Розанов В. В. Собрание сочинений. Признаки времени (Статьи и очерки 1912 г.)
М.: Республика, Алгоритм, 2006.
ИСТОРИЯ ОБЕР-ПРОКУРОРОВ ИЛИ ИСТОРИЯ ЦЕРКВИ править
Князь Мещерский пишет в своих дневниках: «Ни в какой христианской церкви немыслим такой скандал: открытый и прямой бунт епископа против главной церковной власти и растерянность главной церковной власти»… «Все это роняет и оскорбляет авторитет церкви в лице Синода»… И т. д.
Но, по Евангелию и апостольским посланиям, единственно только один епископ, — а Гермоген имеет этот сан, — и есть носитель церковной власти. Власть эта до такой степени велика, что из нее развилось и, значит, могло развиться папство. Епископам столько же веков бытия, сколько и церкви, сколько вообще христианству; напротив, синодальному управлению всего два века бытия.
Древний, почти двухтысячелетний авторитет в церкви и оказал сопротивление двухвековому, новенькому, недавнему: откуда и получился «скандал». «Скандал» этот всегда таился как возможное в истории петербургского церковного строя. В толстых фундаментальных книгах это давно известно, но не выходило «в гласность». Нового в случае с еп. Гермогеном только то, что известное как истина ученым людям — получило непредвиденно и вдруг народную известность.
Только. Больше ничего.
Епископ Гермоген отказался повиноваться иначе как собору из 12 епископов, какового в наличности нет у нас, но который в нормальном порядке вещей должен бы быть как постоянный суд, коего функции никак не могут принадлежать административному коллегиальному учреждению. Пожалуй, мотив здесь — личная оскорбленность. Не золотой мотив: но ведь мы все люди, и один только Бог без греха и слабостей. Однако золотым обстоятельством является то, что личная, и потому живая, страстная оскорбленность совпала с двухвековой исторической оскорбленностью церкви, в лице епископства, всего русского епископства, от Камчатки до Петербурга и от Стефана Яворского до преосвященного Гермогена. Уже Стефан Яворский, при самом учреждении Синода, высказывал ту самую оскорбленность, как преосвященный Гермоген; и выражал ее в публичном слове, в проповедях. — «О, море, ты поглощаешь все, — и нет тебе сопротивления», — говорил он иносказательно, разумея церковную реформу Петра Великого. Епископы русские всегда и все были оскорблены тем, что их, со времени учреждения обер-прокуратуры, тайком третировали, как гимназистов. Гимназистов, шалящих, как малолетних и глупеньких, учитель без спора, рассуждения и суда высылает вон из класса. Но даже для преступника есть суд, так как он — взрослый. Епископам,решительно всем русским архиереям, отказано в том, в чем не отказано ни одному преступнику: ни одному преступнику не отказано требовать себе суда из непричастных к делу третьих лиц, да и на приговор этого суда преступник еще может апеллировать; может требовать его кассации в случае формальной неправильности. Так то убийцы, то воры: какие же «убийцы» и «воры» наши несчастные архиереи, что им не дано того уважения, того уха их голосу, плачу и стону, каковой «в порядке государственного управления» дан уличному карманщику.
Народ о сем неуважении ничего не знает.
Через историю с еп. Гермогеном вдруг все узнали об этом невыносимом, поистине нечеловеческом унижении. Отсюда и произошла поразившая князя Мещерского «растерянность высшей церковной власти». Но если бы он лучше прислушался к своим же словам, он многое понял бы в деле, которое ему совсем непонятно.
Отчего князь Мещерский употребляет неясный термин: «высшая церковная власть» вместо простого и краткого «церковь»? Потому что и не учившись этим делам, и не зная богословия, он не решается к синодальному управлению приложить имя того, на что народ молится. Термин «церковь» не произнесен и в официальных бумагах, полученных преосвященным Гермогеном. Почему нигде не сказано: «Вы не слушаетесь церкви, и потому церковь вас лишает того-то, приговаривает к тому-то». Тут-то и скрыта возможность «смуты умов», таившаяся два века и которая непременно когда-нибудь должна была выйти наружу: «высшая церковная власть», на деле принадлежащая обер-прокурору, конечно, не есть церковь, а между тем она действует, как церковь. Синодальное управление есть на самом министерство (коллегия) духовных дел, церковного делопроизводства, и оно имеет светское происхождение (от Петра Великого), светский центр управления (обер-прокурор), но в него «для производства духовных паров» и вообще ореола видимости позваны епископы, чередуясь и временно, вот с обязанностью «выйти вон», когда их высылают, — как гимназисты. «Пары» есть, «благодать» — не знаю… Видимость есть, «вещи реальной» явно нет. По житейской неопытности, по младенчеству «не мирских людей», по неумению «ступить шага» в какой бы то ни было борьбе, — по великому страху перед огромными и неведомыми силами государства, которое их туда «позвало», — они туда вошли, вошли, как малолетние, в опеку и под начало обер-прокурора. Чего при мужестве, единодушии между собою и при… «евангельской ревности о достоинстве епископа» отнюдь не должны бы были делать. Но… «на что не согласятся духовные»: известный грустный факт нашей грустной истории. И они «согласились»… Положение, награды, «честь говорить с высокими лицами», быть «на виду», удобства и покой жизни, хотя и очень меланхолической, жизни вполне антиисторичной — все это согнуло их… Вошли они «в Синод», согнув низко выи, грустные, путаясь «рясою со шпорами обер-прокурора» (выражение митрополита Филарета о Протасове), и сели испуганно на стул, «на котором такая честь посидеть». Ни о каком вселенском значении, присущем всегда епископскому положению, им помышлять уже не приходилось. Разбирали себе «бракоразводные дела», читая пикантные документы. Кто же правил церковью?
Единственно — обер-прокурор.
Он и есть на деле единственный епископ русской церкви. Приявший все права их, власть, достоинство, честь, славу. «История обер-прокуроров» и есть, конечно, «история Синода», т. е. «история русской церкви».
Или — истории русской церкви нет.
Или — это история обер-прокуроров.
Но легче примириться с первым, чем со вторым. Ужасная истина, вдруг вышедшая в народ, состоит в том, что русская церковь угасла.
Святые есть: Серафим Саровский. Есть великие души: старцы по обителям. Есть молитва. Есть пламенно верующий народ. Но это все — обстоятельства церкви и подробности ее. А где же она!
«Она?..» — «История обер-прокуроров».
Острова есть, материка нет.
Что был святитель Серафим Саровский — об этом потом узнали. А пока он жил — была «история обер-прокурора Протасова»; о Серафиме же знали там, где он жил, окрестные мужички и прочие. Пока он жил — он был нуль в церкви, ничего, меньше ничего.
А святой.
Важность события с преосвященным Гермогеном и заключается в том, что явилось некое, близкое или далекое, обещание поворота церкви к святым праведникам русской земли, которые на ней не переводились и никогда не переведутся. «Не Протасов — а Серафим», или теперь: «не Саблер — а Гермоген», или еще: «не Победоносцев — а Иоанн Кронштадтский и Амвросий Оптинский». «Святые» имели действие после кончины; или, — при жизни, — они имели действие частное, личное «в уголке» и «про себя». Что все в высочайшей степени отражалось религиозным захуданием русской земли в каждый текущий миг: ибо «по широкому лицу земли» разгуливали, кричали, требовали и «постановляли» грешники и вообще люди без всякого религиозного содержания.
Явилась надежда на поворот к народной церкви, — не так гладко говорящей и решающей дела, как быстрые обер-прокуроры; но зато теплой народу, близкой народу. Церкви, о которой каждый мужик подумал бы: «Это — плоть от плоти моей и кровь от крови моей», чего он никак не может подумать о печальной двухвековой «истории обер-прокуроров Св. Синода».
КОММЕНТАРИИ править
НВ. 1912. 24 янв. № 12884.