История одного преступления (Гюго; Плещеев)/ДО

История одного преступления
авторъ Виктор Гюго, пер. А. Н. Плещеевъ

Оригинал: фр. Histoire d’un crime, опубл.: 1878. — Перевод опубл.: 1878. Источникъ: az.lib.ru • Текст издания: журнал «Отечественныя Записки», №№ 1-8, 1878.

ИСТОРІЯ ОДНОГО ПРЕСТУПЛЕНІЯ¹.

СОЧ. ВИКТОРА ГЮГО.

¹ Примѣчаніе автора. Эта книга была написана 26 лѣтъ тому назадъ въ Брюсселѣ, въ первые мѣсяцы изгнанія. Она была начата 14-го декабря 1851 г., на другой день послѣ прибытія автора въ Брюссель, и кончена 5-го мая 1852 г., какъ будто судьба хотѣла, въ годовщину смерти перваго Бонапарта, скрѣпить осужденіемъ жизнь и дѣйствія второго. Точно также, по волѣ судьбы, изданіе этой исторіи, вслѣдствіе разныхъ трудовъ, заботъ и утратъ, замедлилось до 1877 г. Не слѣдуетъ ли видѣть какой-то таинственной преднамѣренности въ томъ обстоятельствѣ, что судьба заставила совпасть разсказъ о прошедшихъ событіяхъ съ событіями настоящаго времени? Мы надѣемся, что нѣтъ.

Какъ мы сейчасъ сказали, разсказъ о насильственномъ переворотѣ былъ написанъ рукой, еще не остывшей отъ борьбы съ нимъ. Изгнанникъ немедленно сдѣлался историкомъ. Онъ унесъ преступленіе въ своей негодующей памяти и желалъ, чтобъ ни одна подробность его не пропала.

Рукопись 1851 г. не подверглась почти никакимъ измѣненіямъ. Она осталась, какою была: изобилующей деталями правдивой, вѣрной дѣйствительности.

Авторъ становится здѣсь слѣдственнымъ судьей. Его сотоварищи по борьбѣ и изгнанію даютъ здѣсь свои показанія. Къ ихъ свидѣтельству онъ присоединяетъ и свое. Затѣмъ, пусть судитъ исторія.

Если Богъ поможетъ, изданіе книги будетъ скоро окончено. Продолженіе и конецъ ея появятся 2-го декабря — число самое приличное.

Эта книга болѣе, чѣмъ своевременна. Она необходима, и я издаю ее.
В. Г.

I.
Безпечность.

1-го декабря 1851 г., Шаррасъ пожалъ плечами и разрядилъ свои пистолеты. И дѣйствительно, вѣрить въ возможность государственнаго переворота становилось унизительнымъ. Гипотеза о противузаконномъ насиліи со стороны Луи Бонапарта, при строгомъ обсужденіи дѣла, оказывалась несостоятельной. Важнѣйшимъ вопросомъ минуты, очевидно, являлось избраніе Девника. Ясно было, что правительство заботится только объ этомъ. Что же касается до посягательства на республику и права народа, то развѣ кто-нибудь могъ питать подобные замыслы? Гдѣ былъ человѣкъ, способный осуществить эту мечту? Для трагедіи нуженъ актёръ, а здѣсь именно недоставало актёра. Какъ! нарушить право, разогнать собраніе, уничтожить конституцію, задушить республику, попрать націю, загрязнить знамя, обезчестить армію, развратить духовенство и судъ, добиться успѣха, восторжествовать, изгонять, ссылать, раззорять, убивать, царствовать, такъ что законъ, наконецъ, сдѣлался подобіемъ ложа публичной женщины — и всѣ эти ужасы могли быть совершены? Кѣмъ же? колоссомъ? Нѣтъ, карликомъ. Это вызывало смѣхъ. Никто уже не говорилъ: какое преступленіе! а говорили: какой фарсъ! Разсуждали такъ: злодѣянія требуютъ извѣстнаго роста. Есть преступленія, которыя для иныхъ рукъ черезъ чуръ высоки. Для того, чтобы сдѣлать 18-е брюмера, нужно имѣть въ прошедшемъ Арколь и въ будущемъ Аустерлицъ. Первому встрѣчному не дано быть великимъ бандитомъ. Всѣ спрашивали себя, что такое этотъ сынъ Гортензіи? Онъ имѣетъ Страсбургъ вмѣсто Арколя, и Булонь вмѣсто Аустерлица. Это французъ, родившійся голландцемъ, и натурализовавшійся въ Швейцаріи. Это помѣсь Бонапарта съ Веррюэлемъ; онъ знаменитъ только наивностью, съ которой принималъ позы императора, и тотъ, кто выдернулъ бы перо изъ его орла, увидѣлъ бы, что оно гусиное. Это изображеніе Бонапарта не имѣетъ хода въ арміи, это поддѣлка, въ которой не столько золота, сколько свинцу, и французскіе солдаты, конечно, не сдадутъ намъ съ этой фальшивой монеты мятежами, убійствами, насиліями, измѣной. Если онъ попытается выкинуть какую-нибудь мошенническую штуку — то, конечно, потерпитъ крушеніе. Ни одинъ полкъ не двинется. Да, впрочемъ, зачѣмъ ему и пытаться? Несомнѣнно, у него есть стороны подозрительныя, но зачѣмъ же предполагать въ немъ совершеннаго негодяя? До такого крайняго посягательства ему недорости. Онъ неспособенъ на него матерьяльно, зачѣмъ же считать его нравственно способнымъ? Развѣ онъ не связанъ честнымъ словомъ? Не сказалъ ли онъ: «Никто въ Европѣ не сомнѣвается въ моемъ словѣ». Опасаться нечего. Конечно, на все это можно было возразить: «преступленія совершаются и грандіозно, и мелко; въ первомъ случаѣ преступникъ называется Цезаремъ, во второмъ — Мандриномъ. Цезарь переходитъ Рубиконъ, Мандринъ перескакиваетъ помойную яму». Но тутъ вмѣшивались разсудительные люди. «Воздержимся, говорили они, отъ оскорбительныхъ предположеній. Этотъ человѣкъ былъ въ изгнаніи, былъ несчастливъ. Изгнаніе поучаетъ, несчастіе исправляетъ».

Луи Бонапартъ, съ своей стороны, протестовалъ энергически. Фактовъ, свидѣтельствовавшихъ въ его пользу, было множество. Почему же думать, что онъ непремѣнно обманываетъ? Онъ далъ замѣчательныя обязательства. Въ октябрѣ 1848 г., будучи кандидатомъ въ президенты республики, онъ посѣтилъ одно лицо, жившее въ улицѣ La Tour d’Auvergne, № 37, которому сказалъ: «Я пришелъ объясниться съ вами. На меня клевещутъ. Неужели я кажусь вамъ безумцемъ? Предполагаютъ, что я хочу повторить Наполеона? Есть два человѣка, которыхъ большое честолюбіе можетъ взять себѣ за образецъ: Наполеонъ и Уашингтонъ. Одинъ геніальный человѣкъ, другой — добродѣтельный. Нелѣпо сказать себѣ: я буду геніальнымъ человѣкомъ, но честно сказать себѣ: я буду добродѣтельнымъ человѣкомъ. Что зависитъ отъ насъ? Что въ нашей волѣ? Быть геніемъ? Нѣтъ. Быть честнымъ — да. Геніальность не можетъ быть цѣлью, а честность можетъ. И чѣмъ я могу повторить Наполеона? только однимъ: преступленіемъ. Хорошо честолюбіе! Зачѣмъ считать меня сумасшедшимъ? Разъ республика дана, я — не великій человѣкъ и не стану копировать Наполеона, но я — честный человѣкъ и буду подражать Уашингтону. Мое имя, имя Бонапартовъ, встрѣтятся на двухъ страницахъ французской исторіи. На первой будетъ преступленіе и слава; на второй — честность и прямодушіе. И вторая, можетъ быть, будете стоить первой. Почему? Потому что, если Наполеонъ выше, то Уашингтонъ лучше. Между преступнымъ героемъ и честнымъ гражданиномъ я выбираю честнаго гражданина. Вотъ мое честолюбіе».

Съ 1848 до 1851 протекло три года; Луи Бонапарта подозрѣвали долго; но продолжительное подозрѣніе сбиваетъ умъ съ толку, и само притупляется, наконецъ, вслѣдствіе своей призрачности. У Луи Бонапарта были министры двуличные, какъ Мань и Руэръ, но были и простодушные, какъ Леонъ Фоше и Одилонъ-Барро; и эти послѣдніе утверждали, что онъ честенъ и искрененъ. Видѣли, какъ онъ билъ себя въ грудь передъ воротами Гама; его молочная сестра, г-жа Гортензія Корню, писала Мѣрославскому: «Я — искренняя республиканка и отвѣчаю за него». Его гайскій другъ, Поже, честный человѣкъ, говорилъ: «Луи Бонапартъ неспособенъ наизмѣну». Развѣ Луи Бонапартъ не написалъ книги о поуперизмѣ? Въ интимныхъ кружкахъ Елисейскаго Дворца, графъ Потоцкій былъ республиканецъ, а графъ д’Орсэ — либералъ. Луи Бонапартъ говорилъ Потоцкому: «я — человѣкъ демократіи», и графу д’Орсэ: «я — человѣкъ свободы». Маркизъ дю-Галлэ (Hailays) былъ противъ государственнаго переворота, а маркиза — за него. Луи Бонапартъ говорилъ маркизу: «не бойтесь ничего» (правда, что онъ говорилъ маркизѣ: «будьте спокойны»). Національное собраніе, выказывавшее нѣкоторые признаки опасенія, наконецъ, оправилось и успокоилось. У него былъ, подъ рукой, генералъ Неймейеръ, «человѣкъ вѣрный», который изъ Ліона, гдѣ онъ находился, могъ, въ случаѣ надобности, двинуться на Парижъ. Генералъ Шангарнье говорилъ: «Разсуждайте спокойно, представители народа». Самъ Луи Бонапартъ произнесъ слѣдующія знаменитыя слова: «Въ каждомъ, кто захотѣлъ бы силой измѣнить то, что установлено закономъ, я буду видѣть врага моего отечества». Притомъ сила — вѣдь это армія, а у арміи были начальники; начальники любимые ею и водившіе ее къ побѣдамъ: Ламорисьеръ, Кавеньякъ, Шангарнье, Лефло, Бедо, Шаррасъ. Можно ли было представить себѣ алжирскую армію, арестующую алжирскихъ генераловъ? Въ пятницу, 28 ноября 1851 г., Луи Бонапартъ сказалъ Мишелю де Буржъ: «Еслибы я и хотѣлъ зла, то не могъ бы сдѣлать его. Вчера, въ четвергъ, я пригласилъ къ себѣ обѣдать пятерыхъ полковниковъ парижскаго гарнизона и мнѣ пришла фантазія разспросить каждаго изъ нихъ отдѣльно; всѣ пятеро отвѣчали, что никогда армія не согласится способствовать насильственному перевороту и не посягнетъ на неприкосновенность національнаго собранія. Вы можете это передать вашимъ друзьямъ». — «И онъ улыбался, говорилъ Мишель де-Буржъ, успокоенный: — и я улыбнулся тоже». Вслѣдствіе этого, Мишель де-Буржъ и произнесъ съ трибуны: «Это нашъ человѣкъ». Въ томъ же ноябрѣ мѣсяцѣ, по жалобѣ президента республики на клевету, одинъ редакторъ сатирическаго журнала былъ приговоренъ къ денежной пенѣ и тюремному заключенію за каррикатуру, изображавшую стрѣльбу въ цѣль, гдѣ конституція служила Луи Бонапарту мишенью. Когда министръ видѣлъ Ториньи, объявилъ въ совѣтѣ, въ присутствіи президента, что блюститель власти не можетъ нарушить закона, потому что, въ противномъ случаѣ, онъ былъ бы… «Безчестнымъ человѣкомъ» договорилъ президентъ. Всѣ эти слова, всѣ эти факты получили большую гласность. Невозможность государственнаго переворота, матеріальная и нравственная, бросалась всѣмъ въ глаза. Посягнуть на національное собраніе! Арестовать представителей! Что за безуміе! Какъ я уже сказалъ, даже Шаррасъ, долгое время державшійся на сторожѣ, отказался отъ всякихъ предосторожностей. Увѣренность была полная и единодушная. Въ собраніи, правда, было насъ нѣсколько человѣкъ, у которыхъ еще не совсѣмъ исчезли сомнѣнія, и которые, отъ времени до времени, покачивали головой, но насъ считали глупцами.

II.
Парижъ спитъ. Звонокъ.

2-го декабря 1851 г., Версиньи, представитель народа отъ Верхней-Соны, жившій въ улицѣ Леони, № 4, спалъ. Онъ спалъ крѣпко, проработавъ часть ночи. Версиньи былъ молодой человѣкъ 32-хъ лѣтъ, бѣлокурый, съ кроткимъ лицомъ; очень живого ума и занимавшійся изученіемъ экономическихъ и соціальныхъ вопросовъ. Первые часы ночи онъ провелъ надъ одной книгой Бастіа, на которой дѣлалъ отмѣтки, и потомъ, оставивъ ее на столѣ раскрытой, заснулъ. Вдругъ его разбудилъ рѣзкій звонокъ. Онъ быстро приподнялся на своей постелѣ. Только-что разсвѣло. Было около семи часовъ утра. Не догадываясь о причинѣ такого ранняго посѣщенія и думая, что кто-нибудь ошибся дверью, онъ снова легъ и готовъ былъ заснуть, какъ второй звонокъ, еще сильнѣе перваго, окончательно разбудилъ его. Онъ всталъ въ рубашкѣ и пошелъ отпереть. Вошли: Мишель де-Буржъ и Теодоръ Бакъ. Мишель де-Буржъ былъ сосѣдъ Версиньи; онъ жилъ въ улицѣ Milan, № 16. Теодоръ Бакъ и Мишель были оба блѣдны и казались сильно взволнованными.

— Одѣвайтесь сейчасъ, Версиньи, сказалъ Мишель. — Бонъ арестованъ.

— Не можетъ быть, вскричалъ Версиньи. — Неужто опять возобновляется дѣло Могена?

— Нѣтъ; нѣчто почище, возразилъ Мишель. — Жена и дочь Бона приходили ко мнѣ полчаса тому назадъ. Онѣ велѣли меня разбудить. Бонъ былъ схваченъ въ своей постели, въ шесть часовъ утра.

— Что это значитъ? спросилъ Версиньи.

Раздался еще звонокъ.

— Вотъ, вѣроятно, объясненіе… сказалъ Мишель де-Буржъ. Версиньи отворилъ. Это былъ представитель Пьеръ Лефранъ.

Онъ дѣйствительно принесъ разгадку.

— Знаете-ли, что происходитъ? спросилъ онъ.

— Знаемъ, отвѣчалъ Мишель. — Бонъ въ тюрьмѣ.

— Республику заключили въ тюрьму. Читали ли вы аффиши?

— Нѣтъ.

Пьеръ Лефранъ объяснилъ, что всѣ стѣны покрыты аффишами; что толпы любопытныхъ спѣшатъ прочесть ихъ; что самъ онъ прочелъ одну изъ нихъ, на углу улицы, и что переворотъ совершился.

— Переворотъ! вскричалъ Мишель. — Скажите: преступленіе.

Пьеръ Лефранъ прибавилъ, что есть три аффиши: одинъ декретъ и двѣ прокламаціи; всѣ три на бѣлой бумагѣ и наклеены одна подлѣ другой. Декретъ напечатанъ очень крупными буквами.

Явился бывшій членъ учредительнаго собранія, Лессакъ, жившій такъ же, какъ и Мишель Xe-Буржъ, по сосѣдству. Онъ принесъ тѣ же новости и сообщилъ о другихъ арестахъ, произведенныхъ въ ту же ночь. Нельзя было терять ни минуты.

Пошли предупредить Ивана (Yvan), секретаря собранія, избраннаго лѣвой и жившаго въ улицѣ Бурсо.

Нужно было собраться, предупредить и тотчасъ же извѣстить республиканскихъ представителей, остававшихся еще на свободѣ. Версиньи сказалъ. — Я пойду искать В. Гюго.

Было восемь часовъ утра. Я уже проснулся и работалъ въ постелѣ. Мой человѣкъ вошелъ и сказалъ съ испуганнымъ видомъ:

— Васъ желаетъ видѣть одинъ изъ представителей.

— Кто?

— Г. Версиньи.

— Попроси его.

Версиньи вошелъ и разсказалъ мнѣ, въ чемъ дѣло. Я вскочилъ съ постели. Онъ сообщилъ мнѣ, что положено было сойтись у Лессака.

— Ступайте и скорѣй предупредите другихъ представителей, сказалъ я ему. Онъ ушелъ.

III.
Что произошло ночью.

До роковыхъ іюньскихъ дней 1848 г., площадь передъ Домомъ Инвалидовъ представляла восемь обширныхъ лужаекъ, обнесенныхъ деревянными столбиками и заключенныхъ между двумя групами деревьевъ. Ихъ прорѣзывала улица, упиравшаяся въ порталъ Дома Инвалидовъ, которую пересѣкали три поперечныя улицы, шедшія параллельно Сенѣ. Дѣти приходили сюда играть на лужайкахъ. Центръ этихъ восьми лужаекъ обозначенъ былъ пьедесталомъ, на которомъ, во время имперіи, красовался левъ св. Марка, вывезенный изъ Венеціи; во время реставраціи, поставили тутъ статую Людовика XVIII, а при Луи Филиппѣ — гипсовый бюстъ Лафайетта. Такъ какъ 22-го іюня 1848 г. зданіемъ національнаго собранія чуть-чуть не овладѣли инсургенты, а по близости не было никакихъ казармъ, то генералъ Кавеньякъ распорядился построить, въ трехъ-стахъ шагахъ отъ законодательнаго корпуса, на самыхъ лужайкахъ Дома Инвалидовъ, нѣсколько рядовъ длинныхъ бараковъ, подъ которыми газонъ исчезъ. Въ этихъ баракахъ, гдѣ помѣщалось отъ 3-хъ до 4-хъ тысячъ человѣкъ, расположены были войска, предназначенныя исключительно для охраны Національнаго Собранія.

1-го января 1851 г., казармы на Площади Инвалидовъ заняты были двумя армейскими полками: 6-мъ и 42-мъ. 6-мъ командовалъ полковникъ Гардеранъ де Буассъ, прославившійся ранѣе второго декабря; 42-мъ — полковникъ Эспинасъ, прославившійся съ этого дня.

Обычный ночной караулъ во дворцѣ Національнаго Собранія состоялъ изъ одного батальона пѣхоты и тридцати артиллерійскихъ солдатъ, подъ начальствомъ капитана. Кромѣ того, военное министерство присылало нѣсколько вѣстовыхъ изъ кавалеристовъ. На маленькомъ четырехугольномъ дворѣ, находившемся вправо отъ главнаго и называвшемся пушечнымъ, стояли два единорога и шесть пушекъ съ зарядными ящиками. Батальонный командиръ и самый военный комендантъ зданія состояли подъ непосредственнымъ начальствомъ квесторовъ. Съ наступленіемъ ночи, запирались рѣшетки и двери, раставлялись часовые, и зданіе получало видъ крѣпости; пароль былъ тотъ же, что и для всѣхъ парижскихъ постовъ.

Спеціальными приказами, отдаваемыми квесторами, воспрещалось впускать какую бы то ни было вооруженную силу, за исключеніемъ караула.

Въ ночь съ 1-го на 2-е декабря, зданіе Законодательнаго Корпуса охранялось батальономъ 42-го полка.

Засѣданіе 1-го декабря, весьма мирное, посвященное обсужденію муниципальнаго закона, окончилось поздно баллотировкой, производившейся на трибунѣ. Въ ту минуту, какъ квесторъ собранія, Базъ, входилъ на трибуну, чтобы подать свой голосъ, одинъ изъ представителей, принадлежавшій къ такъ называемымъ «елисейскимъ скамьямъ», подошелъ къ нему и шепнулъ на-ухо: «сегодня ночью васъ увезутъ». Каждый день получались подобныя предостереженія, а потому, какъ мы объяснили выше, на нихъ никто уже не обращалъ вниманія. Но, тѣмъ не менѣе, тотчасъ-же послѣ засѣданія, квесторы призвали къ себѣ полицейскаго комиссара, спеціально состоявшаго при собраніи. При этомъ присутствовалъ и президентъ Дюпенъ. Спрошенный комиссаръ объявилъ, что, по донесеніямъ его агентовъ, тишина была всюду мертвая и что сегодня ночью, конечно, опасаться нечего. Когда же квесторы продолжали настаивать, президентъ Дюпенъ сказалъ только: «Пустяки» и ушелъ.

Въ тотъ же день, 1-го декабря, около трехъ часовъ, когда тесть генерала Лефло переходилъ бульваръ, противъ кафе Тортони, кто-то, быстро проскользнувъ мимо него, проговорилъ надъ его ухомъ слѣдующія знаменательныя слова: «одиннадцать часовъ — полночь». Въ квестурѣ и этимъ никто не встревожился; нѣкоторые даже посмѣялись, потому что это вошло ужъ въ привычку. Однако же, генералъ Лефло не хотѣлъ лечь спать, пока не пройдетъ назначенный часъ, и оставался въ канцеляріи квестуры до часу ночи.

При редакціи «Монитора» состояло четыре разсыльныхъ, относившихъ стенографическіе отчеты о засѣданіяхъ собранія въ типографію для набора и затѣмъ приносившихъ корректурные листы въ засѣданіе собранія Ипполиту Прево, который исправлялъ ихъ. Ипполитъ Прево, имѣвшій, въ качествѣ главнаго стенографа, квартиру въ законодательскомъ корпусѣ, редактировалъ, въ то же время, музыкальный фельетонъ въ «Мониторѣ». Вечеромъ, 1-го декабря, онъ былъ въ Комической Оперѣ, на первомъ представленіи новой пьесы, и возвратился домой послѣ полуночи. Четвертый разсыльный «Монитера» дожидался его съ корректурой послѣдняго столбца отчета. Прево продержалъ корректуру, и разсыльный ушелъ. Былъ второй часъ вначалѣ. Повсюду царствовала глубокая тишина. За исключеніемъ караула, всѣ во дворцѣ спали.

Въ этотъ часъ ночи произошло нѣчто странное. Старшій адъютантъ батальона, стоявшаго въ караулѣ въ зданіи Собранія, пришелъ къ батальонному командиру и сказалъ: «Меня требуетъ полковникъ» и, согласно правиламъ дисциплины, прибавилъ: «Позволите мнѣ идти?» Командиръ удивился. «Идите, сказалъ» онъ съ нѣкоторой досадой. — Но полковнику не слѣдовало бы вызывать къ себѣ офицера, стоящаго въ караулѣ". Одинъ изъ караульныхъ солдатъ слышалъ, не понимая значенія этихъ словъ, какъ командиръ, расхаживая взадъ и впередъ по комнатѣ, повторялъ нѣсколько разъ: На кой чортъ онъ ему нуженъ?

Черезъ полчаса старшій адъютантъ возвратился. «Ну что, спросилъ командиръ: — зачѣмъ требовалъ васъ полковникъ?»

— Ничего особеннаго, отвѣчалъ адъютантъ. — Онъ сдѣлалъ нѣкоторыя распоряженія по службѣ, на завтрашній день". Часть ночи прошла. Около четырехъ часовъ утра, адъютантъ снова явился къ батальонному командиру. «Полковникъ зоветъ меня къ себѣ, господинъ командиръ», сказала онъ. — «Опять! воскликнулъ тотъ. — Это становится страннымъ. Нечего дѣлать, идите!» Къ обязанностямъ старшаго адъютанта относилось, между прочимъ, отдавать приказа, а, стало быть, и отмѣнять ихъ. По уходѣ старшаго адъютанта, батальонный командиръ, котораго это обстоятельство сильно встревожило, счелъ долгомъ извѣстить обо всемъ военнаго коменданта зданія и поднялся въ квартиру его. Комендантомъ былъ подполковникъ Ніольсъ. Онъ уже легъ спать, и вся прислуга разошлась также по своимъ комнатамъ. Батальонный командиръ, человѣкъ новый, плохо знакомый съ расположеніемъ зданія, шелъ ощупью по корридору и, остановившись у одной двери, которую принялъ за дверь комендантской квартиры, позвонилъ. Никто не явился; дверь не отперли, и батальонный командиръ сошелъ внизъ, не сказавъ ни съ кѣмъ ни слова.

Съ своей стороны, старшій адъютантъ возвратился въ зданіе, но батальонный командиръ уже не видалъ его. Адъютантъ оставался у рѣшетки, выходившей на площадь Бургонь, и, закутавшись въ свой плащъ, расхаживалъ по двору, словно поджидая кого-то.

Какъ только большіе соборные часы пробили пять, войска, спавшіе въ баракахъ у Дома Инвалидовъ, были внезапно разбужены. Вполголоса былъ отданъ приказъ забирать оружіе, тихо, безъ шума; и вскорѣ два полка, съ ранцами на плечахъ, направились къ зданію Собранія. Это были полки 6-й и 42 й. Въ то же время, т. е. ровно въ пять часовъ, во всѣхъ концахъ Парижа, изъ всѣхъ казармъ разомъ, выходила осторожно пѣхота, съ полковыми командирами во главѣ. Адъютанты и ординарцы Луи Бонапарта, разосланные по всѣмъ казармамъ, завѣдывали раздачею оружія. Кавалерію двинули только три четверти часа спустя послѣ пѣхоты, изъ опасенія, чтобы лошадиный топотъ не разбудилъ слишкомъ рано спящаго Парижа.

Г. де-Персиньи, привезшій изъ Елисейскаго Дворца въ бараки дома инвалидовъ приказъ о раздачѣ оружія, шелъ во главѣ 42-го полка, рядомъ съ полковникомъ Эспинасомъ. Въ арміи разсказывали — въ настоящее время, къ фактамъ, прискорбнымъ для чести, такъ привыкли, что о нихъ говорятъ съ какимъ-то мрачнымъ равнодушіемъ — что, выступая вмѣстѣ съ своимъ полкомъ изъ казармъ, одинъ полковникъ — онъ могъ бы быть названъ — поколебался и что тогда присутствовавшій при этомъ «елисеецъ» вынулъ изъ кармана запечатанный пакетъ и сказалъ ему: «Я согласенъ, полковникъ, что мы подвергаемся большому риску; но вотъ здѣсь, въ этомъ пакетѣ, который мнѣ приказано вручить вамъ, вы найдете сто тысячъ франковъ банковыми билетами на непредвидѣнныя случайности». Пакетъ былъ принятъ, и полкъ двинулся.

Вечеромъ, 2-го декабря, этотъ полковникъ говорилъ одной женщинѣ: «Я заработалъ ныньче сто тысячъ франковъ и генеральскіе эполеты». И женщина выгнала его.

Ксавье-Дюрьё, отъ котораго мы слышали это, впослѣдствіи, изъ любопытства, видѣлся съ этой женщиной. Она подтвердила ему этотъ фактъ. «Разумѣется, она выгнала негодяя! Солдатъ, измѣнившій своему знамени, осмѣлился прійти къ ней! Станетъ она пускать къ себѣ такого человѣка! Нѣтъ! До этого она еще не дошла! И она прибавила, разсказывалъ Ксавье-Дюрьё: — я, вѣдь только публичная женщина!»

Между тѣмъ, въ полицейской префектурѣ дѣлались другого рода таинственныя распоряженія.

Запоздалые жители, возвращавшіеся къ себѣ домой поздней ночью, могли замѣтить огромное количество фіакровъ, собранныхъ въ разныхъ пунктахъ, отдѣльными кучками, около улицы Жеррзалемъ.

Наканунѣ, къ одиннадцати часамъ вечера, подъ предлогомъ прибытія въ Парижъ изъ Генуи и Лондона эмигрантовъ, собраны были внутри зданія префектуры охранительная бригада и восемьсотъ городскихъ сержантовъ; въ три часа утра, получили у себя на квартирахъ приказаніе явиться туда же всѣ сорокъвесемь комиссаровъ Парижа и предмѣстій, равно какъ и полицейскіе офицеры. Черезъ часъ, они прибыли. Ихъ размѣстили въ отдѣльныя комнаты и разобщили между собою, насколько это было возможно.

Въ пять часовъ, изъ кабинета префекта раздались звонки. Префектъ Мопа призывалъ полицейскихъ комиссаровъ къ себѣ въ кабинетъ, одного за другимъ, объясняя имъ замыселъ и предстоящую каждому роль въ преступленіи. Ни одинъ не отказался. Нѣкоторые благодарили. Дѣло было въ томъ, чтобы захватить на дому семьдесятъ-восемь демократовъ, пользовавшихся наибольшимъ вліяніемъ въ своихъ околодкахъ и которыхъ въ Елисейскомъ Дворцѣ опасались, какъ возможныхъ предводителей баррикадъ. Кромѣ того — покушеніе еще болѣе дерзкое! — положено было арестовать шестнадцать народныхъ представителей. Для этой послѣдней цѣли выбраны были тѣ изъ полицейскихъ комиссаровъ, которые казались наиболѣе способными сдѣлаться бандитами. Между ними и распредѣлили представителей. Каждый получилъ своего. Куртилю достался Шаррасъ, Дегранжу — Надо, Тюбо-старшій получилъ Тьера, Гюбо-младшій — генерала Бедо, генерала Шангарнье предоставили Лера, а генерала Кавеньяка — Колену, Дурланъ получилъ представителя Валентена, Бенуа — представителя Міо, Алларъ — представителя Шола. На долю комиссара Бланше выпалъ генералъ Ламорисьеръ, а комиссару Барле достался г. Роже дю-Норъ, Комиссаръ Гронфье получилъ Греппо, а комиссаръ Будро — Лагранжа. Квесторовъ распредѣлили такъ: Базъ порученъ былъ комиссару Приморену, а генералъ Лефлё — комиссару Бертоліо.

Приказы объ арестѣ, съ именами представителей, заготовленные уже заранѣе, лежали въ кабинетѣ префекта. Оставалось только вписать въ нихъ имена комиссаровъ. Они были вписаны въ минуту отправленія.

Кромѣ вооруженной силы, обязанной поддерживать полицію, каждаго комиссара должны были сопровождать нѣсколько городскихъ сержантовъ и нѣсколько агентовъ, переодѣтыхъ въ гражданское платье. Для арестованія генерала Шангарнье назначенъ былъ, въ помощь комиссару Лера, какъ донесъ о томъ Бонапарту префектъ Мопа, капитанъ республиканской гвардіи Бодине.

Около пяти съ половиной часовъ, заготовленные фіакры были поданы, и всѣ отправились, каждый съ своими инструкціями.

Въ это время, въ другомъ концѣ Парижа, въ старой улицѣ du Temple, въ старинномъ домѣ герцоговъ Субизъ, обращенномъ въ королевскую-нынѣ національную — типографію, приводилась въ исполненіе другая часть заговора.

Около часу ночи, одинъ прохожій, возвращавшійся въ старую улицу Temple, черезъ улицу Vieilles-Haudriettes, замѣтилъ на углу этихъ двухъ улицъ, въ нѣсколькихъ большихъ окнахъ, яркое освѣщеніе. Это были окна національной типографіи. Онъ повернулъ направо въ улицу Temple; минуту спустя, онъ проходилъ мимо вогнутаго полукруга, гдѣ находится подъѣздъ типографіи. Главный входъ былъ запертъ. Двое часовыхъ стояли у маленькой боковой калитки. Она была полуотворена, и прохожій, заглянувъ на дворъ типографіи, увидалъ, что онъ полонъ солдатъ. Солдаты не разговаривали; не слышно было никакого шума, и только штыки блестѣли. Удивленный прохожій приблизился. Одинъ изъ часовыхъ грубо оттолкнулъ его, крикнувъ: «мимо!»

Какъ городскіе сержанты въ префектурѣ полиціи, такъ и рабочіе въ типографіи были задержаны для ночной работы. Въ то самое время, какъ Ипполитъ Прево возвращался въ законодательный корпусъ, директоръ національной типографіи возвращался въ типографію, и также изъ Комической Оперы, гдѣ въ первый разъ шла новая пьеса брата его, Сен-Жоржа. Войдя въ типографію, директоръ, получившій уже въ теченіи дня инструкціи изъ Елисейскаго Дворца, тотчасъ же взялъ пару карманныхъ пистолетовъ и сошелъ въ сѣни, которыя сообщались съ дворомъ типографіи. Вскорѣ послѣ того, ворота, выходившія на улицу, отворились и на дворъ типографіи въѣхалъ фіакръ. Изъ него, вышелъ человѣкъ съ большимъ портфелемъ. Директоръ подошелъ къ этому человѣку и спросилъ его:

— Это вы, г. де-Бевиль?

— Да, отвѣчалъ тотъ.

Фіакръ поставили въ сарай, лошадей отвели въ конюшню, а кучера помѣстили въ отдѣльную комнату въ нижнемъ этажѣ. Ему дали вина и сунули въ руку кошелекъ съ деньгами. Вино и луидоры — въ этомъ вся суть такого рода политики. Бучеръ напился и заснулъ. Его заперли въ комнатѣ.

Не успѣли затвориться главныя ворота типографіи, какъ ихъ отворили опять, чтобы впустить на дворъ вооруженныхъ людей, вошедшихъ въ молчаніи. Потомъ ворота были снова заперты. Это была рота подвижной жандармеріи, 4-я рота 1 то батальона, подъ начальствомъ капитана ла-Рошъ д’Уази. Какъ можно будетъ видѣть изъ послѣдующаго, люди 2-го декабри старались наиболѣе щекотливыя дѣла поручать подвижной жандармеріи и республиканской гвардіи, т. е. двумъ корпусамъ, почти исключительно состоявшимъ изъ прежнихъ муниципальныхъ гвардейцевъ, таившихъ въ душѣ озлобленіе противъ февральскихъ событій.

Письмомъ военнаго министра, которое имѣлъ при себѣ капитанъ ла-Рошъ д’Уази, предписывалось ему, съ командой, состоять въ распоряженіи директора національной типографіи. Молча зарядили ружья; разставили часовыхъ въ наборныхъ, въ корридорахъ, у дверей, у оконъ — повсюду, и двоихъ у выхода. Капитанъ спросилъ: какой приказъ онъ долженъ отдать солдатамъ. «Самый простой, отвѣчалъ человѣкъ пріѣхавшій въ фіакрѣ: — въ каждаго, кто попытается уйти или открыть окно — стрѣлять».

Человѣкъ этотъ былъ дѣйствительно г. де-Бевиль, адъютантъ Бонапарта. Онъ удалился съ директоромъ типоврафіи въ большой уединенный кабинетъ, расположенный въ первомъ этажѣ и окна котораго выходили въ садъ. Здѣсь онъ передалъ директору все, что привезъ съ собой: декретъ о распущеніи палаты, воззваніе къ арміи, воззваніе къ народу, декретъ о созваніи избирателей; затѣмъ, прокламаціи префекта Мона и его письмо къ полицейскимъ комиссарамъ. Первые четыре документа, отъ начала до конца, были написаны собственной рукой президента. Кое-гдѣ замѣчались помарки.

Рабочіе ждали. Каждаго изъ никъ помѣстили между двумя жандармами, съ приказаніемъ не произносить ни слова. Затѣмъ, распредѣлили оригиналъ для набора, разрѣзавъ листки на самые маленькіе кусочки, такъ чтобы ни одинъ наборщикъ не могъ прочесть цѣлой фразы. Директоръ объявилъ, что въ часъ все должно быть напечатано. Оттиски приносили къ полковнику Бевилю, сводившему ихъ и державшему корректуры. Печатаніе производилось съ тѣми же предосторожностями: у каждаго станка стояло по два солдата. Но, несмотря на всѣ старанія, работа продолжалась два часа. Жандармы слѣдили за наборщиками; Бевиль слѣдилъ за С.-Жоржемъ.

Когда все было кончено, произошло нѣчто довольно подозрительное, походившее на измѣну измѣнѣ. Такого рода преступленія всегда подвержены этимъ случайностямъ. На измѣнника — два измѣнника. Бевиль и С.-Жоржъ, эти два сооумышленника, въ рукахъ которыхъ находилась тайна государственнаго переворота, т. е. голова президента, и которые ни подъ какимъ видомъ не должны были обнаруживать этой тайны до рѣшительнаго часа, потому что иначе все дѣло могло быть проиграно, вздумали посвятить въ нее немедленно двѣсти человѣкъ, «для того, чтобы видѣть, какое это произведетъ впечатлѣніе на солдатъ», какъ выразился впослѣдствіи довольно наивно полковникъ Бевиль. Они прочли только-что вышедшія изъ-подъ станка таинственные документы подвижной жандармеріи, выстроенной на дворѣ, и бывшіе муниципальные гвардейцы покрыли ихъ рукоплесканіями. — Но еслибы они зашикали, спрашивается: что стали бы тогда дѣлать эти два господина, устроившіе маленькую репетицію государственнаго переворота? Вѣдь, пожалуй, г. Бонапартъ пробудился бы отъ своихъ грезъ въ венсенскомъ замкѣ.

Кучера выпустили, фіакръ заложили; и въ 4 часа утра, адъютантъ, вмѣстѣ съ директоромъ типографіи — съ этой минуты оба преступники — привезли въ префектуру полиціи кипы отпечатанныхъ декретовъ.

Здѣсь начался ихъ позоръ: префектъ Мопа пожалъ имъ руки. Толпы афишёровъ, завербованныхъ на этотъ случай, разсыпались по всѣмъ направленіямъ наклеивать декреты и прокламаціи.

Это былъ именно тотъ часъ, когда войска заняли зданіе національнаго собранія. Со стороны Университетской Улицы есть входъ въ это зданіе, служившій нѣкогда подъѣздомъ дворца Бурбоновъ" и къ которому примыкаетъ проходъ, ведущій въ домъ президента. Это крыльцо, извѣстное подъ названіемъ «президентскаго», охранялось, обыкновенно, часовымъ. Уже нѣсколько времени, старшій адъютантъ, за которымъ два раза въ теченіи ночи присылалъ полковникъ Эспинасъ, неподвижно и молча стоялъ подлѣ этого часового. Спустя пять минутъ послѣ выхода своего изъ бараковъ Дома Инвалидовъ, 42-й полкъ, за которымъ, въ нѣкоторомъ разстояніи, слѣдовалъ шестой, обошедшій улицей Бургонь, вступалъ въ Университетскую Улицу. Полкъ, разсказывалъ одинъ очевидецъ, шелъ, какъ ходятъ въ комнатѣ больного. Волчьими шагами подкрался онъ къ президентскому подъѣзду и законъ попалъ въ засаду.

Часовой, увидѣвъ приближающееся войско, хотѣлъ закричать: кто идетъ? но адъютантъ схватилъ его за руку и, въ качествѣ офицера, отдающаго приказанія по караулу, велѣлъ ему пропустить 42-й полкъ. Вмѣстѣ съ тѣмъ, онъ велѣлъ озадаченному привратнику отворить дверь. Персиньи вошелъ и сказалъ: дѣло сдѣлано.

Національное собраніе было занято.

На шумъ шаговъ прибѣжалъ батальонный командиръ Мёнье. — «Комендантъ! закричалъ Эспинасъ: — я пришелъ смѣнять вашъ баталіонъ». Комендантъ поблѣднѣлъ. Онъ простоялъ съ минуту потупившись. Потомъ, вдругъ, быстрымъ движеніемъ руки, сорвалъ съ себя эполеты, вынулъ изъ ноженъ свою шпагу, переломилъ ее о колѣни, бросилъ ея обломки на мостовую и, весь дрожа отъ негодованія, воскликнулъ громовымъ голосомъ: Полковникъ! вы безчестите нумеръ полка!

— Хорошо, хорошо, отвѣчалъ Эспинасъ.

Президентскій подъѣздъ оставили открытымъ; но другіе не отпирали. Часовые на всѣхъ постахъ были замѣнены другими. Батальонъ, стоявшій въ караулѣ отослали въ бараки Дома Инвалидовъ. Въ проходѣ и на главномъ дворѣ солдаты составили ружья въ козлы. 42-й полкъ, по прежнему, молча, занялъ всѣ входы, наружные и внутренніе, дворъ, залы, галлереи, корридоры. Во дворцѣ всѣ продолжали спать.

Вскорѣ пріѣхали два маленькіе купе, такъ называемые quarante sous, и два фіакра, сопровождаемые двумя взводами республиканской гвардіи и венсенскихъ стрѣлковъ, и нѣсколькими отрядами полицейскихъ. Изъ купе вышли комиссары Бертоліо и Приморенъ.

Въ то время, какъ подъѣзжали эти кареты, у рѣшотки, выходившей на площадь Бургонь, показался человѣкъ, лысый, но еще молодой. Онъ имѣлъ видъ свѣтскаго человѣка, возвращающагося изъ оперы, и дѣйствительно, онъ возвращался оттуда, но по дорогѣ заѣзжалъ въ вертепъ: онъ явился изъ Елисейскаго Дворца. Это былъ г. де-Морни. Онъ посмотрѣлъ съ минуту, какъ солдаты ставили ружья въ козлы, и потомъ прошелъ къ президентскому подъѣзду. Здѣсь онъ обмѣнялся нѣсколькими словами съ Персиньи. Четверть часа спустя, онъ, съ двумя стами пятидесятою венсенскими стрѣлками, занялъ министерство внутреннихъ дѣлъ и, заставъ испуганнаго Ториньи, вручилъ ему, безъ дальнихъ объясненій, благодарственное письмо г. Бонапарта. За нѣсколько дней передъ тѣмъ, наивный добрякъ Ториньи, слова котораго мы привели выше, говорилъ групѣ людей, когда Морни проходилъ по близости: Какъ эти монтаньяры клевещутъ на президента! Нарушить присягу и сдѣлать coup d'état вѣдь на это пойдетъ только мерзавецъ!" Внезапно разбуженный посреди ночи и смѣненный съ своего министерскаго поста, какъ часовые національнаго собранія, онъ съ удивленіемъ пробормоталъ, протирая глаза: Э? Такъ стало быть президентъ… — Да, отвѣчалъ Морни, захохотавъ.

Пишущій эти строки зналъ лично Морни. Морни и Балевскій пользовались въ семействѣ Бонапарта положеніемъ, одинъ королевскаго, другой императорскаго принца — съ лѣвой стороны. Что такое былъ Морни? Вотъ что: высокомѣрный, веселый, интриганъ, но не изъ суровыхъ, другъ Ромьё и партизанъ Гизо; съ свѣтскими манерами и съ нравами игорныхъ домовъ; довольный собой, остроумный человѣкъ, въ которомъ извѣстный либерализмъ мыслей уживался съ наклонностью къ выгодному злодѣйству, человѣкъ, умѣвшій пріятно улыбаться, показывая при этомъ скверные зубы; любившій разгульную жизнь, разсѣянный; но сосредоточенный, некрасивый, всегда въ духѣ, жестокій, изящно одѣтый, безстрашный, готовый бросить на произволъ судьбы брата узника и рисковать головой за брата императора; имѣвшій одну мать съ Луи Бонапартомъ и, подобно Луи Бонапарту — неизвѣстнаго отца, такъ, что могъ бы называться Богарне или Флао, а назывался Морни; въ литературѣ до водевиля и въ политикѣ до трагедіи, кутила, убійца, фривольный — насколько фривольность мирится съ злодѣйствомъ, достойный фигурировать и въ комедіи Мариво, и въ лѣтописяхъ Тацита. Ни капли совѣсти, безупречно одѣтый, любезный и подлый; при случаѣ, герцогъ съ головы до ногъ — таковъ былъ этотъ злодѣй.

Еще не было шести часовъ утра; войска начинали прибывать на площадь Согласія, гдѣ Леруа-Сент-Арно дѣлалъ изъ смотръ.

Полицейскіе комиссары, Бертоліо и Приморенъ, выстроили двѣ роты подъ сводами главной лѣстницы квестуры, но сами по этой лѣстницѣ не пошли. Взявъ съ собой полицейскихъ агентовъ, знавшихъ всѣ сокровенные уголки дворца Бурбоновъ, они отправились корридорами.

Генералъ Лефло помѣщался въ павильонѣ. У него въ эту ночь, находились его зять и сестра, пріѣхавшіе въ Парижъ погостить. Они спали въ комнатѣ, дверь которой выходила въ одинъ изъ корридоровъ дворца. Комиссаръ Бертоліо постучался въ эту дверь. Ее отперли, и онъ ворвался съ своими агентами въ комнату, гдѣ спала женщина. Зять генерала вскочилъ съ постели и крикнулъ квестору, спавшему въ сосѣдней комнатѣ: — «Адольфъ! ломятся въ двери; домъ полонъ солдатъ. Вставай!» Генералъ открылъ глаза и увидѣлъ передъ своей кроватью комиссара Бертоліо. Онъ вскочилъ.

— Генералъ, сказалъ комиссаръ. — Я явился исполнить свою обязанность.

— Понимаю, отвѣчалъ генералъ Лефло. — Вы измѣнникъ.

Комиссаръ пробормоталъ слова: «заговоръ противъ безопасности государства»… и предъявилъ приказъ объ арестованіи. Генералъ, не говоря ни слова, ударилъ ладонью по этой гнусной бумагѣ.

Потомъ онъ сталъ одѣваться въ парадную форму. Надѣвая мундиръ, напоминавшій взятіе Константины и Медеи, честный воинъ, очевидно, обольщалъ себя наивной мечтой, что для солдатъ, которыхъ онъ встрѣтитъ на пути своемъ, еще существуютъ алжирскіе генералы! Но для нихъ существовали только генералы западни! Жена обнимала его Сынъ его, семилѣтній ребенокъ, въ одной рубашенкѣ, заливаясь слезами, говорилъ полицейскому комиссару: «Пощадите, г. Бонапартъ!» Генералъ, прощаясь съ женой, шепнулъ ей на ухо: «На дворѣ стоятъ пушки. Постарайся, чтобъ изъ какой нибудь дали выстрѣлъ».

Комиссаръ и агенты увели его. Онъ презиралъ этихъ людей и не говорилъ съ ними; но, когда онъ очутился на дворѣ, когда увидалъ солдатъ и полковника Эспинаса, сердце воина и бретонца заговорило въ немъ.

— Полковникъ Эспинасъ! воскликнулъ онъ: — вы безчестный человѣкъ, и я надѣюсь еще прожить до того времени, когда мнѣ придется сорвать съ васъ мундирныя пуговицы!

Полковникъ Эспинасъ потупился и пробормоталъ: — я васъ не знаю.

Одинъ изъ батальонныхъ командировъ, взмахнувъ своей шпагой, крикнулъ: «Довольно съ насъ генераловъ-адвокатовъ!» Нѣсколько солдатъ, скрестивъ штыки, приставили ихъ къ груди безоружнаго арестанта; три городскіе сержанта втолкнули его въ карету, и одинъ подпоручикъ, подойдя къ ней и заглянувъ въ лицо этого человѣка, который, какъ гражданинъ, былъ его представителемъ и, какъ солдатъ — его генераломъ, крикнулъ ему это гнусное слово: Каналья!

Комиссаръ Приморенъ, въ своей чередъ, обошелъ корридорами для того, чтобъ вѣрнѣй захватить другого квестора, База.

Дверь изъ квартиры База выходила въ корридоръ, сообщавшійся съ заломъ національнаго собранія. Въ эту дверь постучалъ комиссаръ Приморенъ. «Кто тамъ? откликнулась одѣвавшаяся служанка. — Полицейскій комиссаръ отвѣтилъ Приморенъ. Служанка, думая, что это полицейскій комиссаръ собранія, отворила. Въ эту минуту г. Базъ, услышавшій шумъ, накидывая на себя халатъ, закричалъ: — не впускайте!

Едва онъ успѣлъ произнести эти слова, какъ агентъ, переодѣтый въ гражданское платье, и три городскіе сержанта въ мундирахъ вломились въ комнату. Агентъ, разстегнувшись и показывая свой трехъ-цвѣтный шарфъ, сказалъ г. Базу: — Узнаете ли вы это? — „Вы негодяй!“ отвѣчалъ квесторъ.

Сержанты схватили г. База. „Вы непосмѣете увести меня, сказалъ квесторъ. — Вы, какъ полицейскій комиссаръ, какъ должностное лицо, должны сознавать что вы дѣлаете. Вы покушаетесь на неприкосновенность народнаго представительства, нарушаете законъ, вы преступникъ!“

Завязалась борьба въ рукопашную — одного противъ четверыхъ. Г-жа Базъ и двѣ ея маленькія дочери подняли крикъ. Служанку городскіе сержанты отталкивали кулаками. „Вы разбойники!“ кричалъ Базъ. Его унесли на рукахъ. Онъ отбивался, почти нагой. Его халатъ былъ изодранъ въ клочки, на тѣлѣ, были слѣды побоевъ; на рукахъ кровь и ссадины. Лѣстница, нижній этажъ, дворъ были полны солдатъ. Они стояли, держа ружья „къ ногѣ“ и съ примкнутыми штыками. Квесторъ обратился къ нимъ: „Вашихъ представителей арестуютъ. Вамъ дали оружіе не затѣмъ, чтобъ вы нарушали законы“. У одного сержанта былъ крестъ совсѣмъ новенькій. „Развѣ вы получили вашъ крестъ за такія дѣла?“ Сержантъ отвѣчалъ: „Мы знаемъ только одного господина“. — „Я замѣтилъ нумеръ вашего полка, продолжалъ г. Базъ. — Это полкъ опозоренный“. Солдаты слушали молча, угрюмые словно съ просонья. „Не отвѣчайте, говорилъ имъ комиссаръ Приморенъ: — это до васъ не касается“. Квестора пронесли черезъ дверь въ караульню „Черной Двери“.

Такъ называется маленькая дверь, пробитая подъ сводами, противъ кассы національнаго собранія, и выходящая въ Улицу Бургонь, противъ Лилльской Улицы.

Къ дверямъ и къ маленькому крыльцу кордегардіи поставили нѣсколькихъ часовыхъ, и г. База оставили тутъ подъ надзоромъ трехъ городскихъ сержантовъ. Солдаты, безъ мундира и безъ оружія, по временамъ, проходили мимо. Квесторъ пытался обращаться къ нимъ, взывая къ ихъ воинской чести: — Не отвѣчайте! говорили солдатамъ городскіе сержанты.

Между тѣмъ, комиссаръ Приморенъ со своими агентами перерылъ все въ кабинетѣ квестора. Всѣ ящики были вскрыты и обшарены. Обыскъ продолжался болѣе часу.

Г. Базу принесли его платье; онъ одѣлся. По окончаніи обыска, его выпустили изъ караульни. На дворѣ дожидался фіакръ. Г. Базъ сѣлъ въ него, и съ нимъ трое городскихъ сержантовъ. Фіакръ, направляясь къ президентскому подъѣзду, долженъ былъ проѣхать черезъ главный дворъ, потомъ черезъ пушечный. Начинало свѣтать; г. Базъ заглянулъ на этотъ дворъ, желая узнать, стоятъ ли еще тамъ орудія. Онъ увидалъ зарядные ящики, поставленные въ рядъ, съ поднятыми дышлами. Мѣста, гдѣ стояла часть пушекъ и два единорога, были пусты.

Не доѣзжая президентскаго подъѣзда, карета на минуту остановилась. На тротуарахъ, по обѣимъ сторонамъ улицы, стояли ряды солдатъ, опершись правой рукой на ружья съ примкнутыми штыками. Подъ однимъ деревомъ три человѣка, съ обнаженными саблями, совѣщались о чемъ-то. Это были: полковникъ Эспинасъ, котораго Базъ узналъ, какой-то подполковникъ съ черно-оранжевой лентой на шеѣ, и командиръ уланскаго эскадрона. Окна кареты были подняты; г. Базъ хотѣлъ опустить ихъ и обратиться къ разговаривавшимъ. Но городскіе сержанты схватили его за руку. Явился комиссаръ Приморенъ. Онъ собирался сѣсть въ маленькое двухмѣстное купе, въ которомъ пріѣхалъ. „Г. Бакъ, сказалъ онъ, съ той разбойнической любезностью, которую дѣятели 2-го декабря старались выказывать, совершая свои преступленія: — вамъ неудобно въ фіакрѣ, съ троими людьми; садитесь ко мнѣ.“ — Оставьте меня, отвѣчалъ арестованный: — съ ними мнѣ тѣсно, а ваше сосѣдство меня обезчестило бы. Когда карета поворотила на набережную д’Орсэ, съ ней встрѣтился взводъ 7-го уланскаго полка, скакавшаго полной рысью. Это былъ конвой. Кавалеристы окружили карету, и она помчалась.

По дорогѣ не произошло ничего особеннаго. По временамъ, при лошадиномъ топотѣ, растворялись окна, и въ нихъ высовывались головы. Арестованный, которому удалось, наконецъ, опустить окно, слышалъ встревоженные голоса: что это значитъ?

Карета остановилась. „Гдѣ мы?“ --спросилъ г. Базъ. — Въ Мазасѣ, отвѣчалъ одинъ изъ городскихъ сержантовъ.

Квестора привели въ канцелярію. Въ ту минуту, какъ онъ входилъ въ нее, оттуда уводили Надо и Вона. По срединѣ стоялъ столъ, къ которому сѣлъ комиссаръ Приморенъ, слѣдовавшій за каретой въ своемъ купе. Пока Приморенъ писалъ, Базъ замѣтилъ на столѣ бумагу. Это былъ, очевидно, списокъ задержанныхъ. Въ немъ стояи слѣдующія имена, въ томъ порядкѣ, въ какомъ мы ихъ приводомъ: Ламорисьеръ, Шаррасъ, Кавеньякъ, Шангарнье, Лефло, Тьеръ, Бедо, Рожэ-дю Норь, Шамболль. Вѣроятно, въ этомъ порядкѣ представители были привезены въ тюрьму.

Когда комиссаръ Приморенъ кончилъ писать, Базъ сказалъ ему: „Теперь примите мой протестъ и приложите его къ протоколу“. — Это не протоколъ, отвѣчалъ комиссаръ: — это простой пржазъ. — „Я все-таки желаю сейчасъ же написать свой протестъ“, возразилъ Базъ. — Вы еще успѣете это сдѣлать въ своей тюрьмѣ, съ улыбкой замѣтилъ человѣкъ, стоявшій у стола. Базъ обернулся. — „Кто вы такой?“ спросилъ онъ. — Я директоръ тюрьмы, отвѣчалъ тотъ. — „Въ такомъ случаѣ, сказалъ Базъ: — я сожалѣю о васъ, потому что вы сознаёте, какое вы совершаете преступленіе“. Директоръ тюрьмы поблѣднѣлъ и пробормоталъ нѣсколько непонятныхъ словъ. Комиссаръ всталъ. Базъ тотчасъ же занялъ его мѣсто и, сѣвъ къ столу, сказалъ Приморену: „Вы полицейскій офицеръ; а требую, чтобы вы присоедини“ мой протестъ къ протоколу».

— Ну, хорошо, сказалъ комиссаръ. Базъ написалъ слѣдующій протестъ. «Я, нижеподписавшійся, Жанъ-Дидье Базъ, представитель народа и квесторъ Національнаго Собранія, насильственно схваченный въ своемъ помѣщеніи, въ Національномъ Собраніи, и приведенный въ эту тюрьму вооруженной силой, которой я не имѣлъ возможности сопротивляться, протестую, отъ имени Національнаго Собранія и отъ своего собственнаго, противъ посягательства на національное представительство, совершеннаго надъ моими сотоварищами и надо мной. Писано въ Мазасѣ. 2-го декабря 1851, въ восемь часовъ утра. Базъ».

Между тѣмъ, какъ все это происходило въ Мазасѣ, солдаты смѣялись и пили на дворѣ Національнаго Собранія. Они варили кофе въ котлахъ, развели огни, и, такъ какъ пламя, раздуваемое вѣтромъ, касалось порою наружной стѣвы зала, то одинъ изъ старшихъ чиновъ квестуры, офицеръ національной гвардіи, Рамонъ де-ла-Круаэетъ рискнулъ замѣтить имъ: «Вы можете поджечь зданіе». Одинъ изъ солдатъ ударилъ его, въ отвѣтъ, кулакомъ.

Изъ пушекъ, взятыхъ съ пушечнаго двора, четыре направлены были противъ Собранія; двѣ, поставленныя на площади Булонь, противъ рѣшотки, и двѣ, поставленныя на площади Согласія — противъ главнаго подъѣзда.

На поляхъ этой поучительной исторіи, отмѣтимъ фактъ: 42 и полкъ былъ тотъ самый, который арестовалъ Луи Бонапарта въ Буссони. Въ 1840 году этотъ полкъ помогалъ закону противъ заговорщика; въ 1851 — заговорщику противъ закона. Таковы красоты пассивнаго послушанія!

IV.
Другія ночныя дѣянія.

Въ ту же самую ночь, во всѣхъ концахъ Парижа совершались разбойническіе подвиги: неизвѣстные люди, предводительствуя вооруженными отрядами и сами вооруженные топорами, кастетами, желѣзными ломами, шпагами, скрытыми подъ одеждой, пистолетами, рукоятки которыхъ высовывались наружу, молча подходили къ какому-нибудь дому, занимали всѣ выходы, запирали входную дверь на крючокъ, связывали дворника, овладѣвали лѣстницей, вламывались къ спящему человѣку, и когда онъ, внезапно разбуженный, спрашивалъ у этихъ бандитовъ: «кто вы такіе?» начальникъ шайки отвѣчалъ: «Полицейскій комиссаръ». Такъ было съ Ламорисьеромъ, которому Бланше, схвативъ его за воротъ, угрожалъ заткнуть ротъ; съ Греппо, котораго повалилъ на землю и самымъ грубымъ образомъ оскорблялъ Гронфье, явившійся въ сопровожденіи шести человѣкъ и имѣвшій при себѣ потайной фонарь и мясничій молотъ; съ Кавевьякомъ, схваченнымъ Боленомъ, медоточивымъ разбойникомъ, котораго скандализировали проклятія и ругательства генерала; съ Тьеромъ, арестованнымъ Гюбо-старшимъ, утверждавшимъ, что тотъ «дрожалъ и плакалъ» — ложь, примѣшанная къ преступленію; съ Валантеномъ, котораго Дуріанъ и его сотоварищи стащили за ноги и за плечи съ постели и заперли въ полицейскій фургонъ; съ Міо, вынесшимъ впослѣдствіи страшныя муки въ африканскихъ казематахъ; съ Рожэ дю-Норъ, мужественымъ и остроумно-ироническимъ, подчивавшимъ бандитовъ хересомъ. Шаррасъ и Шангарнье захвачены были въ расплохъ. Они жили въ улицѣ Сент-Оноре, почти другъ противъ друга, Шангарнье въ № 3, Шаррасъ — въ 14-мъ. Съ 9-го сентября, Шангарнье распустилъ охранявшихъ его ночью и вооруженныхъ съ головы до ногъ пятнадцать человѣкъ; а Шаррасъ, какъ мы видѣли, разрядилъ 1-го декабря свои пистолеты. Они лежали разряженные у него на столѣ, когда пришли его брать. Полицейскій комиссаръ бросился на нихъ. «Глупецъ! сказалъ Шаррасъ: — еслибы они были заряжены, ты бы ужъ не существовалъ». Отмѣтимъ слѣдующую подробность: эти пистолеты подарены были Шаррасу при взятіи Маскары, генераломъ Рено, который, въ ту минуту, когда Шарраса арестовали, находилися на улицѣ въ числѣ сторонниковъ переворота. Еслибы пистолеты оставались заряженными и еслибы арестовать Шарраса поручили генералу Рено, то весьма любопытно было бы то обстоятельство, что пистолеты Рено убили бы самого Рено. Шаррасъ, конечно, не поколебался бы. Мы уже поименовали этихъ полицейскихъ негодяевъ, но повторить имена ихъ не безполезно. Куртень арестовалъ Шарраса, Лера арестовалъ Шангарнье, Лагранжъ арестовалъ Надо. Люди, такимъ образомъ схваченные въ своихъ квартирахъ, были народные представители, были неприкосновенны, и, слѣдовательно, къ насилію надъ личностью присоединялось новое преступленіе — насиліе надъ конституціей.

Въ нахальствѣ, при совершеніи всего этого, недостатка не было. Полицейскіе агенты были веселы. Нѣкоторые изъ этихъ мерзавцевъ глумились. Въ Мазасѣ тюремщики острили надъ Тьеромъ. Надо прикрикнулъ на нихъ. Гюбо-младшій разбудилъ генерала Бедо. «Генералъ, вы арестованы». — «Я пользуюсь не прикосновенностью». — «Но не тогда, когда вы застигнуты на мѣстѣ преступленія». — «Въ такомъ случаѣ, отвѣчалъ Бедо: — значитъ я застигнутъ на мѣстѣ преступленія — сна». Его взяли за воротъ и потащили въ фіакръ.

Встрѣтившись въ Мазасѣ, Надо пожалъ руку Грепао, а Лагранжъ — руку Ламорисьера. Это разсмѣшило полицейскихъ. Нѣкто Тиріонъ, полковникъ, съ командорскимъ крестомъ на шеѣ, присутствовалъ при отправленіи генераловъ и представителей въ тюрьму. — «Эй, вы! взгляните-ка мнѣ въ лицо!» крикнулъ ему Шаррасъ. Тиріонъ ушелъ.

Такимъ образомъ, не считая арестовъ, произведенныхъ позже, въ эту ночь, 2-го декабря, были заключены въ тюрьму 16 представителей и 78 гражданъ. Оба агента преступленія, Морни и Мопа, донесли объ этомъ Луи-Бонапарту. Coffrés, писалъ Морни. Bouclés, писалъ Мопа. Одинъ заимствовалъ арго у салоновъ, другой, — у каторги: оттѣнки въ способѣ выражаться!

V.
Мракъ преступленія.

Версиньи толь ко-что ушелъ отъ меня. Въ то время, какъ я торопливо одѣвался, ко мнѣ пришелъ человѣкъ, которому я вполнѣ довѣрялъ. Это былъ Жераръ, честный бѣднякъ, столяръ, не имѣвшій работы, котораго я пріютилъ въ своемъ домѣ, рѣзчикъ по дереву и не лишенный нѣкотораго образованія. Онъ пришелъ съ улицы и весь дрожалъ.

— Ну что? спросилъ я. — Что говоритъ народъ?

Жераръ отвѣчалъ:

— Дѣло обдѣлано такъ, что его не могутъ понять. Работники читаютъ аффиши и, не говоря ни слова, идутъ на работу. Говоритъ только одинъ изо ста, да и то затѣмъ, чтобъ сказать: отлично! Вотъ какъ имъ представляется дѣло: законъ 31 мая уничтоженъ — это хорошо! Реакціонное большинство прогнано — чудесно! Тьеръ арестованъ — превосходно! Шангарнье схваченъ — браво! Около каждой аффиши есть клакёры. Ратапуаль объясняетъ свой coup d'état Жаку Боному, и Жакъ Бономъ поддается на эту удочку. Короче, народъ одобряетъ — вотъ мое убѣжденіе.

— Пускай!

— Но что-жь вы намѣрены дѣлать, г. Викторъ Гюго? спросилъ Жераръ.

Я вынулъ изъ шкафа свой трехцвѣтный шарфъ и показалъ ему. Онъ понялъ меня; мы пожали другъ другу руки.

Когда онъ уходилъ, вошелъ Карини. Полковникъ Карини — человѣкъ неустрашимый. Во время возстанія въ Сициліи, онъ командывалъ кавалеріей у Мѣрославскаго. Онъ посвятилъ нѣсколько горячихъ, полныхъ энтузіазма страницъ этому возстанію. Карини — одинъ изъ тѣхъ итальянцевъ, которые любятъ Францію, какъ мы, французы, любимъ Италію. У каждаго человѣка съ сердцемъ, въ нашъ вѣкъ, два отечества: прежній Римъ, и нынѣшній Парижъ.

— Слава Богу! сказалъ мнѣ Карини. — Вы еще на свободѣ.

И онъ прибавилъ:

— Ударъ нанесенъ рѣшительный. Національное собраніе занято. Я оттуда. Въ Тюильри, на Площади Революціи, на набережныхъ, на бульварахъ — всюду масса войскъ. У солдатъ на плечахъ ранцы. Орудія на-готовѣ… Если будутъ драться — мы увидимъ нѣчто ужасное!

Я отвѣтилъ ему: «драться будутъ» и прибавилъ, смѣясь: — Вы доказали, что полковники пишутъ, какъ поэты; теперь поэты должны драться, какъ полковники.

Я вошелъ въ комнату жены своей. Она ничего не знала и спокойно читала въ постели газету. Я взялъ съ собой пятьсотъ франковъ золотомъ. Я поставилъ на постель жены шкатулку, заключавшую въ себѣ девятьсотъ франковъ, всѣ деньги какія у меня оставались, и разсказалъ ей что произошло.

Она поблѣднѣла и спросила: «что ты намѣренъ дѣлать?»

— Исполнить свой долгъ.

Она обняла меня и произнесла одно только слово: «исполни.»

Мой завтракъ былъ поданъ. Я съѣлъ котлетку въ два пріема. Когда я кончалъ, вошла моя дочь. Ей показалось, что я, прощаясь съ ней, поцѣловалъ ее не такъ, какъ обыкновенно, и она спросила меня въ волненіи: что случилось?

— Твоя мать объяснитъ тебѣ, сказалъ я и вышелъ.

Въ улицѣ la Tour d’Auvergne было, какъ всегда, тихо и безлюдно. Но, невдалекѣ отъ моего крыльца стояли четверо рабочихъ и разговаривали между собою. Они поклонились мнѣ. Я крикнулъ имъ: Вы знаете, что дѣлается?

— Знаемъ, отвѣчали они.

— Вѣдь это — измѣна! Луи Бонапартъ душить республику. На народъ напали; нужно, чтобъ онъ защищался.

— Онъ будетъ защищаться.

— Вы обѣщаете мнѣ это?

Они крикнули: «да!»

Одинъ изъ нихъ прибавилъ: Мы клянемся!

Они сдержали слово. Баррикады были воздвигнуты въ моей улицѣ (Tour d’Auvergne), въ улицѣ Мучениковъ, въ Сите Родье, въ улицахъ Кокенаръ и Нотръ-Дамъ-де-Лореттъ.

VI.
Аффиши.

Разставшись съ этими мужественными людьми, я могъ прочесть на углу улицы Tour d’Auvergne и улицы Мучениковъ три гнусныя аффиши, приклеенныя ночью на стѣнахъ Парижа. Вотъ онѣ:

"Прокламація президента Республики.

"Воззваніе къ народу.

"Французы!

"Настоящее положеніе не можетъ идти далѣе. Съ каждымъ истекающимъ Днемъ увеличивается опасность страны. Національное собраніе, которое должно бы служить самымъ твердымъ оплотомъ порядка, сдѣлалось средоточіемъ заговоровъ. Патріотизмъ трехъ сотъ изъ его членовъ не могъ остановить его пагубныхъ стремленій. Вмѣсто того, чтобы составлять законы, клонящіеся къ общему благу — оно куетъ оружіе для междоусобной войны. Оно посягаетъ на власть, которую я получилъ непосредственно отъ народа; поощряетъ всѣ дурныя страсти. Оно подрываетъ спокойствіе Франціи. Я распустилъ его и призываю весь народъ стать судьей между имъ и мною.

"Конституція, какъ вамъ извѣстно, была составлена съ цѣлью ослабить заранѣе ту власть, которую вы собирались вручать мнѣ. Шесть милліоновъ голосовъ явились блистательнымъ протестомъ противъ нея; но тѣмъ не менѣе, а строго соблюдалъ ее… Всѣ вызовы, клеветы, оскорбленія — находили меня безстрастнымъ, Но нынѣ, когда основный договоръ не уважается даже тѣми, которые непрестанно ссылаются на него, и когда люди, погубившіе двѣ монархіи, хотятъ связать мнѣ руки, чтобы ниспровергнуть республику, долгъ мой — разрушить ихъ вѣроломные замыслы, сохранить республику и спасти страну, воззвавъ! къ торжественному суду единственнаго властелина, котораго я признаю во Франціи — народа.

"А потому я честно обращаюсь ко всей націи и говорю вамъ: если вы хотите, чтобъ это болѣзненное состояніе, унижающее насъ, грозящее намъ опасностями въ будущемъ, продолжалось, то выберите на мое мѣсто другаго, потому что я не хочу болѣе власти, которая, лишая меня возможности дѣлать добро, возлагаетъ на меня отвѣтственность за дѣла, которымъ я не въ силахъ помѣшать, и приковываетъ меня къ кормилу въ такую минуту, когда я вижу, что корабль стремится къ гибели…

"Если же вы, напротивъ, еще довѣряете мнѣ, то дайте возможность выполнить великую миссію, возложенную на меня вами.

"Миссія эта состоитъ въ томъ, чтобы заключить эру революцій, удовлетворивъ законнымъ нуждамъ народа и защитивъ его отъ вліянія разрушительныхъ страстей; она, въ особенности, состоитъ въ созданіи такихъ учрежденій, которыя пережили бы людей и могли послужить основой для чего либо прочнаго.

"Убѣжденный въ томъ, что современное колеблющееся положеніе власти и преобладаніе одного собранія, постоянно служатъ причинами волненій и раздоровъ, я предлагаю на ваше голосованіе слѣдующія основы конституціи, которыя будутъ разработаны впослѣдствіи собраніями.

"1. Отвѣтственный глава государства, избираемый на десять лѣтъ.

"2. Министры, зависящіе отъ одной исполнительной власти.

"3. Государственный совѣтъ, составленный изъ наиболѣе выдающихся людей, подготовляющихъ законы и поддерживающихъ ихъ при обсужденіи въ законодательномъ корпусѣ.

"4. Законодательный корпусъ, обсуждающій и вотирующій законы, избираемый посредствомъ всебщій подачи голосовъ безъбаллотировки по спискамъ, вредящей правильности выборовъ.

"5. Второе собраніе, составленное изъ всѣхъ знаменитостей страны — власть уравновѣшивающая, хранительница основнаго договора и общественной свободы.

"Эта система, созданная въ началѣ нынѣшняго столѣтія первымъ консуломъ, однажды даровала уже Франціи спокойствіе и благосостояніе. Она обезпечила бы ихъ и еще разъ.

"Таково мое глубокое убѣжденіе. Если вы раздѣляете его — заявите это своимъ голосованіемъ. Если же, напротивъ того, вы предпочитаете правительство, лишенное силы — монархическое или республиканское — заимствованное неизвѣстно изъ какого прошлаго, или химерическаго будущаго — отвѣчайте отрицательно.

"Такимъ образомъ вы, въ первый разъ послѣ 1804 г., будете вотировать вполнѣ сознательно, хорошо понимая, за кого и за что.

"Если я не получу большинства вашихъ голосовъ, я потребую созыва новаго собранія и передамъ ему полномочіе, полученное мною отъ васъ.

"Но если вы вѣрите въ дѣло, символомъ котораго служитъ мое имя — т. е. если Франція, возрожденная революціей 1789 года, и организованная императоромъ, все еще пользуется вашимъ сочувствіемъ, то провозгласите это, освятивъ права, которыя я у васъ испрашиваю.

"Тогда Франція и Европа будутъ предохранены отъ анархіи; препятствія рушатся, раздоры исчезнутъ, ибо, въ виду рѣшенія народа, всѣ преклонятся передъ волею Провидѣнія.

"Елисейскій Дворецъ, 2-го декабря 1851 г.

Луи Наполеонъ Бонапартъ."

"Прокламація "Президента республики къ арміи.

"Солдаты!

"Гордитесь вашей миссіей: вы спасете отечество, ибо я раясчитываю на васъ не для нарушенія закона, а для того, чтобы заставить уважать первый законъ страны: верховную власть націи, которой я законный представитель.

"Давно уже вы страдали, подобно мнѣ, отъ разныхъ препятствій, мѣшавшихъ добру, которое я хотѣлъ дѣлать, и проявленію вашихъ симпатій ко мнѣ.

"Эти препятствія рушились.

"Національное Собраніе посягнуло на власть, ввѣренную мнѣ всей націей; оно перестало существовать.

"Я честно вэываю къ народу и арміи и говорю имъ: или дайте мнѣ средства обезпечить ваше благосостояніе, или изберите, вмѣсто меня, другого.

"Въ 1830 и 1848 гг., съ вами обошлись, какъ съ побѣжденными. Опозоривъ ваше героическое безкорыстіе, не сочли даже нужнымъ освѣдомиться о вашихъ желаніяхъ и симпатіяхъ; а. между тѣмъ, вы — цвѣтъ націи. Теперь, въ эту торжественную минуту, я хочу, чтобы армія подала свой голосъ.

"Вотируйте же свободно, какъ граждане; но, какъ солдаты, не забывайте, что безпрекословное повиновеніе приказаніямъ главы правительства есть священный долгъ арміи, отъ генерала до солдата.

"Я, какъ лицо, отвѣтственное за свои дѣйствія передъ народомъ и передъ потомствомъ, озабочусь принять мѣры, которые кажутся мнѣ необходимыми для общаго блага. А вы непоколебимо слѣдуйте правиламъ дисциплины и чести и помогайте странѣ спокойно и обдуманно заявить свою волю.

"Будьте готовы къ подавленію всякой попытки стѣснить свободное проявленіе верховной власти народа.

"Солдаты! я не говорю вамъ о воспоминаніяхъ, связанныхъ съ моимъ именемъ. Они начертаны въ вашихъ сердцахъ. Между нами существуетъ неразрывная связь. Ваша исторіи — моя исторія. Въ прошедшемъ у насъ есть общность славы и несчастія. Въ будущемъ явится общность чувствъ и стремленій, направленныхъ къ величію и спокойствію Франціи.

«Елисейскій Дворецъ. 2-го декабря 1851 г. Л. Н. Бонапартъ.»

"Именемъ французскаго народа, президентъ республики декретируетъ:

"Статья 1-я. Національное собраніе распущено.

"Статья 2-я. Всеобщая подача голосовъ возстановлена. Законъ 31 мая уничтоженъ.

"Статья 3-я. Французскій народъ созывается въ комиціи, начиная съ 14-го декабря и до 21-го будущаго декабря.

"Статья 4-я. Осадное положеніе объявлено въ предѣлахъ перваго военнаго округа.

"Статья 5-я. Государственный совѣтъ распущенъ.

"Статья 6-я. На министра внутреннихъ дѣлъ возлагается исполненіе настоящаго декрета.

"Елисейскій Дворецъ. 2-го декабря 1851 г.

Луи Бонапартъ.
Министръ внутреннихъ дѣлъ де-Морни."

VII.
Улица Бланшъ № 70.

Сите-Гальяръ очень трудно отыскать. Это маленькая, пустынная улица того новаго квартала, который раздѣляетъ улицу Мучениковъ отъ улицы Бланшъ. Я, однако-жь, нашелъ ее. Когда я приближался къ дому № 4, Иванъ (Yvan) вышелъ изъ воротъ и сказалъ мнѣ: «Я здѣсь, чтобы васъ предупредить. Полиція наблюдаетъ за этимъ домомъ. Мишель ожидаетъ васъ въ улицѣ Бланшъ № 70, въ нѣсколькихъ шагахъ отсюда».

Я зналъ № 70 въ улицѣ Бланшъ. Здѣсь жилъ Малинъ, знаменитый президентъ Венеціанской республики. Впрочемъ, собирались не у него.

Привратница дома № 70 заставила меня подняться въ первый этажъ. Дверь отворилась и женщина, лѣтъ 40, красивая, съ посѣдѣвшими волосами, баронесса Коппанъ, которую я узналъ потому, что встрѣчалъ ее въ свѣтѣ и у себя, ввела меня въ гостиную.

Тамъ находились Мишель де-Буржъ и Александръ Рей, бывшій членъ учредительнаго собранія, краснорѣчивый писатель, мужественная душа. Александръ Рей редактировалъ тогда «Насьональ».

Мы пожали другъ другу руки. Мишель спросилъ: «Что вы думаете дѣлать, Гюго?» — Все, отвѣчалъ я. — «Это и мое мнѣніе» сказалъ онъ. — Пришло еще нѣсколько представителей, и, между прочимъ, Пьеръ Лефранъ, Лабруссъ, Теодоръ Какъ, Ноэль Парфе, Арно (изъ Арьежа), Демосеенъ Олливье, тоже бывшій конституціоналистъ, Шарамоль. Негодованіе было глубокое, невыразимое. Лишнихъ словъ не тратили. Всѣ были исполнены мужественнаго гнѣва, поражающаго всякія рѣшенія.

Завязался разговоръ; стали обсуждать положеніе дѣлъ. Каждый сообщалъ свои новости. Теодоръ Какъ пришелъ отъ Леоши

Фошэ, жившаго въ улицѣ Бланшъ. Онъ разбудилъ Фошэ, который отъ него перваго узналъ новость дня. Первымъ словомъ Леона Фошэ было: «какое гнусное дѣло!»

Шарамоль, съ первыхъ же минутъ, выказалъ мужество, не измѣнившее ему въ теченіе слѣдующихъ четырехъ дней ни на одинъ мигъ. Шарамоль былъ человѣкъ высокаго роста, съ энергическимъ лицомъ, съ убѣжденной рѣчью. Онъ вотировалъ съ лѣвой, но сидѣлъ между депутатами правой. Въ Національномъ Собраніи онъ былъ сосѣдомъ Монталамбера и Ріансея. Между ними иногда происходили крупныя ссоры, которыя мы видѣли и которыя насъ забавляли.

Шарамоль явился на сходку въ № 70 въ какомъ-то военномъ плащѣ и воруженный.

Положеніе было очень серьёзное: арестовали шестнадцать представителей, всѣхъ генераловъ Національльнаго Собранія и, въ числѣ ихъ, того, кто былъ болѣе, чѣмъ генералъ — Шарраса. Всѣ газеты быта запрещены; всѣ типографіи заняты войсками. На сторонѣ Бонапарта восьмидесяти тысячная армія, которая могла быть въ нѣсколько часовъ удвоена; на нашей сторонѣ — ничего. Народъ обманутъ, да притомъ и безъ оружія. Телеграфъ — въ ихъ распоряженіи. На всѣхъ стѣнахъ — ихъ аффиши; а для насъ — ни одного типографскаго станка, ни листа бумаги. Никакого средства заявить протестъ, никакого средства начать борьбу. Врагъ былъ въ латахъ; республика была обнажена. У врага былъ рупоръ, у республики зажатъ ротъ. Что дѣлать?

Набѣгъ на республику, на конституцію, на собраніе, на законъ, на право, на прогрессъ, на цивилизацію, произведенъ былъ подъ начальствомъ алжирскихъ генераловъ. Эти храбрецы доказали, что они трусы. Они приняли всѣ возможныя предосторожности. Только одна трусость можетъ научить такой ловкости. Арестовали всѣхъ военныхъ, сидѣвшихъ въ Національномъ Собраніи, всѣхъ людей дѣйствія, принадлежавшихъ къ лѣвой: Шарля Лагранжа, Бона, Міо, Валантена, Надо, Шола. Прибавимъ къ этому, что всѣ люди, которые могли бы предводительствовать на баррикадахъ, находились въ тюрьмѣ. Устроители западни намѣренно не тронули Жюля Фавра, Мителя де-Буржа и меня, считая насъ болѣе людьми трибуны, нежели людьми дѣйствія; желали оставить лѣвой людей, способныхъ сопротивляться, но неспособныхъ побѣдить, надѣялись насъ опозорить, если мы не станемъ драться, и растрѣлять — если станемъ.

Никто, однакожъ, не поколебался. Начались пренія. Представители ежеминутно все прибывали и прибывали. Явились Эдгардъ Кине, Дутръ, Пельтье, Кассаль, Брюкнеръ, Боденъ, Шоффуръ. Гостиная была полна. Одни сидѣли, большая часть стояла въ безпорядкѣ, но безъ шума. Я говорилъ первый. Я объявилъ, что нужно завязать борьбу немедленно, тотчасъ же, за ударъ ударъ. По моему мнѣнію, всѣмъ ста пятидесяти депутатамъ лѣвой слѣдовало надѣть свои шарфы, двинуться процессіей по улицамъ и бульварамъ, до площади Мадленъ, крича: «да здравствуетъ республика! да здравствуетъ конституція!» подойти къ войску, спокойно и безъ оружія, и убѣждать силу, чтобъ она подчинилась праву. Если войско уступитъ, то отправиться въ Національное Собраніе и покончить съ Луи Бонапартомъ. Если же солдаты отвѣтятъ законодателямъ картечью, то разсѣяться по Парижу, кричать: «къ оружію!» и строить баррикады. Начать сопротивленіе конституціонно и, если это не удастся, продолжать его революціонно. Но нужно было спѣшитъ.

— Преступленіе, говорилъ я, нужно накрыть сейчасъ же. Медленность будетъ огромной ошибкой. Она дастъ возможность съ нимъ примириться. Каждая упущенная минута является его сообщницей, даетъ санкцію злодѣянію. Страшитетесь ужасной вещи, называемой «совершившимся фактомъ». Къ оружію!

Многіе горячо поддерживали это мнѣніе. Между прочимъ, Эдгаръ Кине, Пельтье и Дутръ. Мишель де Буржъ сдѣлалъ нѣсколько серьёзныхъ замѣчаній. Мой инстинктъ говорилъ мнѣ, что нужно начать сейчасъ же. Его мнѣніе было, что нужно выждать.

Онъ утверждалъ, что опасно ускорять развязку. Переворотъ былъ организованъ, а народъ застали въ расплохъ. Не слѣдовало обольщать себя иллюзіями: массы еще не трогались. Въ предмѣстьяхъ царила глубокая тишина.

Что она означала? Гнѣвъ? нѣтъ. Изумленіе? да. Этотъ народъ, который, однако же, такъ уменъ — не понималъ.

Мишель прибавилъ: «Мы не въ 1830 г. Карлъ X, прогоняя 221 депутата, долженъ былъ ожидать пощечины, т. е. вторичнаго избранія этихъ 221-го. Мы не въ такомъ положеніи. 221 были популярны. Нынѣшнее Національное Собраніе не пользуется популярностью. Оскорбленная палата, которую попробовали бы распустить и которую поддерживаетъ народъ, всегда можетъ быть увѣрена, что она побѣдитъ. И народъ, дѣйствительно, возсталъ въ 1830 г. Теперь онъ неподвиженъ. Онъ одураченъ, въ ожиданіи пока не сдѣлается жертвой. Мишель де-Буржъ заключилъ: „нужно дать время народу понять, разсердиться и возстать. Что касается до насъ, представителей, то, съ нашей стороны, было бы безразсудствомъ насиловать положеніе. Идти тотчасъ же, прямо къ войскамъ — значигь напрасно становиться подъ картечь и заранѣе лишать возстаніе его естественныхъ вождей — представителей народа; это обезглавить народную армію. Выждать — самое лучшее. Нужно остерегаться излишняго увлеченія; сдержанность необходима. Предать себя — значитъ проиграть битву, не начавъ ее. Такъ, напримѣръ, не слѣдуетъ идти на сходку правой, назначенную въ полдень, потому что всѣхъ, кто пойдетъ туда, захватятъ. Оставаться на свободѣ“ быть на сторожѣ, и дѣйствовать, ждать, пока придетъ народъ — вотъ что нужно. Четыре дня волненія безъ боя — утомятъ войско. Мишель, впрочемъ, соглашался, что надо начать, но просто съ наклейки аффишъ, на которыхъ напечатать 68-ю статью конституціи. Только гдѣ найти типографію?

Мишель говорилъ съ опытностью революціонера, которой у меня не было. Онъ въ теченіи многихъ лѣтъ имѣлъ дѣло съ массами. Его совѣтъ былъ разуменъ. Нужно прибавить, что всѣ свѣдѣнія, которыя мы получали, подтверждали его мнѣніе, и говорили противъ меня. Парижъ безмолвствовалъ. Войска спокойно продолжали наполнять его. Даже аффишъ нигдѣ не срывали. Всѣ представители, находившіеся налицо, даже самые отважные, раздѣляли мнѣніе Мишеля де-Буржа, что слѣдуетъ ждать, чтобъ пришли къ намъ. Говорили, что въ слѣдующую ночь начнется волненіе, и, въ заключеніе, прибавляли, вмѣстѣ съ Мишелемъ: надо дать время народу понять. Начавъ слишкомъ рано, мы рисковали остаться одни. Не въ эту первую минуту мы могли увлечь народъ. Пусть негодованіе, мало по малу, охватитъ его сердце. Если наша манифестація будетъ преждевременной, она не удастся. Это было всеобщее чувство. Я самъ, слушая ихъ, поколебался. Можетъ быть, они были правы. Была бы ошибкой напрасно давать сигналъ къ битвѣ. Къ чему слжитъ молнія, если за ней не слѣдуетъ громовой ударъ? Возвысить голосъ, крикнуть, найти типографщика — вотъ въ чемъ былъ главный вопросъ. Но оставался ли хоть одинъ свободный станокъ?

Старый и храбрый командиръ 6-го легіона, полковникъ Форестье, вошелъ. Онъ отвелъ Мишеля де-Буржа и меня въ сторону.

— Послушайте, сказалъ онъ: — я смѣненъ; я не командую больше своимъ легіономъ, но назначьте меня отъ имени лѣвой начальникомъ его. Подпишите приказъ; а сейчасъ пойду и вели» бить сборъ. Черезъ часъ, легіонъ будетъ на ногахъ.

— Полковникъ, отвѣчалъ я: — я сдѣлаю болѣе, я пойду съ вами.

Обратясь къ Шарамолю, котораго ждала у крыльца карета, я сказалъ ему; — Поѣдемте съ нами.

Форестье ручался за двухъ баталіонныхъ командировъ 6-го легіона. Мы условились тотчасъ же ѣхать къ нимъ. Мишель и другіе представители должны были ждать насъ у Бонвалё, da бульварѣ Тампль, около кафе Тюркъ. «Тамъ обсудимъ». Мы отправились.

Мы проѣхали по парижскимъ улицамъ, гдѣ уже обнаруживалось броженіе. Безпокойная толпа наполняла бульвары. Незнакомые между собой прохожіе подходили другъ къ другу — вѣрный признакъ тревожнаго настроенія общества — и группы людей громко разговаривали на углахъ улицъ.

— Э! вздоръ все этл! воскликнулъ Шарамоль.

Онъ все утро бродилъ по городу и съ горестью замѣчалъ апатію массъ.

Мы застали дома обоихъ батальонныхъ камандировъ, на которыхъ разсчитывалъ полковникъ Форестье. Это были богатые негоціанты, торговавшіе полотномъ. Они приняли насъ съ нѣкоторымъ смущеніемъ. Прикащики магазиновъ, столпившись у оконъ, смотрѣли на насъ, когда мы ѣхали. Но это было простое любопытство.

Однакожъ, одинъ изъ батальонныхъ командировъ отложилъ поѣздку, предстоявшую ему въ этотъ день, и обѣщалъ намъ свое содѣйствіе. «Но не создавайте себѣ иллюзій, прибавилъ онъ. — Всѣ предвидятъ, что придется потерпѣть пораженіе. Немного людей пойдетъ».

Полковникъ Форестье сказалъ намъ: — Ватревъ, который принялъ теперь команду надъ 6 легіономъ, нисколько не заботится ни о какихъ переворотахъ; онъ, можетъ быть, передастъ мнѣ начальство добровольно. Я пойду къ нему одинъ, чтобъ не слишкомъ его напугать и увижусь съ вами у Боивалё.

У Сен-Мартенскихъ Воротъ, мы съ Шарамолемъ оставили нашу карету и пошли по бульвару пѣшкомъ, для того чтобъ поближе посмотрѣть на групы и чтобъ лучше судить о физіономіи толпы.

Послѣдняя нивелировка улицъ сдѣлала изъ бульвара Сеи-Мартенскихъ Воротъ глубокій ровъ, надъ которымъ господствуютъ два откоса. На этихъ откосахъ, вверху, находятся тротуары съ перилами. Экипажи ѣздятъ во рву, а прохожіе ходятъ по тротуарамъ.

Въ ту минуту, какъ мы достигли бульвара, длинная колонна пѣхоты вступала въ этотъ ровъ, съ барабанщикомъ впереди. Густая масса волнообразно двигавшихся штыковъ наполняла Сен-Мартенскій четырехъугольникъ и терялась въ глубинѣ бульвара Bonne Nouvelle. Громадная толпа запрудила оба тротуара на Сен-Мартенскомъ бульварѣ. Множество рабочихъ въ блузахъ стояло, облокотясь на перила. Въ то время, когда голова колонны вступила въ дефилей передъ театромъ Сен-Мартенскихъ Воротъ, крикъ: Да здравствуетъ республика! грянулъ изъ всѣхъ устъ разомъ, словно крикнулъ одинъ человѣкъ. Солдаты продолжали двигаться молча, но, казалось, шаги ихъ замедлились, и многіе изъ нихъ смотрѣли на толпу съ нерѣшительнымъ видомъ. Что означалъ этотъ крикъ: «Да здравствуетъ республика!»? Привѣтствовали или дразнили имъ войско?

Мнѣ показалось въ эту минуту, что республика подняла чело, а насильственный переворотъ опустилъ голову.

Однакожъ, Шарамоль сказалъ мнѣ: васъ узнали. И дѣйствительно, около Château d’Eau толпа окружила меня. Нѣсколько молодыхъ людей крикнули: Да здравствуетъ Викторъ Гюго! Одинъ изъ нихъ спросилъ: гражданинъ Викторъ Гюго, что нужно дѣлать?

Я отвѣчалъ: срывайте мятежныя аффиши и кричите «Да здравствуетъ конституція!»

— А если въ насъ будутъ стрѣлять? сказалъ мнѣ одинъ молодой работникъ.

— Вы возьметесь за оружіе.

— Браво! крикнула толпа.

Я прибавилъ: «Луи-Бонапартъ — мятежникъ. Онъ запятналъ себя сегодня всевозможными преступленіями. Мы, представители народа, объявили его внѣ закона, но даже и въ нашемъ объявленіи нѣтъ надобности. Самый фактъ измѣны ставитъ его внѣ за кона. Граждане! У васъ есть двѣ руки, возьмите въ одну ваше право, въ другую — ружье и нападите на Бонапарта!..»

— Браво! браво! повторялъ народъ.

Какой-то буржуа, запиравшій свою лавку, сказалъ мнѣ: «Не говорите такъ громко. Еслибы услыхали, что вы говорите это — васъ разстрѣляли бы».

— Ну, что-жь! Вы пронесли бы мой трунъ по улицамъ, и смерть моя была бы хорошимъ дѣломъ, еслибъ вызвалъ кару Божію.

Всѣ закричали: Да здравствуетъ Викторъ Гюго! — «Кричите: да здравствуетъ конституція!» сказалъ я имъ.

И громовой крикъ: да здравствуетъ конституція! да здравствуетъ республика! вырвался изъ всѣхъ сердецъ.

Энтузіазмъ, негодованіе, гнѣвъ смѣшались въ одинъ общій пламень, который зажегся во всѣхъ очахъ. Я думалъ тогда, и думаю до сихъ поръ, что эта была рѣшительная минута… Мной овладѣло искушеніе поднять всю эту толпу и начать бой…

Шарамоль удержалъ меня; онъ сказалъ мнѣ вполголоса: «вы по напрасну подвете ихъ подъ картечь… Всѣ безъ оружія, пѣхота въ двухъ шагахъ отъ насъ, а вотъ и артилерія».

Я обернулся. Дѣйствительно, по улицѣ Бонди, позади Château d’Eau, скакала артиллерія полной рысью, везя нѣсколько орудій.

Совѣтъ воздержаться, данный мнѣ Шарамолемъ, остановилъ меня. Онъ, конечно, не могъ казаться мнѣ подозрительнымъ, исходя отъ такого неустрашимаго человѣка. Притомъ же, а былъ связанъ рѣшеніемъ, принятымъ на сходкѣ въ улицѣ Бланшъ. Я отступилъ передъ отвѣтственностью, которую могъ навлечь на себя. Воспользовавшись такимъ моментомъ, можно было и побѣдить, но можно было вызвать и рѣзню. Правъ ли я былъ, или ненравъ?

Толпа все росла вокругъ насъ, такъ что трудно было подвигаться впередъ. Намъ, однако-жь, хотѣлось попасть на сходку къ Бонвалё. Вдругъ кто-то толкнулъ меня локтемъ. Я оглянулся. Это былъ Леопольдъ Дюрасъ, изъ «Насьоналя».

— Не ходите дальше, сказалъ онъ мнѣ. — Ресторанъ Бонвалё окруженъ солдатами. Мишель де-Буржъ пытался держать рѣчь къ народу, но пришло войско, и онъ едва могъ выбраться.. Нѣсколькихъ представителей, которые пришли вслѣдъ за ними, арестовали. Поверните назадъ. Соберутся въ прежнемъ мѣстѣ въ улицѣ Бланшъ. Я искалъ васъ, чтобы сказать объ этомъ.

Въ это время проѣзжалъ мимо кабріолетъ, Шарамоль сдѣлалъ знакъ кучеру, и мы сѣли, сопровождаемые толпой, кричавшей: да здравствуетъ республика! Да здравствуетъ Викторъ Гюго!

Кажется, въ эту самую минуту, отрядъ городскихъ сержантовъ явился на бульваръ, чтобъ арестовать меня. Кучеръ помчалъ насъ во весь опоръ. Черезъ четверть часа, мы были въ улицѣ Бланшъ.

VIII.
Вторженіе въ залу собранія.

Въ семь часовъ утра, мостъ Согласія былъ еще свободенъ. Большая рѣшотка національнаго собранія была еще заперта; сквозь ея желѣзные прутья виднѣлись ступени крыльца — того самаго крыльца, гдѣ 4-го мая 1848 года была провозглашена республика — занятыя солдатами, а на платформѣ, позади высокихъ колоннъ, служившихъ во время учредительнаго собранія, послѣ 15-го мая и 23-го іюня, прикрытіемъ для маленькихъ горныхъ единороговъ, заряженныхъ и наведенныхъ — можно было различить ружейные козлы.

Привратникъ, съ краснымъ воротникомъ, носившій ливрею національнаго собранія, стоялъ у калитки рѣшотки. Отъ времени до времени, пріѣзжали представители. Привратникъ спрашивалъ? «Вы представители, господа?» — и отпиралъ. Иногда онъ освѣдомлялся объ имени.

Къ г. Дюпену входили безпрепятственно. Въ большой галлереѣ, въ столовой, въ почетной президентской задѣ находились ливрейные лакеи, молчаливо отворявшіе двери, какъ и всегда.

Передъ разсвѣтомъ, немедленно послѣ арестованія квесторовъ База и Лефло, г. Панё, единственный квесторъ, котораго оставили на свободѣ, потому ли, что забыли его, или изъ пренебреженія къ нему, какъ къ легитимисту, разбудилъ г. Дюпена и предложилъ ему тотчасъ же созвать представителей, разославъ имъ приглашенія по донамъ. Г. Дюпенъ далъ слѣдующій неслыханный отвѣтъ: «Я не вижу никакой крайности».

Почти одновременно съ Панё, прибѣжалъ представитель Жеромъ Бонапартъ. Онъ убѣждалъ г. Дюпена стать во главѣ собранія. Тотъ отвѣчалъ: «Я не могу; а подъ арестомъ». Жеромъ Бонапартъ расхохотался. Дѣйствительно, къ дверямъ г. Дюпена не поставили даже часового; знали, что его собственная низость караулитъ его.

Позднѣе уже, около полудня, сжалились надъ никъ; почувствовали, что такое обращеніе ужъ слишкомъ презрительно, и удостоили его двухъ часовыхъ.

Въ семь съ половиной часовъ, пятнадцать или двадцать представителей и, между прочимъ, г. Эженъ Сю, Жоре, Рессегіэ я де-Талуэ собрались въ валу г. Дюпена. И они также тщетно пытались подѣйствовать на президента. Въ, амбразурѣ окна одинъ остроумный членъ большинства, Демуссо де Живре, немножко глухой и сильно взбѣшенный, почти бранился съ однимъ представителемъ, принадлежавшимъ, какъ и онъ, къ правой, и котораго онъ напрасно заподозрилъ въ сочувствіи къ перевороту.

Г. Дюпенъ, въ сторонѣ отъ групы представителей, одинъ, одѣтый въ черное, заложивъ руки за спину, прохаживался взадъ и впередъ передъ каминомъ, гдѣ пылалъ яркій огонь. У него" и въ его присутствіи громко разговаривали о немъ; но онъ какъ будто ничего не слыхалъ.

Явились два члена лѣвой, Бенуа (изъ департамента Роны) и Кретенъ. Послѣдній, войдя въ залу, подошелъ прямо къ г. Дюпену и сказалъ:

— Г. президентъ, вы знаете, что происходитъ? Почему же собраніе не созвано?

Г. Дюпенъ остановился и, по своему обыкновенію, подергивая плечами, отвѣчалъ:

— Не къ чему!

И принялся снова ходить.

— Этого довольно, произнесъ Рессегіэ.

— Этого слишкомъ много, сказалъ Эженъ Сю.

Всѣ представители вышли.

Между тѣмъ, мостъ Согласія покрывался войсками. Генералъ Вастъ-Вимё, маленькій, старый, худой, съ сѣдыми волосами, гладко прилизанными на вискахъ, въ полной формѣ, въ шляпѣ съ галуномъ, съ своими густыми эполетами на плечахъ, выставляя на видъ свой шарфъ, не депутатскій, а генеральскій, и до того длинный, что онъ волочился по землѣ — бѣгалъ по мосту, привѣтствуя какими-то безсвязными восклицаніями имперію и переворотъ. Такія фигуры можно было видѣть въ 1814 г. Но только, вмѣсто большой трехцвѣтной кокарды, они носили большую бѣлую. Въ сущности, тоже самое явленіе: старики, кричащіе: да здравствуетъ прошлое! Почти въ туже минуту, г. Ларош-Жакленъ проходилъ черезъ площадь, окруженный сотней блузниковъ, слѣдовавшихъ за нимъ молча и съ видомъ любопытства. Нѣсколько кавалерійскихъ полковъ были разставлены эшелонами въ большой аллеѣ Елисейскихъ Полей.

Въ восемь часовъ, значительныя силы обложили законодательный корпусъ. Всѣ подъѣзды охранялись войскомъ, всѣ двери были заперты. Однако-жь, нѣкоторымъ представителямъ удалось проникнуть внутрь зданія, не черезъ проходъ президентскаго дома, со стороны площади Инвалидовъ, какъ утверждали нѣкоторые, но черезъ маленькую калитку, выходившую въ улицу Бургонь, черезъ такъ называемую Черную Дверь, о которой было сказано выше. Не знаю, благодаря какой случайности или какимъ соображеніямъ, она, 2-го декабря, оставалась отпертой до полудня. Улица Бургонь, однако-жь, была наполнена солдатами. Разставленные въ Университетской Улицѣ, тамъ и сямъ взводы пропускали прохожихъ, которые были рѣдки.

Проникнувшіе черезъ Черную Дверь представители успѣли пробраться до залы конференціи, гдѣ они встрѣтили своихъ сотоварищей, вышедшихъ отъ г. Дюпена.

Вскорѣ, въ этой валѣ собралась довольно многочисленная група представителей всѣхъ фракцій собранія. Между ними находились: Э. Сю, Ришарде, Файоль, Жоре, Маркъ Дюфрэссъ, Бенуа (изъ Депар. Роны), Кане, Гамбонъ, д’Адельсвардъ, Крепю, Репелленъ, Тельяръ Латериссъ, Рансьонъ, генералъ Лейде, Поленъ Дюррьё, Шанэ, Брилье, Коласъ (изъ Жиронды), Моне, Гастонъ, Фавро и Альберъ Рессегіэ. Каждый изъ прибывшихъ совѣтовался съ Панё.

— Гдѣ вице-президенты?

— Въ тюрьмѣ.

— А два другіе квестора?

— Тоже. И прошу васъ вѣрить, господа, прибавлялъ г. Панё: — что я не причемъ въ томъ оскорбленіи, которое нанесли мнѣ, не арестовавъ меня…

Негодованіе не знало предѣловъ. Всѣ оттѣнки партій слились въ одномъ чувствѣ презрѣнія и гнѣва, и г. Рессегіэ былъ не менѣе энергиченъ, нежели Эженъ Сю. Въ первый разъ еще, у всего собранія, казалось, были одна душа и одинъ голосъ. Каждый, наконецъ, высказывалъ объ «елисейцѣ» то, что онъ думалъ; и только теперь замѣтили, что въ собраніи давно ужь, благодаря Луи Бонапарту — хотя въ этомъ и не давали себѣ отчета — образовалось полнѣйшее единогласіе — единогласіе презрѣнія къ нему.

Г. де Коласъ (изъ Жиронды) разсказывалъ что-то, жестикулируя. Онъ возвратился изъ министерства внутреннихъ дѣлъ, видѣлъ г. де-Морни, говорилъ съ нимъ и былъ возмущенъ преступленіемъ Бонапарта. Это преступленіе сдѣлало его впослѣдствіи членомъ государственнаго совѣта.

Г. де Панё переходилъ отъ групы къ групѣ, сообщая представителямъ, что онъ созвалъ собраніе къ часу. Но ожидать такъ долго было невозможно. Время не терпѣло. Въ Palais Bourbon, какъ и въ улицѣ Бланшъ, всѣ были того мнѣнія, что каждый пропущенный часъ довершалъ coup d'état; у каждаго тяжелымъ упрекомъ лежало на совѣсти его молчаніе, его бездѣйствіе. Желѣзное кольцо все, сжималось; солдаты все прибывали, въ молчаніи наполняя собраніе. Каждую минуту у дверей, остававшихся въ предшествовавшую минуту свободными — появлялись часовые. Однакожь, групу представителей, собравшихся въ залѣ конференціи, покамѣстъ не трогали. Нужно было дѣйствовать, говорить, открыть засѣданіе, бороться и не терять ни минуты.

Гамбонъ сказалъ: «Попытаемся еще, не сладимъ ли съ Дюпеномъ. Онъ нашъ оффиціальный предводитель; намъ его нужно»" Послали за нимъ, и не нашли; его уже не было; онъ исчезъ; убѣжалъ, спрятался, забился куда-то; упалъ въ обморокъ, похороненъ. Гдѣ? — никто не зналъ. У подлости есть свои норы.

Вдругъ въ залу вошелъ человѣкъ, человѣкъ незнакомый собранію, въ мундирѣ съ густыми эполетами и при шпагѣ. Это былъ одинъ изъ батальонныхъ командировъ 42-го полка, явившійся съ требованіемъ, чтобы представители вышли вонъ. Всѣ, какъ республиканцы, такъ и роялисты, ринулись на него — это выраженіе очевидца — и Генералъ Лейде обратился къ нему съ словами, равносильными пощечинѣ.

— Я дѣлаю свое дѣло; исполняю приказаніе, бормоталъ офицеръ.

— Вы глупецъ, если вѣрите, что дѣлаете свое дѣло, закричалъ ему генералъ Лейде: — и негодяй, если вы сознаете, что совершаете преступленіе. Слышите, что я вамъ говорю? Разсердитесь — если посмѣете.

Офицеръ отказался сердиться и продолжалъ: Такъ вы, господа, не желаете удалиться?

— Не желаемъ.

— Я пойду за вооруженной силой.

— Идите.

Онъ вышелъ и, дѣйствительно, отправился за приказаніями въ министерство внутреннихъ дѣлъ.

Представители ожидали, съ тѣмъ невыразимымъ волненіемъ, которое можетъ испытывать только право, задушаемое насиліемъ.

Вскорѣ одинъ изъ нихъ вышелъ, потомъ быстро возвратился и возвѣстилъ, что приближаются двѣ роты подвижной жандармеріи съ оружіемъ въ рукахъ.

Маркъ Дюфрэссъ вскричалъ:

— Пускай посягательство будетъ полное! Пускай насиліе найдетъ насъ на своихъ мѣстахъ. Идемте въ залу засѣданій. Онъ прибавилъ: — если ужъ мы доведены до того, то доставимъ себѣ случай увидѣть дѣйствительное и живое повтореніе 18-го брюмера!

Они отправились въ валу засѣданій. Проходъ оставался свободнымъ. Зала Казиміра Перье еще не была занята войскомъ.

Ихъ было около шестидесяти человѣкъ. Многіе опоясались шарфами. Они вошли въ валу съ какою-то сосредоточенною серьёзностью.

Тамъ Рессегіэ, съ добрымъ, впрочемъ, намѣреніемъ и желая образовать болѣе плотную групу, настаивалъ, чтобы всѣ помѣстились на правой сторонѣ.

— Нѣтъ, сказалъ Маркъ Дюфрэссъ: — каждый на свою скамью. Они разсѣялись по залѣ; каждый занялъ свое обычное мѣсто. Монё, сидѣвшій на одной изъ нижнихъ скамей лѣваго центра, держалъ въ рукахъ экземпляръ конституціи.

Прошло нѣсколько минутъ. Никто не говорилъ ни слова. Это было безмолвіе ожиданія, предшествующее рѣшительнымъ дѣйствіямъ и окончательнымъ кризисамъ, во время котораго каждый, повидимому, внимаетъ послѣднимъ внушеніямъ своей совѣсти.

Вдругъ на порогѣ показались солдаты подвижной жандармеріи, предводимые капитаномъ съ обнаженною саблей. Неприкосновенность залы засѣданій была нарушена. Представители поднялись со всѣхъ скамей разомъ и закричали «Да здравствуетъ республика!» Затѣмъ сѣли снова.

Только одинъ Монё остался на ногахъ и громкимъ, негодующимъ голосомъ, который раздавался въ пустой залѣ, подобно звуку трубы, приказалъ солдатамъ остановиться.

Они остановились, глядя на представителей съ видомъ остолбенѣнія.

Солдаты наполняли только лѣвый проходъ залы и еще не прошли за трибуну.

Тогда представитель Монё прочелъ 36-ю, 37-ю и 68-ю статьи конституціи.

Статьи 36-я и 37-я установллли неприкосновенность представителей. Статья 68-я низлагала президента, въ случаѣ его измѣны.

Это была торжественная минута. Солдаты слушали молча.

По прочтеніи статей, представитель Адельсваръ, сидѣвшій на первой нижней скамьѣ лѣвой стороны и находившійся ближе всѣхъ другихъ къ солдатамъ, обратился къ, нимъ и сказалъ:

— Солдаты, вы видите, что президентъ республики — измѣнникъ и желаетъ сдѣлать измѣнниками и васъ. Вы вторгнулись въ священные предѣлы національнаго представительства. Во имя конституціи, во имя закона, мы приказываемъ вамъ выйти отсюда.

Во время этой рѣчи Адельсвара, въ залу вошелъ начальникъ батальона, командовавшій подвижною жандармеріей.

— Господа, сказалъ онъ: — мнѣ дано приказаніе пригласить васъ удалиться, а если вы не удалитесь, то выгнать васъ.

— Приказаніе выгнать насъ! вскричалъ Адельсваръ, и всѣ представители прибавили: — чье приказаніе? Посмотримъ его. Кто подписалъ этотъ приказъ?

Командиръ вынулъ бумагу и развернулъ ее; затѣмъ тотчасъ сдѣлалъ движете, чтобы спрятать ее снова въ карманъ; но генералъ Лейде бросился къ нему и схватилъ его за руку. Многіе представители наклонились и прочли приказъ — разогнать собраніе, подписанный морскимъ министромъ Форту.

Маркъ Дюфрэссъ обратился къ жандармамъ и вскричалъ:

— Солдаты! Уже одно присутствіе ваше здѣсь — преступленіе. Выйдите вонъ!

Солдаты, повидимому, колебались. Но вдругъ вторая колонна выступила изъ двери направо, и, по жесту командира, капитанъ вскричалъ:

— Впередъ! Вышвырните всѣхъ вонъ!

Тогда между жандармами и законодателями началась жестокая свалка. Солдаты, съ ружьями въ рукахъ, вошли въ ряды скамеекъ сената. Репелленъ, Шанэ, Рансіонъ были насильно стащены съ своихъ мѣстъ. Двое жандармовъ кинулись на Марка Дюфрэсса, двое — на Гамбона. Они долго отбивались на первой скамьѣ правой стороны, на томъ самомъ мѣстѣ, гдѣ обыкновенно сидѣли Одилонъ Баро и Абатуччи. Ноленъ Дюрьё противопоставилъ насилію силу; потребовалось трое человѣкъ для того, чтобы оторвать его отъ скамьи. Монё былъ опрокинутъ на скамейку комиссаровъ. Адельсвара солдаты схватили за горло и выбросили изъ залы. Болѣзненный Ришардэ былъ опрокинутъ и подвергнутъ грубымъ оскорбленіямъ. Нѣкоторые были задѣты остріемъ штыковъ; у всѣхъ платье было разорвано.

Такимъ то образомъ, шестьдесятъ представителей народа были государственнымъ переворотомъ схвачены за воротъ и согнаны со своихъ мѣстъ. Кулачная расправа довершила измѣну. Матеріальное дѣйствіе было достойно дѣйствія моральнаго.

Послѣдними вышли трое: Файоль, Тейльяръ-Латерисъ и Полонъ Дюрьё.

Ихъ пропустили черезъ большую дверь дворца, и они очутились на Бургонской Площади.

Эта площадь была занята 42 линейнымъ полкомъ, подъ начальствомъ полковника Гардерана.

Между дворцомъ и статуею Республики, находившеюся въ центрѣ площади, одно орудіе было наведено на собраніе противъ большой двери.

Возлѣ орудія, венсенскіе стрѣлки заряжали ружья и разрывали патроны.

Полковникъ Гардеранъ былъ верхомъ возлѣ групы солдатъ, которая привлекла вниманіе представителей: Тейльяра-Латериса, Файоля и Полена Дюрьё.

Среди этой групы энергично отбивались трое арестованныхъ, крича: «Да здравствуетъ конституція! Да здравствуетъ республика!»

Файоль, Поленъ Дюрьё и Тейльяръ-Латерисъ приблизились и узнали въ этихъ трехъ плѣнникахъ трехъ членовъ большинства-представителей Тупе-де-Виня, Раду Лафоса и Арбэ.!

Представитель Арбэ энергично протестовалъ. Когда онъ возвышалъ голосъ, полковникъ Гардеранъ прерывалъ его слѣдующими словами, которыя достойны того, чтобы ихъ сохранить въ памяти.

— Молчите! Еще слово — и я велю васъ пристукнуть!

Трое представителей лѣвой съ негодованіемъ потребовали, чтобы полковникъ отпустилъ ихъ товарищей.

— Полковникъ, сказалъ Файоль: — вы трижды нарушили законъ.

— Я нарушу его шесть разъ, отвѣчалъ полковникъ и велѣлъ арестовать Файоля, Полена Дюрьё и Тейльяра-Латериса.

Солдатамъ было приказано отвести ихъ на гауптвахту зданія, строившагося для министерства иностранныхъ дѣлъ.

Шесть плѣнниковъ, идя между двумя рядами штыковъ, встрѣтили по пути трехъ своихъ товарищей, представителей, Эженя Сю, Шанэ и Бенуа (изъ депаръ Роны).

Эженъ Сю загородилъ дорогу командовавшему отрядомъ офицеру и сказалъ ему:

— Мы требуемъ, чтобы вы отпустили нашихъ товарищей на свободу.

— Я не могу, отвѣчалъ офицеръ.

— Въ такомъ случаѣ, довершите свои преступленія, сказалъ Эжень Сю. — Мы требуемъ, чтобы вы арестовали и насъ.

Офицеръ арестовалъ ихъ.

Ихъ отвели на гауптвахту, а затѣмъ въ казарму набережной Орсэ. Только уже ночью, двѣ роты пришли за ними, чтобы отвести ихъ въ это послѣднее убѣжище.

Помѣстивъ ихъ среди солдатъ, офицеръ поклонился имъ до земли и сказалъ имъ съ вѣжливостью:

— Господа, ружья моихъ солдатъ заряжены.

Очищеніе залы, какъ мы уже сказали, совершилось шумно; представителей выталкивали черезъ всѣ выходы.

Одни изъ нихъ, и въ томъ числѣ тѣ, о которыхъ мы только что говорили, вышли въ Бургоньскую Улицу; другихъ потащили къ рѣшеткѣ противъ моста Согласія^[1].

Дойдя до этой комнаты, смежной съ небольшою ротондой, гдѣ находится боковая выходная дверь дворца, солдаты отпустили представителей на свободу.

Тамъ въ нѣсколько мгновеній образовалась група, въ которой представители Канё и Фавро начали говорить. Подняли крикъ: — Пойдемъ за Дюпэномъ, притащимъ его сюда, если нужно!

На этотъ разъ Дюпэнъ былъ дома. Узнавъ, что жандармы очистили залу, онъ вышелъ изъ своего тайнаго убѣжища. По мѣрѣ низверженія собранія, Дюпэнъ становился на ноги. Съ заключеніемъ закона въ тюрьму, этотъ человѣкъ чувствовалъ себя освобожденнымъ.

Група представителей, подъ предводительствомъ Кане и Фавро, нашли Дюпэна въ кабинетѣ.

Завязался разговоръ. Представители потребовали, чтобы президентъ во главѣ ихъ снова вошелъ въ залу — онъ, человѣкъ собранья, съ ними, людьми націи.

Дюпэнъ отказалъ наотрѣзъ; онъ не уступалъ, онъ геройски держался за свое ничтожество.

— Чего вы хотите отъ меня? говорилъ онъ, перемѣшивая свои боязливыя возраженія юридическими аксіомами и латинскими цитатами, подобно говорящимъ птицамъ, которыя пускаютъ въ ходъ весь свой репертуаръ въ минуты страха. — Чего вы хотите отъ меня? Кто я такой! Что могу я сдѣлать? Я — ничто. Теперь уже всѣ — ничто. Ubi nihil, nihil. Теперь господствуетъ сила. А гдѣ сила, тамъ народъ теряетъ свои права. Novus nascitur ordo. Примиритесь съ этимъ. Я же принужденъ покориться своей участи. Dura lex, sed lex. To есть, разумѣется, законъ необходимости, а не права. И что тутъ дѣлать? Оставьте меня въ покоѣ. Я не въ состояніи сдѣлать ничего; что могу, то я дѣлаю. У меня нѣтъ недостатка въ доброй волѣ. Еслибы въ моемъ распоряженіи было четверо рядовыхъ и одинъ капралъ, я велѣлъ бы убить ихъ.

— Этотъ человѣкъ не знаетъ ничего, кромѣ силы, сказали представители. — Ну, такъ и мы употребимъ силу.

Ему, какъ веревку, накинули на шею шарфъ и потащили къ залѣ. Онъ упирался, требовалъ «свободы», жаловался, барахтался, я сказалъ бы — лягался, еслибы это слово не было для него слишкомъ благородно.

Черезъ нѣсколько минутъ послѣ эвакуаціи собранія, по большой пріемной залѣ, черезъ которую такъ недавно жандармы тащили представителей, проходилъ Дюпэнъ, влекомый представителями.

Далѣе не пошли. Солдаты заперли большую зеленую створчатую дверь. Прибѣжалъ полковникъ Эспинасъ, прибѣжалъ начальникъ жандармовъ. Изъ кармана этого послѣдняго выглядывали рукоятки пары пистолетовъ.

Полковникъ былъ блѣденъ, начальникъ жандармовъ былъ блѣдень, Дюпэнъ имѣлъ видъ мертвеца. Обѣ стороны чувствовали страхъ. Дюпэнъ боялся полковника; полковникъ, разумѣется, не боялся Дюпэна; но за этою смѣшною и жалкою натурою онъ видѣлъ нѣчто ужасное — свое собственное преступленіе — и дрожалъ. У Гомера есть одна сцена, гдѣ Немезида является позади Терсита.

Нѣсколько мгновеній Дюпэнъ стоялъ смущенный, безсмысленный и безмолвный.

Представитель Гамбонъ крикнулъ ему:

— Говорите-же, господинъ Дюпэнъ! лѣвая не прерываетъ васъ.

Тогда, подгоняемый словами представителей сзади и имѣя противъ своей груди штыки солдатъ, несчастный заговорилъ.

Что вышло изъ устъ его въ этотъ моментъ, что президентъ верховнаго собранія Франціи пробормоталъ передъ жандармами въ эту критическую минуту — того никто не уловилъ…

Тѣ, которые слышали эту икоту издыхающей трусости, спѣшили очистить отъ нея свой слухъ. Однакоже, казалось, что онъ, запинаясь, проговорилъ нѣчто въ родѣ слѣдующаго:

— Вы — сила, вы имѣете штыки; я ссылаюсь на право и ухожу. Имѣю честь вамъ кланяться.

И онъ ушелъ.

Ему позволили уйти. Въ минуту удаленія, онъ обернулся и еще бросилъ нѣсколько словъ. Мы не станемъ ихъ подбирать. У исторіи нѣтъ корзины для сора.

IX.
Конецъ хуже смерти.

Намъ хотѣлось бы здѣсь совсѣмъ покончить съ этимъ человѣкомъ (Дюпеномъ), три года носившимъ великое званіе президента національнаго собранія Франціи, и умѣвшаго только быть прислужникомъ большинства; покончить съ тѣмъ, чтобы никогда уже болѣе не упоминать о немъ. Онъ нашелъ средство, подконецъ, спуститься такъ низко, какъ нельзя было ожидать даже отъ него. Если его карьера въ собраніи была карьерой слуги, то онъ кончилъ ее, какъ лакей.

Неслыханное поведеніе г. Дюпена передъ жандармами, его стараніе показать, что онъ протестуетъ, подали поводъ даже къ подозрѣніямъ. Гамбонъ вскричалъ: онъ сопротивляется какъ сообщникъ; онъ знаетъ все.

Но мы считаемъ эти подозрѣнія несправедливыми. Дюпенъ ничего не зналъ. И, въ самомъ дѣлѣ, кому изъ людей, смастерившихъ переворотъ, могло придти въ голову — просить содѣйствія Дюпена? Подкупать его? Развѣ это возможно? Да и къ чему? Платить ему деньги? Но какая же надобность тратить ихъ понапрасну, когда для этого человѣка достаточно одногостраха. Въ потворствѣ иныхъ людей можно всегда быть заранѣе увѣреннымъ: Трусость — давняя сообщница измѣны. Пролитая кровь закона скоро вытирается. За убійцей, идущимъ съ кинжаломъ въ рукѣ, слѣдуетъ трусъ, у котораго въ рукѣ губка.

Дюпенъ убѣжалъ къ себѣ въ кабинетъ. За нимъ послѣдовали и туда.

— Боже мой! вскричалъ онъ. — Неужели они не могутъ понять, что я хочу, чтобъ меня оставили въ покоѣ?

Его, дѣйствительно, тормошили съ утра, стараясь извлечь изъ него искру мужества, которой у него не было.

— Вы обращаетесь со мной хуже, нежели жандармы! говорилъ онъ.

Представители расположились у него въ кабинетѣ, усѣлись у его стола, между тѣмъ какъ онъ стоналъ и ворчалъ въ своемъ креслѣ, и стали составлять протоколъ о случившемся, желая, чтобы въ архивахъ сохранились оффиціальные слѣды посягательства.

Когда протоколъ былъ оконченъ, представитель Кане прочелъ его президенту и подалъ ему перо.

— Что мнѣ съ нимъ дѣлать? спросилъ Дюпенъ.

— Вы — президентъ, отвѣчалъ Кане. — Это наше послѣднее засѣданіе. Ваша обязанность подписать его протоколъ.

Этотъ человѣкъ отказался.

X.
Черная дверь.

Дюпенъ — это ни съ чѣмъ несравнимый позоръ.

Впослѣдствіи, онъ принялъ плату. Его сдѣлали чѣмъ-то въ родѣ генеральнаго прокурора кассаціоннаго суда. Дюпенъ оказалъ Луи Бонапарту услугу. Онъ сдѣлался, вмѣсто него, послѣднимъ изъ людей.

Будемъ продолжать эту мрачную исторію. Представители правой, озадаченные внезапностью переворота, бросились, въ значительномъ числѣ, къ Дарю, который былъ вице-президентомъ собранія, и, вмѣстѣ съ тѣмъ, однимъ изъ предсѣдателей сходокъ, въ улицѣ Пирамидъ. На этихъ сходкахъ всегда поддерживали политику Елисейскаго Дворца, но все-таки не вѣрили, чтобъ замышлялся переворотъ. Дарю жилъ въ улицѣ Лилль, № 75.

Часовъ въ 10 утра, около сотни этихъ представителей собрались у Дарю. Они рѣшились сдѣлать попытку проникнуть въ залу засѣданій Собранія. Улица Лилль упирается въ улицу Бургонь, почти противъ той маленькой двери, которая служитъ входомъ въ зданіе и называется Черной Дверью.

Представители направились къ этой двери, съ Дарю во главѣ. Они шли подъ руки, по трое въ рядъ. Нѣкоторые надѣли шарфы. Потомъ они сняли ихъ. Черная Дверь, по обыкновенію, отворенная, охранялась только двумя часовыми. Нѣкоторые представители, наиболѣе возмущенные, и, между прочимъ, г. Кердрель — бросившись къ этой двери, старались проникнуть въ зданіе. Но ее быстро захлопнули, и между представителями и подоспѣвшими городскими сержантами произошло нѣчто въ родѣ свалки, въ которой одному представителю вывихнули руку.

Въ то же самое время, баталіонъ, выстроенный на площади Бургонь, двинулся бѣглымъ шагомъ на групу представителей.

Дарю, державшій себя съ большимъ достоинствомъ и съ большою твердостью, сдѣлалъ знакъ баталіонному командиру остановиться. Баталіонъ остановился, и Дарю, во имя конституціи, и, въ качествѣ вице-президента Собранія, сталъ убѣждать солдатъ положить оружіе и пропустить представителей самодержавнаго народа.

Баталіонный командиръ отвѣчалъ требованіемъ немедленно очистить улицу, говоря, что никакого Собранія больше нѣтъ, что онъ не знаетъ, что такое народные представители, и что если лица, которыхъ онъ видитъ передъ собой, не разойдутся добровольно, то онъ разгонитъ ихъ силой.

— Мы уступимъ только насилію, произнесъ Дарю.

— Вы измѣняете своему долгу, прибавилъ де-Кердрель.

Офицеръ отдалъ приказаніе наступать. Роты двинулись сомкнутыми рядами. Послѣдовала минута нѣкотораго смятенія, почти сшибки. Сильный натискъ заставилъ представителей отхлынуть въ улицу Лилль. Нѣкоторые упали. Многихъ изъ членовъ правой солдаты свалили въ грязь. Одного, Этьенна, ударили прикладомъ въ плечо. Прибавимъ кстати, что, недѣлю спустя, Эгьеннъ сдѣлался членомъ, такъ называемой, совѣщательной комиссіи. Переворотъ ему понравился, не исключая, какъ видно, и удара прикладомъ.

Всѣ возвратились къ Дарю. По дорогѣ, разсѣявшаяся група снова соединилась, и даже увеличилась нѣсколькими новыми лицами.

— Господа! сказалъ Дарю. — Президента нѣтъ съ нами; зала засѣданій для насъ закрыта. Я — вице-президентъ, и теперь мой домъ — зданіе національнаго собранія.

Онъ велѣлъ отворить большой залъ, и представители правой расположились въ немъ. Начались довольно шумныя пренія, но Дарю замѣтилъ, что минуты дороги, и молчаніе водворилось.

Первою мѣрою, которую слѣдовало принять, было, очевидно, низложеніе президента, въ силу 18-й статьи конституціи. Нѣсколько представителей, изъ тѣхъ, которыхъ я помогъ окрестить названіемъ «Бургграфовъ», усѣлись вокругъ стола и принялись редижировать актъ о низложеніи.

Въ ту минуту, какъ они собирались прочесть его, вошелъ еще одинъ представитель, объявившій собранію, что улица Лилль наполнена солдатами, и что домъ сейчасъ окружатъ.

Нельзя было терять ни минуты.

Бенуа д’Ази сказалъ: — Господа! отправимся въ мэрію 10-го округа; мы можемъ совѣщаться тамъ безопасно, подъ защитою 10-го легіона, которымъ командуетъ нашъ сотоварищъ, генералъ Лористонъ.

Въ домѣ Дарю былъ задній выходъ, черезъ калитку, находившуюся въ глубинѣ сада. Многіе представители вышли черезъ нее. Дарю хотѣлъ послѣдовать за ними. Въ залѣ оставались только онъ, Одиллонъ Барро, да еще два, три человѣка, когда дверь отворилась. Вошелъ капитанъ и сказалъ Дарю:

— Графъ! Я васъ арестую.

— Куда я долженъ идти за вами? спросилъ Дарю.

— Мнѣ отдано приказаніе наблюдать за вами, въ вашемъ домѣ.

Домъ былъ дѣйствительно занятъ солдатами; и вотъ почему Дарю не могъ присутствовать на засѣданіи въ мэріи 10-го округа.

Офицеръ пропустилъ Одиллона Барро.

XI.
Верховный судъ.

Между тѣмъ, какъ все это происходило на лѣвомъ берегу Сены, около полудня, въ большой залѣ суда, называемой залой Потерянныхъ Шаговъ, какой-то человѣкъ, одѣтый въ пальто, застегнутое до верху, расхаживалъ взадъ и впередъ. За нимъ, на нѣкоторомъ разстояніи, слѣдовало нѣсколько лицъ, которыхъ можно было, пожалуй, принять за подкрѣпленіе. Въ извѣстныхъ случаяхъ, полиція избираетъ себѣ пособниками людей, двусмысленная наружность которыхъ поселяетъ безпокойство въ прохожихъ, такъ что они спрашиваютъ себя: Кто это? Должностныя лица или мошенники? Человѣкъ въ застегнутомъ пальто ходилъ отъ дверей къ дверямъ, изъ корридора въ корридоръ, дѣлая знаки слѣдовавшимъ за нимъ сбиррамъ; потомъ возвращался въ большую залу, останавливалъ встрѣчавшихся ему адвокатовъ, стряпчихъ, приставовъ, канцелярскихъ писцовъ, служителей, обращаясь къ каждому съ однимъ и тѣмъ же вопросомъ, произнесеннымъ вполголоса, такъ чтобы его не могли разслышать проходящіе. Одни отвѣчали на этотъ вопросъ: да, другіе — нѣтъ. И неизвѣстная личность продолжала бродить по зданію суда, съ видомъ гончей, разнюхивающей слѣдъ.

Это былъ полицейскій комиссаръ.

Чего онъ искалъ? — Верховнаго суда. Что дѣлалъ верховный судъ? — Онъ скрывался. Зачѣмъ скрывался? для отправленія правосудія? — И да, и нѣтъ.

Полицейскій комиссаръ арсенала получилъ утромъ отъ префекта Мопа, приказъ, во что бы то ни стало разыскать верховный судъ, если только онъ найдетъ нужнымъ собраться. Смѣшавши верховный судъ съ государственнымъ совѣтомъ, полицейскій комиссаръ сначала отправился на набережную Орсэ. Не найдя тамъ ничего, даже государственнаго совѣта, онъ рѣшился идти на угадъ, въ зданіе суда. Такъ какъ ему приказано было розыскать судъ, то онъ думалъ, что, можетъ быть, найдетъ его здѣсь.

Но онъ не нашелъ его, и удалился. И, однакоже, верховный судъ собрался. Гдѣ и какъ? Въ самой дальней, въ самой скрытой залѣ, во всемъ зданіи, носившей названіе библіотеки кассаціоннаго суда. Эта обширная вала освѣщалась двумя окнами, выходившими на внутренній дворъ. Мебель ея состояла изъ нѣсколькихъ кожанныхъ стульевъ и большого стола, покрытаго зеленымъ сукномъ; а по стѣнамъ, снизу до верху, шли полки съ юридическими книгами.

Въ эту-то уединенную залу, 2 то декабря, около 11-ти часовъ, пришли, одинъ за другимъ, нѣсколько человѣкъ, одѣтыхъ въ черное, но безъ судейскихъ робъ и безъ знаковъ, съ испуганнымъ, растеряннымъ видомъ. Они покачивали головами и говорили между собою вполголоса. Эти дрожавшіе отъ страха людибыли верховный судъ.

Верховный судъ, согласно конституціи, состоялъ изъ семи лицъ: президента, четырехъ судей, и двухъ добавочныхъ, избираемыхъ кассаціоннымъ судомъ изъ своей среды и ежегодно смѣняющихся.

Въ декабрѣ 1851 г. судьями были: Гардуенъ, Патайль, Моро, Делапальмъ, Коши, Гранде и Кено. Двое послѣдніе были добавочными.

Эти люди, почти неизвѣстные, имѣли кое-какіе антецеденты. Коши, занимавшій, нѣсколько лѣтъ тому назадъ, должность президента королевскаго суда въ Парижѣ, человѣкъ мягкій, легко поддающійся страху, былъ братомъ математика, члена акедеміи, которому принадлежитъ изслѣдованіе о звуковыхъ волнахъ, и бывшаго архиваріуса палаты пэровъ. Делапальмъ былъ прежде прокуроромъ, сильно замѣшаннымъ въ разныхъ процессахъ, касавшихся печати, при реставраціи. Патайль былъ депутатомъ лѣваго центра во время іюльской монархіи. Моро былъ замѣчателенъ тѣмъ, что его прозвали сенскимъ, въ отличіе отъ Моро, изъ департамента Мёрты, который, въ своей чередъ, былъ замѣчателенъ тѣмъ, что его прозвали Мёртскимъ, въ отличіе отъ Моро изъ департамента Сены. Гранде, первый изъ добавочныхъ судей, былъ президентомъ палаты въ Парижѣ. Я читалъ о немъ слѣдующую похвалу: «никто не замѣчалъ у него ни характера, ни какого-либо опредѣленнаго мнѣнія». Второй добавочный, Кено — либералъ, депутатъ, чиновникъ, прокуроръ, консерваторъ, начитанный, послушный и умѣвшій всѣмъ пользоваться для того, чтобы проложить себѣ дорожку изъ уголовнаго суда въ кассаціонный, гдѣ онъ принадлежалъ къ строгимъ. 1848 годъ шокировалъ его понятія о правѣ и онъ вышелъ въ отставку, послѣ 24-го февраля; но послѣ 2-го декабря — не вышелъ.

Гардуэнъ, предсѣдатель верховнаго суда и бывшій предсѣдатель ассизовъ, человѣкъ религіозный, суровый янсенистъ, считавшійся между своими товарищами «неподкупнымъ судьей», усердный чтецъ Николля, жившій душой въ «Port Royal'ѣ», напоминалъ тѣхъ старыхъ парламентаристовъ, обитавшихъ въ Марэ, которые ѣздили въ судъ верхомъ на мулѣ. Но мулъ теперь вышелъ изъ моды и тотъ, кто посѣтилъ бы президента Гардуэна, нашелъ бы въ его конюшнѣ также мало упрямства, какъ и въ его совѣсти.

Утромъ 2-го декабря, въ 9 часовъ, два человѣка поднимались по лѣстницѣ въ квартиру г. Гардузна, въ улицѣ Конде, № 10, и встрѣтились у его дверей. Это были Патайль и одинъ изъ самыхъ замѣчательныхъ адвокатовъ при кассаціонномъ судѣ, бывшій членъ учредительнаго собранія Мартенъ (изъ Страсбурга). Патайль явился, чтобы отдать себя въ распоряженіе Гардуэна.

Первой мыслью Мартена, по прочтеніи аффишъ, возвѣщавшихъ переворотъ, была мысль о верховномъ судѣ. Г. Гардуэнъ пригласилъ Патайля пройти въ другую комнату, и принялъ Мартена какъ человѣка, съ которымъ не хотятъ говорить при свидѣтеляхъ. Когда Мартенъ потребовалъ созванія верховнаго суда, Гардуэнъ выразилъ желаніе, чтобъ «его оставили дѣйствовать», объявилъ, что «верховный судъ исполнить свой долгъ», но что прежде всего ему нужно было, посовѣтоваться съ своими товарищами, окончилъ слѣдующими словами: Сегодня или завтра все будетъ сдѣлано.-- «Сегодня или завтра! воскликнулъ Мартенъ. Но спасеніе республики, г. президентъ, спасеніе страны, зависитъ» можетъ быть, отъ того, что верховный судъ сдѣлаетъ или чего онъ не сдѣлаетъ. На васъ лежитъ большая отвѣтственность. Подумайте объ этомъ. Когда называешься верховнымъ судомъ, то исполнять долгъ свой слѣдуетъ не сегодня и не завтра, а немедленно, тотчасъ-же; не теряя ни одной минуты, не колеблясь ни одного мгновенія". Мартенъ прибавилъ: если вамъ нуженъ человѣкъ, готовый на энергическія мѣры — я предлагаю себя.

Гардуэнъ отклонилъ предложеніе, сказалъ, что не будетъ терять ни одной минуты и попросилъ только позволенія посовѣтоваться съ своимъ товарищемъ, Патайлемъ.

Онъ дѣйствительно созвалъ верховный судъ къ 11-ти часамъ. Положено было собраться въ библіотечной залѣ.

Судьи выказали аккуратность, въ четверть двѣнадцатаго всѣ уже были въ сборѣ. Послѣднимъ пришелъ Патайль. Они усѣлись за большимъ зеленымъ столомъ. Въ библіотекѣ они были одни. Никакой торжественности. Президентъ Гардуэнъ открылъ засѣданіе слѣдующими словами:

— Господа! нѣтъ надобности разъяснять положеніе. Всѣ знаютъ, въ чемъ дѣло. Статья 68 конституціи была настоятельна. Верховный судъ долженъ былъ собраться, подъ опасеніемъ, въ противномъ случаѣ, быть обвиненнымъ въ измѣнѣ. Судьи не особенно спѣшили, но, наконецъ, объявили судъ состоявшимся; секретаремъ назначили Бернара, главнаго секретаря кассаціонаго суда; за нимъ послали, а въ ожиданіи его прихода, попросили библіотекаря, г. Деневера вести журналъ. Условились о времени и мѣстѣ, гдѣ сойтись вечеромъ. Подвергли обсужденію выходку конституціоналиста Мартена, за которую даже разсердились на него, какъ за попытку политики оказать давленіе на судъ. Толковали немножко о соціализмѣ, о красной республикѣ, о томъ рѣшеніи, которое нужно было постановить. Разговаривали, разсказывали, порицали, дѣлали предположенія, тянули… Чего же собственно они ждали?

Мы уже видѣли, что дѣлалъ, въ свой чередъ, полицейскій комиссаръ.

Дѣло въ томъ, что выборъ этой удаленной залы вызывало сомнѣнія. Если предположить, что народъ могъ ворваться въ зданіе суда и потребовать, чтобы верховный судъ исполнилъ долгъ свой, то выборъ этотъ казался вполнѣ удачнымъ; но съ другой стороны, представлялось и такое соображеніе: явится полиція, разумѣется, съ тѣмъ, чтобы разогнать верховный судъ и вдругъ его не найдетъ… Съ этой точки зрѣнія, конечно, нельзя было назвать выборъ удачнымъ.

Верховный судъ хотѣлъ скрыться; но ему слишкомъ хорошо удалось это.

Прискорбно было думать, что когда полиція и вооружонная сила явятся — дѣло зайдетъ уже слишкомъ далеко и верховный судъ будетъ скомпрометированъ.

Канцелярія была организована, теперь надо было организовать самое засѣданіе. Этотъ второй шагъ былъ гораздо важнѣе перваго.

Судьи нарочно тянули время, въ надеждѣ, что судьба, наконецъ, рѣшить въ пользу той или другой стороны — въ пользу собранія или въ пользу президента, противъ переворота или за него — и что тогда верховный судъ, совершенно безопасно для себя, можетъ схватить кого-нибудь за воротъ. Очень долго обсуждался вопросъ, тотчасъ ли декретировать обвиненіе президента, или ограничиться только предварительнымъ постановленіемъ. Послѣднее мнѣніе превозмогло.

Они редижировали постановленіе; не то честное, рѣзкое постановленіе, которое было обнародовано и наклеено на стѣнахъ, благодаря усиліямъ представителей лѣвой, и куда вошли такія грубыя, неприличныя слова, какъ «преступленіе» и «государственная измѣна» — нѣтъ, такое постановленіе слишкомъ отзывается оружіемъ… Судейская мудрость состоитъ въ томъ, чтобы постановить рѣшеніе, которое въ сущности не есть рѣшеніе, которое ни къ чему не обязываетъ, гдѣ обо всемъ говорится условно, гдѣ никто не обвиняется и вещи не называются настоящими именами. Рѣшенія этого рода дозволяютъ выжидать, и серьёзнымъ людямъ отнюдь не слѣдуетъ, въ щекотливыхъ обстоятельствахъ, легкомысленно прибѣгать къ такой грубой вещи, какъ правда. Верховный судъ это понялъ, и постановилъ рѣшеніе осторожное: оно оставалось до сихъ поръ въ неизвѣстности и печатается здѣсь въ первый разъ. Вотъ оно. Это chef-d’oeuvre двусмысленности.

Извлеченіе изъ протоколовъ верховнаго суда.

"Верховный судъ.

"На основаніи 68 ст. конституціи:

"Въ виду того, что наклеенныя сегодняшняго числа, на стѣнахъ Парижа, печатныя объявленія, начинающіяся словами: президентъ республики и въ концѣ имѣющія подписи: Луи Наполеонъ Бонапартъ и де-Морни, министръ внутреннихъ дѣлъ, возвѣщать, между прочими мѣрами, о распущеніи національнаго собранія; что этотъ фактъ распущенія означеннаго собранія президентомъ республики можетъ осуществить случай, предусмотрѣнный ст. 68 конституціи и вызвать необходимость созванія верховнаго суда.

«Объявляетъ, что верховный судъ открылъ свои дѣйствія и назначилъ для исполненія обязанностей прокурора… (Здѣсь оставался пробѣлъ и только позднѣе уже сюда было вписано имя г. Ренуара, члена кассаціоннаго суда), а для исполненія обязанностей секретаря — г. Бернара, главнаго секретаря кассаціоннаго суда. Дальнѣйшее же производство въ предѣлахъ означенной 68 ст. конституціи, отсрочивается до завтра, 3-го декабря, въ 12 часовъ дня».

«Постановлено въ засѣданіи суда, въ коемъ присутствовали: г. Гардуэнъ — президентъ, гг. Патайль, Моро, Делапальмъ и Коши — судьи, 2-го декабря 1851 года».

Добавочные судьи, Гранде и Кено, предложили также подписать это постановленіе, но президентъ нашелъ болѣе правильнымъ обойтись безъ нихъ, такъ какъ добавочные судьи не имѣютъ значенія, когда судъ въ полномъ составѣ.

Былъ уже часъ, и въ судѣ начали ходить слухи, что часть національнаго собранія декретировала низложеніе Луи-Бонапарта. Одинъ изъ судей, выходившій изъ залы во время преній, сообщилъ объ этомъ своимъ товарищамъ. Тогда судъ обнаружилъ нѣкоторые признаки энергіи. Президентъ замѣтилъ, что слѣдовало бы назначить генералъ-прокурора.

Здѣсь явилось затрудненіе. Кого назначить? Во всѣхъ предшествовавшихъ процессахъ избирали обыкновенно, для исполненія этихъ обязанностей, генералъ-прокурора парижскаго апелляціоннаго суда. Къ чему нововведенія? Порѣшили выбрать по прежнему прокурора апелляціоннаго суда. Этимъ прокуроромъ былъ въ настоящую минуту Ройе, состоявшій хранителемъ печати Бонапарта. Новое затрудненіе и новыя безконечныя пренія!

Согласится ли Ройе? Гардуэнъ самъ вызвался отправиться къ нему съ предложеніемъ. Нужно было только пройти галлерею Мерсьеръ.

Г. Ройе находился въ своемъ кабинетѣ. Предложеніе очень смутило его. Онъ былъ совсѣмъ озадаченъ. Принять — дѣло не шуточное, отказать — дѣло серьёзное. Тутъ пахло обвиненіемъ въ государственной измѣнѣ. 2-го декабря, въ часъ пополудни, переворотъ былъ еще преступленіемъ. Г. Ройе, не зная, удастся ли государственная измѣна, осмѣливался называть ее, въ интимномъ кружкѣ, настоящимъ ея именемъ и съ благородной стыдливостью потуплялъ взоръ передъ беззаконнымъ насиліемъ, которому, спустя три мѣсяца, множество красныхъ мантій, а въ томъ числѣ и его собственная; присягнули въ вѣрности. Но его негодованіе не доходило до обвиненія. Обвиненіе говоритъ громко, во всеуслышаніе, а г. Ройе пока еще ограничивался шопотомъ… Онъ былъ въ нерѣшительности.

Гардуэнъ понялъ это состояніе духа. Настаивать было бы крайностью. Онъ удалился, и возвратился въ залу, гдѣ его ждали товарищи.

Однакожъ, полицейскій комиссаръ явился въ зданіе суда вторично. Ему удалось, наконецъ, «откопать», какъ онъ выразился, верховный судъ. Онъ проникъ въ залу совѣта гражданскаго отдѣленія. Въ эту минуту его сопровождали только тѣ агенты, которые были съ нимъ утромъ. Мимо проходилъ служитель. Комиссаръ обратился къ нему съ вопросомъ: — «Гдѣ верховный судъ?» — «Верховный судъ? повторилъ тотъ. — Что это такое?» Но на всякій случай онъ предупредилъ объ этомъ библіотекаря, который сейчасъ же пришелъ. Г. Деневеръ и комиссаръ обмѣнялись нѣсколькими словами.

— Кого вамъ нужно?

— Верховный судъ.

— Кто вы такой?

— Я спрашиваю, гдѣ верховный судъ?

— Теперь происходитъ засѣданіе.

— Гдѣ онъ засѣдаетъ?

— Вотъ здѣсь.

И библіотекарь указалъ на дверь. — «Хорошо», сказалъ комиссаръ. Онъ не прибавилъ ни слова и вернулся въ галлерею Мерсьеръ. Мы сейчасъ сказали, что его сопровождало только нѣсколько агентовъ.

Верховный судъ дѣйствительно засѣдалъ. Президентъ отдавалъ судьямъ отчетъ о своей бесѣдѣ съ генералъ-прокуроромъ. Вдругъ послышались шаги въ корридорѣ, ведущемъ изъ залы совѣта въ ту комнату, гдѣ шло засѣданіе. Дверь отворяется съ шумомъ, показываются штыки и посреди ихъ человѣкъ въ разстегнутомъ пальто и опоясанный трехцвѣтнымъ шарфомъ.

Судьи глядятъ, пораженные.

— Господа, говоритъ этотъ человѣкъ: — разойдитесь сейчасъ же.

Президентъ Гардуэнъ встаетъ.

— Что это значитъ? кто вы такой? Знаете ли, съ кѣмъ вы говорите?

— Знаю. Вы — верховный судъ, а я — полицейскій комиссаръ.

— Ну, такъ что же?

— Ступайте вонъ.

Съ нимъ было тридцать пять человѣкъ муниципальныхъ гвардейцевъ, подъ командой поручика и съ барабанщикомъ впереди.

— Но… сказалъ президентъ.

Комиссаръ прервалъ его, слѣдующими словами — мы ихъ приводимъ буквально: — "Я не стану вступать съ вами въ ораторскія пренія, г. президентъ. Я получилъ приказанія и передаю ихъ вамъ; извольте повиноваться.

— Кому?

— Префекту полиціи.

Тогда президентъ сдѣлалъ слѣдующій странный вопросъ, заключавшій уже въ себѣ готовность подчиниться приказанію.

— У васъ есть предписаніе?

— Есть. И комиссаръ подалъ президенту бумагу. Судьи были блѣдны. Президентъ развернулъ бумагу. Коши заглянулъ въ нее черезъ плечо г. Гардузна. Президентъ прочелъ:

«Предписывается разогнать верховный судъ, а, въ случаѣ отказа съ его стороны, арестовать гг. Беранже, Роше, де-Буассьё, Патайля и Гелло».

И, обратясь къ судьямъ, президентъ прибавилъ: — Подписано «Мопа».

Потомъ онъ сказалъ комиссару: — «Тутъ недоразумѣніе. Это имена не наши. Гг. Беранже, Роше, де Буассьё отслужили свой срокъ и уже не состоятъ членами верховнаго суда. Что же касается до Гелло, то онъ умеръ.

Составъ верховнаго суда былъ дѣйствительно временный и обновлялся. Переворотъ разрушилъ конституцію, но не зналъ ея. Бумага за подписью Мопа относилась къ прежнему составу суда. Переворотъ напуталъ, руководствуясь старымъ спискомъ. Маленькая разсѣянность убійцъ.

— Г. полицейскій комиссаръ, продолжалъ президентъ: — вы видите, что это имена не наши.

— Это мнѣ все равно, возразилъ комиссаръ. — Къ вамъ ли относится это предписаніе, или не къ вамъ — разойдитесь, а не то я васъ всѣхъ арестую.

И онъ присовокупилъ:

— Арестую тутъ же, сейчасъ.

Судьи замолчали. Одинъ изъ нихъ взялъ со стола лежавшій на немъ листикъ бумаги — это было постановленное рѣшеніе — и положилъ его въ карманъ. Потомъ они удалились.

Комиссаръ указалъ имъ дверь, гдѣ виднѣлись штыки и сказалъ: „сюда“.

Они прошли корридоромъ между двумя рядами солдатъ. Взводъ республиканскихъ гвардейцевъ проводилъ ихъ до галлереи Сен-Луи. Тамъ ихъ оставили на свободѣ, съ поникшими головами. Было около трехъ часовъ.

Между тѣмъ какъ все это происходило въ библіотечной залѣ, рядомъ, въ прежней парламентской большой камерѣ, засѣдалъ и судилъ, какъ всегда, кассаціонный судъ, не подозрѣвая, что дѣлалось по сосѣдству.

Но покончимъ съ верховнымъ судомъ.

Вечеромъ, въ половинѣ восьмого, всѣ семеро судей собрались у одного изъ нихъ, у того самаго, который унесъ въ карманѣ постановленіе, составили протоколъ, редижировали протестъ и, сознавая необходимость пополнить пробѣлъ, оставшійся въ ихъ постановленіи, назначили, по предложенію Кено, генералъ-прокуроромъ г. Ренуара, своего сотоварища по кассаціонному суду. Ренуаръ, немедленно извѣщенный объ этомъ, согласился. Они собрались въ послѣдній разъ, на другой день, 3-го, въ одиннадцать часовъ, т. е. за часъ до срока, назначеннаго ими въ постановленіи, приведенномъ выше, и опять въ библіотекѣ кассаціоннаго суда, въ присутствіи г. Ренуара. Составили актъ о его назначеніи и о томъ, что онъ требуетъ дальнѣйшаго производства дѣла. Кено отнесъ постановленіе въ главную канцелярію и немедленно вписалъ его въ реестръ внутреннихъ распоряженій кассаціоннаго суда, такъ какъ верховный судъ не имѣлъ своего особеннаго реестра, и съ самаго основанія своего положилъ, что будетъ пользоваться реестрами кассаціоннаго суда. Затѣмъ внесли въ реестръ еще два акта, составленные послѣ постановленія и озаглавленные такимъ образомъ: 1) Протоколъ о вмѣшательствѣ полиціи во время обсужденія означеннаго постановленія. 2) Актъ о назначеніи г. Ренуара генералъ-прокуроромъ. Кромѣ того, семь копій со всѣхъ этихъ бумагъ, собственноручно написанныхъ судьями и за ихъ подписями, были спрятаны въ надежное мѣсто, а также памятная книжка, куда, говорятъ, были вписаны пять другихъ секретныхъ рѣшеній, относившихся къ перевороту.

Существуетъ ли еще эта страница реестра кассаціоннаго суда въ настоящую минуту? Правда ли, что префектъ Монё, какъ это утверждали, потребовалъ себѣ реестръ и разорвалъ тотъ листъ, гдѣ было написано постановленіе? Мы не могли разъяснить этого обстоятельства. Теперь, этотъ реестръ никому не доступенъ и чиновники главной канцеляріи нѣмы.

Таковы факты. Резюмируемъ ихъ.

Еслибы этотъ судъ, называвшійся верховнымъ, способенъ былъ проникнуться идеей долга, что разъ всѣ члены его были въ сборѣ, засѣданіе могло бы состояться въ нѣсколько минутъ. Онъ могъ бы дѣйствовать быстро и рѣшительно, назначивъ генералъ-прокуроромъ человѣка энергичнаго, изъ членовъ кассаціоннаго суда, какъ, напримѣръ, Фрелона, или изъ адвокатуры, какъ, напримѣръ, Мартена, (изъ Страсбурга). Въ силу 18 ст. и не дожидаясь распоряженій національнаго собранія, онъ могъ бы постановить приговоръ, опредѣляющій свойство совершоннаго преступленія, декретировать арестованіе Луи Бонапарта и его сообщниковъ, и распорядиться о заключеніи президента въ тюрьму. Съ своей стороны, и генералъ-прокуроръ могъ бы издать такой же декретъ объ арестѣ. Все это могло бы быть окончено въ половинѣ двѣнадцатаго, а въ этотъ часъ противъ верховнаго суда еще не было принято никакихъ мѣръ. Вслѣдъ за этими первыми распоряженіями, верховный судъ вышелъ бы на улицу и тамъ объявилъ бы народу о своемъ рѣшеніи. Онъ не встрѣтилъ бы въ эту минуту никакихъ препятствій. Наконецъ, во всякомъ случаѣ, судьямъ слѣдовало засѣдать въ своихъ костюмахъ, въ залѣ засѣданія, сохраняя всю торжественность судебной обстановки, и при появленіи полицейскаго агента съ солдатами, приказать солдатамъ арестовать агента. Солдаты, быть можетъ, послушались бы ихъ. Въ противномъ же случаѣ, пусть ихъ торжественно повлекли бы въ тюрьму, чтобы народъ увидѣлъ на улицѣ собственными глазами, какъ грязныя ноги насильственнаго переворота попираютъ мантію правосудія. Вмѣсто всего этого, что сдѣлалъ верховный судъ? Мы сейчасъ это видѣли.

— Ступайте вонъ.

— Уходимъ.

Матьё Моле, вѣроятно, не такъ разговаривалъ съ Видокомъ.

XII.
Мэрія 10-го округа.

Представители, выйдя отъ г. Дарю, снова сошлись на улицѣ Здѣсь, разбившись на групы, они старались вкратцѣ обсудить положеніе. Ихъ было много. Можно было, менѣе, чѣмъ въ часъ, посредствомъ повѣстокъ, разосланныхъ на домъ хотя бы только тѣмъ, кто жилъ на лѣвомъ бердгу Сены, въ виду спѣшности дѣла, собрать около 300 человѣкъ. Но гдѣ собраться? У Лемарделе? Но улица Ришельё охранялась войскомъ. Въ залѣ Мартель? Это было слишкомъ далеко. Разсчитывали на тотъ легіонъ, которымъ командовалъ генералъ Лористонъ; и потому остановили выборъ на мэріи 10 округа. Притомъ же она находилась довольно близко, и не нужно было переходить мостовъ.

Выстроились въ колонну и двинулись.

Г. Дарю, какъ мы уже сказали, жилъ въ улицѣ Лилль по сосѣдству съ собраніемъ. Вся часть улицы между его домомъ и зданіемъ собранія, занята была пѣхотой. Послѣдній взводъ ея стоялъ у самыхъ дверей Дарю, но преграждалъ путь къ нимъ только съ одной стороны, съ правой. Представители, выйдя отъ Дарю, направились въ улицу Св. Отцовъ, и оставили солдатъ позади себя. Войску въ эту минуту дана была инструкція только помѣшать представителямъ сойтись въ собраніи, а потому они могли спокойно выстроиться въ колонну на улицѣ, и идти. Еслибы они повернули направо, а не налѣво, ихъ бы не пропустили. Но на этотъ счетъ не было отдано никакого приказанія, и они прошли, благодаря этому промаху.

Это обстоятельство, часъ спустя, привело Сент-Арно въ ярость. Дорогою присоединялись новые представители, и колонна все росла. Члены правой жили, но большей части, въ Сеи Жерменскомъ Предмѣстьи; и потому колонна почти вся состояла изъ людей большинства.

На углу набережной Орсэ, они встрѣтили группу членовъ лѣвой, соединившихся, по выходѣ изъ собранія, и совѣщавшихся между собой. Это были Эскиросъ, Маркъ Дюфресъ, Викторъ Генекенъ, Кольфаврю и Шаміо.

Тѣ, которые шли впереди колонны, отдѣлились отъ нея, подошли къ групѣ и сказали ей: „пойдемте съ нами“.

— А вы куда? спросилъ Маркъ Дюфрессъ.

— Въ мэрію 10-го округа.

— Зачѣмъ?

— Чтобъ декретировать низложеніе Луи-Бонапарта.

— А потомъ?

— Потомъ, всей толпой, отправимся къ зданію собранія; прорвемся, если встрѣтимъ сопротивленіе — силой, и съ крыльца прочитаемъ декретъ о низложеніи.

— Хорошо; мы идемъ съ вами, сказалъ Маркъ Дюфрессъ.

(Пять членовъ лѣвой пошли въ нѣкоторомъ разстояніи отъ колонны. Въ колоннѣ нашлось нѣсколько друзей ихъ, которые тотчасъ же къ нимъ примкнули. И мы констатируемъ здѣсь фактъ, не придавая ему, впрочемъ, болѣе значенія, нежели сколько онъ имѣетъ, что обѣ фракціи представителей, въ этой импровизированной сходкѣ, направлялись къ мэріи, не смѣшиваясь одна съ другой, и занимая каждая особую сторону улицы. При этомъ, случаю угодно было распорядиться такъ, что члены большинства шли по правой, а члены меньшинства по лѣвой сторонѣ ея.

Ни на комъ не было шарфовъ. Ни по какимъ внѣшнимъ признакомъ нельзя было узнать представителей народа. Прохожіе смотрѣли на нихъ съ удивленіемъ, и, казалось, не понимали, что это за процессія, безмолвно двигающаяся по пустыннымъ улицамъ Сен-Жерменскаго Предмѣстья? Часть Парижа еще ничего не знала о переворотѣ.

Въ стратегическомъ отношеніи, какъ оборонительный пунктъ, мэрія 10-го округа была дурно избрана. Расположенная въ узкой улицѣ, въ коротенькой части улицы Греннелль Сен-Жерменъ находящейся между улицами: Св. Отцовъ и Sépulcre, и по близости отъ площадки Круа-Ружъ, куда войска могутъ подойти съ столькихъ различныхъ пунктовъ, мэрія 10-го округа, стѣсненная, блокированная со всѣхъ сторонъ, была бы плохой цитаделью для народнаго представительства, въ случаѣ нападенія на него. Правда, что выборъ цитадели точно такъ же труденъ, какъ впослѣдствіи выборъ генерала.

Прибытіе, въ мэрію, казалось, произошло при хорошихъ предзнаменованіяхъ. Большія ворота, ведущія на четырехъ-угольный дворъ, были заперты; ихъ отворили національные гвардейцы — человѣкъ около двадцати — стоявшіе въ караулѣ; они взялись за ружья и отдали военную честь собранію. Представители вошли. Помощникъ мэра почтительно, встрѣтилъ ихъ на порогѣ мэріи.

— Дворецъ національнаго собранія, сказали представители: — запертъ войскомъ; мы пришли, чтобы открыть засѣданіе здѣсь. Помощникъ мэра провелъ ихъ въ первый этажъ и велѣлъ отпоретъ для нихъ большую муниципальную залу. Національные гвардейцы кричали, „да здравствуетъ національное собраніе!“

Когда представители вошли, двери заперли. Толпа начинала собираться на улицѣ и кричала: да здравствуетъ собраніе! Нѣсколько постороннихъ лицъ, не принадлежавшихъ къ собранію, проникли въ мэрію, одновременно съ представителями. Боялись слишкомъ большого скопленія народа, и потому къ маленькой боковой двери, оставшейся отворенною, поставили двухъ часовыхъ, съ приказаніемъ не пропускать никого, кромѣ представителей, которые могли еще подойти. У той же двери, сталъ г. Овенъ Траншеръ, чтобы узнавать вновь приходящихъ въ лицо.

Представителей, когда они пришли въ мэрію, было нѣсколько менѣе трехсотъ; потомъ число ихъ превзошло эту цифру. Было около одиннадцати часовъ дня. Не всѣ вошли тотчасъ же въ валу, гдѣ должно было происходить засѣданіе. Нѣкоторые, преимущественно члены лѣвой, оставались на дворѣ, смѣшавшись съ національными гвардейцами и гражданами.

Говорили о томъ, что дѣлать. Тутъ встрѣтилось первое затрудненіе. Старшій по возрасту, — doyen d'âge — былъ г. Кератри. Слѣдовало ли избрать его предсѣдателемъ? Представители, собравшіеся въ залѣ, указывали на него. Представители, остававшіеся на дворѣ, колебались. Маркъ Дюфрессъ подошелъ къ Жюлю де-Ластера и Леону де-Мальвилю, находившимся между представителями лѣвой, и сказалъ имъ: „Что они тамъ на верху затѣваютъ? Избрать въ предсѣдатели Кератри! Но вѣдь имя Кератри точно также испугаетъ народъ, какъ мое испугало бы буржуазію!“

Членъ правой, Керанфлекъ, подошедшій къ нимъ, счелъ нужнымъ поддержать это мнѣніе. „И притомъ подумайте о возрастѣ Кератри! прибавилъ онъ. — Это безуміе. Избирать вождемъ восьмидесятилѣтняго старика, въ такую опасную минуту!“

Но Эскиросъ воскликнулъ: Плохой аргументъ! Восемьдесятъ лѣтъ — это сила.

— Да… когда они внушаютъ почтеніе! возразилъ Кольфиврю.

— Нѣтъ ничего внушительнѣе, продолжалъ Эскиросъ: — восьмидесятилѣтняго старца.

— Прекрасно, когда предсѣдательствуетъ Несторъ! прибавилъ Шаміо.

— Но не Жеронтъ, сказалъ Викторъ Геннекенъ.

Эти слова положили конецъ преніямъ. Кератри былъ устраненъ. Гг. Жюль Ластери и Леонъ де-Малевиль, два человѣка, уважаемые всѣми партіями, взялись уговорить представителей правой. Положили, что будетъ предсѣдательствовать бюро. Пять членовъ его были на лицо: два вице-президента гг. Бенуа д’Ази и Вите; и три секретаря гг. Гримо, Шапо и Муленъ. Другіе два вице президента — генералъ Бедо и Дарю находились: первый въ Мазасѣ, второй — подъ домашнимъ арестомъ. Изъ остальныхъ трехъ секретарей, двое, Пепенъ и Лаказъ — елисейцы — не явились; а третій, Ивонъ, членъ лѣвой, присутствовалъ на сходкѣ, происходившей въ улицѣ Бланшъ почти въ ту же самую минуту.

Но вотъ на крыльцѣ мэріи показался приставъ (huissier) и крикнулъ, какъ въ самые мирные дни собранія: „Гг. представители, пожалуйте въ засѣданіе!“

Этотъ приставъ, принадлежавшій къ собранію, и послѣдовавшій за нимъ, раздѣлялъ во весь тотъ день его участь — включая сюда и задержаніе на набережной Орсэ.

При появленіи пристава, всѣ представители, остававшіеся на дворѣ, и между которыми находился одинъ изъ вице-президентовъ, г. Вите, поднялись въ залу, и засѣданіе началось.

Это засѣданіе собранія было послѣднимъ, происходившимъ въ правильныхъ условіяхъ. Лѣвая, съ своей стороны, какъ мы видѣли, отважно овладѣла снова законодательной властью, съ которой соединила то, что требовалось въ данную минуту обстоятельствами, т. е. обязанности революціонныя; и безъ бюро, безъ пристава, безъ секретарей, открыла также засѣданіе. Засѣданія эти не были безстрастно и вѣрно воспроизведены стенографіей; но они живутъ въ нашей памяти и исторія занесетъ ихъ въ свои страницы.

Два стенографа собранія, гг. Гросле и Лагашъ, присутствовали на засѣданіи въ мэріи 10 округа. Они могли съ точностью записать его; но цензура восторжествовавшаго переворота исказила отчеты ихъ, и заставила своихъ исторіографовъ напечатать этотъ искаженный разсказъ, выдавъ его за подлинный. Одна лишняя ложь не идетъ въ счетъ. Этотъ стенографическій отчетъ принадлежитъ къ дѣлу о преступленіи 2-го декабря. Онъ составляетъ одинъ изъ капитальнѣйшихъ документовъ процесса, который должно возбудить будущее. Въ нашей книгѣ этотъ документъ будетъ помѣщенъ вполнѣ, съ обозначеніемъ всѣхъ мѣстъ, выкинутыхъ цензурою Бонапарта. Эти урѣзки уже свидѣтельствуютъ о значеніи и важности документа.

Стенографія воспроизводитъ все, за исключеніемъ жизни. Стенографія-это ухо, оно слышитъ, но не видитъ. И потому, здѣсь необходимо пополнить неизбѣжные пробѣлы стенографскаго отчета.

Для того, чтобы имѣть полное понятіе объ этомъ засѣданіи, нужно представить себѣ большую залу мэріи, нѣчто въ родѣ длиннаго четырехугольника, освѣщеннаго съ правой стороны четырьмя или пятью окнами, выходящими на дворъ, а съ лѣвой уставленнаго нѣсколькими рядами скамеекъ, наскоро внесенныхъ, на которыхъ громоздятся 300 представителей, собранныхъ здѣсь случаемъ. Никто не сидѣлъ; передніе стояли, а задніе встали на скамейки. Кое-гдѣ виднѣлись маленькіе столики. По срединѣ расхаживали взадъ и впередъ. Противъ входной двери, въ другомъ концѣ комнаты, длинный столъ, окруженный скамьями, занималъ всю стѣну; за нимъ засѣдало бюро. Засѣдало — это выраженіе условное, бюро не сидѣло — оно стояло, какъ и все остальное собраніе. Секретари Шапо, Муленъ и Гримо писали стоя. По временамъ, оба вице-президента влѣзали на скамью, для того, чтобы ихъ лучше видѣли со всѣхъ концовъ залы. Столъ былъ покрытъ старымъ зеленымъ сукномъ, запачканнымъ чернилами. Принесли три или четыре чернильницы. По столу была разбросана бумага. Тутъ писались декреты, по мѣрѣ ихъ изготовленія, съ нихъ снимали множество копій. Нѣкоторые представители, превратившись въ импровизированныхъ секретарей, помогали секретарямъ оффиціальнымъ.

Эта большая зала, какъ мы уже сказали, расположена была въ первомъ этажѣ и выходила прямо въ сѣни. Въ нее вела довольно узкая лѣстница.

Вспомнимъ, что почти всѣ находившіеся на лицо представители были членами правой.

Первый моментъ былъ трагическій. Здѣсь особенную энергію проявилъ Беррье. Беррье, который, подобно всѣмъ импровизаторамъ безъ стиля, оставитъ по себѣ только имя, и очень спорное имя, былъ скорѣе адвокатъ, нежели убѣжденный ораторъ. Но на этотъ разъ, онъ былъ кратокъ, логиченъ, серьёзенъ. Началось съ криковъ: что дѣлать? Нужно составить декларацію, сказалъ де-Фаллу. — Нужно протестовать, сказалъ Флавиньи. — Нужно издать декретъ, сказалъ Беррье. Дѣйствительно, декларація — это слова, пущенныя на вѣтеръ; протестъ — это только шумъ. Но декретъ — уже дѣло. — Закричали: какой декретъ? — Декретъ о низложеніи, сказалъ Беррье. Низложеніеэто былъ крайній предѣлъ энергіи правой. За низложеніемъ слѣдовало объявленіе внѣ закона. Низложить было дѣломъ возможнымъ для правой. Объявить внѣ закона могла только лѣвая. — И точно, Луи Бонапарта объявила состоящимъ внѣ закона лѣвая. Она сдѣлала это на первой же сходкѣ своей въ улицѣ Бланшъ, какъ увидятъ далѣе. Съ низложеніемъ легальность оканчивалась; съ объявленія внѣ закона начиналась революція. Повтореніе революція — это логическое послѣдствіе всѣхъ coups d'état

Когда низложеніе было рѣшено, человѣкъ, впослѣдствіе сдѣлавшійся измѣнникомъ, Кантенъ-Бошаръ вскричалъ: „Подпишемъ его всѣ!“ Всѣ подписали. Вошелъ Одиллонъ Барро, питомъ Антони Type и подписали оба. Вдругъ г. Писватори возвѣстилъ, что мэръ отказывается впустить въ залу вновь прибывающихъ представителей. „Предпишемъ ему декретомъ“, сказалъ Беррье и декретъ былъ вотированъ. Благодаря этому декрету» вошли Фавро и Монэ. Они только что оставили законодательное собраніе и разсказали о трусости Дюпена. Дагирель — одинъ изъ вожаковъ правой, былъ самъ возмущенъ этимъ, и сказалъ: «Противъ насъ употребили штыки». Послышались голоса: потребуемъ

10-й легіонъ. Пускай бьютъ сборъ. Лорнетовъ колеблется. Прикажемъ ему защищать собраніе. Предпишемъ декретомъ, сказалъ Беррье. Декретъ былъ написанъ, что не помѣшало Лористону отказаться. Другимъ декретомъ, также предложеннымъ Беррье, объявлялся измѣнникомъ каждый, кто посягнетъ на парламентскую неприкосновенность, и предписывалось немедленно освободить представителей, преступно задержанныхъ. Все это было вотировано разомъ, безъ преній, въ какой-то единодушной неурядицѣ, и посреди цѣлой бури бѣшеныхъ разговоровъ. Отъ времени до времени, Беррье удавалось водворить тишину; но потомъ гнѣвные крики начинались снова. — Coup d'état не посмѣетъ проникнуть сюда! Мы здѣсь хозяева. Мы у себя. Напасть на насъ здѣсь — это немыслимо! Эти мерзавцы не осмѣлятся! Еслибы шумъ былъ не такъ великъ, представители могли бы услышать въ открытыя окна, какъ подлѣ нихъ солдаты стучали оружіемъ…

Это былъ баталіонъ венсенскихъ стрѣлковъ, молчаливо вошедшій въ садъ мэріи, и, въ ожиданіи приказаній, заряжавшій ружья.

Мало-по малу, засѣданіе, сначала безпорядочное, приняло правильный видъ… Крики превратились въ гулъ. Голосъ пристава: «молчаніе, господа!» наконецъ, взялъ верхъ надъ шумомъ. Каждую минуту являлись новые представители и спѣшили подписаться подъ декретомъ о низложеніи. Такъ какъ около стола толпилось слишкомъ много народу, то въ залѣ и въ сосѣднихъ комнатахъ распространилось около дюжины летучихъ листковъ, на которыхъ представители писали свои мцена. Первый, подписавшій декретъ о низложеніи, былъ г. Дюфоръ, послѣдній — Веттингъ де-Ланкастелъ. Одинъ изъ президентовъ, Бенуа д’Ази, держалъ рѣчь къ собранію; другой, Вите, блѣдный, но спокойный и твердый раздавалъ инструкціи и приказанія. Бенуа д’Ази держалъ себя прилично, но не совсѣмъ твердый голосъ его обнаруживалъ внутреннее волненіе. Раздѣленіе, существовавшее между членами правой, не исчезло даже въ эту критическую минуту. Представитель изъ легитимистовъ говорилъ вполголоса своему сосѣду, объ одномъ изъвице-президентовъ: «Этотъ долговязый Вите похожъ на выбѣленный надгробный памятникъ». Вито былъ орлеанистъ.

Такъ какъ авантюристъ, съ которымъ имѣли дѣло, былъ способенъ на все; а время близилось къ сумеркамъ, то нѣкоторыми легитимистами, изъ породы безхитростныхъ, овладѣлъ не шуточный, но комическій страхъ. Маркизъ **, напоминавшій собою басню «Муха и дорожные», расхаживалъ взадъ и впередъ, кричалъ, декламировалъ, разглагольствовалъ, протестовалъ, заявлялъ и дрожалъ. Другей, г. А. Н., весь въ поту, красный, задыхавшійся, страшно безпокоился: Гдѣ караулъ? Сколько человѣкъ? кто командуетъ? Офицеръ! Повопите ко мнѣ офицера. Да здравствуетъ республика! Національные гвардейцы, держитесь стойко". Вся правая сторона кричала: «да здравствуетъ республика»! — Вы значитъ хотите уморить ее, говорилъ имъ Эскиросъ. Нѣкоторые были безмолвны. Бурбуссонъ хранилъ молчаніе побѣжденнаго государственнаго человѣка. Другой, виконтъ *** ощущалъ такой страхъ, что бѣгалъ ежеминутно въ уголъ двора. Въ толпѣ, наполнявшей этотъ дворъ, находился парижскій уличный мальчикъ, изъ котораго впослѣдствіи вышелъ симпатичный, смѣлый поэтъ, Альберъ Глатиньи. Онъ крикнулъ этому виконту: Послушайте! неужели вы думаете, что coup d’etat можно потушить тѣмъ же способомъ, какимъ Гуливеръ тушилъ пожаръ?

Орлеанисты были спокойны и держали себя лучше. Это происходило отъ того, что они подвергались большей опасности.

Паскаль Дюпра велѣлъ возстановить на декретахъ, сверху, слова: «Французская Республика», которыя пропустили.

Отъ времени до времени, нѣкоторые произносили имя Дюпена. Тогда раздавались свистки и хохотъ. «Не называйте этого подлеца», кричалъ Антони Type. Предложенія слѣдовали за предложеніями. Въ залѣ стоялъ гулъ, отъ времени до времени смѣнявшійся глубокимъ торжественнымъ молчаніемъ. Тревожныя рѣчи слышались то въ той, то въ другой групѣ. «Мы попались какъ въ мышеловку! Насъ прижали къ стѣнѣ!» Потомъ, при каждомъ предложеніи, раздавались голоса: «Такъ! Такъ! Конечно! Это хорошо!» Представители вполголоса назначали другъ другу свиданіе въ улицѣ Шоссе д’Антонъ, № 19 — въ случаѣ, еслибъ ихъ выгнали изъ мэріи. Биксіо унесъ декретъ о низложеніи, чтобъ отдать его напечатать. Эскиросъ, Маркъ Дюфрессъ, Паскаль Дюпра, Ригалъ, Лербеттъ, Шаміо, Латрадъ, Кольфаврю, Антони Type, давали тамъ и сямъ энергическіе совѣты. Дюфоръ, возмущенный и рѣшительный, протестовалъ съ достоинствомъ. Одиллонъ Баро неподвижно и молча сидѣлъ въ углу, съ видомъ наивнаго изумленія.

Гг. Пасси и Токвиль разсказывали, посреди групъ, что, въ бытность свою министрами, они постоянно опасались насильственнаго переворота; что имъ всегда было ясно, что мысль о немъ гнѣздится въ мозгу Луи Бонапарта. Токвиль присовокуплялъ: — Каждый вечеръ я говорилъ себѣ: «Я засыпаю министромъ, а проснусь, пожалуй, узникомъ».

Нѣкоторые изъ тѣхъ, кого называли «людьми порядка», подписывая декретъ о низложеніи, ворчали: «Берегитесь красной республики!» Казалось, они одинаково страшились и успѣха, и неудачи. Г. де-Ватпениль, пожимая руки лѣвымъ, благодарилъ ихъ за ихъ присутствіе: «Вы дѣлаете насъ популярными», говорилъ онъ. Антони Type отвѣчалъ ему: «Я не знаю теперь ни дѣвой, ни правой; я вижу только собраніе». Младшій изъ двухъ стенографовъ сообщилъ представителямъ, произносившимъ рѣчи, листки отчета, приглашая тотчасъ же просмотрѣть ихъ, и говорилъ: «Намъ некогда будетъ перечитывать». Нѣкоторые представители, выйдя на улицу, показывали народу копіи съ декрета о низложеніи, за подписью членовъ бюро. Кто-то изъ народа, взявъ одну вопію, крикнулъ: «Граждане! чернила еще не высохли. Да здравствуетъ республика!».

Помощникъ мэра стоялъ въ дверяхъ залы, такъ какъ лѣстница была вся наполнена національными гвардейцами и посторонними зрителями. Нѣкоторые проникли въ самое засѣданіе, и, между прочими, прежній членъ учредительнаго собранія, Беле, человѣкъ рѣдкаго мужества. Ихъ сначала хотѣли удалить, но они воспротивились. «Это наши дѣла, воскликнули они: — вы — собраніе, но мы — народъ». — Они правы, сказалъ Беррье.

Г. де-Фаллу, сопровождаемый Керанфлекомъ, подошелъ къ конституціоналисту Беле, и, облокотись подлѣ него на каминъ, сказалъ: «Здравствуйте, коллега!» Онъ напомнилъ ему, что они вмѣстѣ засѣдали въ комиссіи національныхъ мастерскихъ, и вмѣстѣ посѣщали рабочихъ въ паркѣ Монсо. Эти люди, чувствуя, что они падаютъ, становились нѣжны къ республикѣ. Каждый говорилъ съ того мѣста, гдѣ находился — тотъ влѣзъ на скамью, тотъ на стулъ, нѣкоторые взобрались на столы. Самыя противоположныя рѣчи слышались одновременно. Въ одномъ углу, прежніе вожаки порядка выражали боязнь, какъ бы не восторжествовали «красные». Въ другомъ, люди правой, окруживъ людей лѣвой, спрашивали ихъ: «Развѣ предмѣстья не возстанутъ?»

У повѣствователя одна обязанность — разсказывать. Онъ разсказываетъ все, какъ дурное, такъ и хорошее. Какъ бы то ни было, несмотря на всѣ эти подробности, о которыхъ мы не могли умолчать, надо, отдать справедливость людямъ правой, составлявшимъ значительное большинство на этой сходкѣ, что они вели себя съ достоинствомъ, и во многихъ отношеніяхъ заслуживаютъ уваженія. Нѣкоторые даже — мы упоминали объ этомъ — проявили большую энергію и рѣшимость, какъ бы желая соперничать съ членами лѣвой.

Такъ какъ мы еще не разъ увидимъ въ теченіи этого разсказа, что люди правой обращали свои взоры къ народу, то слѣдуетъ здѣсь оговориться: эта монархисты, говорившіе о народномъ возстаніи, призывавшіе предмѣстья, составляли меньшинство и притомъ меньшинство почти незамѣтное. Антони Type предложилъ тѣмъ, которые были тутъ предводителями, пройти всей толпой по народнымъ кварталамъ съ декретомъ о низложеніи въ рукахъ. Припертые къ стѣнѣ, они отказались. Они объявили, что хотятъ защищаться только при помощи организованной силы, а не народа. Странная вещь — но которую, тѣмъ не менѣе, должно констатировать — эти люди, по своей политической близорукости, сопротивленіе народа, даже во имя закона, считали мятежнымъ! Вся революціонная обстановка, какую они могли еще допустить — это легіонъ національной гвардіи, съ барабанщикомъ впереди. Передъ баррикадой они отступали. Право въ блузѣ — не было правомъ; истина, вооруженная пикой, не была истиной; законъ, вырывающій камни изъ мостовой, производилъ на нихъ впечатлѣніе Эвмениды. Но, впрочемъ, принимая ихъ за то, чѣмъ они въ дѣйствительности были, и что они значили, какъ политическіе люди — нельзя не согласиться, что эти члены правой были правы. Что бы они стали дѣлать съ народомъ? и что бы народъ сталъ дѣлать съ ними? Какъ бы они взялись за дѣло, чтобы воспламенить массы? Есть ли возможность представить себѣ Фаллу трибуномъ, призывающимъ Сент-Антуанское Предмѣстье къ возстанію? Увы! При этомъ скопленіи всякихъ ничтожностей, при этомъ роковомъ усложненіи обстоятельствъ, которыми такъ подло, и такъ предательски воспользовался coup d'état, при этихъ громадныхъ недоразумѣніяхъ, въ которыхъ и заключалось все положеніе — зажечь революціонную искру въ сердцѣ народа — на это не хватило бы самого Дантона!

Coup d'état вошелъ въ это собраніе съ нахальствомъ, въ своемъ каторжническомъ костюмѣ. У него была гнусная увѣренность, здѣсь какъ и вездѣ. На этой сходкѣ было 300 представителей народа. Луи Бонапартъ прислалъ разогнать ихъ сержанта. Когда сержанту оказали сопротивленіе, онъ прислалъ офицера, временно командовавшаго 6-мъ баталіономъ венсенскихъ стрѣлковъ. Этотъ офицерикъ, молоденькій, бѣлокурый, на половину. смѣющійся, на половину угрожающій, показывалъ пальцемъ на лѣстницу, гдѣ сверкали штыки, и дразнилъ собраніе.

— Кто этотъ юный блондинъ? спросилъ одинъ членъ правой. Національный гвардеецъ, находившійся тутъ, отвѣтилъ: выбросьте его въ окно! — Дайте ему пинка! крикнулъ кто-то въ народѣ.

Но какова бы ни была вина этого собранія передъ принципами революціи, каковы бы ни были ошибки его — одна демократія имѣла право упрекать его за нихъ. Все-таки это было національное собраніе, т. е. воплощеніе республики, всеобщей подачи голосовъ, народнаго самодержавія. И Луи Бонапартъ задушилъ это собраніе. Мало того — онъ оскорблялъ его. Пощечина хуже убійства.

Окрестные сады, занятые войсками, были усѣяны разбитыми бутылками. Солдатъ поили. Они просто повиновались эполетамъ, и, по выраженію одного очевидца, казались «отупѣвшими». Представители обращаясь къ нимъ говорили: вѣдь это преступленіе! Они отвѣчали: мы ничего не знаемъ.

Одинъ солдатъ говорилъ другимъ: Куда ты дѣвалъ десять франковъ, которые тебѣ дали утромъ?

Сержанты подстрекали офицеровъ. За исключеніемъ командира, который, вѣроятно, добивался креста, офицеры были почтительны; сержанты — грубы.

Одинъ поручикъ, казалось, колебался. Сержантъ крикнулъ ему: — Вы не одни здѣсь командуете. Идите!

Г. де-Ватимениль спросилъ одного солдата: — неужели вы осмѣлитесь арестовать насъ, насъ, представителей народа? «Еще бы!» отвѣтилъ солдатъ.

Многіе солдаты, слыша, какъ представители жаловались, что они съ утра ничего не ѣли, предлагали имъ хлѣба.

Нѣкоторые представители приняли. Токвиль, который былъ боленъ, и, блѣдный, стоялъ прислонясь къ окну, получилъ отъ солдатъ кусокъ хлѣба, и подѣлился имъ съ Шамболлемъ.

Два полицейскихъ комиссара явились въ «формѣ», опоясанные шарфомъ, и въ шляпахъ, съ чернымъ шнуркомъ. Одинъ былъ старикъ, другой молодой. Первый назывался Лемуанъ Татра, второй — Барне. Надо отмѣтить эти два имени. Неслыханная наглость этого Барне обратила на себя всеобщее вниманіе. Все было у него; и циническая рѣчь, и вызывающій жестъ, и сардоническій тонъ. Потребовавъ, чтобы собраніе разошлось, онъ съ невыразимымъ нахальствомъ прибавилъ: «справедливо ли, нѣтъ ли — все равно» (à tort ou à raison). На скамьяхъ собранія послышался ропотъ. «Кто этотъ негодяй?» Другой, по сравненію съ нимъ, казался умѣреннымъ и пассивнымъ. Эмиль Пеанъ вскричалъ: — Старый исполняетъ свое ремесло, а молодой дѣлаетъ себѣ карьеру.

Прежде, чѣмъ эти Ташрё и Барне вошли, и прежде, чѣмъ раздался стукъ ружейныхъ прикладовъ о ступени лѣстницы, собраніе думало о сопротивленіи. Но о какомъ? Мы сейчасъ сказали это. Большинство допускало только одно сопротивленіе: правильное, военное, въ мундирѣ и въ эполетахъ. Декретировать это сопротивленіе было легко, организовать — трудно. Такъ какъ генералы, на которыхъ большинство привыкло разсчитывать, были арестованы, то оставалось только два генерала возможныхъ: Удино и Лористонъ.

Генералъ маркизъ Лористонъ, бывшій пэръ Франціи, полковникъ 10-го легіона, и въ то же время представитель народа — дѣлалъ различіе между долгомъ представителя и долгомъ полковника. Когда нѣкоторые друзья его, члены правой, потребовали, чтобы онъ велѣлъ бить сборъ и созвалъ 10-й легіонъ, онъ отвѣтилъ: «Какъ представитель народа, я долженъ привлечь исполнительную власть къ отвѣтственности, но, какъ полковникъ, долженъ ей повиноваться». Онъ съ такимъ упорствомъ продолжалъ держаться этого мнѣнія, что не было никакой возможности вызвать его на улицу.

— Какъ онъ глупъ! говорилъ Пискатори.

— Какъ онъ уменъ! говорилъ Фаллу.

Первый офицеръ національной гвардіи, который явился въ мундирѣ, показался знакомымъ двумъ членамъ правой, и они вскричали: Это г. де-Перигоръ! Но они ошиблись: это былъ Гильбо, командиръ 3-го батальона, 10-го легіона. Онъ объявилъ, что готовъ идти по первому приказанію своего начальника, генерала Лористона. Генералъ Лористонъ вышелъ на дворъ и, минуту спустя, возвратился, сказавъ: «Моей власти не признаютъ. Я подалъ въ отставку». Впрочемъ, имя Лористона не пользовалось большой извѣстностью между солдатами. Удино знали ближе въ арміи. Но какъ знали?

Когда было произнесено имя Удино, въ этомъ собраніи, почти исключительно состоявшемъ изъ членовъ правой — произошло нѣкоторое волненіе. И дѣйствительно, при этомъ роковомъ имени, въ эту критическую минуту, размышленія тѣснились въ головѣ каждаго. Что такое былъ coup d'état?

Это была «римская экспедиція внутри страны», но предпринятая противъ кого? Противъ тѣхъ, которые дѣлали римскую экспедицію внѣ страны. Національное собраніе Франціи, насильственно распущенное, нашло для своей защиты, въ этотъ послѣдній часъ, только одного генерала… И какого же? именно того, кто, во имя національнаго собранія Франціи, насильственно распустилъ національное собраніе въ Римѣ. Какую силу могъ имѣть для спасенія одной республики Удино, задушившій другую республику? Не естественно ли было предположить, что его собственныя солдаты отвѣтятъ ему: «Чего вы отъ насъ хотите? что мы сдѣлали въ Римѣ, то мы дѣлаемъ и въ Парижѣ». Ахъ, что это за исторія — эта исторія измѣны! Французское законодательное собраніе написало первую главу ея кровью римскаго учредительнаго собранія, провидѣніе написало вторую главу — кровью французскаго національнаго собранія. Перо держалъ Луи Бонапартъ.

Въ 1849 году, Луи Бонапартъ умертвилъ самодержавіе народа въ лицѣ римскихъ представителей. Въ 1851 г., онъ умерщвлялъ его въ лицѣ французскихъ представителей. Это было послѣдовательно; и хотя гнусно, но справедливо. Законодательное собраніе несло разомъ тяжесть двухъ преступленій, будучи сообщникомъ перваго, и жертвой второго. Всѣ эти люди большинства сознавали это и склоняли голову. Или, скорѣй, это было все одно и тоже преступленіе — преступленіе 2-го іюля 1849 г., но только перемѣнившее названіе: теперь оно называлось 2-е декабря. Порожденное этимъ собраніемъ — оно убивало его. Всѣ преступленія-отцеубійцы. Въ извѣстный день — они обращаются противъ тѣхъ, которые ихъ породили, и умерщвляютъ ихъ.

Въ эту, наводившую на размышленіе минуту, Фаллу, вѣроятно, искалъ глазами Монталамбера. Но Монталамберъ былъ въ Елисейскомъ Дворцѣ.

Когда Тамизье всталъ и произнесъ эти страшныя слова: «Римская экспедиція!» Дампьеръ, растерянный, крикнулъ ему: «Молчите! Вы насъ губите».

Не Тамизье губилъ ихъ, а Удино. Дампьеръ не чувствовалъ, что онъ кричитъ «замолчите!» — исторіи.

И потомъ, не говоря уже объ этомъ воспоминаніи, которое, въ подобную минуту могло быть пагубно для человѣка, одареннаго наилучшими военными способностями, генералъ Удино — впрочемъ, отличный офицеръ и достойный сынъ своего храбраго отца — не обладалъ ни однимъ изъ тѣхъ внушительныхъ качествъ, которыя, въ критическій, революціонный моментъ, дѣйствуютъ на солдата и увлекаютъ народъ. Для того, чтобы образумить стотысячную армію, чтобы отыскать истинную душу французскаго солдата, на половину утонувшую въ винѣ, разливаемомъ преторіанцамъ, чтобы вырвать знамя у coup d'état и возвратить его закону, чтобы окружить собраніе громомъ и молніей, нуженъ былъ одинъ изъ тѣхъ людей, какихъ ужь нѣтъ больше; нужны были твердая рука, спокойное слово, холодный и глубокій взоръ какого нибудь Дезэ, этого французскаго Фокіона; нужны были широкія плечи, высокій ростъ, громовый голосъ, грубое, циническое, дерзкое, веселое и высокое краснорѣчіе Клебера, этого военнаго Мирабо. Дезэ, представлявшій собою воплощеніе справедливаго человѣка; или Клеберъ — съ наружностью льва! Генералъ Удино былъ маленькій человѣкъ, неловкій, конфузливый, съ неопредѣленнымъ, тусклымъ взглядомъ, съ красными щеками, узкимъ лбомъ, сѣдѣющими гладкими волосами, мягкимъ голосомъ, скромной улыбкой, безъ дара слова, безъ жеста, безъ силы, храбрый передъ непріятелемъ и застѣнчивый передъ первымъ встрѣчнымъ. Онъ безспорно имѣлъ видъ солдата, но въ то же время и видъ попа; При видѣ его, представленіе о шпагѣ мѣшалось съ представленіемъ о церковной свѣчѣ. Глаза его какъ будто говорили: аминь! У него были наилучшія намѣренія. Но что онъ могъ сдѣлать одинъ, безъ ореола истинной славы, безъ личнаго авторитета и имѣя за собой Римъ! Онъ самъ сознавалъ все это; и былъ словно парализованъ этимъ. Когда его назначили, онъ всталъ на стулъ и поблагодарилъ собраніе. Въ душѣ его, въ эту минуту, не было недостатка въ твердости, я не сомнѣваюсь въ томъ; но рѣчь его была нерѣшительна. Когда маленькій, бѣлокурый офицерикъ осмѣлился подступить къ нему и взглянулъ ему прямо въ лицо, онъ, державшій въ рукѣ мечъ народа, онъ, генералъ самодержавнаго собранія, умѣлъ пробормотать какія-то жалкія фразы, въ родѣ слѣдующей: «объявляю вамъ, что только одно насиліе можетъ заставитъ насъ подчиниться приказанію (!), которое бы воспрещало намъ собираться…» Онъ говорилъ о подчиненіи — онъ, который бы долженъ повелѣвать. Ему навязали черезъ плечо шарфъ, который, казалось, стѣснялъ его. Онъ поперемѣнно склонялъ голову то къ одному плечу, то къ другому; онъ держалъ въ рукѣ свою шляпу и трость; онъ имѣлъ очень благодушный видъ. Одинъ легитимистъ шепнулъ своему сосѣду: «можно подумать, что это бальи, произносящій рѣчь новобрачнымъ». А сосѣдъ его, также легитимистъ, отвѣчалъ: сонъ напоминаетъ мнѣ герцога Ангулемскаго".

Какая разница съ Тамизье! Тамизье — чистый, серьезный, убѣжденный, простой артиллерійскій капитанъ, имѣлъ видъ генерала. Тамизье — сильный умъ, мужественное сердце, нѣчто въ родѣ философа-солдата, могъ бы, при большей извѣстности, оказать рѣшительныя услуги. Богъ знаетъ, что бы произошло, еслибы Провидѣніе дало Удино душу Тамизье, или Тамизье эполеты Удино.

Въ этомъ кровавомъ декабрьскомъ переворотѣ, недоставало генеральскаго мундира, который былъ бы надѣть на достойныя плечи. Можно бы написать цѣлую книгу о роли галуновъ въ исторіи націй.

Тамизье, назначенный начальникомъ штаба, за нѣсколько минутъ до вторженія въ залу, отдалъ себя въ распоряженіе собранія. Онъ стоялъ на столѣ и говорилъ звучнымъ и задушевнымъ голосомъ. Люди, наиболѣе растерявшіеся, ободрились подъ вліяніемъ этой скромной, честной, преданной личности.

Вдругъ онъ выпрямился, и, смотря на все это роялистское большинство, воскликнулъ: "Да, я принимаю полномочіе, которое вы мнѣ предлагаете; принимаю полномочіе защищать республику; но ничего кромѣ республики, слышите-ли вы это?

Единодушный крикъ отвѣчалъ ему: «Да здравствуетъ республика»!

— Э! сказалъ Белэ. — Голосъ-то возвратился къ вамъ, какъ и 4-го мая.

«Да здравствуетъ республика! Ничего, кромѣ республики! повторяли люди правой; и Удино громче всѣхъ.

Всѣ руки простирались къ Тамизье; всѣ руки жали его руку. О! опасность! какая ты непреодолимая учительница! Атеистъ, въ послѣдній часъ, призываетъ Бога, а роялисты — республику! Всякій цѣпляется за то, что отвергалъ.

Оффиціальные историки декабрьскаго переворота разсказывали, что, при самомъ началѣ засѣданія, два представителя были по славы собраніемъ въ министерство внутреннихъ дѣлъ для „переговоровъ“. Достовѣрно то, что оба эти представителя не получали никакого полномочія. Они явились не отъ имени собранія, а отъ своего собственнаго. Они предложили себя въ посредники для того, чтобы мирно покончить начатую катастрофу. Эти честные люди предъявили нѣсколько наивное требованіе, чтобы Морни призналъ себя плѣнникомъ, и возвратился на путь закона; „въ противномъ случаѣ, прибавили они, собраніе исполнитъ долгъ свой, и призоветъ народъ къ защитѣ республики и конституціи“. Морни отвѣчалъ имъ улыбкой, приправленной слѣдующими простыми словами: „Если вы сдѣлаете призывъ къ оружію, и если а найду представителей на баррикадахъ — я велю разстрѣлять ихъ всѣхъ до одного“.

Собраніе 10-го округа уступило силѣ. Президентъ Вите потребовалъ, чтобы на него наложили руку. Агентъ, который схватилъ его, былъ блѣденъ и дрожалъ. Въ нѣкоторыхъ случаяхъ, наложить на человѣка руку значитъ наложить ее на право, и тотъ, кто осмѣливается дѣлать это, трепещетъ, какъ нарушитель закона.

Всходили изъ мэріи долго, и въ безпорядкѣ; прошло около получаса; солдаты стояли шпалерами, а полицейскіе комиссары, казалось, исключительно озабоченные тѣмъ, чтобы разгонять на улицѣ прохожихъ, посылали за приказаніями въ министерство внутреннихъ дѣлъ. Все это время нѣкоторые представители, сидя около стола въ большой залѣ, писали къ своимъ семействамъ, къ женамъ, къ друзьямъ; послѣдніе листки бумаги разбирались на расхватъ, недоставало перьевъ. Г. де-Люинъ написалъ записку къ женѣ карандашемъ; облатокъ не было, и письма приходилось отправлять не запечатанными. Нѣкоторые солдаты вызвались отправить ихъ на почту. Сынъ г. Шамболя, сопровождавшій отца до мэріи, вызвался отдать письма г-жамъ Люинъ, де-Ластери и Дювержье де Гораннъ. Генералъ Ф., тотъ самый, который не далъ баталіона президенту учредительнаго собранія, Маррасту, за что былъ произведенъ изъ полковниковъ въ генералы, стоя по среди двора мэріи, съ краснымъ лицомъ, полупьяный, только что возвратившійся, какъ говорили, съ завтрака изъ Енисейскаго Дворца, распоряжался всѣмъ. Представитель Лербеттъ подошелъ къ нему и сказалъ: „Генералъ! вы подлецъ“! Потомъ, обратясь къ своимъ товарищамъ, вскричалъ: „слышите-ли, я говорю этому генералу, что онъ подлецъ?“ Генералъ Ф. не шевельнулся, сохранивъ грязь на своемъ мундирѣ и эпитетъ на своей щекѣ.

Собраніе не призвало народъ къ оружію. Мы сейчасъ объяснили, что оно не въ силахъ было этого сдѣлать. Однако-жь, въ послѣднюю минуту, членъ лѣвой, Латрадъ, сдѣлалъ еще усиліе и, отведя въ сторону Беррье, сказалъ: „Актъ сопротивленія оконченъ. Такъ не дадимъ же себя арестовать. Разсѣемся по улицамъ, съ крикомъ: къ оружію!“ Беррье посовѣтовался съ вице-президентомъ Бенуа д’Ази. Тотъ отказался. Помощникъ мэра проводилъ членовъ собранія до воротъ мэріи, съ открытой головой. Въ ту минуту, какъ они появились на дворѣ, готовые удалиться, національные гвардейцы отдали имъ честь, крича: „Да здравствуетъ собраніе! да здравствуютъ представители народа!“ Національныхъ гвардейцевъ тотчасъ же обезоружили — и почти насильно — венсенскіе стрѣлки.

Напротивъ мэріи жилъ виноторговецъ. Когда большія вороты отворились настежъ и на улицѣ показалось собраніе, впереди котораго ѣхалъ верхомъ генералъ Ф., между тѣмъ, какъ вице-президента Вите тащилъ за воротъ полицейскій агентъ, нѣсколько человѣкъ, одѣтыхъ въ бѣлыя блузы, и столпившихся у оконъ этого виноторговца, рукоплескали, крича: „Отлично! Долой 25 франковиковъ!“^[2] Отправились въ путь.

Венсенскіе стрѣлки, шедшіе по обѣимъ сторонамъ кортежа, бросали на арестованныхъ взгляды, исполненные ненависти. Генералъ Удино говорилъ вполголоса: „Эта маленькая пѣхота ужасна! При осадѣ Рима, они бросались на приступъ, какъ бѣшенные. Эти мальчишки — сущіе дьяволы“. — Офицеры избѣгали взглядовъ представителей. Г. де-Куаленъ, проходя мимо одного офицера, вскричалъ: „Какой позоръ для мундира!“ Офицеръ отвѣчалъ съ озлобленіемъ, и вызвалъ г. де-Куалена на дуэль. Нѣсколько минутъ спустя, на пути, онъ подошелъ къ Куалену и сказалъ: „Милостивый государь! Я подумалъ, и сознаю, что виноватъ“.

Шли тихо. Въ нѣсколькихъ шагахъ отъ мэріи, кортежъ встрѣтился съ г. Шегаре. Представители закричали ему: „Пойдемте!“ Онъ сдѣлалъ выразительный жестъ руками и плечами, означавшій: зачѣмъ, если меня не схватили?.. и хотѣлъ пройти мимо. Но, однако-жь, устыдился и вернулся назадъ. Его имя находится въ спискѣ, по которому дѣлали перекличку въ казармахъ.

Нѣсколько далѣе, проходилъ г. Лесперю. Ему закричали: Лесперю! Лесперю! — Я вашъ, отвѣчалъ онъ. Солдаты его отталкивали; онъ схватился за ружейный прикладъ и силой ворвался въ колонну.

Въ одной изъ улицъ, по которой проходили, отворилось окно. Въ немъ показалась женщина съ ребенкомъ.» Ребенокъ, узнавъ между арестантами отца, сталъ звать его, протягивая къ нему рученки; мать сзади плакала.

Сначала намѣревались отвести собраніе, всей массой, въ Мазасъ. Но министерство внутреннихъ дѣлъ отмѣнило это распоряженіе. Идти такъ далеко днемъ и по самымъ населеннымъ улицамъ, гдѣ легко было вызвать волненіе, побоялись. Подъ руками была казарма Орсэ. Ее избрали временной тюрьмой.

Одинъ изъ командировъ съ наглостью указывалъ прохожимъ шпагой на арестованныхъ представителей, и громко говорилъ: Это бѣлые, намъ приказано ихъ щадить. Теперь очередь за красными представителями. Пусть берегутся!

Повсюду, гдѣ проходилъ кортежъ, съ тротуаровъ, изъ дверей, изъ оконъ — населеніе кричало: «да здравствуетъ національное собраніе!» Когда замѣчали въ колоннѣ нѣсколькихъ представителей лѣвой, то кричали: Да здравствуетъ республика! да здравствуетъ конституція! Да здравствуетъ законъ! Лавки не были заперты и прохожіе сновали туда и сюда. Нѣкоторые говорили: подождемъ до вечера, это не конецъ.

Офицеръ главнаго штаба, верхомъ, въ парадной формѣ, встрѣтивъ кортежъ, замѣтилъ Ватинепиля и подъѣхалъ поздороваться съ нимъ. Въ улицѣ Бонъ, въ ту минуту, какъ шествіе поровнялось съ домомъ редакціи Démocratie Pacifique, груда людей закричала: Долой измѣнника!

На набережной Орсэ крики удвоились. Тамъ была толпа. По обѣимъ сторонамъ набережной, армейскіе солдаты, стоя въ двѣ шеренги, локоть къ локтю, сдерживали зрителей. По серединѣ, въ пространствѣ, остававшемся свободнымъ, члены собранія подвигались медленно, имѣя справа и слѣва два ряда солдатъ; одинъ рядъ стаялъ неподвижно, угрожая народу; другой шелъ — угрожая представителямъ.

Всѣ эти подробности колоссальнаго преступленія, составляющаго предметъ нашей книги, наводятъ на самыя серьёзныя размышленія. Въ каждомъ честномъ человѣкѣ насильственный переворотъ, произведенный Луи Бонапартомъ, можетъ возбудить только глубочайшее негодованіе. Кто прочтетъ до конца эту книгу, конечно, не обвинитъ насъ въ намѣреніи смягчить этотъ чудовищный фактъ. Но такъ какъ глубокая логика фактовъ всегда должна быть подчеркнута историкомъ, то необходимо напомнить здѣсь, и повторять это непрестанно, что, за исключеніемъ незначительнаго числа членовъ лѣвой, поименованныхъ нами, триста представителей, проходившихъ такимъ образомъ передъ глазами толпы, составляли старое роялистское и реакціонерное большинство собранія. Еслибы возможно было забыть, что эти лица, каковы бы ни были ихъ ошибки, ихъ проступки и иллюзіи, что эти лица, съ которыми такимъ образомъ обходились, были, однакоже, представители самой цивилизованной націи, законодатели, уполномоченные демократическаго права, неприкосновенные, и что, подобно тому, какъ каждый человѣкъ носитъ въ себѣ частицу духа Божія, каждый изъ этихъ избранниковъ народа, носилъ въ себѣ частицу души Франціи; еслибы, говоримъ мы, было возможно хоть на минуту забыть все это… то, разумѣется, они представляли бы изъ себя, въ это декабрьское утро, зрѣлище, можетъ быть, болѣе забавное нежели грустное, и ужъ навѣрное, болѣе философски-поучительное, нежели достойное соболѣзнованія… Какъ! Послѣ столькихъ стѣснительныхъ законовъ, столькихъ исключительныхъ мѣръ, послѣ того, какъ были вотированы цензура и осадное положеніе, послѣ всѣхъ оскорбленій, нанесенныхъ справедливости, правосудію, человѣческой совѣсти, общественному довѣрію, праву; послѣ такой снисходительности къ полиціи, такихъ любезностей съ произволомъ… и вдругъ эта партія порядка дождалась того, что всю ее, въ полномъ составѣ, хватаютъ и волокутъ городскіе сержанты!

Однажды утромъ, или, лучше сказать, ночью, когда наступилъ моментъ спасти общество, coup d'état бросается на демагоговъ… и что же? оказывается, что онъ схватилъ за шиворотъ роялистовъ!

Дошли до казармъ. Это были прежнія казармы лейбъ-гвардіи. На фронтонѣ ихъ находится изваянный гербъ, гдѣ до сихъ поръ еще можно различить слѣды трехъ лилій, стертыхъ въ 1830 г. Тутъ остановились. Дверь отворилась. — А! такъ значитъ здѣсь! сказалъ г. де-Брольи.

На стѣнѣ казармы, около двери, виднѣлась большая аффиша, на которой крупными буквами было напечатано: Пересмотръ конституціи.

Это было объявленіе о брошюрѣ, вышедшей за два или за три дня до переворота, безъ имени автора, и которая требовала имперіи. Ее приписывали президенту республики.

Представители вошли и дверь затворилась за ними. Крики замолкли. Толпа, на которую также порою находятъ минуты мечтательности, стояла нѣсколько времени на набережной, неподвижная и нѣмая, смотря поочередно то на затворенную дверь казармы, то на виднѣвшійся, въ двухъ стахъ шагахъ оттуда, сквозь мглистыя декабрскія сумерки, молчаливый фронтонъ національнаго собранія.

Оба полицейскіе комиссара отправились къ де-Морни, съ отчетами о своемъ «успѣхѣ». Г. де-Морни сказалъ: Борьба началась. Это хорошо. Это послѣдніе представители, которыхъ арестуютъ".

XIII.
Луи Бонапартъ въ профиль.

Умы всѣхъ этихъ людей были весьма различно настроены.

Крайнюю легитимистскую фракцію, представительницу бѣлаго знамени, во всей его чистотѣ, переворотъ, надо правду сказать, не особенно раздражалъ. На многихъ лицахъ можно было прочесть изреченіе г. Фаллу: «Я такъ доволенъ, что мнѣ стоитъ большого труда казаться опечаленнымъ». Чистые опускали глаза. Это идетъ къ чистотѣ. Смѣлые подымали голову. Негодованіе было у нихъ безпристрастное, позволявшее и удивляться немножко. Какъ эти генералы славно попались! Отечество задушено — это ужасно; но ловкое мошенничество, соединенное съ отцеубійствомъ, приводило въ восхищеніе. Одинъ изъ главныхъ говорилъ со вздохомъ сожалѣнія и зависти: у насъ нѣтъ такого талантливаго человѣка. Другой шепталъ: «Вотъ это такъ порядокъ». И прибавлялъ: увы! Третій восклицалъ: Это преступное дѣло, хорошо обдѣланное. Нѣкоторые колебались; ихъ влекла съ одной стороны законность, которую представляло собой собраніе, а съ другой — гнусность Бонапарта; то были честныя души, балансировавшія между долгомъ и подлостью. Нѣкто г. Томинъ Демазюръ, дойдя до дверей большой залы мэріи, остановился, заглянулъ туда, потомъ осмотрѣлся вокругъ и не вошелъ. Справедливость требуетъ сказать, что у нѣкоторыхъ между чистыми роялистами, и прежде всего у г. Ватимениля, звучала нота честнаго, искренняго негодованія, возмущенной справедливости…

Но какъ бы то ни было, легитимистская партія, взятая въ цѣломъ, не чувствовала отвращенія къ перевороту. Она ничего не боялась. И, дѣйствительно, къ лицу ли роялистамъ бояться Луи Бонапарта?.. Почему?

Равнодушія не боятся. Луи Бонапартъ былъ человѣкъ равнодушный. Онъ зналъ одно — свою цѣль. Разчистить путь, чтобъ достичь ея — это очень естественно. Остальное все можно оставить въ покоѣ. Вся политика его заключалась въ этомъ. Раздавить республиканцевъ, и пренебречь роялистами.

У Луи Бонапарта не было никакой страсти. Пишущій эти строки, разговаривая однажды о Луи Бонапартѣ съ бывшимъ королемъ Вестфаліи, сказалъ: «въ немъ голландецъ обуздываетъ корсиканца». — Если тутъ есть корсиканецъ, отвѣчалъ Жеромъ.

Луи Бонапартъ былъ всегда только человѣкомъ, выжидающимъ случая. Шпіонъ, старающійся надуть Господа Бога. У него была зловѣщая задумчивость игрока, который плутуетъ. Плутовство допускаетъ смѣлость и исключаетъ гнѣвъ. Въ своей Гайской тюрьмѣ онъ читалъ одну только книгу: «Монархъ» Маккіавелли. У него не было семьи; онъ могъ колебаться между Бонапартомъ и Вергюэлемъ. У него не было отечества; онъ могъ колебаться между Франціей и Голландіей.

Этотъ Наполеонъ относился къ св. Еленѣ благодушно. Онъ восхищался Англіей. Вражда! — къ чему? Для него не существовало ничего на свѣтѣ, кромѣ выгоды. Онъ прощалъ, потому что эксплуатировалъ; забывалъ все, потому что на все впередъ разсчитывалъ. Какое ему было дѣло до дяди? Онъ не служилъ ему-омъ имъ пользовался. Его скудная мысль блуждала въ Аустерлицѣ. Онъ набивалъ чучелу орла.

Вражда, злопамятность — все это непроизводительная трата. Луи Бонапартъ помнилъ только то, Что ему было выгодно помнить. Гудсонъ-Лоу не мѣшалъ ему улыбаться англичанамъ. Маркизъ де Моншеню не мѣшалъ ему улыбаться роялистамъ.

Это былъ серьёзный политикъ, благовоспитанный, замкнутый, погруженный въ свои планы; не раздражительный, дѣлающій только то, что заранѣе назначено, безъ рѣзкостей, безъ крупныхъ словъ, скромный, аккуратный, ученый, кротко разговаривающій о необходимой рѣзнѣ, и готовый произвести ее — потому что нельзя безъ этого.

И все это — повторяемъ — безъ страсти и безъ гнѣва.

Луи Бонапартъ былъ одинъ изъ людей, заразившихся глубокимъ охлажденіемъ Маккіавелли.

Вотъ какому человѣку удалось потопить имя Наполеона, присоединивъ къ Брюмеру Декабрь.

XIV.
Казарма д’Орсэ.

Было половина четвертаго.

Представители-арестанты вошли на казарменный дворъ, обширный параллелограмъ, окруженный высокими стѣнами. Эти стѣны, въ которыхъ пробито три ряда оконъ, имѣютъ унылый видъ, свойственный тюрьмамъ, казармамъ, семинаріямъ.

На этотъ дворъ ведетъ длинный проходъ со сводами, идущій черезъ весь передній корпусъ, гдѣ помѣщается караулъ. Со стороны набережной, онъ оканчивается большими, широкими воротами, со стороны двора — желѣзной рѣшеткой. За представителями заперли и ворота и рѣшетку. Ихъ оставили «на свободѣ» на дворѣ, со всѣхъ сторонъ запертомъ и охраняемомъ часовыми.

— Оставьте ихъ. Пусть ходятъ по двору, сказалъ одинъ офицеръ.

Воздухъ былъ холоденъ, небо пасмурно. Солдаты въ кургкахъ и нестроевыхъ шапкахъ, сновали между представителями. Сначала Гримо, потомъ Антони Type сдѣлали перекличку. Около нихъ образовался кругъ. Лербеттъ сказалъ смѣясь: это идетъ къ казармамъ. Мы имѣемъ видъ фельдфебелей, являющихся съ рапортомъ". Выкликали имена всѣхъ 750 представителей. При каждомъ имени слышался отвѣтъ: нѣтъ, или здѣсь, и секретарь отмѣчалъ карандашемъ присутствующихъ. Когда дошло до имени Морни, кто-то крикнулъ: «Въ Клиши!» При имени Персиньи, тотъ же голосъ крикнулъ: «Въ Пуасси». Импровизаторъ этихъ двухъ рифмъ, впрочемъ, довольно бѣдныхъ, впослѣдствіи примкнулъ къ перевороту, къ Морни и къ Персиньи, и промѣнялъ честь на сенаторское шитье. При перекличкѣ оказалось на лицо 220 представителей.

Послѣ списка именъ, въ стенографическомъ отчетѣ значится слѣдующее:

"По окончаніи переклички, генералъ Удино проситъ разсѣявшихся по двору представителей собраться вокругъ него и сообщаетъ имъ слѣдующее:

«Капитанъ, оставленный здѣсь для завѣдыванія казармой, сейчасъ получилъ приказаніе приготовить комнаты, въ которыя мы должны будемъ удалиться въ качествѣ плѣнниковъ (очень хорошо!). Не желаете ли вы, чтобъ я послалъ за нимъ? (Нѣтъ! нѣтъ! это безполезно). Я скажу ему, что онъ можетъ выполнить данныя ему приказанія (Да! именно!)»

Цѣлыхъ два часа, представители оставались запертыми и безцѣльно «шатались» на этомъ дворѣ. Они прохаживались рука объ руку. Ходили скоро, чтобъ согрѣться. Люди правой говорили людямъ лѣвой: «О! еслибъ вы вотировали предложеніе квесторовъ!» Они говорили также: «Ну, что, господа? Хорошъ невидимый стражъ!»^[3] И они смѣялись. А Маркъ Дюфрессъ отвѣчалъ: Уполномоченные народа! разсуждайте спокойно! При этихъ словахъ, лѣвая смѣялась въ свою очередь. Впрочемъ, ни малѣйшей горечи. Это было добродушіе общаго несчастія.

Освѣдомляясь о Луи Бонапартѣ у его бывшихъ министровъ, адмирала Сесиля, спросили: «Но, наконецъ, что онъ такое?» — Адмиралъ отвѣчалъ: «Ничтожество». Везэнъ прибавилъ: «Онъ хочетъ, чтобъ исторія называла его „государемъ“. „жалкій человѣкъ!“ сказалъ Камю съ изъ Гибуржера^[4]. Одиллонъ Барро вскричалъ: „Какое роковое бѣдствіе, что мы принуждены были воспользоваться услугами этого человѣка!“

Когда все это било высказано и политическая философія достигла этихъ высотъ, она истощилась и всѣ замолчали.

Справа, у воротъ, находилась маркитанская, подымавшяася на нѣсколько ступеней надъ мостовой двора.

— Возведемъ эту маркитантскую въ званіе трактира, сказалъ бывшій посланникъ въ Китаѣ, Лагрене.

Представители вошли туда. Одни приблизились къ печкѣ, другіе спросили бульона. Фавро, Пискатори, Лараби и Ватименалъ удалились въ уголъ. Въ противуположномъ углу пьяные солдаты разговаривали со служанками казармы. Кератри, удрученный бременемъ своего восьмидесятилѣтняго возраста, сидѣлъ у печки на старомъ стулѣ; стулъ шатался, старикъ дрожалъ отъ холода.

Около четырехъ часовъ, на дворъ вошелъ батальонъ венсенскихъ стрѣлковъ со своими котелками. Солдаты начали ѣсть, съ пѣснями и хохотомъ. Бролъи глядѣлъ на нихъ и сказалъ Пискатори:

— Странно видѣть котлы янычаровъ, исчезнувшіе изъ Константинополя и появившіеся въ Парижѣ!

Почти въ туже самую минуту, явился офицеръ главнаго штаба сообщить представителямъ, что назначенные для нихъ покои готовы, и просилъ ихъ слѣдовать за нимъ. Ихъ ввели въ восточный флигель казармы, наиболѣе удаленный отъ зданія государственнаго совѣта, и велѣли подняться въ третій этажъ. Они ждали комнатъ и постелей, но нашли длинныя залы, обширные сараи, съ грязными стѣнами и низкими потолками, гдѣ мебель состояла изъ столовъ и деревянныхъ скамеекъ. Это-то и были „покой“. Всѣ эти сараи, слѣдовавшіе одинъ за другимъ, выходили въ одинъ и тотъ же корридоръ, — узкій проходъ, тянувшійся во всю длину зданія. Въ одной изъ этихъ задъ виднѣлись сваленные въ углу барабаны и военно-музыкальные инструменты. Представители размѣстились въ этихъ залахъ, какъ попало. Токвиль, больной, бросилъ свой плащъ на полъ въ амбразурѣ одного окна и легъ. Онъ пролежалъ такъ, растянувшись на землѣ, нѣсколько часовъ.

Эти залы отапливались весьма плохо чугунными печами въ формѣ улья. Одинъ представитель, желая помѣшать уголья въ одной изъ нихъ, опрокинулъ ее и чуть не поджегъ пола.

Послѣдняя изъ этихъ залъ выходила на набережную. Тамъ Антони Type отворилъ одно окно и облокотился на него. Туда же собралось и нѣсколько другихъ представителей. Солдаты, находившіеся внизу на тротуарѣ, увидѣли ихъ и закричали:

— А! вотъ они, эти двадцати-пяти франковые нищіе, которые хотѣли урѣзать наше жалованье.

Дѣйствительно, полиція, наканунѣ, распространила въ казармахъ клевету о сдѣланномъ, будто бы, предложеніи — уменьшить жалованье войску; называли даже автора этого предложенія. Антони Type попробовалъ; разувѣрить обманутыхъ солдатъ. Одинъ офицеръ крикнулъ ему:

— Предложеніе это сдѣлалъ одинъ изъ вашихъ, — Ламнэ!

Около половины второго, въ залы были введены Валеттъ, Биксіо и Викторъ Лефранъ, пожелавшіе присоединиться къ своимъ товарищамъ и раздѣлить съ ними заключеніе.

Наступала ночь. Всѣ была голодны. Многіе не ѣли съ утра. Овенъ Траншеръ, человѣкъ услужливый и преданный, который взялъ на себя роль привратника въ мэріи, сдѣлался фурьеромъ въ казармѣ. Онъ получилъ по пяти франковъ съ каждаго представителя и его послали заказать обѣдъ на двѣсти двадцать персонъ въ кафе д’Орсэ, на углу набережной и улицы Какъ. Обѣдъ былъ плохъ, но прошелъ весело. Плохая баранина, дурное вино и сыръ. Недоставало хлѣба, ѣли какъ могли, кто стоя, кто на стулѣ; тотъ на столѣ, другой — верхомъ на скамейкѣ, держа тарелку передъ собой, какъ на бальномъ ужинѣ, сказалъ, смѣясь, щеголь правой стороны, Тюрьо де-ла-Розіеръ, сынъ цареубійцы Тюрьо. Ремюза хватался руками за голову. Эмиль Пеанъ сказалъ ему:

— Мы выпутаемся изъ этого.

А Густавъ Бомонъ вскричалъ, обращаясь къ республиканцамъ:

— А ваши друзья лѣвой? спасутъ-ли они честь? Будетъ-ли, по крайней мѣрѣ, возстаніе?

Передавали другъ другу куверты и тарелки, причемъ правая оказывала большое вниманіе лѣвой.

— Это именно такой случай, гдѣ требуется сліяніе, замѣтилъ одинъ молодой легитимистъ.

За обѣдомъ прислуживали солдаты и погребщики. На каждомъ столѣ горѣли и дымились двѣ или три сальныя свѣчи. Стакановъ было мало. Правая и лѣвая пили изъ однихъ и тѣхъ же.

— Равенство, братство, говорилъ маркизъ Совэръ-Бартелеми, представитель правой.

— Но не свобода, отвѣчалъ ему Викторъ Геннекэнъ.

Полковникъ Ферэ, зять маршала Бюжо, былъ комендантомъ казармы. Онъ предложилъ свой салонъ представителямъ Бролъи Одиллону Барро, которые и приняли предложеніе. Кератри, Дюфора и Этьена выпустили изъ казармъ: перваго, во вниманіе къ его глубокой старости, второго, по случаю родовъ его жены, а третьяго — по причинѣ раны, которую онъ получилъ утромъ въ Бургонской Улицѣ. Въ тоже время, къ двумъ стамъ арестантовъ присоединили Еженя Сю, Бенуа (изъ департамента Роны) Фэйоля, Шанэ, Тупе де-Виня, Раду-Лафосса, Арбея и ТейльяръЛатерисса, которые до тѣхъ поръ находились подъ арестомъ въ новомъ зданіи министерства иностранныхъ дѣлъ.

Около восьми часовъ вечера, по окончаніи обѣда, строгости были, нѣсколько ослаблены и промежутокъ между дверью и рѣшоткой казармы началъ заполняться дорожными мѣшками и туалетными принадлежностями, которыя были присланы семействами узниковъ.

Представителей вызывали по именамъ. Каждый спускался внизъ въ свою очередь и снова поднимался со своимъ плащемъ, бурнусомъ или мѣховымъ коврикомъ. Нѣкоторымъ женамъ удалось повидать своихъ мужей. Шамболь могъ пожать черезъ рѣшетку руку своего сына.

Вдругъ раздался голосъ:

— А! мы будемъ ночевать здѣсь?

Принесли матрасы и разложили ихъ на столахъ, на полу, вездѣ, гдѣ могли.

Тамъ помѣстились пятьдесятъ или шестьдесятъ представителей; большинство осталось на скамьяхъ. Маркъ Дюфрессъ пристроился на ночь на табуретѣ, положивъ локти на столъ. Счастливы были тѣ, которые имѣли стулъ.

Впрочемъ, добродушіе и веселость не поколебались.

— Мѣсто бургграфамъ! сказалъ, улыбаясь, одинъ почтенный старикъ, представитель правой. Молодой республиканскій представитель всталъ и предложилъ ему матрацъ. Всѣ наперерывъ предлагали другъ другу пальто, плащи одѣяла.

— Примиреніе, говорилъ Шаміо, предлагая половину своего матраца герцогу Люину. Герцогъ, имѣвшій два милліона ежегоднаго дохода, улыбнулся и отвѣчалъ:

— Вы — святой Мартинъ, а я — бѣдный.

Палье, знаменитый адвокатъ, принадлежавшій къ среднему сословію, говорилъ:

— Я провелъ ночь на бонапартисткомъ тюфякѣ, завернувшись въ монтаньярскій бурнусъ, окутавъ ноги демократическо-соціальной. бараньей шкурой и прикрывъ голову бумажнымъ легитимистскимъ колпакомъ.

Заключенные въ казармѣ представители могли расхаживать тамъ довольно свободно. Имъ позволяли спускаться на дворъ. Кордьё (изъ Кальвадоса), взойдя на верхъ, сказалъ:

— Я сейчасъ говорилъ съ солдатами. Они еще не знали, что генералы были арестованы. Они казались удивленными и недовольными. Это извѣстіе возбудило надежды.

Представитель Мишель Рено, изъ Нижнихъ Пиренеевъ, нашелъ; въ числѣ венсенскихъ стрѣлковъ, занимавшихъ дворъ, многихъ своихъ земляковъ изъ Баскской Провинціи. Нѣкоторые изъ нихъ подали за него свой голосъ и напомнили ему это. Они прибавляли:

— О! мы опять вотировали бы за красный списокъ!

Одинъ изъ нихъ, совсѣмъ молодой человѣкъ, отвелъ его въ сторону и сказалъ ему:

— Не нуждаетесь ли вы въ деньгахъ? У меня есть сорокъ су.

Около десяти часовъ вечера — суматоха на дворѣ. Двери и рѣшотки съ большимъ шумомъ поварачивались на своихъ петляхъ. Приближалось нѣчто, рокотавшее подобно грому. Представители, наклонились къ окнамъ и увидали остановившійся внизу лѣстницы какой-то большой продолговатый сундукъ, окрашенный черною, жолтою, красною и зеленою краскою, на четырехъ колесахъ, запряженный четырьмя почтовыми лошадьми и окруженный людьми въ длинныхъ сюртукахъ, съ свирѣпыми физіономіями и факелами въ рукахъ. Въ темнотѣ и при помощи воображенія, эта колесница казалась вся черною. Въ ней виднѣлась дверь, но не замѣчалось никакого другого отверстія. Она похожа была на большой движущійся гробъ.

— Что это такое? Не дроги-ли?

— Нѣтъ, это арестантская фура.

— А эти люди? могильщики?

— Нѣтъ, тюремные служители.

— За кѣмъ же она пріѣхала?

— За вами, господа! вскричалъ какой-то голосъ.

Это былъ голосъ офицера; а появившійся экипажъ былъ дѣйствительно арестантскою телегой.

Въ тоже время раздалась команда:

— Первый эскадронъ на лошадей! Пять минутъ спустя, уланы, которые должны были сопровождать фуры, выстроились на дворѣ въ боевомъ порядкѣ.

Тогда въ казармѣ поднялся шумъ, подобно шуму разъяренныхъ пчелъ въ ульѣ. Представители взбирались вверхъ и опускались внизъ по лѣстницамъ, подходили въ фурѣ, чтобы разсмотрѣть ее поближе. Нѣкоторые дотрогивались до нея, не вѣря своимъ глазамъ. Пискатори столкнулся съ Шамболемъ и крикнулъ ему:

— Я отправляюсь въ этомъ!

Берье встрѣтился съ Евгеніемъ Сю и они обмѣнялись слѣдующими словами.

— Вы куда?

— На Монъ-Валерьенъ. А вы?

— Не знаю.

Въ половинѣ одинадцатаго, передъ отправленіемъ, началась перекличка. Какіе-то агенты помѣстились у стола между двумя свѣчами въ нижней валѣ, внизу лѣстницы и представители были вызываемы по двое. Представители условились не называть себя и отвѣчать при каждомъ имени: — „нѣтъ“. Но тѣ изъ „бурграфовъ“, которые приняли приглашеніе Ферэ, сочли это мелочное сопротивленіе недостойнымъ ихъ и отвѣчали на призывъ. Это увлекло и остальныхъ. Всѣ откликнулись на свои имена. Между легитимистами произошло нѣсколько трагикомическихъ сценъ. Они — единственные изъ всѣхъ, которымъ ничто не угрожало, упорно считали себя въ опасности. Они не выпускали одного изъ своихъ ораторовъ, они обнимали его и удерживали чуть не со слезами, крича:

— Не уѣзжайте! Знаете ли вы, куда васъ ведутъ? Подумайте о венсенскихъ рвахъ.

Представители, вызываемые, какъ мы сказали, по парно, дефилировали въ нижней залѣ передъ агентами; затѣмъ усаживались въ Фуру. Нагрузка эта, повидимому, производилась какъ попало и наудачу; однакожъ, впослѣдствіи, судя по различію обращенія съ представителями въ разныхъ тюрьмахъ, можно было видѣть, что эта безпорядочность, пожалуй, не была лишена нѣкотораго порядка. Когда первая фура была полна, подали другую» такого же вида. Агенты съ карандашомъ и записною книжкой въ рукахъ, записывали имена лицъ, помѣщенныхъ въ каждой фурѣ. Эти люди знали представителей. Когда Маркъ Дюфрессъ, вызванный въ свою очередь, вошелъ въ нижнюю залу, его сопровождалъ Бенуа (Ронскій).

— А! вотъ господинъ Маркъ Дюфрессъ, сказала личность, державшая карандашъ.

Бенуа, на вопросъ объ имени его отвѣчалъ: Бенуа.

— Ронскій, сказалъ агентъ, и потомъ прибавилъ: — потому что есть еще Бенуа — д’Ази и Бенуа — Шампи.

Нагрузка каждой фуры продолжалась около получаса. Послѣдующія прибавки довели число плѣнныхъ представителей до двухсотъ тридцати двухъ человѣкъ. Ихъ нагрузка, или, по выраженію Ватимениля, «набиванье», начавшееся въ половинѣ одиннадцатаго часа вечера, окончилась только около семи часовъ утра. Когда арестанскихъ фуръ недостало, то привели омнибусы. Эти экипажи были раздѣлены на три поѣзда; всѣ они конвоировались уланами. Первый поѣздъ отправился около часу утра и былъ препровожденъ на Мой-Валерьянъ; второй, около пяти часовъ утра — въ Мазасъ; третій, около половины седьмаго — въ Венсенъ.

Такъ какъ эта процедура тянулась долго, то не вызванные воспользовались матрацами и старались заснуть. Вслѣдствіе этого, въ верхнихъ залахъ, отъ времени до времени, водворялось молчаніе. Среди одного изъ этихъ промежутковъ безмолвія, Биксіо поднялся на своемъ стулѣ и возвысилъ голосъ:

— Господа, что вы думаете о пассивномъ повиновеніи?

Въ отвѣтъ ему раздался всеобщій хохотъ. Въ другой изъ безмолвныхъ промежутковъ, какой то голосъ вскричалъ:

— Роміё будетъ сенаторомъ.

Эмиль Пеанъ спросилъ:

— Что станется съ краснымъ призракомъ?

— Онъ сдѣлается попомъ, отвѣчалъ Антони Type: — и превратится въ черный призракъ.

Другихъ словъ, о которыхъ говорятъ исторіографы, 2-го декабря не было произнесено. Такъ, Маркъ Дюфрессъ никогда не произносилъ фразы, которою приверженцы Луи Бонапарта хотѣли прикрыть его преступленія: — Если президентъ не велитъ разстрѣлять всѣхъ тѣхъ изъ насъ, которые будутъ сопротивляться, то онъ не знаетъ своего дѣла.

Для государственнаго переворота это удобно, но для исторіи — это ложь.

По^а узники входили въ арестантскіе фургоны, внутренность этихъ послѣднихъ освѣтилась. Но въ каждой клѣткѣ открыта была отдушина. Такимъ образомъ, Маркъ Дюфрессъ могъ черезъ форточку видѣть Ремюза въ клѣткѣ, находившейся противъ его собственной отгородки. Ремюза былъ помѣщенъ рядомъ съ Дювержье-дю-Горанномъ.

— Клянусь честью, г. Маркъ Дюфрессъ, вскричалъ Дювержьедю-Гораннъ, когда они задѣли другъ друга локтями въ проходѣ фургона: — клянусь честью, еслибы кто предсказалъ мнѣ, что я поѣду въ Мазасъ въ арестантскомъ фургонѣ, то я отвѣтилъ бы, что это невѣроятно; но еслибы кто прибавилъ, что я отправлюсь туда вмѣстѣ съ Маркомъ Дюфрессомъ, то я сказалъ бы. что это невозможно.

По наполненіи одного фургона, туда входили пятеро или шестеро тюремныхъ агентовъ и помѣщались стоя, въ проходѣ. Затворяли дверь, поднимали подножку и трогались въ путь.

Когда всѣ арестантскіе фургоны были наполнены, то все еще оставались не помѣщенные представители. Какъ мы уже сказали, для нихъ прибавили омнибусы, ихъ втаскивали туда безпорядочно и грубо, не обращая вниманія ни на возрастъ, ни на имя. Полковникъ Ферэ, сидя на лошади верхомъ, командовалъ и распоряжался. Взбираясь на подножку предпослѣдняго фургона, герцогъ Ментебелло крикнулъ ему:

— Сегодня годовщина Аустерлицкой битвы, и зять маршала Бюжо сажаетъ въ арестантскій фургонъ сына маршала Данна.

Когда очередь дошла до послѣдняго омнибуса, то въ немъ оказалось только семнадцать нѣсть, а представителей оставалось восемнадцать человѣкъ. Болѣе проворные вошли первыми. Антони Type, который одинъ, самъ по себѣ, поддерживалъ равновѣсіе всей правой, потому что былъ уменъ, какъ Тьеръ и толстъ какъ Мюратъ, Антони Type, тяжелый и медленный влѣзъ послѣднимъ. Когда онъ появился во всей своей громадности на порогѣ омнибуса, то раздался крикъ ужаса:

— Куда онъ помѣстится?

Антони Type видитъ, въ глубинѣ омнибуса, Берье, идетъ прямо къ нему, садится ему на колѣни и спокойно говоритъ:

— Вы желали давленія, господинъ Берье. — Вотъ вамъ.

XV.
Махасъ.

Арестантскіе фургоны, сопровождаемые уланами до самаго Мазаса, были встрѣчены тамъ другимъ эскадрономъ уланъ. Арестанты выходили изъ фургона по-одиночкѣ. Командовавшій уланами офицеръ стоялъ возлѣ дверцы и смотрѣлъ съ глупымъ любопытствомъ.

Мазасъ, заступившій мѣсто тюрьмы ла Форсъ, нынѣ разрушенной, есть огромное красноватое зданіе у самаго амбаркадера ліонской желѣзной дороги, на высотахъ Сентъ-Антуанскаго Предмѣстья. Издали онъ кажется кирпичнымъ, вблизи же оказывается, что выстроенъ изъ булыжнаго камня, обмокнутаго въ цементъ. Шесть большихъ трехъ-этажныхъ корпусовъ прикасаются одинъ къ другому въ точкѣ отправленія и расходятся радіусами, расположенными вокругъ ротонды, составляющее общій центръ. Эти корпуса раздѣлены дворами, расширяющимися по мѣрѣ удаленія корпусовъ другъ отъ друга. Корпуса имѣютъ множество маленькихъ окошечекъ, освѣщающихъ арестантскія кельи; окружены высокою стѣной и представляютъ съ высоты птичьяго полета фигуру вѣера. Таковъ Мазасъ. Съ ротонды, составляющей центръ, поднимается нѣчто въ родѣ минарета. Нижній этажъ составляетъ круглая зала, служащая канцеляріей. Во второмъ этажѣ находится церковь, гдѣ одинъ патеръ служитъ обѣдню для всѣхъ, и обсерваторія, гдѣ одинъ надсмотрщикъ наблюдаетъ за всѣми дворами всѣхъ галлерей разомъ. Каждый корпусъ называется отдѣленіемъ. Дворы перерѣзаны высокими стѣнами, на множество маленькихъ, продолговатыхъ пространствъ для прогулки.

По мѣрѣ выхода представителей изъ фургона, каждаго изъ нихъ отводили въ круглую залу канцеляріи. Тамъ спрашивали у него имя и давали, вмѣсто имени, нумеръ. Къ вору и къ законодателю — это правило примѣняется одинаково въ этой тюрьмѣ; coup d'état уравниваетъ всѣхъ. Какъ только представитель былъ внесенъ въ списокъ и занумерованъ, его выпроваживали. Ему говорили: «Идите на верхъ» или «идите» и въ концѣ корридора, въ который онъ былъ назначенъ, возвѣщали его появленіе, крича: «Нумеръ такой-то! Принимай». Сторожъ того корридора, отвѣчалъ: «Посылай». Узникъ подымался по лѣстницѣ одинъ, шелъ прямо по корридору и, дойдя до мѣста, находилъ сторожа, стоящаго у открытой двери. Сторожъ говорилъ: «вотъ сюда, господинъ». Арестантъ входилъ, сторожъ запиралъ дверь, затѣмъ наступала очередь другого арестанта.

Къ заключеннымъ представителямъ государственный переворотъ отнесся весьма различно. Тѣхъ, которыхъ приберегали, именно людей правой, помѣстили въ Венсенѣ, тѣхъ, которыхъ ненавидѣли, людей лѣвой — помѣстили въ Мазасѣ.

Венсенцы пользовались комнатами Монпансье, нарочно отведенными для нихъ, превосходнымъ столомъ, свѣчами, огнемъ и почтительною угодливостью губернатора, генерала Куртижи. Съ мазасскими же узниками обращались вотъ какимъ образомъ:

Арестантскій фургонъ доставилъ ихъ въ тюрьму. Они переходили изъ одной клѣтки въ другую. Въ Мазасѣ, письмоводитель внесъ ихъ въ реэстръ, осмотрѣлъ ихъ, смѣрилъ ихъ ростъ, и записалъ, какъ колодниковъ. По выходѣ ихъ изъ канцеляріи, каждаго, по галлереѣ-балкону, висящему въ темнотѣ, подъ длиннымъ и сырымъ сводомъ, провели до узкой двери, которая внезапно отворилась. Туда сторожъ вталкивалъ представителя, схвативъ его за плечи, и дверь затворялась снова.

Заключенный представитель видѣлъ себя въ маленькой, продолговатой комнатѣ, узкой и темной. Вотъ это-то на нынѣшнемъ, обильномъ предосторожностями языкѣ закона, и называется «кельею». Декабрьскій полдень проникалъ туда только въ видѣ полусвѣта сумерекъ. На одномъ концѣ — дверь съ форточкой, на другомъ — у самаго потолка, на высотѣ десяти или двѣнадцати футовъ, слуховое окошко, съ матовымъ стекломъ. Это стекло мутило глаза и мѣшало видѣть синеву или сѣрый цвѣтъ неба, и отличать облака и лучи, и придавало блѣдному свѣту зимняго дня какой-то неопредѣленный колоритъ. Это былъ менѣе, чѣмъ слабый свѣтъ, это былъ свѣтъ мутный.

Черезъ нѣсколько моментовъ, узникъ начиналъ смутно видѣть предметы, и вотъ что онъ находилъ: стѣны, выбѣленныя известкой и по мѣстамъ перелопавшіяся отъ различныхъ испареній, въ углу — круглую дыру, снабженную желѣзными полосами и издающую убійственный валахъ, въ другомъ углу дощечка, поворачивающаяся на шарньерѣ, и могущая замѣнить столъ; никакой постели, только соломенный стулъ. Подъ ногами кирпичный полъ. Первымъ впечатлѣніемъ была тьма; вторымъ — холодъ.

И такъ узникъ видѣлъ себя одинокимъ, дрогнущимъ отъ холода въ этой почти полной тьмѣ; онъ могъ ходить взадъ впередъ по пространству въ восемь квадратныхъ футовъ подобно волку въ клѣткѣ, или же сидѣть на стулѣ, какъ идіотъ въ домѣ умалишенныхъ.

Очутившись въ этомъ положеніи, одинъ бывшій республиканецъ, сдѣлавшійся потомъ членомъ большинства, и даже бонапартистомъ отчасти, Эмиль Леру, заключенный, впрочемъ, въ Мазасъ по ошибкѣ, такъ какъ, вѣроятно, его приняли за какого-либо другого Леру, заплакалъ отъ бѣшенства. Такъ прошло четыре, пять часовъ. Между тѣмъ, узники ничего не ѣли съ самаго утра; нѣкоторые въ тревогахъ государственнаго переворота не успѣли позавтракать.

Голодъ давалъ себя чувствовать. Неужели о нихъ забудутъ? Нѣтъ. Раздался звонъ тюремнаго колокола, форточка двери отворилась, чья-то рука подала узнику оловянную миску и кусокъ хлѣба.

Узникъ съ жадностію схватывалъ миску и хлѣбъ.

Хлѣбъ былъ черный и липкій, а миска содержала въ себѣ нѣчто въ родѣ сгущенной горячей воды рыжаго цвѣта. Ничто не можетъ сравниться съ запахомъ этого «супа». Что касается до хлѣба, то онъ отдавалъ только плѣсенью.

Каковъ бы ни былъ голодъ, но въ первую минуту узники бросили хлѣбъ на полъ и вылили содержаніе миски въ дыру съ желѣзною рѣшеткой.

Однако, желудокъ вопіялъ, часы проходили, и узники подымали хлѣбъ и кончали тѣмъ, что ѣли его. Одинъ изъ нихъ поднялъ даже миску и попытался вытереть дно ея хлѣбомъ, который потомъ съѣлъ. Въ послѣдствіи этотъ узникъ, выпущенный на свободу въ изгнаніе, разсказывалъ мнѣ объ этой пищѣ говорилъ: ventre affamé, n’а pas de nez (у голоднаго брюха нѣтъ обонянія).

Полное одиночество, глубокое безмолвіе. Однако же, черезъ нѣсколько часовъ, Эмиль Леру (онъ самъ разсказывалъ этотъ фактъ г-ну Версиньи) услыхалъ, по другую сторону своей правой стѣны, какой-то странный стукъ, перемежавшійся, съ неровными интервалами. Онъ приложилъ ухо. Почти въ тотъ же моментъ, по другую сторону лѣвой стѣны, послышался въ отвѣть другой стукъ въ томъ же родѣ. Эмиль Леру въ восторгѣ — какая радость услышать хоть какой-нибудь шумъ! вспомнилъ о своихъ товарищахъ по заключенію и началъ кричать громкимъ голосомъ:

— А! а! Такъ и вы тоже здѣсь?..

Не успѣлъ онъ окончить свою фразу, какъ дверь его кельи, при скрыпѣ петель и щолканьи замковъ, отворилась; явился тюремщикъ и сказалъ ему:

— Молчите!

Народный представитель, нѣсколько озадаченный, хотѣлъ пуститься въ нѣкоторыя объясненія.

— Молчите, возразилъ тюремщикъ: — него я васъ запрячу въ казематъ!

Этотъ тюремный сторожъ говорилъ съ узникомъ въ томъ же тонѣ, въ какомъ coup d'état говорилъ съ націей.

Однако же, Эмиль Леру, по своей привычкѣ къ «парламентаризму», попробовалъ настаивать.

— Какъ! сказалъ онъ: — неужели я не могу отвѣчать на сигналы, которые мнѣ подаютъ двое изъ моихъ товарищей?

— Двое изъ вашихъ товарищей! возразилъ тюремщикъ. — Это — два вора. И онъ опять заперъ дверь, покатываясь со смѣху.

Это были дѣйствительно два вора, между которыми былъ, хотя не распятъ, но запертъ на замокъ Эмиль Леру.

Мазасская тюрьма построена такъ замысловато, что каждое слово тамъ слышно изъ одной кельи въ другой. Вслѣдствіе этого — никакого одиночества, несмотря на отдѣльныя кельи. Отсюда — строгое молчаніе, налагаемое жестокою логикой тюремнаго устава. Что дѣлаютъ воры? они изобрѣли систему телеграфическаго постукиванія — и уставъ теряетъ свою силу. Эмиль Леру просто на просто помѣшалъ начатому разговору.

Такова была жизнь представителей въ Мазасѣ. Сверхъ того, въ виду соблюденія тайны, ни одной книги, ни одного листа бумаги, ни пера, ни даже маленькой прогулки по двору.

Воровъ, какъ мы сейчасъ видѣли, тоже помѣщаютъ въ Мазасѣ.

Но тѣмъ изъ нихъ, которые знаютъ какое-нибудь ремесло, позволяется работать. Умѣющимъ читать доставляются книги, пишущіе снабжаются чернильницей и бумагой; всѣмъ дается часъ прогулки, требуемой гигіеной и на основаніи тюремнаго устава.

Представителямъ — ничего. Одиночество, заточеніе, нѣмота, тьма, холодъ, «количество скуки, способное свести съ ума», по выраженію Ленге и Бастиліи.

Сидѣли цѣлый день на стулѣ со сложенными руками и ногами! таково было ихъ положеніе. А постель? можно ли было лечь?

Нѣтъ, постели не было.

Въ восемь часовъ вечера, тюремный сторожъ входилъ въ келью доставалъ и снималъ нѣчто, свернутое на доскѣ у потолка — это нѣчто — была койка.

Повѣсивъ на крюкъ, прикрѣпивъ и расправивъ койку, сторожъ уходилъ, пожелавъ узнику покойной ночи.

На койкѣ было шерстяное одѣяло, иногда — матрасъ, въ два дюйма толщины. Узникъ, завернувшись въ это одѣяло, пробовалъ спать, но только дрожалъ отъ холода.

Но на завтра могъ ли онъ, по крайней мѣрѣ, не вставать цѣлы!" день со своей койки?

Нѣтъ.

Въ семь часовъ утра, сторожъ входилъ снова, здоровался съ представителемъ, приказывалъ ему встать, свертывалъ койку и засовывалъ ее въ углубленіе подъ потолкомъ.

Но, въ такомъ случаѣ, слѣдовало собственною властію, снова "хватить койку, развернуть ее, повѣсить и лечь на ней!

Очень хорошо — въ темную!

Таковы были порядки. Койка для ночи и стулъ для дня.

Будемъ, однако справедливы. Нѣкоторымъ были даны кровати; въ томъ числѣ Тьеру и Роже (du Nord). Греви не получилъ таковой.

Мазасъ — тюрьма прогрессивная; Мазасъ несомнѣнно лучше свинцовыхъ казематовъ Венеціи и подводныхъ темницъ Шатле. Онъ сооруженъ филантропіею доктринеровъ. Однако же, вы видите, что Мазасъ оставляетъ еще желать многаго. Признаемся, что, съ извѣстной точки зрѣнія, непродолжительное одиночное заключеніе законодателей въ Мазасѣ не совсѣмъ безполезно. Въ этомъ государственномъ переворотѣ, можетъ быть, нѣсколько участвовало Провидѣніе. Помѣстивъ законодателей въ Мазасѣ, Провидѣніе дало имъ хорошій урокъ. Покушайте своей стряпни; не мѣшаетъ, чтобы тѣ, которые строятъ тюрьмы, испробовали ихъ сами.

XVI.
Происшествіе на С.-Мартенскомъ бульвара.

Когда мы съ Шарамолемъ подошли къ дому № 70. въ улицѣ Бланшъ, пустынной и идущей въ гору, какой-то человѣкъ прохаживался передъ подъѣздомъ взадъ и впередъ. На немъ было что-то въ родѣ мундира морского унтеръ-офицера. Дворничиха, узнавшая насъ, указала намъ на него.

— Э! сказалъ Шарамоль. — Ходитъ такимъ образомъ и въ такомъ костюмѣ! Ужь, конечно, это не шпіонъ.

— Любезный сотоварищъ! отвѣчалъ я ему: — Бедо ужь констатировалъ, что полиція глупа.

Мы вошли. Зала и маленькая передняя, предшествовавшая ей, были наполнены представителями, къ которымъ примѣшивалось множество лицъ, не принадлежавшихъ къ собранію. Тутъ находились нѣкоторые изъ бывшихъ членовъ учредительнаго собранія, между прочимъ, Бастидъ, и многіе сотрудники демократическихъ газетъ. Отъ Насіоналя явились сюда Александръ Рей и Леопольдъ Дюрасъ, отъ Революціи Ксавье Дюррьё, Васбентеръ и Ватрипонъ, отъ Avènement du Peuple — Костъ. Всѣ другіе сотрудники Avènement du Peuple сидѣли въ тюрьмѣ. Около 60 членовъ лѣвой были на лицо. Всѣ стояли; и слышался гулъ голосовъ. Леопольдъ Дюрасъ только что разсказалъ о вторженіи въ кафе Бонвале. Жюль-Фавръ и Боденъ, сидя за маленькимъ столикомъ, между двумя окнами, писали. Передъ Боденомъ лежалъ раскрытый экземпляръ конституціи, изъ котораго онъ выписывалъ статью 68-ю.

Когда мы вошли, водворилось молчаніе и насъ спросили: что новаго? Шарамоль разсказалъ что произошло на бульварѣ Тампль, и какой онъ далъ мнѣ совѣтъ. Его одобрили. Со всѣхъ сторонъ раздавался вопросъ: что дѣлать? Я сталъ держать рѣчь.

— Пойдемъ прямо къ цѣли, сказалъ я. — Луи-Бонапартъ все подвигается впередъ, а наши шансы на успѣхъ все уменьшаются; или лучше сказать, у него въ рукахъ все, а у насъ еще ничего. Мы съ Шарамолемъ должны были отдѣлиться отъ полковника Форестье. Я сомнѣваюсь, чтобъ ему удалось. Луи Бонапартъ дѣлаетъ все что можетъ, чтобъ уничтожить насъ. Нужно выйти изъ мрака; нужно, чтобъ чувствовали, что мы тутъ. Нужно дуть на начинающійся пожаръ, искру котораго мы видѣли на бульварѣ Тампль. Мы должны написать прокламацію, во что бы то ни стало напечатать ее и какимъ бы то ни было образомъ наклеить ее повсюду. Это необходимо и тотчасъ же. Что-нибудь краткое, сильное, энергичное. Никакихъ фразъ. Десять строкъ — призывъ къ оружію. Мы — законъ; а бываютъ дни, когда законъ долженъ прибѣгнуть къ воинственному крику! Законъ, объявляющій измѣнника внѣ закона, это нѣчто великое и страшное. Сдѣлаемъ это.

Меня прервали: — Да; это такъ. Прокламацію!

— Диктуйте, диктуйте!

— Диктуйте, сказалъ мнѣ Боденъ. — Я пишу.

Я продиктовалъ: «Къ народу. Луи Бонапартъ измѣнникъ. Онъ нарушилъ конституцію. Онъ клятвопреступникъ. Онъ внѣ закона».

— Такъ! Такъ! внѣ закона! кричали мнѣ со всѣхъ сторонъ.

— Продолжайте.

Я продолжалъ диктовать. Боденъ писалъ.

"Республиканскіе представители напоминаютъ народу и арміи статью 68-ю.

Меня прервали: — Приведите всю статью, цѣликомъ.

— Нѣтъ, возразилъ я. — Это было бы слишкомъ длинно. Необходимо что-нибудь такое, что можно бы умѣстить на клочкѣ бумаги, прилѣпить облаткой и прочесть въ одну минуту. Я приведу ст. 110. Она коротка и содержитъ призывъ къ оружію.

Я продолжалъ: "Республиканскіе представители напоминаютъ народу и арміи ст. 68 и статью 110, въ которой сказано «Учредительное собраніе поручаетъ охрану настоящей конституціи и правъ, освящаемыхъ ею, патріотизму всѣхъ французовъ».

"Народъ, отнынѣ и навсегда получающій право пользоваться всеобщей подачей голосовъ, и не нуждающійся ни въ комъ для возстановленія этого права, съумѣетъ наказать мятежника.

уДа исполнитъ народъ свой долгъ. Республиканскіе депутаты пойдутъ во главѣ его.

«Да здравствуетъ республика! къ оружію!»

Раздались рукоплесканія.

— Подпишемтесь всѣ, сказалъ Пелльтанъ.

— Надо сейчасъ же отыскать типографію, сказалъ Шёльхеръ: — прокламація должна быть немедленно обнародована.

— Пока не стемнѣло… Дни коротки, прибавилъ Жуаньо.

— Скорѣе, скорѣе, какъ можно болѣе копій!.. кричали со всѣхъ сторонъ.

Боденъ, быстрый и молчаливый, снималъ уже вторую, копію съ прокламаціи.

Изъ толпы вышелъ молодой человѣкъ, сотрудникъ одной республиканской провинціальной газеты и объявилъ, что если ему тотчасъ же вручатъ копію съ прокламаціи, то не пройдетъ двухъ часовъ, какъ она будетъ прибита на всѣхъ углахъ парижскихъ улицъ.

Я спросилъ его: Какъ ваше имя?

Онъ отвѣчалъ мнѣ: Милльеръ.

Милльеръ! Вотъ какъ это имя впервые появилось въ мрачные дни нашей исторіи! Я до сихъ поръ вижу передъ собой этого блѣднаго молодого человѣка, съ проницательнымъ и, вмѣстѣ задумчивымъ взглядомъ… Его ожидали смерть и Пантеонъ. Онъ былъ еще слишкомъ малоизвѣстенъ для того, чтобы вступить въ храмъ, но уже достаточно заслужилъ, чтобъ умереть на порогѣ его^[5].

Боденъ показалъ ему копію, которую только что кончилъ. Милльеръ приблизился.

— Вы меня не знаете, сказалъ онъ — Мое имя — Милльеръ. Но я васъ знаю; вы — Боденъ.

Боденъ протянулъ ему руку.

Я присутствовалъ при взаимномъ рукопожатіи этихъ двухъ людей, теперь уже двухъ призраковъ… Ксавье Дюррьё, редакторъ «Революціи», сдѣлалъ тоже самое предложеніе, что и Милльеръ; человѣкъ двѣнадцать представителей взяли перья и, усѣвшись, кто вокругъ стола, кто съ листомъ бумаги на колѣняхъ, сказали мнѣ: Диктуйте намъ прокламацію.

Я продиктовалъ Бодену: «Луи Наполеонъ Бонапартъ измѣнникъ». Жюль-Фавръ потребовалъ, чтобы вычеркнули слово Наполеонъ: это имя говорило о славѣ и имѣло роковое, могущественное вліяніе на армію и народъ. «Вы правы», сказалъ я.

Завязался споръ. Нѣкоторые хотѣли, чтобы было вычеркнуто слово «принцъ». Но собраніе стало выражать нетерпѣніе. Раздавались крики: скорѣй! скорѣй! — Не забудьте, что у насъ декабрь; дни коротки, повторялъ Жуаньо.

Двѣнадцать копій были готовы въ нѣсколько минутъ. Шёльхеръ, Рей, Ксавье-Дюррьё, Милльеръ взяли по одной и отправились на поиски типографіи. По выходѣ ихъ, человѣкъ, котораго я не зналъ, но котораго многіе представители дружелюбно привѣтствовали, вошелъ и сказалъ: Граждане! на этотъ домъ ужь указано. Послали солдатъ, чтобы окружить васъ. Вы не должны терять ни минуты.

Нѣсколько голосовъ закричали: «Ну, что-жь! Пускай насъ берутъ!» — «Пускай онъ довершитъ свое преступленіе».

— Товарищи, воскликнулъ я: — не дадимъ себя арестовать. Послѣ борьбы — какъ Богу угодно; но до борьбы — нѣтъ! Отъ насъ народъ ждетъ импульса. Если насъ возьмутъ — все кончено. Нашъ долгъ завязать бой; наше право скрестить мечи съ насильственнымъ переворотомъ. Нужно, чтобъ онъ не могъ взять насъ; пусть онъ насъ ищетъ и не находитъ. Нужно обмануть руку врага, протянутую съ тѣмъ, чтобъ схватить насъ; скрыться отъ Бонапарта, утомить, истощить, изумить его; исчезать и появляться ежеминутно, перемѣнять убѣжище и не переставать бороться; быть всегда передъ нимъ и никогда подъ его рукой. Не отступимъ назадъ. Мы не можемъ взять численностью, возьмемъ отвагой! — Сонной согласились. — «Это справедливо. Но куда мы пойдемъ?»

Лабруссъ сказалъ: — Нашъ бывшій товарищъ, по учредительному собранію, Беле, предлагаетъ домъ свой.

— Гдѣ онъ живетъ?

— Въ улицѣ Cerisaie 33 въ Маре.

— Такъ разстанемся, сказалъ я: — мы свидимся черезъ два часа у Беле.

Всѣ разошлись, одни послѣ другихъ, и по разнымъ направленіямъ. Я просилъ Шарамоля подождать меня, на моей квартирѣ, а самъ пошелъ пѣшкомъ съ Ноэлемъ Парфе и Лафономъ.

Когда мы дошли до угла улицы Pigalle, то увидѣли, въ ста шагахъ отъ насъ, въ пустынныхъ переулкахъ, пересѣкающихъ ее, солдатъ, которые украдкой пробирались вдоль домовъ, направляясь въ улицу Бланшъ.

Въ три часа, члены лѣвой сошлись въ улицѣ Cerisaie, но вниманіе уже было обращено на насъ: и жители этихъ уединенныхъ улицъ бросились къ окнамъ, чтобъ видѣть, какъ проходятъ представители. Мѣсто сходки, расположенное и стѣсненное въ глубинѣ задняго двора, было дурно выбрано, на случай вторженія. Неудобство это было тотчасъ же замѣчено, и сходка продолжалась всего нѣсколько минутъ. Предсѣдательствовалъ Жоли. Здѣсь присутствовали редакторы «Революціи» Ксавье-Дюррьё и Жюль Гуашъ, также какъ и многіе итальянскіе изгнанники, и между прочимъ, Карини и Монтанелли, бывшій министръ великаго герцога Тосканскаго. Я любилъ Монтанелли — это была кроткая и неустрашимая душа.

Мадье де-Монжо принесъ извѣстія изъ предмѣстій. Полковникъ Форестье, не теряя и не отнимая надежды, сообщилъ, какія препятствія встрѣчаютъ его усилія собрать 6-й легіонъ. Онъ настаивалъ, чтобы мы съ Мишелемъ де-Буржемъ подписали приказъ о назначеніи его полковникомъ; но Мишель де-Буржъ отсутствовалъ, и притомъ, ни онъ, ни я не имѣли еще полномочій отъ лѣвой. Однако-жь, я, сдѣлавъ эту оговорку, подписалъ приказъ. Препятствія все увеличивались. Прокламація не была еще напечатана, а ночь наступила. Шёльхеръ изложилъ затруднительность положенія; всѣ типографіи были закрыты и охранялись; въ наклеенныхъ на стѣнахъ объявленіяхъ говорилось, что каждый, кто напечатаетъ призывъ къ оружію, будетъ немедленно разстрѣлянъ. Работниками овладѣлъ ужасъ; денегъ не было.

Взяли шляпу и начали собирать деньги. Каждый бросалъ въ нее, что имѣлъ при себѣ. Такимъ образомъ, собрали нѣсколько сотъ франковъ.

Ксавье-Дюррьё, которому ни на одну минуту не измѣняло его мужество, подтвердилъ снова, что онъ берется за напечатаніе, и что, въ восемь часовъ вечера, будутъ готовы 48 тысячъ экземпляровъ прокламаціи. Время не терпѣло. Мы разошлись, назначивъ слѣдующую сходку въ квартирѣ ассоціаціи столяровъ, въ улицѣ Charonne, и не ранѣе, какъ въ восемь часовъ вечера, чтобы дать время положенію обозначиться. Когда мы вышли и переходили улицу Ботрельи, я увидѣлъ Пьера Леру, приближавшагося ко мнѣ. Онъ не принималъ участія въ нашихъ сходкахъ. Онъ сказалъ мнѣ: я думаю что эта борьба безполезна. Хотя у насъ съ вами различныя точки зрѣнія, но я вашъ другъ. Берегитесь. Еще время остановиться. Вы входите въ катакомбы. Катакомбы — это смерть.

— Но это и жизнь, сказалъ я ему.

Все равно; я радовался, что оба сына мои были въ тюрьмѣ и что суровый долгъ уличной битвы лежитъ на мнѣ одномъ.

Пять часовъ оставалось у насъ до сходки. Мнѣ хотѣлось возвратиться къ себѣ и обнять еще разъ мою жену и дочь, прежде чѣмъ броситься въ эту мрачную, зіяющую бездну, откуда многимъ изъ насъ несуждено было возвратиться.

Арно (изъ Арьежа) шелъ со мной подъ руку. Оба итальянскіе изгнанника, Карини и Монтанелли сопровождали меня.

Монтанелли жалъ мои руки и говорилъ мнѣ: — Право побѣдитъ. Вы побѣдите. И да не будетъ Франція, на этотъ разъ, такой же эгоистичной, какой она была въ 48-мъ году… Она должна освободить Италію! Я отвѣчалъ ему: Она освободитъ Европу!

Таковы были въ то время наши иллюзіи, но это не мѣшаетъ имъ и теперь быть нашими надеждами. Такова вѣра. Мракъ служитъ ей доказательствомъ свѣта.

Передъ порталомъ св. Павла, есть площадка, гдѣ стояли фіакры. Мы пошли туда. На улицѣ Сентъ-Антуанъ слышался тотъ невыразимый гулъ, который предшествуетъ обыкновенно страннымъ битвамъ идеи противъ факта, называемымъ революціями. Мнѣ показалось, что въ этомъ большомъ народномъ кварталѣ мелькнулъ спасительный свѣтъ; но увы! онъ скоро потухъ… Площадь передъ церковью св. Павла была пуста. Извощики, предчувствуя возможность баррикадъ, разъѣхались. Цѣлое льё отдѣляло насъ, меня и Арно — отъ нашихъ домовъ. Невозможно было идти пѣшкомъ, среди Парижа, рискуя на каждомъ шагу быть узнаннымъ. Насъ выручили двое прохожихъ. Одинъ изъ нихъ говорилъ другому: бульварные омнибусы еще ходятъ. Мы воспользовались совѣтомъ, и пошли искать омнибуса, который возитъ къ Бастиліи. Мы сѣли въ него всѣ четверо.

Повторяю, я горько сожалѣлъ, справедливо или несправедливо, о томъ, что упустилъ утромъ удобный случай. Я говорилъ себѣ, что въ рѣшительные дни такія минуты бываютъ разъ и не возвращаются. Есть двѣ теоріи въ революціи: или поднять, народъ или дожидаться пока онъ придетъ. Моей — была первая; я послѣдовалъ второй — изъ дисциплины, и упрекалъ себя. Я думалъ: народъ предлагалъ себя, и мы его не взяли. Теперь нашъ чередъ — не предложить себя, но сдѣлать болѣе, отдать себя. Омнибусъ между тѣмъ двинулся. Онъ былъ полонъ. Я сѣлъ въ глубинѣ его, съ лѣвой стороны, Арно помѣстился рядомъ со мной, Карини противъ меня, а Монтанелли подлѣ Арно. Мы не разговаривали.

По мѣрѣ того, какъ омнибусъ подвигался къ центру Парижа, толпа становилась все гуще на бульварахъ. Когда омнибусъ въѣхалъ въ ровъ у Сен-Мартенскихъ Воротъ, съ противоположнаго конца въ него вступалъ полкъ тяжелой кавалеріи. Черезъ нѣсколько секундъ, этотъ полкъ очутился подлѣ насъ… Это были кирасиры. Они ѣхали крупной рысью, съ саблями наголо. Вверху, на тротуарахъ, народъ нагибался, чтобъ видѣть ихъ. Ни одного крика. Этотъ безмолвный народъ съ одной стороны, и торжествующіе солдаты съ другой, — все это меня волновало.

Вдругъ полкъ остановился. Не знаю, что въ этомъ узкомъ рву бульвара, гдѣ насъ прижали, задержало его на минуту. Остановясь, онъ остановилъ и омнибусъ.

Солдаты были тутъ передъ нами… ихъ лошади тѣснили лошадей нашего экипажа… Мы видѣли этихъ французовъ, сдѣлавшихся мамелюками, этихъ гражданъ великой республики, превратившихся въ преторіанцевъ. Съ того мѣста, гдѣ я находился, я почти прикасался къ нимъ.

Я опустилъ окно омнибуса, высунулъ голову и, пристально смотря на эту густую массу солдатъ, обращенныхъ ко мнѣ фронтомъ, я закричалъ: Долой Луи Бонапарта! Тѣ, которые служатъ измѣнникамъ, сами измѣнники!

Стоявшіе ближе ко мнѣ обернулись въ мою сторону и посмотрѣли на меня пьяными глазами. Остальные не шевельнулись и продолжали стоять, съ надвинутыми на глаза касками, со взглядомъ, устремленнымъ на уши лошадей, держа сабли на голо. Въ великихъ дѣлахъ, бываетъ у людей неподвижность статуй, а въ низкихъ — неподвижность манекеновъ.

При моемъ восклицаніи, Арно быстро обернулся. Онъ также опустилъ окно, до половины высунулся изъ омнибуса и, съ простертой къ солдатамъ рукой, кричалъ: долой — измѣнниковъ!

При видѣ его энергическаго жеста, его блѣднаго лица, его пылающаго взора, его бороды и длинныхъ каштановыхъ волосъ невольно представлялась воображенію вдохновенная и грозная фигура библейскаго пророка.

Примѣръ былъ заразителенъ. Онъ имѣлъ электризующее дѣйствіе.

— Долой измѣнниковъ! кричали Карини и Монтанелли.

— Долой диктатора! Долой измѣнниковъ! вскричалъ молодой человѣкъ, котораго мы не знали, и сидѣвшій подлѣ Карини.

За исключеніемъ этого молодого человѣка, всѣ въ омнибусѣ, казалось, объяты были ужасомъ.

— Замолчите! говорили въ страхѣ эти несчастные люди. — Насъ всѣхъ изъ-за васъ перебьютъ. Одинъ, еще болѣе испуганный, опустилъ окно и, обратясь къ солдатамъ, заревѣлъ во всю глотку'«Да здравствуетъ принцъ Наполеонъ! Да здравствуетъ императоръ!»

Насъ было пятеро, и мы заглушали этотъ крикъ нашимъ упорнымъ протестомъ. «Долой Луи Бонапарта! Долой измѣнниковъ!»

Солдаты слушали въ мрачномъ безмолвіи. Одинъ ефрейторъ., съ угрожающимъ видомъ, обернулся къ намъ, махая саблей. Толпа глядѣла въ недоумѣніи.

Что происходило во мнѣ, въ эту минуту? Я не умѣю сказать этого. Я былъ словно въ какомъ-то чаду. Я уступилъ, въ одно и тоже время, и разсчету, находя случай удобнымъ, и ярости, находя встрѣчу оскорбительной. Одна женщина крикнула намъ съ тротуара: Васъ всѣхъ искрошатъ! Мнѣ смутно казалось, что какое нибудь столкновеніе должно произойти; что въ толпѣ ли, въ войскѣ ли, но искра вспыхнетъ. Я надѣялся на какой-нибудь сабельный ударъ со стороны солдатъ, на какой-нибудь гнѣвный крикъ со стороны народа. Въ концѣ концовъ, я скорѣй повиновался инстинкту, нежели идеѣ.

Но ничего не послѣдовало, ни сабельнаго удара, ни гнѣвнаго крика. Войско не шевелилось и народъ молчалъ. Слишкомъ ли поздно было, или еще слишкомъ рано?

Мрачный обитатель елисейскаго дворца не предвидѣлъ такого случая, что его имени можетъ быть нанесено оскорбленіе и что это оскорбленіе будетъ брошено прямо въ лицо солдатамъ. Солдаты не имѣли на этотъ счетъ никакихъ приказаній. Но они получили ихъ въ тотъ же вечеръ. На другой день это увидѣли..

Минуту спустя, полкъ тронулся галопомъ и омнибусъ поѣхалъ далѣе. Все время, пока кирасиры дефилировали подлѣ насъ, Арно, попрежнему высунувшись изъ окна, продолжалъ кричать имъ въ уши, потому что, какъ я уже сказалъ, лошади ихъ прикасались къ намъ. «Долой диктатора! Долой измѣнниковъ!»

Въ улицѣ Лафиттъ мы вышли. Карини, Монтанелли и Арно разстались со мной, и я одинъ возвратился въ улицу de la Tour d’Auvergne. Наступала ночь. Когда я повернулъ за уголъ улицы, мимо меня прошелъ человѣкъ. При свѣтѣ фонаря, я узналъ рабочаго изъ сосѣдней кожевни. Онъ сказалъ мнѣ быстро, въ полголоса: «Не ходите къ себѣ. Полиція окружила вашъ домъ».

Я направился къ бульвару проэктированными, но еще не отстроенными улицами, образующими, подъ моими окнами, позади моего дома букву Y. Я не могъ обнять своей жены и дочери, и раздумывалъ какое бы сдѣлать употребленіе изъ тѣхъ минутъ, которыя мнѣ оставались. Мнѣ пришло на умъ одно воспоминаніе.

XVII.
Какъ 24-е іюня отозвалось 2-го декабря.

Въ воскресенье, 26 іюня 1848 г., четырехдневный бой, этотъ колоссальный бой, столь грозный и столь героическій съ обѣихъ сторонъ, все еще продолжался, но возстаніе было побѣждено почти всюду, и ограничивалось только Сент-Антуанскимъ Предмѣстьемъ. Четыре человѣка, изъ числа защищавшихъ баррикады въ улицахъ: Pontâux-Choux, Saint Claude и St, Louis au Marais, по взятіи этихъ баррикадъ, спасались и нашли убѣжище въ домѣ № 12, въ улицѣ Saint-Anastase. Ихъ спрятали на чердакъ. Національные гвардейцы искали ихъ, чтобы разстрѣлять. Меня извѣстили объ этомъ. Я былъ одинъ изъ 60 представителей, разосланныхъ учредительнымъ собраніемъ на мѣста битвы, и назначеніе которыхъ состояло въ томъ, чтобы предшествовать всюду аттакующимъ колоннамъ, и нести на баррикады, хотя бы съ опасностью жизни, слова мира, стараясь помѣшать кровопролитію и остановить междоусобную войну. Я отправился въ улицу Saint-Anastase и спасъ этихъ четырехъ человѣкъ.

Между этими людьми находился одинъ работникъ изъ улицы Charonne, жена котораго лежала въ эту самую минуту въ родахъ и плакала. При видѣ ея слезъ и ея лохмотьевъ, становилось понятно, какъ онъ разомъ перескочилъ эти три ступени: нищету, отчаяніе, мятежъ. Ихъ предводитель былъ молодой человѣкъ, бѣлокурый, блѣдный, съ умнымъ лбомъ, съ серьёзнымъ, рѣшительнымъ взглядомъ. Когда я освободилъ его и назвалъ себя, онъ тоже заплакалъ. Онъ сказалъ мнѣ: «И, какъ подумаешь, что только часъ тому назадъ, зная, что вы стоите противъ насъ, я жалѣлъ, зачѣмъ у моего ружья нѣтъ глазъ, чтобъ оно могло увидѣть васъ и убить». Онъ прибавилъ: «Мы живемъ въ такое время, что нельзя ни за что поручиться. Если я когда-нибудь понадоблюсь вамъ, за чѣмъ бы то ни было, приходите». Его звали Огюстъ; онъ торговалъ виномъ въ улицѣ Рокеттъ.

Съ той поры, я видѣлъ его только разъ, 26-го августа 1849 г., когда я шелъ за гробомъ Бальзака. Погребальное шествіе двигалось къ кладбищу Перъ-Лашеза. Лавка Огюста находилась на пути. Всѣ улицы, по которымъ шла процессія, были полны народа. Огюстъ стоялъ на порогѣ своей лавки съ молодой женой и гремя работниками. Когда я проходилъ мимо, онъ поклонился мнѣ.

О немъ-то и вспомнилъ я, проходя по пустыннымъ улицамъ, позади своего дома. Я думалъ, что онъ можетъ дать мнѣ свѣдѣнія о Сент-Антуанскомъ Предмѣстьѣ и помочь намъ поднять народъ. Этотъ молодой человѣкъ произвелъ на меня, въ одно и то же время, впечатлѣніе солдата и предводителя. Мнѣ пришли на память слова, которыя онъ сказалъ мнѣ, и я счелъ полезнымъ повидаться съ нимъ. Прежде всего, я отправился къ великодушной женщинѣ, скрывавшей у себя Огюста и троихъ товарищей его, которымъ она съ тѣхъ поръ не разъ помогала. Я попросилъ ее проводить меня; она согласилась.

Дорогой я пообѣдалъ плиткой шоколада, которую далъ мнѣ Шарамоль.

Видъ бульваровъ поразилъ меня. Лавки были повсюду отперты, какъ обыкновенно. Войска почти никакого. Въ богатыхъ кварталахъ большое движеніе и много солдатъ, но, по мѣрѣ того, какъ вы приближались къ народнымъ кварталамъ — улицы становились безлюднѣе. Передъ Café Turc былъ выстроенъ полкъ. Толпа молодыхъ людей прошла мимо полка. Они пѣли Марсельезу. Я отвѣчалъ имъ крикомъ: къ оружію! Полкъ не пошевелился. Газовый свѣтъ освѣщалъ на сосѣдней стѣнѣ театральныя афиши. Театры были открыты. Я мимоходомъ взглянулъ на афишу. Въ итальянской оперѣ давали Эрнани, съ новымъ теноромъ — Гуаско.

Площадь Бастиліи, какъ и всегда, переходили въ разныхъ направленіяхъ самые мирные граждане, и только небольшая група рабочихъ, стоя около іюльской колонны, разговаривала вполголоса. Прохожіе, останавливаясь передъ окнами кабака смотрѣли, какъ тамъ ссорились два человѣка изъ-за государственнаго переворота. Тотъ, который стоялъ за него, былъ въ блузѣ; противникъ его — въ сюртукѣ. Въ нѣсколькихъ шагахъ оттуда, фокусникъ, поставивъ на складной столикъ четыре свѣчи, показывалъ свои штуки, окруженный толпою, всѣ мысли которой, повидимому, исключительно заняты были этимъ фокусникомъ. Вдали, на темной и пустынной набережной Мазаса, виднѣлись запряженныя батареи. При свѣтѣ горѣвшихъ тамъ и сямъ факеловъ, обрисовывались черные силуэты пушекъ.

Я не безъ труда отыскалъ въ улицѣ Рокеттъ крыльцо Огюста. Почти всѣ лавки были заперты; и потому на улицѣ было очень темно. Наконецъ, сквозь стеклянную дверь, выходившую на улицу, я увидѣлъ огонь, освѣщавшій прилавокъ. Позади прилавка, сквозь такую же стеклянную дверь, съ бѣлыми занавѣсками, можно было различить другой, слабый свѣтъ, и двѣ-три мужскія тѣни вокругъ стола. Я вошелъ. Отворяя дверь, я привелъ въ движеніе колокольчикъ. При этомъ звукѣ, стеклянная дверь, отдѣлявшая лавку отъ задней комнаты, отворилась также, и на порогѣ ея показался Огюстъ. Онъ тотчасъ же узналъ меня и подошелъ ко мнѣ.

— Ахъ! это вы, г. В. Гюго, сказалъ онъ.

— Вы знаете, что происходитъ? спросилъ я его.

— Знаю.

Это «знаю», произнесенное спокойно, и даже съ нѣкоторымъ смущеніемъ, сказало мнѣ все. Тамъ, гдѣ я ожидалъ услышать крикъ негодованія, я встрѣтилъ равнодушный отвѣтъ. Мнѣ было очевидно, что я говорю съ самимъ Сент-Антуанскимъ Предмѣстьемъ. Я понялъ, что тутъ все кончено, и что съ этой стороны намъ нечего ждать. Народъ — этотъ удивительный народъ — отдавалъ себя. Я сдѣлалъ, однакоже, попытку.

— Луи Бонапартъ измѣняетъ республикѣ, сказалъ я, не замѣчая, что возвышаю голосъ. Онъ дотронулся до руки моей и указалъ мнѣ пальцемъ на стеклянную дверь, ведущую въ сосѣднюю комнату, и на мужскія тѣни. — «Осторожнѣе! не говорите такъ громко».

— Какъ! вскричалъ я. — Вы дошли уже до того, что не смѣете говорить, не смѣете громко произносить имени Бонапарта; и только шепчете что-то украдкой, — здѣсь, въ этой улицѣ, въ этомъ Сент-Антуанскомъ Предмѣстьѣ, гдѣ изо всѣхъ дверей, изо всѣхъ оконъ, изъ каждаго камня на мостовой, должны бы слышаться крики: къ оружію!

Огюстъ изложилъ мнѣ то, что я уже замѣчалъ слишкомъ ясно, и что слова Жирара, сказанныя утромъ, заставили меня предчувствовать: что народъ «ошеломленъ», что всеобщая подача голосовъ кажется всѣмъ возстановленной, и что отмѣну закона 31-го мая они считаютъ хорошимъ дѣломъ.

— Но вѣдь законъ 31-го мая состоялся по настояніямъ Луи-Бонапарта, его сочинилъ Руэръ и предложилъ Барошъ, его голосовали бонапартисты! Воръ отнялъ у васъ кошелекъ и отдаетъ его вамъ назадъ — и вы въ восторгѣ отъ его великодушія!

— Не я, сказалъ Огюстъ: — но другіе.

Онъ говорилъ далѣе, что «конституціей не слишкомъ то дорожатъ; что республику любятъ — но что вѣдь республика „сохраняется“; что 1848 годъ у всѣхъ въ памяти, что нѣкоторые сильно тогда пострадали… что Кавеньякъ причинилъ много зла; что женщины цѣплялись за блузы мужчинъ, не пуская ихъ на баррикады; но что, впрочемъ, если такіе люди, какъ мы, станутъ во главѣ, то можетъ быть еще будутъ драться… только одна бѣда, что не знаютъ хорошенько за что». Онъ окончилъ слѣдующими словами: Верхняя часть предмѣстья не пойдетъ. Нижняя — надёжнѣе. Здѣсь будутъ драться. Улица Рокеттъ — хороша; улица Шароннъ тоже. Но вотъ къ сторонѣ Перъ Лашеза, тамъ они говорятъ: «Что намъ отъ этого прибудетъ?» Они знаютъ только одно: свои 40 су поденной платы; они не пойдутъ. На каменьщиковъ не разсчитывайте". Онъ прибавилъ съ улыбкой: «Что до меня, то я обязанъ вамъ жизнью; располагайте мной. Я дамъ убить себя; я сдѣлаю все, что вы за-хотите».

Между тѣмъ, какъ онъ говорилъ, я увидалъ, что позади его раздвинулись занавѣски стеклянной двери. Его молодая жена смотрѣла встревоженная.

— Э, Боже мой! сказалъ я ему. — Не жизнь одного, а усилія всѣхъ — вотъ что намъ нужно.

Онъ молчалъ.

— Огюстъ! вы храбры и умны, выслушайте же меня! Стало быть, парижскія предмѣстья, выказывающія столько героизма, даже когда они ошибаются, эти предмѣстья, которыя изъ-за какого-то недоразумѣнія, изъ-за дурно понятаго вопроса о заработной платѣ, возстали въ іюнѣ 1848 года противъ собранія, вышедшаго изъ нихъ же, противъ всеобщей подачи голосовъ, противъ того, что они сами вотировали — стало быть, они не возстанутъ теперь, въ декабрѣ 1851 г., за право, за законъ, за свободу, за народъ, за республику?! Вы говорите, что все это темно, и что вы не понимаете… нѣтъ, это совершенно напротивъ: въ іюнѣ все было темно, а теперь все ясно.

При моихъ послѣднихъ словахъ, дверь сосѣдней комнаты отворилась тихонько и кто-то вошелъ. Это былъ молодой человѣкъ, такой же бѣлокурый, какъ и Огюстъ, въ пальто и въ фуражкѣ. Я сдѣлалъ движеніе. Огюстъ обернулся и сказалъ: «Не опасайтесь».

Молодой человѣкъ снялъ фуражку, подошелъ ко мнѣ очень близко, и, стараясь стоять спиной къ стеклянной двери, сказалъ мнѣ въ полголоса: «Я васъ хорошо знаю. Я былъ сегодня на бульварѣ Тампль. Мы спрашивали васъ, что нужно дѣлать? Вы сказали, что нужно взяться за оружіе. Вотъ оно!» Онъ опустилъ обѣ руки въ карманы пальто и вынулъ пару пистолетовъ.

Почти въ туже минуту раздался звонокъ у наружной двери. Онъ мгновенно спряталъ опять свои пистолеты въ пальто. Вошелъ человѣкъ въ блузѣ, работникъ лѣтъ 50 ты. Человѣкъ этотъ, ни на кого не смотря и не говоря ни слова, бросилъ на прилавокъ монету. Огюстъ взялъ маленькій стаканчикъ и налилъ въ него водки. Человѣкъ въ блузѣ выпилъ залпомъ; поставилъ стаканъ на прилавокъ и вышелъ.

Когда дверь затворилась за нимъ, Огюстъ сказалъ:

— Вы видите? Всѣ они таковы: ѣдятъ, пьютъ, спятъ и ни о чемъ больше не думаютъ.

Но механикъ прервалъ его, съ жаромъ: — Одинъ человѣкъ — не весь народъ. И, обратясь ко мнѣ, прибавилъ:

— Гражданинъ, Викторъ Гюго, драться будутъ. Пойдутъ, можетъ быть, не всѣ, но найдутся и такіе, которые пойдутъ. Сказать правду, не здѣсь слѣдовало бы начинать, а по ту сторону рѣки.

Внезапно остановившись, онъ произнесъ:

— Я и забылъ, что вы не обязаны знать моего имени.

Онъ вынулъ изъ кармана маленькую записную книжечку, вырвалъ оттуда листокъ, написалъ карандашемъ свое имя и подалъ мнѣ. Я сожалѣю, что забылъ это имя. Это былъ работникъ, механикъ. Для того, чтобы не компрометировать его, я сжегъ эту бумажку вмѣстѣ съ многими другими, въ субботу утромъ, когда меня чуть было не взяли.

— Онъ говоритъ правду, сказалъ Огюстъ: — не слѣдуетъ думать такъ дурно о нашемъ предмѣстьѣ. Оно не встанетъ, можетъ быть, первое, но когда встанутъ другіе и оно пойдетъ.

Я вскричалъ: — Да кому же быть на ногахъ, если Сент-Антуанское Предмѣстье лежитъ! Кто живъ — если народъ умеръ?

Работникъ-механикъ пошелъ къ уличной двери, удостовѣрился, что она плотно заперта, и, возвратившись, сказалъ:

— Есть много желающихъ идти; но недостаетъ предводителей. Послушайте, гражданинъ В. Гюго, вамъ я могу сказать это, и онъ прибавилъ, понижая голосъ: — я надѣюсь, что движеніе начнется нынѣшней ночью.

— Гдѣ?

— Въ предмѣстьѣ Сен-Марсо.

— Въ которомъ часу?

— Въ часъ.

— Какъ вы это знаете?

— Потому что я самъ въ немъ участвую.

Онъ продолжалъ: — Теперь, гражданинъ В. Гюго, если сегодня ночью произойдетъ движеніе въ предмѣстьѣ Сен-Марсо, будете ли вы руководить имъ? Согласны-ли вы?

— Да…

— Шарфъ вашъ при васъ?

Я высунулъ его до половины изъ кармана. Глаза работника заблистали радостью.

— Хорошо, сказалъ онъ. — Гражданинъ — при пистолетахъ, представитель — при шарфѣ. Всѣ вооружены.

Я разспрашивалъ его, увѣренъ ли онъ въ томъ, что движеніе дѣйствительно произойдетъ въ эту ночь. Онъ отвѣчалъ: мы его подготовляемъ и разсчитываемъ на него.

— Въ такомъ случаѣ, сказалъ я: — при первой воздвигнутой баррикадѣ — я хочу находиться позади ея. Придите за мной.

— Куда?

— Всюду, гдѣ бы я ни былъ.

Онъ объявилъ мнѣ, что если движеніе произойдетъ, то онъ будетъ знать объ этомъ въ половинѣ одиннадцатаго; и увѣдомитъ меня до одиннадцати часовъ. Мы условились, что, гдѣ бы я ни былъ до этого часу, я дамъ знать о мѣстѣ своего нахожденія Огюсту, который, въ свою очередь, обязывается сообщить о немъ кому слѣдуетъ.

Молодая женщина не переставала смотрѣть. Разговоръ продолжался и могъ показаться страннымъ гостямъ Огюста. — Я ухожу, сказалъ я Огюсту.

Я пріотворилъ дверь; онъ взялъ меня за руку, пожалъ ее, и сказалъ съ глубокимъ чувствомъ: Вы уходите… возвратитесь-ли?

— Не знаю.

— Это справедливо… Никто не знаетъ, что можетъ случиться. Такъ вотъ что: васъ, можетъ быть, будутъ преслѣдовать, искать, какъ меня искали. Можетъ быть, придетъ ваша очередь быть разстрѣляннымъ, и моя — спасти васъ. Вы знаете, что и маленькіе люди могутъ понадобиться. Если вы будете нуждаться въ убѣжищѣ, этотъ домъ вашъ. Приходите. Вы найдете здѣсь постель и человѣка, который пожертвуетъ жизнью за васъ.

Я поблагодарилъ его пожатіемъ руки и ушелъ. Было восемь часовъ. Я спѣшилъ въ улицу Шароннъ.

XVIII.
Травля представителей.

На углу улицы Сент-Антуанскаго Предмѣстья, передъ лавкой Папена, на томъ самомъ мѣстѣ, гдѣ въ іюнѣ 1848 г., возвышалась гигантская, доходившая до вторыхъ этажей, баррикада, были прибиты утренніе декреты. Нѣсколько человѣкъ разсматривали ихъ, хотя за темнотой ночи, ничего нельзя было прочесть. Какая-то старуха сказала: «Двадцати-пяти франковиковъ — прогнали! Тѣмъ лучше».

Пройдя еще нѣсколько шаговъ, я услышалъ, что произнесли мое имя. Я обернулся. Это были Ж. Фавръ, Бузаръ, Лафонъ, Мадье де-Монжо и Мишель де-Буржъ. Я простился съ великодушнымъ и преданнымъ человѣкомъ, который пожелалъ сопровождать меня. Мимо ѣхалъ фіакръ. Я усадилъ его туда, а самъ присоединился къ пяти представителямъ. Они возвращались изъ улицы Шароннъ. Квартира ассоціаціи мебельщиковъ оказалась запертой. «Тамъ не было никого, сказалъ мнѣ Мадье де-Монжо. — Эти добрые люди начинаютъ наживать себѣ капиталецъ, которымъ не хотятъ рисковать. Они боятся насъ, и говорятъ: государственные перевороты до насъ не касаются». — Это меня не удивляетъ, отвѣчалъ я. — Въ переживаемое нами время, ассоціація равносильна буржуа.

— Куда мы пойдемъ? спросилъ Ж. Фавръ.

Лафонъ жилъ въ двухъ шагахъ; въ улицѣ Жемманъ № 2. Онъ предложилъ намъ свою квартиру. Мы приняли его предложеніе, и сдѣлали распоряженія, чтобы извѣстить членовъ лѣвой, гдѣ мы находимся.

Нѣсколько минутъ спустя, мы были у Лафона, въ четвертомъ этажѣ стараго высокаго дома. Этотъ домъ видѣлъ взятіе Бастиліи.

Въ него входили съ набережной Жеммапъ, черезъ калитку, приводившую на узкій дворъ, который былъ на нѣсколько ступеней ниже набережной. Бузаръ остался у этой калитки, затѣмъ, чтобъ предупредить насъ въ случаѣ опасности, и указывать домъ представителямъ, которые явятся.

Вскорѣ насъ собралось много. Явились всѣ бывшіе на утренней сходкѣ; и еще нѣсколько человѣкъ. Лафонъ предоставилъ намъ свой залъ, окна котораго выходили на задній дворъ. Мы организовали нѣчто въ родѣ бюро, и помѣстились: Жюль Фавръ, Карно, Мишель и я — за большимъ столомъ, освѣщеннымъ двумя свѣчами и стоявшимъ передъ каминомъ; а представители и остальные присутствующіе — вокругъ насъ на стульяхъ и креслахъ. Небольшая група стояла, заграждая дверь. Мишель де Буржъ, войдя, вскричалъ: «Мы явились въ С.-Антуанское Предмѣстье за народомъ. Мы должны здѣсь остаться». Слова его покрыли рукоплесканіями.

Стали говорить о положеніи дѣлъ. Предмѣстья въ оцѣпенѣніи; въ ассоціаціи мебельщиковъ — никого; двери почти всюду заперты. Я разсказалъ все, что видѣлъ и слышалъ въ улицѣ Рокеттъ; передалъ мнѣніе Огюста о равнодушіи народа; сообщилъ о надеждахъ механика, о возможности движенія въ эту ночь, въ предмѣстьѣ С. Марсо. Положили, что при первомъ извѣстіи, которое я получу — мнѣ слѣдовало идти.

Но о томъ, что произошло въ теченіи дня, не имѣли никакихъ свѣденій. Узнали только, что г. Говэнъ (Hovin), подполковникъ 8-го легіона національной гвардіи, отдалъ приказаніе о созывѣ всѣхъ офицеровъ своего легіона.

Явились нѣкоторые писатели-демократы, между прочими, Александръ Рей и Ксавье-Дюррьё, вмѣстѣ съ Кеслеромъ, и Амаблемъ Леметромъ, сотрудниками «Революціи». Одинъ изъ этихъ писателей былъ Милльеръ.

У Милльера виднѣлась надъ бровью ссадина. Утромъ, когда онъ оставилъ насъ, унося съ собой копію прокламаціи, продиктованной мною, какой то человѣкъ бросился на него, и хотѣлъ вырвать ее у него изъ рукъ. Полиція, очевидно, была уже предупреждена о прокламаціи и сторожила ее. Милльеръ вступилъ съ полицейскимъ агентомъ въ рукопашную, и повалилъ его, но самъ получилъ ссадину. Однако-жь, прокламація не была еще напечатана. Было около девяти часовъ; а ее все не несли. Ксавье-Дюррьё увѣрялъ, что не пройдетъ и часа, какъ обѣщанные сорокъ тысячъ экземпляровъ будутъ получены. Ночью надѣялись покрыть ими всѣ стѣны Парижа. Каждый изъ присутствующихъ долженъ былъ сдѣлаться афишёромъ.

Между нами — что было неизбѣжно при бурной сумятицѣ этихъ первыхъ минутъ — находилось много людей, незнакомыхъ намъ. Одинъ изъ нихъ принесъ десять или двѣнадцать копій призыва къ оружію. Онъ просилъ меня подписать ихъ собственноручно для того, какъ онъ говорилъ, чтобы имѣть возможность показать мою подпись народу… — Или полиціи, шепнулъ мнѣ, съ улыбкой Боденъ. — Но мы не помышляли ни о какихъ предосторожностяхъ; и я исполнилъ желаніе этого человѣка.

Жюль-Фавръ сталъ держать рѣчь. Нужно было организовать дѣйствія лѣвой, сообщить движенію единство, создать ему центръ, дать инсуррекціи рычагъ, лѣвой — направленіе, народу — точку опоры. Онъ-предложилъ немедленно образовать комитетъ представителей всей лѣвой, во всѣхъ оттѣнкахъ, который бы организовалъ возстаніе и руководилъ имъ.

Всѣ представители единодушно одобрили этого краснорѣчиваго и мужественнаго человѣка. Предложено было семь членовъ, и тотчасъ же назначили Карно, де-Флотта, Жюля-Фавра, Мадье де-Монжо, Мишеля де Буржа и меня. Такъ во никъ этотъ комитетъ инсуррекціи, который, по моему совѣту, названъ былъ комитетомъ сопротивленія, потому что инсургентъ былъ Луи Бонапартъ. Мы были республика. Выражено было желаніе, чтобы въ комитетъ вошелъ представитель изъ работниковъ. Указали на Фора (изъ департамента Роны). Но Форъ, какъ мы узнали позже, былъ арестованъ въ этотъ день утромъ. Такимъ образомъ, комитетъ оказался фактически состоящимъ только изъ шести членовъ.

Комитетъ организовался во время самаго засѣданія. Изъ среды своей онъ избралъ комитетъ постоянный, имѣвшій назначеніемъ обнародывать безотложные декреты, централизировать свѣденія, новости, инструкціи, приказы, рессурсы. Онъ состоялъ изъ четырехъ членовъ: Карно, Мишеля де-Буржа, Ж. Фавра и меня. Дефлоттъ и Мадье де-Монжо должны были отправиться делегатами, первый на лѣвый берегъ и въ школьные кварталы, это рой — на бульвары и въ предмѣстья.

По окончаніи этихъ предварительныхъ распоряженій, Лафонъ отвелъ меня и Мишеля де-Буржа въ сторону и сказалъ намъ, что бывшій членъ учредительнаго собранія, Прудонъ, спрашивалъ кого-нибудь изъ насъ двоихъ; что онъ пробылъ въ низу четверть часа и ушелъ, сказавъ, что будетъ ждать насъ на площади Бастиліи.

Прудонъ, приговоренный, за оскорбленіе Луи Бонапарта къ трехлѣтнему тюремному заключенію, содержался тогда въ S te Pélagie, но его по временамъ отпускали. Благодаря случайности, одинъ изъ такихъ отпусковъ пришелся 2-го декабря.

Не могу не подчеркнуть одного обстоятельства: Прудонъ содержался въ тюрьмѣ по судебному приговору, но 2-го декабря, въ ту самую минуту, когда въ тюрьму противозаконнымъ образомъ посадили неприкосновенныхъ представителей, — Прудона, котораго по закону имѣли право держать, выпустили оттуда. Прудонъ воспользовался этимъ освобожденіемъ и пришелъ къ намъ.

Я видѣлъ Прудона въ Консьержери, гдѣ сидѣли мои два сына, знаменитые друзья мои: Огюстъ Вакри и Поль Мёрисъ, и писатели: Луи Журданъ, Эрданъ и Сюше. Я невольно подумалъ, что въ этотъ день, конечно, не выпустили бы никого изъ нихъ.

Между тѣмъ Ксавье Дюррьё сказалъ мнѣ тихо: «Я только что сейчасъ оставилъ Прудона, который хочетъ насъ видѣть. Онъ ждетъ васъ по близости… вы найдете его въ началѣ площади; онъ стоитъ, облокотясь на парапетъ канала»

— Иду, отвѣчалъ я, и вышелъ.

Я дѣйствительно нашелъ Прудона на указанномъ мѣстѣ; онъ стоялъ въ задумчивости, опершись обоими! локтями о парапетъ. На немъ была та самая шляпа съ широкими полами, въ которой я часто видѣлъ его, когда онъ, бывало, одинъ прохаживается большими шагами по двору Консьержри.

Я подошелъ къ нему.

— Вы хотѣли говорить со мной.

— Да. И онъ пожалъ мнѣ руку.

Мѣсто, гдѣ мы находились, было уединенное. Влѣво отъ насъ лежала площадь Бастиліи, темная и глубокая; на ней ничего не было видно, но чувствовалась толпа… Тамъ стояли полки, не бивуакомъ, а готовые двинуться; слышался глухой шумъ дыханій. На всемъ пространствѣ мелькали блѣдными искорками штыки и надо всей этой мрачной бездной возвышалась прямая и черная іюльская колонна.

Прудонъ продолжалъ:

— Вотъ что: я пришелъ предупредить васъ, какъ другъ. Вы создаете себѣ иллюзіи. Народъ обманули. Онъ не пошевелится. Бонапартъ возьметъ верхъ. На эту глупость — возстановленіе общей подачи голосовъ, простаки идутъ, какъ на удочку. Бонапартъ слыветъ за соціалиста. Онъ сказалъ: я буду императоромъ сволочи (de la canaille). Это нахальство; но нахальство имѣетъ шансы на успѣхъ — когда къ услугамъ его готово вотъ это…

И Прудонъ указалъ пальцемъ на зловѣщій блескъ штыковъ.

Онъ продолжалъ: — У Бонапарта есть цѣль. Республика создала народъ, а онъ хочетъ сдѣлать изъ него чернь. Онъ успѣетъ, а вы потерпите неудачу. Онъ имѣетъ за себя силу пушки, заблужденіе народа и глупости, которыя надѣлало Собраніе. Горсть лѣвыхъ, къ которой принадлежите и вы — не одолѣетъ переворота. Вы честны; онъ имѣетъ передъ вами то преимущество, что онъ негодяй. Вы совѣстливы — онъ имѣетъ передъ вами то преимущество, что у него нѣтъ совѣсти. Оставьте сопротивленіе. Вѣрьте мнѣ, положеніе безвыходно. Надо подождать; а въ настоящую минуту борьба была бы безуміемъ. Чего вы надѣетесь?

— Ничего.

— Что же вы намѣрены дѣлать?…

— Все.

По звуку моего голоса онъ понялъ, что настаивать было бы безполезно.

— Прощайте, сказалъ онъ.

Мы разстались. Онъ исчезъ въ темнотѣ; и я больше не видалъ его.

Я возвратился къ Лафону.

Между тѣмъ, экземпляры воззванія къ оружію все не являлись. Представители въ безпокойствѣ уходили и возвращались назадъ. Нѣкоторые пошли справиться и ждать на набережную Жеммапъ. Въ залѣ слышался шумъ разговоровъ. Члены комитета, Карно, Фавръ и Мадье де-Монжо удалились, передавъ мнѣ черезъ Шарамоля, что идутъ къ бывшему конституціоналисту Ландрену, живущему въ районѣ 5-го легіона, въ улицѣ des Moulins, № 10, — для того, чтобы свободнѣе совѣщаться; и просили меня прійти туда же. Но я счелъ нужнымъ остаться. Я отдалъ себя въ распоряженіе предполагавшагося движенія въ предмѣстьѣ С. Марсо и ожидалъ вѣсти отъ Огюста. Мнѣ нельзя было слишкомъ отдаляться. Притомъ, же могло случиться, что по уходѣ моемъ, члены лѣвой, не видя вокругъ себя никого изъ членовъ комитета, разсѣялись бы, не принявъ никакого рѣшенія, а я находилъ это во многихъ отношеніяхъ неудобнымъ.

Время шло, а прокламацій все не было. На другой день мы узнали, что тюки перехватила полиція. Курне, республиканецъ, бывшій морской офицеръ, присутствовавшій на сходкѣ, началъ говорить. Что такое Курне, и какая это была энергическая и рѣшительная натура — увидятъ впослѣдствіи. Онъ представилъ намъ, что такъ какъ мы находимся здѣсь уже болѣе двухъ часовъ, то полицію, по всей вѣроятности, извѣстятъ, наконецъ, объ этомъ; что на членахъ лѣвой лежитъ святая обязанность, во что бы то ни стало, сохранить себя для того, чтобъ идти во главѣ народа, и что необходимость предписываетъ имъ, какъ можно чаще мѣнять убѣжище. Онъ кончилъ тѣмъ, что предложилъ намъ идти въ его мастерскія. Онѣ находились въ улицѣ Попенкуръ, № 42, въ концѣ глухаго переулка, и также не подалеку отъ С. Антуанскаго Предмѣстья.

Предложеніе его приняли. Я послалъ предупредить Огюста объ этомъ перемѣщеніи и написалъ ему адресъ Курне. Лафонъ остался на набережной Жеммапъ. Обязавъ его доставить намъ прокламаціи, какъ только ихъ принесутъ, мы отправились.

Шарамоль взялся увѣдомить остальныхъ членовъ комитета, засѣдавшихъ въ улицѣ des Moulins, что мы ожидаемъ ихъ у Курне.

Мы шли, также какъ и поутру, маленькими групами. Набережная Жеммапъ опоясываетъ лѣвый берегъ Сен-Мартенскаго Канала. Намъ пришлось проходить ее. Мы встрѣтили на ней только нѣсколько человѣкъ работниковъ по одиночкѣ, которые оборачивались; и потомъ, когда мы проходили, остановившись позади насъ, съ удивленіемъ смотрѣли намъ въ слѣдъ. Ночь была темна; начиналъ накрапывать дождь.

Нѣсколько дальше улицы Chemin Vert, мы повернули направо, и наконецъ достигли улицы Попенкуръ. Она была пустынна, безмолвна, темна; все было въ ней заперто, потушено, такъ же, какъ и въ Сент. Антуанскомъ Предмѣстьѣ. Эта улица длинна и мы шли долго; миновали казарму. Курне уже не было съ нами; онъ остался назади, чтобы предувѣдомить нѣкоторыхъ своихъ друзей, и — какъ сказали намъ — чтобы принять мѣры предосторожности, на случай, еслибъ на домъ его сдѣлали нападеніе. Мы искали № 32. Темень была такая, что мы не могли различить цифры на домахъ. Наконецъ, на одномъ углу, на правой сторонѣ, мы увидѣли свѣтъ. Онъ выходилъ изъ лавки, единственной, которая была отперта во всей улицѣ. Одинъ изъ насъ вошелъ въ нее и попросилъ лавочника, сидѣвшаго за своей конторкой, указать намъ домъ г. Курне. «Прямо», сказалъ лавочникъ, указывая пальцемъ на старыя низкія ворота, находившіяся по ту сторону улицы, почти противъ лавки.

Мы постучались въ эти ворота. Они отворились. Боденъ во шелъ первый; постучалъ въ окно къ дворнику и спросилъ: «г. Курне?» Старушечій голосъ отвѣчалъ: Здѣсь. Дворничиха спала; всѣ спали въ этомъ домѣ. Мы вошли. Ворота затворились за нами и мы очутились на маленькомъ квадратномъ дворикѣ, окруженномъ какими то двухъ-этажными развалинами. Тишина, какъ въ монастырѣ. Свѣта ни въ одномъ окнѣ. Около сарая виднѣлся низкій входъ на лѣстницу, узкую, темную, извилистую. «Мы ошиблись, сказалъ Шарамоль, это не можетъ быть здѣсь.»

Между тѣмъ дворничиха, услышавъ шаги столькихъ людей подъ воротами, совсѣмъ проснулась и зажгла ночникъ; и мы увидѣли, какъ она, прислонившись къ окну своей комнаты, въ испугѣ смотрѣла на этихъ 60 черныхъ призраковъ, неподвижно стоявшихъ среди двора.

Эскиросъ обратился къ ней: «Точно ли здѣсь живетъ г. Курне?»

— Г. Корне, отвѣчала почтенная привратница: — несомнѣнно здѣсь.

Все объяснилось. Мы спрашивали Курне, лавочнику послышалось Корне, дворничихѣ послышалось Корне. Случаю угодно было, чтобы именно здѣсь обиталъ какой-то г. Корне. Далѣе увидятъ, какую необыкновенную услугу оказалъ намъ случай.

Мы ушли, къ великому облегченію несчастной старухи; и снова пустились странствовать. Ксавье Дюррьё, которому удалось, наконецъ, оріентироваться, выручилъ насъ изъ затрудненія.

Нѣсколько минутъ спустя, мы повернули налѣво, въ довольно длинный, глухой переулокъ, слабо освѣщенный маслянымъ фонаремъ, прежняго парижскаго освѣщенія; потомъ опять налѣво, и черезъ узкій проходъ, проникли на большой дворъ, весь загроможденный матерьялами и навѣсами.

На этотъ разъ мы были у Курне.

XIX.
Одной ногой въ могилъ.

Курне ожидалъ насъ. Онъ принялъ насъ въ нижнемъ этажѣ, въ комнатѣ, гдѣ пылалъ каминъ, и стояло нѣсколько стульевъ и столъ. Не комната была такъ мала, что только четвертая часть пришедшихъ могла помѣститься въ ней, да и то съ трудомъ, такъ что нельзя было пошевелиться; остальные оставались на дворѣ. «Здѣсь невозможно совѣщаться», сказалъ Бансель. — У меня есть большая зала во второмъ этажѣ, сказалъ Курне: — но въ ней еще нѣтъ мебели; она не отдѣлана и не топится.

— Все равно! отвѣчали ему. — Идемъ во второй этажъ.

Мы поднялись по деревянной лѣстницѣ, крутой и узкой, и заняли двѣ залы съ очень низкими потолками; но одна изъ нихъ была довольно обширная. Стѣны были выбѣлены известкой. Вся мебель ея состояла изъ нѣсколькихъ соломенныхъ табуретовъ.

Мнѣ закричали: Предсѣдательствуйте! Я сѣлъ на одинъ изъ табуретовъ, въ углу первой залы; вправо отъ меня находился каминъ, влѣво была дверь, выходившая на лѣстницу. Боденъ сказалъ мнѣ: — У меня есть карандашъ и бумага. Я буду вашимъ секретаремъ. Онъ взялъ табуретъ и помѣстился рядомъ со мной.

Представители и присутствующіе, въ числѣ которыхъ находилось нѣсколько человѣкъ въ блузахъ, стояли, прислонясь къ стѣнамъ залы, и образуя передо мной и Боденомъ прямоугольникъ. Толпа занимала даже часть лѣстницы. На каминѣ стояла зажженная свѣчка.

Одно общее чувство воодушевляло все собраніе. Лица были блѣдны, во всѣхъ глазахъ читалась одна и та же рѣшимость, одинаковое пламя горѣло въ нихъ. Многіе одновременно требовали слова. Я просилъ ихъ сообщить свои имена Бодену, который записывалъ ихъ и передавалъ мнѣ списокъ.

Первымъ говорилъ работникъ. Онъ началъ съ извиненія въ томъ, что, не будучи членомъ собранія, примѣшался къ представителямъ. Представители прервали его. «Нѣтъ! нѣтъ! говорили они: — представители и народъ — одно. Говорите!» Онъ сказалъ, что если онъ потребовалъ слова, то лишь для того, чтобы очистить отъ всякихъ подозрѣній честь своихъ собратьевъ, парижскихъ работниковъ. Онъ слышалъ, какъ нѣкоторые представители сомнѣвались въ нихъ, и утверждалъ, что это несправедливо, что работники понимаютъ всю преступность дѣйствій г. Бонапарта, такъ же, какъ и долгъ народа; что они не останутся глухи къ призывамъ республиканскихъ представителей и что это вскорѣ увидятъ. Все это онъ сказалъ просто, съ какимъ-то гордымъ смущеніемъ, съ честной, грубоватой прямотой. Онъ сдержалъ слово. Я увидѣлъ его на другой день, въ числѣ бойцовъ на баррикадѣ Рамбюто.

Матьё (изъ деп. Дромы) входилъ, когда работникъ оканчивалъ свою рѣчь. — Я принесъ новости, вскричалъ онъ. Водворилась глубокая тишина.

Какъ я уже говорилъ, мы смутно знали съ утра, что правая

должна была собраться, и что нѣкоторые изъ нашихъ друзей, вѣроятно, участвовали въ этой сходкѣ; но и только. Матьё сообщилъ намъ обо всемъ, что произошло съ ними сегодня; объ арестахъ, о сходкѣ у Дарю, объ изгнаніи представителей изъ залы собранія, о поведеніи президента Дюпена, объ исчезновеніи верховнаго суда, о ничтожествѣ государственнаго совѣта и печальномъ засѣданіи въ мэріи X округа, о неудачной попыткѣ Удино, объ актѣ низложенія президента, о двустахъ представителяхъ, заключенныхъ въ казарму Орсэ. Онъ закончилъ энергически. Обязанности лѣвой съ часу на часъ возрастали. На слѣдующій день нужно было ожидать чего нибудь рѣшительнаго. Онъ заклиналъ собраніе остановиться на чемъ нибудь.

Одинъ работникъ прибавилъ слѣдующій фактъ: онъ находился утромъ въ улицѣ Гренеллъ, когда вели арестованныхъ представителей, и слышалъ, какъ одинъ полковникъ, командовавшій венсенскими стрѣлками, произнесъ: «Теперь очередь за гг. красными! Пускай берегутся.»

Одинъ изъ сотрудниковъ «Révolution» Геннетъ де Кеслеръ, впослѣдствіи неустрашимый изгнанникъ, дополнилъ свѣдѣнія, сообщенныя Матьё. Онъ разсказалъ о попыткѣ двухъ членовъ собранія, являвшихся для переговоровъ къ Морни, и объ отвѣтѣ послѣдняго: «Если я найду позади баррикадъ представителей, то всѣхъ ихъ до одного велю разстрѣлять.» Онъ привелъ и другое словцо того же негодяя по поводу заключенія представителей въ казарму Орсэ: «Это послѣдніе представители, которыхъ арестуютъ.» Мы узнали отъ него также, что въ эту самую минуту печаталась въ національной типографіи афиша, гдѣ объявлялось, что каждый, кого захватятъ на какомъ-нибудь совѣщаніи, будетъ немедленно разстрѣлянъ.

Афиша дѣйствительно появилась на другое утро.

Боденъ всталъ. — Ярость враговъ удвоивается, вскричалъ онъ: — граждане! удвоимъ энергію!

Вдругъ вошелъ человѣкъ въ блузѣ. Онъ прибѣжалъ запыхавшись. Онъ возвѣстилъ намъ, что видѣлъ сейчасъ — собственными глазами видѣлъ — повторялъ онъ — въ улицѣ Попенкуръ батальонъ, молча направлявшійся къ переулку; что мы окружены и каждую минуту должны ждать нападенія. Онъ умолялъ насъ немедленно разойтись.

— Граждане-представители! вскричалъ Курне. — У меня разставлены въ переулкѣ часовые, которые тотчасъ же предупредятъ насъ, въ случаѣ, если батальонъ повернетъ въ него. Дверь узкая и можетъ быть въ одно мгновенье баррикадирована. Васъ охраняютъ здѣсь пятьдесятъ человѣкъ, вооруженныхъ и рѣшительныхъ; а при первомъ ружейномъ выстрѣлѣ будетъ двѣсти. У насъ есть боевые запасы. Вы можете совѣщаться спокойно.

При послѣднихъ словахъ, онъ поднялъ правую руку и мы увидѣли, что у него въ рукавѣ былъ спрятанъ широкій кинжалъ. Другой рукой онъ похлопалъ по карману, гдѣ стучали одна о другую рукоятки двухъ пистолетовъ. — Въ такомъ случаѣ будемъ продолжать, сказалъ я.

Трое изъ самыхъ молодыхъ и наиболѣе краснорѣчивыхъ ораторовъ лѣвой: Бансель, Арно (изъ Арьёжа) и Викторъ Шоффуръ излагали одинъ за другимъ свои мнѣнія. Всѣхъ троихъ тревожила мысль, что нашъ призывъ къ оружію до сихъ поръ не былъ обнародованъ, что различные эпизоды на бульварѣ Тампль и въ кафе Бонвалё не привели ни къ какимъ результатамъ и что мы не успѣли еще, благодаря давленію Бонапарта, заявить себя никакимъ дѣйствіемъ, между тѣмъ какъ фактъ засѣданія въ мэріи Х-го округа начиналъ ужъ распространяться въ Парижѣ, и такимъ образомъ могло казаться, что правая оказала сопротивленіе раньше лѣвой. Благородное соревнованіе къ дѣлу общественнаго спасенія, подстрекало ихъ. Они обрадовались, узнавъ, что, въ нѣсколькихъ шагахъ, находится батальонъ, готовый напасть на нихъ, и что, можетъ быть, имъ черезъ нѣсколько минутъ придется пролить свою кровь.

Мнѣнія, однакоже, все раздѣлялись, а вмѣстѣ съ тѣмъ являлись колебанія, нерѣшимость. Нѣкоторые еще сохраняли свои иллюзіи; одинъ работникъ, стоявшій подлѣ меня, прислонясь спиной къ камину, сказалъ въ полголоса своему товарищу, что разсчитывать на народъ нельзя и, что если будутъ драться, то это безуміе. Событія дня измѣнили до нѣкоторой степени мое мнѣніе относительно способа дѣйствія въ этихъ трудныхъ обстоятельствахъ. Молчаніе толпы, въ ту минуту, какъ Арно и я обращались къ войскамъ, разрушило впечатлѣніе, оставленное во мнѣ, за нѣсколько часовъ передъ тѣмъ, энтузіазмомъ народа на бульварѣ Тампль. Колебанія Огюста поразили меня. Ассоціація мебельщиковъ какъ будто уклонялась; оцѣпененіе Сентъ-Антуанскаго Предмѣстья бросалось въ глаза; инерція предмѣстья С.-Марсо была не менѣе очевидна; я долженъ былъ получить извѣщеніе отъ механика до одинадцати часовъ, а было уже болѣе одинадцати; надежды гасли одна за другой. Впрочемъ, я полагалъ, что тѣмъ болѣе необходимо пробудить и изумить Парижъ какимъ нибудь необычайнымъ зрѣлищемъ, какимъ нибудь смѣлымъ проявленіемъ жизни и коллективной силы со стороны представителей лѣвой, какимъ нибудь огромнымъ самопожертвованіемъ.

Позже увидятъ, какое стеченіе обстоятельствъ, совсѣмъ неожиданныхъ, помѣшало осуществленію моей мысли такъ, какъ я ее понималъ. Какъ бы то ни было, но я чувствовалъ потребность сосредоточить всеобщее вниманіе на рѣшеніи, которое намъ слѣдовало принять относительно завтрашняго дня. Я потребовалъ слова.

Я началъ съ того, что совершенно разодралъ завѣсу, скрывавшую положеніе. Я въ четырехъ словахъ представилъ картину его: конституція брошена въ потайную яму; члены собранія, съ помощью ружейныхъ прикладовъ, отведены въ тюрьму; государственный совѣтъ разсѣянъ; верховный судъ разогнанъ полицейскимъ агентомъ. Луи Бонапартъ, очевидно, начинаетъ торжествовать побѣду. Парижъ задавленъ войсками; повсюду оцѣпенѣніе, всякая власть попрана, всѣ договоры нарушены. Остались только — переворотъ и мы.

Мы! Но что мы такое? Мы — правда и справедливость. Мы — высшая власть, воплощеніе народа, право!

Я продолжалъ:

Луи Бонапартъ, каждую минуту подвигается на одинъ шагъ впередъ въ своемъ преступленіи. Для него нѣтъ ничего неприкосновеннаго, ничего святого. Сегодня утромъ онъ вторгся во дворецъ представителей націи; нѣсколько часовъ спустя, наложилъ руку на личности ихъ; завтра, сейчасъ можетъ быть, онъ прольетъ ихъ кровь. Вы видите, онъ двигается на насъ. Двинемся на него. Опасность увеличивается. Будемъ и мы велики вмѣстѣ съ опасностью.

Въ собраніи послышались одобрительные возгласы. Я продолжалъ.

— Повторяю и настаиваю: заставимъ этого несчастнаго Бонапарта совершить всѣ злодѣянія, какія заключаетъ въ себѣ его преступное посягательство. Ни одного изъ нихъ мы не подаримъ ему! Мы — не отдѣльныя личности: мы — нація. Каждый изъ насъ носитъ одежду народнаго самодержавія. Онъ не можетъ поразить насъ, не изорвавъ этой одежды. Заставимъ картечь его пробить наши шарфы вмѣстѣ съ нашей грудью. Этотъ человѣкъ — на пути, неизбѣжно, логически ведущемъ къ отцеубійству. Онъ убиваетъ въ настоящую минуту отечество! Такъ пускай же пуля исполнительной власти пробьетъ законодательной шарфъ. Это будетъ отцеубійство видимое. Пусть видятъ его всѣ.

— Мы всѣ готовы! кричали мнѣ. — Выскажите ваше мнѣніе о мѣрахъ, которыя нужно принять?

— Никакихъ полу-мѣръ, отвѣчалъ я. — Одинъ рѣшительный шагъ. Завтра — если мы останемся цѣлы сегодня, ночью — соберемся всѣ, въ Сент-Антуанскомъ Предмѣстьѣ.

— Зачѣмъ въ Сент-Антуанскомъ? прервали меня.

— Да, возразилъ я: — въ Сент-Антуанскомъ. Я не могу повѣрить, чтобъ сердце народа перестало здѣсь биться. Соберемся же завтра всѣ въ Сент-Антуанскомъ Предмѣстьѣ. Противъ рынка Ленмаръ есть зала, служившая въ 1848 г. клубомъ…

Мнѣ закричали: Зала Вуазенъ (Voisin).

— Именно, отвѣчалъ я: — зала Вуазенъ. Насъ 120 республиканскихъ представителей, оставленныхъ на свободѣ. Займемъ завтра эту залу. Отнынѣ мы — собраніе, все собраніе состоитъ только изъ насъ. Будемъ засѣдать, совѣщаться тамъ въ шарфахъ, посреди народа. Потребуемъ отъ Сент-Антуанскаго Предмѣстья убѣжища для національнаго представительства, для народнаго самодержавія; помѣстимъ народъ подъ охрану народа. Будемъ заклинать его защищаться. Въ крайнемъ случаѣ — прикажемъ ему!

— Народу нельзя приказывать, перебилъ меня чей-то голосъ.

— Можно! вскричалъ я: — когда дѣло идетъ объ общественномъ спасеніи, о всемірномъ спасеніи, о будущности всѣхъ европейскихъ національностей, о защитѣ республики, цивилизаціи, революціи; мы имѣемъ право, мы, представители всей націи, давать приказанія парижскому народу отъ имени французскаго народа! Соберемся же завтра въ залѣ Вуазенъ. Въ которомъ часу? Не слишкомъ рано, посреди дня; нужно, чтобъ лавки были отперты, чтобы на улицахъ былъ народъ, чтобъ насъ видѣли, чтобъ знали, что это мы, чтобъ величіе нашего примѣра поразило всѣ взоры, расшевелило всѣ сердца. Сойдемся между 9 и 10 часами. Если представятся какія-нибудь препятствія къ занятію залы Вуазенъ, займемъ первую попавшуюся церковь, манежъ, сарай, гдѣ бы мы могли совѣщаться. Въ случаѣ нужды, мы будемъ, какъ сказалъ Мишель де-Буржъ, засѣдать на перекресткѣ, между четырьмя баррикадами. Но временно я предлагаю залу Вуазенъ. Не забудьте, что во время подобныхъ кризисовъ, передъ націей не должно быть пустоты… она пугаетъ націю; нужно, чтобъ гдѣ нибудь было правительство, и чтобы его знали. Въ Елисейскомъ Дворцѣ — мятежъ, въ Сент-Антуанскомъ предмѣстьѣ — правительство. Лѣвая — правительство. Сент-Антуанское предмѣстье — читатель — вотъ идеи, которыми нужно завтра поразить Парижъ. И такъ, въ залу Вуазенъ! Оттуда, посреди неустрашимой толпы работниковъ этого великаго парижскаго квартала, законодатели и вмѣстѣ съ тѣмъ генералы, мы будемъ изобрѣтать и умножать средства къ защитѣ и нападенію, будемъ издавать прокламаціи; заставимъ женщинъ писать наши афиши, пока мужья будутъ драться; декретируемъ низложеніе Бонапарта, провозгласимъ измѣнниками его сообщниковъ, военныхъ начальниковъ, объявимъ внѣ закона всѣхъ преступниковъ и все преступленіе, призовемъ гражданъ къ оружію, возвратимъ армію къ долгу; мы явимся передъ Луи Бонапартомъ — грозные, какъ живая республика; мы будемъ бороться противъ него, имѣя за себя съ одной стороны силу закона, а съ другой силу народную. и сокрушимъ этого мятежника, который увидитъ въ насъ, въ одно и тоже время, правильное правительство и великую революціонную власть…

Говоря это, я увлекался своей собственной идеей; мой энтузіазмъ сообщился всему собранію. Меня привѣтствовали знаками одобренія. Я замѣтилъ, однакожь, что зашелъ нѣсколько далеко въ своихъ надеждахъ, что увлекаюсь и увлекаю другихъ, представляя успѣхъ нетолько возможнымъ, но почти легкимъ, въ такую минуту, когда всякія иллюзіи были пагубны. Истина была печальна, и мой долгъ былъ сказать ее.

Я далъ водвориться молчанію и сдѣлалъ знакъ, что имѣю прибавить послѣднее слово. Я продолжалъ тогда, понизивъ голосъ.

— Послушайте; дайте все-таки себѣ хорошенько отчетъ въ томъ, что вы дѣлаете. Съ одной стороны, сто тысячъ человѣкъ, семнадцать батарей, готовыхъ двинуться, шесть тысячъ пушекъ въ фортахъ, магазины, арсеналы, боевые запасы, которыхъ хватитъ на цѣлый походъ въ Россію. Съ другой — сто двадцать представителей, тысяча или тысяча двѣсти патріотовъ, шестьсотъ ружей, по два патрона на человѣка, ни одного барабана, чтобы пробить сборъ, ни одного колокола, чтобъ ударить въ набатъ, ни одной типографіи, чтобы напечатать прокламацію; найдется развѣ какой нибудь погребъ, гдѣ торопливо, украдкой, какъ ни попало, налитографируютъ афишу; смертная казнь каждому, кто выроетъ хоть одинъ булыжникъ изъ мостовой; смертная казнь каждому, кто пойдетъ на сходку, смертная казнь каждому, кто наклеитъ на стѣну воззваніе къ оружію. Если васъ схватятъ во время боя — смерть; послѣ боя — ссылка или изгнаніе. Съ одной стороны — армія и преступленіе; съ другой — горсть людей и право. Вотъ какова борьба. Принимаете ли вы ее?

Единодушный крикъ отвѣчалъ мнѣ: Да! да!

Этотъ крикъ вырвался изъ всѣхъ устъ, изъ всѣхъ сердецъ. Боденъ, все еще сидѣвшій подлѣ меня, молча пожалъ мнѣ руку.

Такимъ образомъ, условились сойдтись на другой день между 9 и 10 часами утра въ залѣ Вуазенъ. Являться туда положено было по одиночкѣ, или маленькими групами. Отсутствующихъ должны были увѣдомить. По принятіи этого рѣшенія, оставалось только разойтись. Было около полуночи.

Вошелъ одинъ изъ часовыхъ Курне. «Граждане-представители, сказалъ онъ: — батальонъ удалился. Улица свободна».

Батальонъ, вышедшій, вѣроятно, изъ казармы Попенкуръ, находившейся по близости, простоялъ съ полчаса противъ переулка, и снова возвратился въ казарму. Признали ли, что ночное нападеніе, въ этомъ узкомъ переулкѣ, посреди грознаго квартала Попенкуръ, гдѣ возстаніе держалось такъ долго, въ іюнѣ 1848, слишкомъ рисковано, слишкомъ опасно? Достовѣрно было, что солдаты обыскали нѣсколько домовъ, по сосѣдству. По свѣденіямъ, дошедшимъ до насъ впослѣдствіи — за нами, когда мы вышли изъ дома № 2 на набережной Жеммапъ, слѣдилъ полицейскій агентъ, видѣвшій, какъ мы вошли въ домъ, гдѣ жилъ г. Корне, и тотчасъ же давшій объ этомъ знать въ префектуру. Батальонъ, посланный взять насъ, окружилъ домъ, обшарилъ его отъ погреба до чердака, и, не найдя ничего, удалился.

Благодаря этому сходству именъ Корне и Курне — гончія Бонапарта потеряли нашъ слѣдъ. Случай, вмѣшавшись въ наше дѣло, какъ видите, оказалъ намъ услугу.

Мы разговаривали у двери съ Боденомъ, и обмѣнивались послѣдними распоряженіями, когда ко мнѣ подошелъ молодой человѣкъ, съ русой бородой, по одеждѣ и по манерамъ, походившій на свѣтскаго человѣка. Я замѣтилъ его, когда держалъ рѣчь къ собранію.

— Г. Викторъ Гюго, спросилъ онъ меня: — гдѣ вы будете ночевать?

До той минуты, я не думалъ объ этомъ.

Возвращаться къ себѣ было неблагоразумно.

— Право не знаю, отвѣтилъ я.

— Не хотите ли пойти ко мнѣ?

— Охотно.

Онъ сказалъ мнѣ свое имя. Это былъ г. Р. Онъ зналъ родственниковъ жены моего брата, Абеля — семейство Монферрье, и жилъ въ улицѣ Комартенъ. При временномъ правительствѣ, онъ былъ префектомъ. Его ждала у воротъ карета. Мы сѣли въ нее; и такъ какъ Боденъ сказалъ мнѣ, что онъ остается ночевать у Курне, то я далъ ему адресъ г. Р., для того, чтобы онъ могъ прислать за мной, въ случаѣ, еслибъ меня извѣстили о движеніи въ предмѣстьѣ С.-Марсо, или гдѣ бы то ни было. Но я уже не надѣялся, чтобы въ эту ночь произошло что-нибудь. И я былъ правъ.

Четверть часа спустя послѣ того, какъ представители разошлись, и какъ мы вышли изъ улицы Попенкуръ, Жюль Фавръ, Мадье де-Монжо, де Флоутъ и Карно, которыхъ мы извѣстили въ улицѣ des Moulins, явились къ Курне, въ сопровожденіи Шёльхера, Шарамоля, д’Обри (изъ сѣвер. деп.) и Бастида. Нѣкоторые представители еще находились у Курне. Многіе — какъ Боденъ — остались ночевать. Пришедшимъ сообщили о предстоящемъ собраніи въ залѣ Вуазенъ; но тутъ, какъ видно, произошла ошибка, потому что Боденъ не помнилъ въ точности назначеннаго часа; и наши товарищи думали, что собраться положено не въ 9 часовъ, а въ 8. Эта ошибка, въ которой никого нельзя винить, помѣшала осуществленію задуманнаго мною плана, засѣданія въ предмѣстьѣ. Но мы были за то вознаграждены героическимъ фактомъ Сент-Маргеритской баррикады.

XX.
Похороны великой годовщины.

Таковъ былъ этотъ первый день. Вглядимся въ него пристальнѣе; онъ этого заслуживаетъ. Это годовщина Аустерлица. Племянникъ чествуетъ дядю. Аустерлицъ — это самая блистательная битва въ исторіи; племянникъ ставитъ себѣ задачей: сдѣлать гнусность, столь же колоссальную, какъ этотъ блескъ — и успѣваетъ въ этомъ.

Этотъ первый день, за которымъ послѣдуютъ другіе — ужь полонъ; въ немъ есть все. Это самая страшная попытка шагнуть назадъ, какая была. Никогда не было видано такого погрома цивилизаціи. Все, что было зданіемъ — превратилось въ развалины. Почва покрыта ими. Въ одну ночь исчезли законъ, права гражданина, достоинство судьи, честь солдата, — и чѣмъ все это было замѣнено? Клятва — вѣроломствомъ, знамя — лохмотьями армія — шайкой, правосудіе — ложью, кодексъ — саблей, правительство — плутовствомъ. Франція стала вертепомъ. Это называется — спасти общество!

Это — спасеніе путника воромъ. Франція шла — Бонапартъ остановилъ ее. Лицемѣріе, предшествовавшее преступленію, равняется, по своей гнусности, нахальству, которое слѣдовало за нимъ. Нація была довѣрчива и спокойна. Вдругъ толчокъ — циническій, неожиданный. Исторія не представляетъ ничего подобнаго 2-му декабря. Здѣсь нѣтъ никакой славы, ничего, кромѣ мерзости. Не старались даже обмануть глаза. Вчера объявляли себя частными, сегодня объявляютъ себя негодяями. Ничего не можетъ быть проще. Этотъ день, успѣхъ котораго почти непонятенъ, доказалъ, что у политики есть свое распутство.

Вчера — президентъ республики, сегодня — шуринёръ. Онъ клялся, онъ и теперь клянется; только тонъ ужъ не тотъ. Клятва превратилась въ ругательство. Вчера выдавали себя за дѣвственницу, сегодня входятъ въ лупинарій и смѣются надъ дураками.

Представьте себѣ Жанну Аркъ, сдѣлавшеюся Мессалиной. Вотъ второе декабря.

Къ преступленію этому примѣшались женщины, оно отзывается и будуаромъ, и каторгой. Вмѣстѣ съ запахомъ крови, здѣсь слышится запахъ патчули. Сообщники этого разбойничества, люди пріятные, свѣтскіе — Ромьё, Морни.

Европа была озадачена. Это былъ громовой ударъ, произведенный мошенникомъ. Надо сознаться, что громъ можетъ попасть въ очень дурныя руки. Пальмерстонъ, этотъ предатель — одобрилъ. Старикъ Меттернихъ, погруженный въ мечтаніе на своей виллѣ Реннвегъ, кивнулъ головой. Что касается до Сульта, героя Аустерлицкой битвы — онъ сдѣлалъ то, что долженъ былъ сдѣлать: въ самый день преступленія, онъ умеръ. Увы! умеръ также и Аустерлицъ.

ДЕНЬ ВТОРОЙ.
Борьба.

I.
Меня арестуютъ.

Чтобъ попасть изъ улицы Попенкуръ въ улицу Комартенъ, надо проѣхать весь Парижъ. Вездѣ мы видѣли полное наружное спокойствіе. Былъ часъ ночи, когда мы пріѣхали съ г. Р.

Фіакръ остановился у рѣшетки, калитку которой Р. отперъ посредствомъ запаснаго ключа. Направо, подъ сводомъ, лѣстница вела въ бель-этажъ особаго флигеля, гдѣ жилъ Р. и куда онъ меня повелъ.

Мы вошли въ небольшую гостиную, очень богато меблированную, освѣщенную однимъ ночникомъ и отдѣлявшуюся отъ спальни портьерой, на двѣ-трети задернутой. Р. вошелъ въ спальню и, нѣсколько минутъ спустя, вернулся въ сопровожденіи прелестной женщины. Бѣлая, бѣлокурая, въ пеньюарѣ, съ распущенными волосами, красивая, свѣжая, пораженная и, въ тоже время, кроткая, она смотрѣла на меня съ тѣмъ выраженіемъ испуга, которое придаетъ еще болѣе очарованія молодому взгляду. Ее только-что разбудилъ мужъ. Г-жа Р. постояла съ минуту на порогѣ своей спальни, сонная и улыбающаяся, очень удивленная и нѣсколько оробѣвшая. Можетъ быть, ей и въ голову никогда не приходилъ вопросъ, что такое междоусобная война, и вотъ междоусобная война ввалилась къ ней ночью въ образѣ незнакомца, просящаго пріютить его.

Я сталъ разсыпаться передъ нею въ извиненіяхъ. Она приняла ихъ очень радушно и, воспользовавшись случаемъ, отправилась цѣловать хорошенькую двухлѣтнюю дѣвочку, спавшую въ своей колыбели, въ глубинѣ комнаты. Малютка, которую она цѣловала, заставила ее простить изгнаннику, разбудившему ее.

Не перерывая разговора, Р. Жарко затопилъ каминъ, а жена его, изъ подушекъ, мужнина плэда и собственной шубки, смастерила постель противъ камина, на диванѣ, который оказался слишкомъ короткимъ, такъ что мы приставили къ нему кресло.

На совѣщаніи въ улицѣ Попенкуръ, гдѣ я предсѣдательствовалъ, Боденъ передалъ мнѣ свой карандашъ, чтобъ записать нѣсколько фамилій. Карандашъ этотъ остался у меня и, пользуясь имъ, я написалъ женѣ записку, которую г-жа Р. взялась отнести къ ней лично, на слѣдующій день. Опорожнивая свои карманы, я вытащилъ билетъ на ложу въ итальянскую оперу и подарилъ его хозяйкѣ дома.

Я поглядѣлъ на эту колыбель, на эту красивую, счастливую молодую чету, а потомъ на себя — растрепаннаго, измятаго, съ уличною грязью на сапогахъ и мрачною думою въ головѣ, и мнѣ показалось, что я точно сова, попавшая къ соловью въ гнѣздо.

Нѣсколько мгновеній спустя, г. Р. съ женой исчезли въ свою комнату, приподнятая портьера опустилась; я, не раздѣваясь, растянулся на диванѣ, и гнѣздышко, встревоженное мною, снова погрузилась въ свою сладостную тишину.

Можно спать наканунѣ битвы между двумя арміями, но въ ночь передъ боемъ между гражданами не спится. Я считалъ каждый разъ, какъ били часы на сосѣдней колокольнѣ; всю ночь, подъ окнами комнаты, гдѣ я лежалъ, проносились кареты, увозившія бѣглецовъ изъ Парижа; онѣ слѣдовали частою и быстрою вереницей, точно это былъ разъѣздъ послѣ бала. Отъ безсонницы я всталъ. Я нѣсколько раздвинулъ кисейныя занавѣски у одного окна, стараясь разглядѣть улицу: была тьма непроглядная. Звѣзды не показывались; тучи летѣли, какъ въ бурную зимнюю ночь. Дулъ какой-то зловѣщій вѣтеръ. Эта буря въ облакахъ напоминала бурю событій.

Я сталъ глядѣть на спавшаго ребенка.

Я дождался разсвѣта. Р. растолковалъ мнѣ вечеромъ, по моей просьбѣ, какъ выбраться изъ дома, не безпокоя никого. Я поцѣловалъ въ лобъ ребенка и вышелъ изъ гостинной. Затворяя двери какъ можно тише, чтобы не разбудить г-жи Р., я спустился по лѣстницѣ, отперъ калитку и очутился на улицѣ, совсѣмъ еще безлюдной. Лавки еще были заперты; молочница, около которой стоялъ ея оселъ, мирно устанавливала свои кувшины на тротуарѣ.

Больше я не видалъ Р. Живя въ изгнаніи, я узналъ, что онъ мнѣ писалъ, и что письмо его было перехвачено. Кажется, онъ выѣхалъ изъ Франціи. Пусть эта задушевная страница напомнитъ ему обо мнѣ.

Улица Комартенъ выходитъ въ улицу Сенъ-Лазаръ. Я пошелъ по этому направленію. Было совсѣмъ свѣтло; ежеминутно меня перегоняли фіакры, нагруженные чемоданами и узлами, спѣшившіе къ станціи гаврской желѣзной дороги. Начинали показываться и прохожіе. Нѣсколько повозокъ военнаго обоза поднимались по улицѣ Сенъ-Лазаръ одновременно со мной. Противъ дома № 42, гдѣ прежде жила актриса Марсъ, я увидѣлъ свѣжую афишу, наклеенную на стѣнѣ; я подошелъ, узналъ шрифтъ національной типографіи и, прочелъ:

Составъ новаго министерства.

Министръ внутреннихъ дѣлъ г. де Морни.

Министръ военный — дивизіонный генералъ де-Сент-Арно.

Министръ иностранныхъ дѣлъ г. Тюрго.

Министръ юстиціи г. Руэръ.

Министръ финансовъ г. Фульдъ.

Министръ морского вѣдомства г. Дюко.

Министръ общественныхъ работъ г. Мань.

Министръ народнаго просвѣщенія г. Г. Фортуль.

Министръ торговли г. Лефевръ-Дюрюфле.

Я сорвалъ афишу и бросилъ ее въ грязный ручей; обозные солдаты, сопровождавшіе свои фургоны, видѣли это и прошли своею дорогою, оставляя меня въ покоѣ.

На улицѣ Сенъ-Жоржъ, у какой-то калитки, новая афиша. Это было «воззваніе къ народу». Нѣсколько человѣкъ ее читали. Я ее разорвалъ, несмотря на сопротивленіе швейцара, который, какъ мнѣ показалось, былъ приставленъ караулить ее.

Когда я проходилъ по площади Бреда, на ней уже стояло нѣсколько фіакровъ. Я нанялъ одного.

Мнѣ было близко до дому; слишкомъ сильно было искушеніе; я отправился къ себѣ. Увидавъ меня, какъ я проходилъ черезъ дворъ, швейцаръ раскрылъ удивленные глаза. Я позвонилъ. Слуга мой, Исидоръ, отворилъ дверь и громко вскричалъ: «Ахъ, это вы! Сегодня приходили васъ арестовать». Я вошелъ въ спальню жены; она лежала въ постелѣ, но не спала, и разсказала, въ чемъ дѣло.

Она легла спать въ одиннадцать часовъ. Въ половинѣ перваго она, сквозь полусонъ, похожій на безсонницу, услышала голоса какихъ-то мужчинъ. Сначала, она не обратила вниманія и попыталась заснуть, но говоръ не прекращался. Она приподнялась и позвонила.

Вошелъ Исидоръ. Она спросила:

— Есть тамъ кто нибудь?

— Есть.

— Кто же?

— Кто-то спрашиваетъ барина.

— Его дома нѣтъ.

— Я такъ и отвѣтилъ.

— Что же? Этотъ господинъ не уходитъ?

— Нѣтъ. Онъ говоритъ, что ему непремѣнно нужно видѣть г. Виктора Гюго и что онъ подождетъ.

Исидоръ стоялъ на порогѣ спальни. Пока онъ говорилъ, позади его показался толстый и румяный мужчина, одѣтый въ пальто, изъ-подъ котораго выглядывалъ фракъ.

Г-жа Гюго увидѣла этого человѣка, слушавшаго молча.

— Это вы, спросила она: — желаете видѣть г-на Виктора Гюго?

— Да, я.

— Его нѣтъ дома.

— Я буду имѣть честь его дожидаться.

— Онъ сегодня не ночуетъ дома.

— Однако, мнѣ необходимо съ нимъ переговорить.

— Если это что-нибудь нужное, вы можете безопасно довѣрить мнѣ, я ему передамъ въ точности.

— Мнѣ надо переговорить съ нимъ самимъ.

— Да въ чемъ дѣло? что-нибудь политическое?

Незнакомецъ промолчалъ.

— Что же произошло? спросила жена.

— Мнѣ кажется, все кончено, сударыня.

— Въ какомъ смыслѣ кончено?

— Въ смыслѣ президента.

Жена уставила глаза на незнакомца и сказала: — Вы пришли арестовать мужа?

— Это правда, сознался онъ, раскрывъ свое пальто, подъ которымъ былъ видѣнъ шарфъ полицейскаго комиссара.

Помолчавъ, онъ прибавилъ: — Я полицейскій комиссаръ; у меня въ карманѣ приказъ объ арестованіи г. Виктора Гюго. Я буду принужденъ сдѣлать обыскъ, перерыть все въ домѣ.

— Ваша фамилія? спросила г-жа Гюго.

— Меня зовутъ Гиверъ.

— Вамъ извѣстна конституція?

— Какъ же!

— Вы знаете, что представители народа неприкосновенны?

— Знаю.

— Мнѣ больше ничего не нужно, холодно сказала она. — Вы сознаете, что совершаете преступленіе. Такіе дни не остаются безъ возмездія. Ступайте, дѣлайте свое дѣло.

Гиверъ, запинаясь, произнесъ нѣсколько словъ въ объясненіе, или, лучше сказать, въ свое оправданіе. Нетвердымъ голосомъ онъ упомянулъ и о «чести», и о «совѣсти». Г-жа Гюго, до тѣхъ поръ спокойная, не утерпѣла и перебила его не безъ рѣзкости.

— Дѣлайте свое дѣло, милостивый государь, и не пускайтесь въ разсужденія; вы знаете, что всякій чиновникъ, налагающій руку на депутата, совершаетъ преступное покушеніе. Вы осмѣливаетесь придти на домъ къ народному представителю и арестовать его, какъ преступника! Если есть здѣсь, въ настоящую минуту, преступникъ, котораго слѣдовало бы арестовать — такъ это вы.

Гиверъ повѣсилъ голову и вышелъ изъ спальни; дверь осталась растворенною, и жена могла видѣть, какъ за упитаннымъ, чисто одѣтымъ, плѣшивымъ комиссаромъ выступало семь или восемь подчиненныхъ, жалкихъ, осунувшихся, въ грязныхъ сюртукахъ по пятки и ужасныхъ, старыхъ шляпахъ, надвинутыхъ на брови. Это были волки, предводимые собакой. Они осмотрѣли квартиру, кое-гдѣ отворили шкафы и ушли «съ печальными лицами», какъ сказалъ Исидоръ.

Особенно комиссаръ Гиверъ понурилъ голову; но было мгновеніе, когда онъ ее поднялъ. Исидоръ, въ негодованіи на этихъ людей, по всѣмъ угламъ искавшихъ его хозяина, отважился поднять ихъ на смѣхъ. Онъ выдвинулъ ящикъ комода и сказалъ: «Посмотрите, нѣтъ ли его здѣсь?» У комиссара яростно заблистали глаза. Онъ закричалъ: «Лакей! берегись!»

Послѣ ухода этихъ людей, не оказалось нѣсколькихъ моихъ бумагъ. Были украдены отрывки рукописей, между прочимъ, стихотвореніе, помѣченное «іюль 1848 года» и направленное противъ военной диктатуры Кавеньяка. Тамъ были слѣдующіе стихи, вызванные цензурой, военными совѣтами, запрещеніями газетъ и особенно заключеніемъ въ тюрьму знаменитаго журналиста, Эмиля де-Жирардена:

О’honte, un lansquenet

Gauche, et parodiant César dont il hérite

Gouverne les esprits du fond de sa guérite! *

• О позоръ! неуклюжій наемный солдатъ, пародирующій Цезаря, наслѣдство котораго ему выпало, управляетъ умами изъ своей будки!

Рукописи эти такъ и пропали.

Полиція могла возвратиться каждую минуту; и дѣйствительно, она вернулась черезъ нѣсколько минутъ послѣ моего отъѣзда. Я поцѣловалъ жену; дочь, только-что заснувшую, я не хотѣлъ будить. Я вышелъ. Нѣсколько испуганныхъ сосѣдей дожидались меня на дворѣ; я имъ крикнулъ со смѣхомъ: «Еще не схватили!»

Черезъ четверть часа я былъ на улицѣ des Moulins, въ домѣ № 10. Еще не было восьми часовъ; полагая, что мои товарищи по революціонному комитету переночевали тамъ, я счелъ полезнымъ заѣхать за ними, чтобы намъ вмѣстѣ отправиться въ залу Вуазенъ.

Но въ улицѣ des Moulins я нашелъ одну только г-жу Ландренъ. Прошелъ слухъ, что на этотъ домъ донесено, что за нимъ наблюдаютъ, что товарищи мои перешли въ улицу Вилльдо, № 7, къ бывшему члену учредительнаго Собранія Леблону, повѣренному рабочихъ ассоціацій, и что Жюль Фавръ ночевалъ тамъ. Г-жа Ландренъ сидѣла за завтракомъ и предложила мнѣ мѣсто за столомъ, но нужно было спѣшить: я захватилъ съ собой кусокъ хлѣба и уѣхалъ.

Въ улицѣ Вилльдо, въ домѣ № 7, горничная, впустившая меня, повела въ небольшую комнату, гдѣ находились Карно, Мишель де-Буржъ, Жюль Фавръ, и хозяинъ дома, нашъ бывшій коллега, Леблонъ.

— У меня внизу карета, сказалъ я имъ: — собраніе назначено въ девять часовъ, въ залѣ Руазена, въ Сентъ-Антуанскомъ Предмѣстьѣ Поѣдемте.

Но они думали иначе. По ихъ мнѣнію, попытки, сдѣланныя наканунѣ въ Сент-Антуанскомъ Предмѣстьѣ, пролили свѣтъ на эту -сторону положенія дѣлъ; этихъ попытокъ было достаточно; настаивать было напрасно; было очевидно, что рабочіе кварталы не поднимутся, надлежало обратиться въ сторону кварталовъ торговыхъ, отказаться отъ мысли расшевелить окраины города и попытаться взволновать центръ. Мы были ядромъ сопротивленія, душа возстанія; идти въ предмѣстье, занятое многочисленными войсками, значило головой выдать себя Луи Бонапарту. Мнѣ напомнили мнѣ собственныя слова по этому поводу, сказанныя наканунѣ, въ улицѣ Бланшъ. Надо было немедленно организовать возстаніе противъ государственнаго переворота, и притомъ организовать его въ кварталахъ, представлявшихъ къ тому возможность, другими словами, въ старомъ лабиринтѣ улицъ Сен-Дени и Сен-Мартенъ; надо было составить прокламацію, приготовить декреты, создать какой-нибудь способъ гласности. Ждали важныхъ сообщеній отъ рабочихъ ассоціацій и отъ тайныхъ обществъ. Большой ударъ, который я думалъ нанести посредствомъ торжественнаго собранія въ залѣ Руазена, не удался бы — они считали своимъ долгомъ остаться, гдѣ были, и такъ какъ комитетъ былъ малочисленъ, а работа предстояла громадная, то просили и меня не покидать ихъ.

Такъ говорили люди, обладавшіе великою душой и великимъ мужествомъ; правота ихъ была очевидна, но я не могъ не идти на собраніе, мною же назначенное. Всѣ ихъ доводы были убѣдительны, и хотя я могъ бы предъявить нѣкоторыя возраженія, но споръ затянулся бы, а время шло. Я не сталъ противорѣчить и вышелъ изъ комнаты подъ какимъ-то предлогомъ. Шляпа моя была въ передней, фіакръ ждалъ у подъѣзда; я поѣхалъ въ Сент-Антуанское Предмѣстье.

Центръ Парижа, казалось, сохранилъ свою обыденную физіономію. Люди приходили, уходили, покупали, продавали, болтали, хохотали, какъ и всегда. Въ улицѣ Монторгёйль я услышалъ звуки шарманки. Только по мѣрѣ приближенія къ Сент-Антуанскому Предмѣстью, явленіе, замѣченное мною наканунѣ, дѣлалось все ощутительнѣе: городъ становился безлюднымъ, господствовала какая-то зловѣщая тишина.

Мы пріѣхали на площадь Бастиліи. Извозчикъ мой остановился.

«Впередъ», сказалъ я ему.

II.
Отъ Бастиліи до улицы «Де-Cotte».

Площадь Бастиліи была въ одно и то же время пуста и полна. Три полка стояли на ней, но не было ни одного прохожаго.

Четыре запряженные баттареи выстроились у подножія колонны. Тамъ стояли групами офицеры, мрачные, разговаривавшіе вполголоса.

Одна изъ этихъ групъ въ особенности привлекла мое вниманіе. Она была безмолвна, въ ней не разговаривали. Она состояла изъ нѣсколькихъ человѣкъ, на лошадяхъ. Одинъ, находившійся впереди всѣхъ, былъ въ генеральскомъ мундирѣ, въ шляпѣ съ чернымъ султаномъ. Позади его два полковника, а позади полковниковъ кавалькада адъютантовъ и штабныхъ офицеровъ. Эта блиставшая галунами група стояла неподвижно, словно чѣмъ-нибудь задержанная, между колонной и началомъ! предмѣстья. Въ нѣкоторомъ разстояніи отъ нея, занимая всю площадь, выстроены были развернутымъ фронтомъ полки, и тянулись батареи пушекъ.

Мой кучеръ остановился.

— Ступайте дальше, сказалъ я: — въѣзжайте въ предмѣстье.

— Да насъ не пропустятъ, сударь.

— Посмотримъ.

Однако насъ пропустили.

Извощикъ продолжалъ ѣхать, но неохотно шагомъ. Появленіе фіакра на площади нѣсколько удивило всѣхъ. Жители начинали выходить изъ домовъ. Многіе подходили къ моему экипажу.

Мы проѣхали мимо групы людей съ густыми эполетами. Они — тактика, которую поняли уже впослѣдствіи — дѣлали видъ, что не замѣчаютъ насъ даже.

Волненіе, которое я испыталъ наканунѣ, при встрѣчѣ съ кирасирскимъ полкомъ, опять овладѣло мной. Видѣть передъ собою, въ нѣсколькихъ шагахъ, безстыдное, спокойное торжества убійцъ отечества — это было выше силъ моихъ; я не могъ воздержаться. Я сорвалъ съ себя шарфъ свой, взялъ его въ руку, высунулся въ опущенное окно фіакра и закричалъ:

— Солдаты!.. Взгляните на этотъ шарфъ, это символъ закона! Гдѣ этотъ шарфъ — тамъ право. Такъ слушайте же, что повелѣваетъ вамъ право. Васъ обманываютъ, возвратитесь къ долгу. Съ вами говоритъ представитель народа; а кто представляетъ народъ — тотъ представляетъ и армію… Солдаты! прежде, чѣмъ сдѣлаться солдатами, вы были крестьянами, были рабочими, вы были и остаетесь гражданами; выслушайте же меня, граждане. Только законъ имѣетъ право начальствовать надъ вами. А сегодня законъ нарушенъ. Кѣмъ? Вами. Луи Бонапартъ вовлекъ васъ въ это преступленіе. Солдаты, — вы, которые сама честь, послушайтесь меня, — потому что я долгъ. Солдаты! Луи Бонапартъ душитъ республику. Защитите ее. Луи Бонапартъ бандитъ; всѣ его сообщники пойдутъ за нимъ на каторгу. Они ужъ тамъ Кто достоинъ каторги, тотъ уже на каторгѣ. Заслужить кандалы, значитъ уже носить ихъ. Взгляните на этого человѣка, который смѣетъ вами командовать. Вы принимаете его за генерала — а онъ каторжникъ.

Солдаты казались окаменѣвшими.

Кто то изъ присутствовавшихъ при этомъ (благодарность моя этому великодушному, преданному человѣку) схватилъ меня за руку, и, нагнувшись къ моему уху, сказалъ: Вѣдь васъ разстрѣляютъ! Но я ничего не слыхалъ, ничего не слушалъ.

Я продолжалъ, махая шарфомъ.

— Вы, который стоите тутъ, одѣтый какъ генералъ, — я говорю съ вами! — вы знаете кто я; я представитель народа, и знаю, кто вы… я сказалъ вамъ это: вы злодѣй. Теперь не хотите ли узнать мое имя! Вотъ оно.

И я крикнулъ ему свое имя, прибавивъ:

— Скажите же мнѣ ваше.

Онъ не отвѣтилъ. Я продолжалъ:

— Хорошо. Мнѣ не нужно знать имени генерала, но я узнаю номеръ каторжника.

Человѣкъ въ генеральскомъ мундирѣ опустилъ голову. Другіе молчали. Я, однакожъ, понималъ всѣ эти потупленные взоры, я чувствовалъ въ нихъ ярость. Исполненный глубокаго презрѣнія, я поѣхалъ дальше.

Какъ звали этого генерала? Я не зналъ и до сихъ поръ не знаю.

Авторъ одной изъ апологій государственнаго переворота, изданной въ Англіи, передавая этотъ случай, который онъ называетъ «безумнымъ и преступнымъ вызовомъ», говоритъ, что умѣренность, выказанная при этомъ военными начальниками, «дѣлаетъ честь генералу…» Оставляемъ на отвѣтственность панегириста и эту похвалу и это имя.

Я въѣхалъ въ улицу Сент-Антуантскаго Предмѣстья.

Извощикъ, узнавшій теперь мое имя, не колебался больше, и погонялъ свою лошадь. Эти парижскіе извощики — умный и отважный народъ.

Девять часовъ било въ церкви св. Павла, когда я миновалъ первыя лавки большой улицы.

— Прекрасно, сказалъ я себѣ. — Я являюсь во время.

Предмѣстье имѣло необычайный видъ. Въѣздъ въ него охраняли, но не заграждали, двѣ роты. Двѣ другія роты были разставлены далѣе, эшелонами, на нѣкоторомъ разстояніи одна отъ другой; занимая улицу, онѣ, однакоже, оставляли проѣздъ свободнымъ. Лавки, отпертыя при въѣздѣ въ предмѣстье, далѣе, — шаговъ черезъ сто, были чуть-чуть пріотворены. Жители, между которыми я замѣтилъ много рабочихъ въ блузахъ, разговаривали въ дверяхъ и смотрѣли. На каждомъ шагу я видѣлъ аффиши переворота — невредимыми.

За фонтаномъ, находящимся на углу улицы Шароннъ, лавки были заперты. Двѣ шеренги солдатъ тянулись по обѣимъ сторонамъ улицы предмѣстья, занимая края тротуара. Солдаты стояли на разстояніи пяти шаговъ другъ отъ друга, съ ружьями на готовѣ, держа правую руку у курка; безмолвные въ выжидающемъ положеніи. Начиная отсюда, при поворотѣ въ каждый маленькій переулокъ, примыкавшій къ большой улицѣ предмѣстья, стояла пушка.

Однакожь, возница мой начиналъ безпокоиться. Онъ обернулся ко мнѣ и сказалъ:

— Мнѣ что-то сдаётся, сударь, что мы можемъ встрѣтить здѣсь баррикады… не повернуть ли назадъ?

— Не надо, отвѣчалъ я ему. — Поѣзжайте дальше.

Онъ продолжалъ подвигаться. Но вдругъ это сдѣлалось невозможнымъ.

Рота, построенная въ три линіи, занимала всю улицу отъ тротуара до тротуара. Направо былъ маленькій переулокъ. Я сказалъ извощику: «Поверните сюда».

Онъ взялъ направо, потомъ налѣво. Мы очутились въ лабиринтѣ переулковъ.

Вдругъ я услышалъ залпъ.

Извощикъ спросилъ: — Въ какую сторону ѣхать, сударь?

— Въ ту, откуда слышатся ружейные выстрѣлы.

Мы находились въ узкой улицѣ. Влѣво отъ себя, я увидалъ надпись надъ одной дверью: «Большая Прачешная»; а вправо четырехъугольную площадку, съ зданіемъ по срединѣ, имѣвшую видъ рынка. Площадка и улица были пусты.

— Въ какой мы улицѣ?

— Въ улицѣ de Cotte.

— Гдѣ кафе Руазенъ?

— Прямо передъ нами.

— Везите туда.

Онъ поѣхалъ, но шагомъ. Раздался новый залпъ, и очень близко отъ насъ. Конецъ улицы наполнился дымомъ. Мы проѣзжали въ эту минуту мимо № 22. У этого дома была калитка, надъ которой я прочелъ: «Малая прачешная».

Вдругъ чей-то голосъ крикнулъ кучеру: Стой!

Извощикъ остановился. Окно фіакра было опущено, и чья-то рука протянулась къ моей. Я узналъ Александра Рея.

Этотъ неустрашимый человѣкъ былъ блѣденъ.

— Не ѣздите дальше, сказалъ онъ. — Все кончено.

— Какъ! Кончено?

— Да. Пришлось начать раньше назначеннаго часа. Баррикада взята. Я оттуда. Она въ нѣсколькихъ шагахъ отъ насъ.

И онъ прибавилъ:

— Боденъ убитъ.

Дымъ разсѣялся въ концѣ улицы.

— Вотъ она… сказалъ мнѣ Александръ Рей.

Я увидѣлъ, въ ста шагахъ, передъ нами, тамъ, гдѣ улица de Cotte сходится съ улицей св. Маргариты, баррикаду, очень низкую, которую разрушали солдаты. Несли чей-то трупъ.

Это былъ Боденъ.

III.
Сентѣ-Антуанская баррикада.

Вотъ что произошло.

Въ эту самую ночь, де-Флоттъ, съ четырехъ часовъ утра, находился въ Сентъ-Антуанскомъ предмѣстьѣ. Онъ хотѣлъ, чтобъ тамъ былъ представитель народа, на случай, еслибъ до разсвѣта обнаружилось какое-нибудь движеніе; онъ былъ изъ числа тѣхъ, которые, въ минуту возстанія за право, закладываютъ камни первой баррикады.

Но ничто не тронулось. Одинъ среди безлюднаго и спящаго предмѣстья, де-Флоттъ цѣлую ночь бродилъ изъ улицы въ улицу.

Въ декабрѣ свѣтаетъ поздно. Ранѣе перваго утренняго мерцанія, де-Флоттъ уже былъ на назначенномъ мѣстѣ противъ Денуаровскаго рынка.

Пунктъ этотъ лишь слабо охранялся. Въ окрестностяхъ не было войскъ, кромѣ поста на самомъ рынкѣ и, на небольшомъ разстояніи, другого поста на углу предмѣстья и Монтрельской улицы, около стараго дерева свободы, посаженнаго въ 1793 году Сантерромъ. Ни тѣмъ, ни другимъ постами не командовали офицеры.

Де-Флоттъ осмотрѣлъ позицію, нѣкоторое время ходилъ взадъ и впередъ по троттуару; потомъ, видя, что никто не идетъ и боясь возбудить вниманіе, удалился въ поперечныя улицы предмѣстья.

Обри (изъ Сѣвернаго Департамента), съ своей стороны, поднялся въ пять утра. Пришедши изъ улицы Попенкуръ домой поздно ночью, онъ спать всего три часа. Портьё сообщилъ ему въ предостереженіе, что какіе-то подозрительные люди спрашивали его вечеромъ 2-го числа, и что въ эту же улицу Расина, въ домъ № 12, противъ Обри, приходили арестовать Гюгенена. Обри рѣшился выйти изъ дому до зари.

Онъ пошелъ пѣшкомъ въ Сентъ-Антуанское предмѣстье. Приближаясь къ условленному мѣсту, онъ встрѣтилъ Курне и другихъ изъ кружка улицы Попенкуръ. Вслѣдъ за этимъ къ нимъ присоединился Маардье.

Свѣтало. Предмѣстье было пустынно. Они шли, не обращая вниманія на окружавшее и тихо говоря между собой. Вдругъ около нихъ мелькнула грубая и странная кучка людей.

Они повернули головы. Это былъ пикетъ уланъ, окружавшій нѣчто, въ чемъ они сквозь полумракъ, распознали тюремную карету. Она безъ шума катилась по макадаму.

Они спрашивали себя, что это могло значить. Показалась вторая група, подобная первой, затѣмъ третья, затѣмъ четвертая. Такъ проѣхало десять арестантскихъ каретъ, слѣдуя одна за другой, на такомъ близкомъ разстояніи, что онѣ почти соприкасались.

«Да это наши товарищи!» закричалъ Обри.

Дѣйствительно, черезъ предмѣстье слѣдовалъ послѣдній транспортъ депутатовъ, взятыхъ на набережной Орсе. Было около семи часовъ утра. Кое-какія лавки отпирались; онѣ были освѣщены внутри; кое-какія лица изъ домовъ выходили на улицу.

Запертыя, охраняемыя стражей, мрачныя, безмолвныя, кареты эти слѣдовали одна за другой; изъ нихъ не слышалось ни говора, ни возгласа, ни дыханія. Среди шпагъ, сабель и пикъ, онѣ съ яростною быстротой вихря уносили нѣчто, погруженное въ молчаніе; и это нѣчто, со своимъ зловѣщимъ молчаніемъ, представляло собой разрушенную трибуну, верховную власть собраній, источникъ, откуда идетъ просвѣщеніе, слово, несущее въ себѣ будущность вселенной, слово свободной Франціи!

Подъѣхала послѣдняя карета; не знаю, какая случайность ее задержала. Отъ главнаго конвоя она отстала метровъ на триста, на четыреста; сопровождали ее всего три улана. Эта была не арестантская карета, а омнибусъ, единственный во всемъ транспортѣ. За кондукторомъ, должность котораго исправлялъ полицейскій агентъ, ясно можно было разглядѣть депутатовъ, тѣсно набитыхъ въ карету. Казалось, легко было ихъ освободить.

Курне обратился къ прохожимъ. «Граждане, закричалъ онъ: — вѣдь это вашихъ представителей везутъ! Вы сейчасъ видѣли ихъ, запертыхъ въ кареты, назначенныя для преступниковъ! Бонапарть арестовалъ ихъ вопреки всякому праву. Освободимъ ихъ! Къ оружію!»

Собралась кучка блузниковъ и рабочихъ, шедшихъ на работу. Изъ этой кучки послышался крикъ: «Да здравствуетъ республика!» Нѣсколько человѣкъ ринулись-было къ омнибусу. Омнибусъ и уланы пустились галопомъ.

«Къ оружію!» повторилъ Курне.

«Къ оружію!» отвѣтила толпа.

Была минута одушевленія. Кто знаетъ, что тогда могло бы произойти? Любопытно было бы, еслибъ для первой же баррикады противъ государственнаго переворота послужилъ этотъ омнибусъ, еслибъ онъ, бывши орудіемъ преступленія, пригодился на дѣло возмездія. Но въ то мгновеніе, когда народъ бросился на карету, изъ нея нѣсколько человѣкъ депутатовъ стали дѣлать знаки руками, чтобы воздержались отъ покушенія. «Да они сами не хотятъ!» сказалъ одинъ рабочій.

Другой прибавилъ: «Имъ свободы не нужно!»

Третій сказалъ: «Они не хотѣли свободы для насъ, теперь и для себя не желаютъ».

Этимъ все было сказано; омнибусу дали свободно проѣхать. Мы нуту спустя, подоспѣлъ аррьергардъ конвоя и пронесся крупною рысью, и толпа, собравшаяся около Обри, Малардье и Курне, разошлась.

Кафе Руазенъ только-что открылся. Читатель помнитъ, что зала этого кафе послужила для засѣданій одного клуба, знаменитаго въ 1848 году. Онъ помнитъ также, что свиданіе было назначено именно въ этомъ кафе.

Въ кафе Руазепъ входятъ черезъ корридоръ, открывающійся на улицу, затѣмъ надо пройти сѣни, въ нѣсколько метровъ длиной, и вы вступаете въ залу, довольно большую, съ высокими окнами и зеркалами вдоль стѣнъ; въ срединѣ, нѣсколько бильярдовъ; столики съ мраморными досками, стулья и скамейки обиты бархатомъ. Вотъ эта-то зала, впрочемъ, неудобная для совѣщательнаго засѣданія, была залой руазенова клуба. Курне, Обри и Малардье въ лей усѣлись. Они не скрывали, кто они такіе; ихъ приняли хорошо и на всякій случай показали выходъ черезъ садъ.

Де-Флоттъ только-что присоединился къ нимъ. Было восемь часовъ, когда начали собираться депутаты. Брюкнеръ, Мень и Брилье сначала, потомъ одинъ за другимъ Шарамоль, Кассаль, Дюлакъ, Бурза, Мадье де-Монжо и Боденъ. По случаю грязи, Бурза, согласно своему обыкновенію, былъ въ деревянныхъ башмакахъ. Кто принялъ бы Бурза за крестьянина, тотъ впалъ бы ошибку: это бенедиктинскій монахъ. Бурза, этотъ южный умъ" живой, тонкій, носилъ въ головѣ «Энциклопедію», а на ногахъ, деревянные башмаки. Онъ былъ, въ одно и тоже время, представителемъ духа и народа. Бывшій членъ учредительнаго собранія Бастидъ пришелъ вмѣстѣ съ Мадье-де-Монжо. Боденъ горячо жалъ руку всѣмъ, но не говорилъ. Онъ былъ задумчивъ. «Что съ вами, Боденъ? спросилъ его Обри. — Вы грустны?» — «Я? отвѣчалъ Боденъ, подымая голову: — я никогда не былъ такъ доволенъ!»

Или онъ уже чувствовалъ себя избранникомъ? Когда стоишь такъ близко къ смерти, сіяющей лучами славы, — быть можетъ, ужь видишь ее.

Нѣсколько человѣкъ, непринадлежащихъ къ національному собранію, не менѣе полныхъ рѣшимости, какъ и сами депутаты, сопровождали и окружали ихъ.

Во главѣ ихъ былъ Курне. Между ними были рабочіе, но блузъ не было. Чтобы не запугать буржуазіи, нарочно посовѣтовали рабочимъ, особенно отъ Дерона и Кайля, придти въ сюртукахъ..

Боденъ захватилъ съ собой копію съ прокламаціи, которую я ему продиктовалъ наканунѣ, Курне развернулъ и прочелъ ее. «Распорядимтесь сейчасъ же прибить ее къ стѣнамъ въ предмѣстьѣ», сказалъ онъ. — «Пусть народъ узнаетъ, что Луи Бонапартъ — внѣ закона». Тутъ былъ рабочій литографъ — онъ вызвался немедленно напечатать ее. Всѣ присутствовавшіе представители подписали прокламацію и прибавили мою фамилію къ своимъ подписямъ. Обри въ заголовкѣ поставилъ: «Національное собраніе». Рабочій унесъ прокламацію и сдержалъ слово. Нѣсколько часовъ спустя, Обри, а позже одинъ пріятель Курне, нѣкто Гё., видѣлъ въ предмѣстьи Тампль этого рабочаго, какъ онъ, съ горшечкомъ клея въ рукѣ, прилаживалъ прокламацію къ стѣнамъ и на всѣхъ перекресткахъ. Онъ приклеивалъ ее какъ разъ рядомъ съ афишей Мопа, грозившей смертною казнью всякому, кого найдутъ приклеивающимъ къ стѣнѣ воззваніе къ оружію. Сбиравшіяся кучки людей читали обѣ афиши заразъ. Вотъ подробность, достойная замѣчанія: армейскій сержантъ въ мундирѣ, и съ ружьемъ на плечѣ, сопровождалъ рабочаго, служа ему охраной. Безъ сомнѣнія, это былъ солдатъ, возвращавшійся съ поста.

Время, назначенное наканунѣ для сходки, было между девятью и десятью часами утра. Выбрали этотъ часъ для того, чтобъ успѣть дать знать всѣмъ членамъ лѣвой стороны. Надлежало выждать, пока соберутся представители, такъ чтобы група имѣла видъ общаго собранія и чтобы ея заявленія получили большую внушительность для предмѣстья.

Многіе изъ прибывшихъ уже депутатовъ не имѣли при себѣ шарфовъ. На-скоро, въ одномъ изъ сосѣднихъ домовъ, имъ смастерили шарфы изъ полосъ краснаго, бѣлаго и синяго коленкора. Боденъ и де-Флоттъ были изъ числа облеченныхъ въ эти импровизированные шарфы.

Однако, не было еще и девяти часовъ, какъ вокругъ депутатовъ уже начались выраженія нетерпѣнія.^[6]

Многіе раздѣляли этотъ великодушный порывъ.

Боденъ хотѣлъ выждать.

— Не станемъ начинать ранѣе срока, говорилъ онъ: — дадимъ товарищамъ собраться.

Но вокругъ него въ полголоса говорили; «Нѣтъ, начинайте, дайте сигналъ, выходите. Предмѣстье возстанетъ, какъ только завидитъ ваши шарфы. Васъ мало, но здѣсь знаютъ, что ваши друзья прибудутъ на подкрѣпленіе. Довольно и этого. Начинайте».

Послѣдствія показали, что эта поспѣшность могла лишь породить неудачу. Но они разсуждали, что представители народа должны прежде всего подавать примѣръ личнаго мужества. Не дать угаснуть ни одной искрѣ, идти въ бой первыми, идти впередъ — это былъ ихъ долгъ. Кажущееся колебаніе, дѣйствительно, было бы даже пагубнѣе безумной отваги.

Шёльхеръ рожденъ героемъ: въ немъ живетъ доблестная жажда опасности.

— Впередъ, закричалъ онъ: — друзья поспѣютъ. Выйдемъ. Оружія у насъ не было.

— Отберемъ оружіе у этого караула", сказалъ Шёльхеръ.

Они вышли изъ залы Руазена въ порядкѣ, по два въ рядъ, подъ руку. Человѣкъ пятнадцать или двадцать изъ народа шли позади. Они подвигались впередъ съ крикомъ: «Да здравствуетъ республика! Къ оружію!»

Впереди и позади шло небольшое число дѣтей, которыя кричали: «Да здравствуетъ Гора!»

Запертыя лавки отворялись. Нѣсколько человѣкъ показалось на порогѣ дверей, нѣсколько женщинъ — у оконъ. Кучки рабочихъ, шедшихъ на дневную работу, глядѣли на проходившихъ депутатовъ. Кричали: «Да здравствуютъ наши представители! Да здравствуетъ республика!»

Вездѣ было сочувствіе, нигдѣ не было возстанія. Дорогою шествіе росло мало.

Какой то человѣкъ, ведшій осѣдланную лошадь, присоединился къ шествію. Неизвѣстно было, ни кто онъ, ни откуда у него лошадь. Словно онъ предлагалъ ее тому, кто захочетъ бѣжать. Депутатъ Дюлакъ приказалъ ему удалиться.

Такимъ образомъ они дошли до караула на улицѣ Монтрейль. Завидя ихъ, часовой призвалъ солдатъ къ оружію. Они выскочили толпой.

Шёльхеръ, спокойный, невозмутимый, въ бѣломъ галстухѣ и маншетахъ, въ черной одеждѣ, какъ всегда, застегнутый наглухо въ своемъ плотно прилегавшемъ сюртукѣ, прямо пошелъ имъ на встрѣчу, имѣя видъ неустрашимаго и любвеобильнаго квакера.

— Товарищи, сказалъ онъ имъ: — мы — представители народа, и именемъ народа пришли отобрать у васъ оружіе для защиты конституціи.

Караулъ далъ себя обезоружить. Только сержантъ сдѣлалъ видъ, что сопротивляется, но ему сказали: «Вы одни», и онъ сдался. Представители роздали ружья и патроны небольшой безстрашной кучкѣ, окружавшей ихъ.

Нѣкоторые солдаты закричали: «Зачѣмъ вы отнимаете у насъ ружья? Мы сражались бы съ вами за васъ».

Депутаты посовѣтовались, принять ли имъ это предложеніе. Шёльхеръ былъ за него. Но одинъ изъ депутатовъ замѣтилъ, что нѣсколько мобилей сдѣлали такое же предложеніе іюньскимъ инсургентамъ и потомъ обратили оружіе, оставленное имъ возстаніемъ, противъ него же.

И такъ, ружей не отдали.

Отобравъ оружіе, принялись его считать. Было пятнадцать ружей.

— Насъ полтораста человѣкъ, сказалъ Курне: — у насъ не хватитъ ружей.

— Такъ гдѣ же еще караулъ? спросилъ Шёльхеръ.

— На рынкѣ Ленуаръ.

— Возьмемъ и тамъ.

Съ Шёльхеромъ во главѣ и въ сопровожденіи пятнадцати вооруженныхъ человѣкъ, депутаты пошли на рынокъ. Тамошній караулъ выдалъ оружіе еще охотнѣе, чѣмъ монтрейльскій. Солдаты поворачивались задомъ, чтобъ у нихъ брали патроны изъ сумокъ.

Ружья тотчасъ же зарядили.

— Теперь, закричалъ де Флопъ: — у насъ тридцать ружей, выберемъ перекрестокъ и устроимъ баррикаду.

Ихъ было человѣкъ двѣсти.

Они поднялись по улицѣ Монтрейль. Сдѣлавъ шаговъ пятьдесятъ, Шёльхеръ сказалъ: — «Куда мы идемъ? Мы повернулись спиной къ Бастиліи; это значитъ, повернулись спиной къ битвѣ». Они возвратились въ предмѣстье. Они кричали: къ оружію! Имъ отвѣчали: да здравствуютъ наши представители! Но лишь нѣсколько молодыхъ людей присоединилось къ нимъ. Очевидно было, что вѣтеръ возстанія не дулъ еще.

— Что за дѣло! говорилъ де-Флоттъ: — завяжемъ борьбу. Пусть намъ достанется слава пасть первыми.

Когда они поровнялись съ тѣмъ пунктомъ, гдѣ улицы S-te Marguerite и de Cotte сходятся одна съ другой и пересѣкаютъ предмѣстье, крестьянская телега съ навозомъ въѣзжала въ улицу S-te Marguerite.

— Сюда! закричалъ де-Флоттъ.

Они остановили телегу съ навозомъ и опрокинули ее посреди улицы Сент-Антманскаго предмѣстья.

Проѣзжала молочница. Они опрокинули телегу молочницы.

Булочникъ ѣхалъ въ своей тележкѣ, нагружонной хлѣбами; увидавъ, что тутъ дѣлается, онъ хотѣлъ обратиться въ бѣгство, и пустилъ лошадь свою галопомъ. Двое или трое уличныхъ мальчиковъ — этихъ парижскихъ гаменовъ, которые храбры, какъ львы, и проворны, какъ кошки — побѣжали за булочникомъ, обогнали его лошадь, продолжавшую скакать, остановили ее и воротили назадъ. Тележку съ хлѣбами опрокинули.

Появился омнибусъ, ѣхавшій отъ Бастиліи.

— Ладно! сказалъ кондукторъ. — Я вижу въ чемъ дѣло.

Онъ добровольно слѣзъ и высадилъ пассажировъ; потомъ, кучеръ отпрягъ лошадей и уѣхалъ на нихъ. Омнибусъ опрокинули также.

Три телеги и омнибусъ, поставленные въ рядъ, едва загораживали улицу, очень широкую въ этомъ мѣстѣ. Разставляя ихъ, люди баррикады говорили: «Не надо слишкомъ портить экипажей». Баррикада вышла плохенькая, довольно низкая, довольно короткая, и оставлявшая троттуары свободными съ обѣихъ сторонъ.

Въ эту минуту проѣзжалъ офицеръ генеральнаго штаба, въ сопровожденіи ординарца; увидавъ баррикаду, онъ помчался во весь опоръ.

Шёльхеръ спокойно осматривалъ опрокинутыя телеги. Поровнявшись съ телегой крестьянина, возвышавшейся надъ всѣми другими, онъ сказалъ: «Только эта одна и годится».

Баррикада подвигалась. Набросали еще нѣсколько корзинъ, отъ которыхъ она стала больше и выше — но которыя не усиливали ее.

Ее продолжали воздвигать, когда прибѣжалъ ребенокъ, крича: солдаты! И дѣйствительно, двѣ роты бѣглымъ шагомъ шли отъ Бастиліи, черезъ предмѣстье. Раздѣленные на взводы съ небольшими промежутками, они загораживали всю улицу. Двери и окна поспѣшно запирались.

Въ это время, у баррикады, гдѣ то въ углу, невозмутимый Бастидъ съ серьёзнымъ видомъ, разсказывалъ Мадье де-Монжо анекдотъ. — «Мадье! говорилъ онъ: — около двухъ сотъ лѣтъ назадъ, принцъ Конде, готовясь дать битву, въ этомъ самомъ предмѣстьѣ, гдѣ мы теперь находимся, спрашивалъ состоявшаго при немъ офицера: „Видалъ ли ты когда нибудь проигранное сраженіе?“ — „Нѣтъ, ваша свѣтлость“. — Ну, такъ ты увидишь сейчасъ». — Я, Мадье, говорю вамъ сегодня: Вы сейчасъ увидите взятую баррикаду".

Однакожъ, всѣ, у кого было оружіе, заняли боевую позицію, позади баррикады. Рѣшительная минута приближалась.

— Граждане! вскричалъ Шёльхеръ: — не дѣлайте ни одного выстрѣла. Когда битва происходитъ между арміей и предмѣстьемъ, то съ обѣихъ сторонъ течетъ кровь народа. Дайте намъ сначала говорить съ солдатами.

Онъ влѣзъ на одну изъ корзинъ; другіе представители стали рядомъ съ нимъ, на омнибусѣ. Малардье и Дюлакъ находились по правую сторону отъ него. Дюлакъ сказалъ ему: — Вы едва меня знаете, гражданинъ Шёльхеръ, но я васъ люблю. Позвольте мнѣ оставаться при васъ. Я въ собраніи на второмъ планѣ; но въ битвѣ хочу быть на первомъ.

Въ эту минуту, нѣсколько блузниковъ, изъ тѣхъ, которыхъ завербовали 2-го декабря, находились на углу улицы S-te Marguerite, около самой баррикады и закричали: Долой двадцатипяти франковиковъ!

Боденъ, уже выбравшій себѣ постъ и стоявшій на баррикадѣ, пристально посмотрѣлъ на этихъ людей и сказалъ: — Вы увидите" какъ умираютъ за двадцать пять франковъ!

На улицѣ послышался шумъ. — Послѣднія двери, остававшіяся отпертыми, захлопнулись. Обѣ колонны, предназначенныя къ аттакѣ, появились въ виду баррикады. Далѣе, смутно виднѣлись другіе ряды штыковъ. Это были тѣ, которые загородили мнѣ дорогу.

Шёльхеръ, повелительно поднявъ руку, сдѣлалъ знакъ капитану, командовавшему первыми взводами, остановиться.

Капитанъ сдѣлалъ своей шпагой отрицательное движеніе. Все 2-е декабря сказалось въ этихъ двухъ жестахъ. — Законъ говорилъ: Остановитесь! Сабля отвѣчала — нѣтъ!

Обѣ роты продолжали двигаться впередъ, но медленно, и сохраняя свои интервалы.

Шёльхеръ сошелъ съ баррикады, на улицу. Де-Флоттъ, Дюлакъ, Малардье, Бриллье, Мень, Брюкнеръ послѣдовали за нимъ.

Тогда представилось прекрасное зрѣлище.

Семь представителей народа, ничѣмъ не вооруженные, кромѣ своихъ шарфовъ, т. е. облеченные въ законъ и право, шли прямо къ солдатамъ, которые ожидали ихъ, прицѣлившись.

Другіе представители, остававшіеся на баррикадѣ, дѣлали послѣднія приготовленія къ битвѣ. Бойцы имѣли отважный видъ. Морской лейтенантъ Курне превосходилъ ихъ всѣхъ своимъ ростомъ. Боденъ все еще стоялъ на опрокинутомъ омнибусѣ, до половины выставившись изъ-за баррикады.

При видѣ семи представителей, солдаты и офицеры на мгновеніе оцѣпенѣли. Однакожъ, капитанъ сдѣлалъ представителямъ знакъ остановиться.

Они останавились дѣйствительно, и Шёльхеръ сказалъ торжественнымъ голосомъ:

— Солдаты! мы — представители самодержавнаго народа; мы — ваши представители; мы избранные, посредствомъ всеобщей подачи голосовъ, во имя конституціи, во имя всеобщей подачи голосовъ, во имя республики — мы, въ которыхъ олицетворяется національное собраніе, олицетворяется законъ, приказываемъ вамъ присоединиться къ намъ, требуемъ, чтобъ вы намъ повиновались. Ваши начальники — мы. Армія принадлежитъ народу, и представители народа — вожди арміи. Солдаты! Луи Бонапартъ нарушаетъ конституцію, мы объявили его внѣ закона. Повинуйтесь намъ. Офицеръ, командовавшій отрядомъ, — капитанъ, по имени Пети; — не далъ ему докончить.

— Господа! сказалъ онъ. — Мнѣ даны приказанія. Я изъ народа, я республиканецъ, какъ и вы, но я только орудіе.

— Вы знаете конституцію? спросилъ Шёльхеръ.

— Я знаю только данное мнѣ приказаніе.

— Есть приказаніе, стоящее выше всѣхъ другихъ, продолжалъ Шёльхеръ: — обязывающее одинаково и солдата, и гражданина — это законъ.

Онъ снова обратился-было къ солдатамъ, но капитанъ закричалъ ему:

— Ни слова болѣе. Вы не будете продолжать. Если вы прибавите хоть слово, то я велю стрѣлять.

— Намъ все равно! сказалъ Шёхьхеръ.

Въ эту минуту подъѣхалъ офицеръ верхомъ. Это былъ батальонный командиръ. Онъ о чемъ-то пошептался съ капитаномъ.

— Господа представители! началъ снова капитанъ, махая шпагой: — удалитесь, или я велю дать залпъ.

— Стрѣляйте! вскричалъ де-Флоттъ.

Представители сняли свои шляпы и приготовились встрѣтить ружейные выстрѣлы. Шёльхеръ одинъ оставался въ шляпѣ и ожидалъ, скрестивъ руки на груди.

— Въ штыки! скомандовалъ капитанъ.

— Да здравствуетъ республика! вскричали представители.

Штыки опустились; и солдаты бѣглымъ шагомъ двинулись на неподвижно-стоявшихъ представителей.

Это была ужасная и величественная минута.

Семь представителей видѣли, какъ штыки приближались къ нимъ, и не произнесли ни одного слова, не сдѣлали ни жеста, ни шага назадъ. Но если въ душѣ ихъ не было колебанія — оно было въ сердцахъ солдатъ.

Солдаты сознавали ясно, что тутъ былъ двойной позоръ для мундира: посягательство на представителей народа, т. е. измѣна; и убійство безоружныхъ людей, т. е. подлость. Это — пара эполетъ, съ которой иногда уживается генералъ, по солдатъ — никогда.

Штыки были такъ близко отъ представителей, что касались ихъ; но вдругъ они сами собой отклонились; и солдаты, повинуясь единодушному движенію, прошли между представителями, не сдѣлавъ имъ никакого вреда. У одного Шёльхера сюртукъ былъ прорванъ въ двухъ мѣстахъ; но, по его собственному убѣжденію, это произошло скорѣй вслѣдствіе неловкости, нежели вслѣдствіе дурного намѣренія. Одинъ солдатъ, стоявшій противъ него, хотѣлъ отстранить его отъ капитана и задѣлъ штыкомъ его платье. Остріё штыка встрѣтило книжку адресовъ представителей, которую Шёльхеръ носилъ въ карманѣ, и только прорвало одежду.

Одинъ солдатъ сказалъ де-Флотту: «Гражданинъ, мы не хотимъ дѣлать вамъ никакого зла».

Однакожъ, другой солдатъ прицѣлился въ Брюкнера.

— Ну, что-жъ, стрѣляйте! сказалъ Брюкнеръ.

Солдатъ, растроганный, опустилъ ружье и пожалъ руку Брюкнера.

Явленіе поразительное, что обѣ роты, одна за другой, послѣдовательно приближались къ представителямъ, скрещивали штыки и отворачивались. Инстинктъ бралъ верхъ надъ приказаніями; въ приказаніи таилось преступленіе; въ инстинктѣ — честь. Батальонный командиръ говорилъ впослѣдствіи: намъ сказали, что мы будемъ имѣть дѣло съ разбойниками, а мы нашли героевъ.

Однакожъ, на баррикадѣ тревожились. Еидя представителей окруженными, хотѣли помочь имъ; и кто-то выстрѣлилъ изъ ружья. Этотъ несчастный выстрѣлъ убилъ солдата, между де-Флоттомъ и Шёльхеромъ.

Офицеръ, командовавшій вторымъ взводомъ, проходилъ мимо Шёльхера, когда бѣдный солдатъ упалъ. Шёльхеръ, указывая офицеру на лежавшаго, произнесъ: — «Посмотрите, поручикъ!»

Офицеръ отвѣчалъ съ жестомъ отчаянія: — «Что же намъ дѣлать» 1

Обѣ роты отвѣчали на выстрѣлъ общимъ залпомъ, и бросились на приступъ, оставивъ позади себя семерыхъ представителей, которые не могли понять, какъ они еще цѣлы.

Съ баррикады сдѣлали также залпъ, по она не могла держаться. Ее взяли. Боденъ былъ убитъ. Онъ оставался на своемъ мѣстѣ, на омнибусѣ. Три пули попали въ него. Одна поразила его снизу вверхъ, около праваго глаза, и проникла въ мозга. Онъ упалъ, и уже не пришелъ въ сознаніе. Полчаса спустя, онъ умеръ. Его трупъ отнесли въ госпиталь св. Маргариты,

У Бурза, стоявшаго подлѣ Бодена вмѣстѣ съ Обри (изъ Сѣвернаго Департамента), пуля пробила плащъ.

Еще подробность, которую нужно отмѣтить: солдаты никого не брали въ плѣнъ на этой баррикадѣ. Защитники ея разбрелись по улицамъ предмѣстья или нашли убѣжище въ сосѣднихъ домахъ. Представитель Мень, оттиснутый испуганными женщинами за ворота одного дома, очутился тамъ съ однимъ изъ солдатъ, бравшихъ баррикаду. Минуту спустя, представитель и солдатъ вышли оттуда вмѣстѣ. Представители могли свободно оставить это первое поле битвы.

При этомъ торжественномъ началѣ борьбы, еще свѣтился послѣдній лучъ права и справедливости, и воинская честность отступала, съ какимъ-то безмолвнымъ страхомъ передъ преступленіемъ, въ которое ее старались вовлечь. Есть что-то упоительное въ добрѣ и что-то опьяняющее въ злѣ. Посреди такого опьяненія, впослѣдствіи, погибла совѣсть арміи.

Французская армія не создана для совершенія преступленій. Когда борьба завязалась и нужно было повиноваться дикимъ приказаніямъ, у солдатъ закружилась голова; они повиновались, но не съ холодностью, что было бы ужасно, а съ гнѣвомъ, что послужитъ имъ извиненіемъ передъ судомъ исторіи. У многихъ, можетъ быть, въ этомъ гнѣвѣ сказывалось отчаяніе.

Убитый солдатъ оставался на мостовой. Его поднялъ Шёльхеръ. Нѣсколько сострадательныхъ женщинъ, въ слезахъ, вышли изъ одного дома; пришло нѣсколько солдатъ; отнесли его сначала къ одной продавщицѣ фруктовъ, потомъ въ госпиталь св. Маргариты, куда былъ уже отнесенъ Боденъ. Шёльхеръ поддерживалъ ему голову.

Это былъ рекрутъ. Пуля попала ему въ бокъ. На его сѣрой шинели, застегнутой до верху, виднѣлось окровавленное отверстіе. Голова его склонялась къ плечу; лицо, обрамленное чешуей кивера, было блѣдно; взглядъ потускнѣлъ; во рту запеклась кровь. Ему было на видъ около 18 лѣтъ. Еще ребенокъ — и ужь солдатъ! Онъ былъ мертвъ.

Этотъ несчастный солдатъ былъ первой жертвой переворота. Боденъ былъ второю.

Прежде, чѣмъ Боденъ попалъ въ національное собраніе, онъ былъ учителемъ. Онъ принадлежалъ къ этой энергической, интеллигентной семьѣ школьныхъ учителей, постоянно преслѣдуемыхъ, на которыхъ обрушиваются то законъ Гизо, то законъ Фаллу, то закону Дюпанлу. Преступленіе школьнаго учителя состоитъ въ томъ, что онъ держитъ раскрытую книгу. Этого довольно для того, чтобъ клерикализмъ осудилъ его. Во Франціи, теперь въ каждой деревушкѣ есть зажженный свѣточъ — школьный учитель, и есть губы, задувающія этотъ свѣточъ — попъ. Французскіе школьные учителя, умѣющіе умирать съ голоду за истину и науку, были достойны того, чтобъ одинъ изъ нихъ палъ за свободу.

Я въ первый разъ увидалъ Бодена въ національномъ собраніи, 13-го января 1850. Я хотѣлъ говорить противъ закона Фаллу объ обученіи. Я не былъ записанъ. Боденъ былъ занисанъ вторымъ Онъ уступилъ мнѣ свою очередь. Я принялъ, и получилъ возможность говорить на другой день, 15-го.

Боденъ служилъ господину Дюпену мишенью для призывовъ къ порядку и всяческихъ оскорбленій. Онъ раздѣлялъ эту честь съ представителями Міо и Валангеномъ.

Боденъ нѣсколько разъ испытывалъ свои силы на трибунѣ. Его рѣчь, нѣсколько нерѣшительная по формѣ, всегда была энергична по существу. Онъ сидѣлъ на верху горы. Онъ отличался твердымъ умомъ и застѣнчивыми манерами. Отсюда, во всей его личности, какая-то смѣсь колебанія и рѣшимости. Это былъ человѣкъ средняго роста. Его полное, румяное лицо, высокая грудь, широкія плечи, обличали въ немъ человѣка мощнаго, школьнаго учителя-земледѣльца, мыслителя-крестьянина. Онъ походилъ въ этомъ отношеніи на Бурза. Боденъ, склонивъ голову къ плечу, слушалъ умно, говорилъ серьёзно и тихо. У него былъ грустный взглядъ и горькая улыбка человѣка, которому на роду написана ранняя гибель.

2-го декабря, вечеромъ, я спросилъ его: Сколько вамъ лѣтъ? — Почти 33 года. А вамъ? — Сорокъ девять. — Но сегодня, мы съ вами ровесники, добавилъ онъ.

Онъ думалъ о завтрашнемъ днѣ, ожидавшемъ насъ; объ этомъ «бытъ можетъ», которое всѣхъ уравниваетъ.

Первые выстрѣлы раздались; одинъ изъ представителей палъ; народъ все не поднимался. Какая повязка была у него на глазахъ? Какой свинецъ лежалъ у него на сердцѣ? Увы! мракъ, которымъ Луи Бонапартъ умѣлъ окружить свое преступленіе, нетолько не разсѣевался, но еще сгущался. Въ первый разъ въ теченіи 60 лѣтъ, т. е. съ той поры, какъ началась эра революцій, Парижъ, городъ разума, казалось, не понималъ…

Оставивъ баррикаду, де-Флоттъ отправился въ предмѣстье Сен-Марсо, Мадье-де-Монжо въ Белльвиль, Шарамоль и Мень пошли на бульвары. Шёльхеръ, Дюлакъ, Малардье и Бриллье, черезъ боковыя улицы, еще не занятыя войсками, возвратились въ Сент-Антуанекое Предмѣстье. Они кричали: Да здравствуетъ республика! Обращались къ народу; говорили съ нимъ. Развѣ вы хотите имперіи? кричалъ Шёльхеръ. Они даже пѣли марсельезу. На ихъ пути снимали шляпы и кричали: Да здравствуютъ наши представители! — Но и только.

Они начинали чувствовать усталость. Ихъ томила жажда. Въ улицѣ Рельи, какой-то человѣкъ вышелъ къ нимъ изъ одного дома съ бутылкой въ рукѣ и предложилъ пить.

Сартэнъ присоединился къ нимъ по дорогѣ. — Въ улицѣ Шароннъ, они вошли въ квартиру ассоціаціи столяровъ, надѣясь найдти комитетъ ассоціаціи засѣдающимъ. Но тамъ не было никого. Они, однако же, не теряли мужества.

Когда они подходили къ площади Бастиліи, Дюлакъ сказалъ Шёльхеру: «Я попрошу у васъ позволенія оставить васъ часа на два; и вотъ зачѣмъ: я здѣсь въ Парижѣ одинъ, съ своей семилѣтней дочерью. Она уже цѣлую недѣлю лежитъ въ скарлатинѣ; и вчера, когда совершился переворотъ, она была при смерти. У меня никого нѣтъ на свѣтѣ, кромѣ этого ребенка. Я оставилъ ее сегодня утромъ, и она спросила меня: — куда ты, папа? Такъ какъ я не убитъ, то пойду взглянуть, не умерла ли она».

Два часа спустя, ребенокъ былъ еще живъ; и мы засѣдали въ улицѣ Ришелье № 10 — Жюль-Фавръ, Карно, Мишель Де-Буржъ и я — когда къ намъ вошелъ Дюлакъ.

— Я отдаю себя въ ваше распоряженіе, сказалъ онъ.

IV.
Рабочія ассоціаціи просятъ у насъ приказанія вступить въ бой.

Фактъ Сент-Антуанской баррикады, такъ героически воздвигнутой представителями и такъ печально покинутой населеніемъ" долженъ былъ разсѣять мои послѣднія иллюзіи. Боденъ палъ и предмѣстье оставалось равнодушнымъ — это говорило слишкомъ громко. Это было высшимъ, неопровержимымъ, очевиднымъ доказательствомъ того явленія, съ которымъ я никакъ не могъ свыкнуться — инерціи народа. Прискорбная инерція — если онъ ее сознавалъ; и измѣна самому себѣ, если не сознавалъ; во всякомъ случаѣ — пагубная нейтральность, бѣдствіе, отвѣтственность за которое, повторяемъ, падаетъ не на народъ, но на тѣхъ, кто въ іюнѣ 1848 г. обѣщалъ ему амнистію, и не далъ ея, кто смутилъ великую душу парижскаго народа, не сдержавъ своего слова. Что посѣяло учредительное собраніе, то пожало законодательное. На насъ, не повинныхъ въ этомъ проступкѣ, отразились его послѣдствія.

Искра, вспыхнувшая на минуту въ толпѣ, какъ намъ показалось это — Мишелю де Буржъ съ балкона Бонвале, а мнѣ на бульварѣ Тампль — эта искра теперь, повидимому, потухла. Сначала Мень, потомъ Бриллье, потомъ Брюкнеръ, впослѣдствіи Шарамоль, Мадье де-Монжо, Бастидъ и Дюлакъ пришли дать намъ отчетъ о томъ, что происходило на Сент-Антуанской баррикадѣ, о томъ, что побудило представителей, присутствовавшихъ тамъ, не дождаться назначеннаго часа, и, наконецъ, о смерти Бодена. Мое донесеніе о томъ, что сдѣлалъ и видѣлъ я самъ, дополненное нѣсколькими новыми подробностями, сообщенными Кассалемъ и Александромъ Ре, окончательно выяснило положеніе. Комитетъ не могъ долѣе колебаться. Я самъ потерялъ всякую вѣру въ возможность какой-нибудь великой манифестаціи, какого-нибудь энергическаго отпора; въ возможность правильной битвы между защитниками республики и бандитами Елисейскаго Дворца. Предмѣстья ускользали отъ насъ. У насъ былъ рычагъ, было право, но массы, которую бы могли поднять имъ, народа — у насъ не было. Ждать чего-нибудь — какъ это съ самаго начала объявили

Мишель де-Буржъ и Жюль-Фавръ, съ своимъ глубокимъ политическимъ смысломъ — можно было только отъ долгой, медленной борьбы, избѣгающей рѣшительныхъ стычекъ. Намъ оставалось перемѣнять кварталы, держать Парижъ въ напряженномъ состояніи, такъ чтобы всѣ говорили: «дѣло еще не кончено»; утомлять войска… Парижскій народъ не можетъ долго дышать безнаказанно воздухомъ, пропитаннымъ порохомъ, и, можетъ быть, наконецъ, воспламенится. Строить повсюду баррикады, плохо защищаемыя; безпрестанно возобновлять ихъ; скрываться и въ то же время появляться всюду — вотъ стратегія, которой требовало положеніе. Комитетъ принялъ ее и разослалъ во всѣ стороны приказанія въ этомъ смыслѣ. Мы засѣдали въ эту минуту, въ улицѣ Ришелье № 18, у нашего товарища Греви, арестованнаго наканунѣ въ 10 мъ округѣ и находившагося въ Мазасѣ. Братъ его предложилъ намъ для засѣданій его домъ. Представители, наши естественные эмиссары, стекались къ намъ, и потомъ разсыпались по всему Парижу, съ нашими инструкціями, для организаціи сопротивленія на всѣхъ пунктахъ. Они были руки, а комитетъ — душа сопротивленія. Нѣсколько бывшихъ конституціоналистовъ — люди испытанные: Гарнье-Пажесъ, Мари, Мартенъ (изъ Страсбурга), Сенаръ, бывшій президентъ учредительнаго собранія, Бастидъ, Лессакъ, Ландренъ, присоединились къ намъ наканунѣ. Во всѣхъ кварталахъ, гдѣ это было возможно, учредили постоянные комитеты, сносившіеся съ нами — съ центральнымъ комитетомъ, и состоявшіе изъ представителей или преданныхъ гражданъ. Мы избрали себѣ лозунгомъ: Боденъ.

Около полудня въ центрѣ Парижа началось волненіе. Увидѣли нашъ призывъ къ оружію, вывѣшенный сначала на площади Биржи и въ улицѣ Монмартръ. Групы, тѣснясь, спѣшили прочесть его и боролись съ полицейскими агентами, старавшимися сорвать аффиши. Другіе, литографированные листки, заключали въ себѣ, на двухъ столбцахъ, декретъ о низложеніи, обнародованный правой, и объявленіе Луи Бонапарта внѣ закона, вотированное лѣвой. Кромѣ того, раздавали напечатанное на сѣрой бумагѣ постановленіе верховнаго суда, которымъ Луи Бонапартъ обвинялся въ государственной измѣнѣ. Оно было за подписью президента и судей.

Въ ту минуту всѣ вѣрили — и мы сами также — этому постановленію, хотя, какъ извѣстно, это было не подлинное постановленіе.

Въ тоже самое время, въ народныхъ кварталахъ, на углу всѣхъ улицъ, наклеивали двѣ прокламаціи. Вотъ содержаніе первой:

КЪ НАРОДУ.

Ст. 3^[7] Охрана конституціи ввѣряется патріотизму французскихъ гражданъ. Луи Бонапартъ объявляется внѣ закона.

Осадное положеніе отмѣняется. Всеобщая подача голосовъ возстановлена.

Да здравствуетъ республика! Къ оружію! Именемъ депутатовъ Горы делегатъ В. Гюго.

Вторая заключала съ себѣ слѣдующее:

Жители Парижа!

Національные гвардейцы и народъ изъ департаментовъ идутъ на Парижъ, чтобъ помочь вамъ схватить измѣнника Луи Бонапарта. За представителей народа:

В. Гюго, президентъ.
Шёльхеръ, секретарь.

Эта послѣдняя аффиша, напечатанная на маленькихъ листикахъ, въ четвертушку, разошлась, по словамъ одного исторіографа переворота, въ тысячахъ экземпляровъ.

Съ своей стороны, злоумышленники, поселившись въ правительственныхъ зданіяхъ, отвѣчали угрозами. Широкія бѣлыя, т. е. оффиціальныя объявленія размножились.

На одномъ значилось:

"Мы, префектъ полиціи.

"Постановили:

"Ст. 1. Всѣ сборища строго воспрещаются, и тотчасъ же будутъ разогнаны силой.

"Ст. 2. Всякій мятежный крикъ, всякое обращеніе къ публикѣ, всякое объявленіе, исходящее не отъ правильно установленной власти, восирещаются.

"Ст. 3. Агентамъ полиціи предписывается наблюдать за исполненіемъ этого приказа.

"Писано въ префектурѣ полиціи 3-го декабря 1851. Префектъ полиціи Де-Мопа.

"Дано и одобрено.

Министръ внутреннихъ дѣлъ де-Морни".

Вторая гласила:

"Военный министръ,

"На основаніи закона объ осадномъ положеніи,

"Предписываетъ:

"Каждый, уличенный въ сооруженіи или защитѣ баррикады, или взятый съ оружіемъ въ рукахъ — будетъ разстрѣлянъ.

Дивизіонный генералъ, военный министръ
Де Сент Арно".

Мы воспроизводимъ эти аффиши съ буквальною точностью. Слова «будетъ разстрѣлянъ» были напечатаны большими буквами.

Бульвары покрывались волнующейся толпой. Волненіе усиливалось въ центрѣ и охватывало 6-й, 7-й и 12-й округа. Оно началось и въ Школьномъ Кварталѣ. Студенты юристы и медики привѣтствовали де-Флотта на площади Пантеона. Мадье де-Монжо, пылкій, краснорѣчивый, возбуждалъ Белльвиль. Войско, увеличиваясь каждую минуту, занимало всѣ стратегическіе пункты Парижа.

Въ часъ, адвокатъ рабочихъ ассоціацій, бывшій членъ Учредительнаго собранія, Леблонъ, у котораго въ то самое утро засѣдалъ комитетъ, привелъ къ намъ молодого человѣка. Карно, Жюльфавръ, Мишель де-Буржъ и я находились на лицо. Этотъ молодой человѣкъ, съ умнымъ взглядомъ и серьёзной рѣчью, назывался Кингъ. Онъ явился къ намъ делегатомъ отъ рабочихъ ассоціацій. Рабочія ассоціаціи, говорилъ онъ, отдаютъ себя въ распоряженіе инсуррекціоннаго комитета, законно избраннаго лѣвой. Онѣ могли выставить отъ пяти до шести тысячъ бойцовъ — людей рѣшительныхъ. Порохъ брались приготовить. Что касается до ружей, то и они нашлись бы. Ассоціаціи просили у насъ приказанія за нашей подписью, чтобы начать борьбу. Жюль-Фавръ взялъ перо и написалъ:

«Нижеподписавшіеся представители уполномочиваютъ гражданина Книга и друзей его защищать, вмѣстѣ съ ними и съ оружіемъ въ рукахъ, всеобщую подачу голосовъ, республику и законы».

Онъ выставилъ число, и мы подписались всѣ четверо.

— Этого довольно, сказалъ намъ делегатъ. — Вы услышите о насъ…

Два часа спустя, насъ извѣстили, что бой начался. Дрались въ улицѣ Омеръ (Ашпане)

V.
Трупъ Бодена.

Со стороны Сент-Антуанскаго Предмѣстья, какъ я уже сказалъ, мы потеряли почти всякую надежду, но люди переворота не переставали тревожиться. Послѣ утреннихъ попытокъ и баррикадъ — организовалось строгое наблюденіе. Каждый, кто подходилъ къ предмѣстью, рисковалъ быть остановленнымъ, обысканнымъ и, при малѣйшемъ подозрѣніи, задержаннымъ. Однако же, и надзоръ иногда дѣлалъ промахи. Около двухъ часовъ, маленькій человѣчекъ, съ серьёзнымъ и внимательнымъ видомъ, проходилъ по предмѣстью. Городской сержантъ и агентъ въ штатскомъ платьѣ преградили ему дорогу. «Кто вы такой?» — «Вы видите, прохожій». — «Куда вы идете?» — «Вотъ сюда, по близости, къ Бартоломе, главному прикащику на сахарномъ заводѣ». Его обыскиваютъ. Онъ самъ открываетъ свой бумажникъ. Агенты выворачиваютъ карманы его жилета, растегиваютъ рубашку на груди его. Наконецъ, сержантъ проворчалъ: «Мнѣ сдается, однако-жь, что вы были здѣсь утромъ. Ступайте отсюда».

Это былъ представитель Жендріе. Еслибы они не ограничились его жилетными карманами и обшарили пальто, то нашли бы тамъ шарфъ, и Жендріе былъ бы разстрѣлянъ. Не давать себя арестовать, беречь себя для борьбы — таково было рѣшеніе, принятое членами лѣвой, и вотъ почему мы имѣли при себѣ наши шарфы; но не на виду.

Жендріе не ѣлъ весь день. Онъ хотѣлъ возвратиться къ себѣ и направился въ новые кварталы гаврской желѣзной дороги, гдѣ онъ жилъ. По улицѣ Кале — это пустынная улица, идущая отъ улицы Бланшъ къ улицѣ Клиши — проѣзжалъ фіакръ. Жендріе услыхалъ, что кто-то произнесъ его имя. Онъ обернулся и увидѣлъ въ фіакрѣ двухъ дамъ, родственницъ Бодена, съ человѣка, котораго онъ не зналъ. Одна изъ дамъ, г-жа Л., сказала: «Боденъ раненъ! и прибавила: — его отнесли въ Сент-Антуанскую больницу. Мы ѣдемъ взять его; поѣдемте съ нами». Жендріе сѣлъ въ фіакръ. Незнакомецъ былъ, однако же, агентъ, состоявшій при полицейскомъ комиссарѣ улицы Сент-Маргеритъ Сент-Антуанъ. Комиссаръ поручилъ ему съѣздить на квартиру Бодена, въ улицу Клиши № 88-й, и предупредить семейство его. Встрѣтивъ тамъ однѣхъ только женщинъ, онъ ограничился тѣмъ, что сказалъ имъ, что Боденъ раненъ. Онъ вызвался проводить ихъ и помѣстился съ ними въ фіакрѣ. При немъ произнесли имя Жендріе. Это могло быть неосторожностью. Съ нимъ объяснились. Онъ объявилъ, что не выдастъ представителя. Условились, что въ присутствіи комиссара, Жендріе будетъ родственникомъ и будетъ также называться Боденомъ. Бѣдныя женщины надѣялись. «Рана можетъ быть опасна, но Боденъ молодъ и крѣпко сложенъ. Его спасутъ», говорили онѣ. Жендріе молчалъ. У полицейскаго комиссара тайна разоблачилась. «Каково ему?» спросила, входя, г-жа Л. — «Но вѣдь онъ умеръ», сказалъ комиссаръ. — «Какъ, умеръ?» — «Да, убитъ наповалъ».

Это была тяжелая минута. Отчаяніе этихъ двухъ женщинъ, такъ внезапно пораженныхъ въ самое сердце, разрѣшилось рыданіями. «А! гнусный Бонапартъ! вскричала г-жа Л.: — онъ убилъ Бодена, такъ я убью его самого. Я буду Шарлотой Кордэ этого Марата».

Жендріе потребовалъ выдачи тѣла Бодена. Полицейскій комиссаръ согласился на это, только подъ тѣмъ условіемъ, чтобы семейство дало обѣщаніе тотчасъ же похоронить его, безъ шума, и не показывать его народу. — «Вы поймете, сказалъ онъ: — что видъ окровавленнаго, убитаго представителя можетъ взволновать Парижъ».

Переворотъ фабриковалъ групы, но не хотѣлъ, чтобы ими пользовались. На этихъ условіяхъ, комиссаръ далъ Жендріе двухъ носильщиковъ и пропускъ въ больницу, гдѣ находилось тѣло Бодена.

Между тѣмъ, пришелъ братъ Бодена, молодой человѣкъ, 24-хъ лѣтъ, медицинскій студентъ. Этотъ молодой человѣкъ былъ потомъ схваченъ и посаженъ въ тюрьму. Его преступленіе состояло въ томъ, что онъ — братъ Бодена. — Продолжаемъ: когда они явились въ больницу, смотритель, по предъявленіи пропуска, ввелъ Жендріе и молодого Бодена въ залъ нижняго этажа. Тутъ находилось три кровати, покрытые бѣлымъ холстомъ, подъ которымъ виднѣлись неподвижныя очертанія трехъ человѣческихъ тѣлъ. Трупъ Бодена лежалъ на средней кровати. По правую сторону отъ него лежалъ молодой солдатъ, убитый за нѣсколько минутъ до него, подлѣ Шёльхера; по лѣвую — старуха, въ которую попала какая-то шальная пуля въ улицѣ Коттъ и которую исполнители coup d’etat подняли позже. — Въ первую минуту не разыщешь всѣхъ своихъ богатствъ.

Всѣ три трупа лежали подъ саванами почти нагіе. Бодену оставили только его рубашку и фланелевый жилетъ. На немъ нашли семь франковъ, его часы съ золотой цѣпочкой, медаль представителя и золотую ручку для карандаша, которымъ онъ писалъ въ улицѣ Попенкуръ послѣ того, какъ передалъ мнѣ другой карандашъ, который я сохраняю. Жендріе и молодой Боденъ подошли съ обнаженными головами къ среднему одру. Приподняли саванъ, и лицо мертваго Бодена предстало ихъ взорамъ. Онъ былъ спокоенъ и, казалось, спалъ. Черты не были нисколько искажены. Щеки слегка подернулись синеватымъ оттѣнкомъ.

Составили протоколъ. Таковъ ужь обычай. Молодой Боденъ долженъ былъ росписаться въ томъ, что, согласно разрѣшенію полицейскаго комиссара, «ему произведена выдача трупа». Пока длилась эта процедура, Жендріе, на госпитальномъ дворѣ, старался если не утѣшить, то, по крайней мѣрѣ, успокоить огорченныхъ женщинъ.

Вдругъ, человѣкъ, вошедшій на дворъ и нѣсколько минутъ внимательно смотрѣвшій на Жендріе, подошелъ къ нему и спросилъ его рѣзко: Зачѣмъ вы здѣсь?

— А вамъ что за дѣло? отвѣтилъ Жендріе.

— Вы пришли за тѣломъ Бодена?

— Да.

— Этотъ фіакръ — вашъ?

— Да.

— Войдите въ него скорѣй и спустите штору.

— Что вы хотите сказать?

— Вы — представитель Жендріе. Я васъ знаю. Вы были сегодня утромъ на баррикадѣ. Если кто-нибудь другой, кромѣ меня, васъ увидитъ, вы погибли.

Жендріе послѣдовалъ совѣту и сѣлъ въ фіакръ. Влѣзая туда, "въ спросилъ незнакомца.

, — Вы принадлежите къ полиціи?

Тотъ не отвѣчалъ. Минуту спустя, онъ возвратился, и, подойдя близко къ дверцамъ фіакра, которыя захлопнулъ за собой Жендріе, произнесъ вполголоса:

— Да, я ѣмъ ея хлѣбъ; но не исполняю ея ремесла.

Носильщики, присланные полицейскимъ комиссаромъ, взяли Бодена и понесли къ каретѣ. Его положили въ глубинѣ фіакра, закутавъ съ головы до ногь въ саванъ и закрывъ ему лицо. Работникъ, находившійся тутъ, далъ свой плащъ, которымъ покрыли трупъ, чтобъ не привлечь вниманія прохожихъ. Г-жа Л. помѣстилась подлѣ трупа; Жендріе — противъ, а молодой Боденъ рядомъ съ Жендріе. Позади слѣдовалъ еще фіакръ, гдѣ находилась другая родственница Бодена, и медицинскій студентъ Дютешъ.

Фіакры двинулись. Дорогой голова трупа, отъ тряски, наклонялась то къ одному плечу, то къ другому; кровь изъ раны снова начала течь; и большія красныя пятна показались на саванѣ. Жендріе, положивъ руку ему на грудь, придерживалъ его, чтобъ онъ не упалъ впередъ. Г-жа Л. придерживала сбоку.

Кучеру велѣли ѣхать тише. Путь продолжался болѣе часу.

Когда подъѣхали къ № 88 въ улицѣ Клиши и стали выносить изъ кареты трупъ, у дверей собралась толпа любопытныхъ. Прибѣжали сосѣди. Братъ Бодена, Жендріе и Дютешъ понесли трупъ въ 4-й этажъ, гдѣ жилъ Боденъ. Это былъ новый домъ, въ который онъ переѣхалъ за нѣсколько мѣсяцевъ передъ тѣмъ.

Они отнесли его въ его комнату, которая была прибрана и оставалась въ томъ видѣ, въ какомъ онъ покинулъ ее 2-го утромъ. Онъ не ночевалъ дома въ предыдущую ночь и постель оставалась постланой. Книга, которую онъ читалъ, лежала на столѣ, раскрытая на той самой страницѣ, гдѣ онъ прервалъ чтеніе. Они развернули саванъ, и Жендріе разрѣзалъ ножницами рубашку и фланелевый жилетъ на покойникѣ. Потомъ они обмыли трупъ. Пуля ударила въ надглазную дугу и вышла черезъ затылокъ. Глазная рана не сочилась. Тамъ образовалось нѣчто въ родѣ опухоли. Но изъ отверстія на затылкѣ лилась кровь ручьемъ. Его одѣли въ чистое бѣлье и положили головой на подушки, съ открытымъ лицомъ. Женщины рыдали въ сосѣдней комнатѣ.

Жендріе оказалъ уже разъ подобную услугу бывшему конституціоналисту Джемсу Демонтри. Въ 1850 г., Демонтри умеръ изгнанникомъ въ Кёльнѣ. Жендріе поѣхалъ въ Кёльнъ, пошелъ на кладбище, и велѣлъ вырыть Демонтри; онъ вынулъ у него сердце, набальзамировалъ и, заключивъ его въ серебрянный сосудъ, привезъ въ Парижъ. Собраніе Горы поручило ему, вмѣстѣ съ Шолле и Жуаньо, отвезти это сердце въ Дижонъ — на родину Демонтри, — и торжественно похоронить его. Похороны эти запретилъ Луи Бонапартъ, тогда еще президентъ республики. Похороны вѣрныхъ, мужественныхъ людей ненравились Луи-Бонапарту, но смерть ихъ нравилась.

Когда Бодена положили на его постель, женщины вошли; и все это семейство, сидя вокругъ тѣла, плакало. Жендріе, котораго призывали другія обязанности, ушелъ съ Дютешемъ. У подъѣзда образовалось сборище. Человѣкъ въ блузѣ, съ шляпой на головѣ, сидя на тумбѣ, ораторствовалъ и восхвалялъ переворотъ, возстановленіе всеобщей подачи голосовъ, уничтоженіе закона 31 мая, и упраздненіе «двадцати пяти франковыхъ»: Луи Бонапартъ отлично сдѣлалъ… и т. д. Жендріе, остановись на порогѣ, возвысилъ голосъ. «Граждане! Тамъ, на верху, лежитъ Боденъ, представитель народа, который палъ, защищая народъ! Боденъ, вашъ представитель, слышите ли вы это? Вы здѣсь передъ его домомъ. Онъ лежитъ на своей постелѣ, истекая кровью, а этотъ человѣкъ осмѣливается восхвалять его убійцу! Граждане! хотите ли вы, чтобъ я назвалъ вамъ этого человѣка? Его имя — сыщикъ. Стыдъ и позоръ измѣнникамъ и предателямъ! Преклонитесь передъ трупомъ того, кто погибъ за васъ!»

Протѣснившись сквозь толпу, Жендріе схватилъ за воротъ говорившаго блузника и, сбивъ съ головы его шляпу, крикнулъ: «шляпу долой!»

VI.
Декреты представителей, оставшихся на свободѣ.

Текстъ постановленія, которое приписывали верховному суду, былъ намъ доставленъ бывшимъ конституціоналистомъ Мартеномъ (изъ Страсбурга), адвокатомъ при кассаціонномъ судѣ. Въ то же время, мы узнали, что происходитъ въ улицѣ Омеръ. Бой завязался, нужно было поддерживать, питать его; нужно было, чтобъ рядомъ съ вооруженнымъ сопротивленіемъ постоянно шло сопротивленіе легальное. Представители, собиравшіяся наканунѣ въ мэріи 10-го округа, декретировали низложеніе Луи Бонапарта; но этотъ декретъ, обнародованный собраніемъ, почти исключительно состоявшимъ изъ непопулярныхъ членовъ большинства, могъ остаться безъ всякаго дѣйствія на массы. Лѣвой необходимо было повторить его, сдѣлать его своимъ, сообщить ему болѣе энергическій и революціонный отпечатокъ. Ей слѣдовало также воспользоваться постановленіемъ верховнаго суда, которое считали подлиннымъ, и содѣйствовать его исполненію.

Въ нашемъ призывѣ къ оружію, мы объявили Луи Бонапарта внѣ закона. Декретъ о низложеніи, повторенный нами, скрѣпленный нашими подписями, могъ быть съ пользою, присоединенъ къ этому объявленію внѣ закона: легальный актъ являлся, такимъ образомъ, дополненіемъ акта революціоннаго.

Комитетъ сопротивленія созвалъ республиканскихъ представителей.

Квартира Греви оказалась слишкомъ тѣсной, и мы назначили мѣстомъ сходки № 10 въ улицѣ des Moulins, хотя насъ и предупредили, что полиція уже дѣлала въ этомъ домѣ обыскъ. Но у насъ не было выбора. Въ революціонное время осторожность невозможна, и вскорѣ убѣждаешься, что она безполезна. Довѣряться и довѣряться — таковъ законъ великихъ дѣлъ, вызывающихъ иногда великія событія. Вѣчно импровизировать средства, пріемы, рессурсы, ни въ чемъ не идти шагъ за шагомъ; дѣлать все быстро, сразу, не ощупывать почвы, не взвѣшивать шансовъ — и хорошіе, и дурные принимать всѣ огуломъ, рисковать всѣмъ заразъ, во всѣхъ отношеніяхъ и со всѣхъ сторонъ. Часъ, мѣсто, случай, друзья, семейство, свобода, состояніе, жизнь — все жертвы случая! Такова революціонная борьба.

Около трехъ часовъ, человѣкъ шестьдесятъ представителей собрались въ улицѣ des Moulins № 10, въ просторной залѣ, смежной съ маленькимъ кабинетомъ, гдѣ засѣдалъ комитетъ сопротивленія.

Былъ очень темный декабрскій день; казалось, что ночь почти наступила. Издатель Гетцель, котораго можно бы назвать поэтомъ Гетцелемъ, великодушный умъ, мужественный характеръ; человѣкъ, выказавшій, какъ извѣстно, рѣдкія политическія способности, въ бытность свою секретаремъ министерства иностранныхъ дѣлъ при Бастидѣ, пришелъ предложить намъ свои услуги, какъ это сдѣлалъ уже утромъ храбрый, исполненный патріотизма Энгре (Hingray). Гетцель зналъ, что мы всего болѣе нуждались въ типографіи. Мы лишены были слова, и Луи Бонапартъ говорилъ одинъ. Гетцель нашелъ типографщика, который сказала, ему: «Принудьте меня, приставьте мнѣ пистолетъ къ горлу и я напечатаю все, что вы захотите». Стало быть, дѣло состояло лишь въ томъ, чтобы собрать нѣсколькихъ друзей, завладѣть этой типографіей силой, баррикадироваться и выдержать, въ случаѣ нужды, осаду, пока напечатаются наши прокламаціи и декреты. Гетцель предложилъ себя. Слѣдуетъ отмѣтить одну подробность, относящуюся къ его прибытію на мѣсто нашей сходки. Подходя къ воротамъ, онъ увидѣлъ посреди сумерекъ этого печальнаго декабрьскаго дня, человѣка, неподвижно стоявшаго, въ нѣкоторомъ разстояніи отъ воротъ и, казалось, караулившаго. Гетцель подошелъ къ нему и узналъ бывшаго полицейскаго комиссара собранія, г. Іона (Ion).

— Что вы тутъ дѣлаете? сурово спросилъ Гетцель. — Вы, можетъ быть, пришли за тѣмъ, чтобъ насъ арестовать. Въ такомъ случаѣ, у меня вотъ что есть для васъ. И онъ вынулъ изъ кармана пару пистолетовъ.

Г. Іонъ отвѣчалъ, улыбаясь:

— Я дѣйствительно сторожу. Но только я не противъ васъ, а за васъ. Я васъ охраняю.

Іонъ, узнавъ о нашей сходкѣ у Ландрена и боясь, чтобъ насъ не арестовали, принялъ на себя добровольно полицейскія обязанности.

Гетцель открылъ уже ранѣе свой планъ представителю Лабруссу, который долженъ былъ сопровождать его въ его опасномъ предпріятіи. Они условились сойтись въ кафе Кардиналь; но свиданіе это почему-то не состоялось, и Лабруссъ оставилъ у хозяина кафе слѣдующую записку къ Гетцелю.

«Мадамъ Элизабетъ ожидаетъ г. Гетцеля, въ улицѣ des Moulins № 10». По этой запискѣ Гетцель и явился.

Мы приняли предложеніе Гетцеля; положено было, что, съ наступленіемъ ночи, представитель Версиньи, исполнявшій обязанности секретаря комитета, свезетъ ему наши прокламаціи, декреты, сообщитъ новости, которыя дойдутъ до насъ, и все, что мы признаемъ нужнымъ обнародовать. Гетцель долженъ былъ ожидать Версиньи на троттуарѣ, въ концѣ улицы Гишельё, гдѣ находится кафе Кардиналь.

Между тѣмъ, Жюль-Фавръ, Мишель-де-Буржъ и я, мы составили окончательный декретъ, заключавшій въ себѣ низложеніе, вотированное правой, и вмѣстѣ объявленіе внѣ закона, вотированное нами. Мы вошли въ залу, чтобы прочесть и дать подписать его представителямъ.

Въ эту минуту дверь отворилась, и явился Эмиль Жирарденъ. Мы еще не видали его въ этотъ день.

Эмиль де-Жирарденъ — если разсѣять дымъ, окружающій его такъ же, какъ и каждаго бойца среди столкновеній партій, и который на разстояніи измѣняетъ или омрачаетъ физіономію людей — Эмиль де-Жирарденъ, говоримъ мы, рѣдкій мыслитель, писатель ясный, живой, послѣдовательный, искусный; мужественный журналистъ, въ которомъ, какъ и во всѣхъ великихъ журналистахъ, чувствуется государственный человѣкъ. Эмилю де-Жирардену одолжены мы замѣчательнымъ прогрессомъ — дешевой прессой. У Эмиля де-Жирардена есть великій даръ: прозорливое упорство. Эмиль де-Жирарденъ — общественный стражъ; его журналъ — это его постъ. Онъ выжидаетъ, смотритъ, караулитъ, слѣдитъ, освѣщаетъ; онъ кричитъ: «кто идетъ?» и, при малѣйшей тревогѣ, стрѣляетъ изъ своего пера; готовый ко всѣмъ формамъ борьбы, сегодня — часовой, завтра — генералъ. Подобно всѣмъ глубокимъ умамъ, онъ понимаетъ, видитъ, осязаетъ, такъ сказать, великую благотворную идею, заключающуюся въ этихъ трехъ тождественныхъ словахъ: революція, прогрессъ, свобода. Онъ желаетъ революціи, но преимущественно для прогресса; онъ желаетъ прогресса, но единственно для свободы. Можно — и, пожалуй, иногда даже слѣдуетъ — не соглашаться съ нимъ относительно того, какимъ путемъ нужно идти, какое положеніе нужно принять или сохранить, но никто не станетъ сомнѣваться въ его мужествѣ, которое онъ не разъ доказывалъ, или отвергать его цѣль, состоящую въ нравственномъ и матеріальномъ улучшеніи участи всѣхъ. Эмиль де-Жирарденъ — болѣе демократъ, нежели республиканецъ, болѣе соціалистъ, нежели демократъ. Въ тотъ день, когда эти три идеи: демократія, республика, соціализмъ, т. е. принципъ, форма и примѣненіе, уравновѣсятся въ умѣ его, колебанія его исчезнутъ. Сила у него уже есть, будетъ и устойчивость.

Впродолженіи нашего засѣданія, какъ увидятъ, я не всегда былъ согласенъ съ Эмилемъ де-Жирарденомъ; тѣмъ болѣе, я обязанъ заявить здѣсь, какъ я цѣню этотъ свѣтлый и твердый умъ. Эмиль де-Жирарденъ, что бы ни говорили противъ него — все-таки одинъ изъ тѣхъ людей, которые дѣлаютъ честь современной прессѣ: онъ въ высшей степени соединяетъ въ себѣ энергію борца и ясность мыслителя.

Я подошелъ къ нему и спросилъ:

— Осталось ли хоть нѣсколько работниковъ въ типографіи вашей газеты?

Онъ отвѣчалъ: «Наши машины всѣ запечатаны и охраняются подвижной жандармеріей. Но у меня есть человѣкъ пять или шесть надежныхъ рабочихъ, которые охотно оттиснутъ на ручномъ станкѣ нѣсколько аффишъ».

— Такъ напечатайте наши декреты и прокламаціи, продолжалъ я.

— Я напечатаю все, что не будетъ призывомъ къ оружію, отвѣчалъ онъ.

И онъ прибавилъ, обращаясь ко мнѣ: «Я знаю вашу прокламацію. Это боевой кличъ. Я не могу этого напечатать».

На него возстали. Тогда онъ объявилъ намъ, что онъ, и съ своей стороны, издаетъ прокламаціи, но только въ другомъ смыслѣ, нежели наши. По его мнѣнію, не оружіе слѣдовало противопоставить Луи Бонапарту, а пустоту. Только пустотой можно побѣдить его. Онъ умолялъ насъ помочь ему изолировать «низложеннаго 2-го декабря». «Создадимъ вокругъ него пустоту! вскричалъ Жирарденъ. — Провозгласимъ всеобщую стачку. Пусть купецъ перестанетъ продавать; пусть потребитель не покупаетъ. Пусть работникъ перестанетъ работать; мясникъ бить скотину; булочникъ печь хлѣбы. Пусть будетъ всюду забастовка; даже въ національной типографіи. Пусть Луи Бонапартъ не найдетъ ни одного наборщика, чтобъ набрать манифестъ, ни одного печатника, чтобъ его напечатать, ни одного наклейщика, чтобъ его наклеить. Одиночество, отчужденіе, пустыня — вотъ что должно быть удѣломъ этого человѣка. Пусть нація отдалится отъ него. Всякая власть, отъ которой отшатнулась нація — падаетъ, какъ дерево, отдѣленное отъ корня. Луи Бонапартъ, покинутый всѣми съ его преступленіемъ — исчезнетъ. Если вокругъ него всѣ сложатъ руки — онъ падетъ; если въ него будутъ стрѣлять — это упрочитъ власть его. Армія пьяна; ошеломленный народъ ни во что не вмѣшивается. Буржуазія боится президента, народа, васъ, всего! Побѣда невозможна. Вы идете впередъ, вы рискуете своими головами — это хорошо. Вы увлекаете за собой двѣ-три тысячи человѣкъ, кровь которыхъ, вмѣстѣ съ вашей, течетъ уже. Это геройство — положимъ. Но это не политично. Что до меня, то я не напечатаю призыва къ оружію и отказываюсь отъ битвы. Организуемъ всеобщую стачку!»

Это былъ грандіозный планъ, но, къ сожалѣнію, я нашелъ его неосуществимымъ. Мишель де-Буржъ отвѣчалъ Жирардену. Мишель де-Буржъ, съ своей сильной діалектикой и живымъ умомъ, указалъ сразу на то, что было для насъ существеннымъ вопросомъ: преступленіе Луи Бонапарта и необходимость стать лицомъ къ лицу съ этимъ преступленіемъ. Это былъ скорѣй разговоръ, нежели преніе. Но Мишель де-Буржъ и Жюль-Фавръ (говорившій потомъ) возвысились до истиннаго краснорѣчія. Жюльфавръ, способный понять мощный умъ Жирардена, охотно принялъ бы этотъ планъ всеобщей стачки, еслибъ онъ казался ему осуществимымъ. Онъ находилъ его великолѣпнымъ, но невозможнымъ. «Нація не можетъ остановиться. Даже пораженная въ самое сердце, она продолжаетъ идти. Движеніе соціальное — которое есть животная жизнь обществъ — переживаетъ движеніе политическое. Какъ бы ни надѣялся Жирарденъ — но всегда найдется мясникъ, который будетъ бить скотину, и булочникъ, который будетъ печь хлѣбы. Надо же ѣсть! Заставить всѣхъ сложить руки, остановить всеобщую работу — химера! говорилъ Жюль-Фавръ. — Мечта! Народъ дерется три, четыре дня, недѣлю, но общество не ждетъ безконечно. Что касается до настоящаго положенія, то, конечно, оно ужасно, полно трагизма и крови; но кто виной всего? Луи Бонапартъ. Мы принимаемъ это положеніе такимъ, каково оно есть, и ничего болѣе».

Эмиль де-Жирарденъ — логическій и упорный — настаивалъ. Нѣкоторые, быть можетъ, поколебались. Безчисленные аргументы тѣснились въ этомъ неисчерпаемомъ, сильномъ умѣ. Что касается до меня, то передо мною горѣлъ свѣточъ долга.

Я прервалъ его и вскричалъ: «Теперь слишкомъ поздно толковать о томъ, что нужно дѣлать. Дѣло начато. Преступленіе бросило перчатку, и лѣвая подняла ее. Ничего не можетъ быть проще. Преступленіе второго декабря — это наглый, неслыханный, гнусный вызовъ свободѣ, демократіи, цивилизаціи, народу, Франціи. Я повторяю, что мы подняли эту перчатку; мы — законъ, но законъ живой, который можетъ вооружаться и, въ случаѣ нужды, вступать въ бой. Ружье въ нашихъ рукахъ равносильно протесту. Я не знаю, побѣдимъ ли мы, но мы должны протестовать. Протестовать въ парламентѣ, протестовать на улицѣ, протестовать въ изгнаніи, протестовать въ могилѣ. Вотъ наша роль, наша должность, наша миссія. Полномочія представителей эластичны; народъ даетъ ихъ, но обстоятельства ихъ расширяютъ».

Во время этихъ преній, пришелъ нашъ сотоварищъ Наполеонъ Бонапартъ, сынъ бывшаго короля Вестфаліи. Онъ слушалъ. Онъ потребовалъ слова. Онъ энергически, съ выраженіемъ искренняго, великодушнаго негодованія, клеймилъ преступленіе своего двоюроднаго брата; но объявилъ, что, по его мнѣнію, достаточно было письменнаго протеста: протеста представителей, государственнаго совѣта, суда, прессы; что этотъ протестъ будетъ единодушенъ и вразумитъ Францію, но что всякая другая форма сопротивленія не встрѣтитъ единодушія. Что касается до него, то онъ всегда находилъ конституцію дурной и съ самаго начала ратовалъ противъ нея въ учредительномъ собраніи, а потому не станетъ защищать ее и теперь и не прольетъ за нея ни капли крови. Онъ говорилъ, что конституція умерла, но республика жива, и что надо спасать не конституцію — трупъ, а республику — принципъ.

Посыпались возраженія. Бансель, молодой, пылкій, краснорѣчивый, страстный, убѣжденный, вскричалъ, что теперь слѣдуетъ думать не объ недостаткахъ конституціи, а о громадности совершеннаго преступленія, объ измѣнѣ, о нарушеніи клятвы. Онъ говорилъ, что можно было и вотировать въ учредительномъ собраніи противъ конституціи, и защищать ее теперь противъ узурпатора, что это было логично и что многіе изъ насъ поступали такъ. Онъ сослался на меня. «Вотъ вамъ примѣръ — В. Гюго», сказалъ онъ. Онъ закончилъ такъ: «Вы присутствовали при постройкѣ корабля; вы нашли его дурно построеннымъ, вы подавали совѣты, но васъ не послушали. Однакоже, вы должны были сѣсть на этотъ корабль. Ваши братья, ваша мать, дѣти ваши — сѣли съ вами. Вдругъ является пиратъ съ топоромъ въ одной рукѣ, чтобъ взять корабль на абордажъ, съ факеломъ въ другой, чтобъ зажечь его. Экипажъ хочетъ защищаться, бѣжитъ къ оружію. Не скажете же вы экипажу: я нахожу, что корабль этотъ, дурно построенъ и потому надо дать его разрушить».

— Да, въ подобномъ случаѣ, прибавилъ Эдгаръ Кине: — кто не на сторонѣ корабля, тотъ на сторонѣ пирата.

Намъ кричали со всѣхъ сторонъ: декретъ, читайте декретъ!

Я стоялъ, прислонясь спиной къ камину. Наполеонъ Бонапартъ подошелъ ко мнѣ и, приблизившись къ моему уху, шепнулъ: вы даете сраженіе, заранѣе проигранное.

Я отвѣчалъ ему: я думаю не объ успѣхѣ, а о долгѣ.

Онъ возразилъ: вы политическій дѣятель и, стало быть, должны заботиться объ успѣхѣ; повторяю вамъ, прежде чѣмъ вы пойдете дальше: битва заранѣе проиграна.

Я продолжалъ: вы говорите, что если мы вступимъ въ борьбу, то битва будетъ проиграна. Я вѣрю вамъ; но если мы не вступимъ — то честь погибла. Я предпочитаю проиграть битву, нежели потерять честь.

Онъ помолчалъ съ минуту и потомъ взялъ меня за руку.

— Хорошо, сказалъ онъ: — но послушайте. Вы лично подвергаетесь большой опасности. Изъ всѣхъ членовъ собранія, вы — наиболѣе ненавистны президенту. Вы назвали его съ трибуны: Наполеонъ-карликъ. Вы поймете, что эти вещи не забываются. Кромѣ того, вы диктовали призывъ къ оружію, и это извѣстно. Если васъ возьмутъ, то вы пропали. Васъ разстрѣляютъ на мѣстѣ; или, по крайней мѣрѣ, сошлютъ. Есть ли у васъ вѣрное мѣсто гдѣ ночевать?

Я еще не подумалъ объ этомъ.

— Нѣтъ, отвѣчалъ я.

— Ну, такъ пойдемте ко мнѣ. Въ Парижѣ, можетъ быть, одинъ только домъ и есть, гдѣ вамъ нечего опасаться — это мой. Ко мнѣ не придутъ за вами. Приходите днемъ, ночью, когда хотите. Я буду ждать васъ и самъ отопру вамъ. Я живу въ Алжирской Улицѣ, № 5.

Я поблагодарилъ. Предложеніе было благородно и искренно. Я былъ тронутъ. Я не воспользовался имъ, но не забылъ его.

Закричали снова: прочтемъ декретъ! сѣсть, сѣсть! Передъ каминомъ былъ круглый столъ. Принесли лампу, перья, чернильницы и бумаги. Члены комитета сѣли за этотъ столъ. Представители размѣстились вокругъ, на диванахъ, креслахъ и на всѣхъ стульяхъ, какіе можно было найдти въ сосѣднихъ комнатахъ. Нѣкоторые искали глазами Наполеона Бонапарта. Онъ удалился.

Одинъ изъ членовъ потребовалъ, чтобы прежде всего сходка объявила себя національнымъ собраніемъ и организовалась, немедленно избравъ президента и бюро. Я замѣтилъ, что намъ не за чѣмъ объявлять себя собраніемъ, что мы и безъ того собраніе — по праву и фактически; собраніе въ полномъ составѣ, такъ какъ отсутствующіе члены задержаны силой; что собраніе, даже изувѣченное переворотами, должно сохранять свою цѣлость и оставаться организованнымъ, какъ и прежде; что избирать другого президента и другое бюро значило дѣйствовать на руку Бонапарту и нѣкоторымъ образомъ принять фактъ распущенія; что мы не должны дѣлать ничего подобнаго, что наши декреты должны быть обнародываемы не за подписью президента, каковъ бы онъ ни былъ, но за подписью всѣхъ членовъ лѣвой, остававшихся на свободѣ, и что тогда они будутъ имѣть полную силу, будутъ обязательны для народа. Отъ выбора президента отказались. Ноэль Парфе предложилъ, чтобы наши декреты появились не съ обычной формулой: національное собраніе декретируетъ, а съ такой формулой: представители народа, остающіеся на свободѣ, декретируютъ… и пр. Такимъ образомъ, сохраняя всю власть, сопряженную съ званіемъ народнаго представительства, мы не дѣлаемъ отвѣтственными за наши дѣйствія представителей арестованныхъ. Эта формула имѣетъ ту выгоду, что отдѣляетъ насъ отъ правой. Народъ зналъ, что единственные представители, оставшіеся свободными — были члены лѣвой. Предложеніе Ноэля Парфе было принято.

Я прочелъ декретъ о низложеніи. Вотъ его текстъ.

ДЕКЛАРАЦІЯ.

"Представители народа, оставшіеся на свободѣ, имѣя въ виду: что 68 ст. конституціи гласитъ слѣдующее: «Всякая мѣра, принятая президентомъ республики къ распущенію собранія, къ временному закрытію его или посягающая на его полномочія — признается государственной измѣной».

«Что уже самымъ фактомъ этимъ, президентъ устраняется отъ исполненія своихъ обязанностей. Граждане обязываются отказывать ему въ повиненіи, и исполнительная власть, по праву, всецѣло переходитъ въ руки собранія. Члены верховнаго суда немедленно созываются и собираютъ въ назначенное ими мѣсто присяжныхъ, для суда надъ президентомъ и его сообщниками».

Декретируютъ:

1) Луи Бонапартъ лишается званія президента республики.

2) Всѣ граждане и должностныя лица обязываются отказывать ему въ повиновеніи, подъ опасеніемъ обвиненія въ сообщничествѣ.

3) Постановленіе верховнаго суда, отъ 2 декабря, объявляющее Луи Бонапарта виновнымъ въ государственной измѣнѣ, должно быть обнародовано и исполнено. Вслѣдствіе сего, военныя и гражданскія власти приглашаются, подъ страхомъ обвиненія въ измѣнѣ, содѣйствовать къ приведенію въ исполненіе означеннаго постановленія.

Постановлено въ Парижѣ, въ непрерывномъ засѣданіи 1-го декабря 1851 г.

По прочтеніи и вотированіи декрета, мы подписали его. Представители тѣснились около стола для того, чтобы присоединить свои подписи къ нашимъ. Сэнъ замѣтилъ, что эти подписи отнимаютъ время, что, кромѣ того, насъ было только 60 человѣкъ, такъ какъ большинство членовъ лѣвой, исполняя возложенныя на нихъ порученія, находилось въ возставшихъ кварталахъ. Онъ спросилъ, не разрѣшитъ ли комитетъ, имѣвшій полномочіе отъ всей лѣвой, выставить подъ декретомъ имена всѣхъ безъ исключенія республиканскихъ представителей, оставшихся на свободѣ, какъ отсутствующихъ, такъ и находящихся на лицо. Мы согласились, что, дѣйствительно, декретъ, за подписью всѣхъ, скорѣе достигнетъ цѣли. У Банселя въ карманѣ, кстати, нашелся номеръ «Монитера», гдѣ напечатанъ былъ выборный списокъ. Списокъ этотъ вырѣзали, зачеркнули въ немъ имена тѣхъ членовъ лѣвой, которые были арестованы, и присоединили его къ декрету. Имя Эмиля Жирардена поразило меня въ этомъ спискѣ^[8]. Онъ все еще былъ тутъ.

— Вы подпишете декретъ? спросилъ я.

— Безъ колебанія.

— Въ такомъ случаѣ, вы согласны напечатать его?

— Сейчасъ же.

Онъ продолжалъ:

— Машины, какъ я уже сказалъ вамъ, у насъ нѣтъ. Но можно оттиснуть нѣсколько аффишъ на ручномъ станкѣ; это отниметъ много времени, но къ восьми часамъ вечера вы получите 500 экземпляровъ.

— А вы все-таки продолжаете упорствовать въ своемъ отказѣ печатать призывъ къ оружію?

— Продолжаю.

Съ декрета сняли двѣ копіи, которыя Жирарденъ и унесъ съ собой.

Пренія начались. Каждую минуту прибывали представители и сообщали новости. Амьенъ возсталъ. Въ Реймсѣ и Руанѣ волненіе, идутъ на Парижъ. Генералъ Канроберъ противится перевороту. Генералъ Кастелланъ колеблется. Посолъ Соединенныхъ Штатовъ требуетъ свои паспорты. Мы мало придавали вѣры всѣмъ этимъ слухамъ; и факты доказали, что мы были правы.

Между тѣмъ, Жюль Фавръ редижировалъ слѣдующій декретъ, который онъ предложилъ и который былъ принятъ.

ДЕКРЕТЪ.

Французская республика.

Свобода, равенство, братство.

"Нижеподписавшіеся представители, остающіеся на свободѣ и засѣдающіе въ постоянномъ собраніи.

"Въ виду арестованія большей части ихъ сотоварищей и въ виду крайней необходимости.

"Принимая во вниманіе, что для совершенія своего преступленія Луи Бонапартъ прибѣгнулъ къ самымъ разрушительнымъ средствамъ, направленнымъ противъ жизни и собственности гражданъ, что онъ попралъ всѣ законы, уничтожилъ всѣ гарантіи цивилизованныхъ націй;

"Принимая во вниманіе, что всѣ эти преступныя безумства усиливаютъ только всеобщее негодованіе и приближаютъ часъ національной мести, и что необходимо возстановить право.

"Декретируютъ:

"1) Осадное положеніе снимается во всѣхъ департаментахъ, гдѣ оно объявлено, и обыкновенные законы вступаютъ въ дѣйствіе.

"2) Всѣ военные начальники, подъ опасеніемъ обвиненія въ измѣнѣ, обязуются немедленно отказаться отъ чрезвычайныхъ полномочій, коими они облечены.

"3) На должностныхъ лицъ и агентовъ полиціи возлагается, подъ страхомъ обвиненія въ измѣнѣ, исполненіе настоящаго декрета.

«Дано въ Парижѣ, въ засѣданіи. 3-го декабря 1851 г.»

Мадье де-Монжо и де-Флоттъ вошли. Они были вездѣ, гдѣ происходила борьба, они видѣли собственными глазами колебанія части населенія передъ словами: Законъ 31 мая уничтоженъ. Всеобщая подача голосовъ возстановлена. Аффиши Луи Бонапарта очевидно производили свое дѣйствіе. Усилію нужно было противопоставить усиліе и ничѣмъ не пренебрегать, чтобъ открыть народу глаза. Я продиктовалъ слѣдующую прокламацію.

"Народъ! Тебя обманываютъ.

"Луи Бонапартъ говоритъ, что онъ возстановляетъ твои права и возвращаетъ тебѣ всеобщую подачу голосовъ.

"Луи Бонапартъ лжетъ.

"Читай его аффиши. Онъ даруетъ тебѣ — какая гнусная насмѣшка — право вручить ему, ему одному, учредительную власть, т. e. высшую власть, принадлежащую — тебѣ. Онъ даруетъ тебѣ право сдѣлать его диктаторомъ на шесть лѣтъ. Другими словами: онъ даруетъ тебѣ право отречься отъ себя и короновать — его — право, котораго даже ты не имѣешь, потому что одно поколѣніе не можетъ располагать верховной властью послѣдующаго поколѣнія.

"Да! Луи Бонопартъ даруетъ тебѣ, державному народу, право избрать себѣ господина, и господиномъ этимъ будетъ онъ самъ.

«Лицемѣріе и измѣна!

„Народъ! Мы разоблачимъ измѣнника. Твое дѣло его наказать.“ Комитетъ сопротивленія. Жюль Фавръ. Де-Флоттъ. Карно. Мадье де Монжо. Матьё (изъ Дромы). Мишель де-Буржъ. Викторъ Гюго.».

Боденъ геройски палъ. Нужно было извѣстить народъ объ его смерти и почтить его память. Слѣдующій декретъ былъ вотированъ по предложенію М. де-Буржа:

"Представители народа, оставшіеся на свободѣ, принимая во внаманіе, что представитель Боденъ палъ на Сент-Антуанской баррикадѣ, защищая республику и законы, что онъ заслужилъ благодарность отечества, декретируютъ:

"Представителю Бодену присуждаются почести Пантеона.

«Дано въ засѣданіи 3-го декабря 1851 года.»

Вслѣдъ за возданіемъ почести умершимъ и необходимыми распоряженіями, касавшимися борьбы, по моему мнѣнію, слѣдовало, безотлагательно и диктаторски осуществить какое нибудь капитальное народное улучшеніе. Я предложилъ уничтоженіе акцизныхъ пошлинъ съ напитковъ и налога на съѣстные припасы. Послышалось возраженіе: «Нечего нѣжничать съ народомъ. Послѣ побѣды увидимъ. А пока пускай онъ дерется. Если онъ не возстаетъ, и не понимаетъ, что мы, представители, въ настоящую минуту рискуемъ за него, за его права, своими головами, если онъ оставляетъ насъ однихъ, значитъ онъ не достоинъ свободы». Бансель замѣтилъ, что уничтоженіе пошлинъ не есть нѣжничанье съ народомъ, что это — помощь нуждающимся, великая экономическая мѣра, заглаживающая несправедливость; удовлетвореніе насущной потребности, въ которомъ правая постоянно отказывала, но которымъ лѣвая, получивъ въ свои руки власть, должна поспѣшить сколь возможно. Декретъ, заключавшій въ себѣ обѣ мѣры, былъ вотированъ, подъ условіемъ обнародованія его послѣ побѣды.

"Представители, оставшіеся на свободѣ, декретируютъ:

«Пошлины на съѣстные припасы и напитки отмѣняются на всей территоріи французской республики.»

Версиньи, съ копіями декретовъ и прокламацій, отправился отыскивать Гетцеля. Положили сойтись въ 8 часовъ вечера, у рывшаго члена временнаго правительства Мари, въ улицѣ Neuvedes petits Champs. Въ то время, какъ члены комитета и представители расходились, мнѣ пришли сказать, что меня кто-то спрашиваетъ. Я вошелъ въ маленькую комнатку, сосѣднюю съ заломъ. и увидѣлъ тамъ человѣка въ блузѣ, съ симпатичнымъ и умнымъ лицомъ. Въ рукахъ у него былъ свертокъ.

— Гражданинъ Викторъ Гюго, сказалъ онъ. У васъ нѣтъ типографіи. Вотъ средства обойтись безъ нея.

Онъ развернулъ на каминѣ свертокъ. Это была тетрадь изъ очень тонкой, синей и. какъ мнѣ показалось, слегка пропитанной масломъ бумаги. Между листами синей бумаги, находились листы бѣлой. Онъ вынулъ изъ кармана что-то въ родѣ притупленнаго шильца и сказалъ: можно воспользоваться первой попавшеюся подъ руку вещью, спичкой, гвоздемъ. "И онъ начертилъ шильцемъ, на первой страницѣ, слово «республика». Потомъ, перевернувъ страницу, прибавилъ: посмотрите. — Слово было воспроизведено на 15 или 20 бѣлыхъ листахъ, заключавшихся въ тетради.

— Мы употребляемъ обыкновенно эту бумагу, сказалъ онъ, для копированія рисунковъ на фабрикахъ. Мнѣ казалось, что она можетъ пригодиться въ настоящее время. У меня есть сотня такихъ листковъ; и я могу снять сто копій съ чего вамъ угодно; на это потребуется столько времени, сколько нужно для написанія пяти или шести. — Напишите мнѣ что-нибудь, что вы считаете полезнымъ, и завтра утромъ это будетъ наклеено въ Парижѣ. въ числѣ пятисотъ экземпляровъ.

У меня не было при себѣ ни одного изъ тѣхъ актовъ, которые мы только-что редижировали. Я взялъ листокъ бумаги и написалъ слѣдующую прокламацію:

"Солдаты!

"Существуетъ человѣкъ, уничтожившій конституцію, нарушившій клятву, данную имъ народу. Онъ задушилъ право, законъ; обагрилъ кровью Парижъ, связалъ Францію, предалъ республику.

"Солдаты! Этотъ человѣкъ хочетъ вовлечь васъ въ свое преступленіе.

"Есть двѣ вещи священныхъ: знамя, представляющее военную честь и, законъ, представляющій національное право. Солдаты! величайшее изъ всѣхъ посягательствъ, это — знамя, поднятое противъ закона. Не слѣдуйте болѣе за несчастнымъ, который вводитъ васъ въ заблужденіе; французскіе солдаты должны являться мстителями за такія преступленія, а не пособниками ихъ.

"Этотъ человѣкъ говоритъ, что онъ называется Бонапартомъ. Онъ лжетъ, потому что слово Бонапартъ означаетъ славу. — Этотъ человѣкъ говоритъ, что онъ называется Наполеономъ. Онъ лжетъ, потому что слово Наполеонъ означаетъ геній. Онъ неизвѣстенъ и малъ. Предайте этого негодяя правосудію. Солдаты, это — лже-Наполеонъ. Настоящій Наполеонъ заставилъ бы васъ повторить Маренго. Онъ хочетъ заставить васъ повторить Трансноненскую бойню.

"Обратитесь къ истинному призванію французской арміи. Защищать отечество, освобождать народы, поддерживать національности, повсюду разбивать цѣпи, защищать право — вотъ ваша роль между арміями. Вы достойны великихъ полей битвы.

"Солдаты! Французская армія есть авангардъ человѣчества.

"Сосредоточьтесь и размыслите. Подумайте о вашихъ арестованныхъ генералахъ, которыхъ хватали за воротъ полицейскіе и, заковавъ, бросали въ тюрьму, вмѣстѣ съ ворами. Негодяй, сидящій въ Елисейскомъ Дворцѣ, думаетъ, что французская армія — шайка разбойниковъ; что если напоить ее, да заплатить ей, то она будетъ повиноваться. Онъ заставляетъ васъ дѣлать позорное дѣло; заставляетъ, въ половинѣ 19 то вѣка, въ самомъ Парижѣ, душить свободу, прогрессъ, цивилизацію! Вы, дѣти Франціи, должны разрушать все, что такъ славно и съ такими усиліями созидалось въ теченіи трехъ вѣковъ цивилизаціи, въ теченіи шестидесяти лѣтъ революцій! Солдаты, если вы — великая армія, то уважайте великую націю!

"Знаете ли, что приводитъ насъ въ отчаяніе, насъ, представителей народа, и вашихъ представителей; насъ, вашихъ друзей, вашихъ братьевъ; насъ, представляющихъ собой законъ и право; насъ, которые простираютъ къ вамъ руки и противъ которыхъ вы, въ слѣпотѣ, обнажаете мечъ свой — насъ приводитъ въ отчаяніе не кровь, проливаемая нами, а ваша гибнущая честь!

"Солдаты! Еще лишній шагъ, еще день съ Луи Бонапартомъ, и вы погибли передъ всемірной совѣстью. Люди, ведущіе васъ — внѣ закона. Это не генералы, это — злоумышленники. Ихъ ждетъ куртка каторжника. Смотрите, она, уже теперь на ихъ плечахъ. Солдаты! Еще есть время. Остановитесь. Возвратитесь къ отечеству; возвратитесь къ республикѣ. Если вы будете упорствоватъ, знаете ли что исторія скажетъ про васъ? Она скажетъ: они растоптали ногами своихъ лошадей, раздавили колесами своихъ пушекъ — законы своего отечества. Они, французскіе солдаты, обезчестили годовщину Аустерлица они виноваты въ томъ, что имя Наполеона такъ же громко говоритъ теперь о позорѣ Франціи, какъ нѣкогда говорило объ ея славѣ.

«Солдаты! Перестаньте служитъ орудіями преступленія!»

Мои товарищи ушли; я не могъ съ ними посовѣтоваться; а время шло; и я подписалъ: «за представителей, оставшихся на свободѣ, представитель, членъ комитета сопротивленія, В. Гюго».

Человѣкъ въ блузѣ унесъ прокламацію, сказавъ мнѣ: «Вы увидите ее завтра утромъ». Онъ сдержалъ слово. Я увидѣлъ ее на другой день приклеенною въ трехъ мѣстахъ. Лицамъ, не знакомымъ съ этимъ способомъ копированія, она казалась написанной голубыми чернилами.

Я рѣшился возвратиться къ себѣ. Въ улицѣ de la Tour d’Auvergne, когда я очутился у крыльца своего дома, дверь оказалась, вслѣдствіе какой то случайности, полуотворенной. Я толкнулъ ее и вошелъ. Я прошелъ черезъ дворъ и, поднявшись на верхъ, никого не встрѣтилъ.

Моя жена и дочь сидѣли въ гостиной у камина, съ г-жей Поль Мёрисъ. Я вошелъ безъ шума. Онѣ разговаривали вполголоса. Онѣ говорили о Пьерѣ Дюпонѣ, народномъ поэтѣ, который являлся ко мнѣ за оружіемъ. У слуги моего Исидора были пистолеты, и онъ далъ ихъ Дюпону.

Вдругъ, дамы обернулись и увидѣли, что я стою подлѣ нихъ. Дочь моя вскрикнула. «О, уходи, уходи! сказала мнѣ жена моя, бросаясь ко мнѣ на шею: — если ты останешься хоть минуту, ты погибъ. Тебя схватятъ здѣсь». Г-жа Поль Мёрисъ прибавила: «Васъ ищутъ. Полиція была здѣсь четверть часа тому назадъ». Мнѣ никакъ не удалось успокоить ихъ. Мнѣ отдали цѣлую связку писемъ, гдѣ мнѣ предлагали убѣжище на ночь. Нѣкоторые были подписаны незнакомыми именами. Черезъ нѣсколько минутъ, видя, что страхъ все больше и больше овладѣваетъ ими, я ушелъ. Жена сказала мнѣ: «То, что ты дѣлаешь — ты дѣлаешь во имя справедливости. Продолжай». Я поцѣловалъ жену и дочь. Теперь, когда я пишу эти строки, пять мѣсяцевъ прошло съ того дня. Я отправился въ изгнаніе. Онѣ оставались все это время около сына моего Виктора, сидѣвшаго въ тюрьмѣ; и я съ тѣхъ поръ не видался съ Ними.

Я вышелъ такъ же, какъ и вошелъ. Въ комнатѣ дворника находились только двое или трое маленькихъ дѣтей, сидѣвшихъ вокругъ стола, на которомъ горѣла лампа. Они смѣялись, разсматривая картинки въ какой-то книжкѣ.

VII
Архіепископъ.

Въ этотъ темный и трагическій день одному человѣку изъ народа пришла въ голову идея.

Это былъ работникъ, принадлежавшій къ честному и незамѣтному меньшинству католическихъ демократовъ. Двойственная экзальтація его духа, отличавшагося съ одной стороны революціоннымъ и съ другой — мистическимъ настроеніемъ, дѣлала его нѣсколько подозрительною личностью въ средѣ народа и даже въ глазахъ его товарищей и друзей. Будучи достаточно набожнымъ для того, чтобы получить отъ соціалистовъ названіе іезуита, и настолько революціонеромъ, чтобы люди реакціи считали его краснымъ, онъ представлялъ собою исключеніе въ мастерскихъ предмѣстья. Но, чтобы овладѣвать и управлять массами среди крайнихъ критическихъ обстоятельствъ — для этого нужна исключительность генія, а не мнѣній. Революціонной оригинальности не существуетъ. Для того, чтобы быть чѣмъ-нибудь во время возрожденія и во дни соціальной борьбы, нужно погружаться вполнѣ въ могучіе однородные потоки, именуемые партіями. За великими теченіями идей слѣдуютъ великія теченія человѣческихъ массъ, и истиннымъ революціоннымъ вождемъ можетъ быть только тотъ, кто наилучшимъ образомъ умѣетъ двинуть эти послѣдніе по направленію первыхъ.

Однако же, въ первые часы сопротивленія государственному перевороту, католико-демократичный работникъ, о благородныхъ усиліяхъ котораго мы разсказываемъ здѣсь, отдался дѣлу истины и справедливости такъ рѣшительно, что въ нѣсколько мгновеній превратилъ подозрительность въ довѣріе и заслужилъ рукоплесканія народа. При устройствѣ баррикады въ улицѣ Омеръ, онъ выказалъ такое мужество, что его единогласно провозгласили начальникомъ. Въ минуту атаки онъ защищалъ эту баррикаду съ такою же энергіей, съ какою построилъ ее. Это было плачевное и славное поле сраженія; большинство его товарищей было убито, и онъ только чудомъ избѣжалъ той же участи.

Возвратясь въ свой домъ, онъ сказалъ: — все потеряно.

Ему казалось очевиднымъ, что возстаніе не подниметъ глубины народныхъ массъ. Побѣдить coup d'état посредствомъ революціи — отнынѣ казалось невозможнымъ; оставался единственный способъ борьбы — путь легальности. По его мнѣнію, надлежало, за отсутствіемъ народа, попытаться привести въ движеніе буржуазію. Пусть выступитъ вооруженный легіонъ — и Елисейскій Дворецъ погибнетъ. Для этого слѣдовало дѣйствовать рѣшительно, дойти до сердца среднихъ классовъ, наэлектризовать буржуа, великимъ зрѣлищемъ, которое не было бы, вмѣстѣ съ тѣмъ, зрѣлищемъ устрашающимъ.

Тогда-то этому работнику пришла въ голову слѣдующая мысль: написать къ парижскому архіепископу.

Работникъ взялъ перо и изъ своей бѣдной мансарды написалъ архіепископу серьёзное, исполненное энтузіазма письмо, гдѣ онъ, человѣкъ народа и вѣрующій, говорилъ епископу. Мы передаемъ смыслъ его письма:

"Минута торжественна, гражданская война приводитъ въ столкновеніе армію съ народомъ, кровь течетъ. Когда льется кровь — на сцену выходитъ епископъ. Сибуръ долженъ быть продолжателемъ Афра. Примѣръ великъ, настоящій случай — еще болѣе.

"Пусть парижскій архіепископъ, въ сопровожденіи всего своего духовенства, съ крестомъ первосвященника впереди, съ митрою на головѣ, пойдетъ въ торжественной процессіи по улицамъ. Пусть призоветъ онъ къ себѣ національное собраніе и верховный судъ, законодателей въ шарфахъ и судей въ красныхъ мантіяхъ, пусть призоветъ онъ къ себѣ гражданъ, солдатъ — и идетъ прямо къ Елисейскому Дворцу. Пусть онъ подыметъ тамъ руку, во имя правосудія — противъ того, кто нарушаетъ законы, и во имя Іисуса — противъ того, кто проливаетъ кровь. Этою поднятою рукою, и ничѣмъ другимъ, онъ сокрушитъ coup d'état.

"И ему воздвигнутъ статую возлѣ статуи Афра и скажутъ, что два парижскихъ епископа два раза раздавили своею пятой гражданскую войну.

«Церковь свята, а отечество священно. Въ настоящемъ случаѣ, церковь должна прійти на помощь отечеству».

Окончивъ письмо, онъ подписалъ его своею подписью.

Но теперь представлялось затрудненіе: какъ доставить письмо по назначенію?

Отнести его самому?

Но допустятъ ли его, бѣднаго ремесленника въ блузѣ, до архіепископа?

И притомъ, чтобы дойти до архіепископскаго дворца, надлежало проходить именно по возмутившимся кварталамъ, гдѣ сопротивленіе можетъ быть еще длилось въ эту минуту; надлежало перебраться чрезъ улицы, загроможденныя войсками. Его могли остановить и обыскать, его руки пахли еще порохомъ, его бы разстрѣляли и письмо бы не дошло!

Что дѣлать?

Въ минуту отчаянія, имя Арно (изъ Арьежа) мелькнуло въ его памяти.

Арно былъ представителемъ его по духу. Это была благородная личность. Это былъ демократъ-католикъ, такъ же, какъ и упоминаемый нами работникъ. Въ собраніи онъ высоко поднималъ, и почти одинъ несъ это знамя, которое стремилось къ сліянію демократіи съ церковью. Арно, молодой, прекрасный, краснорѣчивый энтузіастъ, кроткій и твердый, соединялъ въ себѣ наклонности трибуна съ безупречною честностью рыцаря. Его откровенная натура, не желая отдѣляться отъ Рима, обожала свободу. У него было два принципа, но онъ не имѣлъ двухъ лицъ. Въ общемъ итогѣ, въ немъ преобладалъ характеръ демократа. Онъ сказалъ мнѣ однажды: — Я подаю руку Виктору Гюго, но не подаю ея Монталамберу.

Рабочій зналъ его. Онъ часто къ нему писалъ и иногда видалъ его.

Арно жилъ въ кварталѣ, который оставался почти свободнымъ отъ волненія.

Работникъ немедленно отправился туда.

Какъ всѣ мы, Арно участвовалъ въ борьбѣ. Подобно большинству представителей лѣвой, онъ не былъ дома съ утра 2-го декабря. Но на другой день, онъ вспомнилъ о своей молодой женѣ, которую оставилъ, не зная, увидитъ ли ее снова, о своемъ шестимѣсячномъ ребенкѣ, котораго она кормила грудью и котораго онъ не цѣловалъ въ теченіи столь многихъ часовъ, объ томъ мирномъ очагѣ, взглянуть на который мы чувствуемъ въ извѣстныя минуты рѣшительную, неодолимую потребность. Арестъ, Мазасъ, келья, галера, разстрѣляніе — все исчезла мысль объ опасности стушевалась, онъ возвратился въ свой домъ.

Какъ разъ въ эту минуту пришелъ работникъ.

Арно принялъ его, прочелъ и одобрилъ его письмо.

Арно былъ лично знакомъ съ парижскимъ архіепископомъ.

Монсиньоръ Сибуръ, республиканскій священникъ, назначенный на мѣсто архіепископа генераломъ Кавеньякомъ, былъ истиннымъ вождемъ церкви, о которой мечталъ либеральный католицизмъ Арно. Въ глазахъ архіепископа, Арно былъ въ собраніи представителемъ католицизма, искажаемаго Монталамберомъ. Демократическій представитель и республиканскій архіепископъ имѣли между собою довольно частыя сношенія, для которыхъ посредникомъ служилъ аббатъ Маре, священникъ умный, другъ народа и прогресса, главный парижскій викарій, въ послѣдствіи епископъ in partibus къ Сюра. За нѣсколько дней передъ тѣмъ, Арно видѣлъ архіепископа и слышалъ его жалобы по поводу посягательствъ клерикальной партія на епископскую власть; онъ намѣревался даже сдѣлать въ скоромъ времени министерству интерпелляцію по этому предмету и подвергнуть вопросъ обсужденіе съ трибуны.

Арно присоединилъ къ письму работника рекомендательное письмо за своею подписью и запечаталъ оба письма въ одинъ конвертъ.

Но тутъ явился тотъ же самый вопросъ:

Какимъ образомъ доставить это посланіе?

Арно, по причинамъ еще болѣе важнымъ, чѣмъ работникъ, не могъ отнести его самъ.

А время не терпѣло. Жена Арно замѣтила его затрудненіе и сказала просто:

— Я позабочусь объ этомъ.

Г-жа Арно юная и прекрасная, вышедшая замужъ не болѣе, какъ два года передъ тѣмъ, была дочь бывшаго республиканца, члена учредительнаго собранія — Гишара; дочь, достойная своего отца, и жена, достойная своего мужа.

Въ Парижѣ дрались; приходилось встрѣтиться лицомъ къ лицу съ опасностями, пройти сквозь градъ пуль, рисковать своею жизнью.

Арно поколебался.

— Что хочешь ты сдѣлать? спросилъ онъ жену.

— Я отнесу это письмо.

— Ты сама?

— Сама.

— Но вѣдь это опасно.

Она подняла глаза и сказала ему:

— Развѣ я сдѣлала тебѣ подобное возраженіе вчера, когда ты оставилъ меня?

Онъ со слезами на глазахъ поцѣловалъ ее и сказалъ: — Иди.

Но полиція государственнаго переворота была подозрительна; многія женщины, проходя по улицамъ, были обыскиваемы; у г-жи Арно могли найти это письмо. Какъ спрятать его?

— Я понесу съ собою ребенка, сказала г жа Арно.

Она развернула пеленки малютки, спрятала въ нихъ письмо и снова завернула ихъ.

Когда это было кончено, отецъ поцѣловалъ своего ребенка въ лобъ, а мать вскричала, смѣясь:

— Вотъ красная дѣвчонка! Ей всего шесть мѣсяцевъ, а она уже участвуетъ въ заговорѣ!

Г-жа Арно добралась до дома архіепископа не безъ труда. Экипажъ, въ которомъ она отправилась, долженъ былъ дѣлать множество объѣздовъ Однако-жъ, она доѣхала. Она заявила желаніе видѣть архіепископа. Женщина, съ ребенкомъ на рукахъ не можетъ быть очень страшною, и ее впустили.

Но она заблудилась среди дворовъ и лѣстницъ. Довольно разстроенная, она отыскивала надлежащій путь, когда встрѣтила аббата Маре. Она знала аббата, подошла къ нему и объявила о цѣли своего прихода. Аббатъ Маре прочелъ письмо работника и пришелъ въ восторгъ. — Это можетъ спасти все, сказалъ онъ. Затѣмъ прибавилъ:

— Идите за мною. Я представлю васъ.

Архіепископъ парижскій находился въ комнатѣ, смежной съ его кабинетомъ. Аббатъ Маре провелъ г-жу Арно въ кабинетъ, предупредилъ, архіепископа и, минуту спустя, архіепископъ вошелъ туда же. Кромѣ аббата Маре, его сопровождалъ аббатъ Дегерри, кюре прихода св. Магдалины.

Г жа Арно вручила Сибуру два письма: своего мужа и работника. Архіепископъ прочелъ ихъ и задумался.

— Какой отвѣтъ я должна передать моему мужу? спросила г-жа Арно.

— Сударыня, сказалъ архіепископъ: — ужь слишкомъ поздно. Это слѣдовало сдѣлать до начала борьбы. Теперь это значило бы подвергаться риску вызвать еще большее кровопролитіе, чѣмъ какое произошло до сихъ поръ.

Аббатъ Дегерри молчалъ. Аббатъ Маре почтительно пытался расположить своего епископа въ пользу великаго усилія, рекомендуемаго работникомъ. Онъ сказалъ нѣсколько краснорѣчивыхъ словъ. Онъ настаивалъ на томъ, что появленіе архіепископа могло бы вызвать манифестацію со стороны національной гвардіи, а манифестація національной гвардіи заставила бы елисейскую клику отступить.

— Нѣтъ, сказалъ архіепископъ. — Вы надѣятесь на невозможное. Бонапартъ теперь не отступитъ. Думаютъ, что я могу остановить кровь: нѣтъ, я только бы заставилъ ее литься, и литься потоками. Національная гвардія уже лишилась своего обаянія. Если легіоны явятся, то Бонапартъ уничтожитъ ихъ полками. И притомъ, что значитъ архіепископъ въ сравненіи съ человѣкомъ государственнаго переворота? Гдѣ присяга? куда дѣвалось клятвенное обѣщаніе вѣрности? Гдѣ уваженіе къ праву? Никто не возвращается назадъ, сдѣлавъ три шага на пути подобнаго преступленія. Нѣтъ, нѣтъ! не надѣйтесь! Этотъ человѣкъ сдѣлаетъ все. Онъ нанесъ ударъ закону въ лицѣ представителя; онъ нанесъ бы ударъ Богу — въ моемъ.

И онъ отпустилъ г-жу Арно съ видомъ человѣка, подавленнаго горемъ.

Исполнимъ долгъ историка. Шесть недѣль спустя, въ церкви Богоматери, нѣкто пѣлъ Te-Deum въ честь декабрьской измѣны, дѣлая, такимъ образомъ, Бога соучастникомъ въ преступленіи.

Это былъ архіепископъ Сибуръ.

VIII.
На Мон-Валеріенѣ.

Изъ двухсотъ представителей, заключенныхъ въ казармѣ на Орсейской набережной, пятьдесятъ три были отправлены на Мон-Валеріенъ. Ими наполнили четыре арестантскихъ фургона.

Нѣсколько человѣкъ изъ нихъ оставались не помѣщенными — этихъ напихали въ омнибусъ. Бенуа д’Ази, Фаллу, Пискатори. Ватимениль были заперты на ключъ въ этихъ подвижныхъ кельяхъ, также какъ Эжень Сю и Эскиросъ. Почтенный Гюставъ де-Вомонъ, великій приверженецъ одиночнаго заключенія, вошелъ въ арестантскій фургонъ. Какъ мы уже сказали, не худо законодателю самому испробовать на себѣ законъ.

Комендантъ Мон-Валеріена явился подъ сводомъ форта, чтобы принять плѣнныхъ представителей.

Онъ сначала имѣлъ поползновеніе снять съ нихъ обычный допросъ. Генералъ Удино, подъ начальствомъ котораго онъ когда-то служилъ, сурово сказалъ ему:

— Вы меня знаете?

— Да, генералъ.

— Въ такомъ случаѣ, удовольствуйтесь этимъ. Не спрашивайте больше.

— Напротивъ, сказалъ Тамизье: — спросите и преклонитесь. Мы — болѣе чѣмъ армія, мы — Франція.

Комендантъ понялъ. Съ этой минуты, онъ снималъ шляпу передъ генералами и опускалъ голову передъ представителями.

Ихъ привели въ казарму Морта, заперли безъ разбора въ дортуаръ, который очистили отъ солдатъ и снабдили новыми добавочными кроватями. Тамъ они провели первую ночь. Кровати прикасались одна къ другой, простыни были грязны.

На другое утро, вслѣдствіе нѣсколькихъ словъ, услышанныхъ внѣ казармы, между ними распространился слухъ, что изъ пятидесяти трехъ человѣкъ будетъ сдѣланъ выборъ и что республиканцы будутъ помѣщены отдѣльно. Немного времени спустя, этотъ слухъ подтвердился. Г-жа ле-Люинъ пробралась къ мужу и принесла нѣкоторыя извѣстія. Увѣряли, что хранитель тайнъ государственнаго переворота, человѣкъ, подписывавшійся такъ: «Евгеній Руэръ, министръ юстиціи» сказалъ: — Пусть выпустятъ на свободу людей правой и заключатъ въ тюрьму людей лѣвой. Если чернь пошевельнется, то они отвѣтятъ за все. Въ обезпеченіе покорности предмѣстій, мы будемъ имѣть въ своей власти головы красныхъ.

Мы не думаемъ, чтобы г-нъ Гуэръ произнесъ эти слова, отзывающіяся смѣлостью. Въ то время, у г-на Гуэра ея не было. Назначенный министромъ 2-го декабря, онъ медлилъ, онъ выказывалъ смутную щепетильность, онъ не смѣлъ поселиться на Вандомской Площади. Все, что сдѣлалось, было ли вполнѣ правильно? Въ нѣкоторыхъ душахъ сомнѣніе въ успѣхѣ пробуждаетъ щекотливость совѣсти. Нарушить законы, сдѣлаться клятвопреступникомъ, уничтожить право, умертвить отечество — честно-ли это? Пока дѣло еще не совершено — предъ нимъ отступаютъ; когда оно удалось — въ него кидаются съ головой. Гдѣ побѣда, тамъ нѣтъ нарушенія; ничто въ такой степени, какъ успѣхъ, не можетъ омыть и узаконить то неизвѣстное, которое зовутъ преступленіемъ. Въ первыя минуты Гуэръ сдерживался Въ послѣдствіи, онъ былъ однимъ изъ самыхъ энергичныхъ совѣтниковъ Луи Бонапарта. Это очень просто. Его предыдущій страхъ объясняетъ его послѣдующее рвеніе.

На самомъ дѣлѣ, упомянутая угроза была произнесена не Гуэромъ, а Персиньи.

Г-нъ де-Люинъ сообщилъ своимъ товарищамъ приготовлявшіяся мѣры и предупредилъ ихъ, что будутъ спрашивать ихъ имена, для отдѣленія бѣлыхъ овецъ отъ красныхъ козлищъ. Поднялся ропотъ, повидимому, единодушный. Со стороны представителей правой послышались великодушныя заявленія, которыя дѣлаютъ имъ честь.

— Нѣтъ! нѣтъ! не назовемъ никого! Не позволимъ сортировать насъ! вскричалъ Гюставъ де Бомонъ.

Ватимениль прибавилъ: — Мы вошли сюда всѣ вмѣстѣ; и всѣ вмѣстѣ должны выйти отсюда.

Однако же, нѣсколько минутъ спустя, Антони Typé получилъ извѣстіе, что составляется тайно списокъ именъ и что роялистскимъ депутатамъ предложено подписать его. Эту неблагородную рѣшимость приписывали, безъ сомнѣнія несправедливо, почтенному г. Фаллу.

Антони Туре тотчасъ же заговорилъ среди смѣшаннаго шума групъ, наполнявшихъ дортуаръ.

— Господа, вскричалъ онъ: — составляется списокъ именъ. Это было бы подлостью. Вчера, въ мэріи Х-го округа, вы говорили намъ: ни правой, ни лѣвой не существуетъ; мы — Собраніе. Вы вѣровали въ побѣду народа и искали безопаснаго убѣжища за нами, республиканцами. Теперь вы вѣруете въ побѣду государственнаго переворота и снова дѣлаетесь роялистами, чтобы предать насъ, демократовъ! Очень хорошо! дѣлайте какъ знаете.

Поднялся всеобщій крикъ.

— Нѣтъ, нѣтъ! ни правой, ни лѣвой не существуетъ. Всѣ — одно собраніе! Одинаковая участь для всѣхъ!

Начатой списокъ былъ схваченъ и сожженъ.

— По рѣшенію палаты, съ улыбкою сказалъ Ватимениль.

Нѣсколько минутъ спустя, явился комиссаръ форта и въ вѣжливыхъ выраженіяхъ, отзывавшихся, однако-же, приказаніемъ, пригласилъ представителей народа объявить свои имена, дабы можно было дать каждому опредѣленное назначеніе.

Крикъ негодованія былъ ему отвѣтомъ.

— Никто, никто не назоветъ своего имени, сказалъ генералъ Удино.

Гюставъ де-Бомонъ прибавилъ:

— Мы всѣ имѣемъ одно имя: Представители народа.

Комиссаръ поклонился и вышелъ.

Черезъ два часа, онъ вернулся. На этотъ разъ, его сопровождалъ начальникъ приставовъ (huissiers) собранія, нѣкто Дюпонсо, надутый простакъ съ краснымъ лицомъ и съ сѣдыми волосами, который, въ дни торжественныхъ засѣданій, съ важностью красовался у подножія трибуны въ воротникѣ съ серебрянымъ шитьемъ, съ золотою цѣпью на брюхѣ и при шпагѣ.

Комиссаръ, обратившись къ Дюпонсо, сказалъ ему:

— Исполняйте свою обязанность.

То, что комиссаръ подразумѣвалъ, а приставъ понималъ подъ словомъ обязанность, состояло въ объявленіи именъ законодателей приставомъ.

Это дѣлалось такимъ образомъ:

Дюпонсо осмѣливался глядѣть въ лицо представителямъ, одному за другимъ, и сообщалъ ихъ имена полицейскому, который дѣлалъ отмѣтки.

Дѣлая этотъ осмотръ, господинъ Дюпонсо подвергался сильнымъ оскорбленіямъ.

— Г-нъ Дюпонсо, сказалъ ему Ватимениль: — я васъ считалъ дуракомъ, но думалъ, что вы все-таки честный человѣкъ.

Но наиболѣе жесткія слова сказалъ Антони Type.

— Вы заслуживаете того, чтобъ называться Дюпеномъ.

Приставъ дѣйствительно былъ достоинъ того, чтобы быть президентомъ, а президентъ достоинъ того, чтобы быть приставомъ.

Когда стадо было сосчитано и классификація его была кончена, то оказалось на лицо тринадцать козлищъ, именно, десять представителей лѣвой: Эжень Сю, Эскиросъ, Антони Type, Паскаль Дюпра, Шанэ, Файоль. Воленъ-Дюрьё, Бенуа, Тамизье, Тельяръ Латрессъ, и три члена правой, которые наканунѣ вдругъ сдѣлались красными въ глазахъ coup d'état: Удино, Пискатори и Тюрьо де-ла-Гозьеръ.

Ихъ заперли отдѣльно, а остальныхъ сорокъ человѣкъ, одного за другимъ, выпустили на свободу.

IX.
Начало молній.

Вечеръ былъ грозенъ.

На бульварахъ образовались групы. Ночью онѣ увеличились и превратились въ сборища, которыя скоро смѣшались и слились въ одну толпу. Это была громадная толпа, возраставшая каждое мгновеніе и возмущаемая притоками изъ улицъ, волнующаяся, бурная, и изъ ея глубины исходилъ трагическій ропотъ Этотъ ропотъ сосредоточивался въ одномъ словѣ, которое выходило разомъ изъ всѣхъ устъ и выражало собою все положеніе вещей: Сулукъ! На этой длинной линіи, отъ церкви Магдалины до Бастиліи, почти вездѣ, исключая Сен-Денисскихъ и Сен-Мартенскихъ воротъ (не нарочно ли было сдѣлано это исключеніе?), шоссе было занято войскомъ, пѣхотой и кавалеріей въ боевомъ порядкѣ, съ запряженными баттареями; по троттмарамъ, съ двухъ сторонъ этой массы, неподвижной и мрачной, покрытой щетиною штыковъ, множествомъ пушекъ и сабель, струился потокъ раздраженнаго народа. Повсюду общее явное негодованіе — таковъ былъ видъ бульваровъ. У Бастиліи — мертвое спокойствіе.

У Сен-Мартенскихъ Воротъ, тѣснимая и безпокойная толпа говорила тихо. Кружкй работниковъ разговаривали вполголоса."Общество десятаго декабря" дѣлало тамъ нѣкоторыя усилія.

Люди въ бѣлыхъ блузахъ — нѣчто въ родѣ мундира, въ который облеклась полиція въ тѣ дни — говорили:

— Не будемъ мѣшать! Пусть двадцати-пяти франковые устраиваются, какъ знаютъ! Они оставили насъ въ іюнѣ 1848, пусть выпутываются теперь одни! Это до насъ не касается!

Другія блузы, синія, отвѣчали имъ:

— Мы знаемъ, что намъ дѣлать. Это только начало. Посмотримъ, что будетъ дальше.

Другіе разсказывали, что баррикады въ улицѣ Омэръ возобновляются, что тамъ убито уже много народа, что стрѣляютъ безъ предупрежденія, что солдаты пьяны, что во многихъ мѣстахъ квартала перевязочные пункты завалены ранеными и убитыми. Все это говорилось сдержанно, серьёзно, безъ возвышенія голоса, безъ жестовъ, какъ бы по секрету. Отъ времени до времени, толпа умолкала и прислушивалась: въ отдаленіи была слышна ружейная пальба.

Мы засѣдали у Марй въ улицѣ Croix-des-Petits-Champs. Единомышленники прибывали къ намъ со всѣхъ сторонъ. Многіе изъ нашихъ товарищей, которые не могли найти насъ наканунѣ, теперь присоединились къ намъ, въ томъ числѣ Эммануэль Араго, мужественный сынъ знаменитаго отца, Фарконе, Руссель и нѣкоторыя парижскія знаменитости, въ томъ числѣ, молодой, но уже знаменитый защитникъ народнаго самодержавія, Демаре.

Два краснорѣчивые человѣка, Жюль Фавръ и Александръ Рей, сидя за большимъ столомъ у окна кабинета, редактировали прокламацію къ національной гвардіи. Въ гостиной, Сэнъ, сидя въ креслѣ, протянувъ ноги на каминную рѣшотку и просушивая на сильномъ огнѣ свои мокрые сапоги, говорилъ съ тою спокойною и бодрою улыбкой, которая ему была свойственна на трибунѣ: — Дѣло идетъ худо для насъ, но хорошо для республики. Военное положеніе объявлено; его будутъ выполнять съ звѣрскою жестокостью, въ особенности противъ насъ. Насъ подстерегаютъ, преслѣдуютъ, на насъ дѣлаютъ облаву и намъ едва ли удастся ускользнуть. Сегодня, завтра, а, можетъ быть, черезъ десять минутъ, произойдетъ «маленькая бойня» представителей. Мы будемъ взяты здѣсь или гдѣ нибудь въ другомъ мѣстѣ, разстрѣляны на мѣстѣ или переколоты штыками. Понесутъ наши трупы, и можно надѣяться, что это, наконецъ, подниметъ народъ и низвергнетъ Бонапарта. Мы умремъ, но Бонапарть погибнетъ.

Въ восемь часовъ, согласно обѣщанію Эмиля Жирардена, мы получили изъ типографіи газеты «Presse» пятьсотъ экземпляровъ декрета о низложеніи основаннаго на приговорѣ верховнаго суда и снабженнаго всѣми нашими подписями. Это было объявленіе величиною въ двѣ четверти, напечатанное на корректурной бумагѣ. Эти пятьсотъ экземпляровъ, еще сырыхъ, принесъ Ноэль Парфе, спрятавъ ихъ животѣ подъ рубашкой. Тридцать представителей раздѣлили ихъ между собою, и мы послали ихъ на бульвары для раздачи декрета народу.

Эффектъ этого декрета былъ необычайный. Нѣкоторыя кафе оставались еще открытыми, объявленія вырывали другъ у друга; тѣснились у освѣщенныхъ витринъ, толпились у рефлекторовъ, взбирались на тумбы или на столы и громко читали декретъ.

— Именно такъ! Браво! говорилъ народъ. — Подписи! подписи? кричали въ толпѣ. Подписи прочитывали, и при каждомъ популярномъ имени раздавались рукоплесканія. Шарамоль, веселый и негодующій, ходилъ среди групъ и раздавалъ экземпляры декрета; его высокій ростъ, его громкая и смѣлая рѣчь, пачка объявленій, которою онъ размахивалъ надъ своей головою, заставляли всѣхъ протягивать къ нему руки.

— Кричите: долой Сулука! и вы получите ихъ, говорилъ онъ. И все это въ присутствіи солдатъ. Одинъ линейный сержантъ, замѣтивъ Шарамоля, тоже протянулъ руку, чтобы получить листокъ.

— Сержантъ, сказалъ ему Шарамоль: — кричите: Долой Сулука!

Сержантъ нѣсколько мгновеній оставался въ нерѣшимости, затѣмъ отвѣчалъ:

— Нѣтъ!

— Хорошо, сказалъ Шарамоль: — кричите: «Да здравствуетъ Сулукъ!»

На этотъ разъ сержантъ уже не колебался; онъ поднялъ свою саблю и, среди громкаго хохота и рукоплесканій, вскричалъ рѣшительно:

— Да здравствуетъ Сулукъ!

Чтеніе декрета усилило негодованіе. Вездѣ начали рвать аффиши государственнаго переворота. Изъ двери кафе des Variétés одинъ молодой человѣкъ кричалъ офицерамъ:

— Вы пьяны!

Работники на бульварѣ Bonne Nouvelle, показывая солдатамъ кулаки, говорили:

— Стрѣляйте же, трусы, въ безоружныхъ людей! Еслибы у насъ были ружья, вы подняли бы приклады вверхъ.

Такъ какъ на Сен-Мартенскомъ и на Тамильскомъ бульварахъ войскъ не было, то тамъ толпа была гуще, чѣмъ гдѣ-нибудь. Всѣ лавки тамъ были заперты, только фонари бросали нѣкоторый свѣтъ; въ стеклахъ неосвѣщенныхъ оконъ смутно виднѣлись головы, смотрѣвшія на улицу. Тьма производитъ безмолвіе. Эта толпа, какъ мы уже говорили, молчала; тамъ слышался только смѣшанный шопотъ.

Вдругъ появляется свѣтъ; какой-то шумъ, суматоха подымаются при входѣ въ улицу Сен-Мартенъ. Всѣ глаза поворачиваются въ ту сторону; глубокая зыбь волнуетъ толпу. Всѣ бросаются, тѣснятся къ периламъ высокихъ тротуаровъ, окаймляющихъ оврагъ у театровъ Porte-Saint-Martin и Ambigu. Видны движущаяся масса и приближающійся свѣтъ. Слышно пѣніе. Всѣ узнаютъ этотъ страшный припѣвъ: Aux armes, citoyens! Formez vos bataillons! Это приближаются заженные факелы, это пылаетъ марсельеза, факелъ революціи и войны.

Толпа разступилась по дорогѣ сборища, которое несло факелы и пѣло.

Оно дошло до Сен-Мартенскаго рва и направилось туда. Тогда поняли, что значило это печальное шествіе. Сборище состояло изъ двухъ особыхъ групъ. Первая несла на плечахъ доску, на которой лежалъ старикъ съ сѣдою бородой, оцѣпенѣлый, съ закрытымъ ртомъ, съ неподвижными глазами и съ отверстіемъ во лбу. Колебаніе шаговъ покачивало трупъ, и мертвая голова то опускалась, то подымалась, имѣя какой-то мрачный, угрожающій видъ. Одинъ изъ людей, которые несли его, блѣдный, раненный въ грудь, прижималъ рукою свою рану, прислонялся къ ногамъ старика, и, по временамъ казалось, самъ готовъ былъ упасть. Другая група несла другія носилки, на которыхъ лежалъ молодой человѣкъ, съ бѣлымъ лицомъ и закрытыми глазами; его испачканная рубашка, открытая на груди, позволяла видѣть его раны. Неся двое носилокъ, эти групы пѣли на ходу. Онѣ пѣли марсельезу и при каждомъ припѣвѣ останавливались и подымали свои факелы, крича: къ оружію! Нѣсколько молодыхъ людей размахивали обнаженными саблями. Факелы бросали кровавый отблескъ на блѣдные лбы труповъ и мрачныя лица толпы. Въ народѣ пробѣжалъ трепетъ. Казалось, онъ снова увидѣлъ страшный февральскій призракъ.

Это мрачное шествіе выходило изъ улицы Омэръ. Около восьми часовъ, человѣкъ тридцать работниковъ изъ окрестностей рынка (Halles), тѣ самые, которые на другой день устроили баррикаду въ улицѣ Геренъ-Буассо, вошли въ улицу Омэръ черезъ улицу Пти-Льонъ, Невъ-Буръ-Аббе и Сен-Мартенскій сквэръ. Они шли драться, но на этомъ пунктѣ дѣло было уже кончено. Пѣхота удалилась, разрушивъ баррикады. Два трупа, одинъ — старика шестидесяти двухъ лѣтъ, другой — молодого человѣка, лѣтъ двадцати пяти, лежали у угла улицы на мостовой, въ лужѣ крови, съ открытымъ лицомъ и головою на тротуарѣ, гдѣ они пали. Оба были одѣты въ пальто и, повидимому, принадлежали къ буржуазіи. Возлѣ старика лежала его шляпа. Это была почтенная физіономія съ сѣдою бородой, съ сѣдыми волосами на головѣ и спокойнымъ видомъ. Пуля пробила ему черепъ.

Грудь молодого человѣка была пронизана множествомъ крупныхъ дробинъ. Первый былъ отецъ, второй — сынъ. Сынъ, увидѣвъ, что отецъ его упалъ, воскликнулъ: и я хочу умереть. Они лежали одинъ возлѣ другого.

Возлѣ рѣшотки консерваторіи искуствъ и ремеслъ строился какой-то домъ; тамъ отыскали двѣ доски, положили на нихъ два трупа, толпа подняла ихъ на плечи, принесены были факелы, и шествіе двинулось. Въ улицѣ Сен-Дени какой-то человѣкъ въ бѣлой блузѣ загородилъ ему дорогу.

— Куда вы идете? спросилъ онъ. — Вы навлекаете бѣду! Вы работаете для двадцати-пяти франковыхъ?

— Долой полицію! долой бѣлую блузу! вскричала толпа. Бѣлая блуза скрылась.

Сборище увеличивалось по пути, толпа раступалась и повторяла хоромъ марсельезу, но, за исключеніемъ сабель, ни у кого не было оружія. На бульварѣ было глубокое волненіе. Женщины воздымали руки съ чувствомъ жалости. Раздавались крики работниковъ: «ахъ, отчего у насъ нѣтъ оружія»!

Пройдя нѣсколько по бульвару, шествіе вступило въ улицы, въ сопровожденіи растроганной и негодующей толпы. Оно дошло до улицы des Gravilliers. Тамъ отрядъ изъ двадцати городовыхъ вдругъ выступилъ изъ тѣсной улицы; съ поднятыми тесаками кинулись они на носильщиковъ и сбросили трупы въ грязь. Подоспѣлъ батальонъ стрѣлковъ, бѣглымъ шагомъ, и ударами штыковъ, положилъ конецъ борьбѣ. Сто два арестованные гражданина были отведены въ префектуру. Въ этой свалкѣ два трупа получили множество ударовъ тесаками и были, такъ сказать, убиты вторично. Бригадиръ Ревіаль, начальствовавшій командой городскихъ сержантовъ, получилъ крестъ за этотъ военный подвигъ.

У Мари насъ могли захватить. Мы рѣшились оставить улицу Croix-des-Petits-Champs.

Въ Елисейскомъ Дворцѣ начиналась тревога. Эксъ-комендантъ Флёри, одинъ изъ адъютантовъ президента, былъ позванъ въ кабинетъ, изъ котораго Бонапартъ не выходилъ цѣлый день. Послѣ нѣсколькихъ минутъ разговора съ Флёри, адъютантъ сѣлъ на лошадь и поскакалъ галопомъ по направленію къ Мазасу.

Затѣмъ люди государственнаго переворота, собравшись въ кабинетѣ Бонапарта, держали совѣтъ. Ихъ дѣла, очевидно, шли очень плохо; была вѣроятность, что битва приметъ, наконецъ, страшные размѣры; до сихъ поръ они желали ея, теперь же начинали побаиваться. Существовали тревожные симптомы твердаго сопротивленія, и другіе, не менѣе серьёзные — трусости приверженцевъ. Ни одинъ изъ новыхъ министровъ, назначенныхъ утромъ, не вступилъ въ управленіе своимъ министерствомъ — робость, знаменательная со стороны людей, обыкновенно столь стремительныхъ въ насиліи. Въ особенности Руэръ — провалился неизвѣстно куда. Признакъ бури. За исключеніемъ Бонапарта, coup d'état продолжалъ тяготѣть единственно на трехъ именахъ: Морни, Сентъ-Арно и Мопа. Сентъ-Арно ручался за Маньяна. Морни смѣялся и говорилъ въ полголоса: но ручается ли Маньянъ за Сентъ-Арно? Эти люди приняли свои мѣры; они призвали новые полки; гарнизонамъ, расположеннымъ съ одной стороны до Шербурга, съ другой до Мобёжа, былъ посланъ приказъ идти къ Парижу. Эти преступники, чувствуя въ глубинѣ души сильную тревогу, старались обмануть другъ друга. Они притворялись спокойными; всѣ выражали увѣренность въ побѣдѣ, но каждый въ тихомолку приготовлялся къ бѣгству, не говоря объ этомъ ни слова, чтобы не встревожить другихъ компрометированныхъ и, въ случаѣ неуспѣха, оставить народу нѣсколько человѣкъ на растерзаніе. Для этой маленькой школы подражателей Маккіавеля условіе хорошаго выхода изъ бѣды состоитъ въ оставленіи своихъ друзей; обращаясь въ бѣгство, они бросаютъ своихъ сообщниковъ.

X.
Что дѣлалъ Флёри въ Мазасѣ.

Въ ту же ночь, около четырехъ часовъ утра, доступы къ сѣверной желѣзной дорогѣ были безмолвно заняты двумя батальонами: венсенскихъ стрѣлковъ и подвижной жандармеріи. Многіе отряды городовыхъ сержантовъ расположились на дебаркадерѣ. Начальнику станціи было дано приказаніе приготовить особый поѣздъ и держать локомотивъ подъ парами. Извѣстное число кочегаровъ и машинистовъ было оставлено на станціи для ночной службы. Но не дано никакого объясненія — назначеніе поѣзда оставалось безусловною тайной. Около шести часовъ, въ войскѣ произошло движеніе, прибѣжали городовые и, черезъ нѣсколько минутъ затѣмъ, изъ улицы дю-Норъ выѣхалъ крупною рысью эскадронъ уланъ. Посреди эскадрона, между двумя рядами всадниковъ, виднѣлись два арестантскіе фургона, везомые почтовыми лошадьми; позади каждаго изъ тихъ фургоновъ ѣхала небольшая открытая коляска, съ однимъ сѣдокомъ. Во главѣ уланъ галопировалъ адъютантъ Флёри.

Конвой въѣхалъ на дворъ, потомъ на станцію, и затѣмъ рѣшотки и двери затворились.

Два человѣка, сидѣвшіе въ коляскахъ, заявили свою личность особому комиссару станціи, съ которымъ адъютантъ Флёри поговорилъ наединѣ. Этотъ таинственный поѣздъ возбудилъ любопытство должностныхъ лицъ желѣзной дороги; дежурные спрашивали полицейскихъ, но послѣдніе ничего не знали. Они могли сказать только, что арестантскіе фургоны были восьмимѣстные, что въ каждомъ фургонѣ помѣщены четверо арестантовъ въ особыхъ кельяхъ, и что остальныя кельи заняты четырьмя городовыми, размѣщенными между узниками такимъ образомъ, чтобы помѣшать всякому сношенію одной кельи съ другою.

Послѣ разныхъ переговоровъ между елисейскимъ адъютантомъ и людьми префекта Мопа, два арестантскіе фургона были поставлены на платформу, имѣя, по прежнему, за собою каждый открытую коляску, въ качествѣ подвижной караулки, съ полицейскимъ агентомъ на часахъ. Локомотивъ былъ готовъ, платформы прицѣплены къ тендеру, и поѣздъ двинулся. Была еще темная ночь.

Поѣздъ шелъ долго среди самаго глубокаго молчанія. Была изморозь; во второмъ фургонѣ городовые-сержанты, стѣсненные и продрогшіе, отворили свои кельи и, чтобы согрѣться и расправить окоченѣвшіе члены, начали прохаживаться въ узкомъ проходѣ, шедшемъ вдоль фургоновъ отъ одного конца до другого. Наступилъ день; четверо городовыхъ вдыхали свѣжій воздухъ и смотрѣли на окрестность чрезъ отверстія, находившіяся по обѣимъ сторонамъ прохода, подъ потолкомъ. Вдругъ громкій голосъ послышался въ одной изъ келій, остававшихся затворенными:

— Однако, очень холодно! нельзя ли здѣсь закурить сигару? Вслѣдъ затѣмъ голосъ изъ другой кельи, сказалъ:

— Ба! это вы! Здравствуйте Ламорисьеръ!

— Здравствуйте, Кавеньякъ! отвѣчалъ первый голосъ.

Генералъ Кавеньякъ и генералъ Ламорисьеръ узнали другъ друга.

Изъ третьей кельи послышался третій голосъ:

— А! вы тамъ, господа! Добраго дня и счастливаго пути!

Говорившій это былъ генералъ Шангарнье.

— Господа генералы! вскричалъ четвертый голосъ: — я тоже съ вами.

Три генерала узнали База.

Хохотъ раздался разомъ изъ всѣхъ четырехъ келій.

Дѣйствительно, этотъ фургонъ заключалъ въ себѣ и увозилъ изъ Парижа квестора База и генераловъ Ламорисьера, Кавеньяка и Шангарнье. Въ другомъ фургонѣ, который былъ поставленъ на платформу первымъ, находились: полковникъ Шаррасъ, генералы Бедо и Лефло и графъ Роже (du Nord).

Въ полночь, эти восемь арестованныхъ представителей спали въ Мазасѣ, каждый въ своей кельѣ, какъ вдругъ въ ихъ двери послышался громкій стукъ и какой-то голосъ сказалъ:

— Одѣвайтесь, сейчасъ придутъ за вами.

— Не затѣмъ ли, чтобы насъ разстрѣлять? вскричалъ Шаррасъ черезъ дверь. Ему не отвѣчали.

Достойно замѣчанія, что эта мысль пришла въ голову всѣмъ имъ въ ту минуту. И въ самомъ дѣлѣ, если вѣрить тому, что обнаруживается теперь изъ споровъ между сообщниками, то, повидимому, было рѣшено прибѣгнуть къ разстрѣлянію въ случаѣ попытки силою освободить ихъ изъ Мазаса. Сент-Арно имѣлъ въ карманѣ письменный приказъ, за подписью Луи Бонапарта.

Узники встали. Подобное же предупрежденіе имъ было дано и въ предшествовавшую ночь; они провели ее на ногахъ, а въ шесть часовъ утра сторожа сказали имъ: вы можете лечь. Часы проходили; они, наконецъ, стали думать, что все произойдетъ, какъ въ прошлую ночь, и многіе, услыхавъ, что тюремные часы пробили пять, думали уже лечь въ постель, когда двери ихъ келій отворились. Всѣхъ восьмерыхъ поодиночкѣ заставили сойти внизъ въ ротонду канцеляріи, затѣмъ помѣстили въ арестантскій фургонъ, причемъ они не встрѣтились другъ съ другомъ и не видѣли одинъ другого во время переѣзда.

Какой-то человѣкъ въ черномъ платьѣ, съ наглымъ видомъ, сидѣвшій за столомъ съ перомъ въ рукѣ, останавливалъ ихъ и спрашивалъ ихъ имена.

— Я имѣю такъ же мало желанія объявить вамъ свое имя, какъ и знать ваше, отвѣтилъ генералъ Ламорисьеръ и прошелъ мимо.

Адъютантъ Флёри стоялъ въ канцеляріи, скрывая свой мундиръ подъ шинелью. По его собственному выраженію, ему было поручено: «les embarquer», т. е. посадить ихъ и отдать въ этой посадкѣ отчетъ въ Елисейскомъ Дворцѣ. Адъютантъ Флёри почти всю свою военную каррьеру сдѣлалъ въ Африкѣ, въ дивизіи генерала Ламорисьера, и тотъ же Ламорисьеръ, въ 1848 году, будучи военнымъ министромъ, назначилъ его начальникомъ эскадрона. Проходя черезъ канцелярію, генералъ Ламорисьеръ пристально посмотрѣлъ на него.

Когда они вошли въ арестантскіе фургоны, генералы курили сигары. У нихъ отняли ихъ. Генералъ Ламорисьеръ не отдалъ своей. Какой-то голосъ снаружи три раза принимался кричать:

— Не давайте же ему курить.

Одинъ изъ городскихъ сержантовъ, стоявшихъ у дверей кельи, нѣкоторое время колебался, но, наконецъ, сказалъ генералу: — Бросьте вашу сигару.

Послѣдствіемъ этого было восклицаніе, по которому генералъ Каваньякъ узналъ Ламорисьера. По наполненіи фургоновъ, они отправились.

Они не знали ни того, съ кѣмъ, ни того, куда они ѣдутъ. Каждый въ своей клѣткѣ наблюдалъ повороты улицы и старался угадать ихъ; нѣкоторые думали, что ихъ везутъ на сѣверную желѣзную дорогу, другіе — что на гаврскую. Они слышали топотъ лошадей своего конвоя на мостовой.

На желѣзной дорогѣ неудобства сидѣнья въ кельяхъ чувствовалось все сильнѣе. Генералу Ламорисьеру, обремененному плащемъ и узломъ, было еще, тѣснѣе, чѣмъ другимъ. Онъ не могъ пошевелиться, его охватилъ холодъ: наконецъ, онъ сказалъ слово, за которымъ всѣ четверо заговорили другъ съ другомъ.

Услыхавъ имена узниковъ, ихъ сторожа, грубые до тѣхъ поръ, сдѣлались почтительными.

— Эй! сказалъ генералъ Шангарнье: — отворите наши кельи и дайте намъ походить, какъ вы, по корридору.

— Намъ это запрещено, генералъ, возразилъ городской сержантъ. За фургономъ въ коляскѣ сидѣлъ полицейскій комиссаръ и видѣлъ оттуда все, что здѣсь происходитъ.

Однакоже, нѣсколько минутъ спустя, сержанты, подъ предлогомъ холода, опустили матовое стекло, которое скрыло корридоръ отъ глазъ коммиссара и, «блокировавъ такимъ образомъ полицію», по выраженію одного изъ нихъ, отворили кельи узниковъ.

Четыре представителя были очень рады увидѣться и пожать руки другъ другу. Въ этомъ изліяніи чувствъ каждый держалъ себя, соотвѣтственно своему темпераменту. Ламорисьеръ, бѣшеный и остроумный, накидывался со всею своей военной энергіей на «Бонапарта»; Кавеньякъ былъ спокоенъ; хладнокровенъ, Шангарнье былъ молчаливъ и глядѣлъ сквозь отверстія на окрестность. Сержанты отъ времени до времени рѣшались произнести нѣсколько словъ. Одинъ изъ нихъ разсказалъ узникамъ, что эксъ-префектъ Карлье провелъ ночь съ 1-го на 2 е въ полицейской префектурѣ. «Что касается меня, прибавилъ онъ: — то я оставилъ префектуру въ полночь, но я видѣлъ его тамъ до самаго того времени и могу подтвердить, что въ полночь онъ былъ еще тамъ».

Они пріѣхали въ Крейль, потомъ въ Нойонъ. Въ Нойонѣ имъ дали позавтракать, не позволяя выйти изъ фургона. Закусивъ стоя, они выпили по стакану вина. Полицейскіе комиссары не сказали имъ ни слова. Затѣмъ, ихъ заперли снова, и они почувствовали, что фургоны снимаютъ съ платформъ и ставятъ на колеса. Явились почтовыя лошади, и фургоны поѣхали, но шагомъ. Теперь ихъ сопровождала рота подвижныхъ жандармовъ пѣшкомъ.

Десять часовъ находились они въ арестантскихъ фургонахъ, до той минуты, какъ оставили Нойонъ. Между тѣмъ, пѣшій конвой сдѣлалъ остановку. Они попросили позволенія выйти на минуту.

— Мы согласны, сказалъ одинъ изъ полицейскихъ комиссаровъ: — но только на минуту, и если вы дадите честное слово не бѣжать.

— Мы не даемъ честнаго слова, отвѣчали узники.

— Господа, возразилъ комиссаръ: — дайте его мнѣ только на одну минуту, на время, достаточное для того, чтобы выпить стаканъ воды.

— Нѣтъ, но на время, чтобы сдѣлать противное, сказалъ генералъ Ламорисьеръ. И прибавилъ: — за здоровье Луи Бонапарта!

Имъ позволили выйти, опять по одиночкѣ, и они могли съ минуту подышать чистымъ воздухомъ въ открытомъ полѣ, возлѣ дороги. Затѣмъ шествіе двинулось снова.

Къ вечеру, они черезъ свой люкъ замѣтили высокія стѣны, надъ которыми нѣсколько возвышалась большая круглая башня. Минуту спустя, фургоны въѣхали подъ низкую арку, затѣмъ остановились посреди длиннаго двора, окруженнаго высокими стѣнами; на немъ возвышались два строенія: одно имѣло видъ казармы, а другое, съ рѣшетками во всѣхъ окнахъ, походило на тюрьму. Дверцы фургоновъ отворились. Какой-то офицеръ въ капитанскихъ эполетахъ стоялъ у подножки. Генералъ Шангарнье выходилъ первый.

— Гдѣ мы? спросилъ онъ.

— Вы въ Гамѣ, отвѣчалъ офицеръ. Этотъ офицеръ былъ комендантомъ форта. Онъ былъ назначенъ на этотъ постъ генераломъ Кавеньякомъ.

Переѣздъ отъ Нойона до Гама продолжался три часа съ половиной. Они провели тринадцать часовъ въ арестантскомъ фургонѣ.

Ихъ провели по одиночкѣ въ тюрьму и помѣстили каждаго въ особую, ему назначенную комнату. Но такъ какъ генералъ Ламорисьеръ, по ошибкѣ, былъ приведенъ въ комнату Кавеньяка, то этимъ двумъ генераламъ удалось пожать руку другъ другу. Генералъ Ламорисьеръ пожелалъ написать письмо къ своей женѣ; единственное письмо, которое полицейскіе комиссары согласились отправить, была записка состоявшая изъ одной слѣдующей строчки: «я здоровъ».

Главный корпусъ гамской тюрьмы состоитъ изъ одного этажа надъ rez de-chausssée. Rez-de-chaussée, пересѣкаемое темнымъ и низкимъ сводомъ, который идетъ отъ главнаго двора къ заднему, содержитъ въ себѣ три комнаты, раздѣленныя корридоромъ; слѣдующій этажъ имѣетъ пять комнатъ. Одна изъ трехъ комнатъ rez-de-chaussée — не болѣе, какъ крошечный чуланъ, въ которомъ почти нельзя жить. Тамъ помѣстили База. Въ другихъ двухъ комнатахъ — генераловъ Ламорисьера и Шангарнье. Остальные пять плѣнниковъ были размѣщены въ пяти комнатахъ верхняго этажа.

Комнату, назначенную для генерала Ламорисьера, нѣкогда, во время заключенія министровъ Карла X, занималъ морской министръ Occé. Это была комната низкая, сырая, давно не обитаемая, служившая часовнею. Она прилегала къ тёмному своду, который шелъ отъ одного двора къ другому; полъ состоялъ изъ толстыхъ досокъ, липкихъ, покрытыхъ плесенью; стѣны были оклеены сѣрою бумагой, превратившеюся въ зеленую, которая висѣла клочьями; комната освѣщалась двумя, выходившими на дворъ, окнами съ рѣшетками; эти окна нужно было держать постоянно отворенными, вслѣдствіе того, что каминъ дымилъ. Въ глубинѣ — кровать, между окнами столъ и два соломенные стула. Вода сочилась по стѣнамъ. Когда генералъ оставилъ эту комнату, онъ вынесъ оттуда ревматизмы; Эссе вышелъ оттуда съ параличемъ.

Когда восемь узниковъ вошли въ свои комнаты, двери за ними затворились; они слышали, какъ снаружи задвигались засовы, и имъ сказали: вы секретные арестанты.

Генералъ Кавеньякъ занималъ на верху бывшую комнату Луи Бонапарта, лучшую во всей тюрьмѣ. Первое, что бросилось въ глаза генералу, была надпись на стѣнѣ, обозначавшая день, когда Луи Бонапартъ вошелъ въ эту крѣпость, и день, когда онъ вышелъ оттуда — извѣстно какимъ образомъ — переодѣтый каменьщикомъ, съ доской на плечѣ. Впрочемъ, такой выборъ помѣщенія былъ знакомъ вниманія со стороны Луи Бонапарта, который, занявъ въ 1848 г. мѣсто генерала Кавеньяка въ управленіи, желалъ, въ 1851 г., чтобы генералъ Кавенькъ занялъ его мѣсто въ тюрьмѣ.

— Chassez-croisez! говорилъ Морни, улыбаясь.

Узники находились подъ карауломъ 48 линейнаго, полка, составлявшаго гарнизонъ Гама. Старые тюремные замки отличаются индифферентностью. Они повинуются виновникамъ государственныхъ переворотовъ, пока не захватятъ ихъ самихъ. Что значатъ для нихъ эти слова: справедливость, истина, совѣсть, которыя, впрочемъ, въ иныхъ сферахъ волнуютъ людей не многимъ болѣе, чѣмъ волнуютъ эти камни. Эти замки — холодные и мрачные слуги справедливости и несправедливости. Они принимаютъ тѣхъ, кого имъ даютъ. Все для нихъ ладно. Если это виновные — прекрасно. Если невиновные — превосходно. Вотъ этотъ — устроитель западни. Въ тюрьму! — А вотъ и жертва западни — туда же! Всѣхъ побѣжденныхъ — въ казематъ!

Эти гнусныя бастиліи похожи на старое человѣческое правосудіе, въ которомъ какъ разъ столько же совѣсти, какъ въ нихъ, которое осудило Сократа и Іисуса, которое тоже беретъ и оставляетъ, связываетъ и отпускаетъ, осуждаетъ и оправдываетъ, заточаетъ и освобождаетъ, открывается и закрывается по произволу какой-нибудь руки, повертывающей ключи отъ двери снаружи.

XI.
Конецъ второго дня.

Мы вышли отъ Мари какъ разъ во-время. Батальоны, которымъ поручено было окружить и захватить насъ, приближались. Мы слышали въ темнотѣ мѣрный шагъ солдатъ. Улицы были темны, мы разсѣялись по нимъ. Я не говорю о какомъ либо убѣжищѣ, мы не могли на него разсчитывать.

Не прошло и десяти минутъ послѣ нашего ухода, какъ домъ Мари былъ уже окруженъ. Ружья и сабли кинулись туда и наводнили его отъ подвала до чердака. Вездѣ, вездѣ ищите! кричали начальники. Солдаты искали насъ съ нѣкоторою запальчивостію. Не давая себѣ труда наклоняться для осмотра, они рылись подъ кроватями своими штыками. Иногда имъ было трудно вытащить штыкъ, воткнувшійся въ стѣну. Увы! это рвеніе пропало даромъ: насъ тамъ не было.

Это рвеніе исходило свыше. Бѣдные солдаты повиновались. Убить представителей — таковъ былъ приказъ. Это была та минута, когда Морни послалъ Мопа слѣдующую депешу:

— Если вы захватите Виктора Гюго, то дѣлайте съ нимъ что хотите. Въ послѣдствіи, coup d'état, въ своемъ декретѣ объ изгнаніи, назвалъ насъ «ces individus»; что вызвало гордую фразу Шёльхера: Эти люди не умѣютъ даже изгонятъ вѣжливо".

Докторъ Веронъ, опубликовавшій въ своихъ запискахъ депешу Морни-Мопа, прибавляетъ: «Г. де-Мопа велѣлъ искать Виктора Гюго у его зятя Виктора Фуше, совѣтника кассаціоннаго суда. Тамъ его не нашли».

Одинъ давній другъ, человѣкъ мужественный и талантливый, Анри д’Е., предложилъ мнѣ убѣжище въ своей небольшой квартирѣ, въ улицѣ Ришельё. Эта квартира, въ сосѣдствѣ съ Théâtre Franèais, находилась въ первомъ этажѣ дома, который, какъ и домъ г. Греви, имѣлъ выходъ на улицу Fontaine Molière.

Я отправился туда. Анри д’Е. не было дома; его привратникъ ждалъ меня и вручилъ мнѣ ключъ.

Свѣча освѣщала комнату, въ которую я вошелъ. Тамъ стоялъ столъ у камина, на немъ чернильница и бумага. Было за полночь, я былъ нѣсколько утомленъ; но, предвидя, что если я переживу этотъ coup d'état, то напишу его исторію, я вздумалъ тотчасъ же записать нѣкоторыя подробности относительно положенія Парижа въ концѣ этого второго дня государственнаго переворота. Я написалъ слѣдующую страницу, которую привожу здѣсь по причинѣ вѣрности заключающагося въ ней изображенія. Это, такъ сказать — фотографическій снимокъ съ только-что совершившагося факта.

" — Луи Бонапартъ изобрѣлъ вещь, которую онъ называетъ совѣщательною комиссіей и которой онъ поручаетъ сочинить post-scriptum преступленія!

" — Леонъ Фоше отказывается быть членомъ этой комиссіи, Монталамберъ колеблется, Барошъ принимаетъ предложеніе.

" — Фаллу презираетъ Дюпена.

" — Первые выстрѣлы раздались у Архивовъ. У центральнаго рынка, въ улицѣ Рамбюто, въ улицѣ Бобуръ я слышалъ пальбу.

" — Флёри, адъютантъ, рискнулъ ѣхать по улицѣ Монмартръ. Ружейный выстрѣлъ пробилъ его кепи. Онъ ускакалъ въ галопъ. Въ часъ, полкамъ велѣно было вотировать относительно coup d'état. Всѣ пристаютъ къ нему; студенты-юристы и медики соединились со школою правовѣденія, чтобы протестовать. Муниципальные гвардейцы разгоняли ихъ. Много арестовъ. Въ этотъ вечеръ вездѣ патрули.

" — Представитель д’Эспёйль, человѣкъ шести футовъ ростомъ, не могъ найти въ Мазасѣ кельи одинаковой съ нимъ длины и долженъ былъ остаться у привратника, гдѣ его не выпускаютъ изъ виду.

" — Г-жи Одилонъ-Барро и де-Токвиль не знаютъ, гдѣ ихъ мужья. Онѣ, бѣгутъ изъ Мазаса въ Монъ-Валеріенъ. Тюремщики безмолвствуютъ. Баррикада, гдѣ убитъ Боденъ, была аттакована 19-мъ легкимъ полкомъ. Пятьдесятъ человѣкъ подвижной жандармеріи, пущенные бѣглымъ шагомъ, взяли баррикаду въ улицѣ Сент-Онорэ. Борьба обрисовывается; въ церкви Бреа бьютъ въ набатъ. Вмѣсто одной опрокинутой баррикады, подымается двадцать баррикадъ; есть баррикада des Ecoles въ улицѣ Saint-André-des-Arts, баррикада въ улицахъ du Temple, баррикау да на перекресткѣ Phélippeaux; ее защищали двадцать молодыхъ людей, которые всѣ перебиты; ее устроиваютъ вновь; баррикада въ улицѣ Bretagne, которую въ эту минуту Куртижи громитъ пушками. Есть баррикада инвалидовъ, баррикада заставы des Martyrs, баррикада церкви Saint-Denis. Засѣданія военныхъ совѣтовъ постоянны; велятъ разстрѣливать арестантовъ. 30-й линейный полкъ разстрѣлялъ одну женщину. Масло въ огонь.

" — Командиръ 49-го линейнаго полка подалъ въ отставку. Луи Бонапартъ назначилъ на его мѣсто подполковника Негріе. Г. Брёнъ, офицеръ полиціи собранія, былъ арестованъ одновременно съ квесторами.

" — Говорятъ, что пятьдесятъ членовъ большинства подписали протестъ у Одилона-Барро.

« — Въ этотъ вечеръ — возрастающее безпокойство въ Елисейскомъ Дворцѣ. Тамъ боятся пожара. Къ пожарной командѣ присоединили саперовъ. Мопа велѣлъ караулить газометры.

„ — Вотъ въ какіе военные когти захваченъ Парижъ: — Биваки на всѣхъ стратегическихъ пунктахъ. У Новаго Моста и на Цвѣточной Набережной національная гвардія; на Бастильской Площади двѣнадцать пушекъ и три гаубицы, съ зажженными фитилями; на углу предмѣстья шести-этажные дома заняты войскомъ сверху до низу; бригада Марюля въ городской ратушѣ, бригада Собу — въ Пантеонѣ; бригада Куртижи — въ Сент-Антуанскомъ предмѣстьѣ; дивизія Гено — въ предмѣстьѣ Сен-Марсо. У дворца законодательнаго корпуса — венсенскіе стрѣлки и 15-й легкій; на Елисейскихъ Поляхъ — пѣхота и кавалерія; въ улицѣ Мариньи — артиллерія. Внутри цирка — цѣлый полкъ; онъ тамъ бивуакировалъ всю ночь. Эскадронъ муниципальной гвардіи бивуакируетъ на Площади Дофина. Бивуакъ въ государственномъ совѣтѣ, бивуакъ на дворѣ Тюильри. Далѣе — гарнизоны Сен-Жермена и Курбвуа. — Два полковника убиты: Лубо, 75-го полка, и Киліо. Повсюду видны лазаретные служители, съ носилками на плечахъ. Вездѣ подвижные лазареты: на базарѣ промышленности (бульваръ Пуассоньеръ); въ залѣ св. Іоанна, въ городской ратушѣ; въ улицѣ Пти-Карро. — Въ этой мрачной битвѣ участвуютъ девять бригадъ; каждая изъ нихъ имѣетъ одну артиллерійскую баттарею; эскадронъ кавалеріи поддерживаетъ сообщеніе между двумя бригадами; сорокъ тысячъ человѣкъ участвуютъ въ этой борьбѣ, имѣя въ запасѣ шестьдесятъ тысячъ человѣкъ резерва; сто тысячъ солдатъ на Парижъ. Такова армія преступленія. Бригада Рейбеля, 1-й и 2-й уланскіе полки, охраняютъ Елисейскій Дворецъ. Всѣ министры ночуютъ въ министерствѣ внутреннихъ дѣлъ, близь Морни. Морни бодрствуетъ, Маньянъ командуетъ. Завтра будетъ страшный день“.

Дописавъ эту страницу, я легъ и заснулъ.

КОНЕЦЪ 1-го ТОМА.

ДЕНЬ ТРЕТІЙ.
Рѣзня

1.
Спящіе и неспящій.

Въ эту ночь, съ 3-го на 4-е, когда мы, изнемогшіе отъ усталости и обреченные на катастрофы, спали честнымъ сномъ, въ Елисейскомъ дворцѣ не смыкали глазъ. Позоръ бодрствовалъ. Около двухъ часовъ утра, графъ Роге, бывшій перъ Франціи, генералъ-лейтенантъ, и, послѣ Морни, самый близкій человѣкъ къ Луи Бонапарту, выходилъ изъ его кабинета. Графа Pore сопровождалъ Сент-Арно. Сент-Арно, какъ вы помните, былъ въ тотъ моментъ военнымъ министромъ.

Два полковника ждали въ маленькой дежурной комнатѣ.

Сент Арно — генералъ, который былъ прежде фигурантомъ въ театрѣ Ambigu. Онъ дебютировалъ на театральныхъ подмосткахъ въ качествѣ комика. Трагикъ изъ него вышелъ позже. Примѣты: высокаго роста, худой, костлявый, гладко причесанный, съ сѣдыми усами, съ подлой миной. Это былъ головорѣзъ, но дурно воспитанный. Въ Елисейскомъ дворцѣ, гдѣ очень заботились объ элегантности, съ Сент-Арно мирились только вполовину. Кровавая сторона его заставляла прощать ему вульгарную сторону. Сент-Арно былъ храбръ, свирѣпъ и застѣнчивъ. Наглость шалопая, носящаго генеральскіе галуны, соединялась въ немъ съ неловкостью прежняго голяка. Мы видѣли его разъ на трибунѣ, блѣднаго, бормочущаго и… дерзкаго. У него было длинное, сухое лицо и челюсть, вселяющая безпокойство. Его театральное имя было Флориваль.. Онъ умеръ маршаломъ Франціи. Фигура зловѣщая.

Двое полковниковъ, ожидавшихъ Сент-Арно въ дежурной комнатѣ, были люди предпріимчивые; каждый изъ нихъ командовалъ однимъ изъ тѣхъ рѣшительныхъ полковъ, которые въ критическіе моменты увлекаютъ за собой всѣ другіе полки къ славѣ» какъ подъ Аустерлицомъ, или къ преступленію, какъ 18 Брюмера, смотря по приказанію. Оба эти офицера принадлежали къ категоріи тѣхъ господъ, о которыхъ Морни говорилъ, что это сливки полковниковъ, вивёры, и въ долгу, какъ въ шелку". Мы не назовемъ ихъ здѣсь. Одинъ умеръ, другой еще существуетъ. Онъ узнаетъ себя. Впрочемъ, вы встрѣчали имена ихъ на первыхъ страницахъ этой книги.

Одинъ былъ лѣтъ 88; хитрый, отважный, неблагодарный. Три качества, ведущія къ успѣху. Герцогъ Омальскій въ Алжирѣ спасъ ему жизнь. Онъ былъ тогда молодымъ капитаномъ. Раненый пулей за вылетъ, онъ упалъ въ кусты. Кабилы бросились къ нему, чтобъ отрубить ему голову и унести ее съ собой, но герцогъ Омальскій, съ двумя офицерами, солдатомъ и трубачемъ, подоспѣлъ на выручку, и, прогнавъ кабиловъ, спасъ этого капитана. Избавивъ его отъ вѣрной смерти, онъ полюбилъ его. Одинъ оказался благодарнымъ, другой — нѣтъ. Благодарнымъ оказался спаситель. Герцогъ Омальскій былъ ему благодаренъ за то, что онъ доставилъ ему случай отличиться. Онъ сдѣлалъ его эскадроннымъ командиромъ. Въ 1849 году, этотъ эскадронный командиръ, произведенный въ подполковники, командовалъ штурмовой колонной при осадѣ Рима, потомъ возвратился въ Африку, гдѣ Флёри завербовалъ его, также какъ и Сент-Арно. Въ іюлѣ 1851 года, Луи Бонапартъ сдѣлалъ его полковникомъ, и сталъ на него разсчитывать. Въ ноябрѣ, этотъ полковникъ Луи Бонапарта писалъ герцогу Омальскому: «Нечего ждать отъ этого несчастнаго искателя приключеній». Въ декабрѣ, онъ командовалъ полкомъ, участвовавшимъ въ переворотѣ. Впослѣдствіи, въ Добруджѣ, лошадь, обозлившись на него, выкусила ему щеку; такъ что на этомъ лицѣ осталось мѣсто только для одной пощечины.

Другому, у котораго пробивалась въ волосахъ сѣдина, было 48 лѣтъ. Это былъ тоже человѣкъ кутежа и убійства. Какъ гражданинъ — отвратительный, какъ солдатъ — неустрашимый. Онъ одинъ изъ первыхъ вскочилъ на брешь въ Константинѣ. И храбрости и низости — всего вдоволь. Ничего рыцарскаго; совершенный авантюристъ. Луи Бонапартъ сдѣлалъ его полковникомъ въ 1851 г. Долги его два раза платили принцы. Въ первый разъ герцогъ Омальскій, во второй — герцогъ Немурскій.

Таковы были эти полковники.

Сент Арно нѣсколько времени говорилъ съ ними въ полголоса.

II.
Въ комитетѣ.

Мы, чуть свѣтъ, собрались въ домѣ нашего арестованнаго товарища Греви. Насъ помѣстили въ его кабинетѣ. Мишель де-Буржъ и я сидѣли около камина. Жюль Фавръ и Карно писали, одинъ на столѣ, у окна, другой на конторкѣ, стоя. Лѣвая облекла насъ безусловной властью. Собираться въ засѣданіе становилось съ каждой минутой затруднительнѣе. Мы издали отъ имени лѣвой и вручили Энгре, для напечатанія, слѣдующій декретъ, наскоро составленный Жюлемъ Фавромъ:

Французская республика,

Свобода, равенство, братство.

"Нижеподписавшіеся представители народа, оставшіеся на свободѣ и собравшіеся въ постоянное чрезвычайное засѣданіе; въ виду ареста большей части ихъ товарищей и въ виду крайней необходимости,

"Принимая въ соображеніе, что преступленіе Луи Бонапарта, насильственно прекративъ дѣйствіе установленыхъ властей, побуждаетъ націю къ непосредственному проявленію ея самодержавія, и что все препятствующее, въ настоящее время, этому самодержавію, должно быть уничтожено,

"Принимая въ соображеніе, что всѣ начатыя преслѣдованія, всѣ произнесенные приговоры за политическія преступленія и проступки уничтожаются въ силу неотъемлемаго права народа, "Декретируютъ:

"Ст. 1. Отмѣняются всѣ начатыя преслѣдованія и произнесенные приговоры, со всѣми ихъ уголовными или гражданскими послѣдствіями, за политическіе преступленія и проступки.

"Ст. 2. Предписывается всѣмъ начальникамъ тюремъ и другихъ мѣстъ заключенія немедленно освободить лицъ, содержащихся тамъ за означенныя преступленія.

"Ст. 3. Точно также вмѣняется въ обязанность всѣмъ должностнымъ лицамъ, принадлежащимъ къ магистратурѣ, подъ страхомъ обвиненія въ измѣнѣ, прекратить всѣ судебныя преслѣдованія, начатыя за таковыя преступленія.

«Ст. 4. Исполненіе настоящаго декрета возлагается на должностныхъ лицъ и агентовъ полиціи.

„Дано въ Парижѣ, въ постоянномъ засѣданіи собранія 4 то декабря“.

Жюль Фавръ, подавая мнѣ декретъ для подписи, сказалъ съ улыбкой: — Освободимъ вашихъ сыновей и вашихъ друзей. — Да, отвѣчалъ я: — будетъ четыре лишнихъ бойца на баррикадахъ. Представитель Дюпютцъ получилъ, нѣсколько часовъ спустя, изъ нашихъ рукъ копію съ декрета, которую мы поручили ему снести лично въ Консьержери, если намъ не удастся — какъ мы задумали это — овладѣть префектурой полиціи и городской думой. Къ сожалѣнію, это не удалось намъ.

Явился Ляндренъ. Обязанности, которыя онъ исполнялъ въ 1848 г. въ Парижѣ, дали ему возможность узнать личный составъ полиціи политической и полиціи городской. Онъ предупредилъ насъ, что около дома бродятъ подозрительныя фигуры. Мы находились въ улицѣ Ришельё, почти противъ Théâtre Franèais; это одно изъ самыхъ бойкихъ мѣстъ, гдѣ вѣчно снуетъ толпа прохожихъ, и потому полиція слѣдила здѣсь особенно. Представители, сносившіеся съ комитетомъ, безпрестанно входившіе и выходившіе, были бы неизбѣжно замѣчены я полиція сдѣлала бы въ домѣ обыскъ. Дворники и сосѣди уже начинали обнаруживать тревожное удивленіе. Мы подвергались, какъ утверждалъ Ландренъ, большой опасности. „Васъ схватятъ и разстрѣляютъ“, сказалъ онъ. Онъ умолялъ насъ перейти въ другое мѣсто. Братъ Греви, съ которымъ мы посовѣтовались, объявилъ намъ, что не можетъ поручиться за свою прислугу.

Но что было дѣлать? Двое сутокъ травили насъ. Весь запасъ доброжелательныхъ людей былъ истощенъ; наканунѣ намъ уже отказали въ пріютѣ, и въ эту минуту никто не предлагалъ его. Въ теченіе двухъ дней, мы 17 разъ перемѣняли убѣжище и должны были иногда перебираться изъ одного конца Парижа въ другой. Мы начинали чувствовать нѣкоторую усталость. Притомъ же, какъ я говорилъ, домъ, гдѣ мы находились, имѣлъ то драгоцѣнное преимущество, что изъ него былъ другой выходъ въ улицу Фонтенъ-Мольеръ. Мы рѣшились остаться. Но только сочли нужнымъ принять нѣкоторыя предосторожности.

Въ рядахъ лѣвой, у насъ было много преданныхъ людей. Одинъ изъ видныхъ членовъ собранія, человѣкъ рѣдкаго ума и рѣдкаго мужества, Дюранъ-Савойя, сдѣлался и остался до послѣдней минуты нашимъ хранителемъ, скажу болѣе — нашимъ приставомъ, нашимъ слугою. Онъ самъ поставилъ на машемъ столѣ колокольчикъ и сказалъ намъ: „Когда я вамъ понадоблюсь, позвоните, и я сейчасъ же приду“. Куда бы мы ни пошли — онъ былъ тутъ. Онъ стоялъ въ передней, спокойный, молчаливый, невозмутимый, съ своимъ серьёзнымъ и благороднымъ лицомъ, въ сюртукѣ, застегнутомъ до верху, въ шляпѣ съ широкими полями, придававшей ему видъ англиканскаго пастора. Онъ самъ отворялъ входную дверь, узнавалъ приходящихъ и устранялъ докучныхъ и безполезныхъ. Впрочемъ, всегда веселый, всегда склонный повторять: „Все идетъ прекрасно“. Мы погибали — онъ улыбался. Оптимизмъ — посреди отчаянія.

Мы призвали его. Ландренъ сообщилъ ему о нашихъ опасеніяхъ. Мы просили Дюранъ-Савойя не дозволять болѣе никому оставаться въ квартирѣ, даже представителямъ; записывать все, что онъ узнаетъ новаго, всѣ свѣденія, которыя ему доставятъ, и допускать къ намъ только самыхъ необходимыхъ людей; словомъ, по возможности, удалять всѣхъ, чтобъ прекратились хожденія взадъ и впередъ. Дюранъ-Савойя опустилъ голову и возвратился въ переднюю, промолвивъ: „Хорошо“. Онъ любилъ ограничиваться этими двумя формулами: для насъ — „Все идетъ прекрасно“, для себя — „Хорошо“. Ландренъ и Дюранъ-Савойя ушли. Мишель де Буржъ потребовалъ слова.

Искуство Луи Бонапарта, копировавшаго во всемъ своего дядю, состояло, по мнѣнію Мишеля де-Буржа, въ томъ, чтобы прежде всего сдѣлать воззваніе къ народу, заставить его вотировать, прибѣгнуть къ плебисциту, еловомъ, создать нѣчто похожее на правительство въ тотъ моментъ, какъ онъ разрушать таковое. Во время великихъ кризисовъ, когда кажется, что все падаетъ, все готово рухнуть, народу нужно за что-нибудь ухватиться. За неимѣніемъ другой точки опоры, онъ, пожалуй, приметъ самодержавіе Луи Бонапарта А потому, мы должны предложить народу — какъ точку опоры — его собственное, самодержавіе. Собраніе, продолжалъ Мишель де-Буржъ, умерло фактически. Лѣвая — популярный обломокъ этого ненавидимаго собранія — не могла болѣе удовлетворять настоящему положенію. Она сама должна обновиться, почерпнуть новую силу въ народномъ самодержавіи. Слѣдовательно, и намъ необходимо было, съ своей стороны, прибѣгнуть къ всеобщей подачѣ голосовъ, противупоставить принцу-узурпатору самодержавный народъ, голосованію голосованіе, и немедленно созвать новое собраніе. Мишель де-Буржъ предложилъ декретъ.

Мишель де-Буржъ былъ правъ. За побѣдой Луи Бонапарта виднѣлось нѣчто отвратительное, но извѣстное — вторая имперія. За побѣдой лѣвой былъ мракъ. Нужно было разсѣять его; сдѣлать такъ, чтобъ за этой побѣдой увидѣли свѣтъ. Диктатура неизвѣстнаго всего болѣе тревожитъ воображеніе. Созвать какъ можно скорѣе новое собраніе, передать тотчасъ же Францію въ руки Франціи — вотъ что могло успокоить умы во время борьбы и соединить ихъ впослѣдствіи. Эта была истинная политика.

Въ то время, какъ мы слушали Мишеля де-Буржа и Жюль-Фавра, поддерживавшаго его, намъ показалось, что въ сосѣдней комнатѣ раздается гулъ, похожій на шумъ голосовъ. Жюль-Фавръ нѣсколько разъ восклицалъ: „Развѣ тамъ есть кто-нибудь?“ — „Не можетъ быть, отвѣчали ему: — мы просили Дюранъ-Савойя никого не оставлять здѣсь“. И пренія продолжались. Однако же, шумъ голосовъ незамѣтно возросталъ и, наконецъ, сдѣлался столь явственнымъ, что пришлось посмотрѣть, что такое происходило. Карно пріотворилъ дверь. Комната, примыкавшая къ нашей, также, какъ и передняя, была наполнена представителями, мирно разговаривавшими.

Это насъ удивило; мы призвали Дюранъ-Савойя.

— Вы, значитъ, не поняли насъ? сказалъ ему Мишель де-Буржъ.

— Напротивъ, отвѣчалъ Дюранъ-Савойя.

— На этотъ домъ можетъ быть обращено вниманіе полиціи, сказалъ Карно. — Мы подвергаемся опасности быть схваченными.

— И разстрѣлянными на мѣстѣ, прибавилъ Жюль-Фавръ, улыбаясь спокойной улыбкой.

— Дѣйствительно такъ, отвѣтилъ Дюранъ-Савойя, съ своимъ спокойнымъ взглядомъ, еще болѣе спокойнымъ, нежели улыбка Жюль-Фавра. — Дверь, ведущая въ кабинетъ, который вы занимаете, находится въ темномъ углу и совсѣмъ незамѣтна; поэтому я удержалъ представителей, которые пришли, и размѣстилъ ихъ въ гостиной и въ передней, гдѣ они сами хотѣли. Это составляетъ нѣкоторую толпу. Если полиція и войско явятся, я скажу: „Мы здѣсь, на лицо“. Насъ возьмутъ. Двери въ кабинетъ не увидятъ и къ вамъ не проникнутъ. Мы расплатимся за васъ. Если имъ нужно будетъ кого нибудь разстрѣлять, то они удовольствуются нами.

И Дюранъ-Савойя, не подозрѣвая, что это были слова героя, возвратился въ переднюю.

Мы возобновили пренія о декретѣ. Всѣ мы единодушно сознавали необходимость созвать новое собраніе. Но къ какому дню? Луи Бонапартъ назначилъ днемъ плебисцита 20-е декабря. Мы выбрали 21-е. Теперь, какое названіе дать новому собранію? Мишель де-Буржъ настаивалъ на національномъ конвентѣ. Жюль-Фавръ — на учредительномъ собраніи. Карно предложилъ названіе верховнаго собранія, не пробуждавшее никакихъ воспоминаній, оставлявшее просторъ всякимъ надеждамъ. Это названіе и было принято.

Декретъ, основные мотивы котораго Карно набросалъ подъ мою диктовку, редижированъ былъ въ слѣдующихъ выраженіяхъ. — Онъ принадлежалъ къ числу напечатаныхъ и обнародованныхъ.

№ 5. Декретъ.

Преступленіе Луи Бонапарта налагаетъ на представителей народа, оставшихся на свободѣ, великія обязанности.

Грубая сила старается сдѣлать исполненіе этихъ обязанностей невозможнымъ. Преслѣдуемые, переходящіе изъ одного убѣжища въ другое, убиваемые на улицахъ, республиканскіе представители совѣщаются и дѣйствуютъ, несмотря на гнусную полицію переворота.

Покушеніе Луи Бонапарта, разрушивъ всѣ власти, оставило неприкосновенною только одну власть — верховную власть народа, всеобщую подачу голосовъ.

Самодержавному народу принадлежитъ право собрать и возстановить всѣ общественныя силы, нынѣ разсѣянныя.

На основаніи всего этого, представители народа декретируютъ.

Статья 1. Народъ созывается на 21 декабря 1851 года для избранія Верховнаго Собранія.

Статья 2. Выборы будутъ произведены посредствомъ всеобщей подачи голосовъ, въ формахъ, установленныхъ декретомъ временнаго правительства отъ 5 марта 1848 г.

Дано въ Парижѣ, въ постоянномъ засѣданіи собранія. 4-го декабря 1851 г.

Едва я успѣлъ подписать этотъ декретъ, какъ Дюранъ-Савайя вошелъ и сказалъ мнѣ на ухо, что какая-то женщина спрашиваетъ меня и ждетъ въ передней. Я вышелъ. Это была г-жа Шарассенъ. Ея мужъ исчезъ. Представитель Шарассенъ, экономистъ, агрономъ, ученый, былъ, вмѣстѣ съ тѣмъ и неустрашимый человѣкъ. Мы видѣли его наканунѣ, въ самыхъ опасныхъ мѣстахъ. Былъ ли онъ арестованъ? Г-жа Шарассенъ пришла спросить меня, не знаемъ и мы гдѣ онъ? Я не зналъ. Она пошла справиться въ Мазасъ. Какой-то полковникъ, принадлежавшій въ одно и тоже время и къ арміи и къ позиціи, принялъ ее и сказалъ: — Я могу дозволить вамъ видѣться съ вашимъ мужемъ только подъ однимъ условіемъ: — Подъ какимъ? — Чтобы вы ничего не говорили ему. — Какъ ничего? — Ни о какихъ новостяхъ, ничего политическаго. — Хорошо. — Дайте мнѣ честное слово. — Она отвѣчала: „Какъ вы хотите, чтобы я дала вамъ честное слово, когда я не повѣрила бы вашему?“ Я видѣлся впослѣдствіи съ Шарассеномъ въ изгнаніи.

Г-жа Шарассенъ только что вышла, какъ явился Теодоръ Какъ. Онъ принесъ намъ протестъ государственнаго совѣта. Вотъ онъ:

Протестъ государственнаго совѣта.

„Нижеподписавшіеся члены государственнаго совѣта, избранные собраніями учредительнымъ и законодательнымъ, собравшись, несмотря на декретъ 2-го декабря, въ мѣсто своихъ засѣданій, и найдя его окруженнымъ вооруженной силой, преградившей имъ доступъ въ него, протестуютъ противъ распущенія государственнаго совѣта и объявляютъ, что они прекратили исполненіе своихъ обязанностей лишь вслѣдствіе насилія.

Парижъ, 8-го декабря 1851 г.“ (Слѣдовали 19 подписей).

Разскажемъ, какъ произошла исторія съ государственнымъ совѣтомъ.

Луи Бонапартъ велѣлъ разогнать собраніе войску, а верховный судъ — полиціи. Что же касается до государственнаго совѣта, то разогнать его велѣно было привратнику.

Утромъ 2 то декабря, въ тотъ самый часъ, когда представители правой, собравшіеся у Дарю, отправились отъ него въ мэрію X округа, члены государственнаго совѣта явились въ отель на набережной Орсэ. Они вошли по одиночкѣ.

Набережная была занята солдатами. Тамъ расположился биваками полкъ, составивъ ружья въ козлы.

Членовъ государственнаго совѣта набралось вскорѣ до тридцати. Они начали совѣщаться. Былъ изготовленъ проэктъ протеста. Въ ту минуту, какъ его хотѣли подписывать, вошелъ привратникъ. Онъ былъ блѣденъ и бормоталъ что-то. Онъ объявилъ, что исполняетъ приказаніе, и просилъ членовъ уйдти.

Тогда нѣкоторые изъ нихъ заявили, что какъ они ни возмущены, но не выставятъ своихъ именъ рядомъ съ именами республиканцевъ.

Это былъ своего рода способъ повиновенія привратнику.

Г. Бетмонъ, одинъ изъ президентовъ государственнаго совѣта, предложилъ свой домъ. Онъ жилъ въ улицѣ Сенъ-Роменъ. Республиканскіе члены отправились туда и безъ преній подписали приведенный выше протестъ.

Нѣкоторые члены, жившіе въ отдаленныхъ кварталахъ, нт? могли явиться на засѣданіе. Младшій изъ членовъ государственнаго совѣта, человѣкъ твердаго характера и благороднаго образа мыслей, г. Эдуардъ Шартонъ, взялся снести протестъ отсутствовавшимъ. Онъ исполнилъ это. но не безъ опасностей; не найдя экипажа, онъ пошелъ пѣшкомъ; его остановили солдаты, грозя обыскать. Но онъ, однако, посѣтилъ нѣкоторыхъ членовъ. Многіе подписали протестъ. Понсъ де л’Эро — рѣшительно, Кормененъ — въ какомъ-то лихорадочномъ возбужденіи, Буде — послѣ нѣкотораго колебанія. Буде дрожалъ. Семейство его боялось; въ открытыя окна слышалась пушечная пальба. Шартонъ, спокойный и мужественный, сказалъ: — ваши друзья, Вивьенъ, Риве и Штурмъ подписали. Буде подписалъ.

Многіе отказались; тотъ ссылался на свои преклонныя лѣта, другой на res augusta domi, третій „боялся, что онъ окажетъ этимъ услугу краснымъ“. — Сказали бы, что просто боитесь, возразилъ Шартонъ.

На другой день, 3-го, Вивьенъ и Бетмонъ снесли протестъ къ Буледе-ла-Мёртъ, вице-президенту республики, и президенту государственнаго совѣта, который принялъ ихъ въ халатѣ и закричалъ имъ: „Уйдите, уйдите!.. Губите себя, но безъ меня“.

Утромъ 4-го, Кормененъ вычеркнулъ свою подпись, подъ тѣмъ неслыханнымъ предлогомъ, что слово „бывшій“ членъ государственнаго совѣта, выставленное на книгѣ, произведетъ дурной эффектъ, и что онъ „боится повредить этимъ своему издателю“. Это его подлинное выраженіе.

Еще одна характеристическая подробность.

Г. Бегикъ, утромъ 2-го, пришелъ въ ту минуту, когда редижировали протестъ. Онъ пріотворилъ дверь. Около двери стоялъ Готье де-Рюмильи, одинъ изъ наиболѣе уважаемыхъ и заслуживающихъ уваженія членовъ государственнаго совѣта. Бегикъ спросилъ Готье де Рюмильи: — Что такое дѣлается? Вѣдь это преступленіе. Что мы предпримемъ? Готье де-Рюмильи отвѣчалъ: „Протестуемъ“. При этихъ словахъ Бегикъ затворилъ дверь и исчезъ.

Онъ появился опять, во время имперіи — министромъ.

III.
Внутри Елисейскаго дворца.

Въ это утро, докторъ Иванъ встрѣтился съ докторомъ Конно. Они были знакомы и разговорились. Иванъ принадлежалъ къ лѣвой, Конно — къ елисейцамъ. Иванъ узналъ отъ Конно и передалъ нѣкоторыя подробности о томъ, что происходило ночью въ Елисейскомъ дворцѣ. Вотъ одна изъ нихъ.

Намѣревались обнародовать безпощадный декретъ, повелѣвавшій всѣмъ подчиниться перевороту. Декретъ этотъ редижировалъ С. Арно, который, въ качествѣ военнаго министра, долженъ былъ подписать его. Дошли до послѣдняго параграфа, заключавшаго въ себѣ слѣдующія слова: „Каждый, кого застанутъ строящимъ баррикаду, наклеивающимъ прокламацію бывшихъ представителей, или читающимъ ее, будетъ…“ Здѣсь С. Арно остановился. Морни пожалъ плечами, вырвалъ у него изъ рукъ перо и записалъ: — разстрѣлянъ.

Рѣшены были и другія мѣры, но о нихъ ничего не было извѣстно.

Къ этимъ свѣденіямъ присоединились еще различныя.

Одинъ національный гвардеецъ, по имени Буалле де-Доль, стоялъ въ караулѣ съ 3-го на 4-е въ Елисейскомъ дворцѣ. Въ кабинетѣ Луи Бонапарта, находившемся въ нижнемъ этажѣ, окна были освѣщены всю ночь. Въ сосѣдней комнатѣ происходилъ военный совѣтъ; Буалле, съ своего поста, видѣлъ въ окнахъ темные профили, жестикулировавшія тѣни; это были Маньянъ, С. Арно, Персиньи, Флёри — привидѣнія преступленія.

Туда были вызваны: Кортъ, кирассирскій генералъ, и Карелле, командовавшій дивизіей, которая наиболѣе работала на другой день, 4-го. Съ полуночи до трехъ часовъ утра, генералы и полковники „то и дѣло приходили и уходили“. Являлись даже простые капитаны. Около четырехъ часовъ, подъѣхало нѣсколько каретъ, „съ женщинами“. Оргія была неразлучна съ этимъ измѣнническимъ дѣломъ. Будуаръ во дворцахъ и лупанарій въ казармахъ шли рука объ руку.

Дворъ былъ наполненъ уланами, державшими подъ уздцы лошадей совѣщавшихся генераловъ.

Двѣ женщины изъ пріѣхавшихъ туда въ эту ночь, до нѣкоторой степени, принадлежать исторіи. На вторыхъ планахъ бываютъ такіе силуэты. Эти женщины имѣли вліяніе на несчастныхъ генераловъ. Обѣ принадлежали къ большому свѣту. Одна была маркиза ***, съ которой произошло такое обстоятельство, что она сперва обманула своего мужа, а потомъ влюбилась въ него. Она увѣрилась, что мужъ былъ надежнѣе любовника. Это случается. Она была дочь маршала Франціи, извѣстнаго оригинала, и той хорошенькой графини ***, которой Шатобріанъ, послѣ ночи» проведенной въ ея объятіяхъ, написалъ слѣдующее четверостишіе. Его можно привести, такъ какъ всѣ уже умерли.

Des rayons du matin l’horizon se colore,

Le jour vient éclairer notre tendre entretien,

Mais est-il un sourire aux lèvres de l’aurore

Aussi doux que le tien?

Дочь обладала столь же прелестной улыбкой, какъ и мать; но выше этой улыбки было пагубнѣе. Другая женщина была К, русская; бѣлая, высокая, бѣлокурая, веселая, участвовавшая въ темныхъ дипломатическихъ интригахъ, показывавшая шкатулку, наполненную любовными письмами г. Моле, немножко шпіонка, вполнѣ обольстительная и ужасная.

Предосторожности, принятыя на случай, замѣчались даже извнѣ. Еще наканунѣ, изъ оконъ сосѣднихъ домовъ можно было видѣть во дворѣ Елисейскаго дворца двѣ запряженныхъ, почтовыхъ кареты, готовыхъ къ отъѣзду, съ кучерами на козлахъ.

Въ енисейскихъ конюшняхъ, въ улицѣ Моитень, стояло еще нѣсколько заложенныхъ экипажей и осѣдланныхъ лошадей.

Луи Бонапартъ не спалъ. Всю ночь онъ отдавалъ какія-то таинственныя приказанія; и потому на этомъ, блѣдномъ лицѣ читалась, по утру, какая-то ужасающая ясность.

Успокоившееся преступленіе — вещь, поселяющая тревогу.

Въ это утро — онъ почти смѣялся. Морни входилъ въ его кабинетъ. Луи Бонапартъ, чувствуя лихорадку, призывалъ Конно, который присутствовалъ при ихъ разговорѣ.

Морни принесъ донесенія полиціи. Двѣнадцать работниковъ національной типографіи отказались, въ ночь 2-го сентября, печатать декреты и прокламаціи. Ихъ немедленно арестовали. Полковникъ Форестье былъ арестованъ. Его перевезли въ фортъ Бисетръ, вмѣстѣ съ Кроче Спинелли, Женилье, Ипполитомъ Мажанонъ, мужественнымъ и даровитымъ писателемъ, Гудунешемъ и Полино. Это послѣднее имя поразило Луи Бонапарта. «Что это за Полино?» — «Онъ былъ офицеромъ на службѣ у персидскаго Шаха» отвѣчалъ Морни. И прибавилъ: «Смѣсь Донъ-Кихота и Санчо-Пансы». Этихъ арестантовъ посадили въ казематъ № 6. Новый вопросъ Луи Бонапарта: «Что это за казематы?» Морни отвѣчалъ: «Подвалы» безъ свѣта и воздуха, въ двадцать четыре метра длины, восемь ширины, пять вышины, съ мокрыми стѣнами и сырымъ поломъ". Луи Бонапартъ спросилъ: «Кладутъ ли имъ хоть соломы»? Морни сказалъ: «Пока еще нѣтъ. Потомъ увидимъ». Онъ прибавилъ: «Тѣ, которыхъ сошлютъ въ Бисетрѣ; а которыхъ разстрѣляютъ — въ Иври.»

Луи Бонапартъ освѣдомился о принятыхъ предосторожностяхъ. Морни вполнѣ успокоилъ его на этотъ счетъ. Онъ сообщилъ ему, что на всѣхъ колокольняхъ поставлены сторожѣ что всѣ печатные станки запечатаны; что всѣ барабаны національной гвардіи подъ ключомъ; и что, слѣдовательно, нечего было бояться. Ни одна типографія не выпустятъ прокламаціи; ни въ одой мэріи не пробьютъ сбора; ни на одной колокольнѣ не ударятъ въ набатъ.

Луи Бонапартъ спросилъ: всѣ ли батареи въ полномъ комплектѣ? напомнивъ, что каждая должна была состоять изъ. четырехъ пушекъ двухъ гаубицъ. Онъ особенно настаивалъ на томъ, чтобы употребляли въ дѣло только пушки, имѣющія восемь, а гаубицы — шестнадцать центиметровъ въ діаметрѣ.

— Это правда, сказалъ Морни, который былъ посвященъ въ тайну. — Всему этому завтра будетъ иного работы.

Потомъ Морни говорилъ о Мазасѣ, что тамъ на дворѣ находилось 600 человѣкъ республиканскихъ гвардейцевъ; все народъ отборный, который, если на него нападутъ, будетъ защищаться до послѣдней крайности; что солдаты принимаютъ арестованныхъ представителей съ хохотомъ, и что они приходили смотрѣть на Тьера «прямо подъ носъ ему»; что офицеры удаляли солдатъ, но мягко, съ «нѣкоторой почтительностью»; что трое арестованныхъ были посажены въ «секретную»: Греппо, Надо, и членъ соціалистскаго комитета Арсенъ Мёнье. Послѣдній занималъ 82 No, въ шестомъ отдѣленіи. Рядомъ съ нимъ, въ № 30, сидѣлъ одинъ представитель правой, который все кричалъ и стоналъ, что забавляло Арсена Мёнье, и разсмѣшило Луи Бонапарта. Еще подробность: фіакръ, въ которомъ привезли База, въѣзжая на дворъ Мазаса, ударился о ворота; при этомъ фонарь, упавъ на землю, разбился. Кучеръ сталъ сокрушаться объ убыткѣ. «Кто мнѣ заплатитъ за это?» вскричалъ онъ. Одинъ изъ агентовъ, сидѣвшій въ фіакрѣ, вмѣстѣ съ арестованнымъ квесторомъ, сказалъ кучеру: «Не безпокойтесь; поговорите съ ефрейторомъ. Когда въ такомъ дѣлѣ „бываетъ битая посуда“, (quand il y a de la casse), то платитъ правительство.

Бонапартъ улыбнулся и произнесъ: „Это правда“.

Другой разсказъ Морни также насмѣшилъ его. — Это былъ разсказъ о гнѣвѣ Кавеньяка, когда онъ вошелъ въ казематъ Мазаса. Въ двери каждаго каземата пробито окошечко, въ которое наблюдаютъ за арестантами, незамѣтно для нихъ. Огорожа слѣдили за Кавеньякомъ. Сначала, онъ ходилъ взадъ и впередъ, скрестивъ руки; но такъ какъ комната невелика, то вскорѣ присѣлъ на скамейку. Эти тюремныя скамейки ничто иное, какъ узенькая доска на трехъ ножкахъ, соединяющихся въ одной точкѣ, и которыя, проходя сквозь доску, въ серединѣ ея, образуютъ бугорокъ, такъ что сидѣть на ней очень неудобно. Кавеньякъ вскочилъ и ногой отшвырнулъ скамейку въ другой уголъ комнаты. Потомъ, въ ярости, съ бранью разбилъ кулакомъ маленькій, столикъ, который, вмѣстѣ съ скамейкой, составляетъ единственную тюремную мебель.

Этотъ пинокъ и этотъ ударъ кулакомъ очень развеселили Луи Бонапарта.

— А Мопа все боится, сказалъ Морни.

Бонапартъ опять разсмѣялся.

Морни послѣ своего разсказа ушелъ. Луи Бонапартъ направился въ сосѣднюю комнату. Тамъ ждала его женщина. Повидимому, она пришла просить за кого нибудь. Докторъ Конно слышалъ слѣдующія характеристическія слова: „Я извиняю вамъ ваши привязанности. Извините мнѣ мои ненависти.“

IV.
Домашнія люди.

Мериме былъ низокъ отъ природы. Не надо за это претендовать на него.

Что касается до Морни — это другое дѣло; онъ больше стоилъ. Въ немъ было что-то разбойническое.

Морни обладалъ мужествомъ. Разбойничество обязываетъ.

Мериме лгалъ, выдавая себя за одного изъ лицъ, посвященныхъ въ тайну переворота. А вѣдь казалось бы, что тутъ нечѣмъ хвалиться.

Но дѣло въ томъ, что ни въ какія тайны его не посвящали. Луи Бонапартъ не любилъ безполезно довѣряться.

Прибавимъ, что едва-ли Мериме, въ эпоху 2-го декабря, состоялъ въ непосредственныхъ сношеніяхъ съ Бонапартомъ, хотя, по нѣкоторымъ признакамъ, можно бы думать противное. — Сближеніе произошло уже позже; сначала Мериме зналъ только Морни.

Морни и Мериме принадлежали оба къ интимному кружку Елисейскаго дворца; но различно. Можно вѣрить Морни, но не Мериме. Морни былъ посвященъ въ крупныя тайны, Мериме — въ маленькія. Любовная интрига — вотъ его настоящее призваніе.

Домашніе люди въ Елисе бекомъ дворцѣ были двухъ родовъ: приближенные и льстецы. Первымъ изъ приближенныхъ былъ Морни; первымъ, или послѣднимъ изъ льстецовъ былъ Мериме.

Карьеру Мериме сдѣлало вотъ что:

Преступленія красивы только въ первую минуту; они скоро блекнутъ. Этому роду успѣха недостаетъ прочности. Надо скорѣй прибавить къ нему что нибудь.

Елисейскій дворецъ нуждался въ литературномъ украшеніи.

Нѣкоторый академическій оттѣнокъ не вредятъ вертепу. Мериме былъ не занять. Ему было на роду суждено подписываться: „шутъ императрицы“. Г-жа Монтихо представила его Луи Бонапарту, который благосклонно принялъ его и пополнилъ дворъ свой этимъ плоскимъ талантливымъ писателемъ.

Этотъ дворъ представлялъ изъ себя коллекцію; этажерка низостей; звѣринецъ пресмыкающихся; гербарій ядовъ.

Кромѣ приближенныхъ, которые несли службу, и придворныхъ» которые служили украшеніемъ, были еще помощники.

Въ нѣкоторыхъ случаяхъ требовалось подкрѣпленіе. Иногда это были женщины, «Летучій эскадронъ»; иногда мужчины: С. Арно, Эспинассъ, С. Жоржъ, Мопа. Иногда, ни женщины, ни мужчины: Маркизъ С…

Антуражъ замѣчательный. Скажемъ о немъ два слова.

Тутъ былъ Вьельяръ — наставникъ, атеистъ съ католическимъ оттѣнкомъ, отличный игрокъ на бильярдѣ. Вьельяръ былъ разскащикъ. Онъ съ улыбкой разсказывалъ слѣдующее: Въ концѣ 1807 года, королева Гортензія, любившая всегда жить въ Парижѣ, писала королю Людовику, что она не можетъ болѣе оставаться въ разлукѣ съ нимъ; что она чувствуетъ неодолимое желаніе видѣть его, и пріѣдетъ въ Гагу. Король сказалъ: «Она беременна». Онъ призвалъ своего министра Ванъ-Маанена, показалъ ему письмо королевы, и прибавилъ: «она скоро явится. Пусть такъ. Наши комнаты рядомъ. Дверь, посредствомъ которой онѣ сообщаются, королева найдетъ заколоченной». Людовикъ, какъ видно, смотрѣлъ на свою королевскую мантію серьёзно, потому что воскликнулъ: «Мантія короля не должна служить одѣяломъ для проститутки». Министръ ВанъМааненъ пришелъ въ ужасъ и сообщилъ обо всемъ императору. Императоръ прогнѣвался — не на Гортензію, а на Людовика. Но Людовикъ не сдался. Дверь хотя и не была заколочена, но король остался непреклоненъ, и когда королева пріѣхала, повернулся къ ней спиной. Это не помѣшало Наполеону III родиться. Приличное число пушечныхъ выстрѣловъ привѣтствовало это рожденіе.

Такова была исторія, которую лѣтомъ 1840 г., въ Сенъ-Лё-Таверни, въ домѣ, называемомъ La Terrasse, при свидѣтеляхъ, и между прочимъ при Фердинандѣ Б., и маркизѣ де ла Л., товарищѣ дѣтства автора этой книги, разсказывалъ Вьельяръ, ироническій бонапартистъ, преданный скептикъ….

Кромѣ Вьельяра, былъ Водрей, котораго Луи Бонапартъ произвелъ въ генералы одновременно съ Эспинассомъ, на всякій случай. Полковникъ заговорщикъ можетъ быть генераломъ между устроителями западни.

Былъ Фіаленъ — герцогъ-капралъ; былъ Флёри, карьера котораго извѣстна, былъ Лакроссъ, либералъ, превратившійся въ мерцала; одинъ изъ тѣхъ консерваторовъ, которыхъ любовь къ порядку доводитъ до состоянія муміи. Впослѣдствіи сенаторъ.

Потомъ Лараби, другъ Лакросса, такой же лакей, и такой же сенаторъ. Каноникъ Кокро, аббатъ корабля la Belle Poule. Извѣстенъ его отвѣтъ одной княгинѣ, спрашивавшей у него: «что такое Елисейскій дворецъ?» Какъ видно, княгинямъ можно говорить то, чего не скажешь просто женщинѣ.

Потомъ Ипполитъ Фурту изъ породы «лазуновъ», которые куда угодно вскарабкаются. Писака, одинаковой пробы съ Гюставомъ Планшемъ или Филаретомъ Шалемъ, сдѣлавшійся впослѣдствіи морскимъ" министромъ; что заставило Беранже сказать про него: «Этому Фурту всѣ мачты знакомы; даже и тѣ, на которыя взлѣзаютъ за призомъ на ярмаркахъ».

Было тамъ и двое Овернцевъ. Они ненавидѣли другъ друга. Одинъ прозвалъ другого меланхолическимъ мѣдникомъ^[9].

Былъ Сент-Бёвъ; человѣкъ порядочный, но завистливый, что простительно безобразію. Столь же великій критикъ, какъ Кузенъ великій философъ.

Затѣмъ Тролонъ (Troplong). Дюпенъ былъ у него прокуроромъ, а онъ былъ у Дюпена президентомъ. Дюпенъ, Тролонъ, два профиля маски, надѣтой на лицо закона.

Затѣмъ Аббатуччи. Покладистая совѣсть. Теперь проѣзжій шлякъ.

Аббатъ М., впослѣдствіи епископъ въ Нанси, подчеркивавшій съ улыбкой клятвы Луи Бонапарта.

Были тутъ также постоянные засѣдатели одной знаменитой оперной ложи, Montg… и Sept… предложившіе къ услугамъ неразборчиваго принца серьёзную сторону легкомысленныхъ людей.

Былъ Ромьё. Силуэтъ пьяницы позади краснаго призрака. Малтурнъ, недурной другъ, развратный и искренній. Cuch… имя котораго прислуга колебалась докладывать, при входѣ его въ салонъ. Сюэнъ, человѣкъ, могущій подать хорошій совѣтъ въ дурномъ дѣлѣ. Докторъ Веронъ, который носилъ на щекѣ своей то, что другіе елисейцы носили въ сердцѣ. Мокаръ, бывшій красавецъ и любезникъ при голландскомъ дворѣ. Въ воспоминаніяхъ у Мокара были романсы. Онъ могъ, по своимъ лѣтамъ, и по другимъ причинамъ, бытъ отцомъ Луи Бонапарта. Онъ былъ адвокатъ. Въ 1829 г., онъ также, какъ и Ромьё, былъ не глупъ. Позже, онъ что-то такое издалъ, я уже не помню теперь что именно, но нѣчто торжественное и напечатанное in quarto. Онъ мнѣ прислалъ тогда свою книгу. Это онъ, въ 1847 г. принесъ ко мнѣ, вмѣстѣ съ княземъ de la Moscova, петицію, поданную королемъ Жеромомъ въ палату перовъ, и требовавшую возвращенія во Францію изгнаннаго семейства Бонапартовъ. Я поддерживалъ ее: ошибка и доброе дѣло, которыя я и теперь сдѣлалъ бы снова.

Былъ также Бильо, подобіе оратора, имѣвшій даръ легко разглагольствовать и ошибавшійся съ видомъ авторитета Онъ считался государственнымъ человѣкомъ. Государственный человѣкъ — это какая-то особаго рода посредственность.

Былъ Лавалеттъ, дополнявшій Морни и Валевскаго.

Былъ Баччіоки… и еще другіе.

Повинуясь внушеніямъ этихъ-то приближенныхъ, Луи Бонапартъ — нѣчто въ родѣ голландскаго Маккіавелли — посѣщалъ во время своего президентства палату и другія мѣста, разъѣзжалъ въ Туръ, въ Гамъ, въ Дижонъ, произнося съ соннымъ видомъ и въ носъ предательскія рѣчи.

Какъ ни жалокъ этотъ Елисейскій дворецъ, но онъ занимаетъ мѣсто въ исторіи. Онъ породилъ и катастрофы, и много смѣшныхъ вещей. Ихъ нельзя пройти молчаніемъ. Елисейскій дворецъ — это былъ мрачный, внушавшій постоянныя опасенія уголокъ Парижа. Это дурное мѣсто представляло скопище маленькихъ и опасныхъ людей; карликовъ, чувствовавшихъ себя тамъ въ своей семьѣ. У нихъ было одно правило — наслаждаться. Тамъ жили смертью; тамъ дышали срамомъ, питались тѣмъ, что убиваетъ другихъ. Тамъ созидалось намѣренно съ искуствомъ, съ разсчетомъ, умаленіе Франціи. Тамъ работали продажные, угодливые, пресыщенные, публичные дѣятели — читай: развратники. Тамъ, какъ мы уже говорили, занимались литературой. Вьельяръ былъ классикъ 1830 г., Морни написалъ водевиль «Шуфлёри», Луи Бонапартъ былъ кандидатомъ въ академію. Странное мѣсто! Помѣсь отеля Рамбулье съ домомъ Банкаля. Елисейскій дворецъ былъ лабораторіей, конторой, исповѣдальней, альковомъ, вертепомъ царствованія. Онъ имѣлъ претензію управлять всѣмъ, даже нравами, въ особенности нравами. Онъ заставилъ женщинъ бѣлиться и мужчинъ краснѣть. Онъ давалъ тонъ туалету и музыкѣ. Онъ изобрѣлъ кринолины" и оперетку. Въ Елисейскомъ дворцѣ нѣкоторое безобразіе считалось за элегантность; то, что сообщаетъ лицу гордое выраженіе, что возвышаетъ душу — осмѣивалось. Тамъ было оплевано «os homini sublime dedit»; тамъ въ теченіе двадцати дѣть было въ модѣ все низкое — и между прочимъ низкіе лбы.

Исторія, какова бы ни была ея гордость, осуждена знать, что Елисейскій дворецъ существовалъ. Карикатурная сторона не мѣшаетъ трагической. Въ немъ есть залъ, видѣвшій вторичное отреченіе — отреченіе послѣ Ватерлоо. Въ Елисейскомъ дворцѣ кончилъ Наполеонъ I и началъ Наполеонъ IIL Въ Енисейскомъ дворцѣ Дюпенъ предсталъ передъ обоими Наполеонами, въ 1815 г. для того, чтобы низложить великаго, въ 1851 для того, чтобъ обоготворить маленькаго. Въ эту послѣднюю эпоху, здѣсь было очень мрачно. Не оставалось ни одной добродѣтели. При дворѣ Тиверія еще былъ Тразеа, вокругъ Бонапарта — никого. Ищешь совѣсти — находишь Бароша; ищешь религіи — находишь Монталамбера.

V.
Нерѣшительный пособникъ.

Въ это страшно-историческое утро 4го декабря, окружающіе наблюдали за своимъ господиномъ. Луи Бонапартъ заперся; но эапереться, это уже нѣкоторымъ образомъ обнаружить себя. Кто заперся, тотъ размышляетъ; а для такихъ людей размышлять, значить обдумывать. Что могъ обдумывать Луи Бонапартъ? Что было у него на умѣ? Вопросъ, съ которымъ всѣ обращались другъ къ другу, за исключеніемъ двоихъ: Морни — совѣтника и С. Арно — исполнителя.

Луи Бонапартъ имѣлъ претензію — и она оправдалась — разпознавать людей. Онъ хвалился этимъ и, съ извѣстной точки зрѣнія, былъ правъ. У иныхъ есть даръ провидѣнія; у него было чутьё. Это скотское свойство, но оно не обманываетъ.

Онъ, конечно, не ошибся въ Мопа. Для того, чтобы вы красть законъ, ему нуженъ былъ поддѣльный ключъ. Онъ взялъ Мопа. Никакая отмычка не могла съ нимъ сравняться. Онъ не ошибся и въ К. Б. Онъ тотчасъ понялъ, что у этого солиднаго человѣка есть всѣ данныя для того, чтобъ немедленно превратиться въ негодяя. И дѣйствительно, вотировавъ и подписавъ низложеніе въ мэріи X округа, онъ сдѣлался однимъ изъ трехъ докладчиковъ смѣшанныхъ комиссій; и, въ ужасномъ итогѣ, подведенномъ исторіей, на его долю приходится 1.634 жертвы

Иногда, однакоже, Луи Бонапартъ ошибался; тать, напримѣръ, онъ ошибся въ Поже. Поже, хотя былъ выбранъ имъ, но остался честнымъ человѣкомъ. Луи Бонапартъ, опасаясь работниковъ національной типографіи, и не безъ основанія, потому что двѣнадцать человѣкъ, какъ мы видѣли, отказались повиноваться, придумалъ на всякій случай вспомогательное отдѣленіе, съ печатной машиной и съ ручнымъ станкомъ, — нѣчто въ родѣ государственной подтипографіи, состоявшей изъ восьми работниковъ и помѣщавшейся въ Люксембургѣ. Завѣдующимъ этой типографіею онъ сдѣлалъ Поже. Когда насталъ часъ преступленія, когда нужно было печатать гнусныя аффиши, онъ сталъ вывѣдывать у Поже его мнѣніе. Поже былъ возмущенъ. Тогда онъ обратился къ Сен-Жоржу, въ которомъ нашелъ лакея.

Онъ менѣе ошибся, но все же ошибся я въ X.

2-го декабря X., пособникъ, котораго Морни считалъ необходимымъ, очень безпокоилъ Луи Бонапарта.

Ему было сорокъ четыре года; онъ любилъ женщинъ и хотѣлъ сдѣлать карьеру. Отсюда его неразборчивость на средства. Онъ началъ свое поприще въ Африкѣ, подъ начальствомъ полковника Комба, въ 47-мъ армейскомъ полку. Онъ выказалъ храбрость при Константинѣ. Въ Заачѣ онъ выручилъ Эрбильона; осада, дурно начатая Эрбильономъ, кончилась хорошо, благодаря ему. X., маленькій, приземистый, съ головой, ушедшей въ эполеты, отважный, былъ отличнымъ бригаднымъ командиромъ. Въ его карьерѣ было четыре ступени: Бюжо, потомъ Ламорисьеръ, потомъ Кавеньякъ, потомъ Шангарнье. Въ Парижѣ, въ 1851 г., онъ видѣлся съ Ламорисьеромъ и Шангарнье. Первый обошелся съ нимъ холодно, второй — лучше. Онъ вышелъ изъ Сатори въ негодованіи. Онъ кричалъ: «Нужно покончить съ этимъ Луи Бонапартомъ. Онъ развращаетъ армію. Эти пьяные солдаты возмущаютъ душу. Я возвращусь въ Африку». Въ октябрѣ, Шангарнье уже не былъ въ силѣ и энтузіазмъ X. охладѣлъ. Онъ сталъ посѣщать Елисейскій Дворецъ, но не отдаваясь. Онъ далъ слово генералу Бедо, который разсчитывалъ на него. 2-го декабря на разсвѣтѣ, кто-то разбудилъ X. Это былъ Эдгаръ Ней. X. былъ бы точкой опоры для переворота, но согласится ли онъ? Эдгаръ Ней объяснилъ ему событіе и оставилъ его не прежде, какъ увидѣвъ, что онъ выступилъ во главѣ 1-го полка, изъ казармы Зеленой Улицы. X. долженъ былъ занять позицію на площади Мадленъ. Когда онъ подъѣзжалъ къ ней, Ларошжакленъ, вытѣсненный изъ палаты вооруженной силой, проходилъ черезъ площадь. Ларошжакленъ, еще не сдѣлавшійся бонапартистомъ, былъ въ ярости… Увидѣвъ X., своего стараго товарища по военной школѣ въ 1880 г., и съ которымъ онъ былъ на ты, онъ подошелъ къ нему и сказалъ: «Это гнусность. Ты что дѣлаешь?» — «Я жду», отвѣчалъ X. Ларошжакленъ оставилъ его. X. слѣзъ съ лошади и пошелъ къ одному изъ своихъ родственниковъ, члену государственнаго совѣта Р., жившему въ улицѣ Скаронъ. Юнъ сталъ съ нимъ совѣтоваться. Р., честный человѣкъ, не колебался. Онъ отвѣчалъ: «Я отправляюсь въ государственный совѣтъ, чтобъ исполнить свой долгъ. Это преступленіе». X. покачалъ головой, и сказалъ: «Надо посмотрѣть».

Это я жду и надо посмотрѣть озабочивали Луи Бонапарта. Морни сказалъ: «Пустимъ въ ходъ летучій эскадронъ».

VI
Денисъ Дюссубъ.

Гастонъ Дюссубъ былъ одинъ изъ самыхъ мужественныхъ членовъ лѣвой. Онъ былъ представитель департамента Верхней Вьенны. Въ первое время своего присутствія въ собраніи онъ носилъ, какъ бывало Теофиль Готье, красный жилетъ. Какъ жилетъ Теофиля Готье приводилъ въ содроганіе классиковъ 1830 г., такъ жилетъ Дюссуба приводилъ въ содроганіе роялистовъ 1851 г. Гну Паризису, епископу Лангрскому, котораго не испугала бы красная шляпа, красный жилетъ Дюссуба внушалъ ужасъ. Другой причиной ужаса правыхъ было то₍что Дюссубъ, по слухамъ, провелъ три года въ Бель-Илѣ, какъ политическій арестантъ, подвергшійся наказанію за «Лиможское дѣло». Оттуда, стало быть, всеобщая подача голосовъ и прислала его въ собраніе. Попасть изъ тюрьмы въ сенатъ, обстоятельство вовсе не удивительное въ наши измѣнчивыя времена, и которое иногда дополняется такъ: возвратиться изъ сената въ тюрьму; но дѣло въ томъ, что правая ошибалась; Лиможскій осужденный былъ не Гастонъ Дюссубъ, а брать его, Денисъ. Но все таки Гастонъ Дюссубъ казался страшенъ. Онъ былъ остроуменъ, мужественъ и кротокъ.

Лѣтомъ 1851 г., я ежедневно ходилъ въ Консьержери обѣдать съ двумя сыновьями моими и двумя друзьями, сидѣвшими въ тюрьмѣ, Эти великія сердца и замѣчательные умы, Вакри, Мёрисъ, Шарль и Франсуа Викторъ привлекали къ себѣ подобныхъ имъ; въ этомъ полумракѣ, за желѣзными рѣшотіами, собирались вокругъ маленькаго семейнаго стола, для дружеской бесѣды, краснорѣчивые ораторы, какъ напримѣръ, Креньё, и энергическіе, увлекательные писатели, какъ напримѣръ, Пейра.

Однажды Мишель де Буржъ привелъ къ намъ Гастона Дюссуба.

Гастонъ жилъ въ Сен-Жерменскомъ Предмѣстьѣ, по сосѣдству съ собраніемъ. 2-го декабря мы не видѣли его на сходкѣ. Онъ занемогъ и лежалъ, «пригвожденный, какъ онъ писалъ мнѣ, членистымъ ревматизмомъ».

У него былъ брать моложе его, и котораго мы сейчасъ назвали, Денисъ Дюссубъ. Утромъ 21-го, этотъ братъ пришелъ его навѣстить.

Гастонъ узналъ о переворотѣ и былъ въ отчаяніи, что болѣзнь удерживала его въ постели. Онъ вскричалъ:

— Я обезчещенъ. На баррикадахъ не будетъ моего шарфа.

— Нѣтъ, сказалъ ему братъ: — онъ будетъ тамъ.

— Какимъ образомъ?

Одолжи мнѣ его.

— Возьми.

Денисъ взялъ шарфъ Гастона и ушелъ. Мы еще встрѣтимъ Дениса Дюссуба.

VII.
Свѣденія и встрѣчи.

Ламорисьеръ, въ это самое утро, нашелъ средство доставить мнѣ, черезъ г-жу Курбоннъ, слѣдующія свѣденія:

«Фортъ Гамъ. Фамилія коменданта — Бодо. Онъ назначенъ на этотъ постъ въ 1848 году Кавеньякомъ; приказъ объ его назначеніи скрѣпилъ своей подписью Шаррасъ. Оба теперь его арестанты. Полицейскій комиссаръ, посланный Морни въ мѣстечко Гамъ для наблюденія за узниками и тюремщикомъ, называется Дюфоръ де-Пульякъ».

Я подумалъ, получивъ это свѣденіе, что «тюремщикъ» Бодо самъ способствовалъ столь быстрой доставкѣ его. Признакъ разшатанности центральной власти.

Ламорисьеръ, тѣмъ же путемъ, сообщилъ мнѣ нѣкоторыя подробности о своемъ арестованіи и объ арестованіи другихъ генераловъ, его товарищей.

Эти подробности служатъ дополненіемъ тѣхъ, которыя я привелъ уже.

Генералы были всѣ арестованы одновременно, на ихъ квартирахъ, почти при одинаковыхъ обстоятельствахъ. Повсюду дома были окружены и двери отперты хитростью или выломаны силой; привратниковъ обманывали, иногда вязали; повсюду являлись переодѣтые люди, снабженные веревками, вооруженные топорами. Ночное насиліе, прерванный сонъ. У Ламорисьера, по его собственнымъ словамъ, сонъ былъ крѣпокъ. Какъ бы ни стучали и ни шумѣли въ дверяхъ — онъ не просыпался. Его слуга, преданный отставной солдатъ, нарочно говорилъ громко и кричалъ, чтобъ разбудить генерала. Онъ даже вступилъ въ борьбу съ городскими сержантами. Одинъ полицейскій агентъ нанесъ, ему ударъ шпагой и прокололъ колѣно. Впослѣдствіи, ногу пришлось отпилить. Генерала разбудили, схватили и увезли.

Проѣзжая по набережной Malaquais, Ламорисьеръ увидѣлъ войска, дефилировавшія въ ранцахъ. Онъ быстро нагнулся къ окну кареты. Полицейскій комиссаръ, сопровождавшій его, подумалъ, что онъ хочетъ обратиться къ солдатамъ съ рѣчью. Этотъ человѣкъ схватилъ генерала за руку и сказалъ ему: — Генералъ, если вы скажете слово, я употреблю въ дѣло вотъ это… И другой рукой онъ показалъ генералу въ темнотѣ нѣчто въ родѣ намордника.

Всѣхъ арестованныхъ генераловъ препроводили въ Мазасъ. Тамъ ихъ заперли и забыли. Въ восемь часовъ вечера, генералъ Шангарнье еще ничего не ѣлъ.

Минута арестованія была тяжкая для полицейскихъ комиссаровъ. Имъ пришлось наглотаться немало стыда. Кавеньякъ, Лефло, Шангарнье, Бедо и Ламорисьеръ точно также не пощадили ихъ, какъ и Шаррасъ. Въ минуту отъѣзда, у Кавеньяка было при себѣ нѣсколько денегъ. Прежде чѣмъ положить ихъ въ карманъ, онъ спросилъ арестовавшаго его комиссара Колена: «Будутъ ли эти деньги цѣлы?» Комиссаръ воскликнулъ: «Что же вы предполагаете, генералъ?»

— Кто мнѣ поручится, что вы не мошенники? возразилъ Кавеньи. Въ тоже самое время, почти въ туже самую минуту, Шаррасъ говорилъ полицейскому, Куртелю. «Почему я знаю, что вы не карманники»?

Нѣсколько дней спустя, всѣ эти негодяи получили почетнаго легіона.

Этимъ самымъ крестомъ, которымъ послѣ 2-го декабря, послѣдній Бонапартъ награждалъ полицейскихъ, первый Наполеонъ украсилъ знамена великой арміи, послѣ Аустерлица.

Я передалъ эта подробности комитету. Донесенія получались со всѣхъ сторонъ. Нѣкоторыя касались печати. Съ утра 2-го декабря, къ прессѣ стали относиться съ солдатской грубостью. Серрьеръ, мужественный типографщикъ, пришелъ сообщить намъ, что происходило въ типографіи газеты «Presse». Серрьеръ печаталъ двѣ газеты, «la Presse» и «l’Avénement du peuple». Послѣдняя была преобразована изъ «Evénement», прекращенной по суду. 2-го, въ восемь часовъ вечера, въ типографію вторглись 28 человѣкъ солдатъ республиканской гвардіи, подъ начальствомъ поручика Папъ (впослѣдствіи получившаго за это крестъ). Этотъ человѣкъ передалъ Серрьеру запрещеніе что-либо печатать, подписанное: «Нюссъ». Полицейскій комиссаръ сопровождалъ поручика Папъ. Этотъ комиссаръ предъявилъ Серрьеру «декретъ президента республики», запрещавшій газету «Avènement du peuple». Потомъ поставили ко всѣмъ дверямъ часовыхъ. Работники хотѣли противиться. Одинъ изъ наборщиковъ сказалъ солдатамъ: «А мы все-таки будемъ печатать, несмотря на ваше запрещеніе». Тогда явилось еще 40 муниципальныхъ гвардейцевъ, съ двумя вахмистрами, четырьмя ефрейторами и барабанщикомъ, и отрядъ линейныхъ солдатъ, подъ начальствомъ капитана. Пришелъ Жирарденъ, возмущенный, и протестовалъ съ такой энергіей, что одинъ изъ ефрейторовъ сказалъ ему: «Я бы хотѣлъ, чтобы у меня былъ такой полковникъ, какъ вы». Мужество Жирардена сообщилось работникамъ и, съ помощью хитрости и ловкости, имъ на глазахъ у жандармовъ, удалось отпечатать прокламаціи Жирардена и наши, ручнымъ станкомъ. Они вынесли ихъ маленькими пачками, еще совсѣмъ влажными, подъ своими жилетами. Къ счастію, все было пьяны. Жандармы поили солдатъ, и работники воспользовались этимъ. Муниципальные гвардейцы смѣялись, ругались, «каламбурили, пили шампанское и кофе» и говорили: «Мы замѣнимъ теперь республиканскихъ представителей. Мы будемъ получать 25 франковъ въ день». Всѣ парижскія типографіи были заняты такимъ образомъ, вооруженной силой. Переворотъ держалъ все въ рукахъ. Онъ наносилъ даже оскорбленія газетамъ, поддерживавшимъ его. Въ конторѣ «Moniteur Parisien»., городскіе сержанты хотѣли стрѣлять въ каждаго, кто отворитъ дверь. У г. Деламара, редактора «Patrie», было 40 муниципальныхъ гвардейцевъ, и онъ дрожалъ, чтобъ они не разбили его станковъ. Онъ сказалъ одному изъ нихъ: «Да вѣдь я за васъ!» Жандармъ отвѣчалъ: «А мнѣ что за дѣло»!

Въ ночь съ 3-го на 4 е, около трехъ часовъ, всѣ типографіи были очищены. Капитанъ сказалъ Серрьеру: «Намъ дано приказаніе сосредоточиться въ нашихъ кварталахъ». Серрьеръ, рааомывая намъ это, прибавилъ: «Что то готовится».

Я имѣлъ наканунѣ разговоръ, относительно сопротивленія, съ Жоржемъ Бискарра, неподкупнымъ и храбрымъ человѣкомъ, окоторомъ мнѣ еще придется упоминать. Я назначилъ ему свиданіе въ домѣ № 19 въ улицѣ Ришельё. И потому въ это утро, 4-го, между № 15, гдѣ мы засѣдали, и 19, гдѣ я ночевалъ, происходили сношенія.

Была минута, когда я находился на улицѣ. Я только что разстался съ этимъ честнымъ, мужественнымъ гражданиномъ, какъ увидалъ совершенную противуположность: — г. Мериме, шедшаго ко мнѣ на встрѣчу.

— А! сказалъ Мериме. — Я васъ искалъ!

Я отвѣчалъ ему:

— Надѣюсь, что вы меня не найдете? Онъ подалъ мнѣ руку. Я повернулся къ нему спиной.

Съ тѣхъ поръ я не видѣлъ его. Кажется, онъ умеръ.

Этотъ Мериме, какъ-то разъ въ 1847 г., говорилъ со мной о Морни; и между нами произошелъ слѣдующій діалогъ. Мериме сказалъ: «У г. де-Морни великая будущность», и потомъ спросилъ меня: «Знаете вы его?»

Я отвѣчалъ:

— А! у него великая будущность! Да, я знаю г. де-Морни. Онъ уменъ, вращается постоянно въ свѣтѣ; онъ дѣлецъ, занимающійся промышленными предпріятіями. Разработка цинковыхъ рудниковъ, люттихскихъ каменноугольныхъ копей — все это онъ затѣялъ. Я имѣю честь его знать. Это мошенникъ.

Насъ съ Мериме раздѣляло одно: я презиралъ Морни, а онъ его уважалъ. Морни платилъ ему тѣмъ же. И это было вполнѣ справедливо.

Я подождалъ, пока Мериме повернетъ за уголъ. Когда онъ всчезъ, я возвратился въ № 15.

Получились свѣденія о Канроберѣ. 2-го вечеромъ, онъ посѣтилъ г-жу Лефло. Эта благородная женщина была возмущена. На другой день, долженъ былъ происходить балъ у С. Арно въ военномъ министерствѣ. Генералъ Лефло и его жена получили приглашеніе. Они должны были встрѣтиться тамъ съ Канроберомъ. Но г-жа Лефло не объ танцахъ разговаривала съ нимъ. «Генералъ! сказала она — Всѣ ваши товарищи арестованы и вы намѣрены это поддерживать». «Я намѣренъ сдѣлать одно — подать въ отставку. Вы можете сказать это Лефло», отвѣчалъ онъ. Онъ былъ блѣденъ, ходилъ взадъ и впередъ въ волненіи.

— Въ отставку, генералъ?

— Да, сударыня.

— Это вѣрно?

— Да, сударыня… конечно, если только не будетъ возмущенія…

— Генералъ Канроберъ! вскричала г жа Лефло. — Вотъ слово, которое достаточно говорить что вы намѣрены дѣлать.

И, однакоже, Канроберъ, дѣйствительно еще колебался. Въ основѣ его характера была нерѣшительность.

VIII.
Положеніе.

Хотя тактика борьбы, принятая комитетовъ, состояла въ томъ, чтобы не сосредоточивать сопротивленія въ одномъ мѣстѣ, а распространять его на всѣ возможные пункты, и притомъ дѣйствовать какъ можно продолжительнѣе, тѣмъ не менѣе каждый изъ насъ инстинктивно чувствовалъ, также какъ и елисейцы, съ своей стороны, что день будетъ рѣшительный.

Приближалась минута, когда переворотъ долженъ былъ со всѣхъ сторонъ ринуться на насъ. Намъ предстояло выдержать натискъ цѣлой арміи. Покинетъ ли народъ — этотъ великій революціонный народъ парижскихъ предмѣстій — своихъ представителей? Покинетъ ли самого себя? или пробудившійся и прозрѣвшій, наконецъ, возстанетъ? Вотъ вопросъ, который мы всѣ повторяли съ трепетомъ.

Никакого серьёзнаго признака со стороны національной гвардіи. Краснорѣчивая прокламація, написанная у Мари Жюль Фавромъ и Александромъ Реемъ, обращенная отъ нашего имени къ легіонамъ, не могла быть напечатанна. Планъ Гетцеля не удали. Версиньи и Лабруссъ не могли соединиться съ нимъ. Мѣсто, выбранное для свиданія — уголъ бульвара и улицы Ришельё — было постоянно очищаемо кавалерійскими аттаками. Мужественная попытка полковника Гресье убѣдить 6-й легіонъ и менѣе энергичная, подполковника Ховина, подѣйствовать на 6-й, также не привели ни къ какимъ результатамъ. Однакожъ, негодованіе Парижа начинало обозначаться. Вечеръ былъ знаменательный.

Энгре пришелъ къ намъ рано утромъ и принесъ подъ плащемъ связку напечатанныхъ экземпляровъ декрета о низложеніи. Для того, чтобъ доставить ихъ намъ, онъ десять разъ подвергался опасности быть арестованнымъ и разстрѣляннымъ. Мы тотчасъ же распорядились раздать и наклеить эти экземпляры. Наклейка произведена была очень смѣло. На многихъ пунктахъ наши аффиши виднѣлись рядомъ съ аффишами переворота, угрожавшими смертной казнью каждому, кто наклеитъ декретъ, сходящій отъ представителей. Энгре сообщилъ намъ, что наши декреты и прокламаціи были отлитографированы и расходились по рукамъ въ десяткахъ тысячъ экземпляровъ. Намъ необходимо било продолжать выпускъ прокламацій. Одинъ типографщикъ, бившій издатель многихъ демократическихъ Органовъ, г. Булле, наканунѣ предложилъ мнѣ свои услуги. Я, въ іюнѣ 1848 г., защитилъ его типографію отъ національныхъ гвардейцевъ, опустошавшихъ ее. Я ему написалъ и препроводилъ въ письмѣ наши декреты. Представитель Монтегю взялся ихъ доставить. Булле извинился. Его типографія въ полночь была занята городскими сервантами. При помощи нашихъ усилій и благодаря патріотическому содѣйствію многихъ студентовъ, фармацевтовъ и химиковъ, въ разныхъ кварталахъ заготовленъ былъ порохъ. На одномъ пунктѣ, въ улицѣ Жакобъ, въ одну ночь его заготовили сто киллограмовъ. Такъ какъ фабрикація пороха производилась на лѣвомъ берегу, а дрались на правомъ, то надо было провезти этотъ порохъ черезъ мосты. Это было не легко; но дѣлали, какъ могли. Около девяти часовъ, насъ извѣстили, что полиція предупреждена, и что всѣхъ прохожихъ обыскиваютъ, особливо на Pont-Neuf.

Обрисовывался нѣкоторый стратегическій планъ. Десять центральныхъ мостовъ были охраняемы военной силой.

Людей останавливали на улицахъ, по физіономіи. Одинъ гвардейскій сержантъ, на углу Pont aux Changes, говорилъ и нарочно громко, чтобъ могли слышать прохожіе, — «мы хватаемъ всѣхъ, у кого не выбрита борода, или кто смотритъ такъ, какъ будто онъ не выспался».

Какъ бы то ни было, но мы располагали небольшими запасами пороха. Обезоруженіе національной гвардіи, во многихъ кварталахъ, дало намъ 800 ружей; наши прокламаціи и декреты наклеивались; нашъ голосъ доходилъ до народа. Являлось нѣ которое довѣріе.

— Волны прибываютъ! волны прибываютъ! говорилъ Эдгаръ Кине, пришедшій пожать мнѣ руку.

Насъ извѣстили, что студенты поднялись въ теченіи дня и предлагали намъ у себя убѣжище. Жюль Фавръ воскликнулъ, обрадованный:

— Завтра мы выпустимъ наши декреты изъ Пантеона.

Число хорошихъ предзнаменованій все увеличивалось. Старый очагъ возстаній, улица Saint-André des-Arts волновалась. Ассоціація «la Presse du travail» подала признакъ жизни. Нѣскольно отважныхъ работниковъ сгруппировались около одного изъ своихъ, по имени Нетре, въ улицѣ Жардине № 13, и почти организовали маленькую типографію, въ нѣсколькихъ шагахъ отъ казармы подвижной жандармеріи. Они провели ночь, сначала редижируя, потомъ печатая манифестъ къ рабочимъ, призывавшій народъ къ оружію. Ихъ было пять человѣкъ, искусныхъ и рѣшительныхъ. Они достали себѣ бумаги. У нихъ былъ совсѣмъ новый шрифтъ. Одни мочили бумагу, пока другіе набирали. Около двухъ часовъ принялись печатать. Нужно было, чтобъ сосѣди ничего не слыхали; и они ухитрились какъ-то заглушить удары валика. Въ нѣсколько часовъ, полторы тысячи экземпляровъ были готовы, и съ разсвѣтомъ наклеены на углахъ улицъ. Одинъ изъ этихъ неустрашимыхъ работниковъ, ихъ старшина, А. Демуленъ, изъ породы сильныхъ людей, просвѣщенныхъ и вмѣстѣ бойцовъ, приходилъ наканунѣ въ отчаяніе. Теперь онъ надѣялся.

Наканунѣ онъ писалъ «Гдѣ представители? Сообщенія прерваны. Нельзя пройти ни бульварами, ни набережными. Сдѣлалось невозможнымъ созвать народное собраніе. Народъ лишенъ руководителей. Съ одной стороны, де-Флоттъ, съ другой В. Гюго, Шёльхеръ дѣятельно побуждаютъ къ возстанію, и двадцать разъ рискуютъ жизнью, но всѣми чувствуется, что они не опираются ни на какую организованную силу. Потомъ, попытка роялистовъ X округа пугаетъ. Боятся, что подъ конецъ они снова появятся». Теперь у этого умнаго и храбраго человѣка снова явилось довѣріе, и онъ писалъ: «Положительно, Луи Бонапартъ трусить. Донесенія полиціи неблагопріятны для него. Сопротивленіе республиканскихъ представителей приноситъ свои плоды. Парижъ вооружается. Нѣкоторыя части войскъ, повидимому, колеблются. Даже подвижная жандармерія ненадежна, и сегодня цѣлый батальонъ отказался идти. Замѣчаются безпорядки: двѣ баттареи долго обмѣнивались выстрѣлами, не узнавая другъ друга. Переворотъ какъ будто не удается».

Симптомы, какъ видите улучшались.

Или Мопа уже было недостаточно? Не думали ли прибѣгнуть къ кому нибудь другому, болѣе искусному? Одинъ фактъ, какъ будто намекалъ на это. Наканунѣ, между пятью и шестью часами вечера, видѣли, какъ человѣкъ высокаго роста прохаживался передъ кафе на площади Сенъ-Мишель; къ нему вскорѣ присоединились два полицейскихъ комиссара изъ тѣхъ, что производили 2-го числа аресты. Онъ долго разговаривалъ съ ними. Этотъ человѣкъ былъ Карлье. Не долженъ ли онъ былъ замѣнить Мопа?

Представитель Лабруссъ, сидѣвшій въ кафе, видѣлъ это совѣщаніе.

Каждаго комиссара сопровождалъ одинъ изъ тѣхъ агентовъ, которыхъ называютъ обыкновенно «комиссарскими собаками».

Въ тоже время, въ комитетѣ получались странныя предостереженія. Намъ сообщали о слѣдующей запискѣ.

"Любезный Бокажъ, сегодня въ 6 часовъ, 25 тысячъ франковъ обѣщаны тому, кто арестуетъ или убьетъ Гюго. Вы знаете гдѣ онъ. Пусть не выходитъ ни подъ какимъ предлогомъ. Вашъ А. Дюма. На оборотѣ: Бокажу. 18, улица Кассеттъ^[10].

Нужно было подумать о малѣйшихъ подробностяхъ. Не во всѣхъ мѣстахъ, гдѣ происходила борьба, былъ отданъ одинаковый пароль, что могло повлечь за собой серьёзныя опасности. Мы избрали наканунѣ паролемъ имя Бодена. На многихъ баррикадахъ, изъ подражанія, взяли паролемъ имена другихъ представителей. Въ улицѣ Рамбюто, пароль былъ Эженъ Сю и Мишель де-Буржъ. Въ улицѣ Бобуръ — В. Гюго; въ Лашапель Сен-Дени — Эскиросъ и де-Флоттъ. Мы признали необходимымъ прекратить это смѣшеніе и уничтожить собственныя имена, которыя всегда легко угадать. Мы условились, что паролемъ будетъ фраза: Que fait Joseph? (Что дѣлаетъ Жозефъ?).

Каждую минуту и со всѣхъ сторонъ до насъ доходили свѣденія, что повсюду отроются баррикады, что ружейная перестрѣлка началась въ центральныхъ улицахъ. Мишель де-Буржъ вскричалъ: «Постройте каре изъ четырехъ баррикадъ и мы будемъ засѣдать въ серединѣ».

Намъ принесли извѣстія съ Мон-Валерьена. Число арестантовъ еще увеличилось двумя. Ригаль и Белль были схвачены. Оба — члены лѣвой; докторъ Ригаль былъ представителемъ Гальяка; Белль — Лавора. Ригаля взяли съ постели, больнаго. Въ тюрьмѣ онъ лежалъ и не могъ одѣться. Его товарищъ Белль служилъ ему.

Около 9 часовъ, бывшій капитанъ 8 легіона національной гвардіи 1848 г., по имени Журданъ, пришелъ къ намъ отдать себя въ наше распоряженіе. Это былъ человѣкъ отважный, одинъ изъ тѣхъ смѣльчаковъ, которые, 24 февраля утромъ, овладѣла Городской Думой (Hôtel de Ville). Мы предложили ему повторить этотъ подвигъ и овладѣть префектурой полиціи. Онъ зналъ, какъ за это вэяться. Онъ объявилъ намъ, что у него мало людей, но что онъ, въ теченіи дня, осторожно займетъ нѣкоторые стратегическіе дома на набережной Жевръ, на набережной Лепелетье и въ улицѣ Cité; а въ случаѣ, если бой въ центрѣ Парижа усилится и заставитъ людей переворота отозвать войско изъ Hôtel de Ville и префектуры, то аттака на эти два пункта начнется немедленно. Капитанъ Журданъ — скажемъ это теперь же — сдержалъ свое обѣщаніе, но, къ несчастью, — мы узнали объ этомъ вечеромъ — онъ началъ, можетъ быть, немножко рано. Какъ онъ предвидѣлъ, такъ и случилось. Явившись на площадь Hôtel de Ville, онъ нашелъ ее пустою. Генералъ Эрбильонъ принужденъ былъ оставить ее и поспѣшилъ съ кавалеріей ударить въ тылъ баррикадамъ центра. Аттака республиканцевъ началась въ ту же минуту. Первые ружейные выстрѣлы раздались на набережной Лепелетье; но лѣвый флангъ колонны былъ еще у Аркольскаго моста; одинъ батальонный командиръ, по имени Ларошеттъ, выстроилъ передъ Hôtel de Ville линію стрѣлковъ; 44 и полкъ воротился и попытка не удалась.

Явился Бастидъ съ Шоффуромъ и Лессакомъ.

— Добрыя вѣсти, сказалъ онъ намъ: — все идетъ хорошо. Его лицо, серьёзное, честное и холодное, сіяло какой-то геройской ясностью. Онъ пришелъ съ баррикадъ и возвращался туда. Двѣ пули пробили его плащъ. Я отвелъ его въ сторону и сказалъ ему: Вы опять идете туда? — Да, — Возьмите меня съ собой. — Нѣтъ, вы нужны здѣсь, отвѣчалъ онъ. — Сегодня вы генералъ, а я солдатъ. Я напрасно настаивалъ. Онъ упорно отказывалъ Мнѣ, повторяя: — Комитетъ — нашъ центръ. Онъ не долженъ разсеваться. Вашъ долгъ оставаться здѣсь. Притомъ же, прибавилъ онъ: — будьте спокойны. Вы подвергаетесь здѣсь еще большимъ опасностямъ, чѣмъ мы. Если вы попадетесь, васъ разстрѣляютъ. — Но можетъ придти минута, возразилъ я: — когда намъ необходимо будетъ вмѣшаться въ бой. — Безъ сомнѣнія. — Я продолжалъ: Вы находитесь на баррикадахъ и можете быть лучшимъ судьей, нежели мы, — настала ли эта минута. Дайте же мнѣ честное слово, что вы сдѣлаете для меня то, что вы желали бы, чтобъ я сдѣлалъ для васъ, и придете за мной. — Даю, отвѣчалъ онъ, и сжалъ мои руки въ своихъ.

Позже, однакоже, нѣсколько минутъ спустя по уходѣ Бастида, какъ ни велико было мое довѣріе къ слову этого великодушнаго, мужественнаго человѣка, я не могъ выдержать и, воспользовавшись двумя часами, оставшимися у меня свободными, пошелъ взглянуть собственными глазами, что происходитъ и какъ ведется дѣло сопротивленія.

Я взялъ фіакръ на Палерояльской площади, объяснилъ кучеру, кто я, и сказалъ, что хочу посѣтить баррикады и ободрить бойцовъ; что буду отчасти ходить пѣшкомъ, отчасти ѣздить, и что довѣряюсь ему. Я назвалъ себя.

Первый встрѣчный почти всегда честный человѣкъ. Кучеръ отвѣтилъ мнѣ: — Я знаю гдѣ баррикады, я буду ѣздить съ вами, куда вамъ нужно, буду ждать васъ, гдѣ вы велите, и привезу васъ назадъ. Если у васъ нѣтъ денегъ, то не платите мнѣ. Я горжусь тѣмъ, что я дѣлаю.

Я поѣхалъ.

IX.
Сен-Мартенскія ворота.

Факты, совершившіеся въ то утро, были уже весьма знаменательны.

— Начинается… говорилъ Бастидъ.

Очевидно, Парижъ начиналъ быть не въ духѣ. Парижъ не во всякое время сердится. Нужно, чтобъ на него нашло извѣстное настроеніе. У волкановъ есть тоже нервы. Гнѣвъ являлся медленно, но являлся. На горизонтѣ виднѣлся красноватый отблескъ изверженія…

Для елисейцевъ, какъ и для насъ, приближался критическій моментъ. Со вчерашняго дня, обѣ стороны ощупывали почву. Между переворотомъ и республикой должна была, наконецъ, произойти схватка. Какъ ни старался тормозить комитетъ, что-то неодолимое увлекало послѣднихъ защитниковъ свободы; подталкивало ихъ къ дѣйствію. Роковая битва готова была завязаться.

Въ Парижѣ, когда пробьетъ извѣстный часъ, когда является необходимость немедленно отстоять дѣло прогресса, отмстить за право, возстаніе быстро охватываетъ весь городъ. Но нужно, чтобъ оно было кѣмъ-нибудь начато. Въ Парижѣ — два революціонныхъ дѣятеля, съ помощью которыхъ онъ выполняетъ свою великую историческую задачу: буржуазія и народъ. Этимъ двумъ борцамъ соотвѣтствуютъ два мѣста борьбы: Сен-Мартенскія ворота — когда возстаетъ буржуазія и Бастилія — когда возстаетъ народъ. Взоръ политическаго человѣка долженъ быть всегда устремленъ на эта два пункта. Это два знаменитыхъ въ современной исторіи мѣста, гдѣ, кажется, всегда тлѣетъ немножко горячаго пепла революцій.

Стоить подуть вѣтру и этотъ пепелъ, наполнить городъ искрами.

На этотъ разъ, страшное Сент-Антуанское предмѣстье спало — мы уже указывали на причины этого явленія — и ничто не могло пробудить его. Цѣлый артиллерійскій паркъ, съ зажженными фитилями, расположился вокругъ Іюльской колонны, этого глухонѣмаго колосса Бастиліи. Этотъ революціонный памятникъ, этотъ молчаливый свидѣтель великихъ событій прошлаго, казалось, все забылъ. Грустно сказать, что камни этой мостовой, видѣвшіе 11-е іюля, не поднялись подъ колесами пушекъ 2-го декабря! Таимъ образомъ, начинала не Бастилія, а Сен-Мартенскія ворота.

Съ восьми часовъ утра, въ улицахъ Сен-Дени и Сен-Мартенъ, отъ одного конца до другого, слышался глухой ропотъ. Прохожіе, въ возбужденномъ состояніи, толпами шли по улицмъ, образуя два противоположныя теченія. Аффиши переворота срывали и замѣняли нашими прокламаціями. На углахъ всѣхъ прилежащихъ улицъ виднѣлись группы, коментировавшія декретъ представителей лѣвой, оставшихся на свободѣ, лишающій Бонапарта покровительства законовъ. Экземпляры его вырывали другъ у друга изъ рукъ. Нѣкоторые, взобравшись на тумбы, громко читали имена подписавшихся подъ декретомъ; и каждое значительное или знаменитое имя покрывалось рукоплесканіями.

Толпа росла съ каждой минутой, и гнѣвъ также. Вся улица Сен-Дени представляла тотъ странный видъ, какой сообщается улицѣ, когда всѣ окна закрыты, всѣ двери заперты и всѣ жильцы за воротами. Взгляните на дома — тамъ молчаніе смерти. Взгляните на улицу — тамъ буря.

Человѣкъ 50 рѣшительныхъ людей вышли разомъ изъ одного сосѣдняго переулка и направились вдоль улицы съ крикомъ: «Къ оружію! Да здравствуютъ представители! Да здравствуетъ конституція!» Началось обезоруженіе національныхъ гвардейцевъ. Оно произошло легче, нежели наканунѣ. Менѣе, чѣмъ въ часъ — добыто было 150 ружей.

Между тѣмъ улица покрывалась баррикадами.

X.
Посѣщеніе баррикадъ.

Кучеръ остановился около St-Eustache, и сказалъ мнѣ: «Вотъ вы и въ муравейникѣ». Онъ прибавилъ: — Я буду ждать васъ на улицѣ Врильеръ, около площади des Victoires. Дѣлайте свое дѣло, не торопитесь.

Я сталъ обходить баррикады.

На первой я встрѣтилъ де-Флотта, который вызвался быть моихъ проводникомъ. Нѣтъ человѣка болѣе смѣлаго, чѣмъ де-Флоттъ. Я принялъ его предложеніе. Онъ выводилъ меня всюду, гдѣ мое присутствіе могло быть полезно.

Дорогой онъ сообщилъ мнѣ о мѣрахъ, принятыхъ къ напечатанію нашихъ прокламацій. Такъ какъ въ типографіи Буле нельзя было печатать, то онъ обратился въ одну литографію, въ улицѣ Бержеръ, 30, и тамъ два мужественныхъ человѣка; съ опасностью жизни, напечатали 500 экземпляровъ нашего декрета. Эти два работника назывались — одинъ Рюбенсъ (Rubens), другой — Ашиль Пуенсло.

Идя, я писалъ карандашемъ замѣтки (карандашемъ Бодена, находившимся при мнѣ), я вносилъ въ нихъ факты, безъ всякой системы. Воспроизвожу эту страницу. Это живыя вещи, полезныя для исторія. Переворотъ видѣнъ въ нихъ, какъ на ладони.

Утро 4-го. Бой какъ будто прекратился. Возобновится ли онъ? Баррикады, посѣщенныя мной… (слѣдуетъ перечисленіе улицъ, гдѣ были воздвигнуты баррикады). Баррикада въ улицѣ Grand-Hurleur выдержала уже сегодня утромъ аттаку. Одному изъ бойцевъ. Массонэ, пуля пробила пальто. Дюпане, «человѣкъ съ длинной бородой», какъ его называли, оставался послѣднимъ на гребнѣ баррикады. Слышали, какъ онъ кричалъ офицерамъ: «Вы измѣнники!» Думаютъ, что онъ разстрѣлянъ. Странно, что войско ушло, не разрушивъ баррикады. Воздвигаютъ баррикаду въ улицѣ Реваръ. Нѣсколько національныхъ гвардейцевъ въ мундирахъ смотрятъ, какъ ее строятъ, но сами не участвуютъ. Одинъ изъ нихъ сказалъ мнѣ: — «Мы не противъ васъ, вы стоите за право». Они прибавили, что въ улицѣ Рамбюто отъ 12 до 15 барриидъ. Одинъ изъ нихъ сказалъ, что сегодня на разсвѣтѣ палили изъ пушекъ въ улицѣ Бурбонъ Вильнёвъ. Хочу посѣтить пороховой заводъ, импровизированный Легвелемъ, у одного аптекаря, противъ улицы Геренъ Буассо.

"Баррикады строятъ мирно, любовно, ни кого не сердя. Дѣлаютъ все возможное, чтобъ не раздражить сосѣдство. Защитники баррикады «Bourg-Labbe», стоятъ въ грязи — по причинѣ дождя. Они не рѣшаются просить соломы и спятъ въ лужахъ или на мостовой.

"Я видѣлъ тутъ одного молодого человѣка, близко, онъ всталъ съ своего ложа въ лихорадкѣ. Онъ сказалъ мнѣ: «пускай меня здѣсь убьютъ». И его убили.

Въ улицѣ Бурбонъ-Вильнёвъ не попросили даже «у буржуа» тюфяковъ, въ которыхъ нуждались для ослабленія ударовъ ядра, такъ какъ баррикаду громили пушки.

Солдаты дурно строятъ баррикады, потому что строятъ ихъ слишкомъ хорошо. Баррикада должна имѣть нѣкоторую шаткость: крѣпко построенная, она никуда не годится. Камни не должны держаться слабо; «надо, чтобъ они обваливались на солдатъ, сказалъ мнѣ одинъ уличный мальчикъ: — и ломали имъ лапы».

Жанти Сарръ начальствуетъ надъ цѣлой группой баррикадъ. Онъ представилъ мнѣ своего помощника Шарпантье, человѣка лѣтъ 36, образованнаго, ученаго. Шарпантье занимается опытами, имѣющими цѣлью замѣнить, при обжиганіи фарфора, уголь и дрова — газомъ; онъ просилъ у меня позволенія прочесть мнѣ какъ-нибудь на дняхъ трагедію. Я сказалъ ему: «Мы теперь дѣлаемъ трагедію».

Жанти-Сарръ бранитъ Шарпантье. Снарядовъ недостаетъ. У Жанти-Сарра есть дома фунтъ охотничьяго пороху и двадцать патроновъ; онъ посылаетъ за ними Шарпантье. Шарпантье сходилъ, взялъ и патроны и порохъ, но роздалъ ихъ бойцамъ другихъ баррикадъ, встрѣчавшихся ему на пути. «Они были словно голодные», говорилъ онъ. Шарпантье никогда въ жизни своей не дотрогивался до огнестрѣльнаго оружія. Женти-Сарръ учитъ его какъ заряжать ружье.

На углу, у виноторговца закусываютъ и грѣются. Очень холодно. «Кто голоденъ, ступайте ѣсть», говоритъ виноторговецъ Одинъ изъ бойцевъ спросилъ: — А кто будетъ платить? «Смерть», отвѣчалъ онъ. И дѣйствительно, нѣсколько часовъ спустя, ему нанесли штыками семнадцать ранъ.

Газопроводовъ не разрушили, все для того, «чтобъ не причинить убытковъ»; ограничились тѣмъ, что отобрали у сторожей, смотрящихъ за газомъ, ключъ; а у тѣхъ, кто зажигаетъ — шесты, съ помощью которыхъ открывается трубка. Такимъ образомъ, можно зажигать и гасить по своему произволу.

Эта группа баррикадъ сильна, и будетъ играть роль. Я надѣялся одну минуту, что ее аттакують при мнѣ. Звуки горна приближались, но потомъ удалились. Жанти-Сарръ сказалъ мнѣ: — «Должно быть, придутъ вечеромъ».

Онъ намѣревался потушить газъ въ улицѣ Petit-Carreau, и во всѣхъ сосѣднихъ улицахъ; и оставить зажженнымъ только одинъ рожокъ въ улицѣ du Cadran. Онъ разставилъ часовыхъ, до угла улицы Сен-Дени. Тутъ есть открытая сторона, не баррикадированная, но мало доступная для войска; по причинѣ узости улицы, можно входить въ нее только по одиночкѣ. Значитъ, опасности нѣтъ. Выгода узкихъ улицъ. Войско хорошо только тогда, когда оно дѣйствуетъ массой. Солдаты не любятъ дѣйствовать въ разсыпную. У Жанти-Сарра есть дядя реакціонеръ, съ которымъ онъ не видится, и который живетъ по близости, въ улицѣ Petit Carreau, № 1. «Какъ мы его напугаемъ», сказалъ мнѣ Жанти-Сарръ, смѣясь. Сегодня утромъ Жанти-Сарръ осматривалъ Монторгельскую баррикаду. Тамъ находился только одинъ человѣкъ, который былъ пьянъ, и, приставивъ ему къ груди дуло ружья, сказалъ: — «Здѣсь не проходятъ». Жанти-Сарръ обезоружилъ его.

"Иду въ улицу Pagevin. Здѣсь на углу площади des Victoires есть очень хорошо построенная баррикада. На сосѣдней баррикадѣ, въ улицѣ Жанъ-Жакъ-Руссо, войско сегодня утромъ никого не взяло въ плѣнъ. Солдаты всѣхъ перебили. Трупы лежать вплоть до площади des Victoires. Баррикада Pagevin удержалась. Ихъ тутъ 50 человѣкъ, хорошо вооруженныхъ. Вхожу. — «Все идетъ хорошо?» — Да. — «Мужайтесь». Я пожалъ всѣ эти честныя руки. Мнѣ дали отчетъ во всемъ. Одинъ муниципальный гвардеецъ прикладомъ раздробилъ черепъ умирающему. Одна молодая дѣвушка, хорошенькая, возвращаясь домой, спряталась ни баррикадѣ. Она пробыла тамъ часъ, «въ ужасѣ». Когда опасность миновала, начальникъ баррикады велѣлъ «самому пожилому изъ своихъ людей» проводить ее до дому.

Когда я уходилъ съ баррикады Pagevin, ко мнѣ привели плѣнника, «шпіона», какъ сказали мнѣ. Онъ ожидалъ, что его разстрѣляютъ. Я велѣлъ его освободить.

Бансель находился на этой баррикадѣ Pagevin. Мы пожали другъ другу руки.

Онъ спросилъ меня:

— Побѣдимъ ли мы?

— Да, отвѣчалъ я ему.

Мы почти не сомнѣвались:

Де-Флоттъ и онъ хотѣли сопровождать меня, боясь, чтобъ меня не захватилъ батальонъ, караулившій банкъ.

День былъ холодный и пасмурный, почти темный. Этотъ мракъ укрывалъ насъ и помогалъ намъ; туманъ былъ за насъ.

Когда мы поровнялись съ улицей Врильеръ, мимо насъ проѣхала група всадниковъ. Это было нѣсколько офицеровъ; впереди ѣхалъ какой-то человѣкъ, походившій на военнаго, но не въ мундирѣ. На немъ былъ плащъ съ капюшономъ.

Де-Флоттъ толкнулъ меня локтемъ и сказалъ вполголоса:

— Вы знаете Фіалена?

— Нѣтъ, отвѣчалъ я.

— Видѣли его?

— Нѣтъ.

— Хотите видѣть?

— Нѣтъ.

— Посмотрите на него.

Я посмотрѣлъ. Дѣйствительно, онъ проѣзжалъ мимо насъ, впереди офицеровъ. Онъ выѣхалъ изъ банка. Не пріѣзжалъ ли онъ опять дѣлать насильственный заемъ? Люди, стоявшіе у своихъ домовъ, смотрѣли на него съ любопытствомъ и безъ гнѣва. Во всей фигурѣ его выражалась наглость. Онъ отъ времени до времени оборачивался, чтобъ сказать слово кому-нибудь изъ слѣдовавшихъ за нимъ. Эта маленькая кавалерія гарцовала въ грязи и туманѣ. У Фіалена былъ вызывающій видъ человѣка, который парадируетъ, зная, что за нимъ идетъ преступленіе. Онъ высокомѣрно смотрѣлъ на прохожихъ. Подъ нимъ была прекрасная лошадь; и несчастное животное, казалось, очень гордилось имъ. Фіаленъ улыбался. Въ рукѣ у него былъ хлыстъ, котораго заслуживала его физіономія.

Онъ проѣхалъ. Я больше никогда не видалъ этого человѣка.

Бансель и де-Флоттъ только тогда разстались со мной, когда увидѣли меня сидящимъ въ фіакрѣ. Мой добрый возница ждалъ меня въ улицѣ Врильеру, онъ привезъ меня назадъ въ улицу Ришелье, къ дому № 15.

XI.
Баррикада въ улицѣ Милэ.

Первая баррикада въ Сен-Мартенской улицѣ была воздвигнута на высотѣ улицы Мелэ. Опрокинули большую телегу, по дожили ее поперекъ улицы и вырыли камни изъ мостовой. Вырыто было даже нѣсколько тротуарныхъ плитъ. Эта баррикада, главный оборонительный пунктъ всей возставшей улицы, могла служить только минутнымъ препятствіемъ. Нигдѣ нагроможденные камни не превышали человѣческаго роста. На цѣлой трети баррикады они доходили только до колѣнъ. «Все же годится для того, чтобы умереть на ней», говорилъ гаменъ, усердно таскавшій каменья. Около сотни бойцовъ заняли позицію позади. Въ девять часовъ, движенія войска предвѣщали аттаку. Передовыя колонны бригады Марюлаза заняли уголъ улицы со стороны бульвара. Пушка, обстрѣливавшая всю улицу, была поставлена противъ Сен-Мартенскихъ воротъ. Нѣкоторое время, обѣ стороны наблюдали другъ за другомъ, посреди угрюмаго молчанія, обыкновенно предшествующаго столкновенію. Войско смотрѣло на баррикаду, гдѣ сверкали ружья; баррикада смотрѣла на жерло орудія. Вскорѣ былъ поданъ сигналъ къ общей аттакѣ. Огонь начался. Первое ядро пролетѣло черезъ баррикаду, и въ двадцати пяти шагахъ позади ея — убило проходившую женщину. Огонь усилился, но не причинялъ большаго вреда баррикадѣ; пушка стояла слишкомъ близко; ядра летѣли слишкомъ высоко.

Защитники баррикады, не потерявшіе еще ни одного человѣка, встрѣчали каждое ядро крикомъ: «да здравствуетъ республика!» но не стрѣляли. У нихъ было мало патроновъ, и они берегли ихъ. Вдругъ 49-й полкъ сталъ наступать сомкнутой колонной.

Баррикада дала залпъ.

Дымъ наполнилъ улицу. Когда онъ разсѣялся, увидѣли человѣкъ десять лежавшихъ на мостовой; солдаты отступали вдоль домовъ. Начальникъ баррикады вскричалъ: «Они бѣгутъ. Прекратите огонь. Не теряйте ни одной пули!»

Улица оставалась нѣсколько минутъ пустой. Пальба изъ орудія началась опять. Каждыя двѣ минуты вылетало ядро, но все неудачно. Человѣкъ, у котораго было охотничье ружье, подошелъ къ начальнику баррикады и сказалъ: «Подобьемъ пушку; убьемъ канонировъ». — «Зачѣмъ? сказалъ начальникъ баррикады. — Они не вредятъ намъ; не будемъ и мы имъ вредить».

Однакожъ, звукъ горна отчетливо слышался за группой домовъ, маскировавшихъ войска, расположенныя на Сен-Мартенскомъ плацу; очевидно, готовилась вторая аттака.

Бой обѣщалъ быть жаркимъ, упорнымъ, ожесточеннымъ.

Ясно было также, что, по взятіи этой баррикады, вся улица будетъ очищена. Остальныя баррикады, были еще слабѣе и еще менѣе защищены. Буржуазія отдала свои ружья и разошлась по домамъ. Она одолжила свою улицу — и только.

Вслѣдствіе этого, нужно было какъ можно дольше держаться на главной баррикадѣ. Но что дѣлать и какъ сопротивляться? Приходилось не болѣе двухъ патроновъ на человѣка. Неожиданная помощь явилась къ нимъ.

Молодой человѣкъ я могу назвать его, потому что онъ умеръ — ^[11] Пьеръ Тиссье, работникъ и поэтъ, все утро трудился на баррикадѣ, и въ ту минуту, какъ начался огонь — ушелъ, подъ предлогомъ, что ему не давали ружья.

— Труситъ! говорили на баррикадѣ.

Пьеръ Тиссье не трусилъ. Это увидали впослѣдствіи.

Онъ оставилъ баррикаду.

Пьеръ Тиссье имѣлъ при себѣ только складной ножикъ. Это былъ каталанскій ножикъ. Онъ раскрылъ его на всякій случай; и, держа въ рукѣ, отправился.

Миновавъ улицу Saint Sauveur, онъ увидѣлъ на углу одного пустыннаго переулка, гдѣ всѣ окна были заперты, армейскаго солдата, стоявшаго на часахъ. По всей вѣроятности, онъ былъ поставленъ какимъ нибудь большимъ карауломъ, находившимся невдалекѣ.

Солдатъ, заслышавъ шаги, взялъ ружье на прицѣлъ и окликнулъ: кто идетъ?

— Смерть! отвѣчалъ Пьеръ Тиссье.

Часовой выстрѣлилъ въ него, но промахнулся. Пьеръ Тиссье бросился на него и вонзилъ въ него ножъ. Солдатъ повалился. Кровь хлынула у него изо рта.

— Я не ожидалъ, что скажу такъ вѣрно… прошепталъ Пьеръ Тиссье, и прибавилъ: — теперь на перевязочный пунктъ!

Онъ взвалилъ солдата на плечи, подобралъ упавшее на землю ружье и возвратился на баррикаду.

— Принесъ раненаго, сказалъ онъ.

— Мертваго, закричали ему.

Солдатъ дѣйствительно умеръ.

— Подлый Бонапартъ! сказалъ Тиссье. — Бѣдняжка «piou-piou»! Все равно; у меня есть ружье.

Опростали ранецъ и суму солдата. Патроны раздѣлили между собой. Ихъ было полтораста. Нашли также двѣ золотыя десятифранковыхъ монеты, плата за два дня, со 2-го декабря. Ихъ бросили на мостовую. Никто не хотѣлъ ихъ брать.

Патроны раздавали при крикахъ: да здравствуетъ республика!

Между тѣмъ осаждающіе поставили рядомъ съ пушкой еще гаубицу.

Едва кончилась раздача патроновъ, какъ показалась пѣхота и бросилась на баррикаду въ штыки. Эта вторичная аттака, какъ и ожидали, была жестокая. Ее отбили два раза; пѣхота возобновляла бой, и два раза отступала, оставляя улицу усѣянной трупами. — Въ промежутокъ времени между приступами, граната пробила баррикаду, и изъ пушки стрѣляли картечью.

Положеніе было отчаянное. Патроны всѣ вышли. Нѣкоторые стали бросать ружья и уходить. Скрыться можно было только въ улицу Saint Sauveur, а чтобы достичь угла этой улицы, нужно было пройти черезъ низкую часть баррикады, оставлявшую всего человѣка открытымъ. Картъ и гранаты сыпались худа градомъ. Трое или четверо были убиты, изъ нихъ одинъ, какъ Боденъ, пулей въ глазъ. Начальникъ баррикады. вдругъ замѣтилъ, что онъ остался одинъ съ Пьеромъ Тиссье и тѣмъ мальчикомъ, который натаскалъ столько каменьевъ. Все предвѣщало третью аттаку; солдаты начинали подвигаться впередъ, вдоль домовъ.

— Уйдемъ, сказалъ начальникъ баррикады.

— Я останусь, сказалъ Пьеръ Тиссье.

— И я тоже, отвѣчалъ ребенокъ. И онъ прибавилъ: — У меня нѣтъ ни отца ни матери; лучше это, чѣмъ что-нибудь другое.

Начальникъ выстрѣлилъ въ послѣдній разъ и удалился, какъ всѣ другіе, черезъ ннэкую часть брррикады. Ружейный залпъ сбилъ съ него шляпу. Онъ нагнулся и поднялъ ее. Солдаты были уже въ двадцати пяти шагахъ. Онъ крикнулъ двоимъ оставшимся на баррикадѣ:

— Уходите!

— Нѣтъ, сказалъ Пьеръ Тиссье.

— Нѣтъ, сказалъ мальчикъ.

Нѣсколько минутъ спустя, солдаты влѣзли на баррикаду уже полуразрушенную.

Пьеръ Тиссье и ребенокъ были заколоты штыками. На этой баррикадѣ оставили до двадцати ружей.

XII.
Баррикада мэріи V-го округа.

Національные гвардейцы, въ мундирахъ, наполняли дворъ мэріи V-го округа. Они прибывали каждую минуту. Бывшій барабанщикъ, изъ гардъ-мобилей, нашелъ въ нижнемъ этажѣ, рядомъ съ караульней, барабанъ, и принялся бить сборъ въ сосѣднихъ улицахъ. Часовъ въ девять, группа, состоявшая изъ четырнадцати или пятнадцати молодыхъ людей, большей частью, въ бѣлыхъ блузахъ, вошли въ мэрію съ крикомъ: да здравствуетъ республика! Они были вооружены ружьями. Національная гвардія встрѣтила ихъ криками: долой Банапарта! На дворѣ братались. Вдругъ сдѣлалось движеніе. Пришли представители Дутръ и Пеллетье.

— Что нужно дѣлать? кричала толпа.

— Баррикады, сказалъ Пеллетье.

Начали вырывать камни изъ мостовой.

Большая телега съ мучными мѣшками, возвращаясь изъ предмѣстья, проѣзжала мимо мэріи. Отложили лошадей, которыхъ хозяинъ телеги увелъ, и, повернувъ телегу, но не опрокидывая поставили ее поперекъ широкаго шоссе предмѣстья. Баррикада была въ минуту кончена. Пріѣхали ломовыя дроги. Ихъ взяли и поставили передъ колесами телеги, какъ ставятъ экранъ передъ каминомъ.

Остальное состояло изъ бочекъ и каменьевъ. Благодаря телегѣ мучника, баррикада была высока и доходила до второго этажа домовъ. Она пересѣкала предмѣстье на самомъ углу улицы Сенжанъ. На баррикадѣ оставленъ былъ узкій проходъ, который велъ въ эту улицу.

— Одной баррикады недостаточно, сказалъ Дутръ. — Надо, чтобъ мэрія находилась между двумя преградами и могла защищаться съ обѣихъ сторонъ разомъ.

Построили другую баррикаду, обращенную къ верхней части предмѣстья. Эта баррикада была низенькая и слабая, состоявшая изъ однихъ камней и досокъ. Сто шаговъ отдѣляло баррикады одну отъ другой.

Триста человѣкъ находилось въ этомъ пространствѣ. Только сто изъ нихъ имѣли ружья и у большей части было по одному патрону.

Перестрѣлка началась около десяти часовъ. Показались двѣ роты и открыли огонь. Но это была фальшивая аттака. Баррикада отвѣчала и имѣла неблагоразуміе истратить напрасно свои боевые запасы. Рота отступила. Тогда началась настоящая аттака. Венсенскіе стрѣлки двинулись со стороны бульвара.

Слѣдуя африканской тактикѣ, они сначала крались вдоль стѣнъ, а потомъ вдругъ пустились бѣглымъ шагомъ, и ринулись на баррикаду.

На баррикадѣ уже не было никакихъ запасовъ. Нечего было ждать пощады.

Тѣ, у кого не было ни пуль, ни пороху, побросали ружья. Нѣкоторые хотѣли снова занять мэрію, но защищаться тамъ не было никакой возможности, она была открыта со всѣхъ сторонъ. Они перелѣзли черезъ стѣны и разсыпались по сосѣднимъ домамъ. Другіе скрылись черезъ узкій проходъ баррикады, приводившій въ улицу С. Жанъ. Большинство бойцовъ бросилось къ противуположной баррикадѣ. Достигнувъ ея тыла, тѣ, у кого еще оставался патронъ, сдѣлали, съ высоты нагроможденныхъ камней, послѣдній выстрѣлъ по осаждающимъ, и потомъ стали ожидать смерти. Ихъ всѣхъ перебили.

Одинъ изъ тѣхъ, которымъ удалось пробраться въ улицу Сен-Жанъ, гдѣ, впрочемъ, ихъ также преслѣдовали ружейные выстрѣлы осаждающихъ, былъ Костъ, редакторъ Evénement и Avènement du peuple.

Кость былъ капитаномъ мобилей. При поворотѣ, который дѣлаетъ улица и благодаря которому, онъ очутился внѣ выстрѣловъ, Костъ увидѣлъ передъ софой бывшаго барабанщика гардъ-мобилей, скрывшагося, какъ и онъ, черезъ улицу Сен-Жанъ, и теперь воспользовавшагося уединенностью улицы для того, чтобъ отдѣлаться отъ своего барабана.

— Сохрани барабанъ! крикнулъ онъ ему.

— Зачѣмъ?

— Затѣмъ, чтобъ бить сборъ.

— Гдѣ?

— Въ Батиньолѣ.

— Хорошо, сказалъ барабанщикъ.

Эти два человѣка, только что избѣжавшіе смерти, готовы были сейчасъ же идти опять ей навстрѣчу.

Но какъ по всему Парижу пройдти съ барабаномъ? Первый патруль, который имъ встрѣтится, разстрѣляетъ ихъ. Дворникъ сосѣдняго дома, видѣвшій ихъ затрудненіе, далъ имъ холста. Они обвернули имъ барабанъ и пустынными улицами пришли въ Батиньоль.

XIII.
Баррикада въ улицѣ Тевино.

Жоржъ Бискарра былъ тотъ, человѣкъ, который подалъ сигналъ къ враждебной демонстраціи въ Улицѣ де л’Эшелль.

Я зналъ Бискарра съ іюня 1848 г. Онъ участвовалъ въ этомъ гибельномъ возстаніи.

Я имѣлъ случай быть ему не безполезнымъ. Онъ былъ схваченъ, его уже поставили на колѣни, чтобы разстрѣлять; я вступился, и спасъ его — его и, еще нѣкоторыхъ. И этого мужественнаго Роллана, архитектора, который потомъ, въ изгнаніи, съ такимъ талантомъ реставрировалъ зданіе суда въ Брюсселѣ.

Это происходило 24 іюня 1848 г., на бульварѣ Бомарше, въ подвальномъ этажѣ дома № 93, тогда еще отстроивавшемся.

Жоржъ Бискарра привязался ко мнѣ. Оказалось, что онъ илеманникъ одного изъ старыхъ и добрыхъ друзей моего дѣтства, Феликса Бискарра, умершаго въ 1828 г. Жоржъ Бискарра по временамъ заходилъ ко мнѣ; совѣтовался со мной въ нѣкоторыхъ случаяхъ, или доставлялъ мнѣ свѣденія.

Желая предохранить его отъ пагубныхъ увлеченій, я посовѣтовалъ ему — и онъ принялъ совѣтъ мой — держаться слѣдующаго правила: «Никогда никакого возстанія иначе, какъ во имя права и долга».

Что такое была эта демонстрація въ улицѣ де л’Эшелль? Разскажемъ этотъ случай.

2-го декабря, Бонапартъ сдѣлалъ опытъ выѣзда. Онъ рискнулъ посмотрѣть на Парижъ. Парижъ не любитъ, когда на него смотрятъ нѣкоторые глаза. Это кажется ему оскорбительнымъ и оскорбленіе раздражаетъ его болѣе, нежели рана. Онъ стерпитъ убійство, но не стерпитъ моргающихъ вѣкъ убійцы. И Луи Бонапарту пришлось солоно.

Въ 9 часовъ утра, въ ту минуту, когда гарнизонъ Курбвуа шелъ на Парижъ, и аффиши переворота были еще свѣжи на стѣнахъ, Луи Бонапартъ выѣхалъ изъ Елнеейскаго дворца, проѣхалъ черезъ площадь Согласія, Тюльерійскій садъ, дворъ Карусселя, и его видѣли выѣзжавшимъ изъ улицы де-л’Эшелль. Тотчасъ же собралась толпа. Луи Бонапартъ былъ въ генеральскомъ мундирѣ; его сопровождали дядя его, бывшій король Жеромъ, ѣхавшій рядомъ съ нимъ, и Флао, державшійся нѣсколько назади. Жеромъ былъ въ парадной формѣ маршала Франціи, въ шляпѣ съ бѣлымъ султаномъ. Лошадь Луи Бонапарта была на цѣлую голову выше лошади Жерома. Луи Бонапартъ былъ мраченъ, Жеромъ внимателенъ; Флао — сіялъ. У Флао шляпа надѣта была на бекрень. Сзади слѣдовалъ многочисленный конвой уланъ, ѣхалъ Эдгаръ Ней. Бонапартъ намѣревался доѣхать до Hôtel de Ville. Жоржъ Бискарра находился тутъ. Мостовая была взрыта; дѣлали макадамъ. Онъ влѣзъ на груду камней и вскричалъ: «Долой диктатора! Долой преторіанцевъ!» Солдаты глядѣли на него тупо, а толпа съ удивленіемъ. Жоржъ Бискарра (онъ самъ разсказывалъ это мнѣ) почувствовалъ, что восклицаніе его было слишкомъ «литературно», что его не поняли, и крикнулъ: «Долой Бонапарта, долой уланъ!»

Это было эклектрической искрой.

«Долой Бонапарта! Долой уланъ!» кричалъ народъ; улица превратилась въ бѣшеный, бурный потокъ. «Долой Бонапарта!» Это походило на начинающуюся казнь. Бонапартъ сдѣлалъ быстрое движеніе вправо, и въѣхалъ во дворъ Лувра.

Жоржъ Бискарра чувствовалъ потребность дополнить эту бурю баррикадой. «Кричать хорошо, но дѣйствовать лучше!» сковалъ онъ книгопродавцу Бенуа Мулэ, только что отворившему свою лавку. Онъ возвратился къ себѣ домой, надѣлъ блузу, фуражку и отправился въ темныя улицы. Онъ успѣлъ, въ теченіи дня, условиться съ четырьмя рабочими ассоціаціями. Такъ прошелъ для него день 2-го декабря.

День 3-го прошелъ весь въ ходьбѣ, «почти безполезной», говорилъ Бискарра Версиньи. И онъ прибавлялъ: «Но, по крайней мѣрѣ, я достигъ того, что аффиши переворота повсюду срываютъ, и полиція, чтобъ сдѣлать это срываніе затруднительнѣе, стала, наконецъ, прибивать ихъ въ писсуарахъ, „гдѣ онѣ на своемъ мѣстѣ“.

Въ четвергъ 4 го, рано утромъ, Жоржъ Бискарра пошелъ въ ресторанъ Дедубля, гдѣ обыкновенно обѣдали четыре представителя: Бривъ, Бертелонъ, Антуанъ Баръ и Вигье, прозванный père Vignier. Всѣ четверо находилась тамъ. Вигье разсказывалъ» что произошло наканунѣ, и соглашался со мной, что нужно поспѣшить развязкой и етолкнуть преступленіе въ вырытую имъ самимъ пропасть. Явился Бискарра. Представители его не знали и смотрѣли на него. «Кто вы такой?» спросилъ одинъ изъ нихъ. Прежде, чѣмъ онъ отвѣтилъ, вошелъ докторъ Пети, съ какой-то бумагой. Развернувъ ее, онъ спросилъ: — Кто знаетъ здѣсь руку В. Гюго?

— Я, отвѣчалъ Бискарра. Онъ посмотрѣлъ бумагу. Это была моя прокламація къ арміи. «Надо это напечатать», сказалъ Пети. — Я за это берусь, сказалъ Бискарра. Антуанъ Баръ спросилъ: — Вы знаете Гюго? — Онъ спасъ мнѣ жизнь, отвѣчалъ Бискарра. Представители пожали ему руку.

Пришелъ Гильго, потомъ Версиньи. Версиньи зналъ Бискарра. Онъ видалъ его у меня Версиньи сказалъ: «Остерегитесь. Тамъ на крыльцѣ какой-то человѣкъ.»." «Это рабочій, отвѣчалъ Бискарра: — онъ со мной». — Онъ въ блузѣ, продолжалъ Версиньи: — и подъ блузой у него платокъ, который онъ какъ будто прячетъ. Въ этомъ платкѣ что-то есть.

— Конфекты, сказалъ Бискарра: — драже.

Это были патроны.

Версиньи съ Бискарра пошли въ редакцію Siècle. Тамъ было 30 рабочихъ, которые всѣ, рискуя быть разстрѣлянными, предложили напечатать мою прокламацію. Бискарра оставилъ имъ ее и сказалъ Версиньи: — Теперь мнѣ нужна баррикада!

Рабочій шелъ за ними. Версиньи и Бискарра направились въ верхнюю часть квартала С.-Дени. Приближаясь къ воротамъ С.-Дени, они услышали глухой ропотъ. Бискарра засмѣялся и сказалъ Версиньи: «Сен-Дени сердится. Дѣло идетъ на ладъ». Дорогой, Бискарра завербовалъ сорокъ человѣкъ бойцовъ, между прочимъ Мулена, старшину ассоціаціи кожевниковъ. Шепюи, фельдфебель національной гвардіи, принесъ имъ четыре ружья и десять сабель. — «Не знаете ли, гдѣ есть еще?» спросилъ Бискарра. — «Знаю, въ Сен-Совёрскихъ баняхъ». Они пошли туда «нашли сорокъ ружей. Имъ дали сабли и патронницы. Господа, щеголевато одѣтые, приносили имъ коробки изъ бѣлой жести, гдѣ находились пули и порохъ. Женщины, съ радостнымъ видомъ, дѣлали патроны. На дворѣ у одного слесаря, они взяли молотки и желѣзныя палки. Нашлось оружіе, нашлись и люди. Ихъ тотчасъ же оказалась сотня. Начали вырывать каменья. Былъ одиннадцатый часъ». Скорѣй! Скорѣй! кричалъ Бискарра. Баррикада! Любимая мечта моя!« Это было въ улицѣ Тевено. Баррикада возвышалась огромная, страшная… Сократимъ нашъ разсказъ.

Въ одиннадцать часовъ, Жоржъ Бискарра окончилъ свою баррикаду. Въ двѣнадцать онъ былъ убить на ней.

XIV.
Оссіанъ и Сципіонъ.

Число арестовъ все увеличивалось.

Около полудня, полицейскій комиссаръ, по имени Будро, явился въ кафё, въ улицу Лепеллетье. Его сопровождалъ агентъ Делагоддъ. Делагоддъ былъ тотъ самый писатель-соціалистъ, который, когда его уличили въ измѣнѣ, нашелся вынужденнымъ перейти изъ тайной полиціи въ явную. Я зналъ его; и отмѣчаю эту подробность. Въ 1832 году, онъ былъ наставникомъ въ школѣ, куда ходили мои сыновья; тогда онъ даже посвятилъ мнѣ стихи. Въ то же время, онъ слѣдилъ за мной. Кафё въ улицѣ Лепеллетье было мѣстомъ сходки многихъ республиканскихъ журналистовъ. Делагоддъ зналъ ихъ всѣхъ. Отрядъ республиканской гвардіи занялъ всѣ выходы кофейни. Тогда начался осмотръ всѣхъ обычныхъ посѣтителей. Делагоддъ шелъ впереди, комиссаръ сзади; за ними слѣдовали двое городовыхъ. Отъ времени до времени Делагоддъ оборачивался и говорилъ: „берите вотъ этого“. Такимъ образомъ, арестовали до двадцати писателей, въ числѣ ихъ Генета де-Кеслера (умеръ въ изгнаніи, въ Гериси). Кеслеръ былъ наканунѣ на Сент-Антуанской баррикадѣ. Кеслеръ сказалъ Делагодду: „Вы — негодяй“. — „А вы — неблагодарный, отвѣчалъ тотъ: — я спасаю вамъ жизнь“. Странныя слова, потому что трудно думать, чтобы Деллагодъ былъ посвященъ въ тайну того, что должно было произойти въ роковой день 4 то декабри.

Въ комитетъ намъ доставляли со всѣхъ сторонъ ободрительныя вѣсти. Тестеленъ, лилльскій представитель — нетолько ученый, но и мужественный человѣкъ. 3-го, онъ пришелъ, нѣсколько времени спустя послѣ меня, на Сент-Антуанскую баррикаду, гдѣ былъ убитъ Боденъ. Все было кончено съ этой стороны. Тестелена сопровождалъ другой неустрашимый человѣкъ — Гамбонъ (умеръ въ изгнаніи, въ Термондѣ). Оба представителя бродили по длиннымъ, полны» движенія улицамъ. Ихъ не понимали и мало кто шелъ за ними. Они искали негодующихъ, а встрѣчали только любопытныхъ. Тестеленъ, однакоже, придя въ комитетъ, сообщилъ намъ слѣдующее: «На углу одной улицы, въ Сент-Антуанскомъ Предмѣстьѣ, онъ и Гамбонъ, замѣтили сборище. Они пошли туда. Тамъ читали афишу, приклееную на стѣнѣ. Это былъ прививъ къ оружію, за подписью В. Гюго. Тестеленъ спросилъ у Гамбона, есть ли у него карандашъ. Гамбонъ отвѣчалъ, что есть. Тестеленъ взялъ карандашъ и, подойдя къ афишѣ, написалъ свое имя, подъ моимъ; потомъ передалъ карандашъ Гамбону, который, въ свою очередь, написалъ свое имя подъ именемъ Тестелена. Тогда толпа закричала: „Браво! Это — хорошіе люди!“ — „Кричите: да здравствуетъ республика!“ сказалъ Тестеленъ. Всѣ закричали: „Да здравствуетъ республика!“. „Вверху, въ открытыхъ окнахъ, прибавилъ Гамбонъ: — женщины аплодировали“.

— Когда маленькія женскія руки аплодируютъ, это — хорошій знакъ! сказалъ Мишель де-Буржъ. Какъ мы уже не разъ говорили, комитетъ сопротивленія всѣми силами старался препятствовать кровопролитію. Воздвигать баррикады, оставлять ихъ, разрушать и начинать на другихъ пунктахъ — избѣгать войска и утомлять его, вести въ Парижѣ войну, какъ она ведется въ степи; всегда отступать, но не уступать и, взявъ себѣ въ пособники время — для того, чтобы, съ одной стороны, народъ могъ одуматься и возстать, а съ другой, армія дошла до изнеможенія — побѣдить таки» образомъ переворотъ — вотъ въ четъ состоялъ обсужденный и принятый комитетомъ планъ.

Вслѣдствіе этого, былъ отданъ приказъ слабо защищать баррикады.

Мы во всѣхъ возможныхъ формахъ повторяли бойцы: «Проливайте какъ можно менѣе крови. Щадите кровь солдатъ и берегите вашу собственную».

Но, несмотря на это, когда борьба разъ завязалась, то въ извѣстные моменты боя, на нѣкоторыхъ пунктахъ, сдерживатъ отвагу бойцовъ становилось невозможнымъ. Многія баррикады были упорно защищаемы, какъ, напримѣръ, въ улицахъ Рамбюто, Монторгёйль и Neuve Ste Eustache.

Начальниками этихъ баррикадъ были мужественные люди.

Назовемъ здѣсь, для исторіи, нѣкоторыхъ изъ этихъ великодушныхъ бойцовъ. Силуэты, мелькнувшіе и исчезнувшіе въ дыму битвы. Раду — архитекторъ, Делюкъ, Маларме, Феликсъ Бони, Я юно — бывшій капитанъ республиканской гвардіи; Камиллъ Беррю, редакторъ «Avènement», веселый, сердечный, неустрашимый, и этотъ молодой Эженъ Мильело (Millelot), который, въ Каеннѣ, приговоренный къ двумъ стамъ ударамъ плетьми, при двадцать третьемъ ударѣ умеръ на глазахъ у отца и брата, сосланныхъ подобно ему.

Баррикада въ улицѣ Омэръ была изъ тѣхъ, которыми овладѣли не безъ сопротивленія. Хотя и наскоро воздвигнутая, она, однакожъ, была хорошо построена; пятнадцать или шестнадцать человѣкъ, людей рѣшительныхъ, защищали ее. Двое изъ нихъ пали на ней.

Баррикада была взята приступомъ. Батальонъ 16-го линейнаго полка, пущенный противъ нея бѣглымъ шагомъ, встрѣченъ былъ сильнымъ ружейнымъ огнемъ. Нѣсколько солдатъ были ранены.

Первый, упавшій въ рядахъ войска, былъ офицеръ, молодой человѣкъ лѣтъ двадцати пяти, поручикъ первой роты, по имени Оссіанъ Дюма. Двѣ пули раздробили ему обѣ ноги, какъ однимъ ударомъ.

Въ арміи тогда служили два брата Дюма, Оссіанъ и Сципіонъ. Сципіонъ былъ старшій. Они приходились довольно близкими родственниками представителю Мадье де-Монжо. Эти два брата принадлежали къ почтенной и бѣдной семьѣ. Старшій воспитывался въ политехнической школѣ, младшій — въ Сен-Сирской.

Сципіонъ Дюда былъ четырьмя годами старше своего брата. Родители его — трогательный героизмъ нынѣшнихъ бѣдныхъ семействъ — отказывали себѣ въ хлѣбѣ для того, чтобы дать сыну званіе. Такимъ образцомъ, онъ попалъ въ политехническую школу, гдѣ вскорѣ сдѣлался однимъ изъ первыхъ учениковъ.

Выпущенный по окончаніи курса въ артиллерію офицеромъ, онъ былъ назначенъ въ Мецъ. Тогда пришла его очередь помогать мальчику, слѣдовавшему за нимъ. Онъ протянулъ руку своему младшему брату. Онъ удѣлялъ на его воспитаніе часть своего скуднаго жалованья артиллерійскаго поручика; и благодаря ему, Оссіанъ также вышелъ въ офицеры. Между тѣнь какъ служба Сципіона продолжала удерживать его въ Мецѣ, Оссіанъ, назначенный въ одинъ изъ пѣхотныхъ полковъ, отправился въ Африку. Тамъ онъ въ первый разъ участвовалъ въ дѣлѣ.

Сципіонъ и Оссіанъ были республиканцы. Въ октябрѣ 1851 года, 16-й полкъ, гдѣ служилъ Оссіанъ, потребовали въ Парижъ. Это былъ одинъ изъ полковъ, выбранныхъ преступной рукой Бонапарта и на которые переворотъ разсчитывалъ.

Настало 2-е декабря.

Поручикъ Оссіанъ Дюма повиновался, какъ и всѣ почти его товарищи, приказанію взяться за оружіе; но каждый изъ окружавшихъ его могъ замѣтить, что онъ былъ мраченъ.

Весь день 3-го декабря прошелъ въ маршахъ и контр-маршахъ. 4-го завязался бой; 16-му полку, входившему въ составъ бригады Эрбильона, предписано было овладѣть баррикадами въ улицѣ Бабуръ, Транснонэнъ и Омаръ.

Это былъ грозный пунктъ, состоявшій изъ цѣлой групы баррикадъ. Рѣшено было начать дѣйствія съ улицы Омеръ и пустить впередъ батальйонъ, къ которому принадлежалъ Оссіанъ. Въ ту минуту, какъ батальйонъ, съ заряженными ружьями, долженъ былъ направиться въ улицу Омэръ, Оссіанъ Дюма подошелъ къ своему капитану, старому, храброму офицеру, любившему его, и объявилъ ему, что онъ не сдѣлаетъ болѣе ни одного шага, что дѣло 2-го декабря есть преступленіе, что Луи Бонапартъ измѣнникъ и что они — солдаты — обязаны сдержать клятву, которую нарушилъ Бонапартъ. Что же касается до него — Оссіана — то онъ не дастъ своей сабли для умерщвленія республики.

Произошла остановка. Ожидали сигнала къ атакѣ. Старый капитанъ и молодой поручикъ говорили между собой вполголоса.

— Что же вы намѣрены дѣлать? спросилъ капитанъ.

— Сломать свою шпагу.

— Васъ отправятъ въ Венсеннъ.

— Это мнѣ все равно.

— Разжалуютъ.

— Очень вѣроятно.

— Можетъ быть, разстрѣляютъ.

— Я готовъ къ этому.

— Но уже теперь, поздно. Надо было вчера подать въ отставку.

— Никогда не поздно воздержаться отъ преступленія.

Капитанъ, какъ видите, былъ не что иное, какъ одинъ изъ этихъ рубакъ по ремеслу, состарившихся подъ офицерскимъ знакомъ и для которыхъ не существуетъ иного отечества, кромѣ знамени, иного закона, кромѣ дисциплины. Желѣзныя руки и деревяныя головы. Они уже болѣе нелюди, не граждане. Честь представляется имъ не иначе, какъ въ генеральскихъ эполетахъ. Что вы имъ говорите о политическомъ долгѣ, о повиновеніи законамъ, о конституціи! Развѣ они это знаютъ? Что такое конституція, что такое законы самые священные въ сравненіи съ тремя словами, которыя ефрейторъ шепчетъ на ухо часовому? Возьмите вѣсы, положите на одну чашку Евангеліе, на другую — приказъ. Теперь взвѣсьте. Ефрейторъ перетянулъ.

Богъ входитъ въ лозунгъ Варѳоломеевской ночи: «Убивайте всѣхъ. Онъ своихъ разберетъ». Вотъ что патеры допускаютъ и иногда прославляютъ. Варѳоломеевскую ночь благословилъ папа. Въ честь ея выбита въ Римѣ медаль въ 1572 г. Pro Hugonotorum strage.

Однокожь, Оссіанъ Дюма казался непоколебимымъ. Капитанъ сдѣлалъ послѣднюю попытку.

— Вы себя губите, сказалъ онъ.

— Я спасаю свою честь.

— Честь-то вы именно и приносите въ жертву.

— Потому что ухожу?

— Уйти — значитъ дезертировать.

Это слово, казалось, поразило Оссіана Дюма; капитанъ про должалъ:

— Черезъ нѣсколько минутъ, будутъ драться… брать приступомъ баррикаду. Ваши товарищи падутъ мертвые или раненые. Вы — еще молодой офицеръ; вы не часто бывали въ огнѣ.

Оссіанъ прервалъ съ живостью:

— Ну, что жъ! Я не хотѣлъ драться противъ республики. Никто не скажетъ, по крайней мѣрѣ, что я — измѣнникъ.

— Нѣтъ; но скажутъ, что вы — трусъ.

Оссіанъ не возражалъ.

Минуту спустя раздалась команда, и батальйонъ бѣглымъ шагомъ пустился на приступъ. Съ барикады дали залпъ. Оссіанъ Дюма упалъ первый.

Онъ не могъ перенести слова «трусъ» я остался на своемъ мѣстѣ, въ первой шеренгѣ.

Его отнесли на перевязочный пунктъ, а оттуда — въ госпиталь. Разскажемъ теперь же конецъ этой грустной исторіи.

У него были раздроблены обѣ ноги. Врачи думали, что обѣ придется отнять. Генералъ Сент-Арно прислалъ ему крестъ.

Какъ извѣстно, Луи Бонапартъ поспѣшилъ оправдать себя, съ помощью преторіанцевъ — своихъ пособниковъ. Сабля, покончивъ рѣзню, вотировала.

Бой еще дымился, когда армію призвали къ голосованію.

Парижскій гарнизонъ вотировалъ да. Онъ оправдывалъ себя самъ въ своемъ преступленіи.

Въ остальной арміи было не такъ. Военная честь возмутилась тамъ и пробудила гражданскую доблесть. Какъ ни сильно было давленіе и хотя многіе полки должны были опускать бюльлетени въ кивера своихъ полковниковъ, но на многихъ пунктахъ, во Франціи и въ Алжирѣ, армія отвѣчала — нѣтъ.

Политехническая школа вся вотировала нѣтъ. Почти всюду артиллерія — которой политехническая школа есть колыбель — вотировала такъ же, какъ и Школа.

Сципіонъ Дюма, какъ вы помните, находился въ Мецѣ.

Не знаю, вслѣдствіе какой случайности, артиллерія во всѣхъ другихъ мѣстахъ, высказавшаяся противъ переворота, въ Мецѣ колебалась и, повидимому, склонялась на сторону Бонапарта.

Сципіонъ Дюма, при видѣ этого колебанія, подалъ примѣрь. Онъ вотировалъ вслухъ, открытымъ бюльлетенемъ — нѣтъ.

Потомъ подалъ въ отставку. Въ то самое время какъ инистръ, въ Парижѣ, получилъ эту просьбу объ отставкѣ, подписанную Сципіономъ Дюма, — Сципіонъ Дюма, въ Мецѣ, получилъ отрѣшеніе за подписью министра.

Послѣ голоса, поданнаго Сципіономъ Дюма, одна и таже мысль, въ одинъ и тотъ же часъ явилась и у правительства, что офицеръ опасенъ и что нельзя болѣе терпѣть его на службѣ; и у офицера — что правительство гнусно и что нельзя болѣе служить ему.

Просьба объ отставкѣ и отрѣшеніе отъ должности встрѣтились на дорогѣ.

Подъ этимъ словомъ отрѣшеніе слѣдуетъ разумѣть отставку. По нынѣшнимъ нашимъ военнымъ законамъ, такимъ образомъ совершается разжалованіе офицера. Лишеніе должности значить нѣтъ службы, нѣтъ жалованья, т. е. нищета.

Вмѣстѣ съ извѣстіемъ о своемъ увольненіи, Сципіонъ Дюна получилъ извѣстіе о взятіи баррикады въ улицѣ Омеръ и о томъ, что братъ его раненъ въ обѣ ноги. Цѣлую недѣлю онъ ничего не слышалъ объ Оссіанѣ, посреди этого вихря событій.

Самъ Сципіонъ ограничился тѣмъ, что написалъ брату о своемъ нѣтъ и о своей отставкѣ и совѣтовалъ ему поступить точно также.

«Его братъ былъ раненъ! Его братъ въ Валь де-Грасѣ!» Онъ тотчасъ же поскакалъ въ Парижъ. Онъ прибѣжалъ въ госпиталь. Его подвели къ кровати Оссіана. Бѣдному молодому человѣку наканунѣ отняли обѣ ноги.

Въ ту минуту, какъ Сципіонъ, глубоко взволнованный, подходилъ къ нему, Оссіанъ держалъ въ рукѣ крестъ, присланный ему генераломъ Сент-Арно.

Раненый обернулся къ адъютанту, который привезъ его, и сказалъ:

— Мнѣ не надо этого креста… На моей груди онъ былъ бы окрашенъ кровью республики.

Но вдругъ, увидавъ Спиціона, онъ протянулъ къ нему руку, державшую крестъ, и вскричалъ:

— Возьми его ты! Ты сказалъ нѣтъ и разбилъ свою шпагу. Ты заслужилъ его!

XV.
Вопросъ выясняется.

Былъ часъ по полудни.

Бонапартъ снова сдѣлался мраченъ. Эти лица проясняются не на долго. Онъ вошелъ къ себѣ въ кабинетъ, сѣлъ передъ каминомъ, положивъ обѣ ноги на рѣшотку и остался неподвиженъ. Никто уже, кромѣ Роге, не приближался къ нему. О чемъ онъ думалъ? Извивы ехидны — неожиданны. О томъ что было сдѣлано мимъ человѣкомъ, въ этотъ ужасный день, я говорилъ подробно въ другой книгѣ, «Наполеонъ маленькій».

По временамъ входилъ Роге и сообщалъ ему разныя свѣдѣнія. Бонапартъ слушалъ молча, погруженный въ думы; мраморъ, въ которомъ кипѣла лава.

Онъ получилъ въ Елисейскомъ Дворцѣ тѣ же вѣсти, что и мы, для него — дурныя, для насъ — хорошія.

Въ одномъ изъ вотировавшихъ батальйоновъ было сто шестьдесятъ голосовъ — противъ. Этотъ батальйонъ былъ потомъ раскассированъ по разнымъ полкамъ африканской арміи.

Разсчитывали на 14-й полкъ, стрѣлявшій по народу въ февралѣ 48-го г. Полковникъ 14-го не захотѣлъ снова начинать то же самое. Онъ переломилъ свою шпагу.

Нашъ призывъ былъ, наконецъ, услышанъ. Парижъ, положительно, подымался. Паденіе Бонапарта, казалось, обрисовывалось… Два представителя, Фабье и Крестенъ, встрѣтились въ улицѣ Royale, и Крестенъ, указывая на зданіе національнаго собранія, сказалъ Фабье: Завтра мы будемъ тамъ.

Отмѣчу подробность. Мазасъ представлялъ что-то необычайное. Въ тюремныхъ порядкахъ замѣчались послабленія. Внутри тюрьмы какъ будто отозвалось то, что происходило за стѣнами ея. Должностныя лица, наканунѣ столь нагло державой себя съ представителями, выходившими гулять на лужайку, кланялись имъ теперь до земли. Въ это самое утро, въ четвертаго, 4-го декабря, директоръ тюрьмы посѣтилъ узниковъ и сказалъ: «Я не виноватъ». Онъ принесъ имъ книгъ и бумаги для писемъ, въ чемъ до сихъ поръ отказывали. Представитель Валантенъ сидѣлъ въ секретной. 4-го, по утру, его сторожъ сдѣлался вдругъ любезенъ и изъявилъ готовность доставлять ему извѣстія череда жену свою, бывшую служанку генерала Лефла, какъ онъ увѣрялъ. Знаменательные симптомы. Если тюремщикъ улыбается, значитъ, тюрьма должна отвориться.

Прибавимъ — и это не будетъ противорѣчіемъ — что гарнизонъ Мазаса въ то же время усиливали. Туда ввели еще 1,200 солдатъ, являвшихся отрядами, человѣкъ по сту, и которыхъ размѣщали небольшими кучками. Позже, прибыли еще 400 человѣкъ. Имъ роздали сто литровъ водки; по одному литру на 16 человѣкъ. Узники слышали, какъ разъѣзжала вокругъ тюрьмы, туда и сюда, артиллерія.

Броженіе овладѣло самыми мирными кварталами, во центръ Парижа въ особенности былъ грозенъ. Центръ Парижа, со множествомъ извилистыхъ, одна другую пересѣкающихъ улицъ, какъ будто созданъ для возмущеній. Лига, фронда, революція — полезно напомнить эти факты — 14-е іюля, 10 е августа, 1792, 1830, 1848 г. вышли отсюда. Эти старыя, доблестныя улицы пробудились. Въ одиннадцать часовъ утра, на пространствѣ между соборомъ Notre Dame и Сен-Мартенскими Воротами было семьдесятъ семь баррикадъ. Три изъ нихъ, въ улицахъ Maubuée. Bertin Poirée и Guérin-Boisseau, вышиной достигали до 3-го этажа домовъ. Баррикада у воротъ Сен-Дени смотрѣлньпочти такъ же грозно какъ и Сент Антуанская въ 1848. Горсть представителей народа разсыпалась по этимъ знаменитымъ, полнымъ горючаго мятерьяла переулкамъ, подобно искрамъ. Пожаръ начался. Старинный, центральный кварталъ парижскаго рынка, des Halles — этого города въ городѣ — кричалъ: «Долой Бонапарта»! Полицію, войско сопровождали свистки. Нѣкоторые полки, казалось, пришли въ смущеніе. Имъ кричали: «приклады вверхъ!» Изъ оконъ верхнихъ этажей женщины ободряли строившихъ баррикады. Былъ порохъ, были ружья. Теоерь мы были не одни. Мы видѣли за собой, въ туманѣ, подымавшуюся гигантскую голову народа.

Надежда была теперь на нашей сторонѣ. Колебанія, неизвѣстность кончились, и мы — настаиваю на этомъ — почти съ полнымъ довѣріемъ смотрѣли впередъ.

Была минута, когда, благодаря добрымъ вѣстямъ, со всѣхъ сторонъ доходившимъ до насъ, довѣріе это было такъ сильно, что мы, которые поставили свою жизнь на карту, въ этой послѣдней попыткѣ, въ виду близкаго успѣха, казавшагося намъ, несомнѣннымъ, вставъ съ своихъ мѣстъ, обнялись преисполненные восторга. Мишель де Буржъ, въ особенности, оскорбленный Бонапартомъ, слову котораго онъ повѣрилъ и о которомъ даже сказалъ: «это — нашъ человѣкъ», негодовалъ, можетъ быть, сильнѣе насъ всѣхъ. Имъ овладѣлъ порывъ какого-то мрачнаго торжества. Онъ ударилъ кулакомъ по столу и вскричалъ: «О! злодѣй! Завтра…» и онъ еще разъ повторилъ свой ударъ… «Завтра. голова его падетъ на Гревской Площади передъ Hôtel de-Ville!»

Я смотрѣлъ на него.

— Нѣтъ, сказалъ я. — Его голова не падетъ.

— Какъ?

— Я не хочу.

— Почему?

— Потому, что послѣ такого преступленія, оставить въ живыхъ Бонапарта — значитъ уничтожить смертную казнь.

Этотъ великодушный Мишель де-Буржъ нѣсколько минутъ оставался въ задумчивости и потомъ пожалъ мнѣ руку.

Преступленіе — случай, предоставляющій намъ всегда возможность выбора, и потому не разумнѣе ли сдѣлать такъ, чтобы оно повело за собой прогрессъ, улучшеніе, а не казнь. Это понялъ Мишель де Буржъ.

Эта подробность показываетъ, до какой степени мы надѣялись.

Видимость была за насъ, но въ сущности было иное. Сент-Арно, какъ увидятъ, имѣлъ приказанія.

Произошли странныя вещи.

Около полудня, на площади Мадленъ, одинъ генералъ задумчиво сидѣлъ на лошади передъ своимъ войскомъ, имѣвшимъ нерѣшительный видъ. Онъ колебался. Подъѣхала карета. Изъ нея вышла женщина и стала говорить съ генераломъ. Толпа могла ее видѣть. Представитель Раймонъ, жившій на площади Мадленъ. № 4, также видѣлъ ее изъ окна. Эта женщина была г-жа К. Генералъ, нагнувшись къ гривѣ своей лошади, слушалъ и потомъ сдѣлалъ отчаянный жестъ побѣжденнаго. Г-жа К. снова сѣла въ свою карету. Говорятъ, этотъ человѣкъ любилъ эту женщину. Она могла побудить и къ героизму, и къ преступленію, смотря по тому, какая сторона ея красоты, подъ обаяніемъ которой всѣ находились, брала верхъ. Эту странную красоту составляли: бѣлизна ангела и взглядъ призрака. На этотъ разъ побѣдилъ взглядъ.

Этотъ человѣкъ уже не колебался — онъ примкнулъ къ преступному предпріятію.

Съ двѣнадцати до двухъ часовъ, въ этомъ огромномъ городѣ, отданномъ на жертву неизвѣстности, замѣчалось какое-то мрачное, суровое ожиданіе. Все было спокойно и ужасно. Полки и запряженныя батареи покидали предмѣстья и, безъ шума, скучивались вокругъ бульваровъ. Ни одного крика въ рядахъ войска. Одинъ свидѣтель говоритъ: «солдаты шли съ видомъ добряковъ» (d’un air bonhomme). На набережной Feronnerie. которая съ утра 2-го декабря была запружена батальйонами, теперь оставался только постъ муниципальной стражи. Все стремилось къ центру — народъ такъ же какъ и войско. Молчаніе арміи сообщилось народу. Обѣ стороны наблюдали другъ за другомъ.

У каждаго солдата былъ трехдневный запасъ провіанта и по шести пачекъ патроновъ.

Впослѣдствіи узнали, что, въ это время, отпускалось каждый день на десять тысячъ франковъ водки въ каждую бригаду.

Около часу, Маньянъ отправился въ Hôtel de Ville, велѣлъ въ своемъ присутствіи запречь всѣ пушки резервнаго парка и не прежде уѣхалъ, какъ удостовѣрившись, что всѣ батареи были готовы двинуться.

Дѣлались разныя подозрительныя приготовленія. Около полудня, въ Монмартрскомъ Предмѣстьѣ, въ домѣ № 2, больничные служители устроили нѣчто въ родѣ обширнаго перевязочнаго пункта. Нагромоздили множество носилокъ. Къ чему все это? говорила толпа. Докторъ Девиллъ, лечившій раненаго Эспинаса, встрѣтивъ его на бульварѣ, спросилъ: «До чего вы намѣрены идти?» Отвѣтъ Эспинаса историческій. Онъ отвѣчалъ: «До конца».

Въ два часа, пять бригадъ де-Котта, Бургона, Канробера, Дюлака и Рейбеля, пять артиллерійскихъ батарей, 16,400 человѣкъ пѣхоты и кавалеріи, уланы, кирассиры, гренадеры и канониры, были разставлены, неизвѣстно зачѣмъ, между улицей Мира и предмѣстьемъ Пуассоньеръ. Пушки стояли при входѣ въ каждую улицу. На одномъ пуассоньерскомъ бульварѣ ихъ было одиннадцать, выстроенныхъ въ батареи. Пѣхотинцы стояли подъ ружьемъ, кавалеристы обнажили сабли. Что это значило? Это была рѣдкость; это стоило посмотрѣть, и по обѣимъ сторонамъ, съ тротуаровъ, изъ лавокъ, изъ оконъ всѣхъ этажей удивленная, ироническая, довѣрчивая толпа смотрѣла…

Мало-по-малу, однакожъ, эта довѣрчивость исчезала. Иронія уступала мѣсто изумленію, изумленіе переходило въ оцѣпененіе. Тѣ, которые пережили эту необычайную минуту, не забудутъ ея. Очевидно было, что подъ этимъ что-то скрывалось. Но что? Повсюду глубокій мракъ. Представьте себѣ Парижъ въ погребѣ. Всѣ чувствовали надъ собой низкій потолокъ. Всѣ были словно замурованы въ неожиданномъ и неизвѣстномъ. Угадывалось присутствіе чьей-то таинственной воли. Но что за бѣда! Мы были сильны… Мы назывались республика, Парижъ, Франція… Чего же было бояться? Нечего. И толпа кричала: «Долой Бонапарта!» Войско продолжало молчать, но сабли оставались обнаженными, и зажженый фитиль дымился на углахъ улицъ. Туча становилась каждую минуту все чернѣй, все беззвучнѣе, все нѣмѣй… Эта густота мрака была трагическая. Чувствовалось, что все клонится къ катастрофѣ, чувствовалось присутствіе злоумышленника. Измѣна подкрадывалась въ этой темнотѣ, а кто можетъ предвидѣть, гдѣ остановится преступная мысль, скользящая по склону, созданному событіями?

Что должно было выйдти изъ этого мрака?..

XVI.
Избіеніе.

Вдругъ открылось окно, окно въ адъ. Еслибы Дантъ взглянулъ съ вышины, изъ царства тѣней, онъ увидѣлъ бы въ Парижѣ восьмой кругъ своей поэмы: монмартрскій бульваръ.

Парижъ — сдѣлавшійся добычею Бонапарта. Чудовищное зрѣлище!

Вооруженные люди, собранные на этомъ бульварѣ, почувствовали, что въ нихъ вселился страшный духъ. Они перестали быть самими собой и превратились въ демоновъ. Не было болѣе ни одного французскаго солдата; были какіе-то призраки, выполняющіе ужасное дѣло. Не было болѣе знамени, не было закона, не было человѣчества, не было отчизны, не было Франціи! Привались убивать.

Нѣтъ! мы не приписываемъ французкой арміи того, что совершилось въ этотъ моментъ затмѣнія чести.

Исторія представляетъ намъ мнбго примѣровъ рѣзни; они отвратительны, безъ, сомнѣнія, но они имѣли какое нибудь основаніе. Варѳоломеевская ночь и драгонады объяснялись религіей; сицилійскія вечерни и сентябрскія убійства объяснялись отечествомъ — уничтожаютъ врага, уничтожаютъ чужестранца. Преступленія подъ хорошими предлогами. Но рѣзьня монмартрскомъ бульварѣ есть преступленіе, неизвѣстно за чѣмъ совершенное.

И, однакоже, причина существуетъ. Она ужасна, укажемъ ее. Двѣ вещи существуютъ въ государствѣ: законъ и народъ. Человѣкъ убиваетъ законъ. Онъ чувствуетъ, что наказаніе приближается. Ежу остается только одно: убить народъ. Онъ убиваетъ народъ.

2-е декабря, это — рискъ. 4-е, это — увѣренность.

На пробуждающееся негодованіе дѣйствуютъ страхомъ.

Эта Эвменида — правосудіе, останавливается въ оцѣпененіи передъ этой фуріей — Истребленіе. Эринннсѣ противу поставляютъ Медузу.

Обратить въ бѣгство Немезиду — какое страшное торжество!

На долю Луи Бонапарта выпала эта слава, которая есть вершина его позора.

Разскажемъ объ этомъ; разскажемъ о томъ, чего еще не видала, исторія: объ убійствѣ народа однимъ человѣкомъ. По чанному сигналу — это былъ ружейный выстрѣлъ, сдѣланный неизвѣстно гдѣ, неизвѣстно кѣмъ — въ народъ пустили картечью. Картечь — тоже толпа. Это — множество смертей. Она не знаетъ, куда летитъ и что дѣлаетъ. Она убиваетъ и летитъ дальше.

И, вмѣстѣ съ тѣмъ, у ней есть что-то въ родѣ души. Она пущена намѣренно; она исполняетъ чужую волю. Эта минута бала невыразимая. Словно горсть молній разсыпалась надъ народомъ. Ничего не могло быть проще. Это имѣло ясность рѣшенной задачи: картечь раздавила толпу. Что вы тутъ дѣлаете? Умирайте! Быть прохожимъ#-- преступленіе. Зачѣмъ вы на улицѣ? Зачѣмъ переходите дорогу правительству? Правительство — убійца! Что разъ объявили, то нужно же сдѣлать! Что начато, тд должно быть кончено! Если спасаютъ общество, то нужно же уничтожить народъ.

Развѣ не существуетъ общественныхъ нуждъ? Развѣ Бевиль не долженъ получать 87 тысячъ франковъ въ годъ, а Флёри — 95? Развѣ Манжо, епископъ Нансійскій, не долженъ получать 342 франка въ день, а Вальянъ — 168; а С. Арно — 822, а Бассамо и Камбсаресъ по 383 франка каждый? Развѣ Луи Бонапартъ не долженъ получать 76,712 франковъ въ день? Императоромъ Франціи нельзя быть за меньшую плату.

Въ одно мгновеніе ока на бульварѣ, на протяженіи четвери льё, произошла бойня. Одиннадцать пушекъ разрушили отель Салландрузъ. Двадцать восемь домовъ были насквозь пробиты ядрами. Цѣлый парижскій кварталъ бѣжалъ, спасись, съ раздирающимъ крикомъ. Повсюду — внезапная смерть. Человѣкъ ничего не ждалъ — вдругъ падаетъ. Откуда это идетъ? Свыше, говорятъ молебны епископовъ. Снизу, говоритъ истина. Изъ болѣе низкаго мѣста, чѣмъ каторга, чѣмъ преисподняя.

Это — мысль Калигулы, приведенная въ исполненіе Папавуаномъ.

Ксавье Дюррьё приходитъ на бульваръ. Онъ разсказывалъ: «я сдѣлалъ шестьдесятъ шаговъ и видѣлъ шестьдесятъ труповъ»; и онъ отступаетъ. Быть на улицѣ — преступленіе; оставаться у себя дома — преступленіе. Убійцы входятъ въ дома и рѣжутъ. На ихъ гнусномъ, разбойническомъ арго это называлось «chaparder». «Chapardons tout!» кричали солдаты.

Аддъ, книгопродавецъ, на бульварѣ Пуассоньеръ № 17, стоитъ въ дверяхъ своей лавки — его убиваютъ. Въ ту же минуту, весьма далеко оттуда, потому что избіеніе происходитъ на обширномъ пространствѣ — въ улицѣ Ланкри, владѣлецъ дома № 5, г. Тиріонъ де-Монтобанъ стоитъ у себя на крыльцѣ, его убиваютъ. Въ улицѣ Тикстоннъ, проходитъ семилѣтній ребенокъ, по имени Бурсье — его убиваютъ. Мадмуазель Сулакъ въ улицѣ Тампль № 196, открываетъ свое окно — ее убиваютъ. Въ той же улицѣ № 97, двѣ женщины, г-жи Видаль и Рабуассонъ, швеи, сидятъ у себя. Ихъ убиваютъ. Белѣвалъ мебельщикъ въ улицѣ Луны, № 10, сидитъ у себя — его убиваютъ. Дебекъ, нагоціантъ въ улицѣ Сантье № 45, Куверселль цвѣточникъ, въ улицѣ С-Дени № 257, Лабитъ, ювелиръ на С-Мартенскомъ бульварѣ № 55, Монпеласъ, парфюмёръ, въ С-Мартенской улицѣ № 182—всѣ четверо убиты у себя дома. Въ С-Мартенской улицѣ № 240, изранили саблями бѣдную золотошвейку, мадмуазель Сегенъ, которая, не имѣя средствъ платить доктору, умерла въ больницѣ 1-го января 1852, г. въ тотъ самый день, когда епископъ Сибуръ служилъ благодарственный молебенъ въ соборѣ Парижской Богоматери. Другая, жилетница, Франеуаза Ноэль, въ которую выстрѣлили въ улицѣ Фобур-Монмартръ, умерла въ больницѣ Милосердія. Еще другая, г-жа Ледо, жни шая въ пассажѣ du Caire, № 76, и раненая картечью передъ епископскимъ домомъ, умерла въ Моргѣ. Прохожія, мадмуазель Грессье, жившая въ Омартенскомъ предмѣстьѣ № 209, г-жа Гиларъ, жившая въ предмѣстьи С.-Дени, № 77, г-жа Гарнье, жившая на бульварѣ Bonne Nouvelle № 6, пораженныя картечью, первая — на монмартрскомъ бульварѣ, двѣ другія — на бульварѣ С.-Дени, упали, но были еще живы. Пытаясь подняться, онѣ сдѣлались мишенью для солдатъ, которые покатывались со смѣху, цѣлясь въ нихъ, и на этотъ разъ онѣ уже упали мертвыя. Были блистательные воинскіе подвиги. Такъ, напр.: въ улицѣ Мира, полковникъ Рошфоръ — вѣроятно получившій за это генерала — командуя уланскимъ полкомъ, ударилъ на нянекъ, шедшихъ съ дѣтьми, и разбилъ ихъ на голову.

Такова была эта невообразимая экспедиціи. Всѣ люди, участвовавшіе въ ней, дѣйствовали подъ вліяніемъ темныхъ силъ. У каждаго было что-то подталкивавшее его. Эрбиньонъ имѣлъ позади себя Заатчу; C.-Арно — Кабилію; Рено — дѣло при деревняхъ Сент-Андре и Сент-Ипполитъ; Эспинасъ — Римъ и приступъ 30-го іюня; Маньянъ — свои долги.

Нужно ли продолжать? Колеблешься. Докторъ Пике, семидесятилѣтній старикъ, былъ убитъ въ своей гостиной, пулей въ животъ; художникъ Жолливаръ передъ своимъ мольбертомъ, пулей въ лобъ. Мозгъ его забрызгалъ его картину. Англійскій капитанъ Уильямъ Джэссъ избѣжалъ пули, пробившей потолокъ надъ его головой. Въ книжной лавкѣ, сосѣдней съ магазинами подъ фирмой Prophète, отецъ, мать и двѣ дочери были изрублены саблями; другого книгопродавца, Лефолеля, разстрѣляли въ его магазинѣ, на бульварѣ Пуассоньеръ. Въ улицѣ Лепельтье, аптекаря Бойе, сидѣвшаго за своей конторкой, закололи уланы. Одинъ капитанъ, уничтожая передъ собой все, взялъ приступомъ домъ «du Grand Balcon». Въ музыкальномъ магазинѣ Брандюса былъ убитъ слуга; и Рейбель, сквозь дождь картечи, говорилъ Саксу: «я тоже за музыку принялся». Кафе Леблонъ разграбили. Въ домъ Билькока было пущено столько ядеръ, что на другой день оказалось нужнымъ приставить къ нему подпорки. Передъ домомъ Жувена лежала куча труповъ; и между прочимъ, какой-то старикъ съ зонтикомъ и молодой человѣкъ съ лорнетомъ. Hôtel de Castille, Maison-Dorée, La petite Jeanette, Café de Paris, Café d’Anglettere, въ продолженіи трехъ часовъ, служили мишенью для пушекъ. Домъ Ракено былъ разрушенъ гранатами. Ядра разрушили базаръ Monmartre.

Никому не удавалось уйдти отъ смерти: ружья и пистолеты работали въ упоръ.

Это было не задолго до новаго года; и во многихъ лавкахъ были выставлены игрушки. Въ пассажѣ Сомовъ, тринадцатилѣтній ребенокъ, бѣжавшій отъ ружейныхъ выстрѣловъ, спрятался въ одной изъ такихъ лавокъ, подъ грудой игрушекъ. Его нашли и убили. Убійцы со смѣхомъ повертывали свои сабли въ его ранахъ. Одна женщина говорила мнѣ: «по всему пассажу разносились крики бѣдненькаго малютки». Четыре человѣка были разстрѣляны передъ той же лавкой. Офицеръ говорилъ имъ: «это васъ научитъ шляться!» Пятый, по имени Мальяре, котораго сочли мертвымъ, получилъ одиннадцать ранъ и былъ на другой день отнесенъ въ больницу Милосердія. Тамъ онъ и умеръ. Стрѣляли въ погреба сквозь отверстія.

Кожевникъ, не имени Муленъ, спрятавшійся въ одинъ изъ такихъ погребовъ, видѣлъ изъ окна погреба, какъ одинъ прохожій, раненый въ бедро, присѣлъ на мостовую: онъ прислонился спиной къ стѣнѣ и хрипѣлъ. Солдаты, услышавъ это хрипѣнье, прибѣжали и добили раненаго штыками.

Одна бригада убивала прохожихъ на пространствѣ между Мадленой и Оперой. Другая — между Оперой и театромъ Gymnase, третья между бульваромъ Bonne Nouvelle и воротами С.-Дени. Послѣ того какъ 75-й полкъ овладѣлъ баррикадой у воротъ С.-Дени, борьбы больше не было, была только рѣзня; она шла отъ бульвара по всѣмъ окружающимъ улицамъ, «лучами» (ужасное, но вѣрное выраженіе). Это былъ чудовищный спрутъ, вытягивавшій свои щупальцы. Бѣжать? Зачѣмъ? Спрятаться? Что проку? Смерть бѣжала за вами, быстрѣе васъ. Въ улицѣ Pagevin одинъ солдатъ сказалъ прохожему: «что вы тутъ дѣлаете?» — «Я возвращаюсь домой». — Солдатъ убиваетъ прохожаго. Въ улицѣ Маре убиваютъ четырехъ молодыхъ людей, у нихъ на дворѣ. Полковникъ Эспинассъ кричалъ: «послѣ штыковъ — пушки!» Полковникъ Рошфоръ кричалъ: «Бей, коли, рѣжь!» и прибавлялъ: — «Это — экономія пороху, да и меньше шуму». Передъ магазиномъ Барбедіеннъ, одинъ офицеръ хвалился передъ товарищами своимъ оружіемъ. Онъ говорилъ: «изъ этого ружья я отлично попадаю между глазъ». Потомъ онъ прицѣливался въ перваго встрѣчнаго и дѣйствительно попадалъ. Бойня была неистовая, френетическая. Между тѣмъ какъ на бульварѣ избивали народъ подъ начальствомъ Карреле, бригада Бургона свирѣпствовала въ Тамилѣ, а бригада Марюлаза — въ улицѣ Рамбюто. Дивизія Рено отличалась на лѣвомъ берегу. Рено былъ тотъ самый генералъ, который въ Маскарѣ подарилъ Шаррасу свои пистолеты. Въ 1848 г. онъ говорилъ Шаррасу. «Нужно распространить революцію по всей Европѣ». Шаррасъ отвѣчалъ ему: «Потише! не торопитесь Луи Бонапартъ, въ іюлѣ 1851 г., сдѣлалъ его дивизіоннымъ генераломъ. Улица aux Ours въ особенности пострадала. Морни говорилъ вечеромъ Луи Бонапарту: „спасибо 15-му. Онъ очистилъ улицу aux Ours.“

Га углу улицы du Sentier, офицеръ спаговъ, махая саблей, кричалъ: „не то, не то! Вы ничего не смыслите. Стрѣляйте въ женщинъ“. Одна женщина бѣжала. Она была беременна. Она падаетъ. Ей наносятъ ударъ прикладомъ, и она рожаетъ. Другая, растерянная, хочетъ скрыться за поворотомъ улицы. Она несетъ на рукахъ ребёнка. Двое солдатъ прицѣливаются. Одинъ говоритъ: „въ женщину!“ и кладетъ ее на мѣстѣ. Ребёнокъ падаетъ на мостовую. Другой солдатъ говоритъ „въ ребенка!“ и убиваетъ ребёнка.

Человѣкъ, извѣстный въ наукѣ, докторъ Жерменъ Сее (Sée), разсказываетъ, что въ одномъ только домѣ, гдѣ помѣщаются ванны Жувансъ, въ шесть часовъ вечера, лежало на дворѣ подъ навѣсомъ, до восьмидесяти раненыхъ, почти все старики, женщины и дѣти. Докторъ Сее подалъ имъ первую помощь.

Въ улицѣ Mandar, говоритъ одинъ свидѣтель, тянулся длинный рядъ труповъ вплоть до улицы Neuve st Eustache. Передъ домонъ Одье двадцать шесть труповъ. Тридцать — передъ отелемъ Монморанси. Передъ театромъ Variétés — пятьдесятъ два трупа; между ними одиннадцать женскихъ. Въ Улицѣ Grange Batelière три обнаженные трупа. Домъ № 19 въ Монмартрскомъ Предмѣстьѣ былъ наполненъ убитыми и ранеными.

Женщина, съ распущенными волосами, съ поднятыми къ небу руками, совсѣмъ обезумѣвшая, бѣжала по улицѣ Пуассоньеръ крича: „убиваютъ! убиваютъ! убиваютъ! убиваютъ!“

Солдаты бились объ закладъ: „Побьемся, что я уложу вотъ этого!“ Такъ былъ убитъ возвращавшійся къ себѣ домой, въ улицу Мира, въ № 82, графъ Понинскій.

Я хотѣлъ лично угнать, въ чемъ дѣло. Въ нѣкоторыхъ фактахъ должно лично удостовѣриться для того, чтобъ сказать утвердительно, что они существовали. Я пошелъ на мѣсто убійства.

Въ эти минуты гнетущей тоски такъ много чувствуешь, что перестаешь думать, а если и думаешь, то какъ-то безсвязно. Желаешь только скорѣе какого нибудь конца. Смерть другихъ вселяетъ въ тебя такое отчаяніе, что является жажда собственной смерти. — Еслибы, умирая, на что-нибудь пригодиться, по крайней мѣрѣ. Начинаешь припоминать тѣхъ, чья смерть вызывай возстанія, месть. Быть полезнымъ трупомъ — вотъ единственное честолюбіе, какое еще у тебя остается.

Я шелъ, погруженный въ мрачную задумчивость.

Я направлялся къ бульвару. Я видѣлъ тамъ адъ; я слышалъ громъ.

Мнѣ встрѣтился Жюль-Симонъ, который, въ эти ужасные дни, мужественно подвергалъ опасности драгоцѣнную жизнь. Онъ остановилъ меня. „Куда вы идете? сказалъ онъ мнѣ. — Васъ убьютъ. Чего вы хотите?“ — „Именно этого“, сказалъ а.

Мы подали другъ другу руку.

Я пришелъ на бульваръ. Онъ представлялъ зрѣлище неизобразимое. Я видѣлъ это преступленіе, эту бойню, эту трагедію. Я видѣлъ эту слѣпую смерть, видѣлъ, какъ падали вокругъ меня толпой обезумѣвшія отъ ужаса жертвы. Вотъ почему я назвалъ эту книгу показаніемъ свидѣтеля.

У судьбы есть свои намѣренія. Она таинственно охраняетъ будущаго историка. Она допускаетъ его вмѣшаться въ борьбу, присутствовать при истребленіи и рѣзнѣ; но не дозволяетъ умереть, желая, чтобъ онъ разсказалъ о нихъ.

Переходя обстрѣливаемый картечью бульваръ, я увидѣлъ шедшаго мнѣ на встрѣчу Ксавье Дюррьё. „А! вотъ и вы, сказалъ онъ мнѣ. — Я сейчасъ встрѣтилъ г-жу Д. Она васъ ищетъ!“

Г-жа Д. и г-жа Р., двѣ великодушныя женщины, обѣщали больной и лежавшей въ постели женѣ моей узнать, гдѣ я нахожусь, и принести обо мнѣ извѣстіе. Г-жа Д. героически пустилась отъискивать меня въ этой бойнѣ. Съ нею случилось слѣдующее: на углу одной улицы она наткнулась на груду труповъ и имѣла мужество возмутиться. При вырвавшемся у нея крикѣ ужаса, за нею погнался всадникъ съ пистолетомъ въ рукѣ, и еслибъ ей не удалось быстро отворить одну дверь, въ которую она бросилась, она была бы убита.

Число погибшихъ въ этой ужасной бойнѣ осталось неизвѣстнымъ. Бонапартъ набросилъ на него покровъ тайны. Это — привычка избивающихъ; они не допускаютъ исторію подводить итогъ избіеннымъ. Одинъ изъ двухъ полковниковъ, о которыхъ было упомянуто на первыхъ страницахъ этого тома, утверждалъ, что только однимъ его полкомъ убито по крайней мѣрѣ 2,500 человѣкъ. Это приходилось бы болѣе одного человѣка на солдата. Намъ кажется, что этотъ ревностный полковникъ преувеличиваетъ. Преступленіе иногда хвастаетъ чернотой.

Лирё, писатель, котораго схватили для того, чтобы разстрѣлять, и который спасся какимъ-то чудомъ, говоритъ, что онъ видѣлъ болѣе восьмисотъ труповъ.

Около четырехъ часовъ, почтовыя кареты, стоявшія на дворѣ Елисейскаго Дворца, были отпряжены. Это истребленіе, которое одинъ англійскій свидѣтель Уильямъ Джессъ называлъ пальбой „отъ веселаго сердца“, длилась отъ двухъ до пяти часовъ. Въ продолженіе этихъ ужасныхъ трехъ часовъ, Луи Бонапартъ исполнилъ задуманное имъ, довершилъ свое дѣло. До этой минуты несчастная, маленькая буржуазная совѣсть была почти снисходительна. Ну, что за бѣда! Это — игра принца, фокусъ въ большихъ размѣрахъ, нѣчто въ родѣ государственнаго мошенничества. Скептики и способные говорили: „Славную штуку сыграли съ этими дураками“ (съ нами). Вдругъ Луи Бонапартъ, которымъ овладѣло безпокойство, долженъ былъ разобличить „всю свою политику“. Скажите С. Арно, чтобъ онъ исполнилъ мои приказанія. Сент-Арно повиновался, переворотъ совершилъ то, что ему слѣдовало совершить по закону вещей, и съ этой страшной минуты, огромный ручей крови протекаетъ черезъ это преступленіе.

Трупы оставляли на мостовой, блѣдные, оцѣпенѣвшіе отъ испуга и съ вывороченными карманами. Солдатъ, исполняющій приказанія злодѣевъ, осужденъ на это мрачное crescendo: утромъ — убійца, вечеромъ — воръ.

Съ наступленіемъ ночи, въ Елисейскомъ Дворцѣ началось ликованіе. Эти люди торжествовали. Конно наивно разсказалъ эту сцену. Приближенные отдались безумному восторгу. Фіаленъ говорилъ Бонапарту: ты. „Отвыкните отъ этого“, сказалъ ему вполголоса Вьельяръ. Дѣйствительно, эта бойня дѣлала Бонапарта императоромъ. Онъ теперь былъ „Величество“. Пили, курили, какъ солдаты на бульварѣ, которые послѣ дня, проведеннаго въ убійствахъ, всю ночь пропьянствовали. Елисейцы были въ восхищеніи отъ удачи. Они удивлялись, приходили въ экстазъ. „Какая великолѣпная мысль озарила принца“! И какъ это было мастерски ведено. Это получше, чѣмъ бѣжать черезъ Діеппъ, подобно д’Оссе, или черезъ Мамброль подобно Гернонъ-Ранвилю; или чѣмъ нарядиться лакеемъ и чистить башмаки г-жи Сенъ Фаржо, какъ это сдѣлалъ Полиньякъ. „Гизо былъ то же не искуснѣе Полиньяка!“ вскричалъ Персиньи. — Флёри обратился къ Морни: „Вашимъ доктринёрамъ, я полагаю, не удалось бы сдѣлать переворота?“ — „Это правда“, отвѣчалъ тотъ. — „Они на этотъ счетъ плохи“… онъ прибавилъ: — и однакожь Луи Филиппъ, Гизо, Тьеръ, всё это — умные люди…

Луи Бонапартъ, вынувъ изо рта сигару, прервалъ: — Если это умные люди, то я предпочитаю быть дуракомъ…

— Дикимъ звѣремъ, поправляетъ исторія.

XVII.
Свиданіе, назначенное рабочимъ ассоціаціямъ.

Что дѣлалъ нашъ комитетъ, во время этихъ трагическихъ событій? Необходимо сказать объ этомъ.

Возвратимся за нѣсколько часовъ назадъ.

Въ ту минуту, какъ началась бойня, комитетъ засѣдалъ еще въ улицѣ Ришельё: я только-что посѣтилъ нѣкоторые возставшіе кварталы и давалъ своимъ сотоварищамъ отчетъ о своей поѣздкѣ.

Мадье де-Монжо, также возвратившійся съ баррикадъ, въ свой чередъ разсказалъ то, что онъ видѣлъ санъ. Мы слышали съ нѣкотораго времени страшную пальбу, и очень близкую, которая перемѣшивалась съ нашими голосами. Вдругъ пришелъ Версиньи. Онъ сообщилъ намъ, что на бульварѣ происходить нѣчто ужасное — что нельзя еще знать въ чемъ дѣло, но что стрѣляютъ картечью и ядрами и вся мостовая усѣяна трупами; что, по всей вѣроятности это — рѣзня, нѣчто въ родѣ варѳоломеевской ночи, импровизированной переворотомъ, что въ нѣсколькихъ шагахъ отъ насъ обыскиваютъ дома и всѣхъ убиваютъ. Убійцы ходятъ изъ дома въ домъ и приближаются къ намъ. Онъ убѣждалъ насъ тотчасъ же оставить домъ Греви. Ясно, что комитетъ возстанія былъ бы находкой для ихъ штыковъ. Мы рѣшились уйти. Человѣкъ высокаго характера и талантливый, г. Дюпонъ-Витъ, предложилъ намъ убѣжище у себя, въ улицѣ Монтаборъ, № 11. Мы прошли черезъ черную лѣстницу, выходившую въ улицу Фонтенъ-Мольеръ, но не спѣша и по двое: Мадье де Монжо съ Версиньи, Мишель де-Буржъ съ Карно, я шелъ подъ руку съ Жюль-Фавромъ. Жюль-Фавръ, всегда мужественный и улыбающійся, повязалъ себѣ ротъ фуляромъ и сказалъ мнѣ: — „пускай меня разстрѣливаютъ, но кашля я не хочу нажить“.

Мы достигли съ Жюль-Фавронъ улицы Saint Roch, наводненной толпой прохожихъ, которые, возвращаясь со стороны бульваровъ, скорѣй бѣжали въ испугѣ, нежели шли. Мужчины говорили громко, женщины кричали. Слышались пушечные выстрѣлы и трескъ картечи. Всѣ лавки запирались. Де-Фаллу, подъ руку съ Альберомъ Рессетье, большими шагами шли по направленію къ улицѣ Сент-Оноре.

Вся улица Сент-Оноре была въ смятеніи. Люди сновали туда и сюда, останавливались, бѣжали, распрашивали другъ друга. Купцы, стоя у своихъ пріотворенныхъ дверей, обращались къ прохожимъ съ вопросами и слышали только крикъ: „О, Боже, Боже!“ жители выходили изъ своихъ домовъ съ открытой головой и примѣшивались къ толпѣ. Шелъ мелкій дождь. Ни одного экипажа на улицѣ.

При поворотѣ изъ улицы Saint-Roch въ улицу Сент-Оноре, мы услышали за собой голоса, говорившіе: Викторъ Гюго убитъ. — „Пока еще нѣтъ“, сказалъ Жюль-Фавръ, продолжая улыбаться и сжавъ мнѣ локоть. Наканунѣ говорили тоже самое Эсккросу и Мадье де-Монжо. И этотъ слухъ, пріятный людямъ реакціи, дошелъ до моихъ сыновей, сидѣвшихъ въ Консьержери.

Толпы прохожихъ, оттѣсненныхъ отъ бульваровъ и улицы Ришельё, направлялись въ улицу Мира. Мы узнали нѣсколькихъ представителей правой, за два дня передъ тѣмъ арестованныхъ и уже выпущенныхъ. Г. Бюффе, бывшій министръ г. Бонапарта, въ сопровожденіи многихъ другихъ членовъ правой, шелъ къ Пале-Руайялю. Проходя мимо насъ, онъ съ проклятіемъ произносилъ имя Луи Бонапарта. Г. Бюффе — человѣкъ не безъ значенія. Это одинъ изъ трехъ руководителей правой, остальные два — Фульдъ и Моле.

Въ улицѣ Монтаборъ, въ двухъ шагахъ отъ улицы Сент-Оноре — тишина и молчаніе. Ни одного прохожаго, ни одной отворенной двери, ни одной головы въ окнахъ.

Въ комнатѣ третьяго этажа, куда насъ ввели, спокойствіе было не менѣе полное. Окна ея выходили на внутренній дворъ. Пять или шесть креселъ, обитыхъ краснымъ, были разставлены вокругъ камина. На столѣ лежало нѣсколько книгъ, принадлежавшихъ, къ области права и политической экономіи. Представители, шумно вошедшіе почти вслѣдъ за нами, бросали въ уголъ этой мирной гостиной, какъ попало, свои зонтики и плащи, по которымъ струилась вода. Никто не зналъ въ точности, что происходило; каждый выражалъ свои предположенія.

Едва комитетъ успѣлъ размѣститься въ сосѣдней съ гостиной комнатѣ, какъ намъ сообщили о приходѣ нашего стараго товарища Леблона. Онъ привелъ съ собой Кинга, делегата отъ рабочихъ ассоціацій. Делегатъ сказалъ намъ, что комитеты ассоціацій, собравшіеся въ непрерывное засѣданіе, прислали его къ намъ Согласно инструкціямъ комитета возстанія, они дѣлали все, что могли, для того чтобы затянуть борьбу, избѣгая слишкомъ рѣшительныхъ столкновеній. Главная часть ассоціацій еще не выступала. Но дѣйствіе, однакожъ, обозначается. Бой впродолженіе всего утра былъ очень жаркій. „Общество Правъ Человѣка“ было на улицѣ. Бывшій конституціоналистъ Белэ собралъ въ пассажѣ du Caire, отъ шести до семи сотъ рабочихъ изъ Марэ и велѣлъ имъ занять позицію вокругъ банка. Вечеромъ будутъ воздвигнуты, по всей вѣроятности, новыя баррикады; сопротивленіе ускориваетъ свою дѣятельность; и стычка, которую комитетъ желалъ отдалить по возможности, казалась неизбѣжной. Всё неудержимо стремится впередъ. Слѣдовать ли за этетъ движеніемъ, или остановитъ его? Попытаться ли кончитъ однимъ ударомъ, который будетъ послѣднимъ и. очевидно, положитъ на мѣстѣ или имперію, или республику? Рабочія ассоціація требовали нашихъ инструкцій; онѣ еще все удерживаютъ въ резервѣ отъ трехъ до четырехъ тысячъ бойцовъ и могутъ, смотря потому какое приказаніе получатъ отъ комитета, продолжать ихъ удерживать, или тотчасъ же послать ихъ въ огонь. Они ручаются за своихъ единомышленниковъ и поступятъ такъ, какъ рѣшитъ комитетъ; хотя не скрываютъ отъ насъ, что рабочіе желали бы немедленной битвы и что дать імъ успокоиться едвали будетъ полезно.

Большинство членовъ комитета, по прежнему, склонялось къ нѣкоторой медлительности дѣйствій, имѣвшей цѣлью затянуть борьбу; трудно было не согласиться съ этимъ. Ясно было, что, если можно продлить до слѣдующей недѣли то положеніе, въ которое Парижъ поставленъ переворотомъ, то Луи-Бонапартъ погибъ. Парижъ не даетъ войску попирать его ногами въ теченіи восьми дней. Но что касается до меня лично, то у меня являлось слѣдующее соображеніе: рабочія ассоціаціи предлагали намъ отъ трехъ до четырехъ тысячъ бойцовъ: помощь значительная. Работникъ плохо понимаетъ стратегію. Онъ живетъ энтузіазмомъ: промедленія сбиваютъ его съ толку. Его пылъ не гаснетъ, но охлаждается. Сегодня три тысячи; будетъ ли завтра пять сотъ? И потомъ что-то важное произошло на бульварахъ. Что именно — мы все еще не знали. Къ какимъ результатамъ это поведетъ — мы не могли угадать. Но мнѣ казалось невозможнымъ, чтобъ этотъ фактъ, хотя еще неизвѣстный, но, во всякомъ случаѣ, кровавый, не измѣнилъ положенія, а слѣдовательно, и нашего плана дѣйствій. Я сталъ говорить въ этомъ смыслѣ. Я объявилъ, что нужно было принять предложеніе ассоціацій и тотчасъ же ввести ихъ въ борьбу. Я прибавилъ, что революціонная война часто требуетъ внезапныхъ перемѣнъ тактики. Генералъ, въ открытомъ полѣ, можетъ дѣйствовать какъ онъ хочетъ. Вокругъ него свѣтло. Онъ знаетъ наличный составъ войска, число своихъ солдатъ, цифру своихъ полковъ; столько то людей, столько то лошадей, столько то пушекъ; онъ знаетъ свою силу и силу непріятеля; онъ выбираетъ часъ и мѣсто, у него передъ глазами карта, онъ видитъ что дѣлаетъ.

Онъ спокоенъ на счетъ своего резерва, который никуда не уйдетъ отъ него, который всегда у него подъ рукой. Онъ можетъ употребить его въ дѣло, когда захочетъ. „Но мы, вскричалъ я: — мы находимся въ области неопредѣленнаго, неуловимаго. Мы идемъ на рискъ, мы во власти случайностей. Кто противъ насъ — мы видимъ. Но кто за насъ — мы не знаемъ. Сколько солдатъ? Сколько ружей? Сколько патроновъ? Ничего! и мракъ. Можетъ быть, весь народъ, можетъ быть — никто. Беречь резервъ! Но кто намъ отвѣчаетъ за этотъ резервъ? Сегодня это — армія, завтра — горсть пыли. Мы видимъ ясно одно — нашъ долгъ; что касается до всего остальнаго — темная ночь. Мы даемъ слѣпую битву. Будемъ наносить всѣ удары, какіе возможно наносить; пойдемъ прямо на встрѣчу случаю; ринемся въ опасность и будемъ вѣрить, потому что мы — законъ, мы — справедливость! Богъ долженъ быть съ нами — въ этомъ мракѣ. Примемъ эту гордую и злополучную роль — безоружнаго и борющагося права!“

Лебланъ и Кингъ, спрошенные комитетомъ, примкнули къ моему мнѣнію. Комитетъ рѣшилъ, что ассосіаціи будутъ приглашены, отъ нашего имени, немедленно собрать всѣ свои силы и вывести ихъ на улицу. „Но мы ничего не оставляемъ на завтрашній день! возразилъ одинъ изъ членовъ комитета. — Какой союзникъ будетъ у насъ завтра?“ — „Побѣда!“ сказалъ Жюль Фавръ, — Карно и Мишель де-Буржъ замѣтили, что было бы не безполезно членамъ ассосіацій, принадлежавшимъ къ національной гвардіи, надѣть свои мундиры. — Такъ и условились.

Делегатъ Кингъ всталъ. „Граждане представители! сказалъ онъ намъ: — Приказанія будутъ немедленно отданы. Наши друзы готовы. Черезъ нѣсколько часовъ они соберутся. Въ эту ночь — баррикады и битва!“

Я спросилъ его: „Не признаете ли вы полезнымъ, чтобы кто нибудь изъ представителей, членъ комитета, нынѣшней ночью находился посреди васъ, въ своемъ шарфѣ?“

— Безъ сомнѣнія, отвѣчалъ онъ.

— Я готовъ идти съ вами. Возьмите меня, сказалъ я.

— Мы пойдемъ всѣ! вскричалъ Жюль Фавръ.

Делегатъ замѣтилъ, что достаточно, если одинъ изъ насъ будетъ присутствовать при выступленіи ассосіацій, и что погонъ дадутъ знать остальнымъ членамъ комитета, которые могутъ присоединиться къ нему.

Мы условились, что, когда пункты сбора и мѣсто свиданія будутъ назначены, онъ пришлетъ кого нибудь увѣдомить меня и проводить къ ассосіаціямъ. — Не пройдетъ часа, какъ вы получите отъ меня извѣстіе, сказалъ онъ мнѣ, оставляя насъ.

Въ ту минуту, какъ делегаты уходили, пришелъ Матьё (изъ департамента Дромы). Онъ остановился на порогѣ, блѣдный, к закричалъ намъ: „Вы болѣе не въ Парижѣ; у васъ болѣе не республика — вы въ Неаполѣ! у короля Бомбы!“

Онъ явился съ бульваровъ.

Позже а снова увидѣлся съ Матьё и сказалъ ему:

— Хуже, чѣмъ Бомба — Сатана!

XVIII.
Констатированіе нравственныхъ законовъ.

Въ бойнѣ на Монмартрскомъ Бульварѣ заключается оригинальность переворота. Безъ этой бойни 2-е декабря было бы только повтореніемъ 18-го Брюмера. Луи-Бонапартъ посредствомъ убійствъ избѣгалъ плагіата.

До сихъ поръ онъ только копировалъ. Его булонскія продѣлки, маленькая трехугольная шляпа, сѣрый сюртукъ, прирученный орелъ казались только каррикатурой. Всѣ говорили: что это за пародія? Онъ смѣшилъ. Вдругъ онъ заставилъ дрожать.

Гнусное — это выходъ изъ смѣшного.

Онъ довелъ гнусность до злодѣянія.

Онъ завидовалъ громадности нѣкоторыхъ преступленій и захотѣлъ сравняться съ худшими изъ злодѣевъ. Эти усилія навести ужасъ отводятъ ему особое мѣсто въ звѣринцѣ тирановъ. Мошенничество, стремящееся достичь размѣровъ злодѣянія, маленькій Неронъ, надувающійся въ огромнаго Ласенэра — вотъ въ чемъ феноменальность явленія. Искуство для искуства, убійство для убійства.

Луи Бонапартъ создалъ жанръ.

Такъ дебютировалъ Луи Бонапартъ въ неожиданномъ. Это его изобличило.

Мозгъ нѣкоторыхъ людей — бездна. Очевидно, что мысль достичь трона путемъ убійства давно жила въ головѣ Бонапарта. Предумышленность посѣщаетъ преступниковъ: съ этого начинается злодѣяніе. Преступленіе долго живетъ въ нихъ, но колеблющееся, смутное, почти безсознательное. Душа чернѣетъ не вдругъ, медленно. Такія гнусныя дѣла не импровизируются; они не съ разу достигаютъ до своего совершенства. Они ростутъ и зрѣютъ, неопредѣленныя, безформенныя, до удобной минуты. Я настаиваю, что мысль достичь трона посредствомъ рѣзни давно гнѣздилась въ умѣ Бонапарта. Она не была противна этой душѣ; она какъ рыба въ акваріумѣ, двигалась въ ней, въ полумракѣ, среди сомнѣній, хищническихъ наклонностей, туманныхъ мечтаній о какомъ-то соціалистскомъ цезаризмѣ; онъ едва зналъ, что эта безобразная мысль живетъ въ немъ. Когда она ему понадобилась, онъ нашелъ ее, во всеоружіи, готовой къ его услугамъ. Его мозгъ, эта мрачная бездна, втайнѣ питалъ ее. Въ безднахъ всегда обитаютъ чудовища.

До этого страшнаго дня, 4-го декабря, Луи Бонапартъ, можетъ быть, и самъ не вполнѣ зналъ себя. Люди, изучавшіе это необыкновенное животное, не считали его кровожаднымъ: въ немъ видѣли какую-то помѣсь мошенническихъ способностей съ властолюбивыми помыслами; существо, которое даже и въ коровѣ останется мошенникомъ, даже совершивъ отцеубійство, заставить воскликнутъ: какое мошенничество! и которое не въ состояіни удержатся ни на какой вершинѣ, даже на вершинѣ позора; всегда на полдорогѣ, немножко повыше мелкихъ плутовъ, немножко пониже крупныхъ злодѣевъ. Его считали способнымъ продѣлывать все, что дѣлается въ вертепахъ и игорныхъ домахъ; но только при тѣхъ условіяхъ, что онъ будетъ плутовать въ вертепѣ и рѣзать въ игорномъ домѣ.

Бульварная рѣзня вдругъ обнажила эту душу. Ее увидѣли такою, какая она есть. Забавныя прозвища gros bec, Badinguet исчезли. Увидали бандита; увидали настоящаго Контрафатто, спрятаннаго за лже-Бонапартомъ.

Всѣ содрогнулись. Такъ вотъ что было у этого человѣка въ запасѣ.

Были попытки къ его восхваленію. Но эти попытки не могли имѣть успѣха. Хвалить Луи-Бонапарта очень легко, вѣдь хвалили же Дюпена; но смыть съ него позоръ — эта операція будетъ нѣсколько посложнѣе.

Куда дѣвать 4-е декабря?.. Какъ выпутаться изъ этого? Оправдывать затруднительнѣе, чѣмъ прославлять; губка работаетъ не съ такой легкостью, какъ кадило. Панегиристы переворота потратили даромъ трудъ свой. Сама Ж. Зандъ — хотя и великая душа — сдѣлала прискорбную попытку реабилитировать эту личность. Но что ни дѣлай, а цифра убитыхъ, всё-таки, выступаетъ послѣ этого мытья.

Нѣтъ! Никакое смягченіе невозможно! Злополучный Бонапартъ! Что ты посѣялъ, то и долженъ пожать.

Дѣло въ томъ, что 4-е декабря есть самый колоссальный ударь кинжаломъ, какой когда-либо нанесенъ былъ разбойникомъ, вторгнувшимся въ цивилизацію, мы не говоримъ народу, во всему человѣчеству. Ударъ былъ чудовищный и сразилъ Паркъ. А сраженный Парижъ, это — совѣсть, разумъ и вся человѣческая свобода, это — результаты прогресса цѣлыхъ столѣтій повергнутые во прахъ. Это — свѣточъ истины, справедливости, жизни, опрокинутый и потушенный. Вотъ что совершилъ Бонапарте, въ тотъ день, какъ совершилъ свое преступленіе.

Успѣхъ злодѣя былъ полный. 2-е декабря погибало; 4-е декабря спасло его. Это было нѣчто въ родѣ Герострата, спасающаго Іуду. Парижъ понялъ, что еще не всѣ ужасы были исчерпаны, что, кромѣ притѣснителей, бываютъ убійцы. Вотъ что значитъ мошенникъ, укравшій мантію Цезаря. Положимъ, что этотъ человѣкъ былъ ничтоженъ, но онъ былъ и страшенъ. Парижъ подчинился этому страху, отказался отъ послѣдняго слова, легъ и прикинулся мертвымъ. Преступленіе это не походило ни на какое другое. И кто, по прошествіи вѣковъ, будь то Эсхилъ или Тацитъ, приподыметъ крышку съ него, почувствуетъ смрадъ. Парижъ покорился. Парижъ отрёкся; Парижъ отдался. Въ новизнѣ преступленія заключалась главная причина его успѣха. Парижъ почти пересталъ быть Парижемъ. На другой день можно было слышать во мракѣ, какъ этотъ титанъ щелкалъ зубами отъ страха.

Подтвердимъ… потому что нравственные законы должны быть констатированы, что Луи Бонапартъ, даже послѣ 4го декабря, остался Наполеономъ маленькимъ; даже эта громадность злодѣянія оставила его карликомъ. Размѣры преступленія не измѣняютъ роста преступника Ничтожества убійцы не преодолѣетъ колоссальность убійства.

Какъ бы то ни было — пигмей, однакоже, побѣдилъ колосса. Какъ ни унизительно это признаніе, но уклониться отъ него невозможно.

Вотъ до какого позора доведена великая обезчещенная исторія.

ЧЕТВЕРТЫЙ ДЕНЬ.
Побѣда.

I.
Событія ночи. Улица Тикитонъ.

Когда Матьё произносилъ эти слова: „у васъ король Бомба“, вошелъ Шарль Гамбонъ. Онъ опустился на стулъ и сказалъ: „это ужасно!“ за нимъ слѣдовалъ Бансель: „Мы оттуда“, прошепталъ онъ. Гамбону удалось укрыться гдѣ-то въ дверяхъ. Только передъ Barbedienne онъ насчиталъ 87 труповъ. Но что но значить? Съ какой цѣлью совершалось это звѣрское избіеніе всѣхъ безъ разбора? Никто не понималъ. Изъ бойни сдѣлали загадку.

Мы были въ пещерѣ сфинкса.

Пришелъ Лабруссъ. Необходимо было оставить домъ Дюпозъ-Витта; его каждую минуту могли окружить. Улица Монтаборъ, обыкновенно пустынная, начала наполняться какими-то подозрительными личностями. Какіе-то люди внимательно наблюдаютъ за домомъ № 11. Нѣкоторыя изъ этихъ личностей, какъ будто совѣщавшіяся между собой, принадлежали къ бывшему Клубу Клубовъ, въ который реакція, внесла нѣсколько полицейскій запахъ. Слѣдовало разойтись. Лабруссъ сказалъ намъ: „я видѣлъ, что около дома бродитъ Лонжпье.“

Мы разстались. Всѣ вышли по одиночкѣ, каждый пошелъ въ свою сторону. Мы не знали, гдѣ свидимся и свидимся ли, не знали, что будетъ и что ожидаетъ насъ? Мы дышали однимъ ужасомъ. Я отправился на бульвары, чтобъ посмотрѣть, что происходило тамъ.

Что тамъ происходило — я уже сказалъ.

Бансель и Версиньи пришли туда вслѣдъ за мной.

Когда я возвращался съ бульваровъ, смѣшавшись съ обезумѣвшей отъ страха толпой, не зная куда иду, направляясь къ центру Парижа, чей то голосъ вдругъ раздался надъ моимъ ухомъ: — „Есть нѣчто — что вы должны увидѣть“. Я узналъ этотъ голосъ. Это былъ голосъ Э. П.

Э. П. — драматическій писатель, человѣкъ съ талантомъ, котораго я, при Луи Филиппѣ, освободилъ отъ военной службы. Я не встрѣчалъ его лѣтъ пять или шесть. Онъ заговорилъ со мной такъ, какъ будто мы видѣлись только вчера. Таково свойство этихъ сумятицъ. Люди не имѣютъ возможности, при встрѣчѣ другъ съ другомъ, соблюсти общепринятыхъ правилъ, и заговариваютъ такъ, какъ будто уже не сомнѣваются, что все гибнетъ я разрушается.

— Ахъ! это — вы, сказалъ я. — Что вамъ угодно?

Онъ отвѣчалъ: „Я живу здѣсь недалеко“ и прибавилъ: „пойдемте“.

Онъ увлекъ меня въ темную улицу. Въ глубинѣ ея слышались пушечные выстрѣлы, виднѣлись развалины баррикады. Бансель и Версиньи, какъ а уже сказалъ, были со мной. Э. П. обратился къ нимъ.

— Эти господа могутъ идти съ нами.

Я спросилъ его: какая это улица?

— Улица Тикстонъ. Пойдемте.

Мы послѣдовали за нимъ. Я уже разсказалъ въ другомъ мѣстѣ эту трагическую исторію. (Les Châtiments).

Э. П. остановился передъ высокимъ и темнымъ домомъ. Онъ толкнулъ дверь, которая была не заперта, потомъ другую дверь, и мы вошли въ комнату нижняго этажа, гдѣ была тишина и горѣла лампа.

Эта комната, казалось, примыкала къ лавкѣ. Въ глубинѣ ея виднѣлись двѣ кровати, одна подлѣ другой, большая и маленькая. Надъ маленькой кроватью висѣлъ женскій портретъ и за портретомъ была заткнута освѣщенная вѣтка. Лампа стояла на каминѣ, который топился.

У камина, на стулѣ сидѣла старуха, сгорбленная, какъ будто надломленная и согнутая пополамъ, наклонившись надъ чѣмъ-то, что она держала въ рукахъ, не чего нельзя было разсмотрѣть, въ темнотѣ. Я подошелъ къ ней. То, что она держала, былъ мертвый ребёнокъ. Бѣдная женщина тихо плакала. Э. П., который былъ здѣсь домашнимъ человѣкомъ, прикоснулся къ ея плечу и сказалъ: — покажите.

Старуха подняла голову, и я увидѣлъ у ней на колѣняхъ маленькаго мальчика, блѣднаго, полураздѣтаго; съ двумя кровавыми ранами на лбу.

Старуха посмотрѣла на меня, но я понялъ, что она меня не видитъ. Она пробормотала, разговаривая сама съ собой:

— И какъ подумаешь, что нынче утромъ онъ называлъ меня „моя милая мама!“

Э. П. взялъ руку ребёнка. Это рука тяжело упала.

— Семь лѣтъ, сказалъ онъ мнѣ.

На полу стояла лахань съ водой. Ребёнку омыли личико. Двѣ струи кропи текли изъ его ранъ.

Въ глубинѣ комнаты, подлѣ отвореннаго шкафа, гдѣ виднѣлось бѣлье, стояла женщина лѣтъ сорока, серьёзная, бѣдная, чисто одѣтая, довольно красивая!

— Сосѣдка, сказалъ мнѣ Э. П.

Онъ объяснилъ мнѣ, что въ домѣ былъ докторъ, что онъ приходилъ сюда и сказалъ: „Ничего нельзя сдѣлать“. Двѣ пулы попали ребенку въ голову, когда онъ перебѣгалъ улицу, „спасаясь“. Его понесли къ его бабушкѣ, у которой „онъ только одинъ и былъ на свѣтѣ“.

Надъ маленькой постелью висѣлъ портретъ покойной матери ребёнка.

Малютка лежалъ съ полуоткрытыми глазами, съ тѣмъ невыразимымъ взглядомъ мертвецовъ, въ которомъ сознаніе дѣйствительности смѣнилось созерцаніемъ безконечнаго. Старуха, сдерживая рыданія, приговаривала по временамъ:

— Охъ, Господи, Господи! Можно ли представить» себѣ такой ужасъ! Вотъ изверги!

Она вдругъ вскричала:

— Такъ это-то правительство?

— Да, сказалъ я.

Мы раздѣли ребёнка. Въ карманѣ у него былъ волчокъ. Голова его качалась то въ ту, то въ другую сторону. Я поддерживалъ ее и поцѣловалъ его въ лобъ. Версиньи и Бансель сняли съ него чулки. Бабушка вдругъ встрепенулась: «осторожнѣй, чтобъ ему не было больно…»

Она взяла въ свои старыя руки его холодныя, бѣлыя ножки, стараясь отогрѣть ихъ.

Когда это маленькое, бѣдное тѣло совсѣмъ обнажили, надо было позаботиться о похоронахъ. Изъ шкафа вынули простыню.

Тогда бабушка разразилась страшными рыданіями.

Она вскричала: «Я хочу, чтобъ мнѣ его отдали!»

Она выпрямилась, посмотрѣла на него и стала произносить безсвязныя, дикія рѣчи, гдѣ упоминала и Бонапарта, и Бога, и своего малютку, и школу, куда онъ ходилъ, и дочь, которой она лишилась; упрекала и насъ. Побагровѣвшая, съ неподвижнымъ взглядомъ и словно во снѣ, она болѣе походила на призракъ, нежели ея мертвый ребёнокъ.

Она схватилась за голову, потомъ обняла своего ребёнка и опять начала рыдать.

Женщина, находившаяся тутъ, подошла ко мнѣ и молча отерла мнѣ ротъ платкомъ. На губахъ моихъ была кровь.

Увы! Что было дѣлать? Мы вышли съ тяжелымъ чувствомъ. Было совсѣмъ темно. Бансель и Версиньи разстались со мной.

II.
Событія ночи. Кварталъ Рынка.

Я возвратился въ свое убѣжище, въ улицу Ришельё, № 19.

Бойня, казалось, прекратилась. Не слыхать было болѣе ружейной пальбы.

Я уже хотѣлъ постучаться въ дверь, какъ вдругъ остановился въ колебаніи. Я увидѣлъ человѣка, который, казалось, кого-то ждалъ. Я прямо подошелъ къ нему и спросилъ: «Вы идете кого-нибудь?»

Онъ отвѣчалъ:

— Да.

— Кого?

— Васъ. И онъ прибавилъ, понизивъ голосъ: — мнѣ надо поговоритъ съ вами.

Я посмотрѣлъ на этого человѣка. Фонарь освѣщалъ его. Онъ не избѣгалъ его свѣта.

Это былъ молодой человѣкъ, съ русой бородой, въ синей блузѣ; у него былъ кроткій взглядъ мыслителя и сильныя руки рабочаго.

— Кто вы такой? спросилъ я.

Онъ отвѣчалъ: Я изъ ассосіацій формовщиковъ. Я васъ хорошо знаю, г. Викторъ Гюго.

— Отъ кого вы пришли?

— Отъ гражданина Кинга.

— Хорошо, отвѣчалъ я.

Тогда онъ сказалъ мнѣ свое имя. Такъ какъ онъ пережилъ событія этой ночи 4-го декабря и до сихъ поръ избѣжалъ доносовъ, то понятно, что мы не можемъ назвать его по имени и въ продолженіи нашего разсказа будемъ называть его просто формовщикомъ^[12].

— Что вы мнѣ скажете? спросилъ я его.

Онъ объяснилъ мнѣ, что еще не вся надежда потеряна. Что онъ и его друзья думаютъ продолжать сопротивленіе, что сборные пункты ассосіацій еще не назначены, но будутъ назначены въ теченіи вечера; что мое присутствіе было бы очень желательно и что, если я захочу прійдти около девяти часовъ подъ арку Кольбера, то онъ или кто нибудь другой изъ его товарищей будетъ находиться тамъ и проводятъ меня. Мы условились, что ко мнѣ подойдутъ и скажутъ: «Что дѣлаетъ Жозефъ?»

Не знаю, показалось ли ему, что а колеблюсь и не совсѣмъ ему довѣряю, но онъ вдругъ прибавилъ:

— Впрочемъ, конечно, вы не обязаны мнѣ вѣрить. Всего вдругъ не придумаешь; мнѣ бы слѣдовало взять записку къ вамъ. Въ такія минуты ко всѣмъ относишься подозрительно.

— Напротивъ, возразилъ я — всѣмъ довѣряешься. Въ девять часовъ, я буду подъ аркой Кольбера. И я разстался съ нимъ.

Я возвратился въ свой пріютъ. Я былъ утомленъ и голоденъ и прибѣгнулъ къ шоколаду, полученному отъ Шарамоля, и къ хлѣбу, который еще у меня оставался. Я опустился въ кресло, поѣлъ и заснулъ. Бываютъ мрачные сны. Мнѣ приснился именно тажой, полный призраковъ. Я видѣлъ мертваго ребёнка, съ его двумя кровавыми ранами, изъ которыхъ образовалось два рта: одинъ говорилъ: Морни, другой — С. Арно. Но исторія пишется не для того, чтобъ разсказывать сны. Буду кратокъ. Я вдругъ вскочилъ. Меня точно кто нибудь толкнулъ. «Лишь бы не было болѣе девяти часовъ!» Я забылъ завести часы свои. Они остановились. Я поспѣшно вышелъ. Улица была пуста; лавки были заперты. На площади Лувра пробили часы, вѣроятно, въ церкви St. Roch. Я сталъ считать и насчиталъ девять ударовъ. Два шага, и я очутился подъ аркой Кольбера. Я присматривался въ темнотѣ. Никого подъ аркой.

Я чувствовалъ, что нельзя было оставаться тутъ, съ видомъ человѣка, который кого-то ждетъ. По близости отъ арки Кольбера находился полицейскій постъ и каждую минуту обходили патрули. Я пошелъ вдоль улицы и никого не встрѣтилъ. Я достигъ улицы Вивьеннъ. На углу ея стоялъ какой-то человѣкъ, старавшійся сорвать со стѣны афишу. Я приблизился къ этому человѣку, который принялъ меня, вѣроятно, за полицейскаго и пустился бѣжать со всѣхъ ногъ. Я повернулъ назадъ. У арки Кольбера, когда я поравнялся съ тѣмъ мѣстомъ, гдѣ наклеиваютъ театральныя афиши, мимо меня прошелъ работникъ.

— Что дѣлаетъ Жозефъ?

Я узналъ формовщика.

— Идемте, сказалъ онъ мнѣ.

Мы отправились въ путь, не говоря другъ съ другомъ и не подавая виду, что мы знакомы. Онъ пошелъ въ нѣкоторомъ разстояніи отъ меня — впереди. Мы сначала пошли по двумъ адресамъ, которыхъ я не могу назвать здѣсь, потому что это значило бы указывать преслѣдователямъ новыя жертвы. Въ обоихъ этихъ домахъ — ничего, никакой вѣсти. Никто не являлся отъ имени ассосіацій.

— Пойдемте въ третье мѣсто, сказалъ мнѣ формовщикъ; и онъ объяснилъ мнѣ, что они назначили свиданіе въ трехъ мѣстахъ, для того чтобы имѣть возможность встрѣтиться, еслибъ даже полиціи сдѣлались извѣстны два первые адреса; предосторожность, которую и мы, съ своей стороны, принимали часто, во время сходокъ лѣвой и комитета

Мы находились въ кварталѣ Рынка. Тамъ весь день дрались. На улицахъ не было уже фонарей. Мы останавливались по временамъ, прислушиваясь, чтобъ не наткнуться на патруль. Мы перелѣзли черезъ досчатый, почти разрушенный заборъ, безъ сомнѣнія, послужившій матеріаломъ для баррикадъ, и миновали постройки, которыми загромождена была въ то время нижняя часть улицъ Монмартской и Манторгейльской. На высокихъ стѣнахъ домовъ виднѣлся красноватый свѣтъ, вѣроятно, отраженіе бивуачныхъ огней войска, расположеннаго въ рыночномъ кварталѣ и около St-Eustache. Этотъ отблескъ свѣтилъ намъ. Однако же, формовщикъ едва не упалъ въ яму, которая была не что иное, какъ погребъ сломаннаго дома. Выбравшись изъ этихъ развалинъ, среди которыхъ тамъ и самъ возвышались деревья — остатки старыхъ, исчезнувшихъ садовъ — мы очутились въ узкихъ, извилистыхъ, совершенно темныхъ улицахъ, гдѣ невозможно было узнать другъ друга. Но формовщикъ шелъ свободно, какъ днемъ и какъ человѣкъ, прямо идущій къ цѣли. Разъ онъ обернулся ко мнѣ и сказалъ.

— Весь кварталъ въ баррикадахъ, и, если наши пойдутъ, какъ я надѣюсь, то отвѣчаю вамъ, что они здѣсь продержатся долго.

Вдругъ онъ остановился. — «Вотъ одна», сказалъ онъ. Дѣйствительно, передъ нами, въ семи или восьми шагахъ, баррикада, вся изъ булыжника, не превышавшая человѣческаго роста, предстала во мракѣ, точно полуразрушенная стѣна. Въ одномъ концѣ ея устроенъ былъ узкій проходъ. Мы перебрались черезъ нее; позади баррикады не было никого.

— Здѣсь уже дрались сегодня, сказалъ мнѣ вполголоса формовщикъ и, помолчавъ, прибавилъ: — мы приближаемся.

На мостовой, вслѣдствіе вырытыхъ камней, образовались ямы, которыіъ надо было избѣгать. Мы шагали черезъ нихъ, а иногда даже перескакивали съ камня на камень. Какъ бы ни была темна ночь, но въ ней всегда есть отсвѣтъ. Продолжая идти впередъ, мы вдругъ увидали на землѣ, подлѣ тротуара, что-то, имѣвшее длинную форму. «Чортъ возьми, пробормоталъ мой проводникъ: — мы чуть чуть не наступили на это». Онъ вынулъ изъ кармана восковую спичку, шаркнулъ ею объ рукавъ свой, спичка вспыхнула. Свѣтъ упалъ на блѣдное лицо, которое смотрѣло на насъ неподвижными глазами. Это лежалъ трупъ, трупъ старика. Формовщикъ, быстро проведя спичкой отъ головы до ногъ, освѣтилъ всю фигуру.

Мертвый лежалъ почти въ положеніи распятаго человѣка. Обѣ руки его были распростерты, волосы, съ окрашенными кровью концами, лежали въ грязи. Подъ нимъ была лужа крови. Широкое черноватое отверстіе на жилетѣ показывало мѣсто, гдѣ пуля ударила въ грудь; одна подтяжка разстегнулась; на ногахъ были грубые зашнурованные башмаки. Формовщикъ приподнялъ одну руку старика и сказалъ: ключица сломана. Отъ этого движенія, голова трупа съ открытымъ ртомъ повернулась къ намъ, какъ будто хотѣла заговорить съ нами. Я смотрѣлъ на это видѣніе, я почти слушалъ… Вдругъ оно исчезло.

Спичка погасла, и обликъ мертвеца опять погрузился во мракъ…

Мы удалились въ молчаніи; сдѣлавъ еще шаговъ двадцать, формовщикъ, какъ бы разговаривая самъ съ собой, произнесъ въ полголоса: «не знаю кто это».

Мы все подвигались впередъ. Отъ погребовъ до крышъ, отъ подваловъ до чердаковъ — нигдѣ ни одного огонька въ домахъ. Казалось, мы блуждаемъ въ какой-то огромной могилѣ.

Вдругъ въ этомъ мракѣ раздался твердый, звучный, мужественный голосъ и крикнулъ намъ: кто идетъ?

— А! вотъ они! сказалъ формовщикъ и сталъ свистать особеннымъ образомъ.

— Идите, прозвучалъ голосъ.

Это была опять баррикада. Она была нѣсколько выше первой и находилась отъ нея въ ста шагахъ, построенная, насколько я могъ различить, изъ бочекъ, наполненныхъ булыжникомъ. На самомъ верху ея виднѣлись колеса телеги, заваленной бочками. Между всѣмъ этимъ попадались также бревна и доски. Проходъ, оставленный на этой баррикадѣ, былъ еще уже нежели на предъидущей.

— Сколько васъ тутъ, граждане? саросилъ формовщикъ, входя на баррикаду.

Голосъ окликавшій насъ отвѣчалъ:

— Двое.

— Какъ? только?

— Только.

Ихъ, дѣйствительно, было двое; и въ двоимъ то они, въ эту темную ночь, въ этой пустынной улицѣ, за этими грудами булыжника, ожидали нападенія цѣлаго полк£

— «Пойдемте, наши еще не приходили», съ оттѣнкомъ нетерпѣнія въ голосѣ сказалъ формовщикъ.

— Такъ подождемте ихъ здѣсь, возразилъ я ему.

Формовщикъ нѣсколько минутъ говорилъ вполголоса съ одинъ изъ защитниковъ баррикады и, вѣроятно, назвалъ ему меня, потому что тотъ подошелъ ко мнѣ и поклонялся. «Гражданинъ-представитель, сказалъ онъ: — здѣсь скоро будетъ жарконько».

— А пока еще холодно, отвѣчалъ я ему, смѣясь.

Дѣйствительно, было очень холодно. Позади баррикады, вся улица, изъ которой вырыты были каменья, превратилась въ клоаку. Вода въ ней стояла по щиколдку.

— Я говорю вамъ, что будетъ жарко, продолжалъ работникъ: — и вы хорошо сдѣлаете если уйдете подальше.

Формовщикъ положилъ свою руку ему на плечо: «Мы должны здѣсь остаться, товарищъ! Свиданіе назначено рядомъ, во временномъ госпиталѣ».

— Все равно, возразилъ работникъ, который былъ очень маленькаго роста и стоялъ на камнѣ: — гражданинъ-представитель хорошо сдѣлалъ бы, еслибъ ушелъ подальше.

— Гдѣ находитесь вы, тамъ могу быть и я, сказалъ я ему. Улица была совсѣмъ темна. Не видать было даже неба. Внутри барракады, влѣво отъ прохода, можно было различить высокій, плохо сколоченный досчатый заборъ, сквозь щели котораго мѣстами пробивался слабый свѣтъ. За этимъ заборомъ возвышался огромный шести или семиэтажный домъ. Нижній этажъ его чинился, и заборъ закрывалъ то мѣсто, гдѣ производились работы. Узкая полоса свѣта, выходившаго изъ щелей забора, падала на противоположную стѣну и освѣщала старую, изодранную афишу, на которой читалось: Аньеръ, сраженіе на водѣ. Большой балъ.

— Есть у васъ другое ружье? спросилъ формовщикъ работника, который былъ повыше ростомъ.

— Еслибы у насъ было три ружья, насъ было бы три человѣка, отвѣчалъ работникъ и прибавилъ: — Развѣ вы думаете, что намъ недостаетъ доброй воли? Музыканты нашлись бы, да нѣтъ кларнетовъ.

Подлѣ досчатаго забора виднѣлась низенькая и узкая дверь, походившая скорѣе на дверь какой-нибудь лачуги, нежели лавки. Лавка, въ которую вела эта дверь, была герметически заперта. Дверь казалась также запертой. Формовщикъ подошелъ къ ней и слегка толкнулъ ее. Она отворилась.

— Пойдемте, сказалъ онъ.

Я вошелъ первый. Онъ слѣдовалъ за мной и тотчасъ же заперъ дверь. Мы очутились въ низкой комнатѣ. Въ глубинѣ ея, влѣво отъ насъ, изъ полуотворенной двери выходилъ свѣтъ, которымъ только и освѣщалась вся эта комната, гдѣ я могъ разглядѣть конторку и что-то въ родѣ печи, выкрашенной черной и бѣдой краской.

Въ сосѣдней комнатѣ, гдѣ былъ свѣтъ, слышалось глухое хрипѣніе, короткое, перемежающееся. Формовщикъ быстро направился къ полуотворенной двери. Я пошелъ вслѣдъ за нимъ, и нашимъ глазамъ представился какой-то пространный подвалъ, освѣщенный свѣчкой. Мы находились по другую сторону досчатаго забора. Только этотъ заборъ отдѣлялъ насъ теперь отъ баррикады.

Подвалъ этотъ и былъ тотъ самый низъ дома, гдѣ происходила перестройка. Маленькія желѣзныя колонки, выкрашенныя красной краской и вдѣланныя въ камни, поддерживали тамъ и сямъ потолочныя балки. Впереди огромный срубъ, поставленный въ самой серединѣ забора, подпиралъ большую поперечную балку второго этажа, т. е. поддерживалъ весь домъ. Въ углу лежа ли инструменты каменьщиковъ, груды штукатурки и большая двойная лѣстница; кое-гдѣ стояли соломенные стулья; вмѣсто пола — сырая земля. Подлѣ стола, на которомъ горѣла свѣчка и уставленнаго аптечными стклянками, старуха и дѣвочка, лѣтъ восьми — старуха, сидя на стулѣ, дѣвочка, присѣвши на корточки — щипали корпію, передъ большой корзиной, съ старымъ бѣльемъ. Въ глубинѣ подвала, терявшейся во мракѣ, на соломенную подстилку брошено было три тюфяка. Храпѣніе слышалось оттуда.

— Это — госпиталь, сказалъ мнѣ формовщикъ.

Старуха обернулась и, увидѣвъ насъ, судорожно вздрогнула; потомъ, вѣроятно, успокоенная блузой формовщика, встала и во дошла къ намъ.

Формовщикъ сказалъ ей нѣсколько словъ на ухо. Она отвѣчала: «я никого не видѣла». — Потомъ она прибавила: — Но меня безпокоитъ, что мужъ мой до сихъ поръ не вернулся. Сегодня весь вечеръ то и дѣло стрѣляли изъ ружей.

На двухъ тюфякахъ лежали два человѣка. — Третій тюфякъ былъ порожній; онъ ждалъ.

Человѣкъ, лежавшій ближе ко мнѣ, былъ раненъ картечью въ животъ. Это онъ хрипѣлъ. Старуха подошла къ тюфяку со свѣчкой и сказала намъ, почти шопотомъ, показывая кулакъ свой: — Вы вотъ сколько корпіи напихали ему въ животъ. Если-бь вы только видѣли, что у него за рана!

Она прибавила: — лѣтъ двадцати пяти, не больше. Завтра умретъ.

Другой былъ еще моложе. Ему едва ли было 18 лѣтъ.

— У него хорошенькій сюртучокъ, сказалъ старуха. — Должно быть, студентъ.

Вся нижняя часть лица этого юноши была обвязана окровавленными тряпками. Старуха объяснила намъ, что пуля попала ему въ ротъ и раздробила челюсть. Онъ лежалъ въ сильномъ жару и смотрѣлъ на насъ блестящими глазами. По временамъ, онъ протягивалъ свою правую руку къ лахани, наполненной водой, гдѣ плавала губка; онъ бралъ губку, прикладывалъ ее къ лицу и самъ обмывалъ свою рану.

Мнѣ казалось, что взглядъ его устремлялся на меня, особенно пристально. Я подошелъ къ нему, нагнулся и протянулъ ему руку, которую онъ взялъ въ свои. —"Развѣ вы меня знаете"? спросилъ я его. Онъ отвѣчалъ мнѣ да, пожатіемъ руки, тронувшимъ меня до глубины сердца.

Формовщикъ сказалъ мнѣ: — Подождите меня съ минуту, я сейчасъ возвращусь. Поищу, нельзя ли гдѣ раздобыться ружьемъ.

Онъ прибавилъ: — Не нужно ли и вамъ также?

— Нѣтъ, отвѣчалъ я: — я останусь безъ ружья. Я только на половину участвую въ междоусобной войнѣ. Я готовъ умереть, но не хочу убивать.

Я спросилъ его: разсчитываетъ ли онъ, что друзья его придутъ? Онъ отвѣчаетъ мнѣ, что онъ ничего не понимаетъ: что мы должны бы давно прійдти и что, вмѣсто двухъ человѣкъ на баррикадѣ, ихъ должно бы быть двадцать и, вмѣсто двухъ баррикадъ на улицѣ, должно бы быть десять; что, вѣроятно, что-нибудь случилось.

Онъ прибавилъ: «Впрочемъ, я узнаю; обѣщайте мнѣ подождать меня здѣсь.

— Обѣщаю, отвѣчалъ я: — и прожду, если нужно, всю ночь. Онъ оставилъ меня.

Старуха снова усѣлась подлѣ дѣвочки, которая, повидимому, не очень-то понимала, что вокругъ нея происходитъ, и по временамъ взглядывала на меня своими большими спокойными глазами. Обѣ они были бѣдно одѣты, и мнѣ показалось, что у дѣвочки нѣтъ на ногахъ чулокъ. „А мой мужъ все нейдетъ, говорила старуха. — Только бы съ нимъ чего не случилось!“ Надрывая мнѣ сердце своими „Ахъ Боже мой, Боже мой“ и торопясь щипать корпію, она плакала. Я подумалъ съ невольнымъ страхомъ о томъ старикѣ, котораго мы видѣли въ нѣсколькихъ шагахъ отсюда, распростертаго на мостовой…

На столѣ лежалъ нумеръ газеты. Я взялъ его и раскрылъ; это была la Р… остальная часть заглавія была оторвана. На газетѣ широко отпечатлѣлась окровавленная рука. Вѣроятно, какой-нибудь раненый, войдя, положилъ руку на столъ, на томъ мѣстѣ, гдѣ лежала газета. Глаза мои упали на слѣдующія строки:

„Г. Викторъ Гюго обнародовалъ призывъ къ грабежу и убійствамъ“.

Такими словами характеризовалъ органъ елисейцевъ прокламацію, продиктованную мною Бодену и которую можно прочесть въ 1-мъ томѣ этой исторіи.

Въ ту минуту, какъ, я отбросилъ газету на столъ, вошелъ одинъ изъ защитниковъ баррикады. Это былъ маленькій.

— Стаканъ воды! сказалъ онъ. Посреди стклянокъ стоялъ графинъ съ водой и стаканъ. Онъ напился съ жадностью. Онъ держалъ въ рукѣ кусокъ хлѣба и мозговую колбасу, которую ѣлъ.

Вдругъ мы услышали нѣсколько выстрѣловъ, раздавшихся послѣдовательно одинъ за другимъ и, казалось, довольно близко». Это походило, посреди безмолвія темной ночи, на стукъ дровъ, вываливаемыхъ изъ тележки на мостовую.

Серьёзный и спокойный голосъ другого бойца кричалъ съ улицы: начинается.

— Успѣю ли я доѣсть свой хлѣбъ? спросилъ маленькій.

— Успѣешь еще, отвѣчалъ тотъ.

Тогда маленькій обратился ко мнѣ.

— Гражданинъ представитель! сказалъ онъ… Вотъ и пальба по взводно. Съ той стороны атакуютъ баррикаду. Право, вамъ нужно уйдти.

Я отвѣчалъ ему:

— Но вѣдь вы же остаетесь.

— Мы вооружены, возразилъ онъ: — а вы — нѣтъ. Вы не пригодитесь ни къ чему; васъ только могутъ убить безъ пользы для кого бы то ни было. Еслибы у васъ было ружье, тогда — другое дѣло; но вы его не имѣете. Вы должны уйти.

— Я не могу, сказалъ я ему: — я поджидаю кое-кого.

Онъ хотѣлъ продолжать и настаивать. Я пожалъ ему руку.

— Не мѣшайте мнѣ, сказалъ я.

Онъ понялъ, что мой долгъ былъ — оставаться на мѣстѣ, и не настаивалъ болѣе.

Послѣдовало молчаніе. Онъ снова принялся жевать свой хлѣбъ не слышно было ничего, кромѣ хрипѣнія умирающаго. Въ эту минуту до насъ донесся какой-то глухой и глубокій ударъ. Старуха привскочила на своемъ стулѣ и прошептала:

— Это — пушка.

— Нѣтъ, отвѣчалъ маленькій человѣкъ: — это запираютъ калитку. Затѣмъ продолжалъ:

— Ба! я кончилъ свой хлѣбъ. Съ этими словами онъ похлопалъ одною рукою о другую и вышелъ.

Между тѣмъ, удары продолжали раздаваться и, повидимому, приближались. Въ лавкѣ послышался шумъ. Это возвращался формовщикъ. Онъ показался на порогѣ лазарета. Онъ былъ блѣденъ.

— Вотъ и я, сказалъ онъ: — я пришелъ за вами. Нужно вернуться домой. Уйдемте сейчасъ же.

Я всталъ со стула, на которомъ сидѣлъ.,

— Что это значить? Развѣ они не придутъ?

— Нѣтъ, отвѣчалъ онъ: — никто не придетъ. Дѣло кончено.

Затѣмъ онъ наскоро объяснилъ мнѣ, что онъ исходилъ цѣлый кварталъ, чтобы найти ружье, но напрасно; что онъ говорилъ съ «двумя или тремя»; что нужно отказаться отъ ассосіацій, что онѣ не придутъ, что происшествія дня навели страхъ, что нанлучшіе люди напуганы, что бульвары наполнены трупами, что войско дѣлаетъ «ужасы», что готовится нападеніе на баррикаду, что, подходя къ ней, онъ слышалъ шумъ шаговъ по направленію къ перекрестку и что это шло войско; что тамъ дѣлать намъ уже нечего, что мы должны уходить, что этотъ домъ «выбранъ глупо», что въ немъ нѣтъ задняго выхода, что, можетъ быть, намъ уже трудно будетъ выйти изъ улицы и что намъ остается только воспользоваться временемъ.

Все это онъ проговорилъ, задыхаясь, коротко, отрывисто и прерывая безпрестанно свою рѣчь восклицаніемъ: — И подумать, что мы не имѣемъ оружія! и подумать, что у меня нѣтъ ружья!

Когда онъ оканчивалъ, мы услыхали крикъ съ барикады: — Слушай! И почти вслѣдъ затѣмъ раздался ружейный выстрѣлъ.

Сильный залпъ отвѣчалъ на этотъ выстрѣлъ. Множество пуль попало въ перегородку лазарета, но удары послѣдовали въ слишкомъ косвенномъ направленіи и, ни одна пуля не пробила ее. Мы услыхали шумный трескъ отъ паденія множества разбитыхъ оконъ на улицѣ.

— Теперь уже не время, спокойно сказалъ формовщикъ. — Барикада аттакована.

Онъ взялъ стулъ и сѣлъ. Два работника были, очевидно, превосходные стрѣлки. По баррикадѣ сдѣлали два залпа сряду. Баррикада отвѣтила энергически. Затѣмъ выстрѣлы смолкли. Наступилъ промежутокъ тишины

— Они идутъ въ штыки! Они наступаютъ бѣглымъ шагомъ! сказалъ одинъ голосъ на баррикадѣ.

Другой голосъ сказалъ: — Бѣжимъ!

Раздался послѣдній ружейный выстрѣлъ. Затѣмъ — ударъ, который мы приняли за предостереженіе, поколебалъ нашу досчатую стѣну. Это одинъ изъ рабочихъ бросилъ свое ружье, уходя; ружье падая, толкнуло перегородку временнаго лазарета. Мы услыхали быстрые шаги двухъ бойцовъ, которые удалялись.

Почти въ тотъ же моментъ, шумъ голосовъ и стукъ ружейныхъ прикладовъ о мостовую наполнили баррикаду.

— Кончено, сказалъ формовщикъ и задулъ свѣчу.

За безмолвіемъ, охватившимъ улицу за минуту передъ тѣмъ, послѣдовала какая-то зловѣщая суматоха. Солдаты стучали въ двери домовъ ружейными прикладами. Только благодаря какому-то чуду, дверь лавки ими не была тронута. Еслибы они толкнули ее хоть локтемъ, то увидали бы, что она не заперта и вошли бы туда.

Какой то голосъ, принадлежавшій, должно быть, офицеру, кричалъ:

— Освѣтите окна. Солдаты ругались. Мы слышали, какъ они говорили: — Гдѣ они, эти подлецы, красные? Обшаримъ дома. — Лазаретъ былъ погруженъ въ глубокій мракъ. Тамъ не произносили ни одного слова, тамъ не слышно было ничьего дыханія; даже умирающій, точно чувствуя опасность, пересталъ хрипѣть. Я чувствовалъ, какъ дѣвочка прижалась къ моимъ колѣнямъ.

Одинъ солдатъ стучалъ въ бочки и говорилъ, смѣясь:

— Это годятся на костеръ, въ эту ночь.

Другой повторялъ: — Куда они дѣвались? Ихъ было, по крайней мѣрѣ, тридцать человѣкъ. Осмотримъ дома.

Третій возражалъ:

— Ба! что ты будешь дѣлать въ такую ночь? Пойти къ буржуа! Но тамъ есть лазейки. Они улизнули.

— Все равно, повторяли другіе: — обшаримъ дома.

Въ эту минуту изъ глубины улицы послышался ружейный выстрѣлъ.

Онъ былъ нашимъ спасеніемъ. Это выстрѣлилъ, вѣроятно, одинъ изъ двухъ рабочихъ, чтобы выручить насъ.

— Это оттуда! вскричали солдаты: — они — тамъ! И, бросившись всѣ разомъ къ мѣсту, откуда послышался выстрѣлъ, они оставили барикаду и побѣжали въ улицу.

Формовщикъ и я встали.

— Ихъ уже нѣтъ, тихо сказалъ онъ мнѣ: — скорѣй! уйдемъ.

— Но эта бѣдная женщина, возразилъ я: — неужели мы оставимъ ее?

— О! вскричала она, Не бойтесь, мнѣ опасаться нечего: я — сидѣлка. У меня на рукахъ раненые. Я даже зажгу опять свѣчу, когда вы уйдете. Но мой бѣдный мужъ, который не вернулся!

Мы прошли черезъ лавку на ципочкахъ. Формовщикъ пріотворилъ дверь и окинулъ улицу взглядомъ. Нѣкоторые изъ жителей повиновались приказанію освѣтить окна, и пламя четырехъ или пяти зажженныхъ свѣчей тамъ и сямъ колебалось отъ вѣіра на карнизахъ оконницъ. Улица была нѣсколько освѣщена.

— Никого нѣтъ! сказалъ мнѣ формовщикъ: — но поторопимся, потому что они, вѣроятно, сейчасъ вернутся.

Мы вышли, старуха захлопнула за нами дверь, и мы очутились на улицѣ. Мы перелѣзли черезъ баррикаду и удалились большими шагами. Мы прошли возлѣ мертваго старика. Онъ былъ все еще тамъ, распростертый на мостовой, тускло освѣщаемый невѣрнымъ свѣтомъ оконъ; казалось, что онъ спитъ.

Дойдя до второй баррикады, мы услыхали позади насъ шаги возвращавшихся солдатъ.

Намъ удалось дойти до перестроекъ. Тамъ мы были уже въ безопасности. Шумъ ружейной пальбы все еще доходилъ до насъ. Формовщикъ говорилъ:

— Въ сторонѣ улицы Клери дерутся.

Выйдя изъ развалинъ, мы обогнули рынокъ, дѣлая множество обходовъ и переходя изъ одной маленькой улицы въ другую, причемъ подвергались опасности наткнуться на патруль. Мы дошли до улицы Сент-Онорэ.

На углу улицы Сухого Дерева (de l’Arbre Sec) мы, т. е. я и формовщикъ, разстались, такъ какъ, по его словамъ, «двоимъ опаснѣе идти, чѣмъ одному». И я добрался до своего 19 номера въ Ришельёвской Улицѣ.

Проходя по улицѣ Бурдонэ, мы замѣтили бивуакъ на площади St.-Eustache. Войска, отправившіяся для атаки, еще не вернулись. Площадь охранялась только нѣсколькими ротами. Слышны были взрывы хохота. Солдаты тамъ и сямъ грѣлись у большихъ костровъ. На ближайшемъ къ намъ кострѣ среди горящихъ угольевъ можно было различить колеса телегъ, служившія для устройства баррикадъ. Отъ нѣкоторыхъ изъ нихъ не оставалось ничего кромѣ большой шины изъ раскаленнаго желѣза.

III.
Событія ночи. Улица Petit-Carreau.

Въ эту же ночь, почти въ ту же самую минуту, въ нѣсколькихъ шагахъ оттуда происходила кровавая расправа.

Послѣ взятія баррикады, гдѣ былъ убитъ Пьеръ Тисье, семьдесятъ или восемьдесятъ человѣкъ сражавшихся отступало въ порядкѣ улицею Сен-Совёръ. Они достигли улицы Монторгёйль и собрались въ пунктѣ соединенія улицъ Пти-Карро и Надранъ. Въ этомъ мѣстѣ улица подымается въ гору. Въ пунктѣ, гдѣ улица Пти-Карро примыкаетъ къ улицѣ Клери, находилась оставленная баррикада, довольно высокая и хорошо устроенная. Тамъ утромъ происходила битва. Солдаты взяли эту баррикаду, но но разрушили ея. Почему? Въ этотъ день, какъ мы уже сказали, было много загадокъ подобнаго рода"

Група вооруженныхъ людей, которые шли съ улицы Сен-Дени, остановилась тамъ въ ожиданія. Эти люди удивлялись тому, что ихъ не преслѣдуютъ. Не побоялось ли войско проникнуть по ихъ слѣдамъ въ эти маленькія тѣсныя улицы, гдѣ за каждымъ угломъ дома могла скрываться засада? Не былъ ли отмѣненъ приказъ? Они дѣлали множество догадокъ. Впрочемъ, они слышали, какъ разъ возлѣ, должно быть, на бульварѣ, страшный трескъ ружейной пальбы и канонаду, походившую на безпрерывный громъ. Не имѣя боевыхъ припасовъ, они поневолѣ ограничивались тѣмъ, что слушали въ бездѣйствіи. Еслибы она знали, что происходило тамъ, то поняли бы, почему ихъ не преслѣдуютъ. Это начиналось избіеніе на бульварѣ. Генералы, употребленные для этой бойни, оставили битву.

Къ нимъ приливала толпа людей, бѣжавшихъ съ бульвара, но, замѣтивъ баррикаду, бѣглецы возвращались назадъ. Однакоже, нѣкоторые изъ нихъ присоединились къ групѣ, негодуя и крича о мщеніи. Одинъ изъ нихъ, жившій въ этой сторонѣ, побѣжалъ къ себѣ въ домъ и принесъ оттуда маленькій жестяной боченокъ, наполненный патронами.

Этого запаса было достаточно для того, чтобы сражаться въ теченіи одного часа. Они принялись строить баррикаду на углу улицы Кадранъ. Такимъ образомъ, улица Пти-Карро, замкнутая двумя баррикадами, одною къ улицѣ Клери и другою на углу улицы Кадранъ, командовала надъ всею улицею Монторгейль. Подъ защитою этихъ двухъ баррикадъ они находились какъ бы въ цитадели. Вторая баррикада была сильнѣе первой.

Эти люди почти всѣ были одѣты въ платье буржуа, нѣкоторые ворочали камни мостовыхъ въ перчаткахъ. Между ними было мало рабочихъ, но эти рабочіе были люди смышленые энергичные, ихъ можно было бы назвать отборнымъ цвѣтомъ толпы.

Къ нимъ присоединился Жанти Сарръ; онъ тотчасъ же сдѣлался начальникомъ.

Его сопровождалъ Шарпантье, слишкомъ храбрый для того, чтобы отказаться отъ битвы, но слишкомъ мечтательный ли тюго, чтобы командовать.

На высотѣ улицы Моконсейль только-что были устроены двѣ баррикады, замыкавшія такимъ же образомъ около сорока метровъ улицы Монторгёйль.

Еще три баррикады, но очень слабыя, пересѣкали улицу Монторгёйль въ промежуткѣ, отдѣляющемъ улицу Моконсейль "ль площади St. Eustache.

Вечеръ приближался. Ружейная пальба стихала на бульварѣ. Возможно было нечаянное нападеніе. Они поставили часовыхъ на углу улицы Кадранъ и послали большой караулъ къ улицѣ Монмартръ. Ихъ развѣдчики возвратились и сообщили имъ нѣкоторыя свѣдѣнія. Одинъ полкъ, повидимому, готовился расположиться бивуакомъ на площади Побѣдъ.

Ихъ позиція, сильная, повидимому, не была таковою въ дѣйствительности. Ихъ число было слишкомъ незначительно для того, чтобы защищать на улицахъ Клери и Монторгёйль разомъ двѣ баррикады, и войско, зайдя имъ съ тыла, подъ прикрытіемъ второй баррикады, могло надвинуться на нихъ прежде, чѣмъ оно было бы замѣчено. Это побудило ихъ поставить сторожевой постъ на улицѣ Клери. Они вошли въ сообщеніе съ баррикадами улицы Кадранъ и съ двумя баррикадами улицы Моконсейль. Эти двѣ послѣднія баррикады были отдѣлены отъ нихъ только пространствомъ около ста шаговъ. Онѣ имѣли болѣе шести футовъ высоты, были довольно крѣпки, но охранялись только шестью рабочими, которые построили ихъ.

Около четырехъ часовъ съ половиною, въ сумеркахъ — сумерки въ декабрѣ наступаютъ рано — Жанта-Сарръ взялъ съ собою четырехъ человѣкъ и пошелъ на рекогносцировку. Онъ думалъ устроить также передовую баррикаду въ какой нибудь изъ маленькихъ сосѣднихъ улицъ. По пути они нашли одну оставленную баррикаду, выстроенную изъ бочекъ. Но эти бочки были пусты, только въ одной было нѣсколько камней, и тамъ нельзя было продержаться и двухъ минутъ. Выходя изъ этой баррикады, они были встрѣчены названнымъ полкомъ. Какъ разъ вблизи находился взводъ пѣхоты, едва видный въ сумеркахъ. Они быстро отступили, но одинъ изъ нихъ, башмачникъ изъ Тамильскаго Предмѣстья, былъ раненъ и остался на мостовой. Они вернулась и унесли его. Ему перебило большой палецъ правой руки.

— Слава Богу, сказалъ Жанти Сарръ: — они не убили его.

— Нѣтъ, сказалъ бѣднякъ: — они убили мой хлѣбъ. — Затѣмъ онъ прибавилъ: — ужь мнѣ нельзя будетъ работать. Кто будетъ кормить моихъ дѣтей?

Они вернулись, неся раненаго. Одинъ изъ нихъ, медицинскій студентъ, сдѣлалъ ему перевязку.

Пикеты, которыя они должны были ставить повсюду и которыя были выбраны изъ самыхъ надежныхъ людей, истощали и уничтожали небольшую центральную силу. На баррикадѣ оставалось не болѣе тридцати человѣкъ.

Тамъ, такъ же какъ въ кварталѣ Тампля, всѣ фонари были погашены, газопроводы заперты, окна закрыты и темны. Не видно было луны, даже звѣздъ. Царствовала глубокая ночь.

Вдали была слышна ружейная пальба; Войско стрѣляло съ оконечности S-te Eustache и посылало имъ оттуда каждыя три минуты по одной пулѣ, какъ бы желая этимъ сказать: — Я здѣсь. Однако же, они не ждали нападенія ранѣе утра.

Между ними происходили разговоры въ такомъ родѣ:

— Очень желалъ бы я имѣть пукъ соломы, говорилъ Шарпантье. — Мнѣ кажется, что въ эту ночь намъ придется сомъ здѣсь.

— Развѣ ты будешь въ состояніи заснуть? спросилъ его Жанти Сарръ.

— Я-то засну навѣрное.

Дѣйствительно, онъ заснулъ, нѣсколько минуть спустя.

Въ этой темной сѣти маленькихъ улицъ, пересѣченныхъ баррикадами и блокированныхъ войсками, два винные погреба оставались открытыми. Тамъ занимались больше щипаніемъ корпіи, чѣмъ питьемъ вина: начальники запретили имъ всякіе напитки, кромѣ воды съ краснымъ виномъ.

Дверь одной изъ этихъ винныхъ лавокъ выходила какъ разъ въ промежутокъ между двумя баррикадами улицы Пти-Карро. Тамъ были стѣнные часы, по которымъ производили смѣну карауловъ. Въ задней части лавки были заперты двѣ подозрительныя личности, которыя присоединились къ сражавшимся. Одинъ изъ этихъ людей, въ ту минуту, какъ его арестовали, сказалъ.

— Я пришелъ драться за Генриха V.

Его держали подъ замкомъ, поставивъ часового у двери.

Въ сосѣдней валѣ былъ устроенъ подвижной лазаретъ. Тамъ, на матрасѣ, брошенномъ на полъ, лежалъ раненый башмачникъ.

Въ улицѣ Кадранъ устронлы, на всякій случай, другой подвижной лазаретъ. Съ этой стороны, на углу баррикады быль сдѣланъ проходъ, для того чтобы было удобно носить раненыхъ.

Около половины десятаго вечеромъ, на баррикаду пришелъ одинъ человѣкъ.

Жанти Сарръ узналъ его.

— Здравствуй, Денисъ, сказалъ онъ ему.

— Называй меня Гастономъ, отвѣчалъ тотъ.

— Почему это?

— Такъ нужно.

— Развѣ ты — твой братъ?

— Да, я — мой братъ. На сегодня.

— Пусть будетъ такъ. Здравствуй, Гастонъ.

Они пожали руки другъ другу.

Это былъ Денисъ Дюссубъ.

Онъ былъ блѣденъ, спокоенъ и окровавленъ, онъ уже дрался утромъ. На одной баррикадѣ Сенмартенскаго Предмѣстія пуля попала ему въ грудь, скользнула по нѣсколькимъ монетамъ, лежавшимъ у него въ жилетѣ, и пробила ему только кожу. Онъ имѣлъ рѣдкое счастіе — быть только оцарапаннымъ пулею. Это былъ, такъ сказать, первый ударъ когтей смерти. На головѣ у него была фуражка, такъ какъ его шляпа осталась на баррикадѣ, гдѣ онъ сражался, а свое пальто изъ белильскаго драпа, продиравленное пулей, онъ замѣнилъ плащемъ, купленнымъ у старьевщика.

Какимъ образомъ добрался онъ до баррикады въ улицу Пти-Карро? Онъ этого не могъ объяснить. Онъ шелъ куда глаза глядятъ. Онъ проскальзывалъ изъ улицы въ улицу. Судьба беретъ отмѣченныхъ ею людей за руку и ведетъ ихъ во тьмѣ прямо къ цѣли.

Когда онъ входилъ во внутренность баррикады, ему крикнули:

— Кто идетъ?

Онъ отвѣчалъ:

— Республика!

Видя, что Жанти-Сарръ жметъ ему руку, спрашивали у перваго:

— Кто это?

Жанти-Сарръ отвѣчалъ:

— Это — нѣкто.

И онъ прибавилъ:

— Сейчасъ насъ было всего шестьдесятъ человѣкъ, а теперь мы составляемъ сотню.

Всѣ тѣснились вокругъ новоприбывшаго. Жанти-Сарръ предложилъ ему командованіе.

— Нѣтъ, сказалъ тотъ: — для баррикады существуетъ особая тактика, которой я не знаю. Я былъ бы плохимъ начальникомъ, но я — хорошій солдатъ. Дайте мнѣ ружье.

Усѣлись на камняхъ мостовой. Обмѣнивались разсказами о происшествіяхъ дня. Денисъ разсказалъ о сраженіяхъ, о битвахъ въ Сенмартенскомъ Предмѣстьѣ, а Жанти-Сарръ разсказалъ ему о схваткахъ въ улицѣ Сен-Дени.

Между тѣмъ, генералы приготовляли послѣднюю атаку.

Во всемъ Парижѣ оставался только этотъ пунктъ сопротивленія. Этотъ узелъ баррикадъ, эта сѣть улицъ, покрытая зубцами подобно редуту — была послѣднею цитаделью народа и права. Генералы осаждали ее медленно, шагъ-за-шагомъ и со всѣхъ сторонъ. Они сосредоточили свои силы. А бойцы роковой минуты не знали ничего о происходившемъ. Только отъ времени до времени они прерывали свои разсказы и прислушивались. Справа, слѣва, спереди, сзади, со всѣхъ сторонъ разомъ до нихъ доходилъ сквозь ночную тишину шумъ, ясный, слышавшійся все громче и отчетливѣй каждую минуту, хриплый, громкій, грозный. Это шли батальйоны, по сигналу горнистовъ разсыпавшіеся по всѣмъ сосѣднимъ улицамъ. Они снова заводили свои мужественные разговоры, затѣмъ, черезъ минуту, останавливались опять и прислушивались къ этому зловѣщему шуму приближавшейся смерти.

Однако же, нѣкоторые все еще думали, что на нихъ будетъ сдѣлано нападеніе только утромъ. Ночныя сраженія въ уличной войнѣ рѣдки. Они больше, чѣмъ всякія другія битвы, подвержены «риску». Немногіе генералы отваживаются на нихъ. Но ветераны баррикадъ, по нѣкоторымъ, никогда не обманывающимъ признакамъ, ожидали немедленнаго нападенія.

Дѣйствительно, въ половинѣ одиннадцатаго (а не въ восемь часовъ, какъ говоритъ генералъ Маньянъ въ гнусномъ документѣ, который онъ называетъ своимъ рапортомъ), со стороны рынка послышалось какое-то странное движеніе. Это заколыхалось войско. Полковникъ де-Лурмель рѣшился сдѣлать нападеніе. 51-й линейный батальйонъ, поставленный на оконечности площади 8-te Eustache шолъ въ улицу Монторгёйль. 2-й батальйонъ составлялъ авангардъ. Гренадеры и стрѣлки, пущенные бѣглымъ шагомъ, быстро овладѣли тремя небольшими баррикадами, находившимися, такъ сказать, за ширмами улицы Моконсейль и слабо защищенными баррикадами сосѣднихъ улицъ. Въ этотъ-то моментъ была прорвана та, возлѣ которой находился я.

Съ баррикады Пти-Карро слышно было приближеніе ночной битвы, сопровождавшееся безпрерывнымъ, страннымъ и грознымъ шумомъ. Сперва громкіе крики, потомъ — батальный огонъ, затѣмъ — молчаніе; далѣе опять возобновлялось то же. При блескѣ молніи ружейной пальбы, фасады домовъ внезапно выступили изъ мрака и имѣли какой-то испуганный видъ.

Критическая минута приближалась.

Ведеты отступали въ баррикаду; передовые посты въ улицѣ Клери вернулись туда же. Число всѣхъ бойцовъ было сосчитано. Изъ находившихся утромъ всѣ были на-лицо.

Мы сказали, что всѣхъ было шестьдесятъ человѣкъ, а не сто, какъ утверждаетъ въ своемъ разсказѣ Маньякъ.

Изъ этой верхней оконечности улицы, гдѣ они помѣщались, было трудно дать себѣ ясный отчетъ о происходившемъ. Они не знали въ точности, сколько баррикадъ въ улицѣ Монторгёйль между ихъ баррикады и оконечностью площади откуда шло войско. Имъ было извѣстно только то, что ближайшій пунктъ сопротивленія представляла двойная баррикада улицы Моконсейль и что какъ только тамъ будетъ все кончено наступитъ ихъ очередь.

Дениса помѣстили на внутреннемъ изгибѣ баррикады, такимъ образомъ, что половина его тѣла возвышалась надъ ея гребнемъ, и оттуда онъ дѣлалъ наблюденія. Свѣтъ, выходившій изъ лавки виноторговца, давалъ возможность видѣть его жесты.

Вдругъ онъ подалъ знакъ. Начиналась атака на редутъ Моконсейль.

Солдаты, послѣ нѣкотораго колебанія передъ этою двойною довольно высокою и хорошо построенною стѣной изъ булыжника, которую они считали хорошо защищенною, наконецъ, бросились на нее, стрѣляя.

Они не ошибались: баррикада была хорошо защищена. Мы уже сказали, что тамъ было только шесть человѣкъ — шесть работниковъ, которые построили ее. Изъ нихъ только одинъ имѣлъ три патрона, другіе могли сдѣлать только по два выстрѣла. Эти шесть человѣкъ слышали приближеніе батальйона и слѣдовавшей за нимъ батареи, но не трогались съ мѣста. Каждый остался безмолвно на своемъ посту, положивъ дуло своего ружья между двумя камнями. Когда войско подошло на надлежащее разстояніе, они выстрѣлили; батальйонъ отвѣчалъ имъ.

— Ладно, побѣситесь голубчики! смѣясь, сказалъ тотъ, у котораго было три заряда.

Позади нихъ защитники баррикады Пти-Карро сгрупировались вокругъ Дениса и Жанти-Сарра и, облокотившись на гребень баррикады, вытянувъ шею въ редуту Моконсейль, ожидали своей очереди, подобно гладіаторамъ.

Шестеро бойцовъ этого редута выдерживали нападеніе батальйона около четверти часа. Они не стрѣляли всѣ разомъ, чтобы, по словамъ одного изъ нихъ, продлитъ это удовольствіе.

Удовольствіе дать убить себя за исполненіе долга, это — великія слова въ устахъ работника. Они отступили въ сосѣднія улицы только по совершенномъ истощеніи ихъ боевыхъ припасовъ. Послѣдній, именно тотъ, который имѣлъ три патрона, оставался на мѣстѣ до той самой минуты, когда солдаты взобрались на вершину баррикады.

Въ баррикадѣ Пти-Карро никто не произносилъ ни слова; тамъ слѣдили за всѣми фазами этой борьбы и пожимали руки другъ другу.

Внезапно, шумъ прекратился: послѣдній ружейный выстрѣлъ былъ сдѣланъ. Минуту спустя, во всѣхъ окнахъ, выходившихъ къ редуту Моконсейль, показались зажженныя свѣчи. Штыки и бляхи на киверахъ блестѣли отъ этого свѣта. Баррикада была взята.

Начальникъ батальйона, по существующему въ подобныхъ случаяхъ обыкновенію, послалъ въ сосѣдніе дома приказъ освѣтить всѣ дкна.

Съ редутомъ Моконсейль все было покончено.

Шестьдесятъ человѣкъ, сражавшіеся на баррикадѣ Пти-Карро, видя, что ихъ часъ настунилъ, взошли на свою груду камня и въ одинъ голосъ крикнули: — Да здравствуетъ республика!

Никто не отвѣчалъ имъ.

Они слышали только, что батальйонъ заряжаетъ ружья.

Между ними поднялось нѣчто въ родѣ боевой тревоги. Всѣ они изнемогали отъ усталости; со вчерашняго дня они были на ногахъ, таская камни или сражаясь; большинство изъ нихъ не ѣло и не спало.

Шарпантье сказалъ Жанти-Сарру:

— Насъ всѣхъ убьютъ.

— Parbleu! сказалъ Жанти-Сарръ.

Жанти-Сарръ велѣлъ затворить дверь лавки виноторговца, чтобы ихъ баррикада, совершенно погруженная въ тьму, давала имъ нѣкоторое преимущество надъ баррикадою, занятою солдатами, которая была освѣщена.

Между тѣмъ, 51-й батальйонъ осматривалъ улицы, носилъ раненыхъ на перевязочные пункты и занималъ позиціи въ двойной баррикадѣ Моконсейль. Такъ прошло полчаса.

Чтобы составить себѣ ясное понятіе о томъ, что послѣдовало далѣе, нужно вообразить себѣ — въ этой безмолвной улицѣ, среди мрака ночи, на промежуткѣ шестидесяти или восьмидесяти метровъ — эти два редута, стоящіе другъ противъ друга могущіе обмѣниваться между собою словами.

Съ одной стороны армія, съ другой — народъ; мракъ надъ всѣмъ.

Нѣчто въ родѣ перемирія, которое всегда предшествуетъ рѣшительнымъ ударамъ, приходило къ концу, и съ той, и съ другой стороны приготовленія были окончены. Съ баррикады слышались движеніе солдатъ и команда офицеровъ. Было очевидно, что скоро начнется борьба.

— Начнемъ, сказалъ Шарпантье и зарядилъ свой карабинъ.

Денисъ удержалъ его руку. — Подождите, сказалъ онъ.

Тогда произошло нѣчто эпическое.

Денисъ медленно взобрался на камни баррикады и сталъ на ея вершинѣ безъ оружія, съ обнаженною головой.

Оттуда онъ возвысилъ голосъ и, обратившись къ солдатамъ, вскричалъ имъ: — Граждане!

При этомъ словѣ произошло какое-то электрическое сотрясеніе, пробѣжавшее отъ одной баррикады до другой. Всякій шумъ прекратился, всѣ голоса замолчали, съ обѣихъ сторонъ наступило безмолвіе — глубокое, религіозное, торжественное. При отдаленномъ мерцаніи освѣщенныхъ оконъ, солдаты смутно видѣли человѣка, стоявшаго на какой-о "темной массѣ, подобно призраку, который въ глубинѣ кочи обращался къ нимъ съ рѣчью.

Денисъ продолжалъ.

— Граждане арміи! выслушайте меня.

Безмолвіе удвоилось.

Онъ началъ снова.

— Зачѣмъ вы пришли сюда? И вы, и мы — всѣ мы, находящіеся въ этой улицѣ, въ этотъ часъ, съ ружьемъ или саблею въ рукѣ, что хотимъ мы дѣлать? Убить другъ друга. Убить другъ друга, граждане? Почему? Потому что между нами посѣяно недоразумѣніе! потому что всѣ мы повинуемся: вы — вашей дисциплинѣ, а мы — нашему праву! Вы думаете, что исполняете данный вамъ приказъ; а мы знаемъ, что мы исполняемъ свой долгъ. Да, мы защищаемъ общую подачу голосовъ, право республики, мы защищаемъ наше право, а наше право, солдаты, есть также и ваше! Армія есть народъ, такъ же какъ и народъ есть армія. Мы все — одна и та же нація, одна и та же страна, одни и тѣ же люди! Слушайте, развѣ есть русская кровь въ моихъ жилахъ, во мнѣ, говорящемъ съ вами? Есть ли прусская кровь въ вашихъ жилахъ, у васъ, которые меня слушаете? Нѣтъ! Въ такомъ, случаѣ, изъ-за чего же мы сражаемся другъ съ другомъ? человѣкъ стрѣляющій въ человѣка это — всегда прискорбно. Однакоже, ружейный выстрѣлъ француза въ англичанина понятенъ, но выстрѣлъ француза въ такого же француза — о! это оскорбляетъ Разумъ, это оскорбляетъ Францію, это оскорбляетъ нашу мать!

Его слушали съ безпокойствомъ. Въ эту минуту съ противуположной барикады какой-то голосъ крикнулъ ему:

— Въ такомъ случаѣ, уходите домой!

Этотъ грубый перерывъ вызвалъ въ средѣ товарищей Дениса гнѣвное содроганіе. Послышался шумъ заряжаемыхъ ружей, Денисъ остановилъ ихъ жестомъ.

Этотъ жестъ обладалъ какимъ-то страннымъ могуществомъ.

— Кто этотъ человѣкъ? спрашивали другъ друга защитники баррикады. Вдругъ они вскричали:

— Это — представитель народа.

Дѣйствительно, Денисъ внезапно опоясался шарфомъ своего брата Гастона.

Его замыселъ долженъ былъ осуществиться, часъ геройской лжи насталъ. Онъ вскричалъ:

— Солдаты, знаете ли вы кто тотъ человѣкъ, который говоритъ съ вами въ эту минуту? Это — нетолько гражданинъ, это — законодатель! Это — избранникъ всеобщаго голосованья! Меня зовутъ Дюссубъ, и я — представитель народа. Я, во имя Національнаго Собранья, во имя верховнаго собранія, во имя народа, во имя закона, требую, чтобы вы меня выслушали. Солдаты, вы — сила. Хорошо! когда законъ говоритъ, то сила слушаетъ!

На этотъ разъ молчаніе не было прервано.

Мы приводимъ эти слова почти буквально, въ такомъ видѣ, какъ они запечатлѣлись въ памяти людей, которые ихъ слышали; по, чтобы понять ихъ дѣйствіе, къ нимъ должно прибавить позу, тонъ, трепетъ волненья, вибрацію словъ, выходившихъ изъ этой благородной груди, торжественную и грозную обстановку времени и мѣста.

«Онъ говорилъ около двадцати минутъ», говоритъ одинъ свидѣтель. По словамъ другого, «онъ говорилъ громко, вся улица слушала ого.» Онъ былъ пылокъ, краснорѣчивъ, глубокъ, являясь судьею Бонапарта и другомъ солдатъ. Онъ старался расшевелить ихъ кѣмъ, что еще могло найти отголосокъ въ ихъ душѣ; онъ напомнилъ имъ истинныя войны, истинныя побѣды, національную славу, истинную военную честь, знамя. Онъ сказалъ имъ, что все это они намѣреваются убить своими пулями. Онъ заклиналъ ихъ, приказывалъ имъ — присоединиться къ защитникамъ народа и закона; затѣмъ, вдругъ возвращаясь къ первымъ произнесеннымъ имъ словамъ, увлеченный чувствомъ братства, переполнявшимъ его душу, онъ прервалъ свою рѣчь въ половинѣ начатой фразы я вскричать:

— По къ чему всѣ эти слова? Нужно не это, а пожатіе рукъ между братьями! Солдаты, вы стойте тамъ, лицомъ къ лицу съ нами, въ сотнѣ шаговъ отъ насъ, на баррикадахъ, съ обнаженными саблями, съ наведенными ружьями, вы прицѣливаетесь въ меня — пусть такъ, но мы всѣ, находящіеся здѣсь, любимъ васъ! Между нами нѣтъ ни одного, который не отдалъ бы своей жизни за каждаго изъ васъ. Вы — крестьяне французскихъ деревень, мы — парижскіе работники. Что же намъ нужно дѣлать! Просто поплакаться, поговорить, а не душить другъ друга. Скажите, не попытаться ли намъ? О, что касается меня, то на этомъ ужасномъ полѣ битвы, среди междоусобной войны, я желаю лучше умереть, чѣмъ убивать. Слушайте, я сейчасъ спущусь съ этой баррикады и пойду къ вамъ; у меня нѣтъ оружія, я знаю только, что вы — мои братья. Я твердъ, я спокоенъ, и если кто изъ васъ приставитъ къ моей груди штыкъ, я протяну ему руку.

Онъ замолчалъ.

Съ противуположной баррикады раздался голосъ: — Подходи!

Тогда увидѣли, какъ онъ медленно сошелъ съ едва освѣщеннаго гребня баррикады и какъ его высоко поднятая голова исчезла въ темнотѣ.

Изъ баррикады слѣдили за нимъ глазами съ невыразимымъ безпокойствомъ. Сердца перестали биться, губы — дышать.

Никто не пытался удержать Дениса Дюссуба. Каждый чувствовалъ, что онъ идетъ туда, куда долженъ былъ идти. Шарпантье хотѣлъ сопровождать его.

— Хочешь, чтобъ я шелъ съ тобою? вскричалъ онъ. Дюссубъ отрицательно покачалъ головой.

Дюссубъ, одинокій и величественный, приблизился къ баррикадѣ Моконсейль. Ночь была такъ темна, что его почти тотчасъ же потеряли изъ виду. Только на нѣсколько секундъ можно было различить его спокойную и неустрашимую осанку. Затѣмъ ничего не было видно болѣе. Это былъ зловѣщій моментъ. Ночь была черна и безмолвна. Въ этой тьмѣ слышали только мѣрный и твердый звукъ удалявшихся шаговъ.

Спустя нѣкоторое время, продолжительность, котораго никто не могъ опредѣлить, до того сильно было волненіе свидѣтелей этой необычайной сцены на баррикадѣ, занятой солдатами, появился свѣтъ. Это, вѣроятно, принесли и поставили тамъ фонарь. При этомъ свѣтѣ увидѣли Дюссуба; онъ былъ вблизи баррикады, онъ уже подходилъ къ ней съ открытыми объятіями.

Вдругъ послышалась команда: — Пли!

Раздался ружейный залпъ.

Они выстрѣлили въ Дюссуба въ упоръ.

Дюссубъ упалъ.

Затѣмъ онъ всталъ и вскричалъ: — Да здравствуетъ республика!

Его поразила другая пуля, и онъ упалъ снова. Затѣмъ видѣли, какъ онъ поднялся еще разъ, и услыхали, какъ онъ громкимъ голосомъ вскричалъ: — Я умираю съ республикой.

Это были его послѣднія слова.

Такъ умеръ Денисъ Дюссубъ.

Не даромъ онъ сказалъ своему брату: твой шарфъ будетъ тамъ.

Онъ желалъ, чтобы этотъ шарфъ исполнилъ свой долгъ. Въ глубинѣ своей великой души онъ рѣшилъ, что этотъ шарфъ восторжествуетъ посредствомъ закона или же посредствомъ смерти.

То есть, что въ первомъ случаѣ онъ спасетъ право, а во второмъ — честь.

Умирая, онъ могъ сказать себѣ: я достигъ успѣха.

Изъ двухъ возможныхъ тріумфовъ, о которыхъ онъ мечталъ, этотъ мрачный тріумфъ не менѣе прекрасенъ.

Елисейскій крамольникъ думалъ, что онъ убилъ представителя народа, и похвалился этимъ. Единственный журналъ, издававшійся государственнымъ переворотомъ подъ разнообразными заглавіями — Patrie, Univers, Moniteur parisien и проч., возвѣстилъ на другой день, въ пятницу 5 декабря, что «экс-представитель Дюссубъ (Гастонъ)» убитъ на баррикадѣ въ улицѣ Neuve Saint Eustache и что «въ рукахъ у него было красное знамя».

IV.
Событія ночи. Пассажъ Сомонъ.

Когда съ баррикады Пти-Карро, увидали, что Денисъ Дюссубъ палъ, такъ славно для своихъ, такъ постыдно для убійцъ, это произвело ошеломляющее дѣйствіе. Всѣ на минуту какъ бы оцѣпенѣли. Возможно ли это? Вѣрить ли глазамъ? Неужели такое преступленіе совершено французскими солдатами? Ужасъ овладѣлъ всѣми!

Но это продолжалось не долго. Да здравствуетъ республика! въ одинъ голосъ вскричала вся баррикада, и отвѣтила убійцамъ сильнымъ огнемъ.

Бой начался, неистовый бой со стороны переворота, отчаянная борьба со стороны республики. На сторонѣ солдатъ были: холодная, страшная рѣшимость, безусловное повиновеніе, численность, хорошее оружіе, начальники съ неограниченной властью, сумки, наполненныя патронами. На сторонѣ народа — недостатокъ боевыхъ запасовъ, безпорядокъ, усталость, изнеможеніе, отсутствіе дисциплины и одинъ вождь — негодованіе.

Повидимому, въ то время, какъ Денисъ Дюссубъ говорилъ, пятнадцать гренадеровъ, подъ начальствомъ сержанта Питруа, пробрались, пользуясь темнотой, вдоль домовъ, и никѣмъ не замѣченные, заняли позицію довольно близко къ баррикадѣ. Эти пятнадцать человѣкъ внезапно сгруппировались и, держа ружья на перевѣсъ, въ двадцати шагахъ отъ баррикады готовились взобраться на нее. Ихъ встрѣтили ружейнымъ залпомъ! Начальникъ батальйона Жанненъ крикнулъ: покончимъ разомъ! Тогда батальйонъ, занимавшій баррикаду Моконсель, появился весь на ея неровномъ гребнѣ, выровнялся, съ поднятыми кверху штыками, и внезапно, но правильно, не ломая своихъ линій, ринулся на улицу. Всѣ четыре роты, сомкнувшіяся и какъ бы смѣшавшіяся, такъ что ихъ едва можно было различить, казались -одной бурной волной, шумно извергающеюся съ плотины.

Съ баррикады Пти-Карро наблюдали за этимъ движеніемъ и пріостановили огонь. «Цѣлься! крикнулъ Жанти-Сарръ: — но не стрѣлять… ожидать команды».

Всѣ прижали приклады къ плечу, ружейныя дула просунулись между камнями баррикады, готовые къ залпу. Бойцы ожидали.

Батальйонъ, покинувъ редутъ Моконсель, быстро построился къ атакѣ, и, минуту спустя, послышался перемежающійся шумъ бѣглаго шага. Батальйонъ приближался.

— Шарпантье! сказалъ Жанти-Сарръ: — у тебя хорошее зрѣніе: скажи — дошли ли они до половины пути?

— Да, отвѣчалъ Шарпантье:

— Пли! скомандовалъ Жанти Сарръ.

Баррикада сдѣлала залпъ. Вся улица наполнилась дымомъ. Нѣсколько солдатъ упали. Послышались стоны раненыхъ. Батальйонъ, осыпанный пулями, остановился и отвѣчалъ повзводной пальбой.

Семь или восемь бойцовъ, только на половину прикрытые баррикадой, слишкомъ низкой и построенной наскоро, упали. Трое были убиты на мѣстѣ. Одинъ, раненый въ животъ, упалъ между Жанти-Сарромъ и Шарпантье. Онъ стоналъ.

— Живѣй! На перевязочный пунктъ! сказалъ Жанти Сарръ.

— Куда?

— Въ улицу du Cadran.

Жанти Сарръ и Шарпантье взяли раненаго, одинъ за голову, другой за ноги, и унесли его черезъ проходъ баррикады, въ улицу du Cadran.

Между тѣмъ, шла непрерывная пальба. Въ улицѣ, полной дыма, — свистѣли и перекрещивались пули, слышались то короткія и повторяемыя слова команды, то жалобные стоны, да огонь отъ ружейныхъ выстрѣловъ прорѣзывалъ мракъ.

Вдругъ чей-то громкій голосъ крикнулъ: «впередъ!» Батальйонъ снова пустился бѣглымъ шагомъ и ринулся на баррикаду.

Тогда произошло нѣчто ужасное. Дрались въ рукопашную, четыреста съ одной стороны, пятьдесятъ — съ другой. Хватали другъ друга за горло, за волосы, за лицо, душили другъ друга. Ни одного патрона не оставалось на баррикадѣ. Но оставалось отчаяніе. Одинъ работникъ, весь исколотый, выхватилъ изъ своего живота штыкъ и убилъ имъ солдата. Дрались не видя другъ друга. Это была рѣзня ощупью.

Баррикада не продержалась и двухъ минутъ. Она была низка во многихъ мѣстахъ, какъ мы уже говорили. Черезъ нее скорѣй перешагнули, чѣмъ перелѣзли. Но тѣмъ болѣе героизма было со стороны ея защитниковъ. Одинъ изъ нихъ, оставшійся въ живыхъ, говорилъ пишущему эти строки: баррикада защищалась очень плохо, но люди умирали очень хорошо^[13].

Между тѣмъ, какъ все это происходило, Жанти-Сарръ съ Шарпантіе отнесли раненаго въ временный лазаретъ въ улицу du Cadran. Окончивъ перевязку, они возвращались на баррикаду. Они уже подходили къ ней, какъ кто-то назвалъ ихъ по именамъ Слабый гелосъ говорилъ подлѣ нихъ: «Жанти-Сарръ! Шарпантье!» Они обернулись и увидѣли одного изъ своихъ, который, едва держась на ногахъ, прислонился къ стѣнѣ. Онъ умиралъ. Это былъ одинъ изъ бойцовъ, только-что покинувшій баррикаду. Онъ кое-какъ выбрался на улицу, прижимая руку къ груди, куда его ранили пулей въ упоръ. Онъ сказалъ имъ чуть слышнымъ голосомъ: — Баррикада взята! Спасайтесь!

— Нѣтъ! сказалъ Жанти-Сарръ. — Я еще долженъ разрядить ружье свое.

Жанти-Сарръ вошелъ на баррикаду, выстрѣлилъ и ушелъ.

Внутренность взятой баррикады представляла ужасное зрѣлище.

Республиканцы, подавленные численнымъ превосходствомъ, не сопротивлялись болѣе. Офицеры кричали: «Не берите въ плѣнъ», Солдаты убивали тѣхъ, которые еще оставались на ногахъ, и прикалывали упавшихъ. Многіе ожидали смерти съ гордымъ спокойствіемъ. Умирающіе, приподнявшись, кричали: «да здравствуетъ республика!» Нѣкоторые солдаты топтали каблуками лица умершихъ для того, чтобъ ихъ не могли узнать. Между трупами, посреди баррикады, лежалъ распростертый, съ волосами, погруженными въ стокъ, почти однофамилецъ Шарпантье — Карпантье, делегата комитета Х-го округа; онъ былъ убитъ двумя пулями въ грудь. Зажженная свѣчка, которую солдаты взяли у погребщика, стояла на камнѣ.

Солдаты неистовствовали. Казалось, они мстили за что-то. За что? Работникъ, по имени Патюрель, раненый тремя пулями, получилъ послѣ того еще десять штыковыхъ ранъ, изъ которыхъ четыре были нанесены ему въ голову. Его сочли умершимъ и оставили. Онъ чувствовалъ, какъ его обшаривали. Въ карманѣ у него было десять франковъ; ихъ вытащили. Онъ умеръ только шесть дней спустя и успѣлъ разсказать эти подробности. Замѣтимъ мимоходомъ, что имя Патюреля нигдѣ не встрѣчается въ спискахъ труповъ, опубликованныхъ г. Бонапартомъ.

Шестьдесятъ республиканцевъ защищали редутъ Пти-Карро. Сорокъ шесть изъ нихъ были убиты. Эти люди пришли сюда утромъ, по доброй волѣ, гордые и счастливые тѣмъ, что могли драться и умереть. Въ полночь все было кончено. Ночные фургоны свезли на другой день девять труповъ на больничныя кладбища и тридцать семь на монмартрское.

Жанти-Сарръ, Шарпантье и еще третій, имя котораго осталось неизвѣстнымъ, спаслись какимъ-то чудомъ. Они пробрались вдоль домовъ до пассажа Сомонъ. Рѣшотка пассажа, запиравшаяся на ночь, не достигала въ вышину до арки воротъ. Они перелѣзли черезъ нея, рискуя поранить себя. Жанти-Сарръ полѣзъ первый и, зацѣпившись за одну изъ остроконечныхъ стрѣлъ рѣшотки, разорвавшую ему панталоны, упалъ головой внизъ; но онъ скоро поднялся, его только ошеломило. Остальные послѣдовали за нимъ, и также спустились по рѣшоткѣ въ пассажъ, слабо освѣщаемый лампой, мерцавшей гдѣ-то, въ глубинѣ его. Но они слышали шаги солдатъ, преслѣдовавшихъ ихъ, и для того, чтобы пробраться въ улицу Монмартръ, имъ нужно было перелѣзть черезъ другую рѣшотку, находившуюся на противоположномъ концѣ пассажа,, а руки ихъ были изрѣзаны, колѣни въ крови. Они изнемогали отъ усталости и чувствовали себя не въ силахъ повторить, такую попытку.

Жанти-Сарръ зналъ, гдѣ живетъ сторожъ пассажа. Онъ постучался къ нему, умоляя его отворить. Сторожъ отказалъ ему.

Въ эту минуту, отрядъ, посланный для ихъ преслѣдованія, подошелъ къ рѣшоткѣ, черезъ которую они перелѣзли. Солдаты, услыхавъ шумъ въ пассажѣ, просунули дула своихъ ружей между желѣзными палками рѣшотки. Жанти-Сарръ прислонился къ стѣнѣ, позади одной изъ колоннъ, украшающихъ пассажъ, но колонна была слишкомъ тонка и закрывала его только на половину. Солдаты сдѣлали залпъ, дымъ наполнилъ пассажъ. Когда онъ разсѣялся, Жанти-Сарръ увидѣлъ Шарпантье, лежащаго навзничъ, на каменныхъ плитахъ. Пуля попала ему въ сердце. Другой ихъ товарищъ лежалъ въ нѣсколькихъ шагахъ отъ него, смертельно раненный.

Солдаты не полѣзли черезъ рѣшотку, но поставили къ ней часоваго; Жанти-Сарръ слышалъ, какъ они удалились улицей Mandar. «Вѣроятно, они еще вернутся», подумалъ онъ. Бѣжать не было никакой возможности. Онъ ощупалъ, одну за другой, всѣ двери, находившіяся вокругъ него. Одна, наконецъ, подалась. Это показалось ему чудомъ. Кто же забылъ запереть ее? Провидѣніе, конечно? Онъ спрятался за нее и простоялъ тутъ болѣе часа, недвижимъ, притаивъ дыханіе.

Не слыша никакого шума, онъ рѣшился выйдти. Часоваго уже не было. Отрядъ возвратился къ своему батальйону.

Одинъ изъ старыхъ друзей Жанти-Сарра, человѣкъ, которому онъ когда-то оказалъ значительную услугу, жилъ именно въ пассажѣ Сомовъ. Жанти-Сарръ отыскалъ нумеръ, разбудилъ дворника, сказалъ ему имя своего пріятеля, заставилъ отворить себѣ, поднялся по лѣстницѣ и постучалъ въ дверь. Ее отворили, и передъ нимъ появился его пріятель въ одной рубашкѣ, со свѣчкой въ рукѣ; узнавъ Жанти-Сарра, онъ вскричалъ: «Это — ты! Въ какомъ ты видѣ! Откуда ты? Небось бунтовалъ? Надѣлалъ какихъ-нибудь глупостей и хочешь насъ всѣхъ подвести? хочешь, чтобъ насъ перерѣзали, разстрѣляли? Говори же, наконецъ, чего ты отъ меня требуешь?»

— Чтобъ ты почистилъ меня, сказалъ Жанти-Сарръ.

Пріятель взялъ щетку и почистилъ его; Жанти-Сарръ ушелъ «Спасибо!» крикнулъ онъ своему пріятелю съ лѣстницы.

Подобнаго рода гостепріимство мы встрѣчали потомъ въ Швейцаріи, въ Бельгіи и даже въ Англіи.

На другой день, когда подняли трупы, на Шарпантье нашли памятную книжку и карандашъ, а на Денисѣ Дюссубъ — письмо. Письмо къ женщинѣ. Сердца этихъ стоиковъ нѣжны.

"Моя милая Мари!

"Знакомо ли вамъ тяжолое и вмѣстѣ сладкое чувство грусти о тѣхъ, кто груститъ о васъ? Что касается меня, то со дня нашей разлуки, у меня не было другого горя, какъ только мысль о васъ. Но и въ самомъ горѣ заключалось для меня нѣчто отрадное, я могъ судить по немъ, какъ сильно я васъ люблю; я былъ счастливъ сознаніемъ этой любви. Зачѣмъ мы разстались? Зачѣмъ я долженъ былъ бѣжать отъ васъ? Мы были такъ счастливы! Когда я вспомню о вечерахъ, проведенныхъ съ вами, объ этой веселой болтовнѣ въ деревнѣ, съ вашими сестрами, горькое сожалѣніе закрадывается мнѣ въ душу. Неправдали, вѣдь мы очень любили другъ друга, моя дорогая? Ни у кого изъ насъ не было никакихъ тайнъ отъ другого, потому что намъ незачѣмъ было таиться. Наши уста передавали мысль такою, какою она исходила изъ сердца, и мы никогда не думали что-нибудь изъ нея утаивать.

"Богъ отнялъ у насъ всѣ эти блага, и ничто не можетъ меня утѣшить. Вы, безъ сомнѣнія, также скорбите объ ихъ утратѣ.

"Какъ не часто мы видимъ тѣхъ, кого любимъ! Обстоятельства разлучаютъ насъ съ ними, и душа наша, тревожимая и увлекаемая внѣшней жизнью, осуждена на постоянныя терзанія. Я испытываю эти муки, причиняемыя отсутствіемъ любимаго существа. Я переношусь въ тѣ мѣста, гдѣ вы находитесь, я слѣжу глазами за вашей работой или слушаю ваши рѣчи, сидя подлѣ васъ и стараясь угадать, что вы скажете. Ваши сестры шьютъ около… напрасныя мечты! Минутная иллюзія!.. Моя рука ищетъ вашей… гдѣ вы, моя дорогая?

"Моя жизнь подобна изгнанію. Вдалекѣ отъ тѣхъ, кого я люблю и кѣмъ я любимъ, сердце мое зоветъ ихъ, изнываетъ отъ горя. Нѣтъ! я не люблю большихъ городовъ съ ихъ шумомъ — городовъ, населенныхъ чужими людьми, гдѣ никто тебя не знаетъ и гдѣ ты никого не знаешь, гдѣ сталкиваются другъ съ другомъ, никогда не обмѣниваясь улыбкой. Но я люблю наши спокойныя деревни, миръ очага и ласкающій голосъ друзей. До сихъ поръ я жилъ постоянно въ противорѣчіи съ своей природой. Моя пылкая кровь, моя душа, ненавидящая несправедливость, зрѣлище незаслуженныхъ несчастій, ввергли меня въ борьбу, исхода которой я не могу предвидѣть, и я хочу до конца остаться въ ней «безъ страха и упрека», но она убиваетъ меня, пожираетъ жизнь мою.

«Я открываю вамъ, дорогой другъ мой, тайныя страданія моего сердца: нѣтъ, мнѣ нечего краснѣть за то, что рука моя написала сейчасъ, но сердце мое болитъ, и тебѣ сознаюсь я въ этомъ. Я страдаю… Я хотѣлъ бы вычеркнуть эти строки. Но зачѣмъ? Развѣ они способны оскорбить васъ? Что же въ нихъ оскорбительнаго для моего друга? Вѣдь я знаю вашу привязанность, знаю, что вы меня любите. Да, вы не обманывали меня. Я цѣловалъ не лживыя уста. Когда вы сидѣли у меня на колѣняхъ, и я слушалъ въ упоеніи ваши ласковыя рѣчи, я вѣрилъ вамъ. О! какая тоска грызетъ и терзаетъ меня. Я чувствую какое то бѣшеное желаніе жизни. Неужели это Парижъ производитъ на меня таксе дѣйствіе? Мнѣ все хотѣлось бы быть въ тѣхъ мѣстахъ, гдѣ меня нѣтъ теперь. Я живу здѣсь въ совершенномъ уединеніи. Я вамъ вѣрю, Мари!»

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Памятная книжка Шарпантье содержала въ себѣ только слѣдующій стихъ, который онъ написалъ въ темнотѣ, у подножія баррикады, въ то время, какъ Денисъ Дюссубъ говорилъ:

Admonet et magna testatur vcce per umbros.

V.
Еще мрачныя вещи.

Иванъ еще разъ видѣлся съ Конно. Онъ подтвердилъ намъ то, что содержалось въ запискѣ А. Дюма къ Покажу. Вмѣстѣ съ фактами, мы узнали и имена. 3-го декабря, у г. Аббатуччи, въ улицѣ Комартенъ, № 31 въ присутствіи доктора Конно, Пьетри, предложилъ корсиканцу Жаку Франсуа Крисчелли^[14], уроженцу Веццони, состоявшему при Луи Бонапартѣ и исполнявшему его личныя и секретныя порученія, схватить или убить Виктора Гюго за «двадцать пять тысячъ франковъ». Онъ принялъ предложеніе и сказалъ:

— Хорошо; но если я исполню это не одинъ, если насъ будетъ двое?..

Пьетри отвѣчалъ: «Тогда пятьдесятъ тысячъ франковъ».

Это сообщеніе, сопровождаемое настоятельными просьбами, было мнѣ сдѣлано Иваномъ, въ улицѣ Монтаборъ, когда еще мы находились у Дюпонъ-Вита.

Упомянувъ объ этомъ, продолжаю разсказъ.

Бойня 4 то декабря только на другой день возъимѣла настоящее дѣйствіе. Импульсъ, данный нами сопротивленію, длился еще нѣсколько часовъ, такъ что, при наступленіи ночи, на всемъ пространствѣ, между улицей Пти-Карро и улицей Тампль, еще дрались. Баррикады Пажвенъ, Neuve S-te Eustache, Монторгёйль, Рамбюто, Бобуръ, Травснонненъ защищались съ примѣрнымъ мужествомъ. Тутъ былъ цѣлый узелъ переулковъ и улицъ, баррикадированныхъ народомъ и окруженныхъ войсками, куда невозможно было проникнуть. Приступъ былъ безпощадный, ожесточенный.

Баррикада въ улицѣ Монторгёйль была одна изъ тѣхъ, которыя держались долѣе другихъ. Для взятія ея явилась надобность въ батальйонѣ и пушкахъ. Въ послѣднюю минуту, ее защищали только трое: два комми и продавецъ лимонада изъ сосѣдней улицы. Когда начался приступъ, было уже совсѣмъ темно, и бойцы могли убѣжать. Но они были окружены. Никакого выхода, ни одной отворенной двери. Подобно тому, какъ Жанти Сарръ и Шарпантье скрылись въ пассажѣ Сомонъ, и они перелѣзли черезъ рѣшотку пассажа Бердо, но противуположная рѣшотка была заперта. Имъ некогда было, такъ же какъ и тѣмъ, перебираться черезъ нея, и притомъ, они слышали, что солдаты подходятъ съ обѣихъ сторонъ. Въ углу, при входѣ въ пассажъ, лежало нѣсколько досокъ, которыя хозяинъ одной наружной лавчонки, имѣлъ привычку оставлять тутъ на ночь. Они подлѣзли подъ эти доски.

Солдаты, взявшіе баррикаду, обыскавъ улицы, вздумали обыскать и пассажъ. Они, въ свой чередъ, перелѣзли черезъ рѣшетки и принялись всюду искать съ фонаремъ. Не найдя никого, они уже уходили, какъ одинъ солдатъ замѣтилъ торчавшую изъ-за досокъ ногу одного изъ бойцовъ.

Всѣхъ троихъ прикололи штыками.

Они кричали: «Убейте насъ на мѣстѣ! Разстрѣляйте насъ; не заставляйте мучиться».

Сосѣдніе лавочники слышали эти крики, но не смѣли отворить ни дверей, ни оконъ, изъ боязни — какъ говорилъ одинъ изъ нихъ на другой день — чтобы и съ ними не сдѣлали того же самого. Окончивъ казнь, палачи оставили свои жертвы плавающими въ лужѣ крови на плитахъ пассажа. Одинъ изъ этихъ несчастныхъ умеръ только на другой день, въ восемь часовъ утра.

Никто не посмѣлъ умолять о пощадѣ, никто не посмѣлъ оказать помощи. Его оставили умирать тутъ.

Одному изъ бойцовъ баррикады Бабуръ посчастливилось болѣе.

Его преслѣдовали. Онъ вбѣжалъ на одну лѣстницу, добрался до крыши и оттуда проникъ въ какой-то корридоръ, оказавшійся корридоромъ верхняго этажа гостинницы. Увидавъ въ одной двери ключъ, онъ смѣло толкнулъ ее и очутился лицомъ къ лицу съ господиномъ, ложившимся спать. Это былъ путешественникъ, усталый съ дороги и только-что пріѣхавшій въ гостинницу. Бѣглецъ сказалъ ему:

— Я погибаю! спасите меня! и объяснилъ ему все въ трехъ словахъ. Путешественникъ отвѣчалъ: «Раздѣвайтесь и ложитесь въ мою постель». Потомъ онъ спокойно закурилъ сигару. Едва защитникъ баррикады успѣлъ улечься, какъ въ дверь постучались. Это были солдаты, обыскивавшіе домъ. На вопросъ ихъ, — путешественникъ, указавъ на свою постель, отвѣчалъ: «Мы здѣсь только двое. Мы сейчасъ пріѣхали. Я курю сигару, а братъ мой спитъ». Спросили корридорнаго; онъ подтвердилъ слова путешественника, и солдаты ушли, не разстрѣлявъ никого.

Слѣдуетъ сказать, что солдаты-побѣдители убивали менѣе, чѣмъ наканунѣ. На взятыхъ баррикадахъ не происходило поголовнаго избіенія. Въ этотъ день, отданъ былъ приказъ брать плѣнныхъ. Можно было даже предположить нѣкоторую человѣчность. Какого рода была эта человѣчность — увидятъ изъ слѣдующаго.

Въ одиннадцать часовъ все было кончено.

Задержали всѣхъ, кого встрѣтили на окруженныхъ войсками улицахъ, не разбирая — были ли то бойцы, или нѣтъ; велѣли отворить себѣ кабаки и кофейни; обыскали множество домовъ и, захвативъ всѣхъ мужчинъ, находившихся тамъ, оставили только дѣтей и женщинъ. Потомъ, два полка, образовавши каре, увели всѣхъ этихъ плѣнныхъ въ Тюильри, гдѣ заперли ихъ въ обширный подвалъ подъ террасой, выходящей на Сену.

Войдя въ этотъ подвалъ, плѣнные успокоились. Они вспомнили, что, въ іюнѣ 1848 года, инсургенты, въ огромномъ числѣ, содержались здѣсь и потомъ были сосланы. Они говорили себѣ, что и ихъ вѣроятно сошлютъ или предадутъ военному суду, и что передъ ними еще много времени.

Ихъ томила жажда. Многіе изъ нихъ дрались съ самого утра; а ни отчего такъ не сохнетъ во рту, какъ отъ скусыванія патроновъ. Они попросили пить; имъ принесли три кружки воды.

У нихъ явилась вдругъ какая-то увѣренность въ своей безопасности. Между ними находились нѣкоторые изъ іюньскихъ ссыльныхъ, Которымъ былъ уже знакомъ этотъ подвалъ. Они говорили: «Въ іюнѣ не были такъ человѣчны. Намъ трое сутокъ не давали ни ѣсть, ни пить».

Нѣкоторые, покрывшись своими пальто и плащами, легли и заснули. Въ часъ по полуночи, за дверями послышался шумъ. Солдаты, съ зажженными факелами, вошли въ подвалъ, Спавшіе плѣнники проснулись. Офицеръ велѣлъ имъ встать.

Ихъ вывели гурьбой, въ безпорядкѣ, какъ привели, и потомъ уже, по мѣрѣ того, какъ они выходили, ихъ ставили попарно, безъ разбора, кто попадется, и сержантъ пересчитывалъ ихъ вслухъ. У нихъ не спрашивали именъ, не спрашивали, кто они и откуда, есть ли у нихъ семья и чѣмъ они занимаются. Довольно было числа для того, что предполагалось сдѣлать.

Ихъ оказалось триста тридцать семь человѣкъ. По окончаніи счета, ихъ выстроили въ колонну, все-также, по два въ рядъ. Они не были связаны, но по обѣимъ сторонамъ колоны, справа и слѣва, шли въ три шеренги солдаты съ заряженными ружьями; батальйонъ шелъ во главѣ колоны и другой въ хвостѣ ея. Плѣнные пустились въ путь, сжатые и окруженные этой движущейся рамой штыковъ. Каждый долженъ былъ идти съ своимъ сосѣдомъ подъ руку.

Въ ту минуту, какъ колоны двинулись, молодой студентъ-юристъ, бѣлокурый и блѣдный эльзасецъ, лѣтъ двадцати, спросилъ капитана, шедшаго подлѣ него съ обнаженной шпагой:

— Куда мы идемъ?

Офицеръ не отвѣчалъ.

Выйдя изъ Тюильри, они повернули направо, по набережной, и достигли до моста Concorde. Пройдя его, они снова взяли направо. Они миновали Эспланаду Инвалидовъ и очутились на пустынной набережной Гро-Кальу.

Ихъ было, какъ мы уже сказали 337 человѣкъ, и такъ какъ они шли по-парно, то послѣднему пришлось идти одному. Это былъ одинъ изъ самыхъ отважныхъ бойцовъ улицы Пажвенъ другъ Леконтамладшаго. По волѣ случая, сержантъ, шедшій рядомъ съ этимъ плѣнинымъ, оказался его землякомъ.

— Куда насъ ведутъ? спросилъ плѣнникъ.

— Въ Военную Школу, отвѣчалъ сержантъ. — Эхъ! ты, бѣдняга! прибавилъ онъ и отошелъ отъ плѣннаго.

Такъ какъ колона оканчивалась здѣсь, то между послѣдней шеренгой солдатъ, шедшихъ съ боку, и первой шеренгой взвода, замыкавшаго шествіе, образовался небольшой интервалъ.

Когда они достигли пустыннаго бульвара Гро Кальу, сержантъ быстро приблизился къ плѣннику и сказалъ ему торопливо и шопотомъ. «Здѣсь темно. Налѣво — деревья. Удирай!»

— Но въ меня будутъ стрѣлять, возразилъ плѣнникъ.

— Промахнутся.

— А если убьютъ?

— Это будетъ не хуже того, что тебя ожидаетъ.

Плѣнникъ понялъ. Онъ пожалъ руку сержанта и, воспользовавшись упомянутымъ интерваломъ, въ одинъ скачокъ очутился подъ деревьями и исчезъ въ темнотѣ.

— Одинъ бѣжалъ! вскричалъ офицеръ, командовавшій послѣднимъ взводомъ: — держи! стрѣляй!

Колона остановилась. Арьергардъ сдѣлалъ залпъ, на-удачу, по направленію куда скрылся бѣглецъ, и, какъ это предвидѣлъ сержантъ, промахнулся. Черезъ нѣсколько минутъ, бѣглецъ достигъ улицъ, примыкающихъ къ табачной мануфактурѣ, и былъ въ безопасности. Его не преслѣдовали. Нужно было покончить спѣшное дѣло.

И притомъ, въ рядахъ арестантовъ могъ произойти безпорядокъ. Погнавшись за однимъ, можно было выпустить изъ рукъ 336 остальныхъ.

Колонна продолжала идти. Достигнувъ Іеискаго Моста, повернули налѣво и пришли на Марсово Поле. Здѣсь ихъ всѣхъ разстрѣляли.

Эти 336 труповъ были изъ числа тѣхъ, которыхъ отвезли на монмартрское кладбище и похоронили, оставивъ головы незарытыми. Такимъ образомъ, семейства убитыхъ могли ихъ признать. Палачи узнали, кто были ихъ жертвы уже послѣ того, какъ убили ихъ!

Скажемъ теперь же, что эти казни, начиная съ 3-го декабря, повторялись почти каждую ночь. Иногда онѣ происходили на Марсовомъ Полѣ, иногда въ префектурѣ полиціи, иногда въ обоихъ мѣстахъ заразъ.

Когда тюрьмы были переполнены, г. Мопа говорилъ: разстрѣливайте! Разстрѣливанія префектуры производились то на дворѣ, то въ улицѣ Жерюзалемъ. Несчастныхъ, обреченныхъ на казнь, ставили къ стѣнѣ, на которой приклеивались театральныя афиши. Это мѣсто избрали потому, что оно примыкаетъ къ стоку, и кровь стекала туда сейчасъ же, оставляла гораздо меньше слѣдовъ. Нѣкто^[15] разсказывалъ мнѣ: «на другое утро я проходилъ тамъ; мнѣ показали мѣсто; я носкомъ сапога расшевелилъ грязь между камнями мостовой и увидѣлъ кровь».

Въ этихъ словахъ — вся исторія переворота, вся исторія Луи Бонапарта. Разшевелите грязь — подъ нею окажется кровь.

Пусть же исторія отмѣтитъ слѣдующіе факты:

Продолженіемъ бульварной бойни служили тайныя казни. Переворотъ, послѣ перваго, наглаго убійства, посреди бѣлаго дня, прибѣгнулъ къ убійству тайному, маскированному, ночному. Это подтверждается многочисленными свидѣтельскими показаніями. Эскиросъ, скрывавшійся въ Гро-Кальу, каждую ночь слышалъ ружейные выстрѣлы на Марсовомъ Полѣ. Шамболь въ Мазасѣ, въ первую же ночь послѣ своего прибытія, между полуночью и пятью часами утра, слышалъ такіе ружейные залпы, что подымалъ, не сдѣлали ли нападеніе на. тюрьму. Демуленъ, такъ же какъ и Монферрье, видѣлъ въ улицѣ Жерюзалемъ кровь на мостовой.

Подполковникъ Кальо, служившій въ прежней республиканской гвардіи, проходя черезъ Pont-Neuf, видитъ городовыхъ, цѣлящихся въ прохожихъ изъ штуцеровъ. Онъ говоритъ имъ: «вы безчестите мундиръ!» Его арестуютъ и обыскиваютъ. Одинъ изъ. городовыхъ говоритъ ему: «Если мы найдемъ на васъ хоть одинъ патронъ, мы васъ разстрѣляемъ». Не находятъ ничего. Несмотря на это, его ведутъ въ префектуру и тамъ сажаютъ въ тюрьму. Директоръ тюрьмы приходитъ къ нему и говорить. «Полковникъ? я васъ хорошо знаю; не жалуйтесь на то, что вы здѣсь. Вы поручены моему надзору. Радуйтесь этому. Я, видите ли, здѣсь — свой человѣкъ, могу разхаживать себѣ всюду; я все вижу и слышу; знаю что дѣлается, что говорится, угадываю то, о чемъ умалчивается. По ночамъ я слышу извѣстнаго рода шумъ, по утрамъ вижу кое какіе слѣды. Я не золъ. Я завладѣлъ вами и припрячу васъ. Въ настоящую минуту, вы можете быть довольны тѣмъ, что попались ко мнѣ. Если бы вы не были здѣсь — вы были бы въ землѣ.»

Бывшій членъ магистратуры, зять генерала Лефло, разговариваетъ на площади Concorde, у подъѣзда палаты, съ офицерами. Полицейскіе подходятъ къ нему: «Вы склоняете на свою сторону армію?» Онъ отрицаетъ это. Его сажаютъ въ фіакръ и везутъ въ префектуру полиціи. Въ ту минуту, какъ они подъѣхали къ ней, онъ увидалъ шедшаго по набережной молодого человѣка въ блузѣ и фуражкѣ, котораго трое муниципальныхъ гвардейцевъ подгоняли сзади прикладами. Около спуска къ рѣкѣ — одинъ изъ солдатъ крикнулъ молодому человѣку: «спускайся!» Тотъ повиновался. Двое выстрѣлили ему въ спину. Онъ упалъ. Третій покончилъ съ нимъ, выстрѣливъ ему въ ухо.

13 то избіеніе еще не кончилось. Утромъ этого дня, на разсвѣтѣ, одинъ прохожій, возвращаясь къ себѣ домой, улицей

С.-Оноре, встрѣтилъ три тяжело нагруженные фургона, двигавшіеся между двумя рядами кавалеристовъ и оставлявшіе за собою кровавый слѣдъ. Они направлялись отъ Марсова Поля къ монмартрскому кладбищу. Фургоны эти были наполнены трупами.

VI.
Совѣщательная коммисія.

По минованіи опасности, всякая совѣстливость становилась излишней. Благоразумные и осторожные люди могли признать, переворотъ и заявить объ этомъ публично.

Вотъ какъ было сдѣлано это заявленіе.

"Французская республика. "Именемъ французскаго народа.

"Президентъ республики.

"Желая, до преобразованія законодательнаго собранія и государственнаго совѣта, окружить себя людьми, пользующимися, по всей справедливости, уваженіемъ и довѣріемъ страны

«Учреждаемъ совѣщательную комиссію, состоящую изъ гг. (слѣдуетъ 170 именъ)».

Въ этомъ спискѣ находится, между прочимъ, имя Бурбуссона. Было бы прискорбно, еслибъ оно затерялось для потомства.

Одновременно съ этимъ объявленіемъ, появился слѣдующій протестъ г. Дарю.

«Присоединяюсь ко всѣмъ заявленіямъ, сдѣланнымъ національнымъ собраніемъ, въ засѣданіи, происходившемъ 2 то декабря въ мэріи X округа: гдѣ мнѣ помѣшало присутствовать насиліе, которому я подвергся. Дарю».

Нѣкоторые изъ этихъ членовъ совѣщательной комиссіи только-что вышли изъ Мазаса и Мои-Валеріена. Ихъ продержали въ заключеніи сутки, и потомъ выпустили. Какъ видно, эти законодатели не очень претендовали на человѣка, заставившаго ихъ испробовать на себѣ вотированный ими законъ. Многія лица, вошедшія въ эту коллекцію, не имѣли другой репутаціи, кромѣ той, какую создалъ имъ шумъ, надѣланный ихъ долгами. Такой-то два разъ банкротился; но къ этому прибавляли, въ видѣ «смягчающихъ обстоятельствъ»: не подъ своимъ именемъ. Другой, принадлежавшій къ ученому или литературному обществу-извѣстенъ былъ своей продажностью. Третій, красивый, свѣтскій, щеголеватый, вылощенный, раззолоченный, жилъ на содержаніи у женщины. Всѣ эти господа, разумѣется, безъ особенныхъ колебаній примкнули къ перевороту, «спасавшему общество».

Между людьми, составлявшими эту мозаику, находились и такіе, которые, не имѣя никакихъ политическихъ мнѣній и дали согласіе на внесеніе своихъ именъ въ этотъ списокъ только для того, чтобъ сохранить за собой свои мѣста и оклады. И при имперіи, они продолжали быть тѣмъ же, чѣмъ были до нея, т. е. нейтральными. Они въ теченіи девятнадцати лѣтъ царствованія исполняли свои военныя, судебныя и административныя обязанности совершенно невинно, окруженные тѣмъ почтеніемъ, какое обыкновенно оказываютъ безъобиднымъ болванамъ.

Но были и дѣйствительно политическіе дѣятели, сторонники доктринерской школы, начинающейся съ Гизо и не оканчивающейся съ Парьё, серьёзные и строгіе врачи общественнаго порядка, успокоивающіе встревоженнаго буржуа, сохраняющіе то, что умерло.

Панкрасъ спросилъ его: — я глазъ свой потеряю?

О! нѣтъ, любезный другъ. Онъ у меня въ рукѣ.

Въ этомъ quasi-государственномъ совѣтѣ засѣдало доброе количество полицейскихъ — люди этой категоріи были тогда въ почетѣ — Карлье, Пьетри, Мопа.

Вскорѣ послѣ 2-го декабря, полиція, подъ названіемъ «смѣшанныхъ комиссій», замѣнила судъ, постановляла приговоры, осуждала, нарушала судебнымъ порядкомъ всѣ законы, и дѣйствія этого искаженнаго суда не встрѣчали со стороны правильной магистратуры ни малѣйшаго препятствія.

Судъ, уступивъ свое мѣсто полиціи, смотрѣлъ на нее съ довольнымъ видомъ выпряженныхъ лошадей, дождавшихся смѣны.

Нѣкоторыя лица, внесенныя-было въ списокъ членовъ совѣщательной комиссіи, отказались: Леонъ Фоше, Гуляръ, Мортемаръ, Фредерикъ Гранье, Маршанъ, Мальяръ, Паровей, Бёньо. Пресса получила приказаніе не сообщать объ этихъ отказахъ.

Г. Бёньо, напечаталъ на своихъ визитныхъ карточкахъ: «Графъ Бёньо, не состоящій членомъ совѣщательной комиссіи».

Г. Жозефъ Перье, ходилъ изъ улицы въ улицу, съ карандашемъ въ рукѣ, вычеркивая свое имя изъ списковъ, наклеенныхъ на стѣнахъ, и говоря: — Я отбираю свое имя всюду, гдѣ нахожу его.

Генералъ Бараге д’Илье не отказался. Это былъ, однакожъ, храбрый солдатъ, лишившійся руки во время войны съ Россіей. Впослѣдствіи онъ былъ сдѣланъ маршаломъ Франціи. Онъ заслуживалъ бы того, чтобъ получить эту награду не отъ Луи Бонапарта. Нельзя было думать, что онъ такъ кончитъ. Въ послѣд нихъ числахъ ноября, генералъ Бараге д’Илье сидѣлъ въ большихъ креслахъ, передъ высокимъ каминомъ совѣщательной залы національнаго собранія и грѣлся. Одинъ изъ его сотоварищей, пишущій эти строки, сѣлъ около него, по другую сторону ка мина. Они не вступали въ разговоръ, принадлежа одинъ къ правой, другой къ лѣвой. Но вошелъ Пискатори. Онъ отчасти принадлежалъ къ правой, отчасти къ лѣвой. Онъ спросилъ Бараге д’Илье: Слышали вы, генералъ, что говорятъ?

— Что?

— Что президентъ, на дняхъ, захлопнетъ намъ подъ носомъ двери.

— Если г. Бонапартъ вздумаетъ запереть для насъ двери собранія, то Франція снова растворитъ ихъ для насъ настежь.

Луи-Бонапартъ сначала хотѣлъ-было назвать эту комиссію исполнительной. — Нѣтъ, сказалъ Морни: — это значило бы предполагать въ нихъ мужество. Они готовы быть поддержкой, но не захотятъ бытъ преслѣдователями.

Генералъ Рюльеръ, былъ отставленъ за то, что порицалъ пассивное повиновеніе арміи.

Отдѣлаемся поскорѣй отъ одной подробности.

Нѣсколько дней спустя послѣ 4-го декабря, Эммануэль Араго, встрѣтившись въ улицѣ Сен-Оноре съ г-мъ Дюпеномъ, спросилъ его, не бываетъ ли онъ въ Елисейскомъ Дворцѣ?

— Я никогда не хожу въ б….и, отвѣчалъ г. Дюпенъ.

И однакоже пошелъ!

Г. Дюпенъ, какъ мы уже говорили, былъ назначенъ генералъ-прокуроромъ при кассаціонномъ судѣ.

VII.
Другой списокъ.

За спискомъ присоединившихся послѣдовалъ списокъ изгнанныхъ. Эти два списка даютъ возможность одновременно бросить взглядъ на обѣ стороны переворота.

"Декретъ. Ст. 1. Изгоняются изъ предѣловъ Франціи, Алжиріи и Колоній въ видахъ общественной безопасности, нижепоименованные, бывшіе представители въ національномъ собраніи (Слѣдуетъ 66 именъ^[16]).

«Ст. 2. Въ случаѣ, если кто-либо изъ поименованныхъ въ ст. 1-й лицъ, въ противность настоящему декрету, вступитъ на французскую территорію, то, въ видахъ общественной безопасности, можетъ подвергнуться ссылкѣ

„Данъ въ Тюильрійскомъ Дворцѣ, въ засѣданіи совѣта министровъ, 9-го января 1852 г. Луи-Бонапартъ. Министръ внутреннихъ дѣлъ Мории“.

Кромѣ того, былъ еще списокъ удаленныхъ, въ которомъ, между прочими, встрѣчались имена Эдгара Кинэ, Тьера, Ремюзй, Жирардена, Паскаля Дюпра, Версиньи. Четыре представителя: Мате, (Mathé) Греппо, Маркъ Дюфресъ и Ришарде были включены въ списокъ изгнанныхъ. Представителю Міо выпали на долю африканскіе казематы. Такимъ образомъ, помимо избіенія, побѣда переворота представляла въ итогѣ слѣдующія цифры: 88 представителей изганныхъ, одинъ убитый.

Въ Брюсселѣ, я обыкновенно завтракалъ въ одномъ кафё, называемомъ café des Mille Colonnes, гдѣ сходились изгнанники. — 10-го января, я пригласилъ туда позавтракать Мишеля де Буржъ, и мы сидѣли съ нимъ за однимъ столомъ. Слуга принесъ мнѣ „Moniteur, Franèais“. Я бросилъ взглядъ на газету.

— А! сказалъ я; вотъ и списокъ изгнанниковъ! Потомъ, пробѣжавъ списокъ глазами, прибавилъ, обращаясь къ Мишелю де-Буржъ: — Я долженъ сообщитъ вамъ дурную вѣcть… Онъ поблѣднѣлъ. Вы не попали въ списокъ». Лицо его просіяло. Этотъ мужественный Мишель де-Буржъ, не боявшійся смерти — боялся изгнанія.

VIII.
Давидъ Д’Аникръ.

Грубость шла объ руку съ звѣрствомъ. Геніальный скульпторъ Давидъ былъ арестованъ въ своей квартирѣ, въ улицѣ d’Assas, № 16-й. Полицейскій комиссаръ, войдя, спросилъ его

— Оружія у васъ нѣтъ?

— Есть, отвѣчалъ Давидъ: — для того, чтобъ защищаться. И прибавилъ: — еслибъ я имѣлъ дѣло съ цивилизованными людьми.

— Гдѣ это оружіе?

Давидъ указалъ ему на свою мастерскую, наполненную великими произведеніями искуства.

Его посадили въ фіакръ и повезли въ тюрьму, въ префектуру полиціи. Въ этой тюрьмѣ, предназначенной для ста двадцати арестантовъ, ихъ уже находилось семьсотъ. Давидъ былъ двѣнадцатымъ, въ чуланѣ, гдѣ могли помѣститься двое. Ни свѣта, ни воздуху. Надъ головами заключенныхъ виднѣлась небольшая отдушина. Въ углу — отвратительная лахань, одна для всѣхъ, стояла прикрытая, но не закрытая деревянной крышкой. Въ полдень имъ приносили похлёбку, нѣчто въ родѣ тёплой, вонючей воды, разсказывалъ мнѣ Давидъ. Они стояли вдоль стѣнъ, переминаясь съ ноги на ногу. Улечься на тюфякахъ, брошенныхъ на полъ, не было никакой возможности. Подъ конецъ они, однако же, такъ тѣсно прижались другъ къ другу, что имъ удалось растянуться во всю длину. Имъ дали одѣяла. Нѣкоторые спали. На разсвѣтѣ скрипѣли засовы; входилъ тюремщикъ и кричалъ: «вставайте!» Они выходили въ корридоръ. Тюремщикъ выносилъ тюфяки; онъ кое-какъ вытиралъ полъ, плеснувъ на него воды, потомъ опять вносилъ тюфяки и, бросивъ ихъ на мокрыя каменныя плиты, говорилъ: «входите!». Ихъ запирали до слѣдующаго утра. Отъ времени до времени приводили еще сотню новыхъ арестантовъ и уводили сотню прежнихъ (тѣхъ, которые содержались тутъ уже дня два или три). Куда? По ночамъ арестанты изъ своихъ камеръ слышали ружейные залпы; а утромъ, прохожіе, какъ мы уже говорили, видѣли лужи крови на дворѣ префектуры.

Уводимыхъ арестантовъ выкликали въ алфавитномъ порядкѣ.

Однажды вызвали и Давида. Онъ взялъ свой узелъ и собирался выходить, какъ вдругъ смотритель тюрьмы, казалось, наблюдавшій за нимъ, сказалъ съ живостью. «Останьтесь, г. Давидъ. Останьтесь.»

Однажды, утромъ, въ тюрьму вошелъ Бюпіе (Bûchez), бывшій президентъ національнаго собранія.

— А! сказалъ Давидъ, это хорошо, что вы пришли навѣстить заключенныхъ.

— Я — самъ арестантъ, отвѣчалъ Бюше.

Отъ Давида сначала требовали, чтобы онъ уѣхалъ въ Америку; но потомъ удовольствовались Бельгіей. 19 то декабря, онъ пріѣхалъ въ Брюссель. Онъ зашелъ ко мнѣ и сказалъ: «я остановился въ гостинницѣ: „Великій Монархъ“, въ улицѣ Лоскутниковъ, № 89» и прибавилъ, смѣясь:

— Великій монархъ. Король. Лоскутники. Роялисты. 89. Революція. Случай бываетъ иногда остроуменъ.

IX.
Наше послѣднее собраніе.

3-го все шло къ намъ, 5-го все насъ покинуло. Словно это было необъятное море во время отлива. Волны его прибывали грозныя — удалились зловѣщія. — Мрачныя волны народныя!

И кто же былъ настолько могущественъ, что могъ сказать этому океану: «стой! Ты не пойдешь дальше». Увы! пигмей!

Эти отливы моря народнаго непостижимы. Пучина испугалась чего? чего-то, еще болѣе глубокаго, чѣмъ она — преступленія! Народъ отступилъ. Онъ отступилъ 5 го — 6-го онъ исчезъ. На горизонтѣ уже ничего не было видно. Начиналась непроглядная ночь. Эта ночь — была имперія.

Мы очутились, 5-го, въ томъ же самомъ положеніи, въ какомъ находились 2 го, т. е. одни. — Но настойчивость не покинула насъ. Мы потеряли надежду, но не приходили въ отчаяніе. Дурныя вѣсти слѣдовали одна за другой, какъ наканунѣ хорошія. Обри (изъ Сѣвер. Деп.) сидѣлъ въ консьержеріи; нашъ дорогой, краснорѣчивый Кремьё — въ Мазасѣ. Луи-Бланъ, который вліяніемъ своего знаменитаго имени и своей благородной личности могъ бы оказать намъ такую сильную поддержку, хотя и поспѣшилъ изъ своего изгнанія на помощь Франціи, но, подобно Ледрю-Роллену долженъ былъ остановиться передъ катастрофой 4 то декабря. Ему удалось доѣхать только до Турнэ. Что же касается генерала Немайера, то онъ «не пошелъ на Парижъ», но пріѣхалъ туда заявить свою покорность перевороту.

У насъ не было болѣе убѣжища. За № 15 въ улицѣ Ришельё наблюдали. На № 11 въ улицѣ Монтаборъ было указано полиціи. Мы блуждали по Парижу, встрѣчаясь то тамъ, то здѣсь, обмѣниваясь вполголоса нѣсколькими словами, не зная, гдѣ мы будемъ спать и ѣсть. Разговоры паши, при этихъ встрѣчахъ, были такого рода:

— Что сдѣлалось съ такимъ-то?

— Онъ арестованъ.

— А такой то?

— Умеръ.

— А такой то?

— Исчезъ.

У насъ, однакожь, происходило еще одно собраніе, именно 6-го, у представителя Раймона, на площади Мадленъ. Мы встрѣтились тамъ почти всѣ. Я могъ пожать руку Эдгару Кинэ, Шоффуру, Клеману Дюлаку, Банселю, Версиньи, Эмилю Пеану и съ удовольствіемъ увидѣлъ нашего энергическаго, неподкупимаго хозяина въ улицѣ Бланшъ, Коппапса, и нашего мужественнаго сотоварища, Понса Станда, которыхъ мы совсѣмъ потеряли изъ виду въ дыму битвъ. Изъ оконъ комнаты, гдѣ мы засѣдали, виднѣлись площадь Мадленъ и бульвары, занятые войсками, свирѣпыми и безмолвными, выстроенными въ боевой порядокъ и, казалось, готовыми къ новой битвѣ. Вошелъ Шарамоль. Онъ вынулъ изъ-подъ своего широкаго плаща два пистолета, положилъ ихъ на столъ и сказалъ: «Все кончено. Одно, что теперь возможно и что будетъ вполнѣ разумно — это сдѣлать какую нибудь отчаянную попытку! И я предлагаю ее. Согласны ли вы со мною, Викторъ Гюго?»

— Да. отвѣчалъ я.

Я не зналъ, что онъ скажетъ, но зналъ, что онъ можетъ предложить только что-нибудь героическое. Я не ошибся.

— Насъ здѣсь въ сборѣ около пятидесяти человѣкъ, сказалъ юнъ, — Мы — остаткѣ національнаго собранія, послѣдніе представители всеобщей подачи голосовъ, закона, права. Гдѣ мы будемъ завтра? Мы не знаемъ. Мы будемъ разсѣяны или убиты. Настоящая минута принадлежитъ палъ. Она пройдетъ, и нашимъ удѣломъ будетъ — тьма. Случай единственный. Воспользуемся имъ.

Онъ остановился, посмотрѣлъ на насъ пристально своимъ твердымъ взглядомъ и продолжалъ:

— Воспользуемся тѣмъ, что мы случайно остались въ живыхъ;, что намъ удалось еще собраться. Група, находящаяся здѣсь, это — вся республика. Такъ предложимъ же всю республику, въ лицѣ нашемъ, войску и заставимъ войско отступить передъ республикой, силу отступить передъ правомъ. Въ эту великую минуту, кто-нибудь изъ двухъ содрогнётся: если не содрогнётся право, то содрогнётся сила. Если не содрогнёмся мы, содрогнётся армія. Пойдемъ противъ преступленія. Когда явится законъ преступленіе отступитъ. Во всякомъ случаѣ, мы исполнимъ свой долгъ. Если мы останемся живы мы будемъ спасителями, если насъ убьютъ — мы будемъ героями. Вотъ что я предлагаю

Воцарилось глубокое молчаніе.

— Надѣнемъ наши шарфы и двинемся процессіей, по два въ рядъ, на площадь Мадлепы. Видите ли вы, около паперти, этого полковника, который стоитъ передъ своимъ выстроившимся батальйономъ? мы пойдемъ къ нему и тамъ, при его солдатахъ, я потребую, чтобъ онъ перешелъ на сторону долга и возвратилъ республикѣ ея полкъ. Если онъ откажется…

Шарамоль взялъ въ обѣ руки свои пистолеты.

— Я раздроблю ему черепъ.

Шарамоль! сказалъ я. — Я буду подлѣ васъ.

— Я это зналъ, отвѣчалъ Шарамоль, и прибавилъ: — этотъ выстрѣлъ пробудитъ народъ.

— А ежели не пробудитъ? вскричали многіе.

— Мы умремъ.

— Я буду съ вами, сказалъ я ему.

Мы пожали другъ другу руку.

Но тутъ послышались возраженія. Никто не трусилъ, но всѣ обсуждали: не будетъ ли это безуміемъ, и безуміемъ безполезнымъ? Не значитъ ли это, безъ всякой надежды на удачу, поставить на карту республику? Какое счастье для Бонапарта! Уничтожить однимъ ударомъ всѣхъ, кто еще продолжалъ бороться, кто выказывалъ сопротивленіе. Покончить съ ними разъ навсегда. Мы были побѣждены — это правда; но нужно ли было къ пораженію присоединять еще и окончательное уничтоженіе? Надежды на успѣхъ не было никакой. Цѣлой арміи не раздробишь черепа. То, что предлагалъ Шарамоль, значило приготовить себѣ могилу — ничего больше. Это было бы великимъ самоубійствомъ, но только самоубійствомъ. Въ иныхъ случаяхъ быть только героями — это быть эгоистами. Покончилъ разомъ — и знаменитъ, и переходишь въ исторію; это, конечно, удобно. А суровый трудъ продолжительнаго протеста, непоколебимое, упорное сопротивленіе, даже въ изгнаніи, горькая, тяжелая жизнь побѣжденнаго, не перестающаго бороться съ побѣдой — все это пускай выпадетъ на долю другихъ Въ политику входитъ извѣстная терпѣливость. Умѣть ждать возмездія иногда труднѣе, нежели насильственно ускорить развязку. Есть два рода мужества: мужество солдата и мужество гражданина. Первое — храбрость, второе-настойчивость. Умереть, хотя бы и съ твердостью, еще недостаточно. Выпутаться изъ бѣды самому, посредствомъ смерти, это — дѣло одной минуты; но выпутать изъ бѣды отечество — вотъ что трудно и вотъ что необходимо. «Нѣтъ! возражали многіе, весьма достойные противники мнѣнія Шарамоля и моего: — вы хотите, чтобы мы воспользовались настоящей минутой и принесли ей въ жертву завтрашній день… берегитесь! въ самоубійствѣ есть нѣкоторая доля дезертёрства…»

Слово «дезертёрство» произвело на Шарамоля тяжелое впечатлѣніе.

— Хорошо, сказалъ онъ. — Я отказываюсь.

Это была трогательная сцена, и позже, въ изгнаніи, Эдгаръ Кинэ говорилъ мнѣ о ней съ глубокимъ волненіемъ.

Мы разошлись и болѣе уже не видѣлись.

Я блуждалъ по улицамъ. Гдѣ ночевать? вотъ въ чемъ былъ вопросъ. За № 19-мъ въ улицѣ Ришельё полиція, конечно, наблюдала такъ же, какъ и за № 18-мъ. Но ночь была такъ холодна; и я, все таки, рискнулъ пойти въ это убѣжище, хотя, можетъ быть, и опасное. Я хорошо сдѣлалъ. Поужинавъ хлѣбомъ, я провелъ тамъ ночь совершенно спокойно. На слѣдующее утро, проснувшись, я вспомнилъ о своихъ обязанностяхъ; я подумалъ, что, вѣроятно, никогда уже не вернусь въ эту комнату и, взявъ оставшійся у меня кусокъ хлѣба, искрошилъ его и разбросалъ на подоконникѣ птичкамъ.

X.
Долгъ можетъ имѣть двойственный видъ.

Было ли во власти лѣвой, въ какой нибудь моментъ, помѣшать перевороту? Не думаемъ. Но вотъ, однако же, фактъ, который нельзя пройдти молчаніемъ.

16-ю ноября 1851 г., я сидѣлъ у себя въ кабинетѣ, въ улицѣ Tour d’Auvergne № 37-й. Было около полуночи. Я работалъ. Человѣкъ мой пріотворилъ дверь.

— Можете ли вы принять, сударь?… Онъ назвалъ имя.

— Да, отвѣчалъ я.

Нѣкто вошелъ.

Говоря объ этомъ почтенномъ и замѣчательномъ человѣкѣ, я долженъ быть особенно сдержанъ. Довольно будетъ, если я скажу, что онъ имѣлъ право, упоминая о Бонапартахъ, говорить «моё семейство».

Извѣстно, что семья Бонапартовъ раздѣлялась на двѣ линіи: императорская семья, и семья частныхъ людей. Первая жила традиціями Наполеона, вторая — традиціями Люсьена. Особенно рѣзкой грани, впрочемъ, между ними не было.

Мой ночной посѣтитель сѣлъ противъ меня, у камина.

Онъ началъ мнѣ говорить о мемуарахъ одной очень достойной и добродѣтельной женщины, принцессы ***, его матери, которыя онъ мнѣ передалъ, прося моего совѣта: полезно ли и удобно ли будетъ ихъ напечатать? Эта рукопись, впрочемъ, крайне интересная, имѣла для меня еще ту прелесть, что почеркъ принцессы очень походилъ на почеркъ моей матери. Мой гость, которому я её возвратилъ, нѣсколько минутъ перелистывалъ её, потомъ вдругъ обратился ко мнѣ и сказалъ:

— Республика погибла.

Я отвѣчалъ:

— Почти.

Онъ продолжалъ:

— Если только вы её не спасете.

Тогда онъ обрисовалъ мнѣ, съ той ясностью, порой усложняемой парадоксами, которая составляетъ одну изъ характеристическихъ сторонъ его замѣчательнаго ума, наше положеніе, въ одно и то же время, отчаянное и сильное.

Это положеніе, впрочемъ, столь же ясное для меня, какъ я для него, было таково:

Правая сторона собранія состояла, приблизительно, изъ четырехъ сотъ членовъ, а лѣвая изъ ста восьмидесяти. Эти четыреста членовъ правой принадлежали къ тремъ партіямъ — къ легитимистамъ, орлеанистамъ и бонапартистамъ и, кромѣ того, были всѣ клерикалы. Сто восемьдесятъ лѣвыхъ — принадлежали къ сторонникамъ республики. Правая опасалась лѣвой — и приняла противъ нея слѣдующую мѣру предосторожности: она образовала изъ шестнадцати наиболѣе вліятельныхъ членовъ своихъ наблюдательный комитетъ, на обязанности котораго лежало сообщать дѣйствіямъ трехъ различныхъ групъ большинства единство и слѣдить, въ тоже время, за меньшинствомъ. Лѣвая сначала ограничивалась ироніей, и заимствовавъ у меня слово, съ которымъ соединяли тогда — впрочемъ, совершенно несправедливо — понятіе о дряхлости, и назвали этихъ 16 наблюдателей «бурграфами». Потомъ, перейдя отъ ироніи къ подозрительности, они кончили тѣмъ, что въ свой черёдъ образовали такой комитетъ, изъ 16 членовъ, обязанныхъ руководить дѣйствіями лѣвой и наблюдать за правой, которая поспѣшила назвать ихъ красными бурграфами. Невинныя репрессаліи. Результатомъ этого всего было то, что правая слѣдила за лѣвой, лѣвая слѣдила за правой и никто не слѣдилъ за Бонапартомъ. Два стада, до такой степени опасавшіяся другъ друга, что они забыли о волкѣ. — Между тѣмъ, Бонапартъ, въ своёмъ елисейскомъ логовищѣ не спалъ. Онъ пользовался временемъ, которое большинство и меньшинство Собранія тратили на взаимныя подозрѣнія. Чуялось приближеніе катастрофы, какъ чуется паденіе лавины. Врага выслѣживали, но обращались не въ ту сторону, куда было нужно. Умѣнье направить свои подозрѣнія — тайна великой политики. Собраніе 1851 г. не обладало этой прозорливой вѣрностью взгляда. Факты были неправильно освѣщены. Каждый смотрѣлъ на будущее по своему, и какая-то политическая близорукость ослѣпляла и правую, и лѣвую. Всѣ боялись, но не того, чего слѣдовало: всѣ чувствовали, что ихъ окружаетъ какая-то тайна, что готовится какая-то западня, но ее искали тамъ, гдѣ ея не было, и не замѣчали тамъ, гдѣ она была, такъ что, эти два стада, большинство и меньшинство, стояли другъ передъ другомъ съ испуганнымъ видомъ, и между тѣмъ какъ вожаки съ одной стороны и проводники съ другой, серьёзные и внимательные, спрашивали себя боязливо, одни — что значитъ рычаніе лѣвой? а другіе — что предвѣщаетъ блеяніе правой? — они внезапно почувствовали на своихъ плечахъ когти переворота.

Мой собесѣдникъ спросилъ:

— Вы — одинъ изъ шестнадцати?

— Да, отвѣчалъ я, усмѣхнувшись: — «красный бурграфъ».

— Какъ я — «красный принцъ».

И онъ, въ свой чередъ, улыбнулся.

— Вамъ даны полномочія? продолжалъ онъ.

— Такія же, какъ и другимъ. У лѣвой нѣтъ предводителей.

— Іонъ, полицейскій комиссаръ Собранія — республиканецъ?

— Да.

— Исполнитъ-ли онъ предписаніе за вашей подписью?

— Можетъ быть.

— А я говорю: безъ сомнѣнія.

Онъ посмотрѣлъ на меня пристально.

— Такъ дайте ему предписаніе — нынѣшней ночью арестовать президента.

Пришла моя очередь посмотрѣть на него.

— Что вы хотите сказать?

— То, что я сказалъ.

Я долженъ заявить, что рѣчь, его ясная, твердая и убѣжденная, ни на минуту не оставляла во мнѣ, въ продолженіи всего нашего разговора, ни малѣйшаго сомнѣнія въ искренности говорившаго и что впечатлѣніе это сохранилось у меня до сихъ поръ.

— Арестовать президента! вскричалъ я.

Тогда онъ объяснилъ мнѣ, что эта необычайная мѣра была, въ сущности, очень простою, что армія находилась въ нерѣшительности, что въ ней вліяніе алжирскихъ генераловъ могло перевѣситъ вліяніе президента, что національная гвардія стоитъ за Собраніе — и въ Собраніи за лѣвую, что полковникъ Фарсетье отвѣчалъ за 8-й легіонъ, полковникъ Грессье — за 6-й и полковникъ Говинъ — за 5-й, что, по предписанію шестнадцати членовъ наблюдательнаго комитета лѣвой, немедленно возьмутся за оружіе, что даже одной моей подписи было бы совершенно достаточно; но что если я предложу собрать комитетъ, разумѣется съ соблюденіемъ величайшей тайны, то можно подождать до слѣдующаго дня, что, получивъ предписаніе комитета, одинъ батальонъ двинется на Елисейскій Дворецъ, что Елисейцы ничего не ожидаютъ и готовятся къ нападенію, а не къ защитѣ, что ихъ застанутъ врасплохъ, что армія не будетъ сопротивляться національной гвардіи, что дѣло обойдется безъ выстрѣла, что Венсенскій Замокъ отворится и затворится, пока Парижъ будетъ спать, что президентъ проведетъ тамъ остальную часть ночи и что Францію, при ея пробужденіи, обрадуютъ двѣ хорошія вѣсти: Бонапартъ внѣ поля сраженія; республика внѣ опасности.

Онъ прибавилъ:

— Вы можете разсчитывать на двухъ генераловъ: Немайера въ Ліонѣ и Лавёстина, въ Парижѣ.

Онъ всталъ. Я какъ теперь его вижу, стоящаго спиной къ камину, задумчиваго. Онъ продолжалъ:

— Я не чувствую въ себѣ силы начать снова жизнь изгнанника; но я желаю спасти своё семейство и отечество.

Ему показалось, повидимому, что на лицѣ моемъ Еыразилось удивленіе, потому что онъ съ особеннымъ удареніемъ, почти подчеркивая, произнесъ слѣдующія словй:

— Я объяснюсь. Да, я желалъ бы спасти свое семейство и свое отечество. Я ношу имя Наполеонъ, но, какъ вамъ извѣстно, безъ фанатизма. Я — Бонапартъ, но не бонапартистъ. Я чту это имя, но и сужу его. На немъ уже есть пятно: 18-е брюмера. Запятнаетъ ли оно себя еще разъ? Прежнее пятно исчезло въ лучахъ славы. Брюмеръ заслоненъ Аустерлицемъ. Наполеонъ искупилъ вину свою геніемъ. Народъ столько удивлялся, что, наконецъ, простилъ. Наполеонъ стоитъ на колоннѣ. Это — дѣло поконченное, и пусть его оставятъ въ покоѣ: пусть не повторяютъ дурныхъ сторонъ его, не заставляютъ Францію вспоминать слишкомъ много. Эта наполеоновская слава уязвима. У ней есть рана, хотя и закрывшаяся, положимъ. Не надо разкрывать ее. Что бы ни говорили и ни дѣлали апологисты, но, тѣмъ не менѣе, остается несомнѣннымъ, что Наполеонъ самъ себѣ нанесъ первый ударъ 18-го брюмера.

— Дѣйствительно, сказалъ я. — Преступленіе всегда обращается противъ того, кто его совершилъ.

— Его слава пережила первый ударъ, но второй убьетъ ее. Я этого не хочу. Я ненавижу первое 18-е брюмера и боюсь второго; я хочу помѣшать ему.

Онъ остановился на минуту и продолжалъ:

— Вотъ почему я пришелъ къ вамъ сегодня ночью. Я хочу помочь этой великой, раненой славѣ. Совѣтуя вамъ то, что я совѣтую, я, въ случаѣ вашего согласія, спасаю славу перваго Наполеона, потому что, если новое пятно ляжетъ на нее — она исчезнетъ. Да! это имя провалится, и исторія отвергнетъ его. Я иду еще далѣе и дополню мысль свою. Я спасаю также и настоящаго Наполеона, потому что славы у него уже нѣтъ, и съ его именемъ будетъ сопряжено одно преступленіе. Я спасаю его память отъ вѣчнаго позорнаго столба. Арестуйте же его.

Онъ, дѣйствительно, былъ глубоко растроганъ. Онъ продолжалъ:

— Что касается республики, то для нея арестъ Луи-Бонапарта будетъ освобожденіемъ. И потому я правъ, говоря вамъ, что тѣмъ, что я вамъ предлагаю, я спасаю и семейство свое, и отечество.

— Но, возразилъ я ему: — то, что вы мнѣ предлагаете, есть государственный переворотъ?

— Вы думаете?

— Безъ сомнѣнія. Мы — меньшинство, а поступить такимъ образомъ значило бы присвоить себѣ права большинства. Составляя только часть собранія, мы не можемъ дѣйствовать отъ имени всего собранія. Мы, осуждающіе всякую узурпацію, сами бы сдѣлались узурпаторами. Мы наложили бы руку на должностное лицо, арестовать которое имѣетъ право только собраніе. Мы, защитники конституціи, мы разбили бы конституцію. Мы, люди закона, нарушили бы законъ. Это, конечно — насильственный переворотъ.

— Да, но переворотъ для общаго блага.

— Зло сдѣланное, во имя блага, тѣмъ не менѣе, остается зломъ.

— Даже когда оно удаётся?

— Въ особенности, когда оно удается.

— Почему?

— Потому что оно можетъ тогда служить примѣромъ.

— Такъ вы не одобряете 18-го фрюктидора?

— Нѣтъ.

— Но 18-ое фрюктидора дѣлаетъ невозможнымъ 18-е брюмера.

— Напротивъ — подготовляетъ его.

— Но существуетъ же государственная польза?

— Нѣтъ. Существуетъ одно — законъ.

— 18-е фрюктидора защищаютъ многіе безпристрастные умы.

— Знаю.

— Бланки съ Мишле за него.

— А я съ Барбесомъ — противъ.

Отъ нравственной оцѣнки я перешелъ къ практической.

— Теперь, это въ сторону, сказалъ я: — разберемъ вашъ планъ.

Выполненіе этого плана представляло множество затрудненій. Я доказалъ ему это осязательно.

Разсчитывать на національную гвардію! но генералъ Лавёстина еще не командуетъ ею. Разсчитывать на армію? Но генералъ Немайеръ былъ въ Ліонѣ, а не въ Парижѣ. И какъ знать еще пойдетъ ли онъ на помощь собранію. Что же касается до Лавёстина, то развѣ онъ не двуличенъ? Развѣ можно на него положиться? Призвать къ оружію 8-й легіонъ? Но Форестье уже не былъ его командиромъ. 5-й и 8-й? Но Грессье и Говинъ были только подполковники и неизвѣстно, послѣдуютъ ли эти легіоны за ними. Прибѣгнуть къ комисару Іону? Но согласится ли онъ повиноваться одной только лѣвой? Онъ былъ агентомъ собранія и, слѣдовательно, большинства, а не меньшинства. Вотъ сколько являлось вопросовъ. И если бы даже всѣ они были разрѣшены въ смыслѣ успѣха, то все-таки дѣло не въ этомъ. Дѣло, главнымъ образомъ, въ правѣ. Въ данномъ же случаѣ, и при успѣхѣ, право было бы не нашей сторонѣ. Для того, чтобы задержать президента, нуженъ приказъ собранія. Мы замѣнили бы этотъ приказъ самоуправствомъ лѣвой. Кража со взломомъ — кража закона и власти. Теперь предположите сопротивленіе. Мы пролили бы кровь. Нарушеніе закона всегда ведетъ къ пролитію крови. Что же всё это, какъ не преступленіе.

— Но нѣтъ же! вскричалъ онъ, это — salus populi.

И онъ прибавилъ:

— Suprema lex.

— Не для меня, сказалъ я.

Онъ продолжалъ настаивать.

— Я не убилъ бы ребенка для спасенія цѣлаго народа.

— Катонъ сдѣлалъ бы это.

— А Христосъ не сдѣлалъ бы.

Я прибавилъ: За васъ весь древній міръ. Вы смотрите съ точки зрѣнія греческой и римской; я — съ точки зрѣнія человѣческой. Новый горизонтъ обширнѣе древняго.

Наступило молчаніе. Онъ прервалъ его.

— Такъ, стало быть — нападающимъ будетъ онъ.

— Дѣлать нечего.

— Вы должны будете дать битву, почти заранѣе проигранную.

— Я этого боюсь.

— И этотъ неравный бой можетъ кончиться для васъ, Викторъ Гюго, только смертью или изгнаніемъ.

— Вѣроятно.

— Смерть, это — одинъ мигъ; но изгнаніе продолжительно.

— Придётся привыкать.

Онъ продолжалъ:

— Вы не только будете изгнаны, вы будете оклеветаны.

— Къ этому я привыкъ.

Онъ настаивалъ.

— Знаете ли, что говорятъ уже?

— Что?

— Говорятъ, что вы раздражены противъ него, потому что онъ отказалъ вамъ въ министерскомъ портфёлѣ?

— Но вѣдь вы-то знаете…

— Я знаю, что дѣло происходило совершенно наоборотъ; что онъ предлагалъ вамъ портфёль, но что вы отказались.

— Въ такомъ случаѣ, что же?..

— Солгутъ.

— Пускай ихъ!

Онъ вскричалъ:

— Вы возвратили во Францію Бонапартовъ — и вы же будете изгнаны изъ Франціи Бонапартомъ!^[17]

— Кто знаетъ, сказалъ я ему: — не сдѣлалъ ли я ошибки. Эта несправедливость можетъ бытъ будетъ справедливостью.

Мы оба замолчали. Онъ продолжалъ.

— Можете ли вы перенести изгнаніе?

— Постараюсь.

— Можете ли жить безъ Парижа?

— У меня будетъ океанъ.

— Такъ вы поселились бы на берегу моря?

— Полагаю.

— Это очень уныло.

— Это величественно.

Опять водворилось молчаніе; онъ прервалъ его.

— Вы не знаете, что такое изгнаніе; а я знаю. Это ужасно. И я, конечно, былъ бы не въ состояніи снова начать эту жизнь. Человѣкъ не можетъ вернуться въ изгнаніе.

— Если бъ было нужно, я отправился бы въ изгнаніе вторично.

— Нѣтъ: лучше умереть! покинуть жизнь — ничто; но покинуть отечество…

— Увы! отвѣчалъ я… это — все!

— Но въ такомъ случаѣ, зачѣмъ же соглашаться на изгнаніе, когда можно его избѣжать? Что же вы ставите выше отечества?

— Совѣсть.

Мой отвѣтъ заставилъ его задуматься. Однакожъ онъ возразилъ:

— Но я увѣренъ, что, когда вы поразмыслите — ваша совѣсть одобритъ васъ…

— Нѣтъ.

— Почему?

— Я сказавъ вамъ. Моя совѣсть ужь такова, что она ничего не признаётъ выше себя.

— И я также, вскричалъ онъ, съ выраженіемъ полнѣйшей искренности въ голосѣ: — и я также повинуюсь своей совѣсти. — Можетъ казаться, что я измѣняю Луи, но нѣтъ! — я служу ему, Спасти его отъ преступленія, значитъ — спасти его. Я испробовалъ всѣ средства. Остается только одно — арестовать его. придя къ вамъ, и дѣлая то, что я дѣлаю, я въ одно и тоже время возстаю противъ его власти и защищаю его честь. Я поступаю хорошо.

— Это правда, сказалъ я. — Вами руководитъ благородная и высокая мысль.

И я прибавилъ:

— Но у насъ съ вами два различные долга. Я не иначе могу помѣшать Луи Бонапарту совершить преступленіе, какъ совершивъ его самъ. Я не хочу ни 18-го брюмера для него, ни 18 фрюктидора для себя. Я соглашусь лучше быть изганникомъ, нежели изгонять. Мнѣ остается выборъ между двумя преступленіями — преступленіемъ Луи Бонапарта и своимъ собственнымъ. Я отказываюсь отъ своего!

— Но тогда вы сдѣлаетесь жертвой его преступленія?

— Пусть лучше это, нежели самому совершить преступленіе.

— Будь по вашему! сказалъ онъ задумчиво и прибавилъ: — можетъ быть, мы оба правы.

— Я то же думаю, отвѣчалъ я.

Мы пожали другъ другу руку.

Онъ взялъ рукопись своей матери и ушелъ.

Было три часа утра. Разговоръ продолжался болѣе двухъ часовъ. Я не прежде легъ спать, какъ записавъ его. —

XI.
Борьба кончилась; начинается испытаніе.

Я не зналъ, куда мнѣ направить шаги свои.

7-го, послѣ полудни, я еще разъ рѣшился зайти въ № 19, въ улицѣ Ришелье. Подъ воротами, кто-то схватилъ меня за руку.. Это была г-жа Д. Она ждала меня.

— Не входите, сказала она.

— Убѣжище мое открыто?

— Да.

— И нѣтъ возможности уйти…

— Есть. Пойдемте.

Мы прошли черезъ дворъ и вышли въ улицу Фонтенъ-Мольеръ. Вскорѣ мы достигли палэ-ройяльской площади. Фіакры стояли тамъ, какъ и всегда. Мы сѣли въ первый попавшійся.

— Куда ѣхать? спросилъ извозчикъ.

Она посмотрѣла на меня.

— Я не знаю.

— Ну, такъ я знаю, сказала она.

Женщины всегда знаютъ, гдѣ Провидѣніе.

Часъ спустя, я находился въ безопасности.

Начиная съ 4-го декабря, каждый проходившій день служилъ къ утвержденію переворота. Пораженіе наше было полное, и мы чувствовали себя покинутыми. Парижъ превратился въ лѣсъ, гдѣ Луи-Бонапартъ дѣлалъ облаву на представителей. Звѣрь травилъ охотниковъ. Мы слышали за собой лай Мопа. Нужно было разсѣяться. Преслѣдованіе было упорное. Мы вступали во второй фазизъ долга. Мы признали катастрофу и подчинились ей. Побѣжденные сдѣлались изгнанниками. У каждаго была своя личная развязка. У меня не могло быть другой, кромѣ изгнанія, такъ какъ я избѣжалъ смерти. Я не буду разсказывать ее здѣсь, потому что эта книга — не моя исторія, и я не долженъ привлекать къ себѣ вниманіе, которое она можетъ возбудить. Притомъ же, все что касается до меня, можно найти въ одномъ изъ разсказовъ, завѣщанныхъ изгнаніемъ (Les hommes de l'éxil, Шарля Гюго).

Но, несмотря на всю ярость нашихъ преслѣдователей, я не считалъ себя вправѣ покинуть Парижъ, пока оставалась хоть какая нибудь надежда; пока пробужденіе народа казалось еще возможнымъ. Маларме далъ мнѣ знать въ мое убѣжище, что во вторникъ, 9-го, готовится движеніе въ Бельвилѣ. Я ждалъ до 12-го. Никто не шевелился. Народъ дѣйствительно умеръ. Къ счастью, подобная смерть бываетъ, какъ смерть боговъ, только временною.

Я въ послѣдній разъ видѣлся съ Жюлемъ-Фавромъ и Мишелемъ де-Буржъ у г-жи Дидье, въ улицѣ Биль-Левекъ. Это было ночью. Пришелъ также Бастидъ. Этотъ мужественный человѣкъ сказалъ мнѣ:

— Вы уѣзжаете изъ Парижа; я остаюсь. Сдѣлайте меня вашимъ намѣстникомъ. Заставьте меня дѣйствовать, изъ вашего изгнанія. Пользуйтесь мной, какъ рукой, которая у васъ есть во Франціи.

— Я буду пользоваться вами какъ сердцемъ, сказалъ я ему

14-го, послѣ разныхъ пёрепетій, разсказанныхъ моимъ сыномъ Шарлемъ въ его книгѣ, я, наконецъ, добрался до Брюсселя.

Побѣжденные, это — пепелъ; судьба дохнётъ на нихъ, и они разсѣятся. Такъ совершилось внезапное исчезновеніе всѣхъ бойцовъ, защищавшихъ законъ и право. Исчезновеніе трагическое.

XII.
Изгнанники.

Преступленіе удалось, и все присоединялось къ нему. Упорствовать было можно, сопротивляться нельзя. Положеніе становилось все болѣе и болѣе безнадежнымъ, словно какая-то гигантская стѣна возвышалась на горизонтѣ, вплоть до самаго неба. Исходъ былъ одинъ — изгнаніе. Великія сердца, слава народа эмигрировали. Міръ увидѣлъ темное дѣло. Франція изгоняла Францію.

Но то, что кажется потеряннымъ въ настоящемъ, возрождается въ будущемъ. Рука, разбрасывающая зерна, есть въ тоже время и рука сѣющая ихъ.

Представителей лѣвой преслѣдовали, разыскивали, травили. — Они нѣсколько дней блуждали, не находя себѣ пристанища. Тѣ, кому удалось спастись, покинули Парижъ и Францію, но съ величайшими затрудненіями. У Мадье де-Монжо были очень густыя черныя брови. Онъ сбрилъ ихъ на половину; остригся и отпустилъ бороду. Иванъ, Пеллетье, Дуторъ и Жандрье сбрили себѣ усы и бороду. Берсиньи пріѣхалъ въ Брюссель 14-го съ паспортомъ нѣкоего Морена. Шёльхеръ одѣлся патеромъ. Этотъ костюмъ удивительно шелъ къ нему, къ его строгому лицу и внушительному голосу. Одинъ достойный священникъ помогъ ему переодѣться, далъ ему свою рясу, заставилъ его заблаговременно сбрить бакенбарды, для того, чтобы бѣлыя полосы остающіяся послѣ бритья не выдали его, вручилъ ему свой паспортъ и разстался съ нимъ только на дебаркадерѣ.

Де-Флоттъ переодѣлся лакеемъ и въ этомъ видѣ перебрался черезъ границу въ Мускронѣ. Оттуда онъ отправился въ Гентъ и потомъ въ Брюссель.

Въ ночь на 26 е декабря, я возвратился къ себѣ, въ маленькую комнатку безъ камина, которую я занималъ во второмъ этажѣ, гостинницы Porte-verte, № 9. Была полночь. Я только-что легъ въ постель и начиналъ засыпать, какъ въ дверь мою постучались. Я проснулся. Я всегда оставлялъ ключъ снаружи. «Войдите», сказалъ я. — Вошла горничная со сьѣчей и ввела ко мнѣ двухъ незнакомыхъ людей. Одинъ изъ нихъ былъ гентскій адвокатъ М… другой былъ де-Флоттъ. Онъ взялъ обѣ руки мои и пожалъ ихъ съ нѣжностью. «Кйкъ! воскикнулъя. — Это — вы?» Де-Флоттъ, въ національномъ собраніи, съ своимъ умнымъ, широкимъ лбомъ, съ своими глубокими задумчивыми глазами, съ коротко обстриженными волосами и длинной бородой, походилъ на фигуру изъ картины Себастіано дель-Піомбо, «Воскресеніе Лазаря»; а теперь передо мной стоялъ худенькій, блѣдный молодой человѣкъ въ очкахъ. Но что не могло измѣниться и что я нашелъ въ немъ опять, это — благородное сердце, энергическій умъ, непоколебимое мужество, возвышенность мысли; и если я не узналъ его въ лицо, то сейчасъ же узналъ по пожатію руки.

Эдгара Кинэ увезла съ собой великодушная женщина, валахская княгиня Кантакузенъ, которая взялась проводить его до границы и сдержала свое обѣщаніе. Это было не легко. Эдгару Кинэ достали иностранный паспортъ, Грубеску. Онъ долженъ былъ выдавать себя за валаха и дѣлать видъ, что не говоритъ по французски. Путь былъ опасенъ; по всей линіи требовали паспорты, начиная съ дебаркадера. Въ Амьенѣ были какъ-то особенно подозрительны. Но всего болѣе угрожала опасность въ Лиллѣ. Жандармы обходили вагоны, съ фонаремъ въ рукѣ, и сличали примѣты, обозначенныя въ паспортахъ, съ личностью пассажировъ. Многіе, внушавшіе подозрѣніе, были задержаны и немедленно отведены въ тюрьму. Эдгаръ Кинэ, сидѣвшій рядомъ съ г-жей Кантакузенъ, ожидалъ своей очереди. Наконецъ дошло дѣло и до него. Г-жа Кантакузенъ быстро наклонилась къ жандармскому ефрейтору, и поспѣшила подать ему свой паспортъ. Но онъ оттолкнулъ его, сказавъ: «Не нужно, сударыня. Мы не смотримъ женскіе паспорты.» И потомъ грубо обратился къ Кинэ: «Ваши бумаги?» Кинэ держалъ свой паспортъ въ рукѣ, раскрытымъ. Ефрейторъ сказалъ: «Выйдите изъ вагона: я сравню ваши примѣты.» Онъ вышелъ. Но въ валахскомъ паспортѣ примѣтъ-то именно и не значилось. Ефрейторъ нахмурилъ брови и сказалъ, обратясь къ жандармамъ: «Паспортъ неправильный, сходите за коммисаромъ».

Все казалось потеряннымъ; но г-жа Кантакузенъ, съ необыкновенной живостъю и апломбомъ, начала говорить съ Кинэ по валахски, такъ что жандармъ, вполнѣ убѣжденный, что онъ имѣетъ дѣло съ Валахіей и видя, что поѣздъ готовъ тронуться, отдалъ Кинэ его паспортъ, сказавъ ему: «Ну, ступайте себѣ!» Черезъ нѣсколько часовъ, Эдгаръ Кинэ былъ въ Бельгіи.

Арно де л’Аріежъ, тоже испыталъ разныя мытарства. На него было указано полиціи. Нужно было его спрятать. Арно былъ католикъ. Г-жа Арно обратилась къ попамъ. Аббатъ Дегерри отказался; аббатъ Маре согласился. Это былъ добрый и мужественный человѣкъ. Арно двѣ недѣли скрывался у него и оттуда написалъ письмо къ архіепископу Парижскому, гдѣ умолялъ его оказать сопротивленіе декрету Луи-Бонапарта, который отнималъ у Франціи Пантеонъ и отдавалъ его Риму. Это письмо привело архіепископа въ негодованіе. Изгнанный Арно поселился въ Брюсселѣ; и тутъ умерла полутора года, маленькая красная, носившая, какъ вы помните, 3-го декабря, письмо работника къ архіепископу. Ангелъ, посланный Богомъ къ попу, который не понялъ ангела и не зналъ уже Бога.

Въ этомъ разнообразіи событій и приключеній у каждаго была своя драма.

Странная и ужасная драма выпала на долю Курнэ.

Курнэ, какъ вы вѣроятно помните, былъ морской офицеръ. Это былъ одинъ изъ тѣхъ рѣшительныхъ людей, которые притягиваютъ къ себѣ другихъ, подобно магниту, и въ извѣстные моменты способны сообщить массамъ импульсъ. У него были широкія плечи, гордая осанка, мощныя руки, тяжелые кулаки, высокій ростъ, внушающій довѣріе толпѣ, и умный взглядъ, внушающій довѣріе мыслителю. Онъ проходилъ мимо, и вы узнавали въ немъ силу; онъ говорилъ — и вы чувствовали въ немъ волю, которая еще могущественнѣе силы. Еще очень молодымъ, онъ служилъ на нашихъ военныхъ корабляхъ. Онъ соединялъ въ себѣ страстность народа съ спокойствіемъ военныхъ — свойства, благодаря которымъ, энергическій человѣкъ этотъ, хорошо направленный и съ толкомъ употребленный въ дѣло, могъ служить опорой возстанія. Это была одна изъ тѣхъ натуръ, созданныхъ для урагана и для толпы, у которыхъ изученію народа предшествовало изученіе океана и которымъ революціи нипочемъ, какъ и бури.

Какъ мы уже говорили, онъ принималъ дѣятельное участіе въ борьбѣ, онъ былъ неутомимъ и неустрашимъ; онъ былъ изъ тѣхъ, которые могли бы еще возобновить её. Съ середы, нѣсколько агентовъ разыскивали его повсюду. Имъ поручено было схватить его, гдѣ бы онъ ни находился, и привести въ префектуру полиціи. Тамъ уже имѣлся приказъ немедленно разстрѣлять его.

Однакожъ, Курнэ, съ своей обычной смѣлостью, свободно расхаживалъ даже въ кварталахъ, занятыхъ войсками, содѣйствуя законному сопротивленію. Единственная предосторожность, которую онъ принялъ, была та, что онъ сбрилъ усы.

Въ четвергъ, послѣ полудня, онъ находился на бульварѣ, въ нѣсколькихъ шагахъ отъ кавалерійскаго полка, выстроившагося въ боевомъ порядкѣ. Онъ спокойно разговаривалъ съ двумя своими товарищами, Гюи и Лореномъ. Вдругъ онъ увидѣлъ, что ихъ всѣхъ окружилъ отрядъ полицейскихъ. Одинъ изъ нихъ, взявъ его за руку, сказалъ: — Вы — Курнэ. Я васъ арестую.

— Нѣтъ, отвѣчалъ Курнэ. — Я — Лепинъ.

— Вы — Курнэ, настаивалъ агентъ: — Развѣ вы не узнаете меня? Такъ я васъ узналъ. Я былъ вмѣстѣ съ вами членомъ избирательнаго комитета соціалистовъ.

Курнэ посмотрѣлъ на него и дѣйствительно припомнилъ это лицо. Агентъ былъ правъ. Онъ принималъ участіе въ собраніяхъ, происходившихъ въ улицѣ Сен-Сиръ.

— Я еще вмѣстѣ съ вами подалъ голосъ за Эженя Сю, продолжалъ сыщикъ.

Отрицать было безполезно, такъ же какъ и сопротивляться. Мы сказали уже, что тутъ находилось до двадцати полицейскихъ и, кромѣ того, стоялъ полкъ драгунъ.

— Я слѣдую за вами, сказалъ Курнэ.

Привели фіакръ.

— Садитесь всѣ трое, сказалъ сыщикъ.

Онъ посадилъ Гюи и Лоррена на передней скамейкѣ, а самъ сѣлъ съ Курнэ въ глубинѣ кареты и крикнулъ кучеру: «Въ префектуру!»

Полицейскіе окружили фіакръ. Приписать ли это простой случайности, или довѣрію со стороны сыщика, или, наконецъ, желанію его получить поскорѣй награду за свою добычу, но только онъ безпрестанно погонялъ кучера, и фіакръ помчался.

Курнэ зналъ, что онъ, немедленно по прибытіи въ префектуру, будетъ разстрѣлянъ, и рѣшился не ѣхать туда. При поворотѣ въ улицу Сент-Антуанъ, онъ оглянулся назадъ и увидалъ, что полицейскіе отстали далеко отъ фіакра.

Всѣ четверо до сихъ поръ еще не открывали рта. Курнэ бросилъ на сидѣвшихъ противъ него двухъ товарищей своихъ взглядъ, говорившій: «Насъ трое. Воспользуемся случаемъ и убѣжимъ».

Они, въ отвѣтъ ему, незамѣтно указали глазами на улицу, которая была полна прохожихъ. Въ глазахъ ихъ читалось: «нѣтъ».

Нѣсколько минутъ спустя, фіакръ выѣхалъ изъ Сент-Антуанской Улицы и своротилъ въ улицу Фурси, обыкновенно безлюдную, на которой и въ эту минуту не было ни души.

Курнэ вдругъ обернулся къ сыщику и спросилъ.

— У васъ есть предписаніе арестовать меня?

— Нѣтъ; но при мнѣ мой билетъ. И, вынувъ изъ своего кармана билетъ агента полиціи, онъ показалъ его Курнэ.

Тогда между этими двумя людьми произошелъ слѣдующій діалогъ.

— Это неправильно.

— Что мнѣ за дѣло!

— Вы не имѣете права меня арестовать.

— Это все равно. Я, тѣмъ не менѣе, арестую васъ.

— Послушайте, если вамъ нужны деньги, то они есть у меня. Возьмите, только выпустите меня.

— Хотя бы вы предложили мнѣ мѣшокъ золота величиной съ вашу голову, то я не возьму. Вы — лучшая добыча моя, гражданинъ Курнэ.

— Куда вы меня везете?

— Въ префектуру.

— Меня разстрѣляютъ?

— Можетъ быть.

— И обоихъ моихъ товарищей?

— Я не говорю: «нѣтъ».

— Я не хочу ѣхать туда.

— И, однако-жъ, поѣдете.

— Я тебѣ говорю, что не поѣду! вскричалъ Курнэ.

И мгновенно схватилъ сыщика за горло. Сыщику не удалось издать крика. Онъ отбивался, но желѣзная рука душила его. Языкъ его высунулся, глаза вышли изъ своихъ орбитъ. Вдругъ голова его опустилась, и красноватая пѣна показалась у рта. Онъ умеръ.

Гюи и Лорренъ, неподвижные, словно пораженные громомъ, смотрѣли на эту ужасную сцену. Они не произнесли ни единаго слова, не пошевельнулись. Фіакръ продолжалъ ѣхать.

— Отворите дверцу, крикнулъ имъ Курнэ.

Но они не двигались. Казалось, они окаменѣли. Курнэ попытался было отворить дверцу лѣвой рукой, такъ какъ большой палецъ правой руки его, вошелъ въ рану, сдѣланную имъ на шеѣ сыщика, но это не удалось ему, и онъ принужденъ былъ выпустить свою жертву. Мертвецъ упалъ лицомъ впередъ и опустился на колѣни.

Курнэ отворилъ дверцу.

— Ступайте, сказалъ онъ своимъ товарищамъ.

Гюи и Лорренъ выпрыгнули на улицу и пустились бѣжать со всѣхъ ногъ.

Извозчикъ ничего не подозрѣвалъ.

Курнэ далъ имъ удалиться, потомъ повернулъ пуговку звонка, заставилъ фіакръ остановиться, вышелъ, не торопясь, захлопнулъ дверцу, вынулъ спокойно изъ кошелька сорокъ су, отдалъ ихъ кучеру, не покидавшему своихъ козелъ, и сказалъ ему: «поѣзжайте, куда васъ наняли.»

Онъ углубился въ парижскія улицы. На площади Побѣдъ онъ встрѣтилъ бывшаго конституціоналиста Изидора Бювинье, своего пріятеля, недѣль шесть тому выпущеннаго изъ Маделоннетъ, гдѣ онъ содержался по дѣлу Республиканской Солидарности. Это была одна изъ самыхъ замѣчательныхъ личностей, принадлежавшихъ къ «горѣ». Бѣлокурый, обстриженный подъ гребенку, съ строгимъ взглядомъ, онъ напоминалъ англійскихъ «круглоголовыхъ» и походилъ болѣе на кромвелевскаго пуританина, нежели на дантоновскаго монтаньяра. Курнэ разсказалъ ему о своемъ приключеніи. Онъ рѣшился на это дѣло, вынужденный крайностью.

Бювинье покачалъ головой.

— Ты убилъ человѣка.

У меня, въ «Маріи Тюдоръ», Фабіани, въ подобномъ же случаѣ, отвѣчаетъ: «Нѣтъ, жида.»

Курнэ, который, по всей вѣроятности, не читалъ «Маріи Тюдоръ», отвѣчалъ: «Нѣтъ, сыщика». Курнэ былъ правъ. Борьба была въ самомъ разгарѣ, его везли разстрѣливать, и шпіонъ этотъ, собственно говоря, былъ убійца; слѣдовательно, Курнэ только оборонялся. Нужно прибавить къ этому, что негодяй — демократъ для народа и сыщикъ для полиціи — былъ вдвойнѣ предателемъ. Наконецъ, онъ служилъ насильственному перевороту, а Курнэ защищалъ законъ.

— Тебѣ надо спрятаться, сказалъ Бювинье. — Ступай въ Жювизи.

У Бювинье былъ маленькій пріютъ въ Жювизи, по дорогѣ къ Корбейлю. Тамъ его знали и любили. Они вмѣстѣ съ Курнэ пріѣхалъ туда въ тотъ вечеръ. Но не успѣли они выйдти изъ вагона, какъ крестьяне сказали Бювинье: «Жандармы ужь являлись арестовать васъ и возвратятся ночью». Надо было отправиться назадъ.

Курнэ, которому болѣе, чѣмъ кому-нибудь, угрожала опасность, преслѣдуемый, розыскиваемый, съ великимъ трудомъ могъ укрываться въ Парижѣ; онъ оставался въ немъ до 16-го. Никакой возможности не было достать себѣ паспортъ. Наконецъ, 16-го, друзья, которыхъ онъ имѣлъ въ правленіи сѣверной желѣзной дороги, снабдили его служебнымъ паспортомъ, гдѣ значилось слѣдующее: «Пропустить г. М., инспектора, ѣдущаго по дѣламъ службы».

Онъ рѣшился уѣхать на другой день, съ утреннимъ поѣздомъ, можетъ быть, не безъ основанія думая, что за ночными поѣздами слѣдили строже.

Поѣздъ отходилъ въ восемь часовъ утра.

17-го, на разсвѣтѣ, ему подъ покровомъ сумрака, кое-какъ удалось добраться до желѣзной дороги. Его высокій ростъ каждую минуту могъ его выдать. Но, однакожъ, онъ благополучно прибылъ на станцію. Кочегары помѣстиои его около себя, на тендерѣ отправлявшагося поѣзда. У него не было другого платья кромѣ того, въ которомъ онъ ходилъ съ 2-го декабря, ни бѣлья, ни чемодана; онъ только имѣлъ при себѣ немного денегъ.

Въ декабрѣ свѣтаетъ поздно, а ночь начинается рано, что очень удобно для бѣглецовъ. Онъ безпрепятственно достигъ до границы. Въ Нёвъ-Эглизъ, онъ былъ уже въ Бельгіи и считалъ себя въ безопасности. У него спросили паспортъ; онъ потребовалъ, чтобъ его отвели къ бургомистру, которому онъ сказалъ: «Я — политическій эмигрантъ».

Бургомистръ, бельгіецъ, но бонапартистъ — такая порода людей существуетъ — безъ дальнихъ разговоровъ, велѣлъ жандармамъ проводить его до границы и передать съ рукъ на руки французскимъ властямъ.

Курнэ считалъ себя погибшимъ.

Бельгійскіе жандармы доставили его въ Армантьеръ. Еслибъ они обратились къ мэру — все было бы кончено; но они спросили инспектора таможни. Лучъ надежды блеснулъ Курнэ. Онъ смѣло подошелъ къ инспектору таможни и подалъ ему руку. Бельгійскіе жандармы все еще не выпускали его.

— Вы — инспекторъ таможни, сказалъ Курнэ: — я — инспекторъ желѣзной дороги. Инспектора, чортъ возьми, не ѣдятъ другъ друга. Эти честные бельгійцы испугались не знаю чего и препроводили меня къ вамъ съ четырьмя жандармами. Сѣверное Общество послало меня осмотрѣть въ этой мѣстности мостъ, требующій починки. Позвольте мнѣ продолжать мой путь. Вотъ вамъ мой пропускъ.

Онъ показалъ инспектору свой видъ; тотъ нашелъ его въ исправности, и сказалъ Курнэ:

— Г. инспекторъ, вы свободны!

Курнэ, избавленный отъ бельгійскихъ жандармовъ французскими властями, побѣжалъ на дебаркадеръ желѣзной дороги. Тамъ у него были друзья.

— Скорѣй, сказалъ онъ: — теперь — ночь, но тѣмъ лучше, скорѣй найдите мнѣ контрабандиста, который бы перевезъ меня за границу.

Къ нему привели 18-ти лѣтняго юношу, совсѣмъ ребёнка на видъ, маленькаго, бѣлокураго, свѣжаго, румянаго — швейцарца, говорившаго по-французски.

— Какъ васъ зовутъ, спросилъ Курнэ.

— Анри.

— Вы похожи на дѣвочку.

— Но я — мужчина.

— Вы беретесь доставить меня за-границу.

— Да.

— Вы были контрабандистомъ.

— Я и теперь — контрабандистъ.

— Дороги вы знаете?

— Нѣтъ. Мнѣ не зачѣмъ знать дорогъ.

— Такъ что же вы знаете?

— Знаю проходы, лазейки.

— Тутъ двѣ таможенныя линіи.

— Это мнѣ извѣстно.

— И вы проведете меня черезъ оба кордона?

— Разумѣется.

— Такъ вы не боитесь таможенной стражи?

— Я боюсь только собакъ.

— Въ такомъ случаѣ, мы возьмемъ палки.

Они, дѣйствительно, вооружились толстыми палками. Курнэ далъ своему проводнику 50 франковъ и обѣщалъ еще 50, когда они минуютъ второй кордонъ.

— Т. е. въ четыре часа утра, сказалъ Анри.

Была полночь. Они отправились въ путь.

То, что Анри называлъ «проходами», другой назвалъ бы препятствіями. Это былъ рядъ рытвинъ, трясинъ, овраговъ, гдѣ на каждомъ шагу можно сломать себѣ шею. Передъ этимъ шелъ дождь, и всѣ ямы были полны водой.

Невозможная тропинка извивалась змѣей посреди какого-то лабиринта, изъ котораго, казалось, невозможно выпутаться — то колючая, какъ верескъ, то грязная и топкая, какъ болото.

Ночь была безпроглядная. Повременамъ они слышали лай собакъ. Тогда контрабандистъ быстро сворачивалъ то вправо, то влѣво, дѣлалъ зигзаги и даже порой возвращался назадъ.

Курнэ, перелѣзая черезъ изгороди, перескакивая черезъ канавки и ямы, поскользаясь и спотыкаясь на каждомъ шагу, цѣпляясь за терновникъ, умирая отъ голода, изнемогая отъ усталости, съ окровавленными, изрѣзанными руками, въ изодранномъ платьѣ, слѣдовалъ, однакожъ, весело за своимъ вожакомъ.

Онъ ежеминутно падалъ въ какую-нибудь яму и подымался совершенно грязный; наконецъ, онъ попалъ въ лужу; она была довольно глубокая, и смыла съ него грязь.

— Браво! вскричалъ онъ. — Я теперь чистъ; но только мнѣ ужасно холодно.

Въ четыре часа утра, Анри согласно своему обѣщанію, привелъ Курнэ въ бельгійскую деревушку Мессину. Курнэ нечего было опасаться ни таможенныхъ кордоновъ, ни переворота, ни людей, ни собакъ.

Онъ вручилъ Анри остальные 50 франковъ и продолжалъ путь свой пѣшкомъ, нѣсколько наугадъ. Только къ вечеру добрелъ онъ до желѣзной дороги. Съ наступленіемъ ночи онъ сѣлъ въ вагонъ и пріѣхалъ въ Брюссель.

Онъ оставилъ Парижъ наканунѣ, не спалъ съ тѣхъ поръ и часу, всю ночь шелъ пѣшкомъ и ничего не ѣлъ. Обшаривъ свой карманъ, онъ не нашелъ уже въ немъ бумажника, но нашелъ корку хлѣба. Онъ болѣе обрадовался этой находкѣ, нежели огорчился потерей бумажника. Деньги были у него въ поясѣ. Бумажникъ, оставшійся, вѣроятно, въ лужѣ, заключалъ въ себѣ письма и, между прочимъ, одно, которое могло бы быть ему очень полезно, а именно — рекомендательное письмо его друга Эрнеста Кёхлина, къ представителямъ Гильго и Карлосу Форелю, также эмигрировавшимъ въ Брюссель и жившимъ въ настоящую минуту въ гостиницѣ Brabant.

Выйдя изъ дебаркадера, онъ бросился въ фіакръ и сказалъ кучеру: — Въ гостинницу Brabant. Онъ услышалъ голосъ, повторившій: въ гостинницу Brabant. Онъ высунулся изъ фіакра и увидѣлъ человѣка что-то записывавшаго карандашомъ въ памятную книжку, при свѣтѣ фонаря.

Это, вѣроятно, былъ полицейскій.

Безъ паспорта, безъ рекомендательныхъ писемъ, безъ бумагъ, Курнэ боялся, что его арестуютъ ночью, а ему такъ хотѣлось хорошенько выспаться. «Только бы на эту ночь, подумалъ онъ: — найти хорошую постель, а завтра — будь что будетъ!» У гостинницы Brabant онъ отпустилъ фіакръ, но не вошелъ въ гостинницу. Да и напрасно бы сталъ онъ искать тамъ Гильго и Фореля; оба они жили подъ чужими именами.

Онъ пошелъ бродить по улицамъ. Было одиннадцать часовъ вечера, и онъ чувствовалъ, что силы начинаютъ ему измѣнять.

Наконецъ, онъ увидѣлъ фонарь съ надписью Hôtel de la Monnaie. Онъ вошелъ. Встрѣтившій его хозяинъ посмотрѣлъ на него какъ-то странно.

Борода у него была не выбритая, волосы въ безпорядкѣ, фуражка въ грязи; руки окровавленныя, платье въ лохмотьяхъ; онъ имѣлъ отталкивающій видъ.

Вынувъ изъ своего пояса двойной луидоръ, онъ положилъ его на столъ и сказалъ хозяину.

— Безъ околичностей, къ дѣлу, милостивый государь! Я — не воръ, я — изгнанникъ. Вмѣсто всякаго паспорта, у меня есть деньги. Я изъ Парижа. Сначала я хотѣлъ бы поѣсть, а потомъ выспаться. Хозяинъ взялъ луидоръ и, смягченный, велѣлъ подать посѣтителю ужинать и приготовить постель.

На другой день, онъ еще спалъ, когда хозяинъ вошелъ въ его комнату, тихонько разбудилъ его, и сказалъ:

— Послушайте, м. г. Еслибы бы я былъ на вашемъ мѣстѣ, я отправился бы къ барону Годи.

— Что это за баронъ Годи? спросилъ Курнэ, сквозь сонъ.

Хозяинъ объяснилъ ему кто такое баронъ Годи.

Что касается меня, то, когда мнѣ случилось, однажды, сдѣлать тотъ же самый вопросъ, какой сдѣлалъ Курнэ, то я получилъ отъ трехъ обитателей Брюсселя три слѣдующіе отвѣта:

— Это — собака.

— Это — куница.

— Это — гіена.

"Во всѣхъ этихъ отвѣтахъ была, кажется, нѣкоторая доля преувеличенія.

Четвертый бельгіецъ ограничился тѣмъ, что сказалъ: «это — животное», не опредѣляя, какое именно. Что касается до публичной дѣятельности, г. барона Годи, то онъ былъ тѣмъ, что называютъ въ Брюсселѣ «охранителемъ общественной безопасности»; Это — нѣчто въ родѣ префекта полиціи. Немножко Карлье; немножко Мопа.

Благодаря г. барону Годи, впослѣдствіи оставившему это Мѣсто и который былъ, впрочемъ, какъ г. Монталамберъ, «простымъ іезуитомъ», бельгійская полиція, въ это время, представляла такую то странную смѣсь австрійской и пруской полиціи. Я читалъ изумительныя конфиденціальныя письма этого барона Годи. Ничего не можетъ быть циничнѣе и гнуснѣе (разумѣю, какъ дѣйствія, такъ и слогъ) іезуитской полиціи, когда она, обнаруживаетъ свои сокровенныя тайны.

Въ эпоху, о которой идетъ рѣчь — декабрь 1851— клерикальная партія находилась съ союзѣ со всѣми формами монархизма. И этотъ баронъ Годи одинаково покровительствовалъ какъ орлеанизму, такъ и легитимизму.

— Пожалуй, и къ барону Годи, сказалъ Курнэ. Мнѣ — все равно.

Онъ всталъ, одѣлся, вычистился какъ могъ и спросилъ хозяина.

— Гдѣ здѣсь полиція?

— Въ министерствѣ юстиціи.

Въ Брюсселѣ это дѣйствительно такъ. Полиція составляетъ часть министерства юстиціи, что не очень возвышаетъ первую и немножко роняетъ второе.

Курнэ велѣлъ везти себя къ этой личности и былъ ею принятъ.

Баронъ Годи весьма сухо спросилъ Курнэ: кто вы такой?

— Политическій эмигрантъ. Я принадлежу къ тѣмъ, кого переворотъ выгналъ изъ Парижа.

— Ваше званіе.

— Отставной флотскій офицеръ.

— Отставной флотскій офицеръ? повторилъ баронъ Годи, на этотъ разъ уже болѣе мягкимъ голосомъ. — Не знали ли вы его королевское высочество, принца Жуанвильскаго.

— Я служилъ подъ его начальствомъ.

Это была правда. Курнэ служилъ подъ начальствомъ принца и гордился этимъ.

При этихъ словахъ, лицо охранителя бельгійской безопасности, совсѣмъ прояснилось, и онъ сказалъ Курнэ, съ самой любезной улыбкой, на какую только способна полиція:

— Это — другое дѣло. Оставайтесь здѣсь, м. г., сколько вамъ угодно; мы не пускаемъ въ Бельгію монтаньяровъ, но такіе люди, какъ вы, всегда могутъ разсчитывать на наше гостепріимство.

Когда Курнэ передавалъ мнѣ этотъ отвѣтъ барона, я подумалъ, что правъ-то вѣдь мой четвертый бельгіецъ!

Къ этимъ трагедіямъ примѣшивались иногда и комическіе эпизоды.

Изгнанному представителю народа Бартелеми Террье, вмѣстѣ съ его женой, выдали заграничный паспортъ, съ обязательнымъ маршрутомъ, до Бельгіи. Снабженный этимъ паспортомъ, онъ поѣхалъ съ женщиной. Женщина эта была мужчина. Преверо, имѣвшій собственность въ Донжонѣ, одинъ изъ зажиточныхъ гражданъ Аллье, былъ зятемъ Бартелеми Террье. Когда совершился переворотъ, Преверо, исполняя свой долгъ, съ оружіемъ въ рукахъ защищалъ законъ. Его приговорили за это къ смерти. Таково было тогдашнее правосудіе, какъ извѣстно. Оставаться честнымъ человѣкомъ было преступленіемъ; за подобное преступленіе казнили Шарле, казнили Кюизинье Сирасса. Гильотина была однимъ изъ средствъ для водворенія порядка въ то время. Она помогала царствовать. Нужно было спасти Преверо. Онъ былъ маленькаго роста и худощавый. Его переодѣли женщиной. Онъ былъ не настолько красивъ, чтобы можно было не закрывать вуалемъ лица его. Его мощныя, грубыя руки, руки бойца, спрятали въ муфту. Такимъ образомъ, при помощи вуаля и нѣкоторой искуственной полноты, изъ Преверо вышла весьма приличная женщина. Онъ превратился въ мадамъ Террье, и зять увезъ его. По Парижу проѣхали безъ всякихъ особенныхъ приключеній, если не считать одной неосторожности, сдѣланной Пререво, который, увидѣвъ на улицѣ, что у одного ломового извозчика упала лошадь, хотѣлъ было помочь ему поднять ее: онъ уже отложилъ въ сторону свою муфту, откинулъ вуаль и приподнялъ юбку, какъ Террье поспѣшилъ удержать его. Случись тутъ городской сержантъ, и Преверо бы арестовали. Террье поскорѣй усадилъ его въ вагонъ, и съ наступленіемъ ночи они отправились въ Брюссель. Они находились въ вагонѣ одни и сидѣли другъ противъ друга, каждый прижавшись къ углу. Все шло хорошо до Амьена. Въ Амьенѣ, гдѣ поѣздъ останавливается, отворилась дверца вагона, и вошелъ жандармъ. Помѣстившись рядомъ съ Преверо, онъ потребовалъ у Террье его паспортъ. Тотъ показалъ. Жандармъ нашелъ паспортъ въ исправности и ограничился тѣмъ, что сказалъ: «мы поѣдемъ вмѣстѣ до самой границы. Я — дежурный по этой дистанціи».

Поѣздъ двинулся далѣе. Была очень темная ночь. Террье заснулъ. Вдругъ Преверо слышитъ, что чье-то колѣно прижалось къ его колѣну. Это было колѣно полиціи. Чей-то сапогъ слегка наступилъ на ногу Преверо. Это былъ сапогъ благочинія. Пдилія внезапно зародилась въ сердце жандарма. Онъ сначала довольно нѣжно жалъ колѣно Преверо, потомъ, ободренный темнотой ночи и сномъ мужа, осмѣлился прикоснуться и къ платью сосѣдки — случай, предусмотрѣнный Мольеромъ. Но прекрасная незнакомка съ опущеннымъ вуалемъ была добродѣтельна. Преверо, исполненный изумленія и взбѣшенный, отвелъ, однакожь, тихонько руку жандарма. Опасность угрожала серьёзная. — Немножко побольше страстности со стороны жандарма, еще одна смѣлая выходка — и дѣло могло принять совершенно неожиданный оборотъ: эклога превращалась въ протоколъ, Фавнъ въ сбира; Тирсисъ въ Видока. И тогда вышелъ бы прелюбопытный казусъ: пассажира казнили бы зато, что жандармъ нанесъ оскорбленіе женщинѣ. Преверо откинулся въ уголъ, подобралъ платье, спряталъ ноги подъ скамейку и продолжалъ оставаться неприступнымъ. Но все это не обезкураживало жандарма; и опасность увеличивалась съ каждымъ часомъ. Борьба была безмолвная, но упорная; нѣжная съ одной стороны, яростная — съ другой. Террье все спалъ. Вдругъ поѣздъ остановился; голосъ кондутокра крикнулъ: Кьеврэнъ! и вагонъ отворился. Это была уже Бельгія.

Жандармъ, принужденный возвратиться во Францію, всталъ, чтобы выйти, и въ ту минуту какъ онъ спускался съ послѣдней ступеньки, позади его, изъ-подъ кружевного вуаля, раздались слѣдующія энергическія слова: «Убирайся скорѣй, а не то я сворочу тебѣ челюсть».

XIII.
Военныя и смѣшанныя комиссіи.

Съ юстиціей тоже случались приключенія.

Это старое слово получило новый смыслъ. Кодексъ утратилъ свою достовѣрность. Законъ сдѣлался чѣмъ-то, присягнувшимъ преступленію. Луи-Бонапартъ создалъ такихъ судей, что, когда человѣка задерживали по ихъ распоряженію, то онъ испытывалъ чувство прохожаго, на котораго напали въ лѣсу: подобно лѣсной темнотѣ — неясность законодательства становилась сообщницей преступленія. То, чего недоставало въ нѣкоторыхъ мѣстахъ закону, для того чтобъ быть совсѣмъ темнымъ, было добавлено къ нему. Какимъ образомъ? Очень просто — силой, декретомъ sic jubeo. Декретъ 17-го февраля представлялъ шедевръ въ своемъ родѣ. Этотъ декретъ пополнялъ преслѣдованіе личности преслѣдованіемъ имени. Домиціанъ не придумалъ бы ничего лучшаго. Человѣческая совѣсть смутилась. Право, справедливость, разумъ почувствовали, что побѣдитель пріобрѣлъ надъ ними такую же власть, какую воръ имѣлъ надъ кошелькомъ. Безъ возраженія — повинуйтесь. Ничто не сравнится съ этими подлыми временами.

Всякая несправедливость сдѣлалась возможна. Появились законодательныя учрежденія, которыя внесли въ законодательство столько темноты, что съ помощью ея легко было дѣлать всевозможныя гнусности. Удавшійся переворотъ не стѣсняется. Такого рода успѣхъ все позволяетъ себѣ. Факты изобилуютъ; но мы должны быть кратки и излагаемъ ихъ въ извлеченіи:

Было два рода судовъ: комиссіи военныя и комиссіи смѣшанныя.

Первыя засѣдали при закрытыхъ дверяхъ. Въ нихъ предсѣдательствовалъ полковникъ. Въ одномъ только Парижѣ было три военныя комиссіи. Въ каждую изъ нихъ поступило по тысячѣ дѣлъ. Слѣдователь препровождалъ дѣло прокурору республики Лаку, а тотъ передавалъ его полковнику-предсѣдателю. Обвиняемаго призывали въ комиссію. Обвинительный актъ былъ кратокъ. Всего двѣ-три строчки. Вотъ, напримѣръ:

— Имя. Фамилія. Профессія. Развитой человѣкъ. Посѣщаетъ кафе. Читаетъ газеты. Разсуждаетъ. Опасенъ.

Обвиненіе также отличалось лаконизмомъ. Но еще короче былъ приговоръ. Онъ просто выражался знакомъ.

Разсмотрѣвъ дѣло и посовѣтовавшись съ судьями, полковникъ бралъ перо и ставилъ въ концѣ обвинительнаго пункта одинъ изъ слѣдующихъ трехъ знаковъ:

-- + 0.

— значило въ Ламбессу; + значило въ Кайенну (сухая гильотина — смерть); 0 значило оправданіе.

Между тѣмъ какъ правосудіе работало, человѣкъ, надъ которымъ оно работало, оставался иногда на свободѣ, онъ спокойно расхаживалъ всюду, ничего не подозрѣвая. Вдругъ его схватывали, отправляли въ Ламбессу или Кайенну, не говоря ему даже за что.

Семейство его часто не знало, куда онъ исчезъ. Мать, жену, сестру, дочь спрашивали бывало: гдѣ вашъ сынъ, вашъ мужъ, вашъ братъ, вашъ отецъ? Мать, жена, сестра, отвѣчали: не знаю.

Въ одномъ семействѣ, въ Аллье, въ семействѣ Преверо, изъ Донжона, пострадало одиннадцать человѣкъ. Одинъ приговоренъ былъ къ смерти, другіе сосланы или изгнаны.

Одинъ виноторговецъ изъ Батиньоля, по имени Бризаду, былъ сосланъ въ Кайенну за слѣдующую строчку въ его дѣлѣ: «Погребокъ его посѣщаютъ соціалисты».

Вотъ достовѣрный разговоръ между полковникомъ и осужденнымъ, записанный на мѣстѣ.

— Вы осуждены.

— За что же это?

— Сказать по правдѣ, я и самъ хорошенько не знаю за что. Допросите свою совѣсть, подумайте, что вы сдѣлали?

— Я?

— Да, вы.

— Какъ! Я?

— Вѣдь, сдѣлали же вы что-нибудь.

— Ничего ровно. Я даже не исполнилъ своего долга. Мнѣ слѣдовало бы взять ружье, выйдти на улицу, обратиться съ рѣчью къ народу, строить баррикады. А я оставался у себя дома, какъ пошлякъ, какъ лѣнтяй (подсудимый смѣется) — вотъ въ чемъ я себя обвиняю.

— Вы не за это осуждены. Поищите хорошенько.

— Ничего не нахожу.

— Какъ? Вы не были въ кафе?

— Былъ. Я тамъ завтракалъ.

— Вы не разговаривали.

— Можетъ быть, и разговаривалъ.

— Вы не смѣялись?

— Можетъ быть, и смѣялся.

— Надъ кѣмъ? Надъ чѣмъ?

— Надъ тѣмъ, что происходитъ. Дѣйствительно, я напрасно смѣялся.

— И въ тоже время, вы говорили?

— Да.

— О комъ?

— О президентѣ.

— Что вы говорили?

— То, что можно сказать: что онъ измѣнилъ присягѣ.

— А еще.

— Что онъ не имѣлъ права арестовать представителей.

— Вы это сказали?

— Да; и прибавилъ, что онъ не имѣлъ права убивать людей на бульварахъ.

Здѣсь осужденный прервалъ себя и вскричалъ:

— И за это меня ссылаютъ въ Кайенну?

Судья посмотрѣлъ на него пристально и отвѣтилъ:

— А то какъ же?

Другая форма отправленія правосудія.

Три какіе-нибудь человѣка, три должностныя лица, не принадлежащіе къ числу несмѣняемыхъ: префектъ, солдатъ, прокуроръ, которымъ колокольчикъ Луи-Бонапарта замѣнялъ совѣсть, садились за столъ и судили. Кого? Васъ, меня, всѣхъ. За какія преступленія? Они сами изобрѣтали преступленія. Во имя какихъ законовъ? Они сами изобрѣтали законы. Какія наказанія они примѣняли? Они сами изобрѣтали наказанія. Знали ли они обвиняемаго? Нѣтъ? Выслушивали ли они его? Нѣтъ. Какихъ адвокатовъ они выслушивали? Никакихъ. Какихъ свидѣтелей допрашивали? Никакихъ. Какія пренія они вели? Никакія? Какую публику они допускали? Никакой.

Стало быть: ни публики, ни преній, ни свидѣтелей; судьи, не принадлежащіе къ магистратурѣ, жюри безъ присяжныхъ засѣдателей; судъ, который не есть судъ; вымышленныя преступленія, выдуманныя наказанія, [отсутствіе обвиняемаго, отсутствіе закона. Изъ всѣхъ этихъ вещей, походившихъ на какой то сонъ, выходило, однакожъ, нѣчто очень реальное: осужденіе невиннаго.

Изгнаніе, ссылка, раззореніе, тоска по родинѣ, смерть, отчаяніе сорока тысячъ семействъ!

Вотъ что исторія называетъ «смѣшанными комиссіями».

Обыкновенно, великія государственныя преступленія обрушиваются на великія головы и удовлетворяются этимъ. Они катятся, подобно глыбѣ, и давятъ возвышающіяся на пути препятствія. Имъ довольно однихъ знаменитыхъ жертвъ. Но второе декабря отличалось особенной утонченностью. Ему нужны были, кромѣ того, и мелкія жертвы. Въ своей необузданной страсти къ истребленію, оно не щадило бѣдныхъ и тёмныхъ людей. И на нихъ простиралась его ненависть. Мѣстные тріумвираты, подъ названіемъ смѣшанныхъ комиссій, содѣйствовали ему въ этихъ преслѣдованіяхъ. Никто не ускользалъ отъ нихъ, даже наиболѣе слабые и смиренные. Нашли средство обобрать неимущихъ, раззорить голодныхъ, обдѣленныхъ. Государственный переворотъ совершилъ чудо: увеличилъ бѣдствія нищеты. Можно было подумать, что Бонапартъ даетъ себѣ трудъ ненавидѣть крестьянина. Винодѣла отрывали отъ его виноградника, пахаря — отъ его сохи, каменьщика — отъ его лѣсовъ, ткача — отъ его станка. Выискались люди, согласившіеся принять на себя эту обязанность — обрушивать по частямъ громадное общественное бѣдствіе на самыя незамѣтныя человѣческія существованія. Ужасное, гнусное дѣло! Задавить слабыхъ и маленькихъ обломками катастрофы!

XIV.
Фактъ изъ области религіи.

Такого рода справедливости не совсѣмъ чужда была и религія. Вотъ одна подробность.

Фредерикъ Моренъ, такъ же какъ и Арно де-л’Аріежъ, былъ республиканецъ-католикъ. Онъ думалъ, что души жертвъ 4-го декабря, которыхъ картечь переворота переселила въ вѣчность, могли еще нуждаться въ чьей-нибудь помощи, и хотѣлъ заказать по нимъ заупокойную обѣдню. Но патеры служатъ заупокойныя обѣдни только по своимъ друзьямъ. Група республиканскихъ католиковъ, во главѣ которой стоялъ Моренъ, обращалась послѣдовательно ко всѣмъ парижскимъ кюре и всюду встрѣчала отказъ. Онъ обратился къ архіепископу — и тутъ тоже самое. По убійцамъ — сколько угодно обѣденъ, но по убитымъ — никогда! Молиться за такихъ покойниковъ, это — просто скандалъ! Духовенство упорствовало въ отказѣ. Что было дѣлать? Другимъ было бы, конечно, легко обойтись безъ обѣдни, но не этимъ вѣрующимъ. Однакожъ, достойнымъ католикамъ-демократамъ, послѣ долгихъ исканій, удалось, наконецъ, отрыть въ какой-то маленькой приходской церкви, въ отдаленномъ кварталѣ, бѣднаго, старого попа, который согласился пробормотать себѣ подъ носъ обѣдню, прося, въ душѣ, Господа Бога, чтобы это осталось втайнѣ.

XV.
Какъ освободились изъ Гама.

Ночью съ 7-го на 8-е января, Шаррасъ спалъ. Его разбудилъ стукъ засова. «Ого! сказалъ онъ себѣ. — Насъ запираютъ, какъ секретныхъ», и снова заснулъ. Часъ спустя, отворились двери. Вошелъ комендантъ въ полной формѣ, въ сопровожденіи полицейскаго съ фонаремъ. Было около четырехъ часовъ утра.

— Полковникъ! сказалъ комендантъ: — одѣвайтесь сейчасъ же.

— Зачѣмъ?

— Вы поѣдете.

— Вѣроятно, еще какая-нибудь гнусность.

Комендантъ молчитъ. Шаррасъ одѣвается.

Онъ былъ почти готовъ, когда вошелъ молодой человѣкъ, маленькаго роста, одѣтый въ черномъ.

Этотъ молодой человѣкъ обратился къ Шаррасу.

— Полковникъ! васъ освободятъ изъ крѣпости; вы оставите Францію. Я имѣю приказаніе отправить васъ за-границу.

Шаррасъ вскричалъ:

— Если я долженъ покинутъ Францію, то я не выйду изъ крѣпости! Это — еще одно лишнее посягательство! Меня не имѣютъ права изгонять, точно такъ же, какъ не имѣли права сажать въ тюрьму. За меня законъ, право, мои старыя заслуги, мои полномочія. Я протестую. Кто вы, милостивый государь?

— Я — начальникъ канцеляріи министра внутреннихъ дѣлъ.

— А! такъ это вы — Леопольдъ Легонъ.

Молодой человѣкъ потупился.

Шаррасъ продолжалъ:

— Вы явились отъ имени человѣка, котораго называютъ министромъ внутреннихъ дѣлъ, отъ г. Морни, кажется. Я знаю этого господина Морни: молодой и лысый. Онъ игралъ въ ту игру, въ которой теряютъ волосы; теперь играетъ въ другую, гдѣ ставятъ на карту голову.

Разговоръ становился тягостнымъ. Молодой человѣкъ внимательно разглядывалъ носокъ своего сапога.

Послѣ нѣкотораго молчанія, онъ, однакожь, рѣшился снова заговорить.

— Г. Шаррасъ, мнѣ дано приказаніе передать вамъ, что, если вы нуждаетесь въ деньгахъ…

Шаррасъ прервалъ его рѣзко:

— Довольно! Ни слова больше! Я двадцать пять лѣтъ служилъ своему отечеству, нося эполеты. Я служилъ ему подъ огнемъ, съ опасностью жизни, и всегда изъ чести, никогда изъ стремленія къ наживѣ. Пусть наживается ваша братія.

— Но…

— Молчите! деньги, къ которымъ прикасаются ваши руки, загрязнили бы мои.

Опять наступило молчаніе, и опять начальникъ канцеляріи прервалъ его.

— Полковникъ! Васъ будутъ сопровождать два агента, имѣющіе спеціальныя инструкціи; я долженъ предупредить васъ, что вы, согласно приказанію, поѣдете съ чужимъ паспортомъ, подъ именемъ Венсена.

— Какъ? воскликнулъ Шаррасъ. — Это ужь слишкомъ смѣло! Да кто же это воображаетъ, что можетъ заставить меня путешествовать подъ чужимъ именемъ, съ фальшивымъ паспортомъ?

И, посмотрѣвъ пристально на Легона, онъ прибавилъ:

— Знайте, милостивый государь, что мое имя — Шаррасъ, а не Венсенъ, и что я принадлежу къ семьѣ, гдѣ всегда носили имя своего отца.

Отправились. До Крейля, гдѣ проходитъ желѣзная дорога, ѣхали въ кабріолетѣ. На Крейльской станціи первый, кого увидѣлъ Шаррасъ, былъ генералъ Шангарнье.

— Ба! Это — вы, генералъ!

И они обнялись. Таково изгнаніе.

— Что они намѣрены сдѣлать съ вами? спросилъ Шангарнье;

— Вѣроятно, то-же, что и съ вами. Эти мерзавцы заставляютъ, меня ѣхать подъ именемъ Венсена.

— А меня — подъ именемъ Леблана.

— Они бы должны были, по-крайней-мѣрѣ, назвать меня Леружъ!^[18] вскричалъ Шаррасъ, захохотавъ.

Между тѣмъ, около нихъ образовался кружокъ любопытныхъ которыхъ агенты не подпускали близко. Ихъ узнали; имъ кланялись. Одинъ мальчикъ, котораго мать не могла удержать, быстро подбѣжалъ къ Шаррасу и взялъ его за руку.

Они сѣли въ вагонъ, повидимому, свободные, какъ и всѣ другіе пассажиры. Но ихъ помѣстили въ отдѣльныя пустыя купё. Каждаго изъ нихъ сопровождали двое агентовъ, садившихся одинъ рядомъ, другой противъ арестованнаго, и не спускавшихъ съ него глазъ. Охранители Шангарнье ни ростомъ, ни силой не отличались отъ перваго встрѣчнаго. Шарраса же охраняли какіе-то великаны. Шаррасъ былъ самъ высокаго роста, но они были выше его, головой. Эти люди служили когда-то въ карабинерахъ; эти шпіоны были когда-то храбрыми солдатами.

Шаррасъ сталъ ихъ распрашивать. Они находились на службѣ съ 1813 г. Стало-быть, они помнили бивуаки наполеоновской арміи. Теперь они ѣли одинъ и тотъ же хлѣбъ съ Видокомъ. Тяжело видѣть солдата, дошедшаго до такого униженія.

Карманъ одного изъ нихъ очень оттопыривался. Въ ту минуту какъ этотъ человѣкъ проходилъ черезъ станцію, сопровождая Шарраса, какая-то дама сказала:

— Не Тьеръ-ли у него спрятанъ въ карманѣ?

Въ карманѣ агента была пара пистолетовъ. Эти люди, въ, длинныхъ застегнутыхъ доверху сюртукахъ, были вооружены. Они получили приказаніе обходиться съ «этими господами», какъ можно почтительнѣе, но, въ извѣстномъ случаѣ, застрѣлить ихъ.

Каждаго изъ плѣнниковъ предупредили, что они для всѣхъ властей, которыя встрѣтятся по дорогѣ, будутъ иностранцами, бельгійцами или швейцарцами, высылаемыми за свои политическія убѣжденія и которыхъ приставленные къ нимъ агенты обязаны проводить до границы.

Двѣ трети пути проѣхали безъ всякихъ приключеній. Но въ Валансьенѣ случилось слѣдующее:

Такъ какъ переворотъ удался, то ревность и усердіе царили повсюду. Гнусныхъ обязанностей болѣе не было. Донести значило понравиться. Усердіе — одна изъ формъ рабства, къ которой склоняются всего охотнѣе. Генералъ обращался въ солдата, префектъ — въ полицейскаго комиссара, полицейскій комиссаръ — въ сыщика.

Валансьенскій полицейскій комиссаръ самъ свидѣтельствовалъ паспорты. Онъ ни за что бы не уступилъ этой высокой обязанности подчиненному.

Въ ту минуту, какъ ему вручили наспортъ Леблана, онъ пристально посмотрѣлъ на самаго Леблана, сдѣлалъ движеніе и вскричалъ:

— Вы — генералъ Шангарнье!

— Это до меня не касается, сказалъ генералъ.

Агенты, приставленные къ генералу, стали возражать полицейскому комиссару и представили ему свои бумаги.

— Г. коммисаръ, мы — агенты правительства. Извольте посмотрѣть наши собственные паспорты. Комиссаръ покачалъ головой. Онъ служилъ въ Парижѣ, и его часто посылали въ главный штабъ въ Тюильри, къ генералу Шангарнье. Онъ зналъ генерала очень хорошо.

— Что же это такое! кричатъ агенты. Они клянутся и завѣряютъ, что они — полицейскіе чиновники, которымъ дано спеціальное порученіе проводить до границы Леблана, высылаемаго по политическимъ причинамъ, и даютъ честное слово, что этотъ Лебланъ есть, дѣйствительно, Лебланъ, а не кто другой.

— Я не очень довѣряю честнымъ словамъ, сказалъ комиссаръ.

— И вы правы, честный комиссаръ, проворчалъ Шангарнье. — Со 2-го декабря честныя слова и клятвы сдѣлались чѣмъ-то въ родѣ ассигнацій.

Онъ улыбался.

Комиссаръ становился все болѣе и болѣе подозрительнымъ. Агенты начали, наконецъ, ссылаться на самихъ изгнанниковъ.

— Скажите сами, м. г., ваше имя.

— Выпутывайтесь какъ знаете, отвѣчалъ Шангарнье.

Все это далеко не могло успокоить провинціальнаго альгвазила.

Валансьенскому комиссару было ясно, что генералъ Шангарнье бѣжалъ изъ Гама, подъ чужимъ именемъ, съ фальшивымъ паспортомъ, съ мнимыми агентами для отвода, и что этотъ побѣгъ чуть-чуть не удался.

— Выходите всѣ трое, кричитъ комиссаръ.

Генералъ вышелъ и, ступивъ на землю, увидѣлъ Шарраса, сидящаго въ глубинѣ своего вагона съ двумя своими тѣлохранителями.

— А! Да вы здѣсь, Шаррасъ! сказалъ онъ.

— Шаррасъ! воскликнулъ комиссаръ. — Здѣсь — Шаррасъ! Скорѣй паспорты этихъ господъ! и, смотря въ лицо Шаррасу, онъ спросилъ:

— Вы — полковникъ Шаррасъ?

— Разумѣется, отвѣчалъ Шаррасъ.

Усложненіе. Теперь пришла очередь тѣлохранителей Шарраса протестовать. Они объявляютъ, что это — не Шаррасъ, а Венсенъ представляютъ паспорты и бумаги, клянутся и божатся. Комиссаръ чувствуетъ, что всѣ его подозрѣнія оправдываются.

— Прекрасно. Я арестую всѣхъ, говоритъ онъ и сдаетъ Шангарнье, Шарраса и четырехъ агентовъ жандармамъ.

Комиссаръ сіялъ. Онъ уже видѣлъ вдали крестъ почетнаго легіона…

Полиція забрала полицію. Случается иногда, что волкъ, думая схватить добычу, кусаетъ свой собственный хвостъ.

Всѣхъ шестерыхъ арестантовъ — потому что теперь ихъ уже было шесть — помѣстили въ нижнемъ этажѣ дебаркадера. Комиссаръ увѣдомилъ властей. Власти поспѣшили явиться съ подпрефектомъ во главѣ.

Подпрефектъ, по имени Санзье, не зналъ, что ему дѣлать: раскланяться, или допрашивать; пресмыкаться, или не снимать шляпы. Бѣдняги, мѣстные чиновники и судьи, находились въ ужаснѣйшемъ затрудненіи. Генералъ Шангарнье стоялъ такъ близко къ диктатурѣ, что ихъ невольно брало раздумье. Кто предъугадаетъ событія! Все возможно. Вчера Кавеньякъ, сегодня Бонапартъ, завтра Шангарнье. Господь Богъ немилосердъ къ подпрефектамъ. Чтобы ему стоило показать имъ хоть крошечный кончикъ будущаго!

Очень грустно для почтеннаго чиновника, ничего лучшаго не желающаго, какъ быть раболѣпнымъ или заносчивымъ, смотря по надобности, что онъ всегда рискуетъ или совершенно даромъ наговоритъ съ три короба плоской лести какому-нибудь лицу, которое, можетъ быть, сгніетъ въ изгнаніи; или же, напротивъ того, нагрубить какому-нибудь разбойнику-ссыльному, который, пожалуй, черезъ полгода вернется побѣдителемъ и въ свой чередъ сдѣлается правительствомъ. Что дѣлать? И притомъ, за вами шпіонятъ. Между чиновниками это водится. Малѣйшее слово будетъ комментировано; малѣйшій жестъ описанъ. Какъ, въ одно и тоже время, уберечь и эту капусту, называемую «сегодня», и козу, называемую завтра. Слишкомъ допрашивать — оскорбишь генерала; слишкомъ расшаркиваться — не понравишься президенту. Какъ выказать себя и побольше подпрефектомъ, и немножко лакеемъ? Какъ совмѣстить подобострастіе, которое должно понравиться генералу, съ начальническимъ тономъ, способнымъ удовлетворить Бонапарта?

Подпрефектъ надѣялся выпутаться изъ затрудненія, сказавъ: «Генералъ, вы — мой плѣнникъ», и прибавивъ съ улыбкой: «сдѣлайте мнѣ честь — позавтракать у меня».

Съ тЛніи же словами онъ обратился къ Шаррасу.

Генералъ лаконически отказался. Шаррасъ пристально посмотрѣлъ на подпрефекта и ничего не отвѣтилъ ему.

У подпрефекта также явились сомнѣнія въ подлинности арестантовъ. Онъ шопотомъ спросилъ коммисара: увѣрены ли вы? Еще бы! отвѣчалъ комиссаръ.

Подпрефектъ рѣшился обратиться къ Шаррасу и, недовольный его пріемомъ, довольно сухо спросилъ его:

— По кто же вы наконецъ?

— Мы — тюки.

И, повернувшись къ своимъ охранителямъ, въ свой чередъ, охраняемымъ, прибавилъ:

— Адресуйтесь къ нашимъ отправителямъ. Спросите нашихъ таможенныхъ досмотрщиковъ. Дѣло идетъ о транзитѣ.

Прибѣгли къ телеграфу. Встревоженный Валансьенъ запросилъ Варижъ. Подпрефектъ увѣдомилъ министра внутреннихъ дѣлъ, что, благодаря неусыпному надзору, въ которомъ онъ самъ принималъ участіе, ему удалось произвести весьма важный арестъ, напасть на слѣдъ заговора, спасти президента, спасти общество и религію, и пр. и пр., однимъ словомъ — что онъ задержалъ генерала Шангарнье и полковника Шарраса, бѣжавшихъ изъ Гама, съ фальшивыми паспортами, вѣроятно, для того, чтобы стать во главѣ возстанія и т. д., и что, наконецъ, онъ обращается къ правительству, прося указаній, такъ поступить съ обоими плѣнниками.

Черезъ часъ, пришелъ отвѣтъ: Оставьте ихъ продолжать путь.

Полиція увидѣла, что, въ избыткѣ усердія, она довела свое глубокомысліе до глупости. — Это случается. Слѣдующій поѣздъ увезъ плѣнниковъ, не освобожденныхъ, но возвращенныхъ ихъ охранителямъ.

Пріѣхали въ Кьевренъ. Вышли изъ вагоновъ; потомъ опять сѣли.

Когда поѣздъ двинулся, Шаррасъ радостно и легко вздохнуло., какъ человѣкъ, почувствовавшій себя свободнымъ, и произнесъ: наконецъ-то!

Онъ поднялъ глаза и увидѣлъ около себя своихъ двухъ тюремщиковъ. Они послѣдовали за нимъ въ вагонъ.

— Какъ! сказалъ онъ: — вы здѣсь?

Изъ этихъ двоихъ людей разговаривалъ только одинъ. Онъ отвѣчалъ.

— Здѣсь, г. полковникъ.

— Что вы тутъ дѣлаете?

— Охраняемъ васъ.

— Но, вѣдь, мы въ Бельгіи.

— Можетъ быть.

— Бельгія — не Франція.

— И это возможно.

— Но если я высунусь изъ вагона, кликну людей, велю васъ арестовать; потребую своего освобожденія?

— Вы не сдѣлаете этого, г. полковникъ.

— Какъ же вы мнѣ помѣшаете?

Агентъ показалъ на пистолетъ и сказалъ: вотъ какъ!

Шаррасъ расхохотался, и потомъ спросилъ ихъ:

— Да гдѣ-же вы меня выпустите?

— Въ Брюсселѣ.

— Это значитъ, что въ Брюсселѣ вы со мной вѣжливо раскланяетесь; но въ Монсѣ вы бы меня застрѣлили?

— Точно такъ, г. полковникъ.

— Впрочемъ, это до меня не касается, сказалъ Шарассъ. — Это — дѣло короля Леопольда. Бонапартъ обходится съ чужими территоріями, какъ обошелся съ представителями. Онъ нарушилъ права собранія, теперь нарушаетъ территоріальныя npaeà Бельгіи. Какъ бы то ни было, всѣ вы — сбродъ удивительныхъ мошенниковъ. Тотъ, что стоитъ на верху — сумасшедшій, а тѣ, что внизу — идіоты. Ну, ладно, друзья мои, дайте мнѣ спать.

И онъ, дѣйствительно, заснулъ.

Почти тоже самое и въ ту же самую минуту случилось съ генералами Шангарнье и Ламорисьеромъ и съ г. Базомъ.

Агенты покинули генерала Шангарнье не прежде, какъ въ Монсѣ. Здѣсь они заставили его выйдти изъ поѣзда и сказали: Вотъ ваше мѣстопребываніе, генералъ! Мы оставляемъ васъ на свободѣ.

— А! это — мое мѣстопребываніе, и я свободенъ. Ну, такъ прощайте.

И, въ ту минуту, какъ поѣздъ трогался, онъ опять живо вскочилъ въ вагонъ, оставивъ на станціи своихъ озадаченныхъ охранителей.

Въ Брюсселѣ Шарраса полиція выпустила, но не выпустила Ламорисьера. Агенты хотѣли заставить его ѣхать немедленно въ Кёльнъ. Генералъ, получившій въ Гамѣ ревматизма, объявилъ, что намѣренъ ночевать въ Брюсселѣ.

— Ну, пожалуй, отвѣчали агенты и послѣдовали за нимъ въ отель Бельвю: они переночевали тамъ вмѣстѣ съ нимъ. Большаго труда стоило помѣшать имъ лечь въ одной комнатѣ съ генераломъ.

На другой день, они увезли его и доставили въ Кёльнъ, точно такъ же нарушивъ территоріальныя права Пруссіи, какъ они нарушили права Бельгіи.

Еще наглѣе поступилъ государственный переворотъ съ Базомъ.

База, съ женой и дѣтьми, везли подъ именемъ Лассаля. Его выдавали за лакея полицейскаго агента, приставленнаго къ нему.

Такимъ образомъ, привезли его въ Ахенъ.

Здѣсь, поздней ночью, посреди улицы, агенты оставили его со всѣмъ семействомъ, безъ денегъ, безъ паспорта, безъ бумагъ. Возмущенный Базъ принужденъ былъ прибѣгнуть къ угрозамъ, для того, чтобы его отвели къ какому нибудь должностному лицу и объявили бы тамъ, кто онъ такой. Бонапарту, вѣроятно, доставляло удовольствіе — поступать съ квесторомъ собранія, какъ съ бродягой.

Въ ночь на 7-е января, генералъ Бедо былъ, подобно другимъ, разбуженъ стукомъ засововъ, хотя его должны были отправить только на слѣдующій день. Онъ не понялъ, что его запираютъ, и думалъ напротивъ, что выпускаютъ его сосѣда по тюрьмѣ — База. Онъ крикнулъ ему черезъ стѣну: Браво, Базъ!..

Дѣйствительно, генералы каждый день говорили Базу: Вамъ здѣсь нечего дѣлать; это военная крѣпость. Васъ на-дняхъ выпустятъ, какъ Роже-дю-Норъ.

Однакожъ, генералъ Бедо слышалъ въ крѣпости какой-то необычайный шумъ. Онъ всталъ и поетучалъ въ стѣну, къ своему сосѣду, генералу Лефло; они часто вели между собой этимъ способомъ разговоры, весьма не лестные для государственнаго переворота. Генералъ Лефло отвѣтилъ на стукъ, но онъ, точно такъ же, какъ и Бедо, ничего не зналъ.

Окно каземата, гдѣ сидѣлъ генералъ Бедо, выходило на внутренній дворъ. Онъ подошелъ къ этому окну и увидѣлъ на дворѣ фонари, двигавшіеся туда и сюда, какія-то запряженныя тележки, и роту 48 полка подъ ружьемъ. Минуту спустя, показался на дворѣ генералъ Шангарнье, онъ сѣлъ въ тележку и поѣхалъ. Прошло еще нѣсколько минутъ, и Бедо увидѣлъ Шарраса, который, замѣтивъ, что онъ стоитъ у окна, крикнулъ ему: — Монсъ!

Онъ, дѣйствительно, думалъ, что ѣдетъ въ Монсъ, и вотъ почему Бедо выбралъ также своимъ мѣстопребываніемъ этотъ городъ, надѣясь встрѣтиться въ немъ съ Шаррасомъ.

Шаррасъ уѣхалъ. Вошелъ г. Леопольдъ Легонъ, въ сопровожденіи комендапта, поклонился генералу Бедо, объявилъ о своей мисіи и назвалъ себя. Генералъ Бедо ограничился тѣмъ, что сказалъ ему: «насъ изгоняютъ, присоединяя еще новое беззаконіе ко всѣмъ прежнимъ. Впрочемъ, отъ людей, которые васъ прислали, нельзя и ждать ничего другого».

Его отправили только на другой день. Луи-Бонапартъ сказалъ, что генераловъ нужно отправлять «въ разбивку».

Полицейскій агентъ, сопровождавшій генерала Бедо до бельгійской границы, былъ изъ числа тѣхъ, которые 2-го декабря арестовали Кавеньяка. Онъ разсказывалъ Бедо, что была минута, когда они, при этомъ арестѣ, очень трусили, потому что отрядъ изъ пятидесяти человѣкъ, назначенный въ помощь полиціи, не явился.

Въ отдѣленіи вагона, увозившаго генерала Бедо за-границу, ѣхала женщина, повидимому, принадлежавшая къ свѣту, съ очень пріятнымъ лицомъ и въ сопровожденіи троихъ дѣтей. Лакей въ ливреѣ, походившій на нѣмца, держалъ на колѣняхъ двоихъ малютокъ, съ которыми онъ былъ необыкновенно ласковъ и даже нѣженъ. Генералъ, скрываемый темнотою ночи и поднявшій свой воротникъ, мало обращалъ вниманія на эту групу. Когда пріѣхали въ Кьеврепъ, путешественница обратилась къ нему и сказала: «Поздравляю васъ, генералъ; теперь вы внѣ опасности».

Генералъ поблагодарилъ и спросилъ ея имя.

— Баронеса Коппансъ, отвѣчала она.

Читатель, вѣроятно, помнитъ, что у г. Коппанса, въ улицѣ Бланшъ № 70 происходило 2-го декабря первое собраніе лѣвой.

— У васъ, баронесса, сказалъ генералъ, прелестныя дѣти… и очень добрый слуга, прибавилъ онъ.

— Это — мой мужъ, отвѣтила г-жа Коппансъ.

Дѣйствительно, г. Коппансъ, спрятанный въ своемъ домѣ, привелъ тамъ пять мѣсяцевъ, какъ въ могильномъ склепѣ, и въ эту самую ночь бѣжалъ изъ Франціи, переодѣвшись въ ливрею. Маленькимъ дѣтямъ, конечно, внушили заранѣе, какъ вести себя въ дорогѣ. Случай свелъ въ вагонѣ это семейство съ генераломъ Бедо и сопровождавшими его агентами. Всю ночь баронесса находилась подъ страхомъ, какъ бы кто-нибудь изъ малютокъ, проснувшись, не бросился въ присутствіи этихъ полицейскихъ, обнимать лакея и не произнесъ слово: папа!

XVI.
Взглядъ назадъ.

Луи-Бонапартъ попробовалъ испытать большинство, какъ испытываютъ мостъ. Беззаконіе, захватъ, всякаго рода гнусности, расправу на Гаврской Площади, крики: «да здравствуетъ императоръ», раздачу денегъ войскамъ, уличную продажу бонапартистскихъ газетъ и запрещеніе республиканскихъ и парламентаристскихъ; смотры въ Сатори, рѣчи въ Дижонѣ — большинство вынесло все!

«Хорошо, подумалъ онъ. — Переворотъ удастся».

Припомните факты: до 2 то декабря переворотъ осуществлялся по частямъ, тамъ и сямъ, понемножку всюду, довольно нагло, и большинство улыбалось. Представитель Паскаль Дюпре подвергся насилію со стороны полицейскихъ агентовъ. «Это очень забавно», сказала правая. Представитель Денъ схваченъ. Прелестно! Представитель Сартенъ арестованъ. Браво! Въ одно прекрасное утро, когда всѣ шалнеры были испробованы и смазаны, когда всѣ нити были прикрѣплены, государственный переворотъ осуществился въ цѣломъ, внезапно. Большинство перестало смѣяться. Но фокусъ былъ уже сдѣланъ. Оно не замѣтило, что уже давно, въ то время, какъ оно подсмѣивалось надъ удавленными, веревка была у него на шеѣ.

Мы настаиваемъ на этомъ не для того, чтобы наказывать за прошлое, но для того, чтобы это могло послужить урокомъ въ будущемъ. Когда назначенный часъ пробилъ, заведенная, пущенная въ ходъ машина пошла. Ничто уже не могло помѣшати ей, и не помѣшало. То, что было бы пропастью, еслибы большинство сознало свой долгъ и поняло бы свою солидарность съ лѣвой, оказалась канавкой, которую ничего не стоитъ перескочить. Неприкосновенность была уничтожена неприкосновенными. Руки жандармовъ пріучились хватать за шиворотъ представителей, какъ хватали воровъ. Полицейскіе умѣли даже не помять галстуха государственнаго человѣка, котораго они волокли, и нужно было видѣть, какъ былъ озадаченъ наивный виконтъ де-Фаллу, когда съ нимъ обошлись точно такъ же, какъ съ гражданиномъ Сартеномъ!

Большинство, пятясь назадъ и не переставая аплодировать Бонапарту, наконецъ, упало въ ту яму, которую онъ ему приготовилъ.

XVII.
Поведеніе лѣвой.

Поведеніе республиканской лѣвой среди этихъ событій 2-го декабря останется вѣчно памятнымъ.

Знамя и законъ лежали повергнутыми въ грязь всеобщей измѣны, подъ ногами Луи-Бонапарта. Лѣвая подняла это знамя, омыла эту грязь своей кровью, развернула его передъ глазами народа и съ 2-го по 5-е декабря сдерживала Бонапарта.

Нѣсколько человѣкъ, горсть лѣвой, сто двадцать представителей народа, случайно избѣжавшихъ ареста, повергнутыхъ въ мракъ и безмолвіе и не имѣвшихъ за себя даже голоса свободной прессы, этого набата интеллигенціи, воодушевляющаго бойцевъ; безъ генераловъ, безъ солдатъ, безъ боевыхъ запасовъ, вышли на улицу съ рѣшимостью преградить путь государственному перевороту и вступили въ борьбу съ этимъ чудовищнымъ преступленіемъ, принявшимъ всѣ мѣры предосторожности, вооруженнымъ съ головы до ногъ, закованнымъ въ броню, окружившимъ себя цѣлымъ лѣсомъ штыковъ, выдвинувшимъ цѣлую массу орудій.

Они сохранили присутствіе духа, которое и составляетъ дѣйствительную храбрость. Не имѣя ничего, они, воодушевленные чувствомъ долга, ни на минуту не покидавшимъ ихъ, добыли все. Не было типографіи, она явилась. Не было ружей — они нашлись. Не было пуль — ихъ отлили; не было пороху — его изготовили. Въ ихъ распоряженіи были только камни мостовой, и лѣвая создала, изъ нихъ бойцовъ.

Правда, что это были камни парижскихъ улицъ, способные превращаться въ людей.

И таково могущество права, что, впродолженіи четырехъ дней, эти сто двадцать человѣкъ, за которыхъ была только правота ихъ дѣла, служили противовѣсомъ стотысячной арміи. Была минута, когда успѣхъ даже началъ склоняться на ихъ сторону, когда, благодаря имъ, благодаря ихъ сопротивленію, поддерживаемому негодованіемъ честныхъ сердецъ, побѣда закона казалась возможной и даже несомнѣнной. Въ четвергъ 5-го, переворотъ пошатнулся и долженъ былъ опереться на убійство. Мы видѣли, что, еслибъ не избіеніе на бульварахъ, еслибъ Луи-Бонапартъ не спасъ своей измѣны рѣзней, не защитилъ своего преступленія другимъ преступленіемъ, то гибель его была неизбѣжна.

Впродолженіи этихъ долгихъ часовъ борьбы, борьбы непрерывной, борьбы противъ арміи днемъ и противъ полиціи, ночью, борьбы неравной, гдѣ вся сила была съ одной стороны, а съ другой, какъ я уже сказалъ, было только право, ни одинъ изъ этихъ ста двадцати представителей не измѣнялъ долгу, не избѣгалъ опасности, не отступалъ, не падалъ духомъ, всѣ до единаго смѣло подставили свои головы подъ сѣкиру и четыре дня ожидали ея удара.

Теперь этотъ ударъ нанесенъ; онъ не миновалъ почти ни одной изъ этихъ головъ. Заточеніе, ссылка, изгнаніе постигли ихъ.

Я принадлежу къ числу тѣхъ, вся заслуга которыхъ въ этой борьбѣ состояла только въ стремленіи привлечь всѣхъ мужественныхъ людей къ осуществленію одной мысли; но да позволено мнѣ будетъ здѣсь воздать должную справедливость этимъ людямъ, съ которыми я имѣлъ счастье три года служить святому дѣлу человѣческаго прогресса, этой оскорбляемой, оклеветанной, непризнанной и неустрашимой лѣвой, находившейся постоянно на бреши, ни днемъ, ни ночью не знавшей отдыха, не отступавшей ни передъ военнымъ, ни передъ парламентскимъ заговоромъ и которая, получивъ полномочіе отъ народа защищать его, защищала его даже тогда, когда онъ отдался, защищала его на трибунѣ словомъ и съ оружіемъ въ рукахъ — на улицѣ.

Когда комитетъ сопротивленія, въ томъ засѣданіи, гдѣ былъ вотированъ и составленъ декретъ о низложеніи и объявленіи внѣ закона, пользуясь безусловной властью, которою облекла его лѣвая, рѣшилъ, что имена всѣхъ представителей, оставшихся на свободѣ, должны быть подписаны подъ этимъ декретомъ — это былъ смѣлый шагъ. Комитетъ не скрывалъ отъ себя, что, дѣйствуя такимъ образомъ, онъ даетъ въ руки перевороту, въ случаѣ его побѣды, готовый списокъ опасныхъ лицъ, которыя должны ожидать преслѣдованій; онъ, можетъ быть, даже опасался въ душѣ, чтобы нѣкоторые не стали протестовать и не заявили желанія быть вычеркнутыми, и, дѣйствительно, на другой день мы получили двѣ жалобы. Два представителя, пропущенные нами въ спискѣ, требовали, чтобъ ихъ имена были внесены въ него. Вотъ имена ихъ: Англадъ и Прадье.

Со вторника, 2-го, до пятницы, 5 то декабря, представители лѣвой и комитета, преслѣдуемые, розыскиваемые, на каждомъ шагу рисковали быть открытыми и задержанными — т. е. разстрѣлянными — и двадцать семь разъ мѣняли квартиры для своихъ совѣщаній, начиная съ улицы Бланшъ и кончая квартирой Раймона, гдѣ происходило ихъ послѣднее засѣданіе. Они отказывались отъ убѣжищъ, предлагаемыхъ имъ на лѣвомъ берегу, желая оставаться въ центрѣ борьбы. Благодаря этимъ перемѣщеніямъ, они должны были часто ходить изъ одного конца Парижа въ другой и по окольнымъ улицамъ, чтобъ ихъ не выслѣдили. Все представляло для нихъ опасность; ихъ число, ихъ лица, знакомыя многимъ, самыя предосторожности, принимаемыя ими. Многолюдныя улицы — опасность; тамъ постоянно находилась полиція; пустынныя улицы — опасность. Движеніе было на нихъ замѣтнѣй.

Не спали, не ѣли. Питались чѣмъ ни попало; отъ времени до времени, тамъ и сямъ, стаканъ воды, кусокъ хлѣба — вотъ и все. Г-жа Ландренъ предложила намъ бульону; г-жа Греви — остатки паштета. Однажды, мы цѣлый вечеръ питались небольшимъ количествомъ шеколада, розданнаго на баррикадѣ какимъ-то аптекаремъ. Ночью, 3-го декабря, у Жёнесъ, въ улицѣ Граммонъ, Мишель де-Буржъ, взявъ стулъ, сказалъ: «Вотъ моя кровать». Были ли мы утомлены? Мы этого не чувствовали. Старики, какъ Ронжа, больные, какъ Буассе — всѣ были на ногахъ. Общественная опасность, эта лихорадка, держала ихъ въ возбужденномъ состояніи.

Нашъ почтенный сотоварищъ, Ламне, не приходилъ на наши совѣщанія, но онъ всѣ три дня не ложился спать и, сидя въ своемъ старомъ, застегнутомъ до верху, сюртукѣ, въ своихъ грубыхъ башмакахъ, готовъ былъ выйти по первому зову. Онъ написалъ автору этой книги слѣдующія три строки, которыхъ невозможно не привести. «Вы всѣ — герои, кромѣ меня. Мнѣ это больно. Жду вашихъ приказаній. Дайте же мнѣ возможность быть хоть на что нибудь годнымъ… пошлите хоть на смерть».

На совѣщаніяхъ каждый оставался тѣмъ же, что и всегда. Можно было подумать, что происходитъ обычное засѣданіе въ бюро Собранія. Это было обыденное спокойствіе, въ соединеніи съ твердостью, проявляющейся въ рѣшительныя минуты. Эдгаръ Кинэ сохранялъ всю возвышенность своихъ взглядовъ; Ноэль Парфе — всю живость своего ума; Ивонъ — всю свою прозорливость, Лабруссъ — весь свой пылъ. Въ уголкѣ, Пьеръ Лефранъ, памфлетистъ и пѣвецъ — но памфлетистъ, подобный Полю ЛуиКуррье, и пѣвецъ, подобный Беранже — слушалъ, съ улыбкой, строгую, серьёзную рѣчь Дюпои-де-Бюссака. Вся эта блестящая група молодыхъ ораторовъ лѣвой: Бансель, съ своей увлекательной страстностью, Версиньи и Викторъ Шоффуръ, съ своей юношеской отвагой, Сэнъ, съ своимъ хладнокровіемъ, обличавшимъ силу, Фарконне — съ своимъ тихимъ голосомъ и своимъ мощнымъ вдохновеніемъ — отдали себя дѣлу сопротивленія, то участвуя въ совѣщаніяхъ, то вращаясь между народомъ и доказывая тѣмъ, что истинный ораторъ обладаетъ всѣми качествами бойца. Неутомимый де-Флоттъ былъ всегда готовъ обойти весь Парижъ. Ксавье-Дюррьё былъ храбръ, Дюлакъ — неустрашимъ, Шарамоль — отваженъ. Граждане и паладины! Кто изъ этихъ людей, ни передъ чѣмъ не дрожавшихъ, посмѣлъ бы не быть мужественнымъ? Всклоченныя бороды, одежда и волосы въ безпорядкѣ, блѣдныя лица, гордость во всѣхъ очахъ! Въ домахъ, гдѣ намъ давали убѣжище, размѣщались, какъ могли. Если не было креселъ и стульевъ, нѣкоторые, падавшіе отъ усталости, но не падавшіе духомъ, садились на полу. Когда писались декреты и прокламаціи, каждый дѣлался переписчикомъ. Одинъ диктовалъ — десять человѣкъ писали. Писали гдѣ ни попало: на столѣ, на окнахъ, на стульяхъ, у себя на колѣняхъ. Часто не до ставало бумаги, перьевъ. Эти мелочи являлись препятствіемъ въ самыя критическія минуты. Бываютъ минуты, въ исторіи народовъ, когда чернильница, въ которой высохли чернила, можетъ сдѣлаться общественнымъ бѣдствіемъ. Отношенія между всѣми были самыя искреннія, сердечныя; оттѣнки различныхъ фракцій сгладились.

Въ секретныхъ засѣданіяхъ комитета, Мадье де-Монжо, великодушный и твердый, флоттъ — отважный боецъ и глубокій мыслитель, отстаивавшій революцію, Карно, точный, холодный, спокойный, непоколебимый; Жюль-Фавръ, мужественный, саркастическій, исполненный простоты и силы, пополняли другъ друга. Мишель де Буржъ, сидя въ углу у камина или облокотясь на столъ, закутанный въ свое широкое пальто и съ черной шолковой шапочкой на головѣ, всегда быстро находилъ возраженіе на высказанную мысль, не становился въ тупикъ ни передъ какимъ событіемъ, умѣлъ всегда отразить опасность, предвидѣть случайность, необходимость, потому что это была одна изъ тѣхъ богато-одаренныхъ натуръ, умъ и воображеніе которыхъ неистощимы. Совѣты подавались часто самые противоположные, но никогда при этомъ не происходило столкновеній. Эти люди не обольщали себя иллюзіями. Они знали, что борьба шла на жизнь и смерть, что пощады нельзя было ждать никакой; что они имѣли дѣло съ человѣкомъ, сказавшимъ: давите все! Имъ были извѣстны кровавыя слова Морни. Слова эти служили основаніемъ для декретовъ Сент-Аряо, а выпущенныя на улицу преторіанцы примѣняли ихъ къ дѣлу, совершая убійства. Члены комитета сопротивленія и представители, присутствовавшіе на собраніяхъ, знали, что всюду, гдѣ бы ихъ ни схватили, ихъ переколятъ штыками. Но, тѣмъ не менѣе, на всѣхъ лицахъ замѣчалось ясное, спокойное выраженіе, свидѣтельствовавшее о чистой совѣсти. Порой эта ясность даже переходила въ веселость. Смѣялись охотно, смѣялись надъ всѣмъ: и надъ разорванными панталонами одного, и надъ шляпой, принесенной другимъ съ баррикады, вмѣсто своей, и надъ кашнэ которымъ повязался третій. — Спрячьте въ этотъ кашнэ вашъ ростъ, говорили ему. Это были дѣти, которыхъ все забавляло. Утромъ 4-го, пришелъ Матьё (изъ департамента Дромы). Онъ образовалъ свой собственный комитетъ, сообщавшійся съ центральнымъ, и пришелъ заявить намъ объ этомъ. Онъ сбрилъ себѣ бороду, чтобъ его не узнали на улицѣ. Вы похожи на епископа! закричалъ ему Мишель де-Буржъ, и все собраніе разразилось хохотомъ. А между тѣмъ, каждая минута грозила смертью. Шумъ въ дверяхъ, ключъ, повернутый въ замкѣ, все наводило на мысль о ней.

Представители и комитетъ находились въ зависимости отъ случая. Не разъ ихъ могли схватить, и не схватили, потому ли что полицейскіе агенты совѣстились (куда, подумаешь, иногда забирается совѣстливость!), или что, сомнѣваясь въ окончательномъ исходѣ борьбы, они боялись опрометчиво наложить руку на возможныхъ побѣдителей. Если бы полицейскій комиссаръ Вассаль, встрѣтившій насъ 4-го утромъ, на троттуарѣ улицы des Moulins, захотѣлъ, то мы, въ тотъ же день, были бы взяты. Онъ не выдалъ насъ. Но это были исключенія. Полиція, тѣмъ не менѣе, преслѣдовала насъ съ ожесточеніемъ. На квартиру Мари, какъ читатель помнитъ, городскіе сержанты и подвижная жандармерія явились десять минутъ спустя послѣ того, какъ мы оставили домъ, и даже ощупывали штыками, нѣтъ ли кого подъ кроватями.

Между представителями находились нѣсколько конституціоналистовъ и во главѣ ихъ Бастидъ. Бастидъ, въ 1849 г., былъ министромъ иностранныхъ дѣлъ. Въ одномъ изъ ночныхъ засѣданій, въ улицѣ Попенкуръ, его упрекали за нѣкоторыя его дѣйствія. — «Дайте мнѣ сначала возможность пасть въ битвѣ, а потомъ обвиняйте меня въ чемъ хотите. Какъ вы можете сомнѣваться во мнѣ, который всегда былъ республиканцемъ до мозга костей!» Бастидъ не соглашался назвать наше сопротивленіе инсуррекціей, онъ называлъ его контръ инсуррекціей. Онъ говорилъ: «Викторъ-Гюго правъ. Инсургентъ въ Елисейскомъ Дворцѣ». Я былъ, какъ читатель помнитъ, того мнѣнія, что не нужно медлить, откладывать, что нужно ковать государственный переворотъ, пока онъ горячъ, и вызвать его на рѣшительный бой. Бастидъ меня поддерживалъ. Въ битвѣ онъ былъ невозмутимъ, холоденъ, веселъ подъ своей холодностью. На сент-антуанской баррикадѣ, въ то время, какъ ружья переворота цѣлились въ представителей народа, онъ съ улыбкой сказалъ Мадье-де-Монжо: — Спросите теперь у ШёльХера, что онъ думаетъ объ уничтоженіи смертной казни? (Шёльхеръ, какъ и я, даже въ эту рѣшительную минуту, отвѣтилъ бы: "слѣдуетъ уничтожитъ). На другой баррикадѣ, Бастидъ, принужденный куда то отлучиться не на долго, оставилъ на камнѣ свою трубку. Ее нашли и подумали, что Бастидъ убитъ. Онъ возвратился. Баррикаду осыпала картечь. «Гдѣ моя трубка?» спросилъ онъ. Онъ закурилъ ее и продолжалъ стрѣлять. Двѣ пули пробили плащъ его.

Когда баррикады были построены, республиканскіе представители разсѣялись по нимъ, распредѣливъ ихъ между собой. Почти всѣ представители лѣвой участвовали или въ постройкѣ, или въ защитѣ баррикадъ. Кромѣ Шёльхера, выказавшаго на сент-антуанской баррикадѣ столько самоотверженія, Эскиросъ присутствовалъ на баррикадѣ въ улицѣ Шарронъ; де-Флоттъ — на баррикадѣ Пантеона и Chapelle-st Denis. Матье де Монжо — въ Бельвилѣ. Дутръ и Пеллетье — на баррикадѣ V округа. Бривъ — въ Бабурѣ. Арно де Л’Аріежъ — въ улицѣ Petit Repoisoir. Кигье — въ улицѣ Пажевенъ. Версиньи — въ улицѣ Joigneux. Дюпонъ де-Бюссакъ — на Сен-Мартенской Площадкѣ. Карлосъ Форель и Буассе — въ улицѣ Гамбюто. Дутръ получилъ сабельный ударъ по головѣ, который разсѣкъ его шляпу. Пальто Бурзй было пробито четырьмя пулями. Боденъ былъ убитъ. Гастону Дюссубъ помѣшала прійдти болѣзнь; но его братъ Денисъ Дюссубъ занялъ его мѣсто. Гдѣ? Въ могилѣ.

Боденъ палъ на первой, Денисъ Дюссубъ на второй баррикадѣ.

Я былъ менѣе счастливъ, нежели Бурза. Мое пальто было пробито пулями только въ трехъ мѣстахъ. Не могу рѣшительно сказать, гдѣ въ меня стрѣляли. Вѣроятнѣе всего — на бульварѣ.

Послѣ того, какъ битва была проиграна, не было безпорядочнаго бѣгства, сумятицы. Всѣ остались въ Парижѣ, готовые поякиться снова, въ случаѣ надобности. Мишель скрывался въ улицѣ «Г Alger; я — въ улицѣ Navarin. Комитетъ засѣдалъ еще 6-го, въ одиннадцать часовъ вечера. Жюль Фавръ. Мишель де-Буржъ и я видѣлись у одной великодушной женщины, г-жи Дидье. Я уже передавалъ здѣсь слова Бастида: — Вы удалитесь въ изгнаніе; я останусь въ Парижѣ, сдѣлайте меня вашимъ намѣстникомъ».

Надѣялись, что 9-го, во вторникъ, народъ возьмется опять за оружіе. Но этого не произошло. Maпари извѣстилъ объ этомъ Дюпси-де-Бюссака, но Парижъ былъ ввергнутъ въ ужасъ катастрофой 4-го декабря. Населеніе не двинулось. Лишь нѣсколько дней спустя, когда послѣдняя искря сопротивленія угасла въ сердцѣ народа и послѣдній лучъ надежды угасъ въ небесахъ, рѣшились, наконецъ, представители подумать о своей безопасности и покинуть Францію, испытывая при этомъ тысячу затрудненій.

Многіе республиканскіе представители принадлежали къ рабочему классу. Они и въ изгнаніи остались работниками. Надо снова сдѣлался каменьщикомъ, Форъ (департамента Роны) — ножевщикомъ, Баніе — башмачникомъ, Греппо — ткачемъ. Всѣ они сознаютъ, что ремесло ихъ стало ихъ обязанностью, и работаютъ въ Англіи. Греппо, находясь въ изгнаніи, соткалъ для королевы Викторіи платье ко дню годовщины ея коронованія. Горькая насмѣшка судьбы: Ноэль Парфе корректоромъ въ одной брюссельской типографіи. Агриколь Пердигье, прозванный Avignonnais-laVertu, надѣлъ на себя свой кожаный фартукъ и занимается столярнымъ дѣломъ въ Антверпенѣ. Вчера эти люди засѣдали въ Верховномъ собраніи. Подобныя вещи встрѣчаются у Плутарха.

Краснорѣчивый и мужественный изгнанникъ, Эмиль Дэшанель, обладающій рѣдкимъ даромъ слова, создалъ въ Брюсселѣ новую форму публичнаго обученія «les conférences» (бесѣды). Ему всецѣло принадлежитъ честь этого полезнаго нововведенія.

Скажемъ въ заключеніе: національное законодательное собраніе дурно жило, но умерло хорошо.

Въ эту минуту паденія — не поправимую для малодушнаго — правая держала себя съ достоинствомъ, лѣвая — явилась великою. Никогда еще исторія не представляла примѣра подобнаго паденія парламента.

Въ февралѣ 1848 г., депутаты попадали въ обморокъ. Г. Созе убѣжалъ съ трибуны, даже позабывъ свою шляпу.

Бонапартъ, настоящій, первый, заставилъ своихъ Пять-Сотъ повыскакать въ оранжерейныя окна, въ С. Клу, что было для этихъ господъ нѣсколько затруднительно, благодаря ихъ длиннымъ плащамъ.

Кромвеллъ, этотъ старѣйшій изъ Бонапартовъ, сдѣлавъ свое 18-е Брюмера, не встрѣтилъ другаго сопротивленія, кромѣ нѣсколькихъ проклятій Мильтона и Лудлоу, и имѣлъ право произнести свою грубо-гигантскую фразу: я положилъ короля въ свой мѣшокъ и парламентъ въ свой карманъ.

Нужно восходить до римскаго сената, чтобъ найдти настоящія курульныя кресла.

Законодательное собраніе, повторимъ, къ его чести, держало себя хорошо на краю пропасти — это будетъ ему зачтено исторіей. Послѣ столькихъ предательствъ, можно было опасаться, что это собраніе предастъ и себя. Законодательное собраніе — по неволѣ приходится напомнить это — дѣлало ошибку за ошибкой; роялистское большинство недостойно преслѣдовало республиканское меньшинство, твердо исполнявшее свою обязанность и обличавшее его передъ народомъ. Это собраніе долго находилось въ сообщничествѣ и сожительствѣ съ преступнымъ человѣкомъ, задушившимъ его наконецъ, какъ воръ душитъ свою наложницу въ ея постелѣ. Но какъ бы то ни было, паденіе этого роковаго собранія не сопровождалось позоромъ, какъ на это разсчитывалъ Бонапартъ. Оно не выказало трусости.

Причина этого заключалась въ томъ, что оно обязано было своимъ происхожденіемъ всеобщей подачѣ голосовъ. Въ послѣдній часъ свой, оно почувствовало, что эта всеобщая подача голосовъ, породившая его и которую оно хотѣло убить, сообщаетъ ему силу.

Законодательное собраніе — какая бы отвѣтственность ни падала на него — быть можетъ избѣгнетъ, въ будущемъ, строгаго осужденія, котораго оно заслуживало бы.

Благодаря всеобщей подачѣ голосовъ, которой оно измѣнило и которая дала ему въ послѣднюю минуту и вѣру, и силу; благодаря лѣвой, которую оно тѣснило, преслѣдовало, оскорбляло, оклеветало и которая озарила его блескомъ своего героизма, это немощное собраніе умерло великой смертью.

XVIII.
Страница, написанная въ Брюсселѣ.

— Да! я толкну ногой дверь этого дворца и войду въ него "«.ъ тобою, Исторія! Я схвачу за воротъ всѣхъ этихъ изверговъ, на томъ самомъ мѣстѣ, гдѣ они не перестаютъ совершать безчисленныя злодѣйства. Я внезапно освѣщу свѣтомъ истины этотъ ночной вертепъ.

Да! я освѣщу его! Я отдерну занавѣси, я отворю окна, я покажу его всѣмъ! Вотъ онъ этотъ Елисейскій Дворецъ, подлый, ужасный, роскошный, торжествующій, радостный, позлащенный, опозоренный! Смотрите на этихъ придворныхъ, на эту кучу, на эту шайку — называйте какъ хотите — на всю эту каторжническую среду, гдѣ творятся всякія мерзости, гнусности, непотребства; гдѣ кишатъ, пресмыкаются, плодятся и множатся флибустьеры, бандиты, святоши, шпіоны, воры, мясники, палачи, отъ кондотьера, продающаго свою шпагу, до іезуита, торгующаго своимъ Богомъ, гдѣ толкутся Бароши и Тесты, куда каждый несетъ свои нечистоты: Маньянъ — свои эполеты, Монталамберъ — свою религію, Дюпенъ — свою собственную особу. Но, главное, полюбуйтесь этимъ интимнымъ кружкомъ, этой святая святыхъ вертепа, этимъ домашнимъ совѣтомъ, гдѣ пьютъ, ѣдятъ, хохочутъ, спятъ, играютъ, шулерничаютъ и развратничаютъ, гдѣ на ты съ высочествомъ. О! сколько гнусности! Здѣсь все, все — безчестье, позоръ, срамота! О! исторія, заклейми раскаленнымъ желѣзомъ всѣ эти лица!

Вотъ, гдѣ кутятъ, веселятся, пируютъ и глумятся надъ Франціей! Здѣсь съ громкимъ хохотомъ набиваютъ себѣ карманы мильйонами луидоровъ и мильйонами избирательныхъ голосовъ. Посмотрите на нихъ! Полюбуйтесь ими! Они обошлись съ закономъ, какъ съ проституткой — и довольны! Право задушено, свобода скована, знамя опозорено, народъ лежитъ у нихъ подъ ногами, они счастливы! А кто они? Что это за люди? Европа не знаетъ. Въ одно прекрасное утро, ихъ увидѣли порожденными преступленіемъ. Больше ничего. Сбродъ негодяевъ, которые, такъ ни старались сдѣлаться знаменитыми — остались, все-таки, неизвѣстными. Вотъ они всѣ. Посмотрите на нихъ, говорю я вамъ, вглядитесь въ нихъ, узнайте ихъ, если можете. Какого они пола? Къ какой породѣ принадлежатъ? Кто, напримѣръ, вотъ этотъ? Этописатель? нѣтъ, это — собака; онъ жуетъ человѣческое мясо. А этотъ? Тоже — собака? Нѣтъ, это — придворный. У него лапа въ крови. Новые люди! Такъ называютъ ихъ. Дѣйствительно, новые! Неожиданные, неслыханные, странные, чудовищные! Клятвопреступленіе, несправедливость, воровство, убійство возведенные, въ министерскіе департаменты; мошенничество, примѣненное къ всеобщей подачѣ голосовъ; управленіе страной посредствомъ подлога; долгъ, сдѣлавшійся преступленіемъ, преступленіе, получившее названіе долга, циническій хохотъ, при видѣ совершающихся злодѣйствъ — вотъ въ чемъ состоитъ вся новизна ихъ!

Теперь имъ хорошо, имъ все удалось; вѣтеръ подулъ въ ихъ сторону, и они ликуютъ. Они мошеннически овладѣли Франціей и теперь, между ними идетъ дѣлёжка. Франція — мѣшокъ, и каждый запускаетъ въ него руку. Ищите, шарьте, пока вы тутъ, удите, тащите, грабьте. Одному нужны деньги, другому — мѣсто, третьему — орденъ на шею; четвертому — шляпу съ плюмажемъ, шитье на обшлага; этому — женщины, толу — власть; кому — вѣсти для биржи, кому — желѣзнодорожную концесію, кому — вино. Надѣюсь, что они довольны! Представьте себѣ бѣдняка который, три года тому назадъ, занималъ по десяти су у своего дворника и которому теперь, стоитъ только подписать декретъ, чтобъ положить себѣ въ карманъ мильйонъ. Доставлять себѣ всевозможныя наслажденія, расхищая казну; смотрѣть на государственные доходы, какъ на свою собственность — въ этомъ состоитъ ихъ политика. Настоящее названіе ихъ честолюбія, это прожорливость.

Они честолюбивы! Какой вздоръ. Управлять — значитъ наслаждаться. Это не мѣшаетъ и предательству. Напротивъ. Они другъ за другомъ шпіонятъ, предаютъ другъ друга. Маленькіе предатели предаютъ большихъ предателей. Пьетри подкапывается подъ Мопа. Мопа подъ Карлье. Отвратительный притонъ! Только государственный переворотъ они сдѣлали сообща — вотъ и все. А въ остальномъ ни на что нельзя положиться, нельзя ничему довѣрять, ни взглядамъ, ни улыбкамъ, ни мужчинамъ, ни женщинамъ, ни лакею, ни принцу, ни честному слову, ни метрическому свидѣтельству. Каждый чувствуетъ за собой подлогъ и каждый подозрѣваетъ другихъ. У каждаго есть свой тайныя намѣренія, каждый знаетъ только самъ про себя, зачѣмъ онъ сдѣлалъ то-то и то-то . Ни одинъ не обмолвится словомъ о своемъ преступленіи и никто не носитъ имени своего отца. О! Продли мнѣ, только, Господи, вѣку, и я построю висѣлицу въ сто локтей вышины, возьму молотокъ и гвоздей и распну этого Богарнэ, прозваннаго Бонапартомъ, между этимъ Леруа, прозваннымъ Сент-Арно, и этимъ Фіаленомъ, прозваннымъ Персиньи!

И васъ всѣхъ, подлые ихъ сообщники, привлеку я къ позорному столбу! Этого Морни, этого Ромьё, этого Фульда, сенатора и жида, этого Делангля. носящаго на спинѣ своей ярлыкъ съ надписью: „правосудіе!“ И этого Тролона, законника, прославляющаго нарушеніе законовъ, юрисконсульта, апологиста государственнаго переворота, судью, льстящаго клятвопреступленію и восхваляющаго убійство, который предстанетъ передъ потомствомъ съ пропитанной кровью и грязью губкой въ рукѣ!

Итакъ, рѣшено, я вступаю въ бой. Съ кѣмъ? Съ нынѣшнимъ властителемъ Европы.

Не худо показать это зрѣлище міру. Луи-Бонапартъ это — успѣхъ. это — упоеніе торжествомъ, это — деспотизмъ веселый и свирѣпый, кичащійся своей побѣдой, это — безуміе, полновластіе, ищущее себѣ предѣловъ и не находящее ихъ ни въ людяхъ, ни въ вещахъ. Луи-Бонапартъ держитъ въ рукахъ своихъ Францію, urbem Romam habet, а кто обладаетъ Франціею — обладаетъ міромъ. Онъ — властелинъ на выборахъ, властелинъ народа, властелинъ чужой совѣсти. Онъ назначаетъ себѣ наслѣдника, располагаемъ всѣми будущими избраніями. Его сенатъ, его законодательное собраніе, его государственный совѣтъ идутъ за нимъ, склонивъ раболѣпно голову, лижутъ ему пятки. Кардиналы и епископы подчиняются его волѣ. Онъ попираетъ ногами правосудіе, которое его проклинаетъ, и судей, которые его обожаютъ. Тридцать корреспонденцій сообщаютъ континенту, что онъ нахмурилъ брови. Всѣ электрическіе телеграфы приходятъ въ движеніе, если онъ подыметъ мизинецъ. Вокругъ него гремятъ саблями, на плацахъ бьютъ барабаны. Онъ сидитъ подъ сѣнью орла, окруженный штыками и крѣпостями. Свободные народы дрожатъ и прячутъ свои вольности, боясь, чтобъ онъ не укралъ ихъ. Даже великая американская республика не смѣетъ отозвать отъ него своего посла. Короли, окруженные арміями, смотрятъ на него съ улыбкой и съ тайнымъ ужасомъ въ сердцѣ. Съ кого онъ начнетъ? Съ Бельгіи? Съ Швейцаріи? Съ Пьемонта? Европа ожидаетъ вторженія. Онъ все можетъ и обо всемъ мечтаетъ.

И вотъ, передъ этимъ то тріумфаторомъ, побѣдителемъ, диктаторомъ, императоромъ, передъ этимъ всесильнымъ владыкой, предстаетъ человѣкъ, одинокій, изгнанный, раззоренный, обобранный, повергнутый во-прахъ, предстаетъ и осмѣливается напасть на него. У Луи Бонапарта десять тысячъ пушекъ и пятьсотъ тысячъ солдатъ. У писателя только его перо и чернильница. Писатель — ничто, это — песчинка, тѣнь, это — безпріютный скиталецъ, безпаспортный бродяга, но подлѣ него стоятъ и борятся вмѣстѣ съ нимъ двѣ силы: право, которое непобѣдимо, и истина, которая безсмертна.

Безъ сомнѣнія, для этой борьбы на жизнь и смерть, для этого страшнаго поединка, провидѣніе могло бы избрать болѣе знаменитаго бойца, грознаго атлета; но что значатъ люди тамъ, гдѣ борется идея? Повторяю, каково бы ни было это зрѣлище, но его не худо показать міру. Что оно представляетъ? Интеллигенцію-атомъ, сопротивляющуюся силѣ колоссу.

У меня только одинъ камень въ пращѣ. Но этотъ камень хорошъ; этотъ камень — справедливость

Я нападаю на Луи-Бонапарта въ тотъ часъ, когда онъ всесиленъ. Онъ въ апогеѣ своего могущества; тѣмъ лучше. Это то мнѣ и нужно. Я нападаю на него передъ лицомъ всего міра, передъ лицомъ Бога, нападаю во имя любви къ народу и къ Франціи! Онъ будетъ императоромъ.. Пусть такъ. Но пусть же, по крайней мѣрѣ, остается хоть одинъ человѣкъ, сопротивляющійся ему. Пусть знаетъ Луи-Бонапартъ, что можно завладѣть имперіей, но нельзя завладѣть иной совѣстью.

XIX.
Непогрѣшимое благословеніе.

Папа одобрилъ.

Когда курьеры привезли въ Римъ извѣстіе о событіяхъ 1 то Декабря, папа отправился на смотръ, который производилъ войскамъ генералъ Жемо, и просилъ генерала поздравить отъ его имени принца Луи-Наполеона.

Прецедентъ уже былъ.

12 Декабря 1572 г., Сенъ-Гоаръ, посланникъ французскаго короля Карла IX при королѣ испанскомъ Филлипѣ II-мъ, писалъ изъ Мадрида своему государю: „Извѣстія о происшествіяхъ въ день св. Варѳоломея дошли до католическаго короля. Онъ выказалъ при этомъ, въ противность своему обыкновенію и своему нраву, такую веселость, какой не выказывалъ при самыхъ счастливыхъ обстоятельствахъ своей жизни; когда я, въ воскресенье утромъ, явился къ нему, то онъ, принявъ меня, засмѣялся, выражая необыкновенную радость и удовольствіе, и началъ хвалить Ваше Величество“.

Рука Пія IX осталась простертою надъ Франціей, сдѣлавшейся, имперіей.

И тогда, подъ сѣнью этого благословенія, началась эра благоденствія…

ЗАКЛЮЧЕНІЕ.
Паденіе.

I.

Я возвращался изъ своего четвертаго изгнанія (ничтожное изгнаніе — бельгійское). Это было въ концѣ Сентября 1871 г. Я ѣхалъ на Люксамбургъ и заснулъ въ вагонѣ. Толчокъ при остановкѣ поѣзда разбудилъ меня. Я открылъ глаза.

Поѣздъ остановился посреди прелестнаго пейзажа. Я еще находился въ состояніи полу-сна. Неясныя, разрозненныя мысли — полугрёзы — бродили въ головѣ моей, заслоняя отъ меня дѣйствительность.

Подлѣ самой желѣзной дороги протекала рѣчка, чистая, окаймлявшая веселый, зеленѣющій островокъ. Зелень, покрывавшая его, была такъ густа, что лысухи, подплывавшія къ острову, нырнувъ въ нее, совсѣмъ исчезали въ ней. Рѣчка бѣжала далѣе по долинѣ, казавшейся садомъ, который терялся вдали. Въ ней были и яблони, приводившія на память Еву, и ивы, заставлявшія мечтать о Галетсѣ. Какъ я уже сказалъ, это было въ одинъ изъ тѣхъ равноденственныхъ мѣсяцевъ, когда чувствуется вся прелесть.. послѣднихъ дней уходящаго времени года. Если это уходитъ зима, то уже слышится приближеніе весенней пѣсни, если угасаетъ лѣто, то видишь на горизонтѣ блѣдную улыбку осени. Вѣтеръ умѣрялъ и сливалъ въ нѣчто гармоническое всѣ эти различные звуки и голоса, въ которыхъ проявляется жизнь долинъ. Звонъ колокольчиковъ сливался съ жужжаніемъ пчелъ, послѣднія бабочки встрѣчались съ первыми гроздіями винограда. Въ эте время года, къ грустному предчувствію близкой смерти еще примѣшивается радостное сознаніе жизни. Въ воздухѣ разлита бы ла такая отрадная теплота; тучная земля изрѣзана была бороздами, вдали виднѣлись крыши честныхъ крестьянскихъ домовъ, на траву падала тѣнь отъ деревьевъ, издали доносилось мычаніе стада, дымокъ вился надъ деревней, освѣщенной солнечными лучами. Такова была, въ цѣломъ, картина, представивавшаяся глазамъ моимъ. Я слушалъ, отдавшись неопредѣленнымъ мечтамъ. Долина было спокойна, безоблачное голубое небо раскинулось надо окаймлявшими ее холмами. Неподалеку отъ меня слышались дѣтскіе голоса и щебатаніе птичекъ. Эта ясность, это спокойствіе, окружавшіе меня, сообщались душѣ моей…

Вдругъ одинъ изъ пассажировъ спросилъ меня:

— Гдѣ это мы?

— Въ Седанѣ, отвѣчалъ другой.

Я вздрогнулъ. Этотъ рай — былъ могила.

Я сталъ всматриваться. Долина была круглая и глубокая, какъ дно кратера. Извилистая рѣка походила на змѣю. Холмы, возвышавшіеся одинъ надъ другимъ, этажами, окружили это таинственное мѣсто, подобно тройному ряду неприступныхъ стѣнъ. Разъ попавши сюда, нельзя уже было уйдти. Это напоминало цирки. Какая-то подозрительная сплошная зеленая масса, казавшаяся продолженіемъ Шварцвальда, примыкала къ этимъ возвышенностямъ и терялась на горизонтѣ, какъ огромная, непроницаемая западня. Солнце сіяло, птицы пѣли, возчики, посвистывая шли за своими телегами, тамъ и сямъ бѣлѣли овцы, ягнята, голубки… листья дрожали и перешептывались. Трава, эта густая трава, пестрѣла цвѣтами. Это было ужасно…

Мнѣ казалось, что я вижу надъ этой долиной огненный мечь архангела…

Это слово „Седанъ“, какъ будто разорвало завѣсу, и пейзажъ внезапно принялъ трагическій характеръ.

Эти круги, образуемые корой на древесныхъ стволахъ, смотрѣли, словно глаза…

На что? на что-то страшное и исчезнувшее.

Да! Это было, дѣйствительно, здѣсь, за тринадцать мѣсяцевъ до того дня, какъ я проѣзжалъ этой мѣстностью. Здѣсь завершилось это чудовищное событіе 2 то декабря. Страшное паденіе.

II.

31-го августа 1870 г., подъ стѣнами Седана, въ мѣстности, называемой» живописной котловиной", была собрана и какъ бы скучена цѣлая армія. Это была французская армія, состоявшая изъ двадцати девяти бригадъ, пятнадцати дивизій и четырехъ армейскихъ корпусовъ. Всего 89 тысячъ человѣкъ. Армія эта находилась въ этой мѣстности неизвѣстно зачѣмъ; въ безпорядкѣ, безъ цѣли, представляя изъ себя какую-то кучу людей, какъ бы брошенныхъ сюда нарочно для того, чтобы её схватила гигантская рука.

Эта армія, повидимому, не чувствовала, въ ту минуту, никакихъ особенныхъ опасеніи; знали или, по крайней мѣрѣ, думали, что непріятель довольно далеко. Если считать переходы по четыре льё въ сутки, то онъ долженъ былъ находиться въ трехъ дняхъ пути отъ Седана. Но, однакожъ, къ вечеру, начальники приняли нѣкоторыя благоразумныя стратегическія предосторожности. Такъ какъ армія опиралась съ тылу на Седанъ и на Маасъ, то ее прикрывали съ фронта въ двѣ линіи 7 и корпусъ, на пространствѣ между Флоэномъ и Живонной, и 12-й — между Живонной и Базейлемъ. Это былъ треугольникъ, гипотенузой которому служилъ Маасъ. 12-й корпусъ, состоявшій изъ трехъ дивизій, Лакретеля, Лартига и Вольфа, вытянутыхъ въ прямую линію и съ артиллеріей между бригадами, представлялъ серьёзную преграду для непріятеля, опираясь флангами на Базейль и Живоннъ и имѣя въ центрѣ Депьи. 12-мъ корпусомъ командовалъ генералъ Лебрёнъ. Въ 7-мъ корпусѣ, находившемся подъ начальствомъ генерала Дуэ, было только двѣ дивизіи — Дюмона и Жильбера; онъ составлялъ вторую боевую линію, прикрывающую армію со стороны Илли. Эта линія была относительно слаба; она была слишкомъ открыта со стороны живонны, и только со стороны Мааса ее прикрывала кавалерійская дивизія Маргеритта и Бонмена и бригада Гюйомара, опиравшаяся на Флоэнъ. Въ этомъ треугольникѣ расположены были лагеремъ 5-й корпусъ подъ начальствомъ Вимифена, и І-я — подъ начальствомъ Дюкро. Кавалерійская дивизія Мишеля прикрывала І-я корпусъ со стороны Деньи. 5 и опирался на Седанъ. Четыре дивизіи, расположенныя каждая въ двѣ линіи, а именно: дивизіи Леритье, Граншана, Гоза и Консель-Дюмениля образовали подкову, обращенную къ Седану, соединяя первую боевую линію со второй. Кавалерійская дивизія Абеля и бригада Фонтанжа служили резервомъ этимъ четыремъ дивизіямъ. Вся артиллерія находилась на боевыхъ линіяхъ. Двѣ части арміи занимали совсѣмъ открытую позицію: одна вправо отъ Седана, по сю сторону Балана; другая — вправо отъ Седана по ту сторону Ижа. Это были — вправо отъ Седана — дивизія Вассуань и бригада Ребуль. Влѣво — кавалерійскія дивизіи Маргеритта и Вонмена.

Эта дизлокація доказывала полнѣйшую увѣренность арміи въ своей безопасности. Прежде всего, Наполенъ III не явился бы сюда самъ, еслибъ не былъ вполнѣ спокоенъ. Эта живописная котловина есть то, что Наполеонъ І-й называлъ «тазомъ», а адмиралъ Тромпъ — извѣстнымъ ночнымъ сосудомъ. Болѣе глубокаго ящика нельзя и требовать. Армія тутъ совершенно какъ у себя дома, даже слишкомъ, потому что рискуетъ совсѣмъ не выбраться отсюда. Это озабочивало нѣкоторыхъ храбрыхъ и вмѣстѣ предусмотрительныхъ начальниковъ, какъ генералъ Вимифенъ. Но ихъ не слушали. Въ крайнемъ случаѣ, говорили окружающіе императора — всегда можно отступить въ Мезьеръ; и ужь если предположить самое худшее — то къ бельгійской границѣ. Но слѣдовало ли даже дѣлать подобныя предположенія? Въ иныхъ случаяхъ, предусматривать, это — почти оскорблять. А потому всѣ согласились, что безпокоиться нечего.

Еслибы опасались, то уничтожили бы мосты на Маасѣ. Но объ этомъ даже и не подумали. Къ чему? Непріятель былъ далеко. Императоръ, повидимому, имѣвшій на этотъ счетъ вѣрныя свѣдѣнія, утверждалъ это.

Армія стояла на бивуакахъ, какъ мы уже сказали, нѣсколько въ безпорядкѣ, и спокойно спала всю эту ночь 31-го августа, убѣжденная, что, во всякомъ случаѣ, отступленіе къ Мезьеру .для нея открыто. Пренебрегли даже самыми обыкновенными предосторожностями. Не дѣлали кавалерійскихъ развѣдокъ, не выставили даже конныхъ форпостовъ. Одинъ изъ нѣмецкихъ военныхъ писателей (г. Гельвигъ) говоритъ это. Нѣмецкую армію отдѣляло отъ нихъ, по крайней мѣрѣ, 14 льё; это значило три дня пути. Не знали навѣрное, гдѣ она находится, но ее считали разрозненной, не имѣющей вѣрныхъ свѣдѣній, дѣйствовавшей немножко наугадъ, на нѣсколькихъ пунктахъ заразъ, неспособною къ сосредоточенному движенію, направленному на одинъ пунктъ, какъ Седанъ.

Думали, что принцъ Саксонскій идетъ на Шалонъ, а принцъ Прусскій — на Мецъ. Не имѣли никакихъ достовѣрныхъ свѣдѣній объ этой арміи, объ ея начальникахъ, объ ея планѣ, вооруженіи, численности. Не держалась ли она до силъ поръ стратегіи Густава-Адольфа, тактики Фридриха II? Ничего не знали. Всѣ были увѣрены, что черезъ недѣлю увидятъ Берлинъ. Прусская армія! Стоитъ ли толковать о ней! Объ этой войнѣ говорили, какъ о снѣ, и объ этой арміи — какъ о призракѣ.

Въ эту самую ночь, между тѣмъ какъ французская армія спала, вотъ что происходило.

III.

Въ часъ и три четверти по полуночи, въ главной квартирѣ въ Муссонѣ, наслѣдный принцъ Саксонскій Альбертъ, двинулъ мааскую армію. Королевская гвардія взялась за оружіе по тревогѣ, и двѣ дивизіи направились: одна на Виллье Сернэ, черезъ Эскамбръ и Fouru aux bois, другая — на Франшеваль, черезъ Сюши и Fount St. Remy. Гвардейская артиллерія слѣдовала за ними.

Въ тоже самое время, 12-й саксонскій корпусъ, также ставшій подъ ружье по тревогѣ, выйдя на большую дорогу — южнѣе Дузи — направился къ Монсели. 1-й баварскій корпусъ шелъ на Базейль, поддерживаемый артиллерійской дивизіей 4-го корпуса. Другая дивизія 4-го корпуса перешла Маасъ, въ Муссонѣ и остановилась на правомъ берегу, въ Мери, составляя резервъ. Всѣ три колонны находились въ соприкосновеніи другъ съ другомъ. Авангарду дано было приказаніе не начинать никакого наступательнаго движенія до 5 ты часовъ и безъ шума занять Fount aux bois, Fount St. Remy и Дуэ. Ранцы оставили въ обозѣ, который не двигался. Принцъ Саксонскій находился на высотѣ Амбламонъ, верхомъ.

Въ тотъ же часъ, въ главной квартирѣ въ Шемери, генералъ Блументаль отдалъ приказаніе виртембергской дивизіи построить мостъ черезъ Маасъ. 11-й корпусъ, до свѣту перешелъ Маасъ, у Doin-le Mesnil и у Доншери, и достигъ Vrigne-sur-Bois. Артиллерія слѣдовала за нимъ, господствуя надъ дорогой между Vrigne и Седаномъ. Виртембергская дивизія охраняла мостъ, построенный ею, и господствовала надъ дорогой между Седаномъ и Мезьеромъ. Въ 5 часовъ, 2 и баварскій корпусъ, съ артиллеріей во главѣ, выдвинувъ одну изъ своихъ дивизій, направилъ её на Френуа, черезъ Бюльсонъ. Вторая дивизія, между тѣмъ, прошла черезъ Нойе и стала передъ Седаномъ, между Френуа и Вадленкуромъ. Резервная артиллерія занимала высоты на лѣвомъ берегу, противъ Доншери.

Одновременно, 6 я кавалерійская дивизія тронулась изъ Maзере, и черезъ Бутанкуръ и Бользикуръ достигла Мааса у Флиза. 2 я кавалерійская дивизія заняла позицію къ югу отъ Бутанкура, 4-я — къ югу отъ Френуа, 1-й баварскій корпусъ расположился въ Вемильи, 5-я кавалерійская дивизія и 6-й корпусъ наблюдали. Всѣ эти войска, выстроенныя на высотахъ, въ боевомъ порядкѣ, ожидали разсвѣта. Принцъ прусскій находился на холмѣ Френуа, верхомъ.

Такое же движеніе замѣчалось со всѣхъ сторонъ, на всѣхъ точкахъ горизонта. Высокіе холмы внезапно покрылись громаднымъ чернымъ войскомъ. Ни звука, ни команды. — Двѣсти пятьдесятъ тысячъ человѣкъ пришли, словно нѣмые, и окружили обручемъ Живонскую котловину. Вотъ что такое былъ этотъ обручъ: На правомъ крылѣ баварскій корпусъ, въ Базейлѣ на Маасѣ. Вблизи отъ баварцевъ саксонцы, въ Монсели и Деньи. Противъ Живонны — королевская гвардія. 5-й корпусъ въ Сен-Манжѣ. 2й въ Фленьё. При поворотѣ Мааса, между Сен-Манжемъ и Доншери — виртембергцы. Графъ Штольбергъ съ своей кавалеріей въ Доншери. Противъ Седана — вторая баварская армія.

Все это движеніе какъ будто совершено было призраками. Безмолвно, беззвучно шли эти люди черезъ лѣса и овраги, долины и рытвины. Едва слышалось шуршанье въ густой листвѣ. "Страшное, зловѣщее шествіе!

Французская армія спала.

Проснувшись, она очутилась въ плѣну.

IV.

Выяснимъ положеніе.

На сторонѣ нѣмцевъ была численность. Ихъ приходилось по три человѣка на одного, можетъ быть, по четверо: они сами сознаются, что у нихъ было 250 тысячъ человѣкъ; но извѣстно, что ихъ линія атаки простиралась на 30 километровъ. За нихъ были выгодныя позиціи. Они занимали высоты, наполняли лѣсѣ; они были прикрыты всѣми этими возвышенностями, маскированы всѣмъ этимъ лѣснымъ мракомъ. У нихъ — превосходная артиллерія. Французская армія находилась въ котловинѣ, почти безъ артиллеріи, безъ боевыхъ запасовъ, открытою для картечи. У нѣмцевъ были засады, у французовъ — ничего, кромѣ героизма. Умереть геройской смертью — прекрасно; но напасть въ расплохъ — выгодно. Нѣмцы съумѣли напасть въ расплохъ. Въ этомъ заключается весь ихъ подвигъ.

Честно ли вести войну такимъ способомъ? Да. Но если это — война честная, то какая же будетъ безчестной?

Сказавъ это, мы разсказали весь седанскій бой.

Хотѣлось бы остановиться на этомъ. Но исторія — долгъ, и этотъ долгъ не можетъ не быть выполненъ, какъ бы ни возмущали историка извѣстные факты.

1-го сентября, въ 6 часовъ утра, весь міръ пробудило солнце Французскую армію пробудилъ громъ.

V.

Загорается Базейль, загорается Живоинъ, загорается Флоэнъ. Началось съ раскаленной печи. — Весь горизонтъ объятъ пламенемъ. Французскій лагерь, очутившись въ жерлѣ волкана, пораженный, растерянный, закопошился. Громъ грохоталъ надъ арміей. Истребленіе окружало ее кольцомъ. На всѣхъ пунктахъ разомъ шла страшная бойня. Французы сопротивляются; они страшны, потому что имъ осталось одно отчаяніе. Наши пушки, почти всѣ стариннаго образца и съ недальнимъ боемъ, тотчасъ же были сбиты меткимъ огнемъ пруссаковъ. Дождь гранатъ, пущенныхъ въ долину, былъ до такой степени частъ, что, по выраженію одного очевидца: «земля была ими вся изборождена точно граблями». Сколько же было пушекъ? Тысяча сто, по крайней мѣрѣ. Двѣнадцать нѣмецкихъ баттарей стояло только на Ла-Мопселѣ. Противъ Дуаньи десять баттарей саксонскихъ и двѣ виртембергскія. На живоннскихъ высотахъ, въ лѣсу, около Вильеръ-Сернэ, на лужайкѣ, близь дороги, ведущей изъ Ла-Монселя въ Ла Шапелль — повсюду размѣщена была артиллерія. Баттарея королевской гвардіи зажгла Гареннскій Лѣсъ. Бомбы и ядра осыпали Сюши, Франшевиль, Фурю-Сен-Реми и долину между Гейбъ и Живонной. Тройные ряды орудій тянулись непрерывно вплоть. до холма Илли — до крайней, видимой точки на горизонтѣ. Нѣмецкіе солдаты, сидя или лежа у баттарей, только смотрѣли, какъ работала артиллерія. Французскіе солдаты падали и умирали. Между трупами, покрывавшими долину, лежалъ трупъ офицера, на которомъ нашли, послѣ боя, запечатанный пакетъ, заключавшій въ себѣ слѣдующій приказъ за подписью Наполеона, «Сегодня, 1-го сентября, отдыхъ всей арміи»^[19]. Храбрый 35-й полкъ почти весь истребленъ былъ гранатнымъ огнемъ. Морская пѣхота стойко выдерживала натискъ саксонцевъ и баварцевъ, но, подавленная численностью — отступила. Вся превосходная кавалерія дивизіи Маргаритта, пущенная въ атаку противъ германской пѣхоты, погибла на половинѣ пути, истребленная, какъ сказано въ прусскомъ донесеніи: «меткимъ и спокойнымъ огнемъ».

Три выхода представлялось изъ этой бойни, три пути къ отступленію и всѣ три были отрѣзаны. Бульонская дорога отрѣзана была пруссаками, кариньянская — баварцами, мезьерская — виртембергцами. Французы не позаботились баррикадировать мостъ на желѣзной дорогѣ; три нѣмецкіе батальйопа заняли его ночью. Два уединенные дома на балансной дорогѣ могли служить базисомъ для долгаго сопротивленія — нѣмцы очутились и тамъ. Паркъ Монвилье въ Базейлѣ, густой и обширный, могъ бы помѣшать соединенію саксонцевъ, овладѣвшихъ Монселемъ, и баварцевъ, овладѣвшихъ Базейлемъ. Но и здѣсь непріятель опередилъ французовъ. Тамъ уже находились баварцы, рубившіе своими тесаками изгороди. Нѣмецкая армія дѣйствовала съ изумительнымъ единствомъ. Принцъ Саксонскій находился на возвышенности Мэри, господствовавшей надъ всѣмъ полемъ битвы. Командованіе французской арміей переходило изъ рукъ въ руки. При началѣ битвы, въ пять часовъ и три четверти, Мак-Магонъ былъ раненъ гранатой. Въ семь часовъ, его замѣнилъ Дюкро. Въ десять часовъ, Вимпфенъ замѣнилъ Дюкро. Съ каждой минутой огненная стѣна все приближалась; грохотъ пушекъ не прерывался ни на мгновеніе. Страшное истребленіе девяноста тысячъ человѣкъ! Никогда ничего подобнаго не было видано, никогда армія не гибла подъ такимъ градомъ картечи. Въ часъ все было потеряно. Полки безпорядочной кучей бѣжали въ Седанъ. Но и Седанъ запылалъ. Пылалъ Дижонваль, пылали лазареты. Возможно было только одно — прорваться. Твердый и храбрый Вимпфенъ предлагалъ это императору. 3-й полкъ зуавовъ, движимый отчаяніемъ, подалъ примѣръ. Отрѣзанный отъ остальной арміи, онъ пробился сквозь ряды непріятелей и достигъ Бельгіи. Бѣгство львовъ!

Вдругъ надъ всѣмъ этимъ погромомъ, надъ всѣми этими грудами мертвыхъ и умирающихъ, надъ всѣмъ этимъ злополучнымъ героизмомъ является позоръ. Выкинули бѣлый флагъ!

Тутъ были Тюреннъ и Вобанъ. Статуя Тюренна и цитадель Вобана присутствовали при этой ужасной капитуляціи, Я эти двѣ дѣвственницы, одна бронзовая и другая гранитная, почувствовали себя обезчещенными. О! вѣчный стыдъ! Закрой величавое лицо свое, моя дорогая родина!

VI.

Избѣжать седанскаго погрома легко было бы всякому другому, но невозможно было Луи-Бонапарту. Онъ нетолько не избѣгъ его, но самъ пришелъ за нимъ. Lex fati.

Армія наша, казалось, нарочно была устроена для катастрофы Солдатъ безпокоился, чествовалъ себя не на мѣстѣ, голодалъ. 31-го августа, на седанскихъ улицахъ попадались солдаты, отыскивавшіе свои полки и ходившіе изъ дому въ домъ, прося хлѣба. Мы видѣли, что, императорскимъ приказомъ, слѣдующій день, т. е. 1-е сентября, назначался «для отдыха». Дѣйствительно, армія изнемогала отъ усталости, между тѣмъ какъ она дѣлала только небольшіе переходы. Солдаты совсѣмъ отвыкли ходить. Нѣкоторые корпуса, напримѣръ 1-й, дѣлали только по два льё въ сутки (29 то августа, изъ Стойна въ Рокуръ).

Въ это самое время, германская армія, подъ командой неумолимыхъ начальниковъ, идя изъ-подъ палки, какъ войско Ксеркса, сдѣлала въ пятнадцать часовъ четырнадцать льё, что дало ей возможность появиться внезапно и окружить спящую французскую армію. Быть захваченными врасплохъ — сдѣлалось для насъ обычнымъ дѣломъ. Генералъ Фальи далъ себя захватить врасплохъ. Днемъ солдаты, разобравъ свои ружья, занимались ихъ чисткой, а ночью спали, не уничтоживъ даже мостовъ, отдававшихъ ихъ въ руки непріятеля. Такъ, напримѣръ, не взорвали мостовъ Муссонскаго и Базейльскаго. 1 то сентября, еще не разсвѣтало, когда авангардъ изъ семи батальйоновъ, подъ начальствомъ генерала Шульца, занялъ Рюлль и обезпечилъ мааской арміи соединеніе съ королевской гвардіей. Почти въ ту же самую минуту, съ нѣмецкой точностью, виртембергцы овладѣли мостомъ Платинери, и, прикрытые лѣсомъ Шеваллье, саксонскіе баталѣйоны, развернутые въ ротныя колонны, заняли всю дорогу отъ Ла-Монсель до Виллеръ-Сернэ.

Зато и пробужденіе французской арміи, какъ мы видѣли, было ужасно. Въ Базейлѣ, къ дыму присоединился туманъ. Наши солдаты посреди этого мрака бились, переходя изъ комнаты въ комнату, изъ дома въ домъ^[20]. Напрасно бригада Ребуля явилась на выручку бригадѣ Мартена де-Пальеръ. Пришлось уступить. Въ то же время, Дюкро долженъ былъ сосредоточиться въ Гаренскомъ Лѣсу. Дуэ, опрокинутый, отступалъ. Лебренъ одинъ держался на плоской возвышенности Стенэ. Наши войска занимали линію въ пять километровъ. Французская армія фронтомъ была обращена къ востоку, лѣвымъ крыломъ къ сѣверу, крайнимъ лѣвымъ къ западу (бригада Гюйомара) но никто не зналъ — стоялъ ли противъ нея непріятель; его не было видно. Онъ истреблялъ, не показываясь. Мы имѣли дѣло съ замаскированной медузой. Наша кавалерія была превосходна, но безполезна. Поле сраженія, перерѣзанное большимъ лѣсомъ, усѣянное групами деревьевъ, домами, фермами, изгородями, было хорошо для артилеріи и пѣхоты, но не годилось для кавалеріи. Въ ручейкѣ Живоннъ, протекающимъ въ котловинѣ, впродолженіи трехъ дней было больше крови, чѣмъ воды. Прорваться черезъ Кориньянъ казалось одну минуту возможнымъ; но потомъ и эта надежда исчезла. Оставалась одно убѣжище — Седанъ, Седанъ, загроможденный фургонами, телегами, бараками для раненыхъ; словомъ, грудами горючаго матеріала. Эта агонія героевъ продолжалась десять часовъ. Они отказывались сдаться. Мысль о сдачѣ возмущала ихъ; они предпочитали ей смерть, которая уже началась для нихъ. Но ихъ выдали.

Мы сказали, что три человѣка, три храбрые воина, принимали одинъ за другимъ начальство надъ войсками: Мак-Магонъ, Дюкро, Вимифенъ. Мак-Магонъ успѣлъ только быть раненымъ. Дюкро успѣлъ только сдѣлать ошибку. У Вимифена успѣла только родиться героическая мысль. Но Мак-Магонъ неотвѣтственъ за свою рану; Дюкро неотвѣтственъ за свою ошибку. Вимифенъ неотвѣтственъ за невозможность прорваться. Граната, ранившая Мак-Магона, изъяла его изъ катастрофы. Ошибка Дюкро — преждевременное приказаніе отступить, данная генералу Лебрену, объясняется ужасомъ и смятеніемъ и скорѣй можетъ быть названа недоразумѣніемъ, чѣмъ ошибкой. Вимифену для того, чтобъ прорваться, нужно было двадцать тысячъ человѣкъ, а ему удалось собрать только двѣ тысячи. Исторія освобождаетъ этихъ трехъ человѣкъ отъ отвѣтственности. Въ этомъ седанскомъ погромѣ былъ только одинъ пагубный генералъ, это — императоръ. Что завязалось 2 то декабря 1851 года, развязалось 2-го сентября 1870 года. Бойня на Монмартрскомъ Бульварѣ и капитуляція Седана, это — двѣ посылки одного силлогизма. У логики и справедливости одни и тѣ же вѣсы. Этому человѣку было написано на роду начать съ чернаго знамени — съ истребленія — и окончить бѣлымъ — безчестіемъ.

VII.

Не было другаго выбора кромѣ смерти или позора. Нужно было отдать свою душу или свою шпагу. Луи-Бонапартъ отдалъ свою шпагу. «Я не могъ найдти смерти въ рядахъ своихъ войскъ, писалъ онъ къ императору Вильгельму: — и мнѣ остается только вручить Вашему Величеству свою шпагу». Императоръ Вильгельмъ принялъ эту шпагу, и 2-го сентября, въ 6 часовъ утра, по этой долинѣ, обагренной кровью и покрытый трупами, проѣхала коляска, запряженная четверней, à la Домонъ, раззолоченная, открытая, и въ ней сидѣлъ человѣкъ съ папироской въ зубахъ. Это былъ императоръ французовъ, ѣхавшій отдавать свою шпагу королю прусскому.

Король заставилъ себя ждать. Было еще очень рано. Онъ выслалъ къ нему г. Бисмарка сказать, что «еще не желаетъ принять его». Луи-Бонапартъ вошелъ въ какую то хижину, стоявшую на краю дороги. Тамъ была комната съ двумя стульями и столомъ. Бисмаркъ и императоръ сѣли къ столу и, облокотясь на него, стали разговаривать. Мрачная бесѣда. Въ тотъ часъ, который королю угодно было назначить, именно около полудня, Луи Бонапартъ снова сѣлъ въ экипажъ и отправился въ замокъ Бельвю, находящійся на половинѣ дороги къ замку Вандрессъ. Здѣсь онъ ожидалъ прибытія короля. Въ часъ, Вильгельмъ пріѣхалъ изъ Вандресса и согласился принять Бонапарта. Онъ принялъ его дурно. У Аутилы рука не легкая. Король, съ грубоватымъ добродушіемъ, высказалъ ему свое соболѣзнованіе, исполненное невольной жестокости. Состраданіе иногда оскорбительно. Побѣдитель упрекалъ побѣжденнаго въ своей побѣдѣ. Рѣзкость для свѣжей раны невыносима. Что за мысль у васъ была начать эту войну? Побѣжденный извинялся, сваливая вину на Францію. Отдаленное «ура» побѣдоносной нѣмецкой арміи прервало этотъ разговоръ. Отрядъ королевской гвардіи получилъ приказаніе сопровождать императора. Этотъ крайній позоръ называется «почетнымъ конвоемъ».

Послѣ шпаги — армія.

3-го сентября, Луи Бонапартъ сдалъ Германіи восемьдесятъ три тысячи французскихъ солдатъ.

Потомъ (говоритъ прусское донесеніе) были сданы:

"Орелъ и два знамени.

"419 полевыхъ орудій и митральезъ.

"139 крѣпостныхъ орудій.

"1,079 телегъ и фургоновъ разнаго рода.

"60,000 ружей.

«6,000 лошадей, еще годныхъ къ службѣ».

Эти нѣмецкія цифры не вполнѣ достовѣрны. Канцеляріи раздуваютъ или умаляютъ погромъ, смотря по тому, что имъ выгоднѣе въ данную минуту. Между плѣнными было до 13,000 раненыхъ. Число ихъ въ оффиціальныхъ документахъ показывается различно. Въ одномъ прусскомъ донесеніи сказано, что французскихъ солдатъ убитыхъ и раненыхъ въ Седанскомъ сраженіи было 16,400 человѣкъ. Эта цифра невольно заставляетъ содрогнуться. Тоже самое количество солдатъ, 16,400 человѣкъ, по приказанію Сент-Арно, «работали» 4-го декабря на Монмартрскомъ Бульварѣ!

Къ сѣверо-западу отъ Седана, въ полульё отъ него, около Ижъ, рѣка Маасъ образуетъ полуостровъ. Перешеекъ перерѣзанъ каналомъ, такъ, что этотъ полуостровъ есть собственно островъ. На него-то загнали 83,000 французскихъ солдатъ, поручивъ ихъ надзору прусскихъ капраловъ и поставили нѣсколько часовыхъ сторожить эту армію (очень мало, вѣроятно, изъ пренебреженія).

Побѣжденные оставались здѣсь десять дней; раненые почти безъ ухода, здоровые почти безъ пищи. Нѣмецкая армія посмѣивалась вокругъ. Вдобавокъ, еще стояла отвратительная погода. Ни палатокъ, ни бараковъ; не разводили даже огня; не было даже пучка соломы. Десять дней и десять ночей эти 83 тысячи плѣнныхъ мокли подъ дождемъ, лежали въ грязи. Многіе умерли отъ лихорадки, сожалѣя, что ихъ миновала картечь. Наконецъ, пришли вагоны, въ которыхъ перевозятъ скотъ, и увезли ихъ.

Король отправилъ императора въ первое попавшееся мѣсто — въ Вильгельмсгёе.

VIII.

Я сидѣлъ въ раздумьѣ. Я съ содроганіемъ смотрѣлъ на эти долины, на эти овраги, на эти канавы. Я бы охотно оскорбилъ это ужасное мѣсто. Но священный ужасъ удерживалъ меня.

Начальникъ седанской станціи подошелъ къ моему вагону и сталъ объяснять мнѣ мѣстность. Когда я слушалъ его, мнѣ казалось, что я, порой, замѣчаю въ долинѣ отблескъ битвы. Всѣ эти отдаленныя деревушки, живописно разбросанныя тамъ и сямъ и залитыя солнечнымъ свѣтомъ, сгорѣли тогда и ихъ опять выстроили. Природа на этихъ опустошенныхъ мѣстахъ также исправила все, привела всё въ порядокъ, вымела, вычистила, поставила на мѣсто. Хаосъ, произведенный людскою ненавистью, исчезъ, вѣчный порядокъ взялъ надъ нимъ верхъ. Но, повторяю, какъ ни ярко сіяло солнце, вся эта долина была для меня — мракъ и дымъ. Вдали, на возвышенности, влѣво отъ себя, я увидѣлъ большой замокъ; это былъ Вандрессъ. Здѣсь жилъ король прусскій. По дорогѣ къ нему, надъ групой деревьевъ возвышались три шпиля. Это былъ другой замокъ — Бельвю; здѣсь Луи-Бонапартъ сдался Вильгельму. Здѣсь онъ отдалъ нашу армію и, не сразу принятый Вильгельмомъ, долженъ былъ, краснѣя отъ стыда, просидѣть около часа, пока королю не заблагоразсудилось впустить его; здѣсь французская шпага ждала въ передней прусскаго короля! Далѣе, ближе къ долинѣ, при началѣ дороги, ведущей въ Вандрессъ, мнѣ показали хижину. Сюда — сказали мнѣ — въ ожиданіи короля прусскаго, вошелъ императоръ Наполеонъ III, блѣдный, черезъ маленькій дворикъ, который мнѣ показали и гдѣ ворчала привязанная на цѣпи собаки. Онъ сѣлъ на камень около кучи навоза и сказалъ: «Мнѣ хочется пить». Прусскій солдатъ вынесъ ему стаканъ воды.

Этотъ конецъ государственаго переворота ужасенъ. Кровь не утоляетъ жажды. И для этого человѣка пробилъ часъ, когда у него долженъ былъ вырваться этотъ крикъ горячки и агоніи. Позоръ приберегъ ему эту жажду и Прусія — этотъ стаканъ воды.

Въ нѣсколькихъ шагахъ отъ меня, по ту сторону дороги, пять тополей съ жидкой, дрожащей листвой, осѣняли одноэтажный домикъ съ вывѣской, на которой крупными буквами написано было Друэ. Я былъ пораженъ… Растерянный, я читалъ: Вареннъ. Трагическая случайность, сближавшая Вареннъ съ Седаномъ, какъ бы сопоставила эти двѣ катастрофы и, такъ сказать, приковывала рука объ руку императора, взятаго въ плѣнъ иностранцемъ, и короля, взятаго въ плѣнъ своимъ собственнымъ народомъ.

Теперь, подъ вліяніемъ мрачной думы, я уже видѣлъ эту мѣстность иною:

Мнѣ казалось, что волны Мааса подернуты красноватымъ оттѣнкомъ, что сосѣдній островъ, растительностью котораго я такъ любовался — большая могила. Полторы тысячи человѣкъ и столько же лошадей легло здѣсь.

Вотъ почему на немъ такая густая трава. Въ отдаленіи, тамъ и сямъ, виднѣлись курганы, покрытые подозрительной растительностью. Каждый изъ нихъ обозначалъ мѣсто, гдѣ погребенъ какой нибудь полкъ. Здѣсь уничтожена бригада Гюйомара; здѣсь истреблена дивизія Леритье; тамъ погибъ 7-й корпусъ; въ другомъ мѣстѣ, словно растаяла, не дойдя даже до непріятельской пѣхоты, «подъ меткимъ и спокойнымъ огнемъ», какъ выразилось прусское донесеніе, вся кавалерія генерала Маргеритта. Съ вершинъ этихъ двухъ холмовъ, возвышающихся надъ всѣми другими — съ Деньи, имѣющаго 276 метровъ, и Фленьё, имѣющаго 296 метровъ, батареи прусской королевской гвардіи разгромили французскую армію. Какъ будто сюда пришли нарочно одни убивать, другіе умереть. Долина, служившая ступкой, и нѣмецкая армія, служившая пестомъ, вотъ вамъ Седанская битва. Я смотрѣлъ, и не могъ отвести взора отъ этого поля бѣдствія… Я видѣлъ всѣ эти неровности, незащитившія наши полки, этотъ оврагъ, гдѣ растаяла кавалерія, эти кустарники, спуски, обрывы, откосы и крутизны; эти лѣса, полные засадъ, и посреди этого грознаго мрака видѣлъ Тебя — о Невидимый!

IX.

Никогда не было паденія болѣе мрачнаго. Никакое искупленіе не сравнится съ этимъ. Въ этой неслыханной драмѣ — пять актовъ, до такой степени ужасныхъ, что самъ Эсхилъ не посмѣлъ бы мечтать ни о чемъ подобномъ: Западня, Борьба, Бойня, Побѣда, Паденіе. Какой узелъ и какая развязка! Поэтъ, который бы предсказалъ ее, показался бы измѣнникомъ. Только Богъ могъ позволить себѣ Седанъ. Все соразмѣрять — это Его законъ. То, что было хуже Брюмера, заслуживало чего-нибудь худшаго, нежели Ватерлоо.

Наполеонъ I й, какъ я уже высказать въ другомъ мѣстѣ (L’Année terrible) боролся съ судьбой. Онъ не былъ обезчещенъ карой, его постигшей. Возвратясь въ Парижъ, онъ отстаивалъ права свои передъ тѣми, кто хотѣлъ его свергнуть, и гордо дѣлалъ между ними различіе. Онъ уважалъ Лафайетта и презиралъ Дюпена. Онъ, до послѣдней минуты, смотрѣлъ прямо въ лицо судьбѣ своей и не давалъ завязывать себѣ глаза. Онъ принялъ катастрофу, но поставилъ ей свои условія. Здѣсь — ничего подобнаго. Можно сказать что измѣнникъ и пораженъ какъ измѣнникъ. Этотъ несчастный чувствовалъ, что имъ управляетъ судьба, и не зналъ что съ нимъ дѣлаютъ. Онъ былъ на верху могущества, безусловно властвовалъ надъ міромъ глупцовъ. Онъ пожелалъ плебисцита — и достигъ его. Этотъ самый Вильгельмъ былъ у его ногъ. Въ эту самую минуту, вдругъ, его преступленіе овладѣло имъ. Онъ не сопротивлялся. Это былъ осужденный, повинующійся приговору. Онъ дѣлалъ все, чего требовала отъ него ужасная судьба его. Большей покорности нельзя себѣ представить. У него не было арміи, онъ началъ войну. У него былъ только Руэръ, онъ вызвалъ на борьбу Бисмарка. У него былъ только Лебёфъ, онъ напалъ на Мольтке. Онъ ввѣрилъ защиту Страсбурга Ульриху. Онъ поручилъ Базену охранять Мецъ. У него было 120 тысячъ человѣкъ въ Шалонѣ. Онъ могъ прикрыть войскомъ Парижъ. Но онъ чувствовалъ, что тамъ его преступленіе встанетъ передъ нимъ, грозное. Онъ бѣжалъ отъ Парижа. Онъ самъ повелъ, сознательно и безсознательно, намѣренно и ненамѣренно, понимая и непонимая что дѣлаетъ — повелъ свою армію на мѣсто истребленія. Онъ самъ избралъ это роковое поле сраженія, откуда не было выхода. Онъ ничего болѣе не сознавалъ, ни настоящей своей ошибки, ни своего прошедшаго преступленія. Надо было покончить. Но онъ способенъ былъ покончить только бѣгствомъ. Этотъ осужденный не могъ взглянуть прямо въ лицо своей карѣ: онъ опустилъ голову; онъ повернулся спиной. И конецъ его былъ унизительный. Наполеонъ III, какъ императоръ, имѣлъ право быть пораженнымъ громомъ, но и тутъ не избѣгъ позора: громъ поразилъ его сзади.

X.

Забудемъ этого человѣка и взглянемъ на человѣчество.

Германское нашествіе на Францію въ 1870 г. было мрачнымъ дѣломъ. Весь міръ изумился, какъ много мрака могла распространить одна нація. Пять черныхъ мѣсяцевъ — вотъ осада Парижа. Распространеніе мрака можетъ быть признакомъ могущества, но доблесть состоитъ въ распространеніи свѣта. Франція распространяетъ свѣтъ. Отсюда ея громадная популярность. Умъ человѣческій, стремящійся къ свѣту, всегда обращался въ сторону Франціи. Пять мѣсяцевъ тьмы — вотъ все, что въ 1870 году Германіи удалось дать націямъ. Франція дала имъ четыре вѣка просвѣщенія.

Въ настоящее время, цивилизованный міръ, болѣе чѣмъ когда либо — сознаетъ, какъ Франція нужна ему. Ея значеніе поняли, когда она находилась на краю гибели. Неблагодарная апатія правительствъ только усилила тревожныя опасенія народовъ. При видѣ опасности, угрожавшей Парижу, народы были объяты ужасомъ, словно въ ожиданіи собственнаго обезглавленія. Отдадутъ ли ее на жертву Германіи? Но Франція сама спасла себя. Ей стоило только подняться. Potuit dea.

Теперь она болѣе велика, чѣмъ когда-либо. То, что убило бы всякую другую націю, едва ранило ее. Тучи, омрачавшія ея горизонтъ, не могли затмить ея свѣта. Потерявъ въ территоріальномъ отношеніи, она выиграла въ блескѣ. Потому-тсона безъ усилій надъ собой и можетъ питать братскія чувства къ другимъ народамъ. Улыбка ея не исчезала и посреди несчастій. Не надъ нею тяготѣть готѳской имперіи. Это — нація свободныхъ гражданъ, а не стало рабовъ. Границы? Но еще будутъ ли границы черезъ двадцать лѣтъ? Побѣды? Прошедшее, Франціи богата военными побѣдами; въ будущемъ ее ожидаютъ побѣды мирныя. Будущность принадлежитъ Вольтеру, а не Круппу? Будущее принадлежитъ не мечу, а книгѣ. Будущее принадлежитъ жизни, а не смерти. Въ политикѣ, враждебной Франціи, есть извѣстная доля обжившаго. Искать жизни въ старыхъ учрежденіяхъ безплодно. Питаться прошедшимъ нельзя. Франція — носительница свѣта. Никакія катастрофы, ни политическія, ни военныя, не отнимутъ у ней этого преимущества. Туча прошла, и звѣзда загарается снова.

У звѣзды нѣтъ гнѣва; у зари нѣтъ вражды. Свѣтъ удовлетворятся тѣмъ, что онъ — свѣтъ. Свѣтъ, это — все. У человѣческаго рода нѣтъ иной любви, кромѣ любви къ свѣту. Франція знаетъ, что она любима, потому что она добра. А быть любимымъ, это — величайшая изъ силъ. Франція постоянно вела борьбу за справедливость, за истину. За это можно только любить. И націи любятъ ее.

Чуждая ненависти, Франція ничего не боится. Вотъ почему она питаетъ братскія и материнскія чувства ко всѣмъ. Вотъ почему ее нельзя унизить, нельзя умалить, нельзя раздражить… Вотъ почему, послѣ столькихъ испытаній и катастрофъ, столькихъ бѣдствій и столькихъ паденій, она, неподкупная и неуязвимая, протягиваетъ всѣмъ народамъ руку. Когда устремляешь взоры на этотъ старый континентъ, надъ которымъ повѣяло теперь новымъ духомъ, и наблюдаешь извѣстныя явленія, то, кажется, видишь, такъ слагается таинственное, величавое будущее… Можно сказать, что подобно тому, какъ свѣтъ состоитъ изъ семи цвѣтовъ, такъ и цивилизацію составляютъ семь націй. Три — Греція, Италія, Испанія представляютъ Югъ. Три — Англія, Германія, Россія — сѣверъ. Седьмая или первая — Франція представляетъ, въ одно и тоже время, и Сѣверъ, и Югъ. Кельтическая и латинская, готѳская и греческая, она обязана этой чудной случайностью своему небу; скрещенію двухъ лучей; а два скрестившіеся луча это — какъ бы символъ двухъ соединенныхъ рукъ, т. е. мира. Таково преимущество Франціи. Эта страна, въ одно и тоже время, и солнечная, и звѣздная. На ея небѣ горятъ и заря востока, и звѣзды сѣвера. Иногда ея свѣтъ встаетъ изъ-за черныхъ тучъ, блистаетъ изъ тьмы революцій и войнъ, и заря ея уподобляется сѣверному сіянію.

Придетъ пора, и она близка, когда эти семь націй, резюмирующія человѣчество, соединятся, сольются, какъ семь цвѣтовъ призмы, въ одну небесную радугу… и эта радуга соединенныхъ европейскихъ народовъ будетъ знаменіемъ вѣчнаго мира…

А. П. <А. Плещеева> Конецъ.

"Отечественныя Записки", №№ 1—8, 1878

---

1. Эта рѣшетка, запертая 2-го декабря, отворилась только 12-го марта 1852 г. для Лук Бонапарта, посѣтившаго работы по перестройкѣ залы законодательнаго корпуса.
2. Члены собранія получали 25 фр. въ день содержанія. Примѣч. перев.
3. La sentinelle invisible. Такъ Мишель де-Буржъ называлъ Бонапарта въ качествѣ охранителя республики противъ монархическихъ партій.
4. „Sire“ и „pauvre sire“ — непереводимая игра словъ.
5. Милльеръ былъ разстрѣлянъ, во время коммуны, у входа въ Пантеонъ. Пр. перев.
6. Было также и недоразумѣніе на счетъ условленнаго момента. Нѣкоторые сшиблись и думали, что надо было прибыть въ девять. Пришедшіе первыми нетерпѣливо ждали своихъ товарищей. Въ половинѣ девятаго ихъ было на лицо, какъ сказано, отъ двѣнадцати до пятнадцати человѣкъ. Одинъ изъ нихъ только-что пришелъ, какъ воскликнулъ: «Время теряется, надѣленъ шарфы, покажемъ народу его представителей, воздвигнемъ вмѣстѣ съ нимъ баррикады. Мы спасемъ, быть можетъ, страну, а навѣрное, честь партіи. За дѣло! построимъ баррикады». Всѣ тутъ же согласились съ нимъ; только одинъ, гражданинъ Боденъ, возобновилъ страшное возраженіе: «Мы здѣсь не въ достаточномъ числѣ для принятія подобнаго рѣшенія». Но увлеченный остальными, онъ присоединился къ общему мнѣнію; онъ облегчилъ совѣсть, оговорившись относительно принципа, а затѣмъ былъ не послѣднимъ изъ надѣвшихъ шарфы. Шельхеръ, Histoire des crimes du 2 décembre, стр. 130—131.
7. Опечатка. Нужно читать ст. 68. По поводу этой прокламаціи, авторъ настоящей книги получилъ слѣдующее письмо, дѣлающее честь тому, кто ею писалъ: «Гражданинъ В. Гюго. Мы знаемъ, что вы написали призывъ къ оружію, но мы не могли достать себѣ его. Мы замѣняемъ его этими аффишами, которые подписываемъ вашимъ именемъ. Вы, конечно, не разоблачите насъ. Когда. Франція въ опасности; ваше имя принадлежитъ всѣмъ. Ваше имя — общественная сила. Даба. Феликсъ Бони».
8. Этотъ списокъ принадлежитъ исторіи: онъ послужилъ основаніемъ для списка лицъ, осужденныхъ на изгнаніе.
9. Фамилія его была Шоргинѣе — Chaudronnier по французски значитъ мѣдникъ.
10. Подлинная записка находится въ рукахъ автора этой книги. Она передана ему г. Авенелемъ отъ имени г. Бокажа.
11. Не надо забывать, что это писано въ изгнаніи; и что называть героевъ — значило увеличивать число изгнанниковъ. Пр. автора.
12. Теперь, послѣ 23 лѣтъ, можно назвать этого честнаго и мужественнаго человѣка. Его имя Галуа. (Оно пишется Galoy, а не Galloi), какъ писали нѣкоторые исторіографы переворота, разсказывавшіе эти событія по своему).
13. 18-го февраля. — Лувенъ.
14. Это былъ тотъ самый Крисчелли, который позднѣе, въ Вожирарѣ, въ улицѣ Трапси, убилъ, по спеціальному порученію префекта полиціи, нѣкоего Кёльша, «заподозрѣннаго въ замыслѣ убить императора».
15. Маркизъ Сарразенъ де-Монферрье, родственникъ моего старшаго брата. Я могу его назвать въ настоящее время.
16. Въ этомъ спискѣ, приводить который мы считаемъ излишнимъ, находится, между прочимъ, и имя В. Гюго. Пр. ред.
17. 14 іюня 1847 г. Рѣчь, произнесенная В. Гюго въ палатѣ перовъ. См. книгу Avant l'éxil (До изгнанія).
18. Здѣсь игра словъ: Леружъ (le rouge) — значить красный, Лебланъ (le blanc) бѣлый.
19. Франко-германская война. 1870—71 г., донесеніе прусскаго генеральнаго штаба, стр. 1087.
20. «Французы были буквально подняты со сна наглой атакой», говорить Гельвигъ.