Глава VIII.
История княжеских отношений в правление Василия Темного
Тотчас по смерти Василия Дмитриевича митрополит Фотий послал за старшим дядею Юрием, чтоб тот явился в Москву и признал старшинство племянника[1]; но Юрий не поехал и прислал в Москву с угрозами. Юрий не хотел войны открытой и вместе не хотел мира с племянником, ибо при заключении мирного договора он должен был бы отказаться от своих притязаний; но требовал единственно перемирия, выжидая удобного времени, движения с востока или запада или внутренних смут в самой Москве, чтоб напасть с успехом на племянника, которого не мог осилить в борьбе открытой. Так, когда Юрий вздумал было собирать войско, то Василий (т.е. по воле бояр, ибо в. князю было только 10 лет) двинулся на него, заставил бежать из наследственной области, и, если верить известиям некоторых летописцев, Юрий был спасен единственно одним из братьев своих, которому в. князь поручил преследовать неприятеля и который, норовя Юрию, не хотел деятельно за ним гнаться[2]: известие Вероятное, ибо Юрий, поддерживая старинные права дядей, с тем вместе поддерживал право всех Дмитриевичей. После этой неудачной попытки Юрий хотел опять только перемирия, но Москва хотела мира. Митрополит Фотий ездил в Галич к Юрию, но успел уговорить его только к тому, что он обещался не думать о кровопролитии и отдать дело на решение хана[3]. И это была только одна уловка, одно средство продлить нерешительное положение, ибо если и прежние князья мало обращали внимание на решения ханские, то могли ли повиноваться им сын и внук Донского? Вот почему долго после того ни дядя, ни племянник не думали ехать в Орду, и Юрий, отчаявшись в успехе своего дела, заключил в 1428 году договор с Василием, по которому признавал себя младшим братом племянника и обязывался подобно другим своим братьям не искать в. княжения под Василием[4]. Но в 1431 году кто-то постарался снова поссорить родственников; Юрий прислал означенный договор вместе со складною грамотою[5], и тут только, для избежания кровопролития, оба соперника решились ехать в Орду на третейский суд, ибо другого значения ханский суд в то время иметь не мог.
В челе московского боярства стоял тогда старый боярин Иван Дмитриевич, хитрый, ловкий, находчивый, одним словом — образец тех московских бояр, которые при отце, дяде и прадеде Василья умели удержать за Москвой первенство и дать ей могущество. Когда неосторожный Юрий, прибыв в Орду, уехал в Крым к своему приятелю мурзе Тегине, Иван Дмитриевич подольстился к остальным мурзам, возбудил их ревность к могуществу Тегини, и они так настроили хана Махмета, что тот грозил Тегине смертию, если он вымолвит хоть слово за Юрия[6]. Начался суд: Юрий основывал свои права на древнем родовом обычае, доказывал летописями и, наконец, ссылался на ложно толкуемое завещание Донского. За Василия говорил Иван Дмитриевич, он сказал хану: князь Юрий ищет в. княжения по завещанию отца своего, а князь Василий — по твоей милости; ты дал улус свой отцу его Василию Дмитриевичу, и тот, основываясь на твоей милости, передал его сыну своему, который уже столько лет кнйжит и не свергнут тобой, след., княжит по твоей же милости[7]. Эта лесть, замечательная для нас тем, что в ней отзывается совершенное презрение, забвение старины, на котором основалось Московское государство, эта лесть произвела свое действие: хан дал ярлык Василию; однако дяде Юрию, в угоду другу его Тегине, уступили Дмитров, выморочный удел брата его Петра. Так окончился суд в Орде: разумеется, он не мог потушить распри; Юрий не мог забыть неудачи, Василий не мог не воспользоваться своим торжеством для окончательного низложения соперника. Вот почему в том же году встречаем известие, что Юрий побоялся жить в новом своем уделе Дмитрове и уехал в далекий Галич, а Василий тотчас же выгнал его наместников из Дмитрова и захватил город[8]. Юрий должен был опасаться еще большего насилия со стороны счастливого соперника, как вдруг дела в Москве неожиданно приняли благоприятный для него оборот.
Иван Дмитриевич в награду за услуги, оказанные им Василию в Орде, надеялся, что в. князь женится на его дочери; эта надежда вовсе не была дерзкой в то время, когда князья часто женились на дочерях боярских и выдавали за бояр дочерей своих. Дочь Ивана Дмитриевича происходила по матери также от княжеской крови и была поэтому в родстве с в. князем; последний, будучи в Орде, дал свое согласие на этот брак. Но по приезде в Москву дела переменились: мать в. князя Софья Витовтовна имела другие понятия: она не согласилась на брак своего сына на боярской дочери и настояла, чтоб он обручился на княжне Марье Ярославне, внучке Владимира Андреевича Храброго. Тогда Иван Дмитриевич, так сильно ратовавший в Орде против старины княжеской, вспомнил старину боярскую и отъехал от московского князя. Он боялся прямо ехать к Юрию, опасаясь гнева его за недавнюю обиду; и потому кинулся сперва к Константину Дмитриевичу, надеясь пробудить в нем старинные замыслы, потом к тверскому князю[9], наследственному сопернику Москвы: но все это уже была старина, над которою сам боярин так недавно наругался в Орде; новым, действительным было могущество Москвы, против которого никто не смел тронуться, могущество, утвержденное с помощию предков Ивана и его самого. Наконец, боярин решился явиться к Юрию и был принят радушно: все прежнее было забыто между двумя заклятыми врагами московского князя. Но между тем как старый боярин подговаривал старого князя возобновить старинные притязания, в Москве молодые князья, сыновья Юрия Василий Косой и Димитрий Шемяка, пировали на свадьбе в. князя с Марьею Ярославною. Но и здесь нашелся старик, который вспомнил старину, и его напоминовение смутило веселый пир и имело страшные следствия. Князь Василий Косой явился на свадьбу в богатом поясе; старый боярин Петр Константинович рассказал историю этого пояса матери в. князя Софье Витовтовне, историю, любопытную и для нас. Знаменитый пояс был дан суздальским князем Димитрием Константиновичем в приданое за дочерью Евдокией, шедшей замуж за Димитрия Донского; последний тысяцкий Василий Вельяминов, который должен был играть важную роль на княжеской свадьбе, подменил этот пояс другим, меньшей цены, а настоящий отдал сыну своему Николаю, за которым была старшая дочь кн. Димитрия Суздальского Марья. Николай Вельяминов отдал роковой пояс также в приданое за дочерью, которая вышла за нашего боярина Ивана Дмитриевича; Иван отдал его в приданое за дочерью же князю Андрею Владимировичу, сыну Храброго, и по смерти последнего, обручив его дочь, а свою внучку за Василия Косого, подарил жениху пояс, в котором тот и явился на свадьбу в. князя[10]. Софья Витовтовна, узнав, что за пояс был на Косом, не постыдилась при всех снять его с князя как собственность своего семейства, беззаконно перешедшую в чужое. Юрьевичи, справедливо оскорбленные таким позором, тотчас выехали из Москвы, и это послужило знаком к войне.
В Москве только тогда узнали о движениях Юрия, когда уже он был недалеко с многочисленным войском. В. князь, захваченный врасплох, не мог думать о сопротивлении; он послал бояр своих просить мира у дяди, которого они нашли в Троицком монастыре; но Иван Дмитриевич не дал и слова молвить о мире. "И бысь, — говорит летописец, — межи обоих бояр брань велика и слова неподобный"[11]. Тогда Василий, собравши наскоро сколько мог людей, выступил против дяди,. на с своею малочисленною и нестройною толпою был разбит наголову сильными полками Юрия за 20 верст от Москвы и бежал в Кострому, где был захвачен в плен. Юрий въехал в Москву и стал в. князем. Какие же могли быть следствия этого события? Старина, возобновленная Юрием, была новостию в Москве, и потому победитель находился в затруднительном положении, не знал, что делать с побежденным. Сперва, при господстве родовых отношений, сын в. князя при жизни отца имел свою волость, и когда старший в роде заступал место покойного в. князя, то сын последнего оставался на своем столе или переменял его на другой, лучший, что было тогда легко. Но теперь Василий при жизни отца не имел особого удела, его удел была Москва и в. княжение; вытеснив его из Москвы, Юрий, чтобы поместить его где-нибудь, должен был разрушить порядок вещей, установленный завещаниями князей предшествовавших; притом жители Москвы любили Василия как у них взросшего и забыли Юрия. Далее представлялся вопрос: по смерти Юрия, которая была недалеко по причине его старости, кто долженствовал быть в. князем? По старому порядку вещей — Константин Димитриевич, единственный из оставшихся в живых сын Донского, а после него опять Василий как сын старшего брата. Московский боярин Иван Дмитриевич и сыновья Юрия думали не так: они позабыли старину и знать ее не хотели. Их право не было старинное право старшинства, но право новое, право силы и удачи. Выгнавши Василия из Москвы, Юрьевичи вовсе не думали возобновлять старых родовых счетов с кем бы то ни было; они хотели, по новому порядку вещей, наследовать своему отцу точно так, как Василий наследовал своему, след., эту знаменитую московскую борьбу дяди с племянником никак нельзя смешивать с подобными войнами в старой Руси: в московской борьбе право старшинства было только пустым предлогом, и победитель, который осиливал во имя этого права, тотчас же стремился нарушить его в свою пользу, тотчас возобновлял поведение противника, против которого вооружился. Московский боярин Иван Дмитриевич и сыновья Юрия, повторяю, смотрели на борьбу с Василием с новой точки зрения и хотели воспользоваться своею победою, чтоб тотчас же избавиться от последнего: они не видали в нем родича, с которым хотели считаться правами; они видали в нем независимого владельца, которого собственность дало им в руки военное счастие, и в этой собственности они видели примысл, которым не хотели делиться ни с кем.
Но отец их Юрий был более совестлив или, по крайней мере, не имел столько твердости в характере, чтоб решиться на насильственные меры против племянника. Скоро последний нашел за себя пред ним ревностного ходатая. У Юрия был старинный любимый боярин Семен Морозов; появление ловкого Ивана Дмитриевича при дворе Юрия и перевес, который он взял надо всеми по своим талантам, не могли не оскорбить прежнего любимца: выражаясь местническим языком, Иван Дмитриевич заехал Морозова, оттеснил его на низшую ступень: вот почему Морозов находил удовольствие в том, чтоб противоречить советам Ивана Дмитриевича, и, когда последний вместе с молодыми князьями настаивал на жестоких мерах против Василия, Морозов заступался за несчастного пленника и уговорил Юрия отдать ему в удел Коломну, постоянно переходившую к старшему сыну в. князя московского[12]. Но едва прежний в. князь прибыл в свой удел, как начал призывать к себе отовсюду людей, и отовсюду начали стекаться к нему князья, бояре, воеводы, дворяне, слуги, откладываясь от Юрия, которого не знали; одним словом, около Василия собрались все те, которые пришли бы к нему и в Москву по первому зову, но не успели этого сделать, потому что Юрий застал племянника врасплох и этому только был обязан своим торжеством. Тогда Юрьевичи, увидя исполнение своих опасений, обратили ярость на главного виновника отцовской ошибки и убили Семена Морозова во дворцовых сенях, приговаривая: "Ты злодей, крамольник, ты ввел отца нашего в беду, и нам издавна крамольник и лиходей"[13]. Избегая отцовского гнева, убийцы удалились из Москвы; тогда Юрий, видя себя оставленным москвитянами и собственными детьми, послал к Василию звать его обратно на великое княжение, а сам уехал в Галич, сопровождаемый только пятью человеками[14]. Так торжественно была показана невозможность восстановления старины! Но борьба этим не кончилась.
Удалясь из Москвы, в пылу негодования на двоих старших сыновей Юрий отделил их дело от своего и заключил с Василием Васильевичем договор, в котором за себя и за младшего сына, Димитрия Красного, отказался принимать к себе Косого и Шемяку[15]; отказался от выморочного удела брата своего Петра — Дмитрова, за что взял Бежецкий Верх с разными другими волостями: но здесь, разумеется, выгода была на стороне Василия, который утверждал право в. князя наследовать выморочные уделы без дележа с родичами. Юрий не выговорил ничего в пользу Ивана Дмитриевича: все села его были взяты в казну Василия за его вину. Но Юрий не мог долго сдерживать своих обещаний: когда пришла весть, что Василий послал войско на Косого и Шемяку, то старику жаль стало сыновей, и он послал к ним на помощь свои полки: узнав о таком нарушении данного слова, в. князь пошел на дядю, но тот успел остеречься, соединился со старшими сыновьями и разбил Василия; последний побежал сперва в Новгород Великий, а потом в Нижний и, настигаемый Юрьевичами, сбирался уже в Орду, как вдруг узнал о скоропостижной смерти Юрия, случившейся в Москве в том же 1434 году. Оставленная Юрием духовная написана прежде, а именно — тотчас по приходе из Орды, когда еще он владел Дмитровом[16]. Любопытны договорные грамоты, заключенные перед этим временем в. князьями Василием и Юрием с удельными князьями — сыновьями Андрея Дмитриевича, внуками Владимира Андреевича и св. князем рязанским[17]. Они начинаются: "Божиею милостию" или: "Божиею милостию и Пречистыя Богородицы"; внуки Владимира Андреевича называют в. к. Василия Васильевича старшим братом и отцом, дядю его Константина — дядею; в. к. рязанский Иван Феодорович называет себя племянником Юрия Дмитриевича, как он и был действительно, ибо его мать, жена Федора Ольговича, была дочь Донского; но какой же смысл имеет это выражение: "Имети ти мене собе братеничем?" Это определение отношений, несмотря на то, что родственное, заимствовано, однако, не из прежнего родового быта: прежде существовали только отношения отца и брата, старшие для младших были отцами, младшие для младших — братьями, племянник для дяди был сыном, ибо при единстве рода различия между ближайшими и отдаленнейшими родичами не могло быть; след., различия между сыном и племянником не было, отношения сына к отцу и племянника к дяде были совершенно одинакие, и потому мы видим, что в Древней Руси дядя обыкновенно говорит племяннику: сыну! а племянник дяде: отче! Так, сыновья Андрея Дмитриевича, заключая договор с дядею Юрием, прямо называют его отцом, что понятно и определенно: "Целуй ко мне крест к своему отцу в. к. Юрью Дмитриевичи) и к моим детем: имети вам мене собе отцем; а мне в. князю вас держати в сыновьстве и во чти, без обиды". Итак, что же хочет сказать в. к. рязанский, называя себя племянником князя московского, а не сыном? Он хочет сказать то, что между ними существует кровная связь, вследствие которой он будет уважать Юрия как брата своей матери, а тот должен любить и защищать его как сына своей сестры, безо всяких, однако, родовых отношений, которые уже теперь служили сильнейшим князьям для достижения государственных целей; так, если бы рязанский князь назвался сыном московского, то этим самым, по новому порядку вещей, поступил бы к нему в подручническое отношение, тогда как название племянника ни к чему его не обязывало.
По смерти Юрия престол московский занял старший сын его Василий Косой мимо всех родовых прав, по новому обычаю престолонаследия от отца к сыну. Но братья его, два Димитрия — Шемяка и Красный, поспешили доказать ему, что и они действуют по-новому, т.е. преследуют свои личные интересы, а не интересы рода; они послали сказать Косому: "Если Богу неугодно, чтобы княжил отец наш, то тебя сами не хотим"[18] и в то же время послали к Василию Васильевичу в Нижний звать его на в. княжение в Москву: они знали, что брату их не удержаться в Москве, и потому поспешили добровольным признанием Василия получить расположение последнего и прибавки к своим уделам. Василий Васильевич точно отдал Шемяке удел умершего дяди Константина Дмитриевича — Ржев и Углич, но зато удержал за собою удел дяди Петра — Дмитров и удел Косого — Звенигород[19], Косой был изгнан из Москвы и лишен удела: ему не оставалось ничего, кроме самых отчаянных средств, которые, след., условливались его положением и притом еще личным характером. Вообще, чтоб уяснить себе вполне характеры Косого и Шемяки, надобно войти в их положение; несчастные притязания отца вовлекли их во вражду с Василием Московским, из которой им не было выхода. Когда отец их овладел в первый раз Москвою, они стояли за насильственные средства против особы Василия, зная, что других средств быть не могло в это время, во время такой борьбы, в которой примирение было невозможно, в которой один из соперников должен был необходимо погибнуть. Теперь, когда восторжествовал Василий Васильевич, Юрьевичи чувствовали, что победитель должен употребить против них те же самые средства, какие прежде они сами хотели употребить против него, и если они примиряются с ним, то это примирение вынуждено только обстоятельствами, ненадежно, и обе стороны пользуются таким перемирием для отыскивания средств к возобновлению борьбы. Но во имя чего же идет эта борьба: во имя ли старых и новых прав? Какое старое право поддерживают Юрьевичи против Василия? Борьба идет во имя права самосохранения: доведенные до отчаяния, озлобленные неудачею, Юрьевичи, можно сказать, повинуются одному животному инстинкту самосохранения, забывают человечность в своих поступках, становятся зверями; но ожесточение Юрьевичей необходимо вызывает ожесточение со стороны Василия, вызывает также насильственные меры.
Косой бежал из Москвы, захватив казну великокняжескую; с помощию последней он не мог иметь недостатка в людях, которые за деньги готовы были служить всякому, не разбирая средств. С толпами таких наемников Косой бросался из одной области в другую, как зверь свирепствуя против тех, со стороны которых встречал хотя малейшее сопротивление[20]. Особенно верных помощников нашел себе Косой в жителях Вятки: этот город был основан буйными толпами новгородских выходцев; потомство основателей не утратило их характера, притом болотистая страна была постоянно убежищем беглецов, отверженников общества[21]; смелые разбойники, равно страшные иноплеменникам и своим, вятчане признавали очень слабую зависимость от в. князей. Вятка была причислена к уделу Юрия Дмитриевича; по смерти его Василий Васильевич не хотел уступить ее Юрьевичам[22], зная, что эти усобицы будут постоянно находить себе там готовую дружину. Несмотря на это, вятчане видели в Косом достойного себе предводителя и дружно помогали ему. Пораженный войском Василия Московского в области Ярославской на реке Которости, Юрьевич бросился в Костромскую область, но и там был настигнут соперником, однако разлившаяся весною река не допустила их до битвы, и они взяли мир[23]: договор дошел до нас[24]. В. князь отдал Косому в удел Дмитров; почему же не прежний удел его Звенигород? Почему и прежде Василий не дал этого удела Шемяке, а уступил удел Константина Дмитриевича? Поступок этот объясняется легко из последующих: и после в. князья стараются переменять владения князей удельных, дабы последние, постоянно пребывая в одном уделе, не могли приучить к себе жителей его, приобресть их любовь; вот почему и теперь в. князь не хотел отдать Косому его отчину Звенигород. Юрьевич вступил к Василию в отношения младшего князя и обязывался отдать всю казну, увезенную им из Москвы, равно казну покойного дяди Константина. В этом же договоре встречаем любопытное известие о том, как в это время люди всех сословий, не одни бояре и слуги княжеские, при первом неудовольствии перебегали из одного княжества в другое; в грамоте в. князь выговаривает следующее: "А которые гости суконники вскоромолили на меня на великого князя и на матерь мою на великую княгиню, да вышли с Москвы во Тферь в наше розмирие, а тех ти не приимати".
Косой скоро увидал действительность меры в. князя в перемене удела: он прожил в Дмитрове не более месяца и отправился на север к Галичу в удел брата своего Шемяки[25], что не могло быть сделано без согласия последнего; там пришли к нему вятчане, и он пошел с ними разорять великокняжеские области, а между тем Шемяка приехал в Москву звать в. князя к себе на свадьбу: этот зов в то время, когда Косой в уделе Шемяки набирал войска, не мог не показаться подозрительным: Василий велел задержать Димитрия и стеречь в Коломне на все время войны с братом его; такая подозрительность в. князя оправдывается последующими поступками Юрьевичей, которые как слабейшие, не надеясь на силу, прибегали ко всякого рода коварствам для получения успеха; третий же Юрьевич, Димитрий Красный, по своему кроткому характеру не мог возбудить подозрений и был в войсках в. князя. Последний встретился с Косымв Ростовской области; Юрьевич хотел употребить хитрость, чтоб схватить врасплох в. князя, но последний своею смелостию и решительностию избегнул опасности, Косой был совершенно разбит, взят в плен и отвезен в Москву, и когда союзники его вятчане схватили в Ярославле воеводу великокняжеского князя Александра Брюхатого, взяли с него богатый окуп и, несмотря на это, все-таки отвели к себе в плен[26], то раздраженный Василий решился покончить дело с Косым и велел ослепить его. Этот поступок нельзя называть неслыханным злодейством, ибо ожесточенная борьба, в которой решался вопрос о том — быть или не быть, давно уже шла между князьями, борьба, которая, по означенному характеру, должна была решаться гибелью одного из соперников; так, борьба между Москвою и Тверью кончилась гибелью 4-х князей тверских: московские князья убили их в Орде посредством хана, но не менее того убили; теперь же, в борьбе между московскими князьями, соперники были поставлены в положение гораздо опаснейшее: прежде вопрос шел только о в. княжении Владимирском; торжество одного князя еще не грозило такою близкою гибелью побежденному: он, его сыновья и внуки могли существовать как владельцы независимые, тогда как теперь обстоятельства были уже не те: Косой обнаружил свой характер и свои цели, показал, что, пока он жив, Василий Васильевич не будет спокоен; ханы в это время потеряли прежнее значение, их уже нельзя было употреблять орудием для гибели соперника, и князьям было предоставлено разделываться самим друг с другом.
По ослеплении Косого в. князь выпустил брата его Шемяку из Коломны в прежний удел и заключил с ним договор, совершенно одинаковый с предыдущим. В 1440 году встречаем новый договор с Юрьевичами[27], где между прочим сказано следующее: "Так же и нынеча што будете взяли на Москве нынешъним приходом у меня и у моей матери, и у моих князей, и у бояр у моих и у детей у боярьских, и што будет у вас, и вам то отьдати". Это место ясно указывает на неприятельский приход Юрьевичей к Москве; летописцы молчат об этом приходе Шемяки под 1440 годом и помещают приход его под 1442, которому предшествовал поход в. князя на Юрьевича и бегство последнего в Новгородскую область[28]; причиною вражды в. князя к Шемяке в этом случае было то, что Юрьевич ослушался его зова и не пошел помогать Москве, когда она была осаждена ханом Улу-Махметом в 1439 году; соперники были примирены троицким архимандритом Зиновием. Если мы предположим, что в летописи перемешаны года и этот поход 1442 года должно отнести к 1440, после которого и был заключен наш договор, то все объяснится легко и естественно: в 1439 году Улу-Махмет осаждал Москву, Шемяка не явился на помощь, за что тотчас же в. князь пошел на него и прогнал в Новгородскую область; потом Шемяка, оправившись, явился сам под Москвою и заключил мир.
Как бы то ни было, мы уже сказали, что подобные борьбы оканчиваются только гибелью одного из соперников. В 1445 году Шемяка мог думать, что благоприятная ему судьба внезапною, неожиданною развязкою борьбы освобождает его навсегда от соперника. Недавно установленная в Казани Орда своими грабительствами не давала покоя восточным пределам московских владений, областям нижегородским и муромским. В 1445 году, узнав о движениях казанцев, в. князь с малым отрядом войска и князьями, двоюродными братьями Андреевичами и одним из внуков Владимира Храброго, выступил против хищников, причем посылал к Шемяке до 40 послов (?), зовя его на помощь: Шемяка не явился[29]. Близ Суздаля в. князь встретился с многочисленными татарскими полками, вступил в битву и, несмотря на отчаянное мужество, был подавлен числом врагов и весь израненный взят в плен[30]. Казанский хан Махмет, доставши в руки в. князя и зная отношения его к Шемяке, отправил к последнему посла для переговоров насчет участи пленника. Шемяка обрадовался, принял посла с великою честию и отпустил его, по выражению летописца, "со всем лихом на в. князя", отправив в то же время в Казань своего дьяка хлопотать о том, "чтобы в. князю не выйти на в. княжение"[31]. Но хан хотел кончить дело как можно скорее и как можно скорее получить выгоды от своей победы, выгоды, разумеется, денежные, ибо о политической зависимости Москвы от Казани он не мог и мечтать; думая, что посол его, долго не возвращавшийся от Шемяки, убит последним, Махмет вступил в переговоры с своим пленником и согласился отпустить его в Москву. Касательно условий освобождения свидетельства разногласят: в большей части летописей сказано: "Царь Улу-Махмет и сын его утвердиша в. князя крестным целованием, что дати ему с себя окуп, сколько может"[32]. Но в некоторых означена огромная, по тогдашнему времени, сумма — 200 000 рублей[33]; намекается также и о других каких-то условиях, напр., в Новгороде: "а иное Бог весть, .и они в себе". Вероятно, что хан выговорил себе также и земли в России на случай нового изгнания, ибо власть его в Казани не была утверждена вполне[34]; по крайней мере нельзя согласиться, чтоб окуп в. князя был умеренный, как говорит Карамзин.
Летописи единогласно говорят, что с в. князем выехали из Орды многие князья татарские со многими людьми[35]; и прежде Василий охотно принимал татарских князей в службу и давал им кормления — средство превосходное противопоставлять варварам варваров же, заставляя их биться за гражданственность, средство, которое Россия должна была употреблять и употреблять вследствие самого своего географического положения. Мы, разумеется, можем только хвалить Василия за употребление этого средства, но современники думали не так: мы видели, как они роптали на отца Василиева за то, что он давал литовским князьям богатые кормления; еще более возбудили их негодование подобные поступки Василия с татарами, ибо в них не могла погаснуть страшная ненависть к этим врагам, которые еще не оставляли тогда притязаний на господство над Русью, т.е. на безнаказанное насилие над ее жителями, и когда к тому еще огромные подати наложены были на народ, чтоб достать деньги для окупа, то негодование на в. князя обнаружилось в самых стенах Москвы: им спешил воспользоваться Шемяка.
Теперь более, чем когда-либо, Юрьевич должен был опасаться Василия, потому что послы его к хану казанскому были перехвачены и в. князь знал об его замыслах; но, занятый отношениями татарскими, он не мог еще думать о преследовании Димитрия: последний спешил предупредить его. Узнав, что в Москве образовалась партия людей, недовольных в. князем и, след., благоприятных ему, Шемяка начал сноситься с князем Борисом Тверским и сыном Андрея Димитриевича Иваном Можайским, у которого и прежде было нелюбье с в. к. Василием[36]. Он сообщил им слух, который носился тогда об условиях Василия с казанским ханом, условиях, преувеличенных до нелепости неблагонамеренными людьми: шла молва, будто в. князь обещал отдать хану все Московское княжество, а сам удовольствоваться Тверью[37]. Князья тверской и можайский поверили, или сочли полезным для себя поверить, и согласились действовать заодно с Шемякой и московскими недовольными, в числе которых были бояре, гости и даже чернецы[38]. Главными действователями при этом были бояре покойного князя Константина Дмитриевича. Московские изменники дали знать союзным князьям, что Василий безо всякого опасения поехал молиться в Троицкий монастырь[39]; Шемяка и Можайский овладели врасплох Москвой, потом также нечаянно схватили в. князя у Троицы, привезли в Москву, ослепили и сослали в Углич. Шемяка поступил таким образом с Василием не из мщения за брата; он поступил с ним теперь точно так же, как поступил бы прежде, при первом торжестве отца своего Юрия, если б Морозов не уговорил последнего к снисходительности. В одной летописи, впрочем, приведены причины, по которым ослеплен был в. князь, они любопытны: "Почто еси татар привел на Русьскую землю и городы подавал еси им и волости в кормление; а татар и язык их паче меры любишь, а хрестиан без милости томишь, и злато и сребро татарам даешь? И за тый гнев, что ослепил Василья Юрьевича"[40].
Торжество Шемяки, бывшее следствием заговора немногих недовольных, осмелившихся действовать во имя всех, не могло быть продолжительно. Двое малолетних сыновей Василия были спасены из Троицкого монастыря верными людьми и сданы на руки князьям Ряполовским, которые скрылись с ними в Муроме. Шемяка уговорил рязанского епископа Иону отправиться в Муром и вытребовать малюток у Ряполовских с обещанием дать им богатый удел; Иона уговорил Ряполовских уступить желанию Шемяки, поручившись святительским словом в исполнении его обещания; несмотря на то, Шемяка отослал их к отцу в Углич. Тогда Ряполовские начали думать о средствах, как бы освободить в. князя. В самом начале торжества Шемяки брат жены Васильевой князь Василий Ярославич отъехал из Московского княжества в Литву; мы видели литовских князей в Москве, теперь видим обратное, и в. князья литовско-русские принимают московских выходцев точно так же, как московские принимали литовско-русских, — с честию, дают им богатые кормления: так, князю Василию даны были в Литве 4 города и многие иные места[41]. Но в самой Москве оставались люди, верные Василию. Сначала застигнутый врасплох, изумленный столь внезапным торжеством Шемяки и несчастием Василия, двор последнего присягнул было Юрьевичу; но уже и тут некоторые дружинники оказали сопротивление: Федор Басенок не захотел служить похитителю; Шемяка велел заковать его в железа, но отважный дружинник успел вырваться из них, убежать в Коломну, подговорил там многих людей, разграбил с ними Коломенский уезд и ушел в Литву к князю Василию Ярославичу; туда же отъехал и другой князь, Семен Оболенский: Ярославич поделился с ним и с Басенком своим кормлением[42]. Когда Ряполовские задумали освободить в. князя, в той думе на Москве были с ними кн. Оболенский Стрига, Иван Ощера с братом Бобром, Юшка Драница, храбрый пришлец, литвин[43], благородный дружинник, первый известит князя о беде, первый сложит за него голову[44]; Семен Филимонов, Русалко, Руно и множество других детей боярских, след., все члены младшей дружины[45]. Они сговорились сойтись к Угличу в Петров день в полдень. Иван Филимонов пришел ровно в срок, но Ряполовские не могли этого сделать, потому что были задержаны отрядом Шемяки, за ними посланным; они побили отряд, но, зная, что уже опоздали, двинулись назад по Новогородской области в Литву, где соединились с прежними беглецами, а Филимонов пошел опять к Москве[46]. Тогда Шемяка, видя, что у Василия так много доброжелателей, и докупаемый укорами Ионы в несдержании данного слова, захотел примириться с в. князем. Он сам поехал в Углич и выпустил Василия; последний от радости не знал, что говорить, как благодарить Шемяку, называл его старшим братом, винился, что изгубил много православного христианства и еще хотел изгубить[47]. Шемяка, с своей стороны, винился перед слепцом и дал ему в удел Вологду, укрепив его, однако, прежде крестным целованием и проклятыми грамотами не искать в. княжения[48]. Но друзья Василия ждали только его освобождения: они толпами кинулись к нему[49]. Затруднение состояло в проклятых грамотах, данных на себя Василием: кирилловский игумен Трифон снял их на себя, когда в. к. приехал из Вологды молиться в его монастырь[50]. После этого Василий двинулся к Твери: тверской князь Борис Александрович видел, что Шемяке не устоять против Василия, и потому спешил сблизиться с последним: он обещал ему помощь с условием, однако, совершенного равенства между в. князьями тверским и московским; также для упрочения союза Борис Александрович требовал, чтоб Василий обручил своего старшего сына и наследника Ивана, которому было тогда только 7 лет, на дочери его Марье. Василий согласился и с тверскою помощию пошел на Шемяку к Москве[51].
Между тем князь Василий Ярославич и другие московские беглецы, жившие в Литве, еще не зная об освобождении в. князя, двинулись для этой цели из своего убежища; с другой стороны явились в московских пределах двое татарских царевичей, искавших того же Василия "за прежнее его добро и за его хлеб, потому что много добра его до них было"[52]. Шемяка с кн. Иваном Можайским выступил к Волоку навстречу Василию, но в его отсутствие Москва так же внезапно и легко была захвачена приверженцами в. князя, как прежде приверженцами Шемяки[53]. Узнав об этом, последний побежал далее на север в свой наследственный Галич; в. князь двинулся за ним; в Костроме начались переговоры и кончились миром: такие же проклятые грамоты теперь дал на себя Шемяка не искать в. княжения, какие в Угличе дал ему Василий; но если этот не побоялся нарушить их, то не побоится и Шемяка: мир был только перемирием.
Теперь мы должны обратиться несколько назад и посмотреть, что сделал Шемяка, сидя в Москве на великокняжеском столе? Мы уже видели, что его положение было незавидное: отовсюду окруженный людьми подозрительной верности, доброжелателями Василия, он не мог и думать о преследовании целей прежних московских князей, должен был в сношениях с другими князьями пренебречь интересами Московского княжества. Обязанный успехом своим содействию Ивана Можайского, он отдал ему Суздальское княжество, богатый примысл Василия Дмитриевича; но правнуки Димитрия Константиновича, законные наследники Суздальской области, были еще живы: они воспользовались шатким положением Шемяки и Можайского и заставили последнего отступиться от Суздаля; до нас дошел договор их с Шемякою, самый выгодный, какой когда-либо князья заключали с в. к. московским[54]. Оба суздальские князя, старший брат Василий Юрьевич и младший — Федор Юрьевич выговаривают, чтобы Шемяка держал их — первого сыном, второго племянником; мы видели, что держать одного сыном, а другого племянником не имело смысла в старину, но теперь имеет, потому что родовая связь рушилась, и ближние родственники имеют другое значение, чем отдаленные; держать одного сыном, а другого племянником значит давать первому более прав, чем второму. Далее в договоре следует статья, довольно невыгодная для московского князя. Суздальский князь говорит: "А сынути, господине, своему князю Ивану Дмитриевичу держати меня князя Василия Юрьевича братом ровным". След., в случае смерти Шемяки суздальский князь, будучи ровным сыну его и наследнику, имеет ровное с ним право на великое княжение Владимирское. Шемяка обязуется не вступаться в прадедину, дедину и отчину князей — Суздаль, Новгород Нижний, Городец и Вятку. Здесь нарочно прибавлено прадедина, чтоб показать давность права князей на эти области. Потом Шемяка уступает Суздальским важнейшее право независимых великих князей — ведаться самим с Ордою: "А Орда нам, господине, знати собою". Шемяка обязуется также не заключать никаких договоров с в. к. Василием без ведома князей суздальских. Касательно оборонительного и наступательного союза обязанности равные: если сам Шемяка поведет войско, то и князь суздальский должен сесть на коня; если же пошлет сына, то и князь суздальский посылает только сына или брата. Доказательством, что Шемяка считал великое княжение Владимирское себе непрочным, служит следующая статья: "А что будем где грабили наши бояре и наши люди в твоей отчине в великом княженье: ино тому всему дерть по та места, какоже дасть ти Бог, велит достати своее отчины великого княженья".
Уже давно жители Руси отвыкли от княжеских переходов из одной области в другую, давно уже князья постоянно сидели в одном уделе с боярами своими, и потому интересы князя и дружины его были тесно связаны с интересами княжества, с интересами остального народонаселения; вот почему граждане уже давно отвыкли от грабительства чуждых бояр и отроков, как то было в Древней Руси; но при внуках Донского это явление возобновилось: Юрий Дмитриевич и дети его овладевают несколько раз Москвой, городом, для них и для дружины их чуждым; московитяне, которые жаловались на Василия Васильевича за то, что он обременяет их налогами для уплаты выкупа в Казань, увидали, что при Шемяке, князе чуждом и приведшем чуждую дружину, положение их не улучшилось: Шемякин суд остался для потомства выражением суда несправедливого, точно такого, каким был для древних киевлян суд Ольговичей, для владимирцев суд Ростиславичей. Но если киевляне и владимирцы не могли снести управления Ольговичей и Ростиславичей в то время, когда переход князей был освящен обычаем, то ясно, что московитяне не могли стерпеть Шемякина суда в то время, когда уже они привыкли к другому обычаю: притязания Юрия Дмитриевича и сыновей его имеют ту важность в нашей истории, что они всего лучше показали невозможность возвращения старины, уяснив для народа, что настоящее его положение гораздо выше прежнего.
Мы видели, как владычество Шемяки в Москве было гибельно для чести и пользы Московского княжества; как же скоро возвратился законный владелец, дела пошли по-прежнему: Шемяка и Можайский добили челом своему господину, брату старшему Василию Васильевичу князьями, которые оставались ему верны: Михаилом Андреевичем Верейским, Василием Ярославичем Боровским и Борисом Александровичем Тверским[55]. Оба князя отступались от пожалованных в. князем волостей, просили только своих отчин, и то не всех; обещались возвратить все взятое ими из казны великокняжеской, особенно грамоты и ярлыки. Но всего любопытнее для нас высказываемое в договоре их с в. князем недоверие, которое ясно показывает, что мир между князьями не мог быть искренним, что он вынуждался только обстоятельствами: Шемяка и Можайский просят, чтобы в. князь не вызывал их в Москву до тех пор, пока не будет там митрополита, который один как общий отец мог дать им ручательство в безопасности. Эта недоверчивость видна и из других мест договоров. Можайский повторяет: "А што ся, господине, тобе от нас сстало: а того ти, господине князь великий, мне не помнити, не поминати, ни мститися, ни на сердце не держати, ни твоей матери великой княгине, ни твоей в. княгине, ни твоим детем мне и моим детем, и до нашего живота"[56]. Бьет челом, чтоб дети в. князя сами целовали к нему крест, как скоро исполнится им по 12 лет. Василий Васильевич исполняет все эти требования; князей, оставшихся ему верными, щедро награждает; так, напр., князя Михаила Андреевича Верейского, брата Ивана Можайского[57], князя Василия Ярославича Боровского[58], который потерпел для него изгнание и потом оказал такую деятельную помощь, даже у Ивана Можайского не отнимает всех прежних пожалований[59]. Но все эти князья входят к нему в прежние отношения, остаются младшими братьями, клянутся держать и сына Васильева в. князем вместо отца; по приказу в. князя садиться на коня без ослушания, и хотя князья выговаривают себе право примысла[60], но это право бесполезное, ибо у них отняты средства к примышлению: в. князь обязывает их, чтоб они не принимали служебных князей с вотчинами[61]; не прикупать волостей в чужих княжествах они также обязались договорами; оставалось одно средство для примысла — завоевание у иноплеменников, но для этого удельные князья были слишком слабы. Один только в. к. московский имел право и возможность делать примыслы, и вот сами враги дают ему самый лучший к тому предлог. Шемякане исполняет договора, ибо не верит, что в. князь, с своей стороны, может исполнить его: везде, в Новгороде и Казани, между князьями удельными и в стенах самой Москвы, отчаянный Юрьевич заводит крамолы, везде хочет возбудить нелюбье к Василию; он не переставал сноситься с Новгородом, называя себя в. князем и требуя помощи от вольных людей, повторяя старое обвинение Василию, что по его поблажке Москва в руках татар. Не прекратил сношений и с прежним союзником своим Иваном Можайским: последний не скрывал этого союза от в. князя, послы его прямо говорили Василию: "Толко пожалует ты, князь великий, князя Дмитрия Юрьевича, ино ты еси и мене князя Ивана пожаловал; а толко не пожалуеши князя Дмитрия, иное то если и мене князя Ивана не пожаловал"[62]. Отказавшись в договоре с Василием от всякой власти над Вяткою, Шемяка между тем посылал подговаривать ее беспокойное народонаселение на Москву; поклявшись не сноситься с Ордой, Шемяка держалу себя казанского посла, и легко было догадаться, какие переговоры вел с ханом, потому что последний сковал посла великокняжеского; когда же от хана Большой Орды пришли послы в Москву и в. князь послал к Шемяке за выходом, то он не дал ничего, отозвавшись, что хан Золотой Орды не имеет никакой власти над Русью; поклявшись возвратить все захваченное им в Москве через месяц, Шемяка не возвращал и по истечении 6 месяцев, особенно не возвращал ярлыков и грамот. Далее, в договоре находилось условие, общее всем княжеским договорам того времени: что бояре, дети боярские и слуги вольные вольны переходить от одного князя к другому, не лишаясь своих отчин, так что боярин одного князя, покинув его службу, перейдя к другому, мог жить, однако, во владениях прежнего князя, и тот обязывался блюсти его, как своих верных бояр. Но Шемяка не мог смотреть равнодушно, что бояре его отъезжают в Москву, и вопреки клятве грабил их, отнимал седа, дома, все имущество, находившееся в его уделе. Здесь необходимо заметить, как вольный переход бояр и дворян вообще также содействовал к усилению Московского княжества; боярину гораздо лестнее было служить сильнейшему, т.е. великому князю, чем удельному, и потому он с охотой переходил к первому, тем более что отчины его оставались за ним, тогда как на переход от в. князя к удельному боярин мог решиться только в случае крайности, ибо, несмотря на взаимное обязательство, сильнейший князь всегда имел более возможности отомстить неверному боярину захвачением или даже притеснением его отчины. Мы упоминали уже, и после будем иметь случай упомянуть, что сильнейшие князья, или великие, нарочно теснили бояр удельных, чтоб они переходили к ним в службу.
Далее, начиная от завещания Калиты, младшим сыновьям давались части в самом городе Москве, и каждый из них держал тиуна в своей части: Шемяка посылал к своему тиуну в Москве Ватазину грамоты, в которых приказывал ему стараться отклонять граждан от Василия на сторону его, Шемяки: эти грамоты были перехвачены. Тогда в. князь отдал свое дело на суд духовенству.
Если русское духовенство в лице своего представителя, митрополита, так сильно содействовало возвеличению Москвы, то еще более содействовало утверждению единовластия, ибо одно духовенство в это время могло сознательно смотреть и вполне оценить стремление московских князей. Проникнутое понятиями о власти царской, власти, получаемой от Бога и не зависящей ни от кого и ни от чего, духовенство по этому самому должно было находиться постоянно во враждебном положении со старым порядком вещей, с родовыми отношениями, и когда московские князья начали стремиться к единовластию, то их стремления совершенно совпали со стремлениями духовенства; можно сказать, что вместе с мечом светским, великокняжеским против удельных князей постоянно был направлен меч духовный. Мы видели, как митрополит Фотий в самом начале Василиева княжения восстал против замыслов дяди Юрия, как потом кирилловский игумен Трифон разрешил Василия от клятвы, данной Шемяке; но теперь, когда Шемяка не соблюдал своей клятвы и в. князь объявил об этом духовенству, то оно вооружилось против Шемяки и отправило к нему грозное послание, чрезвычайно замечательное по необыкновенному для того времени искусству, с каким написано, по умению соединить цели государственные с целями религиозными. Послание написано от лица пяти владык, двух архимандритов, которые поименованы, и потом от лица всего духовенства[63]. Здесь прежде всего обращает на себя наше внимание порядок, в каком следуют владыки один за другим: они написаны по старшинству городов, и первое место занимает владыка ростовский. Ростов Великий, давно утративший свое значение, давно преклонившийся пред пригородами своими, удерживает свое прежнее место относительно церковной иерархии и напоминает, что область, в которой находится теперь историческая сцена действия, есть древняя область Ростовская; за ним следует владыка суздальский, и уже третье место занимает нареченный митрополит Иона, владыка рязанский, за которым следуют владыки коломенский и пермский. Второе, что останавливает нас здесь, это единство, всеобщность русского духовенства; нет духовенства областного, рязанского, тверского, московского. Есть только духовенство всероссийское, чуждое постоянно всяких областных интересов: так, Иона, епископ рязанский, ревностно поддерживает государственное стремление московского князя, и московский князь не медлит дать свое согласие на возведение этого епископа в сан митрополита, зная, что рязанский владыка не принесет в Москву областных рязанских стремлений; исключением здесь является один только архиепископ новгородский, преследующий постоянно интересы своего города, и оттого мы замечаем нерасположение митрополита к архиепископам новгородским, ибо митрополит требует, чтоб духовенство было выше всех областных частных интересов.
В первых уже строках послания духовенство высказывает ясно свою основную мысль о царственном единодержавии: оно сравнивает грех отца Шемяки Юрия, помыслившего беззаконно о в. княжении, с грехом праотца Адама, которому сатана вложил в сердце желание равнобожества. Сколько трудов перенес отец твой, говорит духовенство Шемяке, сколько истомы потерпело от него христианство, но великокняжеского стола все не получил, "что ему Богом не дано, ни земскою из начальства пошлиною". Последними словами духовенство объявляет себя на стороне нового порядка престолонаследия, называя его земскою из начальства пошлиною. Упомянув о поступках и неудачах Юрия и Василия Косого, духовенство обращается к поступкам самого Шемяки и укоряет его тем, что он никогда не являлся на помощь к в. князю в борьбе его с татарами. Упомянув об изгнании и ослеплении в. князя, духовенство делает страшный запрос Шемяке, который, разумеется, оно одно во имя Христа, главы Церкви, могло сделать и пред которым исчезали все другие вопросы: "И разсуди себе, которое благо сотворил ecu православному христианству"? Ища и желая большего, и меншее свое изгубил еси. А Божиею благодатию и неизреченными его судьбами, брат твой старейший к. в. опять на своем государстве: понеже кому дано что от Бога, и того не может от него отнята никто". Потом приводится последняя целовальная грамота Шемяки к в. князю и показывается, что Юрьевич не соблюл ни одного условия в договоре. Любопытно видеть, как духовенство отстраняет упрек, делаемый в. князю за то, что он держит в службе татар: "А что татарове во христианьстве живут, а то ся чинить все твоего же деля с твоим братом старейшим с в. к. неуправленья, и те слезы христианские вси на тобеже. А котораго часа с своим братом старейшим с в. к. управится во всем чисто, по крестному целованью; ино мы ся в том имаем, что тогож часа к. в. татар из земли вон отшлет". В заключении духовенство говорит, что оно по своему долгу било челом за Шемяку в. князю, что тот послушал святительского слова и хочет мира с своим двоюродным братом, назначая ему срок для исправления договора. Если же Шемяка не исполнит и тут условий, в таком случае духовенство отлучает его от Бога, от церкви Божией, от православной христианской веры и предает проклятию.
Шемяка не обращал внимания на угрозы духовенства: в 1449 году он начал неприятельские действия приступом к Костроме, которой, однако, не мог взять; в. князь двинулся против него, с войском вместе шел митрополит и епископы[64]: Шемяка испугался и заключил мир. Но на следующий год неприятельские действия возобновились: полки Василия под предводительством князя Оболенского встретились с Шемякою у Галича, в злой сече последний был разбит наголову и бежал в Новгород, откуда явился снова в северных областях и засел в Устюге[65]; изгнанный оттуда, опять убежал в Новгород. В знаменитый 1453 год, год падения Восточной империи, Шемяка своею смертию упрочил покой и могущество новой империи, наследницы Византийской. "Прииде весть к в. князю, — говорит летописец, — что князь Дмитреи Шемяка умер напрасно в Новегороде, а пригнал с тою вестью подъячеи Василеи Беда, а оотоле бысть дияк"[66]. Другой летописец говорит подробнее: в. к. послал в Новгород дьяка Степана Бородатого с ядом. Бородатый подговорил боярина Шемякина, Ивана Котова, а тот подговорил повара: Юрьевич умер, поевши курицы, напитанной ядом[67].
Шемяка умер под клятвою церковного: духовенство исполнило свои угрозы. Иона, посвященный в митрополиты, неутомимо действовал против клятвопреступного князя: в конце 1448 года он писал окружную грамоту ко всем: "Благородным и благоверным князем, и паном, и бояром, и наместником, и воеводам, и всему купно христоименитому Господиню людству"[68]. Извещая о доставлении своем в митрополиты, Иона пишет, чтобы православные христиане пощадили себя от телесной и еще более от душевной гибели и покорились в. князю, и заключает послание угрозою: "Коли вашим ожесточеньем еще кровь христианскаа прольется, тогды ни христианин кто будет именуяся в вашей земли, ни священник священствуя, но вси Божьи церкви в нашей земли затворятся от нашего смирения". Когда Шемяка жил в Новгороде, не переставая враждовать против Москвы, то Иона писал к новгородскому владыке, чтоб тот уговорил Юрьевича к раскаянию и челобитью пред в. князем[69]. Вторая грамота Ионы к тому же архиепископу написана уже гораздо резче[70]. Митрополит отрицает, что никогда в своих посланиях он не называл Шемяку сыном, напротив, говорит он, я не велю ни тебе, ни всему Новгороду с ним ни пить, ни есть, "занеже сам себе от христианства отлучил. А яз как преже того тобе, сыну, писал, так и ныне с своими детми с владыками, да и с всем великим Божиим священьством наша земля, имеем князя Дмитрея неблагословена и отлучена Божией церькви". Любопытно видеть, что новгородский архиепископ напоминает митрополиту о старине, еще любопытнее ответ митрополита на это: "А что ми, сыну пишешь в своей же грамоте, что прежде того русские князи приезжали в дом святыя Софея, в великий Новгород, и честь им въздавали по сим, а прежний митрополиты таких грамот с тягостию не посылывали, ино, сыну, ты ми скажи: преже сего князи и которые, с таким лихом, что учинили над своим братом над в. князем, чрез крестное целование к вам приехав, или б таки также княгиню свою и дети и весь свой кош оставя у вас в Великом Новгороде, да от вас ходя в великое княжение христианство губил и кровь проливал? Как преже того не бывало в нашей земле братоубийства, а к вам с таким лихом князь не приежживал, так и прежний митрополиты в В. Новгород таких грамот с тягостию не посылывали".
Сын Шемяки ушел в Литву, где, как прежде враги отца его, нашел себе почетный прием и кормление: политика литовско-русских князей не могла измениться, потому что обстоятельства не переменялись. Но кроме Шемяки в Московском княжестве оставалось еще много князей удельных: ото всех от них Василий должен был избавиться; он начал с Ивана Можайского, как и следовало. В 1454 году "к. в. Василей поиде к Можаиску на князя Ивана Андреевича за его неисправление; онже, слышав то, выбрався з женою и с детми и со всеми своими побеже к Литве; а князь великой пришед к Можаиску взять его и умилосердився на вся сущая в граде том пожалова их, и наместники своя посадив, возвратився к Москве"[71]. Какое было неисправление Ивана Можайского, узнаем из письма митрополита Ионы к смоленскому епископу[72]: "Ведаете, сыну, и прежнее, что ся състало от того князя Ивана Андреевича над нашиим сыном, а над его братом старейшим, а не рку, над братом, но над его осподарем, над в. князем". Здесь глава русского духовенства ясно говорит, что родовых отношений между князьями более не существует, что князья удельные не суть братья великому, но подданные! Вина Ивана Можайского, по словам Ионы, состояла в том, что во время двукратного нашествия татар митрополит посылал к этому князю с просьбой о помощи в. князю, но Иван не явился. Из этих слов видна также тогдашняя деятельность митрополита: не в. князь, но он приглашает удельных князей на войну против неверных. Цель письма — чрез посредство смоленского владыки внушить литовско-русскому правительству, чтоб оно, приняв беглеца, удовольствовалось этим и не позволяло ему враждовать против Москвы, что необходимо должно вызвать неприязненное движение и со стороны Василия Васильевича. Но не одно ослушание Ивана явиться с войском на зов митрополита навлекло на можайского князя гнев великого; была другая причина вражды, о которой Иона не почел приличным говорить смоленскому епископу, подданному Казимира Литовского: в 1448 году, когда Шемяка не переставал враждовать с Василием, Иван Можайский чрез посредство тестя своего, князя Федора Воротынского, вошел в сношения с Казимиром, требуя помощи последнего для овладения московским престолом[73]; за что обязывался писаться всегда Казимиру братом младшим, уступить Литве Ржеву, Медынь, не вступаться в Козельск и помогать во всех войнах, особенно против татар. Казимиру, занятому польскими отношениями, некогда было помогать Можайскому, однако Василий Московский не мог терпеть подле себя такого родича и потому при первом предлоге поспешил от него отделаться.
Из остальных удельных князей всех опаснее, всех беспокойнее был Василий Ярославич Боровский, именно потому, что оказал большие услуги в. князю и, след., имел большие притязания на благодарность и уступчивость последнего; эти притязания стояли в прямой противоположности со стремлениями Василия Васильевича: отовсюду необходимо враждебные столкновения с боровским князем. Недоразумения обнаружились скоро между обоими родственниками, что доказывается повторением договорных грамот[74]. Эти грамоты замечательны тем, что в них отстраняется всякое родственное приравнение удельных князей к семье в. князя, отстраняется, след., всякое притязание первых на в. княжение: Василий Ярославич Боровский обязуется и с детьми своими считать старшим не только в. князя Василия и старшего сына его Ивана, но и всех младших сыновей, и последних держать так же честно и грозно, как самого в. князя. Мы видели, что в благодарность за услуги в. князь дал Василию Боровскому Дмитров, но после он выменял его на два города — Звенигород и Бежедкий Верх. Что принудило в. князя к такой мене, нам теперь решить трудно: вероятно, он не хотел видеть чужого владения на пути в северо-восточные области, недавно принадлежавшие заклятым врагам его Юрьевичам, и откуда, след., он мог ждать сопротивления при удобном случае[75]. Несмотря, однако, на повторение договоров, неприязнь между шурьями продолжалась, и в 1456 году Василий Ярославич был схвачен в Москве и заточен в Углич, откуда после переведен в Вологду, где и умер; той же участи подверглись и меньшие его дети, старший же вместе с мачехою убежал в Литву[76]. Летописцы не объявляют вины боровского князя, одна только Степенная книга глухо говорит: "За некую крамолу"[77]. Что со стороны Василия Ярославича была крамола и что в. князь принужден был прибегнуть к такой строгой мере, доказательством служит, что Михаил Андреевич Верейский, брат Ивана Можайского, спокойно владел своим уделом, осыпанный пожалованиями в. князя[78].
Сын Василия Боровского Иван встретился в Литве с прежним врагом своего отца Иваном Андреевичем Можайским; общая ненавистьк в. князю московскому примирила их, и они клятвенным договором обязались действовать заодно[79], доставать своих отчин и дедин и пленного отца Иванова, причем Иван Андреевич вошел к сыну боровского князя в отношения старшего брата. В изгнании, лишенные почти всякой надежды, эти князья мечтали о в. княжении; их договор служит самым лучшим оправданием насильственных мер в. князя: если б он не предпринял этих мер, то их предприняли бы против него; сын боровского князя говорит можайскому: "И даст Бог, не по нашим грехом, князя великого побием или сгоним, а даст Бог, господине, достанешь великого княженья". Изгнание и убиение грозило в. князю от князей удельных, которые готовы были на всякую меру, ибо предвидели скорое и необходимое изгнание или убийство от сильнейшего. Замыслы изгнанников не осуществились; попытка некоторых верных дружинников освободить боровского князя также не удалась: они были схвачены и казнены в Москве[80].
Обращаемся к отношениям в. князей московских к другим в. князьям; начнем с рязанского. Мы заметили уже раз, что русские княжества составляли две группы — литовскую и московскую. Рязанское княжество принадлежало к последней группе; но во время малолетства Василия Темного, когда в роде Калиты возникли междоусобия и не было решено, кто выйдет из них победителем, рязанский князь признал нужным примкнуть к литовской группе, дабы обезопасить себя со стороны Витовта, против которого теперь нечего ему было ожидать помощи из Москвы. До нас дошел договор рязанского в. князя Ивана Федоровича с Витовтом, заключенный около 1439 года[81] в следующих выражениях: "Господину осподарю моему в. к. Витовту, се яз князь велики Ив. Фед. Рязанскый, добил есми челом, дал ся есми ему на службу (потому что в родственные отношения к чужеродцу войти не мог), и осподарь мой в. к. Витовт принял меня князя великого Ив. Фед. на службу служити ми ему верно безхитростно, а быти ми с ним за один на всякого, а с кем он мирен, а с тем и яз мирен, а с кем он не мирен, с тем и яз не мирен; в. к. Витовту мене бронити от всякого, а без князя великого ми воли Витовтовы ни с кем не доканчивати ни пособляти". Таким образом, чего с одной стороны не успевала сделать Москва, то с другой доканчивала Литва, и, когда последняя обессилила, Москва воспользовалась тем, что сделано было ее соперницею: от служебных отношений к в. князю литовскому рязанский в. к. легко, естественно переходил в служебные отношения к в. князю московскому; это была уже для него не новость. В то же время в. князь пронский заключил точно такой же договор с Витовтом "служить ему верно без всякия хитрости"[82]. Но когда Витовт умер и Литва ослабела от междоусобий, а в Москве Василий Васильевич взял явный верх, тогда рязанский князь приступил опять к московской группе, признал Василия старшим, заключил с ним оборонительный союз и признал посредничество его в сношениях своих с в. князем пронским[83]. Этот князь Иван Федорович умер в 1456 году, отдал восьмилетнего сына своего на руки в. к. Василию: последний перевез малютку вместе с сестрою к себе в Москву, а в Рязань послал своих наместников[84]. Такая доверенность, оказанная московскому князю, продлила еще, как увидим, на несколько времени существование Рязанского княжества с тенью независимости.
Другой характер имеют в это время отношения в. к. московского к тверскому. Во время малолетства Васильева и смут московских в. к. Борис Александрович подобно в. к. рязанскому примкнул к Литве, хотя на гораздо выгоднейших условиях: в 1427 году он заключил с Витовтом договор следующего содержания[85]: "Се яз князь великий Борыс Александрович Тферский взял есми любовь такову за своим господином зъ дедом, зъ великим князем Витовтом, литовским и многих русских земель господарем: быти ми с ним заодин, при его стороне, и пособляти ми ему на всякого, не выимая; а господину моему деду в. к. Витовту мене в. к. Бориса Александровича, своего внука, боронити от всякого, думою и помочью, а в земли и в воды и вовсе мое великое княжение Тферское моему господину деду, в. к. Витовту не вступатися". В. к. тверской не позволяет Витовту никакого вмешательства в отношения свои к князьям удельным, знак, что в это время все в. князья в отношении к удельным преследовали одинакие цели, все стремились сделать их из родичей подручниками, подданными: "А дядем моим, и братьи моей, и племени моему, князем, быти в моем послусе: я к. в. Борыс Александрович волен, кого жалую, кого казню, а моему господину деду в. к. Витовту не вступатися; а который въсхочеть к моему господину деду, в. к. Витовту со отчыною, и моему господину деду, в. к. Витовту со отчыною не приимати: пойдеть ли который к моему господину деду, к в. к. Витовту, и он отчыны лишон; а у отчине его волен я в. к. Борис Александрович, а моему господину деду, в.к. Витовту не вступатися"[86]. Но когда по смерти Витовта начались усобицы в Литве и поляки выставили против известного уже нам Свидригайла ничтожного брата Витовта Сигизмунда, имевшего слабость присягнуть в верности королю и королевству Польскому[87], то в. князь тверской увидал, что ему не для чего быть более на литовской стороне, и заключил оборонительный союз с Василием Московским, причем является совершенно равным и независимым в. князем[88]; оба в. князя называют себя только братьями, не более; Борис Александрович выговаривает, чтоб московский князь не принимал тверских областей в дар от татар: пример Суздальского княжества был еще в свежей памяти! Оба князя клянутся быть за один на татар, на ляхов, на Литву, на немцев; Борис обязывается сложить целование к Сигизмунду Литовскому, объявив ему, что он стал одним человеком с в. к. Московским, и без последнего не заключать договоров ни с каким владетелем литовским. Как независимый в. князь Борис выговаривает для себя, для детей и внучат своих право беспрепятственно сноситься с Ордою[89]. Но когда в 1449 году в. к. Василий Васильевич заключил договор с Казимиром Литовским, тверской в. к. объявлен снова на стороне литовской, об отношениях же его к в. к. московскому сказано, что он с ним в любви и в докончаньи[90]. В том же году мы встречаем договор Бориса Александровича с Казимиром, в котором тверской князь обязывается: "пособляти ему нам везде, где будет ему надобе; где будет нам близко, ино ми пойти со свею силою самому, а с ним ми стояти заодно противу всих сторон, никово не выймуючы, хто бы коли ему не мирен был"[91]. И после 1454 года, вероятно вследствие тесного родственного союза, опять встречаем договор тверского князя с московским, в котором оба клянутся быть за один на татар, на ляхов, на Литву и на немцев[92]. Так Тверь подобно Новгороду колебалась между Литвою и Москвою, соперничеству между которыми одолжена была продлением своей независимости. В означенном договоре замечательно следующее условие: "А што от тебе отступил князь Иван Можайской, да княжь Дмитрив сын Шемякин князь Иван, или которой ти иный брате згрубит: и мне в. к. Борису и моим детем, и братье моей молодшей к собе их не приимати; а быти нам с тобою на них за один и с твоими детми. Також, брате, которой мой брат молодшей и из меншии моее братьи згрубят мне в. к. Борису Алекс., и моему сыну князю Михаилу, и меншим моим детем, кого ми Бог даст, итобе в. к. Василию, и твоим детем в. к. Ивануи князю Юрью, и меншим твоим детем тех вам к себе не приимати; а быти вам со мною с в. князем Борисом и с моими детми на тех за один". Оба свата обязываются в заключении: "А отъимет Бог котораго из нас; и вам, брате, печаловатися нашими княгинями и нашими детми". И в сношениях с князем тверским митрополит Иона принимает деятельное участие. До нас дошло послание его к тверскому епископу[93] о том, чтобы он убедил своего князя подать помощь в. к. Василью против татар. Из этого послания открывается, какою могущественною связующею силою было в Древней Руси духовенство и как неутомимо преследовало оно мысль государственного единства, общности русских интересов. "И благословляю тобя, — пишет митрополит к епископу, — чтобы еси о том сыну моему в. к. Борису Алекс. говорил, и бил челом и докучал твердо, по своему святительскому долгу, чтоб сын мой в. к. Бор. Алекс, к в. к. Василию Васильевичу своих воевод послал на тех безбожных. Занеже сыну, ведомо тебе, что тамо учинится, великим Божиим милосердием, тому в. государю в. князю которое что добро, к строению християньскому и тишине, и то обеих тем великих государей и всего нашего православнаго християньства общее добро".
Василий поправил ошибку Шемяки касательно примысла отца своего — Нижегородского княжества. Суздальский князь Иван Васильевич видел, что ему не удержать дара Шемяки против Василия, и потому заключил с последним договор[94], в котором добровольно отказался от Суздаля и Нижнего, возвращал в. князю все ярлыки, прежде на эти княжества взятые, и сам брал от Василия в виде пожалования один Городец да несколько сел в Суздальской области с условием, что если он отступит от в. князя, то эта вотчина переходит к последнему, а он, Иван, подвергается церковному проклятию.
В заключение мы должны обратиться к событиям в Литовской Руси, во сколько они касаются отношений между Рюриковичами. Василий Димитриевич, умирая, поручил своего сына покровительству Витовта: но это была только одна родственная учтивость. Вместо покровительства 80-летний Витовт два раза входил в пределы Московской Руси, один раз в Псковскую, другой — в Новгородскую область, и взял огромные суммы денег и с той, и с другой; мы видели, что он принял в службу князей рязанского и пронского в явный ущерб своему внуку. К счастью последнего, Витовта гораздо более занимали дела на западе, а смерть его, последовавшая в 1430 году, была знаком к усобицам в Литовской Руси и положила конец наступательному движению ее князей на Русь Московскую. Православно-народная сторона в Литовской Руси выбрала в преемники Витовту известного уже нам Свидригайла[95]; поляки выставили против него брата Витовтова Сигизмунда, которому и удалось ограничить Свидригайла одною Волынью и частию Подола. Но Сигизмунд, поддерживаемый поляками, навлек всеобщее негодование своею жестокостию и был убит князьями Черторыйскими. Тогда на его место был выслан из Польши 14-летний Казимир; поляки думали и в нем иметь орудие для исполнения своих замыслов, но ошиблись; Казимир, несмотря на молодость, окруженный литовскими и русскими боярами, начал действовать в интересах Литовско-Русского княжества и примирился с дядею своим Свидригайло. Увидев это, поляки противопоставили ему Михаила, сына убитого Сигизмунда. Разумеется, что для Василия Московского было выгодно поддерживать междоусобия между Гедиминовичами, точно так как для последних было выгодно поддерживать их в роде Калиты; и таким образом выгоды Юго-Западной Руси продолжали и теперь находиться в противоположности с выгодами Северо-Восточной. Усиление Свидригайла, благодетельное для Южной Руси, было вредно для Василия Московского, потому что Свидригайло был побратим дяди Юрия[96]; вот почему Василий благоприятствовал Сигизмунду и сыну его Михаилу в борьбе с Свидригайло и Казимиром, а убийца Сигизмунда князь Черторыйский жил у Шемяки и вместе с ним приходил воевать на Москву[97]. В 1444 году, когда Михаил вместе с Болеславом Мазовецким воевал с Казимиром, и московские полки входили в литовские области, за что литовцы отомстили вторжением в следующем году[98]; означенный Михаил Сигизмундович умер в Москве. Но значительных военных действий между Москвою и Литвою не могло быть: князьям обеих было много дела у себя дома, и потому гораздо деятельнее шли между ними мирные переговоры, и в 1449 году был заключен между обоими в. князьями договор, о котором уже было отчасти упомянуто выше[99]. Здесь Казимир и Василий клянутся быть везде за один и взаимно помогать друг другу на всех врагов, особенно на татар; обязываются в случае смерти одного из них печаловаться детьми покойного; Казимир обещается не принимать Димитрия Шемяки, Василий — Михаила Сигизмундовича; любопытно видеть, как установлены отношения обоих в. князей к Новгороду и Пскову: "В Новгород Великий и во Псков, и во вси новгородские и во псковские места, тобе королю и в. к. не вступатися, а и не обидети их; а имуть ли ти ся новгородцы и псковичы давати, и тобе королю их не прыймати. А в чом тобе королю и в. к. Казимиру новгородцы и псковичы зъгрубят, и тобе мене великого князя Василья обослав да с ними ся ведати, и мне в. к. Василью не вступатися, ни помолвити про то на тебе, а в земли и в воды новгородские тобе королю и в. к. Казимиру не вступатися. А с немцы ти, брате, держати вечный мир; а с новгородцы опришный мир, а со псковичы опришный мир, а некоторыми делы имуть межи себе воеватися и тобе королю и в. к. межи ими не вступатися. А коли мне в. князю Василью новгородцы и псковичы зъгрубят, а всхочу их показнити: и тобе королю Казимиру за них не вступатися". Московскому князю нет дела до вечников, которые величают себя вольными людьми: если они поссорятся с Казимиром, то тот может делать с ними, что хочет, лишь бы не вступался в земли и воды новгородские, отчину московского собственника! Не менее замечательно установлены в договоре отношения обоих в. князей — литовского и московского — к в. князю рязанскому: "А брат мой молодший, к. в. Иван Федорович Рязанский со мною с в. к. Васильем в любви, и тобе королю его не обидети, а в чом тобе, брату моему, королю и в. к. Ив. Фед. Ряз. зъгрубит, и тобе королю и в. к. мене обослати о том: и мне его въсчюнути, и ему ся к тобе исправити; а не исправиться к тобе, моему брату, рязанский: и тобе королю рязаньского показнити, а мне ся в него не вступити. А всхочет ли брат мой молодший в. к. Иван Федорович, служыти тобе, моему брату, королю и в. к. и мне в. к. Василью про то на него не гневаться, ни мстити ему". Должно быть, Василий очень был уверен в преданности рязанского князя, что допустил подобное условие[100]. Несмотря, однако, на договор, прочного мира между Москвою и Литвою быть не могло: мы уже выше сказали, что Михаил Сигизмундович был принят в Москве, где и умер: это было противно обязательствам; с своей стороны, Казимир принял сына Шемяки и потом Ивана Андреевича Можайского и Ивана Васильевича Боровского; первые два получили от него богатые волости: Шемячич — Рыльск и Новгород Северский[101], Можайский — сперва Бранск[102], потом Стародуб и Гомей[103]. Уже на другой год по заключении приведенного договора между Москвою и Литвою начались недоразумения, подавшие повод к новым переговорам, причем митрополит Иона должен был принять роль посредника[104].
Мы не должны забывать тех Рюриковичей, которые остались в Юго-Западной, старой, Руси, и отношений их к в. князьям литовско-русским. В описываемое время они все уже вошли в служебные и подданнические отношения к Гедиминовичам, что доказывают следующие дошедшие до нас грамоты: 1) Договорная грамота князя Федора Львовича Новосильского и Одоевского с в. к. литовским[105] Казимиром 1442 г.; она написана в следующих выражениях: "Милостью Божиею и господаря в. к. Казимера, королевича, я князь Федор Лвович Новосильский и Одоевский бил есми челом в. к. Казимиру королевичу, иж бы мене принял у службу: и в. к. Казимир королевичъ, по моему чолобитью, мене пожаловал, прынял мене у службу, по князя великого Витовтову доконъчанью. А мне ему служити верне, без всякое хитрости, и во всем послушъному быти; а мене ему во чьсти и в жалованьи и в доконъчаньи держати; потому ж, как дядя его мене держал господар в. к. Витовт во чьсти и в жалованьи. А полетнее мне давати по старыне. А быти мне по великого князя Казимирове воли: с кем в. к. Казимир мирен, ино и я с ним мирен; а с ким в. к. Казимир не мирен, с тым и я немирен; а в. к. Казимиру боронити мене от всякого, как и своего. А без в. к. Казимировы воли, мне ни с ким не доканьчивати, а ни пособляти никому, ни которыми делы. А нешто смыслит Бог над в. князем Казимиром, ино мне и моим детем служыти Литовъской земли, который будет дерьжати Литовъское княженье, или его наместнику, хто будеть после него дерьжати княженье Литовъское. А в. к. Казимиру, по моем жывоте, к моим детем и к моему наместнику, у — в отчыну князя Федора Лвовича, в земли и в вод не въступатися, поколь рубеж Новосильской земли и Одоевской, его отчыне, опроче того што давно отошло. А што смыслить Бог над князем Федором Лвовичем, а хто останется детей его, тому вся его отчына дерьжати; а в. к. Казимиру, по моем жывоте, и грамоту доконьчалную такову ж дати, как ся грамота, и дерьжати ему из потомуж, как мене в. к. принял в службу и доконьчал со мною. А толко хто не въсхочет правды дати и грамоты своее таковыж не въсхочет дати, а потому ж их не въхочет держати: ино снять целованье долов, а нам воля. А суд и управа в. к. Казимиру королевичу давати нам о всих делах, суд без перевода. А зъехався судьям в. князя з нашими судьями, судити целовав крест, без всякой хитрости, в правду, на обе стороне; а о што сопруться судьи о которых делех, ино положити нам на господаря в. к. Казимира; а кого обвинит, тое судьям ненадобе, а виноватый истець заплатит. А зъ в. князем московским, хто будеть Московское княженье великое держати, и с в. князем переславским (т.е. рязанским), хто будеть Переславъское княженье великое дерьжати, и со князем великим проньским, хто будеть княженье Пронъское великое дерьжати; ино им межы сбе суд по старывне; а чого межи себе не въправять, ино положыти на в. к. Казимирове воли, и в. к. Казимиру того досмотрети и въправити, коли тыи три князи великий, верьху писаный, зъ великим князем Казимиром будуть в доконьчаньи, или зъ его сыном, или наместником, который будеть держати после его великое княженье Литовъское. А о чем коли мы сами князи Новоселскии супремъся, и нам положыти на господаря в. к. Казимира; и в. к. Казимиру межы нас то управити". 2) Князь Федор Воротынский в 1448 году взял от Казимира в наместничество город Козельск и поклялся: "Тот город дерьжати на господаря на своего на короля, к в. княженью Литовъскому"[106]. 3) В 1455 году Казимир подтвердил и детям кн. Федора Воротынского право на волости, пожалованные отцу их: "А узревши его верную службу к нам то учинили. И его детем також с того верно нам служити"[107]. 4) В 1459 г. князья новосельские и одоевские, Иван Юрьевич, Федор и Василий Михайловичи заключили договор с Казимиром, совершенно сходный с приведенным выше[108]. Московский беглец Иван Можайский также должен был войти к Казимиру в служебные отношения[109].
В 1462 году умер Василий Темный. Дабы предотвратить все споры касательно великокняжеского наследства, Василий еще при жизни назвал сына своего Ивана в. князем и начал писать имя его подле своего в грамотах. Соединив в одно все уделы Московского княжества, кроме Верейского, Василий снова дал уделы меньшим сыновьям, но эти уделы были ничтожны в сравнении с огромным участком старшего сына, в. князя Ивана, который получил Коломну, Владимир, Переяславль, Кострому, Галич, Устюг, Вятскую землю, Суздаль, Нижний, Муром, Юрьев, Боровский удел Василья Ярославича и часть удела Ивана Можайского[110]. Любопытно, что богатые примыслы отца своего — Суздаль, Нижний и Муром — Темный отдал сполна старшему сыну. В завещании Василья в первый раз область великого княжества Владимирского смешивается с областями княжества Московского, Владимир, Переяславль, Кострома входят в счет уделов старшего сына наравне с городами московскими и другими примыслами. И в духовной Темного уступлена большая власть княгине-матери: ей поручено поделить того сына, у которого каким-нибудь случаем отнимется удел: "А дети мои из ее воли не вымуться"[111]. Завещатель приказывает меньшим сыновьям слушаться старшего брата, как отца, а последнему держать младших в братстве, без обиды; но эти обычные и неопределенные выражения не могли ни к чему обязать ни старшего, ни младших: теперь нужны были точнейшие определения прав и обязанностей, и старшему дана была полная возможность определить их в свою пользу.