М. Н. Катков
правитьИстория одной шайки, участницы в убийстве Государя
правитьЗаговор против жизни Государя употреблял в дело весь арсенал революционных идей, вербуя ими своих агентов и исполнителей. В ход были пущены и доморощенный нигилизм, и привозный социализм, и новоизобретенный анархизм. Россия представляла собою вид страны, объятой пожаром страшной революции. Смотря со стороны, ничем иным нельзя было объяснить происходившие у нас в семидесятых годах события, как полным разложением государственного состава и мятежом, кипевшим в недрах народа. Казалось, можно было ожидать с часу на час взрыва, пред которым померкли бы все ужасы Французской революции.
Наше отечество действительно находилось в критическом и крайне опасном положении, но не потому, как теперь всякому очевидно, чтобы в народе было что-либо похожее на революционное движение, а единственно вследствие замешательства официальной России, которая не только не противодействовала злу, но всеми своими способами помогала ему развиваться, отступала пред ним и старалась ублажать его либеральными ему уступками и послаблениями. Всем памятно, как едва заметными переходами сливалось у нас не только нелегальное с легальным, но изменническое с официальным. Вследствие этого все отправления общественной жизни приняли фальшивый и бессмысленный революционный тон. В земских и городских собраниях считалось первым долгом требовать перемены образа правления. Не было дурака по части науки или краснобайства, у которого не обретался бы в готовности проект конституции. В печати ложь и обман самого гнусного свойства, возможные только в пору глубоких смут, лились грязными потоками. Власть исчезла или старалась всячески себя умалить, и когда приходилось прибегать к репрессивным мерам и хватать явных преступников, то ее органы делали это с самоомерзением, как бы считая себя в этом более преступными, чем преступники, подвергавшиеся карам. Людей хватали, а идеям давали пущий ход и силу. Чуть ли не единственным в это время твердым и вполне здравомыслящим человеком был русский мужик. Пропаганда смущала нашу интеллигенцию, вербовала студентов, гимназистов и гимназисток, но все ее усилия проникнуть в толщу народа оставались напрасными, несмотря на все обманы и прельщения, несмотря, наконец, на содействие потерявшихся властей. В подмогу пропаганде служило все для совращения народных масс: и школа, и земские нестроения, и отсутствие твердой руководящей власти, и кабак, и судебные оргии, и хождение в народ во образе волостных писарей, мастеровых, учителей, учительниц, акушерок и т. п. Бог знает, что было бы, если бы не здравомыслие мужика. Он вынес на себе всю эту страшную суматоху и спас нас от беды. Только надолго ли хватит русского мужика, если бы, чего Боже упаси, продолжались наши нестроения? Иной раз очень нелегко доставалось тем добрым людям в наших весях, которые в простоте своего сердца принимали вправду долг присяги и, не ограничиваясь простым отпором преступной пропаганде, возмущались духом и вступали в борьбу с ней.
Почти с половиной за два года пред сим, в № 123 «Московских Ведомостей» за 1883 год была рассказана следующая история крестьян одной волости.
Приводим сущность дела крестьян Б-ской волости, насколько оно выяснилось нам из их рассказов.
Как в этой волости, так и в соседних с нею до 1877 и 1878 года все шло обычным порядком и ни о каких социалистах помину не было. Но около этого времени одно лицо, бывшее до того адвокатом в одном из губернских городов, сделалось уездным предводителем дворянства и поселилось в своем имении верстах в шести от села Б.; около этого же времени новые лица заняли места и непременного члена в уездном крестьянском присутствии, и станового пристава. У ex-адвоката, ставшего предводителем, оказался живущим шурин Б-ского священника, привлекавшийся к следствию еще по каракозовскому делу. Первым делом новых властей было назначение волостных писарей. В одну волость был назначен писарем будущий цареубийца Соловьёв под вымышленною фамилией Почкарева; но местному волостному старшине и священнику удалось выжить от себя этого молодца, и тогда бывший адвокат взял его писцом к себе. В другую волость на должность писаря поступил Богданович (Кобозев) под именем Витевского; в Б-скую волость был рекомендован Страхов.
В Б-ской волости был одиннадцать с половиною лет старшиной С; он отказался принять Страхова в писаря, но вслед за тем начались придирки к нему предводителя и непременного члена, и С. должен был выйти в отставку; новый старшина взял Страхова с его сестрой Марьей и помощником Ширяевым и стал плясать под их дудку: пошла смена волостных судей и выборщиков (по одному с десяти дворов) для подбора взамен их новых, во вкусе волостных писарей. Назначение Богдановича-Кобозева писарем в соседнюю волость тоже сопровождалось сменой старшины и даже отдачей его под суд. При большой местной земской больнице (содержание коей обходится тысяч в десять или более в год) весь персонал от земского врача и земской акушерки до подобранных под масть фельдшеров, а равно и земский агент страхования оказались все одной и той же партии. Все члены партии держались дружно, устраивали между собою товарищеские сходки, между прочим в селе Б., на которых и уездные власти, и предводитель обходились с волостными писарями запанибрата.
Раскинув свою сеть на несколько волостей, шайка начала свою пропаганду раздачей известного сорта книжек и словесными внушениями народу, что власти не будет, а будет равенство, свобода от податей и т. п. Тем из крестьян, которые возмущались подобными проповедями, делались всякого рода притеснения. Урядники, неблагосклонно относившиеся к пропагандистам и их подручникам, один за другим сменялись и переводились в другие местности.
Крестьяне пошли прежде всего по соседству к предводителю с жалобой на распространяемые социалистами толки о переделе земель, о неплатеже долгов, о замене властей общественными управлениями… «Сидите смирно, вас не трогают, — ответил им предводитель, — а будете копошиться, вас волостной суд будет драть».
После такого ответа предводителя крестьяне идут в уездный город к исправнику, к непременному члену, к жандармскому капитану: результат тот же. Исправник выгоняет жалобщиков чуть не в шею со словами: «Драть вас надо». Непременный член принимает их ласково, но уговаривает сидеть смирно. Жандармский капитан тоже принимает их ласково, затем приезжает через месяц в соседнее село, вызывает туда в становую квартиру С. и X. и там уговаривает их «честью» дело бросить и жить мирно (это с будущими-то цареубийцами!). «Если вам убытки какие, — говорил при этом представитель тайной полиции, — мы все вам готовы сделать».
Потерпев неудачу в уездном городке, крестьяне обратились в губернский. Написали два прошения: одно губернатору, другое губернскому жандармскому начальнику. Губернатор оставил жалобу без последствия; ответ на нее в этом смысле был прислан в волостное правление и читался публично, что подало только повод к насмешкам над жалобщиками, которых увлеченные пропагандистами глупцы стали дразнить, говоря, что им «нос натянули».
Но жандармским начальником, по-видимому, заявления крестьян были приняты во внимание; о поселившихся в упомянутых волостях под чужими именами господах пропагандистах стали, должно быть, наводиться справки, о чем они, при их коротких связях с властями, не замедлили осведомиться. Волостные писаря поспешили скрыться при помощи своих сторонников, снабдивших их в дорогу всем необходимым; точно так же были выпровожены и фельшера земской больницы. А месяца через полтора после побега бывших волостных писарей один из них, Соловьёв, стрелял в покойного Государя…
Писаря бежали, но их покровители, местные заправители дела, остались; остался и подобранный состав волостных и сельских управлений. Жалобщикам на пропагандистов приходилось терпеть не меньше, чем прежде: одних сажали под арест, к другим применялось право волостного суда наказывать розгами до двадцати ударов. Один из местных зажиточных торгующих крестьян X. тоже был приговорен к телесному наказанию, и лишь с трудом удалось ему избежать розог после ходатайств, обошедшихся ему рублей в триста. Затем стали составлять приговоры об удалении жалобщиков из общества, о лишении их права голоса на сходках. Составленный в таком смысле приговор был обжалован как подложный в уездном по крестьянским делам присутствии. По поводу жалобы прибыл на место для расследования непременный член; ему указывали, кого нужно спросить, кто может подтвердить подложность приговора; вместо того он спросил толпу науськанных крикунов, и приговор пошел за правильный. Затем решение уездного присутствия было обжаловано в губернском, где дело и застряло, и лишь много времени спустя, когда непременный член был уже сменен и место его заступил другой, утверждено было право жалобщиков ходить на сходку и велено было выдавать им паспорта на ярмарки, в чем тоже делались всяческие затруднения.
Другой, тоже подложный приговор был составлен о том, чтобы X. выслать из села, причем были представлены и деньги на высылку (36 руб.). Вновь пришлось хлопотать об отмене приговора и обращаться с жалобой в уездное присутствие. Поверять приговор на месте приехал исправник и собрал наутро сход разом по двум делам: и по раздаче хлебных ссуд (то был год известного неурожая), и по делу о приговоре. Но собравшиеся крестьяне об утверждении приговора и слышать не хотели, и все разошлись, не договорившись и по хлебному делу (хлеб после того раздавали в ссуду сельские власти по своему усмотрению). Несмотря на все это, исправник донес, что приговор правильный. Впрочем, кроме тяжких для крестьянина хлопот и долгой нравственной пытки других последствий приговор не имел.
Ввиду этого несколько крестьян решились отправиться в Петербург искать там себе защиты, но в первый раз не доехали и вернулись с полдороги, послав свою жалобу по почте на имя генерала Гурко; дошло ли до него их прошение, они не знают.
Но вот приезжает сенатор ревизовать губернию. Узнав о том, несколько крестьян едут к нему с запиской о социалистской пропаганде в их местности. Сенатор выслушивает крестьян, обещает приехать на место, велит ждать. Ждали, но не дождались. Вместо сенатора приезжает один из его чиновников. Обращаются к этому чиновнику, рассказывают ему все вышеизложенное. «Неужели все это правда?» — говорит он, возмущенный рассказанными фактами… Тем не менее сенаторский чиновник уговаривает крестьян «оставить дело: у них-де теперь все тихо»… Тихо, а через три дня после того пришла весть, что Государя убили.
«Что, взяли? — говорили при этом крестьянам их супротивники. — Ездили, хлопотали, а Государя не спасли. Делается по-нашему, а не по-вашему».
Тогда, наконец, пять человек поехали в Петербург и явились в канцелярию бывшего тогда министром внутренних дел Лорис-Меликова, откуда были препровождены к тогдашнему петербургскому градоначальнику Н. М. Баранову, который допросил их всех поодиночке и в ожидании резолюции велел ходить к себе каждый день. Через восемь дней крестьянам было сказано, чтоб они ехали домой, что по воле Государя Императора для расследования их дела назначена особая комиссия.
Действительно, месяца через два прибыла на место комиссия. Дознание продолжалось 16 дней. Затем крестьяне имели счастье услышать, что они правы в своем деле, что все ими заявленное подтвердилось и что дело пойдет в министерство юстиции.
Но и после расследования комиссии никаких перемен к лучшему в ходе местных дел не произошло. Положение крестьян-жалобщиков стало еще тяжелее, всякие каверзы против них только усилились. Терпеть и ждать стало невозможно. Несколько человек, и в числе их бывший Преображенский гвардеец, вновь едут в Петербург искать защиты. Являются прежде всего к одному высокопоставленному лицу, под начальством коего служил прежде преображенец. Заявления крестьян были выслушаны, после чего крестьяне были препровождены к тогдашнему министру внутренних дел графу Игнатьеву, который все у них выспросил, велел написать с их слов протокол и пригласил по их просьбе Писарева, расследовавшего дело, которым при этом была подтверждена справедливость крестьянских показаний.
Эта поездка крестьян в Петербург не осталась без результатов: вскоре затем и губернатор, и уездный предводитель, и непременный член, и жандармский капитан, и исправник, и становой были сменены (говорят, будто исправника приютил в своем имении смененный губернатор, а становой будто бы состоит помощником исправника в другом уезде той же губернии); был перемещен и Б-ский священник. Но всеми этими мерами укоренившееся зло не могло быть исправлено. Покровитель Соловьёвых, Богдановичей и Страховых, ех-адвокат, перестал быть предводителем, но остался влиятельным соседом в пяти, шести верстах; остались на своих местах и прежние воспитанные своими руководителями сельские власти. Притеснения крестьян-жалобщиков продолжались по-прежнему. Волостной суд стал бить их по карману, налагая на них пени и присуждая их ко взысканию, а на волостной суд управы нет. Излюбленные Соловьёвым и компанией судьи могут делать что хотят: это-де суд крестьянский.
Терпели около года, а затем поехали с просьбой уволить старшину к новому губернатору. Губернатор принял их сурово.
Встреченные в своем селе злорадными насмешками торжествующей партии, жалобщики летом прошлого 1882 года вновь поехали в Петербург, но толку не добились. Вскоре по возвращении домой они вновь обратились к губернатору, посетившему их местность. Жалобщики подали ему прошение с изложением всего дела и всех притеснений. Не прочитав прошения и до половины, губернатор вышел из себя, разорвал просьбу па четыре куска и бросил при всех под ноги.
После этого крестьянами было послано по почте из Москвы новое прошение к министру внутренних дел, последствием чего было предписание сменить старшину Б-ской волости. Смененный старшина продолжал, однако, оставаться при должности почти до Нового года и против правил принял на себя руководство новыми выборами. На это была принесена жалоба в уездное присутствие, но тотчас же возвращена без последствий. В результате оказалось, что выбраны прежние выборщики и прежние судьи, старшиной стал его первый кандидат, а первый кандидатом второй. В общем, состав сельского управления остался почти тот же, который был подготовлен проживавшими в той местности около года прежними бежавшими волостными писарями и их компанией.
Пред выборами в волостном правлении произошел пожар, точнее, три одновременные пожара: сгорели бумаги на столе и на шкафах в трех противоположных местах, причем один огонь с другим не соединился. Несмотря на набат, старшина на пожар в волостном правлении не явился; не явился также и волостной писарь, живущий всего в десяти саженях от места пожара. (После побега Страхова на должность писаря был назначен другой по рекомендации станового пристава, смененного одновременно с предводителем, исправником и прочими.)
Производивший дознание о пожаре становой пристав даже не заглянул на место пожара. Приезжал затем судебный следователь и тоже не заглянул на место пожара, а остановился от него в шести верстах, куда и вызвал кое-кого для допроса. На предложение прибыть на место пожара и на указание, кто может дать о нем показания, следователь, попрекнув жалобщиков поездками в Петербург, возразил: «Не ваше дело советовать мне, кого спрашивать и ехать или не ехать мне на место пожара. Бросьте дело. Сгорело, так и сгорело». Обращались затем к товарищу прокурора, и от него услыхали то же: «Не ваше дело». Заявляли об этом курьезном пожаре и новому жандармскому капитану; он обещал приехать в Б. в тот же день, но не приехал, побывав вместо того в пятнадцати верстах от пожара.
Рассказ этот произвел впечатление. От лиц, высоко стоящих в администрации и имеющих все способы удостовериться в фактах, мы слышали потом подтверждение всего существенного в этой истории. Что же? Кончилась ли этим мартирология неподатливых крестьян Б-ской волости? Четыре с лишком года они сначала боролись со злоумышленною пропагандой, а затем тяжко платились за свою ревность в борьбе. Каково было людям, зажиточным в крестьянстве, уважаемым в своем околотке, находиться в ежеминутной опасности быть засаженными в тюрьму, осрамленными телесным наказанием, исключенными из общества? Чего стоили им поездки в столицу, обивание порогов у разных властей, причем им приходилось бросать свои дела, нести тяжелые для крестьянина издержки, терпеть убытки! Вся беда в том, что эти добродушные люди вправду понимали долг верности Царю. Следовало бы ожидать, что наконец их оставят в покое, что впредь не будут уже придираться к ним и тормошить их. Но вот послушайте, что было далее в течение этих двух почти с половиной лет после появления вышеприведенной статьи в «Московских Ведомостях» 5 мая 1883 года.
Нумер «Московских Ведомостей» с этою статьей утешил этих добрых людей. Наконец, казалось им, они добились правды, восстановления своего доброго имени и чести, которая бывает и у мужика, и даже почище, чем у иных звездоносцев. Разумеется, они спешили поделиться радостию со своими односельчанами и соседями и, купив несколько лишних экземпляров нумера газеты, раздавали их для прочтения, Чудаки, они не ожидали, что тут-то и подстерегала их опасность. Исправник, по-видимому, враг всякой пропаганды, особенно чрез посредство органов, подобных «Московским Ведомостям», возбудил преследование против этих пропагандистов, якобы пускавших при этом слухи, что вышеприведенная статья напечатана по «Царскому приказу» и по «распоряжению Синода». Напрасно становой пристав в своем рапорте объяснял, что «толкования газеты никаких беспорядков произвести не могут»; исправник настоял на своем, и виновные были преданы мировому суду. И их судили, и если они избавились от тюрьмы, то единственно благодаря тому, что учиненное ими преступное деяние подошло под Всемилостивейший Манифест 15 мая.
Послушайте далее.
Вышеприведенный рассказ появился в «Московских Ведомостях» за десять дней до коронации. Некоторые из крестьян Б-ской волости, именно те самые, которых рассказ этот главным образом касался, рвались быть в эти торжественные дни в Москве и для этого обращались к волостному писарю за паспортами. Были, должно быть, опасения, чтоб они чего-нибудь еще не наговорили влиятельным лицам; паспорты волостным писарем не выдавались им под тем предлогом, что в волостном правлении не имелось паспортных бланков. Произошла размолвка, причем два брата-крестьянина, просившие паспорт, обозвали писаря «социалистом», за что тот подал на них жалобу мировому судье, который приговорил их к денежному штрафу и аресту, а мировой съезд, куда обе стороны апеллировали, усилил меру наказания, приговорив их к аресту на два месяца, хотя обвиняемые, не отрекаясь от употребленного ими выражения и опираясь на трех свидетелей, показали, что писарь, услышав о желании их ехать в Москву на торжество коронации, произнес слова, заключавшие в себе оскорбление Величества. Дело пошло на кассацию. Сенат, отменив решение мирового съезда, передал дело в общие судебные места с тем, чтобы, буде следствие обнаружит к тому основание, подвергнуть обоих братьев-крестьян суду за ложный донос. Первым делом следователя было засадить обоих братьев в кутузку. Вот вам и гарантия личности. Двенадцать дней просидели они в заключении, пока не освободила их прокуратура. Исправник Зограф, посадивший в кутузку кабатчика дурной репутации в предупреждение преступления, которого опасался целый город, был предан суду несмотря на одобрение его действия начальством, дважды судился, чуть было не подвергся тяжкой каре, потерял место, расстроил свои дела и здоровье. А судебному следователю всякий произвол сходит с рук без серьезных для него последствий…
На следствии оба брата настаивали на своем показании и дополнили его новыми о связи означенного писаря с Соловьёвым, Страховым, Богдановичем (Кобозевым), ссылаясь при этом на уважительных свидетелей. Свидетели эти спрошены не были, показания их не были приняты; Судебная же палата, вместо того чтобы усмотреть виновность писаря или же предать обоих братьев суду за ложный донос, утвердила составленный по жалобе их противника обвинительный акт, коим предаются суду их свидетели за лжесвидетельство, а сами они за подговор к лжесвидетельству.
Но если было лжесвидетельство, то, значит, был ложный донос. Почему же Палата не предала обоих братьев суду за ложный донос? Быть может, они доказали бы на суде, что донос их не был ложный и что они действительно имели основание назвать писаря «социалистом» именно в том преступном смысле, в каком они это слово разумели. С другой стороны, есть ли хоть тень справедливости, сообразно ли с значением суда признать людей виновными в преступном деянии без судебного рассмотрения и не выслушав их защиты? Не тем ли гордятся нынешние судебные учреждения, что они доставляют всякому обвиняемому право защиты и без суда обвиняют? Свидетели подверглись бы ответственности, когда прежде была бы доказана ложность самого факта. А если то, что показывают оба крестьянина, оказалось бы, в сущности, правдой, то где же преступное лжесвидетельство?
Обращаемся к здравому смыслу всякого беспристрастного человека: есть ли вероятие, что толковые крестьяне безо всякого основания и повода обругали бы в сердцах кого-нибудь «социалистом»? Почему «социалист»? Словарь «крепких слов» у наших крестьян неистощим. Они бы назвали своего противника каким-нибудь сыном, но никак не социалистом; значит, чем-нибудь было же вызвано это слово. Но, скажут, они могли по личной злобе оклеветать человека ложным доносом. Нет, они бросили в него это слово не пред властями и не на суде, а в личной размолвке. Это не было доносом; это могло быть только оскорблением. Но какой смысл браниться безо всякого повода словом «социалист»? Стало оно доносом, только будучи подтверждено ими на суде, к которому они были привлечены своим противником. Не очевидно ли, что прежде чем их свидетелей обвинять в лжесвидетельстве, нужно было рассмотреть на суде дело о ложном доносе?
Что же делает обвинительная камера? Прежде чем установлен главный факт обвинения, она обезоруживает подсудимых, отнимая у них свидетелей, которых сажает вместе с ними на скамью подсудимых. Если б оказалось верным, что эти крестьяне убеждали свидетелей не кривить душой и показывать правду на суде, то разве это было бы преступным деянием? Очевидно, что вся сила заключается в том, правду ли они показывали или ложь, и очевидно, что прежде всего должен быть решен вопрос: ложный ли они сделали донос на своего противника или сказали правду? Что, если б они на суде доказали уважительными свидетельствами, что их противник действительно состоял или состоит в дружбе и единомыслии с «социалистами» и есть один от них?
Дело это вскоре должно рассматриваться в одном из окружных судов. Вот суду случай показать, что он умеет не только быть милостивым, но и справедливым. Суд может и по справедливости должен дать защите обвиняемых полный простор. Они не могут иначе оправдывать себя, как обвиняя своего противника. Не они привлекли его к суду; он преследует их. Пусть же суд даст им возможность изобличить его, если они обладают для этого уважительными доказательствами. Но есть ли раскрытие правды главное назначение и истинная задача суда?
Бог знает, впрочем, какое последует решение. Быть может, этих людей, столько лет и с таким самопожертвованием, безо всяких видов на какие-либо поощрения и награды, как это бывает в сферах повыше, — людей, боровшихся в своей маленькой местности со злом, от которого страдала вся Россия, может быть, их сошлют «в места не столь отдаленные». Смеем думать, что судьба этих маленьких людей небезразлична для правительства. В их лице оно, именно оно, потерпит поражение, и очень чувствительное. Истинная государственная мудрость пуще всего должна блюсти здоровье этих микроскопических ячеек народного тела. Заболит одна, заболит и другая, а затем заболит и все тело.
Впервые опубликовано: «Московские Ведомости». 1885. 17 сентября. № 257.