлечь его отъ интересовъ кардинала и притянуть къ своей партіи — достаточное доказательство, какъ онъ цѣнилъ такое пріобрѣтеніе. Всѣ его попытки не имѣли успѣха — доказательство, что онъ имѣлъ дѣло не съ слабымъ характеромъ. Не разъ Барлемонъ одинъ выступалъ въ совѣтѣ противъ сильной партіи и отстаивалъ уже погибавшіе интересы короны противъ всеобщаго сопротивленія. Когда принцъ Оранскій собралъ у себя рыцарей Золотого Рука, чтобы заранѣе рѣшить вопросъ объ отмѣнѣ инквизиціи, Барлемонъ первый порицалъ незаконность этого поступка и первый же сообщилъ объ этомъ регентшѣ. Нѣсколько времени спустя, принцъ спросилъ его, знаетъ ли регентша о той сходкѣ, и онъ не задумался сказать ему правду. Всѣ извѣстные намъ его шаги рисуютъ его какъ человѣка, котораго не соблазняли ни примѣры, ни страхъ людской: онъ съ твердостью и непоколебимымъ упорствомъ оставался вѣренъ партіи, которую разъ избралъ, а гордость и деспотизмъ не дозволяли ему примкнуть къ иной^[101].

Къ приверженцамъ короля въ Брюсселѣ причислялись еще герцогъ Аршотъ и графы Мансфельдъ, Мегенъ и Арембергъ — всѣ трое рожденные нидерландцы и, казалось, призванные, наравнѣ съ остальною нидерландскою знатью, противодѣйствовать іерархіи и монархизму въ своемъ отечествѣ. Насъ должно удивлять совсѣмъ иное ихъ поведеніе, тѣмъ болѣе, что были дружны съ самыми именитыми членами партіи и отнюдь не были нечувствительны къ общимъ тягостямъ отечества. Но въ ихъ душѣ не было достаточно самоувѣренности и героизма, чтобы отважиться на неравную борьбу съ столь превосходнымъ противникомъ. Съ трусливой разсчетливостью подчинили они свое справедливое недовольство требованію необходимости и пожертвовали своею гордостью, будучи не въ силахъ смирить свое изнѣженное тщеславіе. Эти господа были слишкомъ экономны и премудры, чтобы справедливостью или страхомъ вынудить у своего государя тѣ матеріальныя блага, которыми они пользовались по его доброхотному великодушію, или чтобы отдать дѣйствительное благополучіе для спасенія тѣни какого-то другого счастья: они предпочли воспользоваться удобною минутой, чтобы поторговать своею вѣрностью, которая тогда поднялась въ цѣнѣ, въ виду всеобщаго отпаденія знати. Нечувствительные къ истинной славѣ, они предоставили своему честолюбію рѣшить, на какую сторону склониться имъ; а мелкое честолюбіе скорѣе подчиняется тяжелому игу насилія, чѣмъ мягкому господству превосходной души. Не велика была выгода пойти за принцемъ Оранскимъ, а союзъ съ его величествомъ дѣлалъ ихъ его страшными противниками. Тамъ ихъ имя стушевывалось среди большой свиты и въ блескѣ ихъ соперника; на заброшенной сторонѣ двора ихъ жалкія заслуги испускали лучи.

Фамиліи Нассау и Круа (къ послѣдней принадлежалъ герцогъ Аршотъ) уже при многихъ правительствахъ соперничали между собою по значенію и сановитости; ата ревность поддерживала между ними старую родовую ненависть, которая стала непримиримой, благодаря различію религій. Домъ Круа съ незапамятныхъ временъ славился особенно своимъ благочестіемъ и папистской святостью, а графы Нассаускіе предались новому ученію, — достаточная причина, чтобы Филиппъ Круа, герцогъ Аршотъ, предпочелъ партію, наиболѣе враждебную принцу Оранскому. Дворъ не преминулъ извлечь выгоду изъ этой частной ненависти, противопоставить такого важнаго врага возроставшему значенію Нассаускаго дома. Графы Мансфельдъ и Мегенъ были до того времени задушевными друзьями графа Эгмонта. Они заодно съ ними поднимали свои голоса противъ министра, сопротивлялись инквизиціи и указамъ, прямодушно держались его до этого послѣдняго предѣла своего долга. Но теперь, на опасномъ распутіи, эти три друга разошлись. Безразсудная добродѣтель Эгмонта увлекала его неудержимо на гибельный путь; его предупрежденные друзья начали во-время подумывать о выгодномъ отступленіи. До насъ дошли письма, которыми обмѣнялись графы Эгмонтъ и Мансфельдъ; хотя они и написаны позднѣе, въ нихъ вѣрно отражается тогдашнее положеніе дѣлъ. Эгмонтъ дружески упрекалъ Мансфельда за переходъ къ королю. Тотъ отвѣчалъ другу: „Если я прежде считалъ, что общее благо требуетъ отмѣны инквизиціи, смягченія указовъ и удаленія кардинала Гранвеллы, то, вѣдь, теперь король удовлетворилъ нашему желанію, и причины нашихъ жалобъ уничтожены. Мы ужъ слишкомъ много сдѣлали противъ его Величества и церкви: очень пора пріостановиться, чтобы, при появленіи короля, мы могли выйти ему навстрѣчу съ открытымъ челомъ, безъ смущенія. Меня лично не смущаетъ его ожиданіе: я съ спокойнымъ духомъ отправился бы въ Испанію, по его мановенію, и довѣрчиво ожидалъ бы приговора со стороны его справедливости и доброты. Говорю такъ не потому, чтобы сомнѣвался, что графъ Эгмонтъ скажетъ иначе; но, по мнѣ, графъ Эгмонтъ поступилъ бы мудро, еслибы все больше и больше ограждалъ свою безопасность и отстранялъ подозрѣнія отъ своихъ поступковъ“. Въ заключеніе читаемъ: „Если я услышу, что онъ внемлетъ моимъ предостереженіямъ, наша дружба сохранится; если же нѣтъ, то я чувствую въ себѣ довольно силы, чтобы принести всѣ человѣческія отношенія въ жертву долгу и чести“^[102].

Расширеніе могущества знати подвергало республику едва ли не большей опасности, чѣмъ та, отъ которой она избавилась съ изгнаніемъ министра. Дворяне обѣднѣли отъ пышности, которая испортила и ихъ нравы, и они такъ свыклись съ нею, что уже не могли отказаться отъ нея; теперь они подверглись соблазну воспользоваться случаемъ, чтобы удовлетворить своему возраставшему властолюбію и возстановить тускнѣющій блескъ своего счастья. Расточительность приводила къ алчности, алчность — къ продажности. Свѣтскія и духовныя должности продавались; почести, привилегіи, патенты предлагались за деньги, кто больше дастъ; завелся даже торгъ правосудіемъ. Кого осуждалъ тайный совѣтъ, того оправдывалъ государственный совѣтъ; что отвергалось первымъ, то добывалось во второмъ за деньги. Правда, потомъ государственный совѣтъ сваливалъ это обвиненіе на двѣ другія куріи, но послѣднія заражались его же примѣромъ. Изобрѣтательная алчность открывала новые источники доходовъ. Жизнь, свобода, религія страховались за извѣстную сумму, какъ помѣстья; за деньги освобождались убійцы и злодѣи, и націю грабили посредствомъ лоттереи. Не взирая на чинъ и заслуги, давали важнѣйшія мѣста слугамъ и созданіямъ государственныхъ совѣтниковъ и штатгальтеровъ провинцій; кто хотѣлъ выпросить что нибудь у двора, долженъ былъ дѣйствовать черезъ штатгальтершу и ея ничтожнѣйшихъ слугъ. Пускались въ ходъ всякіе соблазны, чтобы вовлечь въ это распутство тайнаго секретаря герцогини, Ѳому Арментероса, до тѣхъ поръ человѣка незапятнаннаго и правдиваго. Лицемѣрными изъявленіями преданности и дружбы съумѣли втереться къ нему въ довѣріе и разрушить его правила утѣхами жизни: пагубный примѣръ заразилъ его нравственность, и новыя потребности преодолѣли его дотолѣ неподкупную добродѣтель. Теперь онъ сталъ слѣпъ къ злоупотребленіямъ, въ которыхъ самъ былъ соучастникомъ; онъ набрасывалъ покровъ на чужія преступленія, чтобы скрыть подъ нимъ и свои собственныя. Въ согласіи съ нимъ, другіе грабили королевскую казну и разрушали замыслы правительства, гадко заправляя его средствами. А регентша утопала въ сладкихъ мечтахъ о власти и дѣятельности, которыя искусственно поддерживались въ ней лестью вельможъ. Честолюбіе партій играло слабостями женщины и покупало у нея дѣйствительную власть цѣной пустыхъ ея знаковъ и покорной видимостью подчиненія. Вскорѣ герцогиня совсѣмъ предалась партіи и незамѣтно измѣнила свои убѣжденія. Въ противоположность своему прежнему образу дѣйствій, она, вопреки закону, предъявляла государственному совѣту, руководимому партіей, вопросы, касавшіеся другихъ курій, или представленія, подаваемыя ей тайно Вигліусомъ, а при Гранвеллѣ она пренебрегала этимъ учрежденіемъ столь же незаконно. Теперь почти всѣ дѣла, почти все вліяніе перешли къ штатгальтерамъ. Къ нимъ направлялись всѣ прошенія; они раздавали всѣ доходныя мѣста. Дошло до того, что они отняли у городскихъ властей судебныя дѣла и передали ихъ своимъ судамъ. Значеніе провинціальныхъ судовъ сократилось въ пользу послѣднихъ, а съ пониженіемъ власти пали правосудіе и гражданскій порядокъ. Вслѣдъ затѣмъ мелкіе суды послѣдовали примѣру областного управленія.

Вскорѣ духъ, господствовавшій въ брюссельскомъ государственномъ совѣтѣ, распространился на всѣ провинціи. Подкупы, снисхожденія, грабительство, продажа правосудія стали всеобщими явленіями среди судей; нравы пали; а новыя секты пользовались этой распущенностью, чтобы расширить кругъ своихъ дѣйствій. Знать была болѣе вѣротерпима; она частью сама стояла на сторонѣ новыхъ людей или же ненавидѣла, по крайней мѣрѣ, инквизицію, какъ орудіе деспотизма, а это подрывало строгость указовъ о вѣрѣ. Многіе протестанты получали льготныя грамоты, которыя лишали святое учрежденіе лучшихъ жертвъ. Теперь знать ничѣмъ не могла такъ привлечь народъ къ своему новому участію въ правленіи, какъ принесеніемъ ему въ жертву ненавистнаго трибунала инквизиціи, и къ этому побуждало ее собственное желаніе еще больше, чѣмъ предписанія политики. Нація вдругъ перешла отъ тяжкаго гнета нетерпимости къ свободѣ, отъ которой она уже слишкомъ отвыкла, чтобы пользоваться ею сдержанно. Инквизиторы, лишенные правительственной опоры, стали скорѣе смѣшны, чѣмъ страшны. Городской совѣтъ въ Брюггэ даже посадилъ въ тюрьму на хлѣбъ и на воду нѣкоторыхъ изъ ихъ служителей, желавшихъ схватить одного еретика. Въ то же самое время, въ Антверпенѣ, гдѣ чернь сдѣлала тщетную попытку отнять одного еретика у святого учрежденія, на рынкѣ былъ прибитъ написанный кровью листокъ, гласившій, что группа людей поклялась отомстить за смерть этого невиннаго^[103].

Отъ этого паденія, которому подвергся весь государственный совѣтъ, были еще по большей части далеки тайный и финансовый совѣты, гдѣ предсѣдательствовали Вигліусъ и Барлемонъ.

Такъ какъ оппозиціи не удалось продвинуть своихъ приверженцевъ въ эти двѣ куріи, то у нея оставалось одно только средство — совсѣмъ лишить оба совѣта дѣятельности, перенести ихъ дѣла въ государственный совѣтъ. Чтобы исполнить этотъ замыселъ, принцъ Оранскій старался заручиться поддержкой остальныхъ государственныхъ совѣтниковъ. Онъ часто говорилъ своимъ приближеннымъ: „Хотя васъ и называютъ сенаторами, но власть не въ вашихъ рукахъ. Когда нужны деньги, чтобы заплатить войскамъ, когда идетъ рѣчь о противодѣйствіи вторгающейся ереси или о сохраненіи порядка въ народѣ, хватаются за васъ, такъ какъ вы, вѣдь, не охраняете ни казны, ни законовъ, а служите лишь органами двухъ другихъ коллегій для воздѣйствія на государство. А между тѣмъ только вамъ однимъ по плечу все государственное управленіе, которое ни къ чему разбили между тремя различными палатами. Вамъ стоитъ только соединиться, чтобы возвратить государственному совѣту эти отрѣзанныя отрасли управленія: одна душа должна оживлять все тѣло“. Пока тихонько составили такой планъ: привлечь въ государственный совѣтъ двѣнадцать новыхъ рыцарей Рука; правосудіе возвратить мехельнскому трибуналу, которому оно и принадлежало по закону; жалованныя грамоты, патенты и т. под. предоставить президенту Вигліусу, а государственные совѣтники должны завѣдывать денежною частью. Конечно, предвидѣлись всѣ затрудненія со стороны недовѣрчиваго двора и соперниковъ возрастающей власти знати. Чтобы заставить регентшу согласиться на планъ, спрятались за спиной нѣкоторыхъ важныхъ офицеровъ арміи: они должны были осаждать брюссельскій дворъ назойливыми требованіями уплаты задержаннаго жалованья и, въ случаѣ отказа, грозить бунтомъ. Устроили еще такъ, что регентшу засыпали прошеніями и записками, гдѣ жаловались на судебную волокиту и преувеличивали опасность отъ ежедневно растущей ереси. Не было упущено ничего, чтобы представить такую страшную картину разрушенія гражданскаго порядка, правосудія и финансовъ, что герцогиня въ ужасѣ проснулась отъ сна, которымъ покоилась до тѣхъ поръ^[104]. Она созываетъ всѣ три куріи, чтобы обсудить средства, какъ остановить бѣду. Большинство совѣтовало отправить въ Испанію чрезвычайнаго посла, который, въ подробномъ и живомъ разсказѣ, ознакомилъ бы короля съ истиннымъ положеніемъ дѣлъ и, быть можетъ, далъ бы ему возможность изобрѣсти лучшія мѣры. Вигліусъ, который не имѣлъ понятія о тайныхъ планахъ партіи, воспротивился этому мнѣнію. „Зло, на которое жалуются, — сказалъ онъ, — конечно велико, и на него слѣдуетъ обратить вниманіе, но оно не непоправимо. Правосудіе идетъ плохо, но лишь потому, что знать сама роняетъ значеніе власти своимъ презрѣніемъ къ ней, а штатгальтеры недостаточно поддерживаютъ ее. Ересь растетъ оттого, что свѣтская власть покидаетъ духовныхъ судей, а простой народъ, по примѣру знати, не почитаетъ своихъ властей. Долгъ провинцій возросъ не отъ дурного финансоваго управленія, а вслѣдствіе прежнихъ войнъ и государственныхъ нуждъ короля, и отъ него можно постепенно избавиться путемъ легкихъ податей. Всѣ эти жалобы прекратятся, если только государственный совѣтъ не будетъ такъ щедръ на жалованныя грамоты, льготы и попущенія, если онъ начнетъ улучшеніе нравовъ съ себя самого, если станетъ больше уважать законы и возстановитъ былое значеніе власти, — словомъ, если только коллегіи и штатгальтеры, прежде всего, исполнятъ свой долгъ. Къ чему же отправлять новаго посла въ Испанію, когда не произошло ничего новаго, что оправдало бы эту чрезвычайную мѣру? Но если будутъ настаивать на этомъ, я не стану противорѣчить общему приговору, но потребую, чтобы послу поручено было, главнымъ образомъ, склонить короля къ скорѣйшему прибытію“^[105].

Насчетъ выбора посла господствовало единодушіе: изъ всѣхъ нидерландскихъ вельможъ графъ Эгмонтъ казался единственнымъ человѣкомъ, который могъ удовлетворить обѣ стороны. Его открытая ненависть къ инквизиціи, его патріотическія и свободныя убѣжденія, незапятнанная честность достаточно ручались республикѣ за его поведеніе; а выше мы указали, почему онъ долженъ былъ быть пріятенъ королю. У государей сужденіе часто зависитъ отъ перваго взгляда; у Эгмонта привлекательная фигура могла поддержать его краснорѣчіе и придать его посѣщенію тотъ вѣсъ, котораго никогда не имѣетъ, въ глазахъ королей, самое правое дѣло. Эгмонтъ самъ желалъ этого посланничества, чтобы поговорить съ королемъ о нѣкоторыхъ семейныхъ дѣлахъ^[106].

Тѣмъ временемъ окончился церковный соборъ въ Тріентѣ (Тридентѣ), и его постановленія стали извѣстны всему католическому христіанству. Но эти постановленія далеко не служили цѣли синода, вовсе не оправдали ожиданій религіозныхъ партій; напротивъ, пропасть между обѣими церквами расширилась, и религіозный расколъ сталъ неисправимъ, вѣковѣченъ.

Старое вѣроученіе не было очищено: оно стало только болѣе опредѣленнымъ и важнымъ. Всѣ тонкости догмы, всѣ уловки и притязанія святого престола, опиравшіяся прежде лишь на произволъ, теперь стали законами и были возведены въ систему. Обряды и злоупотребленія, проскользнувшіе въ христіанство въ варварскія времена суевѣрія и мракобѣсія, были объявлены теперь сущностью богослуженія, и изрекалось проклятіе на всякаго дерзновеннаго, который рѣшился бы противиться этимъ догматамъ, уклоняться отъ этихъ обрядовъ. Да будетъ проклятъ тотъ, кто осмѣлится сомнѣваться въ чудотворной силѣ мощей, не почитать костей мучениковъ, не придавать значенія заступничеству святыхъ! Могущество индульгенцій, этотъ первый источникъ отпаденія отъ римскаго престола, было теперь доказано неопровержимымъ догматомъ; монашество было охранено прямымъ приговоромъ синода, по которому юноша могъ становиться полнымъ чернецомъ на 16-мъ году отъ роду, дѣвица на 12-мъ. Всѣ безъ исключенія догматы протестантовъ были осуждены; не было ни одного постановленія въ ихъ пользу; не сдѣлали ни одного шагу, чтобы возвратить отпавшихъ въ материнское лоно церкви путемъ снисхожденія. Жалкая лѣтопись синода, нечистоплотность его постановленій еще увеличили, насколько возможно, горячее презрѣніе, давно уже питаемое протестантами къ папству, и открыли для ихъ нападокъ новыя, дотолѣ не замѣченныя слабости. То была злополучная мысль — такъ близко поднести къ таинствамъ церкви все озаряющій свѣтильникъ разума, доводами разума отстаивать предметы слѣпой вѣры.

Постановленія собора не удовлетворили даже всѣ католическія державы. Франція совсѣмъ отвергла ихъ, частью изъ желанія угодить кальвинистамъ, частью потому, что ее оскорбляло верховенство, присвоенное папой надъ соборами; высказались противъ нихъ и нѣкоторые католическіе государи Германіи. И Филиппъ II не постигалъ нѣкоторыхъ статей собора, слишкомъ задѣвавшихъ его собственныя права, къ которымъ ни одинъ монархъ въ мірѣ не былъ такъ ревнивъ; его также обижало великое вліяніе папы на соборъ и произвольное, поспѣшное закрытіе его; наконецъ, папа подалъ ему поводъ къ справедливой враждѣ, отвергнувъ его посла. Тѣмъ не менѣе, онъ согласился на принятіе постановленій собора, которыя даже въ такомъ видѣ соотвѣтствовали его любимой мысли — истребленію еретиковъ. Всѣ другія политическія соображенія отступили на задній планъ — и Филиппъ приказалъ обнародовать постановленія во всѣхъ своихъ государствахъ^[107].

Этой новой головешки даже не требовалось для мятежнаго духа, пылавшаго уже и безъ того во всѣхъ нидерландскихъ провинціяхъ. Умы были въ броженіи; значеніе римской церкви уже пало глубоко въ глазахъ многихъ. При такихъ обстоятельствахъ, повелительныя и въ значительной степени безобразныя постановленія собора, конечно, были противны; но Филиппъ II не могъ до того измѣнять себѣ, чтобы дозволить иную вѣру народамъ, живущимъ подъ другимъ солнцемъ, въ другой части свѣта, при другихъ законахъ. Регентша получила строжайшее приказаніе вынуждать въ Нидерландахъ такое же послушаніе тріентскимъ (тридентскимъ) постановленіямъ, какъ въ Испаніи и Италіи^[108].

Постановленія встрѣтили сильнѣйшее сопротивленіе въ брюссельскомъ государственномъ совѣтѣ. Вильгельмъ Оранскій заявилъ, что нація не приметъ и не можетъ принять ихъ, ибо они по большей части противорѣчатъ основамъ ея конституціи и на томъ же основаніи были отвергнуты многими католическими государями. Почти весь государственный совѣтъ склонился на сторону Оранскаго; большинство требовало уговорить короля или совсѣмъ отставить постановленія, или хоть обнародовать цхъ съ извѣстными ограниченіями. Противъ этого возсталъ Вигліусъ, настаивавшій на буквальномъ исполненіи королевскаго приказа. Церковь — сказалъ онъ — во всѣ времена поддерживала чистоту своего ученія и строгость дисциплины такими вселенскими соборами. Противъ религіозныхъ заблужденій, уже давно волнующихъ наше отечество, нѣтъ лучшаго средства, чѣмъ именно эти постановленія, которыя теперь стараются отстранить. Если они и впрямь мѣстами противорѣчатъ чувству справедливости гражданъ и конституціи, то этой бѣдѣ легко помочь умнымъ и снисходительнымъ примѣненіемъ ихъ. Прибавлю, что дѣлаетъ честь нашему монарху, испанскому королю, что онъ, одинъ изъ всѣхъ государей своего времени, не былъ принужденъ подчинять свою мудрость требованіямъ необходимости и изъ страха отвергнуть мѣры, которыя долгъ повелѣвалъ ему принять ради блага церкви и счастья своихъ подданныхъ». Такъ какъ въ постановленіяхъ собора заключались даже нарушенія правъ короны, то нѣкоторые воспользовались случаемъ и предложили выпустить хоть такія мѣста при ихъ обнародованіи. Чтобы королю легче было избавиться отъ этихъ щекотливыхъ и умаляющихъ его достоинство мѣстъ, они предлагали выставить на видъ національную свободу Нидерландовъ и покрыть именемъ республики это вмѣшательство въ дѣла собора. Но король безусловно принялъ и провелъ постановленія въ своихъ остальныхъ государствахъ: нельзя было ожидать, чтобы онъ далъ другимъ католическимъ державамъ примѣръ сопротивленія и самъ разрушилъ зданіе, которое воздвигалъ такъ старательно^[109].

Графъ Эгмонтъ въ Испаніи.

Сдѣлать представленія королю по поводу этихъ постановленій, склонить его къ мягкости относительно протестантовъ, предложить отмѣну обоихъ другихъ совѣтовъ — таково было порученіе, данное графу Эгмонту недовольными. Штатгальтерша же совѣтовала ему довести до свѣдѣнія монарха сопротивленіе нидерландскаго народа указамъ о вѣрѣ, убѣдить его въ невозможности примѣнять эти указы со всею строгостью, раскрыть ему глаза на плохое состояніе военнаго дѣла и финансовъ въ нидерландскомъ государствѣ.

Инструкція графа была составлена президентомъ Вигліусомъ. Онъ горько жаловался на паденіе правосудія, на возрастаніе ереси, на истощеніе казны и настаивалъ на личномъ присутствіи короля. Остальное предоставлялось краснорѣчію посла, которому штатгальтерша намекнула не упускать такого хорошаго случая, чтобы закрѣпить за собой милость своего государя.

Принцъ Оранскій находилъ инструкцію графу и представленія, которыя онъ долженъ былъ сдѣлать королю, слишкомъ общими и шаткими. Онъ говорилъ: «Сдѣланное президентомъ описаніе нашего тяжелаго положенія далеко ниже истины. Какъ королю изыскать наилучшія лекарства, когда мы скрываемъ отъ него источники болѣзни? Мы не должны показывать числа еретиковъ меньше, чѣмъ въ дѣйствительности; мы должны искренно признаться, что ими кишитъ каждая провинція, каждый городъ, каждое маленькое мѣстечко; мы не должны скрывать, что они презираютъ карательные законы и не очень-то уважаютъ власти. Къ чему такая сдержанность? Признайтесь чистосердечно королю, что республика не можетъ выносить такого положенія. Конечно, тайный совѣтъ скажетъ иное: ему на-руку это всеобщее разложеніе. Вѣдь откуда же это плохое правосудіе, это всеобщее растлѣніе судовъ, какъ не отъ его алчности, которой ничѣмъ не насытишь? Откуда это великолѣпіе, эта позорная роскошь тѣхъ креатуръ, которыя на нашихъ глазахъ поднялись изъ грязи, какъ не отъ подкуповъ? Развѣ народъ не твердитъ изо-дня въ день, что ихъ двери отворяются только золотымъ ключемъ? И не доказываютъ-ли ихъ взаимные раздоры, какъ мало руководятся они любовью къ общему благу? Могутъ-ли люди, служащіе жертвами собственныхъ страстей, думать о всеобщемъ благополучіи? Думаете-ли вы, что мы, штатгальтеры провинцій, обязаны стоять, съ нашими солдатами, на стражѣ благоденствія какого-нибудь низкаго ликтора? Мы должны положить предѣлъ ихъ снисхожденіямъ и попущеніямъ, на которыя они такъ щедры для тѣхъ, кому лы отказываемъ; прощая преступника, грѣшишь противъ общаго блага, подбавляешь зла. Признаюсь, мнѣ никогда не нравилось раздѣленіе государственныхъ тайнъ и правительственныхъ дѣлъ между столькими коллегіями. Государственнаго совѣта хватитъ на все: многіе патріоты уже сознали это въ глубинѣ души, а я говорю то же теперь громко. Заявляю, что не знаю другого средства противъ оплакиваемаго зла, кромѣ сліянія обѣихъ палатъ съ государственнымъ совѣтомъ. Вотъ чего должно добиваться отъ короля: иначе и это новое посольство будетъ безцѣльнымъ и безполезнымъ». Тутъ принцъ сообщилъ собравшемуся сенату планъ, о которомъ сказано выше. Вдругъ завѣса спала съ глазъ Вигліуса, противъ котораго собственно и было направлено это предложеніе, и имъ овладѣла сильнѣйшая скорбь. Это душевное волненіе было слишкомъ велико для его слабаго тѣла: на другое утро его поразилъ ударъ; его жизнь находилась въ опасности^[110].

Его мѣсто занялъ Іоахимъ Гопперъ изъ брюссельскаго тайнаго совѣта, человѣкъ стараго нравственнаго закала и незапятнанной честности, самый близкій и достойный другъ президента^[111]. Онъ сдѣлалъ прибавки въ инструкціи послу въ пользу Оранской партіи, именно относительно отмѣны инквизиціи и соединенія трехъ курій; регентша не столько соизволила, сколько не воспрещала этого. Когда затѣмъ графъ Эгмонтъ прощался съ поправившимся президентомъ, тотъ просилъ его привезти ему изъ Испаніи отставку. Его время прошло, говорилъ онъ: ему хочется, по примѣру своего предшественника и друга, Гранвеллы, удалиться въ тишину частной жизни, предупредить непостоянство счастья^[112].

Графъ Эгмонтъ пустился въ путь въ январѣ 1565 года. Онъ былъ принятъ въ Испаніи такъ милостиво и почтительно, какъ ни одинъ сановникъ до него. Всѣ кастильскіе вельможи, побѣжденные примѣромъ короля или, скорѣе, слѣдуя его государственному искусству, казалось, забыли свою застарѣлую злобу къ фламандской знати: они соперничали другъ съ другомъ въ стараніи подкупить графа пріятнымъ обращеніемъ. Король разрѣшилъ ему принимать кого угодно, чего даже не ожидалъ посолъ, и во все пребываніе Эгмонта въ Испаніи онъ не могъ нахвалиться гостепріимствомъ монарха. Филиппъ настойчиво увѣрялъ его въ своей любви къ нидерландскому народу и обнадежилъ его насчетъ своей готовности подчиниться всеобщему желанію, нѣсколько ослабить строгость указовъ о вѣрѣ. Но въ то же время въ Мадридѣ была назначена комиссія изъ богослововъ, которой предложили вопросъ — слѣдуетъ-ли ввести въ провинціи требуемую вѣротерпимость? Большинство склонялось къ мнѣнію, что тутъ была бы извинительна нѣкоторая снисходительность, въ виду особенной конституціи Нидерландовъ и опасеній мятежа. Тогда вопросъ былъ повторенъ въ болѣе рѣшительной формѣ: королю желательно знать не то, что долженъ-ли онъ это сдѣлать, а нужно-ли это*? На послѣднее богословы отвѣчали отрицательно; тогда Филиппъ всталъ и преклонилъ колѣна передъ Распятіемъ. Молю же тебя, Величество Всемогущаго (воскликнулъ онъ), не дай мнѣ пасть такъ низко, чтобы я оставался государемъ тѣхъ, которые отрицаютъ тебя!" И приблизительно въ этомъ духѣ были приняты мѣры, измышленныя имъ для Нидерландовъ. Относительно религіи рѣшеніе этого монарха было принято разъ на всегда; крайняя нужда, пожалуй, могла заставить его быть нѣсколько снисходительнѣе въ примѣненіи грозныхъ указовъ, но никогда онъ не согласился бы на ихъ отмѣну или даже ограниченіе. Эгмонтъ представлялъ ему, какъ самыя публичныя казни еретиковъ изо дня въ день размножаютъ ихъ приверженцевъ: вѣдь, примѣры ихъ мученичества и радостнаго принятія смерти наполняли зрителей глубочайшимъ благоговѣніемъ и внушали имъ высокое мнѣніе объ ученіи, создающемъ героевъ! Это соображеніе не пропало даромъ, но оно произвело на короля совсѣмъ не то впечатлѣніе, какое ожидалось. Чтобы избѣжать этихъ соблазновъ, отнюдь не ослабляя строгости указовъ, онъ прибѣгъ къ новой уловкѣ: было рѣшено, что впредь казни будутъ совершаться тайно. Отвѣтъ короля на сущность посольства былъ данъ графу письменно, въ видѣ бумаги на имя штатгальтерши. Прежде чѣмъ отпустить графа, Филиппъ не удержался, чтобы не спросить у него отчета насчетъ его поведенія относительно Гранвеллы, причемъ онъ особенно коснулся насмѣшливой ливреи. Эгмонтъ завѣрялъ, что все это было не болѣе, какъ застольная шутка: тутъ не было и мысли о какой-либо непочтительности къ монарху. Знай онъ, что кто-либо изъ нихъ помыслилъ о чемъ-нибудь дурномъ, онъ самъ вызвалъ бы такого господина на кровавую расправу^[113].

При отъѣздѣ Эгмонта, Филиппъ подарилъ ему 50.000 гульденовъ и еще далъ ему слово позаботиться пристроить его дочерей. Онъ позволилъ ему также взять съ собой въ Брюссель молодого Фарнезе пармскаго, чтобы тѣмъ оказать вниманіе его матери, штатгальтершѣ^[114]. Лицемѣрное благодушіе короля и его завѣренія въ расположеніи къ нидерландской націи, котораго онъ не удостоился взаимно, подкупили честнаго фламандца. Счастливый счастьемъ, которое, воображалъ онъ, приносится его отечеству, хотя оно никогда не было такъ далеко отъ Нидерландовъ, покинулъ графъ Мадридъ, довольный паче чаянія и готовый прославлять своего добраго короля по всѣмъ своимъ провинціямъ.

Уже сообщеніе королевскаго отвѣта брюссельскому государственному совѣту замѣтно понизило эти пріятныя надежды. Здѣсь значилось: «Рѣшеніе короля относительно указовъ о вѣрѣ остается твердымъ и неизмѣннымъ: онъ скорѣе готовъ потерять жизнь тысячу разъ, чѣмъ измѣнить въ нихъ малѣйшую букву; но, съ другой стороны, представленія графа Эгмонта заставляютъ его испытать всякія мягкія мѣры, чтобы соблюсти народъ отъ еретической гибели и избавить его отъ тѣхъ неизмѣнныхъ каръ. Такъ какъ изъ отчета графа оказалось, что главными причинами религіозныхъ заблужденій служила нравственная порча нидерландскаго духовенства, плохое обученіе народа и заброшенное воспитаніе юношества, то король поручаетъ составить особую комиссію изъ трехъ епископовъ и нѣкоторыхъ искуснѣйшихъ богослововъ; ея задачей будетъ обсужденіе необходимыхъ реформъ съ тѣмъ, чтобы впредь народъ не колебался изъ чувства возмущенія; не впадалъ въ заблужденія по невѣжеству. Такъ какъ, сверхъ того, онъ слышалъ, что всенародныя казни еретиковъ даютъ только имъ случай хвастаться дерзкимъ мужествомъ и ослѣплять толпы мнимой славой мученичества, то комиссія должна придумать такія мѣры, чтобы эти казни совершались болѣе тайно и у осужденныхъ еретиковъ была отнята честь стойкости». А чтобы быть увѣреннымъ, что этотъ частный синодъ не выйдетъ изъ предѣловъ своей задачи, король требовалъ рѣшительно назначенія въ члены комиссіи епископа ипернскаго, этого надежнаго человѣка и строжайшаго ревнителя католической вѣры. Совѣщанія комиссіи должны происходить возможно тихо и подъ видомъ обсужденія вопроса о введеніи трі(ид)ентскихъ постановленій; вѣроятно, хотѣли, чтобы римскій дворъ не обезпокоился этимъ частнымъ синодомъ, а мятежъ въ провинціяхъ не пріободрился. Въ засѣданіяхъ должна участвовать сама герцогиня съ нѣкоторыми вѣрными государственными совѣтниками, и тотчасъ слѣдовало отправлять къ королю письменный отчетъ о всемъ, происходящемъ въ комиссіи. На этотъ разъ штатгальтершѣ посылалось немного денегъ на ея крайнія потребности. Филиппъ обнадеживалъ ее насчетъ своего личнаго прибытія; но прежде нужно покончить войну съ турками, которыхъ именно ожидаютъ передъ Мальтой. Отвѣтъ короля совсѣмъ умалчивалъ о предположенномъ расширеніи государственнаго совѣта и о сліяніи съ нимъ тайнаго и финансоваго совѣтовъ; повелѣвалось только вступить въ послѣдній герцогу Аршоту, котораго мы уже знаемъ, какъ ревностнаго роялиста. Вигліусъ, правда, былъ отставленъ отъ должности президента тайнаго совѣта, но онъ еще цѣлыхъ четыре года исправлялъ ее, такъ какъ все не пріѣзжалъ изъ Испаніи его преемникъ, Карлъ Тиссеманъ, членъ мадридскаго совѣта по нидерландскимъ дѣламъ^[115].

Усиленіе указовъ о вѣрѣ. Всеобщее сопротивленіе націи.

Не успѣлъ возвратиться Эгмонтъ, какъ явились усиленные приказы противъ еретиковъ, какъ бы посланные ему вдогонку изъ Испаніи; они опровергали привезенныя имъ радостныя вѣсти о счастливой перемѣнѣ въ образѣ мыслей монарха. Съ ними пришелъ и списокъ тріентскихъ постановленій, въ томъ видѣ, какъ они были приняты въ Испаніи и теперь должны были вводиться въ Нидерландахъ, причемъ подписывался смертный приговоръ нѣкоторымъ перекрещенцамъ и другимъ еретикамъ. Тутъ Вильгельмъ Молчаливый проговорилъ: «Графа обошло испанское коварство. Самолюбіе и тщеславіе ослѣпили его проницательность: онъ забылъ общее благо изъ-за собственныхъ выгодъ». Лживость испанскаго министерства была на-лицо; это безчестное поведеніе возмутило лучшихъ людей страны. Но никто не пострадалъ больше, чѣмъ графъ Эгмонтъ; онъ понялъ, что послужилъ игрушкой испанскаго лукавства и неумышленно сталъ предателемъ отечества. Онъ громко и горько жаловался: «Такъ эти наружныя милости были не что иное, какъ уловка, чтобы предать меня на посмѣяніе моихъ согражданъ и погубить мое доброе имя! Если король такъ думаетъ сдерживать данныя мнѣ въ Испаніи обѣщанія, то пусть Фландрія достается кому-угодно, я же всенародно докажу моимъ удаленіемъ отъ дѣлъ, что я ни при чемъ въ этомъ вѣроломствѣ». И вправду, испанское министерство не могло найти лучшаго средства подорвать кредитъ столь важнаго человѣка, какъ публично показавъ обожающимъ его согражданамъ, что цѣнитъ его высоко^[116].

Между тѣмъ синодъ пришелъ къ слѣдующему заключенію, которое тотчасъ же было переслано королю: «Что касается религіознаго обученія народа, улучшенія нравственности духовенства и воспитанія юношества, то тріентскія постановленія уже настолько позаботились объ этомъ, что приходится только поскорѣе привести ихъ въ исполненіе. Императорскіе указы противъ еретиковъ не должны подвергаться никакимъ измѣненіямъ; можно только тайно дать понять судамъ, что слѣдуетъ казнить смертью лишь упорныхъ еретиковъ и ихъ проповѣдниковъ, что должно дѣлать различіе между сектами и принимать во вниманіе возрастъ, званіе, полъ и характеръ обвиняемыхъ. Если всенародныя казни воспламеняютъ фанатизмъ, то не лучше ли прибѣгать къ негероическимъ галерамъ, которыя не такъ бросаются въ глаза и не менѣе дѣйствительны, чтобы подавить это высокое мнѣніе о мученичествѣ? Проступки, проистекающіе изъ простого своенравія, изъ любопытства и легкомыслія, можно бы карать денежными пенями, изгнаніемъ или даже тѣлесными наказаніями^[117].

Пока тянулось время между этими совѣщаніями, отчеты о которыхъ отсылались въ Мадридъ и вновь ожидались оттуда, процессы противъ сектантовъ замолкли или по крайней мѣрѣ велись весьма вяло. Съ изгнаніемъ министра Гранвеллы, благодаря анархіи въ высшихъ куріяхъ, которая распространялась оттуда по провинціальнымъ судамъ, а также вслѣдствіе смягченнаго взгляда знати, секты подняли голову, а ихъ апостолы свободно предавались жаждѣ обращенія. Судьи инквизиціи потеряли уваженіе, вслѣдствіе плохой поддержки со стороны свѣтской власти, которая нерѣдко явно брала ихъ жертвы подъ свою защиту. Католическая часть націи ожидала многаго отъ постановленій тріентскаго собора и отъ Эгмонтова посольства въ Испанію; и эти ожиданія, казалось, оправдывались радостными извѣстіями, привезенными графомъ, который не переставалъ распространять ихъ по простотѣ своего сердца. Но чѣмъ больше отвыкала нація отъ строгости религіозныхъ процессовъ, тѣмъ болѣзненнѣе должна была она почувствовать внезапное и усиленное возобновленіе ихъ. При такихъ-то условіяхъ пришло королевское посланіе изъ Испаніи, въ отвѣтъ на мнѣніе епископовъ и на послѣдній запросъ главной штатгальтерши.

Оно гласило: „Какъ бы ни истолковывалъ графъ Эгмонтъ словесныя выраженія короля, послѣднему никогда и въ голову не приходило измѣнить хоть букву въ карательныхъ указахъ, изданныхъ его отцомъ, императоромъ, въ провинціяхъ, тридцать пять лѣтъ тому назадъ. Онъ, съ своей стороны, повелѣваетъ впредь исполнять эти указы строжайшимъ образомъ, твердо поддерживать инквизицію свѣтскою властью и примѣнять постановленія тріентскаго собора во всѣхъ провинціяхъ невозбранно и безусловно. Онъ вполнѣ одобряетъ мнѣніе епископовъ и богослововъ, не исключая мягкости относительно возраста, пола и характера лицъ, хотя полагаетъ, что его указы не страдаютъ отсутствіемъ умѣренности. Успѣхи ереси слѣдуетъ приписать лишь недостатку рвенія и вѣроломству судей. А посему впредь нерадивые будутъ отставляемы отъ должности и замѣняемы лучшими. Инквизиція должна, не взирая ни на что человѣческое, дѣлать свое дѣло твердо, безстрашно и безстрастно, не оглядываясь ни впередъ, ни назадъ. Король заранѣе одобряетъ все, какъ бы далеко ни зашла она: лишь бы только она избѣгала скандаловъ“^[118].

Это королевское посланіе, которому оранская партія приписывала всѣ послѣдующія страданія Нидерландовъ, возбудило сильнѣйшее движеніе между государственными совѣтниками, и выраженія, которыя они употребляли о немъ въ обществѣ случайно или намѣренно, распространяли ужасъ въ народѣ. Снова воскресъ страхъ передъ испанской инквизиціей, а при ней, казалось, уже разваливается вся конституція страны. Уже слышалось, какъ замуровываютъ темницы, куютъ цѣпи и ошейники, ставятъ костры. Всѣ кружки были переполнены этими разговорами, и страхъ уже не сдерживалъ ихъ. На домахъ дворянъ наклеивались листки, гдѣ взывали къ нимъ, какъ древній Римъ къ своему Бруту, о спасеніи умирающей свободы. Появлялись злые пасквили на новыхъ епископовъ-палачей, какъ ихъ называли. Поповство осмѣивалось въ комедіяхъ, и клевета такъ же мало щадила тронъ, какъ и римскій престолъ^[119].

Испуганная этими слухами регентша созвала всѣхъ государственныхъ совѣтниковъ и рыцарей, чтобы посовѣтоваться съ ними, какъ держать себя въ такомъ тяжеломъ положеніи. Мнѣнія раздѣлились, и возникли горячіе споры. Дѣло затягивалось, колеблясь между страхомъ и долгомъ, какъ вдругъ поднялся старикъ Вигліусъ и поразилъ все собраніе своимъ рѣшеніемъ. Теперь — сказалъ онъ — нечего и думать объ оглашеніи королевскихъ распоряженій, пока не подготовимъ монарха къ тому пріему, который ожидаетъ ихъ, по всей вѣроятности; скорѣе слѣдуетъ внушить судьямъ инквизиціи, чтобы они не злоупотребляли своей властью и отложили суровость». Еще болѣе изумились, когда выступилъ затѣмъ принцъ Оранскій и началъ оспаривать это мнѣніе. Воля короля — сказалъ онъ — слишкомъ ясно и опредѣленно выражена, чтобы кто-либо осмѣлился долѣе медлить ея исполненіемъ, навлекая на себя упрекъ въ непростительномъ упрямствѣ". — «Я беру на себя такой упрекъ — прервалъ его Вигліусъ. — Я готовъ подвергнуться его немилости. Если мы этимъ купимъ ему спокойствіе его Нидерландовъ, то наше упрямство, наконецъ, заслужитъ его благодарность». Регентша уже начала склоняться къ этому мнѣнію, какъ вдругъ принцъ остановилъ ее, восклицая съ горячностью: «Что принесли намъ многія представленія, сдѣланныя ему, многія письма, посланныя ему, и посольство, которое недавно отправляли мы ему? Ничего! Чего же намъ еще ждать? Неужели мы, еще государственные совѣтники, захотимъ одни навлечь на себя всю его немилость, оказавъ ему, на свой страхъ, услугу, за которую онъ никогда не поблагодаритъ насъ?» Собраніе растерялось, не зная, на что рѣшиться и ничего не понимая. Ни у кого не хватало духа ни примкнуть къ этому мнѣнію, ни возстать противъ него. Но принцъ призвалъ къ себѣ на помощь прирожденную боязливость регентши, отрѣзывавшую ей выборъ. Послѣдствія ея злополучнаго послушанія бросались въ глаза, это правда, — но еслибы она счастливо избѣгла ихъ мудрой непокорностью, чѣмъ можно было доказать, что она дѣйствительно опасалась ихъ? И она выбрала самый печальный изъ двухъ совѣтовъ: будь, что будетъ, а королевскіе указы должны быть обнародованы. Итакъ, на этотъ разъ побѣдила оппозиція, и былъ сбитъ съ коня единственный мужественный другъ правительства, который имѣлъ мужество навлечь на себя немилость своего монарха, чтобы только сослужить ему службу^[120]. Съ этимъ засѣданіемъ исчезло спокойствіе главной штатгальтерши; съ этого дня на Нидерланды обрушились всѣ бури, которыя безъ перерыва кипѣли въ ея груди. Когда расходились совѣтники, принцъ Оранскій сказалъ одному изъ нихъ, стоявшему по близости: «Ну, теперь скоро намъ дадутъ большую трагедію» {Историки испанской партіи не преминули выставить поведеніе Оранскаго въ этомъ засѣданіи не въ его пользу и ликовали отъ этого доказательства нечестности его характера. Онъ — говорили они — до тѣхъ поръ во всемъ противился мѣрамъ двора словомъ и дѣломъ, т. е. пока хоть сколько-нибудь можно было опасаться ихъ примѣненіи; теперь же принцъ впервые сталъ на сторону короля, когда добросовѣстное исполненіе его приказовъ было бы, вѣроятно, вредно ему. Чтобы доказать королю, какъ дурно онъ дѣлалъ, пренебрегая его предостереженіями, чтобы похвалиться, что «я-де предсказывалъ это», поставилъ онъ на карту благо націи, за которое только и хотѣлъ бороться до тѣхъ поръ. Все его прежнее поведеніе доказываетъ, что онъ считалъ исполненіе указовъ бѣдствіемъ, а теперь вдругъ измѣнилъ своимъ убѣжденіямъ и послѣдовалъ противоположному плану, хотя со стороны націи продолжались прежнія требованія, о онъ сдѣлалъ это лишь потому, что теперь послѣдствія тяготѣли бы надъ королемъ. Итакъ, ясно — продолжаютъ противники Оранскаго: — имъ руководило не столько благо его народа, сколько злоба противъ короля: ему нипочемъ пожертвовать первымъ, чтобы только удовлетворить своей ненависти къ послѣднему.

Однако дѣйствительно ли Оранскій жертвовалъ націей, содѣйствуя этимъ указамъ? Говоря точнѣе, настаивая на обнародованіи указовъ, помогалъ ли онъ ихъ исполненію? Напротивъ, не вѣроятнѣе ли, что только первымъ онъ могъ остановить послѣднее г Нація была въ броженіи и, по всѣмъ соображеніямъ (развѣ самъ Вигліусъ не боялся этого?), разгоряченныя партія должны были оказать указамъ сопротивленіе, которое принудило бы короля къ уступчивости. Теперь, сказалъ себѣ Оранскій, моей націей овладѣло одушевленіе, съ которымъ можно удачно бороться противъ тиранніи. Если я упущу эту минуту, тираннія найдетъ средства добиться тайными переговорами и кознями того, что не удалось ей путемъ открытаго насилія. Она будетъ преслѣдовать ту же цѣль, только осторожнѣе и мягче, а только крайность можетъ объединить мою націю для единой цѣли, увлечь ее до смѣлаго шага. Итакъ, ясно, что принцъ только нарочно измѣнилъ свой языкъ относительно короля; относительно же народа онъ дѣйствовалъ совершенно согласно со всѣмъ своимъ прежнимъ поведеніемъ. И какія же могли у него быть обязанности предъ королемъ, которыя не совпадали бы съ его долгомъ относительно республики? Неужели онъ долженъ былъ остановить насиліе именно въ ту минуту, когда за него поплатился бы виновникъ? Неужели онъ оказалъ бы услугу своему отечеству, еслибы удержалъ его палача отъ поспѣшности, которая одна только могла спасти народъ отъ неизбѣжной судьбы?}.

И появился приказъ всѣмъ штатгальтерамъ провинцій — строжайше исполнять какъ плакаты императора, такъ и указы, изданные нынѣшнимъ правительствомъ противъ еретиковъ; какъ постановленія тріентскаго собора, такъ и рѣшенія послѣднихъ епископскихъ синодовъ, а также содѣйствовать инквизиціи самимъ и ревностно побуждать къ тому же подвѣдомственныя имъ власти. Съ этой цѣлью, каждый штатгальтеръ долженъ былъ выбрать изъ подчиненнаго ему совѣта надежнаго человѣка, который усердно объѣзжалъ бы провинціи, строго разслѣдовалъ, надлежаще ли исполняютъ данные приказы низшіе чиновники, и чрезъ каждые два мѣсяца посылалъ бы точный отчетъ обо всемъ въ резиденцію. Архіепископамъ и епископамъ были разосланы списки съ тріентскихъ постановленій, по испанскому оригиналу; имъ внушалось, что въ случаѣ, если имъ понадобится содѣйствіе свѣтской власти, штатгальтеры ихъ епархіи должны являться къ нимъ на помощь, съ своими войсками, но лучше бы имъ обращаться за этимъ къ главной штатгальтершѣ. Отъ этихъ постановленій не ограждаетъ никакая привилегія; но король желаетъ и повелѣваетъ, чтобы ихъ исполненіе отнюдь не затрагивало особыхъ мѣстныхъ судовъ въ провинціяхъ и городахъ^[121].

Эти приказы, прочтенные герольдомъ всенародно въ каждомъ городѣ, произвели на народъ впечатлѣніе, вполнѣ оправдывавшее страхъ президента Вигліуса и надежды принца Оранскаго: всѣ штатгальтеры отказались исполнять ихъ и грозили отставкой, если вздумаютъ силой принуждать ихъ повиноваться. «Распоряженія — отвѣчали они — основаны на совершенно ложныхъ показаніяхъ фанатиковъ^[122]. Справедливость возмущается отъ чудовищнаго количества жертвъ, изо дня въ день скопляющихся въ нашихъ рукахъ. Вовсе не наша задача — предавать пламени 50—60 тысячъ людей изъ нашихъ округовъ». Противъ тріентскихъ постановленій возстало особенно низшее духовенство: въ нихъ жестоко нападали на его невѣжество и порчу нравовъ и грозили ненавистною реформой. Теперь оно приносило въ жертву своимъ частнымъ выгодамъ высшіе интересы церкви; съ горькими упреками нападало оно на постановленія и на весь соборъ и посѣвало въ умахъ сѣмена мятежа. Воскресъ тотъ вопль, которымъ раньше встрѣтили монахи новыхъ епископовъ. Наконецъ, архіепископу камбрейскому удалось, хотя и не безъ большихъ препятствій, обнародовать постановленія. Труднѣе было исполнить это въ Мехельнѣ и Утрехтѣ, гдѣ архіепископы разошлись съ своимъ духовенствомъ: послѣднее обвиняли въ томъ, что оно скорѣе приведетъ всю церковь къ погибели, чѣмъ подчинится исправленію нравовъ^[123].

Среди провинцій громче всѣхъ раздавался голосъ Брабанта. Чины этой страны снова выдвинули свою великую привилегію, въ силу которой туземца нельзя было судить въ чужомъ судѣ. Они кричали о присягѣ короля ихъ уставамъ и объ условіяхъ, на которыхъ они клялись ему въ повиновеніи. Левенъ, Антверпенъ, Брюссель и Герцогенбушъ торжественно протестовали особой бумагой, которую они послали главной штатгальтершѣ^[124]. А она все не понимала ничего, все колебалась между партіями, не имѣя духу ни повиноваться королю, ни тѣмъ болѣе ослушаться его; она все собирала совѣтъ, выслушивала голоса за и противъ и всегда приставала къ самому невыгодному для себя мнѣнію. Кто говорилъ, что нужно опять обратиться въ Испанію; кто, вслѣдъ затѣмъ находилъ это средство слишкомъ медленнымъ: опасность-де настоятельна; нужно считаться съ бурей и на свой страхъ приноравливать королевскіе приказы къ обстоятельствамъ. Наконецъ, штатгальтерша велѣла просмотрѣть лѣтописи Брабанта, чтобы почерпнуть примѣръ въ инструкціи перваго инквизитора, поставленнаго Карломъ V въ провинціи. Эта инструкція не похожа на нынѣшнія, но король, вѣдь, объявилъ, что не вводитъ ничего новаго: стало быть, дозволительно подгонять новые плакаты къ старымъ мѣрамъ. Правда, эта сдѣлка не отвѣчала высокимъ требованіямъ брабантскихъ чиновъ, которые желали полной отмѣны инквизиціи; но она послужила знакомъ къ подобнымъ же протестамъ и къ столь же храброму сопротивленію въ другихъ провинціяхъ. Не дожидаясь, пока герцогиня придетъ къ какому-нибудь рѣшенію, онѣ самовольно отказали инквизиціи въ послушаніи и содѣйствіи. Религіозные судьи, только что призванные строгимъ приказомъ къ своему суровому долгу, оказались безъ поддержки со стороны свѣтской власти; ихъ лишили всякаго значенія и поддержки, и на ихъ жалобы дворъ отвѣчалъ пустыми словами. Желая ладить со всѣми партіями, штатгальтерша разошлась со всѣми^[125].

Между тѣмъ, какъ все это происходило между дворомъ, куріями и чинами, народомъ овладѣвалъ всеобщій духъ мятежа. Начали выдвигать права подданныхъ и разбирать власть королей. Многіе говорили, и не слишкомъ тихо: «Нидерландцы не такъ глупы, чтобы не знать, чѣмъ обязанъ подданный государю, а государь подданному, и чтобы не найти средствъ разрушать силу силой, хотя пока еще нѣтъ повода къ тому». Въ Антверпенѣ, во многихъ мѣстахъ былъ даже прибитъ листокъ, который требовалъ отъ государственнаго совѣта жаловаться каммергерихту въ Шнейерѣ на испанскаго короля за то, что онъ нарушилъ присягу и льготы страны, ибо Брабантъ, какъ часть Бургундскаго округа, подлежитъ дѣйствію соглашеній, заключенныхъ въ Пассау и Аугсбургѣ. Въ то же самое время кальвинисты огласили свое исповѣданіе вѣры и заявили въ предисловіи, обращенномъ къ королю, что они, несмотря на то, что ихъ сто тысячъ, живутъ спокойно и несутъ всѣ земскія тягости наравнѣ съ остальными подданными; а отсюда ясно — прибавляли они — что они вовсе не думаютъ о возстаніи. Въ обществѣ распространялись свободныя, опасныя сочиненія, которыя описывали испанскую тираннію отвратительными красками и напоминали націи объ ея привилегіяхъ, а также и объ ея силахъ^[126].

Военныя приготовленія Филиппа противъ Порты, а также снаряженія герцога брауншвейгскаго Эриха, ближайшаго сосѣда страны (неизвѣстно для чего), усиливали всеобщее подозрѣніе, что инквизиція будетъ навязана Нидерландамъ насильно. Объ этомъ говорили уже многіе именитые купцы; они собирались покинуть свои дома и имѣнія, чтобы искать похищенную у нихъ свободу въ другихъ странахъ свѣта. Другіе искали вождя, и съ ихъ устъ срывались намеки на сопротивленіе силой и на иностранную помощь^[127].

Въ такомъ-то бурномъ положеніи штатгальтерша лишилась послѣднихъ совѣтовъ и опоры: ее покинулъ и тотъ единственный человѣкъ, который былъ необходимъ ей теперь и который самъ толкалъ ее въ это положеніе. «Теперь — писалъ ей принцъ Оранскіи — невозможно слѣдовать приказамъ короля, не воспламеняя междоусобной войны. Если же будутъ настаивать, я буду принужденъ просить замѣнить меня другимъ лицомъ, которое болѣе соотвѣтствовало бы намѣреніямъ его величества и имѣло бы больше вліянія на умы націи. Надѣюсь, что моя ревностная служба королю во всѣхъ другихъ случаяхъ оградитъ мой нынѣшній шагъ отъ всякаго дурного истолкованія: вѣдь, при современномъ положеніи дѣлъ, мнѣ не остается другого выбора, какъ или ослушаться короля, или дѣйствовать во вредъ отечеству и себѣ самому». Съ тѣхъ поръ Вильгельмъ Оранскій вышелъ изъ государственнаго совѣта и удалился въ свой городъ Бреду, гдѣ слѣдилъ за ходомъ событій въ бдительной тишинѣ и врядъ ли безучастно. Его примѣру послѣдовалъ графъ Горнъ^[128]. Только Эгмонтъ все еще метался между республикой и престоломъ, все еще возился съ попыткой соединить въ себѣ добраго гражданина съ вѣрнымъ подданнымъ; онъ болѣе нуждался въ милости короля и былъ менѣе равнодушенъ къ ней, чѣмъ другіе. Эгмонтъ не былъ въ силахъ забросить сѣмена своего счастья, которыя именно тогда процвѣтали при дворѣ регентши. Тамъ оставался пробѣлъ послѣ удаленія принца Оранскаго, который, по нуждѣ и по своему превосходному уму, имѣлъ на нее вліяніе крупной личности, покоряющей себѣ мелкія души, и графъ Эгмонтъ безгранично овладѣлъ довѣріемъ герцогини, благодаря тому сочувствію, которое легко установляется между трусостью и добродушіемъ. Маргарита одинаково боялась какъ раздражить народъ исключительнымъ довѣріемъ къ приверженцамъ короны, такъ и навлечь на себя немилость короля тѣснымъ сближеніемъ съ открытыми главарями оппозиціи; ея довѣріе всего лучше могло сосредоточиться именно на графѣ Эгмонтѣ, о которомъ не легко было сказать, къ какой изъ двухъ партій принадлежитъ онъ.

КНИГА ТРЕТЬЯ.
Заговоръ дворянства.

1565.

До сихъ поръ всеобщее спокойствіе, казалось, было искреннимъ желаніемъ принца Оранскаго, графа Эгмонта, Горна и ихъ друзей. Ими руководила истинная польза ихъ господина, короля, столько же, сколько и общее благо: по крайней мѣрѣ, ихъ стремленія и поступки не противорѣчили ни тому, ни другому. Еще не случилось ничего, что не сливалось бы съ вѣрностью государю, что набрасывало бы тѣнь подозрѣнія на ихъ намѣренія или выдавало бы духъ мятежа. Всѣ ихъ дѣйствія соотвѣтствовали долгу республиканцевъ, представителей и глашатаевъ націи, совѣтниковъ короля, людей правдивыхъ и честныхъ. Они боролись съ притязаніями короля, представленіями, скромными жалобами, просьбами. Ни разу не увлекались они добросовѣстною ревностью къ правому дѣлу до того, чтобы преступить тѣ предѣлы благоразумія и умѣренности, которые вообще такъ легко забываются партійностью. Но не вся республиканская знать внимала этому голосу разсудка, не всѣ держались въ этихъ границахъ умѣренности.

Между тѣмъ какъ въ государственномъ совѣтѣ обсуждали великій вопросъ о бѣдствіи и благополучіи націи, и ея присяжные ходатаи выдвигали въ ея пользу всѣ доводы разума и справедливости, а горожане и народъ отводили душу въ безплодныхъ жалобахъ, угрозахъ и проклятіяхъ, одна часть націи приступила къ дѣйствію, и именно та, которая была меньше всего затронута, о которой меньше всего думали. Припомнимъ одинъ классъ дворянства, о которомъ мы сказали выше, что Филиппъ, при своемъ вступленіи на престолъ, не счелъ нужнымъ обратить вниманіе на его заслуги и нужды. А значительная часть этого дворянства ожидала милостей, и не столько изъ честолюбія, сколько въ силу настоятельной потребности. По вышеуказаннымъ причинамъ, многіе изъ дворянъ были обременены долгами, и у нихъ не было надежды выпутаться собственными силами. Пренебрегая ими при раздачѣ мѣстъ, Филиппъ не только задѣвалъ ихъ честь, — онъ наплодилъ среди этихъ нищихъ массу праздныхъ соглядатаевъ и неумолимыхъ судей своихъ дѣлъ злорадныхъ потатчиковъ всякихъ новшествъ. Такъ какъ у нихъ высокомѣріе не исчезло вмѣстѣ съ достаткомъ, то теперь они поневолѣ начали пускать въ оборотъ единственную неотчуждаемую собственность свою — свое дворянство и значеніе своихъ именъ въ республикѣ: они пустили въ обращеніе свою поддержку — монету, которая могла имѣть цѣну только въ такое время. Съ самомнѣніемъ, тѣмъ болѣе великимъ, что это было ихъ единственное достояніе, эти дворяне смотрѣли теперь на себя, какъ на важнаго посредника между государемъ и бюргерствомъ, и считали себя призванными помочь угнетенной республикѣ, съ нетерпѣніемъ взывающей къ нимъ, какъ къ своей послѣдней опорѣ. Такая мысль была смѣшна, лишь какъ порожденіе тщеславія, но вовсе не пустыя выгоды извлекались отсюда. Протестантскіе купцы, владѣвшіе большею частью нидерландскихъ богатствъ и готовые всякою цѣной купить себѣ религіозную свободу, не преминули сдѣлать единственно возможное употребленіе изъ этого класса, который праздно стоялъ на рынкѣ, не встрѣчая нанимателей. Именно эти люди, на которыхъ они, въ другое время, гордо смотрѣли бы, пожалуй, съ высоты своихъ богатствъ, могли теперь сослужить имъ хорошую службу, благодаря своей многочисленности, горячности, довѣрію толпы, злобѣ къ правительству, даже ихъ отчаянію и гордости нищаго. Вотъ почему купцы всячески старались примкнуть къ нимъ, развивать въ нихъ мятежный духъ, поддерживать ихъ крайнее самомнѣніе, а главное — выручать ихъ изъ нужды своевременными денежными ссудами и соблазнительными обѣщаніями^[129]. Рѣдкій изъ дворянъ былъ до того ничтоженъ, чтобы не имѣть извѣстнаго вліянія, хотя бы по родству со знатью, а всѣ они вмѣстѣ, если бы удалось объединить ихъ, могли бы поднять могучій голосъ противъ короны. Многіе изъ нихъ уже сами причисляли себя къ новой сектѣ или склонялись къ ней втихомолку; но даже у ревностныхъ католиковъ было достаточно политическихъ или частныхъ причинъ, чтобы заявить себя противниками тріентскихъ постановленій и инквизиціи. Наконецъ, уже тщеславіе подстрекало всѣхъ ихъ не упускать единственнаго случая, когда они могли изобразить собой нѣчто въ республикѣ.

Но сколько бы ни ожидалось отъ объединенія этихъ людей, было неосновательно и смѣшно возлагать какія-либо надежды на кого-нибудь изъ нихъ въ отдѣльности, а достигнуть этого объединенія было не такъ-то легко. Требовались необыкновенныя случайности, чтобы только столкнуть ихъ между собой: къ счастью, онѣ нашлись. Свадьбы владѣльца Монтиньи, одного изъ мѣстныхъ вельможъ, и принца Александра Пармскаго, происходившія тогда въ Брюсселѣ, собрали въ этомъ городѣ большую часть нидерландскаго дворянства. Понаѣхали родственники; возобновлялась старая дружба и завязывалась новая. Шли разговоры о всеобщей нуждѣ въ странѣ. Вино и веселость раскрывали уста и сердца; срывались намеки о братствѣ, о союзѣ съ иностранными державами. Вскорѣ эти случайныя сходки вызвали организованныя собранія, и открытыя бесѣды перешли въ тайныя. Случаю угодно было, чтобы въ то время въ Нидерландахъ проживали два нѣмецкихъ барона — графъ фонъ-Голле и фонъ-Тварценбергъ: они не преминули возбудить большія надежды на сосѣдскую помощь^[130]. А незадолго до того графъ Людвигъ Нассаускій лично затрагивалъ подобные вопросы при разныхъ нѣмецкихъ дворахъ^[131]. Говорили даже, будто тогда въ Брабантѣ видѣли тайныхъ посланцевъ адмирала Колиньи, но, сказать правду, это сомнительно.

Не было минуты въ политикѣ, болѣе благопріятной для попытки преобразованій. У кормила правленія — женщина; въ провинціяхъ — недовольные штатгальтеры, склонные къ попустительству; нѣкоторые государственные совѣтники совсѣмъ не у дѣлъ; никакой арміи въ отдѣльныхъ земляхъ. Немногочисленныя войска уже давно ропщутъ по поводу недоданнаго жалованья: и ихъ такъ часто обманывали лживыми обѣщаніями, что они уже не идутъ на эту приманку; къ тому же ими начальствуютъ офицеры, которые отъ души ненавидятъ инквизицію и сгорѣли бы со стыда отъ одной мысли обнажить мечъ за нее. Въ казнѣ — ни гроша, чтобы скоро навербовать новыя войска или нанять иностранцевъ. Брюссельскій дворъ, равно какъ и три совѣта, преисполнены внутренними раздорами и нравственной порчей. Регентша лишена полномочій, а король далеко-далеко; ихъ приверженцы въ провинціяхъ слабы числомъ и духомъ, а оппозиція могуча. Двѣ трети народа возбуждены противъ папства и жаждутъ перемѣнъ. Что за злополучная нищета правительства! И еще злополучнѣе то, что она хорошо извѣстна врагамъ^[132].

Недоставало только вождя и видныхъ именъ, чтобы соединить столько головъ для одной цѣли и придать вѣсу готовому дѣлу. То и другое нашлось въ лицѣ графа Людвига Нассаускаго и Генриха Бредероде: эти отпрыски самаго знатнаго дворянства въ странѣ добровольно стали во главѣ движенія. Людвигъ Нассаускій, братъ принца Оранскаго, совмѣщалъ въ себѣ много блестящихъ качествъ и былъ достоинъ появиться на столь важной сценѣ. Въ Женевѣ, мѣстѣ своего обученія, воспринялъ онъ ненависть къ іерархіи и любовь къ новой религіи; возвратившись домой, онъ не преминулъ набирать приверженцевъ своихъ убѣжденій. Республиканское одушевленіе, почерпнутое имъ въ той же школѣ, поддерживало въ немъ пылкую злобу противъ всего испанскаго: ею были проникнуты всѣ его поступки; она не покидала его до послѣдняго издыханія. Папство и испанское правленіе составляли для него одно и то же, какъ было и на самомъ дѣлѣ; и отвращеніе къ одному усиливало его негодованіе на другое. Но какъ ни сходились братья въ своихъ склонностяхъ и ненавистяхъ, они удовлетворяли эти чувства различными средствами. Пылкость крови и юности не дозволяли младшему изворотовъ, которыми шелъ старшій. Холодный, равнодушный взглядъ велъ послѣдняго къ цѣли тихо, но вѣрно; гибкое благоразуміе подчиняло ему все; первый же привлекалъ иногда счастье, но больше приводилъ къ бѣдѣ своей бѣшеной необузданностью, которая все опрокидывала передъ собой. Оттого Вильгельмъ былъ полководецъ, а Людвигъ — не больше, какъ искатель приключеній, какъ надежная нервная рука, когда имъ руководила умная голова. Слово Людвига было нерушимо; его привязанности выдерживали всякіе удары судьбы; онѣ создавались въ минуту нужды, а несчастье связываетъ сильнѣе легкомысленной радости. Людвигъ любилъ своего брата, какъ свое дѣло, а за послѣднее онъ положилъ свою жизнь.

Генрихъ фонъ-Бредероде, владѣлецъ Вьяна и бургграфъ утрехтскій, происходилъ отъ старыхъ графовъ Голландіи, нѣкогда имѣвшихъ верховныя права надъ этою провинціей. Въ силу такого важнаго титула, онъ былъ дорогъ народу, который не забывалъ своихъ бывшихъ владыкъ, тѣмъ болѣе; что голландцы ожидали мало хорошаго отъ перемѣнъ. Этотъ унаслѣдованный блескъ подходилъ къ самомнѣнію человѣка, который вѣчно хвастался славой предковъ и тѣмъ охотнѣе блуждалъ среди глохнувшихъ развалинъ былого величія, чѣмъ непригляднѣе было его настоящее положеніе. Устраненный отъ всѣхъ сановъ и должностей, на которыя, казалось, онъ имѣлъ право по своему высокомѣрію и по знатности рода (ему дали только эскадронъ легкой кавалеріи), онъ ненавидѣлъ правительство и дерзалъ осыпать бранью его мѣры. Этимъ онъ привлекъ къ себѣ сердца народа. Онъ потворствовалъ также евангелическому исповѣданію, впрочемъ не столько по убѣжденію, сколько просто потому, что это было отпаденіе. Онъ отличался скорѣе бойкостью на словахъ, чѣмъ краснорѣчіемъ, больше дерзостью, чѣмъ мужествомъ; и смѣлъ онъ былъ скорѣе потому, что не вѣрилъ въ опасность, а не то чтобы стоялъ выше нея. Людвигъ Нассаускій пламенѣлъ передъ дѣломъ, которое защищалъ — передъ славой защищать его; первому довольно было помогать своей партіи, второй долженъ былъ стоять во главѣ ея. Никто лучше не годился для роли запѣвалы возстанія, но врядъ-ли можно было найти худшаго вождя. Какъ, въ сущности, ни презрѣнны были его угрозы, восторгъ массъ могъ придать имъ много силы и страха, если бы онѣ вздумали выставить свои притязанія въ его лицѣ. Его собственныя притязанія на владѣніе предковъ были пустыми словами, но для всеобщаго недовольства было довольно одного слова. Одна брошюра, распространенная тогда въ народѣ, называла его открыто наслѣдникомъ Голландіи. И онъ показывалъ гравюру, на которой красовалась хвастливая надпись:

Sum Brederodus ego, Batavae non infima genlis

Gloria, virtutem non unica pagina claudit *).

• ) «Я — Бредэроде, не послѣдняя слава батавскаго народа и доблесть, о которой говорить но одна страница». Burg, 351—332. — Grot, 20.

1565.-- Кромѣ этихъ двухъ лицъ, слѣдующіе знатные дворяне примкнули къ союзу, состоявшемуся, въ половинѣ ноября 1565 года, въ домѣ нѣкоего фонъ-Гаммеса, главы герба Золотого Рука^[133]: младшій графъ Карлъ фонъ-Мансфельдъ, сынъ помянутаго выше ревностнаго роялиста, графъ фонъ-Кюйлембургъ, два графа Бергена и фонъ-Баттенбургъ, Іоганнъ Марниксъ, владѣтель Тулузы, Филиппъ Марниксъ, владѣтель Сентъ-Альдегонды, и мн. др. Такъ шесть^[134] человѣкъ рѣшили тутъ участь отечества, подобно тѣмъ немногимъ, которые нѣкогда создали свободу Швейцаріи; шесть человѣкъ зажгли пламя той войны, которая длилась 40 лѣтъ, и положили основаніе той свободѣ, которая имъ самимъ не принесла добра. Цѣль братства обозначена въ слѣдующей присягѣ, подъ которой первый подписался Филиппъ Марниксъ:

«Извѣстныя злонамѣренныя лица, подъ маской благочестиваго рвенія, а въ сущности лишь по своей алчности и властолюбію, внушили королю, нашему милостивому государю, намѣреніе ввести въ эти страны отвратительный инквизиціонный судъ, противный всѣмъ божескимъ и человѣческимъ законамъ и превосходящій безчеловѣчностью всѣ варварскія учрежденія слѣпого язычества, — судъ, который подчиняетъ инквизиторамъ всѣ власти, унижаетъ людей до вѣчнаго рабства и своимъ шпіонствомъ повергаетъ въ вѣчное уныніе самыхъ честныхъ гражданъ, такъ что всякій попъ, всякій вѣроломный другъ, всякій испанецъ, вообще всякій негодяй можетъ, если только ему захочется, кого угодно обвинить передъ этимъ судомъ, хватать его, осуждать и казнить, а обвиняемому не дозволяютъ даже знать, кто его обвинитель, и приводить доказательства своей невиновности. Посему мы, нижеподписавшіеся, соединились охранять безопасность семействъ, имуществъ и нашихъ собственныхъ особъ. Съ этой цѣлью обязуемся и соединяемся въ этотъ союзъ узами священнаго братства и торжественно клянемся насильно противодѣйствовать введенію этого суда въ сихъ земляхъ, тайному или явному и подъ какимъ бы то ни было именемъ. При семъ заявляемъ, что отъ насъ далека мысль совершать какія-либо беззаконія противъ короля, нашего господина: напротивъ, чаще неизмѣнное намѣреніе — поддерживать и защищать его королевское правленіе, соблюдать миръ и по силамъ противиться всякому возмущенію. Согласно съ симъ, мы поклялись и снова клянемся теперь свято сохранять правительство и щадить его словомъ и дѣломъ: да будетъ тому свидѣтель всемогущій Богъ!

„Далѣе, клянемся и свято обѣщаемъ взаимно, одинъ за другого, всегда и вездѣ охранять другъ друга и защищаться отъ всякаго нападенія, согласно статьямъ, обозначеннымъ въ этомъ компромисѣ. Симъ обязуемся, что никакое обвиненіе со стороны нашихъ преслѣдователей, какъ бы ни называлось оно — бунтъ, возстаніе или еще иначе — не будетъ въ силахъ расторгнуть нашу клятву относительно обвиняемаго или освободить насъ отъ нашихъ обѣщаній ему. Никакое дѣяніе, направляемое противъ инквизиціи, не можетъ называться возмущеніемъ. Поэтому кого схватятъ по сей причинѣ, тому мы обѣщаемъ здѣсь помогать по силамъ и возвратить ему свободу всякими дозволенными средствами. Тутъ, какъ и во всѣхъ нашихъ поступкахъ, въ особенности же въ дѣйствіяхъ противъ инквизиціи, мы отдаемъ себя на общій судъ союза или же подчиняемся приговору тѣхъ, кого изберемъ единодушно нашими совѣтниками и вождями.

Въ свидѣтельство сего и ради утвержденія этого союза, призываемъ святое имя Бога живого, Творца неба и земли и всего на нихъ сущаго, Который испытуетъ всякія сердца, совѣсть, помышленія и вѣдаетъ чистоту намѣреній. Молимъ Его о помощи Его Св. Духа, дабы наши намѣренія увѣнчались счастьемъ и честью, на славу Его имени, на благо нашему отечеству, на вѣчный миръ!“^[135].

Этотъ, компромисъ былъ тотчасъ же переведенъ на многіе языки и быстро распространенъ по всѣмъ провинціямъ. Каждый изъ заговорщиковъ собиралъ своихъ друзей, родственниковъ, приверженцевъ и слугъ, чтобы поскорѣе расширить союзъ до огромныхъ размѣровъ. Пошли большіе пиры по цѣлымъ днямъ — непреодолимый соблазнъ для тѣхъ чувственныхъ, веселыхъ людей, у которыхъ нужда не заглушила страсти хорошо пожить. Кто являлся сюда (а рады были всякому), того увлекали лестными знаками дружбы, поджигали виномъ, соблазняли примѣромъ, одолѣвали пыломъ дикаго краснорѣчія. Многихъ заставляли подписываться насильно; поносили колеблющихся, угрожали пятившимся, перекрикивали вѣрноподданныхъ; и иной не зналъ даже, подъ чѣмъ подписывался, а потомъ стыдился спросить, въ чемъ дѣло. Всеобщее опьянѣніе не давало задумываться; многіе приставали къ партіи просто по легкомыслію; маленькихъ людей привлекало товарищество вельможъ; трусливыхъ ободряло огромное число участниковъ. А вожаки прибѣгнули къ хитрости: поддѣлывали подписи и печати принца Оранскаго, графа Эгмонта, Горна, фонъ-Мегена и другихъ, — уловка, которая привлекла къ союзу не одну сотню участниковъ. При этомъ въ особенности имѣли въ виду офицеровъ, чтобы, на всякій случай, прикрыться съ этой стороны, еслибы дѣло дошло до насилій. И многіе изъ нихъ, въ особенности изъ субалтерновъ, пошли на приманку; графъ Бредероде бросился съ мечемъ на одного колебавшагося прапорщика. Подписи давали люди всякихъ классовъ и чиновъ. Религія не шла въ разсчетъ: къ союзу приставали даже католическіе священники. Побужденія были различны, но поводы одинаковы. Католики желали только отмѣны инквизиціи и смягченія указовъ; протестанты стремились къ неограниченной свободѣ совѣсти: Нѣкоторыя отчаянныя головы требовали ни больше, ни меньше, какъ полнаго низверженія правительства, и самые бѣдные изъ нихъ питали низкія надежды попользоваться при всеобщемъ разрушеніи^[136].

Прощальный пиръ, заданный именно тогда графу Шварценбергу и Голле въ Бредѣ и затѣмъ въ Гогстратенѣ, привлекъ много дворянъ, среди которыхъ уже многіе подписали компромиссъ. Тутъ были и принцъ Оранскій, графы Эгмонтъ, Горнъ и фонъ-Мегенъ, но безъ сговора: они даже не участвовали въ союзѣ, хотя одинъ изъ секретарей Эгмонта и всѣ приближенные его товарищей уже открыто приступили къ нему. На этомъ-то пиру уже триста человѣкъ заявили себя въ пользу компромиса, и былъ поднятъ вопросъ, какъ обратиться къ главной штатгальтершѣ — вооруженно или нѣтъ, съ рѣчью или прошеніемъ? Предоставили рѣшить Горну и Оранскому (Эгмонтъ вовсе не хотѣлъ вмѣшиваться). Они указывали на путь скромности и подчиненія, хотя этимъ-то и навлекли на себя обвиненіе въ томъ, что довольно открыто поддерживали дерзкій духъ заговорщиковъ. Итакъ, рѣшили явиться съ прошеніемъ и безоружно, и былъ назначенъ день, когда всѣмъ собраться въ Брюсселѣ^[137].

Штатгальтерша впервые узнала объ этомъ заговорѣ дворянъ отъ графа Мегена, тотчасъ по возвращеніи его. „Затѣвается одно предпріятіе — сказалъ онъ ей: — въ немъ замѣшаны триста дворянъ. Дѣло идетъ о религіи. Соучастники обязались взаимною клятвой; они очень разсчитываютъ на иностранную помощь. Вскорѣ вы узнаете о дальнѣйшемъ“. Больше ничего не сказалъ онъ, какъ она ни настаивала. „Одинъ дворянинъ — замѣтилъ онъ — довѣрилъ мнѣ эту тайну и взялъ съ меня слово молчать!“ Но Мегенъ воздержался отъ дальнѣшихъ объясненій не по щепетильному чувству чести, а изъ отвращенія къ инквизиціи, которой онъ вовсе не желалъ оказывать услугу. Вслѣдъ затѣмъ графъ Эгмонтъ передалъ регентшѣ списокъ компромиса, причемъ назвалъ ей имена почти всѣхъ заговорщиковъ. Почти въ то же время принцъ Оранскій писалъ ей: „Какъ слышно, имѣется въ виду набрать армію; уже назначены четыреста офицеровъ, а вслѣдъ затѣмъ явятся подъ ружьемъ двадцать тысячъ человѣкъ“. Новые слухи умышленно увеличивали цифру: опасность росла при каждомъ новомъ заявленіи^[138].

Ошеломленная этими первыми извѣстіями, руководимая однимъ страхомъ, штатгальтерша быстро созвалъ тѣхъ государственныхъ совѣтниковъ, какіе случились тогда въ Брюсселѣ, и настойчиво приглашала письмомъ принца Оранскаго и графа Горна занять въ сенатѣ покинутыя ими мѣста. Не успѣли они явиться, какъ она уже посовѣтовалась съ Эгмонтомъ, Мегеномъ и Барлемономъ, что предпринять въ такомъ тяжеломъ положеніи. Вопросъ состоялъ въ томъ — сейчасъ ли взяться за оружіе, или уступить необходимости и принять заговорщиковъ? Или же протянуть дѣло обѣщаніями и маской уступчивости, а между тѣмъ испросить приказовъ короля и запастись деньгами и войсками? Для перваго рѣшенія не хватало денегъ и необходимаго довѣрія къ арміи, которая, пожалуй, уже была на сторонѣ заговорщиковъ. Второй путь никоимъ образомъ не могъ-быть одобренъ Филиппомъ II; да и онъ послужилъ бы скорѣе къ подъему духа заговорщиковъ, чѣмъ къ ослабленію ихъ энергіи. Съ другой стороны, пожалуй, можно бы задушить мятежъ въ его колыбели, искусно пустивъ въ ходъ мягкость и сразу безусловно простивъ уже случившееся. Это послѣднее мнѣніе поддерживали фонъ-Мегенъ и Эгмонтъ; но Барлемонъ былъ противъ. „Слухи преувеличены, сказалъ онъ: невозможно, чтобы въ такое короткое время могли вооружиться такъ тайно и поспѣшно. Тутъ не больше, какъ скопище нѣсколькихъ негодяевъ, подожженныхъ двумя-тремя восторженными людьми. Стоитъ снести нѣсколько головъ — и все затихнетъ“. Штатгальтерша рѣшила выждать мнѣнія собраннаго государственнаго совѣта, а между тѣмъ она не сидѣла, сложа руки. Крѣпости въ важнѣйшихъ мѣстахъ были осмотрѣны и исправлены, гдѣ нужно; посланники при иностранныхъ дворахъ получили приказаніе удвоить свою бдительность; въ Испанію были отправлены гонцы. Въ то же время регентша старалась снова пустить въ ходъ слухъ о скоромъ прибытіи короля, а сама держалась твердо и равнодушно, показывая видъ, что ждетъ нападенія и надѣется отразить его^[139]. Въ концѣ марта, т. е. цѣлыхъ четыре мѣсяца спустя по изготовленіи компромисса, въ Брюсселѣ собрали весь государственный совѣтъ. Тутъ были: принцъ Оранскій, герцогъ Аршотъ, графы Эгмонтъ, Бергенъ, Мегенъ, Аренбергъ, Горнъ, Гогстратенъ, Барлемонъ и другіе, владѣльцы Монтиньи и Гашикуръ, всѣ рыцари Золотого Рука, а также президентъ Вигліусъ, государственные совѣтники Брюсселя и остальные члены тайнаго совѣта^[140]. Здѣсь уже находились на-лицо различныя письма, указывавшія подробности плана заговорщиковъ. Крайность, въ которой находилась оберѣштатгальтерша, придавала недовольнымъ значеніе, которымъ они не преминули воспользоваться, и ихъ давно подавленныя чувства обнаружились. Посыпались горькіе упреки самому двору и правительству. Принцъ Оранскій замѣтилъ: „Король только-что послалъ сорокъ тысячъ золотыхъ гульденовъ шотландской королевѣ, чтобы поддержать ея замыслы противъ Англіи, а свои Нидерланды онъ оставляетъ задыхаться подъ бременемъ долговъ. Не будемъ говорить о неумѣстности этой помощи и объ ея неудачѣ^[141]; но зачѣмъ же онъ возбуждаетъ противъ насъ гнѣвъ королевы, дружба которой столь важна для насъ, а вражда — такъ опасна?“ При этомъ принцъ не могъ удержаться отъ намека на скрытую ненависть Филиппа къ Нассауской фамиліи вообще и къ нему самому въ частности. „Ясно — сказалъ онъ — что онъ условился съ наслѣдственными врагами моего дома устранить меня какимъ-бы то ни было образомъ и ждетъ только случая съ нетерпѣніемъ“. Его примѣръ раскрылъ ротъ графу Горну и многимъ другимъ: они начали страстно распространяться о собственныхъ заслугахъ и о неблагодарности короля. Нелегко было регентшѣ успокоить волненіе и обратить общее вниманіе на настоящій предметъ засѣданія. Спрашивалось, допустить или нѣтъ заговорщиковъ, которые, какъ уже стало извѣстно, рѣшили обратиться ко двору съ прошеніемъ? Герцогъ Аршотъ, графы Арембергъ, Магенъ и Барлемонъ дали отрицательный отвѣтъ. Послѣдній воскликнулъ:, къ чему цѣлыхъ пятьсотъ человѣкъ, чтобы передать одну бумажку? Это соединеніе уничиженія съ упорствомъ не предвѣщаетъ ничего хорошаго. Пусть пришлютъ къ намъ одного почтеннаго человѣка изъ своей среды, безъ торжественности, безъ притязаній и такимъ образомъ заявятъ намъ свои требованія. Иначе — закрыть дверь передъ ними, а если пустить, то наблюдать за ними строжайше и казнить смертью перваго, кто обнаружитъ дерзость». Графъ Мансфельдъ, собственный сынъ котораго находился среди заговорщиковъ, заявилъ себя врагомъ ихъ партіи: онъ-де уже погрозилъ сыну лишеніемъ наслѣдства, если тотъ не выйдетъ изъ компромиса. Графы Мегенъ и Арембергъ также не совѣтовали принимать прошеніе; но принцъ Оранскій графы Эгмонтъ, Горнъ и Гогстратенъ и многіе другіе настойчиво стояли за принятіе. «Члены союза — заявили они — извѣстны намъ, какъ люди правдивые и честные; по большей части, они состоятъ съ нами въ дружныхъ и родственныхъ отношеніяхъ, и мы ручаемся за ихъ поведеніе. Всякому подданному дозволительно подать прошеніе; было бы несправедливо отказать столь почтенному обществу въ правѣ, которымъ пользуется въ государствѣ самый низкопоставленный человѣкъ». Большинство голосовъ присоединилось къ этому мнѣнію, — и рѣшили допустить членовъ союза, но съ условіемъ, что они явятся безоружно и будутъ вести себя скромно. Пререканія между членами совѣта отняли столько времени, что дальнѣйшія обсужденія отложили на второе засѣданіе, которое открылось на слѣдующій же день^[142].

Чтобы не упустить, какъ вчера, главной цѣли изъ-за безполезныхъ споровъ, регентша теперь тотчасъ приступила къ дѣлу. «Бредероде — сказала она — насколько намъ извѣстно, явится къ намъ, чтобы просить, именемъ союза, объ отмѣнѣ инквизиціи и смягченіи указовъ. Приговоръ сената долженъ опредѣлить, что я должна отвѣчать ему; но прежде, чѣмъ вы выскажетесь, позвольте мнѣ кое-что предложить. Мнѣ говорятъ, что многіе, даже между вами, открыто порицаютъ указы о вѣрѣ, изданные императоромъ, моимъ отцомъ, и представляютъ ихъ народу чѣмъ-то безчеловѣчнымъ, варварскимъ. Но, спрашиваю васъ, рыцарей Рука, совѣтниковъ его величества и государства, не вы ли сами одобрили эти указы? И развѣ чины имперіи не признали ихъ законными? Почему же порицаютъ теперь то, что прежде считали правомъ? Ужъ не оттого ли, что эти мѣры теперь стали болѣе необходимы, чѣмъ прежде? Съ какихъ это поръ инквизиція стала чѣмъ-то необычайнымъ въ Нидерландахъ? Развѣ не прошло уже 16-ти лѣтъ съ тѣхъ поръ, какъ она была введена императоромъ? И чѣмъ же она жесточе указовъ? Если признаютъ эти указы дѣломъ мудрости, если штаты единодушно освятили ихъ, то откуда же это отвращеніе къ инквизиціи, которая, вѣдь, гораздо человѣчнѣе ихъ, если исполнять буквально? Но я не желаю вліять этимъ на ваше сужденіе: говорите свободно, только смотрите, чтобы страсть не руководила дѣломъ»^[143].

Государственный совѣтъ, по обыкновенію, раздѣлился; но партія Оранскаго преодолѣла тѣхъ немногихъ, которые высказались за инквизицію и за буквальное исполненіе указовъ. И принцъ сказалъ:

«Еслибы Небу угодно было, чтобы мои представленія были признаны достойными вниманія, когда они были еще далеки отъ опасеній, то не пришлось бы прибѣгать къ крайнимъ мѣрамъ, и люди не погрязали бы еще глубже въ заблужденіяхъ, благодаря именно этимъ мѣрамъ, которыми хотѣли исправить ихъ. Какъ видите, мы всѣ согласны въ главномъ. Мы хотимъ избавить католическую религію отъ опасности. Еслибы этого нельзя было достигнуть безъ инквизиціи, то мы конечно предложили бы къ ея услугамъ нашу кровь и имущество; но, какъ вы слышите, именно тутъ-то большинство изъ насъ думаетъ иначе».

"Есть два рода инквизиціи. На одну притязаетъ римскій престолъ, другая съ незапамятныхъ временъ принадлежитъ епископамъ. Въ силу предразсудка и привычки, послѣдняя была сносна и легка для насъ. Она встрѣтитъ мало противорѣчія въ Нидерландахъ, и для нея достаточно было бы увеличить число епископовъ. Къ чему же еще другая инквизиція, одно имя которой возмущаетъ умы? Многія націи обходятся безъ нея: почему же ее хотятъ навязать именно намъ? До Лютера она не была извѣстна; первый ввелъ ее императоръ. Но это случилось въ такое время, когда не хватало духовныхъ надзирателей, когда епископовъ было мало, и они были нерадивы, а клиръ былъ устраненъ отъ служебныхъ мѣстъ, вслѣдствіе его безнравственности.

Теперь не то. У насъ уже именно столько епископовъ, сколько провинцій. Почему бы искусству правленія не слѣдовать духу времени? Теперь требуется кротость, а не суровость. Передъ нами недовольство народа, которое мы должны сглаживать, чтобы оно не выродилось въ мятежъ. Со смертью Пія IV кончилось всемогущество инквизиторовъ; новый папа еще не присылалъ утвержденія, безъ котораго, бывало, никто не смѣлъ исполнять своей должности. Стало быть, теперь-то время пріостановить инквизицію, не нарушая ничьихъ правъ.

"Сказанное объ инквизиціи относится и къ указамъ. Потребность времени вынудила ихъ, но она уже прошла. Столь долгій опытъ долженъ былъ, наконецъ, убѣдить насъ, что костры и мечъ — самое плохое средство противъ ереси. Какіе невѣроятные успѣхи сдѣлала новая религія въ провинціяхъ лишь въ нѣсколько лѣтъ! А вглядитесь въ ихъ причины — и вы увидите, что все дѣло въ стойкости жертвъ жестокостц. Людей увлекаютъ состраданіе и благоговѣніе, и они начинаютъ думать тайкомъ, что то-то и есть истина, что отстаивается съ такою непоколебимостью. Во Франціи и Англіи столь же сурово поступали съ протестантами: принесло ли это больше пользы, чѣмъ у насъ? Уже первые христіане говорили, что сѣменемъ ихъ церкви была кровь мучениковъ. Этою истиной былъ проникнутъ и императоръ Юліанъ, этотъ жесточайшій врагъ христіанства: убѣжденный, что гоненія лишь разжигаютъ восторженность, онъ прибѣгнулъ къ вышучиванію и насмѣшкѣ и нашелъ, что это орудіе гораздо могущественнѣе насилія. Въ греческой имперіи возникали, въ разныя времена, различныя секты — Арій при Константинѣ, Аэцій при Констанціѣ, Несторій при Ѳеодосіи; но нигдѣ не показывали ни самихъ этихъ расколоучителей, ни ихъ учениковъ, похожихъ на тѣхъ, что опустошаютъ наши земли, — и гдѣ теперь всѣ эти секты, которыя, прибавлю, чуть ли не стремились охватить весь свѣтъ? Таковъ ужъ ходъ еретичества: презирайте его — и оно разсыпется прахомъ. Это — то же желѣзо, которое ржавѣетъ въ покойномъ состояніи и становится острымъ лишь при употребленіи. Не смотрите на ересь — и она потеряетъ свою главную прелесть, прелесть новизны и запретнаго плода. Почему же намъ не довольствоваться мѣрами, испытанными столь великими правителями? Примѣры лучше всего уясняютъ дѣло.

«Но зачѣмъ намъ примѣры изъ языческой древности? Передъ нами славный образецъ величайшаго изъ королей, Карла V: побѣжденный, наконецъ, долгимъ опытомъ, онъ за много лѣтъ передъ отреченіемъ отъ престола покинулъ кровавый путь преслѣдованія и перешелъ къ кротости. Самъ Филиппъ, нашъ милостивый государь, сначала, кажется, склонялся къ пощадѣ; нѣчто иное внушили ему совѣты Гранвеллы и ему подобныхъ, — насколько справедливо, пусть рѣшатъ они сами. Мнѣ же всегда казалось, что законы тогда только будутъ имѣть успѣхъ, когда они будутъ сообразоваться съ нравами и взглядами времени. Въ заключеніе, припомню вамъ точное соглашеніе между гугенотами и фламандскими протестантами. Мы должны опасаться усилить его еще больше. Относительно нихъ мы не должны быть французскими католиками; не вздумали бы они играть роль гугенотовъ противъ насъ и, подобно имъ, повергнуть свое отечество въ ужасы междоусобія»^[144].

На этотъ разъ представленія принца Оранскаго не остались совсѣмъ безъ дѣйствія, хотя этимъ онъ былъ обязанъ не столько истинѣ и неопровержимости своихъ доводовъ, поддержанныхъ рѣшительнымъ большинствомъ въ сенатѣ, сколько упадку войска и истощенію казны, при которомъ нельзя было сопротивляться вооруженною рукой. Рѣшили кое въ чемъ уступить союзу, чтобы хоть отклонить первый натискъ, выиграть время и изготовиться для борьбы съ ними. Опредѣлили смягчить карательные указы императора, что теперь сдѣлалъ бы онъ самъ, еслибы воскресъ; вѣдь разъ, при подобныхъ же обстоятельствахъ, онъ самъ не счелъ ниже своего достоинства смягчить ихъ. Съ инквизиціей должно повременить тамъ, гдѣ она еще не введена, а гдѣ она уже существуетъ, смягчить ее или даже совсѣмъ пріостановить, такъ какъ «инквизиторы еще не утверждены новымъ папой»; послѣднее выраженіе объясняется тѣмъ, что не хотѣли сдѣлать даже маленькаго удовольствія протестантамъ, признавшись, что побаиваются ихъ или отдаютъ справедливость ихъ требованіямъ. Тайному совѣту поручили немедленно составить этотъ приговоръ сената. Послѣ такихъ приготовленій начали ожидать мятежа^[145].

ГЕЗЫ.

Не успѣлъ разойтись сенатъ, какъ по всему Брюсселю разнеслась вѣсть, что члены союза приближаются къ городу. Было всего двѣсти коней, но молва преувеличивала ихъ число. Ошеломленная регентша спрашивала, затворить ли предъ ними ворота, или спасаться бѣгствомъ? Оба плана были отвергнуты, какъ недостойные; да и тихій въѣздъ дворянъ тотчасъ устранилъ всякое опасеніе насилій. Въ первое утро члены союза собрались въ домѣ Кюйлембурга, гдѣ Бредероде взялъ съ нихъ вторую клятву въ томъ, что они будутъ стоять другъ за друга, пренебрегая всякими другими обязанностями, и если понадобится, — даже съ оружіемъ въ рукахъ. Тутъ имъ было показано также письмо изъ Испаніи, извѣщающее, что тамъ сожженъ живымъ, на медленномъ огнѣ, одинъ протестантъ, котораго всѣ они знали и цѣнили. Послѣ подобнаго вступленія Бредероде сталъ вызывать одного за другимъ по именамъ, принималъ новую присягу за нихъ самихъ и за отсутствующихъ и заставлялъ ихъ повторять прежнюю. Затѣмъ для подачи прошенія былъ назначенъ слѣдующій день — 5-е апрѣля 1566 года^[146].

Теперь ихъ насчитывалось отъ 300 до 400. Тутъ было много ленниковъ знатнаго дворянства, а также знатные служители самого короля и герцогини^[147]. Предводимые графами Нассаускимъ и Бредероде, они двинулись ко дворцу, по четыре человѣка въ рядъ; весь Брюссель слѣдовалъ за необычайнымъ зрѣлищемъ въ молчаливомъ изумленіи. Передъ глазами населенія поднялись люди смѣлые и упорные, вовсе не похожіе на просителей, и во главѣ ихъ шли два мужа, которыхъ толпа не привыкла видѣть въ роли униженныхъ. Но, съ другой стороны, шествіе представляло столько порядка, повиновенія и скромной тишины, несовмѣстимыхъ съ мятежомъ. Штатгальтерша принимаетъ дворянъ, окруженная всѣми своими совѣтниками и рыцарями Рука. Бредероде обращается къ ней съ почтительной рѣчью: «Эти благородные нидерландцы, собравшіеся здѣсь предъ вашимъ высочествомъ, а также весьма многіе, имѣющіе вслѣдъ затѣмъ прибыть сюда, желаютъ представить вамъ прошеніе, важность котораго, равно какъ и наше повиновеніе, явствуетъ изъ этого торжественнаго шествія. Въ качествѣ уполномоченнаго отъ сообщества, покорнѣйше прошу васъ принять это прошеніе, въ которомъ нѣтъ ничего, что не соотвѣтствовало бы благу отечества и достоинству короля».

«Если это прошеніе — возразила Маргарита — дѣйствительно не содержитъ въ себѣ ничего противнаго благу отечества и достоинству короля, то оно несомнѣнно будетъ удовлетворено».

«Мы — продолжалъ ораторъ — узнали съ неудовольствіемъ и прискорбіемъ, что нашему союзу приписываютъ подозрительныя цѣли и стараются заранѣе очернить его въ глазахъ вашего высочества; посему предлагаемъ вамъ назвать намъ виновниковъ столь тяжкихъ обвиненій и потребовать, чтобы они выступили формально и открыто съ ихъ доношеніями, дабы тотъ, кто окажется дѣйствительно виновнымъ, понесъ заслуженное наказаніе».

«Конечно — отвѣчала регентша — на меня нельзя сѣтовать за то, что я, въ силу невыгодныхъ извѣстій о намѣреніяхъ и связяхъ союза, обратила на это вниманіе штатгальтеровъ провинцій. Но я никогда не назову виновниковъ этихъ извѣстій». И она прибавила съ недовольнымъ видомъ: «Никто не вправѣ требовать отъ меня выдачи государственныхъ тайнъ». Затѣмъ регентша отпустила членовъ союза до слѣдующаго дня, когда имъ дадутъ отвѣтъ на ихъ прошеніе, о чемъ она теперь еще разъ стала совѣщаться съ рыцарями^[148].

Вотъ это прошеніе, составленное, какъ утверждали нѣкоторые, знаменитымъ Балдуиномъ: «У насъ никогда не было недостатка въ вѣрности королю, и теперь мы далеки отъ ея нарушенія. Но мы скорѣе готовы навлечь на себя немилость нашего государя, чѣмъ оставлять его долѣе въ неизвѣстности насчетъ худыхъ послѣдствій, которыми грозятъ нашему отечеству насильственное введеніе инквизиціи и дальнѣйшее примѣненіе указовъ. Долго мы утѣшались надеждой, что всеобщее собраніе штатовъ поможетъ бѣдѣ, но теперь, когда и она исчезла, считаемъ долгомъ предостеречь штатгальтершу относительно предстоящаго вреда. Посему просимъ ваше высочество послать въ Мадридъ благонамѣренное и хорошо освѣдомленное лицо, которое побудило бы короля отмѣнить инквизицію, согласно съ единодушнымъ желаніемъ націи, уничтожить прежніе указы и замѣнить ихъ, на всеобщемъ собраніи штатовъ новыми, болѣе человѣчными. А пока получится рѣшеніе короля, пусть указы будутъ пріостановлены, а инквизиція бездѣйствуетъ». Въ заключеніе говорилось: «Если же окажется, что не внемлютъ нашей покорной просьбѣ, то беремъ Бога, короля, регентшу и всѣхъ ея совѣтниковъ въ свидѣтели, что мы сдѣлали все, съ нашей стороны, въ предупрежденіе несчастій»^[149].

Наслѣдующій день члены союза явились къ регентшѣ за рѣшеніемъ тѣмъ же порядкомъ, но еще въ большемъ числѣ: къ нимъ пристали графы Бергенъ и Кюйлембургъ со своими свитами. Маргарита написала на поляхъ прошенія: «Не въ моей власти совсѣмъ пріостановить инквизицію и указы; но я хочу, согласно желанію членовъ союза, послать въ Испанію одного дворянина и всѣми силами поддержать вашу просьбу предъ королемъ. А покуда будетъ внушено штатгальтерамъ поступать умѣренно; зато я ожидаю отъ союза, что онъ воздержится отъ всякихъ насилій и не станетъ ничего предпринимать противъ католической вѣры».

Какъ ни мало удовлетворяло членовъ союза это слишкомъ общее и уклончивое обѣщаніе, они никакъ не могли ожидать, на первый разъ, ничего больше. Исполненіе или неисполненіе просьбы не имѣло ничего общаго съ настоящею цѣлью союза. Пока было достаточно, что она подана; было на-лицо хоть что-нибудь, чего могъ держаться въ будущемъ мятежный духъ, чѣмъ можно было грозить правительству, если понадобится. И союзники не измѣнили своему плану, удовольствовавшись этимъ отвѣтомъ и предоставляя остальное рѣшенію короля. Вообще вся эта комедія была выдумана съ цѣлью скрывать подъ видомъ просителей отважные планы союза, пока онъ не окрѣпнетъ такъ, чтобы показаться въ своемъ истинномъ свѣтѣ: оттого-то союзникамъ было гораздо важнѣе поддерживать эту маску и добиться принятія прошенія, чѣмъ ускорять рѣшеніе. И вотъ, три дня спустя, они новой бумагой настаивали, чтобы регентша засвидѣтельствовала, что они лишь исполнили свой долгъ, одушевляемые усердіемъ къ службѣ короля.

Герцогиня уклонилась отъ отвѣта. Тогда они уже съ лѣстницы послали къ ней одного изъ своихъ повторить ихъ просьбу. Она отвѣчала: «только время да ваше дальнѣйшее поведеніе будутъ судьями вашихъ намѣреній»^[150].

На пирахъ создался союзъ; на пиру же онъ завершился и принялъ форму. Въ тотъ самый день, когда было подано второе прошеніе, Бредероде угощалъ заговорщиковъ въ Кюйлембургскомъ домѣ. Собралось до трехсотъ гостей. Хмель придавалъ имъ смѣлости, и храбрость росла вмѣстѣ съ ихъ количествомъ. Тутъ-то вспомнили, что когда регентша поблѣднѣла при передачѣ прошенія, графъ Барлемонъ шепнулъ ей пофранцузски: «нечего бояться кучи нищихъ (gueux)!» И дѣйствительно плохія обстоятельства довели ихъ, по большей части, до такого положенія, что такое названіе весьма подходило къ нимъ. Такъ какъ именно затруднялись въ выборѣ названія для братства, то горячо схватились за слово, которое и прикрывало дерзость предпріятія видомъ уничиженія, и было ближе всего къ истинѣ. Тотчасъ начали пить за здоровье другъ друга подъ этимъ именемъ и стали кричать съ восторгомъ: «да здравствуютъ тезы!» Послѣ стола явился Бредероде съ сумкой, какую носили тогда странники и нищенствующая братія, повѣсилъ ее на шею, выпилъ за здоровье всей компаніи изъ деревянной кружки, поблагодарилъ всѣхъ за присоединеніе къ союзу и громко увѣрялъ, что готовъ за всякаго изъ нихъ положить свою жизнь и имущество. То же шумно повторяли сотрапезники; кружка обошла всѣхъ, и каждый, прихлебывая изъ нея, произнесъ тотъ же обѣтъ. Затѣмъ всѣ по очереди брали суму и привѣшивали ее къ себѣ, приладивъ булавку. Шумъ, вызванный всѣми этими выходками, привлекъ принца Оранскаго и графовъ Эгмонта и Горна, которые случайно проѣзжали мимо, и Бредероде, какъ хозяинъ дома, пригласилъ ихъ остаться и выпить стаканчикъ^[151]. Присутствіе трехъ столь важныхъ людей привело въ восторгъ гостей, радость ихъ стала переходить за предѣлы приличія. Многіе были пьяны. Гости и слуги, серьезныя рѣчи и шутки, опьянѣніе и государственное дѣло — все дико перемѣшалось. Мало того: что рѣшили въ чаду, то исполнили, отрезвившись. Нужно было вещественно показать народу существованіе его защитниковъ: видѣлись знаки долженъ былъ поддерживать рвеніе партіи; для этого не было ничего лучше, какъ открыто выставить это имя іезовъ и заимствовать у него знакъ братства. Въ нѣсколько дней Брюссель закишѣлъ пепельно-сѣрыми одѣяніями, какъ у нищенствующей братіи и покаянниковъ. Въ это монашеское платье наряжалась вся семья и слуги заговорщика. Иные стали носить на шляпахъ деревянныя, слегка посеребренныя блюдца и кружки или ножи, — все хозяйство нищенства; иные привѣшивали эти предметы къ поясамъ. На шеѣ у нихъ висѣла золотая или серебря.ная монета, названная потомъ «пфенигомъ гезовъ». На одной ея сторонѣ было изображеніе короля съ надписью — «вѣрные во всемъ королю», на другой красовались двѣ скрещенныя руки, держащія суму, съ надписью — до нищенской сумы". Такъ-то произошло имя гезовъ, которое потомъ носилъ всякій въ Нидерландахъ, кто отпадалъ отъ папства и поднималъ оружіе противъ короля^[152].

Прежде чѣмъ разбрестись по провинціямъ, союзники представились еще разъ герцогинѣ, чтобы склонить ее къ болѣе мягкимъ мѣрамъ относительно еретиковъ, пока придетъ отвѣтъ короля изъ Испаніи, ибо иначе народъ дойдетъ до крайности. Въ противномъ случаѣ, если бы случилось что-нибудь недоброе, пусть знаютъ, что мы-де — люди, исполнившіе свой долгъ.

Регентша отвѣчала, что она надѣется принять мѣры, при которыхъ не произойдетъ никакого безпорядка, а еслибы что случилось, въ этомъ уже будутъ виноваты члены союза. Поэтому она серьезно увѣщеваетъ ихъ исполнить и ихъ собственныя обѣщанія; въ особенности же они не должны ни принимать въ свой союзъ новыхъ членовъ, ни собирать частныхъ сходокъ, ни вообще затѣвать еще что-нибудь. А пока, для успокоенія ихъ, было приказано тайному секретарю Берти показать имъ приказы инквизиторамъ и свѣтскимъ властямъ поступать мягко съ тѣми еретиками, вина которыхъ не отягчается гражданскими преступленіями.

Члены союза назначили, передъ своимъ отъѣздомъ изъ Брюсселя, четырехъ^[153] представителей изъ своей среды по дѣламъ союза и, сверхъ того, на каждую провинцію по дѣлопроизводителю. Нѣкоторыхъ оставили въ Брюсселѣ зорко слѣдить за всѣми движеніями двора. Наконецъ, Бредероде, Кюйлембургъ и Бергенъ покинули городъ, во главѣ 550 рыцарей, еще разъ салютовали ему, за стѣнами, выстрѣлами изъ мушкетовъ и затѣмъ разстались. Бредероде поѣхалъ въ Антверпенъ, его двое товарищей — въ Гельдернъ. Перваго предупредилъ гонецъ регентши, который извѣстилъ магистратъ Антверпена объ его прибытіи, и болѣе тысячи человѣкъ толпились у гостиницы, гдѣ онъ долженъ былъ остановиться. Онъ показался у окна, съ кубкомъ, наполненнымъ виномъ, и воскликнулъ: Граждане Антверпена! Я здѣсь, чтобы, съ опасностью моей жизни и имущества, снять съ васъ иго инквизиціи. Если хотите раздѣлить со мной это дѣло и признать меня вашимъ вождемъ, примите мою здравицу и поднимите руки въ знакъ ободренія". Онъ выпилъ — и всѣ руки поднялись среди шумнаго ликованія. Послѣ такого героическаго подвига, Бредероде покинулъ Антверпенъ^[154].

Тотчасъ по принятіи прошенія дворянъ, регентша приказала тайному совѣту начертать новую формулу указовъ, которая должна была служить какъ бы посредствующимъ звеномъ между повелѣніями короля и требованіями союзниковъ. Спрашивалось только, сейчасъ-ли обнародовать это смягченіе, эту, какъ называли ее, модерацію, или же предварительно предложить ее на утвержденіе короля^[155]? Принцъ Оранскій стоялъ за первое; но ему воспротивился тайный совѣтъ, которому показалось слишкомъ смѣлымъ сдѣлать столь важный шагъ безъ вѣдома монарха и даже противъ его точнаго предписанія. Сверхъ того, опасались, что нація не будетъ довольна этою модераціей, составленной безъ созванія штатовъ, котораго именно добивались. Чтобы вынудить или, вѣрнѣе, предвосхитить согласіе чиновъ, регентша прибѣгнула къ уловкѣ: она рѣшилась спросить каждую провинцйо отдѣльно, и прежде всѣхъ тѣ изъ нихъ, которыя наименѣе пользовались свободой, — Артуа, Геннегау, Намюръ и Люксембургъ. Черезъ это провинціи лишились возможности подстрекать другъ друга къ сопротивленію; сверхъ того, болѣе свободныя изъ нихъ, оставленныя подъ конецъ, именно Фландрія и Брабантъ, могли быть увлечены примѣромъ остальныхъ^[156]. Крайне незаконнымъ путемъ застали врасплохъ городскихъ уполномоченныхъ, прежде чѣмъ они могли снестись со своими общинами, и предписали имъ глубокое молчаніе обо всемъ дѣлѣ. Такъ регентша добилась того, что однѣ земли приняли модерацію безусловно, другія — съ небольшими прибавками. Люксембургъ и Намюръ подписали ее безпрекословно. Чины Артуа добавили, что лжесвидѣтели должны подвергаться возмездію. Геннегауцы потребовали, чтобы противное ихъ привилегіямъ отобраніе имуществъ было замѣненокакимъ-нибудь другимъ наказаніемъ. Фландрія требовала полной отмѣны инквизиціи и обезпеченія за обвиняемымъ права апеллировать къ своей провинціи. Чины Брабанта поддались хитрости двора. А Зеландія, Голландія, Утрехтъ, Гельдернъ и Фрисландія — провинціи съ важнѣйшими привилегіями, которыя онѣ оберегали крайне ревниво — вовсе не были спрошены. Потребовали также мнѣнія провинціальныхъ судовъ о новомъ смягченіи; но они, надо полагать, были не особенно благопріятны, такъ какъ ихъ не послали въ Испанію^[157].

По главному содержанію этого смятенія, которое дѣйствительно заслуживало своего названія, можно судить о самыхъ указахъ. Оно гласило: «Писатели секты, ея вожди и учителя, а также всякій, кто даетъ имъ пристанище, укрываетъ ихъ, содѣйствуетъ еретическимъ сходкамъ или какъ либо иначе нарушаетъ общественное спокойствіе, наказуются висѣлицей, а ихъ имущество отбирается (гдѣ это допускается мѣстными законами); но если они отрекутся отъ своихъ заблужденій, то отдѣлываются казнью мечемъ, а ихъ наслѣдство остается ихъ семь ямъ». Страшный соблазнъ для родительской любви! Далѣе говорилось, что легкіе и кающіеся еретики получаютъ помилованіе; а нераскаянные должны покинуть страну, но не лишаясь своего имущества, если только они не утратятъ этого преимущества совращеніемъ другихъ. Впрочемъ это благодѣяніе не распространялось на перекрещенцевъ, которые лишались имущества, если не очищались самымъ глубокимъ раскаяніемъ, а тѣ изъ нихъ, которые вторично впадали въ ересь, подвергались казни безъ милосердія^[158]. Нѣкоторое уваженіе къ жизни и собственности, замѣчаемое въ этихъ распоряженіяхъ, легко могли принять за начало новаго образа дѣйствія испанскаго министерства, но это былъ только неизбѣжный шагъ, вынужденный у него стойкимъ сопротивленіемъ дворянства. И въ Нидерландахъ не очень-то были тронуты такою модераціей, которая, въ сущности, не отмѣняла ни одного важнаго злоупотребленія; раздосадованный народъ назвалъ ее мордераціей, т. е. убіеніемъ^[159].

Когда, такимъ образомъ, вынудили у чиновъ ихъ согласіе, медіація была представлена государственному совѣту, и, по его подписаніи, отправлена въ Испанію къ королю, соизволеніе котораго сообщило бы ему силу закона^[160].

Посольство въ Мадридъ, о которомъ условились съ заговорщиками, было поручено сначала маркизу Бергену^[161]. Но онъ весьма основательно не довѣрялъ тогдашнему расположенію короля и не желалъ одинъ справляться съ такимъ щекотливымъ дѣломъ: онъ йопросилъ себѣ помощника. Послѣдній явился въ лицѣ барона Монтиньи, который уже исполнялъ разъ такое порученіе, и достославно. Но какъ послѣ того обстоятельства такъ сильно измѣнились, и Монтиньи справедливо опасался второго пріема въ Мадридѣ, то, ради своей безопасности, онъ условился съ герцогиней, что она заранѣе напишетъ о немъ монарху, а онъ будетъ подвигаться медленно со своимъ спутникомъ, чтобы еще дорогой получить отвѣтъ короля. Какъ видно, добрый геній хотѣлъ спасти его отъ судьбы, ожидавшей его въ Мадридѣ. Его путешествіе было задержано еще неожиданнымъ препятствіемъ: маркизъ Бергенъ получилъ рану при игрѣ въ мячъ и не могъ тотчасъ отправиться. Но регентша торопила — и Монтиньи отправился одинъ, но не съ тѣмъ, чтобы провести въ Испаніи дѣло своего народа, какъ онъ надѣялся, а чтобы умереть за него^[162].

Теперь положеніе дѣлъ такъ измѣнилось, поступокъ дворянства такъ приблизилъ полный разрывъ съ правительствомъ, что принцу Оранскому и его друзьямъ уже казалось невозможнымъ сохранять долѣе среднія, мягкія отношенія между республикой и дворомъ, соединять столь противорѣчивыя обязанности. Имъ, при ихъ образѣ мыслей, уже много стоило не принимать участія въ этой борьбѣ; ихъ постъ уже заставлялъ сильно страдать ихъ природное свободолюбіе, ихъ патріотизмъ, ихъ пониманіе терпимости; теперь ихъ служебное рвеніе было окончательно подорвано недовѣріемъ Филиппа, неуваженіемъ къ ихъ представленіямъ, отталкивающимъ обращеніемъ герцогини. Становилась слишкомъ тяжкой роль, которую они выдерживали до сихъ поръ съ такимъ отвращеніемъ, получая столь мало благодарности. Къ тому же изъ Испаніи приходили разные намеки, изъ которыхъ было очевидно, что король недоволенъ прошеніемъ дворянства и ихъ собственнымъ поведеніемъ при этомъ и готовитъ мѣры, которымъ отнюдь не могутъ содѣйствовать они, опоры отечественной свободы и по большей части друзья либо родственники членовъ союза^[163].

На какую сторону склониться имъ — это зависѣло вообще отъ имени, которымъ будетъ окрещенъ въ Испаніи союзъ дворянства. Если прошеніе будетъ названо мятежемъ, то имъ оставалось только одно — или заранѣе прибѣгнуть къ опасному объясненію со дворомъ, или помогать ему бороться съ тѣми, которые сливались съ ними интересами и душой. Они могли избѣжать этого роковаго выбора только полнымъ самоустраненіемъ отъ дѣлъ, — путь, на который они разъ уже становились и который, при нынѣшнихъ обстоятельствахъ, былъ больше, чѣмъ необходимъ. На нихъ смотрѣла вся нація. Неограниченное довѣріе къ ихъ направленію, всеобщее почитаніе, граничившее съ благоговѣніемъ къ нимъ, облагораживали дѣло, за которое они становились и губили предпріятіе, которое покидали они. Ихъ участіе въ управленіи, хотя бы только по имени, обуздывало противную партію; пока они находились въ сенатѣ, избѣгали насилій, все еще ожидая добра отъ мягкости. Ихъ осужденіе, хотя бы и неискреннее, отнимало духъ у оппозиціи, повергало ее въ нерѣшимость; наоборотъ, она напрягала всѣ свои силы, какъ только являлась отдаленная надежда на столь важное одобреніе. Одна и та же правительственная мѣра или могла разсчитывать на вѣрный успѣхъ, или казалась подозрительной и безполезной, смотря по тому, проходила-ли она черезъ ихъ руки, или они не знали о ней; самая уступчивость короля теряла свою главную силу, если она не была дѣломъ этихъ друзей народа. Мало того, что ихъ удаленіе отъ дѣлъ лишало регентшу совѣтовъ, въ которыхъ она наиболѣе нуждалась; оно давало перевѣсъ партіи, которая не преминула бы разжечь зло, довести раздраженіе умовъ до крайности, благодаря своей слѣпой преданности двору и непониманію характера республиканцевъ.

Всякій воленъ, согласно своему мнѣнію о принцѣ, выдвигать то или другое изъ этихъ основаній; но всѣ они заставили его теперь покинуть регентшу на произволъ судьбы, устраниться отъ всякихъ дѣлъ. Предлогъ къ тому явился скоро. Принцъ высказался за немедленное оглашеніе измѣненныхъ указовъ, а штатгальтерша, слѣдуя рѣшенію тайнаго совѣта, послала ихъ предварительно королю. Теперь для меня ясно, — воскликнулъ онъ съ притворной горячностью, — что моимъ совѣтамъ не довѣряютъ. Король не нуждается въ слугѣ сомнительной вѣрности, а я далекъ отъ мысли навязываться моему государю съ непріятными ему услугами. Поэтому лучше и ему, и мнѣ, если я устранюсь отъ общественныхъ дѣлъ"^[164]. Почти такъ же высказался графъ Горнъ. Эгмонтъ попросился въ отпускъ на воды въ Ахенъ, по совѣту врача, хотя — сказано въ его обвинительномъ актѣ — онъ былъ само здоровье съ виду". Регентша испугалась неизбѣжныхъ послѣдствій этихъ поступковъ и крупно поговорила съ принцемъ. Если — сказала она — на васъ не дѣйствуютъ ни мои доводы, ни общее благо, то пощадите хоть собственное доброе имя. Людвигъ Нассаускій — вашъ братъ. Онъ и графъ Бредероде, эти вожди заговора, были открыто вашими гостями. Прошеніе — то же самое, что предлагали вы до сихъ поръ въ государственномъ совѣтѣ. Стало быть, если вы теперь внезапно покинете дѣло вашего короля, не скажетъ-ли всякій, что вы потворствуете заговору?" Нельзя сказать, дѣйствительно-ли, на этотъ разъ, принцъ выступилъ изъ государственнаго совѣта; а если выступилъ, то вскорѣ раздумалъ, такъ какъ вскорѣ потомъ мы видимъ его снова среди общественныхъ дѣлъ. Эгмонтъ, кажется, сдался на доводы регентши. Одинъ Горнъ вправду удалился въ одно изъ своихъ имѣній, рѣшивъ не служить больше ни императорамъ, ни королямъ^[165].

Между тѣмъ гезы разсѣялись по всѣмъ провинціямъ, и гдѣ только ни показывались они, распространялся слухъ объ успѣхѣ ихъ предпріятія. Они увѣряли, что религіозная свобода совсѣмъ спасена и, въ доказательство, не отказывались прилгнуть, гдѣ не хватало истинныхъ фактовъ. Такъ, напримѣръ, они показывали ложное письмо рыцарей Рука, которые будто бы заявляли торжественно, что впредь нечего бояться ни тюрьмы, ни изгнанія, ни смерти за религію; а если кто притомъ провинится въ политическомъ смыслѣ, тотъ будетъ судимъ только членами союза; и такъ будетъ до тѣхъ поръ, пока король не условится объ этомъ иначе съ чинами государства. Хотя при первомъ извѣстіи объ этомъ обманѣ, рыцари старались раскрыть глаза націи, однако и за это короткое время выдумка успѣла сослужить большую службу заговорщикамъ. Если есть истины, дѣйствіе которыхъ ограничивается однимъ мгновеніемъ, то ихъ легко могутъ замѣнить вымыслы, которые продержатся только это мгновеніе. Слухъ поселялъ недовѣріе между штатгальтершей и рыцарями и поднималъ духъ протестантовъ новыми надеждами. Сверхъ того, онъ давалъ зачинщикамъ новшествъ нѣкоторый видъ права, прикрашивавшій ихъ поведеніе, хотя бы они сами не вѣрили ему. Пусть эта ложная мечта была быстро разсѣяна, зато въ то короткое время, когда вѣрили въ нее, она вызвала столько крайностей, излишествъ, необузданностей, что возвратъ уже сталъ невозможенъ; приходилось идти по новому пути, частью по привычкѣ, частью съ отчаянія^[166].

При первой вѣсти объ этомъ успѣхѣ, бѣжавшіе протестанты возвратились на родину, которую они покинули неохотно; скрывавшіеся вышли изъ своихъ убѣжищъ; склонявшіеся къ новой религіи лишь въ глубинѣ сердца ободрились отъ этого акта терпимости, начали открыто и громко исповѣдывать ее^[167]. Имя гезовъ шумно прославлялось по всѣмъ провинціямъ: ихъ называли опорами религіи и свободы. Ихъ партія росла съ каждымъ днемъ. Многіе купцы начали носить ея знаки; они прибавили на пфенигѣ гезовъ два крестообразно сложенныхъ посоха, показывая тѣмъ, что они ежеминутно готовы, ради религіи, покинуть свой домашній очагъ. Учрежденіе союза гезовъ совсѣмъ измѣнило положеніе дѣлъ. Ропотъ народа, доселѣ немощный и презрѣнный, какъ крикъ отдѣльныхъ лицъ, образовалъ теперь нѣчто цѣлое, страшное своею объединенной силой, твердостью, направленіемъ. Каждая мятежная голова считала себя теперь членомъ почтеннаго и опаснаго тѣла; ея смѣлость какъ бы застраховывалась въ общемъ складѣ всеобщаго недовольства. Тщеславнымъ льстили разговоры, что они — важное пріобрѣтеніе для союза; трусовъ соблазняла возможность затеряться въ этомъ большомъ потокѣ незамѣтно и безнаказанно. Заговоръ представлялся націи совсѣмъ не съ той стороны, которою онъ былъ обращенъ ко двору. Какъ бы чисты ни были его цѣли, какъ бы хорошо ни относился онъ къ трону въ дѣйствительности, а не по одному виду, все-таки массы хватались лишь за его противозаконность и совсѣмъ не видѣли его лучшихъ замысловъ.

Всенародныя проповѣди.

Для гугенотовъ и нѣмецкихъ протестантовъ не было лучшей минуты для попытки сбывать въ Нидерландахъ свой опасный товаръ. Въ каждомъ значительномъ городѣ кишѣли подозрительные пришельцы, закутанные соглядатаи, всякаго рода еретики и ихъ апостолы. Изъ всѣхъ религіозныхъ партій, отпавшихъ отъ господствующей церкви, главнымъ успѣхомъ въ провинціяхъ пользовались три. Фрисландія и сопредѣльныя земли были наводнены перекрещенцами, которые впрочемъ наименѣе внушали страхъ: самые бѣдные изъ всѣхъ, они были лишены главарей, организаціи и военной силы, да еще препирались между собой. Гораздо важнѣе были кальвинисты, въ особенности утвердившіеся въ южныхъ провинціяхъ и во Фландріи; могущественною опорой служили имъ сосѣди: гугеноты, женевская республика, швейцарскіе кантоны и часть Германіи; ихъ религія, съ легкими измѣненіями, возсѣдала на престолѣ Англіи. Они имѣли наиболѣе приверженцевъ, особенно среди купечества и простыхъ горожанъ; они были обязаны своимъ происхожденіемъ, главнымъ образомъ, гугенотамъ, изгнаннымъ изъ Франціи. Лютеране уступали имъ по числу и богатству, но имъ придавало значеніе дворянство, среди котораго лютеранство было наиболѣе распространено. Они занимали по преимуществу восточную часть Нидерландовъ, сопредѣльную съ Германіей. Ихъ исповѣданіе господствовало въ нѣкоторыхъ сѣверныхъ государствахъ послѣдней; ихъ союзниками были самые могущественные имперскіе князья; и они могли, повидимому, съ полнымъ правомъ выставлять въ свою пользу религіозную свободу въ той Нѣмецкой имперіи, къ которой принадлежали и Нидерланды, по бургундскому договору. Всѣ эти три религіи сливались въ Антверпенѣ: здѣсь онѣ стушевывались среди массы населенія, и смѣшеніе всякихъ націй благопріятствовало свободѣ. Между тремя церквами не было ничего общаго, кромѣ неугасимой ненависти къ папству, въ особенности же къ инквизиціи и испанскому правительству, которому она служила орудіемъ. Но самое соперничество между разными вѣроученіями поддерживало ихъ ревность, разжигало ихъ фанатизмъ^[168].

Между тѣмъ, пока предположенная модерація еще не вошла въ силу, штатгальтерша рѣшилась удовлетворить гезовъ приказомъ штатгальтерамъ и властямъ провинцій поступать помягче въ еретическихъ процессахъ. Послѣдніе по большей части охотно послѣдовали ему въ самыхъ широкихъ размѣрахъ: они и безъ того съ отвращеніемъ исполняли свои обязанности палачей. Большинство важнѣйшихъ членовъ магистратовъ ненавидѣло инквизицію и испанскую тираннію; многіе даже сами принадлежали тайно къ той или другой изъ новыхъ религіозныхъ партій, а если нѣтъ, то вовсе не желали помогать своимъ заклятымъ врагамъ, испанцамъ, въ насиліяхъ надъ своими земляками^[169]. Оттого-то они будто не поняли регентши и почти совсѣмъ остановили инквизицію и указы.

Эта снисходительность правительства, въ связи съ блестящимъ выступленіемъ гезовъ, вызвало изъ потайныхъ угловъ протестантовъ, которыхъ и безъ того накопилось столько, что они не могли скрываться долѣе. До тѣхъ поръ они довольствовались тихими ночными сходками, теперь же сочли себя достаточно многочисленными и способными внушить страхъ правительству, чтобы отважиться на открытыя собранія Они дозволили себѣ такую вольность, прежде всего, между Уденардомъ и Гентомъ, а затѣмъ и по всей Фландріи. Первый привлекъ народъ на проповѣдь подъ открытымъ небомъ нѣкій Германъ Штрикеръ, родомъ изъ Оберисселя, бывшій монахъ, покинувшій монастырь, отчаянный энтузіастъ, даровитая натура, человѣкъ съ внушительнымъ видомъ и искуснымъ языкомъ. Новизна дѣла собрала вокругъ него до семи тысячъ народу. Одинъ мѣстный судья, болѣе отважный, чѣмъ благоразумный, бросился съ обнаженнымъ мечемъ въ толпу, чтобы арестовать проповѣдника; но толпа, взявшаяся за камни за недостаткомъ оружія, приняла его такъ, что покрытый ранами, онъ былъ радъ спасти свою жизнь мольбами^[170]. Первая удачная попытка ободряетъ. Народъ собрался еще въ большемъ числѣ въ Альстѣ; но на этотъ разъ всѣ уже были снабжены рапирами, ружьями и аллебардами; поставили часовыхъ и загородили входъ телѣгами и тачками. Кто случайно проѣзжалъ мимо, тотъ долженъ былъ принять участіе въ богослуженіи; для этого были выставлены особые лазутчики. У входа расположились книгопродавцы, которые предлагали за грошъ протестантскій катехизисъ, наставительныя сочиненія и пасквили на епископовъ. Апостолъ Германъ Штрикеръ говорилъ съ каѳедры, сколоченной на скорую руку изъ тачекъ и бревенъ. Растянутый парусъ защищалъ его отъ солнца и дождя. Народъ расположился съ навѣтренной стороны, чтобы не проронить словечка изъ его рѣчи, уснащенной бранью на папство. Онъ черпалъ воду изъ ближайшей рѣчки, чтобы проповѣдникъ безъ дальнихъ церемоній крестилъ новорожденныхъ, какъ въ первыя времена христіанства. Здѣсь совершались таинства по кальвинскому обряду, благословлялись новыя пары и расторгались старые браки. Сюда привалила цѣлая половина Гента. Движеніе распространялось все дальше и дальше; вскорѣ оно охватило всю Восточную Фландрію.

Западная Фландрія также была поднята на ноги другимъ сбѣжавшимъ монахомъ, Петромъ Датеномъ изъ Поперингена. На его проповѣдь стекались до 15.000 изъ разныхъ мѣстечекъ и деревень. Возбужденные своею численностью, они бросились на тюрьмы, гдѣ содержались для мученической смерти нѣкоторые перекрещенцы. На такую же дерзость пошли протестанты въ Турнэ, подстрекнутые однимъ французскимъ кальвинистомъ; они также требовали освобожденія своихъ узниковъ и не разъ грозили отдать городъ французамъ. Турнэ былъ совсѣмъ лишенъ гарнизона: комендантъ, опасаясь измѣны, отвелъ солдатъ въ крѣпость; да и тѣ отказывались идти противъ своихъ согражданъ. Сектанты возгордились до того, что требовали собственной открытой церкви въ стѣнахъ города: когда имъ отказали, они вступили въ союзъ съ Валансьеномъ и Антверпеномъ, чтобы, по примѣру другихъ городовъ, добиться своего богослуженія вооруженною рукой. Эти три города находились въ тѣсной взаимной связи, и во всѣхъ трехъ протестантская партія была одинаково сильна. Но такъ какъ ни одинъ изъ нихъ не рѣшался начать смуту, то согласились одновременно разразиться всенародными проповѣдями. Наконецъ, ихъ ободрило прибытіе Бредероде въ Антверпенъ. Здѣсь, какъ и въ Турнэ и Валансьенѣ, въ одинъ и тотъ же день изъ города выступили 16.000 человѣкъ, мужчинъ и женщинъ; матери тащили за собой своихъ крошекъ. Мѣсто было окружено связанными между собой телѣгами, за которыми укрывались вооруженные люди, чтобы охранять молитву отъ внезапнаго нападенія. Проповѣдники, частью нѣмцы, частью гугеноты, говорили по-валлонски; многіе изъ нихъ были изъ простонародья, даже рабочіе считали себя призванными къ этому святому дѣлу. Они уже не боялись никакихъ властей и законовъ, никакихъ сыщиковъ. Многихъ привлекало простое любопытство: хотѣлось послушать, что за новинки выдумываютъ эти чужіе пришельцы, о которыхъ столько говорятъ. Другіе интересовались благозвучіемъ псалмовъ, которые распѣвались во французскихъ стихахъ, по женевскому обычаю. Большинство увлекалось этими проповѣдями точно такъ же, какъ тѣми смѣшными комедіями, въ которыхъ шутовски отдѣлывалось папство, отцы тріентскаго собора, чистилище и другія ученія господствующей церкви. Чѣмъ сумасброднѣе была проповѣдь, тѣмъ сильнѣе щекотала она уши общины; и, какъ въ театрѣ, всеобщія рукоплесканія были наградой оратору, который превосходилъ другихъ въ чудовищныхъ преувеличеніяхъ. Однако на этихъ народныхъ сходкахъ насмѣшки на господствующую церковь не пропадали даромъ: онѣ, такъ же, какъ и перепадавшія тутъ крупицы разума, запечатлѣвались въ душѣ слушателей. И многіе изъ тѣхъ, которые и не думали объ исканіи истины, быть можетъ приносили ее съ собой безъ своего вѣдома^[171].

По цѣлымъ днямъ продолжались эти сходки. И съ каждымъ разомъ росла дерзость сектантовъ; наконецъ, они позволили себѣ, послѣ богослуженія, торжественно вести своихъ проповѣдниковъ домой въ сопровожденіи вооруженныхъ всадниковъ, т. е. оскорблять законъ пышностью. Государственный совѣтъ посылалъ къ герцогинѣ гонца за гонцомъ, прося ее прибыть лично и, если можно, поселиться въ Антверпенѣ: онъ видѣлъ въ этомъ единственное средство обуздать строптивость мятежниковъ и предупредить полный упадокъ города, такъ какъ именитѣйшіе купцы, страшась грабежа, уже собирались покинуть его. Опасаясь подвергнуть авторитетъ короля такой опасной игрѣ, она отказалась, но послала вмѣсто себя графа фонъ-Мегена, чтобы условиться съ магистратомъ насчетъ призванія гарнизона. Вокругъ него шумно собралась мятежная чернь, отъ которой не укрылась цѣль его посѣщенія. Ему кричали: «Знаемъ, ты — заклятый врагъ гезовъ, ты приносишь намъ рабство и инквизицію. Немедленно вонъ изъ города!» И смятеніе не угомонилось, пока не уѣхалъ Мегенъ.

Теперь кальвинисты этого города подали магистрату записку, доказывая, что ихъ такъ много, что они уже не могутъ больше собираться потихоньку: они требовали собственной молельни въ городѣ. Городская дума снова просила герцогиню помочь горю личнымъ присутствіемъ или хоть прислать принца Оранскаго, — единственнаго человѣка, котораго народъ еще немного уважаетъ и который связанъ съ городомъ наслѣдственнымъ титуломъ антверпенскаго бургграфа. Чтобы избѣжать худшаго, она принуждена была согласиться на второе требованіе и довѣрить Антверпенъ принцу, какъ это ни было тяжело ей. Оранскій долго отказывался, такъ какъ, повидимому, рѣшился разъ навсегда устраниться отъ государственныхъ дѣлъ; но, наконецъ, сдался на настойчивые уговоры регентши и пылкія желанія народа. Бредероде выѣхалъ къ нему навстрѣчу за полмили съ большой свитой, и съ обѣихъ сторонъ обмѣнялись привѣтственными выстрѣлами изъ пистолетовъ. Антверпенъ, казалось, высыпалъ весь принять своего спасителя. Вся столбовая дорога кишѣла народомъ; снимались крыши съ сельскихъ избъ, чтобы было просторнѣе зрителямъ; люди торчали за заборами, за кладбищенскими стѣнами, на самыхъ могилахъ. Любовь народа къ принцу проявлялась въ дѣтскихъ изліяніяхъ. Старъ и малъ кричали ему: «Да здравствуютъ гезы!» Другіе вопили: «Смотрите, вотъ кто приноситъ намъ свободу!» Лютеране восклицали: «Онъ приноситъ намъ аугсбургское исповѣданіе!» Другіе говорили: «Теперь ужъ не нужно гезовъ, не нужно тяжкаго путешествія въ Брюссель! Онъ одинъ — все для насъ». Кому нечего было сказать, тѣ выражали свою радость въ псалмахъ, распѣвая ихъ шумно вокругъ него. А онъ не терялъ своей серьезности, знакомъ требовалъ молчанія и, видя, что его не слушаются, воскликнулъ, наконецъ, не то недовольный, не то тронутый: «Клянусь Богомъ, имъ слѣдовало бы оглянуться, что они надѣлали; имъ придется раскаяться въ томъ, что они теперь дѣлаютъ»^[172]. Ликованіе возрасло, когда Оранскій вступилъ въ самый городъ.

Уже изъ перваго разговора съ главарями различныхъ религіозныхъ партій, которыхъ онъ призывалъ къ себѣ для разспросовъ поодиночкѣ, принцъ увидѣлъ, что главная бѣда — во взаимномъ недовѣріи партій и въ подозрительности гражданъ относительно намѣреній правительства, а слѣдовательно его первымъ дѣломъ было успокоить умы. Онъ старался убѣжденіями и хитростью вырвать оружіе изъ рукъ реформатовъ, какъ самой многочисленной партіи, что, наконецъ, удалось ему, не безъ большихъ усилій. Но такъ какъ вслѣдъ затѣмъ въ Мехельнѣ были нагружены телѣги съ военными запасами, а Дроссардъ изъ Брабанта сталъ часто появляться съ вооруженными людьми въ области Антверпена, то кальвинисты испугались враждебнаго нападенія на ихъ богослуженіе: они предложили принцу уступить имъ въ стѣнахъ города такое мѣсто для проповѣдей, гдѣ они могли бы быть въ безопасности^[173]. Ему удалось еще разъ успокоить ихъ, и его присутствіе устранило взрывъ смуты даже во время Успенія, когда опасались всего, при громадномъ стеченіи народа въ городѣ. Икона Богоматери была безпрепятственно обнесена кругомъ съ обычной пышностью; некатолическая чернь ограничилась незначительною бранью и негромкими упреками въ идолопоклонствѣ^[174].

1566.-- Регентша постепенно получала изъ всѣхъ провинцій самыя печальныя извѣстія о высокомѣріи протестантовъ и дрожала за Антверпенъ, который она принуждена была отдать въ опасныя руки Оранскаго; а тутъ на нее навели не мало страха совсѣмъ съ другой стороны. Тотчасъ послѣ первыхъ вѣстей о всенародныхъ проповѣдяхъ, она потребовала отъ членовъ союза исполненія обѣщанія помочь ей въ возстановленіи порядка. Графъ Бредероде воспользовался этимъ, чтобы устроить общее собраніе всего союза — въ самую опасную для того минуту. Такая хвастливая выставка внутреннихъ силъ союза, существованіе и покровительство котораго только и подстрекали протестантскую чернь на такія крайности, должна была теперь такъ же поднять духъ сектантовъ, какъ ошеломить регентшу. Сборища состоялись въ Сент-Трюйенѣ (въ провинціи Люттихъ), куда бросились Бредероде и Людвигъ Нассаускій, во главѣ двухъ тысячъ сторонниковъ союза. Такъ какъ замедленіе королевскаго отвѣта не обѣщало имъ ничего хорошаго изъ Мадрида, то они сочли нужнымъ, на всякій случай, вынудить себѣ у герцогини охранные листы. Тѣ изъ нихъ, которые питали тайную склонность къ протестантской черни, видѣли въ ея необузданности благопріятный знакъ для союза; видимая удача тѣхъ, до соучастія которыхъ снизошли они, соблазняла ихъ поднять тонъ; ихъ дотолѣ славное рвеніе вырождалось въ наглость и строптивость. Многіе думали, что слѣдуетъ воспользоваться всеобщею смутой и затруднительнымъ положеніемъ герцогини, чтобы заговорить посмѣлѣе и выставлять кучу требованій. Иначе смотрѣли на дѣло католики, изъ которыхъ многіе были въ душѣ еще глубокими монархистами и попали въ союзъ скорѣе случайно и по примѣру другихъ, чѣмъ по внутреннему побужденію; къ немалому своему изумленію, они впервые услышали тутъ о требованіи всеобщей свободы совѣсти и съ ужасомъ увидѣли, въ какое опасное дѣло попали они, поспѣшивъ черезчуръ. Именно къ этому открытію пришелъ молодой графъ Мансфельдъ. И внутренній разладъ уже началъ подрывать поспѣшное дѣло и незамѣтно разрушать скрѣпы союза^[175].

Регентша уполномочила графа Эгмонта и Вильгельма Оранскаго вступить въ переговоры съ членами союза. Нѣкоторые изъ послѣднихъ, въ томъ числѣ Людвигъ Нассаускій, Бредероде и Кюйлембургъ, бесѣдовали съ ними въ Дюффлѣ, деревнѣ близъ Мехельна. «Къ чему этотъ новый шагъ?» сказала имъ регентша устами своихъ уполномоченныхъ: «Требовали отправить пословъ въ Испанію: я отправила. Находили указы и инквизицію слишкомъ строгими: я смягчила ихъ. Предлагали всеобщее собраніе государственныхъ чиновъ: я представила эту просьбу королю, такъ какъ не могла исполнить ее собственной властью. Что же еще я не исполнила или сдѣлала, по невѣдѣнію, что вызывало бы это собраніе въ Сентъ-Трюйенѣ? Или союзники опасаются королевскаго гнѣва и его послѣдствій? Да, велико оскорбленіе, но еще болѣе велика его милость. Гдѣ же обѣщаніе союза не возбуждать волненій въ народѣ? Гдѣ эти великолѣпно звучащія слова, что они-де готовы скорѣе умереть у моихъ ногъ, чѣмъ уступить королю что-либо изъ своихъ правъ? Любители новшествъ уже натворили такихъ дѣлъ, что они весьма граничатъ съ мятежемъ и ведутъ республику къ погибели. И при этомъ они именно ссылаются на союзъ. Но если союзъ молчаливо терпитъ такія дѣла, значитъ онъ самъ себя обвиняетъ въ соучастіи съ злодѣяніемъ; если же онъ искренно стоитъ за короля, то не долженъ сидѣть сложа руки при этой разнузданности черни. А онъ самъ подаетъ опасный примѣръ разъяренной черни, заключаетъ союзы съ врагами отечества и подтверждаетъ эти худые слухи своимъ нынѣшнимъ преступнымъ собраніемъ»^[176].

Союзъ отвѣчалъ формально бумагой, которая была передана черезъ трехъ его депутатовъ въ брюссельскомъ государственномъ совѣтѣ. Въ ней было сказано: Все, сдѣланное вашимъ высочествомъ по нашему прошенію, принято нами съ живѣйшею благодарностью. И мы не можемъ пожаловаться ни на какое новѣйшее нововведеніе гдѣ-либо, которое противорѣчило бы вашему обѣщанію. Тѣмъ не менѣе мы теперь испытываемъ и видимъ собственными глазами постоянно и повсюду, что нашихъ согражданъ волочатъ по судамъ изъ-за религіи и предаютъ смерти. Не должно ли необходимо заключить отсюда, что повелѣнія вашего высочества, по меньшей мѣрѣ, исполняются судами весьма мало. Что союзъ обѣщалъ, съ своей стороны, то онъ честно исполнилъ; онъ старался по силамъ препятствовать и всенароднымъ проповѣдямъ. Но нѣтъ ничего удивительнаго, что столь долгая задержка отвѣта изъ Мадрида вселяетъ подозрѣніе въ умы, а обманутая надежда на общее созваніе чиновъ вовсе не внушаетъ довѣрія къ дальнѣйшимъ обѣщаніямъ. Союзъ никогда не вступалъ въ связи съ врагами страны; никогда даже онъ не чувствовалъ такого желанія. Пусть покажутся французскія войска въ провинціяхъ — и мы, союзники, первые повскачемъ на коней, чтобы изгнать ихъ. Но мы хотимъ быть искренними съ вашимъ высочествомъ. Намъ казалось, что на вашемъ лицѣ написано недоброжелательство; мы видимъ, что вашей исключительной милостью пользуются люди, прославленные своею ненавистью къ намъ. Мы слышимъ ежедневно, какъ предостерегаютъ отъ сообщества съ нами, словно съ зачумленными, и грозятъ намъ прибытіемъ короля, какъ суднымъ днемъ; естественно, что подозрительность къ намъ вызвала то же чувство и въ насъ. Упреки въ оскорбленіи величества, которыми чернятъ нашъ союзъ, военныя снаряженія герцога Савойскаго и другихъ государей, которыя, судя по слухамъ, направлены противъ насъ, переговоры короля съ парижскимъ дворомъ о проходѣ черезъ Францію испанской арміи въ Нидерланды и тому подобныя обстоятельства — все это заставило насъ подумать о собственной безопасности и подкрѣпиться связями съ нашими иностранными друзьями. На основаніи общихъ, непостоянныхъ, шаткихъ розсказней, насъ обвиняютъ въ соучастіи съ этой разнузданностью протестантской черни; но кого же не обвиняетъ общая молва? Правда, и между нами есть протестанты, для которыхъ лучшимъ подаркомъ была бы вѣротерпимость; но и они никогда не забывали своего долга передъ своимъ государемъ. Не страхъ передъ гнѣвомъ короля вызвалъ это наше собраніе. Король добръ и, надѣемся, справедливъ. Оттого мы ищемъ вовсе не прощенія или забвенія дѣяній, которыя составляютъ не послѣднюю изъ нашихъ заслугъ предъ его высочествомъ. Правда и то, что у насъ, въ Сентъ-Трюйенѣ. были депутаты отъ лютеранъ и кальвинистовъ; они даже вручили намъ прошеніе, которое представляемъ здѣсь вашему высочеству. Они обѣщаютъ слагать оружіе при своихъ проповѣдяхъ, если союзъ обезопаситъ ихъ и поручится за всеобщее собраніе чиновъ. Мы сочли нужнымъ обѣщать имъ и то, и другое; но одного нашего удостовѣренія недостаточно, если оно не будетъ подтверждено вашимъ высочествомъ и нѣкоторыми изъ вашихъ именитѣйшихъ совѣтниковъ. Изъ послѣднихъ никто такъ не знакомъ съ нашими дѣлами, никто такъ не искрененъ и близокъ къ намъ по взглядамъ, какъ принцъ Оранскій и графы Горнъ и Эгмонтъ. Этихъ-то трехъ мужей мы съ радостью беремъ въ посредники, если только имъ дадутъ для того надлежащія полномочія и если поручатся, что безъ нихъ не будутъ набирать войска и назначать имъ начальниковъ. Впрочемъ, мы желаемъ такого поручительства лишь на извѣстное время, по истеченіи котораго пусть король рѣшитъ, слѣдуетъ ли отмѣнить, или утвердить его. Въ первомъ случаѣ было бы справедливо назначить намъ срокъ для того, чтобы спасти отъ угрожающей опасности себя и наше имущество; достаточно будетъ трехъ недѣль. Наконецъ, мы, съ нашей стороны, обязуемся не предпринимать ничего новаго безъ участія помянутыхъ трехъ посредниковъ"^[177].

Союзъ не могъ бы говорить столь сильно, еслибы не имѣлъ крѣпкой опоры, не надѣялся на основательную защиту, а регентша не была въ состояніи ни согласиться на его требованія, ни серьезно сопротивляться ему. Въ это время государственные совѣтники по большей части покинули Брюссель, частью разъѣхавшись по своимъ провинціямъ, частью устранившись отъ дѣлъ подъ разными предлогами. Герцогиня была лишена не только совѣтовъ, но и денегъ; она обращалась даже къ великодушію духовенства, а когда и этого средства не хватило, прибѣгнула къ лотереѣ. Ее связывалъ отвѣтъ изъ Испаніи, котораго все поджидали, но тщетно. И пришлось взяться за унизительное средство: Маргарита заключила договоръ съ членами союза въ Сентъ-Трюйенѣ о томъ, чтобы они еще 24 дня подождали рѣшенія короля, непредпринимая ничего новаго. Дѣйствительно было странно, почему король все медлитъ съ рѣшительнымъ отвѣтомъ на прошеніе; вѣдь, всѣмъ было извѣстно, что онъ отвѣтилъ на позднѣйшую бумагу; оттого-то регентша и торопила его настойчиво. Мало того. Какъ только начались всенародныя проповѣди, Маргарита отправила вслѣдъ за маркизомъ Бергеномъ барона Монтинье, который, какъ очевидецъ этихъ новыхъ событій, долженъ былъ горячо поддержать ея письменный отчетъ и еще больше поторопить короля^[178].

1566.-- Тѣмъ временемъ прибылъ въ Мадридъ нидерландскій посолъ, Флорентій Монтиньи, который былъ принятъ отмѣннѣйшимъ образомъ. Въ его инструкціяхъ значились такія требованія: отмѣна инквизиціи и смягченіе плакатовъ; расширеніе компетенціи государственнаго совѣта и закрытіе другихъ двухъ курій; желаніе націи созвать общее собраніе штатовъ; наконецъ, просьба регентши о личномъ прибытіи короля. Такъ какъ Филиппу хотѣлось только выиграть время, то Монтиньи говорили, что хотятъ обождать до прибытія его товарища, безъ котораго король не желалъ ничего рѣшать окончательно. А пока фламандцу дали право имѣть аудіенцію у монарха каждый день и въ какой-угодно часъ, причемъ Филиппъ приказалъ каждый разъ сообщать ему депеши герцогини и отвѣты на нихъ. Его нерѣдко приглашали также въ совѣтъ по нидерландскимъ дѣламъ, гдѣ онъ твердилъ, что общее собраніе штатовъ — единственное средство разсѣять смуту и что при немъ ничего больше не потребуется. Онъ доказывалъ также, что только всеобщее и неограниченное забвеніе всего прошлаго можетъ подавить недовѣріе, которое лежитъ въ основаніи всѣхъ жалобъ и будетъ вредить впредь всякой, даже самой умѣстной мѣрѣ. Опираясь на свое точное знаніе дѣлъ и на полное знакомство съ нравомъ своихъ земляковъ, Монтиньи осмѣливался ручаться за ихъ непоколебимую вѣрность, если только король убѣдитъ ихъ своимъ прямодушіемъ въ искренности своихъ намѣреній. Въ противномъ случаѣ, руководясь тѣми же своими знаніями, онъ отказывается отъ всякой надежды: нужно, прежде всего, избавить нидерландцевъ отъ опасенія, что они служатъ королю цѣлью угнетеній и станутъ жертвой зависти испанскихъ вельможъ. Наконецъ, явился товарищъ посланника, и сущность ихъ порученій была подвергнута многократнымъ обсужденіямъ^[179].

Король находился тогда подъ Сеговіей, куда и былъ созванъ его государственный совѣтъ. Тутъ присутствовали: герцогъ Альба, графъ Феріа, донъ Гомезъ де-Фигвероа, великій командоръ ордена св. Іоанна донъ Антоніо Толедо, оберъ-гофмейстеръ королевы донъ Іоаннъ Манрикесъ Лара, принцъ Эболи и графъ Мелито, Рюй Гомезъ, оберъ-шталмейстеръ принца Людовикъ Квиксада, президентъ нидерландскаго совѣта Карлъ Тиссенакве, государственный совѣтникъ и хранитель печати Гопперъ^[180] и государственный совѣтникъ Кортвиль^[181]. Засѣданіе длилось нѣсколько дней; на немъ присутствовали оба посланника, но короля не было. Тутъ-то въ глазахъ испанцевъ было освѣщено поведеніе нидерландскаго дворянства; его прослѣдили шагъ за шагомъ, до глубочайшихъ источниковъ. При этомъ разныя случайности были приводимы въ небывалую связь, и въ событіяхъ, порожденныхъ мгновеніемъ, былъ усмотрѣнъ зрѣлый, широкій планъ. Выходило такъ, будто всевозможные шаги и попытки дворянства, связанные лишь случаемъ и направленные естественнымъ ходомъ дѣлъ, вытекали изъ обдуманнаго замысла ввести всеобщую свободу совѣсти и передать кормило правленія въ руки знати. Рѣшили, что первымъ шагомъ къ тому было вытѣсненіе министра Гранвеллы, за которымъ числился одинъ только грѣхъ: онъ обладалъ властью, которой захотѣлось самимъ дворянамъ. Второй шагъ — отправка графа Эгмонта въ Испанію, чтобъ уговорить короля отмѣнить инквизицію, смягчить карательные законы и расширить государственный совѣтъ. А такъ какъ этого нельзя было добиться такимъ скромнымъ путемъ, то испробовали третье, болѣе смѣлое средство — составили формальный заговоръ, союзъ гезовъ. Четвертымъ шагомъ къ той же цѣли служитъ это новое посольство, причемъ уже отважно сбрасываютъ маску и дерзаютъ дѣлать королю безсмысленныя предложенія, которыя разоблачаютъ, къ чему вели всѣ прежніе шаги. Развѣ — прибавляли совѣтники — отмѣна инквизиціи не означала бы полной религіозной свободы? Развѣ, вмѣстѣ съ святымъ судилищемъ, не погибло бы руководительство совѣстью? Развѣ предложенная модерація не повела бы къ полной безнаказанности всякихъ ересей? А планъ расширенія государственнаго совѣта и отмѣны двухъ остальныхъ курій развѣ не есть полная переливка государственной формы въ пользу дворянства? Развѣ это — не особое правленіе для всѣхъ нидерландскихъ провинцій? Наконецъ, развѣ эти скопища еретиковъ на всенародныхъ проповѣдяхъ не есть уже третій союзъ въ томъ же самомъ направленіи, такъ какъ стачка вельможъ въ государственномъ совѣтѣ и союзъ гезовъ оказались недостаточно сильными^[182]?

Впрочемъ, каковы бы ни были источники зла, признали, что оно, во всякомъ случаѣ, серьезно и настоятельно. Конечно, немедленное личное прибытіе короля въ Брюссель было бы могущественнѣйшимъ средствомъ быстро и основательно справиться съ нимъ. Но было уже позднее время года, а приготовленія къ такому путешествію отняли бы послѣдніе дни, остававшіеся до зимы. Бури и сновавшіе въ океанѣ французскія и англійскія суда исключали сѣверный, самый короткій путь; да и мятежники могли тѣмъ временемъ овладѣть островомъ Вальхерномъ и воспрепятствовать высадкѣ короля. Стало быть, до весны нечего было и думать объ этомъ путешествіи, и за невозможностью единственнаго настоящаго средства, приходилось прибѣгнуть къ средней мѣрѣ. Рѣшили предложить королю: во-первыхъ, отмѣнить въ провинціяхъ папскую инквизицію, ограничившись инквизиціей епископской; во-вторыхъ, начертать новый планъ смягченія плакатовъ, причемъ достоинство религіи и короля должно быть соблюдено больше, чѣмъ въ присланной модераціи; въ-третьихъ, чтобы успокоить умы и испытать всѣ пути человѣчности, король долженъ дать оберъ-штатгальтершѣ полномочіе миновать всякаго, кто не сдѣлалъ чего-нибудь предосудительнаго и уже не былъ осужденъ, но за исключеніемъ проповѣдниковъ и ихъ укрывателей. Затѣмъ всякія лиги, братства, открытыя сходки и проповѣди должны быть воспрещены подъ страхомъ строгихъ наказаній. А въ случаѣ непослушанія, оберъ-штатгальтершѣ предоставляется употреблять обыкновенныя войска и гарнизоны для подавленія строптивыхъ силой; въ случаѣ же нужды, набирать новыя войска и назначать имъ начальниковъ по своему усмотрѣнію. Наконецъ, было бы недурно, еслибы его величество написалъ главнымъ городамъ, прелатамъ и вождямъ дворянства собственноручно и милостиво, дабы подстрекнуть ихъ служебное рвеніе^[183].

Какъ только это постановленіе государственнаго совѣта было представлено королю, онъ первымъ дѣломъ предписалъ совершать крестные ходы и молебствія по всѣмъ главнымъ мѣстамъ королевства, а также въ Нидерландахъ, дабы испросить у Бога руководства въ его рѣшеніи. Самъ же онъ явился лично въ государственный совѣтъ, чтобы объявить это рѣшеніе и немедленно оформить его. Онъ объявилъ созывъ общаго собранія чиновъ безполезнымъ и совсѣмъ отвергъ его, но обязался содержать на свой счетъ нѣсколько нѣмецкихъ полковъ и, въ поощреніе ихъ рвенія, выплатить имъ старыя недоимки. Регентшѣ онъ приказалъ, въ частномъ письмѣ, вооружаться потихоньку: она должна набрать въ Германіи 3.000 всадниковъ и 10.000 пѣхоты.

Съ этою цѣлью онъ послалъ ей необходимыя бумаги и 300.000 золотыхъ гульденовъ^[184]. Король прибавилъ много писемъ къ частнымъ лицамъ и городамъ; въ весьма милостивыхъ выраженіяхъ благодарилъ онъ ихъ за испытанное рвеніе и просилъ сохранять его впредь. Такъ, Филиппъ остался неумолимъ относительно созванія государственныхъ чиновъ — этого главнаго требованія націи; онъ снизошелъ лишь до такого ограниченнаго, двусмысленнаго, зависящаго отъ произвола помилованія, что словно его вовсе не было, и умы не могли успокоиться; наконецъ, онъ отвергъ, какъ слишкомъ мягкую, ту «модерацію», которая вызывала нареканія своею строгостью. Тѣмъ не менѣе, на этотъ разъ монархъ сдѣлалъ необычайный шагъ въ пользу націи: онъ пожертвовалъ ей папскою инквизиціей, оставивъ одну епископскую, къ которой она привыкла. Нація встрѣтила въ испанскомъ совѣтѣ болѣе справедливыхъ судей, чѣмъ можно было ожидать. Неизвѣстно, имѣла ли бы эта уступчивость ожидаемое дѣйствіе въ другое время, при другихъ обстоятельствахъ, — теперь же она запоздала. Когда (1566 г.) королевскія письма прибыли въ Брюссель, тамъ уже разразилось иконоборство.

КНИГА ЧЕТВЕРТАЯ.
ИКОНОБОРСТВО.

Причинъ этого необычайнаго событія должно искать, конечно, не такъ далеко, какъ стараются многіе историки. Правда, возможно, и даже весьма вѣроятно, что французскіе протестанты усердно старались поддерживать въ Нидерландахъ разсадникъ своей религіи и всячески мѣшать полюбовному соглашенію своихъ тамошнихъ братьевъ по вѣрѣ съ испанскимъ королемъ, чтобы у этого непримиримаго врага ихъ было достаточно хлопотъ въ собственныхъ владѣніяхъ. Весьма естественно также, что ихъ выходцы въ нидерландскихъ провинціяхъ не преминули возбуждать въ угнетенныхъ братьяхъ по религіи слишкомъ смѣлыя надежды, всячески разжигать ихъ ожесточеніе противъ господствующей церкви, преувеличивать иго, подъ которымъ они стонали, и тѣмъ незамѣтно подвинуть ихъ къ совершенію безчинствъ. Возможно и то, что среди гезовъ было не мало такихъ, которые думали помочь своему проигранному дѣлу увеличеніемъ числа соучастниковъ; они надѣялись оправдать свой союзъ, вызвавъ тѣ самыя печальныя послѣдствія, насчетъ которыхъ предостерегали короля; они мечтали прикрыть свои собственные проступки всеобщимъ преступленіемъ. Но невѣроятно, чтобы иконоборство было плодомъ обдуманнаго плана, составленнаго на сходкѣ въ Сент-Трюйенѣ. Возможно-ли, чтобы въ торжественномъ собраніи столькихъ благородныхъ и храбрыхъ людей, которые въ огромномъ большинствѣ были привержены къ папству, нашелся дерзкій сумасбродъ, который предложилъ бы явную низость, не только оскорблявшую одну какую-нибудь религіозную партію, но попиравшую всякое религіозное чувство, всякую нравственность? Вѣдь, такой планъ могъ родиться лишь въ тинистыхъ нѣдрахъ низкой души черни! Ничего подобнаго нельзя допустить уже потому, что эта дикая выходка зародилась слишкомъ быстро, совершилась слишкомъ страстно и чудовищно: она быть могла лишь плодомъ того мгновенія, когда появилась на свѣтъ. Къ тому же она такъ естественно вытекаетъ изъ обстоятельствъ, что для объясненія ея вовсе не требуются столь глубокія изслѣдованія.

Передъ нами грубая многочисленная толпа изъ подонковъ черни, звѣроподобная отъ звѣрскаго обращенія, гонимая отъ границы къ границѣ, затравленная до отчаянія, принужденная воровать свои молитвы, таиться съ общимъ священнымъ правомъ человѣка, какъ съ адскимъ злодѣяніемъ. Передъ ея глазами гордо вздымающіеся храмы торжествующей церкви, гдѣ ея высокомѣрные братья нѣжатся въ удобныхъ, пышныхъ молельняхъ; а сна, изгнанная за стѣны, вытѣсненная можетъ быть даже меньшинствомъ, должна служить тому же Богу въ дикомъ лѣсу, подъ палящими лучами полудня, въ позорной скрытности. Она выбита изъ гражданскаго общества въ первобытное состояніе: въ страшное мгновеніе ей напомнили о правахъ этого состоянія! Чѣмъ больше этихъ несчастныхъ, тѣмъ неестественнѣе ихъ судьба; они замѣтили это съ изумленіемъ. Открытое небо, готовое оружіе, сумасбродство въ головѣ, ожесточеніе въ сердцѣ — все идетъ навстрѣчу мановенію краснобая фанатика. Подошелъ случай: нѣтъ нужды въ сговорѣ тамъ, гдѣ всѣ глаза говорятъ одно и то же. Рѣшеніе родилось прежде, чѣмъ сказано слово. Эта разъяренная толпа бросается къ безчинству, хорошенько не зная, къ какому именно. Улыбающееся довольство враждебной религіи оскорбляетъ ихъ нищету; роскошь этихъ храмовъ посрамляетъ ихъ бѣглую вѣру. Всякій крестъ на дорогѣ, всякое распятіе, на которое наталкиваются они, служатъ побѣднымъ памятникомъ надъ ними: они должны пасть подъ ихъ мстительными руками. Фанатизмъ порождаетъ гнусность; но совершенію ея служатъ низкія страсти, которымъ дается тутъ щедрое удовлетвореніе.

1566.-- Иконоборство началось въ Западной Фландріи и Артуа, въ земляхъ между Лисомъ и моремъ. Собралась неистовая шайка ремесленниковъ, моряковъ и крестьянъ, въ перемежку съ публичными женщинами, нищими и разбойничьей сволочью, — до трехсотъ человѣкъ, съ дубинами, топорами, лопатами, лѣстницами и веревками; рѣдко у кого были ножи и огнестрѣльное оружіе. Въ фанатичной ярости, бросились они въ мѣстечки и деревни у Сент-Омера, разломали запертыя ворота церквей и монастырей, низвергли алтари, разбили иконы святыхъ и топтали ихъ ногами. Разгоряченные этимъ предосудительнымъ дѣломъ, подкрѣпленные новыми толпами, двинулись они прямо на Ипернъ, гдѣ ожидалось большое скопище кальвинистовъ. Тутъ они безпрепятственно бросаются въ соборъ, взбираются по лѣстницамъ на стѣны, разбиваютъ молотами изображенія святыхъ, разрубаютъ топорами каѳедры и церковные стулья, сдираютъ украшенія съ алтарей, крадутъ священные сосуды. Этому примѣру тотчасъ же слѣдуютъ въ Мененѣ, Коминѣ, Беррихѣ, Лиллѣ и Уденардѣ; та же ярость въ нѣсколько дней овладѣваетъ всею Фландріей.

Въ то самое время, когда распространился первый слухъ объ этомъ, въ Антверпенѣ кишѣла толпа безпріютнаго народа, стекшагося туда по поводу праздника Успенія Богородицы. Присутствіе принца Оранскаго едва сдерживало распущенную шайку, горѣвшую нетерпѣніемъ подражать своимъ братіямъ въ Сент-Омерѣ. Но приказъ отъ двора, немедленно призывавшій его въ Брюссель, гдѣ регентша собрала тогда свой государственный совѣтъ, чтобы представить ему королевскія посланія, предоставилъ Антверпенъ на произволъ этой шайки. Его отъѣздъ послужилъ знакомъ къ буйствамъ. Испугавшись разнузданности черни, тотчасъ проявившейся въ насмѣшливыхъ намекахъ, духовенство сократило крестный ходъ и скрыло икону Богоматери на хорахъ, вмѣсто того, чтобы, по обыкновенію, поставить ее посрединѣ церкви. Это дало поводъ нѣкоторымъ дерзкимъ ребятамъ изъ народа посѣтить ее тамъ и насмѣшливо спросить, что это сегодня икона такъ скоро убралась? Другіе взобрались на каѳедру и давай подражать проповѣдникамъ, вызывая папистовъ на состязаніе. Одинъ морякъ-католикъ, разозлившись на эту шутку, хотѣлъ сбросить ихъ оттуда; на каѳедрѣ завязалась драка. Подобныя же сцены произошли на слѣдующій вечеръ. Толпа росла, и многіе приходили уже съ подозрительными орудіями и съ потайнымъ оружіемъ. Вдругъ кому-то вздумалось крикнуть:, да здравствуютъ гезы!" Вся шайка вторитъ и требуетъ того же отъ иконы Богоматери. Немногіе католики, случившіеся тамъ и потерявшіе надежду остановить наглецовъ, ушли изъ церкви, заперевъ всѣ двери, кромѣ одной. Оставшись одна, толпа тотчасъ рѣшила запѣть одинъ гимнъ, по новому напѣву, запрещенному правительствомъ. Еще не кончилось пѣніе, какъ всѣ бросились, словно по данному знаку, на изображеніе Богоматери, прокололи ее мечами и ножами, наконецъ оторвали ей голову; публичныя женщины и воры схватили свѣчи съ алтарей и освѣщали работу. Прекрасный церковный органъ, перлъ тогдашняго искусства, былъ разрушенъ, всѣ картины стерты, всѣ статуи разбиты. Распятый Христосъ, въ естественную величину, стоявшій противъ главнаго алтаря между двумя разбойниками, старое и очень цѣнное произведеніе, былъ сваленъ на землю веревками и расколотъ дубинками; а оба разбойника по его сторонамъ были почтительно пощажены. Гостіи кидались на полъ и растирались ногами. Нашлось немного причастнаго вина; его роспили за здоровье гезовъ. Святымъ елеемъ смазывали сапоги. Были изрыты даже могилы; вынимали полугнилые трупы и топтали ихъ ногами. Все это происходило въ замѣчательномъ порядкѣ, словно роли были заранѣе распредѣлены. Каждый помогалъ своему сосѣду. Какъ ни трудна была работа, никто не пострадалъ, несмотря на глубокую тьму, на паденіе тяжестей, на драку на верхнихъ ступеняхъ лѣстницъ. Никого не примѣтили, хотя много свѣчей освѣщало эту потѣху. Дѣло было сдѣлано невѣроятно быстро: въ нѣсколько часовъ не болѣе сотни человѣкъ опустошили храмъ съ семьюдесятью алтарями, самый большой и роскошный въ христіанскомъ мірѣ, послѣ церкви Петра въ Римѣ.

Дѣло не ограничилось соборомъ. Въ полночь, вооружившись тамъ-же забранными факелами и свѣчами, направились за тѣмъ же къ другимъ церквамъ, монастырямъ и часовнямъ. Со всякой новой гнусностью толпы увеличивались. Воры пользовались случаемъ. Таскали все, что ни подвертывалось — сосуды, алтарные покровы, деньги, ризы; каждый разъ напивались въ монастырскихъ подвалахъ; монахи и монахини бросали все, чтобы избѣжать послѣднихъ посрамленій. Глухой шумъ неистовствъ пробудилъ гражданъ отъ перваго сна. Ночью опасность казалась страшнѣе, чѣмъ слѣдовало, и, вмѣсто того, чтобы бѣжать на выручку своихъ церквей, всѣ запирались въ своихъ домахъ и съ ужасомъ неизвѣстности ждали дня, Взошедшее солнце показало, наконецъ, произведенное опустошеніе; но дѣло ночи не кончилось вмѣстѣ съ нею. Еще были не тронуты нѣкоторыя церкви и монастыри; ихъ постигла та же судьба. Три дня продолжалась эта гнусность. Наконецъ, болѣе достаточные граждане испугались, какъ бы неистовая сволочь, разрушивъ все священное, не набросилась на свѣтское добро и не пощипала погребовъ съ товарами; замѣтивъ, что враговъ вовсе не много, они ободрились и показались передъ своими дверьми во всеоружіи. Затворили всѣ ворота города, кромѣ однихъ, черезъ которыя устремились иконоборцы, чтобы учинять тѣ же мерзости въ сосѣднихъ мѣстахъ.

За все это время власти только разъ осмѣлились воспользоваться своею силой: такъ боялись онѣ превосходства кальвинистовъ, которые, по ихъ мнѣнію, наняли разбойничью сволочь. Громадны были убытки, причиненные опустошеніемъ; въ одной церкви Маріи на 400.000 золотыхъ гульденовъ. При этомъ было истреблено много драгоцѣнныхъ произведеній искусства; погибло много рѣдкихъ рукописей и памятниковъ, важныхъ для исторіи и дипломатики. Магистратъ тотчасъ же приказалъ, подъ страхомъ смертной казни, возвратить похищенное, и ему усердно помогали тутъ реформатскіе проповѣдники, которые стыдились за свою религіозную партію. Такъ многое было спасено. И главари сволочи оказались не то одушевленными скорѣе фанатизмомъ и местью, чѣмъ духомъ грабительства, не то руководимыми постороннею волей: чтобы впредь избѣжать такой необузданности, они рѣшили нападать отрядами и въ лучшемъ порядкѣ^[185].

Между тѣмъ Гентъ дрожалъ передъ подобной же участью. При первомъ извѣстіи объ иконоборствѣ въ Антверпенѣ, магистратъ этого города соединился съ именитѣйшими гражданами клятвой — отражать осквернителей храмовъ силой. Когда предложили эту клятву и народу, мнѣнія раздѣлились: многіе даже прямо заявили, что вовсе не намѣрены мѣшать такому богоугодному дѣлу. При такихъ условіяхъ, католическое духовенство нашло нужнымъ снести въ цитадель лучшія драгоцѣнности церквей, и было дозволено нѣкоторымъ фамиліямъ также спрятать дары, пожертвованные ихъ предками. А пока пріостановили всякія церемоніи; суды замолкли, какъ въ завоеванномъ городѣ: всѣ дрожали передъ грядущимъ. Наконецъ, одна отчаянная шайка дерзнула обратиться къ губернатору города-съ безстыжимъ предложеніемъ. «Намъ — возвѣстила она — приказано нашими старшими устранить иконы изъ церквей, по примѣру другихъ городовъ. Если намъ не будутъ противиться, дѣло обойдется тихо и безъ убытковъ; въ противномъ случаѣ, мы станемъ нападать». Молодцы дошли даже до такой дерзости, что требовали себѣ помощи со стороны судебныхъ служителей. Губернаторъ сначала былъ ошеломленъ такимъ притязаніемъ; потомъ онъ сообразилъ, что видъ закона, пожалуй, сдержитъ буйства, и не задумался дать имъ сыщиковъ.

Вѣтурнэ церкви лишились своихъ украшеній въ виду гарнизона, который не хотѣлъ выступить противъ иконоборцевъ. Такъ какъ послѣдніе прослышали, будто золотые и серебряные сосуды, а также остальныя церковныя украшенія зарыты подъ землей, то они изрыли всю почву церкви; при этомъ откопали трупъ герцога Адольфа Гельдерискаго, который нѣкогда палъ въ битвѣ, во главѣ мятежныхъ гентцевъ, и былъ похороненъ въ Турнэ. Этотъ Адольфъ воевалъ съ собственнымъ отцомъ и, побѣдивъ старика, тащилъ его босымъ нѣсколько миль до темницы; но ему отплатилъ тѣмъ же Карлъ Смѣлый бургундскій. Теперь, полвѣка спустя, судьба отплатила за преступленіе противъ природы преступленіемъ противъ религіи: фанатизмъ осквернилъ святыню, чтобы еще разъ были поруганы кости отцеубійцы^[186].

Съ иконоборцами изъ Турнэ соединились другіе, изъ Валансьена, чтобы опустошить всѣ монастыри сосѣдней области, причемъ погибла въ пламени драгоцѣнная библіотека, которую собирали въ теченіе многихъ вѣковъ. Этотъ пагубный примѣръ заразилъ и Брабантъ. Подобной же участи подверглись Мехельнъ, Герцогенбушъ, Бреда и Бергенъ-он-Цомъ. Только провинціи Намюръ и Люксембергъ да отчасти Артуа и Геннегау были такъ счастливы, что избѣжали этого омерзѣнія. Въ одномъ Брабантѣ и Фландріи, въ 4—5 дней, было опустошено четыреста церквей^[187].

Вскорѣ и сѣверъ Нидерландовъ испыталъ неистовство, посѣтившее ихъ югъ. Голландскимъ городамъ Амстердаму, Лейдену и Гравенгагену пришлось выбирать одно изъ двухъ — или самимъ добровольно снять украшенія съ своихъ церквей, или видѣть, какъ ихъ сорвутъ насильно. Дельфтъ, Гарлемъ, Гуда и Роттердамъ избѣгли опустошенія, лишь благодаря рѣшимости своихъ магистратовъ. Такія же насилія совершились на островахъ Зеландіи, подобныя же нападенія испытали городъ Утрехтъ и нѣкоторыя мѣста въ. Оберисселѣ и Гренингенѣ. Фрисландія была избавлена отъ такой же участи графомъ Арембергомъ, Гельдернъ — графомъ Мегеномъ^[188].

Слухи о безпорядкахъ, приходившіе изъ всѣхъ провинцій въ преувеличенномъ видѣ, навели ужасъ на Брюссель, гдѣ именно тогда оберъ-штатгальтерша устроила чрезвычайное засѣданіе государственнаго совѣта. Рои иконоборцевъ проникли уже далеко въ предѣлы Брабанта и угрожали даже учинить свои буйства на глазахъ королевскаго величества, въ столицѣ, гдѣ они были увѣрены въ сильной помощи. Регентша страшилась за свою особу, не считая себя въ безопасности даже въ сердцѣ страны, въ кругу штатгальтеровъ и рыцарей; чтобы не отдаться на произволъ иконоборцевъ и не быть принужденной къ недостойнымъ условіямъ, она собиралась уже бѣжать въ Монсъ, въ провинціи Геннегау, — городъ, предназначенный ей герцогомъ Аршотомъ, какъ убѣжище. Напрасно рыцари ручались своей жизнью и кровью за ея безопасность и настоятельнѣйше просили ее не посрамить ихъ такимъ позорнымъ бѣгствомъ: вѣдь, скажутъ, что имъ не хватило духа или рвенія защитить свою правительницу! Напрасно самъ городъ Брюссель просилъ ее не покидать его въ такой крайности. Напрасно государственный совѣтъ настойчиво убѣждалъ ее не ободрять дерзкихъ мятежниковъ такимъ робкимъ шагомъ. Она непреклонно стояла на своемъ отчаянномъ рѣшеніи, тѣмъ болѣе, что гонецъ за гонцомъ извѣщали, будто иконоборцы уже идутъ на столицу. Былъ отданъ приказъ все изготовить къ бѣгству, которое должно было послѣдовать рано утромъ въ полной тишинѣ. На зарѣ передъ герцогиней очутился старикъ Вигліусъ, которымъ она давно уже пренебрегала, въ угоду вельможамъ. Онъ спросилъ, что значатъ эти приготовленія? Она призналась, наконецъ, что хочетъ бѣжать, и совѣтуетъ ему также спасаться. «Вотъ уже два года, какъ вы могли предвидѣть этотъ исходъ, сказалъ ей старикъ. Такъ какъ я говорилъ искреннѣе, чѣмъ ваши царедворцы, то вы лишили меня вашего государскаго вниманія и слушали только пагубные совѣты». Регентша призналась, что ошибалась и была ослѣплена видомъ честности; но теперь она подчиняется необходимости. «Намѣрены-ли вы настаивать на исполненіи королевскихъ повелѣній?» возразилъ Вигліусъ. «Да», отвѣчала герцогиня. Тогда старикъ сказалъ: «Такъ прибѣгните же къ великой тайнѣ правительственнаго искусства къ притворству и присоединитесь съ виду къ главарямъ дворянства до тѣхъ поръ, пока съ ихъ помощью, разгоните эту бурю. Выказывайте имъ довѣріе, котораго вовсе нѣтъ въ вашемъ сердцѣ. Заставьте ихъ поклясться, что они готовы идти съ вами за одно, чтобы подавить эти безпорядки. Кто согласится на это, того облекайте своимъ довѣріемъ, какъ друга; но остерегайтесь запугивать другихъ презрѣніемъ». Вигліусъ еще долго говорилъ съ нею, пока не вошли вельможи, о которыхъ онъ зналъ, что они никоимъ образомъ не одобрятъ бѣгства регентши. Когда явились они, онъ ушелъ тихонько, чтобы отдать приказъ городской думѣ запереть ворота и не пускать никого изъ придворныхъ. Этотъ послѣдній шагъ подѣйствовалъ больше, чѣмъ всѣ представленія. Регентша, плѣненная въ собственной резиденціи, склонилась на совѣты своего дворянства, которое обѣщало стоять за нее до послѣдней капли крови. Она сдѣлала графа Мансфельда начальникомъ города, наскоро увеличила гарнизонъ и вооружила весь свой дворъ^[189]. Теперь состоялся государственный совѣтъ. Его окончательный приговоръ былъ таковъ: уступить необходимости; разрѣшить проповѣди тамъ, гдѣ онѣ уже начались; огласить отмѣну папской инквизиціи и старыхъ указовъ противъ еретиковъ; въ особенности же обезпечить союзному дворянству требуемую безопасность безъ ограниченій. Тотчасъ же назначили принца Оранскаго, графовъ Эгмонта и Горна и еще нѣсколько ихъ товарищей для переговоровъ съ депутатами союза. Торжественно и въ самыхъ рѣшительныхъ выраженіяхъ былъ освобожденъ этотъ союзъ отъ всякой отвѣтственности за подачу прошенія; и всѣмъ королевскимъ чиновникамъ и властямъ было приказано придерживаться этого заявленія и ни теперь, ни впредь не тревожить никого изъ членовъ союза изъ-за этого прошенія. Члены-же союза обязывались письменно оставаться вѣрными слугами его величества, всѣми силами содѣйствовать возстановленію спокойствія и наказанію иконоборцевъ, склонить народъ къ сложенію оружія и усердно помогать королю противъ внутреннихъ и внѣшнихъ враговъ. Взаимныя завѣренія были составлены въ формѣ протоколовъ и были подписаны уполномоченными обѣихъ сторонъ, а охранная грамота была собственноручно подписана герцогиней и снабжена ея печатью. Регентша сдѣлала этотъ мучительный шагъ послѣ долгой борьбы, со слезами на глазахъ, въ чемъ и признавалась королю съ трепетомъ. Она сваливала всю вину на вельможъ, которые держали ее въ Брюсселѣ, какъ въ плѣну, и принудили ее силой. Особенно горько жаловалась она на принца Оранскаго^[190].

Покончивъ съ этимъ дѣломъ, всѣ штатгальтеры поспѣшили въ свои провинціи — Эгмонтъ во Фландрію, Оранскій въ Антверпенъ. Здѣсь протестанты захватили опустошенныя церкви, какъ добычу перваго встрѣчнаго, и засѣли въ нихъ по праву войны. Принцъ возвратилъ храмы законнымъ владѣльцамъ, велѣлъ поправить ихъ и возстановить въ нихъ католическое богослуженіе. Трое попавшихся иконоборцевъ поплатились висѣлицей за свое бѣшенство; нѣкоторые мятежники были высланы; многіе были наказаны. Затѣмъ принцъ созвалъ по депутату отъ всѣхъ четырехъ языковъ или, какъ называли ихъ, націй и сговорился съ ними на слѣдующихъ условіяхъ: такъ какъ, при наступающей зимѣ, проповѣди подъ открытымъ небомъ невозможны, то имъ уступаютъ три мѣста въ стѣнахъ города, гдѣ они могутъ построить новыя церкви или употребить для этого частные дома. Тамъ могутъ они совершать свое богослуженіе, но не каждый день, а только по воскресеньямъ и во всѣ праздники, всегда въ одинъ и тотъ же часъ. Если на недѣлѣ не случится ни одного праздника, имъ предоставляется среда. Каждая религіозная партія не должна содержать болѣе двухъ духовныхъ лицъ, и это должны быть рожденные нидерландцы или по крайней мѣрѣ имѣть право гражданства въ одномъ изъ главныхъ городовъ провинцій. Всѣ должны присягнуть повиноваться въ гражданскихъ дѣлахъ, властямъ города и принцу Оранскому. Они должны нести бремя нал оговъ наравнѣ съ остальными гражданами. Никто не долженъ являться на проповѣди вооруженнымъ, дозволяется только носить мечъ. Ни одинъ проповѣдникъ не долженъ съ каѳедры нападать на господствующую религію или вдаваться въ споры, за исключеніемъ тѣхъ пунктовъ которыхъ нельзя избѣжать по самому духу ученія и которые касаются нравственной стороны. Они не должны пѣть псалмовъ за предѣлами указаннаго имъ округа. При выборѣ проповѣдниковъ, старшинъ и дьяконовъ и вообще на всѣхъ своихъ консисторіальныхъ собраніяхъ, протестанты должны каждый разъ допускать правительственное лицо, которое будетъ докладывать принцу и магистрату о принятыхъ тамъ рѣшеніяхъ. Въ остальномъ они пользуются такой же охраной, какъ господствующая религія. Эти условія должны соблюдаться до тѣхъ поръ, пока король, въ соучастіи съ штатами, не опредѣлитъ иначе; но тогда никому не будетъ возбранено покинуть страну вмѣстѣ съ своей семьей и имуществомъ.

Принцъ поспѣшилъ изъ Антверпена въ Голландію, Зеландію и Утрехтъ, чтобы ввести подобный же порядокъ для возстановленія спокойствія; Антверпенъ же былъ порученъ, въ его отсутствіе, надзору графа Гогстратена — человѣка кроткаго и всегда преданнаго королю, несмотря на свою открытую приверженность къ союзу.

При этомъ договорѣ принцъ очевидно далеко вышелъ изъ своихъ полномочій и, служа королю, самъ поступилъ, какъ монархъ. Но онъ оправдывался тѣмъ, что магистрату будетъ гораздо легче надзирать за обширной и могучей сектой, если онъ самъ станетъ вмѣшиваться въ ея богослуженіе, когда послѣднее будетъ происходить на его глазахъ, чѣмъ когда сектанты будутъ предоставлены себѣ самимъ въ поляхъ^[191].

Строже поступилъ графъ Мегенъ въ Гельдернѣ, гдѣ онъ совсѣмъ подавилъ протестантство и изгналъ всѣхъ его проповѣдниковъ. Въ Брюсселѣ регентша воспользовалась выгодами своего собственнаго присутствія: она запретила всенародныя проповѣди даже за стѣнами города. Графъ Нассау именемъ союзниковъ напомнилъ ей о заключенномъ договорѣ и спросилъ: неужели Брюссель имѣетъ меньше правъ, чѣмъ другіе города? Она отвѣчала: «Вѣдь, въ Брюсселѣ уже до договора произносились народныя проповѣди; не мое дѣло, если онѣ теперь прекратились». Въ то же время регентша увѣряла подъ рукой гражданъ, что первый изъ нихъ, кто пойдетъ на народную проповѣдь; не избѣжитъ висѣлицы. Такъ она удержала за собой хоть столицу^[192].

Труднѣе было умиротворить Турнэ — дѣло, которое досталось не Монтиньи, къ губернаторству котораго принадлежалъ городъ, а графу Горну. Горнъ приказалъ протестантамъ очистить церкви и довольствоваться молельней за стѣнами города. Но ихъ проповѣдники возразили, что церкви построены для народа, а народъ не тамъ, гдѣ н£большіе а гдѣ большинство. Если ихъ изгонятъ изъ католическихъ церквей, то справедливость требуетъ доставить имъ средства построить собственные храмы. Магистратъ отвѣтилъ, что если даже католическая партія слабѣе, зато конечно она лучшая; протестантамъ не возбраняется строить свои церкви, но должно надѣяться, что послѣ убытковъ, уже причиненныхъ городу ихъ достойными единовѣрцами — иконоборцами, они не думаютъ заставить его тратиться еще на ихъ храмы. Послѣ долгихъ препирательствъ съ обѣихъ сторонъ, протестанты удержали таки за собой нѣсколько церквей, которыя окружили стражей для безопасности^[193]. Въ Валансьенѣ протестанты также не пожелали подвергнуться условіямъ, которыя предлагалъ имъ владѣлецъ Нуаркарма, Филиппъ Сентъ-Альдегонде, получившій тамъ штатгальтерство въ отсутствіе маркиза Бергена. Одинъ реформатскій проповѣдникъ, французъ родомъ, Ла-Гранжъ, безгранично владѣвшій умами благодаря своему краснорѣчію, настроилъ нововѣрцевъ настаивать направѣ имѣть собственныя церкви внутри города и грозить, въ противномъ случаѣ, сдачей города гугенотамъ. Губернаторъ не посмѣлъ прибѣгнуть къ силѣ въ виду превосходнаго числа кальвинистовъ и ихъ соглашенія съ гугенотами^[194].

И графъ Эгмонтъ подавилъ свое природное мягкосердечіе, чтобы выказать королю свое рвеніе. Онъ поставилъ гарнизонъ въ городъ Гентъ и казнилъ смертью нѣсколько главныхъ мятежниковъ. Церкви были снова открыты, католическое богослуженіе возобновлено; всѣ иконоборцы получили приказаніе очистить всю провинцію. Кальвинистамъ, но только имъ, было уступлено одно мѣсто за городомъ для молельни; за то они должны были обязаться строго повиноваться городскимъ властямъ и ревностно содѣйствовать имъ въ мѣрахъ противъ иконоборцевъ. Подобный же порядокъ былъ заведенъ Эгмонтомъ во всей Фландріи и въ Артуа. Одинъ изъ приверженцевъ союза, владѣлецъ Бекерцеля, Іоаннъ Кассенбротъ, преслѣдовалъ иконоборцевъ во главѣ союзныхъ рыцарей, напалъ при Граммонѣ во Фландріи на шайку, собиравшуюся захватить одинъ городъ въ Геннегау, и плѣнилъ тридцать человѣкъ; изъ нихъ онъ повѣсилъ на мѣстѣ 22, остальные были изгнаны изъ страны бичами^[195].

Кажется столь важныя услуги не должны были возбуждать немилости короля; поведеніе Оранскаго, Эгмонта и Горна было по крайней мѣрѣ столь же ревностно и удачно, какъ дѣятельность Нуаркарма, Мегена и Аремберга, которымъ Филиппъ изъявилъ свою благодарность словомъ и дѣломъ. Но это рвеніе, эта служба запоздали. Не было прощенія людямъ, которые слишкомъ рѣзко осуждали его указы, слишкомъ упорно противодѣйствовали его мѣрамъ, слишкомъ сильно оскорбляли его въ лицѣ его министра Гранвеллы. Ни время, ни раскаяніе — ничто не могло загладить такую вину въ душѣ ихъ государя.

1566.-- Филиппъ лежалъ больной въ Сеговіи, когда пришли извѣстія объ иконоборствѣ и о соглашеніи съ не-католиками. Вмѣстѣ съ тѣмъ регентша возобновила свою просьбу объ личномъ прибытіи короля, о которомъ говорилось и во всѣхъ письмахъ президента Вигліуса къ его другу Гопперусу. Было приложено много писемъ къ королю отъ нидерландскихъ вельможъ — отъ Эгмонта, Мансфельда, Мегена, Аремберга, Нуаркарма, Барлемона и др.; авторы давали ему отчетъ о положеніи своихъ провинцій и старались наилучшими доводами разукрасить принятыя ими мѣры. Тогда уже пришло посланіе императора, который совѣтовалъ Филиппу помягче обращаться со своими нидерландскими подданными и предлагалъ свое посредничество. Онъ писалъ объ этомъ и прямо регентшѣ въ Брюссель съ приложеніемъ особыхъ писемъ къ вождямъ знати, которыя однако не были переданы по назначенію. Овладѣвъ собою послѣ перваго взрыва негодованія, возбужденнаго въ немъ отвратительными извѣстіями, король поручилъ своему совѣту обсудить и это новое обстоятельство.

Партія Гранвеллы, преобладавшая въ совѣтѣ, хотѣла установить весьма тѣсную связь между поведеніемъ нидерландскихъ дворянъ и буйствомъ осквернителей храмовъ, основываясь на сходствѣ ихъ обоюдныхъ требованій, въ особенности же по времени, когда разразилось буйство. Эти господа замѣчали, что иконоборство началось въ томъ самомъ мѣсяцѣ, когда дворянство представило свои три пункта; церкви были опустошены именно вечеромъ того дня, когда Оранскій покинулъ городъ Антверпенъ. Въ теченіе всего смятенія не пошевельнули пальцемъ, чтобы поднять оружіе; всѣ принятыя мѣры были въ пользу сектъ, и не было предпринято ничего для поддержки чистой вѣры. Далѣе говорилось, будто иконоборцы сказывали, что они все дѣлали съ вѣдома и согласія вельможъ; и было вполнѣ естественно, что тѣ негодяи старались прикрыть великими именами преступленія, совершенныя ими на собственный страхъ. Показывали даже бумагу, въ которой знать обѣщала помочь тезамъ, добившись собранія генеральныхъ штатовъ, хотя та упорно отрицала существованіе такой бумаги. Вообще совѣтники увидѣли въ Нидерландахъ четыре различныхъ скопища, которыя болѣе или менѣе сливались въ одно, и всѣ шли къ одной и той же цѣли. Первое — тѣ презрѣнныя шайки, которыя опустошали церкви; второе — различныя секты, нанимавшія эти шайки для богохульства; третье — гезы, выступившіе защитниками сектъ; четвертое — знать, связанная съ гезами ленными отношеніями, родствомъ и дружбой. Стало быть, все было одинаково зловредно, все безъ различія виновно. Правительству приходится имѣть дѣло не съ нѣкоторыми отдѣльными лицами; оно должно бороться съ цѣлымъ народомъ. Но если принять въ соображеніе, что народъ — лишь соблазненная часть, а подстрекательство къ мятежу шло свыше, то слѣдовало перемѣнить планъ, во многихъ отношеніяхъ ошибочный. Угнетая всѣ классы безъ различія, поступая съ массами строго, а съ дворянами презрительно, заставляли тѣхъ и другихъ сближаться, т. е. создавали для послѣднихъ партію, для первыхъ вождей. Самое вѣрное средство раздѣлить ихъ — обращаться съ ними различно: всегда трусливая и лѣнивая чернь, если только ее не взбудоражитъ крайняя нужда, живо бросаетъ своихъ вождей и считаетъ ихъ достойными кары, лишь бы только послѣдняя не затрагивала ее самое. А потому предложили королю впредь болѣе щадить массы, а всю строгость обратить противъ главарей смуты. Но чтобы не выказать постыдной уступчивости, признали за благо выставить предлогомъ заступничество императора: якобы одно оно, а вовсе не справедливость ихъ требованій побудило короля пожаловать имъ снисхожденіе, какъ великодушный даръ^[196].

Теперь снова поднялся вопросъ о личномъ путешествіи короля, и, казалось, всѣ прежнія возраженія разсыпались передъ текущей настоятельной нуждой. Теперь — какъ выразились Тиссенакъ и Гопперусъ — дѣйствительно настала минута, когда король, согласно собственному заявленію, нѣкогда сдѣланному графу Эгмонту, готовъ поставить на карту тысячу жизней. Карлъ V вынесъ тяжелое и опасное путешествіе по враждебной землѣ, чтобы успокоить одинъ только городъ Гентъ; а теперь дѣло идетъ объ умиротвореніи всѣхъ соединенныхъ провинцій, пожалуй, даже объ обладаніи ими^[197]. Большинство согласилось съ этимъ и путешествіе короля стало дѣломъ просто неотложнымъ.

Вопросъ состоялъ только въ томъ, велика ли должна быть его свита? И тутъ принцъ Эболи и графъ Фигвероа разошлись съ Альбой во взглядахъ, такъ какъ личныя выгоды каждаго были различны. Если король отправится во главѣ арміи, то герцогъ Альба становится необходимъ, а при мирномъ рѣшеніи въ немъ меньше нуждались — и онъ уступалъ поле своимъ соперникамъ. Первому пришлось говорить графу Фигвероа. «Армія — сказалъ онъ — встревожила бы государей тѣхъ земель, по которымъ пройдетъ она, пожалуй, даже встрѣтила бы сопротивленіе; она напрасно обременила бы провинціи, которыя предназначена успокоить, и къ нынѣшнимъ жалобамъ прибавилась бы еще одна. Она равно угнетала бы всѣхъ подданныхъ, а мирная справедливость отличаетъ виноватыхъ отъ невиновныхъ. Такой необычайный и насильственный шагъ ввелъ бы главарей оппозиціи въ искушеніе серьезнѣе взглянуть на свое поведеніе, которое руководилось пока наиболѣе своеволіемъ и легкомысліемъ, и единодушно выступить, наконецъ, съ общимъ планомъ; мысль, что они довели короля до этого, повергла бы ихъ въ такое отчаяніе, что они пошли бы на все. Если король выступитъ противъ мятежниковъ съ оружіемъ въ рукахъ, онъ лишится главной своей выгоды — своего государскаго достоинства, которое тѣмъ крѣпче охраняетъ его, чѣмъ болѣе онъ показываетъ, что опирается только на него. Этакъ онъ какъ бы станетъ на одну доску съ мятежниками, которые, съ своей стороны, не затруднятся собрать армію, такъ какъ почва для нихъ будетъ уже подготовлена всеобщей ненавистью націи къ испанскому войску. Такимъ образомъ, король промѣняетъ извѣстное превосходство, связанное съ качествомъ государя, на сомнительный исходъ военныхъ дѣйствій, которыя, какъ бы они ни кончились, неизбѣжно погубятъ часть его собственныхъ подданныхъ. Слухъ объ его вооруженномъ прибытіи быстро распространится по провинціямъ, чтобы дать время всѣмъ, чувствующимъ за собой грѣхъ, изготовиться и пустить въ ходъ свои средства, какъ внутреннія, такъ и внѣшнія. Ихъ сильно поддержитъ еще всеобщій страхъ: неувѣренность, кому собственно достанется, толкнетъ и не такъ виновнаго въ водоворотъ мятежа и создастъ королю враговъ, которыхъ иначе не было бы. А если узнаютъ, что государь приближается безъ такой страшной свиты, если онъ покажется не палачомъ, а разгнѣваннымъ отцомъ, то добрые люди ободрятся, дурные же потеряютъ чувство безопасности. Народъ убѣдится, что случившееся не такъ значительно, ибо король не считаетъ его настолько значительнымъ, чтобы прибѣгать къ силѣ. Онъ побоится открытымъ насиліемъ совсѣмъ погубить дѣло, которое, пожалуй, еще можно спасти. Стало быть, мирнымъ путемъ достигается именно то, что неизбѣжно пропадаетъ при другомъ способѣ дѣйствій; вѣрноподданнаго никоимъ образомъ не смѣшаютъ съ мятежниками; гнѣвъ монарха падетъ всею своею тяжестью на послѣднихъ. Не должно забывать также, что такъ будетъ избѣгнутъ и страшный расходъ, который причинила бы коронѣ перевозка испанской арміи въ столь отдаленныя страны»^[198].

«Однако — заговорилъ герцогъ Альба — нужно ли брать въ разсчетъ безпокойство немногихъ гражданъ, когда всему народу угрожаетъ опасность? Неужели простить мятежниковъ, чтобы не пострадало нѣсколько вѣрноподданныхъ? Проступокъ былъ всеобщій: почему же карѣ быть частичной? Если мятежники провинились дѣлами, то остальные — попустительствомъ. Не послѣдніе ли виноваты въ такомъ успѣхѣ первыхъ? Почему они не воспротивились ихъ предпріятію своевременно. Говорятъ еще, будто положеніе не такъ отчаянно, чтобы прибѣгать къ силѣ: но кто поручится намъ, что оно будетъ таково при прибытіи короля, ибо, по всѣмъ доношеніямъ регентши, все быстро клонится къ худшему? Не страшно ли подумать, что король лишь при вступленіи въ провинціи убѣдится, какъ необходима ему военная сила? Слишкомъ ясно, что мятежники заручились иностранною помощью, которая придетъ къ нимъ по первому знаку: неужели-же думать о вооруженіи лишь тогда, когда врагъ перейдетъ границы? Не придется ли тогда довольствоваться ближайшими, лучшими нидерландскими войсками, на которыя можно такъ мало положиться? Наконецъ, сама регентша не твердитъ ли, что только недостатокъ надлежащей военной силы мѣшалъ ей придать значеніе указамъ и остановить успѣхи возстанія? Только хорошо дисциплинированная и грозная армія можетъ совершенно разсѣять надежду мятежниковъ удержаться противъ своего законнаго государя; только возможность погибели можетъ понизить ихъ требованія. Сверхъ того, безъ достаточнаго войска король не можетъ рисковать своею особой во враждебныхъ земляхъ; безъ него онъ не можетъ заключить достойныхъ договоровъ съ своими мятежными подданными^[199].

1566.-- Столь авторитетный ораторъ побѣдилъ. Теперь оставался только вопросъ, какъ скоро и какимъ путемъ отправляться королю? Такъ какъ нечего было и думать о морскомъ пути, то приходилось выбирать лишь между двумя дорогами — черезъ тѣснины у Тріента и по Германіи или изъ Савойи черезъ Апеннинскія Альпы. Первая представляла опасность со стороны нѣмецкихъ протестантовъ, которые не могли быть равнодушны къ цѣли его поѣздки; а черезъ Апеннины не было прохода въ такое позднее время года. Къ тому же нужно было привести изъ Испаніи необходимыя галеры и починить ихъ, на что пошло бы много мѣсяцевъ. Наконецъ, Филиппъ хотѣлъ присутствовать на собраніи кастильскихъ кортесовъ, которое уже было назначено на декабрь. Словомъ, путешествіе могло состояться не раньше весны^[200].

Между тѣмъ регентша настоятельно требовала окончательнаго рѣшенія, какъ выпутаться ей изъ затрудненій, не слишкомъ поступившись королевскимъ достоинствомъ; да и нужно же было за что-нибудь взяться, пока король вздумаетъ подавлять волненія личнымъ присутствіемъ. И вотъ, отправили герцогинѣ два различныя посланія — одно открытое, которое она должна была представить чинамъ и собраніямъ совѣтниковъ, другое тайное, для нея одной. Въ первомъ король извѣщалъ ее о своемъ выздоровленіи и о благополучномъ рожденіи инфанты Клары Изабеллы Евгеніи, впослѣдствіи супруги эрцгерцога Альбрехта Австрійскаго и государыни Нидерландовъ. Онъ заявлялъ о своемъ твердомъ рѣшеніи лично посѣтить Нидерланды, къ чему онъ уже дѣятельно готовится. Собраніе чиновъ отвергалось попрежнему. Въ этомъ посланіи совсѣмъ не упоминалось о соглашеніи регентши съ протестантами и съ союзомъ: Филиппъ еще не считалъ удобнымъ вовсе отвергнуть его, но еще меньше желалъ признать его. Съ другой стороны, онъ приказывалъ сестрѣ усилить войска, выписать изъ Германіи новые полки и выставить силу противъ строптивцевъ. Въ заключеніе, король заявилъ, что разсчитываетъ на вѣрность знатнѣйшихъ дворянъ, изъ которыхъ многіе, какъ извѣстно ему, искренно относятся къ своей религіи и къ своему королю. Въ тайномъ посланіи онъ еще разъ приказывалъ герцогинѣ всячески препятствовать собранію штатовъ; если же всеобщій голосъ покажется ей слишкомъ мощнымъ и придется уступить силѣ, то, по крайней мѣрѣ, она должна устроить все осторожно — такъ, чтобы не пострадало достоинство короля и чтобы никто не догадался объ его согласіи^[201].

1566.-- Между тѣмъ какъ въ Испаніи совѣщались объ этихъ дѣлахъ, въ Нидерландахъ протестанты широко пользовались правами, которыя имъ удалось вынудить. Тамъ, гдѣ было дозволено, у нихъ росли церкви съ невѣроятною быстротой; старъ и малъ, дворяне и простонародье — всѣ помогали сносить камни; женщины жертвовали даже своими украшеніями для ускоренія дѣла. Во многихъ городахъ, начиная съ Антверпена, обѣ религіозныя партіи устроили собственныя консисторіи и церковные совѣты и поставили свое богослуженіе на законную почву. Старались даже образовать общую кассу, чтобы имѣть подъ рукой необходимыя средства на случай всякой неожиданности, касавшейся всей вообще протестантской церкви. Въ Антверпенѣ мѣстные кальвинисты вручили графу Гогстратену бумагу, въ которой предлагали дать три милліона талеровъ на свободное исповѣданіе своей религіи по всѣмъ нидерландскимъ провинціямъ. Множество списковъ съ этой бумаги было распространено по всѣмъ Нидерландамъ; для привлеченія новыхъ сторонниковъ, многіе хвастливо подписывались на огромныя суммы. Враги реформатовъ давали этимъ роскошнымъ дарамъ различныя объясненія, которыя, казалось, не были лишены основанія. Одни думали, что нововѣрцы стараются сдѣлать необходимыя военныя приготовленія и для этого налагаютъ новую подать, въ видѣ покрытія этой подписки; и дѣйствительно, если націи приходилось, наконецъ, тратиться на снаряженіе за регентшу или противъ нея, то слѣдовало ожидать, что она скорѣе дастъ на сохраненіе мира, чѣмъ на тиранническую и опустошительную войну. Другіе видѣли на этой подпискѣ лишь временный выходъ для протестантовъ, лишь желаніе ослѣпить дворъ, чтобы онъ пока не зналъ, какъ поступить; а они тѣмъ временемъ соберутъ достаточно силъ для сопротивленія ему. Третьи считали все это похвальбой съ цѣлью запугать регентшу и поднять духъ партіи богатствомъ новоявленныхъ средствъ. Каковъ бы ни былъ истинный смыслъ подписки, ея изобрѣтатели достигли немногаго: новая подать вносилась скупо, а дворъ отвѣчалъ молчаливымъ презрѣніемъ^[202].

Съ другой стороны, крайности иконоборства вовсе не помогали дѣлу союза и протестантамъ; напротивъ, онѣ приносили имъ прямой вредъ. Зрѣлище разрушенныхъ церквей, которыя, по словамъ Вигліуса, походили скорѣе на конюшни, чѣмъ на божьи дома, потрясло всѣхъ католиковъ, въ особенности же ихъ духовенство. Всѣ, покинувшіе было старую религію, вышли теперь изъ союза, который если и не создавалъ буйства иконоборцевъ и не содѣйствовалъ имъ, то, во всякомъ случаѣ, подготовилъ ихъ. Нетерпимость кальвинистовъ, жестоко угнетавшихъ католиковъ тамъ, гдѣ они брали верхъ, вывела, наконецъ, по слѣднихъ изъ ослѣпленія; католики отшатнулись отъ партіи, которая, въ случаѣ успѣха, сулила столько бѣдъ ихъ религіи. Такъ союзъ потерялъ много лучшихъ своихъ членовъ; его покинули тѣ друзья и приспѣшники, которыхъ онъ находилъ до тѣхъ поръ среди благонамѣренныхъ гражданъ. И его значеніе въ республикѣ начало замѣтно падать. Суровость, съ которой обращались съ иконоборцами нѣкоторые изъ его членовъ, чтобы угодить регентшѣ и отклонить отъ себя подозрѣніе въ стачкѣ съ злоумышленниками, еще болѣе вредило ему въ глазахъ народа, защищавшаго этихъ послѣднихъ. Такъ союзу грозила опасность разойтись разомъ съ обѣими партіями.

Какъ только регентша узнала о такомъ оборотѣ дѣлъ, она составила планъ постепенно разсѣять весь союзъ или, по крайней мѣрѣ, ослабить его внутренними раздорами. Съ этою цѣлью она воспользовалась присланными ей королемъ частными письмами къ нѣкоторымъ дворянамъ, которыя она могла употребить, какъ хотѣла. Эти письма, переполненныя благорасположеніемъ, были разосланы такъ, какъ будто несчастный случай случайно открылъ ихъ тайну: тотъ или другой изъ неполучившихъ всегда могъ догадаться о нихъ. А чтобы еще болѣе распространить подозрѣнія, постарались разсовывать списки съ нихъ. Эта уловка достигла цѣли. Многіе члены союза начали питать недовѣріе къ стойкости тѣхъ, на кого возлагались самыя блестящія надежды. Опасаясь, что главные защитники покинутъ ихъ, они съ жадностью схватились за предложенныя штатгальтершей условія и спѣшили примириться съ дворомъ. Большую услугу оказалъ регентшѣ всеобщій слухъ о скоромъ прибытіи короля, который она старалась распространять всюду; многіе, не ожидавшіе себѣ ничего хорошаго отъ появленія монарха, не задумываясь, принимали милость, предлагаемую имъ, быть можетъ, въ послѣдній разъ^[203].

Въ числѣ получившихъ частныя письма короля были и Эгмонтъ съ принцемъ Оранскимъ. Оба жаловались Филиппу на злорѣчіе, съ которымъ чернили ихъ добрыя имена въ Испаніи и старались заподозрить ихъ намѣренія. Особенно горячился Эгмонтъ: со свойственной ему простотой, онъ требовалъ, чтобы король хоть указалъ ему, чего онъ собственно хочетъ, чтобы было ясно, чѣмъ именно онъ можетъ угодить ему, засвидѣтельствовать свое служебное рвеніе. Филиппъ отвѣчалъ ему, въ письмѣ президента Тиссенака, что нѣтъ ничего лучше для опроверженія клеветниковъ, какъ вполнѣ подчиняться королевскимъ приказаніямъ, которыя такъ ясны и опредѣленны, что не требуютъ никакихъ новыхъ толкованій, никакихъ особыхъ порученій. Дѣло монарха обсуждать, оцѣнивать, распоряжаться; долгъ подданнаго — безусловно склоняться передъ волей монарха, и въ этомъ послушаніи — его честь. Ни одному члену не подобаетъ считать себя мудрѣе головы. Правда, его обвиняютъ въ томъ, что онъ сдѣлалъ не все, что могъ, дабы остановить необузданность сектантовъ; но и теперь еще не поздно наверстать упущенное, помогая по крайней мѣрѣ сохраненію спокойствія и порядка до дѣйствительнаго прибытія короля.

Если графу Эгмонту дѣлали выговоры, какъ непослушному ребенку, то потому, что знали, съ кѣмъ имѣютъ дѣло. Вотъ съ его другомъ приходилось пустить въ ходъ ловкость и обманъ. Оранскій тоже упоминалъ въ своемъ письмѣ о печальной подозрительности короля насчетъ его вѣрности и преданности. Но онъ дѣлалъ это не съ суетной надеждой Эгмонта разсѣять эту подозрительность, отъ чего давно отказался: его жалобы служили лишь переходомъ къ просьбѣ уволить его отъ дѣлъ. Ужъ не разъ обращался принцъ съ этой просьбой къ регентшѣ; но она всегда отвѣчала отказомъ, горячо увѣряя его въ своемъ почтеніи. Король, къ которому онъ обратился теперь непосредственно съ тѣмъ же предложеніемъ, отвѣчалъ ему то же самое, разсыпавшись при этомъ въ сильныхъ заявленіяхъ своего довольства и благодарности. Въ особенности выражалъ онъ ему признательность за услугу, недавно оказанную монарху въ Антверпенѣ, и горько сожалѣлъ, что частныя дѣла принца (послѣдній выставлялъ ихъ главнымъ предлогомъ для отставки) такъ плохи; но кончилъ заявленіемъ, что онъ не можетъ обойтись безъ такого важнаго служителя въ ту минуту, когда требуется не сокращеніе, а увеличеніе числа хорошихъ людей. Король прибавлялъ, что надѣялся на лучшее мнѣніе о себѣ принца: онъ не думалъ, чтобы тотъ считалъ его до того слабымъ, чтобы повѣрить пустой болтовнѣ извѣстныхъ личностей, нерасположенныхъ къ принцу и къ нему самому. Чтобы дать кстати доказательство своей искренности, Филиппъ довѣрчиво жаловался Оранскому на его брата, графа Нассау, какъ будто просилъ у него совѣта, а самъ выразилъ наконецъ, желаніе, чтобы графъ удалился на время изъ Нидерландовъ^[204].

Но тутъ Филиппъ наткнулся на голову похитрѣе его. Принцъ Оранскій уже давно окружилъ его самого и его тайный совѣтъ цѣлой арміей шпіоновъ, которые доносили обо всемъ, что происходило замѣчательнаго въ Мадридѣ и Сеговіи. Дворъ самаго-скрытнаго деспота оказался доступнымъ его хитрости и деньгамъ. Этимъ путемъ онъ добылъ много собственноручныхъ тайныхъ писемъ регентши въ Мадридъ и пустилъ ихъ по Брюсселю торжественно, у нея же на глазахъ; и Маргарита, пораженная тѣмъ, что у всякаго въ рукахъ документы, которые она такъ тщательно хранила, предложила королю впредь немедленно уничтожать ея депеши. Бдительность Вильгельма распространилась не на одинъ испанскій дворъ: его соглядатаи доходили до Франціи и дальше; иные обвиняли его даже въ томъ, что онъ получалъ свои свѣдѣнія не всегда невиннымъ путемъ. Но самое главное узналъ онъ изъ перехваченнаго письма испанскаго посла во Франціи, Франциска Алавы, къ герцогинѣ. Авторъ распространялся о проступкѣ нидерландскаго народа передъ своимъ королемъ, какъ объ отличномъ поводѣ установить въ этой землѣ абсолютную власть. Для этого онъ совѣтовалъ регентшѣ обходить дворянство тѣми же самыми уловками, къ какимъ прибѣгало оно относительно нея, и усыпить его любезными рѣчами да предупредительнымъ обращеніемъ. Въ заключеніе говорилось, что король знаетъ, что дворяне — тайныя пружины всѣхъ бывшихъ безпорядковъ; а потому онъ долженъ найти ихъ въ свое время, точно также, какъ ту парочку, которая уже въ Испаніи и не ускользнетъ изъ его рукъ; и онъ поклялся показать на нихъ примѣръ, который приведетъ въ ужасъ весь христіанскій міръ, хотя бы это стоило ему всѣхъ наслѣдственныхъ земель. Это печальное открытіе подтверждалось письмами Бергена и Монтиньи изъ Испаніи, которые горько жаловались на отталкивающую грандецу или испанскую чопорность и на измѣнившееся обращеніе съ ними монарха. Оранскій окончательно позналъ, какъ нужно понимать льстивыя увѣренія короля^[205].

1566.-- Принцъ представилъ своему брату, графу Людвигу Нассаускому, графу Эгмонту, Горну и Гогстратену письмо министра Алавы и еще нѣсколько другихъ изъ Испаніи, которыя обстоятельно говорили о скоромъ прибытіи короля съ войсками и объ его злыхъ замыслахъ противъ дворянъ. Онъ прочелъ ихъ этимъ пяти рыцарямъ на сходкѣ въ Дендермонде (во Фландріи), куда они прибыли посовѣщаться насчетъ необходимыхъ мѣръ для охраненія своей безопасности. Графъ Людвигъ, повиновавшійся только своей досадѣ, безумно твердилъ, что нужно, не теряя времени, взяться за оружіе и захватить нѣсколько укрѣпленныхъ мѣстъ. Королю должно возбранить вступленіе въ провинціи съ войскомъ, чего бы это ни стоило. Необходимо поднять Швейцарію, протестанскихъ князей Германіи и гугенотовъ, чтобы они заградили ему путь черезъ свои земли; а если онъ проникнетъ черезъ всѣ эти препятствія, встрѣтить его на границѣ съ арміей. Графъ брался наладить оборонительный союзъ во Франціи, Швейцаріи и Германіи и привести изъ Нѣмецкой имперіи 4.000 всадниковъ съ соотвѣтствующимъ числомъ пѣхоты. Предлогъ готовъ для собиранія необходимыхъ суммъ, и онъ знаетъ, что реформатскіе купцы не покинуть дѣла. Но болѣе осторожный и благоразумный Вильгельмъ возсталъ противъ этого предложенія, которое чрезвычайно трудно исполнить и нельзя ничѣмъ оправдать. Вѣдь, замѣтилъ онъ, инквизиція уничтожена на дѣлѣ, плакаты почти совсѣмъ забыты и допущена справедливая свобода совѣсти. Стало быть, пока нѣтъ достаточнаго основанія вступать на такой враждебный путь, а онъ не сомнѣвается, что его не замедлятъ доставить имъ. Поэтому Вильгельмъ полагалъ, что слѣдуетъ поджидать этого, а между тѣмъ зорко слѣдить за всѣмъ и дать знать народу объ угрожающей опасности, чтобы онъ былъ готовъ, когда потребуютъ того обстоятельства.

Еслибы всѣ присутствовавшіе согласились съ принцемъ Оранскимъ, то безъ сомнѣнія, столь мощная лига, страшная силой и значеніемъ своихъ членовъ, могла бы поставить замысламъ короля такія препятствія, что онъ былъ бы принужденъ бросить весь свой планъ. Но духъ собравшихся рыцарей былъ совершенно сраженъ отъ слѣдующихъ словъ графа Эгмонта: Лучше все перенесу, чѣмъ пытать счастья такъ дерзко. Болтовня испанца Алавы мало трогаетъ меня: какъ это такой человѣкъ проникъ въ замкнутую душу своего владыки и прочелъ его тайны? Вѣсти отъ Монтиньи доказываютъ только, что король сомнѣвается въ нашемъ служебномъ рвеніи и думаетъ, что имѣетъ основаніе не довѣрять нашей вѣрности; да, по мнѣ, мы дали ему къ этому слишкомъ много поводовъ. Я серьезно рѣшилъ возстановить его доброе мнѣніе обо мнѣ удвоеннымъ рвеніемъ, и, по возможности, изгладить моимъ поведеніемъ впредь подозрѣнія, навлеченныя моими прежними поступками. И какъ же мнѣ вырваться изъ моей многочисленной, нуждающейся семьи, чтобы таскаться изгнанникомъ по чужимъ дворамъ, быть бременемъ для пріютившихъ меня, для всякаго раба, который снизойдетъ до поданія мнѣ руки помощи, стать слугой чужеземцевъ, — и все это изъ-за того, чтобы избѣгнуть небольшого стѣсненія на родинѣ? Никогда монархъ не ополчится на своего любимаго, дорогого слугу, пріобрѣвшаго законное право на его благодарность. Никогда не повѣрю, чтобы король который питалъ къ своему нидерландскому народу такія искреннія, милостивыя чувства, который столь настоятельно клялся мнѣ въ нихъ, измышлялъ теперь такіе деспотическіе планы. Возвратамъ спокойствіе въ странѣ, покараемъ мятежниковъ, возстановимъ католическое богослуженіе — и, повѣрьте не будетъ и рѣчи о какихъ нибудь испанскихъ войскахъ. Вотъ къ чему призываю всѣхъ васъ моимъ совѣтомъ и примѣромъ; вотъ къ чему уже склоняется большинство нашихъ братьевъ. Я, съ своей стороны, вовсе не боюсь гнѣва монарха. Моя совѣсть спокойна; моя судьба подчиняется его справедливости и милости^[206].

Напрасно графъ Нассаускій, Горнъ и Оранскій старались поколебать его стойкость и раскрыть ему глаза на неизбѣжную опасность: Эгмонтъ былъ дѣйствительно преданъ королю; онъ еще помнилъ его благодѣянія и ту предупредительность, которою они сопровождались. Вниманіе, которымъ почтилъ его Филиппъ предпочтительно передъ всѣми его друзьями, произвело свое дѣйствіе, Эгмонтъ защищалъ дѣло своихъ земляковъ скорѣе изъ ложнаго стыда, чѣмъ по духу партіи; онъ возставалъ противъ суровыхъ мѣръ правительства больше по горячности и по врожденной добротѣ сердца, чѣмъ по испытаннымъ убѣжденіямъ. Его честолюбіе было увлечено любовью націи, которая почитала его, какъ своего идола. Слишкомъ тщеславный, чтобы отказаться отъ имени, столь пріятно щекотавшаго его слухъ, долженъ же онъ былъ что-нибудь сдѣлать, чтобы заслужить его; но онъ въ ужасѣ очнулся отъ этого самообмана и живо отшатнулся назадъ, къ своему долгу, какъ только бросилъ взглядъ на свою семью, какъ только услышалъ жестокое названіе своихъ поступковъ, замѣтилъ ихъ гибельныя послѣдствія, затрепеталъ отъ одного имени преступленія.

Съ отступленіемъ Эгмонта падалъ весь планъ Оранскаго. На сторонѣ графа были сердца народа и все довѣріе арміи, безъ которой просто нельзя было предпринять ничего серьезнаго. На него такъ разсчитывали; его неожиданное заявленіе дѣлали безплоднымъ весь съѣздъ. Разошлись, ничего не рѣшивъ. Всѣхъ, собравшихся въ Дендермонде, поджидали въ брюссельскомъ государственномъ совѣтѣ; но туда отправился одинъ Эгмонтъ. Регентшѣ хотѣлось вывѣдать у него о рѣшеніяхъ съѣзда, но онъ только показалъ ей списокъ письма Алавы и разразился горькими упреками. Она сначала поблѣднѣла, но вдругъ овладѣла собой и смѣло объявила письмо подложнымъ. „Какимъ образомъ — сказала она — это можетъ быть письмомъ Алавы? Вѣдь, я получила всѣ бумаги; и тотъ кто перехватилъ бы его, конечно, не пощадилъ бы другихъ писемъ. Да, да: у меня не пропалъ ни одинъ свертокъ и не запропастился ни одинъ гонецъ. И статочное ли дѣло, чтобы король довѣрилъ тайну какому-то Алавѣ, не увѣдомивъ меня о ней?“^[207]

Междоусобная война.

1566.

Между тѣмъ регентша спѣшила воспользоваться расколомъ среди дворянства, чтобы окончательно погубить союзъ, уже колебавшійся отъ внутреннихъ раздоровъ. Она не теряя времени, призвала изъ Германіи войска, стоявшія наготовѣ подъ начальствомъ герцога Эриха Брауншвейгскаго, усилила конницу и набрала изъ вассаловъ пять полковъ, поставивъ во главѣ ихъ графовъ Мансфельда, Мегена, Аремберга и др. Дали войска даже принцу Оранскому, чтобы не оскорбить его жестоко, — къ тому же провинціи, гдѣ онъ былъ штатгальтеромъ, наиболѣе нуждались въ вооруженной силѣ. Но поостереглись: поставили подлѣ Вильгельма полковника Вайдерфингера, который долженъ былъ слѣдить за каждымъ его шагомъ и задерживать его опасныя распоряженія. Фландрское духовенство доставило графу Эгмонту 40.000 золотыхъ гульденовъ на содержаніе 1.500 солдатъ, часть которыхъ онъ разставилъ по наиболѣе опаснымъ мѣстамъ. Каждому штатгальтеру было приказано увеличить свои войска и запастись боевыми принадлежностями. Всѣ эти приготовленія, производимыя всюду и усердно, не оставляли сомнѣнія насчетъ пути, которому рѣшилась, слѣдовать штатгальтерша.

Чувствуя свое превосходство, увѣренная въ этой могучей помощи, Маргарита осмѣлилась, наконецъ, измѣнить свое поведеніе, и заговорить съ мятежниками совсѣмъ, инымъ языкомъ. Она дерзнула совсѣмъ произвольно истолковывать уступки, сдѣланныя протестантамъ изъ страха и по необходимости: она уже ограничивала всѣ льготы, дарованныя имъ молчаливо, однимъ допущеніемъ проповѣдей. Всѣ ихъ остальные обряды и религіозныя службы, понятныя сами собой при дозволеніи проповѣдей, были объявлены, въ новыхъ приказахъ, возбраненными, а съ ослушниками повелѣвалось поступать, какъ съ оскорбителями его величества. Допускалось, чтобы протестанты думали о причащеніи иначе, чѣмъ господствующая церковь, но причащаться по своему значило совершать преступленіе; имъ было запрещено, подъ страхомъ смертной казни, по своему крестить, женить, хоронить. Жестокая насмѣшка — допускать религію и возбранять ея исповѣданіе! Впрочемъ, эта безчестная уловка уклониться отъ своего слова была достойна трусости, которая долго не позволяла исторгнуть у регентши такое рѣшеніе. И Маргарита стала придираться къ малѣйшему новшеству, къ ничтожнѣйшему ослушанію, чтобы мѣшать проповѣдямъ: многихъ проповѣдниковъ притягивали къ суду подъ предлогомъ, что они совершаютъ свою службу на недозволенномъ, мѣстѣ; нѣкоторыхъ даже повѣсили. Она. твердила при всякомъ случаѣ, что гезы злоупотребили ея страхомъ и что они ее связали договоромъ, вынужденнымъ у нея угрозами^[208]. Изъ всѣхъ городовъ, замѣшанныхъ въ иконоборческихъ волненіяхъ, регентша больше всего опасалась Валансьена въ Гейнегау. Нигдѣ кальвинская партія, не была, такъ сильна; здѣсь казалось, пріютился тотъ мятежный духъ, которымъ всегда отличался Геннегау сравнительно со всѣми другими провинціями^[209]. Сосѣдство Франціи, къ которой валансьенцы были ближе, чѣмъ къ Нидерландамъ, даже по языку и нравамъ, заставляло правительство всегда обращаться съ ними мягче, но также осторожнѣе; а это еще больше внушало имъ высокое мнѣніе о себѣ самихъ. Уже при послѣднемъ возстаніи осквернителей храмовъ они чуть не передались къ гугенотамъ, съ которыми у нихъ были самыя тѣсныя сношенія; эта опасность могла возобновиться при малѣйшемъ поводѣ. Оттого-то регентша рѣшила снабдить Валансьенъ раньше всѣхъ другихъ нидерландскихъ городовъ усиленнымъ гарнизономъ, при первой возможности. Дѣло было поручено владѣльцу Сентъ Альдегонды, Филиппу Нуаркарму, который занималъ мѣсто штатгальтера Геннегау за отсутствіемъ маркиза Бергена. Онъ явился подъ стѣнами города во главѣ военнаго отряда.

Къ нему вышли уполномоченные отъ магистрата. Они просили его удалиться, такъ какъ протестанты, составляющіе большинство гражданъ, объявили себя противъ гарнизона. Нуаркармъ предъявилъ имъ волю регентши и предложилъ выбирать между гарнизономъ и осадой. Онъ прибавилъ, что городу навяжутъ не болѣе четырехъ эскадроновъ конницы и шести ротъ пѣхоты; порукой можетъ служить его собственный сынъ, котораго онъ готовъ отдать городу въ заложники. Магистратъ склонялся къ принятію этихъ условій; но тутъ появился, во главѣ своихъ приверженцевъ, апостолъ и кумиръ народа, проповѣдникъ Перегринъ ле-Гранжъ: ему было необходимо отклонить покорность, жертвой которой онъ долженъ былъ пасть. Силой своего краснорѣчія онъ настроилъ народъ отвергнуть условія военачальника. Услыхавъ такой отвѣтъ, Нуаркармъ, вопреки всякимъ постановленіямъ международнаго права, заковалъ посланцевъ города въ кандалы и увелъ въ плѣнъ; впрочемъ, онъ долженъ былъ вскорѣ освободить ихъ, по приказанію регентши. Маргарита, получившая приказаніе изъ Мадрида возможно щадить валансьенцевъ, еще не разъ приглашала ихъ принять назначенный гарнизонъ. Но они упорно стояли на своемъ отказѣ, и городъ былъ объявленъ публично мятежнымъ, а Нуаркармъ получилъ приказъ приступить къ правильной осадѣ. Всѣмъ остальнымъ провинціямъ было воспрещено помогать мятежному городу совѣтомъ, деньгами или оружіемъ. Всѣ имущества валансьенцевъ предназначались къ переходу въ казну. Желая попугать мятежный городъ войной еще до начала ея, чтобы онъ успѣлъ одуматься, Нуаркармъ стянулъ войска изъ всего Геннегау и Камбрэ (1566), захватилъ Сент-Амандъ и поставилъ гарнизоны во всѣхъ окрестныхъ мѣстахъ.

Всѣ эти приготовленія противъ Валансьена давали понять всѣмъ остальнымъ городамъ, находившимся въ такомъ же положеніи, ожидавшую ихъ участь и встревожили весь союзъ. Въ области Турнэ и Лилля показалось войско гезовъ — отъ трехъ до четырехъ тысячъ людей, наскоро набранныхъ изъ бѣглой сволочи и уцѣлѣвшихъ шаекъ иконоборцевъ; ихъ цѣлью было обезпечить за собой эти оба города и тревожить врага предъ Валансьеномъ. Лилльскому губернатору посчастливилось удержать за собой свой городъ, разбивъ на-голову отрядъ войска гезовъ, который намѣревался овладѣть городомъ, сговорившись съ его протестантами. Въ то же время Нуаркармъ напалъ, у Лануа, на войско гезовъ, стоявшее тамъ безъ дѣла, и почти совсѣмъ истребилъ его. Лишь горсть отчаянныхъ храбрецовъ пробилась черезъ его солдатъ и бросилась въ Турне; но побѣдитель тотчасъ потребовалъ, чтобы этотъ городъ отворилъ ворота и принялъ гарнизонъ. Быстрое повиновеніе спасло горожанъ отъ жестокой судьбы: Нуаркармъ. ограничился тѣмъ, что уничтожилъ протестантскую консисторію, изгналъ проповѣдниковъ, наказалъ зачинщиковъ мятежа и возстановилъ почти совсѣмъ подавленное богослуженіе католиковъ. Поставивъ здѣсь губернаторомъ надежнаго католика и оставивъ достаточный гарнизонъ, онъ двинулся, съ своимъ побѣдоноснымъ войскомъ, опять противъ Валансьена, чтобы продолжать осаду.

Этотъ городъ, гордый своими укрѣпленіями, сталъ горячо защищаться, рѣшившись на все. Не преминули запастись военными снарядами и жизненными припасами на долгое время; всякій, способный носить оружіе, не исключая мастеровыхъ, превращался въ солдата; срыли дома передъ городомъ, въ особенности монастыри, чтобы врагъ не воспользовался ими для осады. Немногочисленные приверженцы короля молчали, подавленные массой; ни одинъ католикъ не могъ шевельнуться. Порядокъ замѣнился безначальемъ, мятежомъ, и законодателемъ сталъ фанатизмъ отчаяннаго попа. Защитниковъ было много; они были одушевлены отчаяніемъ, твердо вѣрили въ выручку; ихъ ненависть къ католической религіи достигла послѣднихъ предѣловъ. Многіе не могли надѣяться ни на какую милость; всѣ негодовали на общее угнетеніе со стороны повелительнаго гарнизона. Между тѣмъ войско врага сильно возросло отъ отовсюду стекавшейся помощи, и онъ былъ щедро снабженъ всѣмъ, что требовалось для долгой осады; но Нуаркармъ попытался еще разъ уговорить гражданъ сдаться. Ему опять отвѣчали отказомъ. Тогда онъ повелъ траншеи и приготовился къ обложенію города^[210].

А положеніе протестантовъ ухудшалось по мѣрѣ того, какъ къ регентшѣ прибывали новыя силы. Союзъ дворянства сократился до одной трети. Главные изъ его защитниковъ, вродѣ графа Эгмонта, перешли на сторону короля; денежные взносы, на которые такъ разсчитывали, приходили весьма скудно; рвеніе партіи замѣтно охлаждалось; вмѣстѣ съ хорошимъ временемъ года исчезали всенародныя проповѣди, поддерживавшія его до сихъ поръ. Все это заставляло падающую оппозицію склониться къ болѣе умѣреннымъ требованіямъ и испытать всѣ невинныя средства, прежде чѣмъ браться за крайнія мѣры. На генеральномъ синодѣ протестантовъ, собравшемся въ Антверпенѣ съ этою цѣлью, на которомъ присутствовало и нѣсколько союзниковъ, рѣшили послать депутацію къ регентшѣ, чтобы сдѣлать ей представленія насчетъ ея вѣроломства и напомнить о договорѣ. За это взялся Бредероде; но онъ былъ позорно и сурово отстраненъ и даже изгнанъ изъ Брюсселя. Тогда онъ прибѣгнулъ къ письменному изложенію. Бредероде жаловался именемъ всего союза, что герцогиня, передъ лицомъ всѣхъ протестантовъ, сложившихъ оружіе за поручительствомъ послѣдняго, обманула ихъ своимъ вѣроломствомъ и отмѣной уже дарованнаго разрушила все добро, созданное союзниками. Онъ уличалъ ее въ томъ, что она старалась унизить союзъ въ глазахъ народа, возбуждала раздоры между его членами, преслѣдовала многихъ изъ нихъ, какъ преступниковъ. Онъ настаивалъ, чтобы она отмѣнила свои новыя распоряженія, лишающія протестантовъ свободнаго исповѣдыванія ихъ религіи; въ особенности же требовалъ снять осаду Валансьена и распустить вновь набранныя войска. На этихъ только условіяхъ союзъ готовъ былъ помочь ей въ возстановленіи всеобщаго спокойствія.

Регентша отвѣчала тономъ, весьма непохожимъ на ея прежнюю умѣренность. „Сказать правду, я не знаю, кто эти члены союза, обращающіеся ко мнѣ съ этою бумагой. Насколько мнѣ извѣстно, участники союза, съ которыми я имѣла дѣло, разсѣялись. Во всякомъ случаѣ, не всѣ участвуютъ въ этой жалобѣ: я сама знаю многихъ, которые возвратились къ своему долгу, получивши удовлетвореніе всѣхъ своихъ требованій. Но кто бы тутъ ни обращался ко мнѣ безъ правъ и именъ, онъ, по меньшей мѣрѣ, совершенно ложно истолковываетъ мои слова, утверждая, будто я обезпечивала протестантамъ свободу совѣсти. Всякому извѣстно, чего мнѣ стоило уже одно допущеніе проповѣдей тамъ, гдѣ онѣ сами начались: а это развѣ не свобода вѣры? Неужели я должна еще охранять эти противозаконныя консисторіи, терпѣть это государство въ государствѣ? Неужели я должна до того забыться, чтобы законно дозволить какой-то негодной сектѣ низвергать всякій порядокъ въ церкви и республикѣ и такъ гнусно поносить мою святую религію? Подите къ тому, кто далъ вамъ такое дозволеніе; со мной же вамъ нечего тягаться. Вы обвиняете меня въ нарушеніи договора, который обезпечивалъ вамъ безнаказанность и безопасность. Но я простила вамъ только прошлое, а не то, что вы учините впредь. Ваше прошлое апрѣльское прошеніе не должно было повредить никому изъ васъ, и, насколько мнѣ извѣстно, не повредило; но кто вновь провинился предъ величествомъ короля, тотъ долженъ понести послѣдствія своего преступленія. Наконецъ, какъ вы-то смѣете напоминать мнѣ о договорѣ, который вы первые нарушили? По чьему наущенію были ограблены церкви, низвержены изображенія святыхъ, подняты города къ возстанію? Кто заключалъ союзы съ иностранными державами, дѣлалъ недозволенные наборы войскъ, собиралъ съ подданныхъ короля незаконныя дани? Вотъ почему я стянула войска и стала строже исполнять указы. Кто настаиваетъ, чтобы я сложила оружіе, тотъ никоимъ образомъ не можетъ благожелательствовать своему отечеству и королю. И если вы любите самихъ себя, то старайтесь оправдать свои собственныя поступки вмѣсто того, чтобы судить мои“^[211].

Это высокомѣрное заявленіе разрушило всѣ надежды гезовъ на добровольное улаженіе дѣла. Вѣдь, регентша не заговорила бы такимъ языкомъ, еслибы не чувствовала за собой мощной опоры. Въ полѣ стояла армія, врагъ рвался передъ Валансьеномъ, зерно союза отпало, — и регентша требовала безусловной покорности. Дѣло союза было такъ плохо, что его нельзя было испортить открытымъ сопротивленіемъ. Кинься они безоружно въ объятія своего разгнѣваннаго владыки — и погибель несомнѣнна; а путь оружія могъ, по крайней мѣрѣ, заставить его задуматься, и они выбрали послѣднее и начали серьезно готовиться къ оборонѣ. Чтобы пріобрѣсти право на помощь нѣмецкихъ протестантовъ, Людвигъ Нассаускій хотѣлъ уговорить города Амстердамъ, Антверпенъ, Турнэ и Валансьенъ пристать къ аугсбургскому исповѣданію и этимъ путемъ тѣснѣе примкнуть къ религіи сосѣдей; но планъ не удался, потому что кальвинисты, въ своей религіозной ненависти къ своимъ евангелическимъ братьямъ, пожалуй, гнушались ихъ еще больше, чѣмъ папистовъ. Тогда Нассаускій началъ вести серьезные переговоры о субсидіяхъ во Франціи, въ Пфальцѣ и въ Саксоніи. Графъ Бергенъ укрѣпилъ свои замки; Бредероде бросился съ небольшимъ отрядомъ въ свой крѣпкій городъ Вьянъ на Лекѣ, который считалъ своимъ владѣніемъ, и наскоро привелъ его въ оборонительное положеніе, чтобы выжидать тутъ подкрѣпленій отъ союза и исхода переговоровъ Нассаускаго. Итакъ, знамя войны было развернуто. Всюду гремѣли барабаны, вездѣ проходили войска, собирались деньги, вербовались солдаты. Нерѣдко подрядчики обѣихъ сторонъ встрѣчались въ одномъ и томъ же мѣстѣ; не успѣвали сборщики и вербовщики регентши покинуть извѣстный городъ, какъ его жители уже терпѣли такія же насилія отъ агентовъ союза^[212].

1556. Регентша перенесла свое вниманіе отъ Валансьена къ Герцогенбушу — городу, въ которомъ иконоборцы совершали новыя неистовства и протестантская партія сильно возобладала. Чтобы склонить гражданъ къ мирному принятію гарнизона, она послала туда канцлера Шейффа изъ Брабанта съ государственнымъ совѣтникомъ Меродомъ изъ Петерсгейма, котораго назначила губернаторомъ города; они должны были успокоить гражданъ и взять съ нихъ новую присягу. Въ то же время графу Meгену, стоявшему недалеко съ корпусомъ, было приказано двинуться къ городу, чтобы поддержать дѣло обоихъ посланцевъ и тотчасъ же поставить тамъ гарнизонъ. Но Бредероде, узнавшій объ этомъ въ Вьянѣ, послалъ въ Герцогенбушъ одного изъ своихъ приспѣшниковъ, нѣкоего Антона фонъ Бамберга, — пылкаго кальвиниста, слывшаго также за храбраго солдата, чтобы поднять духъ своей партіи въ этомъ городѣ и провалить предложенія регентши. Этому Бамбергу удалось добыть письма герцогини къ канцлеру, да онъ прибавилъ еще ложныхъ съ такими суровыми и повелительными выраженіями, что граждане пришли въ ярость. Въ то же время онъ съумѣлъ набросить на посланцевъ подозрѣніе въ томъ, что они замышляютъ недоброе противъ города; народъ до того повѣрилъ ему, что въ дикой ярости набросился на посланцевъ и бросилъ ихъ въ тюрьму. Самъ же Бамбергъ сталъ во главѣ восьмисотъ человѣкъ, избравшихъ его своимъ вождемъ, и двинулся противъ графа Мегена, приближавшагося къ городу въ боевомъ порядкѣ; онъ такъ встрѣтилъ его тяжелою артиллеріею, что тотъ долженъ былъ уйти ни съ чѣмъ Регентша потребовала потомъ черезъ судебнаго чиновника освобожденія своихъ пословъ, грозя, въ противномъ случаѣ, осадой городу; но Бамбергъ со своимъ отрядомъ занялъ ратушу и заставилъ магистратъ выдать ключи города. Чиновникъ былъ изгнанъ съ позоромъ; ему велѣли сказать регентшѣ, что насчетъ судьбы плѣнниковъ ждутъ приказаній Бредероде. Стоявшій за городомъ герольдъ явился теперь объявить войну гражданамъ; но канцлеръ не допустилъ этого^[213].

Послѣ неудачи подъ Герцогенбушемъ графъ Мегенъ бросился въ Утрехтъ, чтобы предупредить планы Бредероде насчетъ этого города. Граждане, не мало пострадавшіе отъ войска гезовъ, стоявшаго лагеремъ неподалеку, въ Вьянѣ, приняли его съ открытыми объятіями, какъ своего защитника, и согласились на всѣ сдѣланныя имъ перемѣны въ ихъ богослуженіи. Онъ тотчасъ соорудилъ на берегу Лека укрѣпленіе, откуда можно было обстрѣливать Вьянъ. Бредероде не чувствовалъ охоты поджидать его здѣсь съ лучшею частью своего войска, онъ покинулъ это важное мѣсто и поспѣшилъ въ Амстердамъ^[214].

Во время всѣхъ этихъ движеній принцъ Оранскій, казалось, даромъ терялъ время въ Антверпенѣ; но это видимое бездѣйствіе было полно дѣятельности. По его указанію союзъ вербовалъ солдатъ, а Бредероде укрѣплялъ свои замки; послѣднему онъ подарилъ даже три пушки, отнятыя имъ въ Утрехтѣ. Онъ зорко слѣдилъ за всѣми движеніями двора и извѣщалъ гезовъ о всякомъ планѣ касательно того или другого города. Но его главнымъ дѣломъ, повидимому, было завладѣть главными мѣстами въ своемъ штатгальтерствѣ: оттого-то онъ всѣми силами старался направить замыслы Бредероде на Утрехтъ и Амстердамъ^[215].

Важнѣйшимъ мѣстомъ былъ островъ Ванхернъ, гдѣ ожидалась высадка короля. Оранскій составилъ планъ захватить его. Исполненіе взялъ на себя одинъ изъ союзниковъ, задушевный другъ принца, братъ Филиппа Сент-Альдегонда, владѣлецъ Тулузскій, Іоаннъ Марниксъ (1567). Онъ вошелъ въ тайное соглашеніе съ бывшимъ старшиной Миддельбурга, Петромъ Гакомъ, что давало ему возможность поставить гарнизоны въ Миддельбургѣ и Флиссингенѣ; но вербовка солдатъ для этого предпріятія, происходившая въ Антверпенѣ, не могла совершиться такъ тайно, чтобы магистратъ ничего не. подозрѣвалъ. Чтобы успокоить магистратъ и вмѣстѣ съ тѣмъ подвинуть свой планъ, Оранскій открыто, черезъ герольда, приказалъ немедленно покинуть городъ всѣмъ чужеземнымъ солдатамъ и другимъ иностранцамъ, которые не состояли на государственной службѣ или не имѣли занятій. По словамъ враговъ, онъ могъ бы легко овладѣть всѣми этими подозрительными солдатами, затворивъ ворота; но онъ нарочно выгналъ ихъ изъ города, чтобы они тѣмъ скорѣе попали къ мѣсту ихъ назначенія. Они немедленно были посажены на суда и спустились по Шельдѣ до Раммекена. Но одно перевозное судно изъ Антверпена приплыло во Флиссингенъ передъ ними и предупредило власти — и ихъ не пустили въ гавань. Такое же затрудненіе встрѣтили они недалеко отъ Миддельбурга, въ Арнемюнденѣ, гдѣ не-католики тщетно старались поднять мятежъ въ ихъ пользу. Такъ Марниксу де-Тулузу пришлось, ничего не сдѣлавши, повернуть свои корабли и отплыть назадъ до Остервеля, на четверть мили ниже Антверпена, гдѣ онъ высадилъ своихъ людей и разбилъ лагерь на берегу; онъ надѣялся тутъ получить подкрѣпленія изъ Антверпена и своею близостью поддержать духъ своей партіи, подавленный магистратомъ. Его маленькое войско росло изо дня въ день, благодаря содѣйствію реформатскаго духовенства, которое вербовало для него солдатъ въ городѣ, и его начали страшиться антверпенцы, всю область которыхъ онъ опустошалъ. Разгнѣванный магистратъ хотѣлъ двинуть противъ него городскую милицію, но принцъ Оранскій, воспрепятствовалъ этому, подъ предлогомъ, что теперь нельзя было оставлять городъ безъ солдатъ.

Между тѣмъ регентша собрала на скорую руку небольшое войско, подъ начальствомъ Филиппа Лануа, которое пошло на него быстрыми маршами изъ Брюсселя. Въ то же время графъ Мегенъ съумѣлъ такъ хорошо окружить и занять войско гезовъ у Вьяна, что оно не могло ни слышать объ этихъ движеніяхъ, ни поспѣшить на помощь къ своимъ союзникамъ. Лануа внезапно напалъ на разсыпавшіяся для грабежа кучи врага и уничтожилъ ихъ въ страшной рѣзнѣ. Де-Тулузъ бросился съ маленькимъ остаткомъ своего войска на дачу, служившую ему главной квартирой, и долго оборонялся съ храбростью отчаянія, пока Лануа, не видя другого средства выгнать его оттуда, не поджегъ дома. Немногимъ удалось избѣгнуть пламени; они бросились на мечъ непріятеля или нашли смерть въ Шельдѣ. Самъ Тулузъ рѣшился лучше погибнуть въ пламени, чѣмъ попасть въ руки побѣдителя. Эта побѣда, истребившая болѣе тысячи враговъ, дешево досталась преодолѣвшему: у него выбыло изъ строя всего два человѣка. Триста сдавшихся человѣкъ были безжалостно перерѣзаны, такъ какъ опасались вылазки изъ Антверпена^[216]. Прежде чѣмъ началась битва, въ Антверпенѣ и не подозрѣвали нападенія. Только принцъ Оранскій, спозаранку увѣдомленный о немъ, принялъ предосторожности: онъ за день велѣлъ сломать мостъ между городомъ и Остервелемъ. По его словамъ, онъ сдѣлалъ это для того, чтобы кальвинисты города не вздумали присоединиться къ войску Тулуза; но скорѣе всего онъ не хотѣлъ, чтобы католики напали на вождя гезовъ съ тылу или чтобы Лануа, въ случаѣ побѣды, проникъ въ Антверпенъ. По тѣмъ же причинамъ онъ приказалъ запереть ворота, и жители, ничего тутъ не понимавшіе, боролись между страхомъ и любопытствомъ, пока пушечные выстрѣлы съ Остервеля не показали имъ, что тамъ дѣлается. Въ шумной сутолокѣ бросились теперь всѣ на валы и стѣны, гдѣ передъ ними раскрылась вся картина битвы, когда вѣтеръ отнесъ пороховой дымъ отъ сражающихся сторонъ. Оба войска были такъ близко отъ города, что можно было ясно различить какъ ихъ знамена, такъ и голоса побѣдителей и побѣжденныхъ. Теперь городъ представлялъ видъ болѣе ужасный, чѣмъ зрѣлище самой битвы. У каждаго изъ сражавшихся отрядовъ были свои друзья и враги на стѣнахъ. Всякій шагъ внизу вызывалъ ликованіе или ужасъ наверху; исходъ битвы, казалось, рѣшалъ судьбу каждаго зрителя. Каждое движеніе на полѣ битвы отражалось на лицахъ антверпенцевъ — и пораженіе, и торжество, и ужасъ гибнущихъ, и ярость побѣдителей. Здѣсь — мучительное тщетное стремленіе поддержать падающаго, остановить бѣгущаго; тамъ — столь же напрасное стремленіе схватить врага, уничтожить, истребить его. Вотъ бѣгутъ гезы — и десятокъ тысячъ людей осчастливлены; а вотъ послѣднее убѣжище Тулуза объято пламенемъ — и 20.000 антверпенцевъ умираютъ вмѣстѣ съ ними на кострѣ.

Но вскорѣ оцѣпенѣніе отъ перваго ужаса уступаетъ мѣсто яростному желанію помочь, отомстить. Съ криками, съ поднятыми руками, съ распущенными волосами, бросается вдова разбитаго полководца въ толпу, умоляя отомстить, сжалиться. Кальвинисты, возбужденные своимъ апостоломъ, Германомъ, хватаются за оружіе, чтобы имъ отомстить за своихъ братьевъ, или погибнуть вмѣстѣ съ ними. Безъ мысли, безъ плана, безъ вождя, руководимые только своимъ горемъ, своимъ безуміемъ, бросаются они къ краснымъ воротамъ, ведущимъ къ побоищу. Но нѣтъ выхода! Ворота заперты — и переднія толпы отшатываются на заднія. Тысячи бѣгутъ за тысячами; на Морскомъ мосту страшная давка. „Мы преданы, мы плѣнены!“ кричатъ всѣ: „проклятіе папистамъ, проклятіе измѣннику!“ По толпѣ пробѣгаетъ глухой ропотъ — признакъ мятежа. Начинаютъ подозрѣвать, что все это — дѣло католиковъ, замыслившихъ погубить кальвинистовъ. У послѣднихъ вырѣзали защитниковъ, теперь обрушатся на беззащитныхъ. Съ роковою скоростью распространяется это подозрѣніе по всему Антверпену. Теперь-де понятно прошлое, а въ будущемъ таится что-нибудь еще худшее. Ужасное недовѣріе овладѣваетъ всѣми умами. Всѣ партіи боятся другъ друга; всякій видитъ врага въ сосѣдѣ. Таинственность увеличиваетъ этотъ страхъ и отчаяніе, — ужасное состояніе для такого многолюднаго города, гдѣ всякая случайная сходка превращается въ смятеніе, брошенная вскользь выдумка становится слухами, искорка разгорается въ яркое пламя, гдѣ отъ сильнаго тренія всѣ страсти кипятъ. При такихъ слухахъ, все, что называется реформатскимъ, приходитъ въ движеніе. 15.000 кальвинистовъ захватываютъ Морской мостъ и ставятъ на полѣ тяжелыя орудія, насильно взятыя въ цейхгаузѣ; то же происходитъ на другомъ мосту. Нововѣрцы становятся страшны отъ своей массы; городъ въ ихъ рукахъ; чтобы избѣжать воображаемой опасности, они ведутъ весь Антверпенъ на край пропасти.

Какъ только началось смятеніе, принцъ Оранскій поспѣшилъ къ Морскому мосту, мужественно пробрался сквозь толпу, предложилъ миръ и умолялъ выслушать его. На другомъ мосту сдѣлалъ такую же попытку графъ Гогстратенъ, сопровождаемый бургомистромъ Страленомъ; но ему недоставало ни значенія, ни краснорѣчія — и онъ направилъ бѣшеную толпу, съ которой ему не подъ силу было справиться, на принца. Сірда и устремился теперь весь Антверпенъ. Вильгельмъ старался объяснить, что ворота заперты лишь съ тою цѣлью, чтобы не пускать въ городъ побѣдителя, кто бы онъ ни былъ, иначе онъ сталъ бы добычей солдатъ. Но напрасно: бѣшеныя шайки не слушаютъ его; одинъ изъ самыхъ отчаянныхъ молодцовъ даже прицѣлился въ него изъ ружья и обозвалъ его измѣнникомъ. Съ криками потребовали у него ключей отъ Красныхъ воротъ, и онъ принужденъ былъ вручить ихъ проповѣднику Герману. „Но — прибавилъ онъ съ счастливой находчивостью — знайте, что вы дѣлаете: въ форштадтѣ васъ примутъ 600 непріятельскихъ всадниковъ“. Эта выдумка, внушенная ему нуждой и страхомъ, была не такъ далека отъ истины, какъ, быть можетъ, онъ самъ думалъ: какъ только побѣдоносный полководецъ услышалъ о смятеніи въ Антверпенѣ, онъ тотчасъ же посадилъ свою конницу на лошадей, чтобы подъ ея прикрытіемъ проникнуть въ городъ. Я, съ своей стороны — продолжалъ принцъ Оранскій — заблаговременно постараюсь обезопасить себя, и не будетъ раскаиваться тотъ, кто послѣдуетъ моему примѣру». Эти слова, сказанныя во-время и поддержанныя дѣломъ, подѣйствовали. Ближайшіе послѣдовали за нимъ, дальнѣйшіе — за ними, и немногіе, забѣжавшіе впередъ, никого не видя за собой, потеряли всякую охоту схватиться съ 600 всадниками. Всѣ опять бросились къ Морскому мосту; тамъ выставили стражу и передовые посты и провели бурную ночь подъ ружьемъ^[217].

Теперь Антверпену угрожала страшная бойня и полное разграбленіе. Въ такой крайней бѣдѣ Оранскій созвалъ чрезвычайный сенатъ изъ честнѣйшихъ гражданъ всѣхъ четырехъ націй. Онъ сказалъ, что если хотятъ подавить высокомѣріе кальвинистовъ, то пусть выставятъ и войско, готовое схватиться съ ними. И было рѣшено немедленно призвать къ оружію католиковъ города — туземцевъ, итальянцевъ и испанцевъ и, если можно, привлечь также лютеранъ. Послѣдніе уже давно стали врагами кальвинистовъ, которые, гордясь своимъ богатствомъ и чувствуя опору въ своемъ преобладающемъ числѣ, съ презрѣніемъ относились ко всякой другой религіозной партіи, и ожесточеніе между этими двумя протестантскими церквами было глубже, чѣмъ та ненависть, которая соединяла ихъ противъ господствующей церкви. Магистратъ отлично пользовался ихъ взаимною ненавистью, чтобы сдерживать ихъ обѣихъ, въ особенности же реформатовъ, усиленіе которыхъ страшило больше всего. Оттого-то онъ молчаливо принялъ подъ свое покровительство лютеранъ, какъ партію болѣе слабую и миролюбивую; онъ даже выписывалъ имъ духовныхъ учителей изъ Германіи, которые поддерживали эту взаимную ненависть проповѣдями-диспутами. Онъ внушалъ лютеранамъ, будто король милостиво относится къ ихъ исповѣданію, и уговаривалъ ихъ не чернить своего добраго дѣла соглашеніемъ съ реформатами. Казалось, было не трудно на эту минуту соединить католиковъ съ лютеранами, когда дѣло шло о подавленіи столь ненавистнаго соперника. На зарѣ слѣдующаго дня противъ кальвинистовъ выстроилось войско, далеко превосходившее ихъ числомъ. Во главѣ этого войска краснорѣчіе Оранскаго начало пріобрѣтать гораздо больше силы, стало легко находить послѣдователей. Хотя кальвинисты обладали оружіемъ и пушками, они испугались превосходнаго числа своихъ враговъ и первые послали пословъ съ мирными предложеніями, и Оранскій, съ свойственнымъ ему искусствомъ, удовлетворилъ всѣхъ. Какъ только было объявлено соглашеніе, испанцы и итальянцы города сложили оружіе. За ними послѣдовали реформаты, а потомъ и католики; послѣдними оказались лютеране^[218].

Два дня и двѣ ночи находился Антверпенъ въ этомъ страшномъ состояніи. Католики уже подвезли бочки пороху подъ Морской мостъ, чтобы взорвать все занявшее его войско реформатовъ; въ другихъ мѣстахъ послѣдніе такъ поступали съ католиками^[219]. Гибель города зависѣла отъ одного мгновенія; его спасло только благоразуміе Оранскаго.

1567.-- Нуаркармъ все еще стоялъ съ своимъ валлонскимъ войскомъ передъ Валансьеномъ, который стойко отвергалъ всѣ предложенія регентши и всякую мысль о сдачѣ, въ твердой увѣренности, что ему помогутъ гезы. Отъ двора Нуаркарму было рѣшительно приказано сдерживаться, пока онъ не получитъ свѣжихъ войскъ изъ Германіи. Король по чувству жалости или изъ страха не терпѣлъ кровавыхъ штурмовъ, при которыхъ неизбѣжно невинный раздѣляетъ судьбу виновнаго и съ самыми вѣрными подданными обращаются, какъ съ врагами. Но упорство осажденныхъ возрастало съ каждымъ днемъ; ободряемые бездѣйствіемъ врага, они даже осмѣливались часто безпокоить его вылазками, сожигали монастыри за городомъ и возвращались съ добычей; къ тому же мятежники и ихъ союзники могли воспользоваться временемъ, которое осаждающіе теряли безполезно передъ городомъ. Вотъ почему Нуаркармъ настаивалъ, чтобы герцогиня выхлопотала ему у короля позволеніе штурмовать городъ. Отвѣтъ пришелъ скорѣе, чѣмъ можно было ожидать. Онъ требовалъ, чтобы только прилаживали машины къ штурму и выждали, пока подѣйствуетъ страхъ; если и изъ этого ничего не выйдетъ, тогда только можно идти на штурмъ, но возможно оградить жизнь каждаго.

Прежде чѣмъ взяться за это крайнее средство, регентша уполномочила графа Эгмонта и герцога Аршота еще разъ вступить въ переговоры съ мятежниками. Оба совѣщались съ депутатами города и не упустили ничего, чтобы вывести ихъ изъ ослѣпленія. Они сообщили имъ, что Тулузъ разбитъ, а съ нимъ пала и вся опора осажденныхъ; графъ Мегенъ отрѣзалъ войско гезовъ отъ города, и валансьенцы держатся такъ долго, лишь благодаря снисходительности короля. Они предлагали полное забвеніе прошлаго. Всякій воленъ защищаться передъ какимъ угодно судомъ, а кто не пожелаетъ этого, тому дозволяется покинуть городъ, со всѣмъ своимъ имуществомъ, въ теченіе четырнадцати дней. Отъ нихъ ничего не требуется, кромѣ принятія гарнизона. Для обдумыванія этихъ предложеній, дали имъ трехдневное перемиріе. Когда депутаты возвратились въ городъ, они нашли своихъ согражданъ еще менѣе склонными къ соглашенію; тѣмъ временемъ среди нихъ распространился ложный слухъ о новой вербовкѣ солдатъ гезами; толковали, будто Тулузъ побѣдилъ и большое войско идетъ на выручку города. Эта увѣренность была такъ велика, что осмѣлились даже нарушить перемиріе и начали стрѣлять въ осаждающихъ. Наконецъ, послѣ многихъ усилій, магистрату удалось уговорить согражданъ послать въ лагерь двѣнадцать совѣтниковъ съ слѣдующими предложеніями: отмѣняется указъ, который обвиняетъ Валансьенъ въ оскорбленіи величества и объявляетъ его -врагомъ; отобранныя по суду имущества возвращаются; плѣнные освобождаются съ обѣихъ сторонъ; гарнизонъ не вступаетъ въ городъ, пока всякій, кому это угодно, обезопаситъ себя и свое добро, и онъ обязуется ни въ чемъ не притѣснять жителей, въ противномъ случаѣ король отвѣчаетъ за убытки.

Нуаркармъ съ гнѣвомъ отвѣчалъ на эти условія и готовъ былъ жестоко обойтись съ посланцами. Онъ сказалъ имъ, что если они пришли не со сдачей города, то пусть немедленно удаляются во-свояси, не то онъ отошлетъ ихъ со связанными на спинѣ руками. Они сваливали вину на упрямство реформатовъ и просили оставить ихъ въ лагерѣ: они не хотятъ идти заодно съ своими согражданами, не желаютъ раздѣлять ихъ судьбу. Они даже обнимали колѣни Эгмонта, умоляя его заступиться; но Нуаркармъ остался глухъ къ ихъ просьбамъ, и видъ принесенныхъ цѣпей заставилъ ихъ поневолѣ возвратиться въ Валансьенъ. Непріятельскій полководецъ поступилъ такъ строго не изъ суровости, а по необходимости. Задержаніе пословъ разъ уже навлекло ему выговоръ герцогини; теперь оно непремѣнно было бы объяснено такъ же, какъ тогда. Да и не хотѣлось ему лишить городъ небольшого остатка благонамѣренныхъ гражданъ и тѣмъ окончательно предоставить его судьбу слѣпой, бѣшеной толпѣ. Эгмонтъ былъ такъ раздраженъ неудачей собственнаго посольства, что слѣдующей ночью самъ объѣхалъ вокругъ города, осмотрѣлъ его укрѣпленія и возвратился очень довольный, убѣдившись, что Валансьенъ долго не устоитъ^[220].

Валансьенъ расположенъ на покатомъ склонѣ къ прямой и гладкой равнинѣ и пользуется столь же крѣпкимъ, какъ и пріятнымъ положеніемъ. Охваченный, съ одной стороны, Шельдой и одной небольшой рѣчкой, а съ другой — глубокими рвами и башнями, онъ, повидимому, могъ бы сопротивляться всякимъ нападеніямъ. Но Нуаркармъ замѣтилъ мѣста въ городскихъ рвахъ, которыя были до того запущены, что сравнялись съ почвой; онъ воспользовался этимъ. Онъ стянулъ всѣ разбросанные для обложенія отряды и, въ одну бурную ночь, овладѣлъ Бергскимъ форштадтомъ, не потерявъ ни одного человѣка. Затѣмъ онъ подѣлилъ городъ между графомъ Боссю, младшимъ графомъ Карломъ Мансфельдомъ и молодымъ Барлемономъ. Одинъ изъ его полковниковъ съ возможной поспѣшностью подошелъ къ стѣнамъ, съ которыхъ посыпался огонь, прогнавшій непріятеля. Подъ самымъ городомъ, противъ воротъ, на глазахъ у осажденныхъ и съ ничтожными потерями, была поставлена батарея, на одной высотѣ съ укрѣпленіями, и ея 21 орудіе штурмовали городъ безпрерывно въ теченіе четырехъ часовъ. Башня св. Николая, гдѣ осажденные поставили нѣсколько пушекъ, пала изъ первыхъ, и многіе погибли подъ ея развалинами. На всѣхъ высокихъ зданіяхъ были поставлены орудія, производившія страшное опустошеніе между жителями. Въ нѣсколько часовъ главныя сооруженія были разрушены и въ самихъ воротахъ былъ сдѣланъ такой проломъ, что осажденные, отчаявшись въ спасеніи, тотчасъ послали двухъ трубачей съ просьбой выслушать ихъ. На послѣднее было получено согласіе, но штурмъ продолжался безъ перерыва. Тѣмъ сильнѣе настаивали послы на договорѣ, соглашаясь сдать городъ на тѣхъ самыхъ условіяхъ, которыя были отвергнуты имъ два дня тому назадъ. Но обстоятельства измѣнились — и побѣдитель не хотѣлъ уже слышать объ условіяхъ. Непрерывный огонь не позволялъ осажденнымъ исправлять стѣны, развалины которыхъ наполняли цѣлые городскіе рвы и пролагали врагу путь къ проломамъ. Убѣдившись въ своей окончательной погибели, валансьенцы сдали, на зарѣ, городъ на милость побѣдителя, послѣ штурма, длившагося 36 часовъ безъ перерыва и забросавшаго улицы тремя тысячами бомбъ. Нуаркармъ вступилъ въ Валансьенъ съ побѣдоноснымъ войскомъ, сохранившимъ строгую дисциплину; его встрѣтила толпа женщинъ и дѣтей, несшихъ передъ нимъ зеленыя вѣтви и умолявшихъ о помилованіи. Тотчасъ были обезоружены всѣ горожане; губернатору города и его сыну отрубили головы; 36 главныхъ мятежниковъ, въ томъ числѣ ле-Гранжъ и другой реформатскій проповѣдникъ, Гвидо де-Брессъ, заплатили висѣлицей за свое упрямство; всѣ должностныя лица лишились мѣстъ, а городъ — своихъ привилегій. Католическое богослуженіе было немедленно возстановлено во всемъ своемъ великолѣпіи, а протестантское уничтожено; епископъ Аррасскій долженъ былъ перенести сюда свое мѣстопребываніе, а за покорность города впредь ручался сильный гарнизонъ^[221].

1567.-- Сдача Валансьена, на который было устремлено всеобщее вниманіе, была страшнымъ примѣромъ для всѣхъ остальныхъ городовъ, находившихся въ подобномъ же положеніи, и она не мало подняла значеніе оружія регентши. Нуаркармъ пользовался своей побѣдой: онъ тотчасъ двинулся на Мострихтъ, который сдался ему безъ выстрѣла и принялъ гарнизонъ. Оттуда онъ прошелъ къ Торигуту, чтобы своею близостью запугать города Герцогенбушъ и Антверпенъ. Его прибытіе повергло въ ужасъ партію гезовъ, которые, съ Бамбергомъ во главѣ, все еще держали въ рукахъ магистратъ: они, вмѣстѣ съ своимъ вождемъ, поспѣшно очистили городъ. Нуаркармъ былъ принятъ безъ сопротивленія; послы регентши были немедленно освобождены, и былъ поставленъ сильный гарнизонъ. И Камбрэ съ ликованіемъ открылъ ворота своему архіепископу, изгнанному господствомъ реформатовъ. И владыка заслужилъ это торжество; онъ не запятналъ своего возвращенія кровью. Покорились также города Гентъ, Ипернъ и Уденардъ: они приняли гарнизоны. Графъ Мегенъ почти совсѣмъ очистилъ Гельдернъ отъ мятежниковъ и заставилъ его подчиниться. То же удалось графу Арембергу во Фрисландіи и Гренингенѣ, но нѣсколько позже и съ большимъ трудомъ: ему недоставало ровности характера и настойчивости, а эти задорные республиканцы упорнѣе другихъ стояли за свои привилегіи и старались всячески утвердить ихъ^[222]. За исключеніемъ Голландіи, шайки мятежниковъ были изгнаны изъ всѣхъ провинцій; все поникало предъ побѣдоноснымъ оружіемъ герцогини. Возставшіе пали духомъ, и имъ ничего не оставалось болѣе, какъ бѣжать или покориться безусловно^[223].

Отставка Вильгельма Оранскаго.

Съ тѣхъ поръ какъ образовался союзъ гезовъ, а еще больше съ началомъ иконоборства, въ провинціяхъ до того распалился духъ раздоровъ и строптивости между высшими и низшими сословіями, партіи до того перепутались, что регентшѣ трудно было распознать своихъ приверженцевъ и свои орудія; наконецъ, она ужъ и не знала, въ чьихъ рукахъ находится. Мало-по-малу исчезло отличіе между подозрительными и вѣрными; граница между тѣми и другими становилась незамѣтной. Благодаря измѣненіямъ въ законахъ, въ пользу протестантовъ, вызваннымъ, въ большинствѣ случаевъ, лишь требованіями минуты, она лишила самые законы опредѣленности, обязательной силы, дала просторъ произволу въ ихъ толкованіи. Дошло до того, что среди массы разнообразныхъ толкованій утратился самый смыслъ законовъ, стушевалась цѣль законодателя. При тѣсныхъ связяхъ между протестантами и католиками, гезами и роялистами, причемъ ихъ интересы нерѣдко сливались, послѣдніе пользовались лазейкой, которую открывала имъ шаткость законовъ: путемъ искусственныхъ опредѣленій они избѣгали строгаго исполненія своихъ обязанностей. Они смотрѣли такъ: достаточно не быть открытымъ мятежникомъ гезомъ или еретикомъ — и поступай, какъ хочешь, измѣряй предѣлы твоего послушанія королю, какъ тебѣ угодно.

Не чувствуя отвѣтственности, штатгальтеры высшіе и низшіе чиновники, городскія власти и военачальники стали очень нерадивы по службѣ; увѣренные въ безнаказанности, они проявляли такую вредную снисходительность къ мятежникамъ и ихъ приверженцамъ, что всѣ мѣры регентши теряли свою силу. Такая неблагонадежность столькихъ важныхъ лицъ въ государствѣ вела къ невыгоднымъ послѣдствіямъ: горячія головы разсчитывали на гораздо болѣе широкую безопасность, чѣмъ могло быть на дѣлѣ; они считали своимъ всякаго, кто хоть только дулся на придворную партію. То была одна мечта, но она стоила дѣйствительности, такъ какъ поднимался духъ мятежниковъ. Ненадежные вассалы становились почти столь же вредны, какъ и открытые враги короля, а противъ нихъ нельзя было дѣйствовать съ тою же строгостью, какъ противъ послѣднихъ. Въ особенности таково было положеніе принца Оранскаго, графа Эгмонта, Бергена, Гогстратена, Горна и еще многихъ изъ знатнаго дворянства. Штатгальтерша видѣла необходимость вызвать этихъ сомнительныхъ подданныхъ на прямое объясненіе, чтобы или отнять у мятежниковъ, мнимую опору, или разоблачить враговъ короля. Теперь это было тѣмъ болѣе необходимо, что ей приходилось выставить въ поле армію и довѣрить ее многимъ изъ нихъ. Съ этою цѣлью была изготовлена присяга, которая требовала поддерживать римско-католическую вѣру, преслѣдовать иконоборцевъ, всѣми силами содѣйствовать искорененію всякихъ ересей. Она обязывала считать каждаго врага монарха своимъ собственнымъ врагомъ и выступать рѣшительно противъ всякаго, кого регентша укажетъ именемъ короля. Маргарита вовсе не думала развѣдать этимъ путемъ образъ мыслей дворянъ и тѣмъ менѣе обязывать ихъ: присяга должна была служить ей лишь законнымъ предлогомъ удалить подозрительныхъ, вырвать у нихъ власть, которою они могли злоупотреблять, если они отвергнутъ ее, и карать ихъ, если они нарушатъ ее. Дворъ потребовалъ этой присяги отъ всѣхъ рыцарей Золотого Рука, отъ высшихъ и низшихъ служителей государства, отъ чиновниковъ и властей, отъ офицеровъ арміи — словомъ, отъ всякаго, кому что-либо поручалось въ республикѣ. Графъ Мансфельдъ первый принесъ присягу въ брюссельскомъ государственномъ совѣтѣ. Его примѣру послѣдовали герцогъ Аршотъ, графы Эгмонтъ, Мегенъ и Барлемонъ. Гогстратенъ и Горнъ пытались уклониться вѣжливымъ образомъ. Первый еще сердился на знакъ недовѣрія, высказанный недавно регентшей по поводу его штатгальтерства въ Мехельнѣ; подъ предлогомъ, что Мехельнъ не можетъ долѣе оставаться безъ штатгальтера, а присутствіе графа требуется въ Антверпенѣ, она отняла у него эту провинцію и отдала ее другому, болѣе надежному лицу. Гогстратенъ благодарилъ герцогиню за желаніе избавить его отъ одной изъ обязанностей и прибавилъ, что будетъ еще болѣе признателенъ, если она освободитъ его и отъ другихъ. Графъ Горнъ, вѣрный своимъ замысламъ, все еще проживалъ вдали отъ всякихъ дѣлъ, въ одномъ изъ своихъ имѣній, въ укрѣпленномъ городѣ Вэрдтѣ. Такъ какъ онъ покинулъ государственную службу и не считалъ себя связаннымъ долгомъ ни съ республикой, ни съ королемъ, то отказался отъ присяги, что, казалось, и разрѣшили ему^[224].

Графу Бредероде предоставили на выборъ — или принять присягу, или сложить начальство надъ ввѣреннымъ ему отрядомъ. Послѣ многихъ тщетныхъ увертокъ, причемъ онъ ссылался на то, что не занимаетъ никакой общественной должности въ республикѣ, графъ рѣшился, наконецъ, на послѣднее, что спасло его отъ клятвопреступленія^[225].

Напрасно пытались склонить къ присягѣ принца Оранскаго, которому, казалось, больше всѣхъ требовалось это обѣленіе, въ виду давно тяготѣвшаго надъ нимъ подозрѣнія; да онъ и по всей справедливости долженъ былъ подумать объ этомъ, вслѣдствіе большой власти, которую принуждены были дать ему. Съ нимъ нельзя было покончить съ лаконической краткостью, какъ съ какимъ-нибудь Бредероде. Дѣло было вовсе не въ отказѣ отъ всѣхъ должностей, на который онъ и рѣшился; регентша отлично видѣла, какъ опасенъ станетъ ей этотъ человѣкъ именно тогда, когда пойметъ, что его истинный образъ мыслей уже не стѣсняется никакими внѣшними условностями, никакими обязанностями. Но принцъ Оранскій безповоротно рѣшилъ уже на съѣздѣ въ Дендермондѣ покинуть службу испанскаго короля и даже удалиться изъ страны, въ ожиданіи лучшихъ дней. Весьма горькимъ опытомъ позналъ онъ, какъ непрочны надежды на большія массы, какъ быстро улетучивается ихъ многообѣщающее рвеніе, какъ только потребуется дѣло. Одна королевская армія стояла въ полѣ, другая, гораздо болѣе сильная, приближалась, какъ было ему извѣстно, подъ начальствомъ герцога Альбы: время представленій миновало; лишь во главѣ войска можно было надѣяться заключить выгодные договоры съ регентшей и возбранить испанскому полководцу вторженіе въ страну. А откуда взять это войско, когда протестанты отказались отъ своихъ хвастливыхъ обѣщаній и покинули его на произволъ судьбы въ такой крайней нуждѣ^[226]. Къ тому же соперничество и религіозная ненависть раздѣляли обѣ протестантскія церкви и препятствовали всякому спасительному единенію противъ общаго врага ихъ вѣры. Дурное отношеніе реформатовъ къ аугсбургскому исповѣданію такъ разсердило всѣхъ протестантскихъ князей Германіи, что уже нечего было и думать о серьезномъ содѣйствіи со стороны Герма* ніи. Вмѣстѣ съ графомъ Эгмонтомъ исчезло отличное войско валлоновъ, слѣпо слѣдовавшее за счастьемъ своего полководца, который научилъ его побѣждать у С. Кантена и Гравемилена. Насилія иконоборцевъ надъ церквами и монастырями оттолкнули отъ союза многочисленное, состоятельное и мощное католическое духовенство, которое передъ тѣмъ уже наполовину склонялось къ нему, а регентша умѣла съ каждымъ днемъ отрывать отъ союза много членовъ посредствомъ хитрости.

Всѣ эти соображенія побудили принца отложить до лучшихъ временъ планъ, которому не благопріятствовали обстоятельства, и покинуть страну, гдѣ его дальнѣйшее пребываніе не могло принести пользы, а ему самому готовило вѣрную гибель. Въ мнѣніи Филиппа о немъ онъ не могъ сомнѣваться послѣ столькихъ развѣдокъ, столькихъ знаковъ его недовѣрія, столькихъ предостереженій изъ Мадрида. А еслибы и не такъ, то его сомнѣніе было бы очень скоро разсѣяно тою грозною арміей, снаряженной въ Испаніи, которою командовалъ — это было ему хорошо извѣстно — не король, какъ нарочно пускали слухъ, а герцогъ Альба, его главный противникъ и самый опасный врагъ. Принцъ слишкомъ хорошо зналъ людей, слишкомъ глубоко понималъ душу Филиппа, чтобы вѣрить въ искреннее примиреніе съ монархомъ, который боялся его. Къ томуже онъ слишкомъ вѣрно цѣнилъ собственное поведеніе, чтобы, подобно своему другу Эгмонту, разсчитывать на благодарность короля, которой онъ вовсе не заслужилъ. Словомъ, онъ ничего не могъ ожидать отъ него, кромѣ враждебнаго чувства, и благоразуміе внушало ему заблаговременно бѣжать отъ его проявленія на дѣлѣ. До сихъ поръ онъ упорно отклонялъ требуемую новую присягу: были безплодны всѣ письменныя увѣщанія регентши.

Наконецъ, Маргарита послала къ нему въ Антверпенъ своего тайнаго секретаря Берти, который долженъ былъ настоятельно обратиться къ его совѣсти и выставить ему всѣ худыя послѣдствія, которыя навлечетъ и странѣ, и его собственному доброму имени столь внезапное оставленіе королевской службы. Посланецъ замѣтилъ, что уже отказъ отъ требуемой присяги набросилъ тѣнь на его честь и сдѣлалъ правдоподобной всеобщую молву, обвиняющую его въ соглашеніи съ мятежниками, а умышленная отставка заставитъ окончательно повѣрить ей. Да и приличествуетъ только государю, отставлять своего служителя, а не служителю — покидать своего государя. Посолъ регентши засталъ принца въ его антверпенскомъ дворцѣ, совсѣмъ, повидимому, умершимъ для государственной службы и зарывшимся въ частныя дѣла. Вильгельмъ отвѣчалъ ему, въ присутствіи Гогстратена, что отказался отъ требуемой присяги, ибо не припомнитъ, чтобы раньше него было сдѣлано подобное предложеніе какому-либо штатгальтеру; да, вѣдь, онъ уже разъ навсегда обязался служить королю; стало быть, эта новая присяга была бы, съ его стороны, безмолвнымъ признаніемъ въ нарушеніи первой. Далѣе: онъ отказался отъ новой присяги, ибо прежняя повелѣвала ему охранять права и привилегіи страны, а онъ не знаетъ, нѣтъ-ли въ новой присягѣ чего-нибудь противнаго прежней. Къ тому же эта новая присяга обязываетъ его противиться всякому безъ различія, кого только укажутъ ему, причемъ не сдѣлано исключенія даже для его леннаго господина, императора; а вѣдь, онъ, какъ вассалъ, не можетъ воевать съ нимъ. Онъ отказался отъ присяги, ибо она обязываетъ его вести на бойню своихъ друзей, родныхъ, собственныхъ сыновей, даже свою жену, которая исповѣдуетъ лютеранство. Въ силу этой присяги, ему пришлось бы исполнять все, что ни вздумается королю приказать ему, а король можетъ потребовать отъ него услугъ, отъ которыхъ онъ приходитъ въ ужасъ: его уже давно возмущала суровость, съ которой вѣчно обращаются съ протестантами. Словомъ, эта присяга противорѣчитъ его человѣколюбію, и онъ не можетъ принести ее. Подъ конецъ изъ его устъ вырвалось имя герцога Альбы съ явною злобой, и онъ тотчасъ замолчалъ^[227].

Берти шагъ за шагомъ отвѣчалъ на всѣ эти возраженія. Отъ штатгальтеровъ не требовали до сихъ поръ такой присяги, потому что провинціи никогда еще не находились въ такомъ положеніи. Ее требуютъ теперь не потому, чтобы штатгальтеры нарушили прежнюю присягу, а съ тѣмъ, чтобы хорошенько напомнить имъ о ней и оживить ихъ дѣятельность въ нынѣшнемъ опасномъ положеніи. Новая присяга не возлагаетъ на него ничего вреднаго правамъ и привилегіямъ страны, ибо король, точно такъ же, какъ и принцъ Оранскій, подтвердилъ ихъ клятвой. Въ ней нѣтъ и рѣчи о какой-нибудь войнѣ противъ императора или противъ любого государя изъ родни принца, а если это стѣсняетъ его, охотно вставятъ особую, ограждающую его оговорку на этотъ счетъ. Что касается приказаній, противныхъ его человѣколюбію, съумѣютъ пощадить его, и никакая власть на землѣ не станетъ принуждать его идти противъ своихъ дѣтей и жены. Тутъ Берти хотѣлъ перейти къ послѣднему пункту, касавшемуся герцога Альбы, но принцъ прервалъ его, не желая распространяться на этотъ счетъ. «Вѣдь, король — сказалъ онъ — пріѣдетъ въ Нидерланды, а я знаю короля. Король никогда не потерпитъ, чтобы у кого-либо изъ его слугъ жена была лютеранка; поэтому я рѣшился идти, со всею семьей, въ добровольное изгнаніе, пока не принудятъ меня къ этой участи силой». «Впрочемъ — прибавилъ онъ въ заключеніе — гдѣ бы я ни былъ, я всегда буду держать себя, какъ подданный короля». Ясно, къ какимъ отдаленнымъ причинамъ бѣгства прибѣгалъ принцъ, чтобы только не касаться единственнаго настоящаго побужденія^[228].

Берти надѣялся черезъ краснорѣчіе Эгмонта добиться того, что не давалось его собственному. Онъ предложилъ свиданіе съ нимъ (1567). Принцъ согласился тѣмъ охотнѣе, что самъ желалъ, передъ отъѣздомъ, еще разъ обнять своего друга и, быть можетъ, спасти ослѣпленнаго отъ вѣрной погибели. Это достопамятное, послѣднее свиданіе двухъ пріятелей произошло въ Виллембрекѣ — деревнѣ на Рукенѣ, между Брюсселемъ и Антверпеномъ. На немъ присутствовалъ, кромѣ тайнаго секретаря Берти, молодой графъ Мансфельдъ. Реформаты, послѣдняя надежда которыхъ покоилась на этомъ совѣщаніи, нашли средство узнать его содержаніе: ихъ шпіонъ сидѣлъ въ трубѣ комнаты, гдѣ происходило свиданіе^[229]. Тутъ всѣ трое старались дружнымъ краснорѣчіемъ поколебать рѣшеніе принца, но безполезно. «Твое упорство будетъ стоить тебѣ имущества», сказалъ, наконецъ, принцъ Горъ, отводя его къ окну. «А ты, Эгмонтъ, поплатишься жизнью, если не измѣнишь своего намѣренія», возразилъ тотъ. «Что бы ни случилось, — прибавилъ Оранскій, — мнѣ будетъ служить, по крайней мѣрѣ, утѣшеніемъ сознаніе, что въ годину бѣдствій я хотѣлъ служить моему отечеству и друзьямъ словомъ и дѣломъ; а ты, вмѣстѣ съ собой, вовлечешь въ погибель и друзей, и отечество». И онъ еще настойчивѣе увѣщевалъ Эгмонта отдать себя народу, который можетъ быть спасенъ только его рукой; въ противномъ случаѣ хоть спасти себя самого отъ надвигающейся изъ Испаніи бури.

Но никакіе ясные доводы прозорливой мудрости, какъ ни живо, горячо выставляло ихъ нѣжное состраданіе друга, не могли поколебать роковой довѣрчивости, все еще сковывавшей здравый смыслъ Эгмонта. Предостереженія Оранскаго шли изъ скорбной, унылой души, а Эгмонту еще все улыбалось. Уйти отъ полноты избытка, довольства, роскоши, въ которыхъ зрѣлъ онъ, какъ юноша и мужъ, разстаться съ массой удобствъ, въ которыхъ заключалась для него вся цѣна жизни, и все это, чтобъ только избѣжать бѣды, столь далекой въ глазахъ легкомысленнаго человѣка, — нѣтъ, такой жертвы нельзя было требовать отъ Эгмонта! Да еслибъ даже онъ не былъ такъ слабъ, хватило ли бы у него духу обречь на лишенія, невыносимыя ему самому, принцессу, изнѣженную долгимъ счастьемъ, любимую жену и дѣтей, въ которыхъ онъ не чаялъ души! Вѣдь, такую жертву у людей любящихъ блага міра сего могла вырвать лишь возвышенная философія! Эгмонтъ сказалъ: «Никогда не убѣдишь ты меня, Оранскій, видѣть вещи въ такомъ мрачномъ свѣтѣ, въ какомъ представляются онѣ твоему печальному благоразумію. Что будетъ имѣть король противъ меня, если я рѣшусь отмѣнять всенародныя проповѣди, наказывать иконоборцевъ, истреблять мятежниковъ и возстановлять спокойствіе въ провинціяхъ? Король милостивъ и справедливъ; я пріобрѣлъ право на его признательность, и я не долженъ забывать свой собственный долгъ». «Ладно, воскликнулъ Оранскій съ досадой и подавляемой скорбью: полагайся же на королевскую признательность! А мнѣ говоритъ грустное предчувствіе (да будетъ угодно небу, чтобы оно было ложно!), что ты, Эгмонтъ, будешь мостомъ, по которому испанцы вторгнутся въ страну и затѣмъ сломаютъ его». Проговоривши эти слова, онъ привлекъ друга къ себѣ и горячо, крѣпко обнялъ его. Долго, словно на всю жизнь, смотрѣлъ онъ ему въ глаза. Онъ заплакалъ: они ужъ не свидѣлись больше никогда^[230].

На слѣдующій же день Оранскій отправилъ регентшѣ прощальное письмо, увѣряя ее въ своемъ вѣчномъ уваженіи и еще разъ умоляя ее не перетолковывать его настоящаго шага въ дурную сторону. Затѣмъ онъ отправился, съ тремя братьями и со всей своей семьей, въ свой городъ Бреду, гдѣ остался лишь столько времени, сколько было нужно, чтобы привести въ порядокъ еще нѣкоторыя частныя дѣла. Одинъ только его старшій принцъ, Филиппъ Вильгельмъ, остался въ лувенскомъ университетѣ; отецъ считалъ его въ безопасности подъ охраной привилегій Брабанта и академическихъ правъ. Такую неосторожность, если только она не была преднамѣренна, трудно совмѣстить съ вѣрнымъ взглядомъ Оранскаго на характеръ своего противника во многихъ другихъ случаяхъ.

Въ Бредѣ главари кальвинистовъ еще разъ обратились къ принцу съ вопросомъ — остается ли для нихъ еще какая-нибудь надежда, или все погибло безвозвратно? Вильгельмъ отвѣчалъ: «Прежде я совѣтовалъ вамъ, совѣтую и теперь приступить къ аугсбургскому исповѣданію: тогда вамъ обезпечена помощь Германіи. Если же вы все еще не согласны на это, то добудьте мнѣ 600.000 гульденовъ и даже больше, если можете». Ему возразили «Первое противно нашимъ убѣжденіямъ и нашей совѣсти. Что же касается денегъ, то, пожалуй, можно подумать, если только вы объясните намъ на что намѣреваетесь истратить ихъ». «Да, воскликнулъ Оранскій съ досадой, но еслибы я объяснилъ, то ужъ не понадобилось бы денегъ!» Вслѣдъ затѣмъ онъ прервалъ переговоры и вскорѣ отпустилъ кальвинскихъ посланцевъ.

Оранскаго упрекали въ томъ, что онъ растратилъ свое состояніе и потворствовалъ новшествамъ изъ-за тяжелыхъ долговъ; но онъ увѣрялъ, что у него еще есть 60.000 гульденовъ годового дохода. Однако передъ отъѣздомъ онъ занялъ у штатовъ Голландіи еще 20.000 гульденовъ подъ залогъ своихъ имѣній. Никто не вѣрилъ, чтобы онъ такъ таки и подчинился необходимости безъ сопротивленія и бросилъ всякія дальнѣйшія попытки; но никто не зналъ, что онъ замышляетъ въ тайнѣ: никто не могъ читать въ его душѣ. Нѣкоторые спрашивали его, какъ онъ думаетъ впредь держать себя съ испанскимъ королемъ? «Спокойно, хотя бы онъ даже коснулся моей чести или моего имущества», былъ отвѣтъ. Вслѣдъ затѣмъ принцъ покинулъ Нидерланды, чтобы успокоиться въ своемъ родномъ городѣ Дилленбургѣ, въ Нассаускихъ владѣніяхъ. За нимъ послѣдовали въ Германію сотни его прислужниковъ, а также добровольцевъ. Вскорѣ отправились къ нему и графы Гогстратенъ, Кюйлембургъ, Бергенъ, которые предпочли лучше раздѣлить съ нимъ добровольное изгнаніе, чѣмъ легкомысленно идти навстрѣчу неизвѣстному. Націи казалось, что съ Вильгельмомъ отлетѣлъ ея добрый геній: многіе обожали его, всѣ — уважали. Съ нимъ протестанты потеряли послѣднюю опору, но они ждали отъ этого одного бѣглеца больше чѣмъ отъ всѣхъ оставшихся. Сами католики не безъ скорби смотрѣли на его удаленіе. Онъ боролся сѣтиранніей и за нихъ; нерѣдко онъ защищалъ ихъ противъ ихъ собственной церкви; многихъ изъ нихъ онъ спасъ отъ кровожадной ревности сектантовъ. Лишь немногія жалкія душонки среди кальвинистовъ, раздосадованныя предложеннымъ сліяніемъ съ приверженцами аугсбургскаго исповѣданія, съ тайною радостью праздновали день, когда врагъ ушелъ отъ нихъ^[231].

Распаденіе союза гезовъ.

Разставшись со своими друзьями, принцъ Горъ тотчасъ поспѣшилъ въ Брюссель, чтобы получить отъ регентши награду за свою стойкость и тамъ въ придворной сутолокѣ, въ лучахъ своего счастья, избавиться отъ легкаго тумана, которымъ заволокли его душу мрачныя предостереженія Оранскаго. Бѣгство послѣдняго предоставило поприще ему одному. Теперь у него уже не было больше соперника въ республикѣ, который затмевалъ бы его славу. Съ удвоеннымъ рвеніемъ продолжалъ онъ заискивать пошатнувшееся благоволеніе государя, хотя вообще былъ выше всякаго заискиванія. Весь Брюссель долженъ былъ раздѣлить его радость. Эгмонтъ задавалъ роскошные пиры и всенародныя празднества, на которыхъ нерѣдко присутствовала сама регентша, чтобы изгладить въ его душѣ всякіе слѣды недовѣрія. Не довольствуясь принесеніемъ требуемой присяги, онъ старался превзойти набожностью самыхъ набожныхъ, ревностью самыхъ рьяныхъ въ стремленіи истреблять протестантскую вѣру и покорять оружіемъ строптивые города Фландріи. Онъ объявилъ вѣчный разрывъ своему старому другу, графу Гогстратену, и всѣмъ послѣднимъ гезамъ, если только они не возвратятся немедленно въ лоно господствующей церкви и не примирятся съ своимъ королемъ. Обѣ стороны возвратили другъ другу конфиденціальныя письма — и разрывъ между ними сталъ непоправимъ и открытъ. Отпаденіе Эгмонта и бѣгство принца Оранскаго разрушили послѣднія надежды протестантовъ и разстроили весь союзъ гезовъ. Всѣ спѣшили другъ передъ другомъ отказаться отъ компромисса и принести новую присягу, которая была предложена имъ. Напрасно купцы вопили объ этомъ вѣроломствѣ дворянъ: ихъ слабый голосъ не былъ слышенъ; погибли даромъ всѣ суммы, набранныя ими на дѣло союза^[232].

Главные города покорились и получили гарнизоны. Мятежники частью бѣжали, частью погибли отъ руки палача. Въ провинціяхъ не было уже никакого спасителя: все склонялось предъ счастьемъ регентши, и ея побѣдоносное войско шло на Антверпенъ. И этотъ городъ былъ очищенъ, наконецъ, отъ буйныхъ головъ послѣ тяжелой, упорной борьбы; Германъ съ своею шайкой бѣжали; ихъ внутренніе раздоры изсякли. Люди начали понемногу приходить въ себя и склоняться къ лучшимъ внушеніямъ, уже не подстрекаемые яростными толпами. Зажиточные граждане жаждали мира, чтобы вновь процвѣли торговля и промыслы, сильно пострадавшіе отъ долгаго безначалія. Грозное приближеніе Альбы производило чудеса. Все подчинялось мягкой рукѣ герцогини, чтобы избѣжать бѣдствій, которыя несла въ страну испанская армія. Всѣ сами посылали въ Брюссель уполномоченныхъ, которые должны были предлагать ей соглашеніе и выслушивать ея условія. Регентша была поражена этимъ добровольнымъ шагомъ, однако не растерялась отъ радости. Она объявила, что не можетъ и не желаетъ слышать ни о чемъ, пока городъ не приметъ гарнизона. И это требованіе не встрѣтило сопротивленія: на слѣдующій день графъ Мансфельдъ вступилъ въ Антверпенъ, въ боевомъ порядкѣ, съ шестнадцатью знаменами.

Теперь между городомъ и герцогиней былъ заключенъ торжественный договоръ; первый обязывался совсѣмъ отмѣнить реформатское богослуженіе, изгнать всѣхъ проповѣдниковъ этой церкви, возстановить римско-католическую религію во всемъ ея быломъ величіи, возобновить опустошенные храмы во всей ихъ красотѣ, попрежнему исполнять старые указы, принести новую присягу, уже принятую другими городами, наконецъ, отдать въ руки правосудія всѣхъ, кто оскорбилъ королевское величество, кто поднималъ оружіе или участвовалъ въ оскверненіи церквей. А регентша обѣщала забыть все прошлое и ходатайствовать предъ королемъ даже за преступниковъ. Всякому, кто, не будучи увѣренъ въ помилованіи, предпочтетъ изгнаніе, давался мѣсяцъ сроку, чтобы продать свое имущество и обезопасить свою личность; отсюда исключались только тѣ, которые совершили что-либо преступное и уже сами собой не подходили подъ вышеуказанное условіе.

Тотчасъ по заключеніи этого договора, герольдъ возвѣстилъ всѣмъ реформатскимъ и лютеранскимъ проповѣдникамъ въ Антверпенѣ и во всей прилежащей странѣ, чтобы они удалились въ 24 часа. И всѣ улицы, всѣ ворота переполнились бѣглецами, которые, въ честь своего Бога, покидали все самое дорогое сердцу, ища болѣе счастливаго мѣста для своей гонимой религіи. Гдѣ навѣки прощались другъ съ другомъ мужья съ женами, отцы съ дѣтьми, гдѣ уходили цѣлыми семьями. Весь Антверпенъ уподобился покойницкой: куда ни посмотришь, всюду трогательное зрѣлище сердце разрывающаго разставанья. Всѣ протестантскія церкви были запечатаны; исчезла цѣлая религія. 16-го апрѣля (1567) вышли ея проповѣдники. Когда несчастные въ послѣдній разъ явились въ ратушу попрощаться съ магистратомъ, они не могли удержать слезъ и разразились горькими жалобами. «Насъ вызвали, а потомъ бросили съ пренебреженіемъ! — вопили они: — но придетъ время, когда Антверпенъ тяжело поплатится за эту низость». Больше всего жаловалось лютеранское духовенство, которое было призвано самимъ магистратомъ противъ кальвинистовъ. Насъ-де запутали въ союзъ противъ кальвинистовъ, подъ лживымъ предлогомъ, будто король не неблагосклоненъ къ нашей религіи, и подавили реформатовъ съ нашей помощью; а теперь, когда мы ужъ не нужны, насъ вмѣстѣ съ ними заставляютъ оплакивать нашу глупость^[233].

Нѣсколько дней спустя, послѣдовалъ блестящій въѣздъ регентши въ Антверпенъ. Она была окружена тысячью валлонскихъ всадниковъ, всѣми рыцарями Золотого Рука, всѣми штатгальтерами и совѣтниками, всѣмъ своимъ дворомъ и цѣлою толпой властей, — словомъ всѣмъ великолѣпіемъ побѣдительницы. Первымъ дѣломъ они посѣтили соборъ, вызвавшій у этой набожной регентши горькія слезы печальными слѣдами иконоборства. Вслѣдъ затѣмъ на торговой площади были казнены четверо мятежниковъ, схваченныхъ во время бѣгства. Всѣ дѣти, крещеныя по протестантскому обряду, были перекрещены католическими священниками. Всѣ школы еретиковъ были уничтожены; всѣ ихъ церкви сравнены съ землей. Почти всѣ нидерландскіе города послѣдовали примѣру Антверпена, и вездѣ протестантскіе проповѣдники должны были бѣжать. Къ концу апрѣля всѣ католическія церкви красовались лучше прежняго, а всѣ протестантскія молельни были сломаны, и во всѣхъ семнадцати провинціяхъ были истреблены до послѣднихъ слѣдовъ всякіе другіе культы. Обычная толпа, всегда слѣдующая за счастьемъ, старалась теперь ускорить гибель несчастныхъ столь же ревностно, какъ яростно боролась за нихъ незадолго передъ тѣмъ: меньше, чѣмъ въ одинъ часъ, исчезла прекрасная молельня, сооруженная кальвинистами въ Гентѣ. Изъ бревенъ сломанныхъ церквей устраивались висѣлицы для налагавшихъ руки на католическія церкви. Лобныя мѣста были завалены трупами, тюрьмы переполнились жертвами палачей, дороги — бѣглецами. Въ этомъ убійственномъ году не было такого маленькаго городка, въ которомъ не казнили-бы 50—300 человѣкъ, не считая тѣхъ, которые попадались, въ открытомъ полѣ, въ руки военачальниковъ, безпощадно вздергивавшихъ ихъ на дерево, безъ допроса, какъ разбойниковъ^[234].

Регентша пребывала еще въ Антверпенѣ, какъ къ ней явились посланцы изъ Бранденбурга, Саксоніи, Вюртемберга и Бадена съ ходатайствами за своихъ бѣглыхъ братьевъ по вѣрѣ. «Изгнанные проповѣдники аугсбургскаго исповѣданія взывали къ религіозному миру Германіи, который распространялся и на Брабантъ, какъ на имперскую землю, и отдались подъ покровительство нѣмецкихъ государей. Появленіе иностранныхъ министровъ обезпокоило регентшу, но тщетно пыталась она не пускать ихъ въ городъ. Впрочемъ, ей удалось, подъ видомъ почета, такъ окружить ихъ надзоромъ, что отъ нихъ не предстояло никакой опасности спокойствію города. Посланцы некстати взяли такой высокій тонъ передъ герцогиней, что можно было подумать, будто они не очень серьезно смотрѣли на свои требованія. Было бы справедливо — говорили они — еслибъ аугсбургское исповѣданіе, какъ единственное, уловившее смыслъ Евангелія, было господствующимъ въ Нидерландахъ; но, во всякомъ случаѣ, крайне неестественно и непозволительно преслѣдовать его исповѣдниковъ столь жестокими указами. А посему просимъ регентшу именемъ религіи не поступать такъ сурово съ ввѣренными ей народами». Штатгальтерша велѣла сказать имъ черезъ своего нѣмецкаго министра, графа Штаремберга: «Такое вступленіе не заслуживаетъ отвѣта. Изъ того участія, которое нѣмецкіе князья принимаютъ въ нидерландскихъ бѣглецахъ, очевидно, что они гораздо меньше довѣряютъ письмамъ его величества, гдѣ объясняется его поведеніе, чѣмъ навѣтамъ нѣсколькихъ негодяевъ, оставившихъ по себѣ память во множествѣ разрушенныхъ церквей. Предоставьте испанскому королю заботиться о благѣ своихъ народовъ и бросьте безславный трудъ питать духъ мятежа въ чужихъ странахъ». Нѣсколько дней спустя, посланцы уѣхали изъ Антверпена ни съ чѣмъ; только саксонскій министръ тайкомъ заявилъ регентшѣ, что его государь сдѣлалъ этотъ шагъ по принужденію и что онъ искренно преданъ Австрійскому дому^[235]. Не успѣли нѣмецкіе послы покинуть Антверпена, какъ изъ Голландіи пришло извѣстіе, довершавшее торжество регентши.

Графъ Бредероде, изъ страха передъ графомъ Мегеномъ, покинулъ свой городъ Вьянъ и всѣ свои новыя укрѣпленія. Съ помощью нововѣрцевъ, онъ бросился въ Амстердамъ, гдѣ его присутствіе страшно обезпокоило магистратъ, едва справившійся съ внутреннимъ мятежомъ, и сильно подняло духъ протестантовъ. Тутъ его отрядъ возросталъ съ каждымъ днемъ; къ нему стекалось много дворянъ изъ Утрехта, Фрисландіи и Гренингена, гонимыхъ оттуда побѣдоноснымъ оружіемъ Мегена и Аремберга. Всякими способами, переодѣваясь, пробрались они въ городъ, гдѣ соединились вокругъ своего вождя и составили сильный отрядъ тѣлохранителей. Оберъ-штатгальтерша, испугавшись новаго мятежа, послала одного изъ своихъ тайныхъ секретарей, Якова де-ла-Торре, къ амстердамскому магистрату, чтобы приказать ему во что бы то ни стало отдѣлаться отъ графа Бредероде. Но ничего не могли сдѣлать ни магистратъ, ни де-ла-Торре, лично передавшій ему волю герцогини; послѣдній подвергся даже въ собственной комнатѣ нападеніе нѣсколькихъ дворянъ изъ свиты Бредероде, которые отняли у него всѣ бумаги. Пожалуй, не сдобровать бы ему самому, еслибы ему не удалось вырваться изъ ихъ рукъ.

Прошелъ цѣлый мѣсяцъ послѣ этого случая, а Бредероде, этотъ немощный идолъ протестантовъ и бремя католиковъ, проживалъ-себѣ въ Амстердамѣ, ничего не дѣлая, и только увеличивая свой счетъ въ гостиницѣ. Между тѣмъ его храброе войско, покинутое въ Вьянѣ, подкрѣпленное многими бѣглецами изъ горныхъ провинцій, не давало графу Мегену безпокоить бѣгущихъ протестантовъ. Наконецъ Бредероде рѣшился, по примѣру Оранскаго, уступить необходимости и покинуть дѣло, котораго уже нельзя было спасти. Онъ открылъ магистрату свое намѣреніе уйти изъ Амстердама, если ему дадутъ на это небольшую сумму. Чтобы отдѣлаться отъ него, магистратъ поспѣшилъ добыть ему деньги у банкировъ за своимъ поручительствомъ. Въ ту же ночь графъ покинулъ Амстердамъ. Судно съ пушками сопровождало его до самаго Фли, гдѣ онъ благополучно ускользнулъ въ Эмденъ. Судьба была къ нему благосклоннѣе, чѣмъ къ большинству тѣхъ, которыхъ онъ вовлекъ въ свое отчаянное предпріятіе: годъ спустя (1568), онъ умеръ въ одномъ изъ своихъ замковъ въ Германіи отъ чревоугодія, которому предался съ тоски. Лучшая доля досталась его вдовѣ, урожденной графинѣ Мерсъ: она вышла замужъ за курфюрста пфальцекаго Фрий" риха III. Протестанты потеряли мало со смертью Бродероде; начатое имъ дѣло не умерло съ нимъ точно такъ же, какъ не имъ одушевлялось оно^[236].

Маленькое войско, покинутое его позорнымъ бѣгствомъ на произволъ судьбы, сохраняло мужество и храбрость, и у него были рѣшительные вожди. Оно было собственно распущено съ тѣхъ поръ, какъ сбѣжалъ тотъ, что платилъ ему; но, благодаря собственному мужеству и голоду, оно еще держалось нѣкоторое время. Нѣкоторые двинулись къ Амстердаму, подъ командой Дитриха фонъ-Баттенбурга, надѣясь обложить этотъ городъ. Но подоспѣвшій навстрѣчу графъ Мегенъ, съ тринадцатью знаменами отличнаго войска, заставилъ ихъ отказаться отъ этого намѣренія. Они ограничились разграбленіемъ окрестныхъ монастырей, причемъ особенно потерпѣло Эгмонтово аббатство; затѣмъ бросились на Ватерландъ, гдѣ считали себя въ безопасности, благодаря множеству болотъ. Но графъ Мегенъ преслѣдовалъ ихъ и тамъ; имъ пришлось спасаться бѣгствомъ въ Зюйдерзе. Братья Баттенбурги; съ нѣсколькими дворянами Фрисландіи (въ томъ числѣ Бейма и Галама), съ 120 солдатами и съ награбленной въ монастыряхъ добычей, сѣли у города Горна, на корабль, чтобы переправиться во Фрисландію; но, вслѣдствіе измѣны кормчаго, посадившаго ихъ на мель у Гарлингена, они попались въ руки одного изъ офицеровъ Аремберга, который забралъ въ плѣнъ всѣхъ до одного. Графъ Арембергъ тотчасъ же рѣшилъ участь рядовыхъ, а попавшихся дворянъ онъ послалъ къ регентшѣ, которая велѣла обезглавить семерыхъ изъ нихъ. Остальные семь, самыхъ знатныхъ, въ томъ числѣ братья Баттенбурги и нѣсколько фризовъ, все цвѣтущіе юноши, были сохранены для герцога Альбы, чтобы прославить его вступленіе въ должность достойнымъ подвигомъ.

Счастливѣе были другія четыре судна, отплывшія изъ Медемблика и преслѣдуемыя суденышками графа Мегена. Противный вѣтеръ сбилъ ихъ съ пути и пригналъ къ берегамъ Гельдерна, гдѣ люди благополучно сошли на землю. Они перебрались у Гейзена черезъ Рейнъ и счастливо ускользнули въ Клевскія владѣнія, гдѣ порвали свои знамена и разбрелись. Нѣсколько судовъ замѣшкались при ограбленіи монастырей; графъ Мегенъ нагналъ ихъ въ сѣверной Голландіи и овладѣлъ всѣми ими. Затѣмъ онъ соединился съ Нуаркармомъ и поставилъ гарнизонъ въ Амстердамѣ. Герцогъ Эрихъ Брауншвейгскій напалъ, у Вьяна, на отрядъ съ тремя знаменами, этотъ послѣдній остатокъ арміи гезовъ, намѣревавшійся овладѣть однимъ шанцомъ; онъ разбилъ его на-голову и взялъ въ плѣнъ начальника отряда, Реннесса, который вслѣдъ затѣмъ былъ обезглавленъ въ Утрехтѣ, въ замкѣ Фрейденбургѣ. Затѣмъ герцогъ Эрихъ вступилъ во Вьянъ. Онъ не нашелъ ничего, кромѣ опустѣлыхъ улицъ, кромѣ безплоднаго города, покинутаго жителями и гарнизономъ при первой опасности. Онъ тотчасъ срылъ укрѣпленія, разрушилъ стѣны и ворота и превратилъ въ деревню этотъ главный оплотъ гезовъ^[237].

Первые защитники союза погибли одинъ за другимъ. Бредероде и Людвигъ Нассаускій бѣжали въ Германію; ихъ примѣру послѣдовали графы Гогстратенъ, Бергенъ и Кюйлембургъ; Мансфельдъ измѣнилъ; братья Баттенбурги ожидали въ тюрьмѣ позорной судьбы, а Тулузъ нашелъ почетную смерть на полѣ брани. Тѣ изъ союзниковъ, которые ускользнули отъ меча непріятеля и отъ руки палача, спасли только свою жизнь. Съ ужасомъ увидѣли они теперь, какъ оправдалась кличка, которую они себѣ присвоили.

1567.-- Такъ безславно окончился этотъ похвальный союзъ, который на первыхъ порахъ возбуждалъ столько прекрасныхъ надеждъ и казался мощнымъ оплотомъ противъ тираніи. Единодушіе было его силой; недовѣріе и внутренніе раздоры погубили его. Онъ породилъ и развилъ много прекрасныхъ добродѣтелей; но ему недоставало двухъ главныхъ — умѣренности и благоразумія, а безъ нихъ переворачивались всѣ замыслы, портились всѣ плоды кропотливаго прилежанія. Еслибы его цѣли были такъ чисты, какъ заявлялъ онъ, или хоть оставались такими чистыми, какими были при основаніи, онъ преодолѣлъ бы случайности, погубившія его такъ скоро; и даже, при неудачѣ, онъ заслужилъ бы славной памяти въ исторіи. Но ясно, какъ день, что союзное дворянство принимало болѣе близкое участіе въ безумствахъ иконоборцевъ, чѣмъ требовалось достоинствомъ и нуждами союза, многіе изъ его членовъ очевидно смѣшивали свое собственное доброе дѣло съ неистовыми замыслами этой негодной шайки. Ограниченіе инквизиціи и болѣе человѣчная форма указовъ были однимъ изъ благодѣтельныхъ послѣдствій союза. Но это мимолетное облегченіе было куплено слишкомъ дорогою цѣной — смертью многихъ тысячъ, погибшихъ въ этомъ предпріятіи, утратой столькихъ прекрасныхъ гражданъ, перенесшихъ свое трудолюбіе въ другія страны, призваніемъ герцога Альбы и возвращеніемъ испанскаго оружія въ провинціи. Имя союза подстрекало къ разнымъ попыткамъ многихъ добрыхъ, миролюбивыхъ гражданъ, которые безъ него и не подумали бы о нихъ; онъ обнадеживалъ ихъ насчетъ счастливаго исхода и погубилъ ихъ, не исполнивъ этихъ надеждъ. Но нельзя отрицать, что союзъ принесъ и огромную пользу. Онъ сблизилъ отдѣльныя личности и исторгъ ихъ изъ трусливаго себялюбія; онъ воскресилъ въ нидерландскомъ народѣ благодѣтельный общественный духъ, почти погасшій подъ гнетомъ монархіи; онъ наладилъ то единеніе между разными частями націи, одна затруднительность котораго внушаетъ такую смѣлость деспотамъ. Пусть попытка не удалась и слишкомъ поспѣшная связь лопнула, но въ самой неудачѣ нація познала ту прочную связь, которая сопротивляется бренности.

Истребленіе войска гезовъ возвратило къ покорности и голландскіе города, и въ провинціи не оставалось мѣста, которое не подчинилось бы оружію регентши. Но возрастающее выселеніе своихъ и чужихъ грозило странѣ гибельнымъ истощеніемъ. Въ Амстердамѣ было столько бѣглецовъ, что недоставало судовъ для перевозки ихъ черезъ Сѣверное море и Зюйдерзе, и этотъ цвѣтущій торговый городъ приближался къ полному паденію своего благосостоянія^[238]. Пораженная всеобщимъ бѣдствіемъ, регентша поспѣшила разослать по всѣмъ городамъ ободрительныя посланія, чтобы поднять духъ гражданъ милостивыми обѣщаніями. Именемъ короля даровала она полное помилованіе всѣмъ, кто добровольно присягалъ монарху и церкви; публичными листками приглашала она бѣгущихъ возвращаться, полагаясь на эту королевскую милость. Она обѣщала націи освободить ее отъ испанскаго войска, если бы даже оно стояло уже на границѣ, и дошла до того, что проговорилась насчетъ возможности сопротивляться силой вступленію его въ провинціи, ибо она не намѣрена уступить другому славу умиротворенія, добытую ею съ такимъ трудомъ. Немногіе возвратились, повѣривъ на-слово, и они раскаялись впослѣдствіи; много тысячъ были уже далеко, и новыя тысячи слѣдовали за ними. Германія и Англія были переполнены нидерландскими бѣглецами, которые, гдѣ бы ни поселились, сохраняли свои нравы и обычаи, даже одежду: имъ было слишкомъ тяжело совсѣмъ умереть для своего отечества и разстаться даже съ надеждой на возвращеніе. Немногіе принесли съ собой остатки своего былого благосостоянія; большинство нищенствовало и дарило своему новому отечеству только свое ремесленное рвеніе, полезныя руки да честныхъ гражданъ^[239].

Теперь-то регентша рѣшила отправить королю извѣстіе, какимъ она еще ни разу не радовала его во все свое управленіе. Она извѣщала его, что ей удалось снова водворить спокойствіе во всѣхъ нидерландскихъ провинціяхъ и что она чувствуетъ себя въ силахъ сохранить его. Секты, искоренены, и римско-католическое богослуженіе красуется въ полномъ блескѣ; мятежники понесли заслуженное наказаніе или ждутъ его въ темницахъ: города обезпечены достаточными гарнизонами. Стало быть, теперь уже не нужны испанскія войска, нѣтъ ничего, что оправдывало бы ихъ вступленіе въ Нидерланды. Напротивъ, ихъ прибытіе опять нарушило бы порядокъ и спокойствіе, которые потребовали отъ нея столько искусства; оно затруднило бы подъемъ торговли и промысловъ, которые такъ нуждаются въ немъ; оно наложило бы на гражданъ новыя издержки, лишая ихъ въ то же время послѣднихъ средствъ. Одинъ слухъ о прибытіи испанской арміи лишилъ страну многихъ тысячъ полезныхъ гражданъ, явись она дѣйствительно — и будетъ пустыня. И такъ какъ некого ни покорять, ни усмирять за отсутствіемъ враговъ и мятежниковъ, то всѣ увидятъ въ этомъ войскѣ лишь орудіе наказанія, и ему предстоитъ вовсе не почетный пріемъ. Не оправдываемое никакой нуждой, это насильственное средство имѣло бы видъ лишь ненавистнаго угнетенія; оно раздражило бы умы до послѣдней степени, довело бы протестантовъ до крайности и подняло бы ихъ нѣмецкихъ и иныхъ братьевъ по вѣрѣ на ихъ защиту. Въ заключеніе регентша увѣдомляла короля, что она обѣщала націи его именемъ избавить ее отъ чужеземнаго войска, чему она и обязана наступившимъ теперь успокоеніемъ; поэтому она не ручается за послѣдній, еслибы монархъ изобличилъ ее во лжи. Его же самого, своего господина и короля, Нидерланды приняли бы со всѣми знаками расположенія и почитанія; но онъ долженъ придти отцомъ, а не карающимъ монархомъ. Пусть же явится онъ насладиться спокойствіемъ, которое даровала она націи, а не вновь разрушить его^[240].

Снаряженіе Альбы и походъ въ Нидерланды.

Но въ мадридскомъ совѣтѣ рѣшили иначе. Министръ Гранвелла, господствовавшій въ испанскомъ министерствѣ черезъ своихъ приверженцевъ и въ свое отсутствіе, кардиналъ великій инквизиторъ Спиноза и герцогъ Альба, руководимые ненавистью, жаждой преслѣдованія или личными выгодами, возобладали надъ болѣе кроткими совѣтами принца Рюи Гомеса Эболи, графа Феріи и королевскаго духовника Фречнеды^[241]. По ихъ мнѣнію, смута затихла лишь потому, что слухъ о прибытіи короля съ войскомъ повергъ мятежниковъ въ ужасъ; этимъ спокойствіемъ обязаны одному страху, а не раскаянію, и оно исчезнетъ тотчасъ, какъ только пройдетъ страхъ. Проступки нидерландскаго народа даютъ королю такой прекрасный и желанный случай исполнить свои деспотическія намѣренія подъ видомъ справедливости, поэтому спокойное улаженіе дѣла, которое регентша вмѣняетъ себѣ въ заслугу, слишкомъ далеко отъ его настоящей цѣли, т. е. отъ желанія, подъ законнымъ предлогомъ, лишить провинціи льготъ, которыя уже давно претили его властолюбивому духу.

До сихъ поръ Филиппъ съ самымъ ловкимъ лицемѣріемъ поддерживалъ всеобщее заблужденіе насчетъ его личнаго посѣщенія провинцій, которое, кажется, всегда было слишкомъ далеко отъ его мыслей. Вообще путешествіе не очень-то вязалось съ машиннымъ ходомъ его правильной жизни, съ ограниченностью и мѣшкотностью его ума; разнообразіе и новизна внѣшнихъ впечатлѣній очень разсѣивали его мысли самымъ непріятнымъ образомъ и угнетали его мозгъ. А крайнія затрудненія и опасности этого путешествія особенно страшили трусливаго и изнѣженнаго Филиппа, который привыкъ дѣйствовать самовольно и приспособлять людей къ своимъ правиламъ, а не правила къ людямъ, — онъ не видѣлъ въ немъ ни пользы, ни нужды. Сверхъ того, Филиппъ не могъ ни на минуту отдѣлить свою особу отъ королевскаго достоинства, которое ни одинъ государь въ мірѣ не оберегалъ такъ педантично; а потому путешествіе страшило его уже тѣми мелочами и издержками, которыя онъ считалъ необходимостью королевскихъ передвиженій. При такихъ условіяхъ, дѣло обошлось бы и безъ помощи вліянія любимца короля, Рюи Гомеса, которому хотѣлось удалить своего соперника, герцога Альбу, съ глазъ монарха. Но какъ ни мало думалъ Филиппъ объ этомъ путешествіи, онъ считалъ необходимымъ поддерживать производимый имъ страхъ, чтобы мѣшать опасному соединенію горячихъ головъ, ободрять вѣрныхъ, предупредить дальнѣйшіе успѣхи мятежа.

Чтобы довершить притворство, король дѣлалъ самыя мелочныя и явныя приготовленія къ путешествію и не упускалъ изъ виду ничего, что требуется въ такихъ случаяхъ. Онъ велѣлъ снарядить корабли, назначилъ офицеровъ и всю свою свиту. Всѣ иностранные дворы были увѣдомлены объ этомъ рѣшеніи черезъ его пословъ, чтобы они не питали никакихъ подозрѣній насчетъ такого военнаго снаряженія. Онъ просилъ у французскаго короля для себя и своей свиты свободнаго пропуска черезъ его владѣнія, а у герцога Савойскаго спрашивалъ совѣта, какой изъ двухъ путей выбрать ему. Онъ составилъ списокъ всѣхъ городовъ и крѣпостей на пути и точнѣйшимъ образомъ обозначилъ ихъ разстоянія другъ отъ друга. Нужно было взять въ разсчетъ всю землю отъ Саво и до Бургундіи и начертить ея карту; для этого просили герцога прислать нужныхъ художниковъ и землемѣровъ. Обманъ былъ доведенъ до того, что приказали регентшѣ держать наготовѣ въ Зеландіи по крайней мѣрѣ восемь судовъ, чтобы они тотчасъ вышли навстрѣчу королю, какъ только они прослышатъ объ его отплытіи изъ Испаніи. И Маргарита дѣйствительно снарядила эти суда и заказала молебны во всѣхъ церквахъ о счастливомъ морскомъ переѣздѣ монарха, хотя многіе поговаривали втихомолку, что его величеству нечего опасаться бурь въ своей комнатѣ въ Мадридѣ.

Филиппъ такъ искусно разыгрывалъ свою роль, что даже нидерландскіе посланцы въ Мадридѣ, Бергенъ и Монтиньи, считавшіе до сихъ поръ все это комедіей, наконецъ, сами встревожились и передали свой страхъ своимъ брюссельскимъ друзьямъ. Трехдневная лихорадка, дѣйствительная или притворная, постигшая его тогда въ Сеговіи, дала ему предлогъ отложить путешествіе, но приготовленія къ нему дѣлались съ особеннымъ усердіемъ. Когда, наконецъ, настойчивыя и многократныя требованія сестры вынудили у Филиппа рѣшительное заявленіе, онъ возвѣстилъ, что прежде долженъ пойти герцогъ Альба съ войскомъ, чтобы очистить путь отъ мятежниковъ и придать больше блеска королевскому прибытію. Онъ еще не смѣлъ назвать герцога настоящимъ своимъ замѣстителемъ: вѣдь, нельзя было надѣяться, чтобы нидерландское дворянство соблюдало передъ его служителемъ ту же сдержанность, которую выказывало оно относительно своего монарха, тѣмъ болѣе, что вся нація считала Альбу варваромъ и ненавидѣла его, какъ чужеземца и врага своей конституціи. И въ самомъ дѣлѣ, всеобщая увѣренность въ скоромъ прибытіи самого короля, которая держалась еще долго послѣ вступленія герцога, сдерживала взрывъ враждебныхъ дѣйствій, неизбѣжныхъ при жестокомъ началѣ намѣстничества Альбы^[242].

Испанское духовенство и особенно инквизиція щедро жертвовали на эту нидерландскую экспедицію, какъ на священную войну. По всей Испаніи производилась усердная вербовка. Вице-короли и намѣстники Филиппа въ Сардиніи, Сициліи, Неаполѣ и Миланѣ получили повелѣніе собрать изъ гарнизоновъ цвѣтъ своего итальянскаго и испанскаго воинства и направить его въ общія сборныя мѣста въ генуэзскихъ владѣніяхъ, гдѣ герцогъ Альба приметъ ихъ и обмѣняетъ на прибывшихъ съ нимъ рекрутовъ. Въ то же время было приказано регентшѣ держать наготовѣ, въ Люксембургѣ, нѣсколько нѣмецкихъ пѣхотныхъ полковъ, подъ начальствомъ графовъ Эберштейна, Шауенбурга и Лодроны, а въ графствѣ Бургундіи — нѣсколько эскадроновъ легкой кавалеріи, чтобы они подкрѣпили испанскаго полководца тотчасъ по его прибытіи въ провинціи. Графу Барлемону поручили снабдить провіантомъ вступающую армію, а штатгальтершѣ выдали 200.0.00 золотыхъ гульденовъ на эти новыя издержки, а также на содержаніе ея собственной арміи^[243].

Между тѣмъ французскій дворъ отказалъ въ пропускѣ всей испанской арміи, ссылаясь на опасность со стороны гугенотовъ: тогда Филиппъ обратился къ герцогамъ Савойскому и Лотарингскому, которые находились въ такой зависимости отъ него, что не могли отказать въ такой просьбѣ. Первый выговорилъ только право содержать на счетъ Филиппа 2.000 пѣхоты и нѣсколько эскадроновъ конницы, чтобы охранить свою страну отъ непріятностей, которыя могли произойти при проходѣ испанской арміи; но вмѣстѣ съ тѣмъ онъ взялся снабдить эту армію провіантомъ^[244].

Слухъ о проходѣ арміи встревожилъ гугенотовъ, женевцевъ, швейцарцевъ Союза и граубюнденцевъ. Принцъ Кондэ и адмиралъ Колиньи настаивали у Карла IX не пропустить столь удобнаго случая для нанесенія смертельной раны прирожденному врагу Франціи. Съ помощью швейцарцевъ, женевцевъ и собственныхъ протестантскихъ подданныхъ, было бы легко истребить цвѣтъ испанскихъ войскъ въ тѣсныхъ проходахъ Альпъ; вожди гугенотовъ обѣщали своему королю содѣйствіе всей своей арміи въ 50.000 человѣкъ. Но это, несомнѣнно опасное, предложеніе было отклонено Карломъ IX подъ благовиднымъ предлогомъ, и онъ взялъ на себя заботу о безопасности своего государства при проходѣ испанскаго войска. Онъ дѣйствительно собралъ на скорую руку войско для прикрытія французскихъ границъ. То же сдѣлали республики Женева, Бернъ, Цюрихъ и Граубюнденъ, готовыя встрѣтить горячимъ отпоромъ страшнаго врага своей религіи и свободы^[245].

5-го мая 1567 года Альба отплылъ изъ Картагены на тридцати галерахъ, доставленныхъ Андреемъ Доріей и герцогомъ Козьмой Флорентійскимъ, и черезъ восемь дней высадился въ Генуѣ, гдѣ принялъ назначенные для него четыре полка. Но трехдневная лихорадка, напавшая на него тотчасъ по прибытіи, принудила его нѣсколько дней промѣшкать безъ дѣла въ Ломбардіи, а этой задержкой воспользовались сосѣднія державы для своей защиты. Выздоровѣвъ, герцогъ тотчасъ сдѣлалъ смотръ своимъ войскамъ у города Асти, въ Монферратѣ; они оказались болѣе храбрыми, чѣмъ многочисленными: было немного больше 10.003 конницы и пѣхоты. Ему не хотѣлось обременять себя, въ столь долгомъ и опасномъ походѣ, безполезнымъ обозомъ, который только замедлилъ бы маршъ и увеличилъ трудности продовольствія; эти 10.000 ветерановъ должны были служить какъ бы крѣпкимъ ядромъ большой арміи, которую герцогъ могъ легко собрать въ Нидерландахъ постепенно, по требованію обстоятельствъ.

Но это маленькое войско было отборное. То были остатки тѣхъ побѣдоносныхъ легіоновъ, во главѣ которыхъ Карлъ V заставлялъ трепетать Европу. На кроткую благословенную страну были выпущены кровожадныя, непоколебимыя толпы, въ которыхъ воскресла древняя македонская фаланга; онѣ были быстры и гибки, благодаря долгому опыту и искусству, закалены противъ всѣхъ стихій, горды счастьемъ своего вождя, смѣлы отъ ряда побѣдъ, страшны своей необузданностью и еще больше — своимъ порядкомъ; эти люди съ страстями горячаго климата были безпощадны къ врагу, который проклиналъ ихъ церковь. Эта фанатичная кровожадность, это славолюбіе и прирожденное мужество опирались на грубую чувственность — эту сильнѣйшую и надежнѣйшую связь, которою испанскій полководецъ скрѣплялъ свои дикія шайки: съ умышленной снисходительностью давалъ онъ развиваться въ арміи чревоугодію и сладострастію. Подъ его молчаливой охраной шли за знаменами итальянскія публичныя женщины; даже при проходѣ черезъ Апеннины, гдѣ дороговизна припасовъ заставила его возможно сократить армію, онъ согласился скорѣе лишиться нѣсколькихъ полковъ, чѣмъ бросить эти орудія сладострастія^[246]. Но насколько Альба старался о нравственной распущенности своихъ солдатъ, настолько же, съ другой стороны, онъ угнеталъ ихъ чрезмѣрною дисциплиной, которая послаблялась лишь при побѣдѣ и въ битвахъ. Здѣсь онъ исполнялъ поговорку аѳинскаго вождя Ификрата, что самый сладострастный, жадный солдатъ — и самый храбрый. Чѣмъ мучительнѣе было сдерживать свои страсти подъ долгимъ гнетомъ, тѣмъ яростнѣе должны были онѣ прорываться черезъ единственный оставленный имъ выходъ.

Герцогъ раздѣлилъ всю пѣхоту, тысячъ девять человѣкъ, и по большей части испанцевъ, на четыре бригады, поставивъ ихъ подъ начальство четырехъ испанцевъ. Альфонсъ Уллоа предводительствовалъ неаполитанской бригадой, которая состояла изъ 3.230 человѣкъ, подъ 19-ю знаменами; Санхо Лодоньо командовалъ миланской бригадой — 2.200 человѣкъ и 10 знаменъ; сицилійская бригада — столько же знаменъ и 1.600 человѣкъ — досталась Юліану Ромеро, опытному воякѣ, который уже дрался прежде въ нидерландской землѣ^[247]; Гонголо Бракамонте начальствовалъ сардинскою бригадой, которая сравнялась по численности съ сицилійцами, благодаря тремъ знаменамъ новоприбывшихъ рекрутъ. Къ каждому знамени было прикомандировано еще по 15-ти испанскихъ мушкетеровъ. Конница, не болѣе 1.200 лошадей, состояла изъ трехъ итальянскихъ, двухъ албанскихъ и семи испанскихъ легкихъ и тяжело вооруженныхъ эскадроновъ, подъ начальствомъ двухъ сыновей Альбы, Фердинанда и Фридриха Толедскаго. Фельдмаршаломъ состоялъ маркизъ Четонскій, Кьяппинъ Вителли, знаменитый офицеръ, которымъ Козьма Флорентійскій одарилъ испанскаго короля; генераломъ артиллеріи былъ Габріель Сербеллонъ. Герцогъ Савойскій снабдилъ Филиппа опытнымъ инженеромъ, Францемъ Пачьотто изъ Урбино, который могъ быть полезенъ въ Нидерландахъ, при постройкѣ новыхъ крѣпостей. За знаменами Альбы слѣдовало еще множество добровольцевъ и цвѣтъ испанскаго дворянства, который большею частью сражался, при Карлѣ V, въ Германіи, Италіи и подъ Тунисомъ. Тутъ красовался Христофъ Мондрагоне, одинъ изъ тѣхъ десяти испанскихъ героевъ, которые, недалеко отъ Мюльберга, переплыли Эльбу, съ саблями въ зубахъ, и, подъ градомъ непріятельскихъ пуль, привели съ того берега лодки, употребленныя потомъ императоромъ для моста. Тутъ были еще Санхо Авила, котораго самъ Альба воспиталъ для солдатской службы, Камилло Монте, Францъ Фердуго, Карлъ Давила, Николай Баста и графъ Мартиненго — все люди, одушевленные благороднымъ рвеніемъ начать свое военное поприще подъ начальствомъ такого отличнаго вождя или увѣнчать уже добытую славу такимъ блестящимъ походомъ^[248].

Послѣ смотра, армія двинулась тремя отрядами черезъ Монъ-Сенисъ — по тому самому пути, который прошелъ Ганнибалъ, 18 столѣтій тому назадъ. Самъ герцогъ предводительствовалъ авангардомъ; Фердинандъ Толедскій, подлѣ котораго онъ поставилъ полковника Лодоньо, командовалъ центромъ, а маркизъ Четона — арьергардомъ. Впередъ былъ высланъ провіантмейстеръ Францъ Ибарра съ генераломъ Сербеллономъ пролагать путь арміи и заготовлять съѣстные припасы на стоянкахъ. Утромъ поднимался авангардъ, вечеромъ за нимъ слѣдовалъ центръ, а на, другой день — арьергардъ. Такъ промаршировало войско, умѣреннымъ деннымъ ходомъ, черезъ савойскія Альпы: этотъ опасный переходъ былъ совершенъ въ Двѣ недѣли. Его сопровождала сбоку французская армія, вдоль границъ Дофинэ и по теченію Роны, а справа, всего въ семи миляхъ, шли союзныя арміи женевцевъ; оба эти войска бездѣйствовали, стараясь лишь прикрывать свои границы.

Войско Альбы карабкалось и спускалось по крутымъ голымъ скаламъ, переносилось черезъ быструю Изеру, пробиралось гуськомъ черезъ тѣсныя ущелья. Горсти людей было достаточно, чтобы остановить весь походъ, чтобы прогнать всѣхъ назадъ въ горы, а тамъ ихъ ждала гибель: на стоянкахъ запасовъ, было всего на одинъ день и лишь на треть арміи. Но враги, казалось, были ослѣплены сверхъестественнымъ благоговѣніемъ и страхомъ предъ испанскимъ именемъ: они не видѣли выгодъ своего положенія или по крайней мѣрѣ не смѣли воспользоваться ими. Боясь напомнить имъ объ этомъ, испанскій полководецъ спѣшилъ проскользнуть сквозь этотъ опасный проходъ возможно тише: Альба былъ убѣжденъ, что оскорби онъ кого-нибудь — и все пропало. Въ теченіе всего похода соблюдалась строжайшая дисциплина: не пострадала ни одна крестьянская хижина, ни одна пядь пашенъ^[249]. И на памяти людей, быть можетъ, не было случая, чтобы такая большая армія прошла столь долгій путь въ такомъ отличномъ порядкѣ. Роковая счастливая звѣзда провела благополучно черезъ всѣ опасности это войско, предназначенное для убійствъ. И трудно сказать, что тутъ удивительнѣе — благоразуміе ли вождя, или ослѣпленіе его враговъ^[250].

Въ Франшъ-Контэ къ главной арміи присоединились четыре вновь навербованныхъ эскадрона бургундской конницы, а въ Люксембургѣ — три нѣмецкихъ полка пѣхоты, приведенныеграфомъЭберштейномъ. Шауенбургомъ и Лодроной. Изъ Тіонвиля, гдѣ, отдохнувъ нѣсколько дней, герцогъ послалъ Франсуа Ибарру къ оберъ-штатгальтершѣсъ привѣтствіемъ; ему было поручено также уговориться съ ней насчетъ расквартированія войскъ. Съ ея стороны также явились въ испанскій лагерь Нуаркармъ и Барлемонъ, чтобы поздравить герцога съ счастливымъ прибытіемъ и оказать ему обычныя почести. Сверхъ того, они должны были потребовать у него королевскихъ полномочій, которыхъ впрочемъ Альба показалъ имъ лишь часть. За ними послѣдовали цѣлыя толпы фламандскаго дворянства, спѣшившія взапуски, чтобы снискать милость новаго штатгальтера или смягчить его месть своевременной покорностью. Когда среди нихъ показался и графъ Эгмонтъ, герцогъ указалъ на него своимъ приближеннымъ. «Вотъ идетъ великій еретикъ!» воскликнулъ онъ довольно громко, такъ, чтобы тотъ слышалъ. Графъ остановился, какъ вкопанный, и измѣнился въ лицѣ. Чтобы поправить свою оплошность, герцогъ направился къ нему съ веселымъ лицомъ и дружески обнялъ его, и флагмандецъ устыдился своего страха и самъ легкомысленно посмѣивался надъ этимъ предостереженіемъ. Эгмонтъ запечатлѣлъ эту новую дружбу, подаривъ двухъ превосходныхъ коней герцогу, который принялъ ихъ съ снисходительной грандеццой^[251].

На увѣренія регентши, что провинціи наслаждаются полнымъ спокойствіемъ и нечего опасаться какого-либо сопротивленія Альба отвѣчалъ распущеніемъ нѣсколькихъ нѣмецкихъ полковъ, задержанныхъ недоплатой жалованья. Въ Антверпенѣ было поставлено 3.600солдатъ, подъ командой Лодроны, а валлонскій гарнизонъ, которому мало довѣряли, былъ тотчасъ же удаленъ оттуда. Сравнительно сильные гарнизоны были поставлены также въ Гентѣ и въ другихъ важныхъ мѣстахъ. Самъ Альба прослѣдовалъ, съ миланской бригадой, въ Брюссель, въ сопровожденіи блестящей свиты изъ первыхъ дворянъ страны^[252].

Здѣсь, какъ и во всѣхъ остальныхъ нидерландскихъ городахъ, герцогу предшествовали скорбь и ужасъ; всякій, кто чувствовалъ или не чувствовалъ вину за собой, смотрѣлъ на это вступленіе съ стѣсненнымъ сердцемъ, какъ на начало суднаго дня. Кто могъ какъ-нибудь разстаться съ семьей, имуществомъ и отечествомъ, тотъ бѣжалъ вонъ или собирался бѣжать. По показанію самой оберъ-штатгальтерши, приближеніе испанской арміи уже лишило провинціи сотни тысячъ гражданъ, и это всеобщее бѣгство продолжалось безъ остановки^[253]. Но столь ненавистное нидерландцамъ прибытіе испанскаго генерала было также оскорбительно и мучительно для регентши. Наконецъ-то, послѣ многихъ хлопотливыхъ лѣтъ, начала она наслаждаться спокойствіемъ и неоспоримою властью, этою желаемой цѣлью ея 8-лѣтняго правленія, которая до сихъ поръ была лишь тщетною мечтой. И этотъ-то плодъ ея тяжелаго труда, заботъ, безсонныхъ ночей хочетъ теперь вырвать у нея чужеземецъ! И онъ сразу завладѣетъ всѣми выгодами, которыя она отбила у обстоятельствъ лишь долгимъ искусствомъ; онъ легко восторжествуетъ надъ ней быстротой; его внезапный успѣхъ помрачитъ ея серьезныя, но не столь блестящія заслуги.

Съ удаленіемъ министра Гранвеллы, Маргарита вкушала всю прелесть независимости; ее окружало льстивое благоговѣніе дворянства, которое тѣмъ болѣе предоставляло ей наслаждаться внѣшностью власти, чѣмъ ревнивѣе удерживало за собой ея сущность. Эта лесть до того избаловала ее, что она оттолкнула отъ себя, наконецъ, холодностью своего честнѣйшаго слугу, члена государственнаго совѣта Вигліуса, который говорилъ ей одну правду. И вотъ теперь вдругъ ей навязываютъ надзирателя, соучастника во власти, если не господина; ея самолюбію предстояли убійственныя уязвленія со стороны этого гордаго, строптиваго, повелительнаго характера, не смягчаемаго придворнымъ языкомъ. Тщетно употребляла она все государственное искусство, чтобы остановить его прибытіе; рисовала королю полный разгромъ нидерландской торговли, какъ неизбѣжное слѣдствіе этого расквартированія испанскихъ войскъ; тщетно ссылалась она на уже совершившееся умиротвореніе страны и на свои собственныя заслуги, за которыя она ждала лучшей награды, чѣмъ уступка чужеземному пришельцу всѣхъ плодовъ своихъ усилій, чѣмъ зрѣлище погибели содѣяннаго ею добра путемъ противоположной политики. Когда герцогъ уже перевалилъ черезъ Монъ-Сенисъ, герцогиня сдѣлала еще одну попытку хоть склонить его къ сокращенію своего войска, но и то напрасно, ибо Альба опирался на приказъ короля. Съ глубокой досадой смотрѣла она теперь на его приближеніе, и слезы оскорбленнаго самолюбія сливались у нея съ слезами скорби о своемъ отечествѣ^[254].

22-го августа 1567 года герцогъ Альба появился у воротъ Брюсселя. Его войско было тотчасъ же разставлено гарнизонами въ форштадтахъ; самъ онъ первымъ дѣломъ отдалъ дань почтенія сестрѣ своего короля. Она приняла его, какъ больная: быть можетъ, испытанное оскорбленіе и вправду подѣйствовало на нее такъ сильно, или, скорѣе, она взялась за это средство, чтобы кольнуть его высокомѣріе и немного сократить его торжество. Герцогъ передалъ ей письма короля, привезенныя имъ изъ Испаніи, и представилъ свои полномочія, которыми ему вручалось начальство надъ всѣмъ нидерландскимъ войскомъ, а ей, стало быть, предоставлялось, повидимому, попрежнему гражданское управленіе. Но какъ только они остались наединѣ, онъ показалъ ей другую бумагу совсѣмъ иного содержанія. Тутъ ему давалась власть, по его усмотрѣнію, вести войну, строить крѣпости, назначать и отставлять штатгальтеровъ провинцій, начальниковъ городовъ и всѣхъ остальныхъ королевскихъ чиновниковъ, а также производить слѣдствія о бывшихъ безпорядкахъ, наказывать ихъ зачинщиковъ и награждать вѣрныхъ. Регентша была просто ошеломлена такимъ полномочіемъ, которое дѣлало Альбу почти монархомъ и далеко превосходило ея собственную власть; ей было трудно скрыть свое чувство. Она спросила герцога, нѣтъ ли у него еще третьей бумаги или особаго приказа, который шелъ бы еще дальше и былъ бы выраженъ болѣе опредѣленно. Онъ довольно ясно отвѣчалъ утвердительно, но прибавилъ, что бумага слишкомъ длинна для нынѣшняго дня; лучше отложить ее до удобнаго случая. Въ первые же дни своего пребыванія Альба представилъ копію первой инструкціи собранію членовъ государственнаго совѣта и государственныхъ чиновъ и отдалъ ее въ печать, чтобы она поскорѣе очутилась въ рукахъ каждаго. Такъ какъ штатгальтерша занимала дворецъ, то онъ помѣстился пока въ томъ самомъ Кгойлембергскомъ домѣ, гдѣ возникло имя братства гезовъ, тутъ-то, по чудесной превратности судьбы, испанская тираннія развернула теперь свое знамя^[255].

Въ Брюсселѣ водворилась мертвая тишина, лишь изрѣдка прерываемая необычнымъ шумомъ оружія. Прошло всего нѣсколько часовъ по прибытіи герцога въ городъ, какъ во всѣ стороны устремились его спутники, словно спущенныя со своры ищейки. Всюду встрѣчались незнакомыя лица, опустѣлыя улицы; всѣ дома были заперты, всѣ игры остановлены, всѣ общественныя мѣста покинуты; вся страна уподобилась странѣ, по которой прошла чума. Знакомый пробѣгалъ мимо знакомаго, вмѣсто того, чтобы поболтать между собой, какъ бывало; всякій ускорялъ шаги, какъ только на улицѣ показывался испанецъ. Всякій шумъ заставлялъ вздрагивать, словно въ ворота уже стучался судебный слѣдователь. Дворяне боязливо выжидали по своимъ домамъ. Старались не показываться въ обществѣ, чтобы не напомнить о себѣ новому штатгальтеру. Казалось, обѣ націи обмѣнялись нравами: испанецъ сталъ словоохотливъ, брабантецъ нѣмъ. Недовѣріе и страхъ разсѣяли шаловливость и веселость; вынужденная серьезность подавляла даже игру физіономій. Каждую минуту ожидался гибельный ударъ. Съ тѣхъ поръ какъ испанскій военачальникъ водворился въ стѣнахъ города, послѣдній ощущалъ то же, что человѣкъ, осушившій бокалъ съ ядомъ и съ дрожью ожидающій смерти съ минуты на минуту.

Это всеобщее напряженіе заставило герцога поспѣшить съ исполненіемъ своихъ замысловъ, пока еще народъ не разбѣжался заблаговременно. Его первымъ дѣломъ было овладѣть самыми подозрительными вельможами, чтобы сразу отнять главарей у оппозиціи и опору — у народа, котораго рѣшились лишить свободы. Съ помощью притворнаго дружелюбія, ему удалось усыпить ихъ первый страхъ, въ особенности же совершенно успокоить графа Эгмонта; при этомъ онъ, со свойственной ему ловкостью, воспользовался своими сыновьями, Фердинандомъ и Фридрихомъ Толедскимъ, которые, по своей общительности и юности, болѣе подходили къ нраву фламандцевъ. Этимъ онъ достигъ и того, что даже графъ Горнъ, который до сихъ поръ считалъ благоразумнѣе издали смотрѣть на первыя привѣтствія, былъ соблазненъ удачей своего друга и завлеченъ въ Брюссель. Нѣкоторые дворяне, съ Эгмонтомъ во главѣ, начали даже возвращаться къ своему прежнему веселому образу жизни, хотя и не совсѣмъ съ легкимъ сердцемъ, и у нихъ оказалось мало подражателей. Кюйлембургскій домъ безпрестанно осаждался многочисленнымъ обществомъ, увивавшимся вокругъ особы новаго штатгальтера, и на лицахъ, вытянутыхъ отъ страха и безпокойства, сіяла напускная веселость. Въ особенности Эгмонтъ показывалъ видъ, что съ легкимъ сердцемъ бываетъ въ домѣ герцога; онъ угощалъ его сыновей, а тѣ угощали его. Между тѣмъ Альба сообразилъ, что не найдетъ другого такого хорошаго случая для исполненія своего замысла: вѣдь, довольно было малѣйшей неосторожности — и исчезнетъ это чувство безопасности, предававшее ему двѣ жертвы. Но слѣдовало поймать въ ту же западню третьяго пріятеля, Гогстратена, — и его вызвали въ столицу, подъ дѣловымъ предлогомъ. Между тѣмъ какъ самъ Альба хотѣлъ завладѣть, въ Брюсселѣ, тремя графами, полковникъ Лодрони долженъ былъ арестовать, въ Антверпенѣ, друга принца Оранскаго, бургомистра Штралена, котораго подозрѣвали въ потворствѣ кальвинистамъ; другимъ приказано было схватить тайнаго секретаря и служителя графа Эгмонта, Іоанна Казембрата изъ Бекерцеля и нѣсколькихъ писцовъ графа Горна, а также овладѣть ихъ бумагами.

Когда насталъ день, назначенный для исполненія этого замысла, Альба пригласилъ къ себѣ всѣхъ членовъ государственнаго совѣта и рыцарей Рука, какъ будто на совѣщаніе о государственныхъ дѣлахъ. Тутъ были, со стороны нидерландцевъ, герцогъ Аршотъ, графы Мансфельды, Барлемонъ, Арембергъ, а изъ испанцевъ, кромѣ сыновей герцога — Вителли, Сербеллонъ и Ибарра. Когда прибылъ молодой Мансфельдъ, отецъ шепнулъ ему, чтобы онъ поскорѣе скрылся и быстрымъ бѣгствомъ спасался отъ опасности, которая грозила ему, какъ одному изъ участниковъ союза гезовъ. Герцогъ всячески затягивалъ совѣщаніе, чтобы выждать гонцовъ изъ Антверпена съ извѣстіемъ объ арестованіи остальныхъ. Чтобы лучше замаскировать дѣло, онъ призвалъ въ собраніе военнаго инженера Пачіотто, который представилъ ему чертежи нѣсколькихъ крѣпостей. Наконецъ, пришло увѣдомленіе, что планъ Лодроны исполненъ счастливо. Тогда Альба добродушно прервалъ совѣщаніе и распустилъ членовъ государственнаго совѣта.

Тутъ графъ Эгмонтъ хотѣлъ пройти въ покои дона Фердинанда, чтобы кончить начатую игру съ нимъ, какъ вдругъ капитанъ конвоя герцога, Санхо Авила, преградилъ ему путь и именемъ короля потребовалъ у него мечъ. Въ ту же минуту его окружилъ отрядъ испанскихъ солдатъ, которые, по уговору, выскочили изъ глубины залы. Этотъ неожиданный ударъ такъ ошеломилъ Эгмонта, что на мгновенье онъ потерялъ сознаніе и способность говорить; но вскорѣ графъ оправился и снялъ мечъ съ спокойной осанкой. «Этотъ булатъ не разъ съ успѣхомъ отстаивалъ дѣло короля», сказалъ онъ, вручая его испанцу. Въ ту же минуту другой испанскій офицеръ схватилъ графа Горна, когда тотъ беззаботно хотѣлъ идти домой. Горнъ прежде всего спросилъ объ Эгмонтѣ. Когда ему сказали, что сейчасъ то же случилось съ его другомъ, онъ сдался безъ сопротивленія. «Я слѣдовалъ за нимъ, — воскликнулъ онъ: — такъ будетъ справедливо и раздѣлить его судьбу!» Обоихъ графовъ посадили въ разныя комнаты. Пока все это происходило внутри Кюйлембургскаго дома, снаружи его окружилъ весь вызванный изъ казармъ гарнизонъ. Никто не зналъ, что дѣлается въ домѣ. Таинственный страхъ пробѣжалъ по всему Брюсселю, пока, наконецъ, не распространилась молва объ этомъ несчастномъ происшествіи. Она ошеломила всѣхъ жителей, словно со всякимъ случилось то же самое; въ сердцахъ многихъ досада на ослѣпленіе Эгмонта была заглушена состраданіемъ къ его участи; всѣ радовались, что Оранскій ускользнулъ. И когда Гранвелла, въ Римѣ, узналъ о событіи, его первымъ словомъ было: забранъ-ли Молчаливый? Получивъ отрицательный отвѣтъ, онъ покачалъ головой и сказалъ: «Ну, такъ ничего не достигли, если дали улизнуть Молчаливому». Счастливѣе былъ графъ Гогстратенъ: слухъ о происшествіи застигъ его на дорогѣ въ Брюссель, такъ какъ онъ, по нездоровью, принужденъ былъ двигаться медленно; онъ бросился назадъ и счастливо избѣгнулъ погибели^[256].

Какъ только арестовали графа Эгмонта, его заставили написать приказъ командиру гентской цитадели сдать крѣпость испанскому полковнику Альфонсу Уллоа. Нѣсколько недѣль сидѣли оба графа-друга въ Брюсселѣ, отдѣльно другъ отъ друга; затѣмъ ихъ отправили въ Гентъ, подъ прикрытіемъ 3.000 испанскихъ солдатъ. Тамъ они просидѣли большую часть слѣдующаго года. Въ то же время захватили всю Ихъ переписку. Ту же судьбу испытали многіе изъ высшихъ дворянъ, которые остались дома, одураченные лицемѣрнымъ дружелюбіемъ Альбы; а надъ тѣми, которыхъ схватили, съ оружіемъ въ рукахъ, еще до прибытія герцога, былъ совершенъ послѣдній приговоръ безъ замедленія. При извѣстіи объ арестованіи Эгмонта, еще 20.000 жителей обратились въ странниковъ, не считая той сотни тысячъ, которая спаслась раньше, не дожидаясь прибытія испанскаго полководца. Никто не считалъ себя въ безопасности послѣ того, какъ покушались на жизнь такого вельможи^[257]; но многимъ пришлось раскаяться въ томъ, что они слишкомъ оттягивали этотъ спасительный шагъ. Съ каждымъ днемъ бѣгство становилось затруднительнѣе: герцогъ велѣлъ запереть всѣ гавани и изрекъ смертную казнь выселяющимся. И считались счастливцами тѣ нищіе, которые покинули отечество и свое добро на произволъ судьбы, спасая только свою жизнь и свободу^[258].

Первыя мѣры Альбы и удаленіе герцогини Пармской.

Какъ только Альба овладѣлъ самыми подозрительными вельможами, онъ, прежде всего возстановилъ инквизицію въ ея былой силѣ, снова выдвинулъ постановленія тріентскаго собора, бросилъ модерацію и на чалъ съ прежнею строгостью исполнять плакаты противъ еретиковъ^[259]. Инквизиціонный судъ въ Испаніи уже призналъ виновною въ оскорбленіи величества по высшей степени всю нидерландскую націю, за исключеніемъ немногихъ, которые будутъ указаны особо: тутъ разумѣлись всѣ, какъ католики, такъ и еретики, какъ благонамѣренные, такъ и мятежники, — послѣдніе за свои преступныя дѣянія, первые за попустительство. И король утвердилъ этотъ приговоръ оффиціальнымъ указомъ. Тутъ же онъ объявилъ себя свободнымъ отъ всякихъ своихъ обѣщаній и отъ всѣхъ договоровъ, заключенныхъ отъ его имени оберъ-штатгальтершей съ нидерландскимъ народомъ; милостью будетъ лишь справедливость, которую должно ожидать отъ него впредь. Опалѣ подвергался всякій, кто содѣйствовалъ изгнанію министра Гранвеллы, принималъ участіе въ прошеніи союзнаго дворянства или хотя бы одобрялъ его; кто выступалъ съ заявленіями противъ тріентскихъ постановленій, противъ указовъ о вѣрѣ или противъ водворенія епископовъ; кто допустилъ всенародныя проповѣди или слабо сопротивлялся имъ; кто носилъ знаки гезовъ, пѣлъ ихъ пѣсни или инымъ способомъ выказывалъ свое сочувствіе; кто содержалъ или укрывалъ некатолическаго проповѣдника, присутствовалъ на похоронахъ кальвинистовъ или даже зналъ, но умолчалъ объ ихъ тайныхъ сходкахъ; кто ссылался на привилегіи страны; наконецъ, кто говорилъ, что должно больше повиноваться Богу, чѣмъ человѣку. Словомъ, всѣ безъ различія подвергались наказанію, которое полагается за оскорбленіе величества и за государственную измѣну, и это наказаніе должно налагать на виновнаго безъ пощады или милости, невзирая на званіе, полъ и возрастъ — такъ, чтобы оно служило примѣромъ для потомства и устрашеніемъ на всѣ будущіе времена^[260]. По этой мѣркѣ во всѣхъ провинціяхъ не нашлось бы ни одного чистаго, и новому штатгальтеру предоставлялся страшный выборъ изъ всей націи. Всѣ имущества и жизни принадлежали ему, и если кто спасалъ то или другое, тотъ былъ обязанъ этимъ, какъ даромъ, его великодушію и человѣчности.

Съ помощью такой тонкой, хотя и отвратительной уловки, нація была обезоружена, и единодушіе стало невозможнымъ. Вѣдь, если просто отъ произвола герцога зависѣло, надъ кѣмъ именно исполнить приговоръ, тяготѣвшій рѣшительно надъ всѣми, то, конечно, всякій стушевывался, чтобы по возможности ускользнуть отъ вниманія штатгальтера, не навлечь на себя его смертельнаго выбора. Съ другой стороны, всякій, кого вздумалось бы ему пощадить, былъ какъ бы обязанъ ему, какъ бы состоялъ у него въ долгу, равнявшемся цѣнѣ его жизни и собственности. А такъ какъ, само собой разумѣется, казнить можно было лишь меньшую часть націи, то большинство естественно привязывалось къ нему самыми крѣпкими узами — страхомъ и признательностью; за одною, котораго герцогъ намѣчалъ своей жертвой, онъ пріобрѣталъ десятокъ пощаженныхъ. И среди потоковъ пролитой имъ крови онъ спокойно наслаждался властью, пока оставался вѣренъ этой уловкѣ. Онъ упустилъ эту выгоду лишь тогда, когда недостатокъ денегъ принудилъ его наложить на націю бремя, задѣвшее всѣхъ безъ исключенія^[261].

Но Альбѣ трудно было справляться съ кровавыми дѣлами, которыя росли подъ его руками съ каждымъ днемъ; онъ боялся, какъ бы не упустить какой-нибудь жертвы. Съ другой стороны, ему хотѣлось работать посвободнѣе, нестѣсняясь государственными чинами съ ихъ противными привилегіями и человѣколюбіемъ. Вотъ почему онъ учредилъ чрезвычайное судилище изъ двѣнадцати судей, которые должны были разслѣдовать прошлыя волненія и поступать согласно съ буквой данныхъ предписаній. Уже учрежденіе такого судилища было нарушеніемъ привилегій страны, которыя прямо требовали, чтобы каждый гражданинъ былъ судимъ лишь въ предѣлахъ своей провинціи; но Альба довершилъ насиліе тѣмъ, что, вопреки самымъ священнымъ привилегіямъ страны, помѣстилъ туда, съ правомъ голоса, открытыхъ враговъ нидерландской свободы, своихъ испанцевъ. Президентомъ этого судилища былъ онъ самъ, а за нимъ — нѣкій лиценціатъ Варгасъ, родомъ испанецъ, который, какъ чума, былъ изгнанъ изъ собственнаго отечества, гдѣ онъ изнасиловалъ одного изъ довѣренныхъ ему питомцевъ; то былъ злодѣй, въ душѣ котораго боролись алчность, сладострастіе и кровожадность; въ мнѣніяхъ о немъ согласны историки обѣихъ партій^[262]. Главными дѣятелями въ судилищѣ были: графъ Арембергъ, Филиппъ Нуаркармъ и Карлъ Барлемонъ, которые впрочемъ никогда не появлялись; Андріанъ Николаи, гильдерискій канцлеръ; Яковъ Мертенсъ и Петръ Ассетъ, президенты Артура и Фландріи; Яковъ Гессельтсъ и Іоаннъ де-ла-Портъ, гентскіе совѣтники; Людовикъ дель-Ріо, докторъ богословія, испанецъ родомъ; Іоаннъ дю-Буа, королевскій оберъ прокуроръ; де-ла-Торре, секретарь суда. По совѣту Вигліуса, тайный совѣтъ былъ изба ленъ отъ участія въ этомъ судилищѣ; не пригласили также никого изъ мехельнскаго великаго совѣта. Члены пользовались лишь совѣщательнымъ голосомъ: рѣшающій принадлежалъ одному герцогу. Для засѣданій не было назначено особаго времени; судьи собирались въ полдень, по благоусмотрѣнію Альбы. Уже черезъ три мѣсяца штатгальтеръ сталъ лишь изрѣдка появляться на судѣ, а затѣмъ онъ совсѣмъ уступилъ свое мѣсто своему любимцу Варгасу. Варгасъ исполнялъ свои обязанности съ такой отвратительной важностью, что вскорѣ ушли всѣ члены судилища, за исключеніемъ испанскаго доктора дель-Ріо и секретаря де-ла-Торре: — они не могли выносить долѣе позора, который совершался на ихъ глазахъ и которому они должны были содѣйствовать^[263]. Возмутительно читать, какъ отдавали жизнь самыхъ благородныхъ, лучшихъ людей въ руки испанскихъ мерзавцевъ: прискорбно видѣть, какъ притомъ эти господа рылись въ святыняхъ націи, въ ея привилегіяхъ и грамотахъ, ломали печати, оскверняли самые священные договоры между владыкой страны и ея государственными чинами^[264].

Не было пересмотра дѣлъ, не было никакого обжалованія рѣшеній совѣта двѣнадцати, который былъ названъ, по своей цѣли, совѣтомъ безпорядковъ, но болѣе извѣстенъ подъ именемъ кроваваго совѣта, какъ заклеймила его разгнѣванная нація, на основаніи его поступковъ. Его приговоры были непререкаемы; ихъ не связывала никакая власть. Никакой другой судъ въ странѣ не имѣлъ права разслѣдовать дѣла, касавшіяся послѣдняго мятежа, и почти всѣ другія судилища замолкли. Мехельнскаго великаго совѣта какъ не бывало. Значеніе государственнаго совѣта совсѣмъ пало: онъ даже не собирался. Лишь изрѣдка герцогъ совѣщался съ нѣкоторыми его членами, и то въ своемъ кабинетѣ, частнымъ образомъ, не соблюдая законныхъ формъ. Совѣтъ безпорядковъ не принималъ въ разсчетъ никакихъ привилегій, никакихъ грамотъ, какъ бы тщательно ни были онѣ припечатаны^[265]. Въ него поступали всякіе документы и договоры; они нерѣдко подвергались самымъ произвольнымъ толкованіямъ и измѣненіямъ. Если герцогу приходилось издать приговоръ, который могъ встрѣтить сопротивленіе со стороны чиновъ Брабанта, то его выпускали безъ брабантской печати. Нарушались самыя священныя права личности; безпримѣрный деспотизмъ проникалъ даже въ домашнюю жизнь. Такъ какъ доселѣ некатолики и мятежники сильно расширяли кругъ своихъ приверженцевъ браками съ первыми фамиліями страны, то Альба приказалъ, подъ страхомъ смертной казни, чтобы ни одинъ нидерландецъ, какого бы званія и сана онъ ни былъ, не смѣлъ жениться безъ спроса у него и безъ его разрѣшенія^[266].

Кого ни призывалъ совѣтъ безпорядковъ, всякій обязанъ былъ предстать предъ нимъ, было-ли то духовное или свѣтское лицо, почтеннѣйшій глава сената или иконоборецъ изъ негодной сволочи. Кто не являлся (чего почти не случалось), тотъ изгонялся изъ отечества, а всѣ его имущества отбирались въ казну, но кто являлся самъ или кого хватали какъ-нибудь, тому не было спасенія. Призывали изъ одною города по двадцати, сорока, часто даже по пятидесяти человѣкъ разомъ, и на самыхъ богатыхъ раньше всѣхъ обрушивался громовый ударъ. Незначительныхъ гражданъ, не имѣвшихъ ничего, что привязывало бы ихъ къ родинѣ и домашнему очагу, хватали безъ всякаго постановленія совѣта. Многихъ видныхъ купцовъ, обладавшихъ состояніемъ въ 60—100 тысячъ гульденовъ, тащили на эшафотъ, какъ простую чернь, со связанными на спинѣ руками, пристегнувъ ихъ къ хвосту лошади. Въ Валансьенѣ однажды заразъ отрубили головы 55-ти гражданамъ. Всѣ тюрьмы были переполнены преступниками; а герцогъ настроилъ ихъ цѣлую кучу, какъ только вступилъ въ управленіе страной. Повѣшеніе, обезглавленіе, четвертованіе, сожженіе стали обычнымъ явленіемъ. Уже мало слышно было о галерахъ и ссылкахъ, такъ какъ почти не было проступка, котораго не считали бы достойнымъ смертной казни.

При этомъ неисчислимыя суммы притекали въ казну; но онѣ скорѣе возбуждали, чѣмъ утоляли алчность новаго штатгальтера и его сподручниковъ. Альба, казалось, задался дикой цѣлью обратить всю націю въ нищихъ и заграбастать всѣ богатства страны въ руки короля и его служителей. Ежегодная прибыль отъ этихъ конфискацій равнялась доходамъ первокласснаго королевства: ее исчисляли въ двадцать милліоновъ талеровъ, впрочемъ по совершенно невѣроятной оцѣнкѣ. И такая мѣра была тѣмъ безчеловѣчнѣе, что она наиболѣе касалась самыхъ спокойныхъ подданныхъ, самыхъ правовѣрныхъ католиковъ. Ихъ-то не хотѣли пожалѣть: вѣдь, съ отобраніемъ имуществъ теряли всѣ кредиторы, которые должны были получить тутъ свою долю; и рухнули всѣ госпитали и общественныя заведенія, черпавшія отсюда свое содержаніе; нищета, получавшая тутъ свою копѣечку, увидѣла, какъ изсякаетъ ея послѣдній источникъ пропитанія. Кто рѣшался отстаивать въ совѣтѣ двѣнадцати свои законныя права на эти имущества (такія дѣла вѣдались только этимъ судомъ), тотъ истощался въ долгихъ дорогихъ тяжбахъ и становился нищимъ, не доживъ до конца ихъ^[267]. Кажется, въ исторіи образованныхъ государствъ есть одинъ только примѣръ подобнаго нарушенія законовъ, подобныхъ насилій противъ собственности, подобной растраты человѣческихъ жизней; но Цинна, Сулла и Марій, по крайней мѣрѣ, вступали въ завоеванный Римъ, какъ оскорбленные побѣдители, и открыто дѣлали то, что нидерландскій штатгальтеръ творилъ подъ почтенною маской законности.

До конца 1567 года еще вѣрили въ личное прибытіе короля, и лучшіе люди утѣшались надеждой на эту послѣднюю инстанцію. Въ флиссингенской гавани все еще стояли на-готовѣ суда, которыя были нарочно снаряжены, чтобы плыть ему навстрѣчу по первому знаку. И городъ Брюссель согласился принять испанскій гарнизонъ лишь потому, что монархъ долженъ былъ пребывать въ его стѣнахъ. Но постепенно исчезла и эта надежда: Филиппъ откладывалъ это путешествіе съ четверти на четверть года, а новый регентъ весьма скоро началъ предъявлять такія полномочія, которыя шли скорѣе къ мало нуждавшемуся въ нихъ министру-царю, чѣмъ къ предтечѣ самого величества. Въ довершеніе бѣдствій провинцій, отъ нихъ отлетѣлъ послѣдній добрый ангелъ въ лицѣ регентши^[268].

Уже съ той минуты, какъ обширныя полномочія герцога не оставили сомнѣнія въ фактическомъ прекращеніи ея власти, Маргарита рѣшалась отказаться отъ нея и офиціально. Видѣть ликующаго преемника величія, ставшаго потребностью послѣ 9-лѣтняго наслажденія имъ, видѣть, какъ переходятъ къ другому пышность, слава, блескъ, благоговѣніе и всѣ знаки вниманія, всегда связанные съ высшею властью, чувствовать, что потеряны всѣ эти блага, обладанія которыми нельзя забыть, — этого не могла перенести душа женщины; а герцогъ Альба былъ вовсе не таковъ, чтобы облегчить это лишеніе осторожнымъ выказываніемъ своего новаго величія. Къ тому же регентшѣ казалось, что она должна была сдѣлать этотъ шагъ уже ради общественнаго порядка, который страдалъ отъ двоевластія. Многіе штатгальтеры провинцій отказывались, безъ прямого повелѣнія отъ двора, принимать приказы герцога и признавать его соправителемъ.

Быстрая перемѣна роли не могла пройти среди придворныхъ такъ тихо, незамѣтно, чтобы герцогиня не почувствовала перемѣны съ огорченіемъ. Даже тѣ немногіе, которые, подобно государственному совѣтнику Вигліусу, мужественно стояли подлѣ нея, руководились вовсе не личною привязанностью къ ней: имъ было досадно, что ихъ поставили ниже новичковъ и чужаковъ; они были слишкомъ горды, чтобы снова начинать школьные годы при новомъ регентѣ^[269]. А гораздо большая часть царедворцевъ, при всемъ стараніи держаться середины, не могла скрыть своего предпочтенія восходящаго солнца заходящему; и королевскій дворецъ въ Брюсселѣ становился все пустыннѣе и молчаливѣе, по мѣрѣ того, какъ сутолока росла въ Кюйлембургскомъ домѣ. Но что совсѣмъ задѣло герцогиню за живое, это — арестъ Горна и Эгмонта безъ ея вѣдома, словно ея и не было на свѣтѣ: герцогъ рѣшилъ и исполнилъ это дѣло совсѣмъ самовольно! Правда, Альба поспѣшилъ тотчасъ же успокоить ее заявленіемъ, что этотъ замыселъ скрыли отъ нея единственно съ цѣлью пощадить ея имя при такомъ ненавистномъ дѣлѣ, но деликатничанье не могло закрыть раны, нанесенной ея гордости.

Маргарита видѣла въ этомъ событіи лишь предвѣстника ожидающихъ ее оскорбленій; чтобы сразу отдѣлаться отъ нихъ, она послала ко двору брата своего тайнаго секретаря Макіавеля, который долженъ былъ настаивать на ея отставкѣ отъ регентства. Отставка была дана безъ затрудненія но съ соблюденіемъ всѣхъ знаковъ высшаго почтенія: король сказалъ, что ставитъ свои собственныя выгоды и интересы провинцій на задній планъ, чтобы только угодить своей сестрѣ. Это соизволеніе сопровождалось подаркомъ въ 30.000 талеровъ, и Маргаритѣ было назначено 20.000 ежегоднаго содержанія^[270]. Вслѣдъ затѣмъ пришелъ дипломъ на имя герцога: Альба назначался на мѣсто ея оберъ-штатгальтеромъ всѣхъ Нидерландовъ съ неограниченными полномочіями^[271].

Маргаритѣ было очень пріятно, что ей разрѣшили сложить штатгальтерство въ торжественномъ собраніи чиновъ: она довольно ясно заявила это желаніе королю, но не надѣялась на его исполненіе. Она вообще любила торжественность; кажется, ее сильно соблазнялъ и примѣръ императора, ея отца, который въ этомъ же городѣ устроилъ чрезвычайное зрѣлище своего отреченія отъ престола. Теперь, когда ей приходилось разстаться съ высшей властью, ей можно простить желаніе хоть окружить этотъ шагъ возможнымъ блескомъ. Къ тому же она замѣтила, какъ выгодна была для нея всеобщая ненависть къ герцогу, и она ждала очень лестной, трогательной сцены. Ей будутъ такъ пріятны слезы нидерландцевъ, она такъ охотно прослезится сама, и легче будетъ ей сойти съ престола при всеобщемъ соболѣзнованіи. Чѣмъ меньше заслужила она всеобщее благоволеніе въ свое 9-лѣтнее правленіе, когда счастье еще улыбалось ей и ея господинъ былъ доволенъ ею, тѣмъ дороже стало для нея это благоволеніе теперь, когда оно стало единственною наградой за утрату остальныхъ надеждъ; и ей было бы пріятно убѣжденіе, что она — добровольная жертва своего добраго сердца и слишкомъ человѣчнаго отношенія къ нидерландцамъ.

Такъ какъ монархъ вовсе не желалъ вызывать опасность скопленіемъ массъ въ угоду причудамъ сестры, то она должна была удовольствоваться письменнымъ прощаньемъ съ чинами; въ немъ она обозрѣвала все свое управленіе, не безъ хвастливости перечисляла всѣ затрудненія, съ которыми приходилось ей бороться, всѣ бѣдствія, отклоненныя ея ловкостью; въ заключеніе говорилось, что она оставляетъ законченное дѣло, и ея преемнику остается только карать преступниковъ. То же самое не разъ слышалъ самъ король отъ регентши: она не упустила ничего, чтобы устранить незаслуженную славу герцога. Свои собственныя заслуги она повергала къ стопамъ короля, какъ безспорный фактъ, но также какъ бремя, тяготившее ея скромность^[272].

Безпристрастное потомство поостережется подписаться безусловно подъ этимъ лестнымъ приговоромъ регентши себѣ самой. Если бы за него стоялъ даже общій голосъ ея современниковъ и даже свидѣтельство самихъ Нидерландовъ, и въ такомъ случаѣ нельзя отнять у третьяго лица право подвергнуть его точному разслѣдованію. Непостоянное мнѣніе народа слишкомъ наклонно принимать отсутствіе нѣкоторыхъ недостатковъ за полную добродѣтель и подъ гнетомъ нынѣшняго бѣдствія восхвалять вчерашнее горе. Нидерландцы, казалось, излили все свое негодованіе на однихъ испанцевъ, — и дѣйствительно считать регентшу виновницей всѣхъ бѣдствій значило бы избавить короля и его министровъ отъ проклятій, которыя скорѣе вполнѣ заслужены именно ими; во всякомъ случаѣ, не съ точки зрѣнія поступковъ Альбы въ Нидерландахъ слѣдуетъ оцѣнивать заслуги его предшественницы. Нужно также сказать правду, что не легко было Маргаритѣ угождать монарху, не нарушая правъ нидерландскаго народа и долга человѣчности. Но въ борьбѣ съ этими двумя противорѣчивыми задачами Маргарита не рѣшила ни одной: она очевидно, принесла націи слишкомъ много вреда, принеся такъ мало пользы королю. Правда, она сломила, наконецъ, сопротивленіе протестантовъ; но тутъ ей гораздо больше помогъ случайный взрывъ иконоборства, чѣмъ ея собственная политика. Своимъ тонкимъ искусствомъ она разрушила союзъ дворянства, но уже до того внутренніе раздоры нанесли ему смертельный ударъ. Одна вербовка солдатъ, предписанная ей изъ Мадрида, совершила то, на что безплодно тратилось все ея государственное искусство въ теченіе долгихъ лѣтъ. Она передала Альбѣ умиротворенную страну, но нельзя отрицать, что тутъ главная заслуга принадлежала страху передъ его появленіемъ. Своими донесеніями регентша путала испанскій совѣтъ: она рисовала ему только припадки, а не самую болѣзнь, только безобразія партій, а не духъ и языкъ націи. Ея полное промаховъ правленіе увлекало народъ къ правонарушеніямъ: оно раздражало, не внушая достаточно страха; оно напустило на страну гибельнаго герцога Альбу, ибо навело короля на мысль, что безпорядки въ провинціяхъ зависѣли не столько отъ суровости его приказовъ, сколько отъ ненадежности орудія, которому онъ ввѣрилъ ихъ исполненіе.

Маргарита обладала ловкостью и умомъ, умѣла искусно прилаживать рутинное государственное искусство къ обычному ходу дѣлъ, но ей недоставало творчества, чтобы или изобрѣтать новые пріемы для новыхъ и необычайныхъ случаевъ, или мудро обходитъ старые принципы. Въ странѣ, гдѣ лучшимъ государственнымъ искусствомъ была искренность, она вздумала примѣнять свою коварную итальянскую политику, что посѣвало въ умахъ гибельное недовѣріе. Снисходительность, которую такъ щедро ставятъ ей въ заслугу, была вынуждена у этой слабой и нерѣшительной женщины мужественнымъ сопротивленіемъ націи; сама по себѣ, герцогиня никогда не возвышалась надъ буквой королевскихъ приказовъ, ни разу не перетолковала ихъ варварскаго смысла въ духѣ человѣчности. Даже тѣ немногія уступки, которыя исторгались у нея необходимостью, она дѣлала нетвердой, съеживавшеюся рукой, словно боялась дать слишкомъ много, — и утрачивались плоды ея благодѣяній, такъ какъ она черезчуръ скаредно ихъ раздавала. Она была на престолѣ слишкомъ тѣмъ, чѣмъ такъ мало была во всей своей остальной жизни, — женщиной. Послѣ изгнанія Гранвеллы, ей предстояло сдѣлаться благодѣтельницей нидерландскаго народа: она не сдѣлалась ею. Верхомъ блаженства было для нея благоволеніе короля, высшимъ несчастьемъ — его хула; при всѣхъ преимуществахъ своего ума, она осталась человѣкомъ вульгарной души, ея сердцу не хватало благородства. Весьма умѣренно пользовалась Маргарита печальною властью и не запятнала своего правленія никакою жестокостью деспота. Мало того, если бы это зависѣло отъ нея, она всегда поступала бы человѣчно. Много времени спустя, когда ея кумиръ, Филиппъ II, давно забылъ о ней, нидерландскій народъ все еще чтилъ ея память: но она далеко не заслужила того сіянія славы, которымъ окружило ее безчеловѣчіе преемника.

Маргарита покинула Брюссель въ концѣ декабря 1567 года. Герцогъ сопровождалъ ее до границы Брабанта, а дальше предоставилъ ее охранѣ графа Мансфельда, спѣша вернуться въ столицу, чтобы отнынѣ нидерландскій народъ видѣлъ въ немъ своего единственнаго регента.

ПРИЛОЖЕНІЯ КЪ „ИСТОРІИ ОТПАДЕНІЯ НИДЕРЛАНДОВЪ“.

I. Судъ надъ графами Эгмонтомъ и Горномъ и казнь ихъ.

Нѣсколько недѣль спустя по ихъ арестѣ, оба графа были препровождены, подъ охраной трехъ тысячъ испанскихъ солдатъ, въ Гентъ, гдѣ ихъ содержали болѣе восьми мѣсяцевъ въ цитадели. Въ совѣтѣ двѣнадцати, учрежденномъ въ Брюсселѣ герцогомъ Альбой для разслѣдованія бывшихъ безпорядковъ, начался судъ надъ ними по всѣмъ правиламъ. Обвинительный актъ составлялся генералъ-прокуроромъ Іоанномъ дю-Буа. Противъ Эгмонта выставлялось 90 обвинительныхъ пунктовъ, противъ Горна — 60. Перечисленіе ихъ заняло бы слишкомъ много времени, и мы привели уже выше ихъ образчики. Всякій невинный поступокъ, всякая оплошность разсматривались съ той точки зрѣнія, которая была установлена въ самомъ началѣ акта; тамъ значилось, что „оба графа, заодно съ принцемъ Оранскимъ, замышляли низвергнуть королевскую власть въ Нидерландахъ и взять въ свои руки управленіе страной“. Изгнаніе Гранвеллы, отправка Эгмонта въ Мадридъ, союзъ гезовъ, потворство протестантамъ въ ихъ штатгальтерствахъ — все оказывалось теперь плодомъ этого плана, все приходило въ такую связь. Самая ничтожная мелочь пріобрѣтала значеніе, и одна подпирала другую. Сначала, изъ предосторожности, разбирались отдѣльные пункты, какъ оскорбленія величества, — тѣмъ легче было вывести изъ всѣхъ ихъ вообще желанный приговоръ.

Обоимъ заключеннымъ былъ посланъ обвинительный актъ съ предложеніемъ отвѣчать въ теченіе пяти дней. Когда они отвѣтили имъ дозволили выбрать себѣ защитниковъ и повѣренныхъ, которымъ разрѣшили доступъ къ нимъ. Но такъ какъ ихъ обвиняли въ оскорбленіи величества, то они не могли видѣть своихъ друзей. Графъ Эгмонтъ запасся нѣкіемъ Ландасомъ и нѣкоторыми изъ самыхъ искусныхъ и ученыхъ юристовъ Брюсселя.

Обвиняемые первымъ дѣломъ протестовали противъ самаго суда, такъ какъ они, рыцари Золотого Рука, могли быть судимы только самимъ королемъ, какъ гроссмейстеромъ этого ордена. Но протестъ былъ отвергнутъ, и отъ нихъ потребовали свидѣтелей, грозя въ противномъ случаѣ судить ихъ заочно. Эгмонтъ отвѣчалъ вполнѣ удовлетворительно на 82 пункта; Горнъ также отвѣчалъ на обвинительный актъ шагъ за шагомъ. Сохранились и обвиненія и оправданія; всякій безпристрастный судъ освободилъ бы обвиняемыхъ послѣ такого оправданія. Прокуроръ настаивалъ на свидѣтеляхъ, и Эгмонтъ все торопилъ ихъ письмами. Но недѣля проходила за недѣлей, а они не являлись; обвиняемые между тѣмъ возобновили свои протесты противъ незаконности самаго суда. Наконецъ герцогъ далъ имъ еще десять дней для представленія свидѣтелей. Когда прошелъ и этотъ срокъ, ихъ объявили обличенными: ихъ лишили всякой защиты.

Пока дѣло тянулось, родственники и друзья графовъ не сидѣли сложа руки. Жена Эгмонта, урожденная герцогиня Баварская, обратилась съ просьбами Къ князьямъ Нѣмецкой имперіи, къ императору и испанскому королю; то же сдѣлала графиня Горнъ мать подсудимаго, состоявшая въ дружбѣ или родствѣ съ первыми фамиліями Германіи. Всѣ громко протестовали противъ такого беззаконія и выставляли на видъ нидерландскую свободу, привилегіи ордена Золотого Рука, наконецъ льготы Нѣмецкой имперіи, на которыя Горнъ имѣлъ особенное право, какъ имперскій графъ. Графиня Эгмонтъ подняла чуть не всѣ дворы на защиту своего мужа. Испанскій король и его штатгальтеръ были завалены ходатайствами, которыя они пересылали другъ другу, дружно подсмѣиваясь надъ ними. Графиня Горнъ собрала удостовѣренія отъ всѣхъ рыцарей Рука изъ Испаніи, Германіи и Италіи, чтобы доказать привилегіи ордена. Альба отвергъ ихъ какъ не имѣющія силы въ данномъ случаѣ. Онъ заявилъ: „Преступленія, въ которыхъ обвиняются графы, касаются дѣлъ нидерландскихъ провинцій, а я поставленъ отъ короля единственнымъ судьей во всѣхъ нидерландскихъ дѣлахъ“.

Прокурору дали четыре мѣсяца на составленіе обвинительнаго акта; пятый былъ предоставленъ графамъ для защиты. Но друзья, вмѣсто того, чтобы добывать свидѣтелей, которые мало помогли бы имъ, теряли время и усилія на протесты противъ своихъ судей, приносившіе еще меньше пользы. Но первые, пожалуй, оттянули бы окончательный приговоръ, а тѣмъ временемъ настойчивыя ходатайства друзей, быть можетъ, возымѣли бы, наконецъ, свое дѣйствіе, но своимъ упорнымъ отрицаніемъ компетенціи суда графы давали герцогу поводъ повести дѣло сокращеннымъ путемъ. По истеченіи послѣдняго крайняго срока, 1-го іюня 1568 года, совѣтъ двѣнадцати объявилъ обоихъ графовъ виновными, а 4-го послѣдовалъ окончательный приговоръ.

Казнь 25-ти благородныхъ нидерландцевъ, обезглавленныхъ на брюссельскомъ рынкѣ въ теченіе трехъ дней, была страшнымъ предвѣстіемъ судьбы, ожидавшей графовъ. Однимъ изъ этихъ несчастныхъ былъ секретарь Эгмонта, Іоаннъ Казембротъ изъ Бекерцеля, который получилъ такую награду за вѣрность своему господину, проявленную даже на пыткѣ, и за ревностную службу королю, доказанную въ дѣлѣ иконоборцевъ. Остальные частью были взяты, съ оружіемъ въ рукахъ, во время мятежа гезовъ, частью арестованы и осуждены, какъ государственные преступники, за участіе въ прошеніи дворянства.

Недаромъ спѣшилъ герцогъ съ исполненіемъ приговора. Графъ Людвигъ Нассаускій далъ сраженіе графу Арембергу у монастыря Гейлигерле, въ Гренингенѣ, и выигралъ его. Тотчасъ послѣ побѣды, онъ двинулся на Гренингенъ и обложилъ городъ. Удача ободрила его приверженцевъ, а его братъ, принцъ Оранскій, былъ неподалеку, чтобы поддержать его. Все это требовало личнаго присутствія герцога въ тѣхъ отдаленныхъ провинціяхъ, а онъ не рѣшался покинуть Брюссель, пока не была рѣшена судьба двухъ такихъ важныхъ дѣятелей. Вся нація была предана имъ до восторженности, которой не мало способствовала ихъ несчастная участь. Даже строгіе католики не желали доставить герцогу такого торжества, какъ гибель столь знатныхъ людей. Довольно было одной побѣды надъ нимъ оружія мятежниковъ, даже одного вымышленнаго слуха, чтобы въ Брюсселѣ вспыхнула революція, которая освободила бы обоихъ графовъ. Мало того. У Альбы и у испанскаго короля съ каждымъ днемъ увеличивалось число просьбъ и ходатайствъ со стороны князей Нѣмецкой имперіи, а императоръ Максимиліанъ И самъ увѣрялъ графиню Эгмонтъ, что ей нечего опасаться за жизнь своего супруга». Эти важныя заступничества могли, наконецъ, заставить короля перемѣнить мнѣніе въ пользу заключенныхъ. Съ другой стороны, король могъ, пожалуй, надѣясь на быстроту своего штатгальтера, показать видъ, будто уступаетъ представительству столькихъ государей и отмѣняетъ смертный приговоръ, а самъ думать, что эта милость запоздаетъ. Вотъ сколько было причинъ спѣшить герцогу съ исполненіемъ приговора, какъ только онъ былъ постановленъ.

На другой же день оба графа были препровождены изъ гентской цитадели въ Брюссель, подъ прикрытіемъ 3.000 испанцевъ, и посажены въ хлѣбный магазинъ на главномъ рынкѣ. На утро собрался совѣтъ безпорядковъ. Герцогъ, вопреки своему обычаю, явился самъ, и оба приговора, въ запечатанныхъ конвертахъ, были вскрыты секретаремъ Пранцомъ и громогласно прочитаны. Оба графа были обвинены въ оскорбленіи величества, выразившемся въ томъ, что они потворствовали и помогали гнусному заговору принца Оранскаго, взяли подъ свою защиту союзъ дворянъ и плохо служили королю и церкви въ своихъ штатгальтерствахъ и на другихъ мѣстахъ. Оба должны быть обезглавлены всенародно; ихъ головы должны быть посажены на пики, и не могутъ быть сняты до прямого приказанія герцога. Все ихъ имущество, лены и права отходили къ казнѣ. Приговоръ былъ подписанъ только Альбой и секретаремъ Иранцемъ, — и не подумали спросить согласія остальныхъ совѣтниковъ уголовнаго суда. Ночью съ 4-го на 5-е іюня, когда заключенные уже пошли спать, имъ предъявили приговоръ. Герцогъ передалъ его черезъ епископа иперискаго Мартина Ритгова, котораго выписалъ нарочно въ Брюссель, чтобы приготовить къ смерти приговоренныхъ. Получивъ это приказаніе, епископъ бросился къ ногамъ Альбы, умоляя его, со слезами на глазахъ, о милости — хоть объ отсрочкѣ. Грубый гнѣвный голосъ отвѣчалъ ему, что онъ призванъ изъ Иперна не затѣмъ, чтобы противиться приговору, а для того, чтобы своимъ ободреніемъ облегчить участь несчастныхъ графовъ.

Альба показалъ смертный приговоръ сначала Эгмонту. «По истинѣ строгій приговоръ! — воскликнулъ поблѣднѣвшій графъ дрожащимъ голосомъ: — я не думалъ такъ оскорбить его величество, чтобы заслужить такое обхожденіе. Но если такъ должно бытъ, подчиняюсь этой участи съ покорностью. Да погаситъ эта смерть мои прегрѣшенія и да не повредитъ она моей супругѣ и дѣтямъ! Надѣюсь, что хоть этого могу я ожидать за мою прошлую службу. Приму смерть съ рѣшимостью, ибо такъ угодно Богу и королю». Затѣмъ онъ просилъ епископа сказать ему откровенно и правду, есть ли надежда на милость. Получивъ отрицательный отвѣтъ, онъ исповѣдался и причастился св. тайнъ изъ рукъ священника, за которымъ повторялъ слова обѣдни съ глубокой набожностью. Онъ спросилъ, какая самая лучшая и трогательная молитва для послѣдняго часа. Священникъ отвѣчалъ, что самая проникновенная — та, которой научилъ насъ самъ Господь Христосъ: Отче Нашъ; графъ тотчасъ же сталъ ее читать. Но вдругъ ему пришла мысль о семьѣ; онъ оборвалъ молитву и потребовалъ пера и чернилъ. Онъ написалъ два письма — одно къ женѣ, другое къ испанскому королю.

Вотъ послѣднее изъ нихъ. «Государь! Этимъ утромъ я услышалъ приговоръ, изрѣченный мнѣ вашимъ величествомъ. Какъ ни далекъ былъ я всегда отъ мысли учинить что-либо противъ особы или службы вашего величества или же противъ единственно правой, древней и католической религіи, тѣмъ не менѣе покоряюсь судьбѣ съ терпѣніемъ, котораго я не лишенъ по милости Божіей. Если въ бывшихъ безпорядкахъ я попустилъ, присовѣтовалъ или учинилъ что-либо противное моему долгу, то, конечно, лишь съ лучшими намѣреніями или вынужденный обстоятельствами. Посему прошу ваше величество простить мнѣ и не забывать той прошлой службы ради моей несчастной супруги и моихъ бѣдныхъ дѣтей и слугъ. Твердо уповая на это, предаю себя безконечному милосердію Бога. Брюссель, 5-го іюня 1568 г., при послѣднемъ издыханіи. Вашего величества преданнѣйшій вассалъ и слуга, Ламораль графъ Эгмонтъ».

Эгмонтъ горячо просилъ епископа доставить это письмо. Чтобы быть болѣе увѣреннымъ, онъ послалъ еще собственноручный списокъ съ него честнѣйшему человѣку въ сенатѣ, государственному совѣтнику Вигліусу, и безъ сомнѣнія письмо было передано королю. Впослѣдствіи семьѣ графа были возвращены всѣ имущества, лены и права, отобранныя, по приговору, въ королевскую казну.

Между тѣмъ на брюссельскомъ рынкѣ, передъ ратушей, воздвигли эшафотъ, на которомъ укрѣпили два шеста съ желѣзными остріями. Все было покрыто чернымъ сукномъ. Двадцать два знамени испанскаго гарнизона окружили помостъ — не лишняя предосторожность. Между 10 и 11 ч. въ комнату графа вошла испанская стража, съ веревками, чтобы связать ему руки. Онъ воспротивился этому обычаю, объявивъ, что охотно готовъ умереть. Графъ самъ отрѣзалъ воротникъ у своего камзола, чтобы облегчить работу палачу. На немъ былъ шлафрокъ изъ красной камки, а поверхъ черный испанскій плащъ, окаймленный золотыми галунами. Такимъ показался онъ на помостѣ. За нимъ слѣдовали «начальникъ лагеря» (maître de camp) Юліанъ Ромеро, испанскій капитанъ Салинасъ и епископъ ипернскій. Великій прево двора сидѣлъ на конѣ у подножія эшафота, съ краснымъ жезломъ въ рукѣ; за нимъ скрывался палачъ.

Эгмонтъ сначала выразилъ желаніе говорить къ народу съ эшафота. Но онъ отказался отъ этого, когда епископъ сказалъ ему, что его не услышатъ, а если услышатъ, то, при нынѣшнемъ опасномъ настроеніи народа, легко могутъ произойти безпорядки, которые только погубятъ его друзей. Нѣсколько минутъ ходилъ графъ взадъ и впередъ по помосту, съ благородной осанкой, жалуясь, что ему не даютъ умереть за короля и отечество славною смертью. До послѣдняго мгновенія его нельзя было убѣдить, что король не шутитъ съ такимъ суровымъ приговоромъ и что все не ограничится однимъ страхомъ казни. Когда подошла рѣшительная минута, когда приходилось принять послѣднее причащеніе, Эгмонтъ осмотрѣлся въ жадномъ ожиданіи. Но ничего не происходило — и онъ обратился къ Юліану Ромеро опять съ вопросомъ, нѣтъ ли надежды на помилованіе. Ромеро пожалъ плечами, опустилъ глаза въ землю и промолчалъ.

Тутъ графъ стиснулъ зубы, сбросилъ плащъ и шлафрокъ, опустился на колѣна на подушку и предался послѣдней молитвѣ. Епископъ далъ ему поцѣловать крестъ и совершилъ надъ нимъ послѣднее помазаніе. Затѣмъ Эгмонтъ далъ ему знакъ удалиться. Тотчасъ же натянулъ онъ на глаза шелковую шапочку и приготовился принять ударъ палача. На трупъ и текущую кровь немедленно было наброшено черное покрывало.

Этотъ смертельный ударъ почувствовалъ весь Брюссель, тѣснившійся у эшафота. Страшная тишина прерывалась громкими рыданіями. Утиралъ глаза и герцогъ, смотрѣвшій на казнь изъ окна.

Вслѣдъ затѣмъ привели графа Горна. Человѣкъ болѣе горячаго нрава, чѣмъ его другъ, и больше имѣвшій причинъ негодовать на короля, онъ встрѣтилъ приговоръ не такъ равнодушно, хотя болѣе заслуживалъ его. Онъ позволилъ себѣ рѣзкія слова противъ короля. Епископъ съ трудомъ уговорилъ его сдѣлать лучшее употребленіе изъ своихъ послѣднихъ минутъ, чѣмъ проклинать своихъ враговъ. Наконецъ, графъ собрался съ духомъ и исповѣдался у епископа, чего сначала никакъ не хотѣлъ сдѣлать.

Горнъ вступилъ на помостъ при такой же обстановкѣ, какъ его другъ. По дорогѣ онъ раскланивался со многими знакомыми. Подобно Эгмонту, онъ не былъ связанъ; на немъ былъ черный камзолъ и плащъ, а на головѣ миланская шапочка чернаго же цвѣта. Взошедши на эшафотъ, онъ бросилъ взглядъ на трупъ подъ покрываломъ и спросилъ одного изъ близъ стоявшихъ, тѣло ли это его друга. Получивъ утвердительный отвѣтъ, онъ сказалъ нѣсколько словъ по-испански, сбросилъ плащъ и преклонилъ колѣна на подушку. Толпа вскрикнула, когда на него палъ смертельный ударъ.

Обѣ головы были насажены на шесты, водруженные на помостѣ. Тамъ онѣ оставались до 3 ч. пополудни; затѣмъ ихъ сняли и положили, вмѣстѣ съ трупами, въ свинцовые гробы.

Присутствіе кучи соглядатаевъ и палачей, окружавшихъ эшафотъ, не помѣшало гражданамъ Брюсселя омочить свои носовые платки въ струившуюся кровь и унести домой эту дорогую святыню.

II. Осада Антверпена принцемъ Пармскимъ въ 1584—1585 годахъ.

Какое привлекательное зрѣлище борьба человѣческой изобрѣтательности съ могучею стихіей и побѣда ума, рѣшимости, твердой воли надъ препятствіями, непреодолимыми для обыкновенныхъ способностей! Не такъ привлекательно, но еще болѣе поучительно видѣть обратное, когда отсутствіе указанныхъ качествъ разрушаетъ всѣ усилія генія, не даетъ возможности воспользоваться благопріятными случайностями, наконецъ, уничтожаетъ уже готовый успѣхъ, не умѣя воспользоваться имъ. Примѣромъ того и другого служитъ знаменитая блокада Антверпена испанцами, въ концѣ XVI вѣка, которая безвозвратно лишила благосостоянія этотъ цвѣтущій городъ и доставила безсмертную славу совершившему ее полководцу.

Уже двѣнадцать лѣтъ длилась война, которую вели сѣверныя провинціи Бельгіи, сначала чтобы только отстоять свободу совѣсти и привилегіи отъ притязаній испанскаго штатгальтера, а потомъ уже съ цѣлью пріобрѣсти независимость отъ испанской короны. Никогда не одерживали онѣ полной побѣды, но и ни разу не были окончательно разбиты; а между тѣмъ онѣ истомляли храбрыхъ испанцевъ долгими военными операціями на неблагопріятной почвѣ и истощали средства повелителя обѣихъ Индій, хотя, сами называли себя нищими и отчасти были таковыми. Правда, снова распался гентскій союзъ, который соединялъ какъ католическіе, такъ и протестантскіе Нидерланды и, еслибъ устоялъ, составилъ бы неопредолимое цѣлое; но, на мѣсто этой неестественной и непрочной связи, въ сѣверныхъ Нидерландахъ образовалась, въ 1579 году, болѣе тѣсная утрехтская унія, которая обѣщала долгоденствіе, такъ какъ была соединена въ одно цѣлое одинаковыми государственными и религіозными интересами. Новая республика сократилась въ объемѣ, вслѣдствіе этого отдѣленія отъ католическихъ провинцій; зато она выиграла въ болѣе тѣсной связи, въ единствѣ предпріятій, въ энергіи исполненія; было счастьемъ для нея, что она во-время потеряла то, чего никогда не могла бы удержать за собой, при самыхъ энергичныхъ усиліяхъ.

Въ 1584 году большая часть валлонскихъ провинцій, добровольно или повинуясь силѣ, должна была возвратиться подъ власть испанцевъ; но послѣдніе все еще не могли стать твердою ногой въ сѣверныхъ областяхъ. Даже значительная часть Брабанта и Фландріи все еще упорно сопротивлялась оружію герцога Александра Пармскаго, который съ одинаковой силой и умомъ велъ и внутреннее управленіе провинціями, и высшее начальство надъ войсками и рядомъ побѣдъ снова поднялъ престижъ испанскаго имени. Своеобразная почва страны, поддерживающая связь между городами посредствомъ массы рѣкъ и каналовъ, затрудняла завоеваніе: не взявъ одного мѣста, нельзя было овладѣть другимъ. Пока существовали эти сообщенія, Голландія и Зеландія могли легко охранять своихъ союзниковъ и щедро снабжать ихъ всякими запасами, какъ водянымъ, такъ и сухимъ путемъ; тутъ самая блестящая храбрость не вела ни къ чему, и войска короля даромъ истощались отъ долгихъ осадъ.

Антверпенъ — важнѣйшій городъ Брабанта, по своему богатству, многолюдности и силѣ, а также по своему положенію у устьевъ Шельды. Этотъ большой городъ, въ которомъ было тогда болѣе 80.000 жителей, принималъ живѣйшее участіе въ союзѣ Нидерландскихъ штатовъ и, въ теченіе всей войны, выдавался въ ряду городовъ Бельгіи своимъ страстнымъ свободолюбіемъ. Онъ пріютилъ въ своихъ стѣнахъ всѣ три христіанскія церкви и былъ обязанъ своимъ благосостояніемъ главнымъ образомъ этой неограниченной свободѣ совѣсти; оттого-то ему приходилось больше всѣхъ опасаться испанскаго господства, которое грозило уничтожить религіозную свободу и ужасами инквизиціи разогнать протестантскихъ купцовъ съ рынковъ. Къ тому же антверпенцы познали страшнымъ опытомъ звѣрство испанскихъ гарнизоновъ, и легко было предвидѣть, что разъ они допустятъ это невыносимое иго, имъ уже не отдѣлаться отъ него.

Но если у Антверпена было много причинъ желать удаленія испанцевъ, то и у испанскаго полководца были основанія стремиться завладѣть имъ во что бы то ни стало. Отъ обладанія этимъ городомъ зависѣло, въ извѣстной степени, обладаніе всей брабантской землей: послѣдняя главнымъ образомъ отсюда снабжалась зеландскимъ хлѣбомъ; и занятіе Антверпена обезпечивало господство надъ Шельдой. Безъ этого города брабантскій союзъ, собранія котораго происходили въ его стѣнахъ, лишался главной опоры; безъ его примѣра, его совѣтовъ и денегъ вся партія чувствовала бы стѣсненіе; безъ его казны изсякалъ богатый источникъ для удовлетворенія нуждъ королевской арміи. Его паденіе, рано или поздно, повлекло бы за собой паденіе всего Брабанта и дало бы королевской власти перевѣсъ въ этомъ краю. Вотъ причины, которыя побудили герцога Пармскаго, въ іюлѣ 1584 года, стянуть свои силы и двинуться изъ Дорника, гдѣ онъ стоялъ, на осаду Антверпена^[273].

Но положеніе и укрѣпленія этого города, казалось, устраняли всякую возможность нападенія. Со стороны Брабанта онъ былъ окруженъ неприступными верками и глубоководными рвами, отъ Фландріи его защищала широкая и быстрая Шельда. Его нельзя было взять штурмомъ, а чтобы обложить такой обширный городъ, нужно было, повидимому, имѣть втрое больше войска, чѣмъ сколько было у герцога, да еще обладать флотомъ, котораго ему совсѣмъ недоставало. Рѣка доставляла изъ Гента всѣ припасы въ изобиліи, да еще связывала городъ съ сосѣдней Зеландіей. Мало того, такъ какъ приливы Сѣвернаго моря шли далеко въ глубь Шельды и періодически переворачивали ея теченіе, то Антверпенъ пользовалсянеобычайнымъпреимуществомъ: одна и та же рѣка протекала по немъ, въ разныя времена, въ противоположныхъ направленіяхъ. Къ тому же окрестные города — Брюссель, Мехельнъ, Гентъ, Дендермонде и другіе — еще находились въ рукахъ союза и могли облегчать подвозъ также съ сухого пути. Такимъ образомъ нужно было имѣть два разныхъ войска на обоихъ берегахъ рѣки, чтобы и обложить городъ съ суши, и отрѣзать ему сношенія съ Фландріей и Брабантомъ; еще требовалось достаточное количество судовъ, чтобы заградить Шельду и воспрепятствовать неизбѣжнымъ попыткамъ зеландцевъ освободить Антверпенъ. Но герцогу приходилось вести войну еще въ другихъ округахъ и разставить гарнизоны по многимъ городамъ и крѣпостямъ; поэтому у него оставалось всего 10.000 пѣхоты и 1.700 коней — сила, слишкомъ ничтожная для такого обширнаго предпріятія. Къ тому же эти войска нуждались въ самомъ необходимомъ, и задержка жалованія уже давно вызывала у нихъ глухой ропотъ, который каждую минуту могъ перейти, въ явный мятежъ. Если же, несмотря на всѣ препятствія, принцъ отважился бы на обложеніе, то слѣдовало опасаться всего со стороны оставленныхъ позади крѣпостей, которымъ легко было энергичными вылазками тревожить столь раздробленную армію и отрѣзать подвозъ припасовъ^[274].

Всѣ эти доводы были выставлены военнымъ совѣтомъ, которому герцогъ Пармскій сообщилъ свой планъ. Какъ ни велико было довѣріе опытнѣйшихъ генераловъ къ себѣ самимъ и къ испытанной даровитости такого полководца, однако они не скрывали своихъ сомнѣній въ счастливомъ исходѣ дѣла. За исключеніемъ двухъ, у которыхъ отвага подавляла разсудокъ, Капицуки и Мондрагона, всѣ они отвергали такое рискованное предпріятіе, при которомъ можно было потерять плоды всѣхъ прежнихъ побѣдъ и всю добытую славу.

Но герцога не могли сбить возраженія, которыя онъ уже дѣлалъ самъ себѣ и опровергнулъ. Его отважный замыселъ вытекалъ не изъ незнанія связанныхъ съ нимъ опасностей, не изъ легкомысленнаго преувеличенія своихъ силъ. Онъ возвышался надъ всѣми сомнѣніями холоднаго, но ограниченнаго благоразумія въ силу того геніальнаго чутья, которое счастливо и самоувѣренно ведетъ великаго человѣка на путь, какого обыкновенные люди или не выбираютъ, или не кончаютъ. Онъ не убѣдилъ своихъ генераловъ, но позналъ основательность своихъ разсчетовъ темнымъ, но вѣрнымъ чувствомъ. Рядъ счастливыхъ успѣховъ поднялъ его самоувѣренность, видъ арміи, которой не было равной въ Европѣ по дисциплинѣ, опытности и храбрости, и которою командовали отличнѣйшіе офицеры, — все это не позволяло страху закрасться въ его душу ни на минуту. Тѣмъ, которые указывали на малочисленность войскъ, онъ отвѣчалъ, что какой бы длины ни была пика, убиваетъ только остріе, и что въ военныхъ дѣйствіяхъ дѣло въ движущей силѣ, а не въ двигаемой массѣ. Отъ него не укрылось недовольство его войскъ, но онъ зналъ также ихъ послушаніе. А ихъ частныя жалобы онъ надѣялся удовлетворить «лучше всего, занявъ ихъ важнымъ дѣломъ, возбудивъ ихъ славолюбіе его блескомъ и алчность — высокою наградой, которую обѣщало завоеваніе столь богатаго города^[275].

Теперь герцогъ начерталъ планъ осады, который устранялъ всѣ указанныя многообразныя препятствія. Единственною силой, которой можно было надѣяться овладѣть городомъ, былъ голодъ; а чтобы поднять противъ него этого страшнаго врага, нужно было закрытъ всѣ доступы къ нему водой и сухимъ путемъ. Прежде всего слѣдовало если не совсѣмъ отрѣзать, то хоть затруднить подвозъ изъ Зеландіи: для этого рѣшились овладѣть всѣми бастіонами, которые были построены антверпенцами на обоихъ берегахъ Шельды для охраны судовъ, и устроить, гдѣ нужно, новые окопы, съ которыхъ можно бы было господствовать надъ всѣмъ теченіемъ рѣки. А чтобы городъ не могъ получать изнутри страны припасы, отрѣзанные ему съ моря, надлежало ввести въ планъ осады всѣ окрестные города Брабанта и Фландріи: паденіе Антверпена неизбѣжно должно было слѣдовать за паденіемъ всѣхъ этихъ городовъ. То былъ отважный и почти безумный планъ, если вспомнить ограниченныя силы герцога; но геній создателя этого плана оправдалъ его, и счастье увѣнчало его блестящимъ успѣхомъ^[276].

Но такъ какъ такой обширный планъ требовалъ много времени, то пока ограничились возведеніемъ многихъ бастіоновъ на каналахъ и рѣкахъ, соединявшихъ Антверпенъ съ Дендермонде, Гентомъ, Мехельномъ, Брюсселемъ и другими мѣстами, что должно было затруднить подвозъ припасовъ. Въ то же время близъ этихъ городовъ и у самыхъ ихъ воротъ были поставлены испанскіе гарнизоны, которые опустошали страну и тревожили окрестности своими набѣгами. Такъ, вокругъ одного Гента расположилось до 3.000 и въ соотвѣтственныхъ размѣрахъ по другимъ мѣстамъ. Такимъ путемъ, а также съ помощью тайныхъ сношеній съ католиками, герцогъ надѣялся, не ослабляя себя, постепенно изнурить эти города и довести ихъ до сдачи лишеніями малой, но непрерывной войны^[277].

Тѣмъ временемъ главныя силы направились къ Антверпену, который герцогъ рѣшился теперь обложить вполнѣ. Самъ онъ занялъ позицію у Беверна во Фландріи, въ нѣсколькихъ миляхъ отъ Антверпена, гдѣ устроилъ укрѣпленный лагерь. Фландрскій берегъ Шельды былъ сданъ кавалерійскому генералу маркграфу Рисбургу, брабантскій — графу Петру Эрнсту Мансфельду, къ которому присоединился другой испанскій предводитель Мондрагонъ. Двое послѣднихъ счастливо переправились черезъ Шельду на понтонахъ, не тревожимые адмиральскимъ кораблемъ, который былъ высланъ противъ нихъ; они обогнули Антверпенъ и заняли постъ у Штабрека, въ землѣ Бергенъ. Нѣсколько отдѣльныхъ корпусовъ были распредѣлены по всей границѣ Брабанта, чтобы частью занять плотины, частью запереть проходы на сухомъ пути.

Нѣсколько миль ниже Антверпена Шельда была защищена двумя сильными фортами: одинъ изъ нихъ находился у Лифкенсгека, на островѣ Делѣ во Фландріи, другой — у Лилло, какъ разъ напротивъ, на брабантскомъ берегу. Послѣдній былъ построенъ нѣкогда самимъ Мондрагономъ, по приказу Альбы, распоряжавшагося въ Антверпенѣ; поэтому герцогъ Пармскій и поручилъ ему теперь нападеніе на него. Повидимому, отъ обладанія этими двумя фортами зависѣлъ весь успѣхъ осады, такъ какъ подъ выстрѣлами ихъ пушекъ должны были проходить всѣ суда, плывущія изъ Зеландіи въ Антверпенъ. Незадолго передъ тѣмъ Антверпенцы укрѣпили оба форта. Они еще не успѣли закончить первый изъ нихъ, какъ на него напалъ маркграфъ Рисбургъ, и съ такой поспѣшностью, что непріятель не успѣлъ хорошенько взяться за оружіе: внезапный штурмъ отдалъ Лифкенсгекъ въ руки испанцевъ. Эта потеря постигла союзниковъ въ тотъ самый злополучный день, когда принцъ Оранскій палъ въ Дельфтѣ отъ руки убійцы. Остальныя укрѣпленія на островѣ Делѣ были частью добровольнооставлены своими защитниками, частью взяты врасплохъ, такъ что вскорѣ весь фландрскій берегъ былъ очищенъ отъ враговъ. Зато фортъ въ Лилло сопротивлялся стойко, тѣмъ болѣе, что антверпенцамъ дали время укрѣпить его и снабдить храбрымъ гарнизономъ. Яростныя вылазки осажденныхъ, подъ предводительствомъ Одэ Телиньи, поддержанныя крѣпостными орудіями, уничтожили всѣ работы испанцевъ. Наконецъ, открыли шлюзы — и наводненіе прогнало ихъ, послѣ трехнедѣльной осады, при которой они потеряли до 2.000 человѣкъ. Испанцы отступили въ свой укрѣпленный лагерь у Штобрека и удовольствовались взятіемъ плотинъ, которыя перерѣзываютъ Бергенскую низменность и служатъ защитой противъ напора Остеръ-Шельды^[278].

Неудавшееся нападеніе на фортъ Лилло заставило герцога Пармскаго взяться за другія мѣры. Такъ какъ такимъ путемъ нельзя было остановить плаваніе по Шельдѣ, а отъ этого зависѣлъ весь успѣхъ предпріятія, то онъ рѣшился совсѣмъ заградить рѣку мостомъ. Замыселъ былъ отваженъ, многіе считали его фантастичнымъ. Такая попытка казалась невозможной: ширина рѣки достигала въ этомъ мѣстѣ 1.200 шаговъ, а быстрота теченія увеличивалась отъ прилива близкаго моря; къ тому же не хватало строевого лѣса, судовъ, рабочихъ; и опасно было положеніе между флотами Антверпена и Зеландіи, которымъ легко было разрушить столь долгія работы, съ помощью водной стихіи. Но герцогъ Пармскій зналъ свои силы, и его рѣшимость могла покориться лишь невозможному. Онъ измѣрилъ ширину и глубину рѣки и началъ совѣщаться съ двумя искуснѣйшими инженерами, Бароччи и Плато; рѣшили строить мостъ между Калло во Фландріи и Ордатомъ въ Брабантѣ. Это мѣсто было избрано, какъ самое узкое, и здѣсь рѣка сгибается немного вправо, вслѣдствіе чего суда задерживаются и должны мѣнять положеніе парусовъ. Для прикрытія моста, на обоихъ концахъ были возведены сильные бастіоны, названные фортомъ св. Маріи (на фландрскомъ берегу) и, въ честь короля, фортомъ св. Филиппа — на брабантскомъ^[279].

Между тѣмъ какъ въ испанскомъ лагерѣ происходили самыя дѣятельныя приготовленія къ выполненію этого плана, и все вниманіе врага было направлено сюда, герцогъ внезапно напалъ на Дендермонде — весьма крѣпкій городъ между Гентомъ и Антверпеномъ, гдѣ рѣка Дендеръ сливается съ Шельдой. Пока это важное мѣсто находилось въ рукахъ непріятелей, Гентъ и Антверпенъ могли взаимно поддерживать другъ друга и, благодаря легкому сообщенію между собою, разрушать всѣ усилія осаждающихъ. Завоеваніе его развязало герцогу руки для нападенія на оба города и могло рѣшить всю судьбу его предпріятія. Онъ напалъ на него съ такой быстротой, что осажденные не успѣли открыть шлюзы и затопить окрестности. Тотчасъ же былъ открытъ сильный огонь противъ главнаго бастіона передъ брюссельскими воротами; но огонь осажденныхъ нанесъ испанцамъ большой вредъ. Однако послѣдніе не испугались, а еще болѣе разгорячились; они совсѣмъ разъярились, когда гарнизонъ осквернилъ на ихъ глазахъ статую одного святого и сбросилъ ее съ бруствера съ самымъ гнуснымъ богохульствомъ. Они настойчиво требовали вести ихъ противъ бастіона, когда еще проломъ не былъ достаточно великъ, и герцогъ разрѣшилъ штурмъ, чтобы воспользоваться этимъ первымъ пыломъ. Брустверъ былъ взятъ послѣ двухъ-часового убійственнаго боя, и всѣ, избѣгнувъ первой ярости испанцевъ, бѣжали въ городъ. Послѣдній еще сильнѣе подвергся теперь непріятельскому огню съ завоеваннаго вала, но его крѣпкія стѣны и широкій многоводный ровъ грозили долгимъ сопротивленіемъ. Предпріимчивость герцога Пармскаго вскорѣ побѣдила и это препятствіе. Между тѣмъ обстрѣливаніе города продолжалось денно и нощно, войска непрерывно работали надъ отводомъ рѣки Дендера, которая питала водою ровъ, и осажденными овладѣло отчаяніе, когда они замѣтили, какъ постепенно исчезала вода въ ихъ рву — эта послѣдняя охрана города. Они поспѣшили сдаться и приняли испанскій гарнизонъ въ августѣ 1584 года. Не болѣе какъ въ 11 дней было исполнено предпріятіе, на которое требовалось, по мнѣнію знатоковъ дѣла, столько же недѣль^[280].

Теперь городъ Гентъ былъ отрѣзанъ и отъ Антверпена и отъ моря, и его все тѣснѣе облагали войска короля, стоявшія лагеремъ по сосѣдству. Лишенный всякой надежды на помощь извнѣ онъ отчаялся въ своемъ спасеніи; къ нему приближался голодъ съ страшной поспѣшностью и со всѣми своими послѣдствіями. И гентцы послали уполномоченныхъ въ испанскій лагерь въ Бевернъ, чтобы покориться королю на тѣхъ уже условіяхъ, какъ прежде предлагалъ имъ герцогъ. Имъ отвѣчали, что время переговоровъ прошло: гнѣвъ монарха можно было смягчить лишь безусловнымъ подчиненіемъ. Мало того, имъ пригрозили, что иначе ихъ ждетъ такое же униженіе, какое испытали ихъ мятежные предки при Карлѣ V, т. е. имъ придется молить о помилованіи полунагими съ веревками на шеяхъ. Со скорбью возвратились уполномоченные назадъ, но уже на третій день явилось новое посольство, которому удалось наконецъ заключить миръ на сносныхъ условіяхъ, благодаря ходатайству одного друга герцога Пармскаго, находившагося въ Гентѣ въ плѣну. Городъ долженъ былъ уплатить 200,000 гульденовъ, возвратить изгнанныхъ папистовъ и выгнать своихъ протестантскихъ жителей; впрочемъ, послѣднимъ данъ былъ двухгодичный срокъ для приведенія въ порядокъ своихъ дѣлъ. Всѣ жители получили прощеніе, за исключеніемъ шести, приговоренныхъ къ наказанію но также помилованныхъ потомъ; гарнизонъ, состоявшій изъ 2000 человѣкъ, былъ выпущенъ съ почетомъ. Этотъ договоръ состоялся въ главной квартирѣ, въ Бевернѣ, въ сентябрѣ того же года, и тотчасъ же 3000 испанскихъ солдатъ стали въ городѣ гарнизономъ^[281].

Не столько дѣйствительной силой, сколько страхомъ своего имени и ужасами голода покорилъ герцогъ Пармскій Гентъ, самый большой и крѣпкій городъ Нидерландовъ, который не уступалъ въ объемѣ внутреннему Парижу, вмѣщалъ въ себѣ 37000 домовъ и состоялъ изъ двадцати острововъ, соединенныхъ между собой 98-ю каменными мостами. Благодаря блестящимъ привилегіямъ, добытымъ у властителей въ теченіе столѣтій, его граждане отличались духомъ независимости, который нерѣдко вырождался въ строптивость и наглость и естественно вступалъ въ горячую борьбу съ австро-испанскимъ правительствомъ. Мужественный духъ свободы содѣйствовалъ быстрому и широкому успѣху реформаціи въ Гентѣ, а плодомъ этихъ двухъ факторовъ были всѣ тѣ бурныя выходки, которыми онъ отличался во время нидерландской войны. Кромѣ денегъ, взятыхъ теперь съ города, герцогъ Пармскій нашелъ въ его стѣнахъ богатый запасъ орудій, повозокъ, кораблей и всякихъ строительныхъ матеріаловъ, а также много рабочихъ и матросовъ, не мало помогшихъ ему въ нападеніи на Антверпенъ^[282].

Прежде чѣмъ Гентъ покорился королю, испанцамъ достались города Бильворденъ и Герентальсъ; они заняли также блокгаузы недалеко отъ мѣстечка Виллеброкъ и тѣмъ отрѣзали Антверпенъ отъ Брюсселя. Потеря всѣхъ этихъ мѣстъ въ столь короткое время лишила антверпенцевъ всякой надежды на помощь изъ Брабанта и Фландріи. Теперь они могли ожидать помощи только изъ Зеландіи; воспрепятствовать ей стало главной задачей герцога Пармскаго^[283].

Граждане Антверпена съ гордой самоувѣренностью смотрѣли на первыя движенія непріятеля, полагаясь на свою непреодолимую рѣку. Это настроеніе оправдывалось отчасти мнѣніемъ принца Оранскаго, который замѣтилъ, при первомъ извѣстіи объ осадѣ, что испанская сила рухнетъ подъ стѣнами Антверпена. Однако, чтобы ничего не упустить для сохраненія этого города, онъ, незадолго до смерти, призвалъ къ себѣ въ Дельфтъ его бургомистра, своего задушевнаго друга, Филиппа Марникса Сентъ-Альдегонде, для совѣщанія о защитѣ. Онъ совѣтовалъ немедленно уничтожить большую плотину Блаунгарендикъ между Санилитомъ и Липло, чтобы, при первой нуждѣ, воды Остеръ-Шельды затопили Бергенскую низменность; тогда, въ случаѣ закрытія Шельды, зеландскія суда могли бы проходить къ городу по затопленнымъ полямъ. Возвратившись домой, Сентъ-Альдегонде дѣйствительно уговорилъ-было магистратъ и большую часть горожанъ согласиться на это. какъ вдругъ возсталъ цехъ мясниковъ, жалуясь, что такое рѣшеніе лишило бы городъ пищи, такъ какъ была затоплена большая луговина, на которой ежегодно паслось до 12.000 головъ рогатаго скота. Мясники одолѣли: имъ удалось затянуть исполненіе спасительнаго плана до тѣхъ поръ, пока непріятель не захватилъ и плотину, и всю луговину^[284].

По настоянію бургомистра Сентъ-Альдегонде, высоко почитаемаго чинами Брабанта, членомъ которыхъ онъ самъ состоялъ, были подправлены укрѣпленія по обоимъ берегамъ Шельды и было возведено много новыхъ окоповъ вокругъ города. У Зафтингена раскололи плотины и затопили почти всю землю Вэсъ водами Вестеръ-Шельды. Графъ Гогенлоэ вербовалъ солдатъ въ сосѣднемъ маркграфствѣ Бергенъ; на службѣ у республики уже состоялъ полкъ шотландцевъ, подъ начальствомъ полковника Моргана, и ожидалась новая денежная поддержка изъ Англіи и Франціи. Въ особенности же взывали къ скорѣйшей помощи штатовъ Голландіи и Зеландіи. Но враги утвердились на обоихъ берегахъ рѣки и грозили судамъ огнемъ изъ окоповъ; имъ сдавались въ Брабантѣ крѣпость за крѣпостью; ихъ конница заграждала всѣ пути съ суши, — и у гражданъ Антверпена зародились серьезныя опасенія насчетъ будущаго. Въ городѣ числилось тогда 85.000 душъ, и по разсчету, на ихъ прокормленіе требовалось 300.000 четвертей или центнеровъ въ годъ. Въ началѣ осады не было недостатка ни въ деньгахъ, ни въ поставщикахъ хлѣба: несмотря на непріятельскую артиллерію, суда съ запасами проходили въ городъ изъ Зеландіи, пользуясь морскими приливами. Нужно было только слѣдить, чтобы богачи не скупали этихъ запасовъ и не установляли цѣнъ, когда почувствуется недостатокъ въ хлѣбѣ. Нѣкій Джанибелли изъ Мантуи, поселившійся въ городѣ и оказавшій весьма важныя услуги во время осады, предложилъ поэтому сдѣлать налогъ, равный 1-му проценту съ имущества каждаго гражданина, и образовать общество честныхъ людей, которые покупали бы хлѣбъ на эти деньги и продавали бы его еженедѣльно. Богачи должны были дать эту сумму впередъ, сохраняя въ своихъ магазинахъ закупленные припасы, какъ залогъ, и получая свою долю изъ барышей. Но предложеніе не понравилось состоятельнымъ жителямъ, которымъ хотѣлось воспользоваться всеобщимъ бѣдствіемъ. Они совѣтовали другое: пусть прикажутъ всякому запастись необходимымъ провіантомъ на два года. Такое предложеніе было весьма хорошо для нихъ, но совсѣмъ худо для бѣдныхъ, которые не могли обезпечить себя на много мѣсяцевъ. И они достигали этимъ своей цѣли — или совсѣмъ изгнать бѣдняковъ, или поставить ихъ въ зависимость отъ себя. Но потомъ богачи сообразили, что, въ случаѣ нужды, ихъ собственность не будетъ уважена, и сочли благоразумнымъ не спѣшить съ закупками^[285].

Чтобы избѣжать мѣры, тяжелой для отдѣльныхъ лицъ, магистратъ взялся за другую, вредную для всѣхъ. Зеландскіе предприниматели нагрузили провіантомъ значительный флотъ, счастливо пробились черезъ пушки непріятеля и причалили въ Антверпенъ. Купцы отважились на такое опасное предпріятіе въ надеждѣ на хорошій барышъ; но, прибывъ на мѣсто, они увидѣли свою ошибку: именно тогда-то антверпенскій магистратъ издалъ указъ, значительно понижавшій цѣну всѣхъ жизненныхъ припасовъ. Желая въ то же время, чтобы богачи не скупили всего груза и не свалили его въ свои магазины съ цѣлью подороже продать его потомъ, онъ приказалъ, чтобы все привезенное продавалось только на судахъ. Эти мѣры отнимали у предпринимателей весь барышъ съ ихъ подвоза — и тѣ проворно подняли паруса, покидая Антверпенъ съ большею частью своего товара, котораго было бы достаточно для прокормленія города въ теченіе многихъ мѣсяцевъ^[286].

Такое пренебреженіе ближайшимъ и самымъ естественнымъ средствомъ спасенія можно объяснить только тѣмъ, что тогда еще считали полное загражденіе Шельды дѣломъ совсѣмъ невозможнымъ и, стало быть, не боялись крайности. Когда затѣмъ пришло извѣстіе, что герцогъ намѣревается перекинуть мостъ черезъ Шельду, всѣ въ Антверпенѣ подсмѣивались надъ этой вздорной выдумкой. Дѣлали горделивое сопоставленіе между республикой и рѣкой: говорили, что ни та, ни другая не потерпитъ испанскаго ига. Толковали: «Неужели же жалкая бревенчатая постройка одолѣетъ рѣку въ 2.400 футовъ ширины и болѣе 60-ти футовъ глубины, — при собственной водѣ, а при приливѣ подымающейся еще на 12 футовъ? Откуда возьмутъ такія высокія деревья, чтобы они доходили до дна и подымались надъ водой? И статочное ли дѣло возводить такое сооруженіе зимой, когда приливъ пригонитъ цѣлые острова и горы льду, противъ котораго не устоять и каменнымъ стѣнамъ, и разобьетъ въ куски, какъ стекло, слабыя балки? А если герцогъ замышляетъ построить мостъ на судахъ, то откуда онъ ихъ возьметъ и какъ доставитъ ихъ въ свои окопы? Вѣдь, суда неизбѣжно должны пройти мимо Антверпена, а тамъ готовъ флотъ, чтобы или захватить ихъ, или пустить ко дну»^[287].

А пока въ городѣ доказывали герцогу всю нелѣпость его предпріятія, онъ привелъ его къ концу. Какъ только были воздвигнуты бастіоны св. Маріи и св. Филиппъ для охраны рабочихъ и построекъ, тотчасъ начали возводить помостъ въ рѣкѣ съ обоихъ береговъ, употребляя для того мачты самыхъ большихъ судовъ. Искусной установкой балокъ такъ утвердили все сооруженіе, что, какъ оказалось впослѣдствіи, оно могло сопротивляться могучему напору льда. Эти балки были основательно вбиты въ дно и значительно выступали изъ воды; поверхъ ихъ были настланы доски, образовавшія удобную и такую широкую дорогу, что могло помѣститься восемь человѣкъ въ рядъ; а перила съ обѣихъ сторонъ защищали ее отъ мушкетнаго огня непріятельскихъ судовъ. Эта такъ-называемая эстакада тянулась съ обоихъ береговъ въ средину рѣки настолько, насколько позволяла глубина и быстрота рѣки. Она съуживала рѣку на 1.100 футовъ; но такъ какъ по срединѣ, въ главномъ теченіи, нельзя было заградить рѣку, то между обѣими эстакадами оставалось еще больше шестисотъ шаговъ, гдѣ могъ удобно проплыть цѣлый флотъ съ запасами. Это пространство герцогъ думалъ заполнить мостомъ на судахъ, взятыхъ изъ Дюнкирхена. Но тамъ ихъ было мало, да и трудно было провести ихъ мимо Антверпена безъ большого урона. Оттого покуда герцогу приходилось довольствоваться съуженіемъ рѣки наполовину, что затрудняло проходъ непріятельскимъ судамъ. Тамъ, гдѣ кончались эстакады по срединѣ рѣки, онѣ расширялись въ продолговатый четвероугольникъ, который былъ занятъ сильною артиллеріей и служилъ какъ бы крѣпостью на самой водѣ. Оттуда поддерживали страшный огонь противъ судовъ, отваживавшихся плыть сквозь этотъ проходъ, что впрочемъ не мѣшало цѣлымъ флотамъ и отдѣльнымъ судамъ счастливо миновать этотъ опасный путь^[288].

Между тѣмъ сдался Гентъ — и это неожиданное завоеваніе сразу вывело герцога изъ затрудненія. Въ Гентѣ онъ нашелъ все необходимое для окончанія своего моста; затрудненіе состояло только въ томъ, какъ безопасно провезти матеріалъ. Враги сами открыли ему самый естественный путь. Благодаря открытію шлюзъ у Зафтингена, большая часть земли Вэсъ до мѣстечка Борхта была затоплена: плоскодоннымъ судамъ было вовсе нетрудно плавать по полямъ. И вотъ, герцогъ приказалъ своимъ судамъ выйти изъ Гента и, миновавъ Дендермонде и Рупельмонде, пробиться чрезъ лѣвую плотину Шельды, оставить Антверпенъ вправо и плыть по затопленному полю къ Борхту. Для ихъ охраны, у мѣстечка Борхтъ былъ воздвигнутъ бастіонъ, который могъ сдерживать врага. Все прошло, какъ надѣялся герцогъ, хотя и не безъ горячей схватки съ непріятельской флотиліей, которая была выслана, чтобы воспрепятствовать его замыслу. Миновавъ еще нѣсколько плотинъ, его суда достигли испанскаго лагеря у Каллао и счастливо снова вступили въ Шельду. Велика была радость арміи, тѣмъ болѣе, что тогда только узнали о большей опасности, угрожавшей судамъ: не успѣли эти суда отдѣлаться отъ непріятельской флотиліи, какъ къ послѣдней уже спѣшило подкрѣпленіе, предводимое храбрымъ защитникомъ мѣстечка Лилло, Одетомъ Телиньи. Когда дѣло было кончено и непріятель уже ускользнулъ, Телиньи овладѣлъ плотиной, черезъ которую прорвались враги, и соорудилъ тамъ бастіонъ, чтобы преградить путь новымъ судамъ изъ Гента^[289].

Герцогъ Пармскій очутился, такимъ образомъ, въ новомъ затрудненіи. У него еще далеко не хватало судовъ ни для моста, ни для его защиты, а фортъ Телиньи заграждалъ путь, по которому прибыли прежніе корабли. Онъ пошелъ на осмотръ мѣстности, чтобы найти новую дорогу для своихъ флотовъ; вдругъ ему пришла въ голову мысль, которая не только выводила его изъ нынѣшняго затрудненія, но и сразу двинула все предпріятіе. Недалеко отъ села Штекена въ землѣ Вэсъ, лежащаго въ 5.000 шагахъ отъ начала наводненія, течетъ рѣченка Мэръ, впадающая въ Шельду у Гента. Герцогъ прорылъ каналъ между этой рѣчкой и началомъ наводненія, а такъ какъ вода не вездѣ была достаточно высока, то каналъ былъ продолженъ, между Беверномъ и Феребрекомъ, до Каллао, гдѣ онъ впадалъ въ Шельду. Надъ этимъ дѣломъ работали безъ перерыва 600 землекоповъ, и герцогъ самъ прилагалъ руки для ободренія солдатъ. Онъ послѣдовалъ въ данномъ случаѣ примѣру двухъ знаменитыхъ римлянъ, Друза и Корбулона, которые подобнымъ же образомъ соединили Рейнъ съ Зюйдерзе, а Маасъ — съ Рейномъ.

Этотъ каналъ, названный арміей Пармскимъ, въ честь его творца, простирался на 14.000 шаговъ въ длину и былъ достаточно глубокъ и широкъ, чтобы нести весьма грузныя суда. Герцогъ доставилъ гентскимъ судамъ не только безопасный, но и значительно кратчайшій путь къ испанскимъ квартирамъ: теперь имъ не нужно было тащиться по длиннымъ изгибамъ Шельды; они вступали, у Гента, прямо въ Мэръ, а оттуда плыли каналомъ до Каллао черезъ затопленную страну, начиная съ Штекена. Такъ какъ въ Гентъ стекались произведенія всей Фландріи, то этотъ каналъ связывалъ испанскій лагерь со всей провинціей. Со всѣхъ мѣстъ и концовъ припасы притекали въ изобиліи, и не чувствовалось недостатка въ теченіе всей осады. Но главною выгодой, которую герцогъ извлекъ, былъ достаточный запасъ плоскодонныхъ судовъ, что давало ему возможность докончить постройку своего моста^[290].

Среди работъ настала зима и постройка моста затихла на довольно долгое время, такъ какъ Шельда покрылась льдомъ. Тревожно ждалъ герцогъ этого времени года, которое могло принести его начатому дѣлу много вреда и такъ благопріятствовало нападенію непріятеля. Но искусство строителя избавило его отъ одной опасности, а непослѣдовательность враговъ спасла отъ другой. Правда, при морскомъ проливѣ, большія льдины не разъ вламывались въ эстакаду и страшно потрясали балки, но сооруженіе устояло: напоръ дикой стихіи доказалъ только его крѣпость.

А въ Антверпенѣ теряли драгоцѣнное время въ безплодныхъ разсужденіяхъ и забывали общее благо въ борьбѣ партій. Здѣсь правленіе было распредѣлено между множествомъ лицъ, и въ немъ было предоставлено слишкомъ большое участіе бурной толпѣ; оттого не могло быть ни спокойнаго обсужденія, ни осмотрительнаго выбора средствъ, ни твердаго исполненія. Помимо магистрата, гдѣ бургомистру принадлежалъ одинъ только голосъ, была еще куча корпорацій, которыя завѣдывали внѣшней и внутренней безопасностью, снабженіемъ города припасами, укрѣпленіемъ его, корабельнымъ дѣломъ, торговлей и т. д.; и всѣ онѣ вмѣшивались при всякомъ важномъ совѣщаніи. Народъ пріобрѣлъ опасное вліяніе на общественныя дѣла, благодаря толпѣ говоруновъ, которые врывались въ собранія думы и своимъ многолюдствомъ да криками добивались того, что не могли провести путемъ убѣжденій; и примѣненіе всякой спасительной мѣры затруднялось борьбой столькихъ противоположныхъ интересовъ. Такое шаткое и безсильное правительство не могло пріобрѣсти значеніе у строптиваго народа моряковъ и высокомѣрной солдатчины. Оттого и требованія власти выполнялись плохо, и не разъ упускалось благопріятное время, вслѣдствіе небрежности, если не открытаго бунта войскъ и матросовъ^[291].

Впрочемъ, разногласія въ выборѣ средствъ для сопротивленія врагу далеко не были бы такъ вредны, еслибы господствовало полное единомысліе относительно самой цѣли. Но именно тутъ-то состоятельные граждане и масса распадались на двѣ противныя партіи. Первые не безъ основанія опасались всего отъ крайнихъ мѣръ и потому были весьма склонны вступить въ переговоры съ герцогомъ Пармскимъ. Они скрывали свои мысли лишь до тѣхъ поръ, пока фортъ Лифтенсгекъ не попалъ въ руки непріятеля, что заставляло серьезно опасаться за плаваніе по Шельдѣ. Нѣкоторые изъ этого класса даже совсѣмъ удалились, покидая на произволъ судьбы городъ, въ которомъ они наслаждались счастьемъ, но съ которымъ не хотѣли дѣлить несчастья. Остальные, человѣкъ 60—70, подали въ магистратъ прошеніе, гдѣ выражалось желаніе вступить въ переговоры съ королемъ. Но какъ только это стало извѣстнымъ, народъ пришелъ въ такую ярость, что его едва успокоили арестомъ и оштрафованіемъ челобитчиковъ. Онъ затихъ окончательно только тогда, когда явился указъ, грозившій смертной казнью за всякую тайную или явную попытку заключить миръ^[292].

Всѣ эти волненія не ускользнули отъ вниманія герцога Пармскаго, у котораго были тайныя связи и хорошіе шпіоны въ Антверпенѣ, какъ и въ остальныхъ городахъ Брабанта и Фландріи, и онъ не преминулъ воспользоваться ими. Правда, онъ уже настолько подвинулъ свое дѣло, что могъ устрашить городъ, но для овладѣнія имъ приходилось сдѣлать еще много, а одно несчастливое мгновеніе могло разрушить работу многихъ мѣсяцевъ. Поэтому, не прерывая военныхъ дѣйствій, онъ сдѣлалъ еще одну серьезную попытку добиться цѣли мирнымъ путемъ. Въ ноябрѣ того же года онъ отправилъ большому совѣту въ Антверпенѣ посланіе, гдѣ употребилъ всѣ уловки, чтобы или склонить гражданъ къ сдачѣ города, или хоть разжечь распри между ними. Здѣсь говорится, что онъ смотритъ на нихъ, какъ на соблазненныхъ, и сваливаетъ всю вину ихъ отпаденія и сопротивленія на злокозненный духъ принца Оранскаго, отъ котораго недавно освободилъ ихъ грозный судъ Неба. Теперь же ихъ дѣло — очнуться отъ долгаго ослѣпленія и возвратиться къ королю, готовому помириться. Герцогъ съ радостью предлагалъ собственное посредничество; вѣдь, онъ никогда не переставалъ любить страну, гдѣ родился самъ и гдѣ провелъ самую отрадную часть своей юности. Поэтому онъ предлагалъ антверпенцамъ прислать уполномоченныхъ, съ которыми могъ бы говорить о мирѣ. Онъ подавалъ надежду на самыя легкія условія, если антверпенцы покорятся своевременно, но грозилъ безпощадной суровостью, если они доведутъ его до крайности.

Отрадно видѣть, что это посланіе не напоминало языка, которымъ говорилъ въ подобныхъ случаяхъ герцогъ Альба, десять лѣтъ тому назадъ. И городъ отвѣчалъ приличнымъ скромнымъ тономъ. Онъ отдавалъ полную справедливость личнымъ качествамъ герцога и благодарилъ за благорасположеніе, но жаловался на суровыя условія времени, которыя не дозволяютъ герцогу поступать сообразно съ его характеромъ и его желаніями. Городъ готовъ бы съ радостью отдать свою судьбу въ его руки, еслибы герцогъ былъ свободенъ въ своихъ дѣйствіяхъ, а не служилъ чужой волѣ, которую онъ самъ, по справедливости, не назоветъ доброй. Слишкомъ извѣстны непреклонное рѣшеніе короля Испаніи и данный имъ папѣ обѣтъ, — тутъ у антверпенцевъ нѣтъ никакихъ надеждъ. При этомъ они съ благороднымъ пыломъ защищали память своего благодѣтеля и спасителя, принца Оранскаго, перечисляя истинныя причины печальной войны, которыя привели провинціи къ отпаденію отъ испанской короны. Наконецъ, антверпенцы не скрывали, что именно теперь у нихъ возникла надежда найти во французскомъ королѣ новаго и болѣе милостиваго владыку: уже по этой причинѣ они не могутъ входить въ соглашеніе съ испанскимъ монархомъ, не навлекая на себя обвиненія въ самомъ преступномъ легкомысліи и неблагодарности^[293].

И дѣйствительно, соединенныя провинціи, впавшія въ малодушіе отъ ряда несчастій, рѣшились, наконецъ, вступить въ подданство Франціи и цѣной независимости спасти свое существованіе и свои древнія льготы. Съ этой цѣлью недавно отправилось посольство въ Парижъ, и надежда на мощную опору Франціи поддерживала главнымъ образомъ духъ антверпенцевъ. Король французскій Генрихъ III лично былъ не прочь воспользоваться этимъ предложеніемъ, но ему пришлось поневолѣ отказаться, вслѣдствіе волненій въ собственномъ королевствѣ, возбужденныхъ кознями испанцевъ. Тогда нидерландцы обратились съ своей просьбой къ королевѣ англійской Елизаветѣ, которая дѣйствительно помогла имъ, но слишкомъ поздно для спасенія Антверпена. Пока антверпенцы поджидали результата этихъ переговоровъ и искали вдали чужой помощи, они упустили изъ виду самыя естественныя и близкія средства къ спасенію и потеряли всю зиму, которою тѣмъ лучше воспользовался непріятель^[294].

Правда, бургомистръ Антверпена, Сентъ-Альдегонде, не разъ настаивалъ, чтобы зеландскій флотъ напалъ на сооруженія непріятеля, причемъ ему помогли бы изъ Антверпена и этой попыткѣ благопріятствовали долгія, нерѣдко бурныя ночи; а еслибы въ то же время гарнизонъ въ Лилло сдѣлалъ вылазку, то врагъ врядъ-ли устоялъ бы противъ такого тройного нападенія. Но, къ несчастью, между начальникомъ флота, Вильгельмомъ Блуа Трелонгомъ, и зеландскимъ адмиралтействомъ возникли недоразумѣнія, вслѣдствіе которыхъ снаряженіе флота затянулось самымъ непостижимымъ образомъ. Чтобы ускорить его, Телиньи отправился, наконецъ, самъ въ Миддельбургъ, гдѣ собрались штаты Зеландіи; но всѣ проходы были заняты непріятелемъ и это посѣщеніе стоило ему свободы, а съ нимъ республика потеряла своего храбрѣйшаго защитника. Но нашлись предпріимчивые моряки, которые, пользуясь ночью и наступающимъ приливомъ, пробились сквозь еще открытый мостъ, несмотря на огонь непріятеля, свалили въ городѣ провіантъ и возвратились съ отливомъ. Но много такихъ судовъ попало въ руки непріятеля; отсюда приказъ магистрата впредь пускаться судамъ въ такія отважныя предпріятія лишь въ извѣстномъ числѣ. И все пріостановилось, такъ какъ никогда не набиралось такого числа. И изъ Антверпена дѣлались не совсѣмъ неудачныя нападенія на испанскія суда: нѣкоторыя изъ этихъ судовъ были захвачены, другія потоплены. Оставалось повторить такія попытки въ болѣе широкихъ размѣрахъ, но какъ ни старался Сентъ-Альдегонде, не нашлось ни одного матроса, который пошелъ бы на такое дѣло^[295].

Въ этихъ нерѣшительныхъ дѣйствіяхъ прошла зима. А какъ только ледъ исчезъ, осаждающіе тотчасъ же взялись за постройку моста на судахъ самымъ ревностнымъ образомъ. Между обѣими эстакадами оставалось еще болѣе 600 шаговъ, которые заполнили такъ: взяли 32 плайтъ (плоскодонныя суда), каждая 66-ти футовъ длины и 20-ти ф. ширины, и связали ихъ спереди и сзади крѣпкими канатами и желѣзными цѣпями, но такъ, что между ними оставалось до 20-ти футовъ пустого пространства, гдѣ свободно протекала рѣка. Сверхъ того, каждую плайту прикрѣпили двумя якорями, вверхъ и внизъ по теченію; по мѣрѣ поднятія воды при приливѣ или ея паденія при отливѣ, эти якоря можно было отпускать или натягивать. На суда были наложены большія мачты другъ подлѣ друга, покрытыя настилкой, которая образовала правильную дорогу, обрамленную перилами, какъ и эстакады. Этотъ мостъ на судахъ, вмѣстѣ съ эстакадами, составлявшими лишь его продолженіе, имѣлъ 2.400 шаговъ длины. И эта страшная машина была такъ искусно сложена, такъ щедро снаб* жена орудіями смерти, что могла, словно живое существо, сама себя защищать, изрыгать пламя по командѣ, истреблять все, что приближалось къ ней. Помимо двухъ фортовъ св. Маріи и св. Филиппа, окаймлявшихъ мостъ съ обоихъ береговъ, помимо двухъ деревянныхъ бастіоновъ на самомъ мосту, наполненныхъ солдатами и снабженныхъ орудіями на всѣхъ четырехъ углахъ, на каждомъ изъ 32-хъ судовъ было тридцать солдатъ и четыре матроса прикрытія, и каждое изъ нихъ оскаливалось жерломъ пушки на врага, шелъ-ли онъ вверхъ изъ Зеландіи, или внизъ отъ Антверпена. Всего насчитывалось 97 орудій, расположенныхъ и на мосту, и подъ нимъ, и болѣе 1.500 человѣкъ, занимавшихъ частью бастіоны, частью суда и готовыхъ, въ случаѣ нужды, поддерживать страшный мушкетный огонь противъ непріятеля.

Но герцогъ не считалъ всего этого достаточнымъ. Слѣдовало ожидать, что непріятель пуститъ все въ ходъ, чтобы истребить среднюю, слабѣйшую часть моста своими машинами; въ предупрежденіе этого, герцогъ устроилъ вдоль моста на судахъ и на нѣкоторомъ разстояніи отъ него еще особую защиту, о которую должна была сломиться сила, направленная противъ самого моста. То были 33 барки значительной величины, поставленныя одною линіею поперекъ рѣки и соединенныя мачтами по-трое, такъ что онѣ составляли 11 группъ. Съ каждой изъ нихъ, какъ изъ отряда копейщиковъ, торчало, въ горизонтальномъ направленіи, по 14-ти длинныхъ деревянныхъ шестовъ, желѣзные наконечники которыхъ приняли бы приближающагося врага. Эти барки были наполнены просто балластомъ; каждая изъ нихъ держалась на двойныхъ якорныхъ канатахъ, которые впрочемъ не были натянуты, въ виду подъема воды; поэтому онѣ находились въ постоянномъ движеніи и назывались плавунами. Какъ весь мостъ, такъ и часть эстакадъ были прикрыты этими плавунами, поставленными и выше, и ниже моста. Ко всѣмъ этимъ оборонительнымъ сооруженіямъ нужно прибавить еще сорокъ военныхъ кораблей, которые стояли у обоихъ береговъ и служили прикрытіемъ для всего сооруженія^[296].

Эта изумительная работа была готова въ мартѣ 1585 года, на седьмомъ мѣсяцѣ осады, и день, когда она была окончена, былъ праздникомъ для войскъ. Великое торжество было возвѣщено обложенному городу криками дикой радости; и армія, словно желая наглядно убѣдиться въ своемъ торжествѣ, разсыпалась вдоль всего сооруженія посмотрѣть, какъ мирно и послушно течетъ у ея ногъ гордая рѣка, на которую теперь было наложено иго. Въ эту минуту былъ забытъ безконечный рядъ вынесенныхъ мученій, и среди работавшихъ надъ этимъ дѣломъ не было такого презрѣннаго и мелкаго человѣка, который не приписывалъ бы себѣ частицы чести, принадлежавшей великому творцу всего. Съ другой стороны, ничто не могло сравниться съ смущеніемъ, овладѣвшимъ гражданами Антверпена, когда они узнали, что Шельда теперь дѣйствительно заперта и всякій привозъ изъ Зеландіи отрѣзанъ. Ихъ ужасъ возросъ еще болѣе, когда въ то же время пришла вѣсть о паденіи Брюсселя, который былъ принужденъ, наконецъ, сдаться вслѣдствіе голода. Въ тѣ же самые дни потерпѣла неудачу попытка графа Гогенлоэ, который хотѣлъ или взять Герцогенбушъ, или хоть отвлечь сюда вниманіе непріятеля. Такъ разомъ Антверпенъ утратилъ всякую надежду на подвозъ припасовъ, какъ съ суши, такъ и съ моря^[297].

Эти печальныя извѣстія были распространены въ городѣ нѣсколькими бѣглецами, прокравшимися черезъ передовые посты испанцевъ, а одинъ развѣдчикъ, высланный бургомистромъ для осмотра испанскихъ работъ, еще болѣе увеличилъ всеобщее смущеніе своими разсказами. Онъ былъ пойманъ и приведенъ къ герцогу Пармскому, который приказалъ водить его повсюду, въ особенности же показать ему все сооруженіе моста. Когда развѣдчикъ все осмотрѣлъ и снова былъ приведенъ къ полководцу, тотъ отпустилъ его назадъ съ такими словами: «Иди и разскажи пославшимъ тебя обо всемъ видѣнномъ. Но заяви имъ при этомъ, что я твердо рѣшился или похоронить себя подъ развалинами моста, или проникнуть въ вашъ городъ по этому мосту»^[298].

Но неминучая опасность вдругъ оживила рвеніе союзниковъ, и не вина ихъ мѣропріятій, если не исполнилась первая половина обѣщаній непріятеля. Герцогъ уже давно смотрѣлъ съ безпокойствомъ на движенія, происходившія въ Зеландіи для освобожденія Антверпена. Отъ него не укрылось, что оттуда нужно опасаться самаго опаснаго удара и что со всѣми его сооруженіями ничего не подѣлаешь противъ соединенной силы зеландскихъ и антверпенскихъ флотовъ, если они обрушатся на него въ одно время и въ удобную минуту. Одно время его успокаивала мѣшкотность зеландскаго адмирала, которую онъ старался всячески поддержать. Теперь же настоятельная нужда сразу двинула снаряженіе: штаты, въ Миддельбургѣ, не дожидаясь больше адмирала, послали графа Юстина Нассаускаго на помощь къ осажденнымъ съ тѣмъ количествомъ судовъ, какое удалось имъ собрать. Этотъ флотъ причалилъ передъ фортомъ Лифкенсгекомъ, который находился въ рукахъ непріятеля; поддержанный нѣсколькими судами изъ насупротивъ лежащаго форта Лилло, онъ началъ обстрѣливать Лифкенсгекъ съ такимъ успѣхомъ, что вскорѣ валы развалились и были взяты штурмомъ.

Стоявшіе тамъ гарнизономъ валлонцы не выказали той твердости, какой ожидали отъ солдатъ герцога Пармскаго: они позорно уступили крѣпость врагу, который вскорѣ овладѣлъ всѣмъ островомъ Дэлемъ со всѣми его окопами. Утрата этихъ мѣстъ, которыя впрочемъ вскорѣ были вновь завоеваны, такъ поразила герцога Пармскаго, что онъ отдалъ начальниковъ подъ судъ и велѣлъ обезглавить самаго виновнаго. Между тѣмъ это важное завоеваніе открыло зеландцамъ свободный проходъ къ мосту, и пришло время, сговорившись съ антверпенцами, нанести рѣшительный ударъ этому сооруженію. Условились такъ: между тѣмъ какъ уже изготовленныя въ Антверпенѣ машины будутъ громить мостъ на судахъ, Зеландскій флотъ съ достаточнымъ провіантомъ будетъ стоять поблизости, чтобы тотчасъ же плыть къ городу черезъ образовавшееся отверстіе^[299].

Дѣло въ томъ, что не успѣлъ еще герцогъ Пармскій устроиться съ своимъ мостомъ, какъ въ стѣнахъ Антверпена одинъ инженеръ началъ работать надъ его разрушеніемъ. Этого человѣка звали Фридрихомъ Джанибелли. Судьба назначила ему быть Архимедомъ Антверпена, растратить на его защиту подобную же энергію и столь же напрасно. Онъ родился въ Мантуѣ и сначала отправился въ Мадридъ, чтобы, какъ говорятъ, предложить свои услуги королю Филиппу въ нидерландской войнѣ. Но ему надоѣло долгое ожиданіе — и оскорбленный онъ покинулъ дворъ, рѣшившись дать почувствовать испанскому монарху все значеніе своихъ услугъ, которыхъ тотъ не умѣлъ оцѣнить. Джанибелли искалъ теперь службы у открытаго врага Испаніи — у англійской королевы Елизаветы, которая, испытавъ его искусство, послала его въ Антверпенъ. Здѣсь онъ поселился и посвятилъ стѣсненному городу всѣ свои знанія и самое пылкое рвеніе^[300].

Какъ только Джанибелли узналъ, что дѣло съ мостомъ становится серьезнымъ и уже близится къ концу, онъ попросилъ у магистрата три большихъ корабля (отъ 150 до 500 тоннъ), намѣреваясь заложить въ нихъ мины. Еще потребовалъ онъ 60 плайтъ, чтобы связать ихъ другъ съ другомъ канатами и цѣпями, снабдить выдающимися впередъ острыми баграми и пустить съ началомъ отлива: онѣ должны были, въ довершеніе дѣйствія минныхъ судовъ, клиномъ врѣзаться въ мостъ. Но Джанибелли обратился къ людямъ, совершенно неспособнымъ понять не банальную мысль и выказывавшимъ торгашество даже тамъ, гдѣ дѣло идетъ о спасеніи отечества. Его предложеніе нашли слишкомъ дорогимъ: съ трудомъ получилъ онъ лишь два небольшія судна (въ 70—80 тоннъ) да нѣсколько плайтъ.

Джанибелли такъ распорядился съ этими судами, назвавъ ихъ: одно — Счастьемъ, другое — Надеждой. На днѣ ихъ онъ велѣлъ выложить изъ плитъ пустые ящики въ 5 футовъ ширины, 3 ¹/₂--вышины и 40 — длины. Эти ящики онъ наполнилъ 60-го центнерами мельчайшаго пороху собственнаго изобрѣтенія, который покрылъ большими плитами и жерновами, насколько суда могли вынести. Надъ ними были возведены еще острыя крыши изъ такихъ же камней, которыя возвышались надъ бортами на 6 футовъ. Крыши были наполнены желѣзными цѣпями и острыми баграми, металлическими и мраморными ядрами, гвоздями, ножами и другими разрушительными орудіями. И остальная часть судовъ, не занятая ящиками, была наполнена камнями. Наконецъ, все было покрыто досками. Въ ящикахъ было продѣлано много маленькихъ отверстій для фитилей, которыми предполагалось поджечь мины. Въ заключеніе всего, въ нихъ былъ поставленъ часовой механизмъ, который долженъ былъ, по истеченіи извѣстнаго времени, дать искру и зажечь корабль, даже еслибы фитили не стали дѣйствовать. Чтобы убѣдить непріятеля, будто эти машины предназначены лишь для сожженія моста, наверху пристроили огненный снарядъ изъ сѣры и смолы, который могъ горѣть въ теченіе цѣлаго часа. Мало того, чтобы еще болѣе отвлечь вниманіе непріятеля отъ настоящей опасности, Джанибелли снарядилъ еще 32 шюйта (маленькія плоскодонныя суда), на которыхъ просто горѣли огни; ихъ назначеніемъ было только одурачить врага. Эти брандеры, раздѣленные на четыре отряда, должны были нестись къ мосту внизъ по рѣкѣ, другъ за другомъ, черезъ каждые полчаса, чтобы цѣлыхъ два часа держать непріятеля въ непрерывномъ напряженіи: предполагалось, что противникъ истощитъ свои заряды, истомится отъ долгаго ожиданія и станетъ невнимателенъ къ тому времени, когда подойдетъ настоящій вулканъ. Наконецъ, впередъ предполагалось пустить еще нѣсколько судовъ съ спрятаннымъ порохомъ, чтобы взорвать плавуны передъ мостомъ и тѣмъ проложить дорогу главнымъ кораблямъ. Этимъ форпостнымъ боемъ надѣялись также занять врага и отвлечь его въ эту сторону, чтобы на него успѣла обрушиться вся убійственная сила вулкана^[301].

На это великое дѣло была назначена ночь съ 4-го на 5-е апрѣля. Въ испанскомъ лагерѣ уже распространился глухой слухъ о предстоящемъ, особенно потому, что схватили много водолазовъ изъ Антверпена, намѣревавшихся обрѣзать якорные канаты у кораблей. И испанцы приготовились къ серьезному нападенію, только ошибались насчетъ истиннаго свойства опасности: больше разсчитывали бороться съ людьми, чѣмъ со стихіями. Поэтому герцогъ удвоилъ стражу по всему берегу и стянулъ лучшую часть своихъ войскъ къ мосту, куда явился и самъ; чѣмъ ближе была опасность, тѣмъ тщательнѣе старался онъ избѣгнуть ея. Какъ только стемнѣло, видятъ, несутся изъ города три пылающихъ судна, за ними еще и еще три. Въ испанскомъ лагерѣ люди призываются къ оружію, и мостъ во всю длину покрывается воинами. А брандеровъ все прибавляется, и они несутся внизъ по теченію по два, по три, въ извѣстномъ порядкѣ: вначалѣ ими управляли еще моряки. По небрежности или умышленно, но адмиралъ антверпенскаго флота, Яковъ Якобсонъ, сдѣлалъ промахъ: онъ пустилъ всѣ четыре отряда судовъ слишкомъ скоро одинъ за другимъ, а за ними тотчасъ и оба большіе корабля съ минами, что разрушило весь порядокъ.

Флотилія все приближалась, и въ ночной темнотѣ она принимала особенно необычный видъ. Вся рѣка, насколько могъ обнять глазъ, была въ огнѣ, и брандеры извергали такое пламя, словно они сами горѣли. Яркимъ отблескомъ отливала поверхность воды, и покрылись заревомъ плотины, побережные бастіоны, знамена, оружіе и все снаряженіе солдатъ, стоявшихъ въ полномъ сборѣ и здѣсь, и на мосту. Съ смѣшаннымъ чувствомъ ужаса и удовольствія взирали воины на чудное зрѣлище, походившее скорѣе на праздникъ, чѣмъ на враждебное дѣйствіе; но именно это странное противорѣчіе между внѣшнимъ явленіемъ и внутреннимъ настроеніемъ наполняло сердца удивительнымъ трепетомъ. Когда пылающій флотъ приблизился на 2.000 шаговъ къ мосту, моряки запалили фитили, пустили оба миноносныя суда въ самую средину рѣки и предоставили ихъ капризу волнъ, а сами проворно отчалили назадъ въ заготовленныхъ лодкахъ^[302].

Тутъ флотъ запутался: неруководимыя моряками суда приплывали въ одиночку къ плавунамъ и либо застревали тамъ, либо отскакивали въ сторону, къ берегу. Передовыя суда съ порохомъ, которыя должны были зажечь плавуны, были отнесены къ фландрскому берегу порывомъ внезапно поднявшагося вѣтра; даже одинъ изъ вулкановъ, именно «Счастье», сѣлъ на мель, не достигнувъ моста, и, при взрывѣ, убилъ только нѣсколько испанскихъ солдатъ, работавшихъ въ ближайшихъ окопахъ. Чуть не попалъ въ такое же положеніе другой, самый большой брандеръ «Надежда». Теченіе отбросило его къ плавунамъ у фландрскаго берега, гдѣ онъ и застрялъ; если-бы его взорвало тотчасъ же — его главное дѣйствіе пропало бы даромъ. Онъ испускалъ пламя подобно остальнымъ судамъ и его приняли за обыкновенный брандеръ, который долженъ былъ зажечь мостъ. А такъ какъ брандеры погасали одинъ за другимъ безъ послѣдствій, то непріятель, наконецъ, ободрился: начали даже подсмѣиваться надъ хвастливымъ замысломъ врага, окончившимся такъ потѣшно. Нѣсколько смѣльчаковъ бросились даже въ рѣку, чтобы вблизи посмотрѣть на брандеръ и погасить его, какъ вдругъ «Надежда», прорвавшись собственною тяжестью, разнесла плавуны и съ страшною силой понеслась на понтонный мостъ. Вдругъ все зашевелилось. Герцогъ зоветъ матросовъ отталкивать машину шестами и тушить пламя, пока оно не коснулось балокъ.

Въ эту опасную минуту полководецъ стоялъ на краю лѣваго помоста, гдѣ онъ образуетъ бастіонъ на водѣ и переходитъ въ понтонный мостъ. Подлѣ него находились: кавалерійскій генералъ и губернаторъ провинціи Артуа, маркграфъ Рисбургъ, который служилъ прежде штатамъ, а потомъ превратился изъ защитника республики ея злѣйшаго врага; губернаторъ Фрисландіи и начальникъ нѣмецкихъ полковъ, баронъ Билли; генералы Каэтанъ и Гвасто и много именитѣйшихъ офицеровъ. Всѣ они забыли личную опасность и были поглощены желаніемъ устранить общую бѣду. Тутъ къ герцогу Пармскому подошелъ одинъ испанскій прапорщикъ, уговаривая его удалиться съ мѣста, которое грозило явною опасностью его жизни. Онъ настаивалъ тѣмъ сильнѣе, чѣмъ менѣе обращалъ на него вниманія герцогъ, наконецъ, палъ передъ нимъ на колѣни, умоляя только разъ послушаться своего подчиненнаго. Въ то же время онъ схватилъ полководца за мундиръ, словно желая оттащить его силой. Скорѣе пораженный смѣлостью этого человѣка, чѣмъ сдаваясь на его доводы, герцогъ сошелъ, наконецъ, на берегъ, въ сопровожденіи Каэтана и Гвасто. Не успѣлъ онъ добраться до форта св. Маріи на краю моста, какъ позади раздался трескъ, словно лопнула сама земля и разсыпался сводъ небесный. Герцогъ палъ замертво, а за нимъ и вся армія; прошло много минутъ, пока всѣ опомнились.

Что за зрѣлище предстало имъ! Отъ взрыва вулкана Шельда расщепилась до дна и бросилась потокомъ вышиной со стѣну черезъ плотину, такъ что всѣ укрѣпленія на берегу были затоплены водой на много футовъ. Земля дрожала на три мили въ окружности. Почти весь лѣвый помостъ, на который налетѣла «Надежда», былъ разнесенъ, превращенъ въ щепки, вмѣстѣ съ частью понтоннаго моста, и полетѣло въ воздухъ все, что было на немъ — мачты, пушки, люди. Даже громадные камни, покрывавшіе мину, были отнесены силой вулкана на сосѣднія поля, гдѣ потомъ откапывали ихъ изъ земли, за тысячу шаговъ отъ моста. Шесть судовъ были сожжены, многія были разбиты въ щепки. Но ужаснѣе всего было опустошеніе, произведенное убійственною машиной среди испанской арміи. Пятьсотъ, а по другимъ извѣстіямъ даже восемьсотъ человѣкъ пали жертвой ея ярости, не считая тѣхъ, которые отдѣлались увѣчьями, потерей членовъ. Въ это ужасное мгновеніе свирѣпствовали всевозможные роды смерти. Кто былъ сожженъ молніей вулкана или кипяткомъ рѣки, кто задохся отъ ядовитыхъ сѣрныхъ паровъ; одни были погребены въ волнахъ, другіе подъ градомъ летѣвшихъ камней; многіе были стерты ядрами, сыпавшимися изъ чрева машины. Нѣкоторыхъ нашли мертвыми безъ всякихъ поврежденій: ихъ убило одно сотрясеніе воздуха. Ужасно было зрѣлище тотчасъ послѣ взрыва мины. Тамѣторчал и люди между мостовыми сваями, здѣсь барахтались подъ каменными глыбами, а иные повисли въ снастяхъ судовъ. Отовсюду раздавались раздирающіе душу крики о помощи. Но имъ отвѣчали лишь немощные стоны: всякому было довольно дѣла съ самимъ собой.

Изъ уцѣлѣвшихъ многіе приписывали свое спасеніе чуду. Вихрь поднялъ одного офицера, Туччи, на воздухъ, какъ перышко, подержалъ его на высотѣ и бережно спустилъ въ рѣку, гдѣ несчастный спасся вплавь. Другой попалъ подъ взрывъ на фландрскомъ берегу — и онъ очутился на брабантскомъ берегу съ легкимъ поврежденіемъ плеча; потомъ онъ разсказывалъ, что во время этого воздушнаго путешествія ему казалось, будто имъ выстрѣлили изъ пушки. Самъ герцогъ Пармскій никогда еще не былъ такъ близокъ къ смерти: все дѣло было въ полминутѣ. Не успѣлъ онъ ступить на фортъ св. Маріи, какъ его словно поднялъ вихрь, одна балка задѣла его по головѣ и плечу — и онъ упалъ безъ чувствъ. Одно время считали его мертвымъ: многіе помнили, что видѣли его на мосту за нѣсколько минутъ до убійственнаго удара. Наконецъ, нашли его подымающимся, съ мечемъ въ рукѣ, между своими спутниками, Кавтаномъ и Гвасто, и все войско ожило при этомъ извѣстіи.

Но тщетно было-бы пытаться описать его настроеніе, когда онъ, наконецъ, осмотрѣлъ разгромъ, нанесенный однимъ мгновеніемъ дѣлу столькихъ мѣсяцевъ. Разрушенъ мостъ, на которомъ покоились всѣ его надежды; истреблена большая часть его войска, а остальные были искалѣчены и негодны къ службѣ на много дней; много лучшихъ офицеровъ убито. И, словно мало было всѣхъ этихъ бѣдствій, ему пришлось услышать, что не найденъ маркграфъ Рисбургъ, котораго онъ цѣнилъ выше всѣхъ своихъ офицеровъ. А самое худшее было еще впереди: ежеминутно слѣдовало ожидать изъ Антверпена и Лилло вражескихъ флотовъ, которые не встрѣтили бы рѣшительно никакого сопротивленія при такомъ ужасномъ состояніи испанскаго войска. Вѣдь, мостъ былъ разнесенъ — и ничто не мѣшало зеландскимъ кораблямъ плыть на всѣхъ парусахъ. Къ тому же въ эти первыя минуты смятеніе войскъ было такъ сильно и всеобще, что не было возможности ни отдавать приказанія, ни исполнять ихъ: многимъ отрядамъ не хватало начальниковъ, а начальникамъ — отрядовъ; среди всеобщихъ развалинъ едва можно было даже признать посты, гдѣ стояли отряды. Наконецъ, всѣ окопы на берегу стояли въ водѣ; много пушекъ потонуло, фитили подмокли; запасы пороха были испорчены водой. Какая счастливая минута для непріятеля, еслибы только онъ умѣлъ воспользоваться ею!^[303]

Историку трудно повѣрить, что этотъ превзошедшій всякія ожиданія успѣхъ пропалъ даромъ для Антверпена просто потому, что… тамъ не знали о немъ! Правда, какъ только послышался въ городѣ трескъ вулкана, Сентъ-Альдегонде тотчасъ же выслалъ къ мосту много галеръ, приказавъ имъ пускать ракеты и пылающія стрѣлы, какъ только онѣ счастливо пройдутъ черезъ него, и плыть съ этимъ извѣстіемъ дальше, прямо къ Лилло, чтобы немедленно двинуть впередъ зеландскій вспомогательный флотъ. Антверпенскому адмиралу велѣли, по этому знаку, тотчасъ выходить съ своими судами и броситься на врага при первомъ смятеніи. Но хотя высланнымъ на развѣдки морякамъ была обѣщана значительная награда, они не осмѣлились приблизиться къ непріятелю и возвратились ни съ чѣмъ возвѣщая, что понтонный мостъ не тронутъ и брандеръ ничего не сдѣлалъ. Даже на слѣдующій день не предприняли ничего лучшаго, чтобъ узнать истинное состояніе моста. А такъ какъ флотъ въ Лилло не двигался, несмотря на попутный вѣтеръ, то еще болѣе убѣдились въ неудачѣ брандера. Никому не пришло въ голову, что именно это бездѣйствіе союзниковъ, вводившее антверпенцевъ въ заблужденіе, удерживало и зеландцевъ въ Лилло, какъ и было на самомъ дѣлѣ. Такую чудовищную оплошность могло сдѣлать только правительство, лишенное всякаго значенія и самостоятельности, ищущее совѣтовъ у толпы, надъ которою оно должно бы господствовать. Чѣмъ меньше дѣйствовали противъ врага, тѣмъ болѣе разъярялись противъ Джанбелли, котораго неистовая чернь хотѣла разорвать на клочки. Два дня жизнь талантливаго инженера находилась въ самой очевидной опасности, пока не прибылъ, наконецъ, на третье утро, вѣстникъ изъ Лилло, проплывшій мимо моста: онъ объявилъ о дѣйствительномъ разрушеніи моста, но также и о полномъ его возстановленіи^[304].

Столь быстрое исправленіе моста было истинно-чудеснымъ подвигомъ герцога Пармскаго. Не успѣлъ онъ оправиться отъ удара, погубившаго, казалось, всѣ его замыслы, какъ схватился за устраненіе бѣды съ изумительнымъ присутствіемъ духа. Отсутствіе непріятельскаго флота въ такую рѣшительную минуту вновь оживило его надежды. Плохое состояніе его моста, казалось, еще не было извѣстно врагамъ, и если не было возможности возстановить въ нѣсколько часовъ дѣло многихъ мѣсяцевъ, то уже много значило, еслибы удалось показать видъ, что дѣлается попытка къ этому. И всѣ должны были взяться за работу — уносить обломки, поднимать упавшія балки, замѣнять разбитыя новыми, заполнять пробѣлы судами. Герцогъ трудился самъ, и его примѣру слѣдовали всѣ офицеры. Возбужденные этою простотой рядовые не щадили своихъ силъ: проработали цѣлую ночь, подъ непрерывный гулъ трубъ и барабановъ по всему мосту, заглушавшій шумъ рабочихъ. Съ разсвѣтомъ уже замѣчалось мало слѣдовъ ночного опустошенія, и хотя мостъ былъ возстановленъ лишь съ виду, однако развѣдчики были введены въ заблужденіе, и нападенія не послѣдовало. А герцогъ выигралъ время, чтобы сдѣлать основательныя исправленія и даже внести существенныя перемѣны въ устройствѣ моста. Чтобы избѣжать впредь подобнаго несчастія, часть понтоннаго моста сдѣлали подвижною, такъ что, въ случаѣ нужды, можно было снять ее и пропустить брандеры. Уронъ людьми былъ возмѣщенъ гарнизонами изъ сосѣднихъ укрѣпленій и нѣмецкимъ полкомъ, который какъ разъ кстати былъ доставленъ изъ Гельдерна. Выбывшіе изъ строя офицеры были замѣщены новыми, при чемъ не былъ забытъ испанскій прапорщикъ, спасшій жизнь полководцу^[305].

Узнавши объ успѣхѣ своего миноносца, антверпенцы начали превозносить его изобрѣтателя такъ же страстно, какъ оскорбляли его передъ тѣмъ, и требовали отъ его генія новыхъ попытокъ. Джанибелли теперь дѣйствительно получилъ то число плайтъ, котораго тщетно требовалъ вначалѣ, и такъ снарядилъ ихъ, что онѣ обрушились на мостъ съ непреодолимой силой и разрушили его вторично. Но и на этотъ разъ зеландскій флотъ не могъ выйти, вслѣдствіе противнаго вѣтра, и герцогу опять дано было время для исправленія ущерба. Однако антверпенскій Архимедъ не смутился отъ всѣхъ этихъ неудачъ. Онъ опять снарядилъ два большихъ корабля съ острыми баграми и тому подобными инструментами, чтобы пробиться черезъ мостъ силой. Но когда настало время выпустить ихъ, никто не захотѣлъ сѣсть на нихъ. Изобрѣтателю пришлось сдѣлать такъ, чтобы его машины сами, безъ кормчихъ, держались средины рѣки, а не заносились вѣтромъ къ берегу, какъ прежнія. Тутъ, если вѣрить Страдѣ^[306], одинъ изъ его рабочихъ, нѣмецъ, напалъ на чудное открытіе. Онъ приладилъ подъ кораблемъ парусъ, который надувала вода точно такъ же, какъ вѣтеръ — обыкновенный парусъ: такимъ образомъ, корабль могъ нестись со всей силой теченія. Успѣхъ оправдалъ сообразительность рабочаго: корабль съ парусомъ навыворотъ не только строго держался именно средины рѣки, но и съ такой силой обрушился на мостъ, что непріятель не успѣлъ даже развести его — и мостъ дѣйствительно былъ уничтоженъ. Но всѣ эти успѣхи не приносили пользы городу, такъ какъ все дѣлалось наудачу и безъ поддержки достаточной силой. Даже не былъ употребленъ въ дѣло новый миноносецъ, устроенный Джанибелли по образцу перваго, работавшаго такъ хорошо, и наполненный 4.000 фунтовъ пороха: антверпенцы уже вздумали искать спасенія другимъ путемъ^[307].

Испугавшись столькихъ неудачъ въ попыткахъ добиться силой свободнаго плаванія по рѣкѣ, рѣшились совсѣмъ бросить ее. Припомнили примѣръ Лейдена, во время осады его испанцами десять лѣтъ тому назадъ: этотъ городъ спасло своевременное затопленіе полей, которому и вздумали подражать антверпенцы. Между Лилло и Стабрекомъ, въ Бергенской землѣ, разстилается большая равнина, немного наклонная къ Антверпену; плотины и контръ-плотины охраняли ее отъ напора воды изъ Остеръ-Шельды. Стоило срыть эти плотины — и вся долина превращалась въ море, такъ что плоскодонныя суда могли доходить почти до стѣнъ Антверпена. Еслибъ это удалось, тогда пусть-себѣ герцогъ Пармскій владѣлъ бы Шельдой съ помощью своихъ понтонныхъ мостовъ: у антверпенцевъ была бы своя новая рѣка, которая, въ случаѣ нужды оказала бы имъ такую же услугу. Именно такъ и совѣтовалъ принцъ Оранскій въ самомъ началѣ осады, а Сентъ-Альдегонде всячески старался исполнить этотъ планъ, но безуспѣшно: нѣкоторыхъ гражданъ ничѣмъ нельзя было заставить пожертвовать своими полями. Къ этому-то послѣднему средству спасенія возвратились при нынѣшней нуждѣ, но обстоятельства тѣмъ временемъ сильно измѣнились.

Дѣло въ томъ, что та равнина перерѣзывалась широкой и высокой плотиной, названной Ковенштейнской, по имени сосѣдняго замка. Она тянется на три мили отъ села Стабрека въ. Бергенской землѣ до Шельды, гдѣ съ нею соединяется большая плотина близъ Ордаша. Черезъ эту плотину не могло проплыть ни одно судно даже при самомъ большомъ приливѣ; нечего было и думать напустить море въ поля, пока на пути стояла такая преграда, мѣшавшая зеландскимъ судамъ спускаться въ антверпенскую равнину. Стало быть, судьба города зависѣла отъ срытія или пролома Ковенштейнской плотины; но такъ какъ герцогъ Пармскій предвидѣлъ это, то онъ захватилъ ее въ самомъ началѣ осады и ничего не пожалѣлъ, чтобы защищать ее до крайности. У села Стабрека стоялъ графъ Мансфельдъ съ большей частью арміи и именно черезъ Ковенштейнскую плотину поддерживалъ сношенія съ мостомъ, съ главною квартирой и съ испанскими магазинами въ Калло. Такимъ образомъ отъ Стабрека въ Брабантѣ до Беверна во Фландріи армія составляла цѣльную линію, и если она прорѣзывалась Шельдой, то не прерывалась, и безъ кроваваго боя нельзя было прорвать ее. На самой плотинѣ, на должномъ разстояніи другъ отъ друга, возвышалось пять батарей, которыми командовали храбрѣйшіе офицеры арміи. Мало того. Убѣжденный въ томъ, что теперь вся ярость войны сосредоточится здѣсь, герцогъ Пармскій передалъ графу Мансфельду охрану моста, а самъ рѣшился лично защищать этотъ важный постъ. Такимъ образомъ, теперь начиналась совсѣмъ другая война на другомъ поприщѣ^[308].

Во многихъ мѣстахъ, выше и ниже Лилло, нидерландцы пробили плотину, идущую у брабантскаго берега Шельды, и гдѣ недавно еще цвѣли зеленые луга, появилась теперь новая стихія, засновали суда, поднялись мачты. Зеландскій флотъ, подъ командой графа Гогенлоэ, плавалъ по затопленнымъ полямъ и нерѣдко направлялся къ Ковенштейнской плотинѣ, впрочемъ не нападая на нее серьезно. Въ то же время другая флотилія показалась на Шельдѣ и угрожала то высадкой у того или другого берега, то штурмомъ моста. Въ теченіе многихъ дней вели такую игру съ врагомъ, надѣясь, что онъ устанетъ, не зная, гдѣ послѣдуетъ нападеніе, и постепенно успокоится, привыкнувъ къ грозящей опасности. Антверпенцы обѣщали графу Гогенлоэ поддержать нападеніе на плотину флотиліей изъ города; три огненныхъ знака на главной башнѣ покажутъ, что флотилія вышла. Въ одну темную ночь ожиданные знаки дѣйствительно поднялись надъ Антверпеномъ — и графъ Гогенлоэ тотчасъ же велѣлъ пятистамъ изъ своихъ солдатъ вскарабкаться на плотину между двумя вражескими редутами; испанскіе часовые были частью забраны сонными, а гдѣ они схватились за оружіе, ихъ перебили. Живо утвердились на плотинѣ и уже думали перевезти сюда остальныхъ товарищей, до 2.000 человѣкъ, какъ вдругъ испанцы всполошились въ сосѣднихъ редутахъ и сдѣлали отчаянное нападеніе на густо насѣдавшаго непріятеля, пользуясь узкимъ пространствомъ. Въ то же время съ ближайшихъ батарей открылся артиллерійскій огонь противъ приближающагося флота, мѣшавшій высадкѣ остальныхъ войскъ, а изъ города не предвидѣлось никакой помощи. Зеландцы были побѣждены послѣ короткаго боя и прогнаны съ завоеванной плотины. Побѣдоносные испанцы гнались за ними по водѣ до самаго флота, потопили много ихъ судовъ, а остальныя заставили возвратиться съ большимъ урономъ. Графъ Гогенлоэ сваливалъ вину этого пораженія на жителей Антверпена, обманувшихъ его ложнымъ сигналомъ, и конечно это дѣло не удалось только отъ плохого согласованія ихъ обоюдныхъ дѣйствій^[309].

Но наконецъ рѣшились покончить съ осадой правильнымъ нападеніемъ на врага соединенными силами и общимъ штурмомъ какъ плотины, такъ и моста. Для этого было назначено 16-е мая 1585 года, и съ обѣихъ сторонъ было пущено въ ходъ все, чтобы день сталъ рѣшительнымъ. Голландцы и зеландцы, вмѣстѣ съ антверпенцами, собрали болѣе двухсотъ судовъ и для нихъ лишили войскъ свои города и цитадели. Съ такою силой они рѣшились штурмовать плотину съ двухъ противоположныхъ сторонъ. Въ то же время должно было произойти нападеніе на шельдскій мостъ, съ помощью новыхъ машинъ, изобрѣтенныхъ Джанибелли: это должно было помѣшать герцогу Пармскому идти на выручку плотины^[310].

Извѣщенный объ угрожающей опасности Александръ, съ своей стороны, не щадилъ ничего, чтобы встрѣтить ее стойко. Тотчасъ по завоеваніи плотины, онъ возвелъ на ней редуты въ пяти мѣстахъ и передалъ начальство надъ ними самымъ опытнымъ офицерамъ. Первый изъ редутовъ, названный Крестовымъ окопомъ, стоялъ тамъ, гдѣ Ковенштейнская плотина спускается къ большому шельдскому валу, образуя съ нимъ крестъ; здѣсь командовалъ испанецъ Мондрагонъ. На тысячу шаговъ дальше, близъ замка Ковенштейна, возвышался окопъ св. Якова, которымъ начальствовалъ Камилло Монте. Еще дальше, на томъ же разстояніи, слѣдовалъ окопъ св. Георгія, а за тысячу шаговъ отъ него, подъ командой Гамбоа, Свайный окопъ, утвержденный дѣйствительно на сваяхъ. Пятый бастіонъ лежалъ на краю плотины, недалеко отъ Стабрека: здѣсь начальствовалъ графъ Мансфельдъ съ итальянцемъ Капицукки. Теперь герцогъ подкрѣпилъ всѣ эти форты свѣжей артиллеріей и войсками. Сверхъ того, онъ велѣлъ вбить сваи по обѣимъ сторонамъ плотины и во всю ея длину, съ цѣлью отчасти лучше утвердить валъ, отчасти затруднить работу землекоповъ, которые вздумали бы пробить ее^[311].

16-го мая, рано утромъ, непріятель пришелъ въ движеніе. Съ разсвѣтомъ, по затопленной землѣ, приплыли изъ Лилло четыре пылающихъ судна, и испанскіе часовые на плотинѣ, вспоминая страшный вулканъ, пришли въ ужасъ и проворно бѣжали въ ближайшіе окопы. Этого-то и ожидалъ непріятель. На этихъ корабляхъ, походившихъ на брандеры, были спрятаны солдаты, которые теперь вдругъ соскочили на землю и счастливо взошли на плотину на незащищенномъ мѣстѣ, между окопами св. Георгія и Свайнымъ. Вслѣдъ затѣмъ показался весь зеландскій флотъ — множество военныхъ кораблей, провіантскихъ судовъ и масса суденышекъ, нагруженныхъ большими мѣшками съ землей, шерстью, досками, корзинами и т. под., чтобы тотчасъ же набрасывать брустверы, гдѣ понадобится. Военные корабли были наполнены сильною артиллеріей и многочисленнымъ храбрымъ экипажемъ. Ихъ сопровождало цѣлое войско землекоповъ, чтобы прорывать плотину, какъ только овладѣютъ ею^[312].

Не успѣли зеландцы начать наступленіе на плотину съ одной стороны, какъ изъ Остервеля двинулся антверпенскій флотъ и напалъ на нее съ другого конца. Быстро возвели высокій брустверъ между двумя ближайшими редутами, чтобъ разрѣзать врага пополамъ и прикрывать землекоповъ. Послѣдніе цѣлыми сотнями бросились съ обѣихъ сторонъ на плотину и начали такъ усердно рыть ее лопатами, что явилась надежда вскорѣ соединить оба моря. Между тѣмъ и у испанцевъ было достаточно времени подоспѣть съ двухъ ближайшихъ редутовъ и сдѣлать мужественное нападеніе, а артиллерія окопа св. Георгія безпрерывно обстрѣливала непріятельскій флотъ. Страшный бой закипѣлъ въ томъ мѣстѣ, гдѣ прорывали плотину и возводили брустверъ. Зеландцы выставили сильный кордонъ вокругъ землекоповъ, чтобы врагъ не мѣшалъ ихъ работѣ. Среди боевого шума, подъ градомъ пуль, часто по грудь въ водѣ, между мертвыми и умирающими, работали землекопы, все подгоняемые купцами, которые съ нетерпѣніемъ ждали, когда, наконецъ, плотина раскроется и ихъ суда будутъ въ безопасности. Казалось, важность успѣха, зависѣвшаго только отъ ихъ лопатъ, вселяла героизмъ даже въ души этихъ простыхъ поденщиковъ. Углубленные въ свое дѣло, они не видѣли, не слышали окружавшей ихъ смерти; падали передніе ряды — ихъ тотчасъ замѣщали задніе. Ихъ работа сильно задерживалась вбитыми сваями, но еще больше — нападеніями испанцевъ, которые съ мужествомъ отчаянія пробивались сквозь кучи враговъ, пронзали землекоповъ въ ихъ ямахъ и трупами заполняли проломы, сдѣланные живыми людьми. Но, вотъ, ихъ офицеры въ большинствѣ убиты или ранены, а число враговъ росло безпрерывно, и все новые землекопы становились на мѣсто павшихъ: и эти храбрые солдаты пали духомъ, они возвратились въ свои окопы. Зеландцы и антверпенцы уже овладѣли всей той частью плотины, которая идетъ отъ форта св. Георгія до Свайнаго окопа. Но имъ надоѣло дольше ждать полнаго разрыва плотины: они проворно разгрузили одно зеландское судно съ провіантомъ, который перекинули черезъ плотину на антверпенскій корабль, и графъ Гогенлоэ съ торжествомъ повезъ грузъ къ Антверпену. Это зрѣлище вдругъ наполнило запуганный городъ самыми свѣтлыми надеждами, и жители предались шумной радости, словно побѣда уже была одержана. Звонили во всѣ колокола, стрѣляли изъ всѣхъ пушекъ. Возбужденные граждане нетерпѣливо бросились къ Остервелерскимъ воротамъ принять провіантскія суда, которыя, конечно, уже были въ пути^[313].

Въ самомъ дѣлѣ, никогда еще счастье такъ не благопріятствовало осажденнымъ, какъ въ ту минуту. Испуганный и истощенный врагъ былъ отброшенъ въ свои окопы; вовсе не думая оспаривать у побѣдителей завоеванныя мѣста, онъ скорѣе считалъ себя самого осажденнымъ въ своемъ убѣжищѣ. Нѣсколько ротъ шотландцевъ, подъ начальствомъ своего храбраго полковника Бальфура, бросились на окопъ св. Георгія, который былъ вырученъ, хотя съ большимъ урономъ, Камилломъ Монтэ, подоспѣвшимъ изъ форта св. Якова. Въ гораздо худшемъ положеніи находился Свайный окопъ: горячо обстрѣливаемый съ судовъ, онъ ежеминутно грозилъ развалиться. Командовавшій имъ Гамбоа лежалъ раненый, и, къ несчастью, не было артиллеріи, чтобы держать непріятельскія* суда въ отдаленіи. Къ тому же валъ, набросанный зеландцами между Свайнымъ и окопомъ св. Георгія, отрѣзалъ всякую помощь со стороны Шельды. Стало быть, стоило воспользоваться этимъ изнеможеніемъ и вялостью враговъ, чтобы продолжать проломъ плотины ревностно, настойчиво, — и конечно явился бы проходъ, а это, пожалуй, покончило бы всю осаду. Но и здѣсь оказалось отсутствіе послѣдовательности, которое тамъ мѣшало антверпенцамъ въ теченіе всей осады. Рвеніе, съ которымъ начали они работу, охладѣвало по мѣрѣ успѣха. Вскорѣ нашли слишкомъ скучнымъ и тяжелымъ дѣломъ прорывать плотину: сочли лучшимъ перегружать събольшихъ провіантскихъ судовъ въ малыя, которыя хотѣли сплавить въ городъ при приливѣ. Сентъ-Альдегонде и Гогенлоэ, вмѣсто того, чтобы личнымъ присутствіемъ поддерживать прилежаніе рабочихъ, покинули мѣсто дѣйствія въ рѣшительную минуту и отправились на хлѣбномъ суднѣ въ городъ, чтобы принимать похвалы за свою мудрость и храбрость^[314].

Между тѣмъ какъ на плотинѣ дрались одинаково горячо съ обѣихъ сторонъ, антверпенцы штурмовали мостъ на Шельдѣ новыми машинами, чтобы отвлечь сюда вниманіе герцога. Но громъ пушекъ съ плотины скоро показалъ ему, въ чемъ дѣло, и какъ только мостъ освободился, онъ поспѣшилъ туда лично на выручку. Въ сопровожденіи двухсотъ испанскихъ копейщиковъ, быстро направился онъ къ мѣсту нападенія и прибылъ во-время на побоище, чтобы не допустить полнаго пораженія своихъ войскъ. Герцогъ тотчасъ же поставилъ нѣсколько прибывшихъ съ нимъ орудій въ два ближайшіе редута и началъ энергично обстрѣливать непріятельскія суда. Самъ онъ сталъ во главѣ своихъ солдатъ и, съ мечемъ въ одной рукѣ, со щитомъ — въ другой, повелъ ихъ противъ врага. Слухъ объ его прибытіи, быстро распространившійся изъ конца въ конецъ плотины, поднялъ духъ его войскъ, — и съ новымъ пыломъ возгорѣлся бой, особенно убійственный благодаря мѣстности. На узкомъ хребтѣ плотины (во многихъ мѣстахъ не больше девяти шаговъ длины) дрались около 5.000 бойцовъ; на такомъ маломъ пространствѣ сосредоточивалась вся сила обѣихъ сторонъ и весь успѣхъ осады. Для антверпенцевъ дѣло шло о послѣднемъ оплотѣ ихъ города, для испанцевъ — о всей судьбѣ ихъ предпріятія; обѣ стороны дрались съ мужествомъ отчаянія. Съ обоихъ концовъ плотины несся военный потокъ къ срединѣ, гдѣ зеландцы и антверпенцы господствовали и сосредоточивали всю свою силу. Отъ Стабрека спѣшили итальянцы и испанцы, горѣвшіе благороднымъ соревнованіемъ въ храбрости; со стороны Шельды тѣснились валлонцы и испанцы, съ полководцемъ во главѣ. Тѣ старались вызволить Свайный окопъ, на который сильно напиралъ врагъ съ суши и съ моря; эти яростно бросились на брустверъ, устроенный непріятелемъ между св. Георгіемъ и Свайнымъ окопомъ. Здѣсь дрался цвѣтъ нидерландскаго воинства за хорошо укрѣпленнымъ валомъ, это важное мѣсто находилось подъ прикрытіемъ обоихъ флотовъ. Герцогъ уже приготовлялся напасть на страшный валъ съ своимъ отрядцемъ, какъ вдругъ онъ узналъ, что итальянцы и испанцы, подъ начальствомъ Капицукки и Аквилы, проникли штурмомъ въ Свайный окопъ, овладѣли имъ и уже идутъ на вражескій брустверъ. И такъ, теперь передъ послѣднимъ соединилась вся сила обоихъ войскъ, и съ обѣихъ сторонъ шли на все, чтобы, съ одной стороны, взять, съ другой — отстоять его. Нидерландцы соскакивали съ своихъ судовъ на землю, чтобы не оставаться праздными зрителями боя. Александръ штурмовалъ брустверъ съ одной стороны, графъ Мансфельдъ — съ другой; пять разъ нападали и пять разъ были отбиваемы. Въ эту рѣшительную минуту нидерландцы превзошли себя: во всю войну не дрались они такъ стойко. Въ особенности же шотландцы и англичане разрушали всѣ усилія врага своимъ храбрымъ отпоромъ. Никто уже не хотѣлъ идти туда, гдѣ дрались шотландцы: и герцогъ самъ, съ дротикомъ въ рукѣ, по грудь въ водѣ, бросился впередъ указать путь своимъ. Наконецъ, послѣ долгаго боя, войскамъ Мансфельда удалось, съ помощью своихъ аллебардъ и пикъ, сдѣлать проломъ въ брустверѣ и взобраться на валъ, на плечахъ товарищей. Первымъ вскочилъ испанскій капитанъ Бартелеми Торальва; почти въ ту-же минуту на краю бруствера показался итальянецъ Капицукки: такимъ образомъ споръ о храбрости былъ рѣшенъ одинаково славно для обѣихъ націй. Достойно замѣчанія, съ какимъ тонкимъ чувствомъ чести обращался съ своими воинами герцогъ Пармскій, котораго поставили судьей въ этомъ спорѣ. На глазахъ солдатъ онъ обнялъ итальянца Капицукки и громко заявилъ, что обязанъ взятіемъ бруствера главнымъ образомъ храбрости этого офицера. А тяжело раненаго испанскаго капитана Торальву онъ велѣлъ отнести въ свою собственную квартиру въ Стабрекѣ, перевязать его въ собственной постели и одѣть въ тотъ мундиръ, который носилъ онъ самъ за день до боя^[315].

По взятіи бруствера, побѣда уже недолго оставалась сомнительной. Голландскія и зеландскія войска, соскочившія съ своихъ судовъ, чтобы драться съ врагомъ въ рукопашную, вдругъ пали духомъ, когда оглянулись и увидѣли, какъ отчаливали отъ берега эти суда, это ихъ послѣднее прибѣжище.

Дѣло въ томъ, что приливъ началъ падать, и предводители флота, опасаясь сѣсть на мель съ своими тяжелыми судами и стать добычей врага, въ случаѣ неудачнаго исхода боя, отплыли отъ плотины и старались выйти въ открытое море. Какъ только Александръ замѣтилъ это, онъ указалъ своимъ войскамъ на бѣгущія суда и ободрялъ ихъ покончить съ врагомъ, который самъ себя губитъ. Голландскія вспомогательныя войска поколебались первыя; вскорѣ ихъ примѣру послѣдовали зеландцы. Они поспѣшно бросилисьсъ плотины, чтобы догнать суда вбродъ или вплавь; но такъ какъ ихъ бѣгство было безпорядочно, то они сами мѣшали другъ другу и кучами падали подъ мечами преслѣдующихъ побѣдителей. Многіе нашли свою могилу даже на судамъ: каждый спѣшилъ опередить другихъ — и многія суда потонули подъ тяжестью набравшагося народа. Антверпенцы, сражавшіеся за свою свободу и вѣру, за свой домашній очагъ, отступили послѣдніе, но это-то и ухудшило ихъ долю. Многія изъ ихъ судовъ были застигнуты отливомъ и глубоко сѣли на мель; ихъ достигали непріятельскія пушки — и они погибли со всѣмъ своимъ экипажемъ. Бѣгущія толпы старались добраться вплавь до другихъ уцѣлѣвшихъ судовъ, но испанцы доходили до того въ своей ярости и отвагѣ, что плыли за ними, съ мечами въ зубахъ, и сбрасывали иныхъ съ самыхъ судовъ. Побѣда королевскихъ войскъ была полная, но она стоила много крови: испанцевъ пало до 800 человѣкъ, нидерландцевъ (не считая потонувшихъ) — нѣсколько тысячъ; и съ обѣихъ сторонъ не досчитывались многихъ знатнѣйшихъ дворянъ. Побѣдителямъ досталось больше тридцати судовъ съ большимъ грузомъ провіанта, назначеннаго для Антверпена, съ 150-го пушками и съ другими военными запасами. Плотина, которую стоило такъ дорого утвердить за собой, была проломана въ тринадцати мѣстахъ, и трупы такъ изуродовавшихъ ее были употреблены теперь на затычку этихъ отверстій. На слѣдующій день королевскимъ войскамъ досталось еще одно судно громадной величины и странной постройки, похожее на плавучую крѣпость: оно предназначалось противъ Ковенштейнской плотины. Антверпенцы построили его съ большими издержками въ то самое время, когда были отвергнуты спасательныя предложенія Джанибелли изъ-за ихъ дороговизны. И это смѣшное чудище было названо гордымъ именемъ «Конецъ войны», которое было замѣнено потомъ болѣе подходящимъ — «Потерянныя деньги». Когда спустили это судно въ море, оказалось, какъ предсказывали всѣ разумные люди, что, при его безпомощной величинѣ, имъ нельзя было управлять, и развѣ только величайшій приливъ могъ поднять его. Съ великимъ трудомъ дотащилось оно до Ордата и тамъ сѣло на мель, послѣ прилива, и сдѣлалось добычей не пріятеля^[316].

Нападеніе на Ковенштейнскую плотину было послѣднею попыткой спасти Антверпенъ. Съ тѣхъ поръ осажденные пали духомъ; городской магистратъ тщетно старался утѣшить народъ, угнетенный печальнымъ настоящимъ, надеждами на отдаленное будущее. До сихъ поръ держались еще сносныя цѣны на хлѣбъ, хотя привозъ становился все слабѣе; но мало по малу запасы истощились до того, что вскорѣ предстоялъ голодъ. Впрочемъ, еще была надежда продержаться, пока снимутъ жатву съ полей между городомъ и крайнимъ окопомъ, но жатва еще не созрѣла, когда непріятель взялъ и послѣднія укрѣпленія передъ городомъ и захватилъ всю ее себѣ. Наконецъ, онъ овладѣлъ и сосѣднимъ городомъ союзниковъ, Мехельномъ, съ утратой котораго исчезла и послѣдняя надежда на подвозъ изъ Брабанта. Когда увидѣли, что уже нѣтъ возможности увеличивать провіантъ, оставалось сократить число ртовъ. Нужно было удалить изъ города весь безполезный народъ — всѣхъ чужеземцевъ, даже женщинъ и дѣтей; но такой слишкомъ безчеловѣчный планъ не могъ быть принятъ. Другой планъ — изгнать католиковъ — до того раздражилъ послѣднихъ, что дѣло чуть не дошло до мятежа. Такъ Сентъ-Альдегонде былъ вынужденъ уступить бурному нетерпѣнію народа: 17-го августа 1585 года онъ вступилъ въ переговоры съ герцогомъ Пармскимъ относительно сдачи города^[317].

А. Трачевскій.

Примѣчанія къ III тому А. Горнфельда.
ИСТОРІЯ ОТПАДЕНІЯ НИДЕРЛАНДОВЪ.
Русскіе переводы.

1. Вступленіе въ исторію освобожденія Соединенныхъ Нидерландовъ. «Сынъ Отеч.» 1812, ч. I.

2. Походъ герцога Альбы въ Нидерланды черезъ Альпы. Въ переведенной баронессой Юліей фонъ-Икскуль съ нѣм. книгѣ «Характеристическіе очерки Валленштейна и походъ герцога Альбы въ Нидерланды черезъ Альпы». Спб. 1860.

3. Исторія отпаденія Нидерландовъ отъ испанскаго владычества. Переводъ П. Н. Полевого. Въ Гербелевскомъ изд. сочиненій Шиллера (1870 и позднѣе).

4. Исторія отпаденія Нидерландовъ отъ испанскаго владычества. Новый переводъ профессора А. С. Трачевскаго, исполненный для настоящаго изданія. Почтенный историкъ приложилъ особенныя старанія къ тому, чтобы удержать всѣ особенности приподнятаго и порою вычурнаго слога оригинала.

Приложенія къ «Исторіи отпаденія Нидерландовъ».
I. Судъ надъ графами Эгмонтомъ и Горномъ.

Переводъ проф. А. С. Трачевскаго, исполненный для настоящаго изданія. Это приложеніе впервые появляется здѣсь въ русскомъ переводѣ.

II. Осада Антверпена.

1. Осада Антверпена, подъ предводительствомъ принца Пармскаго въ 1684 и 1685 годахъ. «Москов. Телеграфъ» 1638 г. №№ 4, 5, 6.

2. Осада Антверпена принцемъ Пармскимъ въ 1584—1585 годахъ. Переводъ проф. А. С. Трачевскаго, исполненный для настоящаго изданія.

Объясненія къ рисункамъ.
ИСТОРІЯ ОТПАДЕНІЯ НИДЕРЛАНДОВЪ ОТЪ ИСПАНСКАГО ВЛАДЫЧЕСТВА.

362. Борьба древнихъ батавовъ съ римлянами.

363. Парадныя латы Карла V (находятся въ вѣнскомъ артиллерійскомъ арсеналѣ).

364. Шлемъ Карла V. (Вѣнскій артиллерійскіе арсеналъ; относится къ лучшей порѣ нѣмецкаго Возрожденія; изображенныя сцены иллюстрируютъ «Энеиду»).

365. Отреченіе Карла V отъ престола.

365. Сожженіе еретиковъ.

367. Медаль съ изображеніемъ кардинала Гранвеллы. (Берлинъ, Минцъ-кабинетъ)

368. Маргарита Нармская. Современная гравюра.

369. Народъ освобождаетъ проповѣдника реформаціи.

370. Маргарита Пармская. Современная гравюра Франца Гогенберга (ум. 1590).

371. Графъ Нассау.

372. Генрихъ Бредероде.

373. Значекъ (пфенигъ) гезовъ. На передней сторонѣ изображеніе Филиппа II и кругомъ надпись: en tout fidel es au roi — во всемъ вѣрные королю; на задней — двѣ соединенныя руки и нищенская сума; надпись: jusque à porter la be sace до нищенской сумы.

374. Принцъ Вильгельмъ Оранскій пьетъ за здоровье гезовъ.

375. Члены союза гезовъ.

376. Общественная проповѣдь Герм. Штрикера.

377. Монтиньи. Бергенъ.

378. Иконоборчество.

379. Гогстратенъ.

380. Вильгельмъ Оранскій и антверпенцы.

381. Армія герцога Альбы въ Альпахъ.

382. Считались счастливцами тѣ нищіе, которые покинули отечество и свое добро на произволъ судьбы, спасая только свою жизнь и свободу.

383. Медаль съ изображеніемъ герцога Альбы (Берлинъ, Минцъ-кабинетъ).

384. Герцогъ Альба. Серебряная медаль. (Берлинъ, Минцъ-кабинетъ).

385. Медаль съ изображеніемъ гр. Эгмонта. (Минцъ-кабинетъ въ Берлинѣ).

336. Медаль съ изображеніемъ графа Горна (Берлинъ, Минцъ-кабинетъ).

387. Александръ Фарнезе. Современная гравюра Криспина.

388. Бѣгущія толпы старались добраться вплавь до другихъ уцѣлѣвшихъ судовъ, но испанцы доходили до того въ своей ярости и отвагѣ, что плыли на ними, съ мечами въ зубахъ, и сбрасывали иныхъ съ самыхъ судовъ (стр. 590).

Рисунки No № 362, 366, 367, 369, 372—82, 388 принадлежатъ I. Кнакфусу, остальные взяты изъ сочиненій, перечисленныхъ на стр. 631.

---

1. Tacitus: Histor., L. IV, V.
2. Gaesar. Debello Gall. L. I. Tacit.: de Morib. Germ, и Hist. L. IV.
3. Въ земляхъ, которыя составляютъ теперь, главнымъ образомъ, католическіе Нидерланды и такъ наз. генеральныя области.
4. Теперь Грёнингенъ, Вост. и Зап. Фрисландія, часть Голландіи, Гельдерна, Утрехта и Оберисселя.
5. Въ верхней части Голландіи, Утрехта и Оберисселя, въ нынѣшнемъ Клеве и др., между Лекомъ и Вааломъ. Сюда же можно причислить болѣе мелкіе народцы, населявшіе часть Зап. Фрисландіи, Голландіи и Зеландіи, каковы каннинефаты, маттіаки, маресаты и др. Tacit. Hist. L. IV, с. 15, 56. De Morib. Germ. с. 29.
6. De Bello Gall.
7. Hist. L. IV c. 12.
8. Dio Cass. L. LXIX — Tacit.: Agric. c. 36. Tacit: Annales. L. II, c. 15.
9. Tacit.: Annal. II, с. 8. — Suetonius: Claud I, 3.
10. Allgemeine Geschichte der vereinigten Niederlanden. 1 Th. 4 и 5 Buch.
11. Grot. Annal, L. I. p. 2—3.
12. Пажъ видѣвшій, гдѣ онъ палъ, и приведшій гуда побѣдителей, черезъ нѣсколько дней послѣ битвы спасъ его хоть отъ позорнаго забвенія. Голый, совсѣмъ искаженный ранами, трупъ вытащили изъ болота, гдѣ онъ примерзъ: съ большимъ трудомъ узнали его по недостававшимъ зубамъ и по ногтямъ на рукахъ, которые были у него длиннѣе, чѣмъ у кого-бы то ни было. Впрочемъ, несмотря на эти примѣты, находились невѣрующіе, которые ждали его возвращенія. Это явствуетъ изъ одного мѣста въ посланіи Людовика XI, который призывалъ бургундскіе города возвратиться къ французской коронѣ: «а если герцогъ Карлъ окажется еще въ живыхъ, то вы освобождаетесь отъ присяги мнѣ». Comines, t. III. Preuves des Mémoires. 495, 497.
13. Grotius, L. I, 3.
14. De Bello belg. Dec. I, L. II, 34. Guicciardini: Descript. Belg.
15. Mémoires de Philippe de Comines, t. I. 314.
16. Allg. Gesch. der verein. Niederl. Th. II.
17. Fischer. Geschichte des deut. Handels I. Th. 417.
18. Anderson, III, 89.
19. Mémoires de Comines, L. III, chap. V.
20. Anderson, III, 237. 259, 260.
21. Филиппъ Добрый былъ слишкомъ расточителенъ, чтобы собирать казну: тѣмъ не менѣе Карлъ Смѣлый унаслѣдовалъ больше утвари, драгоцѣнностей, книгъ, ковровъ и бѣлья, чѣмъ было тогда у трехъ царственныхъ домовъ, взятыхъ вмѣстѣ; да еще ему досталась казна въ 300.000 талеровъ наличными деньгами. Богатство этого государя и бургундскаго народа обнаружилось на поляхъ битвъ Грансона, Муртена и Нанси. Здѣсь одинъ швейцарскій солдатъ снялъ съ пальца Карла Смѣлаго знаменитый алмазъ, который долго считался первымъ въ Европѣ, да и теперь красуется вторымъ во французской коронѣ, а невѣжественный счастливецъ продалъ его за 1 гульденъ. Швейцарцы промѣняли найденное серебро на олово, а золото на мѣдь и рвали на куски дорогія парчевыя палатки. Ихъ добыча серебромъ, золотомъ, драгоцѣнными камнями цѣнилась въ три милліона золотыхъ гульденовъ. Карлъ и его войско выступили въ походъ на какъ враги, жаждущіе битвъ, а какъ разубранные побѣдители. Comines, I, 253, 259, 265.
22. Mémoires de М. Philippe de Сотшез, t. I, 1. I, c. 2; 1. V, c. 9, 291. Fischer: Geschichte des deut. Handels, II, 193 и дальше.
23. Anderson, III Th., 200, 314—316, 488.
24. Двѣ такія ярмарки длились 40 дней, и всякій проданный тамъ товаръ былъ свободенъ отъ пошлинъ.
25. Anderson, III Th., 155.
26. По свидѣтельству Гвиччіардини, цѣна пряностей и аптечныхъ товаровъ, провозимыхъ изъ Лиссабона, достигала милліона кронъ.
27. Meteren, I Th., 1 Band, 12—13.
28. Fischer: Geschichte des deut. Handels, и, 593 и дальше.
29. Allg. Gesch. der Verrein. Niederlande. II Th., 582. Fischer; Gesch. des deut. Handels, II, 595 и дальше.
30. Неестественное соединеніе двухъ столь противоположныхъ націй, какъ нидерландцы и испанцы, никогда не могло привести къ добру. Но могу воздержаться, чтобы не ознакомить читателя съ слѣдующею параллелью Греція, выраженною сильными словами: «Нидерландцы легко могли быть въ добрыхъ отношеніяхъ съ окрестными народами: у нихъ былъ одинъ общій языкъ; тѣ и другіе шли однимъ путемъ. Но испанцы и нидерландцы во многомъ расходятся другъ съ другомъ; и эта разница особенно бьетъ въ глаза при ихъ взаимной встрѣчѣ. Обѣ націи цѣлые вѣка блистали въ битвахъ; но нидерландцы, наслаждаясь пышнымъ покоемъ, отвыкли отъ оружія, а испанцы сохранили воинственный духъ, благодаря итальянскимъ и африканскимъ походамъ. Жажда пріобрѣтенія дѣлаетъ нидерландца болѣе миролюбивымъ, но не менѣе чувствительнымъ къ обидѣ. Онъ больше всѣхъ свободенъ отъ духа завоеваній; но никто лучше не защищаетъ своей собственности. Отсюда многочисленные, стѣснившіеся на узкой полосѣ земли города, переполненные и собственнымъ населеніемъ, и чужеземными пришельцами и укрѣпившіеся у моря и большихъ рѣкъ. Оттого же иностранное оружіе не имѣло повода касаться ихъ, въ теченіе восьми вѣковъ послѣ сѣверной перекочевки народовъ. Испанія же гораздо чаще мѣняла своихъ господъ; когда она досталась, наконецъ, готамъ, ея характеръ и нравы уже пострадали болѣе или менѣе отъ каждаго побѣдителя. Послѣ всѣхъ этихъ смѣшеній, явился, какъ описываютъ, народъ самый выносливый въ трудѣ, самый безстрашный въ опасностяхъ, равно алчный и честолюбивый, гордый до презиранія всѣхъ другихъ, набожный и не забывающій чужого благодѣянія, но до того мстительный и распущенный при побѣдѣ, словно онъ не признавалъ ни совѣсти, ни чести по отношенію къ врагу. Все это было чуждо нидерландцу, который хитеръ, но не коваренъ, который, поставленный между Германіей и Франціей, воспринялъ, въ смягченномъ видѣ, пороки и достоинства обоихъ народовъ. Его но легко обойти; его нельзя оскорблять безнаказанно. И въ набожности онъ но уступаетъ испанцу; оружіе норманновъ не могло оторвать его отъ разъ принятаго христіанства: чистоты его вѣры покуда не отравляло ни одно изъ воззрѣній, осужденныхъ церковью. Мало того: его благочестивая расточительность доходила до того, что пришлось законами сдерживать жадность его духовенства. Обоимъ народамъ прирождена преданность своимъ государямъ, но съ тѣмъ различіемъ, что нидерландецъ ставитъ законы выше королей. Изъ испанцевъ правительство должно было особенно осторожно обращаться съ кастильцами; однако они неохотно признавали за другими тѣ льготы, на которыя притязали сами. Отсюда затруднительность задачи общаго всѣмъ господина: ему приходилось дѣлить свое вниманіе и попеченія между обѣими націями такъ, чтобы нидерландцы не были обижены предпочтеніемъ кастильцевъ, а гордость кастильцевъ не страдала отъ равноправія нидерландцевъ». Grotius: Annal. Belg. L. I., 4 и слѣд.
31. Аllg. Geschichte der verein Niderlande. II Th., 399, примѣч.
32. Thuanus: Hist. P. I. L. VI, 300. Grotius, L. I.
33. Allg. Gesell, der verein. Niederlande, ПВ, 547.
34. Meteren, I Th., I Buch., 56, 57. — Grot, Annal. Belg. L. I. 12. Послѣдній насчитываетъ 100000. — Allg. Gesch. d. t. Niderl, Th. II, 519.
35. Карлъ V намѣревался даже возвести это государство на степень королевства; но его остановила большая разница между провинціями во всемъ, отъ конституціи и нравовъ до мѣръ и вѣсовъ. Онъ могъ оказать имъ болѣе существенную услугу своимъ бургундскимъ договоромъ, уставовлявшимъ ихъ отношеніи къ Нѣмецкой имперіи. Въ силу этого договора, семнадцать провинцій обязывались давать на общія нужды имперіи вдвое болѣе всякаго курфюрста, а на турецкую войну — втрое больше; за это онѣ пользовались могучимъ покровительствомъ имперіи, и за ними обезпечивалась неприкосновенность всѣхъ ихъ особыхъ правъ. Революція, измѣнившая политическій строй провинцій при сынѣ Карла V, разрушила этотъ договоръ, и онъ не заслуживаетъ дальнѣйшаго упоминанія, по своему малому значенію.
36. Одинъ Антверпенъ издержалъ тогда 260.000 золотыхъ гульденовъ. Meteren, I Th. I B., 21, 22.
37. Allg. Geseh. d. ver. N., II, 512.
38. Strada, Dec. I, L. I, 4, 5. Meteren, 1 B., I Buch., 28. Thuan. Hist. P. 1, L. XVI, 769.
39. Allg. Gesell, d. ver. Mderl., II Th. 515.
40. Тамъ же, 516.
41. Strud. Dec. I, L. I, 17, 18. Thuan. II, 482.
42. Reidanus, Е. I. 2.
43. Hopper. Mémoires des Troubles des Pays-bas, въ Vita Vigl., 65, 80.
44. Burgund Histor. Belg., 126—127. Hopper, 65-67. Grot. Annal Belg., t. 1, 8-9. Essay sur les Moeurs, t. III, Inquisition.
45. Grotius, Lib. I, 9—10.
46. Allg. Gesek. der verein. Niederl. III B., 21 Buch p. 23 и дальше.
47. Burgund. L. I, 38—40. Reidan L. I, l. Meteren. I Th., I Buch, 47. — Grot, Annal., L. 1. 13.
48. Iteidan. L. I, 1.
49. Grot. Annal. L. I, 13.
50. Strada, Dec. I, L. 1,24: L. III, 55—и слѣд. — Grot. Annal., L I, стр. 7. Reidan., L. III, 59; Meurs. Guil. Auriac., t. I, 2 и слѣд. Burg., 65, 66.
51. Strada, Dec. I, L. III, 56. Thuan., 1, 1010. Reid. L. I, 2.
52. Grot. Annal., L. I. 1.-Strada. L. 1, 23 и L. III, 84.
53. Strada, Dec. I. L. I., 24. Grot. Annal., 12.
54. Burgund. L. I, 23 и слѣд. — Strada. Dec. 1 L. I, 24—25.
55. Burgund, L. I, 23 и слѣд Slrada Dec. I, L. I, 24 30. — Meteren, II, Gl. Recueil et Mémôrial des Troubles des Pays bas (autore Hoppero), t.II. — Vita Vigl., 18—19.
56. Burg, L, I, 34-37. Alla. Gesch d. ver. Niderl., III, 25-26. Strada, L, I, 2.
57. Bentivogl L. I. 10.
58. Meteren, I Band, I Buch, 46. — Burgund, L. I, p. 7, 25, 30, 34. Strada, L. I, 20 и слѣд. — Allg. Gesch. d. ver. Niedert., III, 21.
59. Burgund. L. 1, 26. — Strada E. I, 21 ислѣд. Hopper, 18 и слѣд. — Thuan. II, 489.
60. Та же милость была оказана графу Горву. Alla. Gesch. d. ver. Niederl., III, 8.
61. Watson, I, 137.
62. Vie et Généalogie de Guillaume, Prince d’Orange.
63. Strada, L. II, 49; L. I, 31.
64. Strada, Deci I, L. 1, 31.
65. Allg. Gesell. d. ver. Niedèrl. III, 27—28.
66. Meteren, 60. Strada, 47.
67. Allg. Gesch. d. ver. Niederl., II, 526.
68. Strada, 65.
69. Strada, Dec. I, L. II, 47—50. Thuan. L. VI. 301. Burgundius.
70. Vita Viffl., II, vid Hecueil des troudles des Pays bas p. Hopper, 22. Strada, 47.
71. Strada, L. III, 71—73.
72. Burgund. 45. Strada, 22.
73. Burgund, 46. Meteren, 57. Vigl. Vit., 1.1,34.
74. Burgund. 49—50. — Dinoth. de Bello civill Belg., L. I, 8. Grot, 15. Vita Vigl. 34. Strada 23. — Reid. 6. Hopper.: Rec. des troubles des Paysbas in Vit. Vigl., t. II, 23, 28.
75. Grot., 15 и слѣд. Vita Vigl., t. II, 28 и слѣд.
76. Аббатъ Аффлиггема.
77. Burgundius, 55, 56. — Vila Vigl., 11, 24. — Strada, 36.
78. Strade, III, 80-81.
79. Burgund, 60, 61. Meteren, 59. — Vita Vigl. II, 29-80. Strada, III, 78, 79. Thuan., II, 488.
80. Vita Vigl., t. II. Recueil des troubles des Pays bas p. Hopper, 24.
81. Strada, 61—63.
82. Meteren, 61. 37.
83. Meteren, 61.
84. Grot., S — 14. Strada, 51.
85. Burgund. 58—55. Strada, L. III, 75-77. — Dinoth. De Bello civil Belgic., L. I, 25.
86. Burgund. 6365. Vita Vigl., t. II, 25-26. — Strada, 82.
87. Strada, t. III, 83.
88. Burgund. 45 Stada, 83, 81.
89. Strada, 85, 86.
90. Burgund., 1, 67. — Hopper, 30 Strada, 87 — Thuan, pars I, 489.
91. Vita Vigl. II, 32, 33. Grot., 16. Burg. 68.
92. Strada, 88.
93. Vita Vigl. t. II, 34, 35.
94. По совѣту графа Эгмонта, знать одѣла своихъ слугъ въ одинаковую ливрею, на которой былъ вышитъ дурацкій колпакъ. Весь Брюссель принялъ послѣдній за кардинальскую шляпу, и каждое появленіе такого слуги возбуждало хохотъ. Потомъ этотъ колпакъ вызвавшій неудовольствіе двора, былъ замѣненъ связкой стрѣлъ случайная шутка, которая окончилась весьма серьезно, и, вѣроятно, легла въ основу герба республики (Vita Vigl. II, 35. — Thuan, 489). Кардиналъ, наконецъ, до того потерялъ уваженіе, что ему сунули въ руки публично гравюру, гдѣ онъ былъ изображенъ сидящимъ на яйцахъ, изъ которыхъ вылупляются епископы, а надъ нимъ летитъ чортъ съ надписью: «сей есть сынъ мой: его послушайте! Allg. Gesch. d. Ver. Niedert., III, 40.
95. Hopper, I. 1, 35.
96. Beiden, 4.
97. Strada, Dec. I, L. III—IV, 88-98.
98. Hopper, 38. Burgund, 78, 79. Strada, 95, 98. Grol, 17.
99. Allg. Gesch. d. Ver. Niederl. II Theil, 503 и слѣд.
100. Vita Vigl.
101. Strada, 8, 83. — Burgund. 91, 168. Vita Vigl. 40.
102. Strada, 159.
103. Hopper. 40. — Grot, 17. — Vita Vigl. 39, — Bury, 80, 87, 88. Strada, 99, 100.
104. Burgund, 92, 94. — Hopper, 41. Vita Vigl. § 87, 88.
105. Burg. 95-96. — Hopper, 41, 43 и слѣд.
106. Strada, 106.
107. Hist, de Phil. Il, II. — Watson, t.II, 1. IV. Thuan. II, 29, 491, 350. — Essay sur les Moeurs, t. III. Concile de Trente. — Meteren, 59—60.
108. Strada, 102.
109. Watson, t. I, I, VII, 262. Strada, 102. Burgund. 115
110. Vita Vigl, § 88—99. Burgund. 97—102.
111. Vita Vigl 89. Это тотъ самый Гопперъ, изъ «Записокъ» котораго я почерпнулъ такъ много для описанія того времени. Впослѣдствіи его путешествіе въ Испанію привело къ перепискѣ между нимъ и президентомъ, составляющей одинъ изъ драгоцѣннѣйшихъ документовъ для исторіи эпохи.
112. Burgund. 103.
113. Grot. VI. — Hopper, 41—45.-- Strada, 104—106.
114. Strada, 107.
115. Hopptr, 44—46, 60. — Strada, 107, 151. — Vita Vigl. 45. Not. ad Vit. Vigl. 187. — Burgund. 105 и слѣд., 119.
116. Starda, 113.
117. Hopper, 49—50. — Burgund, 110, 111.
118. Inquisitoros praeter me intaeri neminem volo. Lacessant seel ns securi. Satis est mihi, si scandalum doclinaverint. Burgund, 118.
119. Grot, 19. — Burgund, 122. — Hopper, 61.
120. Burgund 123, 124. — Meteren, 76, — Vita Vigl, 45.
121. Strada, 114. — Hopper 53—54. — Burg., 115. Meteren, 77. Grot, 18.
122. Число еретиковъ весьма различно обозначалось у о Зѣихъ партій: оно сокращалось или преувеличивалось, смотря по требованію ихъ интересовъ и страстей, и одна и та же партія говорила разное, съ измѣненіемъ ея выгодъ. Если шла рѣчь о новыхъ учрежденіяхъ для угнетенія народа, о введеніи судовъ инквизиціи и т. п., масса протестантовъ оказывалась неисчислимой, необозримой. Если же, наоборотъ, заговаривали о снисходительности къ нимъ, о мѣрахъ въ ихъ пользу, ихъ оказывалось такъ мало, что не стоило дѣлать нововведеній изъ-за такого ничтожнаго количества дурныхъ людей. — Hopper, 62.
123. Hopper, 55, 62. — Strada, 115. — Burg., 115. Meteren, 76, 77.
124. Hopper, 63—64. Strada, 115.
125. Vita Vigl, 46.
126. Регентша указывала королю на 5.000 такихъ сочиненій (Strada, 117). Замѣчательно, какую великую роль играли въ нидерландскомъ возстаніи типографія и публицистика. Этимъ путемъ одна горячая голова говорила милліонамъ. Среди пасквилей, отличавшихся въ большинствѣ низостью, грубостью и звѣрствомъ, составлявшими отличительную черту большинства тогдашнихъ протестантскихъ партійныхъ сочиненій, встрѣчаются иногда и книги, основательно защищавшія религіозную свободу.
127. Hopper, 61—62. — Strada, 117—118. — Meteren, 17. — Ally. Gesch. d. v. Niederl. III, 60.
128. Hopper, 67.
129. Strada, 52.
130. Burgund, 150. — Hopper, 67, 68.
131. И недаромъ принцъ Оранскій внезапно исчезъ изъ Брюсселя, чтобы присутствовать во Франкфуртѣ при выборѣ императора. Съѣздъ столькихъ нѣмецкихъ государей долженъ былъ сильно благопріятствовать переговорамъ. Strada, 81.
132. Grot, 19. — Burgund, 154.
133. Ревностнаго кальвиниста и самаго старательнаго распространителя союза: онъ хвастался, что привлекъ къ нему до 2.000 человѣкъ. Strada, 118.
134. Burgund, 156. — Strada, (118) называетъ девять. — Аllg. Gesek, d. v. Nidrl. (III, 57) упоминаетъ одиннадцать.
135. Burgund, 156, 159. Strada, 118.
136. Strada, 119. — Burjund, 159—161.
137. Burgund, 150, 166.
138. Hopper, 69, 70. — Burgund, 166, 167.
139. Strada, 120. — Burgund, 168, 169.
140. Hopper, 71, 72. Burgund, 173.
141. Деньги попали въ руки англійской королевы Елизаветы.
142. Strada, 121, 122.
143. Strada, 123, 124.
144. Burgund, 171—180. — Hopper, 72. — Strada, 123, 124. Горячіе приверженецъ католической церкви и испанское партіи, Бургундіусъ замѣчаетъ, что нечего удивляться такому знанію философіи, блещущему въ рѣчи принца: онъ почерпнулъ его изъ сношеніе съ Балдуиномъ (р. 180).
145. Strada, 124, 125.
146. Strada, 126.
147. Hopper, 73.
148. Hopper, 78. — Strada, 126, 127. — Burgund. 182, 183.
149. Hopper, 74.-- Burgund, 162, 166.
150. Hoppër, § 94.-- Strada, 127.
151. Впослѣдствіи Эгмонтъ писалъ въ своемъ оправданіи: «Но мы выпили только одинъ стаканчикъ. И они кричали при этомъ: „да здравствуетъ король! Да здравствуютъ гезы!“. Я впервые слышалъ это названіе, и, конечно, оно не понравилось мнѣ. Но время было такое печальное, что приходилось многое дѣлать противъ воли, и я думалъ, что это — пустяки». Procès criminels des Comtes d’Egmout etc., t.1.
152. Hopper, § 91. Strada, 127—130. Burgund, 185, 187.
153. Burgundius (188) называетъ дюжину такихъ представителей, которыхъ народъ назвалъ въ шутку двѣнадцатью апостолами.
154. Strada, 131.
155. Hopper, § 95.
156. Grot. 22. Burgund, 196 и слѣд.
157. Allg. Gesch. d. ver. Niederl., III, 72.
158. Burgund, 190—193.
159. Alla. Getch. d. ver. Niederl, 72.
160. Vigl. ad Hopper, VII Brief.
161. Но должно смѣшивать этого маркиза съ графомъ Вильгельмомъ Бергеномъ, который подписалъ компромиссъ однимъ изъ первыхъ, Vigl. ad Hopper, VII Brief.
162. Strada, 133, 134.
163. Meieret, 81.
164. Burgund, 189.
165. Тамъ онъ бездѣйствовалъ въ теченіе трехъ мѣсяцевъ. Обвинительный актъ противъ Горна, 118.
166. Strada, 132, 133.
167. Grot, 2.
168. Grot. 22. Strada, 136. — Burgund, 212.
169. Grot. 23, — Burgvnd. 203, 204.
170. Burgund. 213, 214. Одинъ человѣкъ бросается, съ неслыханнымъ звѣрствомъ, въ семитысячную толпу отчаянныхъ людей, воспламененныхъ еще общею молитвой, чтобы на ихъ глазахъ схватить обожаемое ими лицо! Одинъ этотъ фактъ доказываетъ лучше всякихъ розсказней, съ какимъ наглымъ презрѣніемъ смотрѣли тогда католики на такъ-называемыхъ еретиковъ, къ которымъ относились какъ къ выродкамъ человѣчества.
171. Strada, 132. — Burgund, 220—232.
172. Strada, 138, 139. — Burgund, 233, 231.
173. Meurs Guil. Aur. L. 1, 10, 11.
174. Meteren, 83. — Burgund, 234.
175. Burgund, 235. — Strada, 110.
176. Meteren, 84. — Burgund, 288, 289.
177. Meteren, 84, 85. Strode, 141 слѣд. Burgund. 240—251. Meursii Guil. Aur. I, I, 11—12.
178. Hopper, 117. Burgund. 252, 262.
179. Hopper, 98, 99, 103.
180. Изъ его Mémoires, какъ соучастника событій, взяты результаты этого засѣданія.
181. Hopper § 111.
182. Hopper § 104.
183. Hopper, §§ 109 110, 112—113.
184. Hopper. §§ 118, 124. Burgund. 288.
185. Meteren. 86. Strada. 145—147. — Burgund. 294. 295.300. Hopper. § 126. — Meurs. Guil.Auriac. I. 11, 13, 14.
186. Burgundy 315, 316.
187. Meteren, 85, 81. — Strada, 149.
188. Burgund, 318, 319. Meure. Guil. Auriac l. II, 15.
189. Burgund, 330, 331. — Hopper, § 128. — Vita Vigl. 48.
190. Meteren, 83 90. Hopper, § 128—134. Burgund. 333 337. Meure l. II, 16, 17.
191. Meteren 91. — Burgund. 349—354. — Strada 153. Hopper § 133. Meurs Guil Auriac. L. I. 17.18.
192. Burgund. 345, 346, 354.
193. Burgund. 856, 357
194. Burgund. 359 и слѣд.
195. Burgund. 359 и слѣд.
196. Burgund. 368, 361, Hopper, § 138, 139, 140. § 152, 153.
197. Hopper, § 112. Burgund. 366.
198. Burgund, 386, 387.
199. Burgund. 381—390.
200. Hopper, §§ 154, 155. Burgund. 393—392.
201. Meteren. 92. — Hopper, §§ 141—146. — Burgund. 369—370.
202. Strada, 163. — 372, 374. — Allg. Gesch. d. е. Niederl. III, 93.
203. Thuan. II, 507. Strada, 164, 165. Meteren, 93.
204. Hopper, § 149. Buryund. 397. — Apologie de Guillaume Pr. à'Orange, какъ приложеніе.
205. Reidan. 3 Thuan. 507. — Burgund. 401. Meteren 91. Strada. 160.
206. Thuan. 507. Burgund 405, 406. — Meteren, 95.
207. Burgund. 408. — Meteren. 95 Grot. 23.
208. Meteren, 93, 94.Thuan, 507. Strada, 166. — Meurs. Guil Auriac. 21.
209. Въ Геннегау была, а, можетъ быть, есть и теперь поговорка: „провинція стоитъ только подъ Богомъ и солнцемъ“. Strada, 174.
210. Burgund, 879, 411—418. Meteren, 98, 99. — Strada, 176. — Vigl. ad. Hopper. Epist, 2, 21.
211. Thuan, 523, 524. Strada, 167, 168. Burgund, 433—435. — Meteren, 96, 97.
212. Thuan. 524. Strada, 159. — Allg. Gesell, d. ver. Nierl. XXI1, Bd. 95. — Vigl. ad. Hopper. Epist, 3.
213. Thuan, 525. — Strada, 170. — Burgund, 423—4. 427, 428. Vigl. ad. Hopper. Epist, 6.
214. Allg. Gesch. d. ver. Niderl., 98, 99. Strada, 170. — Vigl. ad. Hopper. Epist. 5.
215. Grot. 23.
216. Meteren, 97, 98. Burgund 440, 441. Strada, 170, 172. Thuan, 41.
217. Burgund, 444—447. Strada, 172.
218. Thuan, 526, 527. — Burgund, 448—451. Strada, 173. Meteren, 97, 98.
219. Meteren, 97.
220. Thuan, 528.Sirada, 178. Burgvnd, 466.
221. Thuan, 528, 529— Meteren, 93, 99. — Stradа, 178 180. Burgund, 462—465.
222. Vigl. ad Hopper. Epist., I, 21.
223. Burgund, 456, 473—475.
224. Meteren, 99. — Strada, 180 и слѣд. — Grot, 24.
225. Burgund, 421, 422.
226. Какъ бодры были въ желаніяхъ и какъ плохи въ ихъ исполненіи, видно, между прочимъ, изъ слѣдующаго примѣра. Въ Амстердамѣ нѣкоторые друзья національное свободы, какъ католики, такъ и лютеране, торжественно пообѣщали давать сотый пфеннигъ съ своихъ имуществъ въ особую кассу, пока не соберется сумма въ 11.000 гульденовъ въ пользу общаго дѣла. Для этого поставили кружку, съ отверстіемъ на крышкѣ подъ тремя замками. Когда вскрыли ее по истеченіи срока, оказалось всего 700 гульденовъ, которые были отданы трактирщицѣ графа Бредероде въ уплату за неоплаченный имъ счетъ. Allg. Gesek. d. v. Niederl, B. III.
227. Burgund, 456—458. — Strada, 182—183.
228. Burgund, 456, 458. — Strada, 182, 183.
229. Meteren, 100.
230. Thuan, 527. — Strada, 188. — Meteren 95. — Burgund, 470, 471. — Meurs, 38.
231. Meteren, 100. Meurs. Guil. Auriac. 43. Reidan, 5. Grot, 26.
232. Strada, 184. — Burgund, 472.
233. Meurs, 33. 34. Thuan, 527. Reidan, 5. Strada, 187, 188. — Meteren, 99, 100. — Burgund, 477. 478.
234. Thuan, 529. — Strada, 178. Meteren, 99, 100. Burgund, 482, 484.
235. Strada, 188. Burgund, 487—489.
236. Meteren, 100. Vigl. Vit. N. С. V. Allg. Gesch. d. v. Niedere, 101.
237. Meteren, 100, 101. — Thuan, 530, Burgund, 490—492. Strada, 189. Meurs. 31. Vigl. ad. Hopper. Epist., 34. Allg. Gesek, d. v. Niedert, 105.
238. Allg.Gesch. d. v. Niederl, 105.
239. Meteren, 101. — Meurs. 85. Burgund, 486. Vigl. ad. Hopper. Ep., 5. Ep., 34. — Grot, 26.
240. Strada, 197.
241. Strada, 193 и слѣд.
242. ¹) Strada, 193, 200. — Meteren, 103.
243. Meteren, 104. — Burgund, 412. — Strada, 106.
244. Strada, 198, 199.
245. Strada, 196. — Burgund, 497.
246. Вакхическій видъ этого войска представлялъ страшную противоположность мрачной серьезности и показной святости его цѣли. Публичныхъ женщинъ была такая масса, что онѣ сами поневолѣ пришли къ мысли ввести между собой извѣстную дисциплину. Онѣ стали подъ особыя знамена, шествовали за каждымъ батальономъ рядами въ изумительномъ солдатскомъ порядкѣ и, съ соблюденіемъ строгаго этикета, раздѣлялись по чинамъ и содержанію: были «женщины» (онѣ называли себя оффиціально непечатными именами) полковниковъ, женщины капитановъ, женщины богатыхъ и бѣдныхъ солдатъ, какъ попало по жребію, и ихъ притязанія то росли то падали. Meteren, 104.
247. Тотъ самый, который командовалъ однимъ изъ испанскихъ полковъ, возбудившихъ, семь лѣтъ тому назадъ, столько шума со стороны генеральныхъ штатовъ.
248. Strada, 200, 201. Burgund, 893. Meteren, 104.
249. Только разъ, при вступленіи въ Лотарингію, три всадника осмѣлились захватить изъ цѣлаго стада нѣсколько барановъ. Какъ только герцогъ узналъ объ этомъ, онъ тотчасъ возвратилъ похищенное хозяину, а злодѣевъ присудилъ къ висѣлицѣ. По просьбѣ лотарингскаго генерала, привѣтствовавшаго Альбу на границѣ, этотъ приговоръ былъ исполненъ только надъ однимъ изъ провинившихся, по жребію. — Strada, 202.
250. Burgund, 496, 497. Strada, тамъ же.
251. Meteren, 105. Meurs, 37. Strada, 202. Watson, II, 9.
252. Strada, 203.
253. Strada, тамъ же.
254. Metern, 104. Burgund, 470. Strada, 200. — Vigl. ad. Hopper. IV, V, XXX Brief.
255. Strada, 203. — Meteren, 105. Meurs. Guil. Auriac. I. IV, 38.
256. Meteren, 108. Strada, 204, 205. — Meurs. Guil. Aurtac. 39. — Allg. Gesch. d. v. Niederl. III. B. 112.
257. Эти бѣглецы по большей части подкрѣпили армію гугенотовъ, которые стали стягиваться, подъ предлогомъ прохода испанскаго войска черезъ Лотарингію, и теперь особенно насѣдали на Карла IX со своими требованіями. Оттого-то французскій дворъ счелъ себя вправѣ требовать субсидіи у регентши Нидерландовъ. Онъ доказывалъ, что гугеноты увидѣли въ походѣ испанской арміи слѣдствіе направленнаго противъ нихъ уговора между обоими дворами въ Байонѣ и очнулись. Поэтому справедливо, чтобы испанскій дворъ помогъ французскому королю выйти изъ затрудненія, въ которое тотъ попалъ лишь благодаря походу испанцевъ. Альба дѣйствительно отправилъ графа Аремберга съ значительнымъ войскомъ во Францію, къ арміи королевы матери, и даже предложилъ свое личное предводительство, но въ послѣднемъ ему было отказано. Strada, 206. — Thuan, 511.
258. Meurs Guil. Auriac. 40. Thuan, 539. Meteren, 108. — Allg. Gesch. d. v. Niderl. 113.
259. Meurs. Guil, Auriac. 38. — Meteren, 105.
260. Meteren, 107.
261. Thuan. II 540. — Allg. Gesch. d. v. Niederl. III 115.
262. Meurs (Guil Auriac. 88) называетъ его «dignum belgico carciononiate cultrum» Vigl. ad Hopper. XIV, XVIII, LXXXI. Brief. — Meteren, 105.
263. Дѣйствительно, часто приговоры противъ именитѣйшихъ лицъ (напр., противъ антверпенскаго бургомистра Штралена) подписывались только Варгасомъ, дель-Ріо и де-ла-Торре. Meteren, 105.
264. Meteren, 106. — Разсказы про судью Гессельтса могутъ служить примѣромъ того, съ какимъ безчувственнымъ легкомысліемъ рѣшались въ этомъ кровавомъ совѣтѣ самыя важныя дѣла, даже вопросы о жизни и смерти. Гессельтсъ часто засыпалъ на засѣданіи. Когда до него доходила очередь подать голосъ въ смертномъ приговорѣ, онъ кричалъ въ просонкахъ: Ad Patibulum! Ad Patibulum! (На висѣлицу!). Такъ привыкъ его языкъ къ этому словечку! Это тѣмъ болѣе замѣчательно, что жена этого Гессельтся, племянница президента Вигліуса, примо требовала въ брачномъ договорѣ, чтобы онъ сложилъ съ себя печальную должность королевскаго прокурора, которая навлекала на него ненависть всей націию Vigl. ad Hopper. LXVII Brief. — Аllg. Gesch. d. v. Niederl. 114.
265. Варгасъ низвергалъ нидерландскую свободу плохой латынью. «Non curamus vestros privilegios», крикнулъ онъ одному туземцу, который ставилъ ему на видъ льготы левенскаго университета. — Allg. Cesch. d. v. Niederl. 117.
266. Meteren. 105, 107. Thuan, 540,
267. Meteren, 109.
268. Vigl. ad Hopper, LXV Brief.
269. Vigl. ad Hopper, XXIII, XL, XLIV и XLV Brief.
270. Впрочемъ это содержаніе, кажется, выписывалось ей не очень-то добросовѣстно, если вѣрить, по крайнее мѣрѣ, одной брошюрѣ, напечатанной еще при ея жизни, подъ названіемъ «Discours sur la Blessure de Monseigneur Prince d’Orange: (1582, безъ указанія мѣста напечатанія; она находится въ Дрезденской библіотекѣ). Здѣсь говорится, что Маргарита томилась въ бѣдности, въ Намюрѣ: ея сынъ (тогдашній губернаторъ Нидерландовъ) такъ мало поддерживалъ ее, что самъ ея секретарь Альдобрандини называетъ ея пребываніе тамъ ссылкой. Но, говорится далѣе, чего же и должна была она ожидать отъ сына, который, посѣтивъ ее еще мальчикомъ въ Брюсселѣ, дерзко щелкалъ пальцами за ея спиной.
271. Strada, 206—208 — Meurs. Guil. Auriac. 40. — Thuan. 539. — Vigl. ad Hopper. XL, XL1, XLVI Brief.
272. Meurs. Guil. Auriac. 40. — Strada, 207, 208.
273. Thuan. Hist. t. II, 527. — Grot, Hist, de rebus Belgicis, 81.
274. Strada, de Bello Belgico, Dec. II. I. VI.
275. Strada, тамъ же, 553.
276. Strada, Dec. II, l. VI.
277. Meteren. Niederländische Historien, XII, 467 и слѣд.
278. Meteren. Niederl. Historien, XII, 477, 478. — Strada, тамъ же. — Thuan. Hist. t. II, 527.
279. Strada, Dec. I I, lib. VI, 557.
280. Strada, тамъ же. — Meteren XII. Кн. 479. — Thuan II. 529.
281. Mettre». XII. Книг. 479, 480. — Strada тамъ же, 562, 563. — Alg. Gesch. d. у. Niederl. Книг. XXI, 470.
282. Meteren, тамъ же.
283. Аllg. Gesch. d. v. Niedert. 470. Meteren 470. Thuan. II, 529.
284. Аllg. Gesch. d. v. Niedert. III, 469. — Grot. 88.
285. Allg. Gesch. d. v. Niederl. III, 472.
286. Grot. 92. Reidan. Berg. Annal. 69.
287. Strada, 560.
288. Strada, 560 и слѣд. Thuan. 530. Meteren XII кн.
289. Meteren, 481. Strada, 564.
290. Strada, 565.
291. Meteren, 484. — Thuan. II, 529. — Grot. 88.
292. Meteren, 485.
293. Thuan. II, 530, 531. Meteren, 485, 486.
294. Meteren, 488 и слѣд. — Allg. Gesch d. v. Niedert. III, 476—491 Grot. 89
295. Strada, 564. Meteren, 481. — Reidan, Annal. 69.
296. Strada, Dec. II, l. VI. 566, 67. — Meteren. 482. — Thuan. III, l. LXXXIII, 45. — Allg. Gesell, d. v. Niederl. III, 497.
297. Strada, 667, 671.-- Meteren, 492, 494. Thuan, 44, 45.
298. Strada, 568.
299. Strada, 573, 574. — Meteren, 495.
300. Meteren, 495. — Strada, 574.
301. Thuan, III, 46. Strada, 574, 575. Meteren, 596.
302. Strada, 576.
303. Strada. 577 и слѣд. Meteren. 497. — Thuan, III, 47. — Allg Gesch. d. v. Niedert. III, 497.
304. Meteren, 496.
305. Strada, 581 и слѣд.
306. Strada, dec. II, l. VI, 586.
307. Meteren, 497.
308. Strada, 582. Thuan, III, 48.
309. Strada, 583. — Meteren, 498.
310. Strada, 584. — Meteren, 498.
311. Strada, 582, 584.
312. Strada, 587 и слѣд. — Meteren, 498. Thuan, III, 48.
313. Strada, 589. Meteren, 498
314. Metern, 498.
315. Strada, 593.
316. Thuan, III 49. Meteren, 485. Strada, 597 II слѣд.
317. Meteren, 500. Strada, 600 и слѣд. — Thuan III, 50. Allg. Gsch. d. v. Niederl. III, 499.