Иоганн-Вильгельм Архенгольц
История морских разбойников Средиземного моря и Океана
править
Введение.
Происхождение и начало морского разбоя в древние времена и в конце Средних веков
править
В эпохи величия народов, так же как и в эпохи их падения, встречались люди особенного рода, которых таинственная судьба выбирала в толпе на страх и удивление миру.
Эти феномены, руководимые неизвестною мощью, открывали себе будущность единственно смелостью и дерзостью. Первый успех освещал им путь; к возникающему счастью их пристают смелые товарищи и, бросив меч на весы человеческих превратностей, водружают свои знамена над могилами и разрушением.
Одни, усилившись между развалинами вторжения, останавливались на вершине первой решительной победы — орудия Провидения, они иногда мудростью своей вознаграждали за причиненное зло: их называли «завоевателями». Из рук их выходили новые цивилизации, и память, оставшаяся о них в истории, возбуждает из века в век удивление позднейшего потомства.
Иные, предвидя другие роды славы и презирая образ завоевания, которое должно оспаривать шаг за шагом, распространяли страх на водах. Необъятная панорама моря сулила им на каждом берегу великолепную добычу. Нападающие неожиданные соперники ужаснейших бурь, шутя кораблекрушениями и не ставя жизнь ни во что, они усиливались возбуждаемым ими ужасом, заслуживали прозвание бичей Божьих и попеременно погибали или от излишества зла, ими причиненного, или от мести света. Происхождение их неизвестно, память их опозорена.
На заре времен исторических тот, кто первый, вверив жизнь свою утлому челноку из древесной коры, решился бороться с волнами, не оставил после себя даже следа своего имени. Лирическая строфа века Августова:
«Illi robur et aes triplex
Circa pectus erat, qui fragilem truci
Commisit pelago ratem
Primus…»
[*] — «Знать, из дуба иль меди грудь
Тот имел, кто дерзнул первым свой хрупкий челн
Вверить морю суровому…»
служит единственным памятником этого промелькнувшего существования. Таким образом, большая часть достойных памяти изобретений приговорила творца своего к забвению, как будто по какому-то непостижимому предназначению гениальный человек, произведший что-нибудь великое или полезное, осуждался на неизвестность.
Во всяком случае, несмотря на мрак, которым покрыты первоначальные изобретения, драгоценное искусство мореплавания без сомнения принадлежит отдаленнейшим векам, и воинственные орды Востока очень рано сделали его средством для завоеваний и стяжаний. Любовь к смелым предприятиям, особенно сильная во время младенчества народов, увлекла на это поприще множество людей, жаждавших славы в эпоху, когда слава была уделом храбрейшего, когда сила заменяла право и всякое господство утверждалось на мече.
Лишь только греки варварского периода начали разъезжать по Средиземному морю, они предались морским разбоям под начальством смелых предводителей, и это ремесло, утверждают историки, не только не считалось постыдным, но, напротив, почетным. «Какое ремесло твое?» — спросил мудрый Нестор молодого Телемака, отыскивавшего отца своего после падения Трои. «Путешествуешь ли по делам своей земли или принадлежишь к числу тех пиратов, которые распространяют ужас на отдаленнейших берегах?» Эти слова, приводимые Гомером, служат как бы отблеском характера того времени — характера, знакомого всем воинственным обществам, неподчиненным еще закону и считающим героизмом подобные проявления силы, которым рукоплещет толпа. Верный живописец железной натуры, народный певец Греции освятил в своих стихах страшный тип этих новых завоевателей, и это предание, сделавшееся общенародным и сохранившееся в недрах древнего просвещения, защищало славу искателей приключений, которые прославлялись, подражая примеру аргонавтов. Сказки и легенды, пережившие многочисленные поколения, исчезнувшие с лица земли, обожествили в свою очередь других героев, которые защищали свою родину от нападений пиратов или вдали от отчизны делались защитниками угнетенных.
Народная признательность сооружала им памятники, которых следы не изгладились до сих пор. Вакх, бог вина, не всегда имел атрибутом один тирс (жезл, обвитый виноградными листьями), меч его не раз поражал тиранов моря. Изваяния, находимые в древних Афинах, свидетельствуют о его мужестве, и позже строгий законодатель Крита Минос, которого признательность современников поместила в число судей душ, ознаменовал свое царствование подобными же подвигами.
За двадцать веков перед этим Оссиан, бард севера и соревнитель Гомера, воспевал бесчисленных героев, спускавшихся с бурых холмов и которых темное море катило на волнах своих к берегам древней Ирландии. «Пена, — говорил он, — прыгала под их палубными судами, мачты с белыми парусами гнулись под напором ветра, подобные тем еловым лесам, которых высокие вершины убеляет суровая зима. Мы часто переплывали моря, чтобы нападать на иноземцев; ржа смывалась с мечей наших в крови, и цари земные оплакивали свои потери».
Древние времена кончились, как начались; за истощенною образованностью снова следуют злоупотребления силы, и десять столетий средневековых не слишком большое пространство времени, чтобы отбросить к пределам Европы последних представителей варварства.
Если в языческую эру мы возвратимся к апогею блеска Рима, то увидим эту республику, раздираемую враждой Мария и Суллы, готовою погибнуть под силою, развившеюся на границах ее владений.
Страшное сборище пиратов несколько лет уже росло и усиливалось в Киликии, прибрежной стране азиатского материка, лежащей между Сирией, от которой отделялась горою Тавром и нижней Арменией. Эти смелые грабители крейсировали в архипелаге, брали на абордаж слабо вооруженные корабли, заносимые туда торговлею. Первым блистательным подвигом их было пленение Юлия Цезаря, который еще молодой, спасаясь от проскрипции Суллы, укрылся при дворе Никомеда, короля Вифинского. На возвратном пути он попал в засаду киликийских пиратов близ острова Фармакуза. Эти бесчеловечные люди, чтобы избавиться от лишних потребителей пищи, связали несчастных, попавшихся им, попарно спина со спиной и бросили в море, но предполагая, что Цезарь, одетый в пурпурную тогу и окруженный множеством невольников, должно быть, знатная особа, позволили ему послать кого-нибудь в Италию для переговоров о выкупе.
В продолжение двух недель пребывания у пиратов Цезарь показывал так мало страха, что удивленные разбойники инстинктивно преклонялись перед его гордыми речами, можно сказать, что будущий диктатор как бы предчувствовал судьбу свою и видел уже на небе блестящую звезду своего величия. Иногда он с насмешливой улыбкой принимал участие в забавах пиратов, но вдруг, вспомнив о своем положении, уходил, грозя повесить их всех, если кто-нибудь осмелится потревожить его. И эти варвары вместо того, чтобы обижаться, подчинялись нехотя этой железной воле. По присылке выкупа, который сам назначил в 5000 золотых монет, Цезарь отправился в Милет и велел снарядить несколько кораблей, чтобы погнаться за хищниками, вскоре отыскал их в группе островов, где они бросили якорь, отрезал им отступление, овладел их добычею, которая вознаградила расходы на снаряжение судов, и отвез в Пергам длинный ряд пленников, которых велел повесить на прибрежных деревьях.
Но это строгое наказание доставило Средиземному морю только мимолетную безопасность. Воспользовавшись междоусобиями, долго препятствовавшими Римской республике заниматься своими внешними интересами, киликийские пираты в короткое время достигли такого могущества, что, по сказанию Плутарха, они учредили арсеналы, наполненные воинскими снарядами и машинами, разместили гарнизоны и маяки на всем азийском берегу и собрали флот с лишком в тысячу галер. Суда их, блистая царскою роскошью, имели позолоченные, пурпурные паруса и обитые серебром весла. Никогда впоследствии не было примера, чтобы пираты так дерзко выставляли добычу перед глазами ограбленных.
Скоро им показалось недостаточным разъезжать по морю, и когда страх их имени, предвестник ужасных бедствий, превратил море в пустыню, тогда они, объявив древнему миру беспощадную войну, рассыпали по берегам армии, разграбили 400 городов и местечек в Греции и Италии и явились омывать свои окровавленные паруса в Тибр, перед лицом самого Рима.
Становясь вследствие безнаказанности с каждым днем дерзостнее, они наконец вызывают на бой владычицу мира, и между тем, как в Капитолии накопляются богатства завоеванных провинций, недосягаемый враг бороздит подобно грому поля народа-царя.
Если в каком-нибудь городе находится святыня, обогащенная приношениями, пираты опустошают ее под предлогом, что боги не нуждаются в блеске золота.
Если гордые патриции выезжают из Рима со всем блеском богатства и знатности, то для того, чтобы протянуть руки к цепям рабства, поле покрывается засадами, и хитрость идет на подмогу насилию.
Если в летних дворцах, основания которых омывают голубые волны итальянских заливов, находится женщина консульской породы или какая-нибудь смуглая молодая девушка, жемчужина любви для азиатских гинекеев, хотя бы она происходила от тех триумфаторов, которых слава прогремела по вселенной, хищники наперед знают цену знатности и красоты ее. Благородная матрона — залог для дней будущих неудач; девица, выставленная нагая на рынках Востока, продается на вес золота, стыдливость ее оценивается подобно прелестям, и боспорские сатрапы готовы отдать провинцию за каждую слезу ее.
Если какая-нибудь галера, украшенная римской волчицей, истощив все средства защиты, вступает в переговоры, тогда пираты разделяют экипаж на две части. Тех, которые просят о пощаде, приковывают к скамье гребцов. Те, которые, гордясь титулом римского гражданина, грозят победителям местью своего отечества, тотчас становятся целью зверской насмешки. Пираты, как будто сожалея о своей дерзости, падают ниц перед ними. «О, конечно, — восклицают они, — ступайте, вы свободны, и мы будем слишком счастливы, если вы простите нашу непочтительность!» Потом отводят их на борт корабля и сталкивают в пучину.
Говорить ли, что в униженном Риме ни один великодушный голос не возвысился против этого бича. Прибавить ли, что скупость некоторых могущественных людей, отвратительная расчетливость политических партий долго благоприятствовали этим ежедневным бедствиям и жили тайным барышом от народного траура, пока, наконец, из крайности зла вместе со стыдом подвергаться ему, возникла необходимость положить ему предел.
Конвой хлеба из Сицилии, Корсики и с берегов Африки, взятый киликийцами, произвел страшный голод в Риме. Народ, восстав, обратил город в огнедышащий вулкан, и патриции, и трибуны, стоя между двумя предвестниками близкой гибели, прекратили на время свои интриги, чтобы пособить всеобщему бедствию. Народу дают оружие, указывают врага, произведшего между ним голод, и сто тысяч волонтеров, разместившись на четырнадцати флотилиях, подобно хищным орлам бросились на все морские пути.
Помпей, уже знаменитый, управлял этой обширной экспедицией, и четырнадцать сенаторов, известных мужеством и опытностью, под его начальством командовали отдельными флотилиями этой импровизированной морской армии, быстрота организирования которой имеет мало примеров в истории. Пятьсот кораблей поплыли к Азии, заграждая все сообщения Востока с Западом и уничтожая все, что покушалось пройти мимо них. Стесненные более и более этим убийственным оплотом, пираты в отчаянии и беспорядке возвращаются в Киликию и сосредоточиваются в крепости Карацезиум, чтобы попытать шансы решительной битвы. После сорокадневной поездки, ознаменованной значительными призами и уничтожением множества пиратов, Помпей принимает последний решительный вызов, сжигает их суда и превращает в прах стены Карацезиума. Потом, высадившись со всею армией, преследует свою победу, берет и уничтожает одно за другим все укрепления, сооруженные между берегом и Тавром, в которых спрятаны бесчисленные сокровища, награбленные в Греции, Италии, Испании. Но, кончив это дело, римский полководец пощадил остатки побежденных и на берегу, свидетелем своего подвига, соорудил город, некогда цветущий[1], передавший нам память об этой странице из его жизни.
Таков был конец морского разбойничества в древности — великая заслуга, которую Рим не оценил достаточно, потому что отказал Помпею в заслуженном триумфе.
Когда Римская империя вместе с суровостью народных добродетелей лишилась всемирного скипетра, необъятное наводнение открыло Средние века[2]. Вооруженные миграции Севера и Востока заглушили последние вздохи древней образованности. История, видя такие события, ужасается бедствий, угрожающих миру; но возник один народ, носивший в себе судьбы будущего, и в тот день, когда около конца пятого столетия предводитель одного германского племени шагнул за Рейн, перевернулась страница в книге вечности. Шесть тысяч франкских воинов являются с Кловисом; имя их — свободные люди, они начертывают место своего завоевания от Рейна до Пиренеев и от океана до Альпов. Победа верна им, побежденные возделывают для них землю. Событие это служит политическим переворотом, навеки памятным. Галлия, пять столетий принадлежавшая Риму, становится государством самостоятельным.
Вне Франции война продолжается и расширяется. Испания, Италия и Германия готовы склониться пред скипетром, который скоро будет простерт над варварскими странами до самой Вислы. С одной стороны, отбитые аравитяне делаются причиной крестовых походов; с другой — саксонцы, осиленные подобно дикому табуну, готовы впрячься в колесницу новой империи, ибо Карлу Великому не довольно титула королевского. Рим, возвеличенный им, принимает его в христианском Капитолии и благословляет меч «пришедшего во имя Господня». Иерусалим посылает ему реликвии святого гроба, законодатель гордых аравитян Гарун эль-Рашид делает ему богатые подарки.
Наконец, миновали и Крестовые походы, стоившие столько крови и придавшие новый вид европейской политике. Историю Средних веков заключают два важные события: взятие Константинополя турками в 1453 году и сокрушение владычества аравитян в Испании в 1492 году.
Последнее событие породило морские разбои Нового времени, о чем повествует первая часть сочинения Архенгольца.
В России до сих пор самое имя флибустьеров почти совершенно неизвестно, и хотя о них упомянуто было несколько раз мимоходом, но многие, вероятно, не только не составили себе ясного понятия о значении этого общества, но даже не знают, когда существовало оно и чем прославилось. Между тем флибустьеры невообразимою дерзостью своих предприятий, варварством и жаждой крови, собственными лишениями и несчастиями внесли себя во всемирную историю. О них доселе и за границею существуют только два сочинения, одно 1744 года под названием «Histoire des Flibustiers» Эксквемелина (4 части) и другое «Ceschichte der Flibustiers» Архенгольца, напечатанное в 1803 году. Оно же переведено на французский язык и теперь представляется читателям в русском переводе. Главными источниками этих двух историков служили записки многих флибустьеров, описывавших события, в которых участвовали. К главнейшим и важнейшим из них принадлежат записки англичанина Базиля Рингроза, голландца А. О. Эксквемелина и француза Равено-де-Люссана. Кроме того, Архенгольц пользовался при составлении своей книги «Историей острова Сан-Доминго», составленной из записок миссионеров иезуитом Шарльвуа, «Историею Антильских островов» доминиканца дю-Тертра и «Путешествием патера Лабата по американским островам». Поэтому сочинение Архенгольца составляет самое полное и по возможности достоверное описание этих морских разбойников, опустошавших в продолжении полустолетия всю испанскую Америку, малыми отрядами покорявших и грабивших самые значительные города, почти уничтоживших владычество испанцев в Америке в эпоху, когда народ этот разыгрывал первостепенную политическую роль в Европе и, наконец, вдруг исчезнувших навсегда с поприща разбоев и битв. Вольтер с восхищением говорит о флибустьерах и справедливо замечает, что явись между этими людьми человек гениальный, который сумел бы соединить в одно разрозненные силы их, флибустьеры завоевали бы Америку от одного полюса до другого и произвели бы совершенный переворот в политике Европы и Америки.
Вторая часть, которая идет вслед за этой, включает в себя историю морских разбойников Средиземного моря, то есть обывателей северного африканского прибрежья, известного под названием «Разбойнических государств». В третьей части помещена история норманнских морских разбойников, то есть по мере выхода подлинника, издаваемого г. Христианом. Каждая часть заключает в себе полный рассказ об одном или нескольких отдельных обществах пиратов.
Часть I.
История флибустьеров, морских разбойников, опустошавших испанскую Америку в XVII столетии
Глава 1.
Буканьеры, предки флибустьеров
править
Семнадцатый век был свидетелем явления, какого не видали со времени уничтожения Помпеем киликийских морских разбойников, если можно сравнить эти два события, потому что и они не имеют одинаковой основы в цели. Флибустьеры составляли совершенно оригинальную республику и прославились под общим названием буканьеров или флибустьеров. Эта республика ни в чем не походила на африканские разбойничьи государства, и отличалась как своею системою, правилами и законами, так и своими подвигами от всех образовывавшихся когда-либо обществ морских грабителей, нисколько не походя и на северных морских разбойников, которые в Средние века ограничивались только нападениями на отдельные корабли, но не дерзали на смелые высадки, не осаждали и не брали крепостей, не приводили в трепет армий и флотов.
Флибустьеры были обществом совершенно оригинальным. Это была плавучая республика европейцев, разделенная на большие или меньшие общины, но управляемая одною мыслию, одними законами и условиями, имевшая одну общую цель — добычу. Первоначальным поводом к основанию этой странной республики были жадность и притеснения европейских владетелей, особенно же испанцев, на вестиндских островах; впоследствии она получила такое огромное развитие, какого не предполагали даже сами флибустьеры. Причиною этого было затруднение, с каким была сопряжена возможность доставлять в эти отдаленные страны достаточные средства к уничтожению пиратов; особенно же их поддерживала надежда на добычу, которую обещали мореплавание испанцев и сокровища золотоносных стран Перу и Мексики.
Ко всему этому присоединялась еще зависть европейских государств к мнимо счастливой Испании, которой досталась в удел такая значительная часть при разделе Америки, тогда как они владели только небольшими прибрежными колониями или незначительными островками, а иногда и ничем. Цветущим ныне Северо-Американским штатам тогда только что полагалось основание. Поэтому Франция и Англия, частию Португалия и Голландия, начальники их флотов, губернаторы их островов явно и тайно поддерживали пиратов и благосклонно смотрели на их подвиги, ослаблявшие Испанию и обогащавшие колонии других государств. И это случалось не только в военное время, когда и без того легко было получить привилегию на свободный грабеж, но и посреди мира, потому что многие страсти и предрассудки раздували беспрерывно пламя ненависти к Испании.
Испанию, бывшую в шестнадцатом столетии действительно могущественною державою, почитали такою же и в XVII, хотя неспособное правительство и рассеянность владений довели ее до большой слабости. Впрочем, мнение это было некоторым образом основательно, если принять в соображение плохое состояние финансов, войска и торговли всех народов в то время, когда 20 000 человек считались сильною армиею и казна государственная, владевшая 2 миллионами талеров, считалась богатою; когда науки и искусства были пренебрегаемы, торговля — главная сила государств неизвестна, и на купца смотрели с презрением; когда инквизиция, привилегии церковные, папские буллы и анафемы были великою темою для всех народов, и государи, и подданные, находясь в глубоком невежестве, исключительно занимались бесполезными и часто бессмысленными религиозными спорами. Цивилизация человеческого рода, или, правильнее, нравственное перерождение его еще только начиналось.
При таком положении дел блеск, которым Карл V озарил Испанию, делался ослепительнее, и сыну его, Филиппу II, наследовавшему после отца своего сокровища Нового Света, великих полководцев, превосходную кавалерию и лучшую пехоту в Европе, было не трудно, несмотря на отторжение Нидерландов, поддерживать этот блеск, перешедший, хотя ослабленный, и к его наследникам. Такой оптический обман продолжался до Вестфальского мира, когда померкли последние лучи этого блеска. Спустя пятьдесят лет после смерти Карла II Испания, которой страшились так долго, то основательно, то неосновательно, пребывавшая в вечном духовном рабстве и на низкой ступени образованности, между тем, как все другие государства стремились к просвещению, заняла, наконец, следовавшее ей место — государства второстепенного.
В Европе уже несколько лет знали по имени буканьеров и флибустьеров, но их почитали людьми дикими, шайкой разбойников, составленной из сброда разных народов. Притом же их хищничества и разбои, ограниченные сначала во многих отношениях, в стране, где в течение полутораста лет разбои и убийства были правом сильнейшего, не представляли ничего отличительного и необыкновенного. Флибустьеров представляли себе обыкновенными пиратами, или, правильнее, на них не обращали в Европе никакого внимания, пока они правильною системою действий, некоторого рода устройством государственным, многими особенностями, а преимущественно необыкновенными подвигами и приключениями не возбудили всеобщего удивления и не заняли в истории места, которого не лишат их ни время, ни другие события.
Между тем, история флибустьеров более способна внушать удивление и печальные чувства, нежели поучать и назидать читателей. В ней появляются действователями люди, которые ничтожными средствами производят необыкновенные действия и развивают невероятные силы. Предприимчивость, непобедимое мужество, деятельность, терпеливость в страданиях, презрение опасностей и смерти возбуждают к этим людям удивление, тогда как пороки их, преступления, насильства и ужасы всякого рода наполняют душу читателей отвращением и ужасом. При таких противоречащих, уничтожающих всякое удивление чувствах, мы должны бы были отвратить взоры наши от этих людей, предать забвению их подвиги и вечному проклятию их память, если б качества, исчисленные нами выше, в соединении с некоторыми общественными добродетелями не представляли их нам в менее отвратительном и более любопытном виде.
Предками этого общества пиратов были дикие охотники за буйволами на острове Испаньоле, прославившемся впоследствии под именем Сан-Доминго как превосходнейшая колония европейцев в Вест-Индии, а в новейшее время восстанием негров. Охотников этих называли буканьерами. К ним присоединились охотники за кабанами и медведями — товарищи, принявшие то же название. Эти люди жили безвыходно в лесах и обыкновенно по несколько месяцев не бывали дома. Возвратясь с охоты, они делили добычу свою и отправлялись на соседний остров Тортугу (Черепаший). Здесь продавали они поселенцам шкуры, копченое и соленое мясо убитых зверей, покупали на часть вырученных денег порох, свинец и другие необходимые вещи, а остальные проматывали.
Не переходя еще к настоящему предмету нашей истории — описанию подвигов флибустьеров, мы обозначим яснее людей, прославившихся под названием буканьеров и флибустьеров. Надобно заметить, что на буканьеров должно смотреть отдельно от флибустьеров, ибо хотя они и жили в некоторого рода союзе между собою, но действовали отдельно, и только впоследствии, вынужденные обстоятельствами, соединились теснее и стали действовать заодно.
Буканьеры, поселившиеся на Антильских островах, преимущественно же на острове Сан-Доминго, составляли по своему образу жизни совершенно отличную касту людей, происходивших большею частию из Нормандии, во Франции. Название буканьеров получили они от мест, где находились их небольшие обработанные поля и жилища. Здесь солили и коптили они мясо убитых животных, сушили их шкуры и проч. Такие места назывались буканами. Жилища эти состояли из больших шалашей, покрытых сверху, но без стен; они защищали от дождя и солнца, но не противопоставляли никакой ограды ветру, с какой бы стороны ни дул он.
Общество буканьеров состояло частью из поселенцев — французов и выходцев других европейских народов, частью из потомков их и из людей, необыкновенною судьбою своею принужденных переплыть океан. Впрочем, большинство всегда составляли французы. Не имея семейств, буканьеры жили вместе по двое в полном согласии и товариществе, прислуживая друг другу и владея всем сообща. Они называли друг друга «матросами» (matelots), а житье свое «матросством» (matelotage). Переживший товарища наследовал его имущество. Кроме этой общности во владении имуществом, между всеми буканьерами существовала еще другая связь, более обширная: всякий, нуждаясь в чем-нибудь, мог без спроса брать нужное из другого букана. Запирать имущество считалось величайшим преступлением против прав общественных. Следствием этого было то, что в республике, где не знали слов мое и твое, споры между членами были весьма редки; если же они и возникали, то тотчас устранялись товарищами.
Законы, которыми управлялись буканьеры, были очень просты. Они не признавали других законов, кроме взаимных условий, и, если советовали им ввести какие-нибудь улучшения, они отвечали холодно: «Это не водится на берегу». Предания о подчиненности заставляли их почитать своим начальником в некоторых отношениях губернатора Тортуги и называть себя христианами, не следуя, впрочем, никакому учению христианской религии.
Всякий, вступивший в общество буканьеров, должен был забыть все привычки и обычаи благоустроенного общества и даже отказаться от своего фамильного имени. Для обозначения товарища всякому давали шутливое или серьезное прозвище, перешедшее у многих из них даже на потомков, если они вступали в брак. Другие только при брачном обряде объявляли свое настоящее имя: от этого произошла до сих пор сохранившаяся на Антильских островах пословица, что «людей узнают только тогда, когда они женятся».
Со вступлением какого-нибудь буканьера в брак, не только изменялся прежний образ жизни его, но прекращалась всякая связь с прочими буканьерами. Женившийся принимал название «жителя» (habitant), формально подчинялся губернатору Тортуги и становился колонистом.
Одежду буканьеров составляла рубашка из толстого полотна, запачканная кровью убитых животных и окрепшая от нее, такие же панталоны, башмаки из свиной кожи; чулок не употребляли. Поясом служил ремень, выкроенный из кожи; на нем висело несколько ножей и очень коротенькая сабля. Голову покрывали шапкою. Огнестрельное оружие ограничивалось ружьями, из которых стреляли двухлотовыми пулями. У каждого буканьера было по одному или по несколько слуг и от двадцати до тридцати собак, приученных к охоте. Главным ремеслом их была охота за буйволами; охота же за кабанами считалась простою забавою. Мясо этих животных служило буканьерам пищею; сырой мозг употребляли они для завтрака. Имея очень ограниченные потребности, не употребляя ни вина, ни хлеба и, живя в самой отвратительной нечистоте, подобно готтентотам, буканьеры не нуждались во многих необходимых для всякого другого снарядах. У них не было ни столов, ни скамеек. Для отдыха и еды садились на голую землю, причем камни, пни или древесные корни служили им столом.
При таком образе жизни буканьеры были всегда веселы, пользовались отличным аппетитом и здоровьем, которое начинало ослабевать только после многолетних трудов дикой жизни. Поэтому благоразумнейшие вели эту жизнь только известное число лет, прощались потом с товарищами и вступали в разряд поселенцев. Другие, напротив, и слышать не хотели о такой перемене, часто отказывались даже от значительных наследств и умирали буканьерами.
Главнейшие буканы находились на полуострове Самане, на небольшом островке в Байяхской гавани, на северном берегу Сан-Доминго, в гавани Марго, на острове Тортуге, в так называемой Опаленной Саване, в Мирбалете и на острове, называемом испанцами Вакка, а французами — Аваш (мы будем называть его Коровьим островом).
В этих-то местах мирно жили буканьеры, большею частию французы, не мешая никому, как вдруг испанцы, не обращая внимания на то, что ремесло буканьеров выгодно и для них, вздумали прогнать всех их с острова Сан-Доминго или, если возможно, уничтожить их совершенно.
Начало исполнения этого жестокого и для самих испанцев гибельного намерения было очень легко. Следуя принятой ими столь удачной против американских дикарей методе, они напали вдруг на рассеянных, ничего не подозревавших, невинных буканьеров, убили часть их, а других увлекли в неволю. С этой минуты охотники сделались осторожнее, ходили всегда небольшими отрядами, готовые к сопротивлению, и если, несмотря на это, на них нападали, то они дрались так отчаянно, что, несмотря на превосходство числа, почти всегда одолевали испанцев и принуждали их искать спасения в бегстве.
Тогда испанцы переменили образ войны. Частная травля буканьеров, погубившая не одного правоверного испанца, прекратилась, а вместо того стали нападать на буканьеров по ночам в буканах, убивали господ и слуг и не щадили даже собак. Эти неистовства довели буканьеров до бешенства. Они соединились и повели также наступательную войну, причем не щадили никакого врага. Это подействовало. Испанцы, по-видимому, прекратили все неприязненные действия, и буканьеры начали льстить себе надеждою, что их оставят, наконец, в покое. Но враги их ждали только подкрепления: как скоро оно прибыло из испанских колоний, война возгорелась снова. Но и буканьеры приобрели подкрепления: французы с Тортуги и других островов и многие другие искатели приключений и добычи соединились с ними. Неприятели дрались беспрестанно, и кровь лилась на всем острове. До сих пор многие урочища на Сан-Доминго сохранили название «полей убийства». Все это происходило между 1660 и 1665 годами.
Губернатор небольшого французского острова Тортуги участвовал во всех этих происшествиях только под рукою, потому что тогдашнее положение Франции и ее отношения к другим европейским державам не дозволяли ей защищать буканьеров открыто. Мадридский двор, напротив, смотрел на это дело с самой черной стороны, полагая, что может спасти торговлю свою на Сан-Доминго и во всем Новом свете единственно совершенным изгнанием французов с этого острова и с Тортуги. Вследствие этого он послал в Америку повеление собрать войска не только с соседних островов, но и с твердой земли, поручить начальство над ними старому, прославившемуся в нидерландских войнах офицеру фан-Дельмофу, и отличившимся обещал значительные награды.
Фан-Дельмоф прибыл на Сан-Доминго в 1663 году и несколько дней спустя открыл неприятельские действия. Так как значительнейший букан находился в Саване, то он здесь решился напасть на буканьеров. Для этого он выбрал 500 человек лучших солдат, сам принял начальство над ними и скрытно, снабженный всеми воинскими снарядами европейского отряда, форсированными маршами пошел в Савану. Буканьеры узнали об этом от одного охотника тогда только, когда испанцы подошли уже очень близко. Их всего была сотня. Они могли еще спастись бегством и безопасно достигнуть другого букана, но почли позорным для себя отступление и потому решились немедля идти навстречу испанцам, что тотчас и исполнили. К удивлению наступавших испанцев, не думавших о такой дерзости, враги встретились у горного ущелья. План испанского предводителя расстроился тем совершенно. Фан-Дельмоф презирал буканьеров и никак не ожидал подобной смелости. Впрочем, многочисленность, превосходство оружия и опытность заставляли испанцев надеяться на несомненный успех. Буканьеры напали первые. Обе стороны при равном остервенении дрались отчаянно, и победа долго оставалась сомнительною. Наконец, буканьеры победили, испанский отряд был совершенно разбит и прогнан в горы. Множество испанцев были убиты, между прочими и начальник их, фан-Дельмоф. Это поражение вместе со смертью начальника произвело сильное впечатление. Возвратились к прежней методе: видя, что буканьеры на охоте часто пренебрегают нужною осторожностью, опять стали нападать на отдельных охотников. Последние, желая только покоя, сделали новый шаг. Чтоб избавиться от беспрерывных стычек и бдительности, они решились перенести все свои буканы на маленькие острова около Сан-Доминго и отправляться для охоты на последний остров не иначе, как сильными партиями. Это было исполнено и имело желанный успех. Нападения стали реже и партия ровнее, поэтому и война поддерживалась слабо.
Так как буканы на новых местах, избранных буканьерами, были безопасны, то мало-помалу превратились в «жилища» или так называемые «habitations», в которых поселились колонисты, мастеровые и промышленники. Так основалась, например, колония Байяго, близ которой природа образовала одну из красивейших и обширнейших гаваней Америки. Место это было недалеко от Тортуги, куда буканьеры проезжали в несколько часов для продажи кож и мяса и приобретения нужных для их ремесла вещей. Но скоро прекрасная байягская гавань избавила их и от этого труда: французские и голландские корабли сами стали приезжать за товарами буканьеров и привозить все, в чем нуждались последние.
Между тем война не прекращалась. Буканьеры каждый день приезжали охотиться на Сан-Доминго, и испанцы в большем и большем числе стали нападать на небольшие отряды их. Всякого буканьера, попавшего в руки испанцев, убивали. Но смерть одного буканьера приводила в движение весь его букан: работы прекращались и никто не смел заниматься охотою, пока не отомстили за убитого товарища.
Раз буканьеры не досчитались вдруг четырех товарищей. Тотчас решились отправиться всем буканом на Сан-Доминго и не расходиться, пока не узнают об участи товарищей, а в случае, если они убиты, отомстить за них. Немедленно схватили нескольких испанцев и узнали от них, что не только четыре буканьера, но и целый отряд их истреблен, и что испанцы хладнокровно убили даже раненых, не могших защищаться. Это открытие привело в ярость буканьеров и первыми жертвами ее пали пленники. Потом охотники подобно диким зверям ринулись в соседние селения и убили всех испанских колонистов, которые не успели скрыться.
Таким образом, продолжалась война между обеими сторонами, причем испанцам удавалось иногда, впрочем редко, поразить врагов. Однажды напали они в числе 200 человек на 30 буканьеров, которые только что хотели выйти на берег Сан-Доминго. Буканьеры дрались до последнего человека. Их перебили всех. Подобное случилось недолго спустя с другим отрядом охотников, под предводительством Торе, одного из знатнейших буканьеров. Кончив охоту, они шли домой и, достигнув Саваны и считая себя вне опасности, сделались менее осторожными. Испанцы, ожидавшие только этого, и превосходя несчастных числом, бросились на них. Однако рассеянные, сражающиеся со всеми невыгодами, буканьеры дрались как львы и дорого продали испанцам победу. Число последних одержало, наконец, перевес, но только тогда, когда пал последний буканьер, так что и тут не осталось никого, чтобы принести в Байягу эту печальную весть.
С этих пор буканьеры дышали только местию. Кровь потекла ручьями; они не разбирали ни возраста, ни пола, и ужас их имени стал распространяться более и более. Тогда испанцы решились приняться за крайнюю меру, которая, правда, имела желаемый успех, но была ужасна и пагубна для всего народа их в Америке. Убедясь в невозможности истребить буканьеров и желая удалить их, по крайней мере, из Сан-Доминго, они хотели вырвать зло с корнем и уничтожить их ремесло. Для этого предприняли всеобщую буйволовую охоту на всем острове и продолжали ее с таким жаром, что скоро не осталось ни одного буйвола.
Эта мера одним ударом лишила буканьеров пищи и предмета торговли; промысл их рушился, и они были принуждены избрать новый род жизни. Иные сделались колонистами на Байяге, Тортуге и других мелких островах. Большая же часть, презирая спокойную, подчиненную гражданским законам жизнь и привыкнув к опасностям, — а между ними находились самые дикие и бесчеловечные из всего товарищества, — почитали хлебопашество и домоводство занятиями бесчестными и несоответствующими их величайшей страсти: мстить испанцам. Поэтому соединились они с своими друзьями, флибустьерами, начинавшими уже прославляться, но которых имя сделалось истинно ужасным только после соединения с буканьерами.
Глава 2.
Образование метрополии флибустьеров
править
Прежде, нежели приступим к истории флибустьеров, необходимо бросить взгляд на тогдашнее состояние Сан-Доминго, потому что этот остров, еще более Тортуги, был колыбелью, а впоследствии средоточием этих пиратов, и судьбы его тесно связаны с историей флибустьеров.
Этот пространный, прекрасный остров около половины XVII столетия весь находился во власти испанцев, которые тогда еще не умели ценить всех достоинств его и исключительно обращали взоры на те американские владения свои, которые производили золото и серебро. В то время Франция не обладала еще ни клочком земли на этом острове, кроме поселений буканьеров. Владения ее ограничивались маленьким, во всех отношениях незначительным соседним островом Тортугою, который дю-Россе, французский дворянин, вырвал в 1659 году из рук испанцев, овладевших было им. Все средства были здесь крайне незначительны; в главном селении острова находилось в 1665 году не более 250 жителей. Целое образовало колонию, не приносившую никакой пользы Франции и долгое время защищавшуюся против испанцев одними флибустьерами.
Такое положение дел в Западной Индии должно было наконец измениться при беспрестанно возраставшем могуществе Франции. Еще более ускорило эту перемену избрание в 1665 году губернатором Тортуги Ожерона, умного, предприимчивого и достойного мужа, которого должно считать основателем первой французской колонии на Сан-Доминго.
В 1665 году на Сан-Доминго считалось 14 000 испанцев, креолов и мулатов; число негров-невольников было несколько значительнее, но не определено наверное. Сюда присоединялось еще 1200 беглых независимых негров, укрывавшихся в горах, откуда они взимали контрибуцию с колонистов. В городе Сан-Доминго находилось 500 домов; он был окружен стеною и защищался тремя крепостцами, которые по тогдашнему воинскому масштабу были достаточно снабжены артиллерией. Вторым городом острова был Сант-Яго, где жило много купцов и золотых дел мастеров; но этот город был слабо укреплен. Прочие города были очень незначительные местечки, без всяких укреплений, и в них жил народ бедный.
На северном берегу этого большого острова, напротив Тортуги, французы выстроили мало-помалу несколько домов, в которых в 1665 году жило не более ста шестидесяти человек. Это незначительное начало поселения в стране, удаленной от испанских владений, не обращало на себя внимания гордой нации, а потому французы имели время и случай укрепиться здесь. Французская колония уподоблялась молодому дереву, пересаженному на превосходную почву и видимо разрастающемуся, тогда как испанская уподоблялась дереву старому, увядающему, соки которого иссякли. Эта колония испанцев защищалась только собственными, давно ослабевшими силами, тогда как французов подкрепляли преданные им буканьеры и флибустьеры, которых считалось до 3000 на берегах Сан-Доминго и Тортуги. Люди дикие, склонные к совершенной независимости, они называли себя прибрежными братьями и ими можно было управлять только с величайшим благоразумием.
Флибустьеры более всего посещали прибрежья Куманы, Картахены, Порто-Бельо, Панамы, Кубы и Новой Испании, также страны около озер Маракайбо и Никарагуа. Замечательно притом, что флибустьеры обыкновенно не трогали кораблей, идущих из Европы, потому что трудно было сбывать грузный товар их; напротив, дорожили возвращавшимися в Европу кораблями, нагруженными золотом, серебром и другими драгоценными, легко сбываемыми товарами.
В таком-то положении находился остров Сан-Доминго, когда прибыл из Франции одаренный всеми потребными качествами губернатор Ожерон; за десять лет перед тем потерпел он кораблекрушение у берегов Сан-Доминго и был принужден прожить некоторое время между буканьерами. Поэтому он знал их, и тем легче было ему теперь, в новом звании своем, приобрести любовь и уважение этих полудикарей и внушить им почтение к законам. Он старался также сколько возможно скрасить вредный доброй славе флибустьеров вид разбойничества, какой принимали их подвиги, извлечь из мужества их пользу для государства и смягчить нравы их. При этом он благоразумно терпел то, чего не мог переменить, не подвергая французских колоний и островов еще большему злу.
При постоянных и обширных грабежах на море и на сухом пути и при огромной добыче на островах скоро не достало покупателей похищенных товаров и продавцов таких предметов, каких требовали флибустьеры за свои испанские доллары. Это обстоятельство послужило одной из важнейших причин к основанию во Франции новой вестиндской торговой компании. Примеру Франции вскоре последовала и Англия.
Во Франции уже прежде существовало такое общество, но оно не имело успеха; теперь же обстоятельства являлись благоприятнее. Французское правительство приняло в отношении к своим островам новую систему: оно уступило все свои антильские населения вестиндской торговой компании. Губернатору предписано объявить об этом поселенцам. Это было не легко, потому что надобно было привести в повиновение людей, которые никогда почти не слыхали о власти двора и до тех пор не чувствовали своей зависимости от него. Ожерон объяснил им сущность этой перемены и объявил о новых распоряжениях относительно торговли. Флибустьеры отвечали свойственным им тоном, «что они не хотят подчиняться никакой торговой компании; королю готовы, пожалуй, повиноваться, но с тем, чтобы он не запрещал им торговать с голландцами, что для них гораздо полезнее покровительства Франции». Ожерон не мог ничего противопоставить этому решительному объявлению и должен был уступить.
Чтобы приучить новых поселенцев к мирной жизни и лишить их хоть части дикости, Ожерон выписал из Франции сто девушек, которые тотчас по прибытии нашли себе мужей. Прельщенные ценностью, какую придавали этому товару, за первыми девушками последовали другие, которых французское торговое общество отправило в колонии и продало для покрытия издержек с молотка. Женщины эти в короткое время произвели большую перемену в нравах и обычаях колонистов; правда, они не сообщали дикарям-мужьям своим прав и обычаев лучшего общества, о которых сами не имели понятия, но зато усвоили им много родственного с европейскою цивилизацией в мнениях, качествах и обращении. Мужья же сообщали им воинственный дух, который они выказывали впоследствии не один раз в самом блестящем свете. Однако, к крайнему ущербу колонии, эти благодетельные переселения прекратились. Довольствовались тем, что нанимали во Франции на три года распутных женщин и отправляли их на острова, чем, однако, не достигли предположенной цели; напротив, распоряжения эти послужили источником больших беспорядков всякого рода, почему и должно было совершенно прекратить их.
Мы говорили уже выше, что французы с некоторого времени построили себе несколько жилищ на северном берегу острова Сан-Доминго. Под руководством Ожерона, эти жилища распространились мало-помалу и превратились в небольшие плантации. Эту часть острова называли «Закоулком» (Сul-de-Sac), название, сохранившееся доныне, но принадлежащее меньшему пространству. Мудрое, нисколько не притеснительное управление привлекало всех обитателей соседних островов в эту плантацию, где дела приняли бы скоро чрезвычайно выгодное для Франции положение, если бы она хоть сколько-нибудь поддержала Ожерона. Но этого-то именно и не доставало. Между тем открылась (в 1667 году) война между Францией и Испанией. Нет сомнения, что все поселения были бы потеряны для Франции, если бы Ожерон не сумел очень удачно употребить в дело флибустьеров, которые с величайшим успехом нападали на военные корабли, на острова и крепости и всюду распространяли ужас между испанцами в Америке.
Ожерон составил план завоевания Сан-Доминго, но французское правительство, все еще не постигая цены этого острова, оставило предложение губернатора без внимания. Однако патриот-губернатор не унывал и пожертвовал на это предприятие всем своим имуществом. Он ежегодно выписывал из Франции на свой счет по триста человек, а так как война с Англией все еще продолжалась, то он намеревался завоевать и Ямайку, и успех этого предприятия не был подвержен почти никакому сомнению. Собранные войска уже были готовы к отплытию; ожидали только пороха — а его-то и не дождались.
Другой план Ожерона не имел лучшего успеха при дворе. Он хотел основать во Флориде колонию, чтобы владычествовать над Багамским проливом и овладеть торговлею испанцев; для этого просил он только доходов с острова Тортуги. Французское правительство не согласилось на это, хотя в то время во главе его стоял знаменитый Кольбер — муж, которому Франция обязана за процветание своих фабрик и мануфактур в XVII столетии и который в этом отношении сделался благотворителем народа. Но в отношении колоний, мореходства и всемирной торговли он не возвышался над понятиями своего века. Великий ум его, как вообще умы всех французов при Людовике XIV, превозносимый до небес современниками, при критическом освещении понижается до обыкновенной степени. Кольбер считал дела островов и колоний предметами слишком ничтожными, чтобы правительство занималось ими серьезно, и едва-едва достойными обратить на себя внимание торговых обществ. Правилом его было, что последние, имея привилегии, сумеют соблюсти свои пользы, из чего само собою возникнут выгоды национальные. Поэтому во Франции смотрели спокойно на то, что англичане селились в той самой части Флориды, которую Ожерон предлагал занять для поселения, и по имени короля Карла II назвали ее Каролиною, хотя, по причине двух прежних поселений французов, эта страна долго еще после носила название французской Флориды.
При этом недостатке в подкреплении Ожерон делал все, что было в его силах, и старался размножить по крайней мере на северном и западном берегах Сан-Доминго французские поселения. Вследствие приглашения его, явились сюда опять буканьеры и занялись прежним ремеслом своим. Они же послужили защитниками этой части острова.
В 1670 году вспыхнуло здесь формальное возмущение, произведенное притеснениями торгового общества. Так как кроткие меры Ожерона не подействовали, то он был принужден приняться за более сильные. Но это привело только к тому, что он лишился любви колонистов. На помощь ему прибыли военные корабли, но и те после нескольких сражений должны были удалиться, не усмирив бунтовщиков. Наконец, возмущение утихло само собою, когда колонисты увидели, что в продолжение его не приходили купеческие корабли, и разочли, что дальнейшая вражда с Францией причинит им еще другие убытки. Условиями покорности, на которые охотно согласился беспомощный губернатор, были: всеобщее прощение и позволение, чтобы все французские корабли свободно торговали на берегах Сан-Доминго и Тортуги, внося за это в пользу компании пять процентов. Только небольшая толпа под начальством француза Лимузена не хотела покориться. Ожерон в сопровождении духовника и палача сам отправился к Лимузену, нашел его спящим в хижине и тотчас повесил. Эта решительная мера совершенно прекратила возмущение, тем более, что врагам покоя представились другие занятия, ибо когда в 1672 году возгорелась война между Францией и Голландией, обещавшая богатую добычу, то многие поселенцы присоединились к флибустьерам. Вскоре потом началась война и с Испанией, и Ожерон был уверен, что при малейшей помощи правительства он овладеет всем островом Сан-Доминго. Для этого он сам отправился в Европу, но в Париж приехал уже больной и скоро умер. При всех средствах к обогащению, он остался бедным и не оставил своим наследникам ничего, кроме справедливейшего требования: возвращения правительством собственных денег, им издержанных, которых, однако же, они никогда не получили.
Непосредственные преемники Ожерона в звании губернатора, Пуанси и Кюсси, во многом одобряли его распоряжения и оставались верными его системе: обходиться осторожно с флибустьерами и употреблять их на пользу Франции. Многие подвиги их, может быть, большее число, подкреплялись и поддерживались одобрением губернаторов: флибустьеры были уверены, что в случае несчастия найдут верные убежища.
Еще до насильственного соединения буканьеров с флибустьерами, о причинах которого мы говорили в первой главе, люди эти, связуемые взаимными нуждами, считали себя друзьями, а как и те и другие были заклятыми врагами испанцев — союзниками. Нужда в самом начале образовала этот союз; так как многие необходимые для их ремесла предметы привозились извне, то это причиняло множество неудобств. Этому недостатку пособили тем, что те буканьеры, которые не очень любили охоту, принялись за мореходство и сами стали ездить за своими потребностями. Сначала торговля производилась меною, но так как часто не доставало предметов для мены, а подчас они не находили сбыта, то торговцы нередко позволяли себе насильство. Это очень естественно повело к морскому разбою, который флибустьеры вели сначала в малом виде, но впоследствии они расширили его пределы и сделали его, так сказать, систематическим.
Поэтому береговых братьев, живших в величайшем согласии, можно было разделять на три разряда. К первому принадлежали буканьеры-охотники; ко второму, довольно малочисленному, так называемые жители (habitants); они занимались земледелием, а флибустьеры, третий разряд, занимались морскими разбоями.
Такой промысел имел много привлекательного для всякой сволочи, которою были набиты Антильские острова. К флибустьерам присоединилось множество матросов с купеческих и военных кораблей, бедных колонистов и других авантюристов разных наций. Мало-помалу флибустьеры образовали смешанную, соединяемую только жаждой к добыче массу из французов, англичан, голландцев, португальцев и других европейских народов. Одним только всем ненавистным испанцам, сокровища которых были настоящею и единственною целью хищников, отказано было в чести вступить в число членов этого вооруженного братства. И в самом деле, нельзя было даже подумать о таком союзе с испанцами, потому что флибустьеры с самого начала до уничтожения своего товарищества считали их смертельными врагами своими.
Впрочем, исчисленные выше подразделения флибустьеров образовались уже на островах Тортуге и Сан-Доминго; первоначально же они жили на французском острове Св. Христофора, откуда, покровительствуемые губернатором, выезжали на маленьких судах и производили незначительные морские разбои. В таком положении они еще не могли хвалиться самостоятельностью. Но вскоре потом обратили они свои взоры на Тортугу и отняли этот остров, чрезвычайно удобный для их предприятий, у испанцев, и, надеясь удержаться на нем, сделали его своим главным местом пребывания. Эта перемена жительства была основою знаменитости флибустьеров и подала им повод ко всем последующим подвигам. Главнейшею причиною избрания этого острова служила легкость его завоевания, соединенного с большими выгодами: весь северный берег острова был недоступен не только кораблям, но даже лодкам, и только на южном берегу находилась одна гавань, или, правильнее, безопасная рейда, вход в которую не трудно было защищать.
Испанцы, столь богатые в Америке землями на материке и на островах, не обращали никакого внимания на маленький остров Тортугу, находящийся недалеко от Сан-Доминго. Поэтому весь гарнизон его состоял из двадцати пяти человек, которых прогнали без затруднения. Флибустьеры заняли Тортугу в 1632 году; испанцы, в которых снова ожило мужество по прибытии их вест-индского флота, не хотели терпеть этого насилия. Чтобы возвратить остров и отомстить за неприятельские действия, выбрали они такое время, когда буканьеры были заняты охотой, а флибустьеры наездами. Испанцы пристали к острову и убили всех жителей, которых встретили. Начальник испанского отряда приказал повесить многих; прочим удалось скрыться ночью на челноках в открытом море.
Беглецы, дождавшись отъезда флота в Европу, без большого труда завладели снова островом; между тем, флибустьеры убедились, что Тортуга, находясь так близко от большого испанского владения, беспрестанно будет подвержена нападениям неприятеля, особенно во время их отлучек, и его нельзя будет удержать без покровительства какой-нибудь европейской державы. Поэтому они упросили французского губернатора острова Св. Христофора, кавалера Пуанси, занять остров, что и было исполнено по его поручению офицером по имени Левассер. Французы тотчас воздвигли у морского берега, на скале, крепость, и тогда со всех сторон начали стекаться туда буканьеры, уверенные в покровительстве преданного им губернатора. Испанцы, хотя слишком поздно, сделали смелую попытку прогнать опять французов; но новые владетели острова бросились в неприступную крепость и, поддерживаемые буканьерами, отразили испанцев с большим уроном. Вскоре потом Левассер был убит двумя французскими офицерами, им усыновленными. Убийцы решились овладеть островом, но Фонтене, присланный с двумя военными кораблями с острова Св. Христофора, предупредил их, формально принял начальство и вел себя похвально. Между ним и беспрестанно усиливавшимися флибустьерами царствовало совершенное согласие.
Обезопасив себе ретираду, пираты стали беспрестанно разъезжать около острова Сан-Доминго, с которого не смел уже отправляться ни один корабль: его тотчас брали на абордаж, отводили на остров Тортугу и передавали товарищам, а взявшие его на другой же день отправлялись на новые подвиги. Испанцам невозможно было терпеливо переносить такие поступки. Они собрали значительное войско, высадили его на остров Тортугу, отыскали в скале дорогу к возвышенности, господствовавшей над крепостью, и принудили ее к сдаче. Буканьеры рассеялись, но скоро возвратились с своими товарищами-моряками, ночью вышли на берег, напали врасплох на крепость и снова овладели островом.
Не отступая от однажды принятого плана находиться под покровительством европейской державы, провозгласили они губернатором французского дворянина дю-Россе, которого французское правительство и утвердило в этом звании.
Таким образом, товарищество это, основание которого можно отнести ко времени Пиренейского мира в 1659 году, продолжало свое ремесло: грабило среди всеобщего мира то под французским, то под английским флагом, смотря по обстоятельствам и удобству. На громкие жалобы, приносимые в Париж и Лондон испанцами на такое нарушение мирных трактатов, всегда отвечали, «что французские и английские морские разбойники не производят своих хищений как подданные королей и правительств; следовательно, предоставляется испанцам поступать с ними как заблагорассудят; что им не давали каперских патентов, и губернаторам островов строжайше предписано ни в чем не помогать этим пиратам». Чтобы еще лучше прикрыть этот политический фарс, время от времени отзывали губернаторов, которых испанцы обвиняли в покровительстве флибустьерам, и на место их отправляли других, которые не только подражали своим предшественникам, но часто шли еще далее.
Добыв однажды каперские патенты, флибустьеры придавали им самое обширное значение, не обращали уже никакого внимания на мирные договоры, заключенные в Европе, и показывали вид, что и не слыхали о них. Каперские патенты, однажды полученные ими, трудно было уже отнять, и они придавали хищничествам их вид законности; разными проделками протягивали они сроки на право морского разбоя, означенные в патентах, до новой войны, освящавшей прошедшие и будущие поступки.
Особенно французскому правительству, находившемуся в беспрерывных явных и тайных раздорах с Испанией, было очень выгодно иметь в отдаленной части света мужественные отряды, не только ничего не стоившие ему, но еще приносившие ему большие выгоды; пираты согласились на требование адмиралтейства: отдавать губернатору Тортуги или Сан-Доминго десятую часть своей добычи. Чтоб увеличить эту десятину и придать покровительству своему вид законности, французское правительство доставило пиратам каперские патенты от Португалии, воевавшей тогда с Испанией. Остров Тортуга принял вполне вид колонии. На нем поселилось множество выходцев из Франции; охота за кабанами и буйволами прекратилась и здесь, как на Сан-Доминго, а вместе с тем исчезли остальные буканьеры, которые по большей части соединились со своими товарищами флибустьерами и принялись также за морские разбои.
Поощряемые надеждой на большую добычу, веселую жизнь, и покровительствуемые правительствами, отряды флибустьеров приняли вид законного войска, и подвиги их были поставляемы в одну категорию с правильными военными действиями. Многие плантаторы бросали свои занятия, заводили небольшие суда и, желая обогатиться морскими разбоями, соединялись с флибустьерами. Но как не легко было приобретать такие суда, то они садились на утлые лодки и пускались в море, чтобы встретить неприятельские корабли. При этих первоначальных попытках они следовали почти всегда одному плану: подстерегали испанцев у мыса Альварес, куда те обыкновенно привозили на небольших кораблях предметы торговли для Гаваны. Нападения были всегда удачны; отняв множество этих богато нагруженных судов, отводили их к Тортуге, где продавали весь груз европейским корабельщикам. Это поставило их наконец в возможность запастись всеми потребностями и пуститься на обширнейшие действия.
Таковы были обыкновенные успехи береговых братьев. Променяв свои лодки на корабли, они посещали берега Мексики и брали множество больших и малых судов; это было тем легче, что в этих морях не ждали никаких неприятелей. Между прочим овладели они двумя большими испанскими кораблями, назначенными в Каракас и нагруженными серебром. Призы были отвезены на остров Тортугу и этот успех электрически подействовал на всех плантаторов; теперь уже все решительно хотели участвовать в таком выгодном ремесле. Вскоре собралось до двадцати больших разбойничьих судов.
Тортуга сделалась метрополией флибустьеров. Они были уверены, что найдут здесь не только защиту, но и удовлетворение потребностям всякого рода, даже увеселения, приличные их грубой жизни. Пиры, игры, музыка, пляски и женщины были единственным занятием их по возвращении из наездов. Главною приманкою при этом были непотребные женщины, которые, привлекаемые надеждой на добычу, стекались со всех сторон и составляли пеструю толпу, в которой находились образчики женщин всех народов света.
Наконец, однако, французское правительство изъявило свое неудовольствие на постоянное, мало ограниченное покровительство, оказываемое флибустьерам. Оно полагало, что издали видит вещи правильнее местных правителей. В 1684 году отправило оно двух комиссаров, кавалеров Сен-Лорана и Бегона на Сан-Доминго, для искоренения всех злоупотреблений. Люди эти были убеждены в необходимости безусловной покорности флибустьеров, которых считалось тогда слишком 3000 человек. Они удивились, зачем флибустьеров не принуждают при отправлении на грабежи и возвращении с них объявлять формально о значительности отряда, о числе убитых, о количестве добычи и т. д., зачем им позволяют иметь сношения с англичанами, зачем предоставляют им собственный суд и расправу и много других преимуществ власти, наконец, отчего предоставляют их доброй воле вносить или не вносить десятину добычи в пользу казны.
Между тем своевольное исполнение этих требований и составляло сущность республики пиратов, с которыми при бессилии Франции должно было обходиться с крайней осторожностью. Это скоро растолковали комиссарам, и они вполне убедились, что флибустьеры, большею частию французы, хотя и признают владычество Франции, но исполнены глубоко укоренившимся сознанием своей независимости, при малейшем принуждении перейдут к англичанам, а потому сами сделались ходатаями за флибустьеров.
Но гордого Людовика XIV и его министров не легко было убедить в этом. Кабинетный министр, маркиз де-Сеньеле, писал комиссарам, «что они ложно судят о флибустьерах; что отнюдь не следует уничтожать морской торговли испанцев, потому что она приносит другим нациям более пользы, чем самой Испании; что Франция извлекает из нее большую пользу, и потому особенно должно стараться отвлечь флибустьеров от морских набегов и обратить в мирных земледельцев».
Эти выражения были политически верны и хорошо обдуманы, но невозможны в исполнении. Губернатор Кюсси, приобретший уважение пиратов мужеством, добродетелями и бескорыстием и вообще бывший достойным наследником Ожерона, попытался, однако же, исполнить желание двора. Но предложение его о мирной жизни вывело из себя флибустьеров, привыкших к дикой, роскошной жизни, и с этой минуты он лишился всей их доверенности — они сделались врагами его. Несмотря на то, Кюсси еще не отказывался от попытки удовлетворить по возможности требованиям двора, но следствием этого было то, что колония лишилась половины своей страшной милиции, и произошел раздел, приведший в 1684 году знаменитый, можно сказать, бессмертный поход флибустьеров в Южный океан.
Глава 3.
Образ жизни, нравы, обычаи и законы флибустьеров
править
Прежде, чем приступим к описанию подвигов флибустьеров, представим краткий очерк их нравов, образа жизни, правил и законов общества. Последние состояли, впрочем, из условий, заключенных только на определенный срок, часто на одну какую-нибудь экспедицию, и хотя начальники иногда нарушали их, но подчиненные всегда исполняли их безусловно, как непреложный закон.
В отношении к человеческому достоинству, флибустьеры имели высокое понятие о своей независимости, и каждый делал, что хотел, не спрашивая приятно ли это его товарищу. В пример тому можно привести поступки их на мелких, открытых судах, где одни пели, кричали и шумели, когда другие хотели спать и не смели даже сердиться за это. Такие неудобства, испытывавшие терпение, поощрявшие мужество и приучавшие их к лишениям, должно было сносить без ропота: этого требовал закон, так же, как и большую честность друг против друга. Если кто-нибудь нарушал ее, обокрав, например, своего товарища, то его ожидало ужасное наказание: его формально лишали звания и достоинства флибустьера, без съестных припасов, нагого высаживали на пустынный остров, где он почти всегда умирал ужасною голодною смертию. Терпение их было непостижимо. Они сносили голод и жажду, недостатки и величайшие труды с равнодушием, возбуждавшим удивление; никакое лишение не было в состоянии возбудить в них ропот.
Название флибустьеров, происходившее от английского слова free Booter (пираты), искаженное впоследствии французами и превращенное в слово флибустьеры, слишком напоминая хищническое ремесло, было ими не слишком принято. Они предпочитали коренное название: буканьеры, но еще охотнее называли себя береговыми братьями (freres de la cote).
Решения этих людей были скоры и почти всегда неизменны. Дав слово однажды, никто не мог взять его назад, и согласие, данное на предложение участвовать в предполагаемом предприятии, считалось ненарушимым. Уже впоследствии раздумывали, впрочем, не об успехе, но о лучших средствах к удачному исполнению.
Первоначально у флибустьеров были только бедно вооруженные беспалубные суда, барки и каноты, даже простые рыбачьи лодки, в которых, наваленные друг на друга, они едва имели место, где лечь ночью, и, кроме опасности на открытом море, подвергались всем непогодам и почти всегда терпели недостаток в съестных припасах. Но это-то бедственное состояние именно и побуждало их приложить все силы к улучшению своего положения взятием больших кораблей. Разъезжая на своих утлых челноках и мучимые голодом, они, завидев корабль, не обращали внимания ни на число пушек, ни на экипаж и вообще не рассчитывали великости опасности. Они хотели и должны были победить — и всегда побеждали, и притом не иначе, как посредством абордажа. С быстротою молнии бросались они со всех сторон на не приготовленные к битве корабли, которые, видя приближение небольшой лодки, даже не подозревали опасности. Вступив раз на палубу, они уже не отступали, и корабль непременно становился их добычею. Удачными движениями умели избегать опасности быть утопленными выстрелами из неприятельских пушек; они никогда не выставляли боков своих лодок, а подъезжали носом, искуснейшие стрелки метили в это время в канониров и смертию их всегда причиняли беспорядок на палубе. Уверенность, что имеют дело с флибустьерами, следовательно, с людьми непобедимыми, которые решились победить непременно, ослабляла все приготовления к защите. Обыкновенно помышляли только о том, как бы безусловной покорностью заслужить милосердие пиратов, которые, озлобленные упорным сопротивлением, делали короткую расправу — бросали всех в море.
Несмотря на все эти жестокости и на то, что вся жизнь флибустьеров была не что иное, как беспрерывная цепь преступлений и пороков, эти злодеи, подобно итальянским бандитам, соблюдали наружные религиозные формы. Перед битвой они молились усердно, ударяли себя в грудь сжатыми кулаками, примирялись друг с другом и обнимались в знак братского согласия.
Буканьеры, жившие в лесу и менее пристрастные к грабежам, были немногим лучше флибустьеров; притом же последние имели несколько лишних религиозных понятий и иногда пристращались даже к церковным обрядам, тогда как первые, хотя менее порочные, почти вовсе не заботились об уставах и предписаниях церковных. После соединения тех и других это различие совершенно исчезло. Все современные писатели, люди, жившие между ними, даже участвовавшие в их грабежах и разбоях, говорят согласно, что они в злобе превосходили самых жестоких дикарей Америки, и за исключением того, что не ели человеческого мяса, ни в чем не отличались от каннибалов. Впрочем, такое изображение преувеличено, как увидим впоследствии.
Грабежи и хищничества были так выгодны и сообразны с дикими нравами этих людей, что они не могли не предаваться им страстно. Впрочем, они знали, что, не скрепив своих взаимных отношений условиями, не могут надеяться на верную добычу и на разгульную жизнь. Следствием этого было уложение, которое, при вступлении в общество, каждый член клятвенно обязывался исполнять, подписываясь за незнанием грамоте крестом. Уложение это составляло небольшое собрание законов, которое с незначительными отступлениями было принято всеми отдельными отрядами флибустьеров и даже в начале XVIII столетия, после совершенного прекращения общества их, сохранялось отдельными морскими разбойниками, после войны за испанское наследство грабившими на морях в отдаленных частях света.
Некоторые статьи этого уложения весьма замечательны и стоят быть приведенным здесь. Во главе их стоял закон о равенстве и сопряженных с ним правах, которые заключались в следующем: каждый береговой брат в важных случаях мог подавать свой голос, имел равное со всеми право на захваченные свежие съестные припасы и крепкие напитки и мог распоряжаться ими по своему усмотрению, разве недостаток в них принуждал к известному ограничению, поставленному большинством голосов.
Для избежания ревности и ссор на кораблях не позволялось держать ни женщин, ни мальчиков. Тот, кто осмеливался привезти на корабль переодетую девушку, предавался смерти. То же наказание было определено за бегство с корабля и за оставление своего места в сражении.
Воровство наказывалось не менее строго, как уже замечено выше; иные отряды увеличивали, другие уменьшали степень наказания за него. Французы оказывались особенно строгими. Обворовавшему товарища вырывали ноздри и уши и потом высаживали на твердую землю в таком месте, где ему нельзя было ожидать хорошей участи. Если же кто-нибудь коснулся имущества общественного и цена украденного составляла пиастр, то его «маронировали», т. е. высаживали на берег необитаемого мыса или острова, дав ему ружье, немного свинца, бутылку пороха и бутылку воды.
В случае сомнения обвиняемые присягали на библии или распятии, смотря по своему вероисповеданию. Меньшие преступления наказывались телесно. Часто, смотря по обстоятельствам, составляли отдельные, частные законы. Так, в иное время насилование, пьянство, неповиновение предводителю, самовольная отлучка от поста наказывались, вдали от неприятеля, лишением участия в добыче, вблизи его — смертью.
Дуэли на кораблях также были запрещены. В случае ссор разделка за них откладывалась до прибытия в гавань: тогда противники, съехав на берег, разделывались в присутствии одного из офицеров на пистолетах и саблях. Сперва стреляли из пистолетов и в случае промаха рубились саблями; первая рана показывала виновного и оканчивала дуэль.
Каждый был обязан содержать в лучшем состоянии ружье, пистолеты и саблю. Эта обязанность скоро превратилась в роскошь. Флибустьеры старались перещеголять друг друга красотою и богатством оружия и часто за пару пистолетов платили двести и триста пиастров серебром.
Огонь, по закону, должно было тушить на кораблях в 8 часов. Другой закон запрещал играть в кости или карты на деньги; но эти постановления соблюдались очень редко, и часто начальники первые нарушали их.
В отношении раздела добычи каждый отряд устанавливал свои особенные законы. Каждый флибустьер письменно условливался со своим начальником повиноваться ему, лишаясь, в случае непослушания, своей части добычи, и должен был формально присягнуть в том. Вообще, они не скупились на клятвы: каждый начальник по окончании экспедиции присягал, что не скрыл ни малейшей части из добычи. То же самое делали и все прочие. Начальнику, который обыкновенно давал свои деньги на сооружение экспедиции и получал их обратно из добычи, также всем чиновникам, хирургу, корабельным мастерам и проч. назначалось определенное жалованье; изувеченному, кроме законной части в добыче, давали еще: за потерю правой руки 600 испанских талеров, или 6 невольников; за потерю левой руки или правой ноги 500 испанских талеров или 5 невольников, за потерю левой ноги 400, а за потерю глаза или пальца 100 талеров или одного невольника. Все эти вознаграждения так же, как и другие расходы, например на сооружение экспедиции, выплачивались прежде раздела добычи. Капитан получал 6 долей, другие корабельные офицеры 3, иные только две, а нижние чины одну долю.
При таком правильном разделе добычи назначались и особые награды за разные отличия. Тот, кому удавалось сорвать неприятельский флаг и на месте его водрузить английский или французский, единственные, под которыми плавали флибустьеры, смотря по обстоятельствам, кроме следовавшей ему доли, получал пятьдесят пиастров.
За привод пленника в критическом положении, когда не имели сведений о силах и намерениях неприятеля, давали сто пиастров.
За каждую гранату, брошенную во время приступа за вал и стену, платили пять пиастров и т. д.
Все флибустьеры обязывались самыми страшными клятвами не скрывать ничего из добычи, что превзошло бы ценность пяти пиастров. Тот, кто нарушал эту клятву, немедленно исключался из общества.
При выступлении в поход каждый участвующий в нем должен был являться по первому зову и принести с собой известное количество пороха и свинца.
Провиант составляли свинина и соленые черепахи; но и за них даже на острове, который защищал их, флибустьеры часто не хотели платить, а рассыпались ночью, окружали свиные хлевы и требовали от хозяина определенного числа голов, рассчитанного по известному им заранее числу свиней. За отказ или малейший шум мстили убийством. Преступления эти, от страха перед убийцами, редко обнаруживались, а если и обнаруживались, то оставались ненаказанными.
Перед выступлением в поход флибустьеры обыкновенно составляли духовные завещания. У них был обычай избирать себе товарища и делить с ним имущество и добычу, а после смерти оставлять ему все. Те же, у которых были жена и дети, уделяли товарищу только известную часть имущества; остальное доставалось семейству.
Все молодые и красивые женщины, невзирая на положение их в обществе и на супружеские связи, почитались доброй добычей, причем одно самоубийство могло спасти несчастных от скотских прихотей пиратов. Исключения, когда пощадили бы невинность и приличие, весьма редки. Если красивая девушка попадала в руки целой шайке, то бросали жребий. Выигравший имел право взять ее с собою и обходиться как с женою, что, однако, не лишало и других права пользоваться своею очередью, и это обыкновенно обходилось без ссоры и драки. Этот род своячества называли они так же, как буканьеры, матросством (matelotage).
Флибустьеры не знали, как бы наискорейшим образом прогулять свою добычу и потому, возвратясь из похода, предавались разным излишествам: надевали роскошные платья, дорогие материи и быстро опорожняли магазины на островах Тортуге и Ямайке. На пиршествах своих они разбивали вдребезги все попадавшееся под руки: бутылки, стаканы, сосуды и мебель всех родов. Если их упрекали в том, что так безумно тратят добытое кровью и трудами богатство, они отвечали: «Судьба наша, при беспрерывных опасностях, не походит на судьбу других людей. Сегодня мы живы — завтра убиты; так к чему же скряжничать? Мы считаем жизнь свою часами, проведенными весело, и никогда не помышляем о будущих неверных днях. Вся наша забота о том, чтобы поскорее прожить жизнь, доставшуюся нам без нашей воли, а не думать о продолжении ее».
Разумеется, что при таких правилах пиршества этих людей не имели ни меры, ни границ, и они во всем доходили до крайности. Особенно же отличались в пьянстве. Часто небольшое общество покупало бочку вина и располагалось вокруг нее. Втулку сбивали и бросали. Это был знак к пиру. Всякий подходил со своим сосудом, а если не имел его, то просто ложился под кран и цедил вино в рот; таким образом один сменял другого, пока бочка не была осушена.
Главною пищею их на сухом пути было черепашье мясо, которое вкусно, питательно и здорово; флибустьеры думали, что оно изгоняет все дурные соки, накоплявшиеся в них от излишеств, и полезно, как лекарство, во всех болезнях без исключения. И действительно, это мясо всегда излечивало самые застарелые сифилитические болезни.
Особенно замечательна одна черта этих разбойников; правда, она заключалась в духе того времени, но все-таки необыкновенна у этих извергов: они молились усердно и никогда не садились за стол без молитвы. Так же точно молились они всегда перед началом битвы, прося у Бога победы и хорошей добычи.
К зависти народов к американским владениям испанцев, изобиловавшим золотом и серебром, присоединялось всеобщее отвращение к бесчеловечным поступкам их в этой части света, еще не забытым в Европе, к ужасам, которые учение реформаторов выставляло в свете еще более отвратительном. К этому присоединялась их несносная гордость, память об опустошительных войнах и особенно об ужасах, совершенных в Нидерландах под покровом религии. Это нерасположение к ним перешло мало-помалу в ненависть у всех почти европейских народов, и поэтому-то много людей не только молодых, но и средних лет, побуждаемые ни развратом, ни бедностью или страстью к грабежу, а одною ненавистью к испанцам, соединялись с флибустьерами, чтобы вместе с ними сражаться против этой нации.
Это случилось, между прочим, с одним молодым дворянином из Лангедока, Монбаром, который, будучи еще в школе и читая о варварских поступках испанцев в Америке, воспламенился до того, что поклялся им непримиримою ненавистью. Его занимала одна мысль: достигнув совершеннолетия, сделаться мстителем миллионов зарезанных индейцев, и едва вышел он из-под опеки, как употребил все свое достояние на сооружение корабля, с которым присоединился к флибустьерам и скоро отличился между ними на море и на сухом пути, как один из самых смелых и искусных предводителей. Грабежи и распутства не прельщали его, цель его была одна — месть; безоружных щадил он, но ни одному вооруженному испанцу не даровал жизни. Такие действия доставили ему прозвание Истребителя.
Многие флибустьеры держались тех же правил, и они вообще не соглашались, чтобы страсть к грабежу была главною пружиною их беспрерывной вражды к испанцам. Они основывали право войны на любострастии и жадности этого народа, не дозволявшего им заниматься рыбною ловлею и охотою на берегах Америки и на островах, несмотря на их огромное протяжение, и утверждали, что одно это обстоятельство, независимо от многих других, уже достаточно оправдывает их вражду. Предлог этот как нельзя лучше прикрывал жадность флибустьеров, которых, кроме того, как мы уже заметили, поддерживала более или менее то та, то другая нация.
Глава 4.
Начало морского разбоя
править
Флибустьеры, называвшие себя «береговыми братьями», вначале составляли маловажное общество, почему на них и не обращали никакого внимания. У них не было ни кораблей, ни судов, ни даже порядочных лодок, ни пороха и пуль, ни лоцманов, ни съестных припасов; притом они не имели почти никаких сведений в мореходстве и были, наконец, без денег. Но решительность и неограниченная дерзость, возраставшие с удачами, заменяли им все. Они начали собираться маленькими обществами, которые, по примеру буканьеров, назывались матросствами; обыкновенно собирались 25 или 30 человек, доставали какую-нибудь открытую лодку, помещались в ней как могли и отправлялись на хищничества. Сперва охотились они за рыбачьими лодками и другими мелкими судами; потом, сделавшись смелее от удач, начали нападать на корабли всякой величины, не разбирая, были ли то корабли купеческие или военные.
Продолжительному существованию этой республики особенно благоприятствовало бесчисленное множество естественных гаваней и частью необитаемых островов, снабженных съестными припасами: рыбою, черепахами, морскими птицами и хорошею водою, которых положение было как нельзя лучше приспособлено к укрытию небольших судов, и к которым без величайшей опасности не могли подходить большие торговые суда, а еще менее военные корабли.
Настоящим началом систематических разбоев флибустьеров должно считать 1660 год; они продолжались, в разных видах, до конца XVIII столетия, и если считать менее значительные разбои пиратов, подложно присваивавших себе для лучшего успеха название флибустьеров, то можно полагать существование их общества до начала XVIII столетия.
Первые флибустьеры были обыкновенными морскими разбойниками; они и не подозревали, что их товарищи и последователи дойдут скоро до того, что явно противостанут могущественной тогда Испании и сделаются ужасом всей испанской Америки. Поэтому они покинули вестиндские моря, бывшие до того сценою небольших наездов, и стали предпринимать дальнейшие путешествия. Таким образом, проезжали они на больших судах мимо островов Азорских и Зеленого Мыса в Гинею и оттуда в Бразилию, иные доходили даже до Остиндии. Если поездка удавалась, то они возвращались через Мадагаскар, на который выходили, чтобы прогулять свою добычу. Но только весьма немногим удавалось увидеть снова свое отечество, Европу или Вестиндию. Преемники их приняли лучшую систему. Главным театром подвигов их оставалась Вестиндия, пока они находили защиту на тамошних островах. Местом их пребывания или укрывательства были острова Св. Христофора, потом Тортуга, Сан-Доминго и Ямайка, а театром хищничеств — вестиндские моря.
Тортугу особенно предпочитали они всем прочим островам. Плантаторы на этом острове, принадлежавшем тогда уже Франции, по причине недальновидной политики ее двора, не находили защиты у своего правительства, которое, напротив, еще затрудняло их торговлю и промыслы. Все это породило в них ту страсть к хищничеству, которая впоследствии образовала недурно обдуманную систему, целью которой было — добывать силою нужное пропитание.
Француз из Дьеппа, в Нормандии, Пьер Легран, подал первый пример к морским разбоям блистательным подвигом, возбудившим соревнование. Он сел на каперское судно, имевшее только 28 человек, и у мыса Тибурона, на западной стороне Испаньолы, встретил большой испанский корабль, вооруженный пушками, на котором находилось более двухсот человек. Корабль этот принадлежал к купеческому флоту, отправлявшемуся в Европу; отстав от прочих, он шел однако без опасения. Флибустьеры поклялись своему начальнику взять корабль или погибнуть — и немедленно напали на него. Смеркалось, когда они бросились на абордаж, вооруженные только пистолетами и саблями. Верные клятве, они прорубили дно лодки, на которой приехали, и она почти под ногами их была поглощена волнами. Пираты убили всех сопротивлявшихся, напали врасплох на офицеров, которые в полной беспечности играли в карты, и в самое короткое время овладели кораблем. Удивленные испанцы смотрели на пиратов, как на демонов, упавших с облаков, потому что кругом не видно было никакого судна, крестились и говорили друг другу: «Son demonios estos» (это демоны). Они не думали защищаться и покорились флибустьерам.
Пьер Легран приобрел огромную добычу, которая, при малом числе пиратов, вдруг обогатила их всех. Он не хотел лишиться столь легко приобретенных сокровищ, и потому, оставив столько испанских моряков, сколько понадобилось для управления кораблем, прочих высадил на берег и отправился прямо во Францию. Он никогда уже не возвращался в Вестиндию, где между тем подвиг его имел сильное влияние на прочих пиратов.
Почти на все испанские корабли, появлявшиеся в этих морях, нападали и — что равнозначительно тому — брали их, несмотря на то, велики ли были они или малы, с пушками или без пушек, одни или с конвоем. Мелкие суда флибустьеров вскоре исчезли, и на месте их появились большие корабли, на которых они отправлялись на новые, блистательнейшие подвиги.
Наконец, испанцев встревожили беспрерывные успехи флибустьеров, которые грозили уничтожением всему мореплаванию в вестиндских морях. Они снарядили два большие военные корабля для защиты своих берегов и крейсирования против пиратов. Но те были слишком ловки и смелы, чтоб испугаться таких мер; напротив, они послужили к большему развитию деятельности и сил этих отчаянных смельчаков, и к соединению большого числа пиратов под флагом флибустьеров. Мы говорили уже выше, что не одни французы охотились за испанскими кораблями, но и англичане, голландцы, португальцы, между которыми многие отличились своими подвигами, как увидим впоследствии. Большие выгоды от торговли с пиратами, не высоко ценившими добычу не денежную, умножали число рынков и ускоряли сбыт добычи. Остров Ямайка сделался притоном пиратов, число которых возросло наконец до того, что испанцы, несмотря на свои военные корабли, были принуждены прекратить на время свое мореплавание. Этим надеялись они лишить пиратов средств пропитания и отклонить от ремесла уже более невыгодного, но они очень ошиблись. Утомясь напрасным ожиданием кораблей, флибустьеры стали соединяться в отряды, замышлять самые дерзкие предприятия и составлять планы для правильных высадок.
Англичанин Левис Скотт был первый, кто исполнил план, о котором испанцам даже не приснилось: он неожиданно вторгнулся в Сан-Франческо де-Кампеш, ограбил его, наложил на жителей еще огромную контрибуцию для спасения города от сожжения и наконец спокойно удалился восвояси.
Джон Девис с Ямайки, начальник разбойничьего судна, с 90 человеками последовал этому примеру и свершил предприятие, замечательное по безумной дерзости замысла. Он вышел на берег у Никарагуи, оставил на корабле только десять человек и нсчью, рассадив 80 флибустьеров на три лодки, поехал вверх по реке, ведущей к городу Гранаде. Они наткнулись на часового, заговорили с ним по-испански и, выдав себя за рыбаков, вышли спокойно на берег, убили беспечно смотревшего на них часового, никем не замеченные ворвались в середину Никарагуи, рассеялись быстро во все стороны и разграбили дома и церкви. Ужасный крик, раздавшийся вдруг со всех сторон, встревожил жителей, они собрались для отпора. Флибустьеры видели очень хорошо, что при своей малочисленности не могут оставаться долго. Притом же они не добивались чести попытать счастья в слишком неравной битве, а хлопотали только о том, как бы обезопасить свою добычу. Поэтому они поспешили добраться до своих лодок, взяв с собою несколько пленных, чтоб в случае неудачи употребить их как залог своей безопасности. Счастливо добравшись до берега, они отпустили пленных и отчалили в ту самую минуту, когда несколько сот вооруженных испанцев прибыли для нападения на них.
Флибустьеры, добыча которых серебром и драгоценными каменьями составляла около 40 000 пиастров, вскоре приехали с нею на Ямайку, где тотчас собрался разбойничий флот из восьми кораблей, начальство над которым было вверено Декису. Он отправился к Кубе, чтоб подстеречь новоиспанский флот, но это не удалось. Чтобы хоть сколько-нибудь вознаградить товарищей, он высадился в Флориде и разграбил город Сент-Августин, несмотря на защищавшую его крепостцу, в которой находилось 200 испанцев, но последние даже не пошевельнулись. Девис отличился еще другими подвигами, высадился в Гранаде и дошел до Южного океана, но наконец, по недостатку в съестных припасах, должен был возвратиться.
Другой начальник флибустьеров, французский дворянин Александр (фамилия его неизвестна), прозванный за свою необыкновенную силу Железной Рукой, отличался чрезвычайным умом и смелостью. Он принял за правило производить набеги только на одном корабле. Корабль этот назывался «Фениксом», и экипаж его состоял из самых решительных и отчаянных людей. Во время одного набега разразилась ужасная буря с громом и молнией. Ветер разорвал паруса, сломал мачты, и наконец молния зажгла пороховую камеру и взорвала часть корабля со всеми находившимися в ней флибустьерами. Другая часть корабля уцелела, но все остальные флибустьеры от ужасного сотрясения полетели в воду. Земля была недалеко и часть их, числом 40 человек, спаслись; между ними находился и Александр Железная Рука.
Земля, на которую их выкинуло, был остров недалеко от Бокадель-Драко, обитаемый индейцами, тогда еще непокоренными и страшными своею дикостью. Флибустьеры не удалялись от берега, надеясь увидеть какой-нибудь корабль и подобрать что-нибудь из обломков собственного. Положение их было ужасно: они во всем терпели недостаток и при этом должны были выдерживать беспрестанные нападения диких. Однажды напала на них большая толпа, но флибустьеры приготовились принять ее, убили многих и взяли некоторых в плен. Александр отпустил их, но прежде хотел внушить им страх, который удержал бы их от новых нападений. Он приказал натянуть панцирь из буйволовой кожи на китовую кость и знаками пригласил диких стрелять по нему своими стрелами. Они исполняли это с ловкостью и силою; но несмотря на твердость и остроту стрел, едва могли оцарапать кожу, чему весьма удивлялись. Тогда Александр показал им силу оружия флибустьеров. Один из них взял ружье, отошел на 60 шагов далее дикаря и выстрелил. Пуля пробила не только панцирь, но и кость. Удивленные индейцы подходили, дивились действию выстрела и потребовали пуль, чтобы попытаться на то же. Но пуля, положенная на тетиву, падала к ногам их. Тогда Александр показал им очень осязательным образом свою необыкновенную силу и дал понять знаками, что все товарищи его такие же силачи. С этим уверением отпустили индейцев, и с тех пор прекратились все нападения их.
Наконец, несчастные завидели корабль, плывший прямо к острову. Все флибустьеры спрятались, опасаясь, что заметив или узнав их, корабль переменит курс. О том, как действовать далее, мнения были различны; одни советовали просить начальника корабля принять их, другие, опасаясь неволи и даже смерти, решались защищаться до последнего.
Александр отверг последнее мнение, говоря, что им должно нападать первым, и увлек всех своим красноречием. Между тем, корабль бросил якорь; это был испанский купеческий корабль, но вооруженный по-военному. Экипаж терпел недостаток в пресной воде, которая особенно хороша на этих островах. Командир не заметил флибустьеров, но, зная злобу тамошних индейцев, поручил отправлявшимся на берег быть как можно осторожнее, выбрал для десанта лучших солдат и сам принял над ними начальство.
Флибустьеры видели, что неприятель идет в величайшем порядке и гораздо многочисленнее их; для уничтожения этих выгод они решились напасть на него нечаянно и для этого засели в густой роще. Отсюда они приветствовали испанцев убийственным залпом. Испанцы тотчас остановились для защиты. Огнестрельное оружие недолго оставило их в сомнении, с кем они имеют дело. Чтобы выиграть время, выманить врагов из засады и уменьшить на время опасность, все они легли на землю. Флибустьеры, за минуту ясно видевшие испанцев, не могли объяснить себе их внезапного исчезновения. Александр, горя нетерпением, в сопровождении немногих людей выбежал из засады, чтобы отыскать неприятелей, которые вдруг вскочили и с криком бросились на флибустьеров. Александр Железная Рука шел прямо навстречу их командиру, но запнулся о пень и упал к ногам его. Испанец не хотел дать ему времени встать и взмахнул саблей, чтоб раздвоить ему череп. Но тут-то Александру пригодилась его необыкновенная сила: еще полулежа схватил он руку испанца, вырвал у него саблю, вскочил и кликнул своих, которые сбежались со всех сторон, бросились на врагов и истребили всех до последнего.
Оставшиеся на корабле слышали пальбу, но не беспокоились о товарищах, предполагая, что они имеют стычку с индейцами, и довольствовались несколькими выстрелами из пушек, чтобы напугать диких. Одержав победу, флибустьеры не остались праздными: они надели платья убитых, причем очень пригодились им широкополые, совершенно закрывавшие голову испанские шляпы, наполнили воздух победными кликами, пошли на берег, сели на ожидавшие здесь лодки и отправились на корабль, на котором, благодаря переодеванию и наступавшим сумеркам, приняли их с радостью. На корабле оставалось немного солдат кроме матросов и пассажиров, и они были побеждены тем легче, что не подозревали ничего. Флибустьеры даровали жизнь только немногим матросам; прочих перерубили и потом отправились на этом большом, богато нагруженном корабле к Тортуге, куда и прибыли благополучно.
Одним из отличных предводителей флибустьеров был Лолонуа, которого подвиги и участь достойны подробного описания. Он происходил из Пуату, во Франции, и родился в так называемой Олонской степи, откуда и заимствовал прозвание, под которым известен. Вначале он принадлежал к буйволовым охотникам на острове Испаньоле, и своей милостью прославился между товарищами; потом вступил в общество флибустьеров и отличался на море. Мужество Лолонуа, подкрепляемое большим умом и хитростью, заставило тогдашнего губернатора Тортуги Де-ла-Пласа уговорить его приняться за морские набеги. Он сам дал ему корабль, и новый пират сделался в скором времени ужасом всех испанцев в Америке. Всякий умел рассказать что-нибудь о его подвигах и жестокостях. Все ему удавалось: он имел постоянно хороший ветер, легкие победы, богатую добычу, пока вдруг не поразил его жестокий удар судьбы: во время ужасной бури корабль его разбило на берегу Кампеши. Экипаж укрылся было на берегу, но испанцы во множестве напали на него и убили большую часть; Лолонуа был только ранен. Хитрость спасла его: он запачкал себе лицо и все тело кровью и упал между убитыми. Тут пролежал он, пока удалились испанцы, пробрался в лес, перевязав кое-как свои раны, снял платье с одного убитого испанца и смело пошел в город. В окрестностях города удалось ему подговорить несколько невольников соединиться с ним. Лолонуа смело пришел в город Кампеш, где многие товарищи его томились в цепях, а жители праздновали смерть его. Счастье увенчало дерзость — никто не узнал его. Невольники украли лодку и на ней отправились с Лолонуа на Тортугу, куда и прибыли благополучно.
С этой минуты желание Лолонуа отомстить испанцам не знало более границ; но он обеднел и только с величайшим трудом мог вооружить две лодки, на которых находилось 26 человек. С ними поехал он к Кубе, чтобы разграбить город де-Лос-Кайос, производивший значительную торговлю. Но несколько рыбаков вовремя заметили пиратов и подняли тревогу, что заставило гаванского губернатора поспешно отправить на помощь городу фрегат, вооруженный 10 пушками и 90 солдатами. Кроме того, приказано соединиться с флотом еще четырем хорошо вооруженным судам из Порт-о-Пренса, чтобы непременно погубить пиратов. Губернатор предписал командирам судов «не возвращаться, не истребив всех морских разбойников до последнего». Начальник фрегата должен был присягнуть, что не пощадит никого, и взял с собою негра для исправления должности палача. Лолонуа узнал обо всех этих распоряжениях и, не дожидаясь соединения неприятельских сил, пошел навстречу фрегату и сошелся с ним ночью. Лишь только начало светать, флибустьеры напали на фрегат с обеих сторон и взошли на него. Испанцы защищались храбро, но наконец 90 человек должны были покориться двадцати одному флибустьеру, и весь экипаж принужден сойти под палубу. Овладев кораблем, Лолонуа приказал выводить испанцев поодиночке на палубу и всем собственноручно отрубил головы, причем не был забыт и негр, которому назначили должность палача. Ярость Лолонуа доходила до того, что он после каждого удара лизал кровь, стекавшую с его сабли. Он оставил в живых только одного испанца, чтобы отправить к губернатору со следующим извещением: «что в возмездие за назначенный ему род смерти, он не оставит в живых ни одного испанца и имеет большую надежду наказать таким образом и самого губернатора, который, с своей стороны, однако, ни в каком случае не должен надеяться поймать его живого».
Лолонуа не хотел упустить и других четырех судов, назначенных против него: отправился немедля в Порт-о-Пренс и взял их без сопротивления. Тут нечего было ждать добычи — да и не ее искал жестокий пират: он дышал только местью. Поэтому весь экипаж был брошен в море, а суда потоплены.
Таким образом, Лолонуа приобрел хороший корабль; но для управления им не доставало у него моряков и провианта; поэтому он решился вернуться, но прежде зашел еще в гавань Маракайбо и близ нее взял богато нагруженный корабль, с которым отправился на остров Тортугу.
Глава 5.
Подвиги Лолонуа
править
После описанного нами в конце прошедшей главы успеха, Лолонуа начал замышлять обширнейшие предприятия и вступил в союз с другим начальником флибустьеров, Баскою. Баско был старый офицер, родом француз, но испанского происхождения; он долго служил в Европе, впоследствии обогатился морскими разбоями и наконец жил в спокойствии, наслаждаясь награбленною добычею. Лолонуа, которому, для удачного исполнения своих планов, необходим был человек с известным именем, знающий притом хорошо войну на сухом пути, отвлек его от спокойной жизни. Оба начальника разделили между собой морские и сухопутные силы, которые состояли из 660 человек, и посадили их на восемь кораблей, вооруженных пушками. Корабль, на котором находился Лолонуа, имел шестнадцать пушек, прочие — менее. Легкое оружие каждого флибустьера состояло из мушкета, двух пистолетов и сабли.
В 1666 году совершилось предприятие, за которым последовало множество других в том же роде. Лолонуа и Баско сперва отправились к мысу Энгано, на восточном берегу Испаньолы; и здесь счастье снова обернулось на сторону пиратов: едва только прибыли они, как вдали завидели огромный испанский корабль. Лолонуа велел остаться всему флоту у мыса и с одним своим кораблем выступил против испанцев. Испанцы, хорошо вооруженные, имели 16 пушек и 50 солдат, не считая матросов, не уклонились от битвы; она продолжалась три часа и кончилась сдачею испанского корабля, на котором находилось 120 000 фунтов какао, 40 000 пиастров серебром и на 10 000 пиастров драгоценных камней. В продолжение этого времени остальная эскадра завладела другим восьмипушечным кораблем, нагруженным порохом, мушкетами и сундуками с деньгами, назначенными для гарнизона Испаньолы. Отсюда поехали в Маракайбо, город, принадлежащий к провинции Венесуэла, находившийся на берегу большого озера, он имел от 5 до 6 тыс. жителей, производивших значительную торговлю, вход в него защищался двумя островами и крепостцой ла-Барра, расположенной за речною отмелью. У этой отмели изливалось в море озеро, которое простиралось на 60 французских миль, и на этом протяжении принимало 70 больших и малых рек.
Флибустьеры вышли на берег недалеко от крепости, которой комендант был настороже и выслал для наблюдения неприятеля значительный отряд, который расположился в засаде, но был открыт, частью изрублен, частью рассеян, так что ни один из них не добрался обратно в крепость, чтобы принести туда известие о появлении флибустьеров. Лолонуа, пользуясь этим обстоятельством, немедленно пошел вперед, чтобы штурмовать крепость. Она находилась на возвышении, имела гарнизон в 250 человек, большие бастионы и 16 больших пушек, из которых производили сильный, беспрерывный огонь. Осаждающие, оставившие свои мушкеты на кораблях, не имели другого оружия, кроме пистолетов и сабель; несмотря, однако ж, на эту невыгоду, они после четырехчасовой битвы взяли крепость и изрубили весь гарнизон. Флот, извещенный сигналами об этой сдаче, немедленно пошел к городу Маракайбо, находившемуся в шести милях от крепости.
В городе царствовало величайшее смятение. Весть о прибытии флибустьеров предупредила беглецов и тем более встревожила жителей, потому что они раз уже подвергались подобному посещению, оставившему воспоминание ужасное, которое становилось еще страшнее при воспоминании о новейших жестокостях флибустьеров. Поэтому всякий старался спастись как можно скорее; многие сотни жителей с женами, детьми и лучшим имуществом бросались в лодки и другие суда, чтобы уехать в город Гибралтар, находившийся в 40 милях выше на том же озере; прочие укрылись в лесах, не исключая стариков и больных. Город опустел как бы волшебством, но от этой поспешности жители оставили в нем большую часть своего имущества, состоявшего в товарах и огромном запасе хлеба, муки, свинины, домашних птиц, водки и вина.
Флибустьеры не подозревали этого бегства и продолжали действовать по принятому ими плану. Они срыли крепость ла-Барра и разрушили ее до основания, сожгли, чего не могли унести с собою, похоронили убитых, раненых посадили на корабли, потом соединились в один большой отряд и пошли на Маракайбо. Каково же было их удивление, когда они не застали ни одного жителя! Но нечего было делать. Они заняли лучшие дома, расставили часовых, самую большую церковь превратили в гауптвахту и начали наслаждаться богатыми припасами, оставленными жителями. На другой день 160 флибустьеров отправились в леса для отыскивания беглецов; они возвратились в тот же вечер со значительным числом нагруженных мулов; кроме того, привезли они 20 000 испанских пиастров и двадцать пленных, мужчин, женщин и детей. Некоторых из них пытали, чтобы выведать, где скрыты сокровища прочих беглецов, но не могли узнать ничего. Лолонуа собственноручно изрубил одного испанца в куски, чтобы более напугать других, но несчастные пленники, не зная ничего, страдали и умирали молча.
В самом деле, беглецы, зная алчность пиратов к благородным металлам, унесли с собою все золото и серебро; они почитали себя совершенно безопасными во внутренности страны, где, кроме того, надеялись на защиту войск и крепостей. Но флибустьеры не были расположены уступить добычу, на которую рассчитывали наверное. Прожив две недели в Маракайбо, они решились идти в Гибралтар, где узнали в одно время и об этом намерении, и о выступлении флибустьеров и приготовлялись дать им сильный отпор.
Гибралтар производил значительный торг табаком, в окрестностях его разводили лучший какао в Америке. Он находился в плодоносной, перерезываемой реками равнине, покрытой акажу, на берегу прекрасного озера; с одной стороны город упирался в большую горную цепь, называемую Гибралтарскими горами. За этими высокими, покрытыми снегом горами, находилось много городов, между прочим, большой соседний Гибралтару город Мерида. Сюда отправлялись обыкновенно все богатые жители Гибралтара во время дождей, потому что город их, несмотря на выгодное местоположение, имел в это время года нездоровый климат; в нем оставались только ремесленники и беднейший класс народа. Поэтому жители Гибралтара полагали, что имеют полное право ожидать защиты от своих хозяев, и немедленно отправили к меридскому губернатору просьбу о помощи. Губернатор Мериды, старый, опытный воин, явился сам с 400 хорошо вооруженных воинов и соединил их с таким же числом гибралтарских жителей, так что отряд, назначенный защищать город, простирался до 800 человек. С величайшею поспешностью начали возводить по направлению к озеру батареи, заперли дефилей, ведущий к городу со стороны равнины, и открыли вместо него другой, проходивший через лес по чрезвычайно топкому болоту. На главной батарее подняли королевский флаг. Приготовившись таким образом, испанцы стали поджидать флибустьеров, которые, нисколько не подозревая подобных приготовлений, взяли с собою пленных и всю награбленную добычу и спокойно плыли к Гибралтару.
Флот, употребив на переезд три дня, наконец достиг своей цели, и флибустьеры с палуб своих кораблей могли уже видеть город и прелестные виллы, рассеянные по его окрестностям. Но при виде огромных приготовлений неприятеля для их встречи, засек, потопленных полей, закрытых дорог, батарей и многочисленных палисадов, они на несколько минут совершенно изменили своему характеру: как бы обуянные паническим страхом, они выказали необыкновенное малодушие, которому Лолонуа, однако, не дал укорениться. Он созвал немедленно военный совет и откровенно представил своим товарищам дурное положение их дел. «Нельзя не сознаться, — сказал он, — что трудности, предстоящие нам, очень велики. Испанцы имели время приготовиться к нашему приему. У них, верно, множество солдат, пушек и военных снарядов. Однако же, товарищи, не робейте! Нам надо победить, как прилично храбрым воинам, или лишиться жизни и вместе с нею всех богатств, приобретенных кровью и опасностями. Нас ожидает огромная добыча. Смотрите на меня, на вашего вождя! Следуйте моему примеру! Было время, когда мы с гораздо меньшими силами побеждали гораздо большее число неприятелей, нежели какое может поместиться в этом городе. Не забудьте, что чем враги многочисленнее, тем блистательнее будет наша слава, тем огромнее добыча!» Эта короткая речь вождя, хорошо знавшего, с кем имеет дело, и всегда умевшего тронуть самые чувствительные струны страстей своих подчиненных, произвела решительное действие: все обещали следовать за ним и пролить кровь свою до последней капли. Вообще, флибустьеры всегда гораздо менее опасались за жизнь свою, чем за разрушение надежд на добычу; они были убеждены, что в этом городе были собраны все сокровища Гибралтара, Маракайбо и окрестных мест. Поэтому они поклялись победить или умереть. Лолонуа отвечал на это: «Хорошо. Но смотрите, первого, кто с этой минуты покажет малейший страх, я убью собственноручно!»
Перед рассветом высадилось на берег 380 человек, вооруженных только короткими саблями и пистолетами; каждому было дано пороха и пуль на тридцать зарядов. Пираты пожали друг другу руки в знак бодрости и отправились в путь, ведомые преданным им путеводителем, который, однако, не знал ничего о новых распоряжениях губернатора и потому привел их прямо к заваленному дефилею. Здесь невозможно было пройти. Поэтому они обратились на лесную дорогу, где вязли до колен и думали совершенно утонуть; для избежания этого они срубали ветви и ими прокладывали себе дорогу под убийственным огнем батареи, нарочно устроенной в таком направлении, что она обстреливала всю дорогу. Многие флибустьеры падали, чтоб не вставать более; но, испуская дух, увещевали своих товарищей идти вперед и предсказывали им несомненную победу. Наконец пираты достигли леса, где почва была тверже, и надеялись легче совершить остальной путь. Но тут встретили их выстрелы с другой батареи в двадцать пушек, заряженных картечью, которая производила такое ужасное действие, что наступающие падали десятками. Наконец они отступили и снова пришли на болотистую дорогу, где опять встретили их выстрелы первой батареи. Лолонуа не участвовал в этом отступлении и с небольшим отдельным отрядом достиг подножия укрепления. Но при величайших усилиях им невозможно было взобраться на бастионы без лестниц и осадных снарядов, следовательно, им оставалось погибнуть всем без исключения.
Лолонуа, на которого нисколько не подействовал страх явной смерти, и здесь не потерял присутствия духа, но хладнокровно придумывал военную хитрость. Он вдруг побежал назад со всем своим отрядом, нарочно стараясь скрыть это движение от неприятелей. Испанцы, соединившие на этом пункте все свои силы, видя это бегство и надеясь одним ударом истребить всех флибустьеров, поспешно вышли из укрепления и бросились за ними в погоню. Но тут все переменилось, потому что страшные враги, не тревожимые более батареей и будучи в состоянии померяться с испанцами на саблях, вдруг остановились и бросились на них как бешеные: чтобы отомстить за павших флибустьеров, пираты убивали всех испанцев, которых могли настигнуть, прочих прогнали в леса, а потом как бурный поток хлынули на главное укрепление и заняли его. После этого испанские солдаты в другом укреплении сдались без сопротивления. Более пятисот испанцев погибло в этот день, не считая раненых в городе и скрывшихся в лесу, которые там истекли кровью, притом все почти испанские офицеры лишились жизни в этом ужасном побоище, так же, как губернатор Мериды, старый, опытный воин, отличившийся во фландрских походах. Ни Лолонуа, ни Баско не были ранены, но зато они лишись многих хребрейших своих товарищей. Всего со стороны флибустьеров было 40 убитых и 78 раненых, последние, по причине опасных ран от картечи и недостатка во врачебном пособии, почти все умерли.
Оставшимся в живых флибустьерам было наконец полное раздолье. У них было 150 пленных из богатейших граждан, которых, вместе со множеством женщин и детей, заперли в главной церкви, и до 500 невольников. Трупы убитых испанцев были брошены в два негодные судна и утоплены в озере.
Кончив эти распоряжения, пираты принялись методически грабить город. Все, что имело какую-нибудь ценность и могло быть унесено, сносили в одну кучу. Флибустьеры употребили на это четыре недели, между тем, как большая часть пленных умирала с голода, ибо жестокие победители, не обращая внимания на этих несчастных, все съестные припасы грузили на свои суда. Пленным не давали ничего, кроме небольшого количества ослиного мяса. Женщин, которые добровольно или принужденно удовлетворяли сластолюбие пиратов, содержали немного лучше; по большей части все они сдавались, принуждаемые голодом. Кроме этих лишений, заключенных беспрестанно подвергали пытке, чтобы узнать, где они зарыли свое имущество, причем не взирали ни на бедность, ни на незнание; многие испускали дух в жестоких мучениях.
Лолонуа, не довольствуясь никакими выгодами, никакою добычею и жаждая беспрерывно новых опасностей, хотел пройти еще на сорок миль далее в материк, чтобы напасть на город Мериду, но товарищи его и слышать не хотели об этом предприятии, и он принужден был отказаться от него. Даже дальнейшее пребывание в Гибралтаре становилось опасным, потому что, после потопления упомянутых выше судов, не обращали внимания на новые трупы, число которых с каждым днем увеличивалось от смерти раненых испанцев и флибустьеров. Только немногих из них зарывали кое-как в землю, прочих же предоставляли в добычу хищным птицам и насекомым.
Эта бесчеловечная беспечность в таком жарком климате ощутительно заразила воздух, между дикими победителями открылась чума: многие умирали внезапно, у других раскрывались давно зажившие раны, и все убедились, что пора отправиться в обратный путь. Наконец они стали собираться. Но прежде отправления, они послали четырех пленников в лес, чтобы потребовать от бежавших испанцев 10 000 талеров, грозясь в противном случае испепелить город. На собрание этих денег дано было два дня сроку. Срок истек и денег еще не было. Флибустьеры зажгли город, но по убедительным уверениям пленных испанцев, что деньги непременно будут уплачены, остановились и даже помогли тушить пламя; однако пожар, продолжавшийся уже шесть часов, превратил в развалины большую часть города и главную церковь. Наконец принесли деньги за выкуп города и еще другую сумму на избавление пленных, которые все были оценены. Пираты оставили Гибралтар, сели на суда с добычею и со всеми невольниками и поехали к Маракайбо, где во время их отсутствия опять собрались ограбленные жители. Можно представить себе их ужас при виде флибустьеров. Пираты отправили к ним посла с уведомлением, что если они не заплатят тотчас 30 000 пиастров, то город будет снова ограблен и потом сожжен. Жители предлагали 20 000 пиастров и 500 коров, что и было принято. В продолжение переговоров, флибустьеры придумали препровождение времени: вышли на берег и ограбили церкви, из которых брали образа, алтарные покровы и все украшения, мощи, распятия, даже колокола. К этому побуждала их не жажда к хищничеству, но благочестивое намерение соорудить на острове Тортуге часовню и убрать ее этими священными драгоценностями. Теперь ничто более не удерживало пиратов: получив выкуп, они уехали.
Отягченные добычею, флибустьеры направили путь свой к соседнему с Испаньолой Коровьему острову, на котором обитали французские буканьеры, под покровительством которых было здесь учреждено пристанище для флибустьеров, снабжаемых дикими охотниками мясом за богатую плату. Здесь принялись за раздел награбленной добычи по описанному нами выше уставу: всякий, положив руку на распятие или библию, возобновлял клятву, что не скрыл ничего. Ценность всей добычи, за исключением церковных утварей, простиралась до 260 000 испанских талеров, причем на долю каждого оставшегося в живых флибустьера приходилось по 100 талеров. Доля убитых была отложена для вручения родственникам и друзьям их. После этого раздела Лолонуа отправился со своим флотом на остров Тортугу, куда только что пришли два французских корабля с вином и водкой. При таком удобном случае флибустьеры в несколько недель пропили свою добычу до последнего мараведиса.
Лолонуа скоро стал готовиться к новым подвигам. Для этого избрал он шесть кораблей и посадил на них 700 человек, взяв триста из них на главный корабль свой. Он намеревался снова ехать в Никарагую, но флот его должен был бороться с противными ветрами: то господствовало совершенное затишье, то ужасные бури, и наконец корабли были заброшены в залив Гондурас. У флибустьеров начал сказываться недостаток в съестных припасах, поэтому они несколько раз сходили на берег, где грабили селения, но не могли собрать достаточного количества жизненных потребностей. Наконец они приехали в Пуэрто-Кавалло, город, в котором испанцы устроили складочное место товаров. В гавани стоял испанский сорокапушечный военный корабль, вовсе не приготовленный к битве; пираты взяли его без труда, потом вышли на берег и сожгли все дома и магазины с товарами. Эти товары состояли из кошенили, индиго, кож, сассапарили и пр., свезенных сюда и сложенных до времени для отвоза в Гватемалу. Флибустьерам невозможно было взять их с собою: они брали только серебро, золото, драгоценные камни и другие необъемистые вещи. Жителей, как обыкновенно, подвергали ужаснейшим пыткам, чтобы они объявили, где спрятали свои сокровища. У многих вырывали язык; других, после ужасных мучений, закалывали саблями, только двоим оставил Лолонуа жизнь, чтобы служить ему проводниками в город Сан-Педро, в 12 милях от Пуэрто-Кавалло. Он отправился туда с 300 человек, оставив главного товарища своего, Моисея Фан-Вина, с остальными флибустьерами на кораблях. Отправляясь в поход, он возобновил угрозу, что первый из пиратов, кто отступит, падет от руки его, и потом быстро пошел вперед. Отряд испанцев поджидал их на дороге в укрепленной засаде, закрываемой густым лесом, и отсюда напал на флибустьеров со всеми выгодами, какие могли представить им местность и нечаянность, но без успеха. Первым делом Лолонуа при нападении испанцев было — убить двух проводников, хотя они ничего не знали о засаде; потом он бросился на испанцев. Только немногие спаслись бегством, прочие все остались на месте, жестокие неприятели убивали даже раненых. Лолонуа оставил в живых только немногих пленных, чтобы узнать от них другую дорогу или, по крайней мере, места, где были скрыты другие засады; неожиданные нападения не слишком ему нравились. Пленные, не очень расположенные открывать планы своих земляков, клялись, что не знают ничего о других засадах. Лолонуа пришел в исступление от этого упорства, проколол одного испанца, вырвал у него сердце, грыз его зубами и при этом испускал ужаснейшие проклятия против пленных испанцев. Устрашенные виденной ими сценой и боясь повторения ее на себе, испанцы сознались наконец, что он встретит еще две засады, скрытые на дороге в город, и от них невозможно уйти, потому что нет другой дороги. Нечего было делать. Лолонуа приготовился принять по возможности хорошо испанцев и скоро встретил два отряда, но и они были отражены. Несмотря на крайнее утомление от этих стычек, флибустьеры шли вперед не останавливаясь и наконец достигли леса в миле от Сан-Педро, где провели ночь, мучимые голодом и жаждой.
На следующий день подошли к городу, укрепленному странным образом. Он был окружен густой оградой из терновника на корне, огромные иглы которого были чрезвычайно опасны. Эта ограда тем менее нравилась флибустьерам, что они были босы и все платье их состояло из рубашки и длинных матросских штанов. Но им не оставалось другого средства, как идти вперед и пробиться сквозь тернии, которые раздирали все тело их. При этом они должны были еще выдерживать сильный пушечный огонь. Но, несмотря на все это, они бодро шли на приступ. После четырехчасовой битвы, в продолжение которой испанцы оборонялись отчаянно, они предложили капитуляцию, в которой требовали только двух часов отдыха. Разумеется, что это время намеревались они употребить на то, чтобы скрыть лучшее имущество и товары и, если возможно, спастись самим. Совершенно обессиленные флибустьеры согласились и сдержали слово, в продолжение двух часов они оставались в совершенном бездействии, хотя жители в глазах их выносили из города лучшее имущество свое. Но лишь только прошло урочное время, Лолонуа отправил эа беглецами погоню, приказав не только отнять все имущество, но привести назад и самих беглецов. Это было исполнено в точности. Флибустьеры купили победу тридцатью убитыми и двадцатью ранеными.
Лолонуа, между тем, начертал уже новый дерзкий план: он хотел соединить весь отряд свой и идти на Гватемалу; но все пираты восстали против предложения, которое, при малочисленности своей, считали неисполнимым и сумасбродным. Кроме значительного отдаления и трудностей пути, город Гватемала был слишком велик и имел четырехтысячный гарнизон. Итак, предводитель флибустьеров снова должен был отказаться от плана, исполнению которого препятствовала робость его товарищей. Он прожил с отрядом своим две недели в Сан-Педро, взял с собою все, что только можно было унести, и при уходе со всех концов зажег город.
Флибустьеры возвратились на корабли с богатой добычей, но по-прежнему терпели недостаток в съестных припасах. Это обстоятельство принудило их держаться у берегов и рассеяться на маленьких островах в заливе, где было множество черепах. Главнейшим занятием пиратов была ловля их. Почти все флибустьеры плели сети из волокон каких-то деревьев; потом разделялись на отряды и отправлялись на промысел. Удачная ловля, по крайней мере на время, избавила их от голодной смерти. Каждый корабль крейсировал отдельно, думая только о пище. Лолонуа также плавал отдельно. Стоянка в этом заливе продолжалась с лишком три месяца; пираты поджидали богатый испанский корабль, о скором прибытии которого узнали еще в Сан-Педро. Говорили, что он принадлежит к разряду самых огромных кораблей и обыкновенно каждый год отправляется из Испании в Гватемалу с лучшими европейскими произведениями. Наконец желанный корабль показался, но страшно вооруженный, приготовленный к бою, с 56ю пушками и другими употребительными в то время пороховыми машинами и 130 солдатами. Лолонуа, не дожидаясь прочих кораблей, немедленно атаковал его своим кораблем, на котором находились 22 пушки, испанцы защищались храбро, отбили пиратов и принудили их удалиться.
Но флибустьеры отнюдь не были расположены оставить свое намерение, густой туман благоприятствовал им. Под защитой его Лолонуа поместил своих людей на четыре лодки и таким образом взошел на испанский корабль, который скоро сдался.
Но, к величайшей досаде, победители увидели, что корабль успел где-то уже почти совсем выгрузить свои товары и представлял их алчности весьма незначительную добычу. На нем осталось только несколько ящиков с мануфактурными изделиями, железом и две тысячи кип писчей бумаги. С лишком на миллион пиастров уже свезли на берег. Эта неудача произвела на всех флибустьеров сильное впечатление. Особенно новоизбранные, надеявшиеся мигом нажить сокровища и до сих пор терпевшие только нужду, зароптали громко и хотели возвратиться домой, ветераны же объявили, что лучше готовы погибнуть, нежели ехать домой о пустыми руками.
В таком положении Лолонуа созвал военный совет и снова предложил отправиться в Гватемалу. Вся толпа разделилась; большая часть перешла на сторону Моисея Фан-Вина, который объявил себя главою недовольных и тайно уехал на последнем взятом 56ти пушечном корабле; другой начальник, ле-Пикар, сделал то же, но и они не остались вместе. Каждый разбойничал на свою руку на суше и на море.
Фан-Вин намеревался на большом корабле своем, который и без серебра, и товаров мог доставить ему кредит в глазах флибустьеров, ехать на остров Тортугу, запастись необходимым и потом отправиться на новые грабежи. Но судьба уничтожила это намерение: корабль сел на мель, и хотя почти все флибустьеры спаслись, но это несчастье лишило их на время всех средств продолжать грабежи и принудило рассеяться.
Между тем Лолонуа с оставшимися ему верными пиратами пребывал в Гондурасском заливе, где разъезжал взад и вперед в надежде верной добычи, терпел беспрестанный недостаток в съестных припасах и ежедневно отправлял людей на берег для поимки обезьян и других животных, которыми они питались. Эти экспедиции совершались днем, ночью же ехали далее. Однако ж, положение их становилось более и более затруднительным, пока, наконец, у маленького острова де-лас-Перлас и этот корабль, подобно кораблю Фан-Вина, сел на мель. Чтобы сняться с нее, они побросали в море пушки и все тяжести, без которых могли обойтись, но тщетно — корабль оставался неподвижен. Флибустьерам удалось, однако ж, съехать на берег. Выйдя на него, они немедленно разобрали корабль свой, чтобы из обломков его построить большую барку. Но эта работа требовала много времени, они выстроили себе на берегу хижины, посеяли бобов и других овощей, которые чрезвычайно скоро спеют в этом благословенном климате. Кому не было дела в поле, тот отправлялся на охоту или на рыбную ловлю. Через пять месяцев достроили наконец барку, но она далеко не могла вместить в себе всех флибустьеров. На общем совете положено ехать на барке к реке Св. Ионна, называемой испанцами Дезаньядера, отыскать там другие суда и приехать за оставшимися. Бросили жребий, чтобы узнать, кому ехать. Половина флибустьеров с Лолонуа отправились. Но для него уже взошла неблагоприятная звезда и с тех пор преследовала его беспрерывно. Флибустьеры, правда, достигли благополучно реки Св. Ионна, но на них напали испанцы, соединившиеся с туземными индейцами, которые славились своим мужеством, оказанным в разных случаях, и за то получили от испанцев название «храбрых индейцев» (indios bravos). Большая часть флибустьеров была истреблена. Лолонуа и остальные пираты кое-как спаслись. Впрочем, и эта неудача не заставила их отказаться от намерения захватить какие-нибудь суда, чтобы избавить товарищей, оставшихся на острове де-лас-Перлас. Для этой цели Лолонуа отправился к берегам Картахены. Но час его настал: при одной высадке дариэнские индейцы, одно из самых диких американских племен, напали на пиратов, взяли в плен самого Лолонуа, живого разорвали в куски, сжарили их и съели. Большую часть вышедших вместе с ним на берег пиратов постигла такая же участь. Только немногие спаслись, чтобы уведомить товарищей о трагической кончине знаменитого пирата.
Оставшиеся на острове де-лас-Перлас флибустьеры десять месяцев тщетно ждали возвращения своих товарищей, наконец корабль, на котором находилась другая партия пиратов, принял их и они решились вместе со своими избавителями производить грабежи. Весь соединенный отряд вышел на берег у Грациас-а-Диос и в пирогах поехал вверх по реке. Тамошние жители, однако, успели вовремя убежать внутрь страны, взяв с собою все, даже съестные припасы. Это обстоятельство, которого не предвидели флибустьеры, повергло их в крайнюю нужду. Голод свирепствовал между ними и заставлял их искать пищи вдоль берега, не имея чем утолить голода, они ели башмаки и сабельные ножны. Только немногие добрались до морского берега; прочие все погибли — частью от истощения, частью были убиты возвращавшимися жителями.
Вот каковы были почти все действия флибустьеров: дерзкое нападение в лодках на большие корабли, почти всегдашний успех; высадки, победы над гарнизонами и охранными войсками, осада и взятие крепостей, грабежи и жестокости всякого рода; редко при битвах на суше и на море подвергались они совершенному поражению, а еще реже были уничтожаемы целые отряды их, как случилось с Лолонуа и его товарищами.
Исчисление всех битв и предприятий флибустьеров по однообразию своему наскучило бы читателям, потому мы опишем только самые замечательные подвиги этих людей, которые, явись они полутора веками позже, были бы вполне достойными деятелями во Французской революции.
Глава 6.
Разграбление Веракрус и Кампеши
править
Одним из самых удивительных предприятий флибустьеров по своей смелости было нападение в 1683 году на богатый город Веракрус; они показали в этом случае столько же ума, сколько и смелости, притом это происшествие замечательно и по своим последствиям.
Фан-Горн, богатый бельгиец из Остенде, выхлопотав себе от губернатора Тортуги каперское свидетельство, вступил в связь с пиратами. Он соединился с двумя из умнейших предводителей флибустьеров Граммоном и Лораном де-Граффом (первый был родом француз, второй голландец) и вместе с ними решился ограбить Веракрус.
Так как эти три мужа особенно прославились между флибустьерами, то не мешает познакомиться с ними ближе, для чего представим здесь некоторые черты из их жизни и характера.
Фан-Горн был сперва простой матрос, искусный в управлении рулем. В должности рулевого он нажил несколько сот пиастров. С этими деньгами он отправился во Францию, выхлопотал себе каперское свидетельство и вооружил небольшое судно, которое, чтобы лучше устранить все подозрения, величиною, формою и внутренним устройством совершенно походило на рыбачью барку. На нем находилось не более двадцати пяти человек. Не имея пушек, бедные патентованные пираты надеялись только на абордажи. Франция вела в то время войну с Голландией. Голландец, превратившись в флибустьера, нисколько не совестился нападать на своих земляков. Он скоро сделал несколько призов, которые продал в Остенде, и на вырученные деньги купил военный корабль. Счастье продолжало благоприятствовать ему, и он скоро собрал небольшой разбойничий флот. Этот успех до того возгордил его, что, за исключением французских, он стал нападать на корабли всех наций, принуждая их к безусловной сдаче. Наконец Фан-Горн не стал щадить и французов. Французское правительство, осыпаемое со всех сторон жалобами, приказало преследовать и поймать его и отправило военный корабль, который действительно скоро отыскал Фан-Горна. Пират, догадываясь о намерении идущего на него корабля, всячески старался уйти, но военный корабль нагнал его. Пускаться в битву было очень опасно; потому он счел за лучшее как-нибудь поладить с командиром корабля, приказал собрать паруса и добровольно отправился на корабль к нему. Командир объявил ему, что имеет приказание отвезти его во Францию. Фан-Горн изъявил чрезвычайное удивление и старался доказать, как беспристрастно и согласно с выгодами Франции поступал он во всех случаях. Капитан не мог удовольствоваться этими извинениями, имея точные предписания, он приказал поворотить корабль. Приведенный в отчаяние, Фан-Горн быстро подошел к капитану и сказал: «Вы поступаете очень неосторожно и рискуете многим. Неужели вы думаете, что люди мои будут спокойно смотреть, как меня увозят в глазах их? Все они люди отборные, испытанные, не боятся смерти, а лейтенант мой самый решительный человек в свете. Ведь еще не решено, на чьей стороне останется победа. Поэтому, если вы твердо решились исполнить данное вам предписание, советую приготовиться немедленно к отчаянной битве».
Эти решительные слова и высокое мнение, какое имели о мужестве и решимости пиратов, подействовали на командира военного корабля и заставили его опасаться, что неудача в битве покроет стыдом французский флаг, даже самая битва может иметь неожиданную развязку, поэтому он отпустил Фан-Горна. Последний был убежден, что двор не одобрит этой излишней мнительности капитана, и потому решился отправиться на берега испанской Америки, не желая дождаться в европейских морях новых приказаний схватить его, которые, вероятно, исполнились бы с большею решительностью. Он поехал в Порто-Рико, откуда должны были скоро отправиться в Европу испанские галионы. Хотя время и было военное, но испанцы не столько опасались французских и голландских военных кораблей, сколько каперов их, и потому хлопотали о приискании надежной эскорты. Фан-Горн, имя которого было известно всем морякам, при громе барабанов и цымбал въехал в гавань, объявил о своих новых отношениях к Франции, собрал еще несколько отдельно крейсировавших кораблей своих и предложил галионам свои услуги. Испанцы имели неосторожность принять их. Флотилия скоро вышла в открытое море, Фан-Горн сопровождал ее довольно далеко, выжидая удобного случая для исполнения задуманного уже в Европе плана. Наконец он овладел двумя богатейшими галионами и рассеял остальные. Этот приз неимоверно обогатил его. Будучи чрезвычайно щедр, он царски наградил самых смелых товарищей своих, между тем, как во время сражения собственноручно убивал тех, которые показывали хоть малейший призрак страха. Эта дикость в битве и щедрость за успешное действие в ней соединялись с особенным кокетством. Находясь на твердой земле, он одевался чрезвычайно роскошно, носил на шее огромную нитку крупных восточных жемчужин, а на пальце перстень с неоцененным рубином.
После описанного нами подвига, Фан-Горн сознал опасность своего положения: поссорившись с англичанами, французами, голландцами, испанцами, словом, со всеми главнейшими морскими державами, и, следовательно, находясь, так сказать, вне покровительства законов, ему оставалось одно — соединиться с флибустьерами. И действительно, он сделал это, и флибустьеры, зная о его сокровищах, познаниях в мореходстве, храбрости и смелости, приняли его с восторженной радостью.
Граммон был французский дворянин из Парижа. В 1678 году отправился он с 700 человек в Маракайбо и овладел этим городом. (Этот подвиг мы опишем впоследствии.) Потом он бросил свои корабли, пошел во внутренность земли, переправился через быстрый поток, разбил сопротивлявшихся ему испанцев и взял город Торилья. Но и здесь, как и в Маракайбо, жители имели время спастись со всем своим имуществом. Добыча, состоявшая в товарах и других громоздких вещах, не приносила флибустьерам совершенно никакой пользы, притом пора было подумать об отступлении. Поэтому Граммон возвратился на остров Тортугу с весьма незначительной добычей, при всем том он потерял в этом неудачном походе только 20 человек из 700, да и тех большей частью от болезней.
В следующем году Граммон предпринял экспедицию на берег Куманы с отрядом в сто восемьдесят человек, штурмовал Пуэрто-Кавалло, взял два форта, срыл укрепления их до основания и заклепал все пушки. Все окрестные жители взялись за оружие, чтобы прогнать эту горсть флибустьеров, и даже 2000 человек шли к городу и укреплениям. На Граммона, находившегося в городе с сорока семью человеками, напали триста испанцев; пора было думать об успешном отступлении. Граммон послал прочим флибустьерам приказание немедленно оставить форты и садиться на корабли, между тем, как сам, беспрерывно сражаясь, причем был два раза опасно ранен в шею, прикрывал садившихся на корабли. Флибустьеры сражались с таким остервенением, что лишили испанцев всякого присутствия духа, и они должны были наконец быть спокойными зрителями того, как Граммон со своим отрядом и 150 пленными, между которыми находился и губернатор города, спокойно сел на корабли. При весьма незначительной добыче, приобретенной в этой экспедиции, флибустьеры рассчитывали на выкуп пленных. Но счастье не благоприятствовало им по-прежнему. Граммон, ужасно страдая от раны и находясь в большой опасности, стоял на Гоавском рейде, когда буря бросила корабли его на берег и разбила их. Между ними находился главный корабль его о 52х пушках, на котором было все его имущество. Наконец Граммон выздоровел, но совершенно обнищал, почему и просил принять его как простого флибустьера в отряд, отправлявшийся в экспедицию, целью которой был город Веракрус, чего Фан-Горн, однако, не допустил.
Третий предводитель, Лоран де-Графф, не менее двух первых был предприимчив и мужествен. Он был превосходный артиллерист, долго служил в испанских войсках, даже крейсировал против флибустьеров и не раз брал пленных из среды их, пока сам не попал к ним в руки. Флибустьеры, испытав на себе мужество его, предложили ему вступить в их братство, на что он и согласился, несколько раз участвовал в походах Фан-Горна и скоро сделался ужасом и бичом испанцев. Раз как-то наткнулся он совершенно неожиданно со своим хорошо вооруженным, но маленьким кораблем на два испанских шестидесятипушечных, линейных корабля, отправленных именно против него. Партия была слишком неравна, и потому он всячески старался уйти от них. Однако, видя, что усилия его бесполезны, увещевал своих людей защищаться до крайности. В краткой речи он изобразил ужасное положение, в какое приведет их плен, который кончится постыдной смертью в ужаснейших мучениях. Эта речь произвела ожидаемое действие: она возбудила во всех флибустьерах отчаянную решимость.
Для поддержания этого расположения Лоран подозвал одного из самых решительных пиратов, приказал ему взять горящий фитиль, стать в двух шагах от пороховой камеры и ждать там от него знака к взорванию корабля, когда всякая надежда будет потеряна. Потом он сделал все нужные распоряжения, главной целью которых был меткий и хорошо рассчитанный мушкетный огонь, и вскричал: «Мы должны пройти между неприятельскими кораблями!» И Лоран прошел действительно, хотя ядра испанцев сильно повредили корабль его, но зато искусные в стрельбе флибустьеры десятками убивали толпившихся на неприятельских шканцах испанцев.
Лоран, раненный ядром в бедро, продолжал однако же командовать и особенно воспользовался своим искусством в меткой пальбе из пушек: сам наводил их и наконец сбил главную мачту на адмиральском корабле, что произвело смущение. Лоран воспользовался им и избегнул верной гибели.
Вскоре потом отправились из Картахены еще три корабля против того же отряда флибустьеров, на двух из них было по тридцати шести пушек и по 400 человек; на третьем было 6 пушек и 90 человек. Между тем с Лораном соединилось несколько других судов: при виде их испанская флотилия, надеявшаяся победы только от превосходства в силах, стала думать о том, как бы отретироваться с честью. Но флибустьеры не дали им времени на это и немедленно напали на них. После восьмичасовой битвы испанские корабли были взяты. Эта неудача до того поразила испанцев, что они совершенно упали духом и надолго отказались от надежды победить и уничтожить своих ужасных противников.
Вот каковы были три человека, которые в 1683 году задумали смелую мысль напасть с одними флибустьерами на Веракрус, город, защищенный своим положением, сильными укреплениями и войском.
В самом деле трудности этого предприятия казались непреодолимыми. В городе находился трехтысячный гарнизон из лучших испанских войск, тогда еще славившихся своей храбростью и беспрерывными победами в Старом свете, кроме того, в соседней крепости Сен-Жан-дю-Люк, защищавшей с одной стороны берег, а с другой — город, находилось 800 человек с 60 пушками, а в течение суток из окрестностей могло собраться сюда еще до 16 000 вооруженных людей. Граммон, в подробности изучивший местность и обстоятельства и преимущественно настаивавший на этом предприятии, объявил, что богатые испанцы всячески постараются выиграть время, чтобы исполнить намерение, укоренившееся во всех колониях их: при нападении неприятеля не рассчитывать, велика ли опасность и выжидать первого успеха защитников, но тотчас увозить или зарывать свои богатства и самим скрываться в соседних лесах. Несмотря, однако же, на все это, Граммон считал успех возможным, если будет действовать с необходимым благоразумием, твердо, быстро и сохранив тайну. Советовать флибустьерам последнее было лишнее: строгое молчание о предприятиях было священным законом их; так как испанцы и их приверженцы тщательно выведывали о каждом движении пиратов, то везде надобно было ожидать измены, следовательно, от строгого соблюдения этого закона зависели жизнь, успех и добыча.
Созвав все отряды, Граммон объявил им план свой, но только поверхностно, в общих чертах, скрывая подробности. Хотя Лоран и Фан-Горн были совершенно согласны с Граммоном, однако большая часть флибустьеров не одобряла предприятия, в котором видели одни непреоборимые затруднения. Предводители, знавшие, что пираты согласятся немедленно, если им представят верную надежду на добычу, приказали привести двух пленных испанцев, которые уверяли, что на днях ожидают в Веракрусе два богато нагруженные корабля из Гоавы. Это известие произвело ожидаемое действие: все единодушно решились немедленно распустить паруса. Оказалось 1200 флибустьеров, согласных на предприятие. Все флибустьеры, приблизясь к Веракрусу, должны были сесть на два корабля, кроме немногих матросов, которым поручили управлять остальными судами, долженствовавшими остаться в открытом море и явиться только после окончания предприятия. Флибустьеры надеялись таким образом скрыть свои силы и заставить испанцев поверить, что это те два корабля, которые ожидали из Гоавы. И в самом деле, все жители Веракрус были обмануты: старые и малые бросились к гавани, радуясь, что давно ожидаемые и наконец едущие корабли прекратят недостаток в какао — главной потребности испанцев.
Радость жителей увеличилась еще, когда они увидели испанский флаг, поднятый флибустьерами, но когда заметили, что корабли, несмотря на попутный ветер, остаются в некотором отдалении, многими овладело подозрение, которое сообщили губернатору дону Людовику де-Кордова. Но губернатор и слышать не хотел об этом и утверждал упорно, что это точно те корабли, о которых он извещен, и что они совершенно сходны с доставленным ему описанием. Такой же ответ получил комендант крепости Св. Ионна, Улуа, советовавший Кордове быть осторожным. Наступила ночь, и все отправились по домам, успокоенные уверенностью того, кому более всех надлежало заботиться о безопасности вверенного ему города.
Флибустьеры как нельзя лучше воспользовались этой беспечностью. Едва наступила ночь, задние корабли их, которых не видали из города, соединились с двумя первыми, и пираты около полуночи высадились у старого города Веракрус, который находился в двух милях от нового того же имени. Часовые на берегу были захвачены врасплох и перерезаны; несколько невольников, встретившихся пиратам, взяты в проводники, за что обещали им свободу. Ведомые ими, флибустьеры перед рассветом подошли к воротам города. Беспечные жители не помышляли ни о какой опасности, когда вдруг враги ворвались в город и перерезали всех сопротивлявшихся. Лоран повел отборный отряд к крепости, защищавшей город с твердой земли, и скоро овладел ею. Здесь нашли двенадцать пушек, из которых Лоран велел сделать несколько выстрелов по городу, чтобы уведомить товарищей об удаче. Испанские солдаты, пробужденные необыкновенным шумом, все еще не трогались с места. В этот день праздновали знаменитому святому, и они полагали, что некоторые из знатнейших жителей вздумали начать празднество раньше назначенного времени. Даже смешанные крики друзей и врагов почитали они радостными кликами, и, словом, защитники города узнали последние, что он находится уже в руках флибустьеров.
Наконец солдаты взялись за оружие и изо всех сил стали кричать, что «las ladrones» в городе (когда все уже знали об этом). До сих пор флибустьеры еще щадили кое-кого, но приведенные в ярость новым сопротивлением, убивали всех, кого могли только настигнуть. В короткое время все солдаты были перебиты, ранены или рассеяны, а знатнейшие жители взяты в плен. Надежда на безопасность, которой убаюкал их комендант, препятствовала им воспользоваться обычаем жителей испанской Америки — искать спасения в поспешном бегстве. Наконец убийство прекратилось и тревога умолкла. Пленных, далеко превосходивших числом победителей, заперли в соборную церковь, у дверей ее поставили бочонки с порохом и часовых с горящими фитилями, чтобы при малейшем покушении на бегство взорвать церковь со всеми, находившимися внутри нее.
Таким образом, флибустьеры в несколько часов и с весьма незначительной потерей овладели одним из прекраснейших и богатейших городов в Америке. Двадцать четыре часа употребили на грабеж и переноску всех драгоценностей на корабли. Добыча состояла из золота и серебра в монете, из драгоценных камней, кошенили и пр., всего на 6 миллионов испанских талеров. Эти сокровища, впрочем, не могли войти ни в какое сравнение с тем, что флибустьеры могли бы собрать в богатом городе, если бы имели более времени. Но его-то и не доставало им: они опасались, и не без причины, что в скором времени все войска, расположенные в окрестностях, соберутся вместе и явятся на выручку города. Поэтому они были вынуждены прекратить грабеж, но утешались надеждою, что возвратятся со временем и с лихвою вознаградят себя за невольную умеренность. Эта надежда была очень естественна: флибустьеры привыкли, наконец, все принадлежавшее испанцам считать своей собственностью, и если не могли овладеть сокровищами тотчас, то считали их застрахованными в свою пользу. И действительно, возвращаясь в места, только до половины ограбленные в первое нашествие, они требовали с испанцев остального с процентами.
Ограбив город, флибустьеры думали только о том, как бы выкупом за пленных увеличить свою добычу. Для этого отправили в церковь испанского монаха, который объявил несчастным жителям в коротких словах волю победителей. Он сказал, что флибустьеры даруют им жизнь и свободу, если они внесут выкуп. При этом он заклинал их исполнить требование это как можно скорее, чтобы выйти из своего ужасного положения.
Увещание было успешно. Пленники тотчас приступили к сбору, и так как большая часть жителей при бегстве взяла с собой деньги и другие драгоценности, то в полчаса собрали до 200 000 испанских талеров, которые и вручили флибустьерам, но эта сумма показалась пиратам недостаточной. Скупость их боролась со страхом за безопасность, которая действительно была не слишком велика. Они узнали, что вице-король Новой Испании приближается к городу со значительным войском. Но счастье и тут не оставило их. Епископ Веракруса, во время нашествия флибустьеров посещавший другие подведомственные ему паствы, услышав о несчастье, постигшем Веракрус, и опасаясь исполнения угрозы пиратов испепелить город и истребить всех жителей, поспешно собрал миллион пиастров и отправил к флибустьерам. Несмотря и на эту новую дань, пленные должны были пробыть еще несколько часов в заключении. Их освободили только тогда, когда флибустьеры оставили город, что случилось при наступлении ночи.
Пираты взяли с собой всех пленников обоего пола, также всех мулатов и свободных слуг, числом до тысячи пятисот человек, за которых требовали еще миллиона пиастров. И эту сумму обещал им епископ. Деньги были действительно собраны, но уже поздно, пираты не осмеливались ждать их долее. Кроме того, что сухопутные войска быстро приближались к городу, флибустьеры узнали, что новоиспанский флот приближается с моря. Они действительно встретили его при выходе из гавани. Нагрузив уже свои корабли драгоценностями и зная, что на этом флоте найдут только товары, которые мало ценили по трудности сбыта, они не решились вступить в бой — и оба флота спокойно прошли друг мимо друга.
Но флибустьеров скоро постигло другое несчастье: у них не было довольно воды и для себя, а тут надо было снабжать ею еще полторы тысячи пленных. Это произвело большое затруднение и спор, который едва не кончился кровавым междоусобием, но был, однако, устранен тем, что пленных разделили на все корабли: на них-то пало все бедствие недостатка воды, они должны были терпеть жесточайшую жажду — и три четверти из них погибли самою мучительною смертью.
Удачное нападение на Веракрус имело еще другое несчастное последствие. Два предводителя, Фан-Горн и Лоран, поссорились при дележе пленных и в двух милях от Веракруса вышли на дуэль. Фан-Горн был опасно ранен и умер несколько дней спустя на корабле от небрежного присмотра. Тело его пираты взяли с собою и похоронили далеко от Веракруса в провинции Юкатан. Граммон наследовал его корабль, уважая память своего благодетеля, и, следовательно, ненавидя Лорана; как он, так и его люди приняли участие в этой вражде, они возбудили между флибустьерами мятеж, который едва не дошел до кровопролития. Ссора имела, однако же, следствием разделение. Все корабли рассеялись. Они имели неравное счастье: два корабля пропали и о них более никогда не слыхали; один попал в руки испанцев, другие были отброшены далеко от пути противными ветрами и только немногие из победителей благополучно приехали домой со своими сокровищами.
К числу важнейших предприятий флибустьеров принадлежит нападение их в 1685 году на Кампешу. На Коровьем острове собралось 1200 флибустьеров для совещаний. Все были убеждены, что нападение на Кампешу так же опасно, как нападение на Веракрус, и притом менее выгодно, но оно было необходимо. Многие флибустьеры, прокутившие свою добычу, находились в крайности. Поэтому предприятие было решено единодушно, всем внушено хранить глубочайшее молчание и приняты все меры, чтобы не только англичане на Ямайке, но и друзья их на острове Тортуге не узнали ничего. Обратились только к губернатору последнего острова, Кюсси, чтобы, под предлогом крейсировки против испанцев, получить от него каперское свидетельство, причем ни одним словом не упомянули о настоящей цели своего предприятия. Кюсси лично принес им ответ: отказал в каперском свидетельстве и объявил, что французское правительство сильно негодует на недостаточную покорность флибустьеров и в короткое время пришлет несколько фрегатов, чтобы силою принудить пиратов к повиновению.
Это неожиданное известие немало смутило флибустьеров. Но один из предводителей их, Граммон, вступаясь за себя и товарищей своих, сказал, что король не знает положения дел их, а губернатор только из человеколюбия хочет удержать их от дальнейших предприятий против испанцев. Кюсси клятвенно уверял их в негодовании короля и в скором прибытии французов, просил оставить задуманные планы и, зная, какое влияние имел Граммон над флибустьерами, обещал ему от имени правительства особенную награду, если он откажется от братства с пиратами. Граммон отвечал: «Если мои товарищи по оружию согласны отказаться от своих намерений, то я готов сделать то же». Но все единодушно кричали, что теперь уже поздно передумывать, и если губернатор не даст им каперского свидетельства, то они употребят прежние, выданные им для охоты и рыбной ловли, потому что цель их и теперь травить, как зверей, людей, которые станут сопротивляться им. Кюсси оставалось только удалиться, хотя и с угрозами.
Скоро все было приготовлено. Флибустьеры выехали с попутным ветром и 5 июля 1685 года счастливо прибыли в Шампетон, городок, лежащий в 15 французских милях от Кампеша. Здесь 900 человек перешли с кораблей на 22 лодки, снабженные флагами, молча гребли весь день и в сумерках подъехали к городу на пушечный выстрел. Ночь провели они в лодках, твердо решившись не возвращаться без успеха — решение, к которому на этот раз побуждала их гораздо более необходимость в жизненных припасах, нежели надежда на добычу.
На следующее утро флибустьеры высадились недалеко от города. Испанцы и во сне не представляли себе, чтобы можно было нападать на такой сильно укрепленный город в небольших лодках, и никак не могли постигнуть, что значат солдаты, которые спокойно выходили из лодок, строились в ряды и шли вперед. Одно обстоятельство, впрочем, немало озабочивало флибустьеров. Под пушками крепости стоял испанский фрегат, но счастье, так часто сопутствовавшее пиратам, уничтожило и это затруднение. От первых же выстрелов огонь проник в пороховую камеру, и фрегат со всем экипажем взлетел на воздух. Между тем 800 испанцев засели близ города в засаде и неожиданно бросились на флибустьеров. Но такая выгода, обыкновенно чрезвычайно важная, против этих отчаянных людей имела весьма незначительный успех: только двое были убиты и шестеро ранены, прочие тотчас опомнились, с яростью кинулись на испанцев, разбили их и вместе с ними проникли в город. Здесь жители укрепились в улицах, поставив везде пушки. Но Граммон скоро уничтожил эту преграду. Он приказал лучшим стрелкам взойти на крыши и террасы, откуда убивали всех артиллеристов, подходивших к орудиям. В короткое время во власти флибустьеров очутилось 40 пушек и они направили их на жителей, которые не замедлили сдаться. Так-то флибустьеры, плохо вооруженные, опять в несколько часов овладели городом, укрепленным по всем правилам военного искусства и снабженным сильным гарнизоном.
Оставалось взять форт, имевший 400 человек гарнизона, 24 пушки и требовавший правильной осады. Граммон не почитал за нужное торопиться. Он дал людям своим отдохнуть три дня и наесться досыта, а между тем велел привезти с кораблей пороху и ядер. Пушек было довольно и в короткое время возвели батарею, с которой в продолжение 9 часов громили стены, причем 600 флибустьеров, стоя на возвышении, поддерживали беспрерывный ружейный огонь, так что ни один испанец не смел показаться на валу. Однако же попытка пробить брешь не удалась. Поэтому решились взять крепость на следующий день штурмом, но вечером получили известие, что испанцы оставили ее. Такая трусливость показалась флибустьерам невероятною, и потому ждали утра, чтобы убедиться в истине известия. В крепости нашли только двух человек: англичанина, служившего у испанцев в качестве артиллериста, и молодого офицера, который, движимый честью, лучше хотел погибнуть, чем низким бегством осрамить мундир свой. Граммон принял его ласково и с уважением, приказал не трогать его имущества и тотчас освободил его, сделав ему в добавок еще несколько подарков.
Первой заботой флибустьеров было привести все в оборонительное положение на случай нападения, потом они спокойно расположились в городских домах, где нашли очень незначительную добычу, потому что накопленный здесь несметный запас кампешевого дерева не имел для них никакой ценности. Значительные отряды, отправлявшиеся ежедневно для отыскания бежавших, не были счастливее: им попадались только нагие и бедные дикари. В один день сто тридцать флибустьеров попали в засаду из 800 испанцев, которыми командовал сам губернатор меридский. Партия была слишком неравна, тем более, что флибустьеры сидели на лошадях и мулах — положение, в котором не привыкли сражаться. Они тотчас бросили всякую надежду на победу, отступили, сражаясь, и счастливо достигли города, потеряв двадцать человек убитыми и — что всего более огорчало их — двух пленных.
Граммон на другой же день предложил меридскому губернатору выкуп за пленных, обещая дать свободу всем испанцам, находящимся в его власти — жителям, чиновникам, офицерам и самому губернатору Кампеши. К этому предложению прибавил он угрозу, что если губернатор из пустого каприза откажется принять такой выгодный и великодушный размен, то велит изрубить всех пленных и зажечь город. Губернатор гордо отвечал: «Флибустьеры вольны жечь и убивать сколько угодно, у меня довольно денег для возобновления и нового населения города и довольно войска, чтобы перебрать руками Граммона и всех его разбойников, что составляет главную цель моего прихода».
Взбешенный таким хвастовством, Граммон забыл всю прежнюю воздержанность. До тех пор присутствие неприятеля в Кампеши было почти незаметно, но тут все переменилось. Взяв с собой посланного от меридского губернатора, он повел его по городским улицам — при себе велел поджечь несколько домов и казнить пятерых испанцев. «Ступай теперь к своему господину и донеси ему, что я начал исполнять его приказание и поступлю так со всеми прочими пленниками».
На кровавые слова Граммона последовал ответ, подобный первому. Предводитель флибустьеров не был довольно жесток, чтобы исполнить свою угрозу. Он удовольствовался сожжением форта, отпраздновал день Св. Людовика пушечными и ружейными залпами и такой иллюминацией, какой свет не видал никогда: в честь французского короля сожгли на 200 000 пиастров кампешевого дерева. На другой день стали готовиться в обратный путь, пленных отпустили и 29 августа 1685 года, прожив семь недель в Кампеши, флибустьеры отправились на Сан-Доминго.
Описанное нами предприятие Граммона и флибустьеров было совершено не только без согласия сан-домингского губернатора, но и противно повелениям французского короля, поэтому флибустьеры имели полное право опасаться неприятностей, если бы поведение испанцев в эти семь недель, несмотря на мир, не сделалось неприязненным: они подъезжали к берегам Сан-Доминго и силой схватывали французские корабли. Такие поступки оправдывали дальнейшие неприязненные действия французов. Губернатор де-Кюсси, уважавший мужество, способности и характер Граммона, представил французскому правительству поход в Кампешу в самом благовидном свете и предложил этого предводителя флибустьеров в губернаторы королевские в южной части Сан-Доминго. Правительство согласилось, и Граммон не отказывался, но он желал, до присылки грамот, утверждавших его в новом звании, достойно окончить поприще флибустьера и совершить еще один поход. Для этого он поспешно сел на корабль с 180 пиратами. Никто не знал, куда он отправляется, и это обстоятельство осталось тайной: корабль Граммона пропал, и о нем никогда более не было и слуху.
Глава 7.
Первые победы Моргана
править
Одним из отличнейших предводителей флибустьеров был Морган, сын богатого английского откупщика из Валлиса, человек, который дикостью характера, силой духа, обширностью и продолжительностью подвигов и наконец счастьем превзошел, может быть, всех флибустьеров. Он поступил в морскую службу матросом, приехал в Ямайку и вскоре пристал к вестиндским корсарам. Один из предводителей их, старинный флибустьер Мансфельд, также англичанин, полюбил молодого Моргана, и как последнему скоро удалось выказать свои необыкновенные способности замечательными подвигами, то Мансфельд наименовал его своим вице-адмиралом. В 1668 году Мансфельд умер. Смерть его сделалась эпохой в жизни Моргана. Никто из товарищей не стал спорить с ним о звании предводителя. Морган принял его по единодушному выбору товарищей и в короткое время за ум свой и отчаянную храбрость прославился как один из опаснейших начальников пиратов.
Совершив несколько удачных разбоев, Морган уговорил товарищей не тратить своих денег, а копить их для обширнейших предприятий. Многие последовали его совету, и через несколько месяцев у него явилось двенадцать кораблей и меньших судов с 700 человеками, с которыми он опустошил южные гавани Кубы и наконец решился напасть на город Эль-Пуэрто-дель-Принчипе.
Этот город, находящийся во внутренности острова Кубы, и сам остров, для большей ясности дальнейшего рассказа, требуют короткого описания.
Остров имеет в длину 200, а в самую большую ширину 50 французских миль. Он перерезывается высокими горами, изобилующими медью, серебром и золотом. Город Эль-Пуэрто-дель-Принчипе был чрезвычайно богат, многолюден, удален от берегов и никогда еще не подвергался посещению морских разбойников.
На одном из кораблей Моргана находился пленный испанец, умевший отлично плавать. Ночью он бросился в море, счастливо выплыл на берег и уведомил губернатора о намерении флибустьеров. Немедленно были приняты меры: всех жителей призвали к обороне города. Окончив эти распоряжения, губернатор пошел навстречу Моргану с 800 солдатами. На большом лугу завязалась битва, продолжавшаяся четыре часа и кончившаяся совершенным поражением испанцев и смертью самого губернатора. Город защищался еще несколько времени, жители заперли дома и стреляли из окон, но наконец сдались, потому что флибустьеры грозили за дальнейшее сопротивление зажечь город и разорвать в куски всех жителей, не исключая жен и детей.
Морган крайне огорчился, увидев, что во время битвы жители увезли лучшее свое имущество. Много несчастных, попавшихся в плен, были подвергаемы пытке, чтобы открыть места, где скрыты сокровища, но от них не могли ничего добиться. Весьма незначительные остатки были, однако, собраны в одно место. Для большей безопасности всех испанцев обоего пола, даже грудных младенцев и невольников, заперли в церкви, причем, как обыкновенно, им не давали ничего есть, так что большая часть умерла с голоду. Флибустьеры требовали, чтобы Морган вел их дальше. Он потребовал у пленных двойного выкупа: один за них самих, если не хотят быть отправленными все без исключения на Ямайку, второй за город, если не хотят видеть его превращенным в кучу пепла. Четырех пленных отправили в леса для собрания от скрывшихся жителей и из окрестных мест требуемой суммы. Посланные скоро возвратились и объявили, что все требования будут удовлетворены, но на это необходим двухнедельный срок. Морган было согласился, но спустя два дня привели негра с письмами к некоторым пленным от губернатора Сант-Яго. В них он советовал не торопиться с выкупом, но под разными предлогами задерживать пиратов, потому что он сам спешит на помощь городу. Морган не разгласил содержания этих писем, но объявил пленным, что не может ждать долее другого дня. Уверенный в невозможности исполнения требования и опасаясь скорого нападения сильного неприятеля, он yдoвoльствовался пятьюстами быками и коровами, которых отправил на свои суда, и взял с собой в залог шесть знатнейших жителей города.
Флибустьеры сели на суда, добыча их, кроме некоторых товаров, простиралась только до 50 000 пиастров золотом и серебром. Эти незначительные выгоды породили неудовольствие. Флибустьеры начали ссориться, и при этом случае англичанин убил француза. Тут проснулась народная ненависть. Отряд состоял весь из людей этих двух наций, все взялись за оружие. Но Морган не дал вспыхнуть междоусобию — велел заковать в цепи убийцу и торжественно обещал предать его уголовному суду в Ямайке. Хотя это и успокоило французов, но они продолжали досадовать, что получили такую незначительную добычу. К этому присоединилось и то, что они не могли сойтись с англичанами насчет новых предприятий. Некоторые французы, немедля более, захватили один корабль и уехали, впрочем со всеми наружными знаками приязни. Морган пожелал им счастливого пути, еще раз обещал, что убийца будет наказан, и сдержал слово: приехав на Ямайку, он немедленно нарядил суд и виновный был повешен.
Однако, это не прекратило взаимной ненависти двух народов. Нельзя не удивляться, как могли так долго пробыть вместе люди, различествовавшие в языке, образе мыслей, вере и нравах. Так как они большей частью сидели на отдельных судах, то французы могли легко разлучиться с англичанами, что и исполнилось без дальнейших ссор. Почти все французы оставили Моргана, избрали себе предводителя из среды своей и пустились на новые подвиги. При Моргане осталось их весьма немного.
Доверие флибустьеров к этому пирату было необыкновенно, поэтому они, казалось, едва заметили отбытие значительного числа французов. Напротив, составляя теперь отряд из людей одной нации, они соединились дружнее, поклялись следовать за предводителем повсюду и с ревностью вербовали новых товарищей на Ямайке, так что в короткое время собралось опять девять судов и 460 человек. До сих пор флибустьеры грабили всегда только на островах, но план Моргана имел гораздо больший объем. Он направил путь свой к твердой земле Америки, намереваясь ограбить большой, богатый город Порто-Белло. Этот город, защищаемый тремя фортами, находится на океане, при заливе, на северной стороне Панамского перешейка. Он принадлежит к провинции Коста-Рика и в продолжении двух столетий славится как богатейший серебряный рынок в мире. Находясь в четырнадцати морских милях от Дарьенского залива, Порто-Белло в то время уже был весьма значительным городом и, вместе с Гаванною, самым крепким городом в испанских владениях в Америке. В двух фортах, находившихся у входа в гавань и считавшихся почти неприступными, Св. Якова и Св. Филиппа, находился гарнизон в 300 человек. В самом городе, несмотря на его величину, жило только четыреста семейств, потому что климат от испарений близлежащих гор был очень нездоров. Город состоял по большей части из магазинов, которых хозяева жили в соседнем городе Панаме и в известные времена года отправляли привозимое из Перу и Мексики золото и серебро на мулах в Порто-Белло. Впрочем, жители, несмотря на свою малочисленность, славились как отличные воины, потому что в разных случаях защищались мужественно.
Морган не открыл никому своего намерения напасть на Порто-Белло, чтобы отнять у испанцев (которые везде содержали лазутчиков, но теперь вовсе и не воображали такого дерзкого подвига) возможность узнать что-нибудь. Флибустьеры и сами не воображали ничего подобного и ужаснулись, когда он открыл им свое намерение. Даже самые отчаянные задумались при мысли о малочисленности своей и невозможности с такими незначительными силами взять такой большой и сильно укрепленный город. Морган старался ободрить их и сказал наконец: «Хотя число наше слабо, но дух силен, чем меньше нас, тем мы будем действовать согласнее и тем большая часть добычи достанется на долю каждого». Слова эти и надежда на большие богатства наконец воодушевили всех мужеством и все единогласно решились исполнить задуманное предприятие.
И предприятие это совершилось в 1668 году, в тот самый год, когда испанцы были включены в Ахенский мир. Наконец-то они надеялись успокоиться: помирившись со всеми европейскими державами, им оставались одни неприятели — флибустьеры, которые, однако же, в сущности, были вреднее всех, потому что истощали жизненные силы государства. Напрасно, основываясь на мирном трактате, старались остановить хоть на время набеги их. Флибустьеры отвечали: «Нам дела нет до Ахенского трактата, нас не приглашали на совещания и мы не присылали представителей на конгресс». Итак, ничто не останавливало их намерения напасть на Порто-Белло.
Ночью Морган бросил якори недалеко от города, оставил только несколько человек на кораблях и со всеми прочими сел на мелкие суда, чтобы втихомолку высадиться в самой гавани. Первый шаг был удачен. Морган послал четырех человек под командою англичанина, хорошо знакомого с местностью, приказав им убить или увести часового на форпосте. Последнее удалось: на солдата напали врасплох; отняли ружье, связали его самого и отвели к Моргану, который со страшными клятвами и угрозами выспросил у него обо всем, что ему было нужно знать. Тогда отправились все к первому форту и незаметно подошли к самым стенам. Пленный солдат от имени Моргана должен был кричать гарнизону, чтобы он сдался немедленно, если не хочет, чтобы всех изрубили в куски. Но эта угроза не произвела ожидаемого действия, гарнизон открыл пальбу и защищался отчаянно. Однако же форт был скоро взят. Флибустьеры, думая, что для собственной безопасности и для страха другим надо исполнить угрозу, заперли всех пленных солдат в один дом, бросили огонь в пороховой магазин и взорвали форт и весь гарнизон, сами же немедленно пошли к городу. Здесь испуганные жители старались спрятать хоть часть своих богатств и для этого бросали их в колодцы и зарывали в землю. Напрасно губернатор уговаривал их защищаться. Видя, что все усилия его напрасны, он кинулся в другой форт и открыл сильный огонь. Флибустьеры не устрашились и второго штурма, который продолжался с зари до полудня. Во все это время они не подвинулись ни на шаг вперед. Флибустьеры старались калеными ядрами открыть ворота, но и это не удалось, потому что они были почти из цельного железа, притом же осажденные так яростно осыпали их камнями и горшками, наполненными порохом, что всякий, кто подходил к стенам, находил неминуемую смерть. Уже и сам упорный Морган начал сомневаться в успехе, когда вдруг на небольшом форте развился английский флаг. Этот вид воодушевил его и пиратов и внушил им странную, бесчеловечную уловку. Из ближайших монастырей привели всех монахов и монахинь и срубили двенадцать лестниц такой ширины, что по ним можно было всходить четырем человекам в ряд. Несчастных монахов и монахинь принудили приставить эти лестницы к стенам. Таким образом, они служили защитою флибустьерам, которые подвигались вперед, закрытые ими. Морган думал, что губернатор не осмелится стрелять в своих земляков и притом в духовных, которые тут играли роль совершенно страдательную и, мучимые страхом, кричали во все горло и заклинали его всеми святыми сдать крепость и спасти их от неминуемой гибели. Флибустьеры придали этой сцене еще более ужаса угрозой, которой никогда не произносили напрасно — изрубить всех до последнего при дальнейшем сопротивлении. Положение осажденных и без того было ужасно, стены, у основания которых уже находились флибустьеры, были невысоки, и батареи открыты, так что пираты, меткие стрелки, не подпускали почти никого безнаказанно к пушкам. Несмотря на все это, никто не хотел слышать о сдаче. Губернатор в особенности был глух ко всем угрозам и к воплям несчастных монастырских обитателей, которых число увеличили еще множеством женщин и детей, приведенных из другой крепости. Не обращая внимания ни на религиозные чувства, ни на чувства человеколюбия, испанский комендант приказал стрелять в пиратов, которые, закрытые живым валом, претерпевали весьма незначительный урон, тогда как монахи, монахини, женщины и дети падали десятками от каждого выстрела.
Наконец лестницы были приставлены к стенам. Флибустьеры быстро бросились вперед, мигом взбежали на стены и оттуда начали бросать глиняные ядра, наполненные порохом, в испанцев, которые отступали понемногу и защищались уже одними пиками, но все еще не сдавались. Наконец их изрубили всех без исключения.
Этот штурм продолжался от зари до полудня. Между тем, флибустьерам оставалось взять еще один форт, хотя не столь значительный, как уже взятый, но защищавший, однако, вход в гавань и потому бывший необходимым для пиратов. Правда, ничего не мешало им приступить к грабежу города, но им нужны были корабли, чтобы укрыть на них добычу и раненых.
Чтобы не терять понапрасну времени, они предложили губернатору сдаться, обещая даровать жизнь ему и всему гарнизону. Ответом были выстрелы. Нечего было думать долго. Флибустьеры атаковали второй форт подобно первому с саблей в руке, причем взятые в покоренной крепости пушки оказали им весьма важное пособие. Все офицеры дрались до смерти, солдаты же положили оружие и просили о помиловании. Губернатор Кастильянец оборонялся как бешеный и убил несколько врагов. Флибустьеры удивлялись его мужеству и предлагали ему жизнь, но он отказался, несмотря на то, что жена и дочь со слезами просили его пощадить себя. Он отвечал: «Лучше хочу умереть с оружием в руках, чем нести голову на плаху». И он продолжал сражаться как лев, пока не пал смертельно раненый.
Наконец-то Морган овладел обеими крепостями, и совершил это с 400 только флибустьеров и без пушек. Мужчин, женщин и раненых заперли в особые помещения, причем этот варвар сказал в отношении к последним: «Взаимный визг заменит им пластыри и мази для ран».
Наступила ночь, которую флибустьеры провели в пьянстве и насилиях. Женщинам, которые оказывали сопротивление, грозили немедленной смертью, а тех, которые не сдавались, решительно убивали на месте. На другой день начали искать сокровища, причем множество людей были подвергнуты жесточайшим пыткам и истязаниям: многие умерли на месте.
Морган узнал, что генерал-губернатор или президент Панамы дон Хуан-Перес-де-Гусман собирает со всех сторон войска, чтобы задавить его числовым превосходством. Но это нисколько не препятствовало ему действовать по предначертанному плану, тем более, что в крайнем случае он мог спастись на своих кораблях. На всякий случай, впрочем, он приказал очистить форты и поставить пушки, чтобы иметь защиту, если того потребуют обстоятельства.
Флибустьеры провели две недели в Порто-Белло, нагружая корабль провиантом Они остались бы долее, если бы своевольная трата и порча жизненных припасов не принудила их убраться, в последнее время они питались большей частью лошадиным и ослиным мясом. Такие обстоятельства были особенно невыгодны для пленных, которым давали только этого мяса и то в незначительном количестве, без хлеба и соли, причем они должны были запивать его водой из луж. Правда, эта скверная вода составляла обыкновенное питье жителей, но они всегда очищали ее — чего теперь не могли сделать. У пиратов также не было другой воды и это заставило их поторопиться еще более оставить Порто-Белло.
Однако же перед отъездом, Морган имел дерзость отправить двух пленных к панамскому президенту, требуя 100 000 пиастров за выкуп города и угрожая в противном случае сжечь его. Президент еще не собрал всех войск: при нем находилось только 1500 человек. Но он решился не медлить долее и лично отнести ответ, тем более, что отряд его был вчетверо сильнее отряда флибустьеров. Флибустьеры, не устрашась числа, пошли к нему навстречу и заняли теснину, в которой сами напали на испанцев и отразили их со значительным уроном. Но Гусман не хотел ничего слышать, надеясь на скорое усиление своего войска и на несомненную победу, он отправил к Моргану посланника с требованием, чтобы он немедленно оставил Порто-Белло, — в противном же случае погибель его и людей его неизбежна. Морган отвечал, что прежде должен получить требуемый выкуп, если же не получит его, то, конечно, уедет, но предварительно сожжет город, разрушит форты и зарежет всех пленников. Этот решительный ответ лишил президента мужества. Он, правда, при первом известии о взятии Порто-Белло, отправил гонца к Картахену, предписав находившейся там эскадре немедленно выступить и отрезать флибустьеров от моря, между тем, как сам нападет на них на сухом пути, но, как обыкновенно водилось у испанцев, эта экспедиция откладывалась со дня на день, и когда пираты были уже совершенно готовы к отъезду, не было еще никакой надежды, чтобы эскадра прибыла вовремя. При таком положении дел президент Панамы предоставил жителям Порто-Белло действовать по своему усмотрению, и они немедленно собрали 100 000 пиастров. Сам Гусман, долгое время сражавшийся во Фландрии, начал теперь удивляться флибустьерам, которые в таком малом числе совершили необыкновенные подвиги без правильной осады и без всяких орудий взяли город, защищаемый двумя фортами и пушками, и не мог понять, какое особенное оружие употребили они при этом. Он отправил к Моргану разные припасы и попросил прислать ему в память образчик его оружия. Морган ласково принял посланного, вручил ему пистолет и несколько маленьких пуль и сказал: «Попроси президента принять это, как маленький образчик того оружия, которым я взял Порто-Белло, и пусть хранит его в продолжение года. По истечении этого срока обещаю явиться в Панаму и лично показать его употребление». Президент присоединил к благодарности драгоценный перстень, но, возвратив подарок, велел сказать при этом, что он не имеет недостатка в подобном оружии, впрочем, советует Моргану и его сподвижникам не принимать на себя беспокойства — явиться в Панаму, потому что там ждет его иная встреча, чем в Порто-Белло. При этом сожалел он, что такие храбрые люди служат не какому-нибудь значительному государю и не выказывают своего достойного удивления мужества и доблести в законной войне.
Флибустьеры спокойно сели на корабли, взяв еще с собой лучшие пушки из фортов и заклепав прочие. Сперва поехали они на остров Кубу, где осмотрели свою добычу, которая, кроме великого множества драгоценных товаров и каменьев, состояла из наличной суммы в 250 000 пиастров. Кончив дележ, они поехали на Ямайку.
Но люди эти не знали покоя. Они скоро занялись приготовлением к новому походу, причем со всех сторон стекались охотники к пресловутому Моргану. При помощи губернатора Ямайки, покровительствовавшего флибустьерам, он добыл тридцатишестипушечный корабль, на котором в 1669 году поехал на Испаньолу, чтобы предварительно, до совершенного снаряжения, добыть еще что-нибудь. Здесь стоял такой же тридцатишестипушечный корабль, принадлежавший французским морским разбойникам. Он вышел из Сан-Мало для торговли с испанцами в Америке, но, вступив в вестиндские моря, переменил свое намерение и, добыв каперское свидетельство, счел за выгоднейшее крейсировать против испанцев, причем был поддерживаем многими французскими флибустьерами с Тортуги. Морган желал присоединить этот корабль к своему флоту, но французы отказались, потому что опасались наказания за только что совершенный подвиг. Несколько времени перед тем, находясь в крейсеровке и претерпевая недостаток в припасах, они насильно взяли нужное количество на английском корабле и дали в том расписку. Морган знал об этом и старался успокоить их, но так он не мог привлечь на свою сторону офицеров и притом капитан делал такие требования, которые противоречили уставам флибустьеров, то он решился отомстить ему и его советникам. К этому поощряли его еще более некоторые французские флибустьеры, которые, в надежде на добычу, перешли к нему и объявили, что капитан бросал якорь в Баракоа, на острове Кубе, и там выхлопотал каперский патент для крейсирования против англичан. Узнав об этом, Морган сделался ласков и любезен и пригласил к себе на обед капитана и офицеров, но лишь только ступили они на палубу, он приказал схватить их за преднамереваемую крейсеровку против англичан.
Эту удачу праздновали созывом военного совета, в котором Морган объявил всем собравшимся флибустьерам план свой — ехать в Савону и взять ожидаемый из Испании богатый флот. Предложение было принято со всеобщим одобрением, радость обуяла всех, на кораблях палили из пушек и пьянствовали, пока большая часть не упала без чувств. Посреди этого пиршества корабль взлетел на воздух, триста двадцать англичан и пленные французы нашли могилу в волнах. Только тридцать, и между ними Морган, находившиеся в большой каюте, вдали от пороховой камеры, спаслись от погибели. Кроме этих счастливцев, и другие могли бы избавиться от посетившей их участи, но вино лишило их совершенно памяти, и они тотчас пошли ко дну. Таким образом, погибло триста двадцать флибустьеров, оставшиеся в живых товарищи их всячески старались ловить трупы, чтобы снять с них кольца и другие дорогие вещи.
Англичане уверяли, что пленные, в слепой ярости мщения, не щадя себя, взорвали корабль. Подозрение это подкреплялось найденными на них бумагами, в которых англичан объявили врагами французской нации, которых щадить грешно. Этого было достаточно для Моргана: с небольшим остатком флибустьеров он овладел французским кораблем и отправил его вместе с экипажем на Ямайку.
Это неожиданное несчастье лишило Моргана главного корабля, у него оставалось, правда, еще пятнадцать кораблей, но из них самый большой имел только 14 пушек. Экипаж их составляли девятьсот шестьдесят пиратов. Но эта флотилия, после разных приключений, в одну ночь до того была рассеяна бурей, что на другое утро у Моргана оказалось только восемь кораблей и пятьсот человек экипажа. Так как, в случае разлуки, местом соединения был назначен Окоаский залив, то Морган поехал туда, но не нашел ни одного судна. Поэтому он переменил первоначальный план свой и, по совету одного француза, упомянутого уже выше Петра Пикардийца, который в качестве командира кораблей был вместе с Лолонуа в Маракайбо, решился еще раз посетить этот город. Они прибыли благополучно к Маракайбскому озеру, но нашли здесь крепость, выстроенную испанцами после первого нашествия флибустьеров, которая встретила флотилию сильной пушечной пальбой. Пираты, однако, спокойно высадились под градом ядер и картечи, и эта дерзость, вместе с воспоминанием о прежних неистовствах, до того ужаснула испанцев, что они все убежали из крепости, положив, однако, близ порохового магазина зажженный фитиль, чтобы взорвать крепость вместе со всеми неприятелями. Но Морган открыл этот план перед самым исполнением его, когда взрыв должен был последовать через несколько минут. В крепости нашли три тысячи фунтов пороха и множество ружей и пик, значительное количество военных снарядов и шестнадцать больших пушек. Все это, за исключением нескольких пушек, которые заклепали, перевезли на корабли. Крепость попортили сколько позволяла поспешность. Она была устроена очень странно: в нее можно было входить только поодиночке, но железной лестнице, которую, достигнув верхней стены, подымали.
Впрочем, завоевание это не могло принести флибустьерам никакой существенной пользы. Им надо были идти вперед. Но тут-то представились чрезвычайные препятствия. Мелководие принудило пиратов бросить свои корабли и сесть на простые лодки. Но испуганные испанцы облегчили им все дело. Не обращая внимания на слабые средства своих врагов, они предали флибустьерам не только город. Маракайбо, но и форт де-ла-Барра, стараясь только о спасении себя и своих семейств. Пираты не нашли никого, кроме нескольких дряхлых невольников и больных в госпитале, но вместе с тем весьма мало съестных припасов и пустые дома: испанцы имели время укрыть не только все товары и драгоценности, но увезли с собой даже мебель и малейшие челноки и все это скрыли далеко на озере.
Морган приказал обыскать леса, и в первый же день привели пятьдесят богато нагруженных мулов и тридцать человек мужчин, женщин и детей. Несчастных, по обыкновению, пытали. Тела их растягивали веревками, между пальцами привязывали зажженные лучины и голову стягивали до тех пор, пока глаза не выскакивали из своих орбит. Несколько невольников, которые не хотели открыть, куда спрятались господа их, были изрублены в куски. Между тем, всякий день отряды пиратов обыскивали леса и никогда не возвращались без живой добычи. Морган пробыл в Маракайбо три недели и потом пошел на Гибралтар, к чему особенно побуждало его известие, что там скрылись все богатые жители из Маракайбо и окрестных мест. Со времени посещения Лолонуа протекло три года, и тогдашний товарищ его — Петр Пикардиец, памятуя кровавые препятствия, обещал товарищам своим нелегкую победу. Но они обманулись весьма приятно. Правда, сначала оказывали им некоторое сопротивление, но скоро жители стали искать спасения в окрестных лесах, вход в которые загородили засеками.
Гибралтар, раз уже сожженный флибустьерами, был взят вторично. Затем последовали обыкновенные сцены: охота за беглецами, привоз добычи и пленных, пытки и другие неистовства. В короткое время набралось до 250 пленных. В отношении их флибустьеры оказывали себя истинно воплощенными дьяволами: они были неистощимы в придумывании адских мучений. Иных пленников распинали и нагих жгли головешками, других клали в огонь, но так, чтобы жарились только ноги, иных вешали за руки, а к ногам привязывали пудовые камни, которые вытягивали все жилы, так что суставы лишались всякой связи, еще других вешали так, чтобы несчастные обрывались собственной тяжестью и медленно умирали в неизъяснимых муках. В таком положении пленные проживали иногда еще по четыре дня и более, если какой-нибудь разбойник не убивал их из сострадания. Злодеи эти, достойные предшественники французских санкюлотов и во многом с ними сходные, в этом отношении тоже поступали по прославленной во Франции «системе равенства»: звание, сан, лета, пол и цвет кожи были совершенно равны в глазах их; белые, мулаты и негры, прелестные женщины, дряхлые старцы и нежные дети подвергались одинаковой участи.
Невольникам, предавшим своих господ, по большей части даровали свободу, впрочем, только немногие пользовались этим чрезвычайным случаем, чтобы освободиться без всякой опасности, другие, напротив, которым открывать было нечего, из одной злобы или мщения доносили на своих пленных господ. При одном подобном случае Моргану вдруг пришла охота быть правосудным. Невольник, сделавший ложное показание и тем подвергнувший господина своего ужасной пытке, был обвинен всеми испанцами в ложном доносе. Морган передал невольника в руки господина, позволяя последнему поступить с ним по своему усмотрению. Несчастный отказался от мести и предоставил Моргану судить его — невольник был немедленно изрублен в куски.
Морган прожил в Гибралтаре пять недель, потом потребовал за пощаду города выкуп, а в обеспечении исполнения взял с собой множество пленных. Уступая мольбам некоторых из них, он отпустил их в леса для собрания требуемой суммы, ибо несчастливцы с горестью помышляли о вторичном сожжении только что возобновленного города. Морган дал им восемь дней срока, приказывая принести ему ответ в Маракайбо, и со всеми товарищами отправился туда.
Но в Маракайбо ждало его необыкновенное и нежданное известие: еще на дороге туда узнал он весть, от которой сам потерялся на несколько минут, между тем, как обыкновенно неустрашимых флибустьеров его объял неизъяснимый ужас.
У входа в озеро три испанские корабля, отправленные для отыскания пиратов, бросили якорь и привели покинутый испанцами форт ла-Барра в оборонительное положение. На одном корабле было 48, на другом 38, на третьем 24 пушки, тогда как самый большой корабль флибустьеров имел только 14 маленьких пушек. Пробраться мимо этих кораблей не было никакой возможности. Испанцы приняли такое положение, что флибустьерам оставалось проехать через узкий проход, оставленный нарочно между кораблями испанцев и крепостью. Все считали гибель свою неизбежной, один только Морган, скоро опомнившийся, не терял надежды и оказывал свое всегдашее мужество и твердость. Первым делом его было узнать в подробности и сколько можно вернее положение испанцев, величину и число кораблей их. Сведения, полученные им, не имели в себе ничего утешительного: они вполне подтверждали первое известие с той прибавкой, что экипаж многочислен и всеми мерами старается восстановить крепость, на которой уже развевался большой флаг Испании. Желая поддержать характер флибустьеров, Морган счел нужным и в этом отчаянном положении выказать обыкновенную самонадеянность и потому отправил к испанскому адмиралу невольника, требуя у него 20 000 пиастров за выкуп города Маракайбо, находящегося во власти его, угрожая в противном случае испепелить его и убить всех пленных.
Такая дерзость изумила испанцев. Начальник их, дон-Альфонсо дель-Кампо-и-Эспинола, послал к Моргану формальный письменный ответ, в котором говорил откровенно: что он послан унимать и карать флибустьеров, и теперь наступила удобная для того минута, причем доказывал Моргану невозможность спастись со своей флотилией, но если он согласен возвратить всю добычу: золото, серебро, драгоценности и товары, всех пленных и невольников, то простит его, в противном же случае все флибустьеры будут изрублены, ибо храбрые воины его пламенно желают отомстить за своих замученных соотечественников. На требование о выкупе за город дон-Альфонсо отвечал словесно: «Скажи Моргану, что я могу выплатить ему требуемую сумму только пулями и ядрами и что сам привезу ему эту монету».
Морган не ожидал другого ответа и потому составил уже план действия. Получив ответ, он собрал всех пиратов на маракайбском рынке и, сообщив им письмо и словесный ответ, спросил, хотят ли они возвратить свою добычу и получить за нее свободу, или биться за то и другое? Все объявили единодушно, что лучше хотят сражаться до последней капли крови, чем малодушно уступать купленное трудами и кровью. Но эта восторженность уменьшилась несколько при хладнокровнейшем обсуживании их положения и при ближайшем сравнении взаимных сил. Никогда еще ни они, ни другие флибустьеры не были в таком критическом положении, которое, так сказать, парализовало их мужество и счастливое избавление от которого казалось невозможным. Поэтому они уговаривали Моргана сделать на другой день адмиралу следующее предложение: «Что они согласны очистить Маракайбо, не причиняя городу вреда и не требуя за него выкупа, отпустить всех пленных, половину невольников и всех заложников, взятых из Гибралтара, тоже без выкупа».
Дон-Альфонсо с презрением отверг эти предложения, давая флибустьерам только два дня срока для принятия первых требований его, если же они не согласятся, то узнают его силу и месть. Итак, корсарам оставался выбор между постыдной свободой с лишением всей добычи и битвой на жизнь и смерть.
Морган принудил всех употребить величайшие усилия, приказал связать и бдительно стеречь пленных, заложников и невольников, собрать всю смолу, деготь и серу, какую можно было найти, весь лишний порох и переделать одно из самых больших судов в брандер. На него перенесли все горючие материалы, причем старались наперерыв выдумывать разные скоровоспламеняющиеся снаряды из смолы и серы, которые обмазывали дегтем и назначали к метанию на вражеские корабли. Все эти вещества были расположены в таком порядке, в каком могли произвести сильнейшее и выгоднейшее действие. Потом утонили бока корабля, и весь корабль, после этого, едва держался на своих связях. Целью этого было усилить действие пороха. На палубу поставили колоды, покрытые платьями, шляпами, с ружьями, саблями и знаменами, так что они издали походили на людей. В боках прорубили несколько окон, в которые выставлялись, вместо пушек, раскрашенные чурбаны, на главной мачте подняли большой английский флаг. Целое имело вид хорошо вооруженного военного корабля. Этот корабль должен был открывать шествие. На одном из следующих находились пленные мужчины, на другом пленные женщины со всеми похищенными драгоценностями: серебром, золотом и проч. Остальная добыча была распределена по другим кораблям. Перед отъездом все флибустьеры поклялись Моргану сражаться до последней капли крови и не просить пощады.
Испанский генерал дал флибустьерам только два дня срока на принятие его предложения, но по истечении этого времени не показывал и вида, что хочет напасть на них. Надеясь на свое превосходство, он не почитал нужным торопиться, и, по-видимому, совершенно забыл, с какими людьми имеет дело. Эта-то беспечность дала Моргану время приготовиться к отчаянному отпору.
Через шесть дней все было готово и 30 апреля 1669 года флибустьеры сами пошли навстречу испанцам. Еще не светало. Адмирал, корабль которого находился на самой середине узкого канала, поспешно стал готовиться к встрече пиратов и спокойно подпускал брандер, считая его главным неприятельским кораблем. Но этот корабль приближался без выстрела, да он и не мог стрелять, потому что на нем не было ни одной пушки. Это бездействие на таком близком расстоянии и палуба, казавшаяся в сумерках покрытой множеством народа, заставила адмирала подумать, что флибустьеры хотят приняться за свой любимый маневр: идти на абордаж, поэтому адмирал велел прекратить пальбу и приготовиться к отчаянному отпору. Это приказание было счастьем для пиратов, которым оно вообще благоприятствовало во многих случаях, доказывая справедливость поговорки, что «смелыми Бог владеет»: несколько хорошо нацеленных выстрелов неминуемо потопили бы брандер. Теперь же желание флибустьеров подвести его как можно ближе к адмиральскому кораблю исполнилось сверх чаяния, и даже сами испанцы пособляли им при этом. Последние заметили свою ошибку только тогда, когда брандер подошел уже так близко, что все старания остановить его были тщетны. Флибустьеры прицепили брандер и тотчас бросились в лодку, которая поспешно удалилась.
Однако же адмирал не потерялся: он приказал отряду испанцев перейти на брандер, срубить мачты и, если можно, не давать пламени вспыхнуть, но деятельные враги предупредили его и уже перед отъездом своим зажгли судно. Адмиральский корабль в минуту был объят пламенем и с большей частью экипажа погрузился в бездну морскую. Многие испанцы бросались в море, стараясь вплавь достигнуть берега, но и эта попытка не удалась им. Иные из них могли спастись на судах флибустьеров, которые предлагали им свою помощь, но все испанцы отказались от этого средства и только весьма немногие вышли на берег, где уже находился адмирал, спасшийся на шлюпке.
Флибустьеры только и ждали этой минуты смущения неприятеля, чтобы напасть на второй военный корабль, который после слабого сопротивления взяли на абордаж. На нем-то они огласили воздух кликами победы, между тем, как адмиральский корабль исчезал в волнах подобно тени. Испанцы на третьем корабле до того были поражены этим зрелищем, что, не выжидая нападения, перерубили якорные канаты и бросились к крепости, под стенами которой сами потопили свой корабль. Флибустьеры бросились было туда же, чтобы спасти хоть что-нибудь, но испанцы, бывшие на берегу, заметив намерения пиратов, сожгли остатки. Все это совершилось в течение одного часа.
Флибустьеры, спасшись таким чудесным образом от страшной опасности и не потеряв при решительной победе, ими одержанной, ни одного человека, едва верили глазам своим. Опомнившись они хотели штурмовать также крепость, сильно защищенную спасшимися экипажами, и не из-за добычи, а чтобы показать испанцам свое непоколебимое мужество, однако это не удалось им. Испанцы, под начальством только что разбитого адмирала, защищались так отчаянно, что пираты, не имевшие ни пушек, ни осадных лестниц, должны были отступить, оставив на месте 30 человек убитыми и унося с собой 40 человек раненых.
Пленный испанский штурман объяснил все Моргану. Флот из шести военных кораблей был нарочно отправлен из Испании для уничтожения флибустьеров. Из числа этих шести кораблей два самые большие, в 66 пушек каждый, признанные неудобными для плавания у этих берегов, отправлены были обратно, а третий погиб во время бури. Дон-Альфонсо, на главном корабле которого «Святой Людовик» находилось 350 человек, искал флибустьеров в Испаньоле, Кампеше, Сан-Доминго и Каракасе и обрадовался несказанно, встретив их наконец при Маракайбо. За два дня до решительной катастрофы беглый негр известил его о брандере, но дон-Алфонсо отвечал, презрительно улыбаясь: «Возможно ли, чтобы у этих мерзавцев достало ума соорудить брандер! Да и где им взять материалов и инструментов?» Штурман прибавил, что на потонувшем корабле находилось 40 000 пиастров, частью деньгами, частью серебряными слитками.
Это известие произвело между флибустьерами сильную деятельность и желание исхитить, если можно, это сокровище из волн морских. Морган назначил для этой цели один корабль, которому и удалось спасти двадцать центнеров (2000 фунтов) слитками и пиастрами.
Между тем, предводитель флибустьеров возвратился с остальными судами в Маракайбо, где взятый испанский фрегат о 22 пушках назначил своим командорским кораблем и снова предложил разбитому адмиралу дать выкуп за город, если не хочет видеть его сожженным. Глубоко пораженный своим несчастьем, дон-Альфонсо имел сочувствие только к своей потере, а так как пожар города не мог причинить ему никакого личного убытка, то и не хотел слушать о выкупе. Однако несчастные жители думали иначе: не спрашивая разрешения адмирала, они вступили в переговоры с Морганом и заплатили ему 20 000 пиастров и 500 штук скота.
Оставалось победить еще одно большое затруднение. Чтобы выйти из озера в море, флибустьеры должны были проехать мимо крепости, стоившей им уже множества людей. Рискнуть на новое нападение было опасно, тем более, что успех был очень сомнителен, а добычи не предвиделось никакой. Морган снова отрядил к дону-Альфонсу посольство, требуя за выдачу пленных свободного проезда, в случае отказа грозился повесить их всех на реях в виду крепости и все-таки проехать. С этим поручением отправились к адмиралу несколько пленных и умоляли его сжалиться над ними, их женами и детьми. Но адмирал был неумолим. Он был слишком унижен потерей своей эскадры и все еще надеялся отомстить флибустьерам. Поэтому он дурно принял просителей, умолявших о спасении своем и своих земляков, упрекал их в трусости и сказал: «Если бы вы так же защитили въезд от пиратов, как я защищу теперь выезд, то никогда не попали бы в такое положение». С этим ответом возвратились посланные. Тут Морган выказал всю свою решимость и сказал: «Если адмирал отказывает мне в свободном проезде, то я найду средства обойтись без его позволения». Затем он приказал снести всю добычу в одно место и разделить ее по законам общества. Она состояла в серебре, золоте и алмазах на 250 000 пиастров, не считая бесчисленного множества товаров и невольников. Каждому выдали причитавшуюся ему часть, предоставляя уже ему самому защищать ее.
Во время этого раздела, Морган придумал воинскую хитрость. Утром он приказал высадить на берег недалеко от крепости несколько сот флибустьеров. Место это было покрыто густым кустарником. Пробыв тут несколько часов, флибустьеры ползком пробирались к лодкам, ложились в них ничком или боком и отправлялись обратно на корабли, испанцы же, не видя спрятавшихся, думали, что лодки возвращаются пустыми. Этот маневр продолжался весь день, и испанцы были уверены, что почти весь экипаж высадился и намерен штурмовать крепость ночью с береговой стороны, и потому перевели на ту сторону всю тяжелую артиллерию и большую часть гарнизона. Этого-то ожидали пираты. По наступлении ночи они все перебрались на корабль, снялись с якоря, и, предаваясь течению, не раньше подняли паруса, как поравнявшись с цитаделью. Месяц светил ярко и скоро показал испанцам их ошибку, они бросились за тяжелой артиллерией и начали сильный огонь, но поздно: ветер благоприятствовал флибустьерам, и они благополучно выбрались в море, отсалютовав еще к крепости ядрами. Морган высадил пленных на ближайшем берегу и взял с собой только гибралтарских аманатов, потому что не получил за них всего выкупа.
Едва вышли в открытое море, как поднялась жестокая буря, грозившая гибелью и без того уже поврежденным судам, которые лишились якорей и мачт, при этом с одной стороны скалы грозили ежеминутным разрушением, с другой — не менее опасный и в счастливейшем случае все-таки бесплодный берег, за ними испанцы. При этом в некоторых судах открылась такая сильная течь, что ничем не могли остановить вторжения воды, иные корабли угрожали даже развалиться надвое, почему их обвязали канатами. Эта страшная буря, сопровождаемая громом и молнией, продолжалась беспрерывно четверо суток, и во все это время никто не мог сомкнуть глаз, опасаясь, как выразился один из флибустьеров, закрыть их навсегда. Только что кончилась буря, флибустьеры подверглись новому ужасу: они завидели 6 кораблей, которые приняли сначала за испанские, но страх скоро превратился в радость: то была французская эскадра под командою адмирала д’Этре, которая оказала им всевозможную помощь. Флибустьеры разделились: одни поехали на Сан-Доминго, другие под начальством Моргана на Ямайку, куда и прибыли благополучно.
Глава 8.
Взятие и сожжение Панамы
править
Обогатившийся Морган подумывал теперь о покое, но товарищи его хищничеств, скоро истратившие свою добычу и даже еще задолжавшие, всячески убеждали его приступить к новым предприятиям, и он наконец согласился. Едва разнеслась эта весть, как с Ямайки, Сан-Доминго и Тортуги стали съезжаться к Моргану на судах и лодках флибустьеры; за ними последовали многие охотники с Сан-Доминго, не служившие еще на море: они прошли для этого пешком неизмеримые леса. Подкрепленный таким образом, Морган назначил для отъезда 24 октября 1670 года, однако оказались препятствия. Корабли, экипаж, оружие и снасти были налицо — не доставало провианта, которого и за деньги нельзя было собрать в достаточном количестве. Для дополнения этого недостатка назначена экспедиция из 400 человек на 4 кораблях. Им было приказано высаживаться где будет удобнее и, не думая о дальнейших планах, отнять только у ближайших к берегу городов и деревень хлеб и съестные припасы, в то же время Морган отправил охотников в леса, чтобы настрелять сколько можно более буйволов и других животных.
Маленькая эскадра под начальством француза Бродели направилась к реке де-ла-Гача. Здесь встретили корабль, нагруженный хлебом, взяли его и потом штурмовали город Ла-Ранхериа, недалеко от Картахены. Жители защищались храбро, но после десятичасовой битвы принуждены были уступить. Город был разграблен и, чтобы не быть сожженным, согласился на поставку огромного количества маиса, сбор которого требовал, однако, много времени, и пираты возвратились только после пятинедельного отсутствия. Морган считал их уже погибшими и придумывал новые планы для снабжения флота провиантом. Хлеб и маис были разделены на все суда, но прочая добыча, по приговору Моргана, осталась собственностью флибустьеров, ее завоевавших.
Наконец флот Моргана, величайший из всех, когда-либо появлявшихся под флагом флибустьера в Западном океане, был готов к отплытию. Он состоял из 37 кораблей, и все они были снабжены пушками. На адмиральском корабле было 32, на других по 20, 18, 16, на самом меньшем четыре пушки, кроме того запаслись множеством пороха, ядер, пуль и новоизобретенными пороховыми машинами. На флоте находилось 2000 морских солдат, не считая матросов и служителей. С такой силой можно было предпринять что-нибудь значительное. Действительно, Морган обнадежил флибустьеров, что они возвратятся домой с такими сокровищами, которые обогатят их на всю жизнь, но что, вместо доселе употреблявшейся системы нападения на места открытые, должно нападать преимущественно на места укрепленные: он знал из опыта, что где испанцы защищаются, там есть что взять.
Морган, поднявший на своем корабле королевский английский флаг, разделил флот на две эскадры, отличавшиеся одна от другой красным и белым флагом, и присвоил себе титул адмирала. Для другой эскадры он назначил вице-адмирала, принял присягу в верности, назначил сигналы и выбрал офицеров, из которых четверо получили также титул адмиралов, вследствие своевольного расширения полномочия, данного ямайкским губернатором флибустьеру Моргану. Кроме того, офицеры получили формальные патенты и каперские свидетельства следующего содержания: «Всеми способами поступать вражески с испанцами на море и суше, поскольку они суть отъявленные враги его государя, короля английского». Затем он созвал всех офицеров и уговорил подписать условие о разделе добычи. Сообразно с ним, Моргану отдавали сотую часть всей добычи и, кроме того, с каждых ста человек одну порцию, то есть такую часть, какая следовала отдельному флибустьеру. Каждый командир корабля получал, кроме своей доли, определявшейся суммою представленных им денег на вооружение корабля, провиант и проч., еще восемь порций добычи. Главному хирургу из общей массы, кроме определенного жалованья, выдавались 100 пиастров и каждому корабельному плотнику, кроме жалованья, сто же пиастров в подарок. При этом возвысили издавна водившиеся инвалидные деньги за увечья и назначили награды за все отличия в битвах и на штурмах.
Кончив все приготовления, Морган открыл флибустьерам план свой, который состоял в нападении на обширный и богатейший город Панаму, где он надеялся найти беспрестанно накопляемые для Европы груды золота и серебра. Но трудности исполнения казались непреоборимыми. Первая состояла в том, что Панама находилась в значительном расстоянии от моря и никто из пиратов не знал дороги. Чтобы устранить это затруднение, адмирал решился ехать сперва на остров Санта-Катарина, место ссылки испанских преступников, и добыть там проводников. Он скоро прибыл туда, высадил 1000 человек, которые угрозой истребить весь гарнизон при малейшем сопротивлении до того напугали испанцев, что последние не замедлили заключить капитуляцию, причем, для спасений чести гарнизона, условились дать фальшивое сражение. Укрепления и корабли открыли сильный огонь, но без ядер, комендант, по условию, при переходе из одного форта в другой дал взять себя в плен. Следствием этого было поддельное замешательство. Морган сначала не доверял этому фарсу и приказал флибустьерам заряжать ружья пулями, но стрелять в воздух, пока не заметят измены испанцев. Но последние и не помышляли ни о чем подобном: комедия продолжалась несколько часов, и пираты взяли один за другим десять фортов, причем ни с одной стороны не было ни одного убитого, но даже раненого.
Всех жителей острова заперли в большой стоявший на скале форт Св. Терезии и потом объявили жестокую войну коровам, телятам и птицам, потому что победители не ели ничего в продолжение суток. На острове находилось 459 душ обоего пола, и между ними 190 солдат, 42 заключенных преступника, 85 детей и 66 негров. В десяти фортах находилось 68 пушек, притом они были сильно укреплены самой природой, почему не сочли нужным содержать значительнейший гарнизон. В арсеналах кроме большого количества военных припасов, ружей и ручных гранат, бывших тогда в большом употреблении, нашли более 30 000 фунтов пороха. Все это было перевезено на корабли пиратов, пушки же заклепаны, лафеты сожжены, укрепления срыты, за исключением одного, в котором флибустьеры оставили гарнизон. Морган выбрал между преступниками трех испанцев в провожатые, которым, по возвращении на Ямайку, обещал свободу и награду.
Флибустьеры были восхищены планом, величие которого воспламеняло их мужество.
Город Панама, лежащий на берегу Южного океана, под 9R сев. широты, был тогда одним из величайших и богатейших городов Америки, в нем было 2000 больших, частью великолепных, и 5000 меньших домов, но и те почти все были трехэтажные. Многие из них были каменные, все прочие построены из кедрового леса, красивы и роскошно меблированы. Целое окружали вал и стены. Город этот был складочным местом мексиканского серебра и перуанского золота, перевозимых отсюда на мулах через знаменитый перешеек на северный морской берег. Для этого транспорта содержали 2000 мулов. Кроме того, здесь производился значительный торг неграми, который тогда еще не перешел исключительно в руки англичан, голландцев, французов и датчан. Никто в то время не понимал торговли лучше итальянцев, которые и в этом случае были учителями Европы, поэтому, торг неграми, требовавший хитрости и больших капиталов, преимущественно находился в руках генуэзцев, снабжавших невольниками Перу и Чили.
Обер-президент города, которому подчинялись также города Порто-Белло и Ната, местечки Крукс, Пенома, Капира и Верагуа, с гражданским званием обер-штатгалтера соединял чин генерал-капитана всех войск Перуанского королевства. Город Панама имел также епископа, подчиненного перуанскому архиепископу.
Купцы панамские были очень богаты, церкви великолепны, собор, на манер итальянских, был украшен огромным куполом; собор этот и восемь монастырей города были богато наделены золотом и серебром. Близ города находилось несколько небольших, но изукрашенных природой и искусством островов, на которых богатейшие жители имели дачи. Острова эти назывались Панамскими садами. Все это делало город важным и привлекательным. Многие европейские нации содержали здесь свои торговые конторы, между прочим генуэзцы, которые имели огромные складочные места и великолепные торговые дома. Дома знатнейших граждан были наполнены драгоценными картинами и произведениями изящных искусств, выписанными из Италии не по любви к изящному, но для удовлетворения страсти к царской роскоши. Такова была Панама в 1670 году, когда обессмертившиеся своей дерзостью и своими странностями флибустьеры избрали ее целью своих опустошительных набегов.
К этому приступили с величайшей осторожностью и жестокостью. Прежде всего необходимо было овладеть фортом Сан-Лоренцо на реке Чагере. Для этого Морган отрядил 4 корабля с 400 человек, под начальством смелого флибустьера Бродели, так хорошо исполнившего описанное выше добывание провианта. Прочие суда остались в Санта-Катарине. По плану Моргана, надо было как можно дольше скрывать цель похода и выставить взятие форта простым набегом для добычи. Бродели исполнил поручение мужественно и удачно. Сан-Лоренцо был построен на высокой горе при устье реки и с большей части сторон неприступен. Сначала все покушения были напрасны и наступавшие флибустьеры, ничем не прикрываемые, теряли много народа, потому что не только испанцы стреляли из пушек и ружей, но и бывшие в форте индейцы метали стрелы, которые были гибельнее ядер и пуль. Нападающие видели, как подле них падали товарищи, и не могли отомстить за них. Положение и оружие их делали, по-видимому, успех невозможным. Уже мужество их начинало ослабевать, уже они стали расстраиваться и готовы были отступить, когда насмешки испанцев возбудили всю прежнюю энергию их. «Еретические собаки! — кричали они со стен. — Преданные дьяволу англичане. Так вы хотите идти в Панаму? Вздор! Здесь, под стенами этого форта, погибнете вы все до единого, и товарищей ваших ждет та же участь!» Эти слова показали флибустьерам, что план их открыт, и они решились взять форт или пасть до последнего. Они продолжали штурмовать, несмотря на множество поражавших их стрел и на падение Бродели, которому ядром оторвало обе ноги. Вдруг один флибустьер, которому воткнулась в плечо стрела, вырвал ее и вскричал: «Постойте, братцы, мне пришла мысль, которая погубит всех испанцев!» Он достал из кармана хлопчатой бумаги, обернул ею шомпол, зажег бумагу и выстрелил этот горючий материал на крышу одного из домов форта, которые были покрыты легкою дранью и пальмовыми листьями, другие флибустьеры последовали его примеру, подобрав валявшиеся на земле стрелы, и в минуту вспыхнуло множество домов и взлетел пороховой ящик. Испанцы занялись тушением пожара, ночь наступала. Тогда флибустьеры попробовали зажечь деревянные палиссады — и это удалось, ничем не поддерживаемая более земля рухнула и засыпала ров. Испанцы все еще защищались храбро, поощряемые комендантом, который сражался, пока не пал мертвый. Флибустьеры овладели фортом. Многие испанцы бросились со стен в реку, чтобы не попасть заживо в руки флибустьеров, которые взяли только 24 пленных, 14 здоровых и 10 раненых, спрятавшихся между убитыми. Это был остаток от гарнизона из 340 человек. Его усилили недавно, потому что панамский обер-президент узнал уже из Картахены о цели экспедиции и сам, приняв начальство над 3 600 человеками расположился перед городом. Флибустьеры узнали теперь достоверно, что в числе этого войска находилось 400 человек кавалерии, 600 индейцев и 200 мулатов, опытных охотников за буйволами, которым было поручено выпустить в случае нужды 2000 буйволов на флибустьеров.
Изувеченный Бродели продолжал раздавать приказания, он не хотел рисковать столь дорого купленными выгодами: из четырехсот человек его отряда 110 были убиты и 80 ранены, из последних 60 не могли пошевельнуться. Трупы англичан и французов были зарыты, тела же испанцев сброшены с вершины форта и оставлены там. Бродели нашел в форте множество снарядов и съестных припасов, которые были ему тем приятнее, что остальной флот нуждался в них. Он приказал исправить поврежденные укрепления, чтобы иметь возможность отразить нечаянное нападение испанцев. В таком положении ожидал он прибытия Моргана и флота, которое не замедлило.
Флибустьеры, подъезжая к форту, были чрезвычайно обрадованы, увидев на нем английское знамя. Они пели и пили, не обращая внимания на ход судов в устье реки Чагера, в котором был подводный риф. С берега отправились было к ним навстречу лоцмана, но пираты в радости не дождались их. Эта неосторожность имела гибельные последствия, ибо стоила им 4х кораблей, в числе которых находился и адмиральский. Экипажы и груз были, однако, спасены. Морган, исполненный великих замыслов, смотрел равнодушно на эту потерю и вступил в Сан-Лоренцо, в котором оставил пятисотенный гарнизон, кроме 150 человек, которых посадил на испанские суда, захваченные на реке. Съестных припасов взяли мало, как для того, чтобы не замедлять похода, так и по причине затруднительности перевозки их, и, наконец, чтобы не подвергнуть голоду гарнизон и пленных, всего около 1000 человек. Кончив все эти приготовления, Морган в торжественной речи увещевал своих товарищей иметь непобедимое мужество, чтобы возвратиться на Ямайку покрытыми славой и с богатствами, которые обеспечат их на всю остальную жизнь. 18 января 1671 года выступил он с 1 300 флибустьерами, отборнейшими воинами отряда, по дороге в Панаму.
Отряд отправился водой вдоль реки. На пяти судах была поставлена артиллерия. Флибустьеры стеснились на 32 лодках. К вышеприведенным причинам не брать с собой съестных припасов присоединялась надежда найти достаточное количество их на пути. Но в первый же день, прибыв в Рио де-лос-Бракос, флибустьеры увидели, что обманулись. Выйдя на берег, они не нашли ничего. Испанцы бежали и взяли с собой не только все съестные припасы и домашний скот, но даже всю домашнюю утварь и мебель, срезали непоспевший еще хлеб и садовые плоды и даже корни вырвали из земли. Оставались пустые дома и конюшни, в которых поместились флибустьеры на ночь, потому что на лодках не было даже места присесть. В этом городе провели они первый день поста, не имея ничего, кроме табаку. Второй день не был удачнее. К этому присоединилось еще другое бедствие: от недостатка дождей река обмельчала так, что в Ла-Крукс-де-Хуан-Галлиего, флибустьеры принуждены были бросить лодки и продолжать путь берегом или вернуться. Однако все это не могло поколебать мужества пиратов: ободряемые начальниками, они решились идти дальше. На третий день достигли они леса, в котором не было ни малейших признаков дороги и наполненного болотами. С величайшими усилиями достигли они местечка Педро-Буэно. Но и здесь не нашли ничего.
Голод страшно усиливался в отряде, многие ели листья с деревьев, большая же часть оставалась без пищи. Мучимые ужасными недостатками и легко одетые, ложились они в холодные ночи на берегу реки и в этом положении, дрожа от холода, недававшего им заснуть, ожидали утра. Мужество их поддерживалось надеждой встретить испанский отряд или скрывающихся поселенцев и, следовательно, съестные припасы. При этом флибустьеры не удалялись от реки, по которой нашли возможность провезти несколько лодок. Там, где река становилась глубже, на лодки садилась часть отряда, а прочие шли берегом. Несколько сот шагов впереди отряда шел авангард в 30 человек с знающим местность проводником, чтобы открыть засады испанцев и, если можно, схватить несколько пленников.
На четвертый день флибустьеры достигли Торна-Каваллоса, укрепленного места, но и оно было оставлено испанцами, взявшими с собою все, что можно было унести, и сжегшими остальное. Вообще, испанцы приняли за правило лишать флибустьеров всех решительно потребностей, чтобы тем скорее принудить их отказаться от своего намерения. В Торна-Каваллосе не осталось ничего, кроме пустых кожаных мешков. Голод приводил пиратов в исступление: надо было утолить его. Для этого разрезали и роздали куски мешков, которые немедленно были съедены не без споров для получения больших порций. Кожу разрезали на мелкие кусочки, терли и колотили их между двумя камнями, мочили в воде, потом жарили, ели и обильно запивали водой.
Угощенные таким образом, пришли флибустьеры в Торна-Мунни, где опять нашли покинутую крепость, на пятый день достигли Барбакоа — но нигде ни людей, ни животных, ни съестных припасов. Наконец случайно нашли в пещере два мешка с мукой, несколько плодов и два больших сосуда с вином. Но эта находка, в сравнении с числом нуждавшихся, была слишком незначительна, чтобы возбудить радость. Морган, хотя томимый голодом, не взял ничего на свою долю, но велел разделить припасы между слабыми. Многие из них были при смерти, их перевели на лодки, а прежние защитники их соединились с сухопутным корпусом. По причине великой слабости отряда и дурной дороги, он шел весьма медленно, питаясь одними древесными листьями и травой.
На шестой день едва продвигались вперед, недостаток в пище чрезвычайно изнурил флибустьеров и они поминутно останавливались для отдыха. Наконец пришли на плантацию, тоже покинутую, но в одной риге нашли большое количество маиса. Как бешеные бросились на него пираты и часть его пожрали сырым, остальной был роздан, завернут в банановые листья и частью сварен, частью испечен. Подкрепившись таким образом, продолжали они путь и вскоре завидели за рекой толпу индейцев, которые, однако же, тотчас убежали. Несколько человек было убито, прочие же, скрываясь, кричали: «Погодите, английские собаки! Выйдите только на луг, там мы встретим вас!» Съев весь запас маиса, флибустьеры, снова проголодавшись, расположились ночевать под открытым небом.
До сих пор выказывали они удивительное терпение в мучительном, так сказать, противном природе положении. Но наконец поднялся ропот. Осуждали Моргана и его дерзкие планы, многие хотели вернуться, однако большинство объявило, что лучше погибнет, чем откажется от предприятия, начало которого стоило им стольких мучений.
На другой день переправились через реку и пошли к месту, казавшемуся деревней или городом. Издали уже радовались они дыму, выходившему из труб, они надеялись наверное найти здесь людей и припасы. Однако они обманулись еще раз: во всем местечке не было ни одного человека и ничего съестного, кроме кожаного мешка с хлебом и нескольких кошек и собак, которых тотчас убили и съели. Это было местечко Крукс, где обыкновенно выгружали товары, привозимые вверх по реке Чагеру для отправления сухим путем в Панаму, находившуюся от Крукса в 8ми французских милях. Здесь были прекрасные каменные магазины и конюшни, принадлежавшие казне. Жители местечка, уходя, зажгли дома свои, не тронув только казенных строений. Флибустьеры обыскали все углы и закоулки и наконец нашли 16 сосудов с перуанским вином. Они немедленно воспользовались этой находкой, но едва выпили несколько, как захворали все без исключения. Они думали, что их отравили, и с отчаянием ждали неизбежной смерти. Но причиной нездоровья был не яд, а отвратительная пища, которую употребляли они в последнее время. На другой день они оправились. Принужденный бросить здесь лодки, Морган высадил всех пиратов, даже слабейших, а лодки с 60 человеками отправил назад к кораблям, оставив только одну, чтобы в случае нужды дать о себе известие флотилии. Притом Морган запретил отлучаться из местечка отрядами менее ста человек. Но голод заставил пиратов преступить это приказание. Десять человек отправились искать съестных припасов в окрестности, на них напали испанцы, и флибустьеры с большим трудом пробились обратно в город, причем один из них был взят в плен.
Морган приказал выступить. Сделав смотр своему отряду, он насчитал 1100 воинов. Желая освободить флибустьеров от страха, что пойманный товарищ откроет испанцам их намерения и силу, он сказал им, что пират этот не пойман, а только заблудился было в лесу и уже возвратился к отряду. Наступил восьмой день ужасного похода, тягость которого облегчала только надежда, что уже недалеко до Панамы. 200 человек были отправлены вперед для наблюдения за движениями неприятеля. Они шли целый день, ничего не открывая, как вдруг с вершины горы посыпалось на них более 4000 стрел. Флибустьеры с минуту были озадачены: не видя никакого неприятеля, а только высокие скалы, деревья и пропасти, в минуту потеряли они 20 человек убитыми и ранеными. Но как нападение тем и кончилось, то они продолжали идти вперед и, проходя через лес, попали в ущелье на толпу индейцев, храбро защищавших его. Однако пираты вскоре одолели противников, потеряв 8 человек убитыми и 10 ранеными. Они всячески старались взять несколько пленных, но это не удалось им: индейцы бежали с быстротою серн и скрылись в известных одним им ущельях. Раненый предводитель их, лежа на земле, оборонялся до тех пор, пока его не убили. Он носил корону из разноцветных перьев. Смерть его произвела сильное впечатление на индейцев и была причиной бегства, потому что ущелье было такого рода, что 100 человек могли не только остановить, но и уничтожить весь отряд пиратов. Победители воспользовались этой оплошностью испанцев и поспешили выбраться из дефилей на более ровное место.
В девятый день похода вышли они на равнину, состоявшую из лугов без всяких деревьев. Шел сильный дождь, флибустьеры промокли до костей, ружья их на время сделались негодными к употреблению. Морган очень желал встретить кого-нибудь, чтобы получить нужнейшие сведения, и для этого отрядил 50 человек, обещая тому, кто приведет испанца или индейца, кроме законной части в добыче, 300 пиастров из общественной казны. Около полудня взошли на холм, с которого в первый раз увидели. Южный океан. Это зрелище, предвещавшее конец мучений, привело флибустьеров в неописанный восторг. Вместе с тем увидели шесть кораблей, направлявшихся из Панамы к соседним островам Тароге и Тарогиле. Самого города еще не было видно. Радость их еще усилилась, когда они открыли в соседней долине множество быков, коров, лошадей и ослов, пасшихся под надзором нескольких испанцев, которые, увидев флибустьеров, тотчас убежали. Ничто не могло быть приятнее пиратам, умирающим от голода, как эта находка. Неосторожность испанцев, так сказать, спасших этим от голодной смерти неприятеля, была непростительна. Флибустьеры расположились здесь на несколько часов, убили достаточное число быков и с величайшей жадностью ели мясо почти совсем сырое, так что кровь текла изо рта по всему телу. Чего не могли съесть, то взяли с собой, потому что Морган, боясь нападения среди испанских войск, не дал долго отдохнуть своим товарищам.
Желание Моргана достать несколько пленных не исполнилось, и флибустьеры все еще были в недоумении о том, далеко ли остается им до Панамы, когда вдруг, с вершины одного пригорка, открылись им башни города. Раздались всеобщие клики восторга. Наступил вечер, и флибустьеры расположились на ночлег у пригорка, решившись на другое утро напасть на Панаму.
В городе все пришло в движение: первым делом было выслано 50 кавалеристов для рекогносцировки неприятеля. Они подъехали на ружейный выстрел к флибустьерам и стали осыпать их ругательствами, но вскоре повернули назад, восклицая: «Собаки! До свиданья!». Недолго спустя, показался другой отряд в 200 человек пехоты, которому было приказано занять все проходы, чтобы после несомненной, как полагали испанцы, победы, ни один пират не мог вернуться восвояси. Флибустьеры смотрели очень спокойно на все эти приготовления и укрепляли себя пищею. Так как им было запрещено разводить огонь, то они ели мясо сырое, причем дивились непостижимой беспечности испанцев, которые позволяли им отдыхать спокойно. Между тем, чтобы показать свою бдительность испанцы всю ночь палили из пушек.
На другой день, десятый своего похода, 27 января 1671 года флибустьеры поднялись рано и при звуках музыки отправились к городу, но свернули с прямой дороги и, по совету одного из своих проводников, пошли обходом через густой лес, в котором не было ни малейшей тропинки. Этого не предвидели испанцы и потому устроили только на дороге батареи и укрепления, которые теперь сделались бесполезными. Надо было покинуть их, чтобы противостать неприятелю на другой местности, причем не имели даже времени перевезти пушки.
После двухчасовой ходьбы, флибустьеры увидели испанскую армию, весьма красивую и выстроенную в ученый боевой порядок. Солдаты были одеты в разноцветные шелковые ткани, а кавалеристы разъезжали на рьяных конях, как будто готовились к бою быков. Обер-президент лично предводительствовал этим весьма значительным корпусом, состоявшим из четырех полков регулярной пехоты, 2400 пехотинцев, 400 кавалеристов и 2000 диких быков, которыми управляло несколько сот индейцев и негров.
Флибустьеры, завидя эту армию, покрывавшую всю равнину, испугались ее многочисленности и начали опасаться неудачи. Но они скоро убедились, что им не остается другого выхода, как победить или умереть, и потому поклялись друг другу сражаться до последней капли крови. Разделившись на три отряда, они послали вперед 200 искуснейших стрелков и двинулись на испанцев, окончательно построившихся. Губернатор приказал коннице врубиться в неприятеля и выпустить на него быков. Но местность была невыгодна для кавалерии: в ней были болота, за которыми расположились вышеупомянутые 200 стрелков, производившие такой беспрерывный и меткий огонь, что кавалеристы и лошади падали кучами, и из них только 50 человек спаслись бегством. Вследствие того же, быков нельзя было выпустить на пиратов — и весь план атаки расстроился. Флибустьеры, между тем, смело бросились на испанскую кавалерию, поочередно становились на одно колено и в этом положении стреляли, а стоявшие за ними заряжали ружья. Искусство и хладнокровие пиратов решили битву. Почти все выстрелы их попадали. Испанцы защищались храбро, но не могли ничего против такого отчаянного мужества. Наконец приказано выпустить быков, чтобы потревожить тыл неприятеля, но и тут не подумали о союзниках флибустьеров, буканьерах, которые очутились здесь в своей стихии. Испугав быков криком и флагами, они застрелили их всех до единого.
Битва продолжалась два часа при неравных силах и оружии, а между тем она решилась совершенно в пользу флибустьеров. Кавалерия, на которую всего более рассчитывали испанцы, была большей частью уничтожена, и только немногие всадники спаслись бегством вместе с пехотой, бросавшей свои мушкеты, чтобы бежать скорее. Не считая раненных и пленных, на поле сражения осталось 600 убитых испанцев. Между пленными было несколько монахов, которые подвергались величайшей опасности, ободряя сражающихся. Морган приговорил их всех к смерти — и их застрелили из пистолетов. Многие испанцы спрятались по кустарникам на морском берегу, но почти все были открыты флибустьерами и без милосердия убиты.
Но этим дело не было еще кончено. Оставалось взять большой, населенный, защищенный фортами и пушками город Панаму, куда скрылся обер-президент с бежавшими с поля сражения. Трудности были тем больше, что флибустьеры также потеряли много народа — и остальных казалось мало для такого предприятия. Однако было решено приступить к делу. Морган собрал нужные сведения от пленного офицера. Нельзя было терять времени, иначе испанцы могли принять новые меры к защите. Несмотря на сильнейшую пушечную пальбу, имевшую гибельные следствия, город был штурмован в тот же день и после трехчасовой упорной битвы взят.
Начался всеобщий грабеж. Морган, опасавшийся излишеств флибустьеров в употреблении вина, особенно после такой продолжительной воздержанности, строжайше приказал не дотрагиваться до вина, но опасаясь, что одного запрещения будет недостаточно, он объявил, будто узнал из достоверного источника, что испанцы отравили все вина.
Большая часть жителей спаслась бегством. Женщин и все драгоценности отправили на остров Тарога, а мужчины, рассеявшись около города, все еще составляли число, опасное для флибустьеров, ослабленных битвами и не могших ждать ниоткуда подкрепления. Это заставляло их быть осторожными, и большая часть расположилась вне города.
Наконец Морган совершил дело жестокое, непонятное и не довольно поясненное современными описателями этих ужасов, которым преднамеренно лишил себя и свой отряд огромнейших богатств. Хотя самое драгоценное было увезено жителями, однако же все лавки, магазины и кладовые оставались наполненными товарами всех родов. Кроме множества изготовленных мануфактурных и фабричных произведений и бесчисленных предметов роскоши и промышленности, здесь находились огромные запасы муки, вина, оливкового масла и благовоний, большие магазины с железом. За сто фунтов железа платили тогда 32 пиастра.
Эти товары не имели, правда, ценности в глазах Моргана, потому что он не мог их взять с собой, но сохранение их могло доставить выкуп. Впрочем, последнее было еще только предположение, а негодность их для флибустьеров дело решенное. Разорение нескольких тысяч семейств ничего не значило для Моргана. Поэтому можно сказать, что главной побудительной причиной было бешеное своеволие, совершенно согласное с его жестоким характером. Не сообщив никому своего намерения, он приказал зажечь Панаму в разных местах, и в несколько часов весь великолепный город был объят пламенем.
Испанцы, оставшиеся в городе, вместе с флибустьерами, не знавшими причины пожара, соединенными силами старались погасить огонь, таскали воду и срывали дома, чтобы остановить пламя, но все было тщетно: дул сильный ветер и большая часть домов были деревянные. Прекраснейшие дома с их драгоценностями, между ними великолепная биржа генуэзцев, церкви, монастыри, городская ратуша, лавки, госпитали и богоугодные заведения, магазины с бесчисленными кулями муки и двести кладовых, наполненных товарами, превратились в пепел. Той же участи подверглось множество животных: лошадей, мулов и проч. и много невольников, которые спрятались от флибустьеров в подвалах и на чердаках, теперь были изжарены живьем. Только немногие дома спаслись от огня, который тлел четыре недели. Пираты снова бросились грабить развалины — и довольно успешно. Морган тщательно скрывал свое участие в этом деле и обвинял в нем испанцев. На другое утро на месте цветущего города была куча золы, уцелел только уголок его, самый бедный, в котором жили погонщики мулов, два монастыря и дворец обер-президента, стоявший отдельно.
После пожара флибустьеры собрались в один отряд и окопались в развалинах церкви. Морган отправил сильный отряд в Чагер для извещения оставшихся там флибустьеров о победе и для узнания о их положении. Вместе с тем отправил два отряда, каждый в 150 человек, в окрестности города для отыскания бежавших жителей и корабль для поисков в Южном океане. Корабль вернулся через два дня с тремя взятыми судами, но также с весьма неприятным известием, что упустил большой галион, нагруженный спасенными из Панамы церковными сокровищами и множеством серебра, золота и другими драгоценностями, принадлежавшими казне и богатейшим купцам. Далее, на нем находились жены богатейших жителей со всеми их украшениями, словом, с отборнейшими богатствами города. Галион этот не имел балласта, который заменяли ему золотые и серебряные слитки. На том же судне были все монахи из Панамы. Оно было вооружено только 6ю пушками, имело незначительный экипаж и шло весьма беспечно, потому что испанцы не воображали, чтобы флибустьеры пустились в море. Казалось, что эта добыча никак не уйдет от пиратов, галион виднелся весь вечер и начальник разбойничьего судна, Шарп, считал его уже как бы взятым и хотел только дождаться утра. На ночную же экспедицию нельзя было пуститься, потому что экипаж, запасшийся на маленьких островах близ Панамы вином и женщинами, был не в состоянии действовать против неприятеля. На утро же галион исчез из вида. Отрезвившимся флибустьерам оставалось одно сожаление, что они от собственной оплошности и легкомыслия лишились огромной добычи. Но Морган никак не хотел оставить мысли о поимке этого галиона, тем более, что по собранным сведениям, судно это терпело недостаток в воде и съестных припасах, даже в снастях и парусах. Предполагая, что оно укрылось в каком-нибудь заливе около Панамы, он послал четыре корабля для розысков, но и они, прокрейсеровав неделю, возвратились без добычи и потеряв всякую надежду когда-либо отыскать ее.
Из Чагера получены были хорошие известия: там все было спокойно и в порядке. Гарнизону удалось захватить испанский корабль, беспечно плывший из Картахены мимо форта и нагруженный съестными припасами и несколькими ящиками со смарагдами. Вследствие этих известий флибустьеры решились продлить еще свое пребывание в Панаме. Пираты рылись в пожарище, ища скрытых сокровищ, и находили немало в подвалах и даже в колодцах, куда их запрятали испанцы. Другие занимались выжигою материй, шитых золотом и серебром.
Так как всякое опасение о нападении испанцев извне исчезло, то все флибустьеры расположились в уцелевших домах, полагаясь на сильные отряды, посланные ими за город, которые ежедневно добывали новых пленных и добычу. Набралось уже более ста богато нагруженных мулов и до 200 пленных, и новые патрули никогда не возвращались с пустыми руками. Несчастных пленных предавали жесточайшим пыткам, и многие испускали дух среди страшных мук, на что флибустьеры смотрели не только хладнокровно, но и с удовольствием, потому что не имели изобилия в съестных припасах. С некоторыми женщинами, особенно с красивыми, обходились довольно хорошо, если они соглашались удовлетворять скотские похоти варваров, в противном же случае они подвергались тем же мучениям. Морган сам подавал пример своим подчиненным, доказательством чего служит следующий случай.
Между приведенными пленниками находилась молодая, прелестная женщина, кроткая и благородная, жена богатого купца, недавно уехавшего по торговым делам в Перу. Она убежала вместе со своими родственниками, но была поймана. Едва увидев ее, Морган назначил ее для себя, сначала обходился с ней почтительно и отделил от других пленников, хотя она со слезами просила избавить ее от такой чести. Он отвел ей комнату в занимаемом им доме, назначил негра для прислуги и пищу со своего стола, кроме того, позволял ей принимать пленных испанок. Женщину эту чрезвычайно удивляло такое обращение, тем более, что ей описали флибустьеров дикими зверьми и исчадиями ада. Сначала она не подозревала настоящей причины, но скоро все объяснилось. Морган дал ей три дня срока, чтобы кончить миролюбиво, предлагая богатейшую добычу свою, золото и жемчуги, но она отказалась ото всех подарков и, наконец, сказала: «Жизнь моя в руках ваших, но телом моим вы не овладеете, скорее я разлучу его с душой». При этом она показала ему скрытый кинжал, который, однако, тотчас отняли у ней. Дикий Морган, чуждый великодушия и всем добродетелям, пришел в исступление, приказал сорвать с нее одежду и полунагую запереть в мрачный, вонючий подвал, где давали ей самую негодную пищу, и то в таком незначительном количестве, что она едва могла поддержать ей жизнь. Так как подобные жестокости и еще большие происходили здесь ежедневно, то никто не обратил бы на это внимания, но необыкновенная красота пленницы возбудила жалость в сердцах разбойников, они начали так громко порицать поступок Моргана, что он мог извиниться только ложью, сказав, что она отвечала на его милости неблагодарностью и на погибель всем поддерживала тайную связь со спасшимися испанками. Вследствие этой лжи, она осталась его пленницей.
Флибустьеры вообще были недовольны своим предводителем. Многие намеревались отделиться от него, не возвращаясь в Чагер, уехать из Панамы на кораблях и разбойничать несколько времени в Южном океане, где не ожидали их нападений. При этом предполагали укрепиться на уединенном острове, собрать туда втихомолку добычу и потом ост-индским путем вернуться в Европу. Для этого собрали они уже значительное количество съестных и воинских запасов, даже несколько пушек, и выбрали самый большой из недавно взятых кораблей. План созрел, но перед самым исполнением Морган узнал о нем. Решительный человек этот тотчас нашел средство уничтожить его: он приказал срубить большую мачту на избранном корабле и потопить его и все другие находившиеся в гавани суда.
После этого Морган стал думать серьезно о возвращении. После четырехнедельного пребывания флибустьеры оставили Панаму, или, правильнее, место на котором еще недавно стоял этот город. Добычу, состоявшую почти исключительно в золоте, серебре и драгоценностях, потому что не было средств перевозить более грузные вещи, несли 175 лошаков, подле которых шли слишком 600 пленных испанцев и невольников, мужчин, женщин и детей. Несчастные, не знавшие, куда ведут их, и умирая от голода, подняли громкий плачь и вопли и на коленях молили о милости дозволить им возвратиться на пепелище Панамы. Морган отвечал, что отпустит их, если они внесут выкуп. Но это было не всем возможно. Четыре дня ждали возвращения нескольких монахов, отправленных за выкупом, но как они не возвращались, то пошли дальше, причем пираты погоняли остальных прикладами. Тут были матери с грудными детьми, которые, за недостатком пищи, не могли дать своим младенцам ни капли молока. Упомянутая выше красавица шла среди толпы. Морган назначил за нее 30 000 пиастров выкупа. Для принесения их отправила она двух монахов, которым указала место, где были скрыты деньги. Они действительно нашли их, но употребили на выкуп своих друзей. Этот предательский поступок, сделавшись известным, еще усилил сострадание флибустьеров и сам Морган почувствовал припадок добродушия. Он расспросил других монахов и, узнав истину, освободил несчастную, оставил в замен ее всех монахов, которые были во власти его, но и они были скоро выкуплены, что случилось и со многими другими пленниками в продолжение пути. Но большая часть не могла добыть денег и должна была идти все далее.
На полудороге между Панамой и Чагером остановились на дневку. Каждый должен был присягнуть, что не утаил ни малейшей части из добычи. Клятва была дана, но тогда Морган потребовал еще подробного обыска платья и ранцев, причем сам подал пример, дозволив обыскать себя, и снял даже сапоги. Другие должны были согласиться на то же, хотя многие, особенно французы, явно роптали. Офицеры приняли на себя труд обыскать, причем разряжали даже ружья. Многие приходили в ярость от такой недоверчивости и грозили убить предводителя, но большинство соглашалось со справедливостью распоряжения Моргана, который приказал офицерам, если найдут у кого затаенную вещь, отнять ее без шума, не обнаруживая преступников. С помощью этой предосторожности, все кончилось благополучно.
9 марта 1671 года флибустьеры пришли в Чагер, где все нашли в довольно хорошем положении, исключая раненых, которые все почти, по недостатку врачебной помощи, умерли. Отсюда Морган отослал всех пленных, отягощавших его, на корабле в Порто-Белло, причем требовал за сохранение Чагера значительного выкупа, грозя в противном случае срыть форт. Ему отвечали, что не дадут ни копейки и что он может делать что угодно. Тогда все пушки из форта перенесли на суда пиратов, взорвали стены, сожгли дома и уничтожили все, чего не могли взять с собой.
Предприятие было, таким образом, кончено. Приступили к разделу добычи, которую оценили в 443 000 фунтов серебра по 10 пиастров на фунт, причем, однако, Морган поступил очень несправедливо со своими товарищами, которые по большей части спокойно дали обыскать себя и все отдали в общую казну. Он скрыл множество драгоценностей и очень уменьшил тем массу добычи. Следствием этого было то, что после таких опасностей, ужасов и лишений пиратов, после ограбления и сожжения богатейшего города и смерти огромного числа испанцев в битвах и в пытке, на каждого флибустьера пришлось не более 200 пиастров! Флибустьеры громко роптали и сказали Моргану в лицо, что он скрыл и присвоил себе большую и драгоценнейшую часть добычи. Дело было тем очевиднее, что многие пираты не видели при разделе предметов, доставленных ими самими. К тому присоединялись еще другие жалобы, и должно было опасаться возмущения. Вероломный предводитель не имел охоты удовлетворять своих товарищей, но также не хотел ждать, пока вспыхнет возмущение. Поэтому он тайком пробрался на свой корабль и уехал, в сопровождении трех других кораблей, которых начальники разделили добычу также пристрастно, как он, и потому были ему преданы. Прочие флибустьеры, увидев себя покинутыми, пришли в ярость, они хотели догнать Моргана и атаковать его, но у них не доставало провианта и других припасов, что принудило их рассеяться небольшими отрядами на берегу Коста-Рики и наконец различными путями, спустя долгое время и после многих опасностей, удалось им возвратиться на Ямайку.
Морган все еще не думал успокоиться, и как ни подло поступил с товарищами, был уверен, что и впредь найдет помощников. Он возымел мысль переселить значительное число народа на остров Св. Екатерины, сильно укрепить его и превратить в место жительства всех флибустьеров. Уже приступили было к исполнению этого плана, когда в Ямайку прибыл английский линейный корабль, которого депеши ужаснули флибустьеров. Губернатор колонии был вызван в Англию, чтобы дать отчет за покровительство кровожадным злодеям. На корабле прибыл и новый губернатор, который тотчас объявил во всех портах острова, что английский король намерен жить в мире с испанским монархом и его подданными в Америке, причем строжайше приказывал: не дозволять ни одному флибустьеру оставлять Ямайку для нападения на испанские владения.
Английские пираты, бывшие в море, боялись возвратиться, опасаясь, что при таком расположении умов, у них, пожалуй, отнимут добычу, и были принуждены отправиться на французский остров Тортугу, этот давнишний притон флибустьеров, единственный, остававшийся им в вест-индских морях. Тогда Морган оставил свои планы и более не выступал на поприще разбоев. Он жил в бездействии спокойно в Ямайке, достиг почетнейших мест на острове и наслаждался своими богатствами.
Глава 9.
Выход флибустьеров к Тихому океану
править
Так как отношения Франции к Испании были совершенно отличны от отношений Англии к Испании, и притом Франция находилась в войне с Голландией, то флибустьеры, и между ними англичане, составлявшие большинство, несмотря на все запрещения европейских дворов, имели возможность, смотря по военным действиям различных государств, продолжать свои грабежи под флагами то той, то другой державы. Между новыми предводителями отличались Шарп, Гаррис и Савкинс. Подобно своим предшественникам, и они брали корабли, грабили города на островах, производили высадки и проникали глубоко в материк.
В апреле 1680 года 331 флибустьер вышли на дарьенский берег и после двенадцатидневного опасного и трудного марша, частью сухим путем, частью водой по рекам в 68 лодках, с небольшим уроном взяли город Санта-Мария, соседние горы которого считались тогда богатейшими золотыми рудниками Америки. Путеводителями их были индейцы, между которыми находился так называемый король их, жестоко ненавидевший испанцев. Однако же добыча была очень незначительна. За три дня до прихода пиратов все золото, около 330 фунтов, было отвезено в сожженную на десять лет раньше, но уже возобновленную Панаму. Прочие ценные вещи были унесены в леса бежавшими жителями. Флибустьеры пробыли здесь только двое суток, сожгли форт и город, сели на 35 лодок и поехали вниз по реке к Белонскому заливу, чтобы сделать Панаме вторичный визит. Упомянутый выше король и его индейцы обещали проводить туда пиратов.
Прошло десять лет со времени сожжения Панамы Морганом. Но это несчастье было во многих отношениях даже благодетельно для жителей, обширная торговля которых вскоре вознаградила понесенные потери. Город выстроили снова, но четырьмя милями далее к западу. Здесь местоположение было удобнее, гавань лучше и больше пресной воды, потому что город был возобновлен при устье реки Рио-Гранде, впадающей в Южный океан и весьма важной для судоходства. Новый город был выстроен в обширнейших размерах и лучше укреплен. Вместо прежних деревянных домов почти все были теперь каменные и большей частью в несколько этажей. Постройка 8 церквей также далеко подвинулась вперед и замедлялась только обширностью плана. Город простирался в длину на полторы, в ширину на одну английскую милю. Между тем, много бедных людей жили еще в развалинах старого города, в котором уцелела и соборная церковь. Бедствия флибустьеров на этом походе были велики. По целым дням они не имели пищи и воды, то проливные дожди, то бури тревожили пиратов, не имевших возможности укрыться от них. Лодки их, в 20 футов длины и 11/2 фута ширины, то были уносимы в море, то опрокидываемы волнами, так что флибустьеры лишались своего имущества и с трудом спасались от смерти. Сборным местом флотилии, которой начальствовал Савкинс, был остров Чепильо в семи морских милях от Панамы, куда наконец прибыли все лодки и два испанских гребных судна, взятых на дороге. Между тем, флибустьеры упустили корабль, плывший в Панаму. Все усилия догнать его были тщетны, и потому можно было ожидать, что в городе знают о прибытии пиратов. Вследствие этого они отказались от всякой надежды, основывавшейся, при их малочисленности и дурном вооружении, на безумной дерзости. Они надеялись, между прочим, на беспорядок, неизбежный при постройке города, не зная, что она большей частью кончена. При этом им не приходило в голову, что испанцы, верно, приняли какие-нибудь меры к сильной защите своего нового города в случае нападения, особенно со стороны флибустьеров. Теперь они увидели, что если не хотят добровольно своей гибели, то не могут и помыслить не только о грабеже, но даже о высадке. Итак, они решились ограничиться взятием всех испанских кораблей и таким образом сделаться обладателями моря, и этот план был уже весьма смел в сравнении со значительной морской силой испанцев. Вследствие этого плана, они проездили всю ночь под страшным дождем и при солнечном восходе очутились в виду Панамы. При острове Перико, в 2 милях от города, стояло пять больших и три меньших корабля, назначенные именно для отпора пиратам. Три меньшие были готовы вступить под паруса и находились под командой Иацинта де-Барагона, обер-адмирала Южного океана. Он присутствовал здесь лично на корабле с экипажем из 86 бискайцев, считавшихся лучшими моряками испанской монархии. Все они были волонтеры и пылали желанием показать свое мужество. Вторым кораблем с экипажем из 77 негров командовал дон Франциско де-Перальта, а третьим, с 65 мулатами, дон Диэго де-Карабахаль. Все три начальника прославились необыкновенной храбростью и получили от правительства строжайшее повеление не щадить ни одного флибустьера.
Испанские корабли тотчас двинулись вперед на лодки, разрозненно плывшие недалеко от них. Только пять лодок и одно гребное судно держались вместе. Весь экипаж шести утлых лодок состоял из 68 человек, истомленных ночными трудами и бессонницей. Но тут для них не было выбора. Корабль с экипажем мулатским первый приступил к действию и старался потопить подъезжавшие лодки. Но ни один выстрел не был удачен в этом отношении, хотя тотчас были ранены пять флибустьеров. Между тем, подъезжал адмиральский корабль. Борьба была чрезвычайно неравна; однако же необыкновенное искусство флибустьеров в стрельбе и смелость их заменяли все. Пули их в минуту превратили палубу испанского корабля в бойню. Особенное внимание обратили они на адмиральский корабль, рассчитывая весьма основательно, что судьба его решит все дело. Кто бы ни становился на нем к рулю, через минуту падал мертвым. Корабль с мулатами старался подойти на помощь адмиральскому, но лодки бросились между ними, и хотя сильный ветер мешал абордажу, пули флибустьеров вознаграждали этот недостаток. Они скоро так очистили палубу, что едва осталось довольно людей для управления кораблем. Дон Диэго поспешил оставить место битвы. Тогда лодки окружили адмиральский корабль и возобновили бой. Флибустьеры несколько раз увещевали бискайцев сдаться, обещая даровать им жизнь, но последние не хотели ничего слышать. Две трети экипажа были убиты, а остальные все почти ранены. Наконец пали адмирал и главный кормчий. Тогда остальные попросили пощады. Флибустьеры взошли на корабль и поспешно перенесли на него всех раненых своих.
Корабль с неграми все еще держался. Дон Франциско де-Перальта отражал все нападения капитана Савкинса, который трижды покушался на абордаж. Теперь подошли к нему на помощь еще две лодки и со всех сторон открыли убийственный огонь. Недолго спустя взорвало бочонок с порохом и взрывом побросало много негров в море и сожгло других. Несмотря на это, Перальта все еще продолжал бой, но после взрыва еще нескольких пороховых бочонков на палубе произошло сильное смятение и беспорядок, которым воспользовались флибустьеры. Через несколько минут и этот корабль был во власти их. Сами флибустьеры были поражены страшным зрелищем. Кровь ручьями текла по палубе. Из целого экипажа не осталось ни одного, кто бы не был опасно ранен, или обожжен. Черная кожа негров составляла сильный контраст со множеством белых мест на теле их, на которых порох вырвал куски мяса и обнажил кости. На адмиральском корабле из 86 человек осталось в живых 25 человек, и из них 17 были опасно ранены.
Битва продолжалась почти девять часов и в отношении к числу сражавшихся была самой кровопролитной, когда-либо данной флибустьерами. Из 68 человек у них оказалось 18 убитыми и 22 ранеными, так что уцелели только 28 человек. Между убитыми находился и капитан Гаррис, кентский уроженец, о котором чрезвычайно сожалели пираты. Пуля пробила обе ноги его и повредила кости, несмотря на то, он с окровавленными ногами влез на неприятельский корабль и через несколько минут умер.
После битвы флибустьеры поехали к острову Перико, где без сопротивления овладели пятью большими кораблями, которых экипаж перебрался перед битвой на меньшие. Самый большой, «La Santissima Trinidad» (Святейшая Троица), застали горящим. Испанцы зажгли его и пробили дно. Флибустьерам удалось, однако, погасить огонь и закрыть отверстие, после чего перенесли на него всех раненых. Корабль этот, в 400 тонн, был нагружен вином, кожей и мылом, другой — железом, третий — одним сахаром, четвертый — мукой, пятый не имел никакого груза.
Флибустьеры удовольствовались этой добычей и не предприняли ничего против Панамы, где кроме жителей находилось 1400 человек гарнизона. Несмотря, однако, на незначительность своих сил, они, может быть, покусились бы на высадку, если бы не произошла между ними ссора. В битве, как мы сказали выше, участвовали только 68 человек, прочие лодки и другое гребное судно прибыли слишком поздно. Это запаздывание приписали остававшемуся позади капитану Коксону и обвинили его в трусости. Коксон отделился от отряда и уговорил 70 флибустьеров последовать его примеру. Они взяли меньший испанский корабль и одно гребное судно и поехали к реке Санта-Мария. С ними поехал и король Дарьенского прибрежья и таким образом расстался с большим отрядом, рекомендовал остававшимся в водах панамских продолжать уничтожение общего врага и оставил у них даже своего сына и племянника.
Начальником флибустьеров остался Савкинс. Простояв 10 дней перед Панамой, он поехал на соседний остров Тарогу, откуда видны были все корабли, шедшие в Панаму. Из этого города начали приезжать на Тарогу купцы, которые продавали флибустьерам все необходимое, и купили у них товары со взятых кораблей и всех негров по 200 пиастров за каждого. Вместе с ними прибыло посольство от губернатора Панамы. Оно спрашивало, кто они и зачем прибыли. Савкинс отвечал, что они англичане и приехали для оказания помощи королю Дарьенскому. Что они могут совершить — испанцы уже видели, а из уничтожения всех военных кораблей горстью флибустьеров могут вывести заключение о будущем. Если желают прекращения неприязненных действий, то испанцы должны обязаться не притеснять больше индейцев и предоставить им полную свободу, далее, заплатить контрибуцию: каждому солдату 500 и каждому офицеру 1000 пиастров. Если не согласятся на эти условия, то они останутся и постараются причинить сколь возможно больше вреда.
Посреди этих неистовств достойна упоминания одна черта учтивости. Савкинс узнал от купцов, что прежний епископ в Санта-Марте, бывший 4 года назад его пленником, теперь занимает то же место в Панаме. Он очень уважал этого прелата и в доказательство своего уважения послал ему в подарок две головы сахара. Епископ принял их и отблагодарил золотым перстнем. Но вместе с тем прибыло второе послание губернатора следующего содержания: «Так как они англичане, то ему желательно знать, кто поручил им предпринять экспедицию и кому он должен пожаловаться за огромный вред, причиненный испанским владениям?» Ответ Савкинса был короткий и энергичный: «Если не все флибустьеры собрались, как скоро совершится их соединение, мы приедем в Панаму и дадим ясный и вразумительный ответ жерлами наших пушек».
Несколько кораблей, беспечно плывших в Южном океане, где обыкновенно все было спокойно, попали в руки флибустьеров, между прочим, один, на котором находились 50 пороховых бочек, 2000 бочонков с вином и 51 000 пиастров, жалованье панамского гарнизона. Они узнали от пленных, что дней через 10 или 12 явится другой корабль из Лимы с 100 000 пиастров. Как ни велика и верна была эта добыча, и как не были убеждены флибустьеры, что вынудят вскоре у Панамы порядочную сумму, но недостаток в свежих съестных припасах сделал их глухими к представлениям начальников. Савкинс был принужден покинуть Тарогу и ехать на остров Отоку, где нашли птиц, свиней и другие свежие припасы. На этом переезде потонули две лодки с 22 человеками.
Вскоре потом флотилия стала на якорь у острова Каибоа, славящегося жемчужной ловлей. Здесь Савкинс выбрал 60 человек, с которыми хотел напасть на город Пуэбла-Нуэва, но жители, предвидя это, успели приготовиться к отпору и план не удался, причем Савкинс был убит.
Смерть этого всеми любимого начальника заставила другую толпу флибустьеров отделиться от главного отряда, избравшего новым начальником капитана Шарпа. Последний созвал немедленно весь отряд на главном корабле и спросил, что намерены делать: вернуться ли, или остаться в Южном океане для выполнения первоначального плана. В последнем случае он предполагал воротиться позже через Магелланов пролив, объехав таким образом всю Южную Америку. К этому он присовокупил уверение, что каждый привезет домой добычу в 1000 фунтов стерлингов. Большинство флибустьеров хотело немедленно возвратиться домой, но это возвращение не могло совершиться иначе, как сухим путем, через землю диких народов и в весьма неприятное время года: время дождей. Несмотря на это, 63 человека, забыв торжественный обет свой не разлучаться более, решились на этот поход, в который взяли с собой Дарьенского короля и прочих индейцев. Богато снабженные съестными припасами, они уехали в конце мая 1680 года.
Шарп со своими флибустьерами поехал на двух кораблях к необитаемому острову Горгоны, где велел починить повреждения в главном корабле, потом поплыли мимо острова Дель-Галло, Земли Сант-Яго, Сан-Маттео, мысов Сан-Франциско и Пассао, далее мимо Мантаской гавани и Серебряного острова. Имя это дал последнему острову знаменитый английский мореплаватель Дрейк, который разделил здесь между своим экипажем добычу, взятую у испанцев, причем не считали серебряных слитков, а меряли их анкерами. Испанцы тамошние еще в конце XVII столетия с удивлением говорили об этой английской экспедиции, результат которой преувеличило еще предание: они уверяли, что корабль Дрейка, несмотря на свою величину, не мог поднять огромной массы серебра, и что капитан был принужден выбросить значительное количество его за борт.
План Шарпа заключался в следующем: под руководством старого негра, знакомого с прибрежьем, ехать в город Арику, складочное место всего золота из Потози, Чукизака и других рудников. Невдалеке увидели город Гваяквиль, очень богатый, состоявший из 500 домов и составлявший порт большого города Квито. Здесь они взяли несколько испанских кораблей, выбрали из них все, что имело для них ценность, и потом отпустили ехать куда угодно, только дворяне и флотские офицеры должны были ехать с флибустьерами, впрочем, с ними обращались хорошо. Погода испортилась, начал сказываться недостаток в пресной воде, поднялись бури, отдалявшие корабли от земли, и когда они, несмотря на это, подъезжали к берегу, то не могли сойти на него по причине крутизны и бурунов. К этому присоединялось и то, что вся страна была предуведомлена о их приезде и флибустьеры должны были опасаться, что если и не разобьются о скалы, то замочат порох. Наконец недостаток в воде усилился до того, что в день приходилось по две чайные чашки на человека. Флибустьеры начали роптать и едва повиновались. Они находились тогда только в шести милях от Арики, куда, однако, никак не могли высадиться, поэтому бросили они якорь в заливе Гило, взяли приступом и разграбили город того же имени. Углубиться в страну сочли они опасным, потому что все соседние горы были заняты испанцами, пришедшими из внутренности земли и ежедневно усиливавшимися в числе.
Флибустьеры, не намереваясь драться здесь, поспешили налиться водой, собрали множество сахара, масла, плодов и овощей, сели ночью на корабли и уехали. Потом высадились у Сергепы, города, имевшего 8 церквей и 4 монастыря, — но не имели удачи. Предуведомленные вовремя жители большей частью скрылись со всем своим имуществом и пиратам не оказали никакого сопротивления. Все, что осталось, сделалось добычей флибустьеров. Опасаясь сожжения города, испанцы прислали переговорщика, который предложил флибустьерам выкуп, что немало обрадовало последних, не надеявшихся уже ни на какую дальнейшую прибыль. Сошлись на 95 000 пиастрах, но медлили уплатой. Испанцы, проникнутые недавно проявившимся в них мужеством, надеялись отделаться от уплаты выкупа и только заботились о проволочке времени, они открыли в реке Серене шлюз, чтобы утопить флибустьеров. Попытка не удалась. За то флибустьеры, не медля более, зажгли город. Между тем, они и не подозревали, что были близки к гибели с другой стороны. Испанцы решились сжечь корабль пиратов. Ночью один из них подплыл на вздутой лошадиной шкуре к кораблю, наклал в щели и у руля серы и других горючих веществ и зажег их. Корабль скоро наполнился дымом, руль уже горел, когда флибустьеры, оставшиеся на корабле, наконец открыли причину пожара и удачно потушили огонь. Случай этот был очень выгоден для испанских пленников: опасаясь, чтобы они, чего доброго, не последовали примеру своего земляка и, может быть, с большим успехом, флибустьеры освободили всех их.
Флибустьеры поплыли отсюда к острову Хуан-Фернандес. Там вспыхнуло давно уже скрываемое неудовольствие пиратов. Они отказались от повиновения своему предводителю, Шарпу, и выбрали другого, какого-то Уатлинга. Наконец, пробродив долгое время, в июне 1680 года вышли они на берег у Арики. В городе этом находился гарнизон из 900 человек, к которому прибавили недавно еще 400 человек из Лимы. 300 человек защищали форт. Уатлинг оставил часть своего отряда на судах и с 92 человеками пошел к городу. Испанцы бросились к ним навстречу; произошла кровопролитная битва, которая кончилась как и всегда: флибустьеры ворвались в город, несмотря на свою малочисленность, и атаковали форт, но здесь встретили сильный отпор.
Между тем разбитые испанцы собрались снова, толпой бросились в город и напали на флибустьеров с тыла, что принудило их оставить осаду форта и начать новую битву в самом городе. Но число противников возрастало с каждой минутой и они дрались с величайшей яростью, пират падал за пиратом, вскоре были убиты и новый предводитель их Уатлинг, и несколько корабельных чиновников, иные попались в плен. Казалось, испанцы пылали только местью к жестоким врагам своей нации. Бой сделался слишком неравен, чтобы продолжаться с выгодой для пиратов, и потому они попросили Шарпа, принявшего опять начальство над ними, отступить. Это было тем нужнее, что флибустьеры умирали от жажды, притом не ели целый день и были совершенно обессилены. Шарп, не знавший опасности и возмущенный мыслью оставить в плену несколько товарищей, долго не соглашался. Не добыча, не воинская слава, не честь побуждали его к этому, но братская верность и обязательства общества, исполнению которых, однако, на этот раз природа положила препоны. Оставшиеся в живых пираты должны были подумать об отступлении. Наконец выступили из города, причем с величайшими усилиями пробивали себе путь, с потерей 28 человек частью убитыми, частью пленными, кроме 18 опасно раненных, которых унесли с собой. Чувствительнейшей потерей были три корабельных хирурга, которые напились до того, что их никак не могли увести с собой.
Испанцы преследовали отступающего неприятеля за город, но здесь флибустьеры построились и приняли такое грозное положение, что отняли у противников всякую охоту возобновить битву. Ночью пираты сели на суда и уехали, направляя путь свой к Никойаской губе. Здесь снова отделилось 47 человек, чтобы также попытаться пробраться сухим путем к Атлантическому океану. Остальной отряд продолжал свои грабежи, обязавшись снова клятвенно не разделяться. Вскоре потом взяли они испанский корабль, шедший в Панаму, на котором, кроме многих товаров, находилось 37 000 пиастров, и не долго спустя другой, на котором хотя и не было столько наличных денег, но зато он был нагружен еще богаче первого. Между прочим, на нем нашли 600 бочонков вина и водки. Экипаж его, состоявший из 40 человек, сначала защищался, но флибустьеры употребили свою страшную методу: целить в начальников, убили кормчего, — прочие сдались тотчас. Им дали свободу и от них узнали, что отправившиеся сухим путем флибустьеры всюду принуждены были пробивать себе путь оружием, и что перуанский вице-король велел отрубить голову адмиралу Понсу за то, что он не отыскал и не уничтожил флибустьеров во время их пребывания на Горгоне.
Нечего было и думать о значительной добыче при высадках, потому что везде были настороже, поэтому единодушно решили оставить всякую попытку на них и проехать через Магелланов пролив или в Англию, или на английские вест-индские острова.
Проезд этот был несчастлив. Флибустьеры боролись со страшными бурями, не могли отыскать пролива и были отброшены в неизвестные моря у Южного полюса, где ежеминутно угрожала им гибель на подводных рифах и отмелях. В таком опасном положении они утешались своей добычей. Для препровождения времени делили какую-нибудь часть ее; сначала принялись делить чеканенное и нечеканенное золото и серебро, потом драгоценные и не грузные вещи, дележ прочей добычи отложили до удобнейшего случая. При этих первых дележах на долю каждого пришлось по 554 пиастра, к которым недолго спустя прибавилось еще по 24. У них оставалась одна свинья, которую они сберегали несколько месяцев для праздника Рождества Христова 1680 года. Скука заставляла их играть, следствием чего было то, что многие пираты в короткое время лишились всех плодов своих трудов и опасностей.
Наконец, к величайшей радости своей, прибыли они в конце января 1681 года к острову Барбадосу, но не осмеливались сойти на берег, потому что в гавани стоял английский фрегат, пираты боялись быть арестованными за то, что производили грабежи без каперского свидетельства. Поэтому они поехали к острову Антигуа, где купили несколько съестных припасов и просили у губернатора позволения сойти на берег, в чем, однако, было им отказано, так же, как и во всем, что могло принести им пользу. Итак, здесь нельзя было продать корабля и других вещей, почему их отдали тем, которые проиграли все, для дальнейших попыток к наживе. Прочие — большинство — расстались с остававшимися и на двух кораблях поехали в Англию, куда и прибыли благополучно.
Глава 10.
Покорение Картахены в союзе с адмиралом Пуантисом
править
Из предыдущих глав явствует, что хотя флибустьеры руководствовались одинаковыми правилами, методою, обычаями, системами, правилами и целями, однако не имели единства в планах, не стремились к общему союзу. Каждая толпа формировалась случайно, для какого-нибудь случайного же или намеренного предприятия, и действовала отдельно. Этот недостаток единства, неимение гениального предводителя и различие национальности «береговых братьев» решили тогда судьбу Вест-Индии. Чего не совершили бы эти люди при своем мужестве, терпении и других воинских доблестях при благоприятствовавшем им счастии, если бы гениальный человек соединил их всех, подчинил предприятия их правильной системе и образовал таким образом лучшее целое! Но этого не случилось. Поэтому история флибустьеров состоит из отдельных, без всякой связи, часто совершенно изолированных деяний, из которых каждое, по мере важности цели, имело больший или меньший интерес, который определялся также иногда характером и подвигами предводителей. Эти предводители были люди, которые, несмотря на всю свою низость, привлекают к себе внимание и любопытство читателей и возбуждают род участия, подобного, отчасти, тому, какое чувствуют при зрелище трагедии, надеясь видеть в конце торжество правды, что, конечно, в отношении к флибустьерам, не всегда осуществлялось.
При таком недостатке единства и связи, делающими невозможным соблюдение хронологического порядка, нам простят следующее преднамеренное отступление от хронологического хода событий: автор поместил рассказ чрезвычайного и в своем роде единственного предприятия в конце книги, чтобы заключить ее интереснее, нежели это было возможно иначе. Можно сказать, что этим предприятием заключился шумный период существования флибустьеров.
Республика флибустьеров мало-помалу начала утрачивать множество особенностей своих, хотя значительное число полудиких, различных от настоящих «береговых братьев» людей, которых особенно употребляли в национальных распрях своих губернаторы Сан-Доминго и Ямайки, тоже носили это имя. Так, например, Кюсси, французский губернатор Сан-Доминго, предпринял в 1689 году, подкрепляемый своими так называемыми флибустьерами, которые все были французы, экспедицию в Сант-Яго-де-лос-Каваллерос. Это был город, принадлежавший также к Сан-Доминго или Испаньоле, находившийся на полуострове, образуемом рекою Яке и сильно укрепленном самой природой.
Несмотря на то, город был взят, ограблен и сожжен. За этот подвиг, совершенный под покровительством королевского наместника, скоро отомстили. В Сан-Доминго прибыл королевский испанский флот с 2600 солдатами войска, к которому присоединилось еще 700 человек с острова. Французы, вместе со своими флибустьерами, могли противопоставить этому войску едва 1000 человек и потому старались только держаться в оборонительном положении, но это не удалось. Скоро дошло до чрезвычайно кровопролитной битвы, в которой испанцы одержали полную победу, и сам Кюсси остался на месте.
Такие-то кровавые сцены, которые происходили теперь не по-прежнему, на манер флибустьеров, — независимо и для добычи, а по приказанию, для интереса разных правительств, сделались участью бродяг, которые, несмотря на всю свою зависимость хвастали все еще прежним названием, долго распространявшим ужас во всей испанской Америке и теперь еще возбуждавшим страх. Эти так называемые флибустьеры были ничем иным, как орудием дворов. Их сажали на королевские суда и отправляли в экспедиции, подробно предписав им, как действовать. Подвиги их только в том отношении имеют связь с настоящей историей флибустьеров, что в них участвовали солдаты, называвшие себя флибустьерами.
В 1697 году французский адмирал барон де-Пуантис с эскадрой в 17 военных кораблей предпринял экспедицию в Картахену, к нему присоединилось восемь кораблей с 650 флибустьерами, которыми командовал не избранный из среды их товарищ, а королевский губернатор Дюкасс. Сюда принадлежали еще три корабля с поселенцами и два с неграми. Всего набралось 5400 человек. Флибустьеры выказали в этой экспедиции свое обычное мужество и взяли крепкий форт Букачик. Другие форты были взяты также один за другим и наконец после трехнедельной осады, в продолжение которой испанцы защищались храбро, а французы потеряли много людей, сдался и город на капитуляцию.
Тотчас по появлении французской эскадры все богатые женщины уехали со своими драгоценностями. Вместе с ними отправили на 40 миль внутрь земли 120 мулов, нагруженных деньгами. Несмотря, однако, на это, в городе нашли еще много благородных металлов в слитках и в монете, драгоценные камни и легко переносимые товары, добыча необъятная, оцененная в 40 000 000 ливров, не считая похищенного главнейшими французскими офицерами, из которых каждый, кроме законной части добычи, приобрел еще 200 000 пиастров вышесказанным образом. К добыче не причислили, между прочим, множества предметов, как то: несколько сот пушек, из которых восемьдесят шесть лучших перевезли на корабли. Победители предавались ужаснейшим излишествам, и хотя большую часть их составляли королевские солдаты, предводимые королевскими же офицерами, однако они ни в чем не уступали флибустьерам. Капитуляция была нарушена, церкви осквернены, священные сосуды похищены, монахи преданы пытке, девиц раздевали донага и растлевали, причем множество больных в госпиталях под предлогом прекратить их страдания предали голодной смерти.
Сначала французы имели намерение основаться здесь и производить весьма выгодную торговлю, но вдруг между ними открылась убийственная эпидемия, которая похитила столько солдат и моряков, что скоро начали опасаться недостатка в матросах для обратного пути. Это бедствие принудило Пуантиса к поспешнейшему отъезду, который состоялся месяц спустя после взятия города, но перед отъездом взорвали форты, разрушили все торговые и фабричные заведения и потопили суда.
Флибустьеры больше всех способствовали взятию Картахены, но после успеха начальники забыли об их заслугах, и Пуантис сам подал пример к подлому поступку с этими хорошо пригодившимися людьми. Под предлогом, будто на выручку города идет подкрепление, он удалил их, чтобы удобнее распорядиться добычей, и когда они возвратились, не видав никакого неприятеля, французы начали жаловаться, что нашли дома пустыми, и даже не пускали флибустьеров в город. Тут то у них открылись глаза. Они хотели напасть на королевское войско и силой проникнуть в город, но Пуантис предупредил эту сцену, приказав немедленно впустить их, а чтобы еще больше успокоить флибустьеров, назначил любимого ими начальника, губернатора Сан-Доминго Дюкасса, комендантом Картахены. В этом качестве Дюкасс стал требовать отчета в награбленных деньгах, но это не входило в расчеты Пуантиса. Следствием отказа был спор, причем Дюкасс отказался от места коменданта и потребовал немедленно отпустить с ним всех флибустьеров, поселенцев и негров с Сан-Доминго, объявляя, что в противном случае Пуантис ответит за весь ущерб, могущий произойти для колонии от дальнейшего задержания ее защитников. Испуганный этой угрозой, и притом радуясь, что отделается от тягостных ему людей, Пуантис согласился на отъезд их, причем желал оставить при себе только четвертую часть флибустьеров и некоторое число негров, надеясь легче справиться с ними.
Дюкасс с горестью видел, что число подчиненных его уменьшается с каждым днем. Они умирали не только от болезней, но и от совершенного недостатка в помощи больным и раненым и даже от голода. Здоровые питались кониной, собачьим и кошачьим мясом. Однако, несмотря на все эти бедствия, Дюкасс и флибустьеры показывали большое спокойствие, потому что добыча не была еще разделена. Наконец ее уложили в ящики и хотели перевезти на корабли. Тогда поднялся громкий ропот между пиратами, которые решились, по-видимому, силой воспротивиться этому. Только убеждения Дюкасса заставили их согласиться на перевозку, но зато они отказались решительно участвовать до раздела добычи в срытии крепости. Пуантис продолжал лицемерить, пока все не было перевезено на корабли, и тогда добычу разделили по его приказанию, причем флибустьерам досталась такая же часть, как и простым матросам. Вместо нескольких миллионов, следовавших им по уговору, они получили только 40 000 пиастров. Этот обман, соединенный с ненасытной жаждою к золоту, привел флибустьеров в бешенство, они вспомнили свою прежнюю славу, прежнюю независимость, с презрением отвергли предлагаемую часть добычи и решились напасть на отдельно плававший корабль главного начальника Пуантиса. Все просьбы и убеждения Дюкасса были на этот раз тщетны, и предприятие верно исполнилось бы удачно, если бы один из флибустьеров не воскликнул: «Что за охота, братцы, связываться с этой собакой, ведь он не увозит ничего нашего. Наша часть осталась в Картахене и там надо взять ее!»
Предложение это было принято с восторгом. Всеобщая досада уступила место величайшему веселью, все корабли флибустьеров немедленно поворотили назад, и пираты, презирая чуму и голод, от которых едва-едва избавились, поплыли к Картахене. Приведенный в отчаяние этим намерением Дюкасс, находившийся на королевском фрегате, обратился к Пуантису, прося его принять немедленно нужные меры к отвращению пиратов от их намерения. Но Пуантис заболел в этот самый день и передал начальство генералу де-Леви, который отвечал, что не побежит за разбойниками, которых надо повесить всех без исключения. Итак, Дюкассу оставалось только прибегнуть к последнему средству: сделать флибустьерам письменное увещание и приказать отказаться от их намерения. В приказе этом, между прочим, говорил он, что «они оскорбляют величайшего в свете государя, который не виноват в бесчестном поступке одного из своих офицеров, что он сам представит жалобу их королю и им будет оказано полное удовлетворение, но что они должны оставить мысль свою возвратиться в Картахену. Если же, несмотря на все это, будут непослушны, то возведут его, невинного, любящего их начальника, на эшафот».
Но флибустьеры были слишком взбешены, чтобы склониться на его убеждения, и потому продолжали плыть к Картахене, где появление их произвело величайший ужас между несчастными жителями, которые не успели еще опомниться. Страх наполнил сердца их при мысли, что флибустьеры теперь одни и ничто уже не может обуздать их. Нечего было и думать о сопротивлении, и потому флибустьеры вступили в город без всякого препятствия, заперли всех мужчин в соборную церковь и отправили к ним депутатов, которые говорили следующее:
«Мы очень хорошо знаем, что вы считаете нас людьми без веры и чести, существами более сходными с дьяволами, нежели с людьми. Это доказывали вы многими оскорбительными примерами во время нашего пребывания у вас. Теперь явились мы с оружием в руках и имеем полную власть отомстить вам, если захотим, — вы же не можете не ждать жесточайшей мести. Однако же, мы намерены вывести вас из заблуждения и доказать, что гнусные качества, которые вы нам приписываете, принадлежат не нам, а единственно тому генералу, под начальством которого мы сражались с вами. Этот вероломный обманул нас, хотя только нашей храбрости обязан взятием вашего города, он, однако, отказался разделить с нами плоды этого завоевания. Это принудило нас посетить вас вторично. Жалеем вас, да делать нечего. Впрочем, мы льстим себя надеждой, что вы будете довольны нашей умеренностью и правдивостью. Обещаем вам оставить город ваш без малейшего насилия или беспорядка, как скоро заплатите нам пять миллионов. Больше не хотим требовать. Если же вы не примете такого умеренного требования — то ожидайте всевозможного несчастия, которое в таком случае должны приписать единственно себе и генералу Пуантису, которого имя дозволяем покрыть всевозможными позорными названиями и проклятиями».
Жители Картахены знали очень хорошо, что с такими людьми оставался один ответ: немедленно уплатить требуемую сумму. Для этого один монах взошел тут же на амвон и заклинал своих слушателей отдавать в такой крайности все оставшиеся у них драгоценности. Но люди скорее отказываются от надежды спасти жизнь свою, чем от своих сокровищ. Это оказалось и здесь, когда после окончания увещания приступили к сбору: он далеко не достигал требуемой суммы. Его вручили флибустьерам, причем уверяли их, что это все, что осталось им после первого грабежа. Но флибустьеры и слушать не хотели этого, верные своей угрозе, они приступили к новому грабежу, обыскивали самые потаенные углы, даже могилы не были изъяты от их алчности, но нашли очень мало. Пытали значительнейших жителей, чтобы узнать, где скрыты их сокровища, но и это ужасное средство не имело успеха. Флибустьеры не хотели также уехать без добычи и потому употребили следующую хитрость. Они привели в собор двух знатнейших жителей и грозили им смертью, так как те не открывали ничего, их увели при общих воплях испанцев на место казни и там заперли в скрытном месте. Между тем послышался залп из ружей и флибустьеры объявили, что две первые жертвы упорства пали. Потом стали подводить других значительнейших жителей, угрожая им той же участью. Эта мера пиратов была сообщена всем пленникам и имела желаемый успех. В тот же самый день собрали с лишком миллион испанских талеров. Теперь сами флибустьеры, убедившись, что это последнее, отказались от всех дальнейших притеснений, пробыли еще три дня в городе, потом сели на суда, взяв с собой сто двадцать невольниц-негритянок, и уехали со своей добычей, из которой на каждого пирата приходилось золотом и драгоценностями с лишком по три тысячи пиастров.
Жители Картахены до отъезда флибустьеров были еще свидетелями акта правосудия пиратов. Двое из них преступили приказание не делать никаких бесчинств и изнасиловали несколько девушек. Родственники последних осмелились пожаловаться, основываясь на формальном обещании флибустьеров удержаться от всяких неприязненных поступков. Жалоба была принята, преступников схватили, привели на военный суд, наскоро образовавшийся из пиратов, который присудил их быть расстрелянными, что, несмотря на ходатайство самих обиженных, было немедленно исполнено в глазах всех жителей.
Флот флибустьеров состоял из девяти судов, едва выйдя из Картахены он наткнулся на английскую военную эскадру. В этой крайности каждый помышлял только о своем спасении, не думая о других. Самые большие два корабля, на которых находилось более миллиона пиастров, были взяты англичанами после упорного сопротивления. Один загорелся и был выброшен на берег Сан-Доминго, но люди и деньги спасены, четвертый был выброшен на берег только что разграбленной Картахены, весь экипаж попался в руки испанцев, которые, однако, пощадили жизнь флибустьеров и употребили их только на починку попорченных укреплений. Остальные пять кораблей благополучно достигли Сан-Доминго.
Французское правительство сильно вознегодовало за случившееся в Картахене, однако в отношении к разделу добычи объявило себя на стороне флибустьеров и колонистов и приказало выдать им 1 400 000 ливров, что, однако, никогда не было исполнено.
Людовик XIV находился тогда в суеверном периоде своей жизни, когда совесть мучила его не за кровавые войны, возбужденные его честолюбием, не за казни и заключение невинных, а за мелкие упущения в исполнении правил веры. Поэтому он с ужасом взирал на церковные утвари, привезенные французами из Картахены, тем более, что это святотатство совершили его подданные. Он повелел отделить от добычи все церковные утвари, снарядить нарочно корабль и отвезти их назад в Картахену.
Были еще другие отдельные толпы пиратов, которые под страшным именем флибустьеров искали славы и добычи уже не в Вест-Индии, где нельзя было более ждать защиты и покровительства, а в отдаленных морях, не думая о том, что там не представлялось им в нужном случае никакого убежища. Между ними находился француз Монтобан, который разбойничал в 1695 году у берегов Гвинеи и сам вкратце описал свои подвиги. Он нападал на военные корабли и брал их. Английский сторожевой корабль, стоявший у Анголы, непременно хотел взять корабль Монтобана, но Монтобан и товарищи его дрались так отчаянно, что принудили к сдаче самих англичан. Приведенный в отчаяние, английский капитан решился не пережить этого поношения и взорвал свой корабль, корабль пиратов взлетел вместе с ним. Весь экипаж английского корабля, так же как и экипаж монтобанова, погиб, за исключением Монтобана и пятнадцати пиратов, которые живые упали в воду и вскоре принялись за прежнее ремесло свое. Недостаток в убежищах скоро, однако, прекратил их неистовства.
Наконец флибустьеры, не только зависевшие от английских и французских губернаторов, но и свободные, начали драться между собой. Забыв о прежнем братстве, французские флибустьеры стали беспрерывно делать высадки на остров Ямайку, много лет доставлявший им убежище и защиту, и грабить прибрежные поселения.
Подобное намерение возымел пират Давио, который в 1692 году вышел на берег с 290 флибустьерами. Случайно тридцать пять из них отделились от прочих и не могли отыскать их, блуждали по острову, беспрестанно сражаясь с жителями его, между которыми находились еще коренные флибустьеры, и ежеминутно опасаясь попасть в руки своих врагов. Число их уменьшилось уже до ста пятнадцати, когда они были захвачены ужаснейшим землетрясением, какое когда-либо запомнят летописи мира. Удары были так сильны, что ежеминутно ожидали поглощения острова бездонною пучиною. Между тем воздух был тих и небо ясно. При первых же ударах флибустьеры опрометью бросились на берег и в находившиеся там лодки: но торопливость их была такова, что большая часть лодок потонула, и пираты только с большим трудом возвратились вплавь на берег. Между тем море выступило из берегов, отбросило уцелевшие лодки с пиратами далеко от берега, покрыло остров и утопило множество флибустьеров, другие взобрались на вершины высочайших деревьев и там провели пять часов, пока прекратилось землетрясение и море ушло в свои берега.
Опустошение, причиненное этим землетрясением на острове, было ужасно. С лишком одиннадцать тысяч человек лишились жизни. Порт-Рояль был почти совершенно засыпан, большая часть крепости разрушена до основания, стены ее сброшены в море. Из находившихся в гавани кораблей и судов многие потонули, другие сорваны с якорей и разбиты в щепы, ни одно не осталось без значительных повреждений. Французский город, находившийся в двух милях от берега, был засыпан. Целые горы низверглись в долины и выровняли их, другие треснули и образовали неизмеримые пропасти. Все сообщения жителей были прекращены, несколько ущелий, через которые проходили дороги, завалены землей. Только с величайшей опасностью и усилиями можно было переходить с места на место.
Флибустьеры лишились при этом случае почти всего своего оружия, тридцать пять человек погибли, но находившиеся в лодках имели счастье спастись в море. Не только они, но и остававшиеся на берегу после разных опасностей и приключений выбрались благополучно из Ямайки.
Около исхода XVII столетия флибустьеры подверглись совершенному преобразованию и, как мы уже говорили выше, удержали только прежнее имя. Независимость их исчезла совершенно и вместе с ней то мнение народов о братстве их, которое делало их столь страшными. Все особенности исчезли. Многие совершили преступления и неистовства, которые заставляли их искать другого убежища, другие рассеялись, и любовь к родине до того остыла в них, что целые толпы французских «береговых братьев» переселялись на остров Ямайку и сражались против своих одноземцев. Даже самое название флибустьеров приняло другое значение: его давали беспорядочным толпам вооруженных искателей приключений всех наций, действовавшим по поручению разных воевавших между собой держав. Теперь не только на Сан-Доминго, Ямайке и Тортуге находились так называемые флибустьеры, но и на Мартинике и других островах: точно так, как испанцы, изгнав из Сан-Доминго буканьеров, поселили на нем испанцев, дав им то же название и надеясь заменить ими изгнанных, хотя вовсе не могли придать им тех же качеств и характеристических черт, напротив, новое общество охотников послужило только к тому, что сделало явственнее контраст. Испанские буканьеры в конце XVII столетия столь же мало походили при своей лености, совершенном недостатке в любви к вольности и по трусости на коренных, самостоятельных, деятельных, смелых французских буканьеров, как мартиникские флибустьеры на флибустьеров Сан-Доминго. Поэтому то название их мало-помалу получило совершенно другой смысл.
Глава 11.
Через Магелланов пролив к побережью Перу и Панамы
править
Политическое состояние Европы мало-помалу изменилось совершенно. Хотя мир и не совсем еще установился после Нимвегенского трактата, однако дворы приняли другие системы, другие правила. Защита, которую находили флибустьеры на многих вестиндских островах и в которой уже прежде отказала им Англия, была теперь отнята у них и со стороны Франции, а с нею кончились смелые предприятия и подвиги настоящих флибустьеров в Вест-Индии. Но нелегко было укротить дух независимости, жадность к добыче и страсть к отчаянным предприятиям, особенно в английских моряках, которые, по окончании войны в Европе, не находили более врагов на море, с которыми могли бы померяться силами. Исчезли все предлоги, употреблявшиеся дотоле англичанами и французами, будто причиняют вред неприязненным народам по повелению своих правительств, и потому они сделались в полном смысле слова пиратами, или, правильнее, разбойниками. Не находя более безопасности в вестиндских водах, они избрали поприщем своих хищений Южный океан.
Море это, где появлялись очень редко испанские военные корабли и где вовсе не было военных кораблей других наций, где притом не знали флибустьеров, и перуанские и мексиканские прибрежные моряки привыкли разъезжать без всяких опасений, всегда представлялось пиратам чрезвычайно привлекательным. И в самом деле, множество больших испанско-американских приморских городов от Чили до Калифорнии обещали богатую и легкую добычу. Значительнейшими из них, начиная с юга, были: Арика, Санья, Наска, Писка, Пахакама, или Циудад-де-лос-Рейес, и гавань его Каллао, где находились королевские военные корабли, принадлежавшие к перуанскому флоту, далее города Трухильо, Паита, Квеаквилья, Ла-Барбакоа, Панама, Реалегво, Текоантепекуа, Акапулько и другие важные приморские поселения. Все эти города и преувеличенные понятия о еще более значительных и богатых городах во внутренности земли, как то Лиме, Мехико и прочие, соединенные с мечтой о золотых и серебряных рудниках, делали флибустьерам Южный океан интереснейшей частью всего земного шара. Правда, они видели его при экспедициях своих в Панаму, но не поездили по нему, как следовало по их понятиям. В исходе 1684 года многие отдельные, рассеянные по разным островам толпы флибустьеров, англичан и французов, не сговорясь между собой, но как бы руководимые инстинктом, в одно и то же время решились предпринять поход к берегам Южного океана.
Это намерение приняли вдруг с лишком две тысячи человек, но, как обыкновенно, без всякого предварительного согласия и условия, потому что один случай сводил всегда большие или меньшие отряды их.
С Ямайки поплыли на разных судах восемьсот англичан с намерением пробраться через Магелланов пролив в Южный океан. Другой отряд, состоявший из ста двадцати англичан, на лодках поехал в залив Ураба, потом пошел пешком к реке Чика и по ней поплыл вниз до впадения ее в Южный океан у местечка Бока-дель-Чика. Недолго спустя по той же дороге последовали за ними четыреста тридцать французов под предводительством Гронье, л’Экюйе и Ле-Пикара, а за ними следовало еще несколько отрядов обеих наций на кораблях и на мелких судах. Большая часть, составляя слишком незначительные отряды и плывя на весьма малых судах, должна была держаться близко к земле и поминутно выходить на берег для добывания пищи, они почти всегда падали жертвой индейцев и погибали, недостигнув цели своей. Другие двести французов сели на суда в Кап-Франсе под начальством капитана Лесажа чтобы, подобно англичанам, также пробраться в Южный океан через Магелланов пролив.
Между тем англичане составляли большинство и несколько времени были господствующей нацией, с ними соединилось много французов и голландцев. Таким образом, составились отряды пиратов, которые считались превосходившими все прежние. Образованному французскому дворянину Равено де-Люссану, деятельному соучастнику пиратов в их разбоях и судьбе, обязаны мы сведениями о действиях флибустьеров в Южном океане, впоследствии они были подтверждены и другими соучастниками-очевидцами — французами и англичанами.
В марте 1685 года, вследствие вышеописанного плана, флотилия флибустьеров, состоявшая из десяти кораблей с 1100 человеками экипажа, явилась в Южном океане. Флотилию составляли два фрегата, один тридцатишести-, другой шестнадцатипушечный, пять меньших военных судов без пушек и три барказа. Девятью из них командовали англичане и только одним француз, все они были отняты у испанцев. К ним присоединилось еще несколько других отрядов флибустьеров и между ними отряд капитана Гронье, который совершил удачно долгий и опасный путь на пирогах и лодках. Всей флотилией командовал англичанин Дэвид.
Недалеко от перуанских берегов флибустьеры взяли испанский корабль и узнали от пленных, что перуанский вице-король приказал всем купеческим кораблям не выходить в море, обещая им, что в скором времени прибудет военная эскадра, которая изгонит пиратов из Южного океана. Между тем флибустьеры прибыли уже к Панаме, где надежда на помощь была очень слаба, а, напротив, царствовал величайший ужас при вести о вторичном появлении неумолимых врагов. Пираты крейсеровали на небольшом расстоянии от города, потому что по причине мелководья не могли приблизиться к нему. Вскоре, однако, они бросили якорь у острова Тарога, ожидая появления испанского флота, без уничтожения которого не могли иметь успеха.
Наконец после четырехнедельного ожидания, седьмого июня 1685 года, флибустьеры завидели испанскую эскадру, назначенную для их уничтожения. Она состояла из семи больших военных кораблей, в числе которых были два линейных и один семидесятипушечный, они шли прямо на суда пиратов. Флибустьеры ни минуты не сомневались в победе и радовались случаю, который на долгое время оставит им неоспоримое владычество на этих морях. Впрочем, битва не кончилась к их выгоде, потому что ветер был им противен, море беспокойно, и они не знали отмелей и берегов. Кроме того, силы были слишком неравны.
Самое сражение было одним из отчаяннейших предприятий, отмеченных в летописях флибустьеров, и при великом неравенстве никак не могло иметь счастливого конца. Поэтому они пришли в весьма опасное положение, из которого могло спасти их только самое отчаянное мужество. Один корабль их был окружен испанцами. Другие, менее стесненные, могли бы удалиться, но они решились единодушно лучше погибнуть до последнего, чем оставить неприятелю хоть малейшую лодку. И в самом деле, намерение это удалось сверх всякого чаяния, так что эта почетная битва, хотя неудачная, стоила победы, они потеряли только барку, большей частью наполненную пленными, которая до того была пронизана испанскими ядрами, что угрожала немедленной гибелью, почему экипаж оставил ее. Освобожденные этим случаем пленные, которым не было неизвестно отчаянное положение их на готовой потонуть барке, поспешили броситься в объятия земляков своих, но испанский адмирал, который не знал этого обстоятельства и не подозревал, чтобы там находились пленные, но видел, как барка была оставлена флибустьерами, принял ее за брандер и поспешно велел обратить на нее весь огонь. Через несколько минут барка и все пленные исчезли в морской пучине.
Морское волнение, продолжавшееся и после битвы, скоро рассеяло суда флибустьеров, и они никогда уже не сошлись все вместе. О некоторых из них более не слыхали, о судьбе же других, особенно о тех, которые, как будет описано ниже, с 330 человеками, достигли до острова Сан-Хуан-де-Куэбло, остались следующие сведения.
Еще до общего рассеяния кораблей между флибустьерами оказались признаки несогласия, которое нередко укоренялось между ними и здесь особенно было для них гибельно. Неудачная битва с испанцами подала первый повод к раздору, и — что особенно странно — причиной его была религия. Англичане, которыми владел в те времена дух пиетизма, заставлявший их ужасаться зрелищами католических обрядов, подвергали в испанских церквах поруганию распятия и образа, разбивали их в куски, стреляли в них из пистолетов и смеялись над своими товарищами, французами, которые в ужасе крестились при виде этого безбожия. Поэтому все французы, рассеянные на разных судах, числом сто тридцать, отделились от англичан, двести же других, находившихся на корабле капитана Гронье, остались близ них, недалеко от Панамы.
Сто тридцать отделившихся французов сделались основою толпы самых отчаянных искателей приключений, они производили теперь грабежи на свой собственный счет на море и на суше, забирали все попадавшиеся им корабли, высаживались везде, где предвидели добычу, и брали выкуп с городов, которых жители были слишком слабы или трусливы, чтобы сопротивляться им. Между прочим, взяли они приступом города Леон и Эспарсо и сожгли город Реалейо. Здесь вовсе не привыкли видеть неприятелей, и потому жители дрожали при виде всякого вооруженного человека. Поэтому не нужно было даже страшного имени флибустьеров, чтобы произвести всеобщее бегство. Суеверные поступки испанцев еще увеличили бедствия страны. Если флибустьеры являлись вторично в какой-нибудь город, то духовенство торжественно предавало анафеме город, и жители немедленно оставляли его, не похоронив даже убитых при обороне.
Одна барка, на которой находились англичане, была отброшена в Куэбло, экипаж ее решился соединиться с французами, которые, как господствующая партия, согласились на это тем охотнее, что незначительность числа их заставляла опасаться неудачи. Усилившись таким образом, они умножили и распространили свои нападения, которые, впрочем, большей частью производились каждой нацией отдельно.
Испанцы придумали хитрость, чтобы избавиться от этих ужасных гостей. Они отправили к флибустьерам с офицером письмо от генерального викария провинции Коста-Рика, в котором уведомляли последних, что в Европе Испания заключила мир со всеми народами, и поэтому должно надеяться, что и флибустьеры не будут продолжать более войны, а подумают о возвращении восвояси. Если им угодно совершить это возвращение, то им будет оказано всевозможное пособие, и их, как друзей испанцев, перевезут в Европу на королевских галионах. Но флибустьеры скоро догадались, что тут скрывается измена, и наотрез отвергли предложение.
Город Никоя, взятый также флибустьерами, но не сумевший заплатить выкупа, был сожжен. Но при этом французские грабители поступили особенным образом. Превосходя в числе англичан, они могли соблюсти свои религиозные предрассудки. Поэтому во время пожара они наблюдали за сохранностью церквей и даже образов в частных домах, которые относили в церкви. Город Чириквита и другие, не желавшие подвергнуться одинаковой участи с Никоею, давали выкупы.
Англичане и французы все еще действовали отдельно, причем первые, будучи сильнее, делали лучшие успехи в грабежах и морских разбоях. Притом толпы англичан были смешаны, тогда как французские состояли из одних французов, но как число их все более и более уменьшалось, то они скоро были принуждены принимать в свои отряды и англичан. Отчаянное мужество и бесчеловечие господствовали во всех отрядах в равной степени. Панама была, так сказать, средоточием, куда ездили они часто, чтобы в окрестностях ее добывать жизненные припасы и брать встречавшиеся корабли, причем часто происходили битвы на суше и на море. Скоро капитан Гронье соединился с этими флибустьерами, отделясь с 60 французами от первой флотилии.
Подкрепленные этим отрядом, флибустьеры пошли на Пуэбло-Вьего, большое местечко, где испанцы окопались в церкви, перед нею выстроили в боевом порядке сто пятьдесят всадников. Но эти защитники не дождались даже приближения неприятеля: только что завидев пиратов, все они разбежались, оставив им множество съестных припасов, в которых очень нуждались флибустьеры. Но по истреблении этих припасов возобновился прежний недостаток, потому что испанцы скрывали все жизненные потребности. Это принудило флибустьеров возвратиться в Сан-Хуан-де-Куэбло, где море обещало добычу или хоть другую помощь, ибо там оставалась часть отряда. Там же находились и морские силы их, состоявшие из одного корабля, двух барок, четырех лодок и нескольких недостроенных еще пирог. Здесь пребывали они в совершенном спокойствии, когда вдруг завидели пятнадцать кораблей, подъезжавших к пристани. Уверенные, что это испанские суда и что, следовательно, корабль их погиб, они поспешно перенесли о него все припасы и вещи на барки и разбили его на берегу, при этом приняли все меры, чтобы воспрепятствовать высадке, если бы испанцы покусились на нее. Но последние и не думали пускаться на это и удовольствовались осмотром разбитого корабля, выбрали из него железо в знак победы и сожгли остов, после чего немедленно уехали.
Флибустьеры собрали свою небольшую флотилию в Кайдейраском заливе и намеревались посоветоваться о важной экспедиции, когда завидели корабль, за которым тотчас учинили погоню. Приблизясь к нему, они с удивлением узнали в нем один из кораблей дэвидовой эскадры, на котором находились английские флибустьеры, — встреча, угрожавшая недобрыми последствиями. Начальник его, Тюслэй, гордым обращением с французами подал первый повод к вредному для всех разделению отряда. Поэтому теперь его и весь экипаж взяли в плен. На корабле находилось сто двадцать англичан, которые, застигнутые врасплох, не могли выгодно защищаться против превосходных сил, корабль был объявлен добрым призом.
Тюслэй и англичане были чрезвычайно поражены, французы же, которые действовали вовсе не серьезно и притом нисколько не желали на краю света иметь между собой новых врагов, после пятичасовой шутки, в продолжение которой бранили пленных за их небратские поступки, положили конец ужасу их: дали всем им свободу и возвратили корабль со всем на нем находившимся. Освобожденные англичане решились соединиться навсегда со старыми друзьями.
Усилившись так значительно, флибустьеры решились предпринять важную экспедицию. Они хотели напасть на город Гренаду и семнадцатого апреля 1687 года триста сорок пять человек отправились в путь к этому городу, где давно уже ждали их, поэтому удалили все драгоценности и, кроме того, приготовились к отпору. Флибустьеры узнали от одного пленного, что все жители вооружились, окопали себя высокими и крепкими стенами, снабженными двадцатью пушками, и, кроме того, имели для подкрепления шесть эскадронов кавалерии.
Гренада была в то время большим городом с красивыми домами, прекрасными монастырями и великолепными церквами и принадлежал к числу богатейших городов Америки. Он находился на берегу озера Никарагуа, в двадцати французских милях от Южного океана. Перед городом было множество обширных сахарных заводов. Посреди его находилась цитадель, крепкая четырехугольная крепостца, способная задержать целую армию. Но все это нисколько не затруднило флибустьеров. В несколько часов овладели они городом, лишившись только двенадцати человек. Но они не нашли здесь ничего, кроме немногих бесполезных для них товаров: все прочее было увезено или скрыто.
Никогда еще не случалось флибустьерам брать большой город и не находить в нем никакой добычи. Оставшиеся товары и вещи не имели для них никакой цены. Между тем теперь представлялся им прекрасный случай с удобством и безопасностью оставить твердую землю Америки, потому что озеро сообщалось с Северным океаном, но они не успели еще награбить никакой значительной добычи, и мысль возвратиться с пустыми руками после стольких опасностей и приключений была им несноснее смерти. Итак, решившись выжидать лучшей удачи, оставили они Гренаду, не взяв с собой ничего, кроме одной пушки, которая пригодилась им как нельзя лучше: едва только вышли они в поле, как на них напало 2500 человек, которые, однако, при первом выстреле из пушки разбежались. Другой отряд, из города Леона, в 500 человек был прогнан так же легко. На другой день, проходя пустыней и не имея, при сильном солнечном зное, ни капли воды, они должны были бросить пушку, потому что волы не могли тащить ее далее. Везде, куда бы ни являлись они, не было съестных припасов, потому что индейцы, по повелению правительства, уничтожили все съестное, которого не могли скрыть заблаговременно.
Жители местечка Джинандейо пригласили к себе флибустьеров, конечно, в насмешку, потому что тут испанцы, в числе 200 человек, окопались в ущелье. Но это не препятствовало приступу, гарнизон бежал без сопротивления, и победители вступили в город и сожгли его в наказание за насмешку.
Чрезвычайно странным и даже загадочным кажется то, как могли флибустьеры в прекраснейших и плодороднейших провинциях терпеть нужду и голод, но причина этого заключалась в их маленьких, дурных судах, в которых они не могли пускаться в открытое море, а должны были держаться у берегов, следовательно, всегда в виду испанцев. Последним поэтому было очень легко наблюдать за всеми их движениями и иметь время до прибытия их обезопасить все драгоценности и съестные припасы. Пираты нигде не могли застать города, местечка или селения врасплох, что было бы легко, если бы они имели большие корабли: зная о близости врагов и потеряв уже не одно судно, испанцы прекратили все береговые сообщения между Перу и Чили, на море не показывался ни один корабль, ни одно судно, посредством которых поддерживалась и процветала торговля. Вместо того, открыли они более дорогой, но безопасный торговый путь сухим путем и поддерживали его в продолжение всего времени, которое провели в этих странах флибустьеры.
Большой отряд пиратов, о котором мы говорили, наконец снова достигнул морского берега, где находились другие, все они начали советоваться о дальнейших действиях. Одни предлагали крейсеровать на широтах Панамы, пока испанцы, успокоенные их удалением, снова откроют мореплавание. Другие оспаривали это мнение, опасаясь продолжительной дурной погоды, часто бывающей в это время года, и хотели ехать на запад, перезимовать на каком-нибудь острове и ждать лучшей погоды. Всякий оставался при своем мнении и потому решили — разделиться. В отряде находилось шесть тяжело раненных и четверо изувеченных. Для обеспечения их положения употребили все общественные деньги, накопленные в последнее время. Первым шестерым дали по шестьсот, а другим четверым по тысяче пиастров, потом разделили все братски, без спора: барки, лодки, снаряды, съестные припасы. Число французов, которые намеревались идти к Панаме, простиралось до 148, к ним присоединились также 125 англичан из отряда Тюслэя, которому поручили главное начальство, другой, слабейший отряд, состоявший из 148 французов, желал иметь начальником капитана Гронье, но он не хотел оставить многочисленнейшего отряда. 13 мая 1686 года последовало формальное расставание и мы, по недостатку сведений, можем следовать только за отрядом Тюслэя.
Первым подвигом его флибустьеров было взятие города Виллия, в тридцати французских милях от Панамы, где взяли трехсот пленных и нашли 15 000 пиастров золотом и серебром и на полтора миллиона товарами, из которых выбрали самые драгоценные, надеясь увеличить ценность добычи еще выкупом города и пленных. Вскоре представился случай предложить это бежавшему алькаду, но он дал гордый ответ, что «не имеет другого выкупа для флибустьеров, кроме пороха и пуль, и ими готов служить им; что касается до пленных, то предоставляет судьбу их воле Божией, притом же люди его собираются уже, чтобы ближе познакомиться со своими гостьми». После этого ответа, город, находившийся довольно далеко от морского берега, был зажжен и оставлен, добычу же нагрузили на две лодки, чтобы сплавить ее по реке, между тем как отряд флибустьеров шел недалеко от берега. Испанцы не осмеливались напасть на последних, но шестьсот человек из них в засаде подкараулили добычу, и быстрым нападением им удалось овладеть ею снова. После разных необдуманных поступков алькада, стоивших жизни нескольким испанцам, наконец за остальных заплатили 10 000 пиастров выкупу.
От экипажа судна, шедшего из Панамы и взятого ими, флибустьеры узнали, что тридцать шесть флибустьеров сели на барку, чтобы рекой Бока-де-Чика достигнуть Северного океана, но что большой отряд испанцев и индейцев, соединясь, напал на них и истребил большую часть их, причем в Панаму привезли одного пленного. Два отряда англичан, в 40 человек каждый, имели ту же участь и изрублены все. Но вместе с этой неприятной вестью получили они другую, приятную, что ежедневно ждут в Панаму два корабля с мукой из Лимы, на которых, кроме того, находится жалованье панамского гарнизона. Флибустьеры тотчас расположились у острова Тарога, чтобы пресечь им путь.
Между тем одному из пленных испанцев удалось уйти и сообщить панамскому губернатору о незначительном числе флибустьеров. В одно утро последние вдруг увидели фрегат и две барки, плывшие на них. Тут нечего было ждать добычи, притом и партия была слишком неравная. Однако необходимо было драться. На фрегат бросили множество ручных гранат, которые причинили большой беспорядок, этим воспользовались пираты и взяли его на абордаж. После взятия фрегата барки, само собою разумеется, пропали. Одну из них взяли немедленно, другая, убегая от пиратов, разбилась у берега, и большая часть экипажа ее утонула. Из экипажа фрегата в 120 человек, восемьдесят были убиты или ранены, а на барке из семидесяти только девятнадцать остались невредимы.
В то время как победители бросали в море убитых и старались привести в порядок поврежденные снасти, на море показались еще две большие барки, шедшие из Панамы. Пленные говорили, что они, вероятно, присланы к ним на помощь. Флибустьеры заключили из этого, что в городе не знают еще, что они остались победителями, и, решась воспользоваться этим случаем, подняли испанский флаг и дали баркам подойти на самое близкое расстояние, тогда открыли по ним сильный огонь, требуя, чтобы они сдались. Испанцы упорствовали, но пираты засыпали одну барку таким множеством гранат, что она загорелась и потонула со всем экипажем, другая сдалась несколько минут спустя. На ней флибустьеры нашли четыре огромные пучка готово нарезанных веревок, которые испанцы, не сомневаясь в своей победе, прислали как необходимо нужные для перевязывания пленных разбойников. Это открытие взбесило флибустьеров, и ни один из испанцев на этом судне не был пощажен: их всех изрубили.
Все эти битвы стоили флибустьерам только одного убитого, но двадцати двух тяжело раненных, между которыми находился и капитан Тюслэй, который скоро умер от ран. За ним последовали все остальные раненые, что подкрепило подозрение, что испанцы стреляли отравленными пулями.
Теперь флибустьеры вспомнили о недавно полученной вести, что во время экспедиций их товарищей, при отступлении, четыре англичанина и один француз попали в руки испанцев. Это заставило их вступить в переговоры с обер-президентом Панамы. Они требовали освобождения пяти пленных, в противном случае грозили за каждого из них умертвить четырех испанцев. Обер-президент изъявил свое несогласие в письме, которое вручено было коменданту крепости Сеппа. Флибустьеры отвечали изустно, что непременно должно освободить пленных, если президент не хочет получить посылкой головы пленных испанцев. Это встревожило начальника Панамы. Он знал, как исполняют флибустьеры свои угрозы и не хотел более вмешиваться в это дело, поэтому Панамский епископ принял на себя дальнейшие переговоры и написал к пиратам письмо следующего содержания:
«Господа! Г. обер-президент писал к вам довольно грубо, я, напротив, убедительно прошу вас не проливать крови невинных, находящихся в ваших руках, потому что они дрались с вами принужденно и против воли. Отказ президента основывается на его повиновении королю, запретившему такие размены. Но я употреблю все средства, чтобы доставить им свободу. Поверьте моему слову, вы будете удовлетворены.
В то же время, однако, уведомляю вас, что все четыре англичанина приняли католическую веру и потому решились остаться у нас».
Флибустьеры считали все это пустыми отговорками, они были не такие люди, чтобы отступить от однажды принятого намерения, и тем более теперь не чувствовали никакой жалости, что товарищи их один за другим умирали от ран, нанесенных отравленными пулями. Угроза была исполнена, и они послали в Панаму двадцать голов с уверением, что при дальнейшем отказе выдать товарищей их, они вышлют головы всех остальных пленных. У них оставалось еще 90 испанцев и, после первого плачевного доказательства, что они не шутят, нечего было более медлить. Пленных флибустьеров выпустили немедленно, к чему обер-президент присовокупил учтивое письмо и множество лакомств и припасов для раненых, уверяя, что если бы у него было больше флибустьеров, то он и их освободил бы из плена. Флибустьеры в ответе своем упрекали его, что он решился слишком поздно на такое благое намерение и тем намеренно причинил смерть испанцам. Притом они горько жаловались на употребление отравленных пуль, как на нарушение всеобщих военных законов, за которое могли бы отомстить теперь смертью всех пленных испанцев.
Впрочем, они отправили к президенту 12 раненых испанцев и требовали за остальных, если он хочет спасти их, 10000 пиастров выкупа, которые и были выплачены, но и то только после возобновленных угроз.
Между тем десанты и грабежи продолжались, пираты поджидали богато нагруженные корабли, чтобы потом удалиться в Северный океан.
Ближайшая экспедиция пиратов была направлена на богатый перуанский город Квеаквилла на реке того же имени. Этот город, находящийся в десяти милях от моря, для избежания потопления весь был выстроен на сваях. Его называют также Гуаяквиль. Здесь бросились на них 700 испанцев, но немедленно были разбиты и прогнаны. Они спаслись в трех фортах, защищавших город: но все три, один за другим, были взяты после одиннадцатичасовой битвы, несмотря на то, что в них находилось до 5000 солдат. Флибустьеры не отдохнули, пока не овладели фортами и всем городом. Губернатор и старшие офицеры, храбро защищавшиеся, были переранены и вместе с 700 жителями взяты в плен. Войска, искавшие спасения в бегстве, были преследуемы англичанами, между тем как французы, желая показать ревность свою к вере, собрались в главную церковь на молитву.
Однако завоевание это нанесло флибустьерам весьма чувствительную потерю. Они лишились значительного числа людей и, между прочим, капитана Гронье. Смерть этого умного и умеренного предводителя была тем чувствительнее, что незадолго перед тем лишились капитана Тюслэя.
Добыча была огромная, она состояла в жемчугах, драгоценных камнях, серебре и 70 000 пиастрах. Но гораздо больше всего этого, и между прочим до трех миллионов пиастров деньгами, было скрыто жителями во время сражения. Флибустьеры пустились в погоню за шлюпками, в которые были нагружены эти богатства, но они слишком опередили их, и пиратам досталась только серебряная пушка весом в 22 000 пиастров и орел из соборной церкви, массивного золота, весивший шестьдесят восемь фунтов и украшенный смарагдами. В гавани было четырнадцать кораблей, которые, вместе с пушками крепостей и многими другими вещами, были совершенно не нужны флибустьерам. Поэтому они условились с губернатором в выкупе за пленных, город, форты и корабли, требуя за пощаду всего этого миллион пиастров и 400 мешков хлеба, которые должно было привезти из Квито, в 80 милях от Гуаяквиля. В ожидании выкупа, флибустьеры вели себя очень чинно, однако же, ночью вспыхнул пожар близ того места, где хранилась вся добыча, порох и другие снаряды. Флибустьеры поспешили перенести все на суда, а пленников перевели в самый большой форт и потом принялись тушить огонь: но, несмотря на старания их, пожар истребил целую треть города.
Это несчастье не произвело, однако, никакой перемены в условиях. Между тем улицы города все еще были завалены трупами (которых число простиралось до девятисот), распространившими нестерпимую вонь, которая причинила болезнь нескольким пиратам, что заставило их немедленно переехать на остров Пуна, куда взяли с собой 500 пленных обоего пола.
Здесь провели флибустьеры целый месяц в пирах и празднествах. К ним подвозили ежедневно из Квеаквиллы не только свежие припасы, но и всевозможные предметы наслаждения. Весь день раздавалась разнообразная музыка, дни и ночи проводили в беспрерывных плясках. Все заботы были забыты с обеих сторон, ибо условие было заключено, и победители оказывали себя столь же учтивыми, сколько веселыми. Это расположение духа перешло наконец и на пленных женщин, которые имели здесь более свободы, чем дома, они принимали участие в пирах, плясках и пении и притом не оказывались слишком жестокосердными, забавляя победителей и более чувственным образом.
Но сцена скоро переменилась. Срок внесению выкупа истек, а уплаты не последовало. Флибустьеры согласились на отсрочку, но вместо денег прислали офицера, который уговаривал пиратов ждать терпеливо. Флибустьеры убедились, что испанцы обманывают их и хотят только выиграть время, чтобы приступить к неприязненным действиям, а потому нужно было внушить им страх. Пленные должны были бросить жребий, и четырем из них немедленно отрубили головы и отдали в ответ испанскому офицеру, присовокупляя, что если через четыре дня не будет внесен выкуп, то отрубят головы всем остальным.
На другой день подозрения флибустьеров оправдались: они перехватили курьера, отправленного временным губернатором Квеаквиллы к вице-королю Лимы, в бумагах его обозначались дальнейшие меры к истреблению пиратов. В них, между прочим, уведомляли о четырех присланных в город головах казненных испанцев, обещали время от времени посылать флибустьерам по несколько тысяч пиастров и тем задержать их до прибытия помощи. «Если они, — было сказано в письме, — пришлют даже полсотни голов, то эта потеря далеко вознаградится истреблением всех пиратов».
Это известие привело пленников в неописанный ужас. Пленный губернатор отправил в город одного всеми уважаемого монаха с полномочием, несмотря на действия вице-губернатора, употребить все меры к скорейшей доставке выкупа. Следствием этого было прибытие в Пуну барки с 24 мешками муки и 20 000 пиастров золотом, причем просили ждать остальной суммы еще три дня. Флибустьеры согласились на эту отсрочку, но с угрозой, что по истечении ее они снова явятся в Квеаквиллу. На другой же день город объявил решительно, что не заплатит более 22 000 пиастров, впрочем, у него наготове 5000 войска, чтобы прилично принять пиратов. Это известие привело флибустьеров в ярость. Одни требовали немедленной казни испанцев, другие же доказывали бесполезность этой меры, тем более, что и так собирались оставить Южный океан. При сильном подкреплении, присланном испанцам, нельзя было предвидеть, чем кончатся враждебные действия, и потому большинство решилось принять предлагаемую сумму. Деньги были присланы и за них отпущены пленники, за исключением пятидесяти знатнейших жителей, между которыми находился и губернатор.
Разделавшись таким образом с жителями Квеаквиллы, флибустьеры оставили остров, на котором провели ровно месяц в пирах и весельи. Перед отъездом своим они встретились с Дэвидом, первым начальником своим, с которым расстались за два года перед тем. Он прибыл на фрегате, который скоро оказал им важные услуги, ибо недолго спустя они встретили несколько испанских военных кораблей, которые были отправлены для их истребления. Битва была слишком неравна, и при всем том испанцы не могли сладить с пиратами. Ночь разлучила сражавшихся, но на другое утро битва возобновилась и продолжалась до ночи. На следующее утро испанские корабли исчезли из виду. Флибустьеры высадили всех своих пленных у мыса Пастоа и отпустили их без выкупа, потому что они только отягощали их, и поехали к устью реки Квеаквиллы, служившему постоянным сборным местом флибустьеров, но противные ветры и бури отбросили их в море и рассеяли. Несколько судов остались, правда, вместе, но экипаж их нуждался в съестных припасах. Нужда дошла наконец до того, что они ели только раз в двое суток. Притом у них не было воды. Последнее несчастье отвратил, впрочем, обильный дождь, иначе они скоро умерли бы от жажды. Потом они приехали в место, где море было наполнено рыбой и морскими волками. Наконец они прибыли в Текоантепекуанский залив.
Большой, богатый город Текоантепекуа манил их жадность и, несмотря на то что их было только 180 человек, а город защищал трехтысячный отряд, совершенный недостаток в съестных припасах заставил их отбросить всякую нерешительность. Они подступили к хорошо укрепленному городу, и, стоя по пояс в воде в разделявшей их реке, дрались целый час, потом бросились на укрепления и в несколько часов овладели всем городом, за исключением одного укрепленного аббатства, в которое укрылись храбрейшие испанцы. Вероятно, и оно было бы взято, если бы не случилось весьма невыгодное для пиратов происшествие: большая река, протекавшая у самого города, разлилась до того, что грозила запереть флибустьеров, и потому они были принуждены немедленно оставить город, не разграбив его. Наконец корабли и суда флибустьеров собрались опять в Квеаквилле.
Дэвид снова разлучился со своими старыми союзниками, чтобы ехать домой через Магелланов пролив. В продолжение разлуки он и товарищи его были очень деятельны: они взяли множество испанских кораблей, но ограбив их, отпускали, сделали несколько высадок, между прочим в Санья-Арике и Писке, и набрали огромную добычу, так что при дележе ее самому последнему флибустьеру досталось по 5000 пиастров.
Еще другой отряд отделился от массы общества. Он состоял из 55 человек, которые не имели охоты ни проехать вторично через опасный Магелланов пролив, подвергнуться еще большим опасностям на сухом пути. Они сели на барку и поехали в Калифорнию поискать там средств перебраться на вестиндские острова. Так как они не возвращались более к коренному обществу, то мы изложим здесь вкратце их приключения. Недостаток в съестных припасах и плохое состояние барки заставили их выйти недалеко от берегов Калифорнии на три небольших необитаемых острова, называемых «Тремя Марианскими островами». Терпя во всем недостаток, они не могли уехать с них. Поэтому они пробыли здесь целых четыре года, лишенные почти всех жизненных потребностей, и не смея, опасаясь множества испанцев и индейцев, попытаться искать на близком материке средств к спасению. Наконец они решились вернуться в Квеак-виллу, где надеялись застать еще прежних товарищей. В утлой барке предались они волнам и поехали к югу отыскивать своих товарищей, но уже не застали их. Имея почти беспрерывно противный ветер, они проехали 2000 морских миль до Магелланова пролива. Они были уже в середине его, когда мысль, что возвращаются домой нищими, заставила их вернуться и грабить на перуанских берегах. Случайно узнали они, что в Арикской гавани в полной беспечности стоит корабль, нагруженный серебром. На нем находились новейшие продукты знаменитых потозийских рудников. Ценность груза составляла 2 000 000 пиастров. Флибустьеры напали на этот корабль и взяли его. Потом поехали на нем восвояси, надеясь, что обеспечили свое будущее благополучие, но в Магеллановом проливе потерпели крушение. Впрочем, им удалось спасти часть своих сокровищ. Из обломков корабля построили они две шлюпки, на которых поехали вдоль берегов Бразилии и наконец благополучно прибыли на остров Каенну. Некоторые из них поселились на нем, другие поехали на остров Сан-Доминго, а остальные отправились во Францию.
Упомянутый выше капитан Лесаж имел не менее счастливые приключения. Он также отправился в Южный океан с двумястами флибустьеров, но по причине поздней осенней поры уже не мог проехать через Магелланов пролив. Поэтому они пустились крейсеровать около берегов Африки, взяли много кораблей и два года жили в изобилии, пока не попался им голландский корабль, возвращавшийся с грузом золотого песка. После такого богатого приза, флибустьеры почли добычу свою удовлетворительной, оставили африканские берега и поехали на Сан-Доминго.
Приключения богатых флибустьеров, отправившихся с Дэвидом в Европу, еще не кончились. Скучая утомительно длинным путем, пираты, в противность своим постановлениям, предались игре. Многие проиграли все свое имущество до копейки и вследствие этого никак не хотели ехать домой нищими. Дэвид был принужден уступить и приказал поворотить назад, хотя уже оставалось недалеко до Магелланова пролива. В это самое время пираты встретили другой корабль с флибустьерами под начальством капитана Вильнета, между которыми многие также совершенно проигрались, отчего и здесь разделились мнения. Вследствие этого совершился странный обмен. Выигравшие товарищи Дэвида перешли на корабль Вильнета и поехали восвояси, а проигравшие товарищи Вильнета перебрались на корабль Дэвида. Последний, не желая расставаться со своим судном, с 60 англичанами и 20 французами возвратился к недавно оставленным товарищам и счастливо соединился с ними в Квеаквилле. В то же время получили известие, что еще два другие корабля с флибустьерами, под начальством Анри и Свамеа, поплыли в Восточную Индию, чтобы укрыть свою добычу. Таким-то образом в короткое время разбились на небольшие отряды флибустьеры.
Глава 12.
По реке Магдалины в Северный океан
править
Наконец и последние оставшиеся в Южном океане пираты начали серьезно помышлять о возвращении, но это было невозможно о их дрянными судами. Оставалось решиться на возврат сухим путем. Разумеется, они не скрывали от себя, что и этот способ сопряжен с чрезвычайными затруднениями: совершенное незнание дороги, недостаток в проводниках, повсюду неприятели, ни съестных припасов для себя, ни фуража для лошадей, необыкновенная трудность перевозки больных и раненых, беспрестанные стычки, словом, препятствия всякого рода и со стороны людей и со стороны природы ждали их на каждом шагу. Однако же, флибустьерам оставалось немедленно решиться на что-нибудь, если не хотели отказаться навсегда от надежды увидеть свое отечество и, при беспрерывно уменьшающемся числе своем, погибнуть в нищете и бедствиях.
Допросив всех своих пленных, сравнив и взвесив их показания, они решились идти через Новую Сеговию, город, принадлежавший к Никарагуанской губернии, в 40 французских милях от Южного океана и в 25 от какой-то реки, впадающей у мыса Грациас-а-Диос в Северное море. Чтобы собрать еще более сведений, отправили 79 человек внутрь страны добывать еще несколько пленных.
Флибустьеры шли вперед до совершенного истощения сил и, услышав о находящихся поблизости 6000 испанцев, 52 человека из них отказались от дальнейших розысков и вернулись назад, только 18 сорвиголов пошли дальше и вскоре встретили трех испанских всадников, которые сказали им, что вблизи находится небольшой город Чилотека с 400 обывателями, не считая мулатов, негров и индейцев. Впрочем, они известили флибустьеров, что их близости никто не подозревает.
Первой мыслью этих 18 пиратов было вернуться к своим товарищам и вместе с ними напасть на город, но подумав, они опасались, что замедление откроет их близость, и потому решились одни на отчаянно смелый подвиг. С ужасным криком бросились они в город и тем до того испугали жителей, что последние не думали обороняться, и город в минуту очутился во власти флибустьеров. Первым делом в их отчаянном положении было овладеть известным числом лошадей и взять несколько пленных, между которыми находился и губернатор города. От него узнали они, что большая панамская галера сторожит флибустьеров у Ла-Калдара, ожидая, что пираты попытаются пробраться на судах своих в Северный океан, между тем как другой военный 30пушечный корабль стоит в гавани Реалейго, которую, кроме того, защищает еще отряд в 400 человек.
Между тем жители, увидев малочисленность флибустьеров, опомнились от первого панического страха и взялись за оружие; 18 пиратов защищались мужественно, но так как число противников возрастало с минуты на минуту, то они сели на коней и отступили, непрерывно отражая нападающих, преследуемые 600 человек, которые, однако, не могли одолеть их. Они счастливо соединились с товарищами, с нетерпением ожидавшими их на острове в Мапалласком заливе.
Неприятные известия о непреоборимых трудностях обратного пути все усиливались. Но флибустьеры твердо решились предпринять его, и, чтобы предупредить всякую перемену в своем намерении, уничтожили все суда, кроме одной галеры и нескольких челноков, необходимых для переезда с острова на твердую землю. Весь отряд в 285 человек разделился на четыре роты, из которых ежедневно жребием назначалось 40 человек в авангард. Пленных, как ни затрудняли они флибустьеров при недостатке провианта, не могли отпустить, потому что с их стороны должно было опасаться измены и указания испанцам пути, силы и намерений пиратов. Притом они были небесполезны, ибо должны были нести нужнейшую утварь, лекарства и больных. Вообще сделано было много полезных распоряжений, и будущие опасности, как будущая добыча, распределены наперед.
Прежде всего приступили к разделу имевшейся добычи, которую оценили в 500 000 пиастров. Серебро легко разделили по весу, но золото и драгоценности, как-то: жемчуг и алмазы, которых цену знали плохо, очень затрудняли пиратов. Наконец решили устранить это недоумение аукционной продажей, причем серебро на вес служило платою. У многих было его столько, что они не имели возможности нести его, почему и платили за золото и каменья очень высокую цену: за маленькие золотые монеты в 10 ливров давали 15, а за унцию массивного золота 80 и до 100 пиастров. Флибустьеры несколько времени уже презирали серебро за трудность его переноски и потому искали только золота и драгоценных камней. Поэтому они оставили и в Квеаквилле значительное количество серебра, и когда, по окончании сражения при этом городе, их известили, что по соседству находится 100 бочонков, каждый в 11 000 пиастров серебра, то они отказались взять их. Первого января 1688 года последние остававшиеся в Южном океане флибустьеры числом 285 с 68 лошадьми отправились в путь в виду нескольких вооруженных испанских кораблей, с которыми сражались еще за два дня перед тем. Утопив пушки и все ненужные снаряды и сжегши остальные суда свои, флибустьеры торжественно собрались для общей молитвы о даровании им счастливого пути. Вещей у них было немного, но зато серебро и золото (каждый должен был нести свою долю) очень отягощали их. Иные, проигравшие свою добычу, шли налегке. Поэтому скоро составилось условие особого рода. Богатые давали обедневшим нести часть своего имущества с условием, что по благополучном окончании путешествия получат в награждение половину, а другую возвратят владетелю.
Флибустьеры отправились через перуанские владения. Жители, приготовившиеся на такой случай, противопоставляли пиратам всевозможные преграды. На пути флибустьеров дороги и тропинки были загромождены срубленными деревьями и скалами, все съестные припасы скрыты и трава на лугах зажжена, так что люди и лошади почти задыхались от дыма. Случалось, что они должны были останавливаться по целым дням, чтобы дать потухнуть огню, что очень замедляло их путь. Этого-то и хотелось испанцам, которые не в дальнем расстоянии построили укрепление. Флибустьеры, ничего не знавшие об этом, медленно шли вперед и в восьмой день похода наткнулись на несколько засад в лесах при Тусиньяле, где более трехсот испанцев, лежа на брюхе, застрелили несколько флибустьеров. Хотя их скоро рассеяли, однако они, подкрепляемые другими отрядами, неутомимо преследовали и тревожили пиратов, которые не видели их. При этом утром и вечером трубили они атаку, и где путь сколько-нибудь был удобен для засады, там уже непременно раздавались выстрелы в авангард. На девятый день похода флибустьеры заблаговременно открыли многочисленную засаду, с яростью бросились на нее и обратили испанцев в бегство, причем им достались в добычу лошади. Пираты всегда останавливались на отдых и ночлег на возвышениях или в чистом поле, откуда могли обозревать местность. На одиннадцатый день пришли они в Новую Сеговию, где ждали отчаянной битвы и надеялись найти если не добычу, то, наверно, съестные припасы. Но и здесь надежда обманула их: жители все увезли или уничтожили и сами скрылись. Это было для флибустьеров печальным разочарованием: в Новой Сеговии они намеревались отдохнуть от перенесенных трудов и приготовиться к новым, им предстояло и впредь взбираться на крутые, почти неприступные горы, а потом спускаться с них, что было не менее, если не более трудно и опасно. Утром на этих возвышенностях проникал их холод, сопровождаемый таким густым туманом, что они не могли видеть друг друга. В 10 часов обыкновенно рассеивался туман и место его заступал резкий холод, которого не чувствовали в долине. Но эти долины были малы, так что на одну милю их приходилось по шести миль идти горами. Город Сеговия лежал в долине, со всех сторон окруженной высокими горами, он был довольно значителен, имел красивые дома и церкви.
Флибустьеры оставили этот опустевший город на другой же день, двенадцатый своего похода. Они очень затруднились было о дальнейшем пути, потому что проводники их знали дорогу только до Сеговии, но им посчастливилось поймать здесь испанца, которого принудили показать им дорогу к реке, до которой оставалось еще 20 французских миль. На вершине одной горы перед захождением солнца они были поражены неожиданным зрелищем. В долине перед ними паслось от 1200 до 1500 лошадей, которых сначала приняли за быков и уже заранее радовались вкусной пирушке. Отправили 40 человек для рекогносцировки. Они открыли вблизи от этих оседланных и взнузданных лошадей три укрепления, расположенные террасою одно над другим, возвышавшиеся на середине горы амфитеатром и заграждавшие путь, по которому на следующее утро должны были идти флибустьеры. Между тем не было возможности миновать этих укреплений или обойти их стороной. На одной стороне горы протекала река, а с другой укрепленный холм владычествовал над дорогой, которой должны были спуститься пираты со всем своим багажом. Всю окрестную сторону составлял непроходимый лес, наполненный скалами, пропастями и болотами, без всякого следа или тропы. Однако же флибустьеры предпочли меньшую опасность — пробраться через лес. Не имея никакой надежды отделаться без битвы, пираты решились, по-крайней мере, пройти в тыл испанцев и неожиданно напасть на них в самих укреплениях. Это могло, быть может, исполниться, если бы флибустьеры, оставив все свои вещи, с одним оружием решились взобраться поодиночке на горы и отвесные скалы. Но это средство было единодушно отвергнуто, потому что оставление своего имущества было всегда для флибустьеров самым неприятным и ненавистным делом. Поэтому необходимо было в этом решительном деле еще уменьшить и так незначительное число бойцов, потому что трехсотенный отряд испанцев все еще следовал за пиратами и наблюдал все их движения. Надо было сколько возможно обезопасить лагерь. Вот как распорядились флибустьеры. Багаж, лошадей, больных, пленных — словом, все оставили на месте привала под прикрытием 80 флибустьеров. Чтобы обмануть неприятелей, находившихся впереди и в тылу, ночью должно было зажигать огни, бить тревогу, часовым велено беспрестанно перекликаться и по временам стрелять из ружей. Удачным расположением багажа четырехугольником устроили настоящий вагенбург, в котором лошади, больные, раненые и пленные были расположены в определенных местах. Все это было исполнено с величайшей поспешностью, потому что уже наступали сумерки. Кончив все распоряжения, флибустьеры стали ждать ночи, чтобы пуститься в путь. Вследствие донесения посланного для рекогносцировки сметливого пирата, они составили план марша. Перед выступлением прочли общую молитву, но тихо, чтобы испанцы не слыхали шума. Вскоре потом раздались громогласные молитвы и духовные песни испанцев, которые в честь святых сопровождали их пушечной и ружейной пальбой.
Флибустьеры выступили, между тем, в числе 200 человек, им стоило невообразимых трудов пробиваться в темноте через лес, взбираться на скалы и потом спускаться с них, причем они должны были то ползти на коленях, то скользить вдоль отвесных скал, то перескакивать через пропасти. Наконец все собрались на вершине горы и увидели испанские укрепления влево от себя, но гораздо ниже своего поста.
Наступил день. Труднейшее и опаснейшее в предприятии было исполнено, но флибустьеры все еще не достигли цели. Однако им благоприятствовал густой туман, так что можно было надеяться быть открытыми слишком поздно. Но тот же туман увеличивал опасность их положения, потому что препятствовал им видеть направление, по которому должно было идти далее. Вдруг под ними раздались шаги патруля и послужили им путеводной нитью. Вскоре услышали и громогласную утреннюю молитву испанцев и по гулу голосов наткнулись на задний пост в 500 человек.
Можно вообразить себе изумление испанцев, когда они увидели наверху неприятеля, ожидаемого снизу. Они серьезно подумали, что флибустьеры упали с облаков и в испуге тотчас убежали. Остальные испанцы в укреплениях, сделавшихся бесполезными, защищались лучше. Битва продолжалась час, после чего и прочие испанцы, оставив надежду на победу, стали думать о своем спасении. Они бросились в долину, но теперь бегство их чрезвычайно затрудняли собственные засеки и баррикады, тогда как они облегчали флибустьерам дело истребления врагов. Несчастные поклялись не просить пощады у людей, которых описали им исчадиями ада, и теперь они безмолвно давали убивать себя.
Флибустьеры, из которых только один был убит и двое ранены, наконец устали убивать неприятелей и даровали жизнь остальным. Командовавший испанцами старый фландрский генерал также нашел здесь смерть. Генерал-губернатор Коста-Рики хотел прислать ему 8000 человек, но генерал просил только 1500. Другой старый воин советовал ему при таком неприступном положении спереди обеспечить и тыл свой, но этот совет показался ему излишним по причине препятствий, сооруженных здесь самой природой. «Разбойники эти или люди, — сказал он, — или черти. Если они люди, то при самых сверхчеловеческих усилиях не взберутся на эти скалы в целую неделю, если же они черти, то не помогут никакие укрепления». Этот случай снова подтвердил древнее правило, которым пренебрегают часто и нынче, что от приведенного в отчаяние неприятеля должно ожидать даже невозможного.
Флибустьеры сами были изумлены своей победой. Они видели ясно, что если бы первый пятисотенный отряд исполнил свою обязанность, то все они были бы сброшены в пропасти. В кармане генерала нашли разные письма, уведомлявшие его о присылке войск, между ними находилось и письмо генерал-губернатора Коста-Рики от 6 января, содержавшее в себе необходимые инструкции. В нем доказывалась невозможность, чтобы флибустьеры могли спастись от совершенного истребления. Чтобы и малейший отряд их не мог перебраться через горы, генерал-губернатор извещал, что новому губернатору Тусиньялы дано повеление беспрестанно тревожить пиратов с тылу с трехсотенным отрядом. К этому известию присоединялось следующее увещание: «Будьте очень осторожны: эти черти обладают хитростями и уловками, о которых мы не можем составить себе понятия». Письмо оканчивалось словами: «Надеюсь, что Господь благословит наше предприятие, потому что цель его — восстановление славы Его и истребление этих новых турков. Внушите вашим подчиненным мужество, если они последуют вашему примеру, то не будут иметь в нем недостатка. Скажите им, что они на небесах найдут за свои подвиги награду и, кроме того, победив, получат огромную добычу: ибо изверги богато нагружены нашим золотом и серебром».
Нападающие флибустьеры условились с оставшимися в лагере товарищами, что в случае победы немедленно известят их, если же, спустя час после прекращения стрельбы, не услышат о них, то спаслись бы как сумеют.
В продолжение этого времени трех сотенный испанский отряд не оставался без дела. Едва заметив, с наступлением дня, удаление большей части флибустьеров, он выступил вперед, предполагая, что нападение на укрепление сделано спереди и, следовательно, наверно, кончилось несчастливо. Флибустьеры, оставшиеся в лагере, находились в плохом положении: они должны были защищать багаж и множество лошадей, караулить пленных и при всем том защищаться против неприятеля, вчетверо их сильнейшего. Но испанцы не воспользовались всеми этими выгодами, а, напротив, действовали очень боязливо. Вместо того чтобы доказать свое превосходство быстрым и решительным нападением, они предложили переговоры. Один офицер подошел к самому лагерю флибустьеров и объявил им, что нападение товарищей их на укрепление не удалось, что они в настоящее время спасаются бегством и никак не уйдут от отряда в 200 человек, поставленного у реки. Сообщив предварительно это известие, он усиливался доказать оставшимся в лагере, что и они погибнут неминуемо, если не сдадутся военнопленными. В последнем случае он торжественно обещал им от имени генерала, что им дозволят спокойно продолжать свое путешествие к северным морям под прикрытием испанского отряда.
Флибустьеры очень сомневались как в истине известия о разбитии своих товарищей, так и в обещании испанского генерала, и смело отвечали, что если даже испанцы многочисленностью своей уничтожили две трети их отряда, остатки его справятся с ними со всеми, что они прошли во внутренность страны единственно за тем, чтобы возвратиться на свою родину, и надеются исполнить это наперекор всем усилиям испанцев не допустить их до того. С этим ответом офицер уехал, но флибустьеры не удовольствовались тем. Увидев вскоре сигналы товарищей и не опасаясь более нападения, они оставили багаж и пленных под присмотром незначительного караула, сели на коней и сами неожиданно напали на вызывавших их испанцев, убили значительное число и рассеяли остальных. Овладев таким образом всей страной, оба отряда соединились и провели остальную часть дня на месте для отдыха. Между тем флибустьеров все еще беспокоила одна забота: они узнали от пленных, что в 6 милях дальше находится другое укрепление, сильнее только что взятого, и его также невозможно миновать, что множество спасшихся от смерти солдат подымут всю страну, соединятся с отрядом в укреплении и еще более затруднят и без того опасную переправу через реку. В отдалении увидели они на нескольких высоких горах огни, которые не без основания сочли сигнальными. Однако же на следующий день продолжали путь, изувечив 900 лошадей, которых не могли увести, и почти столько же взяли с собой, менее для езды и ношения багажа, нежели для пищи в продолжение, без сомнения, еще долгого пути.
Два дня спустя пришли они к упомянутому укреплению, но испанцы до того были объяты ужасом, что не сделали ни малейшего сопротивления, а смирно держались в укреплениях своих, напасть на которые не было нужды флибустьерам. Так счастье уничтожило и это опасение их. В шестнадцатый день своего похода, прибыли они наконец на берег желаемой реки, впадавшей в море.
Река эта, имя которой не означено ни в одном из источников, употребленных при составлении этой книги, но которая, по-видимому, должна быть река Магдалины, берет начало свое в горах Новой Сеговии, в продолжении огромного пространства с яростью бежит через множество огромнейших скал, потом через неизмеримые пропасти, и, образовав с лишком сто водопадов, из которых три особенно ужасны, при мысе Грациас-а-Диос впадает в Северный океан. Страшный шум падения воды в катарактах был слышен флибустьерам за много миль, и эти водопады сделали бы невозможной и переправу, и плавание по реке, если бы поверх каждого не находилась как бы точка отдохновения, где вода текла тихо. Здесь флибустьеры могли надеяться причалить суда свои, какого бы рода они ни были, и перенести их на другую сторону к подошве водопада.
Наконец предстал флибустьерам этот переезд, соединенный с многочисленными и невообразимыми опасностями. Несмотря на всю решимость предпринять переезд, но при совершенном недостатке в судах, инструментах, канатах и других необходимых вещах являлись такие затруднения, которые показались бы непреоборимыми всякому, исключая этих решительных людей, — затруднения, еще увеличиваемые шириною и быстрым течением реки и множеством скал. Тут пригодились бы, если бы их и имели, не пироги, не лодки, не челноки или другие суда, а совсем особенные машины. Род коробов или бочек, в которые можно было поместиться до пояса, были единственными судами, в которых оставалась надежда сплавиться, так сказать, вниз по реке и переехать водопады. Но для сооружения этих машин не было моделей, их надо было прежде изобрести, сделать, потом позаботиться о съестных припасах и принять множество столь же новых, как и необыкновенных мер, причем должно было еще опасаться помехи со стороны испанцев.
Немедля больше, флибустьеры приступили к устранению всех препятствий. Зарезали значительное число лошадей, посолили мясо их, а остальных пустили на волю. Впрочем, забота о пище была гораздо маловажнее других приготовлений к путешествию. Тут-то все пираты развили силы свои и выказали особенную, удивления достойную и невероятно постоянную деятельность и соразмерное мужество — качества, которых в такой мере, может быть, нигде и никогда не выказывали люди и, наверное, нигде не превосходили.
Близ реки находился лес. В нем срубали молодые деревья легкой породы, снимали с них кору, разрезали ее на куски, которые складывали по пяти и, за неимением веревок, связывали весьма клейкой смолой, произведением этих лесов, таким образом флибустьеры приготовили веревки. Наконец соорудили множество маленьких, столь же простых, как и опасных судов, не бывших ни лодками, ни челнами, ни плотами, а всего более похожих на большие короба или бочки, они углублялись на 2 или на 3 фута в воду, и в каждом могли поместиться только два человека. Садясь в эти корзины, флибустьеры тотчас погружались в воду по пояс. Так стояли они, держа в руках длинный шест, необходимый как для уменьшения слишком быстрого плавания, так и для избежания, по возможности, скал и водоворотов. Малость, форма и движения этих водяных машин не позволяли бывшим в них людям ни лежать, ни сидеть, и они должны были оставаться в стоячем положении. Короба эти флибустьеры из леса перетащили на реку, не тревожимые испанцами, из которых не увидели ни одного во все время работ. Освободив всех пленных и вооружившись длинными шестами, флибустьеры приступили к поездке, без сомнения, самой дерзостнейшей из всех, внесенных в скрижали истории мореплавания. Маленькие машины с самого начала были увлечены с ужасной силой быстрым потоком, перебрасываемы волнами и покрываемы пенящейся водой, так что одна легкость их делала поднятие возможным, причем пираты обыкновенно были выбрасываемы и держались за края. Но это беспрестанное держание истощало силы и препятствовало принятию других мер безопасности, почему флибустьеры решились привязывать себя к своим корзинам, чтобы не быть разлученными с единственным средством спасения. Привязанные, они могли действовать с большей легкостью, потому что должны были беспрерывно работать шестами, чтобы избегнуть беспрестанно встречавшихся скал. Но это часто не удавалось, а между тем флибустьеры, привязанные к корзинам, увлекаемым в бездну, тяжестью своей топили их окончательно, или, опрокинувшись, захлебывались и тонули. Иные спасались, правда, но с потерей всего своего имущества.
Огромные водопады, в которых вода низвергалась со страшной высоты, по выражению историка этого события Равено де-Люссана, заставляли содрогаться самых мужественных пиратов, как ни привыкли они к опасностям. Прибыв в соседство подобных водопадов, они употребляли все силы свои для достижения ближайшего берега, там вытаскивали свои машины на берег, выгружали их и наваливали весь груз на себя. Оставлять нельзя было ничего, потому что у всех было только самое необходимое. Обремененные таким образом, переползали они целые гряды скал, пока не достигали до конца водопада. Потом отправляли несколько человек на место выгрузки, те вталкивали машины в воду, сносившую их вниз, где флибустьеры пускались вплавь ловить их. Между тем течение было так быстро, что часто суда эти молнией промелькивали мимо поджидавших их. Те, которые претерпевали неудачу в ловле, выплывали на берег и принимались строить новые короба.
Некоторое время эта странная флотилия держалась вместе, чтобы взаимно помогать друг другу, но следствием этого было много несчастий. Один короб, увлекаемый потоком, часто наваливался на другой, и нередко оба тонули; иные попадали на скалы, с которых только с трудом и то изредка могли освободиться, потому что следовавшие за ними мешали им в этом. В таких случаях оставалось одно средство: развязать веревки и доверить себя реке на разрозненных шестах. На третий день плавания Равено де-Люссан представил своим товарищам, что так как теперь нечего больше опасаться испанцев, то опасное плавание вместе совершенно лишнее, и что все внимание должно обращать не на защиту от неприятелей, а единственно на преодоление препятствий, представляемых рекою. Он уговорил их плыть более врозь, причем передние должны были извещать плывущих сзади сигналами об опаснейших местах и указывать удобнейшие места для высадок. Несмотря на все эти предосторожности, однако, ежедневно несколько человек были поглощаемы рекой.
Казалось, как будто судьба хотела людей этих, отличавшихся отчаянной безумной смелостью, отличить и великостью, и редкостью страданий. Действительно, они все еще не достигли высшей степени трудов и бедствий, потому что в этом необыкновенном, страшном положении их вдруг появился новый бич — голод. Взятая ими соленая конина от беспрестанного обливания водой испортилась до того, что ее на второй же день должны были бросить. Хотя не было недостатка в дичи на берегах, однако ее нельзя было бить, потому что ружья заржавели и порох, несмотря на все старания сохранить его сухим, сделался совершенно негодным к употреблению. Поэтому единственной пищей флибустьеров были бананы, часто находимые на берегу, но это была пища, которая весьма слабо удовлетворяла потребностям людей, находившихся в беспрерывной изнурительной работе.
Надежда попасть скоро к людям, у которых золото и серебро имели ценность, подействовала на некоторых злодеев сильнее всех настоящих нужд и опасностей. Шестеро французов, проигравших все свои деньги, решились вознаградить себя грабежом и убийством богатейших товарищей. Рассеянное плавание очень пригодилось им: они спрятались за скалы и зарезали пятерых англичан, о которых узнали, что у них много денег и что они близко. Убив их, они овладели имуществом несчастных. Окровавленные трупы нашли на берегу, убийцы же никогда более не возвращались в общество пиратов.
Плавание флибустьеров продолжалось с одинаковыми опасностями и лишениями до 20 февраля, пятьдесят пятого дня их чудного путешествия, когда река вдруг расширилась, по причине большей глубины сделалась менее быстрой, и водопады прекратились, но вместо них она была до того наполнена плавучим лесом, что утлые машины не могли пробивать себе пути, многие опрокинулись, и несколько флибустьеров утонуло. Наконец миновали и эту опасность, но до моря оставалось еще 60 морских миль. Тогда флибустьеры, которых оставалось еще 250 человек, решились разделиться на отряды и построить на берегу лодки, из которых каждая могла бы вместить в себе 30 человек. Четыре лодки скоро были кончены, на них сели 130 человек и продолжали путь свой, прочие остались еще позади.
Наконец 9 марта 1688 года, в 68 день странствования, уехавшие вперед достигли устья реки у мыса Грациас-а-Диос и пустились в открытое море, проехав по реке не в прямой линии на север, но почти всегда на северо-восток, и сделав таким образом 300 французских лье лишних.
Счастье весьма посредственно покровительствовало этому отчаянному предприятию: большая часть флибустьеров, при беспрерывном опрокидывании своих коробов, лишились всего своего имущества и добычи, обеднели совершенно и в отношении одежды снабжены были не лучше дикарей. Несмотря на все это, они утешались мыслью скоро прибыть в свою сторону. Через несколько дней прибыли они к Жемчужному острову. Здесь и поблизости встретили они английские и другие корабли, на которых разместились партиями, и на них прибыли благополучно в конце апреля 1688 года к вестиндским островам.
Часто из национальной гордости, из честолюбия или чтобы польстить полководцу, сравнивали трудные отступления армий или отдельных отрядов с знаменитым отступлением десяти тысяч греков под начальством Ксенофонта. Но ни одно из них не может выдержать сравнения. Между тем, взвесив вышерассказанное, читатели, может быть, припишут такую честь этому отступлению флибустьеров из Южной Америки.
Отступление это можно почесть последним достойным внимания подвигом флибустьеров, ибо хотя после того другие пираты еще несколько времени носили название флибустьеров, занимались морскими разбоями и дрались мужественно, но были очень различны от прежних и не пользовались более независимым положением. Однако ремесло пиратов имело слишком много привлекательного для смелых и беспутных моряков, чтобы, после сокрушения общества флибустьеров, другие не последовали их примеру, но только в малом объеме. Ни Нимвегенский, ни гораздо важнейший Утрехтский мирные договоры, даровавшие Европе мир после долговременной брани, не могли унять этих людей. Даже после Утрехтского мира еще в начале XVIII столетия встречались пираты, почти исключительно англичане, которые, не составляя общин, грабили отдельно и совершали смелые, но незначительные подвиги. Частью по привычке, частью по ошибке, и их, совершенно отличных от прежних «береговых братьев», называли флибустьерами. Отличившимися между ними предводителями были: Мейссон, Бовен, Кидд, Эверай, Теч, Мартель, Ингленд, Ван, Бонет, Раккам, Девис, Анстис, Роберте, Ворлей, Ловтер, Эванс, Филлипс, Лов, Сприис и Смит. К ним присоединились и две женщины, Мэри Ред и Анна Бонни, не как непотребные женщины и непереодетые, но как настоящие разбойники, в женском платье и матросских штанах, с развевающимися волосами и опоясанные мечом, на груди висели у них пистолеты, секира дополняла их вооружение.
Пристанищем этих пиратов был сначала лежащий к востоку от Флориды остров Провиденс, значительнейший в Багамском архипелаге. Выбору этому особенно способствовала гавань, которая по мелководью своему не допускала входа больших кораблей, а между тем так обширна, что могла бы вместить до 500 судов всякой величины. Они пробыли здесь недолго, потому что были выгнаны английскими военными кораблями, и обратились в испанскую гавань Тринидад, на острове Куба, где приобрели на время покровительство подкупленного ими алькада Альфонса дель-Мальцано, пока наконец деятельный губернатор Ямайки, г. Лаве, подкрепленный английским адмиралом Верноном, не прогнал их и отсюда и уничтожил совершенно. Часть их успела спастись и рассеяться во все стороны, многие умерли в темницах на американских островах, другие были отправлены в Англию и, как морские разбойники, казнены.
Такой конец известной в истории плавучей республики флибустьеров, которой в 1660—1685 годах недоставало только гениального предводителя и глубокомысленного политика, чтобы покорить себе Америку от одного полюса до другого и дать Новому свету совершенно иной политический вид, нежели какой придали ему теперь колонии, торговля и мореплавание. Но так как мы видели этих людей в их беспорядочном, буйном положении, независимых, без важных целей, без славолюбия и честолюбия, имея в виду только настоящее наслаждение, нельзя не сознаться, прочитав историю их, что флибустьеры выказали беспримерное в летописях народов развитие сил и способностей и с самыми незначительными силами совершили дела, которым будет удивляться еще отдаленное потомство.
Часть II.
Морские разбойники Средиземного моря
Глава 1.
Падение Гранадского царства
править
На пороге чудного Востока, древнего отечества неизвестных цивилизаций, между Черным морем и Персидским заливом находится обширный оазис, отделяемый песчаными равнинами от плодоносной Азии.
Связь трех континентов и колыбель великого народа, завоеваниями распространившегося от рек Индии до берегов атлантических, — Аравия имела первыми обитателями несколько семейств пастырей, живших под тенью пальмовых деревьев. Предания назначают им родоначальником Авраама, который возвратился из Месопотамии и Египта, чтобы основаться и умереть между своим многочисленным потомством в уединенных долинах, где преобладала еще кочующая жизнь.
Когда образовались древние государства, соседство могущественной Ассирии, Персии и Египта не изменило нравов этих детей пустыни. Аравитянин, страстно любя свою независимость и не зная нужд, которых удовлетворение так дорого, презрел блеск и остался на воле. Племенная организация и почти праздная жизнь особенно располагали его к мистическим созерцаниям, когда дух человеческий, скинув вещественные узы, с восторгом блуждает в мире мечтаний. Счастливый своей беззаботностью, имея постелью цветы Йемена под лазоревым пологом, а зрелищем бесконечные красоты пространства и неба, он засыпал, убаюкиваемый своей бродячей мыслью, без заботы о прошедшем дне, без помышления о завтрашнем. Когда позже походы Александра бросили далеко в Азию отблеск греческой образованности, Аравия, казалось, отступила глубже в пустыню, чтобы избегнуть прикосновения этой образованности, и орлы римские остановились у ее пределов.
Но события прошедшего не должны были оставаться без влияния на развитие народа, в котором скрывалось зерно необъятного будущего. Караваны выходцев, гонимых ужасом чуждого владычества, сошли однажды с высоких стран Азии и явились на земле Аравии искать убежища для своих изгнанных богов и отечества для себя. Эти племена принесли с собой предания родины взамен гостеприимства пустыни и нашли братский прием. Простые люди, давшие им место, с восхищением прислушивались к рассказам о земле далекой; вид остатков неизвестной роскоши открыл им новые нужды и они поняли тогда, что можно сражаться и за что-нибудь другое, кроме владения колодцем в пустыне, или за пастбище, открытое в сгибе двойного пригорка. Кочевое племя смотрело с восхищением на дочерей изгнанников; наивные радости первоначального брака сблизили посредством симпатических связей тех, которые оплакивали погибшее отечество, и тех, для которых безграничный горизонт и перемена места были условиями благополучия. Годы пролетели над этим соединением и мало-помалу слили разные породы в одну, тип которой, не изменяясь, сохранился доныне.
Но из этого смешения возник нравственный феномен, задержавший развитие, которому недоставало еще единства, рождающего силы, и веры, служащей основанием единству. Идолы Персии и фетиши Индии стали в пепелище араба рядом со своими поэтическими легендами, своими таинствами то приятными, то страшными. Эти новоприбывшие веры вскоре обольстили подвижное воображение гостеприимного народа. Каменные алтари, на которых в древности приносили Господу в жертву первенцев земли и стад, были довольно просторны, чтобы на них могли поместиться изображения богов человеческих, и мало-помалу от этой порчи патриархальной веры подражатель-аравитянин перешел к заблуждениям младенчествующих народов. Все, что поражало чувства его страхом или радостью, принимало божественную призму и доставляло ему нового идола: буря, огонь, ветер, звезды по очереди становились, смотря по их действию, гениями добра или зла, перед которыми аравитянин склонялся для молитв или заклинаний. Небо и земля наполнились невидимыми существами, то благоприятными, то пагубными; невежество придало вид провидения всем таинствам природы, и слабость разума не могла спасти ума от потопления первоначальных истин.
Покорение евреев римлянами отбросило в Аравию в начале христианской эры несколько обломков древних патриархальных пород, сохранивших истинную веру. И эта религия примешалась к суеверию, внесенному выходцами Востока, и христианство, с чудесами, живой верой и мученичеством, утвердившими его на незыблемом основании, не могло найти доступа в храм, посвященный аравитянином его божествам-приемышам.
Нравы выходцев верхней Азии, перенесенные к кочующим племенам, ввели употребление городов среди пустынных кочевьев. Торговля и промышленность развились, но скоро пробудилось соперничество. Кочующие племена возненавидели те, которые окружали себя стенами, и составили наступательный союз, который повлек за собой все бедствия войны.
Так жили племена аравийские, когда Мухаммед, называемый обыкновенно Магометом, явился среди их. Этот необыкновенный человек родился в Мекке 10 ноября 571 года от Р. X. Отца его называли Абдаллой из рода Гахема, а мать Аминой. Осиротев в детстве, он наследовал только пять верблюдов и эфиопскую невольницу. Один из его дядей, Абу-Талеб, был его опекуном и направлял его наклонности и образование к торговле, прибавляя к тому упражнения воинские, весьма полезные в те времена, когда аравийские племена поминутно, ни с того ни с другого, затевали кровавые распри. Позднейшим благосостоянием своим был он обязан богатой вдове Кадидже, своей родственнице, которая, производя обширную торговлю, сначала приняла его в участники, а потом вышла за него замуж. Однако среди занятий торговлей, наблюдательный ум Мухаммеда глубоко изучал нравы своих соотечественников, понимал их ум, не имевший только случая выйти из-под спуда, и в мыслях созидал им блестящие судьбы. Избавленный своим богатством от необходимости беспрерывного труда, он часто уединялся в пещере горы Гера, где приготовлял элементы великого дела, к которому чувствовал себя призванным. Приступая к действию, он приобрел первого ученика в Кадидже и мало-помалу примирил со своими идеями невольницу Заиру, которой даровал свободу, двоюродного своего брата Али, сына Абу-Талеба, и одного из соседей, Абу-Бекра, который сделался его другом и одним из ревностнейших продолжателей его намерений.
Учение Мухаммеда было не что иное, как совершенное преобразование верований аравитян и возвращение к догмату о единстве Бога. В 622 году, после трехлетних терпеливых усилий и частного преподавания своего учения, у него набралось еще только четырнадцать учеников, но, желая нетерпеливо начать свое дело открыто, собрал он в следующем году на пиршество сорок членов фамилий Гахема и, объявив вдруг свою роль пророка, с невыразимым энтузиазмом описал будущность их, которую предчувствовал, и обещал им все сокровища земные и блаженства в будущей жизни, если согласятся принять веру его. «Господь повелел мне, — сказал он в заключение, — призвать вас на служение Ему, кто из вас хочет быть моим помощником?» Посреди молчания изумленного собрания Али, сын Абу-Талеба, четырнадцатилетний мальчик, встал один и закричал: «Я, о пророк! Кто восстанет против тебя, тому я сломаю зубы, вырву глаза, переломаю ноги, разорву внутренности. О пророк, я буду твоим наместником!»
Эта неожиданная сцена произвела странное действие на слушателей. Родственники Мухаммеда разделились: одни, очарованные красноречием оратора, подумали, что Господь выразил свою волю устами ребенка, и приняли сторону пророка, другие с шумом покинули зал пиршества и распустили в Медине слух, что Мухаммед лишился ума. Дошло наконец до того, что после сильных, но тщетных убеждений Кадиджи развестись, старшины города прибегнули к угрозам, потом к преследованиям. Мухаммед и его приверженцы были изгнаны, главы его племени единогласно приговорили его самого к смерти, и если бы ему не удалось укрыться бегством от ожидавшей его участи, арабы, быть может, остались бы навсегда в маленьком уголке света, служившем им колыбелью.
Преследования порождают сопротивление, и им был обязан Мухаммед множеством сектаторов, которых, может быть, не скоро склонили бы убеждения. Новая религия его основалась на яростной войне против диссидентов. Успехи, несмотря на несоразмерность борьбы, сначала разделились, но если лжепророк не всегда торжествовал силой оружия, то делал вернейшие успехи своей щедростью и великодушием в отношении противников. По причине беспрерывных неприязненных действий против арабов, продолжавшихся более двадцати лет, он истощил свое достояние и потому бросился на жидов, полонил их и овладел их сокровищами. Обеспечив таким образом надолго свое благосостояние, он быстро вознесся до апогея своей славы, стал обращаться с владыками Востока и Запада как с равными, именем своим и во имя Бога отправлял послов к царю персидскому, императору римскому, владыке коптов, царю абиссинскому и к другим владыкам народным. «Многие из них, — говорит Абу-эль-Феддах, его историк, — с почтением принимали его послов и обращались к исламизму». Недолго спустя Мухаммед овладел Меккой, опрокинул идолов, уничтожил древнюю веру и обратил город этот в свою столицу.
С верхней ступени храма, посвященного новой вере, лжепророк-победитель говорит удивленному народу, размахивая знаменем: «Братья, меч есть ключ к небесам и к аду! Капля крови, пролитая за дело Божие, ночь, проведенная с оружием в руках, будут ценимы выше двух месяцев поста и молитвы. Тот, кто погибнет в битве, получит отпущение грехов: в день последний раны его будут блестящи как румянец, благоуханны как мирра и амбра, крылья херувимов заменят отрубленные члены!» При этих поэтических обещаниях умы воспламеняются, сабли сверкают повсюду и тридцать тысяч наездников собираются, чтобы на границах Греческой империи водрузить первое знамя арабского завоевания. Но предательство не дремлет: еврейская невольница, уродившаяся Юдифь, вливает в жилы его тайный яд: Мухаммед умирает в Медине 8 июня 632 года, завещая верным последователям продолжение своих мыслей и планов.
В Мухаммеде соединялось все, что могло дать ему подпору непреоборимого увлечения. С физической красотой соединял он энергию духа, и эти драгоценные качества возвышало еще пламенное человеколюбие и общительность. Религия его сделалась, так сказать, полюбовной сделкой между спиритуализмом и языческими верованиями древних аравитян. В самом ли деле он считал себя вдохновенным или действовал только в этом духе, пребывание его на земле все-таки было сигналом к дивному делу, и одна уже мысль связать узами религии рассеянные элементы большого народа должна дать Мухаммеду место между высокими умами, если бы даже успех не увенчал его замыслов. Но будущность принадлежит идеям популярным, им все служит средством: война и мир, торговля и науки, жажда материальных интересов и честолюбие духа. Идея мусульманская процвела посредством побед, вокруг уважаемого мединского гроба вдруг воздвиглись знамена войны.
Несколько лет после смерти Мухаммеда ученики его прорвали плотину, удерживавшую стремительность потока: волны его разливаются над древним миром, и с 77 года хиджры Африка становится мусульманской. Владея странами, в которых процветала образованность египетская, карфагенская и римская, аравитяне переходят в Испанию, берег которой предан им в 710 году слабыми готами. Готы не были уже теми страшными варварами, которые, унизив гордость Рима и обогатившись добычей, в нем награбленной, простерли завоевания свои от Дуная до Атлантического океана. Отделенные от остальной Европы Пиренейской цепью, преемники Аллариха слабели в неге продолжительного мира, стены городов их превращались в развалины и несогласия довершили разрушение их государства. Арабам достаточно было восьми лет, чтобы сделать Испанию преддверием могущества, честолюбивые замысли которого останавливались на пределах мира. Но такой быстрый успех основывался не на выигранных сражениях: верные закону Мухаммеда, новые завоеватели приносили с собой веротерпимость и правосудие. «Положение побежденных стало так приятно, — говорит один испанский летописец, — что вместо притеснения, которого страшились, они радовались, что принадлежат владыкам, которые дозволяют им свободное богослужение и не требуют от них ничего, кроме незначительной дани и повиновения законам, установленным для общего блага».
Владычество испанских эмиров было поэтому эпохой великого благоденствия. Государи эти, вместе духовные и воины, отнюдь не враждуя к христианским племенам, видели вокруг себя только один народ. Исполняя сами великие работы для пользы общей, которым так много обязаны своим обширным развитием земледелие и торговля, они приглашали людей всех наций без разбора, которые могли оплодотворять развитие наук и возродить промышленности прошедшего. Деятельность их и правосудие превратили дикую Испанию в земной рай, бродячие толпы ее населения в просвещенную нацию, трудолюбивую и образованную. Христиане вступали в армии эмиров, где пользовались общими правами и составляли даже гвардию владык, которые находили в них защиту от внешних нападений и преграду против внутренних смут.
Такова была ловкая политика аравитян — славное основание восьмивекового владычества. И если позже эта власть принуждена была отступить перед христианскими армиями, то одной из главных причин ее падения — та, что, довольствуясь обладанием плодороднейшими провинциями Испании, эмиры, то покушаясь завоевать Францию, то, борясь с соперническими интригами, забыли дикие скалы астурийские и дали там возрасти и укрепиться племени независимому, которое сначала считали неважным и с которым впоследствии вступили в переговоры. Это племя росло под покровом беззаботности или забывчивости и мало-помалу достигло степени силы, дозволившей ему победить и изгнать аравитян.
После кровавой борьбы все мавританские провинции одна за другой перешли в руки христианской Испании. Прежние владыки ее избегли рабства единственно эмиграцией. В половине XV века оставалось только одно эмирство, Гранадское, могущественный, но и единственный оплот исламизма на Пиренейском полуострове.
Почва древнего Гранадского царства одна из самых бесплодных в Испании. Длинные цепи нагих гор, скалы из мрамора и гранита, нагроможденные одни на другие, утомляют зрение. Но посреди этих пустынь скрываются зеленеющие, плодородные оазисы, луга и поля оспаривают пространство у пустыни, лимонные, померанцевые, фиговые деревья растут рядом с миртами и розами, которые благоухающими букетами свешиваются из каждой расселины скалы. Среди хаоса вдруг являются укрепленные деревни на вершинах диких пропастей, в ином месте полуразрушенные башни качаются на челе отдельной скалы, каменные привидения, мимо которых никто не проходит без молитвы, могилы древнего христианского рыцарства, хранящие под прахом своим воспоминания о тех знаменитых войнах, в которых спорили за обладание дверьми Неба, как называли арабские поэты Гранаду во время ее благоденствия.
В центре страны, именуемой Гранадой, на восточном склоне Снежных гор, или Сьерры-Невады, между двумя тесными долинами текут две реки — Хениль и Дарра. Они соединяются у подошвы странного скопления отвесных возвышенностей, называемых Cerro de Santa-Elena, мысом вдающихся в середину равнины, или веги, Гранады, и оттуда несут воды свои в Гвадалквивир. В этой-то долине Дарры, на обоих берегах реки, возвышается древний город Гранада. На углу горы, на левом берегу Дарры, дворец и квартал Эль-Гамры, на другом берегу возвышается Эль-Баицым, оба составляют как бы отдельные города.
С высот Эль-Гамры долина Дарры кажется глубокой рытвиной, расширяющейся по мере удаления от гор. Река, которой имя приняла она, своевольно бежит мимо живописной цепи террас, обсаженных плодовыми деревьями и садами. Предание гласит, что Дарра катила прежде золотые песчинки, и легковерные люди даже нынче еще иногда промывают песок ее в надежде найти несколько крупинок золота. Кое-где доныне виднеются сельские павильоны с белыми стенами, служившие некогда гаремами богатейших арабских владельцев. К западу тянутся обросшие лесом горы, окаймляющие вегу. Это была некогда граница, отделявшая владения мавританские от христианской Испании. На некоторых вершинах возвышаются развалины укреплений, оборонявших долину. Дефилеи этих гор пропустили в XV веке войско под начальством Фердинанда Католика, водрузившего знамена свои под стенами Гранады. Ныне уединение их не нарушается, аррьеросы мирно гоняют своих мулов по тропинкам, стенавшим некогда под тяжелыми стопами воинов. Здесь встретите мост Де-лос-Пинос, на котором остановился Христофор Колумб, услышав голос посланца Изабеллы Кастильской, принесшего от нее слова ободряющие и обещания помощи, когда, утомясь презрением придворных, он собирался предложить Франции открытие нового мира. В центре веги город Санта-Фе, построенный гранадскими христианами, еще раз напоминает о Колумбе: здесь он подписал условие, которое обогатило Испанию.
Улицы Гранады тесны и извилисты как во всех городах, построенных аравитянами. Главные строения, невидные снаружи, не носят на себе печати определенного рода архитектуры, общественные дома, напротив, великолепны и часто изящны. Несколько довольно обширных, но неправильных площадей находятся в центре, таковы: Пласа-Майор, Эль-Кампо дель-Триумфо, Биваррамбла. Наконец, восхитительные гульбища Пасео и Аламеда Виа тянутся вдоль берега. Везде в городе и теперь находятся многочисленные памятники владычества аравитян: высокие башни, толстые стены и красивые своды. Немного даже частных домов, в которых не было бы каких-нибудь блестящих остатков этих героических времен. Но самым удивительным завещанием их, без сомнения, была Эль-Гамра, столь, по справедливости, знаменитая как исторический памятник и как памятник искусства, а дальше, на уступе той же горы, не менее знаменитный Джинара-лиф, любимое местопребывание гранадских эмиров. Наконец, все в Гранаде говорит еще о блеске и пышности халифов и эмиров, и даже большая часть улиц сохранила свои арабские названия, например Калле-Закатин (улица Золотых дел мастеров), Лос-Зенетес, Лос-Гомерес (улицы Зенетов и Гомеров, знаменитых тогда родов, слава которых сохранилась в народных балладах). В эпоху, когда начинается настоящая история, старая Гранада была окружена высокой стеной, имевшей три мили в окружности, с тысячью ста башнями. Четырнадцать городов меньшей важности и девяносто семь крепостей, не включая бесчисленных сел, снабженных грозными укреплениями, защищали подход к столице, и воинственная гордость андалузских эмиров почитала себя вне всякой опасности. Впадение Толеды, Кордовы и Севильи во власть христиан не уменьшило уверенности последних подпор исламизма. Послушные религиозному закону, предписывавшему подчиняться условиям, постановленным насилием, пока Господь позволит сбросить иго, они несколько лет уже спокойно сохраняли свою независимость, платя королям Кастилии и Арагона годовую дань в два миллиона золотых пистолей и дав 1600 заложников, которые содержались в Кордове. Но в 1478 году восходит на престол Мулей-бен-Гассан. Первым действием его было — освободить арабов от унизительной дани, и когда посланник Фердинанда Католика явился в Гранаду требовать ее, глава исламизма гордо отвечал ему: «Эмиры, склонявшие главу, — в могиле, а в моей сокровищнице нет ничего, кроме мечей и острий для стрел и копий».
При этом известии испанское рыцарство с громкими криками потребовало крестового похода против Мулей-бен-Гассана, но Фердинанд, занятый войной с Португалией, отложил исполнение этого важного проекта на три года. Эмир воспользовался этим, чтобы начать враждебные действия. В числе мирных условий находилось одно весьма странное, дозволявшее обеим сторонам делать внезапные вторжения, нападать даже на крепости и города, но только посредством воинской хитрости, без знамен, трубачей и правильных лагерей, и чтобы каждая экспедиция продолжалась не более трех дней. Мулей-бен-Гассан взялся за оружие в новый 1481 год и внезапным ночным набегом взял город Захара на границе между Рондой и Медина-Сидонией. Город этот был расположен на скале, на которую можно взбираться только по лестнице, иссеченной в граните. Арабы подошли во время бури, ослабившей бдительность передовых постов, и когда раздался воинский оклик их, все дома были уже заняты, жители, вскочившие в ужасе, были изрублены или уведены в неволю со всем своим имуществом. При вступлении в Гранаду это печальное шествие мужчин, женщин и детей, изнуренных усталостью и бледных от отчаяния, гонимых, подобно стаду, толпой диких воинов, было принято мусульманским народонаселением со знаками глубокой печали. Старики, помнившие еще бедствия войны, содрогались, помышляя о возобновлении их. Арабские женщины с ужасом прижимали к груди детей своих при виде пленниц из Захары, которые проливали слезы над своими младенцами. Со всех сторон раздавались крики жалости к такому великому несчастью и укоризны варварству эмира. Один марабут[3] вышел из своего убежища и, бегая по улицам и площадям, разрывал свое платье и кричал гробовым голосом: «Началась война истребления: горе Гранаде! Отчаяние поселится во дворцах ее! Храбрые ее падут от меча. Дети и девы будут уведены в неволю! Гранада проклятая наденет траур по Захаре!»
Однако эмира не трогало это предсказание, потому что воинственные племена, составлявшие его армию, считали себя непобедимыми, и гордость первого успеха предвещала им близкое завоевание всех провинций, которыми овладели христиане. Депутаты отправились к царям африканским для приглашения их к участию в священной войне, и со всех сторон враждебные приготовления производились с величайшими усилиями.
До весны 1487 года война с обеих сторон состояла из частных стычек и экспедиций: битв в горах, грабежей в долинах, нападений врасплох на укрепленные замки или маленькие пограничные города — мелкие подробности длинной цепи отчаянной борьбы, но которые мало-помалу истощали средства аравийского царства. Эхо борьбы перелетело моря. Баязет II, султан Константинопольский, и смертельный враг его, султан египетский, отсрочив свою кровавую распрю, заключили договор для подания помощи испанским мусульманам. Между ними было решено, что Баязет отправит флот к Сицилии, подчиненной кастильянской короне, для разделения сил христиан, между тем как из Африки отправится сильная армия и присоединится к маврам андалузским.
Вовремя уведомленный об этих страшных приготовлениях, Фердинанд Католик почувствовал необходимость придать своим действиям решительный характер и перенести войну на землю Гранадского эмирства. Малагская гавань служила ключом сообщений с Африкой. Испанская армия, после осады, стоившей больших потерь обеим сторонам, принудила наконец голодом город Малагу к сдаче; 15 000 жителей, лишенных богатств своих, были отправлены морем и сухим путем в Севилью и розданы как невольники христианским семействам. Преследуя свою победу, Фердинанд опустошал Андалузию до 1489 года. Мулей-бен-Гассан умер, и престол его наследовал сын его, Мухаммед-Абдалла-эль-Зогоиби. Угрожаемый сопернической ревностью, этот молодой государь, слабого и боязливого характера, обратился за помощью против врагов своих к испанскому королю и тайным договором обязался подчинить Гранаду сюзеренату кастильской короны, если Фердинанду удастся овладеть городами Кадиксом, Базой и Алмерией, в которых дядя его, Мулей-эль-Загал, провозгласил себя независимым. Когда эти три города были взяты, Фердинанд потребовал от Мухаммеда-Абдаллы исполнения обязательства. Но если бы молодой эмир даже имел желание исполнить требуемое, то не имел на то власти. Гранадский народ подозревал его намерения соединиться с христианами и держал его в блокаде в Эль-Гамре. Город был наполнен беглецами из покоренных городов, доведенными до отчаяния потерей всего своего имущества, все они громко порицали слабость Абдаллы и говорили о его измене. Несчастный эмир не смел показываться в народе и даже слабо полагался на верность своих телохранителей. Ему удалось, однако, отправить посла, которому повелел выставить перед испанским королем все трудности положения эмира, попросить его довольствоваться пока сделанными завоеваниями и уверить, что как скоро Абдалла возвратит свою власть над Гранадой, то будет пользоваться ею не иначе, как в качестве вассала королей кастильских.
Фердинанд не был доволен этим ответом: для него наступил час окончания политического дела. Придавая себе вид, будто считает Абдаллу неверным союзником, он написал к старшинам Гранады, требуя, чтобы ему отворили ворота города и грозя в противном случае подвергнуть всю страну немилосердной войне. Народ разделялся на три партии: богатых и купцов, опасавшихся неминуемого разорения, они предпочитали купить покорностью сохранение своего имущества, беглецов, которые, лишившись всего, дышали только местью, и на племена воинственные, которые не могли согласиться на унижение своего отечества. Между главами последних самым могущественным был Муса-бен-Абдель-Газан, доказавший свою храбрость во всех сражениях с христианами. Его красноречие победило колебания совета, и он отправил к испанскому королю, от имени города, следующие слова, начертанные кровью невольника: «Мы предпочитаем могилу под развалинами Гранады стыду подчиниться чужеземному владычеству».
Этот героический ответ был сигналом к новым опустошениям. Видя с верха стен убийства и пожары в окрестностях, мавры подумали, что Господь наказывает их за возмущение против эмира, их законного начальника. Все вражды стихли перед общей опасностью, все взоры устремились к Эль-Гамре и имя Мухаммеда-Абдаллы было провозглашено при всеобщих кликах надежды и радости. Едва веря возвращению своего счастья, эмир принял начальство над племенами, вышел из Гранады и разогнал христианские толпы, которые дурно охраняли себя и с неистовым беспорядком предавались грабежу. К несчастью, эти успехи были непродолжительны: гранадские мавры были единственными защитниками целой страны, и ужас, распространяемый христианским войском, был так велик, что арабы долины не осмеливались взяться за оружие и действовать заодно с эмиром. Подкуп пришел еще на помощь политике Фердинанда: он покупал измены и предательство ценой золота, и голодные поселяне, утомленные ужасами войны, предпочитали иго победителя своему истреблению. Абдалла, лишась бодрости, возвратился в город, чтобы умереть на престоле своих предков.
Тогда испанцы расположились в веге и, чтобы убедить гранадцев в решимости своей не отступать прежде сдачи города, король приказал построить для армии город, который до сих пор носит название Санта-Фе. Мавры, свидетели этого предприятия, исполнению которого не могли помешать, предчувствовали, что скоро ужасы голода истощат последние проблески их мужества. Истребление посевов, перехвачивание подвозов, занятие дорог делали эту блокаду ужасной. Наконец, чтобы ничего не недоставало предвестию стольких бедствий, между осажденными возникли раздоры, и эмир Абдалла, слишком слабый для отвращения гибели, хотел, казалось, поторопить ее приближение своей ложной политикой.
В продолжение этой пагубной войны Гранаду колебали беспрерывные раздоры двух могущественных родов: Абенсеррахов и Зегрисов, разделенных древним кровавым соперничеством. Мухаммед, глава Зегрисов, соединял обман с ненавистью, уверил эмира, что Абенсеррахи поддерживают тайные, преступные сношения с неприятелем и что они условились за золото предать испанцам город. Далее он таинственно присоединил к этому еще ужаснейшую клевету, которая возбудила ярость Абдаллы, уверяя его, что Зораида, любимейшая из жен его, пылала преступной страстью к Али-Ахмеду, главе Абенсеррахов.
Эмир скрыл свой гнев, потому что враги, на которых ему указали, были многочисленны и могущественны, а настоящее положение дел не позволяло ему напасть на них открыто. Итак, он решился приготовить мщение верное, полное, но непредвиденное, которым мог поразить опаснейших и ненавистнейших противников своих.
По приказанию Абдаллы, в Эль-Гамре приготовили великолепное пиршество. На него пригласили начальников Абенсеррахов, но при вступлении в Львиный двор, несчастные эти, в числе 36, окружены телохранителями эмира, всякое сопротивление тщетно: их зарезывают. После этого смелого поступка весь род Абенсеррахов, запертый в городе, был бы, может быть, предан смерти, если бы одному ребенку, испуганному шумом резни, не удалось убежать из дворца и громкими криками поднять тревогу. Абенсеррахи бросились к оружию, со всех сторон атаковали дворец эмира и в исступленной борьбе принесли в жертву своему мщению трехсот Зегрисов. Затем последовали бы еще ужаснейшие сцены, если бы Абенсеррахи, после этого первого акта своей мести, не придумали гораздо гибельнейшего мщения. Они собрались все в одну толпу и, без сожаления о гибнувшем отечестве, забывая веру предков, решились перейти на сторону христиан, поклявшись схоронить под развалинами Гранады память о своем несчастии.
С восходом солнца, на другой день после убийства в Эль-Гамре, на площади Биваррамбла показалась блестящая конница: то были Абенсеррахи, готовые к отъезду. Но едва начали они строиться в ряды, как из Гранады выехал конный воин и остановился перед строем их: то был Муса-бен-Абд-эль-Газан, прекраснейший, храбрейший и высокомернейший из воинов мусульманских.
— Дети Гранады, куда вы отправляетесь? — воскликнул он. — Помыслили ли вы о низости вашего поступка. Разве за кровную обиду мстят бесчестием целой жизни? Дети Гранады, вспомните о своем отечестве!
— Слова твои великодушны и благородны, — сказал один из предводителей Абенсеррахов, — но они уже не переменят нашего намерения. Мы уезжаем из города, в котором каждый камень окрашен кровью наших братии, пролитой предательством. Мы отправляемся в испанский лагерь — там найдут нас Зегрисы.
— Хорошо ли я понял? — возразил Муса. — Не обманул ли меня слух мой? Разве вы уже не первые граждане, славнейшие защитники Гранады? Каким именем назовете вы мнимое мщение, приносящее в жертву родину и веру? Абенсеррахи, заклинаю вас, откажитесь от намерения, которое навсегда запятнает вашу славу, столь великую перед детьми пророка! Откажитесь от этих внутренних раздоров, которыми воспользуются наши общие враги, чтобы покорить нас и лишить прекраснейшего царства на земле! Если же вам необходима немедленная месть, страшная как оскорбление, что же: возвратитесь в Гранаду, нападите на Зегрисов, истребите их хоть всех, купайтесь в крови их, преследуйте друг друга до совершенного уничтожения, но не призывайте этих иностранцев, врагов ваших, любоваться вашими раздорами, извлекать пользу из вашей ярости. Не сделайтесь наемниками тех, которые хотят поработить правоверных!
— Муса, — отвечал тот же начальник, — мы хвалим твою любовь к отечеству, но пламенные речи твои не имеют более власти над нашей волей, потому что после ужасных убийств, совершенных безнаказанно, нечего ждать в Гранаде ни правосудия, ни покоя. Между нами и предателем-эмиром возникла вечная ненависть. Гранада должна пасть, владычество мавров должно исчезнуть с лица земли! Христианская Испания держит уже в руках своих победу, и мы не остановим потока, готового поглотить проклятый город!
— Позор вам! — воскликнул Муса. — Неужели такие богохульства должны исходить из уст Абенсерраха? Если мы не довольно сильны, чтобы воспрепятствовать гибели нашей отчизны, то обязаны гибнуть вместе с нею. Неужели вы забыли так скоро героическую борьбу наших предков с христианскими государями, осаду Толеды, войны кордовские и защиту Севильи, где мавры, задавленные числом, пали, уважаемые самими победителями? Все города аравийские могли быть покорены, но ни один не унизил себя подлостью, неужели же Гранада, Гранада, последний оплот нашего владычества, будет несчастнее Толеды, Кордовы и Севильи? Неужели мы будем жить в унижении, когда предшествовавшие нам умерли со славой? Абенсеррахи, послушайтесь меня: я говорю вам для вашей же пользы! Отчизна нуждается в вас и Господь смотрит на вас!
Но красноречивые слова Мусы не нашли больше отголоска во всех этих сердцах, глубоко оскорбленных, сильнейшие убеждения должны были уступить единственному чувству — мщению. Абенсеррахи тронулись вперед, не выжидая более, и медленно поехали по дороге к веге, где находился испанский лагерь. Известие об удалении Абенсеррахов произвело в городе печальное чувство, со всех сторон раздавались жалобы и брань, жители с мрачным видом бродили по улицам, все были чрезвычайно поражены: неприятель перед городом, а в городе отчаяние.
Один Муса в этом бедственном положении не терял своей твердости, несмотря на пожиравшие его опасения, он понял, что одни быстрые меры могли, если не спасти, то, по крайней мере, отсрочить падение и сделать его пагубным для победителей. Он отправился во дворец эмира.
Абдалла медленно прогуливался под благоухающей тенью линдаррахского партера, оплакивая в душе своей красоты великолепного жилища, которого готов был лишиться, озабоченное чело его склонилось, но, увидев Мусу, он силился принять бесстрастный вид.
— Повелитель правоверных, — сказал ему Муса голосом, едва скрывавшим презрение и выражавшим гордую скорбь и почти угрозу, — о чем думаешь ты, когда траур простирает крылья свои над Гранадой? Знаешь ли, высокий наместник пророка, какие плоды принесла твоя дикая ненависть, твоя слепая ревность, твоя немилосердная ярость? Мы лишились твердейшего оплота веры, и разве в этом уединении, которое будет усиливаться вокруг тебя по мере того, как неприятель будет стягивать свое железное кольцо, ты не слышишь ничего, что пробудило бы тебя от апатии, которая предаст тебя, связанного по ногам и по рукам, на произвол чужеземцев? Разве ты не придумал ничего для заклинания верной гибели?
— Знаю, что возмущение вспыхнуло среди моих подданных, — отвечал Абдалла глухим голосом, — и зачинщики — те же Абенсеррахи, которых правосудие мое не поразило довольно сильно.
— Не страшись более Абенсеррахов, — возразил Муса с холодной насмешкой, — они уже не потревожат своими жалобами блестящих пиршеств твоих.
— Тем лучше! — воскликнул эмир. — Ибо я наложил бы на них острую узду.
— Они избавили тебя от этой утонченной предусмотрительности.
— Что это значит?
— Что все они сегодня утром отправились в христианский лагерь.
— Измена!..
— Нет, одна справедливость.
— О, зачем не истребил я их до последнего!
— У тебя не достало бы палачей.
— Но разве месть моя не была законна? Не доверил ли я тебе, Муса, моих сердечных страданий и оскорбления, мне нанесенного? Разве ты не знаешь, что Зораида, любимейшая из жен моих, обольщена в тени гарема Али-Ахмедом, главою этого рода? Разве ты не знаешь, что я получил достоверные известия о предательстве Абенсеррахов и о переговорах их с христианами?
— Где доказательства этих преступлений? — холодно спросил Муса.
— Доказательства? — воскликнул эмир. — А где доказательства их невинности?
— Фраза эмира для оправдания убийств. Послушай, Абдалла, низкая жестокость твоя лишит тебя наследия предков, а мы ей будем обязаны потерей отчизны. Но Господь будет судьей между тобой и твоим народом.
Сказав это, Муса вышел, оставив эмира в добычу бессильной ярости. Абдалла не осмеливался убить собственноручно смелого воина, который приходил упрекать его в кровавой несправедливости: народ гранадский боготворил Мусу и видел в нем свою последнюю защиту. Эмир решился выждать удобного случая, чтобы отделаться от него, но в тот же день, обуреваемый более и более неприятными мыслями, пожираемый припадками ревности, он вдруг решился принести в жертву своему гневу Зораиду и поспешно отправился в гарем, для объявления несчастной о мучениях, которые назначал ей.
Злополучная Зораида обливалась слезами, в уме ее беспрестанно вертелась мысль о низкой клевете Зегрисов, но Абдалла, изменчивый и легковерный, как все слабые души, приписывал это отчаяние сожалению о смерти Али-Ахмеда. Это еще усилило его ревность и, стоя на пороге, он сказал грубым голосом:
— Перестань плакать, звезда ночей любви, слезы портят прелести твои, и пора такой трогательной скорби перестать наполнять печалью это прекрасное местопребывание. Жизнь, лишенная любви Али-Ахмеда, без сомнения, сделалась тебе ненавистной, но я, великодушный, решился освободить тебя от уз, нас соединяющих.
— Небо! — воскликнула дрожащая Зораида. — Что говоришь ты? Какое новое варварство замыслил ты?
— Зачем дрожать? — возразил Абдалла. — Разве ты можешь желать высшего благополучия, чем смерти, когда она соединит тебя с тем, кого полюбила и предпочла мне? Я постараюсь, чтобы эта смерть была пламенным символом страсти, тебя пожирающей… Ты пылаешь еще любовью к трупу Али-Ахмеда — скоро ты запылаешь другим пламенем на Новой площади!
Зораида в отчаянии ломала руки. Эмир оттолкнул ее ногой и продолжал свои упреки:
— Да, преступная женщина, вот наказание, которое я придумал для тебя за пятно, нанесенное мне союзом с тобой, и если в течение трех дней ты не сыщешь поборников, которые осмелятся стать против обвинителей, костер на Новой площади окончит проклятую жизнь твою!
Кончив эту угрозу, Абдалла медленно вышел из гарема, бросив на свою несчастную фаворитку последний взгляд, исполненный ненависти и мести. Зораида, оставшись одна, с ужасом измеряла бездну своего несчастья, со времени отправления благородных Абенсеррахов, она не надеялась найти защиту против Зегрисов, дикого мужества которых все страшились. Ей не оставалось ничего, кроме перспективы близких, ужасных мучений. В этой крайности молодая христианская невольница предложила ей послать тайного гонца в христианский лагерь и просить помощи дона-Хуана де-Шакона, храбрейшего рыцаря в Кастилии. Несмотря на весьма слабую надежду на эту помощь, Зораида решилась испытать это средство, чтобы избегнуть рук палачей, и продиктовала к дону-Хуану письмо. Молодой невольнице удалось обмануть все взоры при выходе из дворца и счастливо пробраться к аванпосту христиан.
Между тем прибытие блестящего отряда Абенсеррахов распространило радость во всей армии. Фердинанд Арагонский и Изабелла Кастильская видели в поступке этих мужественных союзников залог верного торжества христианства. Гранада, покинутая лучшими воинами своими, преданная внутренним раздорам и диким насилиям владыки малодушного и ненавистного, не могла уже долго противиться. Кастильянские рыцари приняли Абенсеррахов как братьев.
Раз вечером, когда дон-Хуан отдыхал в своей палатке, паж разбудил его и подал письмо. Велико было изумление рыцаря, когда он увидел, что письмо это от эмировой фаворитки, красота которой славилась во всей Кастилии. Зораида умоляла его именем той помощи, которую христианские рыцари клялись подавать каждому страждущему, явиться на защиту ее невиновности и слабости. Дон-Хуан не колебался ни минуты и немедленно занялся выбором товарищей. Выбор этот был труден в армии героев, равно жаждавших славы и отличия. Наконец он решился и с рассветом дня сообщил свой план избранным.
— Неизгладимым пятном для рыцарей, — сказал он, — будет, если на испанской почве женщина прелестная, невиновная и несчастная погибнет жертвой низкой клеветы по недостатку защитников. Я получил прошлой ночью письмо от принцессы Гранадской, которая поручает судьбу свою моему мужеству и великодушию. Мне нужны три товарища.
— Я буду одним из них! — воскликнул Понс де-Леон.
— А я вторым! — сказал Агвилар. — Но остается узнать, какими средствами доведем мы это странное дело до благополучного конца.
— Средства? — возразил дон-Хуан. — А какие препятствия будут в состоянии остановить нас, когда дело идет о защите такого прекрасного, благородного дела? Кто осмелится медлить, не рискуя потерять честь свою?
— Никто, — холодно отвечал Де-лос-Донзелос.
— Ни страх, ни политическая причина не могут служить предлогом к отказу, но Гранадская принцесса принадлежит к числу неверных…
— Постой! — прервал его дон-Хуан. — Это больше не супруга Абдаллы, нашего врага, это ни христианка, ни мавританка, которая просит нашей помощи, но женщина оклеветанная, угнетенная, приговоренная к старшной смерти, которая через меня взывает к вашему правосудию, а наши рыцарские обеты предписывают видеть во всех страждущих детей одного и того же Бога.
— Хорошо сказано! — отвечал Агвилар. — Я одобряю порыв благородного Хуана де-Шакона. Но, друзья мои, мы здесь вассалы короля испанского, обязавшиеся сражаться под его знаменами, имеем ли мы право пуститься без его ведома на частное предприятие, неудачное окончание которого лишит его четырех вождей? Притом же, благоразумно ли рисковать собой, поверив таинственному посольству, и не должны ли мы опасаться какой-нибудь измены? Мне хочется разъяснить все это, но я не отступаю: располагайте моим мечом, лишь бы мой поступок не оскорбил ни Бога, ни короля.
— А я, — прибавил Де-лос-Донзелос, — имею еще лучшее возражение. Неужели вы думаете, что мавры позволят четырем христианам войти свободно в Гранаду для защиты женщины, которую эмир их намерен погубить?
— Полно возражать! — воскликнул дон-Хуан с худо скрываемым нетерпением. — Это замедляет только понапрасну успех нашего предприятия. Честь говорит иногда громче обязанности. Я поклялся посвятить меч свой спасению прекрасной Зораиды и сдержу свою клятву, чего бы то мне ни стоило. Если хотите помочь мне, то я имею средство проникнуть в Гранаду, не будучи ни узнан, ни подозреваем. Поедем, не сообщив никому нашего намерения, явимся в осажденный город в арабском костюме — продолжительная война снабдила им всех нас — и, чтобы устранить всякую недоверчивость, объедем город и вступим в него с противоположной стороны.
Все одобрили этот проект, и рыцари расстались, чтобы спешно приготовиться. Вскоре они покинули лагерь, и, переодевшись в сливовой роще и покрытые мавританскими бурнусами, направились к городу, куда въехали через полуденные ворота.
В Гранаде царствовало сильное волнение, потому что наступил день казни прекрасной Зораиды. Костер возвышался уже среди Новой площади, палачи, вооруженные факелами, ждали жертвы, и все еще не являлся ни один защитник. Местом битвы назначена была площадь Биваррамбла, окруженная тройным рядом воинов. Посредине возвышался черный помост, на котором супруга Абдаллы должна была ждать окончания боя, если он состоится. С самой зари бесчисленная толпа зрителей заняла все окрестности, жители Гранады с нетерпением ждали развязки мрачной драмы. Большая часть тех даже, которые еще накануне не верили невиновности Зораиды, чувствовали теперь сильную жалость и не одно грозное око омрачалось слезой.
В назначенный час показалось шествие из Эль-Гамры, и прекрасную принцессу снесли в носилках на назначенное место. Все террасы были покрыты опечаленными женщинами, втихомолку проклинавшими Абдаллу, все сожалели о несчастной доле, доставшейся этому грациозному и прелестному существу, и втайне молились, чтобы к спасению невинной жертвы явилась неожиданная помощь. В толпе уже разносился слух, будто племя Гомеров берется за оружие, хочет затеять страшный бунт, и все содрогались при мысли, что, среди возникшей борьбы, неприятель овладеет городом.
Среди мертвого молчания достигла Зораида площади Биваррамблы. Она была вся в черном. Медленно взошла она на помост и печальным взглядом окинула толпу.
Тогда предводитель Зегрисов, Мухаммед, обвинитель ее, въехал в ристалище в сопровождении трех воинов, вооруженных с головы до ног. Трубы приветствовали их прибытие, но народ молчал, и четыре защитника клеветы трижды объехали площадь. бросая на всех вызывающие взгляды. Никто не являлся, прелестная фаворитка дрожала от ужаса, и тишину прерывал только топот коней и стук оружия.
Общее ожидание длилось уже час, и срок, назначенный для появления защитников осужденной, истекал, когда снова загремели трубы и четыре замаскированные мусульманина явились у въезда в ристалище. Под длинными белыми бурнусами их виднелись темные стальные панцыри богатой отделки, благородная осанка их внушала удивление и почтение.
Один из них подъехал к подножию помоста и поклонился прелестной Зораиде. Трепет благоприятного предчувствия пробежал по толпе и уверил незнакомых воинов во всеобщей симпатии, возбужденной их преданностью.
Подали знак к битве. Четыре пары противников устремились друг на друга с неописанной яростью. Бой был отчаянный. Христиане, укрепляемые сознанием правоты дела, за которое сражались, показывали чудеса храбрости — два Зегриса были убиты в мгновение ока, третий вскоре последовал за ними, а Мухаммед, смертельно раненный дон-Хуаном де-Шакон, просил перед смертью свидания с Мусою. Он поклялся перед ним в невиновности Зораиды и, сознавшись, что низко оклеветал Абенсеррахов, испустил дух, изрыгая потоки крови,
Муса объявил всенародно это торжественное признание. Веселая музыка тотчас приветствовала славу победителей, прелестная супруга Абдаллы с торжеством была отнесена обратно во дворец эмира, а четыре христианские рыцаря выехали из Гранады, не согласившись открыть кто они.
Между тем ненависть народа и армии к Абдалле все возрастала. Несколько дней после оправдания Зораиды он попытался отравить ее, чтобы избавиться от присутствия живого упрека своему бесчеловечию, но эмирша, предупрежденная заранее, бежала и с многочисленными приверженцами укрылась среди испанской армии.
Приведенный в отчаяние этой новой неудачей, Абдалла послал за Мусою, единственным человеком, на помощь которого мог еще надеяться, но и он мог только произносить пустые фразы. «Государь, — сказал он, — ты слишком поздно сознаешь пагубные плоды своего царствования. Ты навсегда лишил себя любви подданных, твои выгоды перестали быть нашими. Это расторжение предаст тебя врагам. Что до меня, я могу предложить тебе жизнь свою. Я, по крайней мере, останусь верным до последней минуты и завтра умру на полях веги за спасение Гранады».
Муса сдержал свое слово: собрав унывающих гранадцев, укорил их в слабости и в энергическом воззвании обещал им помощь пророка. Речь его имела успех: решились употребить последнее усилие для общей защиты. На следующий день многочисленный отряд выступил из города и в добром порядке пошел против осаждающих. Христиане, завидев его, испустили крики радости, предвидя неминуемую решительную битву, энтузиазм с обеих сторон был равен, и легко было видеть, что победа достанется недешево. Бой закипел. Мусульмане, воодушевленные отчаянной яростью, бросились вслед за Мусой, который врубался в самые густые толпы неприятелей, но вся храбрость мавров оставалась бесполезной: наступил срок, назначенный судьбой для падения арабского владычества в Испании, и не было силы отдалить его. Мавританский отряд ослабевал мало-помалу, дон Мануэль Понс де-Леон искусным построением своей боевой линии окружил его, и Муса, желавший попытать сверхчеловеческое усилие, чтобы переменить участь боя, бросился на самого Понса и нашел славную смерть. Мавры, увидев его падение, рассеялись и побежали, преследуемые испанцами до стен Гранады, где они нашли кровавое убежище между развалинами и трупами.
Когда оставшиеся после битвы явились перед пораженными страхом жителями, эмир Абдалла вспомнил предсказание астрологов, составлявших гороскоп его рождения: «Един Бог велик! — с ужасом воскликнули толкователи судеб. — И царства подобны песчинке в руке Его. На небесах написано, что сын Мулей-бен-Гассана уронит свою корону к ногам царя христианского». С той минуты эмирша Аиша сделалась для Мулей-бен-Гассана предметом дикой ненависти. Запертая в одной башне Эль-Гамры и приговоренная к вечному заточению, она была обязана спасением сына только преданности раба, который отнес его в неприступные трущобы Альпухаррасских гор, где Абдалла возрастал под надзором семейства своей матери. Возмущение во дворце содействовало наконец к его возвращению. Мулей-бен-Гассан, возвращаясь однажды из летнего Эль-Ахаррасского дворца в Гранаду, нашел городские ворота запертыми: на место его провозгласили эмиром его сына. Мавры, разделившись на две партии, дрались с ожесточением, партизаны старого эмира, число которых сильно уменьшалось, покинули Гранаду и проводили Мулей-бен-Гассана в Малагу, где он кончил жизнь свою среди гражданских междоусобий, проклиная Абдаллу, которого неисповедимая судьба короновала только для того, чтобы ускорить падение исламизма в Испании.
Предсказания были близки к исполнению. Последний владетель Гранады своими неудачами оправдывал прозвание эль-Зогоиби, несчастный, которым обесславилось его царствование, и сам он, видя, как тащатся по улицам Гранады окровавленные, изувеченные остатки его воинов, говорил только: «Один Бог велик! Да исполнится воля Его!» Под влиянием этого нравственного упадка, мавры лишились и отдаленнейшего воспоминания о своей прежней славе, все источники помощи иссякли вдруг для них. Султаны варварийские, султан египетский и император турецкий обещали им помощь, но эта помощь не могла прибыть потому, что все гавани Андалузии находились в руках христиан. Армия Фердинанда в Санта-Фе между тем ежедневно усиливалась подвозом денег, съестных и воинских припасов, тогда как осажденные были принуждены есть конину, и двести тысяч жителей и беглецов наполняли дома, улицы и площади Гранады, прося громкими криками хлеба.
В такой крайности гакем (губернатор города) собрал почетных жителей, альфакисов или законников, главных марабутов и военачальников. Эта печальная депутация отправилась в Эль-Гамру умолять эмира о прекращении народных бедствий. Абдалла, пораженный страхом, не имел больше сил противиться последним ударам своей судьбы. Слабая надежда сохранить корону ценой мимолетной покорности заставила его предложить Фердинанду сюзеренат эмирства, и гакем Абу-Кассем-Абу-эль-Малек был отправлен в христианский лагерь для капитуляции, которая состоялась после долгих прений и заключала в себе следующие условия: если в течение 70 дней Гранада не получит подкрепления, то она отворит ворота свои победителю, все испанские пленные будут освобождены без выкупа. Эмир присягнет в верности кастильской короне; мавры выдадут всю свою артиллерию, но останутся обладателями своего имущества, сохранят свои законы и религию под покровительственным надзором христианского губернатора; в продолжение трех лет будут свободны от всех налогов, а впоследствии будут платить ту же дань, которую прежде вносили в сокровищницу эмира. Все те, которые, до истечения трех лет, пожелают покинуть Испанию и ехать в Африку, будут перевезены туда со своими богатствами на иждивении испанского правительства. Наконец, в залог исполнения этого трактата, 400 аманатов из первых мусульманских фамилий немедленно отправятся в Санта-Фе до срока, назначенного для сдачи Гранады.
Эти тяжкие условия были приняты и подписаны 25 ноября 1491 г. В продолжение перемирия Фердинанд Католик бдительнее чем когда-нибудь наблюдал за блокадой города, между тем как корабли его беспрерывно разъезжали на широте между Малагой и Гибралтаром, чтобы воспрепятствовать всякой иноземной помощи высадиться на берега андалусские. 30 декабря голод в городе дошел до того, что эмир, опасаясь возмущения, поспешил отправить к Фердинанду великого визиря Юссефа-бен-Комиха с просьбой вступить в город 6 января 1492 года. В то самое время, когда визирь выезжал из города, старый марабут, предсказывавший за десять лет перед тем падение Гранады после разорения Захары, вдруг опять появился в городе. То был ходячий скелет, в нем не осталось почти ничего человеческого, так нищета исказила его, хриплый голос его походил на могильный, и только пылающие взоры его сохранили еще остаток силы. Этому человеку не трудно было возмутить народ, доведенный до отчаяния. Он упрекал гранадцев в трусости и принес им, именем неба, как говорил он, обещание легкой победы. Бог предаст им неверных и возвысит блеск исламизма, если у них осталось довольно смелости, чтобы попытаться на вылазку. Фанатическая проповедь его имела мгновенный успех: более 20 000 человек бросились к оружию, но, вместо битвы с осаждающими, подняли бунт. Эмир был заперт в Эль-Гамре, и толпа яростными кликами требовала его головы. Скоро голод и яростная буря, разразившаяся ночью, парализовали и это последнее проявление силы умирающего города. На следующий день нигде не нашли марабута: неизвестно, был ли он убит по приказанию Абдаллы, или погиб иным образом. Но эмир почувствовал необходимость предупредить возобновление насилий и обратился за помощью к государю, которому подчинился. Прокламация испанского короля возложила ответственность за безопасность Абдаллы на все народонаселение. Вместе с тем немедленно приняли меры к занятию города без кровопролития.
5 января 1492 года из Эль-Гамры показался мрачный поезд. Проезжая на заре по самым пустынным улицам Гранады, он выступил на дорогу к Альпухаррасским горам: это было семейство Абдаллы с его сокровищами и служителями под прикрытием немногих мавров, оставшихся ему верными в несчастии. В то же самое время отряд христианских воинов в сопровождении Эрнандо де-Талавера, епископа Авильского, подъехал к наружным стенам Эль-Гамры. Эмир, заранее уведомленный о его прибытии, приказал оставить отворенными ворота дворца своих предков, а сам с телохранителями поехал навстречу испанскому королю. Фердинанд Католик, Изабелла Кастильская, наследник престола и инфанты, окруженные блестящей свитой и предшествуемые процессией духовных и монахов всех орденов, выезжали из Санта-Фе, чтобы вступить в последнее убежище мусульманского владычества. Шествие остановилось на пушечный выстрел от стен для выжидания сигнала, что город занят. Вдруг большой серебряный крест, служивший знаменем испанской армии, явился на самой высокой башне Эль-Гамры рядом с хоругвием Св. Иакова. При виде этого, король и вся свита его бросились на колени, а монахи запели псалом победы. Недалеко оттуда встретили эмира у Холма Мучеников. «Король христиан, — сказал Абдалла, подавая ключи своей столицы, — вот остатки арабского владычества в Испании. Тебе отныне принадлежат мои владения, моя печальная власть и я сам! Такова воля Бога, и я преклоняю чело свое пред Его святою волею. Прими милостиво мое уничижение и будь верен своим обещаниям».
Фердинанд Католик, исполненный радости, произнес несколько слов утешения, которых эмир не расслышал, потому что не дожидаясь их, поехал по следам своего семейства. Испанская армия в тот же день заняла все посты в городе при звуках труб, смешивавшихся с пением духовенства. Мавры заперлись в домах своих, чтобы не видать торжества врагов.
Мухаммеду-Абдалле-эль-Зогоиби дали в Альпухаррасских горах большие поместья. Он нагнал свое семейство между развалинами деревни. Поднявшись на гору, откуда в последний раз открывались отдаленные минареты Гранады, усеянные испанскими знаменами, несчастный эмир не мог удержать слез своих и, закрыв лицо руками, воскликнул: «Увы, есть ли под небом другая горесть, которая могла бы сравняться с моей!»
— Скажи лучше стыд! — глухо проговорила султанша Аиша, мать его, стоявшая подле него. — Да, ты имеешь право оплакивать как женщина прекрасное царство, которого не сумел защитить как мужчина!
Абдалла не отвечал ничего. Несколько минут спустя поехали далее. На следующий год неутешный эмир, не могший жить дольше подданным в стране, в которой прежде царствовал, объявил Фердинанду, что намерен покинуть Испанию. Хитрый политик немедленно согласился на желания человека, присутствие которого беспрестанно его тревожило и рано или поздно могло послужить к опасному восстанию. В распоряжение его был отдан корабль, который отвез его на берега Марокко, где он нашел у своего родственника Мулей-Ахмеда уединенное убежище, из которого вышел только через 34 года, чтобы погибнуть в возмущении, блистательно защищая от него власть, оказавшую ему гостеприимство.
Все уничтожающее время оставило между арабами Магриба чудное предание, которое предсказывает возрождение их владычества над всей Испанией. Это верование, довольно общее между грамотными маврами и переходит от поколения к поколению. Они тщательно избегают смешения пород, чтобы сохранить свою породу во всей чистоте, и у них низший класс народа с истинным почтением смотрит на потомков нескольких некогда могущественных родов, в которых хранятся предания об их царском происхождении. У многих из этих изгнанников хранятся планы дворцов, которыми обладали их предки в Гранаде, есть даже такие, которые могут показать ключи этих древних жилищ, — это доказательства их прав; эти предметы для них драгоценнее, чем для нас раскрашенные гербы, и если бы по какому-нибудь политическому перевороту действительно мавры когда-нибудь восстановили свое владычество над Испанией, то за торжеством обладания немедленно вспыхнули бы войны между претендентами на корону.
Полуденный испанец сохранил в нравах своих тип мавританского племени, с которым смешался, легенды исламизма сделались его легендами, и особенно в окрестностях Гранады они производят на воображение народа истинное чародейство. Вам покажут там, почти дрожа от страха, развалины башни, называемой Семиэтажной. В основании ее, говорят, заключаются богатства одного мавританского государя, стерегомые страшным привидением, которое поныне еще, время от времени, в беззвездные ночи, выходит из развалин и под видом безголовой лошади пробегает улицы Гранады, преследуемое шестью воющими догами. Есть люди, которые говорят, что деды их знавали людей, бывших свидетелями этого, старухи и няньки пугают им детей, а ученые таинственно говорят, что это привидение — душа эмира, зарезавшего шестерых сыновей своих и построившего эту башню для того, чтобы скрыть их трупы.
Не более тридцати трех лет тому, рассказывают, жил бедный человек, знакомый во всех окрестностях, ремесло которого состояло в том, что он отправлялся за льдом в Сьерру-Неваду и продавал его в Гранаде. Тио Николо, так звали его, возвращался однажды в город около времени сиесты с порядочной ношей, когда вдруг почувствовал неодолимый позыв ко сну и сел на своего осла, чтобы удобнее продолжать путь. Он скоро громко захрапел, голова его покачивалась во все стороны, между тем как животное, предоставленное самому себе, твердым шагом шло по краям пропастей и дорогой щипало волчцы. Наконец, Николо проснулся и начал протирать глаза. День был уже далеко, месяц светил на средине неба и осел мелкой рысцой сбегал с небольшого склона к какому-то городу в углублении равнины, с крышами как-будто серебряными. Но то была не Гранада: в нем не было ни тенистого собора, ни колоколен приходских церквей, ни монастырей со святым крестом, а везде куполы и минареты с мусульманским полумесяцем. И между тем как изумленный Николо смотрел на этот незнакомый город, длинный ряд вооруженных людей поднимался к нему навстречу, то скрываемый до половины неровностями почвы, то открываясь вполне при лунном сиянии. Богу известен страх, овладевший Тио Николо, когда с ним поравнялся авангард этой мавританской армии! Осел его, опустив уши и дрожа всем телом, стоял как вкопанный. Оставалось пропустить всю процессию. Мавры все были мертвенно бледны, не слышно было ни стука копыт, ни звуков военной музыки, хотя ясно можно было видеть движения барабанщиков, цимбальщиков и трубачей. За отрядом следовал гранадский великий инквизитор на белом муле, имея возле себя двух мавританских наездников в черных одеяниях. Эта неожиданная встреча святой особы в таком обществе несколько ободрила честного Николо, который, спустившись с осла, стал на колени и перекрестился, чтобы удостоиться благословения почтенного прелата, но сильный удар в голову сбросил его и осла в пропасть. Он опомнился уже после солнечного восхода, осел недалеко завтракал и казался весьма довольным своей судьбой, потому что корзины опорожнились во время падения и весь лед растаял. Тио Николо печально вернулся в Гранаду. Первый прохожий, которому он осмелился сообщить свое приключение, осмеял его, другие, поучтивее, уверяли его, что он видел все это во сне, некоторые, менее разборчивые в выборе терминов, называли его помешанным, но странный случай озадачил вскоре всех неверующих: три дня после этого происшествия великий инквизитор умер скоропостижно!
Но эта странная смесь местных суеверий с мавританскими легендами существует не в одних низших слоях общества. В Гранаде жил еще недавно старый полковник-инвалид, жизнь которого столь же достойна описания, как жизнь Жиль-Блаза. Полковник этот жил в Америке с двенадцатилетнего возраста и с любовью вспоминал о свиданиях с Вашингтоном, позже он участвовал во всех войнах испанских. В этой жизни, исполненной приключений и опасностей, он оставил одну ногу на каком-то поле сражения, пальцы на обеих руках его были изувечены. Многие посещали этого ветерана в его скромном убежище, окна которого выходили на вегу. Два или три старые карабина, рапира и пара пистолетов, тщательно вычищенные, составляли все его украшение. Несколько исторических и философских книг служили ему отдохновением. То был человек просвещенный, артист от нечего делать и рассказчик по привычке: он видел столько, что нельзя было наслушаться его. Память его была набита простонародными преданиями, истинная находка для иностранца, и должно полагать, что, рассказывая их беспрестанно, он наконец сам поверил их непреложности. Раз вечером он рассказал анекдот, предметом которого был предпоследний губернатор Эль-Гамры. Это был старый пройдоха, однорукий, правда, но зато снабженный двойным количеством оригинальности. Под его управлением Эль-Гамра казалась царским жилищем. Независимый по званию генерал-капитана Гранады, он деспотически царствовал в стенах Эль-Гамры, и никто, за исключением разве испанского гранда, не осмелился бы противиться его прихотям.
Этому достойному губернатору надоело наконец слушать беспрерывные жалобы, приносимые со всех сторон на бродяг и контрабандиров, которым развалины древней Эль-Гамры служили убежищем. В один прекрасный день решился он очистить этот притон и тотчас принялся за дело. Он устроил патрули, которым поручил беспрестанно разъезжать по тропинкам пригорков, рыться в развалинах и обыскивать окрестности.
И вот, в одно утро, когда один из этих патрулей спокойно разъезжал под предводительством капрала, чрезвычайно способного для подобных экспедиций, в близлежащей роще послышались шаги лошади и мужественный голос какого-то человека, громко напевавшего старый национальный романс. Вскоре показался он из чащи. То был человек крепкого сложения и красивой наружности, но чрезвычайно загорелый. На нем было довольно ветхое солдатское платье, и он вел за собой прекрасного, богато оседланного арабского коня. Можно вообразить себе удивление солдат при виде бедно одетого человека, никому из них незнакомого, с таким превосходным бегуном.
— Стой! — закричал капрал. — Кто идет?
— Друг, — отвечал путешественник.
— Этого недостаточно, — возразил начальник патруля, — откуда ты и куда едешь?
— Я бедный солдат, возвращающийся из армии, выслуживший там очень поврежденную голову и пустой кошелек.
— А что, друзья, — продолжал этот странный солдат, — могу ли в свою очередь спросить вас, что это за город там под горой?
— И какого же черта приехал ты, — воскликнул капрал, — если не знаешь так же хорошо, как мы, что это Гранада?
— Как! Это Гранада! Madre de Dios[4], правду ли вы говорите?
— Такую же правду, как справедливо то, что ты кажешься мне выходцем из развалин Эль-Гамры, и из опасения, чтобы ты не сбился с дороги, мы представим тебя губернатору, которому путешественник, прибывший из такого отдаленного места, верно, порасскажет прелюбопытные вещи.
При этих словах солдаты окружили незнакомца, который нисколько не противился, и повели его в город, где все прохожие останавливались, делая разные предположения насчет оборванного солдата и дорогой лошади. «Это какой-нибудь дезертир», — говорил один. «Э, нет, — возражал другой, — это контрабандир».
Третий уверял, что это должен быть начальник разбойничьей шайки, несколько месяцев уже тревожащей окрестности, и все восклицали: «Да здравствует капрал! Да здравствуют молодцы его товарищи!»
Губернатор Эль-Гамры пил в это время шоколад в компании жирного францисканца. Молодая, очень красивая, но просто одетая девушка прислуживала им. Хроника утверждает, будто эта милая особа отыскала слабую сторону губернатора и обладала искусством вести его по своей воле. Когда донесли губернатору о призе ловкого капрала, его превосходительство чрезвычайно обрадовался: это было минутное развлечение, представившееся ему взамен страшной скуки. Он поставил до половины выпитую чашку на стол, велел принести длинную саблю свою, покрутил седые усы и важно уселся в кресло, приняв самый грозный вид, потом приказал ввести арестанта. Незнакомец, по-видимому, вовсе не беспокоился о своем положении, не обращал внимания на окружавшую его стражу и бросал на все его окружающее равнодушные или насмешливые взгляды.
— Бродяга, — сказал губернатор после минутного молчания, посвященного осмотру пленника, — кажется, нам придется посчитаться с тобой. Во-первых, кто ты?
— Ваше превосходительство, — отвечал бродяга, глубоко кланяясь, — я старый солдат, возвращающийся с поля сражения, покрытый контузиями и ранами.
— А, ты солдат? Однако, судя по твоему платью, ты не кавалерист. Откуда же взялась у тебя лошадь? Надо полагать, что она также с поля битвы? Что она так же покрыта контузиями и ранами, как ты?
— О, это история, которая очень удивила бы ваше превосходительство, если бы я рассказал ее с конца в конец. Я знаю насчет этой лошади дивные вещи, вещи, которые в высшей степени интересуют безопасность этого замка, Гранады и всей страны. Но я могу рассказать все это не иначе, как наедине вам, или, по крайней мере, только в присутствии особы, пользующейся неограниченной доверенностью вашей.
Губернатор призадумался, потом приказал капралу и его подчиненным выйти из комнаты, но оставаться в таком расстоянии, чтобы могли услышать голос его и поспеть на помощь при первом зове. Потом он сказал незнакомцу: «Этот монах мой духовник и я не могу ничего скрывать от него, что же касается до этой молодой девушки, то она неспособна ни к какой нескромности. Согласен ли ты объясниться перед ними?»
— Пожалуй, — отвечал он, — слушайте же внимательно. Как я уже говорил вам, я бедный солдат, изувеченный на службе отечеству. Мне дали отставку в Валльдолиде, и я отправился оттуда в свою деревню в Андалусии. Вчера при закате солнечном я проходил по равнине Старой Кастилии…
— Попался, обманщик! — воскликнул губернатор, вскочив с кресел. — Отсюда в Старую Кастилию сто миль!
— Ваше превосходительство, — продолжал незнакомец, не моргнув даже глазом при этой улике, — вы правы, и я тоже. Кажется, я докладывал уже, что имею рассказывать удивительные вещи, но надо стараться слушать меня с наибольшим терпением, иначе я буду принужден замолчать.
— Хорошо, продолжай, — сказал губернатор, закручивая свои усы.
— Так как наступала ночь, я оглядывался во все стороны, чтобы найти ночлег. Но везде — безлюдье и пустыня, не видно было ни малейшего следа обитаемого места. Нечего было делать: оставалось расположиться на земле под открытым небом. Но кто долго служил на ратном поле, тот очень легко может провести лишнюю дурную ночь во время мира.
Губернатор кивнул в знак согласия головой, бродяга тронул слабую сторону воина, незаметная улыбка мелькнула на губах его и он продолжал:
— Чтобы не утомить вашего превосходительства, скажу, что я продолжал идти еще с час, пока пришел к мосту, перекинутому через широкий провал, на дне которого сочился источник. На одном конце находилась мавританская башня, вся изъеденная временем, но нижняя часть ее еще уцелела. «Ладно, — подумал я, — вот славное убежище». Я спустился к источнику, чтобы напиться; потом открыл свою котомку, в которой нашел три луковицы и несколько ломтиков черствого хлеба, которые доставили мне превосходный ужин. Утоляя свой голод, я услышал над собой легкий шум, выходивший, по-видимому, из внутренности старой башни. Я стал прислушиваться и очень явственно расслышал топот лошади. В ту же минуту из маленькой дверцы в основании башни вышел человек, ведя прекрасную лошадь. Так как было очень темно, я не мог рассмотреть лица его, но мне тотчас пришло на ум, что существо моего рода, бродящее в эту пору в таком уединенном месте, должно возбуждать подозрение. Правда, это мог быть такой же честный путешественник, как я, но ничто не мешало ему также быть разбойником. Впрочем, мне нечего было терять, и я остался на своем месте оканчивать свой ужин, который возбудил бы зависть разве только у очень проголодавшейся собаки.
Человек, о котором говорю, свел лошадь к ручейку недалеко от меня, и тогда я мог рассмотреть его лучше. С удивлением, смешанным со страхом, увидел я, что он в древнем мавританском костюме, покрыт кирасой и стальной каской, лошадь погрузила морду в воду и пила… и пила ужасно долго.
— Приятель, — сказал я мавру, — у твоей лошади славная жажда: это знак хорошего здоровья.
— Она имеет право пить, — отвечал мавр, — потому что ровно год не слышала даже запаха воды.
— Клянусь Св. Яковом! — воскликнул я, — это превосходит воздержанность африканских верблюдов. Впрочем, ты похож на такого же воина, как я, и я довольно расположен, по одинаковости ремесла, побрататься на минуту с неверным. Солдаты всех стран мало заботятся о вере своих товарищей, когда им выдастся свободная минута, чтобы пить в честь будущей славы.
Итак, я пригласил мавра вкусить моего лука и хлеба. Но он уверял, что некогда останавливаться для еды или питья, и что ему предстоит совершить далекий путь до восхода солнечного.
— А в какую сторону едешь ты? — спросил я.
— В Андалусию.
— В самом деле? И я иду туда же. А так как ты не хочешь останавливаться, чтобы поужинать со мною, то не позволишь ли мне сесть за тобой на лошадь. Она кажется мне довольно сильной для двойной тяжести.
— Пожалуй, — отвечал мавританский воин.
Я сел за ним, и мы поехали по дороге в Андалузию.
— Держись крепче, — сказал он, — лошадь моя летит молнией.
— Не бойся ничего, — вскричал я, усаживаясь как можно лучше.
Лошадь мало-помалу расходилась, от шага перешла к рыси, от рыси к галопу, а от галопа к истинно адскому бегу. Я не видел ничего. Мы приехали к воротам одного города. «Какой это город?» — спросил я. Но прежде, чем мавр успел мне назвать Сеговию, лошадь перенесла нас уже далеко за нее. В бурном беге проехали мы Гвадаррамские горы и спускались к Эскуриалу, подобно грому, пролетели мимо Мадрида и миновали равнины Ла-Манша одним прыжком. А между тем ночь не оканчивалась, везде, где проезжали, мы встречали сон и тишину. Наконец, товарищ мой остановил лошадь на площадке одного холма. «Я не еду дальше», — сказал он.
Я осмотрелся: нигде ни малейшего следа жилья человеческого; я заметил только узкий вход в пещеру. Между тем, как я размышлял о своем странном положении, люди в мавританском платье, одни пешком, другие верхом, сходились и съезжались со всех сторон и в беспорядке бросались в пещеру, подобно пчелам, возвращающимся в свой улей.
Прежде, нежели я мог сделать малейший вопрос, мой товарищ дал лошади шпоры и пробился сквозь толпу. Мы ехали по тесной и неровной рампе, проникавшей до самого сердца горы. По мере того, как мы продвигались вперед, над головами нашими начинал блистать фантастический свет, но я ничего не мог разобрать, пока он не сделался ярче. Тогда я увидел слева и справа дороги боковые пещеры, похожие на арсеналы, наполненные оружием. Далее другие, просторнейшие пещеры были полны конными воинами, построенными в боевой порядок, с копьем в руках и неподвижных подобно мраморным статуям. В других — увидел я воинов, спящих подле своих бегунов; они, по-видимому, составляли резервный корпус. Все они были одеты в костюм древних мавров, побежденных и изгнанных нашими предками из Испании. Дорога, по которой мы проезжали, выходила к подземному дворцу, стены которого были покрыты золотом и серебром и отражали блеск великолепных алмазов. Внутри этого дворца находился престол и на нем сидел мавританский принц, окруженный неграми, державшими караул, с мечами наголо. Вся толпа, пришедшая прежде нас, проходила мимо трона, одни были в странном вооружении, другие, — одеты в длинные белые мантии, но большее число — в лохмотьях, остатках от богатых нарядов.
Я онемел от удивления и не смел обратиться к странному своему товарищу. Но в ту минуту, когда мы подъезжали к трону, я не мог удержаться и тихонько спросил его: «Где мы?»
— Мы находимся, — отвечал он, — пред великой и страшной тайной: ты видишь на престоле Мухаммеда-Абдаллу-эль-Зогоиби, последнего гранадского эмира.
— Полно, — сказал я, — смеясь нехотя. — Все мавры изгнаны из Испании тому уже несколько веков, и отправились умирать в Африку, откуда пришли.
— Да, — возразил мой товаршц, — так гласят ваши лживые хроники. Но чего вы не знаете, собаки христианские, так это то, что Абдалла и последние защитники Гранады были заключены в эту гору пророком правоверных. Что же касается до ложного Абдаллы и армии, предавшей Гранаду испанцам, то это были просто привидения, порожденные адом. Вся Испания — страна очарованная, она вся усеяна воинами, которых воля Аллаха держит скрытыми под землей, пока не наступит день освобождения этой прелестной страны. Один раз в году, накануне праздника Св. Иоанна, все мавры, подчиненные чарам, освобождаются с заката солнечного до восхода, и они пользуются этой ночью, чтобы прийти поклониться своему эмиру. Толпа, которую ты видишь, состоит из мусульман, очарованных в одно и то же время на всех пунктах своей империи; разрушенная башня у моста в Старой Кастилии служит жилищем моим в продолжение двух с половиной веков; воины конные и пешие, которых ты видел в боковых пещерах, — древние защитники Гранады. Тотчас по уничтожении очарования, Абдалла и его подданные очнутся от сна, они явятся для овладения Эль-Гамрой и столицей своей, шествуя от победы к победе для восстановления исламизма во всей Испании.
— А когда должны исполниться эти великие события? — спросил я.
— Это тайна Аллаха, — отвечал он. — Мы надеялись скоро увидеть зарю этого дня, но старый воин, покрытый славой, повелевает в Эль-Гамре. Пока этот искусный вождь, у которого осталась только одна рука для службы своему государю, будет блюсти за защитой крепости, ему вверенной, всякая попытка бесполезна.
При последних словах, губернатор не мог удержаться от горделивого движения; он принялся снова крутить седые усы свои и ударил саблей об пол. Этот знак немого самодовольства не ускользнул от бродяги.
— Чтобы не употреблять долее во зло драгоценного времени вашего превосходительства, — продолжал он, — я кончу в нескольких словах. Сказав эти слова, мой таинственный товарищ сошел с коня. «Подожди меня здесь, — сказал он, — и подержи лошадь, пока я схожу преклониться пред престолом Абдаллы!». Потом он вмешался в толпу. Я не знал, что делать на том месте, где он меня оставил: ожидать ли, пока возвратится мой сверхъестественный товарищ, чтобы продолжать дьявольскую скачку, или, не дожидаясь его, выбраться за добра ума и переменить дорогу? Поистине, храбрый солдат долго не раздумывает. Мне показалось, что конь неверующего добрый приз для христианина по законам войны и праву народному. Я сел снова на коня, поворотил назад и силился как можно скорее выбраться из подземелья. Проезжая опять мимо боковых пещер, мне послышался угрожающий стук оружия; потом, подобно адской буре, огромный отряд воинов пришел в движение, чтобы преследовать меня до выхода из пещеры, где все эти тени исчезли в синеватом дыму. Страх лишил меня чувств, и когда, после нескольких часов, я пришел в себя, то очутился лежащим на каком-то холме. Лошадь мавра смирно паслась подле меня, узда ее, намотанная на мою руку, одна, вероятно, помешала ей поскакать за своим законным владетелем в Старую Кастилию. Посудите, что должен был я чувствовать, когда, вдруг очутился на юге Испании и когда, у подножия холма, увидел незнакомый город. Я осторожно спускался по каменистому скату, ведя свою лошадь в поводу, потому что не смел более садиться на нее, боясь, чтобы она не сбросила меня в какую-нибудь пропасть. На пути встретил я ваш патруль, и когда узнал от почтенного капрала, что нахожусь в Эль-Гамре, у ворот Гранады, то весьма обрадовался случаю отдать честь знаменитому воину, о котором слышал в пещере Абдаллы. Теперь, ваше превосходительство, извлеките пользу для вашей будущей славы кз того, что я сообщил вам, и удвойте бдительность, чтобы сохранить королю испанскому этот замок, судьба которого зависит единственно от вас.
— А как ты думаешь, молодец, что могу и должен я делать, чтобы обезопасить себя от посещения твоих привидений?
— Я только темный солдат, — отвечал пленник, — и ваше превосходительство не имеет никакого повода обращать внимание на мои советы. Но так как вы приказываете мне говорить, то я думаю, что надо приказать закрыть герметически все трещины холма, чтобы воспрепятствовать выходу подземной армии Абдаллы. Если бы почтенному священнику, которого вижу подле вас, угодно было взять это на себя, водрузить крест у каждой баррикады, и окропить ее святой водой, вся сила врагов нашей веры будет чрезвычайно озадачена.
— Я думаю, — сказал монах, не перестававший в продолжение этой сцены любоваться красивыми чертами молодой служанки, — я уверен, что это будет благоразумная и действительная мера.
Тогда губернатор, единственной оставшейся ему рукой схватил эфес старой своей сабли, устремил на бродягу проницательный взгляд, заставивший последнего вздрогнуть и отступить, и воскликнул голосом, выражавшим совершеннейшую недоверчивость: «Что касается до меня, то я не принадлежу к числу тех, которых можно одурачить вздорными сказками, берегись, любезный! С людьми моего покроя нельзя шутить безнаказанно, ты нагрел мне уши; смотри, чтобы ты не лишился за это своих собственных. Эй, капрал! Наложи хорошие оковы на ноги этого пройдохи-разбойника».
Солдаты коменданта, бывшие настороже, вторглись в комнату и без труда свалили сильного незнакомца, который, без сомнения, не имел желания прервать свои путешествия, чтобы засесть в прохладных подвалах Эль-Гамры, но под соединенными усилиями целой стаи инвалидов, старинные лавры которых омрачило бы бегство подобной дичи, всякое сопротивление сделалось невозможным. Капрал, обыскивая его, нашел под платьем длинный туго набитый кошелек, радуясь этой находке, он высыпал содержание его, но не нашел ничего, кроме странного сбора янтарных ожерелий, золотых крестов, коралловых четок с несколькими незначительными монетами. Губернатор оставался бесстрастным, но при виде этих мелких предметов религиозного уважения, монах не мог воздержаться от порыва священного гнева.
— Разбойник! — вскричал он, — какого служителя Господня ограбил ты?
— Ваше преподобие сильно ошибаетесь, — отвечал бродяга. — Я никого не ограбил, а то, что вы видите, нашел я в чемодане мавританского всадника.
— Хорошо, — сказал губернатор, — чтобы кончить эту сцену, — я согласен верить всем твоим сказкам. Но в ожидании пробуждения мавров, ты отправишься на зимние квартиры в Красную башню.
— Как вам угодно, — холодно отвечал пленник, — я в вашей власти: пользуйтесь ею. Солдат, проведший много лет на ратном поле, доволен почти каждым помещением, лишь бы был спокоен и имел довольно хлеба, я мало забочусь об остальном. Но все-таки советую вам позаботиться о строжайшем карауле в замке.
После этого, аравийского коня отвели в конюшню, а вещи, найденные в кошельке бродяги, заперли в сундук коменданта, несмотря на возражение францисканского монаха, который представляя, что эти предметы осквернены святотатством, требовал выдачи их ему для очищения. Губернатор отказал ему в этом решительно, и мстительный монах втайне поклялся уведомить об этом свое начальство.
В то время, как происходило это, Гранада была опустошаема шайкой злодеев под начальством смелого бандита Мануэля Бораско. Этот отчаянный разбойник не раз уже пробирался в Гранаду под разными переодеваниями, под покровительством которых собирал сведения о направлении отъезжающих и отправления товаров, которые потом поджидал и грабил в теснинах Альпухаррасских гор. Его многочисленные покушения против общественной безопасности заставили, наконец, губернатора Эль-Гамры принять самые энергичные меры, и чтобы вернее схватить его, приказал полиции и местным властям подвергнуть строгому осмотру всех иностранцев и людей подозрительных. Достойный губернатор предпочел бы продержать в заключении 20 невинных, чем упустить одного виноватого.
Между тем, слух о приключении неизвестного солдата не замедлил распространиться, недовольный монах не счел себя обязанным хранить тайну, а молодая девушка рассказывала везде, что это прекрасный молодой человек, смуглый и с гордым взглядом, и что жаль было бы видеть его повешенным. Наконец, народная молва, истощив все предположения, решила, что знаменитый Мануэль Бораско схвачен в горах патрулями губернатора Эль-Гамры и заперт в подземелье Красной башни. Все ограбленные этим разбойником нахлынули в Эль-Гамру для очной ставки с ним, надо было удвоить караульных и тщательно охранять комнату, в которой находился заключенный. Однако же ни один из посетителей не узнал в особе бродяги Мануэля Бораско. Старики, услышав рассказ об очаровании Абдаллы, вспомнили, что подземелье, освященное этим народным преданием, находится в скале Св. Елены. Любопытные отправились туда и отыскали вход в пещеру, которая простиралась на такую глубину в землю, что никто не осмелился пробраться в нее. Благодаря им, рассказ пленника возбудил любопытство народа, генерал-губернатор Гранады вздумал тогда овладеть такой любопытной особой и предписал губернатору Эль-Гамры выслать к нему бродягу. Инквизиция также вмешалась в это дело и присваивала себе пленного, как человека, виновного в святотатстве. Но комендант Эль-Гамры не мог удовлетворить всех вдруг, не удовлетворил никого. Дело приняло серьезный оборот. Генерал-губернатор объявил, что пришлет отряд для овладения Красной башней, великий инквизитор, со своей стороны, пригласил для того же своих приспешников. «Хорошо, пусть сунутся, если смеют, — воскликнул взбешенный губернатор, — мы сумеем сопротивляться им!»
На другое утро, на рассвете, он отправил отряд за пленником, чтобы перевести его в другую тюрьму, удобнейшую для его непосредственного наблюдения. Но капрал, которому поручено было исполнение, скоро возвратился с расстроенным видом и объявил, что клетка опустела.
— Быть не может! — воскликнул губернатор.
— Я то же говорил самому себе, — отвечал честный капрал, — но поневоле пришлось поверить глазам своим.
— А кто последний сообщался с этим демоном?
— Молодая девушка, прислуживающая вашему превосходительству, она каждый вечер, по приказанию вашему, как говорила, приносила ужинать пленнику.
— Да ты с ума сходишь! — заревел губернатор и пена выступила на губах его. — Ключи Красной башни кладутся каждый вечер под мою подушку…
— Извольте спросить сами…
— Без сомнения, ступай, беги, позови эту сумасшедшую!
Пошли в комнату молодой девушки: постель ее не была даже помята.
Не оставалось более никакого сомнения: девушка, влюбившись в красивого бродягу, видно, не могла перенести мысли о судьбе, его ожидавшей; уважаемая наравне с губернатором, она воспользовалась привилегией, приписываемой ей хроникой, чтобы обмануть бдительность стражей, разорвать узы пленника и убежать с ним.
Подробный обыск показал губернатору, что его денежный сундук порядком снабдил беглецов путевыми издержками.
Наконец, отправились в конюшню, но там к яслям был привязан страннический посох со следующей надписью:
«Однорукому губернатору Эль-Гамры на память от Мануэля Бораско».
Да простит нам читатель отступление в область воспоминаний. Через несколько страниц мы выйдем на берега Африки и еще довольно скоро очутимся между воспоминаниями о прошедших злодеяниях и убийствах.
Глава 2.
Возмущение в Альпухаррасских горах, колыбели могребенских морских пиратов
править
Овладев Гранадой, Фердинанд Католик скоро забыл свои обещания. Государь этот, которого почти все испанские историки изобразили довольно неверно, с блестящими воинскими дарованиями соединял порывы жестокости, нередко проявлявшиеся страшными излишествами во время завоевания Андалусии. С первых дней после победы он оставил побежденных на произвол прозелитизма духовенства. Вопреки капитуляции, обещавшей аравитянам счастливую и спокойную, хотя и подчиненную жизнь на земле, сделавшейся их родиной, новый владыка их, желая, вероятно, оправдать прозвание Католика, данное ему духовными, отправил миссионеров с полномочием преклонять побежденных к купели. Два таких миссионера, осмелившиеся проникнуть в горы, были остановлены в деревне Дайрен, где им предложили выбор: или принять мусульманскую веру, или заплатить головой за зло, причиненное маврам завоеванием Гранады. Они отказались и были побиты каменьями женщинами и детьми, а тела, привязанные к хвостам мулов, на которых приехали, вытащены на равнину.
Узнав об этом трагическом событии, восемьсот испанских рыцарей собрались и, по повелению вице-короля Андалусии, Алонсо де Агвилара, предали огню и мечу местечки и деревни. Те, которым удалось избегнуть смерти, укрылись между горцами, и знамя «святой войны» завеяло на всех вершинах Красных гор, идущих вдоль морского берега. Грозная прокламация повелевала бунтовщикам положить оружие и в продолжение десяти дней явиться жить в Кастилии, под пушками христианских крепостей. В то же время были отправлены войска в ущелья Сьерра-Бермеи, чтобы поддержать силой исполнение этого требования, но они были истреблены, и Фердинанд Католик, отказавшись после этого вести партизанскую войну, все выгоды которой были на стороне горцев, мстил за свои потери, преследуя обитателей равнин, которым подвижные колонны, охранявшие главные дефилеи, отрезали отступление.
Два года протекло в беспрерывной тревоге. Но между тем, как бедствия тяготели над народом, приговоренным к уничтожению, многочисленные беглецы, обманывая бдительность испанцев, ежедневно пробирались в скалы Ронды, где были с радостью принимаемы населением, жаждавших кровавых возмездий, и между тем, как траурный покров висел над равниной, месть точила свой кинжал. Эти остатки прежнего мавританского могущества на склоне Альпухаррасских гор выстроили укрепленные деревни, беднейшие, превратившись в бандитов, довольствовались кочевой жизнью и добычей, за которой время от времени сходили в соседственные равнины. Все в этой новой жизни, строгость которой явно противоречила восточной изнеженности, приготовлялись к страшной реакции, которая ждала, чтобы вспыхнуть, только удобного случая. Сборище изгнанников, несообразующееся с настоящими нравами страны, мавры не беспокоили серьезно христиан, а между тем, их сила и ненависть возрастали и укреплялись в тиши, у них были руки, воинские припасы, верное убежище в случае неудачи, — не доставало только вождя. Но этот тщетно искомый вождь не существовал между ними, отрасли царского рода и потомки воинственных родов предпочли изгнание своему униженному отечеству.
Некоторые, увлекаемые честолюбием, или руководимые тайными целями, отреклись от своей веры и заняли места между испанскими рыцарями. В числе последних считались дядя и племянник; оба они, говорят, происходили от знаменитого Бен-Гумейа, потомка пророка Мухаммеда, и род их в древние времена владел Кордовой и многими другими городами в Андалусии. Измена их была сильно порицаема маврами, а между тем один из последних Бен-Гумейа несколько раз показывался, после своего отступления от веры предков, в альпухаррасских деревнях, и никто не осмеливался оскорбить его, потому что он приезжал на тайные свидания с главами колонии. Может быть, полагали, что, принимая христианскую религию, Эль-Загер покорился важным политическим интересам. Человек этот обладал значительным богатством, имел несколько поместий в соседстве Альпухаррасских гор, и некоторые особы слышали, что он ждет только случая, чтобы стать во главе мавров, которые захотят вновь завоевать свою независимость. Молва эта, распространяясь, приобрела веру. Эль-Загер, говорили, разузнал мысли своего племянника, окрещенного в младенчестве под именем Антонио де-Валор, но что этот молодой человек, мало заботясь о старом порядке вещей, который знал только понаслышке или по рассказам испанцев и притом, чувствуя себя очень хорошо в новом отечестве своем, был не легко доступен внушениям дяди. Удовольствия блестящего двора в недрах народа, нравы которого имели для него всю привлекательность новизны, окружали сердце его обаянием, которого он нисколько не жаждал переменить на неверные шансы заговора, последствия которого могли быть для него гибельны.
Несмотря на это, непредвиденный случай подал Эль-Загеру драгоценное средство победить сомнения Антонио. Отец этого молодого мавра подвергся за незначительный проступок полной немилости, и можно было предполагать наверное, что испанское правительство поверило в этом случае ложным доносам. Антонио принес жалобы у престола Фердинанда, но так как король не внял ему, то он принял к сердцу эту несправедливость, которую счел обидой, нанесенной его семейству, и впал в мрачную печаль. Тогда-то дядя его, Эль-Загер, с ловкостью воспользовавшись этим расположением духа его, силился влить в душу Антонио чувства, оживлявшие его самого. Расцветив самыми отвратительными красками отказ Фердинанда в правосудии, он употребил все усилия, чтобы возбудить в этом молодом сердце чувства мщения. Пылкий Антонио быстро вспыхнул, и с этого дня помышлял только о том, как получить от испанцев удовлетворение, равное оскорблению.
В одну ночь он вошел к дяде в величайшем беспорядке, платье его было обрызгано кровью, он бросил к ногам Эль-Загера кинжал и воскликнул страшным голосом: «Видишь ли это окровавленное лезвие? Я сейчас зарезал изменника, которому отец мой обязан своим падением!»
— Хорошо, — сказал Эль-Загер, вперя в молодого человека взгляд, в котором сияла радость торжества, — хорошо, я нахожу в тебе достойного потомка благороднейшего рода.
— Эта мысль и укрепила мою руку и направила удар, — возразил Антонио, — но достойный потомок, о котором ты говоришь, не менее того совершил убийство, и в этой стране, где закон запрещает обиженному мстить за себя, голова моя принадлежит палачу. Наступит день, когда ему не долго достанется искать меня.
— Правда.
— Теперь уже, — продолжал Антонио, — воины Фердинанда должны следить за мной, потому что жертва моя кричала, я убежал, чтобы не быть схваченным на месте преступления, но сомневаюсь, чтобы дом моего дяди долго мог служить мне надежным убежищем.
— Убежищем! — воскликнул Эль-Загер. — Клянусь пророком, я могу предложить тебе нечто получше!
— Что ты говоришь?
— Если ты обладаешь мужеством…
— Кто осмелится сомневаться в том? — прервал его Антонио, показывая свои окровавленные руки.
— Хорошо же, если ты презираешь опасность, если будешь тверд до конца, готов на все, не для того, чтобы спасти свою голову, но чтобы присоединить к славе предков свою собственную, то я предлагаю тебе…
— Что? говори!..
— Предлагаю тебе корону!!!
— Неужели?
— Корону эмира, законное наследие твоих предков, потому что под твоим заимствованным именем Антония де-Валор я узнал Бен-Гумейа, внука пророка, святой закон которого мы отвергли. Под своей христианской одеждой, наследник халифов, вспоминай о величии твоего назначения. Восстань, чтобы завоевать себе царство!
— Что я слышу! Не сон ли это? Разве мы не сделались братьями кастильских рыцарей и разве король Фердинанд не поместил нас в число первых лиц своего двора?
— Испанский король позволил смерть твоего отца, и эти христиане, которым мы стали равны, покрыты презрением всех правоверных.
— Но ведь и мы христиане?
— Замолчи! Да не осквернит это слово больше уст твоих! Скинь пред старым дядей своим этот наряд, недостойный освободителя народа порабощенного. Трон, ожидающий тебя — боевой конь, первым дворцом твоим будет пустыня Альпухаррасских гор, и я хочу, чтобы первая победа повергла к ногам твоим Гранаду и Кордову!
Сказав это, Эль-Загер замолчал на минуту, чтобы прочесть на лице племянника, какое действие произвели слова его. Антонио почитал себя под наитием чар; глаза его метали молнии, загорелое чело блистало гордостью. Потом внезапно мрачное облако прогнало радость: в уме его блеснула мысль раскаяния, он склонил голову и остался задумчивым и немым.
— Как! ты колеблешься? — спросил Эль-Загер. — Да покроет позор тебя, отрекающегося от блеска имени предков!
Антонио не отвечал.
— Чего же ты надеешься? — продолжал старик. — Убийца подданного Фердинанда, не думаешь ли ты получить прощение? Разве ты не должен страшиться родственников и друзей твоей жертвы? Что станется с тобой? Позади ждут тебя тюрьма, плаха… Впереди изгнание, и под рукой, если ты только довольно смел — царство!
Антонио медленно поднял голову, он протянул Эль-Загеру руку и сказал торжественным голосом: «Итак, да свершится святая воля Аллаха! Да простит он мне рабство мое под чуждой властью! Наследник эмиров, я хочу сравниться с моими праотцами! Принимаю царство, которое ты мне предлагаешь, и судьбы, меня ожидающей».
— Да помогут тебе небо и пророк, благородный молодой человек! — воскликнул старец. — Кровь Бен-Гумейев заговорила в тебе, славе остается исполнить обещания, которые я сделал тебе.
— Чего же ты требуешь от меня?
— Чтобы ты сегодня же ночью отправился со мной в горы.
— Я готов.
— Так едем без промедления, без колебания, ибо минуты дороги. Твои подданные ждут тебя, мы проездим всю ночь, а завтра на рассвете преклонюсь я перед новым эмиром, которому назначено снова водрузить знамя ислама на башнях порабощенных городов.
Несколько часов после этого разговора сокровища Эль-Загера были навьючены на мулов, служители кончили все приготовления и небольшой караван отправился в горы по извилистым тропинкам. Антонио совершенно отдался на произвол дяди. Странные размышления тревожили ум его. Этот титул эмира, которым величал его Эль-Загер, в его глазах казался не чем иным, как равнозначащим прозванию разбойничьего атамана. Отъезд этот скорее имел вид экспедиции на большую дорогу, чем на поезд принца, отправляющегося занимать трон. Но поздно уже было отказаться от предприятия. Антонио предоставил судьбе позаботиться об окончании этого дела. Притом же пылкая душа его, легко доступная честолюбию, вскоре с любовью начала ласкать мысль сделаться самовластным повелителем над сборищем людей решительных и готовых всем пожертвовать для достижения предположенной цели. Он мысленно воображал себя уже владетелем Кордовы и Гранады: придворный Фердинанда готов был стать в уровень с могущественнейшими государями.
Среди этих размышлений молодого воина, караван остановился в пустынной прогалине, окруженной лесистыми скалами. Надо было сойти с коней, чтобы идти дальше, тропинка становилась так узка, что мулы не могли бы под тяжестью клади и всадников верно ступать по острым камням, окаймлявшим страшные пропасти. Снежные вершины гор, бока их, покрытые уродливыми деревьями, дорога, кое-где перерезываемая провалами, образовали самое печальное местоположение, а между тем, посреди этой пустыни, наши путешественники нашли главную квартиру мавров, готовившихся к возмущению. Сюда собрались начальники заговорщиков со своими семействами, отсюда сообщались они со всеми соседними деревнями.
При первом же свидании с ними Эль-Загер подробно исчислил все притеснения и несправедливости, которые должны были вооружать их против испанцев. Он не забыл приказа Фердинанда, изгонявшего из владений его язык и одежду мавров; декрета, предписывавшего женам их являться в народе без покрывал; пыток, которым подвергались прелестнейшие девы ислама, похищаемые из недр семейств своих и влекомые в тюрьмы, где одних бесчеловечно секли розгами, других морили голодом, третьих погружали в чаны с холодной как лед водой, и которые не иначе могли спастись от этих мучений, как приняв веру своих утеснителей. К этой картине прибавил Эль-Загер воспоминание о всех частных преследованиях кастильцами тех из побежденных, которые не могли решиться покинуть города, о преследованиях, в которых клевета и жадность скрывались под ложной маской религиозного прозелитизма, все махинации которых поддерживались законами испанскими.
Восторженные слова Эль-Загера произвели на его слушателей магическое действие, и когда он представил своего племянника, потомка Бен-Гумейа, готового стать во главе восстания, тогда единодушные восклицания приняли похвалу дяди его способностям и храбрости.
Сборище начальников народа разделилось на четыре части, чтобы приступить ко всенародному провозглашению нового эмира Гранады и Кордовы. Эти четыре отряда расположились около прогалины. Вдовцы, женатые, молодые воины и, наконец, женщины составляли эту избирательную коллегию. Марабут прочел древнее пророчество, подтверждаемое несколькими изречениями Корана и предсказывавшее, что восстановителем арабского владычества будет молодой начальник царской породы, который, крестившись некогда, силой собственной воли возвратится к вере своих праотцев.
— Вы видите все, — прибавил марабут, — что эти священные слова вполне применяются к Антонио де-Валор, происходящему от славного Бен-Гумейа, время пророчества также согласуется с настоящей эпохой, следовательно, здесь проявляется воля самого неба!
Тогда с Антонио сняли остатки испанского платья и надели на него красный шелковый бурнус с золотыми кистями, — знак царственной инвеституры. Новый эмир, став потом на колени на знамени пророка, поклялся жить и умереть в вере Корана, и до конца защищать наследие законодателя Мухаммеда. После этой церемонии, присутствующие приветствовали его именем Бен-Гумейа и воскликнули в доказательство своей преданности: «Да покровительствуют Аллах и пророк его Бен-Гумейа, эмиру Гранады и Кордовы! Да совершатся через него свобода и спасение правоверных!»
Первой заботой молодого государя было выбрать себе министров. Бен-Фарразу поручил он правосудие, а Эль-Загера наименовал генералиссимусом своей маленькой армии. Другие должности были распределены сообразно со способностями каждого, и все были наделены властью, равной той, какой потребовало бы управление обширным царством.
Эль-Загер, нетерпеливо ждавший открытия военных действий, скоро приискал предлог для начатия войны. Тридцать испанских всадников, остановившихся на ночь в Каджаре, были зарезаны по его повелению. Известие об этом убийстве ясно обнаружило ненависть, существовавшую между победителями и побежденными. Вся альпухаррасская провинция взялась за оружие и горные мавры приготовились к борьбе.
Фердинанд, погруженный в обширные политические замыслы, сначала не обращал никакого внимания на восстание мавров. Доверяя силе войска, он предоставил своим полководцам унять презираемых им врагов. Эта беззаботность имела страшные последствия: заговор порабощенных расширялся с каждым днем, и поступки мусульман распространили такой ужас во всей стране, что христиане Альпухаррасса, бросив свои опустошенные нивы и фермы, преданные пламени, укрылись в города с остатками своего имущества. Жалобы их исторгли Фердинанда из его равнодушия. Маркиз Мондехар пошел против возмутившихся, но, кроме числа последних и выгод, извлекаемых ими из своего положения у подошвы гор, турки и аравитяне с варварийских берегов присылали им значительные подкрепления. Бен-Гумейа, сильно поддерживаемый, не ограничивался уже незначительными стычками: он сошел в долину, чтобы дать сражение своим противникам и с первого же натиска сбил авангард Мондехара.
С этой минуты борьба кровавая, зверская, беспощадная завязалась вокруг Альпухаррасских гор. Мавры, доведенные до исступления своими марабутами, воспламеняемые надеждой возвратить свое отечество, дрались с силой, которой ничто не могло противостоять. Не было больше пощады побежденным врагам: железо и огонь не уважали ничего и дела неслыханной жестокости ознаменовывали с той и с другой стороны каждую встречу. Упоенный своей властью и желая основать на испанской почве династию, возникшую в колыбели решительной победы, Бен-Гумейа содрогался иногда от излишеств, которых даже его присутствие не всегда могло отвратить или предупредить. Напрасно старался он рассеять свое беспокойство, предаваясь шумным развлечениям войны, подвиги его на поле битвы беспрестанно омрачались самыми черными предчувствиями. Часто в противнике встречал он прежнего друга, старого товарища в пиршествах, а вокруг себя видел только толпу изгнанников, одичавших от беспрерывных страданий и по большей части непослушных дисциплине, которую он силился ввести между ними. Все эти размышления ввергали его в лабиринт неизвестности и раскаяния, характер его, от природы великодушный, мало-помалу изменился и он стал обращаться грубо с окружавшими его начальниками. После поражения, стоившего ему 600 человек, тогда как испанцы потеряли только семерых, он вдруг до того лишился бодрости, что мавры начали не доверять ему. Ненавистные подозрения возникли между теми, которые завидовали его возвышению, или были оскорблены его деспотизмом, эти опасные враги стали распускать в толпе слово, «измена», и некоторые из самых смелых начали поговаривать о необходимости лишить эмира, к которому не благоволила толпа, бесполезной власти. Дух заговора находил многочисленных приверженцев. Шпионы тем опаснейшие, что занимались этим ремеслом для самих себя, начали следить за всеми действиями Бен-Гумейа, но ничто в его поведении, казалось, еще не доставляло правдоподобного предлога к возмущению. Эмир Альпухаррасский был правосуден в своих маленьких владениях, а на поле сражения рука его наносила гибельные удары. Война тянулась, не приводя ни к каким результатам, мавры претерпевали, правда, частые неудачи, но энергия начальника всегда снова выводила их против неприятелей и за каждое поражение платила яростнейшим натиском. Однако же, эта переменчивость возбуждала ропот, и дела пошли все хуже и хуже. Неудовольствие происходило особенно от африканских союзников, людей жадных к грабежу и всегда готовых возмутиться против всякой власти, которая хотела бы умерить их излишества.
Главные предводители ловко воспользовались этими началами несогласия и, наконец, успели завлечь на свою сторону самого Эль-Загера. Мало-помалу, заговор расширился и, чтобы заманить в него и народ, распустили слух, будто Бен-Гумейа ведет тайные переговоры с испанцами. Человек с сильным влиянием, дальний родственник и завистник нового эмира, мавр Эль-Газиль, употреблял все силы для поддержания заговора, приготовлявшего окончательный проигрыш мусульманской тяжбы. Событие, с виду незначительное, ускорило взрыв.
В кровопролитной стычке с христианским отрядом, Эль-Газиль убил собственноручно испанского генерала и взял в плен жену его. Донья Кармен, так звали ее, женщина редкой красоты, мужественно противилась всем обольщениям и даже насилиям убийцы своего мужа, ей удалось даже бежать и добраться до эмира, которого умоляла о защите. Ослепленный прелестями христианки, которую слезы делали еще привлекательнее, Бен-Гумейа принял ее ласково и запылал к ней страстной любовью. Донья Кармен уступила, наконец, его мольбам и нежнейшая страсть заменила признательность. Эль-Газиль вышел из себя, когда увидел свою пленницу в объятиях человека, которого не смел принудить выдать ее, и без труда уверил мавров, что страсть эмира к христианке-невольнице и власть этой женщины над ним становится самым верным залогом всех бедствий, которые вскоре нагрянут на последних защитников мавританской Испании.
Бен-Гумейа, предуведомленный несколькими соумышленниками об опасности, его ожидавшей, слишком поздно решился употребить строгость против враждебных намерений. Попытка эта только разгорячила умы и доставила ему прозвание тирана; обвинения, которые возводили на него сначала исподтишка, становились сильнее и вскоре вышли из всех границ правдоподобия. Многие селения, отказавшись от повиновения, объявили себя независимыми, пагубный пример этот мало-помалу нашел последователей, и бунтовщики, которых многочисленность уверяла в ненаказанности, тайно занялись избранием нового государя.
Посреди этих неудач, раздиравших сердце несчастного эмира, однажды явился к нему Эль-Газиль, возвратившийся с какой-то экспедиции. Зная все, он показывал вид, будто ничего не знает и приветствовал своего родственника со всеми наружными знаками искренней дружбы и безграничной преданности.
— Благодарю тебя за пламенное изъявление приверженности, — сказал доверчивый Бен-Гумейа, — но я опасаюсь, чтобы настоящие события не сделали их бесполезными.
— К чему эти слова и это беспокойство? — возразил Эль-Газиль. — Наши марабуты не перестают предсказывать тебе победы, мусульманские города основывают на тебе надежду близкого освобождения. Какие же мрачные привидения могут опечаливать твою великую душу ввиду такой славной будущности!
— Удаление и недоверчивость подданных, меня избравших, я чувствую, что меня окружает бунт. Все втайне грозят мне, между тем, как я не могу открыть тех, которые обвиняют меня во мраке. Понимаешь ли ты мое унижение? Ты, может быть, единственный человек, на верную дружбу которого могу я еще положиться, твои советы могут мне возвратить спокойствие и силу.
— Открой же мне все, — сказал Эль-Газиль, — ты знаешь мою преданность, и каковы бы ни были опасности, тебя окружающие, в час битвы я явлюсь перед тобой.
Бен-Гумейа, обманутый двусмысленным значением этих слов, почел нужным открыть своему родственнику подробности отпадения мавританских деревень.
— Да защитят тебя небо и пророк Аллаха! — воскликнул Эль-Газиль со всеми знаками самого искреннего изумления. — Но я смею надеяться, что твои опасения напрасны. Притом же, разве нет никого, кого бы ты мог подозревать в участии в подобном преступлении? Никого, чье влияние могло возбудить этот бунт?
— Никого, — печально сказал эмир. — Но то, что я узнал, заставляет меня ждать еще ужаснейших бедствий.
— Государь, что бы ни случилось, надо уметь предвидеть все, надо немедленно принять решительные меры.
— Какие?
— Во-первых, собрать около себя верных мавров, занимающих Каджиар. Я сейчас же соберу людей, на которых могу положиться, и с этой силой, весьма достаточной, мы охраним твою царственную особу от всякого покушения изменников.
— Напиши же сам это повеление, — сказал Бен-Гумейа, — и пошли его немедленно храброму Абен-Абу, моему каиду в Каджиаре.
Эль-Газиль повиновался, эмир сам приложил свою печать к пергаменту и вручил ему.
— Ступай же, — прибавил он, — мой благородный служитель, и да дарует небо мне возможность скоро наградить твои честные услуги!
— И я сам назначу цену их! — подумал изменник, выходя из жилища своего родственника. — Скоро я насыщу свою месть и гордая донья Кармен раскается в своем презрении. Мавры созрели для возмущения, и я сделал каждого из них твоим смертельным врагом. Еще три дня и я превращу белый бурнус твой в кровавый саван!
Грамота, к которой слишком доверчивый эмир приложил печать, не читав ее, содержала в себе совсем другое, нежели предписание о высылке мавров из Каджиара. Эль-Газиль написал в ней смертный приговор себе и знатнейшим друзьям своим, которые еще колебались вступить в заговор. Грамота эта, написанная в двусмысленных выражениях, гласила, что благо общее и воля эмира требовали немедленного и слепого повиновения, что Эль-Газиль и его свита будут проезжать через Каджиар скоро после получения предписания и что должно воспользоваться сном их, чтобы устранить всякое сопротивление.
И в самом деле, на другое же утро Эль-Газиль, сопровождаемый многочисленными всадниками, отправился в Каджиар, стараясь везде разгласить, что послан туда Бен-Гумейей. Планы его поддерживали верные помощники, которые, отправившись вперед, уведомили Абен-Абу о возмущении, готовом вспыхнуть, и убаюкивали его надеждой, что он займет место низверженного эмира.
Каджиарский каид пришел в странное недоумение. Он был благороден и прямодушен и мысль о малейшей низости производила в нем отвращение, а потому неожиданное известие о заговоре перепутало все мысли его. Но несмотря на свои добрые качества, он не был лишен гордости и честолюбия. Обвинения, со всех сторон приносимые на эмира заговорщиками, подействовали несколько и на него, он хотел бы иметь ясные доказательства, чтобы почесть себя свободным от данной присяги: смертный приговор над Эль-Газилем и его друзьями как громом поразил его.
Абен-Абу сидел, пораженный ужасом и печалью, в своем саду, помышляя об этой неимоверной новости, когда услышал топот лошадей: это подъезжал Эль-Газиль. Он вошел со спокойным видом и подошел, чтобы обнять каида. Но Абен-Абу отступил в ужаснейшем смущении, увидев перед собой человека, которого строгое повеление эмира приказывало погубить. Воспоминание о многолетней дружбе с Эль-Газилем и взаимных услугах делали положение его еще горестнее. Смущение было так сильно, что Эль-Газиль, хорошо знавший причину его, сам был озадачен и с минуту думал, что пошел слишком далеко и приготовил себе серьезную опасность.
— Святым именем пророка! — воскликнул он. — Что смущает так сильно дух твой?
— Ничего, — отвечал Абен-Абу, — ничего совершенно… неожиданность твоего приезда.
— А! Ты, без сомнения, не ждал моего посещения, но я послан в Каджиар по повелению нашего достославного эмира…
— И… ты знаешь, с какой целью?
— Какое мне дело? Он повелевает, я повинуюсь, притом же, я должен узнать от тебя цель моего таинственного назначения.
— Как! Эмир ничего не сказал тебе о нем?
— Ни слова, но я полагаю, что меня предупредило послание, которое вовремя уведомит меня о моей обязанности.
Абен-Абу отвернулся, чтобы скрыть чувства, его подавлявшие. Эль-Газиль продолжал, не замечая, по-видимому, ничего: «Бен-Гумейа приказал мне провести ночь в Каджиаре с 30 всадниками, меня сопровождающими, и прибавил, что на другой день воля его будет исполнена».
— Какая отвратительная скрытность! — воскликнул каид. — И неужели ты совершенно не знаешь намерений эмира?
— Решительно не знаю, пока тебе не угодно будет объяснить их.
Абен-Абу достал грамоту и подал ее Эль-Газилю. Тот пробежал ее, не мигнув даже глазом, и спокойно возвратил каиду, сказав только: «Давно награждает так милостивый владыка вернейших слуг своих, это хорошее средство отделываться от признательности. Но допустишь ли ты совершиться подобному акту утеснения? Уже ли ты сделаешься слепым орудием исступления Бен-Гумейа».
— Что могу я сделать? — сказал, опустив голову, губернатор Каджиара.
— Разве ты не знаешь, — возразил Эль-Газиль, — что Бен-Гумейа уже более ничто, как переодетый испанец, и что он явился вымаливать у нас корону единственно для того, чтобы удобнее продать нас христианам, веру которых принял. Бен-Гумейа знает мою преданность делу нашей злополучной отчизны, он знает, что я употреблю все средства для уничтожения его коварных замыслов. Вот почему, вероятно, наскучив моим прямодушием и присутствием, он счел удобнейшим избавиться от того и от другого убийством.
— Кто бы мог когда-нибудь подумать это! — сказал Абен-Абу.
— Да разве доказательство не в руках твоих? — прервал Эль-Газиль. — Разве ты отныне не должен ждать всего?.. Сегодня приносят в жертву меня, завтра, быть может, придет твоя очередь. Только помощь неба и великодушная и быстрая решимость могут спасти нас и отчизну.
Слова Эль-Газиля заключали в себе такое сильное и глубокое убеждение, что они поколебали каида. Продолжение разговора этого довершило дело, начатое страхом. Мысль о гибнущем отечестве явилась губернатору и преследовала его в продолжение всей бессонной ночи. Ему казалось, что он слышит тайный голос, повелевающий ему присоединиться к недовольным и взяться за оружие для блага народного. Наутро, он решился безвозвратно.
— Хорошо, — воскликнул Эль Газиль, — но не надо ограничиваться пустыми словами. Время дорого: каждый час, потерянный нами, может упрочить счастье изменника, низвергнем тирана, нас угнетающего!
Вскоре возмущение сбросило маску и открыто пробегало по улицам Каджиара, сзывая всех к оружию и объявляя Бен-Гумейа лишенным престола, но Абен-Абу отказался принять начальство над бунтовщиками. «Если гибель тирана, — сказал он, — необходима, то я слишком люблю свое отечество, чтобы защищать эмира, но не хочу принять на душу участия в его убийстве. Бен-Гумейа близкий родственник мой и не моя рука должна поразить его».
— Мы уважаем твои доводы, — сказал жестокий Эль-Газиль, — оставайся здесь, найдется еще довольно добрых мавританских мечей, чтобы в законной войне снести голову нечестивцу, торгующему остатками благородного народа.
Между тем, крики людей, которые вооружались и спешили построиться в ряды, раздавались со всех сторон. Эль-Газиль явился посреди них и выбрал 300 отборнейших воинов, которые должны были сопровождать его до Андаракса, где жил Бен-Гумейа. На пути присоединился к нему еще отряд турков. Эль-Газиль объяснил им, как важны для успеха величайшая осторожность и благоразумие, чтобы избегнуть подозрения и сопротивления войск, находившихся в Андараксе. Наставления его имели полный успех.
Бен-Гумейа, уверенный, что прибытие этого отряда есть следствие грамоты к Абен-Абу, приготовлялся к принятию этих преданных ему людей. Ворота городские отворились перед новоприбывшими, которые стали в боевой порядок на площади Базара. Подтвердив подчиненным офицерам не предпринимать никаких враждебных действий, не получив от него знака, Эль-Газиль отправился в жилище эмира.
Измену его встретил самый радушный прием.
— Чем возмогу я когда-нибудь наградить столько ревности и деятельности? — спросил Бен-Гумейа, прижимая к груди своей изменника.
— Человеку, — отвечал холодно Эль-Газиль, — который заботится об истинной пользе отечества и государя, не следует никакой награды.
— Сколько воинов привел ты из Каджиара?
— Трехсот мавров, преданных мне душой и телом, и подкрепление из турков, которых двойное жалованье сделает надежными защитниками.
— А что делает Абен-Абу?
— Некоторые меры предосторожности, необходимые на время отлучки, задержали его, но я надеюсь, что он скоро прибудет с сильным отрядом. Сегодня же мы можем занять все посты, охраняющие твое жилище.
— Слава Аллаху! — воскликнул эмир, — потому что я окружен людьми подозрительными и поминутно получаю самые неприятные известия о состоянии умов.
— Да успокоится наш милостивый владыка, я предвидел все, он довольно могуществен, чтобы уничтожить всякого, кому бы вздумалось противиться мне.
— Но половина андарахских мавров станет против тебя?
— Другой половины будет достаточно, чтобы унять их, а мой верный отряд будет наблюдать за их подозрительным повиновением. Я охотно сейчас решил бы дело неожиданным ударом, а между тем, соединяя силу с благоразумием, желал бы удалить из города, под каким-нибудь предлогом, ту часть войска, которая возбуждает твои подозрения, заботу о твоей особе надо поручить верной страже.
— Я позаботился об этом, — сказал эмир, — пятьдесят отборных воинов день и ночь окружают меня…
— И ты доверяешься им? — воскликнул Эль-Газиль с иронической улыбкой. — Признаюсь, мне очень хочется не сомневаться в их преданности, но отряд, пришедший из Каджиара, кажется мне, гораздо вернее.
— Может быть, — возразил Бен-Гумейа, — и как это твое мнение, то действуй по своему усмотрению. Возлагаю на одного тебя заботу распоряжаться всем. Ступай же, верный друг, и будь уверен в признательности твоего государя.
Эль-Газиль торопливо вышел. Жестокая радость наполняла его душу, судьба доставляла ему верное мщение, но надо было поспешить. По приказанию его, все выходы дворца заняты были заговорщиками, внутренняя стража и особенная при эмире поручена воинам из Каджиара, которых подложная грамота эмира приговорила к смерти. Все эти распоряжения были исполнены с такой ловкостью, скоростью и с таким единством, тайна сохранена так хорошо, что никто не мог предвидеть страшной драмы, которой должен был заключиться этот день.
Около вечера эмир, исполненный пагубной доверчивости, лег спать в обыкновенное время. Когда весь город был объят первым сном, убийцам подан сигнал. Эль-Газиль, в сопровождении шести турков, беспрепятственно проник во дворец. Эти люди, жаждавшие крови, остановились в нижней зале для совещания.
В это самое время, Бен-Гумейа вскочил спросонок от прикосновения руки, сильно толкавшей его. Знакомый голос заставил его содрогнуться: это была прелестная Кармен, стоявшая у его изголовья во всем беспорядке, причиняемом ужасом.
— Встань, — говорила она дрожащим голосом, — встань, Бен-Гумейа, и вооружись, — измена бодрствует во время твоего сна и убийство исходит по ступеням, ведущим к твоему чертогу.
— Что я слышу! Не мрачный ли это сон?
— Повелитель мавров, прислушайся! Слышишь ли эти шумные крики и этот стук оружия…
— Успокойся, моя возлюбленная: это голоса часовых, перекликающихся в темноте…
— Нет, это голос Эль-Газиля… твоего коварного родственника… который через минуту… будет твоим убийцей!
— Эль-Газиль!.. О, нет, это невозможно!
— Слушай… шум усиливается и приближается…
Дверь спальни уступает напору и с треском отворяется. Эль-Газиль с лицом, искаженным дикой радостью, приближается с палачами. Донья Кармен бросается вперед, чтобы защитить эмира, но Эль-Газиль грубо отталкивает ее и, сделав шаг вперед, говорит: «Бен-Гумейа, благородный родственник мой, час моей мести пробил. Ты похитил у меня эту женщину, я, в свою очередь, пришел отнять у тебя скипетр и жизнь».
— Аллах велик! Неужели Эль-Газиль говорит мне такие слова?
— Если ты не узнаешь ни лица моего, ни голоса, то узнаешь острие моего меча…
— Изменник!
— Сохрани это название для себя. Надо было наказать ренегата, который хочет продать испанцам последних сынов Гранады, никто не осмеливался исполнить эту обязанность, я принял ее на себя, чтобы одним ударом отомстить за отечество и насытить свою ненависть!
Тогда турки, по знаку Эль-Газиля, бросились на эмира. Напрасно мужественная испанка заслоняла его собой, преданность ее мешала только Бен-Гумейе защищаться. Обоих заключили в оковы. Эль-Газиль увлек молодую женщину в свой дом, чтобы насытить над ней и страсти свои и мщение.
Когда этот исступленный мавр насытил над пленницей месть свою, тогда донья Кармен перешла в руки невольников и была засечена розгами. Бен-Гумейа, запертый в сило (конические колодцы с каменными стенами, в которых арабы сберегают хлеб), вышел из него через три дня, чтобы быть приговоренным горскими предводителями, по наущению Эль-Газиля, к смерти за измену отечеству.
На следующий день несчастный эмир был выведен на площадь Андаракса при проклятии народа. Горесть его достигли высшей степени, когда он увидел перед собой Эль-Газиля, облеченного знаками власти. Прежде чем склонить голову на плаху, ренегат громогласно раскаялся в святотатстве, им совершенном, и объявил, что смерть его заслуженное наказание за низкую измену вере. «Что же касается до тебя, Эль-Газиль, — воскликнул он, — не гордись слишком пустыми почестями, которые ты приобрел своей изменой, мщение и честолюбие твое привели меня сюда, но измена не принесет тебе счастья. Запомни последние слова человека умирающего: на небесах есть Бог, который рано или поздно накажет тебя!..»
Таковы были слова Бен-Гумейа, но враг его не дал ему времени договорить, дрожь пробежала по рядам зрителей. По знаку Эль-Газиля, палачи потянули в противоположные стороны веревку, навернутую на шею эмира, который не имел даже утешения умереть от меча, как люди благородные.
Это происшествие было как бы предзнаменованием последних ударов, долженствовавших пресечь предсмертные судороги побежденного народа. Эль-Газиль не долго наслаждался плодами своей измены: принужденный доказать блистательным подвигом свои права на верховную власть, он погиб с отборным отрядом горцев в смелой экспедиции. После смерти его инсургенты, не находя более начальников, способных соединить их под одним знаменем, слабо и без связи сопротивлялись натискам испанских войск. Партизанская война, ими начатая, прекратилась от недостатка в сосредоточенности направления. Преследуемые, травимые подобно диким зверям, они были наконец принуждены отказаться от земли, которую считали своей, и отправились в Африку просить убежища и защиты от жадности и нетерпимости того самого народа, который прежде обходился с ними гораздо великодушнее.
От изгнания мавров возникло бедствие непредвиденное, следствия которого сделались вскоре гибельными — морские разбои. Можно было бы сказать, что испанские мавры хотят возвратить себе по клочкам государство, которого не сумели отстоять, находясь в нем. Забыв в один день негу долговременного благоденствия и сделавшись, подобно предкам своим, железными воинами, они явились вдруг на утлых судах у берегов Андалусии, которые ограбили, потом, обогатившись победой, стали принимать в свое общество ренегатов всех стран, соорудили те плавучие республики, которые выгодно боролись в продолжение трех столетий с христианским флагом, и, господствуя на морях, продавали всем государствам поочередно мир, который нарушали тотчас же по заключении его. Память о преследованиях, которым подвергались мавры, до сих пор жива у народов северной Африки и больше всех бедствий войны привила могребинским аравитянам ненависть ко всем христианским народам. Следствием этого было то, что бесчеловечия новых морских разбойников ни в чем не уступали жестокостям испанцев: бесчисленные нападения опустошали прекрасные прибрежья Андалусии, и всякий раз нападающие, нагруженные добычей, возвращались на корабли свои с толпами несчастных, осужденных испытать все бедствия рабства. Напрасно испанские войска старались подавать помощь несчастным: они никогда не поспевали вовремя. Враги пролетали подобно буре, разили как гром и скрывались неизвестными путями, и когда кастильские всадники появлялись на месте набега, то находили только дымящиеся развалины, пустыню, усеянную трупами, и плачь нескольких старух, которых пираты не почли достойными увоза в неволю.
Ужас, наведенный этими хищничествами и убийствами, которым, по тонко рассчитанной мести мавров, подвергались дворяне и монахи более, чем простой народ, дошел до того, что Фердинанд Католик, наскучив беспрерывными жалобами, был в 1504 году принужден повелеть, чтобы приступили к приготовлениям для крестового похода в Африку.
Глава 3.
Кампании кардинала Хименеса. Харуджи-носильщик, пират алжирский
править
Фанатизм духовенства, обладавшего государем благочестивым, навлек на Испанию великие бедствия. Аравийские племена, восставшие на всем берегу Могреба (так мы будем называть всю северную часть Африки, завоеванную арабами в седьмом веке), при вести о страшных пытках и мучениях, которым подвергаются их единоверцы, грозили победителям новым завоеванием, которое на этот раз основало бы свою будущность на истреблении. Сокровищница Кастилии, истощенная долговременной войной, не имела средств для поддержания отдаленной экспедиции. Народ, стонавший под налогами, огромность которых все еще не удовлетворяла потребностям, роптал всюду, и дух возмущения, возбуждаемый бедствиями народа, готов был прибавить новую опасность к тем, которые уже угрожали престолу Фердинанда Католика. Крик всеобщего отчаяния встретил призыв к крестовому походу. Испания, втайне проклиная людей, к ногам которых сносила свое золото и перед которыми преклоняла колени, двигалась как на вулкане. Но посреди этого кризиса появился человек великий, помощью гения своего достигший высших почестей. Он вдруг восстал для спасения государства.
Францисканец фрай Франческо Хименес-де-Циснерос, архиепископ толедский и примас испанский, сделался первым министром Фердинанда II. Пылкий и честолюбивый, Хименес мечтал о завоевании Палестины в пользу своего отечества. Помощью высокого своего положения, ему удалось уже завлечь в союз (настоящая цель которого хранилась в тайне) королей португальского и английского, когда события африканские дали его намерениям другое направление.
В то время находился в Испании богатый венецианский купец Джеронимо Вианелли, которому торговые сношения доставили случай подробно узнать берега и главные города африканского прибрежья. Его позвали к первому министру, который легко уговорил его за значительную награду доставить ему все сведения, какие он имел об этих неизвестных странах. Вианелли начертил на восковых досках подробный план Орана и Мерс-эль-Кебира, главного притона пиратов, ежедневно выходивших на берега Андалусии. Хименес понял важность обладания этими пунктами для важнейших планов своих. За фортом, защищавшим гавань, говорит один современный историк, почва поднимается и образует ряд возвышенностей, через которые пролегает дорога в Оран. Место это имеет трудный доступ по причине пересекающих дорогу ручьев и дефилей. Форт находится между городом и Мерс-эль-Кебиром. Ночью горит в нем огонь, напоминающий греческие маяки. Самый город Оран находится на гористой возвышенности и столько же защищен своим положением, сколько многочисленными башнями. С одной стороны омывает его море, с другой он окружен садами с фонтанами. Город этот, в котором считалось более 6000 домов, имел род республиканского правления, но платил значительную дань султану Тлемсена.
Хименес не колебался переменить войну оборонительную на наступательную, и немедленно составил план экспедиции, назначенной для нанесения морскому разбою решительного удара. При жалобе короля на безденежье, он предложил взаймы из собственных сокровищ и огромных доходов толедского архиепископства сумму, необходимую на содержание 10 000 человек войска в продолжение двух месяцев. Эскадра была сооружена с неимоверной быстротой, и благороднейшее юношество Кастилии добивалось чести участвовать в экспедиции. Команда над десантными войсками была поручена Диего Фернандесу де-Кордова, старому воину с блистательной славой, начальство над кораблями получил Реймонд Кордовский; артиллерией командовал Диего де-Вера, а Джеронимо Вианелли был причислен к штабу в качестве проводника.
3 сентября 1505 года флот выступил из малагской гавани, но по причине противного ветра должен был лавировать вдоль берегов, и только 9 числа явился перед Мерс-эль-Кебиром. Мавры были настороже. При виде испанского флага, обитатели равнин бросились в укрепленные места; горцы развели огни на всех высотах, чтобы уведомить своих о присутствии неприятеля и заставить вооружиться всех окрестных жителей. Действительно, скоро берег покрылся воинами пешими и конными, и цитадель Мерс-эль-Кебир открыла сильный огонь против лодок, перевозивших на берег войска, но неопытность ли мавританских артиллеристов, или уловка испанцев, только последние достигли берега без значительного урона. Следующий день был употреблен на устройство укрепленного лагеря и на отражение нападений, между тем, как отборный отряд обозревал укрепления города.
Скала, с трех сторон окруженная водой, на которой стоит крепость Мерс-эль-Кебир, к югу граничит с горой, господствующей над крепостью и скалой, следовательно, было необходимо овладеть ею. Испанцы должны были бороться с сильным сопротивлением, которое стоило много крови и той и другой стороне. Победа осталась за испанцами и едва аравитяне были прогнаны, как артиллерия Диего-де-Веры заняла гору, чтобы поставить крепость между огнем с земли и с эскадры. Осада продолжалась несколько дней, в продолжение которых происходили отчаянные битвы с многочисленным и отважным отрядом, присланным тлемсенским султаном на помощь осажденным. Неожиданное событие ускорило развязку: губернатор Мерс-эль-Кебира был убит ядром и смерть его смутила гарнизон, который, видя себя окруженным со всех сторон и без надежды на выручку, предложил капитуляцию. Фернандес де-Кордова, боясь подвергнуть свою незначительную армию опасности продолжительной блокады, в продолжение которой противники на равнине могли усиливаться с каждым днем, согласился на требуемые условия. Маврам дано три дня на приготовления к оставлению крепости и свободный вывоз своих семейств и имущества. Вследствие этих обещаний, арабы отперли ворота христианскому войску, строгий начальник которого сам наблюдал за точным исполнением условий: только один солдат дерзнул оскорбить мавританскую женщину и был за это немедленно приговорен к смерти и расстрелян на виду обоих отрядов.
Фернандес Кордовский немедленно отправил в Испанию галеру с вестью об этом успехе, полученном 23 октября, т. е. пятьдесят дней после отъезда из Малаги. Во всем королевстве были совершены молебны за дарование победы, предавшей в руки испанцев ключ Африки и заставлявшей надеяться на успокоение берегов Андалусии.
Главнокомандующий почти тотчас же узнал, что знатнейшие жители Орана, пораженные страхом, спаслись по дороге в Тлемсен. Если бы он воспользовался этой минутой страха, то Оран был бы взят наверное, но он не считал себя довольно сильным, чтобы попытаться на эту новую экспедицию. Притом же, двухмесячное жалованье волонтеров, которое он получил, истощилось, и он, принужденный отправить их обратно, остался с отрядом, едва достаточным для защиты Мерс-эль-Кебира до дальнейших повелений короля.
Хименес, удовлетворенный таким благоприятным результатом, поспешил заменить волонтеров 500 пехотинцев и сотней кавалеристов под начальством Родерика Диаса, но так как другие политические события не позволили ему немедленно подумать о продолжении завоеваний на африканском берегу, то мавры привыкли к соседству испанцев, слишком малочисленных для того, чтобы отойти далеко от Мерс-эль-Кебира. Пираты нашли другие гавани, и два года спустя, в июле 1507 года, они ограбили большое селение в Андалусии, безжалостно зарезали мужчин, женщин и детей и предали пламени добычу, которой не могли взять с собой. К отчаянию и ужасу, произведенным этим бедствием, присоединилось вскоре известие, что Фернандес Кордовский, сделав вылазку с двумя третями гарнизона Мерс-эль-Кебира, попал в засаду и погиб со всем своим отрядом. Хименес, возведенный, между тем, в сан кардинала, умолял короля отправиться в Африку, или позволить ехать туда ему самому, чтобы отомстить за удар, нанесенный испанской короне. «Не стыдно ли, — говорил он, — оставаться в бездействии в виду страны, доступ в которую нам открыт, и не ухватиться за возможность наказать без пощады врага христиан? Поручите мне начальство над армией, и через несколько дней знамя наше разовьется победоносно на всех пунктах опасного прибрежья, на котором ежегодно гибнут тысячи ваших подданных! Если казна истощена, то церковное имущество заплатит еще раз войскам, и если кастильское дворянство дорожит своими богатствами, то пусть купит на них мечи и вооружения для защиты дворцов своих!»
Слова кардинала-министра сильнее подействовали на короля, чем все представления его лучших полководцев. Хименес заставил короля подписать бланк, который предоставлял первому высшее управление делами, и, решившись, несмотря на свою старость, лично управлять предприятием, исполнение которого только отсрочил, он наложил дань на церкви и монастыри, сам подал пример, пожертвовав свои доходы делу национальному и поручил Петру Наваррскому отправиться в Малагу для распоряжений о немедленном вооружении флота и составлении армии в 14 000 человек. Остаток года прошел в приготовлениях, но в минуту отъезда со всех сторон возникли интриги вельмож против воинственного кардинала. На каких излишествах, говорили они, остановится этот старец, который, недовольный тем, что управляет Испанией с большей властью, чем сам король, хочет привесить шпагу к поясу, опоясывающему его рясу, учить наших генералов и вести войска на бойню? Неужели наша кровь должна платить за его честолюбие и воинственные фантазии, и не умнее ли будет отправить его в какой-нибудь монастырь для помышления об истинных обязанностях своего звания? Выражения эти, текст которых изменялся сообразно званию завистников, достигли до слуха Фердинанда, которому давно уже надоело превосходство Хименеса, хотя он и не чувствовал в себе довольно сил, чтобы сбросить с себя это иго. Петр Наваррский, уважаемый полководец, представил ему план экспедиций, расхваливая выгоды и дешевизну его исполнения. Фердинанд, восстановляемый таким образом против своего министра, стал обращаться с ним холодно и при каждом настаивании последнего об окончании неприятной нерешительности, противопоставлял то слишком позднее время года, то трудности достать нужные припасы, и эти остановки протянулись до следующего года.
Выведенный, наконец, из терпения, Хименес вооружился бланком с королевской подписью и печатью и, сильный сочувствием народа, выехал из Толеды в феврале 1509 года в картахенскую гавань и предписал немедленно флоту и войску явиться туда же. Несколько проступков против дисциплины, втайне одобряемых завистью Петра Наваррского, еще остановили на время отъезд, но твердость кардинала устранила, наконец, все препятствия, и 16 марта флот поднял якоря около трех часов пополудни. На другой день, в праздник Вознесения, он прибыл после быстрого переезда к Мерс-эль-Кебиру, и мавры, собравшиеся на возвышениях, могли насчитать 80 кораблей, за которыми следовал необъятный транспорт. Хименес в тот же вечер высадил войска, собрал военный совет, посредством ловких похвал сумел приобрести его доверие и объявил Петру Наваррскому, что, отнюдь не отвергая его опытности и высоких способностей, намерен только поощрять армию своим присутствием и засвидетельствовать перед королем все отличнейшие подвиги войска, которому опытность начальников и ревность подчиненных предсказывали несомненный успех.
Несмотря на свою мнимую покорность, Петр Наваррский не мог воспротивиться желанию создать кардиналу препятствия, которые при его незнании военного дела, навлекли бы на него одного всю ответственность. Поэтому, получив приказание заняться, как второй начальник, ночной высадкой войск, он не принял никаких мер для того, чтобы устроить порядок, необходимый в подобных случаях. Высадив пехоту, он приказал сняться с якоря и отвезти кавалерию по направлению к Орану, но Хименес, уведомленный еще вовремя, приказал Петру повиноваться и принудил его к тому угрозой немедленного ареста в случае непослушания. В 6 часов утра пехота, выстроенная в четыре колонны, стояла под стенами Мерс-эль-Кебира. Кардинал явился перед фронтом во главе многочисленного штаба из вооруженных духовных лиц и предшествуемый знаменем, над которым возвышался крест. Став на возвышении, он обратился к солдатам с пламенной речью, которую кончил объявлением, что сам поведет их в битву. Офицеры, наэлектризованные мужеством начальника, над которым дотоле насмехались с горечью, окружили его с криками восторга и умоляли не выставлять своей старости и священного сана случайностям битвы. Тогда он добровольно вручил начальство Петру Наваррскому и отправился на молитву в мерс-эль-кебирскую мечеть, превращенную в христианскую церковь во имя архангела Михаила.
Армия при трубных звуках и беглым шагом устремилась на возвышения, отделявшие ее от Орана. Каждая возвышенность становилась театром яростной борьбы, и несмотря на густой туман, делавший бой еще труднее, испанцы достигли, наконец, со своей артиллерией высот, господствовавших над Ораном. Во время нападения с суши, часть моряков с флота вышла на берег и бросилась на стены, на которые взобрались, чрезвычайно удивляясь, что не находят никакого сопротивления. Это случилось от того, что, не ожидая никакого нападения с этой стороны, защитники Орана вышли из города и присоединились к арабам долины. Менее чем в полчаса шесть христианских штандартов завеяли на стенах. Но эта необыкновенная победа была очернена самыми отвратительными жестокостями. Испуганные жители укрылись в мечетях или заперлись в домах своих, эти несчастные были изрублены без пощады! Христианские солдаты всю ночь плавали в крови старцев, женщин и детей. Пресыщенные резней, они от усталости попадали на мостовую, и на другое утро проснулись среди трупов своих жертв, посреди 4000 убитых. Добыча простиралась за 500000 червонцев, — сумму, которая не может казаться преувеличенной, если взять во внимание 1500 лавок и 6000 домов, составлявших в то время город Оран. Победители потеряли не более тридцати человек, и те все почти пали в битвах на высотах. Хименес сожалел об излишествах своей армии и не мог воздержаться от слез, когда на другой день осматривал ужасные следы слепой ярости воинов. Он отказался от следовавшей ему части добычи и приказал раздать ее тремстам христианским невольникам, найденным в касбе (цитадели).
Почти баснословная быстрота этого завоевания возбудила в Европе удивление и восторг. Люди благочестивые и духовенство разглашали, что испанцам помогло чудо. Распустили слух, что день взятия Орана, слишком скорого конца которого опасались, был дольше обыкновенного, что солнце остановилось, как во дни Иисуса Навина, чтобы осветить торжество христиан. Придворные испанские утверждали, что Хименес поддерживал ценой золота связи с жителями, и всем успехом обязан единственно продажной измене нескольких мавров.
Первой заботой кардинала было укрепить несколько плохо защищенных мест, потом он обозрел мечети и посвятил одну Св. Деве, другую — Св. Иакову и выбрал строение на госпиталь для зачумленных. Несколько дней занимались очищением города от трупов, гниение которых, ускоряемое жарким климатом, делало воздух чрезвычайно нездоровым и угрожало эпидемией победителям за пролитую ими невинную кровь.
Хименес был слишком благоразумен, чтобы простирать далее завоевания в стране совершенно неизвестной. Притом же, зрелище оранской резни возмущало его, и бывали минуты, когда он сожалел о своем торжестве. Впрочем, он скоро заметил, что Петр Наваррский, все еще не отказывавшийся от мщения, своей перепиской старался вредить кардиналу в глазах короля. Перехваченные письма открыли ему, что Фердинанд, желая отделаться от наскучившей ему опеки, помышлял оставить его в Оране в чем-то вроде изгнания, подслащенного званием губернатора этого города. Но Хименес был слишком умен, чтобы дозволить врагам своим уничтожить себя, и когда двор менее всего ждал его, вдруг узнали о прибытии кардинала в Картахену 23 мая.
Освободившись от строгого надзора кардинала, Петр Наваррский начал действовать совсем иначе. В управление Ораном вкрались важные злоупотребления и, несмотря на деньги, присылаемые из Испании, войска терпели недостаток в съестных припасах. При первых жалобах, принесенных кардиналу, он понял, что обладание Ораном утвердится только тогда, когда африканское прибрежье будет заселено хлебопашцами. Он составил и представил королю план колонизации, чудесно рассчитанной, предлагал и в то же время подкрепить корпус африканских войск учреждением ордена по образцу рыцарей Св. Ионна Иерусалимского или Калатравы, так много способствовавших к разрушению мавританского владычества в Испании. Но Фердинанд Католик показывал мало охоты следовать его советам, и только в царствование Карла V и после смерти Хименеса вспомнили, но слишком поздно, о достоинстве его системы колонизации.
Но если он и отказался лично продолжать увеличение испанских завоеваний на могребинском берегу, если первое доказательство неудобств политических, соединенных для духовной особы с командованием войском, и устрашало его, однако кардинал-архиепископ Толеды не хотел упускать из вида будущности завоевания, которому сам открыл путь. Он не переставал уговаривать Фердинанда II основать на всем варварийском берегу власть постоянную, и следствием его настояний была экспедиция бужийская.
После взятия Орана, Петр Наваррский отправился на остров Форментеру, где получил он инструкции Хименеса. Он тотчас же занялся собиранием эскадры в 20 галер, на которые посадил отборнейшие войска и лучших офицеров. Приготовления эти были кончены в несколько дней. 1 января 1510 года распустили паруса, а 6 прибыли к Бужии. Город этот, говорит Альварес Гомес, почти столь же страшный для испанцев, как Оран до взятия его, был населен народом богатым, но вместе с тем ослабленным роскошью и неспособным к сильной обороне. В городе было 8000 домов, частью итальянской, частью восточной архитектуры; главную же славу приобрел он своими школами философскими, медицинскими и астрологическими.
Петр Наваррский высадился ночью и на рассвете, разделив свою маленькую армию на два корпуса, произвел двойной приступ с берега и с высот, на склоне которых построена Бужия. Артиллерия его вскоре пробила широкую брешь, в которую испанские солдаты устремились с неодолимым мужеством и возобновили оранскую резню. Король бужийский, Абд-эль-Рахман, не надеясь отстоять город, слабость которого знал хорошо, противился испанцам, нападавшим с моря, весьма слабо и только для вида, чтобы выиграть время и укрыться в соседних горах, где надеялся собрать армию кебилов, возвратиться с ними и в свою очередь осадить победителей. Но непредвиденный случай уничтожил его замыслы. Петр Наваррский нашел в тюрьмах касбы (цитадели) племянника Абд-эль-Рахмана, законного государя, которого дядя держал в заключении, ослепив его предварительно. Одному испанскому врачу удалось возвратить ему зрение, искусно растворив веки, защитившие глазные яблоки от огня во время ослепления. Операция эта показалась арабам сверхъестественной, и Абдаллах (имя заключенного) почувствовал такую благодарность, что предложил Петру Наваррскому провести его знакомыми путями к убежищу Абд-эль-Рахмана. Испанский генерал скрытно выступил из Бужии с 500 человек и, идучи вслед за провожатым, с решимостью вступил в горы, напал ночью врасплох на лагерь неприятельский, изрубил 5000 кебилов и возвратился из экспедиции с 1600 пленными, 300 верблюдов, значительными стадами лошадей, быков и овец, шитыми золотом седлами, драгоценными материями и огромным количеством серебряных изделий. Абд-эль-Рахману кое-как удалось спастись во время резни, которая стоила христианам только одного человека.
Молва об этом успехе навела такой ужас на города могребинского прибрежья, что Алжир, плативший в это время ежегодную дань королю бужийскому, сам собою покорился, дал аманатов, на городских воротах вырезал герб Кастилии и Арагона и безвозмездно освободил всех христианских невольников, наполнявших тюрьмы. Чтобы обеспечить исполнение этого трактата, испанский король приказал построить на скале, поднимавшейся из моря недалеко от берега форт, прозванный алжирским Пеньоном (гребешком), который, удерживая город в повиновении, делал почти невозможным вступление или выступление пиратов из этого места. Отдельным договором, заключенным с Абдаллахом, Испания поделилась с ним бужийской территорией, с условием, чтобы он построил два форта, весьма близко от столицы, в которые будет посажен испанский гарнизон под начальством капитана Мариноде Рибера.
Вслед за тем, Петр Наваррский пошел к Триполи, город весьма важный, как складочное и посредствующее место торговли Венеции, Генуи и Мальты с внутренностью Африки. Кроме того, порт его, на пути из Александрии в Тунис, был единственным местом, где могли останавливаться европейские корабли, торговавшие с Египтом.
Испанская эскадра, ведомая Джеронимом Вианелли, став 25 июля вечером в виду города, узнала, что трипольцы, узнав три недели тому назад о взятии Бужии, укрыли свои семейства и богатства в горах и приготовились к отчаянной обороне. Вода была так мелка, что корабли должны были стать на якорь с лишком за милю от берега. Петр Наваррский посадил часть войска на гребные суда, приказав им ночью съехать на берег, но незнание лоцманов отклонило их от прямой линии и на рассвете генерал увидел, что очень отдалился от места удобного для исполнения своего плана. Он приказал удвоить скорость; но, прибыв к берегу, нашел его покрытым арабами, выстроенными довольно правильно и даже снабженными несколькими железными пушками. Однако же меткий огонь испанских пушек скоро смутил эти неустроенные и незнакомые с дисциплиной массы, вся сила которых заключалась в первом натиске, и отряд застрельщиков, с решимостью ступивший на берег, без всякой потери прикрыл высадку остального войска. В 9 часов утра Петр Наваррский, разделив своих солдат на два отряда, отправил первый беглым шагом против защитников равнины, а с другим сам пошел прямо к городу. Приступ был произведен с такой неодолимой силой, что в 11 часов испанцы овладели Триполи, но эта победа стоила им 300 человек убитыми, каждый дом выдерживал отчаянный приступ, мечети, минареты и башни были наполнены воинами, которые давали убивать себя до последнего с мужеством, придаваемым отчаянием. Более 6000 мавров погибли в этом кровавом побоище.
Восхищенный своими победами, Петр Наваррский не верил более в возможность неудачи, и, желая уничтожить морской разбой мавров в последних притонах его, после разгромления Триполи сел опять на суда, чтобы ехать к острову Желву, важному сборному месту смелых разбойников, опустошавших Сицилию, Сардинию и Калабрию. Это пепелище разбоев было не чем иным, как пустынной равниной в уровень с водой и покрытой густым кустарником. Испанские солдаты были принуждены пройти вброд большое пространство тинистой отмели, недоступной даже плоскодонным лодкам. Достигнув, после неимоверных усилий, берега, лишенные припасов и пожираемые мучительной жаждой, солдаты шли в продолжение нескольких часов под палящим солнцем, не встречая на пути никаких других следов жилья, кроме мазанок, которые предавали огню. Прийдя, наконец, в оливковую рощу, в которой находилось несколько колодцев, они неосторожно бросили свое оружие, чтобы оспаривать друг у друга несколько капель негодной воды. Посреди этого беспорядка, которого даже начальники не могли унять, они вдруг увидели себя окруженными толпой неприятелей, вышедших незаметно из кустарников. Панический страх овладел испанцами, они бросились бежать во все стороны, не помышляя даже о защите. Петра Наваррского более не слушали.
— Ребята! — кричал он. — Разве вы забыли Триполи? Неужели вы побежите без боя от презренного неприятеля, которого рассеяли столько раз? Соберитесь вокруг вашего предводителя, дело идет о чести и жизни! — Но голос его не имел более власти над воинами, которых мавры косили как пшено, и когда остатки беглецов достигли судов, из 3600 человек осталось только 600! Несчастный предводитель, плача, возвратился на свою эскадру и хотел вернуться в Триполи, где оставил гарнизон, но для довершения несчастья, страшная буря захватила его на дороге и потопила суда. Спасшись почти один из этого двойного бедствия, он с этого дня сделался игралищем беспрерывных неудач. Призываемый королем в Испанию, он не осмелился подвергнуться его укоризнам или гневу и, изменяя отечеству после потери своей славы, с незначительным чином перешел в службу Франции, которая вела тогда войну с Испанией. Несчастье предало его вскоре в руки бывших соотечественников и, для избежания ожидавшей его позорной казни, он повесился в тюрьме.
В продолжение этих событий, два искателя приключений, каких мало найдется в истории, приготовлялись к достижению удивительнейшего счастья, какому нет примеров в новейшей истории.
В царствование Баязета II, в 860 году хиджры (1482 нашей эры), родились на острове Митилене, древнем Лесбосе, четверо детей, из которых последние двое были одарены гением, порождающим великие судьбы. Вследствие завоевания этого острова Мухаммедом II, один румелийский спаг, Якуб Ениджевардар, поселился в городе Бонаве и женился на вдове греческого священника. От этого брака имел он сперва двух дочерей, которые были воспитаны в христианской религии и одна из них вступила в монастырь, потом четырех сыновей, Илью, Исаака, Харуджа и Хеир-Эддина. Отец их, занимавший прежде значительное место во флоте Баязета, покинул отечество, вероятно, для избежания наказания за какой-нибудь проступок, и купил в Митилене барку, чтобы производить небольшую торговлю в Архипелаге. После смерти его, сыновья, не получившие никакого наследства, избрали разные состояния. Илья решился изучать Коран, чтобы сделаться марабутом, Исаак сделался плотником, Харуджи — матросом, а Хеир-Эддин — горшечником.
Харуджи, наделенный пылким воображением, легко переносил свою бедность и отправился в Константинополь, где нашел место надзирателя за каторжными на одной турецкой галере. При встрече с родосскими рыцарями он был взят в плен на широте острова Кандии. Брат его Илья, которого он уговорил ехать с ним, был убит. Прикованный около двух лет к скамье гребцов Харуджи разыгрывал роль немого, и христиане, не зная его имени, прозвали его Рыжей Бородой по цвету его бороды и волос. Во время переезда из Родоса в Саталью на корабле, везшем сорок знатных мусульман, выкупленных Хаир-Ханом, губернатором Карамании и братом Селима, завоевателя Египта, он нашел случай бежать. Раз, при наступлении ночи, христианская галера бросила якорь у острова Кастелло-Россо, и капитан отправил шлюпку на рыбную ловлю. Вдруг небо омрачилось, и яростный ветер начал вздымать валы, якори не удержали галеры, и буря бросила ее на подводные камни. Харуджи воспользовался смущением экипажа, разбил свои цепи и бросился в море. После двухчасовых усилий он достиг берега и укрылся в хижине христианских земледельцев, которые приняли его радушно. Когда галера уехала, он вышел из своего убежища и несколько дней спустя отправился с рыболовами в Саталию. Приехав в этот мусульманский город, он явился к Хаир-Хану, красноречиво описал свои бедствия и до того сумел заинтересовать губернатора в свою пользу, что последний, видя в нем человека смышленого и храброго, доверил ему небольшое военное судно для крейсерования в окрестностях Родоса. Но в первой же поездке Харуджи был захвачен на уединенной якорной стоянке несколькими галерами рыцарей. Экипаж его, вышедший на землю, чтобы запастись водой, рассеялся без сопротивления и пират-новичок, лишенный своего судна, в отчаянии возвратился в Саталию, откуда был со стыдом прогнан прежним покровителем. Тогда он пошел в Константинополь, где нищета принудила его сделаться носильщиком.
Несколько времени спустя, ему удалось занять место кормчего на бригантине, сооруженной двумя купцами для морских разбоев. Воспользовавшись этим случаем, чтобы внушить своим товарищам планы обогащения, о которых замечтал снова, он привлек на свою сторону большинство экипажа, выждал удобную минуту для возмущения, раздробил командиру бригантины голову топором и занял его место. Но так как после этого убийства он не мог уже возвратиться в столицу Турции, то направил путь к берегам Африки, заехал дорогой в Митилен, для свидания с матерью, жившей в крайней бедности. При виде пригоршней золота, которые оставлял ей Харуджи с обещанием скоро обогатить ее, Исаак — плотник и Хеир-Эддин — горшечник бросили свои ремесла, чтобы следовать за ним. Первого он сделал своим лейтенантом, и обещал второму, энергия которого понравилась ему, начальство над первым призом своим. Едва снялся он с якоря, как бригантина его встретилась у Негропонта с турецким галиотом, командир которого сдался без сопротивления. Хеир-Эддин поднял на призе свой флаг, и два брата подошли к берегам Сицилии, где после кровавой борьбы взяли большой корабль, перевозивший в Неаполь трехсот испанцев, между которыми находились шестьдесят дворян.
Владея тремя кораблями и богатой добычей, счастливый Харуджи пошел в Тунис и с торжеством вошел в гулеттскую рейду под возгласы народа. Первой заботой его было выбрать богатый подарок для приобретения милости и покровительства султана Мулей-Ахмеда. У тунисских пиратов было в обыкновении одевать в богатые платья пленных, которых дарили султану после каждого приза. Харуджи выбрал 50 самых сильных, и велел им вести на привязи тридцать догов и двадцать легавых собак, которых нашел на испанском корабле, а равно 80 соколов, приученных к охоте. С одним пленным были две дочери редкой красоты, их посадили на богато убранных арабских коней и отправили в сераль Мулей-Ахмеда. Четыре молодые замужние женщины, не столько ценные, были проданы за высокую цену на тунисском рынке.
Шествие это проходило через весь город при звуках воинственной музыки. Впереди шли невольники попарно, за ними несли дорогие материи, ящички с золотом и алмазами. Мулей-Ахмед с чрезвычайным удовольствием встретил Харуджи и Хеир-Эддина, и чтобы доказать им свою благодарность, принял их в службу и отдал им в пользование лучшие корабли свои. В то же время он приказал дать каждому пирату по красному плащу и выдать на всех 2000 червонцев.
После двух месяцев, проведенных в неге и пирах, Харуджи снова принялся за свои экспедиции, но по возвращении в Тунис поссорился с султаном, который хотел присвоить себе львиную часть в добыче. Решившись действовать впредь самостоятельно, он заключил союз на острове Желве с независимыми корсарами и, разъезжая по берегам Италии, где флаг его сделался уже страшным, с одной только бригантиной прошел до самого Рима. Вдруг на него бросились две испанские галеры. Партия была слишком неравна, и Харуджи уже бежал на всех парусах, когда заметил, что одна из галер замедлила ход. Оборотившись тотчас, он возвратился к той, которая продолжала преследовать его, и начал бой. Но когда абордажные сетки его были брошены, он заметил, что уже поздно, противник его слишком силен. Половина пиратов, после чудес храбрости, была перебита, и он сам, опрокинутый и схваченный капитаном Паоло Витторио, очутился скованным на папской галере. В этом критическом положении, смелый корсар не переставал верить в свою счастливую звезду. Он заметил, что христиане, уверившись в своей победе и пренебрегая небольшим числом побежденных, по большей части перешли на бригантину для грабежа. Рукой, оставшейся свободной, Харуджи вынимает спрятанный кинжал, вонзает его в горло Паоло и, перерезав ремни, которыми связаны его товарищи, бросается с ними на оружие, оставленное неосторожными солдатами. На палубе возобновляется смертоносная борьба. Пираты, мужество которых удваивается яростью и отчаянием, наносят одни смертельные удары, они овладевают галерой, долженствовавшей служить им тюрьмой, обращают пушки ее против бригантины, громят христиан и, наученные собственным опытом, бросают за борт всех просящих пощады. Пользуясь этой почти баснословной победой, Харуджи приказывает пиратам переодеться в платье итальянцев и идет к другой галере, остановившейся на большом расстоянии, чтобы узнать результат битвы. Видя бригантину на буксире галеры, она подпускает ее без подозрения и узнает ошибку свою только тогда, когда уже не в силах сопротивляться.
Такой успех доставил Харуджи колоссальную знаменитость. Он понимал, каким блеском озарит имя его это происшествие, сделавшись гласным, и, чтобы вернее достигнуть этого результата, решился пощадить экипаж второго приза, который высадил на разных пунктах Италии и Испании. Подойдя к берегам Андалусии, он узнал, что эскадра под начальством Беранжела Домса готовилась преследовать его. Не имея возможности померяться с такими превосходными силами, он пустился в открытое море, держась близ Алжира и Бужии, положение которых изучал тщательно, как будто предчувствовал, что на африканском берегу ожидает его трон.
Необходимость укомплектовать свой экипаж заставила его на время помириться с тунисским султаном. Подъехав к самому городу, он написал к Мулей-Ахмеду, предлагая возвратить Бужию, некогда ему подчиненную и отнятую в 1510 году испанцами. Предложение это очень понравилось легковерному султану и было принято с радостью. В распоряжение Харуджи тотчас отданы два тунисских корабля и конвой со съестными припасами. Смелый пират явился в виду Бужии в начале 1514 года и высадился с 50 отборными турками для отыскания выгоднейшей точки атаки. Но испанцы направили на них пушку малого калибра, и судьбе угодно было, чтобы первое ядро попало в Харуджи и раздробило ему руку. Принужденный отказаться на время от своего намерения, он передал начальство Хеир-Эддину и едва не умер от ампутации. Впав в расслабление, заставлявшее опасаться за его жизнь, он не хотел возвратиться в Тунис и попросил своего брата отвезти его на берега Испании, где надеялся умереть в шуме последней битвы.
Мавры, изгнанные из Гранады и Альпухаррасских гор преследованиями Фердинанда Католика, распространили на всем африканском прибрежье весть о бедствиях своих собратий, и эта печальная картина с каждым годом принимала более и более мрачные оттенки. Оранские и алжирские корсары в каждую экспедицию привозили с собой новых беглецов, соединившихся с ними, и Хеир-Эддин был уверен, что крейсерство в водах Малаги доставит ему многочисленных партизанов, с нетерпением ожидающих освобождения во что бы ни стало от притеснений, которым подвергались, и жаждавших мести против своих утеснителей.
Прибыв к острову Минорке, где надеялся снабдить съестными припасами экипаж пяти кораблей, он нашел берег опустелым: жители убежали при его приближении. Хеир-Эддин с отборным отрядом сделал высадку, обыскал покинутые местечки и селения и прошел во внутренность острова до маленького увеселительного замка, окруженного великолепными садами. Как человек осторожный, он оставил часовых на близком пригорке, с которого с помощью сигналов, мог сообщаться с эскадрой, потом с тридцатью решительными разбойниками напал на замок, легко овладел им, разграбил и взял 40 пленных. Ободренный этим успехом, он намеревался пройти еще дальше, когда триста миноркцев, засевших в горах, вдруг мужественно напали на него. Несмотря на свою малочисленность, пираты выдержали напор и, сражаясь, отступили к кораблям. Едва достигнув их, Хеир-Эддин пишет к жителям угрожающее письмо: «Знайте, что я гром небесный и скоро явлюсь для уничтожения ваших имуществ, для предания жен и дочерей ваших моим воинам, для увлечения ваших детей в неволю!» Дав одному пленнику свободу, он отправил его с этим письмом на остров. Но слабость Харуджи не позволила исполнить угрозу и, терпя нужду в съестных припасах, он не поехал в Испанию, но, оставив Минорку, направил путь к Корсике, на которую наложил контрибуцию, и, ограбив несколько купеческих кораблей, принадлежавших разным нациям, возвратился на тунисский рейд с богатой добычей, лучшую часть которой поднес Мулей-Ахмеду взамен попечений, которых требовало положение его брата, несколько месяцев уже терзаемого медленной горячкой.
Весной 1515 года, Харуджи, совершенно излеченный, почувствовал в себе возвращение страсти к отдаленным экспедициям. На место отрезанной руки, хирурги приделали руку серебряную, которая двигалась посредством искусно рассчитанных пружин. Когда от купцов, посещавших тунисские базары, узнали в Европе о выздоровлении этого бича морей, ужас, возбуждаемый его именем, возобновился, но Харуджи задумал важнейшие планы, чем бродячую жизнь, которой предавался в продолжение десяти лет, его орлиный взор снова обратился на Бужию, которую он надеялся завоевать с помощью Мулей-Ахмеда, хотя решился оставить ее за собой в случае удачи.
Первым делом его было приобрести посредством богатых подарков союзничество одного могущественного предводителя горцев, живущих около Джиджели, по имени Бен-эль-Кади. Он уговорил его напасть со стороны земли с 1500 кебилами на Бужию, между тем, как эскадра пиратов нападет на укрепления с моря. Харуджи прибыл к городу с двенадцатью кораблями, высадил без помехи свой отряд, припасы, артиллерию и расположился на холме, господствующем над рейдом. Первая атака его, направленная против старого арабского форта, имела счастливый результат, но новый замок, построенный и занятый с 1510 года испанцами, остановил его усилия: после нескольких бесполезных приступов, стоивших ему 300 человек, он благоразумно решился превратить осаду в блокаду, когда вдруг пять больших военных кораблей, приведенных из Алжира Махином де-Рентериа, за которыми вскоре последовали две небольшие эскадры с Майорки и из Валенсии, еще увеличили невыгоду его положения. Не испугавшись, однако, такого приращения неприятельских сил Харуджи удвоил усилия и начал день и ночь обстреливать новый замок, гарнизон которого отвечал сильным и хорошо поддерживаемым огнем, причем не забывали и кораблей христианских, которых положение его на возвышении удерживало от подания помощи крепости. Между тем, снаряды его истощались, а новый замок, защищаемый стенами, толщиной в несколько мет-ров, стоял твердо. Осада длилась, и Харуджи начинал досадовать на свое бессилие. Несчастный случай довершил его неудовольствие: брата его, Исаака, управляющего артиллерией, на глазах его разорвало надвое пушечным ядром. Смерть его причинила ему такую горесть, что, без просьб его союзника Бен-эль-Кади, Харуджи лишил бы себя жизни. Отказавшись от исполнения цели экспедиции, он отступил на берег Уэд-эль-Кебира, реки при Бужии, в извилинах которой спрятал свои пять кораблей, но здесь ожидало его новое бедствие: река почти совсем высохла от большой жары и эскадра его сидела на мели. Тогда Бен-эль-Кади предложил ему убежище в Джиджели, и Харуджи последовал за ним с 40 турками — единственным остатком от маленькой армии, которую он надеялся повести к легкой победе. В этом бедном селении, наконец, судьба отыскала морского разбойника, истощившего все свои средства и потерявшего почти всякую надежду, чтобы вдруг сделать его владыкой Алжира.
Смерть Фердинанда Католика, случившаяся 23 января 1516 года, возродила мужество мавров и алжирцы, наскучив быть данниками Испании, избрали своей главой шейха с равнины Метиджы, Селима Эйтеми, человека уважаемого за его богатство и древность рода. Селим принял власть, но не чувствовал в себе довольно смелости, чтобы прогнать испанцев из страшной цитадели, сооруженной ими на мысе, господствовавшем над городом. Доверчивый и легковерный, новый король предложил купить помощь Харуджи. В Джиджели отправили депутацию для объяснения знаменитому корсару унижения, в которое впал Алжир, и для представления ему, что смерть Фердинанда и дряхлость Хименеса надолго лишат Испанию возможности возобновить африканскую войну, следовательно, такому человеку, как он, будет легко прогнать гарнизон из Пеньона. К этому присоединили богатые подарки и предложение места алжирского губернатора.
Харуджи одним взглядом измерил шансы в будущем, которые могли привести его пламенное честолюбие, но, боясь подозрений, он скрыл свою радость и уступил наконец, по-видимому, только неохотно и после многократно возобновленных просьб. Сам Бен-эль-Кади, совета которого он спрашивал в этом деле, был обманут видимым равнодушием Харуджи, который поговаривал о желании окончить дни свои в уединении. Показывая вид, что уступает только настойчивым просьбам алжирских депутатов, Харуджи объявляет, что не в состоянии помочь им без помощи своего друга Бен-эль-Кади. Эта лесть очаровала начальника кебилов и он немедленно приказывает вооружить две галеры в Джиджели, а сам собирает около 500 горцев, чтобы сухим путем идти к Алжиру.
Итак, с сорока турками и горстью кебилов, Харуджи, сам того не зная, отправлялся завоевать царство, что должно было обессмертить имя его в истории и подчинить, в продолжение трех столетий, европейские прибрежья законам беспощадной тирании. Не уезжая еще из Джиджели, он отправил нарочного к Хеир-Эддину, остававшемуся в Тунисе, извещал о возврате счастья и просил привести ему в подкрепление сколько можно более решительных молодцов, которым обязывался платить ежемесячно значительное жалованье. По прибытии в алжирскую гавань, о котором не узнал гарнизон Пеньона, он был принят народом и Селимом Эйтеми как освободитель, и последний предложил ему жилище в собственном доме. Жители, в свою очередь, спорили о чести поместить у себя и содержать бесплатно его турков. Харуджи растолковал им, что неосторожно открыть неприязненные действия против испанского форта прежде прибытия солдат, которых он ожидает из Туниса. Скоро в самом деле триста отборных турков, вооруженные ружьями и снабженные несколькими легкими пушками, высадились ночью у мыса Матифу и прошли в Алжир равниной. Отряд этот известил алжирцев о скором прибытии еще других отрядов, которые образовывались на всем прибрежьи при имени Харуджи, и через месяц пират увидел себя во главе значительных сил. По требованию его, Селим Эйтеми наложил на алжирцев особенную дань для содержания войска их союзника, и никто не осмеливался роптать, ибо все надеялись, что победа позволит отправить их восвояси, наградив за помощь по заслугам. Надо же было принести какую-нибудь жертву надежде на освобождение.
Чтобы лучше обмануть жителей насчет своих намерений, Харуджи ловко льстил мечтам их и показывал вид, что ничего не хочет предпринимать без Селима Эйтеми, который, со своей стороны, давал ему полную волю действовать по собственному усмотрению. Уверившись, посредством этого ловкого маневра, в полном доверии короля и народа, он велел поставить батарею для обстреливания Пеньона, перевез на нее все пушки, находившиеся в городе, окружил ее стеной и занял соседние дома, чтобы укрыть солдат своих, как он говорил, от неприятельских выстрелов. Когда эти приготовления были кончены, он приказал сбить флаги Кастилии и Арагона, развевавшиеся на валах в знак подчинения Испании, и потом открыл огонь при радостных кликах алжирцев. Но корсар гораздо меньше помышлял об изгнании испанского гарнизона, малочисленность которого нисколько не беспокоила его, нежели о выигрыше времени для овладения Алжиром. Турецкие канониры, знавшие отчасти его намерения, жгли в продолжение двадцати дней много пороха, не причиняя большого вреда укреплениям Пеньона. Харуджи присвоил себе мало-помалу полную диктаторскую власть, уничтожавшую власть Селима, и когда увидел, что жители привыкли к строгим мерам его, имевшим, по-видимому, единственной целью благо их он отправился с несколькими доверенными солдатами в дом Селима, захватил его в купальне и удавил.
Известие об этом приключении, приписанном параличу, нашло мало людей доверчивых. Слишком поздно догадавшись, какому опасному гостю предали они себя, и, видя в стенах своих турецкий отряд, обладавший стенами, и каждый солдат которого по одному знаку мог сделаться палачом, испуганные алжирцы заперлись в домах своих, не смея ни роптать, ни восстать против разбойника. Харуджи, окруженный многочисленным отрядом, проехал верхом по городу и приказал отпереть ворота кебилам Бен-эль-Кади, которые приветствовали его громкими криками радости и титулом короля.
Сыну Селима Эйтеми, страшившемуся судьбы, подобной отцовой, удалось скрыться в Оране, губернатор которого, маркиз Комарес, отправил его в Испанию, где он был принят благосклонно старым Хименесом. Едва уверившись в своей власти, Харуджи созвал знатнейших алжирцев и старался обольстить их великолепными обещаниями, на которые они отвечали только молчанием и страхом. Чувствуя, что не может ни доверять своим новым подданным, ни кебилам, начальник которых выказывал некоторую зависть, он поспешил написать к Хеир-Эддину, приглашая его в Алжир. Между тем, он деятельно занимался усилением укреплений касбы, которые покрыл пушками, чтобы содержать город в беспрерывном страхе. Но дерзость и притеснения турков вскоре сделались причиной заговора между алжирцами. Условившись с арабами равнины, они решили, что последние в известный день явятся у городских ворот, как бы на рынок, по обыкновению, но с оружием под бурнусами. По данному знаку, корабли Харуджи, вытащенные на берег Баб-эль-Уэда, будут сожжены, потом запрут ворота и заговорщики, рассыпавшись по улицам, бросятся на остальных чужестранцев, осадят касбу и позовут на помощь испанский гарнизон Пеньона.
План этот был открыт Харуджи христианским невольником за дарование ему свободы. Корсар скрыл свою ярость и принял, не выказывая причин, необходимейшие меры для уничтожения заговора. В следующую пятницу, он пригласил знатнейших алжирцев присоединиться к блистательному шествию его в великую мечеть. Опасаясь возбудить его подозрение отказом, они поспешили исполнить его волю и явились в числе шестидесяти человек. Но едва вошли они в мечеть, как турецкие солдаты, заперев за ними двери, бросились на заговорщиков, отрубили головы двадцати двум знатнейшим, привязали к туловищам их веревки и, отперев снова двери, с дикими криками повлекли окровавленные останки по всем улицам и, наконец, бросили в конце города в яму, в которую выливались все нечистоты. Эта казнь дала понять алжирцам, что око пирата следит за малейшими движениями их, и они присмирели в трауре и рабстве.
В сентябре 1516 года, рождающееся владычество Харуджи подверглось гораздо большей опасности. Старость не ослабила энергии кардинала Хименеса, удерживаемый в Испании политическими интригами, он не мог лично командовать экспедицией против опасного завоевателя Алжира, но зато отправил флот под начальством Диего де-Вера, прославившегося прежними подвигами на африканском берегу. Ему было поручено восстановить владычество сына Селима Эйтеми под покровительством Испании.
Уведомленный о приближении христиан, Харуджи велел тотчас среди города, на известных расстояниях, вырыть глубокие ямы, на дне их утвердить заостроенные сваи и железные острия, покрыть их тоненькими досками и посыпать землей, чтобы отнять у осаждающих всякое подозрение в такой странной воинской хитрости. Чтобы лучше обмануть неприятеля, ворота городские оставили отпертыми и турки спрятались за зубцами стен, желая уверить испанцев, будто они не ожидают никакого нападения. Диего де-Вера, удивленный тем, что на берегу не нашел никакого сопротивления, имел неосторожность раздробить свой корпус на несколько отрядов, чтобы атаковать город вдруг с разных сторон и в то же время оставаться обладателем равнины, на которой с минуты на минуту ждал появления аравитян. Вид отпертых ворот, без сомнения, заставил испанцев предполагать, что им поставлена западня, но они никак не могли угадать, какого она рода и думали обмануть алжирцев, влезая на стены. Это-то и предвидел Харуджи: по его приказанию только кое-где в амбразурах показываются рассеянные турки и ободряют осаждающих своей малочисленностью. Испанцы приставляют лестницы и достигают верха стен, тогда защитники города вскакивают, дают залп, ретируются в рассчитанном беспорядке и бросаются внутрь города, держась самых окраин улиц. Христиане толпами бросаются за ними и уже испускают победные крики. Но едва сделали они сто шагов, как доски подламываются под тяжестью и поглощают целые ряды. Турки бросаются из домов в тыл неприятелю, отрезают ему все пути к отступлению и производят страшное кровопролитие. Для довершения поражения, Харуджи сам делает вылазку из ворот, противоположных месту высадки испанцев, идет в обход, чтобы напасть с тыла на резервный корпус, который Диего де-Вера вел на помощь солдатам, убиваемым в городе, рассеивает его и принуждает несчастного полководца скрываться до ночи вместе с сыном в воде по шею между скалами, окаймляющими берег Баб-эль-Уэда.
Это поражение случилось 30 сентября 1516 года. Принимая курьера, привезшего ему эту весть, Xименес выказал стоическое спокойствие. «Я узнаю, — сказал он окружавшим его вельможам, — что наша экспедиция в Африку не удалась, и что армия уничтожена. Мы теряем 3000 человек, убитых на улицах Алжира, и 400 пленных, но слава Богу! Испания этим путем избавилась от стольких же людей, совершенно бесполезных для ее славы, если они умерли в гнезде бандитов». Диего де-Вера возвратился в Испанию, чтобы подвергнуться немилости, забывшей его прежние заслуги, народ осыпал его ругательствами на пути, а в городах уличные мальчишки преследовали его и швыряли в него камнями.
Некоторые историки утверждают, что после неудачи 30 сентября, испанский флот был застигнут бурей, которая выбросила на берег множество судов и довершила таким образом дело разрушения, столь жестоко начатое мусульманами. Как бы то ни было, это событие довело славу Харуджи до высшей степени. Алжирцы смотрели на него, как на существо сверхъестественное и оказывали ему неограниченное доверие и покорность. Сильно поддерживаемый Хеир-Эддином, пират не сомневался более ни в каком успехе и беспрерывно бороздил моря. В следующем, 1517 году, он овладел Тенесом. Государь этого небольшого города, лежащего к западу от Алжира, принадлежал к роду тлемсенских султанов. Испуганный честолюбивыми замыслами Харуджи, он, по словам хроники, старался сблизиться с испанцами; другие писатели говорят, что он вел переговоры с алжирцами и арабами Метиджы, которые втайне обещали признать его верховную власть, если он избавит их от тирании турков. Харуджи, едва узнав об этих враждебных замыслах, выступил из Алжира во главе 1000 турецких стрелков и 500 гранадских мавров. Он встретил противника в 12 милях от Алжира, на берегу Шелиффы. Бой с той и другой стороны завязался с одинаковой яростью. Но если турки и были в меньшем числе, то они давно привыкли не бояться беспорядочных масс арабов, и после непродолжительной борьбы победа осталась за ними. Харуджи, несмотря на палящий июньский зной, преследовал побежденных до стен Тенеса, государь которого едва успел убежать в горы. Тысяча турок в несколько часов победила 10 000 арабов. Город, желая избегнуть грабежа, покорился и сделался вторым алмазом в короне Барберуссы.
Честолюбивые замыслы алжирского пирата возрастали с его успехами, и самое счастье, казалось, со дня на день становилось к нему благосклоннее. Во время пребывания его в Тенесе, в сентябре 1517, явились к нему два знатнейшие жителя Тлемсена, Сиди-бу-Ягиа и Мулей-Юссуф. Они уведомили его, что Тлемсен раздираем политическими несогласиями, что после смерти короля их, Абдаллы, брат его, Мулей-бу-Заин, поддерживаемый арабами, был избран королем, но что позже Мулей-бу-Хамуд, сын Абдаллы, вступив в тайную связь с испанцами, с помощью их лишил дядю своего престола и свободы. Депутаты просили алжирского пирата избавить их от постыдного ига начальника, подвергнувшего их платежу дани неверным христианам. Харуджи, разумеется, был не такой человек, чтобы упустить подобный случай присоединить новое богатое владение к своему государству. Он без отлагательства написал в Алжир, прося Хеир-Эддина прислать ему две полевые пушки с порохом и ядрами. Два галиона немедленно привезли ему требуемое, и Харуджи выступил к Тлемсену. На пути встречал он множество бродячих мавров, которые усилили его армию. При первом известии о его приближении, войско Мулей-бу-Хамуда поспешно выступило ему навстречу. Неприятели встретились в 4 милях от Орана на обширной равнине. Арабы, не имея ничего кроме копий и стрел против ружей и пушек турков, не могли устоять и побежали после первого же залпа. Не теряя драгоценного времени на их преследование, Харуджи продолжал идти к Тлемсену, где его уже предупредила весть о поражении Мулей-бу-Хамуда. Знатнейшие жители поспешили встретить его и поздравить с победой, но прежде, чем отворили ворота города, стены которого могли выдержать продолжительную осаду, потребовали, чтобы он дал клятву возвратить власть брату покойного Абдаллы. Харуджи обещал все, что угодно, и действительно, первым делом его после вступления в город было освобождение Мулей-бу-Заина. Но четыре часа спустя, когда турки его заняли все посты, он бросился во дворец освобожденного султана и велел повесить его и семерых сыновей на холсте их чалм на колоннах внутренней галереи. Недовольный этим, он приказал немедленно схватить прочих членов этой несчастной фамилии и сам утопил их. Девять месяцев спустя, в то самое время, когда граждане Тлемсена начали дышать свободнее под его железным игом, он вдруг объявил о своем близком отъезде в Алжир и о намерении отказаться от всякой власти над ними, потом зазвав к себе 70 важнейших граждан, под предлогом совещания об избрании султана, приказал убить их без всякого предлога и причины. Но этот последний варварский поступок послужил сигналом к его гибели. Мулей-бу-Хамуд, после поражения в оранской равнине, укрылся с женами своими у Диего Фернандеса Кордовского, губернатора Орана. Оттуда переехал он в Испанию просить помощи у короля дон-Карлоса, прозванного впоследствии Карлом V. Тиранство Харуджи приобрело ему много врагов в Тлемсене, и несколько начальников племен объявили ему войну в то самое время, когда испанская колонна, под начальством капитанов Риджаса и Арнольта, выступила из Орана, чтобы заградить дорогу 600 туркам, отправленным Хеир-Эддином из Алжира для подкрепления брата. Турки бросились в форт Эль-Калаа, в земле Бени-Рашидов, на полпути между Ораном и Тлемсеном. Испанцы стерегли их, но были не довольно осмотрительны, и Искандер, корсиканский ренегат, командовавший турецким отрядом, сделал вылазку, напал врасплох на испанцев в темную ночь и убил 400 человек. Прочие возвратились в Оран с вестью о своей неудаче.
Вторая половина в 2000 человек, выступив немедленно, бросилась вслед за турками и застала их в Эль-Калаа, из которого они не успели еще выступить, и окружила их так, что турки, не надеясь пробиться сквозь неприятеля, предложили капитуляцию, обязываясь, за свою свободу, возвратиться тотчас в Алжир. Начальник испанский, Мартин Аргот, согласился на это предложение, которое, однако, не исполнилось, потому что при выступлении из форта один христианский солдат поссорился с турком и был убит им. Это происшествие послужило как бы сигналом: турки и христиане бросились друг на друга, но испанцы, втрое многочисленнее первых, изрубили их всех до последнего.
Не теряя ни минуты, Мартин Аргот с победоносным отрядом своим бросился к Тлемсену. Харуджи, завидев сверху стен испанское знамя в равнине, понял всю опасность своего положения. Угрожаемый бунтом горожан, против которых держался только посредством внушаемого им ужаса, тревожимый извне набегами арабских племен, возмущенных его притеснениями, и предвидя правильную осаду, он решился искать спасения в отступлении, которое теперь требовало гораздо более отважности, чем бесполезная оборона.
Сто верных турок решаются следовать за его колеблющимся счастьем, он вручает им свои сокровища и среди дня отправляется по дороге в мароккские владения. Но едва он выехал за город, как отряд испанской конницы, извещенный о его бегстве и о малочисленности его отряда, во весь галоп бросается за ним. Турки разделяются на кучки, чтобы дать Харуджи время уехать вперед, пока они задержат неприятеля отдельными стычками. Харуджи жертвует своим золотом и рассыпает его по всей дороге, но в первый раз испанцы забывают свою жадность: они жаждут драгоценнейшей добычи, и после тридцатичасового преследования настигают его в небольшой пустыне, прилегающей к мароккскому городку Ду-Буду. Утомленный усталостью и жаждой, султан алжирский с горстью уцелевших товарищей укрылся в небольшой козий парк, огражденный низкой стеной, сложенной из камня без цоколя. Окруженный со всех сторон, он обороняется как раненый лев, пригвожденный к земле копьем, он все еще защищается, пока испанский знаменосец дон Гарсиа де-Тинео не отрубил ему головы. Голова его, воткнутая на знамя, была отправлена в Оран, а оттуда в Испанию, где этот отвратительный трофей, влекомый из города в город, все еще возбуждал ужас народа. В Кордове, в монастыре Св. Иеронима до сих пор еще показывают камзол его из малинового бархата, шитый золотом.
Таков был, в мае 1518 года, на 36 году от роду, после 14 лет бродячей жизни и 20 месячного царствования, конец страшного Харуджи, известного в новейших летописях под именем Барбе-руссы I. Из простого константинопольского носильщика сделался он обладателем Алжира. Он был, по рассказам историков, среднего роста, но силен и неутомим, глаза его блестели как молнии, нос орлиный, борода рыжая, цвет лица темный. Это был человек, мужество которого равнялось странному гению его: великодушный и щедрый, он был жесток только из политических видов. Солдаты любили и боялись его, потому что он был справедлив к ним и строг. Они горько оплакивали его кончину.
Мулей-бу-Хамуд, которому испанцы возвратили корону Тлемсена, согласился на плату ежегодной дани в 12 лошадей и 12 000 червонных.
Христианская Европа вздохнула на минуту свободно. Но не вся кровь Барберуссы пролилась мечом Гарсиа де-Тинео. Гончар Хеир-Эддин, наследник брата и счастливее его, готовился быть победителем Карла V, правой рукой турецкой империи, равным Франциску I и союзником этого короля-рыцаря.
Глава 4.
Хеир-Эддин Барберусса, основатель Алжирского регентства
править
Узнав о поражении при Эль-Калаа и о трагической смерти Харуджи, Хеир-Эддин был крайне обеспокоен, ему казалось, что победоносные испанцы уже у ворот Алжира и спрашивал у самого себя, не обеспечить ли себя немедленным бегством с остальными турками и 22 кораблями, составлявшими алжирский флот. Но смелые советы офицеров и еще больше, быть может, тайное предчувствие славной будущности, вскоре переменили его нерешительность на непоколебимую волю подчинить себе события. Опомнившись от первого ужаса и призвав ту энергию и настойчивость, которые выказывал беспрерывно в продолжение всей остальной жизни своей, он с замечательной деятельностью принял меры, необходимые для упрочения за собой Алжира. Он усилил гарнизон касбы и фортов, оберегал себя самого с необыкновенными предосторожностями, привлек к себе мавров и турков удачно рассчитанными обещаниями, и старался управлять ими с величайшей кротостью и справедливостью. Когда он собрал таким образом вокруг себя число приверженцев, достаточное для исполнения своих замыслов, ему вдруг загрозила страшная атака.
После удач при Тлемсене, испанский губернатор в Оране должен был бы воспользоваться своими успехами и немедленно идти к Алжиру, но он боялся перехода в 80 миль между народами незнакомыми и враждебными христианам. Однако же дон-Карлос, узнав в одно время о смерти Харуджи и о возвышении Хеир-Эддина, понял, что победа его войска будет бесполезна и Испания успокоится только тогда, когда он, овладев Алжиром, сделает его наблюдательным постом для обозрения всех путей Средиземного моря. Гуго де-Монкада, вице-король Сицилии, прославившийся во многих войнах, получил приказание собрать армию в 4000 или 5000 человек, и добыть нужное число кораблей для экспедиции, успех которой казался несомненным молодому испанскому государю. Монкада, наученный неудачей Диего де-Вера, собрал отборных солдат, привыкших к трудностям и опасностям войны, и присоединил к ним волонтеров из оранского и бужийского гарнизонов, людей, которых уже не удивлял странный костюм мусульманских пиратов и еще более странная манера их сражаться. При первом известии о приготовлениях Монкады, новый султан алжирский увидел, что все умы объяты страхом и недоверчивостью. Испанский полководец, прибытие которого угрожало его могуществу в самой колыбели, уже не раз доказал пиратам тяжесть своего меча, и когда он явился перед Алжиром 17 августа 1518 года, жители подумали, что для них все потеряно,
Около вечера, испанский флот бросил якорь при устье Узд-Хароча. Прежде высадки, Гуго де-Монкада потребовал через парламентера, чтобы Хеир-Эддин отпер ворота, не покушаясь на бесполезное сопротивление, и грозил ему, в случае неповиновения, судьбой, подобной судьбе Харуджи. «Дети пророка не страшатся смерти, — отвечал Хеир-Эддин испанскому офицеру. — Скажи тому, кто прислал тебя, что брат мой Харуджи и храбрые воины, разделившие его славную судьбу, которых вы считаете мертвыми, в сущности живы, ибо они наслаждаются на лоне Предвечного совершенным блаженством. Бог доволен их ревностью к Его святой вере и теперь осыпает их щедротами. Они обитают в небесных дворцах, великолепия которых не может представить себе самое пламенное воображение, они прогуливаются в тени вечнозеленеющих садов, орошаемых всегда прохладными и прозрачными реками, ложе их разделяют вечно юные девы. Словом, ничего не достает к их высочайшему блаженству, и это блаженство — награда за кровь, пролитую ими за дело Господне. Воодушевленные таким же духом, мы ищем только случая сразиться с неверными, потому что победа, если угодно будет Богу, увенчает наши усилия, или же мы соединимся со своими братьями и разделим с ними радости и блаженство небесного жилища. Приглашаем вас соединить против нас все воинские средства, но чего бы вы ни делали, знайте, что пока в Алжире останется в живых хотя один турок, вы не проникните в него. Меч решит скоро, кто из нас более заслуживает владычествовать над морем, или же, лучше сказать, Господь сам сделается нашим судьей!»
Этот гордый ответ возбудил насмешки испанцев, и Гуго де-Монкада, уступая рвению своего войска, в тот же вечер высадился с 1500 человек и расположился лагерем на холме, владычествовавшем над окрестностями Алжира, между тем, как флот его запирал рейд. Гуго де-Монкада немедленно хотел пробить брешь и штурмовать город, но начальник артиллерии сильно оспаривал это мнение в военном совете и предлагал не начинать наступательных действий, пока не прибудут арабы, которых тлемсенский султан обещал прислать для удержания в бездействии племен Метиджской равнины и горцев Атласа, которые появлялись уже в значительных массах на окраине равнины. Члены единодушно одобрили боязливую осторожность Рейберы и главнокомандующего, не смели взять на одних себя ответственность за успех или неудачу. Шесть дней протекло в совершенном бездействии, после чего, вместо подкреплений, обещанных тлемсенским султаном и все еще не приходивших, армия с ужасом увидела, как поднялся северный ветер, который, крепчая с часу на час, вскоре превратился в страшную бурю. Корабли, бросаемые один на другой, разбивались в щепы. Тщетно матросы испускали крики отчаяния, заглушаемые бурей, напрасно простирали руки к берегу, со слезами прося о помощи, которой никто не мог подать им. Двадцать шесть кораблей были брошены на берег у мыса Каксина и 4000 человек погибли в этот страшный день. При этом бедствии Хеир-Эддин выходит из Алжира, становится во главе бесчисленной толпы арабов и атакует лагерь, расположенный на холме. Испанцы отступают, но только с величайшим трудом и значительной потерей достигают берега. Здесь, оборотясь спиною к морю и защищаемые несколькими возвышенностями почвы, они выдерживают последний страшный напор. В это время буря, продолжавшаяся целые сутки, несколько утихла, главнокомандующий воспользовался этим, чтобы поспешно посадить остатки своей армии на уцелевшие корабли. Но едва эскадра вышла в море, как буря возобновилась и выбросила на берег галион, нагруженный артиллерией, порохом, ядрами, с солдатами и несколькими значительными офицерами. Мавры, столпившиеся на берегу, бросились на корабль и пытались овладеть им, но испанцы, поощряемые отчаянием, два дня защищались против мавров, имевших только стрелы и пики. Еще несколько часов, и они были бы спасены, потому что испанские галеры, услышав шум битвы, возвратились по прекращении бури к берегам, чтобы постараться спасти кого-нибудь. К несчастью, подошел турок с белым флагом и от имени Хеир-Эддина предложил этим мужественным солдатам свободу, если согласятся уступить корабль свой, и начальник экипажа, видя, что боевые припасы почти истощились и не надеясь ни на какую помощь, согласился на предложение, в котором не видел ничего подозрительного. Его и солдат привели к Хеир-Эддину. «Обязаны ли в вашей земле, — спросил Хеир-Эддин, — благородные люди держать данную ими клятву?» — «Под опасением стыда и даже наказания, смотря по важности проступка!» — воскликнули все дворяне. «В таком случае, — возразил Хеир-Эддин, — я имею право велеть отрубить вам головы, чтобы отомстить за убийство турков, зарезанных Мартином Арготом в противность эль-калааской капитуляции, но я удостаиваю жалости презренных, недостойных гнева правоверного. Благородные из вас сделаются рабами моих служителей, и одни простые солдаты воспользуются обещанной свободой, чтобы они могли рассказывать в Испании, что Хеир-Эддин столь же милосерден, как страшен».
Катастрофа, уничтожившая часть испанской эскадры, сделалась для алжирцев источником богатства. Море, выкидывая на алжирский берег обломки кораблей, снабдило жителей множеством предметов, в которых они нуждались: железо, дерево, пушки, бочки с порохом, канаты и даже несколько уцелевших небольших судов, которые, брошенные волнением на мелководье, засели в песке, достались им.
В алжирских казематах в это время накопилось столько невольников, что Хеир-Эддин, опасаясь возмущения, обратился к оранскому губернатору с предложением выкупить их, но, не получив даже ответа, он так оскорбился молчанием испанского коменданта, что приказал убить несчастных. Их отвели в добром порядке на морской берег, у Баб-Азуна, как будто желая употребить на спасение потонувших кораблей, и когда они собрались все, турки бросились на них с мечом в руке, и из трех тысяч пленных только семьдесят четыре человека избегли резни, чтобы искать в волнах менее страшной смерти, но их поймали и заперли опять в тюрьму, потому что бесчеловечные палачи устали купаться в крови. Король испанский, уведомленный об этом отвратительном событии тотчас отправил галеру с 120 000 червонцев и с предписанием коменданту Пеньона немедленно исторгнуть из рук пиратов несчастных, оставшихся в живых, между которыми находилось несколько человек из первых фамилий Кастилии и Арагона. Но Хеир-Эддин, все еще гневаясь на неосторожное презрение, отказался от денег и просьб испанских депутатов. Еще 36 христиан вывели перед Морскими Воротами и казнили в виду гарнизона Пеньона, слишком слабого для того, чтобы воспротивиться таким жестокостям. Тела зашили в мешки с камнями и бросили в море.
Ободренный этими излишествами, за которые никто не мстил ему, Хеир-Эддин не знал более границ своим желаниям, он задумал новые войны и мечтал ни о чем меньше, как о покорении всей Северной Африки. Но как человек редкой ловкости, он сперва исполнил политический акт, одна мысль о котором была уже проблеском гениальности.
Понимая хорошо, что, несмотря на неожиданные милости фортуны, на свое необузданное мужество и средства воинских дарований, ему не доставало точки опоры, из которой мог бы извлекать беспрерывные пособия против возмущений подданных и нападений христиан, он задумал стать под покровительство Турецкой империи. Жертвуя интересами своей безопасности пустым блеском независимости, которую могла погубить малейшая превратность счастья, он стал придумывать средства уничтожить в памяти африканских народов, и даже в памяти своих соратников, воспоминание о своем низком происхождении и не очень почетном звании выслужившегося разбойника.
Несколько дней спустя после поражения Гуго де-Монкада, в то время, когда все торжествовали победу и после бесчеловечного убийства пленных, Хеир-Эддин собрал в касбе знатнейших жителей Алжира, муфтиев, имамов, законников, и сказал им следующую речь: «Теперь, когда мне не остается делать ничего более для счастья и безопасности города, я решился оставить вас и предложить мои услуги нашему верховному владыке, султану константинопольскому, столь славно занимающему сан наместника пророка. Оставляю посреди вас достаточное число храбрых воинов, которые поддержат честь Алжира на суше и на море. Народонаселение ваше увеличено значительным числом андалусских мавров, опытных в ратном деле. У вас есть оружие, корабли, снаряды всякого рода, чтобы с успехом пускаться на новые предприятия. Испанские христиане, эти постоянные враги нашей веры, слишком пострадали в последней экспедиции, чтобы решились скоро возвратиться на ваш берег. Нужны века, чтобы изгладить следы потерь их и уничтожить память о столь постыдном поражении. Когда я приехал к вам, на ваших стенах не было ни одной пушки, теперь, благодарение Аллаху, у вас их более четырехсот, которые, так сказать, сами неприятели привезли вам. Итак, приглашаю вас избрать между собой того, кого почтете достойнейшим управлять вами. Провозгласите его вашим султаном и присягните ему в верности и повиновении».
Ахмед-бен-эль-Кади, которого Хеир-Эддин сделал своим наместником в западных странах, и Мухаммед-бен-Али, которому доверил управление восточными землями, присутствовали также в этом собрании. Хеир-Эддин, продолжая речь свою, сказал: «Если вы будете в каком-нибудь недоумении и вам представятся трудные и важные вопросы, советуйтесь с законниками и с этими двумя храбрыми воинами, пользующимися моей доверенностью. С их советами, помощью их меча и при благословении Всемогущего, вы восторжествуете над всеми препятствиями».
Тогда встал один из знатнейших жителей Алжира, и, бросившись на землю перед Хеир-Эддином, сказал: «Государь, известие о твоем отъезде огорчает нас, или, лучше сказать, поражает, и одно разве насилие заставит нас согласиться на исполнение намерения, противного вашим желаниям и важнейшим интересам. Если мы низвергли врагов своих, то обязаны этим торжеством единственно твоей храбрости и мудрости. Твои блистательные подвиги посеяли в сердцах христиан страх и ужас, одно имя твое — наша защита. Пока ты останешься посреди нас, нам нечего опасаться неверных, но если ты покинешь нас, они, ничем не удерживаемые, явятся, может быть, для пролития крови правоверных, и пророк наш потребует у тебя некогда ответа у престола Всевышнего за нашу гибель».
Несколько торговцев присоединили свои мысли к этой речи и кончили тем же, умоляя Хеир-Эддина отказаться от своего намерения.
Сословие улемов (докторов закона мухаммедова) также делало ему свои особенные представления, и муфтий, глава их, сказал ему между прочим: «Твое присутствие, государь, необходимо для спокойствия и безопасности города. Ты единственный покровитель жителей и с твоей стороны было бы грешно покинуть их на произвол неверных, которые, без сомнения, ожидают только минуты твоего удаления, чтобы наводнить эту страну потоком немилосердных врагов. Ты намерен участвовать в экспедициях константинопольского султана против Румелии, — но ты ошибаешься, думая, что небо зачтет тебе это в заслугу в такую минуту, когда пренебрегаешь самой важной обязанностью своей. В Константинополе найдется тысяча человек, могущих заменить тебя, но здесь нет никого, кто бы мог занять твое место, и дело самое угодное Богу — остаться в Алжире, чтобы защищать его против неприятелей».
Хеир-Эддин, только и ждавший подобного расположения умов народа, отвечал: «Я в вашей стране простой чужестранец, величайшее желание которого — служить вам, но не имеющий ни покровителя, ни подпоры, кроме невидимого Создателя неба и земли. Если я совершил что-нибудь полезное, то единственно с Его помощью. Окруженные врагами, которых могущество доселе, по-видимому, унижал Аллах, мы должны опасаться, что усилия их, возрастая со стыдом, наконец уничтожат нас. Вы знаете, чего должны мы ожидать от тлемсенского султана: он восстановил против нас неверные народы, и не его вина, если Алжир теперь не в руках их. Всевышний пришел нам на помощь, наше победоносное оружие ниспровергло врагов, оно уничтожило постыдные замыслы султана, бесчестящего название мусульманина, оно заставило его укрыть свое поражение и позор в стенах столицы своей. Султан тунисский не так виноват перед нами, но чувства его, по крайней мере, двусмысленны и в критических обстоятельствах, которые может привести время, — я говорю это по опыту, — не от него должны мы ждать помощи. Какие же средства имею я для отражения всех этих опасностей, которых можно ожидать каждый день? Те же самые, какие имел брат мой Харуджи: твердость, чистые помыслы и большую веру в помощь Всевышнего. Нельзя не сознаться в том, что два соседние владения, которые должны бы соединяться с нами для отражения общего врага, по-видимому, существуют только для того, чтобы увеличить нашу опасность. В таком положении дел я вижу только одно средство, которое может спасти нас: город этот должно предоставить покровительству Аллаха, а затем непосредственному покровительству моего государя и повелителя, могущественного и страшного султана турков, всюду победоносного. Мы найдем у него не только денежное вспоможение, но и воинов и военные припасы, что дозволит нам совершать славные подвиги и, наконец, занять почетное место в свете. Итак, чтобы заслужить обладание миром, надо сегодня же начать в мечетях молитвы за здравие султана. Потом мы попросим позволения украшать наши монеты его изображением».
Все алжирцы единодушно одобрили такое мудрое предложение, и Хеир-Эддин обязал их отправить немедленно к султану просьбу о принятии их в число своих подданных и о чести присягнуть ему в верности. Со своей стороны, Хеир-Эддин также написал к нему очень ловкое письмо, в котором от себя просил его о том же, причем подробно описал все политические события, театром которых сделалась Северная Африка. Депутат, избранный всем собранием для отвоза писем, назывался Эль-Хаджи-Гуссейн, он был родом турок и участвовал во всех экспедициях Хеир-Эддина. Он отправился с четырьмя кораблями, нагруженными подарками, достойными столь великого государя. Между христианскими невольниками, которых посылал султану Хеир-Эддин, находилось четверо такого благородного происхождения, что каждый из них мог заплатить 100 000 червонных выкупа.
Вступив в константинопольскую гавань и проезжая мимо дворца императорского, эскадра дала залп из всех своих пушек и посланник алжирский, вышедший немедленно на берег, отправился в дом великого визиря объяснять ему предмет своего посольства и просить его убедить султана принять подарки города Алжира. Селим принял посольство со знаками величайшего удовольствия, и приказал предложить Гуссейну великолепное жилище в собственном дворце и содержать людей его как знатных вельмож. Несколько времени после этого благоприятного приема, великий визирь призвал Эль-Хаджи-Гуссейна и объявил ему, чтобы он приготовился к отъезду, в то же время вручил ему от имени султана Сулеймана богатое знамя и фирман, запечатанный императорской печатью, в котором могущественный государь объявлял, что принял предложение алжирцев и что отныне они могут быть уверены в таком же покровительстве, каким пользуются вернейшие подданные его. Венецианский агент, находившийся в Константинополе, по требованию великого визиря выдал алжирскому послу охранную грамоту для свободного проезда между неприятельскими кораблями, какие могла бы встретить эскадра. Эта предосторожность не была лишней, потому что Эль-Хаджи-Гуссейн, проезжая Архипелаг, был вдруг окружен восьмью венецианскими галерами. Он поехал на корабль капитана и представил ему охранную грамоту, начальник христианских судов принял мусульманского депутата с видимой вежливостью и предложил ехать вместе. Но, прибыв к берегам Занта (древней Кефалонии), по данному знаку, венецианские галеры бросились на алжирские корабли, из которых три были немедленно потоплены. Последний, на котором находился Эль-Хаджи-Гуссейн, сильно поврежденный, разбился на скалах острова и мусульманский экипаж достиг берега вплавь, сильно преследуемый христианскими солдатами, которые изрубили многих. Эль-Хаджи-Гуссейн, спасшийся из этой ловушки, почти один успел укрыться в маленьком городе Антуле, куда христиане не осмелились следовать за ним.
Явившись к мусульманскому кадию, он велел составить подробный протокол всему случившемуся. Этот протокол был послан в Константинополь, куда отправился и сам Гуссейн, для принесения жалобы перед престолом Сулеймана. Венецианскому агенту, немедленно призванному во дворец, объявил император, что если в течение трех дней республика его не вознаградит ценности потопленных кораблей и расхищенного груза, то он заплатит собственной головой за оскорбление права народного. Венеция не была в силах противиться угрозам султана, и резидент, спеша отделаться от угрожавшей ему опасности, выдал посланнику тех, которых уже только тайно осмеливался называть алжирскими разбойниками, четыре корабля вооруженные и экипированные, и сумму денег, достаточную на наем и содержание нужного числа матросов.
По возвращении посланного, Хеир-Эддин собрал турецкую милицию и знатных жителей, громко и со всеми знаками уважения прочел фирман султана Сулеймана, назначавший его наместником мусульманской империи в Африке и позволявший константинопольским и азиатским туркам селиться в Алжире со всеми преимуществами, какими пользуется победитель в стране завоеванной. Всенародные празднества в продолжение трех суток торжествовали это счастливое событие, возносившее Алжир на степень политического государства и, не стесняя его независимости, заверявшее ему, в случае нужды, уважаемое покровительство трехцветного знамени мусульманского[5].
Едва утвердив слое владычество, Хеир-Эддин замыслил распространить границы своего завоевания. Султан Сулейман подарил ему двухтысячный отряд турков, и во главе этого незначительного отряда он принялся снова за дело, начатое братом его. Со времени взятия Алжира, турки за свою дерзость и притеснения сделались для мавров и арабов предметом смертельной ненависти. Хеир-Эддин понимал, что только деятельная война может поддержать власть его. Под предлогом отмщения за оставление Харуджи, он намеревался отделаться от Бен-эль-Кади, влияние которого беспокоило его. Но первые же неприязненные действия чуть не сделались пагубными для него. Бен-эль-Кади подобно разъяренному потоку пустил на него бесчисленные племена равнины и гор. Война возгорелась с такой яростью и такими неравными успехами, что в продолжение двух лет Хеир-Эддин был принужден защищаться в стенах Алжира. Один из его офицеров, Кара-Гассан, которого он наказал продолжительным заточением за неудачу в одной битве, отправленный позже против Бен-эль-Кади с пятисотенным отрядом турков, скрывая в сердце сильную жажду мести, изменил своему повелителю и, заключив с арабским шейхом тайный договор, по которому условились разделить между собой Алжирское королевство, возмутился открыто. С алжирскими маврами, заклятыми врагами турок, открыты тайные переговоры, и обширный заговор готов был вспыхнуть для уничтожения Хеир-Эддина. Вдруг замысел открыт, и начальники заговорщиков спешат подать сигнал к восстанию. Бунтовщики, полагаясь на успех отчаянного покушения, вооруженные бросаются ко дворцу Хеир-Эддина. Но турки настороже, нападающих встречает убийственное сопротивление и весь город был бы разграблен жестокими обладателями, если бы благоразумие не удержало их.
Между тем, Бен-эль-Кади и Кара-Гассан продолжали держаться в поле. Турки начинали ослабевать и голод угрожал опустошением Алжиру. В таком бедственном положении, говорит рукопись газеватская, Хеир-Эддин попросил Бога указать ему что делать. Однажды ночью ему показалось, что он идет к морю, неся на спине свои пожитки, чтобы сесть на корабль, и пророк помогал ему нести ношу. Хеир-Эддин видел в этом сновидении повеление Бога покинуть Алжир, и тотчас сделал нужные приготовления. Ремесло морского разбойника, бывшее основанием его счастья, должно было спасти его теперь, или создать ему новое. Он поехал в Джиджели, тот самый город, в котором некогда укрывался брат его, ждать там лучших дней. В ту же минуту ворота Алжира открылись для Бен-эль-Кади.
Хеир-Эддин, желая узнать немедленно развязку судьбы своей, с пятью палубными лодками — остатками своих богатств — пустился в море. Он возобновляет свои смелые крейсерства и соединяется с знаменитыми пиратами острова Желва. Синам-Жид, Какчи-Диаболо, Табак, Сала-Реис переходят под его начальство, обольщенные его обещаниями еще сильнее, чем славой его имени, и скоро он является с сорока судами попытать неудачное нападение на Бону. Наступает зима — время приготовления провизии, является весна, и с ней удачи Хеир-Эддина. С отборным отрядом выходит он на берег у Алжира, нападает на арабов и принуждает их укрыться в городе, четыре дня спустя выдерживает вылазку, в которой Бен-эль-Кади убит, входит в Алжир, проводит в нем ночь и на рассвете нападает врасплох на изменника Кара-Гассана, устроившего свое пребывание в Шершелле, схватывает его и приказывает удавить.
С этой минуты морские разбои начались по обширнейшему плану, пиратов острова Желва приглашают избрать Алжир своей главной квартирой, все прибрежья Средиземного моря подвергаются беспрестанным опустошениям, и между тем, как Хеир-Эддин ведет беспощадную войну с арабами равнины и гор, Какчи-Диаболо пенит море.
В начале 1529 года измена доставила ему обладание испанским фортом, построенным перед городом. Гарнизон в 150 человек, укрываясь за бастионами от частых выстрелов турецких батарей, был готов испытать недостаток в съестных припасах. Один жид продал Хеир-Эддину тайну этого положения и искусство строить печи для литья ядер. Корсар немедленно приготовляет все для решительной атаки, окружает форт 45 вооруженными кораблями и обстреливает его день и ночь, пока стены не рушатся и погребают под собою своих защитников. Эта борьба прославилась в летописях воинских подвигов. Испанцев — сто пятьдесят человек, изнуренные усталостью и голодом, останавливали целый день напор 5000 турков и уступили только умирая. Знаменитый Алжирский Пеньон был разрушен 21 мая 1529 года, храбрый комендант его, покрытый ранами, живой достался в руки Хеир-Эддина, который приказал разрубить его на куски и бросить их в море. Развалины форта были срыты до основания. На месте его построили плотину, соединяющую город со скалой Эль-Джезаир. Полновластный обладатель алжирским доком, Хеир-Эддин торопил работы долженствовавшие защищать в нем его галеры и призы. Так как материалов из форта оказалось недостаточно, то к ним прибавили камни, привезенные из какого-то древнего римского города, следы которого заметны доныне на мысе Матифу.
Падение Пеньона произвело в Испании глубокое впечатление и было как бы сигналом близкого рассвета исламизма в Африке. Хеир-Эддин воспользовался нравственным действием этого успеха, чтобы пустить корабли свои на все морские пути. Испания особенно сделалась целью его предприятий, верные мусульмане его делали многочисленные высадки на тех точках берегов ее, которые обещали лучшую добычу, сжигали города, увлекали жителей их в неволю и не боялись даже проникать на три мили внутрь страны.
15 октября 1529 года на Какчи-Диаболо, стоявшего с пятнадцатью талионами за Форментероею, напало восемь кораблей под командой Родриго Портонда, начальника испанских галер. Пират тотчас принял наступательную позицию и после отчаянной битвы, в которой погиб Портонда, овладел семью кораблями, восьмой потонул. Этот подвиг стоил пиратам только двадцати человек. Хеир-Эддин послал к султану Селиму лучшую часть добычи, в том числе и императорский штандарт Испании.
Благодаря деятельности работ и ценности призов, король алжирский, обладая шестьюдесятью кораблями, решился осадить Кадикс. Двадцать пять кораблей были отправлены в Шершелль для укомплектования провизии. Андреа Дориа, крейсировавший в море для отмщения за смерть Портонда, у Балеарских островов узнал о разделении морских сил Алжира и с тридцатью восемью галерами, между которыми находилась небольшая французская эскадра, посланная Франциском I на помощь Испании, — поехал к Шершеллю. При виде неприятеля в столь превосходных силах, Али-Караман высадил свой экипаж на берег, приказал потопить суда, принудил жителей созвать в соседней равнине арабов к оружию и заперся со своими турками в касбе. Испанцы вошли в порт и, находя город безоружным, отправили отряд ограбить его. Но посреди экспедиции, в тыл его бросилась туча арабов и Караман, выступив из касбы, поставил его между двух огней, почти без боя перебил большую часть войска, а остальных отбросил в море. 1400 христиан погибли в виду своего флота и 600 остались живыми в руках турков, которые замучили их всех в страшных пытках. Однако потеря 25 кораблей принудила Хеир-Эддина отложить свое намерение овладеть Кадиксом.
Между тем, на Востоке приготовлялись важные события. Султан Сулейман потерял Корон, Патрас, замки и гавань лепантские и увидел необходимость противопоставить Дорие моряка поопытнее тех, которые командовали его флотами, и поэтому призвал Хеир-Эддина. Целеби-Рабодану и Иламадо-Хаджи была поручена безопасность Алжира и молодого Гассана, сына Хеир-Эддина, которому не было еще двадцати лет. Перед отъездом новый адмирал, скрывая свое неудовольствие против Франциска I, помогавшего испанцам в экспедиции к Шершеллю, отправил к нему подарки и заключил перемирие на три года. Пользуясь с ловкостью междоусобиями Туниса, он с почетом принял его законного государя Мулей-эль-Рашида, низверженного братом своим, Мулей-Гассаном, обещал ему защиту константинопольского двора и уговорил ехать вместе с ним. Он выехал в августе с восемнадцатью кораблями, присоединил к ним дорогой еще шестнадцать, которыми командовал подчиненный ему корсар, бросился на остров Эльбу, где сжег город Кио, взял и частью сжег тринадцать генуэзских кораблей на широте Пиомбино, и приехал в Константинополь с 40 кораблями. Здесь, еще до прибытия его, возникли против него интриги, придворные кричали, что честь не позволяет вручить команду императорского флота морскому разбойнику, сыну ренегата без веры и чести. Но Хеир-Эддин ослепил султана богатыми подарками, которыми запасся, и развил перед ним такой обширный и хорошо составленный план для удачной войны с христианами и для подчинения впоследствии всех африканских владений Порте, что Сулейман почтил его величайшим своим доверием, дав ему титул паши и неограниченную власть.
С удивительной деятельностью занялся Хеир-Эддин немедленно организацией всех средств Турецкой империи, 16 мая 1534 года получил из рук султана флаг великого адмирала и миллион червонцев на первые расходы. Счастье алжирского морского разбойника касается своего апогея, — он отправляется бороться как равный с равным с Карлом V.
При выступлении в море новый адмирал объявил всенародно, что отправляется на берега Испании и Италии для отмщения за победы Андреа Дориа. 1 августа он является перед Мессиной, берет город Лучидио, сжигает Читрарию, приводит в ужас Неаполь, овладевает Каниллою и опустошает Спелунку. Простирая дерзость свою еще далее, он ночью высаживает 2000 турков на землю Фонди, опустошает город этот огнем и мечом, той же участи подвергает Террачину и приводит в трепет папу в Риме. Потом, вдруг переменив направление, едет к Тунису. При появлении его у африканского берега Бизерт открывает ворота без выстрела и принимает беглеца Мулей-эль-Рашида. Узурпатор Мулей-Гассан терпит со всех сторон неудачи, созданные страхом или изменой. Хеир-Эддин появляется у Гулетты, и, скрывая свои намерения, чтобы найти менее препятствий, осыпает эту гавань огнем всех батарей своих, вступает в сношение с приверженцами Мулей-эль-Рашида, уверяет их, что государь этот возвращается с ним больной, и с помощью этого обмана занимает форт без боя. Овладев Гулеттой, 18 августа он приготовляет в Тунисе возмущение, и при первой удобной минуте является к воротам Баб-эль-Зира с 5000 турков и 1500 ренегатами, заговорщики отворяют их и он идет к цитадели под возгласы народа. Но скоро распространяется слух, что Мулей-эль-Рашид все еще в Константинополе и что Хеир-Эддин воспользовался его именем для прикрытия своих замыслов. Тунисцы бросаются к оружию, и несколько турков убиты. Яростный народ толпится на улице, ведущей к цитадели, и, быть может, Хеир-Эддин погиб бы здесь, если не присутствие духа одного испанского ренегата, Байоко, который, втащив на террасу большую пушку, начал стрелять в народ картечью и произвел в нем страшное опустошение. Прибытие Мулей-Гассана с подкреплением снова угрожает туркам, но Хеир-Эддин, советуясь в этой крайности только со своей смелостью, приказывает отворить ворота касбы и с мечом в руке устремляется в середину осаждающих. Мужество и дисциплина турков вознаграждают малочисленность их, ручьи крови текут по улицам, арабы падают как колосья под рукой косаря, смерть настигает тунисцев даже внутри домов, не представляющих им более защиты, три тысячи трупов платят за сопротивление, и только ночь, гораздо более нежели усталость от резни, поздно оканчивает эту ужасную сцену. Мулей-Гассан, с трудом избегнувший смерти, спасается бегством.
На следующий день победитель предложил перемирие, от которого уже не имели возможности отказаться. Он воспользовался им, чтобы доказать побежденным важность их подчиненности Оттоманской порте и плоды ее. Принужденные принять иго, они согласились на все условия, которые победителю угодно было предложить им. Хеир-Эддин немедленно устроил управление, раздал все места своим любимцам и приверженцам, подкупил арабов и поручил трем офицерам своим Гассану-Аге, Алию-Малагскому и Какчи-Диаболо покорить остальную часть области. В то же время он занимался усилением укреплений города и назначил большие работы для улучшения порта, но политические события помешали ему окончить их. Папа Климент умер, и преемник его, Павел III, не переставал призывать в церквах восстановить всехристианство против грозного возрастания мусульманского владычества.
В план этой книги не входит разбирательство политического соперничества между Франциском I и Карлом V. Не выходя из области фактов, мы скажем только, что в 1535 году Мулей-Гассан убедительно просил короля испанского помочь ему против Хеир-Эддина. Тунисский король предлагал Испании дань, если получит помощь для возвращения себе власти и обязался доставлять съестные припасы и союзников армии Карла V. Последний с радостью принял предложение, ибо Хеир-Эддин, владея Тунисом, угрожал Сицилии и Неаполитанскому королевству, а союз его с Франциском I, получившим от него подарки, делал его еще страшнее. Карл V ухватился за случай избегнуть европейской войны, к которой, может быть, чувствовал себя не совсем приготовленным, и рассчитывал, что пока будет нападать на варварские племена для пользы всего христианства, ни одна христианская нация не дерзнет внести войну в его владения. Подозревая, что Франциск I не чужд замыслов последнего Барберуссы, он надеялся, открыв его политику, подвергнуть его презрению Европы. Далее, поражение Хеир-Эддина, которое он считал несомненным, покроет его славой, выставив в ярком свете его необъятное преимущество, погасший дух крестовых походов готов был воскреснуть, и свидетели его побед, признавая его своим естественным предводителем, соберутся вокруг него. Но современные записки свидетельствуют также, что дальновидный Франциск I проник в намерение своего соперника, он показал вид, будто желает участвовать в этой войне, но ограничился наблюдением издали за ходом событий.
Германия, Испания, Италия, Португалия, Франция и Мальта доставили значительные пособия. Армия Карла V была вверена дю-Гвасту, знаменитому полководцу, а славный Андреа Дориа принял начальство над флотом, который 16 июня явился перед Порто-Фариной. Карл V, обогнув Карфагенский мыс, расположился вдоль берега Мерзы, где находились сады тунисского короля, на месте древнего города Дидоны. Дю-Гваст приблизился под самые пушки Гулетты для рекогносцировки ее.
Тунис расположен на равнине, на берегу залива, или правильнее озера того же имени, и на берегах продолговатой формы, не шире трех миль. Озеро это образовано морской водой, протекающей в него каналом во сто футов длины, но столь узком, что в него не может пройти галера на веслах. Притом оно так мелко и усеяно столькими отмелями, что галеры для прохода в озеро поднимали на руки или посредством машин. Однажды введенные в озеро, они могли плыть только на весьма ограниченном пространстве, где были вырыты каналы. Берег на западе от озера песчаный, но перерезывается кустарником и рощицами, сады доходят почти до берега, который крут и труден для доступа. Укрепления Гулетты значительные, но несовершенные, состояли из стены, проходившей от моря до озера, вход в которое защищал замок. Кроме рва она была фланкирована бастионом и защищалась траверсами, но еще не была совсем кончена. Между башней Гулетты и морем возвышался вал, обстреливавший всю набережную и закрывавший двенадцать галер, которые Хеир-Эддин держал вне канала. Кроме того, на берег было вытащено множество мелких судов, между которыми выглядывали пушки. В слабо укрепленном замке находился гарнизон в 7000 человек, все искатели приключений, ренегаты или турецкие янычары. Что касается до самого города, он был только окружен легкой оболочкой из рыхлого камня и мало способен защищаться после взятия Гулетты.
Однако же, Хеир-Эддин был настороже. Шпионы уведомили его об угрожавших ему приготовлениях и он поспешно увеличил укрепления Гулетты, но султан константинопольский, занятый войной в Азии, не мог прислать ему подкреплений, и потому ему оставались только средства собственного гения. Но мужество его не ослабевало, призвав арабов на священную войну он приготовился к отчаянной борьбе.
На другой день, 17 июня, испанская армия начала высадку на высоте Водяного форта. Несколько арабов, рассеянных на берегу, не представляли никакой серьезной помехи. На третий день перевезли на землю артиллерию и снаряды на том самом месте, где 265 лет перед тем Людовик Святой водрузил свое знамя.
Неприязненные действия начались немедленно осадой Гулетты. 23 июня осажденные произвели страшную вылазку против итальянской дивизии. На следующий день повторили то же против отряда испанского и произвели между ним беспорядок. Эти две неудачи были дурным предзнаменованием, но христианская армия, ободряемая присутствием Карла V, приняла меры для обеспечения себя от нового нечаянного нападения.
4 июля, около полудня, 3000 турков еще раз бросились на испанский лагерь. На этот раз после первой тревоги, причиненной таким сильным ударом, бой завязался с равными шансами. Джиоффар, предводитель турков, убит; около трупа его завязалась страшная борьба, мусульман, наконец, одолевают и испанцы так близко преследуют беглецов, что гарнизон Гулетты запирает ворота перед ними, и они падают у стен замка. Христиане, увлекаемые радостью победы, обходят замок и с яростью вторгаются в плохо укрепленное место, но огонь батарей опрокидывает их в свою очередь и они принуждены отступить, потеряв 150 человек и влача за собой более 300 раненых. Как бы то ни было, это дело повергло турков в сильное уныние, тогда как укрепило дух христиан. Осада продолжалась с удвоенной живостью. С первых дней высадки Мулей-Гассан с 300 всадниками присоединился к армии Карла V. В ночь с 4 на 5 июля Синам-Жид, один из офицеров Хеир-Эддина, приказал тщательно замуровать отверстие, в которое проникли христиане и перед ним вырыть ров с палисадами. Потом Хеир-Эддин составил план нападения на армию императора с тыла, защищаемого оливковой рощей, в которой засадил свою арабскую пехоту, поддерживаемую многочисленной конницей и шестью пушками. Карл V, предуведомленный заранее перебежчиками, велел войскам стать под ружье на всякий случай. Но так как день наступил без всякого движения со стороны неприятелей, то он дозволил армии возвратиться в палатки для отдыха. Этой-то минуты и ждали арабы. С громкими криками выбегают они в то самое время, как канонерские шлюпки, разъезжая вдоль берега озера, устремляются на лагерь с другой стороны. Карл V удачным маневром стал лицом к обеим угрожавшим ему гибелям, прогнал арабов и в добром порядке возвратился в лагерь.
Подобные стычки возобновлялись много раз то в одном месте, то в другом, и гарнизон Гулетты сделал несколько вылазок, которые поддерживали тревогу в лагере. Но турки не умели пользоваться своей артиллерией, кроме того, довольно плохой. Между тем, императорские войска начинали скучать продолжительностью осады, чрезвычайная жара порождала многочисленные болезни. Карл V увидел необходимость кончить кампанию решительным ударом и приказал приготовиться к общему штурму.
15 июля подан знак. Батарея в 24 пушки открывает огонь против башни Гулетты и Морского бастиона. На сто шагов правее другая шестипушечная батарея обстреливает стену. Адмирал Дориа подходит близко к стенам и сверху рей стрелки его посылают пули во внутренность укреплений. Армии, разделенной на три корпуса, приказано идти в брешь, как скоро ее откроют. Сильный арьергард на 24 галерах держится на широте Карфагенского мыса, на котором стоит резервная кавалерия для отражения арабов равнины. Пальба, начатая на рассвете, открыла брешь к полудню, затем штурм был произведен с такой силой, что турки отступили после первого ружейного залпа. Кроме всех погибших на стенах, турки потеряли, убегая, более 1500 человек, — христиане же только тридцать. Победители овладели 300 бронзовых пушек, не считая железных, и тридцатью тунисскими кораблями. Они заметили, что паруса и ядра, найденные на них, были помечены лилией, — явный знак, что Франциск I помогал Хеир-Эддину.
Собрали немедленно военный совет для решения идти ли на Тунис. Карл V, видя, что мнения разделяются, решил вопрос, объявив, что намерен воспользоваться плодами своей победы. Тотчас принялись заделывать бреши и 20 июля армия в 22 000 человек выступила с двенадцатью пушками. Неприятельская армия стояла на милю перед городом, в равнине Кассар-Мексеви, в ней находилось 90 000 турков и арабов; двенадцать пушек защищали ее авангард; 12 000 берберских всадников стояли на левом фланге, цитадель, башни, валы Туниса были покрыты воинами. Натиск был страшен, мусульмане отступили к городу и только ночь прекратила резню. Хеир-Эддин, потеряв всякую надежду, хотел запереться в цитадели и взорвать ее, но подъехав к ней, нашел ворота запертыми и ни приказания, ни угрозы, ни мольбы не могли заставить отпереть их. Тогда в отчаянии начал он рвать свою бороду и решился покинуть город, знатнейшие жители которого явились к Карлу V молить его о пощаде.
Несмотря на обещания императора, солдаты предались ужаснейшим неистовствам. Все современные описания наполнены страшными подробностями сцен, сопровождавших разграбление Туниса. Карл V, проникнув в цитадель после отступления Хеир-Эддина, увидел вскоре знатнейших жителей, которые поднесли ему ключи города, покорились ему и просили только избавить их от ужасов приступа. Они обратились также к Мулей-Гассану, который присоединил свои просьбы к мольбам их, но войску было обещано разграбление, и когда до слуха его дошла весть об этих переговорах, со всех сторон поднялся ропот. «Разве мы не перенесли довольно лишений и не довольно подверглись опасностям, чтобы предводители сдержали свое слово, данное войску в такое время, когда одна надежда на подкрепление в Тунисе могла поддержать наши слабеющие силы!» — говорили солдаты. Узнав, что цитадель во власти испанцев, они яростно бросились в город, вторгались в дома и всюду распространялся ужас, смерть, насилие и пожар. В это самое время, тунисцы бросились навстречу Мулей-Гассану и своим криком и знаками радости надеялись достаточно уверить его в своей покорности, чтобы избежать столь бесчеловечного мщения. Но вторжение христиан было страшно, они убивали все встречавшееся им, не разбирая ни лет, ни пола, улицы были наполнены трупами, пороги домов загромождены ими и полы мечетей покрыты кровью. После этой резни солдаты успокоились несколько и начали делить пленников, но как, к несчастью, Карл V, по просьбе Мулей-Гассана, с горестью видевшего опустошение города, запретил брать пленных, то убийства возобновились, и их могли прекратить, не иначе, как уничтожив это повеление. Впрочем должно сказать, что Мулей-Гассан перенес разграбление Туниса гораздо равнодушнее, нежели можно было бы предположить, так он был рассержен холодным приемом, ему оказанным. Только видя, до каких излишеств доходят победители, он наконец сжалился и выразил желание видеть прекращение их. Грабеж продолжался три дня и три ночи, но так как заметили, что солдаты, в надежде найти зарытые сокровища, срывали дома, то им приказали выйти из города и собраться в предместьях. Мало погибло христиан от руки мусульман, но многие убивали друг друга в ссорах за добычу и многие из несчастных невольников, восставших в замке, также были зарезаны или ограблены. Во все эти дни немцы показывали себя самыми жестокими и кровожадными. В тогдашних войнах неслыханные жестокости были обыкновенны, и мы видим здесь возобновление кровавых сцен, бывших в Оране в 1510 году. Обыкновение грабить завоеванные города порождало самые ужасные излишества. Любовь к золоту и неге, всеобщий беспорядок, своеволие, по-видимому, дозволенное, кровь и вино производят в уме людей жажду, опьянение, утоляемые только преступлениями. Голос предводителей, пример офицеров недействительны, и самые человеколюбивые принуждены скрывать слезы, извлекаемые из глаз их таким горестным зрелищем. Около 40 000 тунисцев, не считая женщин и детей, были взяты в плен. Мулей-Гассану было позволено выкупать их сколько угодно за бесценок, и утверждают наверное, что он за два червонца возвратил всех тех фавориток, которых любил некогда больше других. Но бедствия Туниса не ограничились этой резней, по показаниям самого Мулей-Гассана более 70 000 человек, убежав в равнину, погибли от жажды и жары, дороги были завалены трупами: первыми погибали, разумеется, женщины и дети.
Хеир-Эддин с горстью верных турков отступил к Мегедии. Арабы равнины долго тревожили его и едва не захватили в плен, одно необыкновенное присутствие духа спасло его. Обманув преследователей, он переменил направление, перешел реку Баграду и отступил по направлению к Боне, но при переходе через Уэд-Меджерду он лишился Какчи-Диаболо, одного из лучших своих полководцев. Вскоре разнеслась весть, что этот отважный корсар, перенеся остатки своих богатств и отряд свой на десять галер, снова вышел в море. Адмирал Дориа отрядил вслед за ним эскадру, состоявшую из 14 кораблей под начальством одного генуэзского капитана, который, догнав страшного противника своего, не дерзнул вступить с ним в бой и поворотил назад в Тунис. Карл V, рассерженный такой трусостью, отправил немедленно самого Дориа с тринадцатью галерами и 2000 испанцев. Прибыв на место, адмирал нашел Бону оставленную жителями, которые скрылись в горах. Хеир-Эддин направил путь свой к Алжиру.
1 числа следующего августа Карл V заключил союз с Мулей-Гассаном, которого восстановил на тунисском троне, 17 того же месяца уехал по направлению к Сицилии и 22 прибыл в Трапани. Часть флота его взяла Бизерту и высадила гарнизон в Боне, но тот скоро покинул этот город, которым снова овладели турки.
Около исхода сентября, Хеир-Эддин выступил снова в море и явился перед Магоном. Корабли его, на которых были выставлены испанские флаги, обманули островитян, испуганный губернатор выдал город за личную свободу, все жители были увезены в неволю в Алжир.
При наступлении зимы Хеир-Эддин отправился в Константинополь и сильно помогал воинственной политике Сулеймана, который опять поручил ему начальство над флотом.
В 1541 году Карл V приготовился к новой экспедиции против Алжира. Он собрал 25тысячную армию, в которой считалось 500 мальтийских рыцарей. Флот его состоял из 360 судов разной величины.
Флот этот выступил из Майорки 18 октября, 20 очутился в виду Алжира и бросил якорь в двух милях от города. Первым делом Карла V было послать парламентера к губернатору Гассану-Аге с требованием сдачи города. Но незадолго перед тем, один марабут распустил слух, что страшная буря весьма скоро уничтожит близ Алжира какой-то сильный христианский флот. Гассан-Ага воспользовался этим предсказанием для ободрения турков, а между тем приготовил все для сильной обороны и отослал парламентера обратно, осыпав его насмешками. Лучшие и храбрейшие милиционные солдаты заняли ворота Баб-Азун, Баб-эль-Уэд, Морские и касбу (цитадель).
23 октября флот подошел на восток от города к устью Гарача, где ровный песчаный берег представляет удобное место для высадки. Войско поспешно сошло на берег, не встречая никакого препятствия, его разделили на три корпуса в 7000 человек каждый, и подошли на милю от ворот Баб-Азун. Армия была закрыта провалом, через который вел мост, она растянулась от берегов до высоты. Арабы издали перестреливались с ней, по своему обыкновению, но не смели вступить в серьезное сражение. Два испанских полка вытеснили их из домов, служивших ретраншаментами, и расположились на вершине самой высокой из гор, господствующих над Алжиром. Тогда только турки сознали важность этого пункта, на котором построили, после отплытия Карла V, крепость, вмещавшую до 1000 человек.
Рекогносцировка укреплений Алжира, не представлявших артиллерии сильного сопротивления, внушила Карлу V величайшую уверенность. Убежденный в быстром успехе, если поставит осажденных между огнем армии и флота, он приказал свезти на берег осадную артиллерию.
Но в девять часов вечера северо-восточный ветер, сопровождаемый проливным дождем, начал подымать на рейде волнение. Среди ночи ветер превратился в ураган и солдаты, палатки которых не были еще выгкружены, провели страшную ночь. На рассвете алжирцы сделали вылазку и сначала перебили много народа, отраженные потом, они отступили к городу и едва успели запереть за собой ворота, теснимые до того, что один мальтийский рыцарь успел воткнуть кинжал свой в Баб-Азунские ворота. Гассан-Ага, не теряя бодрости, приказал немедленно готовиться к новой вылазке, которая была гибельная для христиан. Кроме превосходства в числе, алжирцы имели и то важное преимущество, что подробно знали местность. Наконец, Карл V сам обнажил шпагу, собрал рассеянных солдат и повел их против неприятеля, который отступил, в свою очередь, и скрылся.
Между тем, буря, вместо того чтобы ослабевать, с часу на час становилась яростнее, корабли, бросаемые одни на другие, сваливались и разлетались в щепы. В короткое время было потоплено и разбито о скалы сорок из них. Весь берег от Алжира до Шершелля был покрыт мачтами, обломками, трупами; арабы, спустившиеся с гор, дорезывали утопающих.
26го император, видя, что половина флота и припасы всех родов уничтожены, приказал войску отступить до мыса Матифу. Раненых поместили в середине и отступление совершилось в должном порядке до берегов Гарана, среди несметных туч арабов. Реку, воды которой поднялись от дождей, невозможно было пройти вброд, оставалось остановиться на берегу ее. Карл V, расположив лагерь треугольником, одна только сторона которого обращалась к неприятелю, а две другие опирались на море и на реку, приказал собрать обломки, выброшенные на берег, и построить мост, но на другой день вода упала и армия перешла реку вброд. Турки прекратили преследование, оставалось отбиваться от арабов. На следующий день пришли к Гамису, глубокой тинистой реке, через которую надо было построить мост. Наконец, 30 октября армия достигла мыса Матифу и расположилась в римских развалинах Рузгуниума. 1 ноября Карл V приказал посадить на суда свое войско, упавшее духом, но едва половина была перевезена на них, как поднялась новая буря страшнее первой. Корабли поспешили выбраться в открытое море и, наконец, кое-как, поодиночке, достигли в различных местах берегов Италии, где весть об этом бедствии распространила горесть и смущение.
Карл V оставил Африку 3 ноября, 4 поехал в Бужию, где пробыл две недели в ожидании, чтобы волнение улеглось, выехал из нее 17 и принужден был возвратиться в нее по причине новой бури. Наконец, 23 числа снова вышел в море и достиг Майорки, откуда 1 декабря уехал в Картахену.
Таков был конец этой плачевной экспедиции, память о которой навсегда останется в истории. О ней говорится почти то же самое в арабских летописях, разумеется, с некоторыми вариациями в пользу мусульман.
Неудача Карла V усилила еще более дерзость алжирских пиратов, которые прозвали город свой «непобедимым». Они снова принялись за свои опустошительные набеги. Марабут, предсказавший гибель христианского флота, был почитаем как святой. Память его чтут в Алжире доныне.
Узнав о поражении своего соперника, Франциск I стал надеяться на довершение его гибели, если воспользуется расстройством императора и потому немедленно вступил в еще теснейшие связи с Сулейманом. Султан прислал ему флот в 150 судов, который отплыл 28 мая 1543 года под начальством Хеир-Эддина, 20 июня разрушил и сжег Реджио, мимоходом погрозил Риму и 5 июля бросил якорь перед Марселью. Но вскоре пират, заметив, что ничего не готово для какой бы то ни было экспедиции, наскучил бездействием и громко изъявил свое неудовольствие. Король, казалось, колебался и не смел уже воспользоваться флотом, которого просил так убедительно. Он боялся восстановить против себя всю Европу, приняв под знамена Франции исступленных мусульман, не обращавших никакого внимания на права народные. Наконец, он дал нерешительное приказание атаковать Ниццу. Французские и турецкие войска действовали согласно и сначала успешно, но известие, что дю-Гваст и Дориа приближаются с моря и с суши на выручку со значительными силами, распространило между осаждающими такой ужас, что они отказались от своего предприятия. Хеир-Эддин возвратился в Тулон, откуда отправил 25 галер грабить города Испании, маленькая эскадра эта отвезла свою добычу в Алжир, где перезимовала. Хеир-Эддин пробыл до следующего лета в Тулоне, занятый починкой своих судов и таинственными переговорами с Дорией. Генуя, казалось, искала дружбы со старым пиратом, завязались переговоры о размене пленных, причем особенно восхищал Хеир-Эддина размен знаменитого Драгута, который тотчас получил начальство над галиотом. Драгут впоследствии сделался одним из самых смелых разбойников на Средиземном море.
Но между тем, как Хеир-Эддин зимовал в Тулоне и французская армия выигрывала в Италии сражение Серизольское, интриги Карла V готовили Франциску I новые затруднения. Как тонкий дипломат, он напал в сейме на политическое поведение своего противника с такой ловкостью и вместе энергией, что восстановил против него всю Германию. Император выставил в отвратительном свете присутствие во французском порту тех самых турков, которые беспрестанно угрожали Германской империи со стороны Венгрии. Все восстали против французского короля. Напрасно Франциск I старался оправдаться посредством посольства, отправленного на сейм: его не допустили, французов объявили отъявленными врагами и грозили страшной казнью всякому воину, который осмелится вступить на службу их. Карл V, пользуясь этим враждебным расположением, вступил в союз с Генрихом VIII, королем английским, и соединенные армии их вторглись во Францию. После кровавой борьбы первый дошел до Сен-Дизье, второй осаждал Булонь, и Париж видел уже у ворот своих этих равно опасных врагов, но недостаток съестных припасов и денег, более самого времени года, к счастью, остановили успехи Карла V. Принужденный отступить, он парализовал успехи Генриха VIII и, может быть, был очень доволен мирным договором, предложенным ему Франциском и подписанным 18 сентября 1544 года в Креси, близ Суассона.
Однако же, по окончании лета, Хеир-Эддин, все еще стоявший в Тулоне, начал громко жаловаться на бездействие, которому подвергали войско его, и просил у Франциска позволения объявить войну Испании и опустошать прибрежья полуострова. Не получая благоприятного ответа на свои предложения, он объявил, что намерен возвратиться в Константинополь. Король, наскучивший своим опасным союзником, желал теперь его отплытия еще сильнее, чем прежде желал его прибытия. Но паша Сулейман потребовал прежде отъезда уплаты значительной суммы в виде вознаграждения за убытки, а Франциск, казна которого была истощена, не знал где взять денег. Хеир-Эддин оставался в Тулоне, несмотря на жалобы жителей Прованса. Толпы турков ежедневно набегали на поля, срубали фруктовые деревья, взимали дань с деревень, уводили женщин и детей. Хеир-Эддин, рассеивая всюду ужас своего имени, запретил звонить в колокола, почитая звон сигналом восстания для жителей. Король не знал, к каким средствам прибегнуть, чтобы отвязаться от турков, не возбуждая войны, которая подвергла бы весь юг Франции страшной мести их. Наконец, он приказал доставлять им все припасы, каких они потребуют, возвратил Хеир-Эддину 400 невольников турков или мавров, заключенных на галерах, и собрал 800 000 экю, которые отправил в Тулон. Паша, осыпанный золотом и подарками, решился наконец уехать. Французскому посланнику, назначенному к константинопольскому двору, было приказано отправиться вместе с ним.
Дорогой Хеир-Эддин остановился перед Генуей. Испуганная республика предложила ему огромное количество съестных припасов, золотые и шелковые ткани. Пират, удовлетворенный этой добровольной данью, согласился уехать, направил путь свой к острову Эльбе, и написал губернатору его, Джакомо Апиано, следующее письмо: «Мне известно, что на твоих кораблях находится молодой турок, сын капитана над галерами Синама по прозванию Жид, взятый в плен в Тунисе. Прошу тебя даровать ему, в угоду мне, свободу. В случае согласия, обещаю тебе, что ничего не трону в управляемой тобой области, в противном случае, жди всей тяжести моего мщения».
Апиано отвечал, что Синам, приняв христианскую веру, не может возвратиться к неверным, что с ним обходятся кротко, и он не может сожалеть о прежнем положении своем. Хеир-Эддин, взбешенный этим отказом, высадил свои войска и предал остров грабежу. Сначала он овладел Капо-Либеро, жителей которого сделал рабами, потом отправил отряды в разные стороны, приказав им опустошать все. Апиано, не будучи в силах противостоять силам пирата, поспешил выдать Синама, которого Хеир-Эддин принял с распростертыми объятиями и немедленно сделал начальником над семью галерами. Турки прекратили враждебные действия и, покинув Эльбу, бросились на берега Тосканы, разграбили города Теламон, Монтеяно, Порто-Герколе, остров Исхию, потом опустошили берега Калабрии и бросились на Сицилию, где разгромили Липари. Затем Хеир-Эддин направил путь свой в Турцию, везя с собой несметную добычу. Корабли до того были нагружены ею, что несчастные пленные, в числе с лишком семи тысяч, гнили в трюме и ежедневно умирали сотнями. Вот каковы были плоды политики Франциска I!
Хеир-Эддин возвратился в Константинополь триумфатором. Паши, офицеры Сулеймана, серальские женщины получили от него в подарок множество детей обоего пола и другие подарки, состоявшие в драгоценностях всякого рода. Два года спустя он умер в уединении с лишком 80 лет в конце мая 1547 года. Он был изнурен потехами сераля, которым предавался и в старости. Болезнь, ускорившая смерть его, имела предтечей кровавый понос, важности которого он и не подозревал. Еврейский врач советовал ему окружить себя молодыми девушками и искать здоровья в их природной теплоте, но такое лекарство было хуже самой болезни: он умер от истощения сил среди восхитительнейших красавиц и любовь к дочери губернатора Реджио, на которой он женился, особенно послужила к ускорению его смерти. Хеир-Эддина схоронили в предместьи Константинополя подле великолепной часовни, им сооруженной. Турки сохранили такое уважение к его памяти, что никогда эскадра или военный корабль не входят в пристань, не отсалютовав могиле знаменитого пирата.
Хеир-Эддин оставил только одного сына от мавританской женщины, который давно уже управлял Алжиром во время его продолжительных отлучек.
В том же 1547 году умерли три знаменитости в своем роде: Генрих VIII, супруг стольких жен, Мартин Лютер, смелый реформатор, и Франциск I, красавец, храбрый, расточительный, влюбчивый, благородный, не сомневавшийся ни в чем, блистательный рыцарь, но часто плохой политик. Людовик XII сказал о нем: «Все наши труды напрасны, этот мальчик испортит все». Дело оправдало предсказание. Будучи одним из самовластнейших королей Франции, Франциск I угнетал народ своевольными налогами, заменил Генеральные штаты собраниями дворян, то есть придворных, которых выбирал для совещаний и которые соглашались на все. Он поработил англиканскую церковь, продал право судить людей и вводил в соблазн своими нравами. Его называют восстановителем наук и искусств, потому что они возрождались в его царствование, правда, он покровительствовал им, но время их пришло само собой. Несмотря на то, Франциск пользуется великим именем в летописях, и его союз с начальником африканских пиратов озаряет ярким блеском удивительную судьбу Хеир-Эддина.
Глава 5.
Легенда о Кудиат-Эль-Сабуне
править
Спустя два года после несчастной экспедиции Карла V, храбрый наместник Хеир-Эддина, Гассан-Ага умер от горячки во время экспедиции против Тлемсена, в сентябре 1543 года, пятидесяти шести лет от роду. Турки и арабы равно сожалели о нем, как о начальнике строгом, но вместе с тем всегда справедливом.
Алжир, воспользовавшись отсутствием Хеир-Эддина, решился сбросить с себя иго Оттоманской империи и сделаться самостоятельной республикой. Новый начальник, которого избрали, был старый воин Эль-Хаджи-Мехеми, храбро защищавший Баб-Азунские ворота против напора мальтийских рыцарей.
Владычество Эль-Хаджи-Мехеми, несмотря на свою кратковременность, не осталось без блеска, и мусульманская легенда, как бы в возмездие за преждевременное падение его, постаралась окружить его волшебными чудесами.
Янычары, употребляя во зло его старость, предавались всевозможным неистовствам, а арабские поколения, измученные притеснениями, приведенные в отчаяние насилиями своих властителей, окружили Алжир сетью непрерывных тревог и нападений. Недовольные быстрым возвышением Эль-Хаджи соединились с инсургентами, и вскоре после достижения верховной власти, старый Мехеми увидел войну на границах своих владений, между тем, как вокруг его шумели внутренние смуты. Мучимый этими беспрерывно возрождающимися опасностями и сгибаясь под тяжестью слишком обширной власти, к которой не приучила его прежняя жизнь, он смотрел на все его окружавшее с недоверчивостью, сожалея о летах своей молодости и славы и не зная как защитить свою шаткую корону и покой последних дней своих.
Он исправил форты, стерегшие на краю долины все горные дефилеи, постоянные часовые поддерживали сигналы на всех высотах для немедленного извещения о неприятельских сборищах. Но эти полезные меры оставались без всякого успеха: противники, более его счастливые или проворные, или же пользуясь изменой, всегда находили дурно охраняемые проходы, откуда поминутно делали внезапные набеги и потом возвращались домой обогащенные добычей и исполненные презрения к старому Эль-Хаджи-Мехеми, которого известия о подобных поражениях повергали всегда в неистовую, но бесплодную ярость.
Раз, повествует предание, когда он также клял свою судьбу, один знаменитый астролог посетил его в Алжире. Этот человек, предшествуемый громкой славой неимоверной учености, назывался Ибрагим-бен-Абу-Агиб. Длинная седая борода покрывала грудь его, лицо носило на себе все признаки необыкновенной старости, а между тем он пришел из Египта пешком, опираясь только на посох, весь испещренный иероглифами. Говорили, что Ибрагим родился во времена пророка Мухаммеда, а отец его, Абу-Агиб, был последним учеником знаменитого основателя исламизма. С тех пор Ибрагим, уединясь на берегах Нила, провел несчетное число лет углубленный в изучение каббалистических наук, и мемфисские жрецы посвятили его во все свои таинства. Между прочими чудесными дарами, ему приписывали дар продолжать на неопределенный срок жизнь, но так как он открыл это средство немного поздно, то ему удалось продлить свою жизнь только на два столетия и поддерживать свою старость на одной и той же степени.
Такой человек, разумеется, был принят при дворе Эль-Хаджи-Мехеми как нельзя лучше. Воинственный янычар сделался чрезвычайно суеверным, как все старики, он предложил Ибрагиму богатые покои в своем Дженинском дворце, но астролог предпочел уединение в дикой пещере, иссеченной в горе Кудиат-эль-Сабун, на том самом месте, где Карл V в 1541 году поместил свою главную квартиру.
Искусные мастеровые, выбранные между испанскими невольниками, работая день и ночь под надзором Ибрагима, увеличили пещеру, одели стены ее богатейшей штучной работой и расположили жилище астролога так, что в нем мог бы поместиться кто-нибудь и поважнее пустынника. Свод был пробит, чтобы Ибрагим во время прелестных африканских ночей мог спокойно наблюдать звезды. Он собственноручно начертал на стенах бесчисленное множество каббалистических знаков и фигур, велел также изготовить множество машин и снарядов, употребление которых было известно ему одному. Кончив все это он заперся в пещере. Простолюдин, удивляющийся всякой безделице, старательно обходил его жилище, но Эль-Хаджи-Мехеми, инстинктивно понявший, какую пользу может извлечь из такого человека, часто навещал его и скоро сделал его поверенным всех своих замыслов и предположений.
Однажды, когда он больше обыкновенного жаловался на зависть, окружающую его врагами, и на беспрерывные нападения, опустошающие его владения, Ибрагим, задумавшись на несколько минут, встал и сказал с важностью:
— Повелитель моря, твое великодушное гостеприимство тронуло меня и я уже помышлял о том, как бы отблагодарить тебя. Эта мысль, естественно, вмешивается во все мои действия. Я много видел уже в прошедшем, но никогда никакое чудо не возбуждало во мне такого удивления, как произведение одной принцессы, царствовавшей некогда в плодоносном Египте.
На вершине горы, с которой взор окидывает весь город Борзу и далее плодородную долину Нила, я видел, во времена давно минувшие, изображение медного овна, на котором сидел петух с развернутыми крыльями, пел как живой, и египтяне, предуведомленные этим чудом, всегда имели время принять все нужные предосторожности.
— Велик Господь! — сказал Эль-Хаджи-Мехеми. — Конечно, подобный страж был бы для меня важнее целой армии, но кто может снабдить меня подобным талисманом? Всех сокровищ Алжира было бы недостаточно для вознаграждения изобретателя! Аллах-Акбар! Если бы я знал у себя такого чудного стража Метиджи, то спал бы спокойно и был бы уверен в победе над врагами, которые не будут более в состоянии напасть на меня врасплох!
Астролог, вперив в Эль-Хаджи-Мехеми дикий и проницательный взор, по-видимому, слушал равнодушно слова его, и потом, заметив, что Эль-Хаджи снова стал грустен и озабочен, продолжал:
— Когда воинственный Амру (да будет мир праху его!) кончил покорение Египта, я тайно укрылся между мудрецами той страны, которые, вдали от треволнений света, предавались изучению священных наук. Они постепенно посвятили меня в познание обрядов и символов своей веры, и я не щадил ничего, чтобы проникнуть в самый сокровенный смысл их таинств. Однажды, когда, сидя на берегу Нила, я рассуждал о важных предметах с одним из этих знаменитых старцев, собеседник мой протянул руку к гигантским пирамидам, бросающим на пустыню необъятную тень свою. «Сын мой, — сказал он, — все, чему могу я научить тебя, ничто в сравнении с тайнами, погребенными в этих древних памятниках гения минувших веков. В центре средней пирамиды есть таинственный склеп, служащий могилой мумии одного жреца Изиды, управляющего сооружением этого колосса. Я знаю, что могила его скрывает в себе книгу всемогущей магии. Книга эта, дарованная Богом первому человеку до грехопадения его, перешла из рода в род до иудейского царя Соломона, который нашел в ней план знаменитого храма, сооруженного в его царствование в Иерусалиме. Одному Богу известно, каким образом книга эта попала впоследствии в руки основателя пирамид».
Едва только выслушал я слова мудреца, сердце мое запылало неодолимым желанием добыть эту чудную книгу. Я собрал несколько отборных воинов из армии Амру, многие египтяне вызвались также помогать мне в моем предприятии, и я принялся рыть подземный проход, который провел бы меня в середину пирамиды. После долгих дней постоянного и утомительного труда, мне удалось дорыться до выхода тайного коридора, сообщавшегося с внутренностью памятника. Я смело вступил в лабиринт переходов и проник наконец с неописанным чувством страха и почтения в склеп, где много веков покоилось тело жреца, соорудителя этой дивной гробницы. С величайшим почтением развязал я тесьмы, в которые была завернута мумия, и вскоре овладел бесценной книгой, лежавшей на груди ее. Едва присвоив себе это сокровище, я навсегда покинул страшное место, оставив покойника мирно ждать дня воскресения.
— Сын Абу-Агиба, — воскликнул Эль-Хаджи-Мехеми, — твои странствования доставили тебе чудные дары, перед тобой открыты сокровенные силы природы, удивляюсь тебе, как мудрецу, но скажи мне, какую пользу могут принести мне, в моем положении, таинства египетских пирамид и знаменитая книга иудейского царя Соломона?
— Выслушай меня терпеливо, — возразил астролог. — Я с благоговением пересмотрел все страницы книги, доставшейся мне по воле судьбы. Я угадал силы науки и приобрел власть повелевать силами, управляющими всеми явлениями вселенной. Я сумею соорудить талисман, подобный борзаскому, и еще придам ему одно сверхъестественное качество.
— О любимец неба! — воскликнул задыхающимся голосом старый Мехеми. — Я уверен, что такое произведение рук твоих лучше защитит мои владения, чем все янычары, которым я доверил защиту крепостей. Умоляю тебя удостоить меня этой милости и поверь, что за эту невознаградимую услугу я не пожалею ничего, если только требования твои не превзойдут возможного человеку.
— Исполню твое желание, — ответил Ибрагим и удалился.
Он немедленно принялся за дело. По его плану на Кудиат-эль-Сабуне воздвигли высокую башню, для постройки которой материал привозили за дорогую цену из Египта. На самом верху башни находилась круглая зала, откуда взор обнимал всю Алжирскую область, равнину и море. К каждому окну была приделана бронзовая доска, на которой был расположен в мусульманском боевом порядке, в виде полумесяца, небольшой отряд пеших и конных воинов, искусно вырезанных из дерева. Подле каждой доски лежало небольшое копье, испещренное халдейскими буквами. Зала эта замыкалась бронзовой дверью со стальными замками. Астролог лично передал ключи от них Эль-Хаджи-Мехеми. На куполе находился флюгер из чистого серебра, изображавший всадника в полном вооружении и с копьем в руке. Силой волшебства этот всадник сам собою оборачивался в ту сторону, откуда угрожала опасность, и тогда копье его опускалось наперевес; когда же царствовал мир, всадник держал копье прямо вверх и оставался неподвижен, оборотясь лицом к Алжиру.
К Эль-Хаджи-Мехеми, бывшему в восторге от обладания такою диковинкою, возвратились прежняя веселость и энергия, он не помышлял ни о чем более, кроме войн, набегов, возмущений, как во дни своей воинственной молодости. Обладая отличной армией и обеспеченный на счет нечаянных нападений, он пламенно желал множества случаев для испытания могущества своего чудного талисмана. Судьба вскоре исполнила его желание.
Однажды утром на самой заре часовой на стене касбы поспешно вбежал во дворец Дженины и объявил алжирскому владыке, что серебряный всадник на Кудиат-эль-Сабунской башне обернулся лицом к Блидахским горам[6], и копье его, взятое наперевес, указывало по направлению к музайяхскому дефилею.
— Аллах-Акбар! Бог всемогущ, и мудрый Ибрагим не обманул меня! — воскликнул Эль-Хаджи-Мехеми. — Да вооружится народ мой для защиты внутренности города, и пускай мои храбрые янычары с распущенными знаменами отправляются навстречу врагам.
Выезжая из города Баб-Азунскими воротами, он увидел астролога, сидевшего на камне и, по-видимому, ожидавшего его.
— Повелитель правоверных, — сказал ему Ибрагим, — не тревожь своих воинов, а вели им возвратиться домой, потому что не нужно ни стрел, ни копий для поражении приближающихся неприятелей. Вели своей свите вернуться во дворец и ступай со мной на Кудиат-эль-Сабун.
Эль-Хаджи-Мехеми, пораженный удивлением, но покорный властительному слову Ибрагима, молча последовал за ним, не зная наяву ли он видит происходящее. Прибыв к пещере египетского чародея, они медленно взобрались по извилистой лестнице в залу башни. Одно только окно в направлении к Блидаху было отворено.
— Вот откуда, — сказал чародей, — явятся кебилы, враги твои, но стремление их скоро будет остановлено. Подойди сюда, Эль-Хаджи-Мехеми, и удивляйся чудесам моей науки.
Повелитель Алжира взглянул на фигурки солдат, стоявшие на бронзовой доске, и всеми чувствами его овладело невыразимое изумление. Все деревянные воины пришли в движение, лошади подымались на дыбы, воины потрясали оружием, слышен был даже тихий звук труб и литавр, с которым смешивались стук оружия и ржание коней. Целое походило очень на отдаленный шум пчелиного роя.
— Это чудо, — сказал Ибрагим-бен-Абу-Аги6, — уведомляет меня, что враги быстро подвигаются вперед. Они выйдут на равнину ущельем Музайяхской горы, но мы поразим их ужасом и рассеем без труда. Возьми это маленькое копье и дотронься концом его до этих фигурок: враги твои побегут без необходимости с твоей стороны пролить хоть каплю крови.
Эль-Хаджи-Мехеми побледнел от гнева.
— Как смеешь ты, — воскликнул он, — до такой степени смеяться надо мной? Не думаешь ли, что я прожил восемьдесят лет только для того, чтобы поражать копьем подобных врагов?
— Высокий паша, — спокойно возразил астролог, — ты узнаешь сегодня вечером, употребил ли я во зло твое доверие, если я сделал это, то ты волен приказать бросить меня на баб-азунские дыбы[7]. Но до того времени не пропускай минуты спасения. Бери копье и поражай!..
— Хорошо, я принимаю твое предложение и хочу, — прошептал он, — чтобы неприятель оставил несколько убитых на месте битвы…
И он поразил острием копья несколько фигурок, ударяя других тупым концом.
Маленькие солдаты немедленно упали на доску без движения, а другие перемешались и поражали друг друга.
Так как Эль-Хаджи-Мехеми слишком углубился в свое занятие, то Ибрагим взял у него из рук копьецо и попросил послать отряд войска на дорогу к Музайяху.
Слуги алжирского паши возвратились через несколько часов и донесли, что 3000 кебилов конных и пеших подошли к самому городу Блидаху, но что панический страх вдруг овладел предводителями и войском и что, потеряв много людей в замешательстве непонятного бегства, они быстро отступили в горы.
При этом известии Эль-Хаджи-Мехеми не мог скрыть своей радости и предложил египетскому чародею богатейшие подарки.
— Теперь, — сказал он с гордостью, — я могу воевать со всеми народами на свете, и нет во всех четырех странах мира полководца, который мог бы скрыть от меня движения своей армии! О, мудрый сын Абу-Агиба, ты, который сделал меня обладателем такого чудесного талисмана, проси у покровителя Алжира воинственного половину его сокровищ — она твоя!
— Оставь у себя сокровища свои, — отвечал маг, — желания человека моих лет очень ограниченны. Дай мне только небольшую сумму, необходимую на незначительное увеличение моего скромного убежища, и все желания мои будут удовлетворены.
— Ты обладаешь духом истинного мудреца, — возразил Эль-Хаджи-Мехеми, весьма довольный умеренностью Ибрагима, — то, что едва удовлетворило бы желаниям других людей, в твоих глазах не имеет никакой цены, но истинная, непоколебимая дружба моя постарается быть признательной тебе в других случаях.
Тотчас было дано повеление хазену-арджи, хранителю народной казны, послать в жилище астролога лучших работников и не щадить ничего для удовлетворения малейших желаний спасителя Алжира.
Ибрагим-бен-Абу-Агиб приказал иссечь в граните несколько келий, сообщавшихся с пещерой, украсить их блестящими материями и роскошными диванами с горами самых мягких подушек, покрытых дамасскими тканями.
— Я стар и хил, — говаривал он часто, — и не могу более по-прежнему спать на жестком ложе, нельзя же не позволить себе в мои лета некоторых небольших удобств.
Когда жилище его было обмеблировано прилично, по его вкусу, он приказал иссечь купальню, снабженную всеми принадлежностями восточной роскоши и неги и говорил, тщательно надзирая за работами: «Ароматные ванны почти необходимы старикам, чтобы смягчить несколько члены, иссушенные летами, и успокоить болезненную тревогу мозга, измученного долговременным учением».
Так как кельи, прибавленные к первоначальному жилищу его, не освещались наружным светом, то он приказал развесить в них серебряные и хрустальные лампы, которые питались сами собой посредством масла, приготовлению которого научила его «книга пирамид» и которое горело не сгорая с амиантовой светильней, распространяя восхитительный запах.
— Увы, — говорил он, — лучи солнца вредны для глаз бедного ученого, проведшего в пещерах жизнь в размышлениях, подвергаясь всем ненастьям. Слабый свет этих ламп дозволит старому Ибрагиму продолжать еще несколько времени розыскания, которым он посвятил себя для блага человечества!..
А между тем, несмотря на скромность и самоотвержение, которыми хвалился египетский чародей, отделка его кельи стоила огромных сумм. Казнохранитель Эль-Хаджи-Мехеми, видя беспрерывное истощение сокровищницы, только с заметным неудовольствием выплачивал суммы, которых каждодневно требовали у него художники, работники и поставщики. Наконец, он решился представить своему повелителю подробный счет этим издержкам, итог которых простирался почти до баснословной суммы.
Алжирского пашу неприятно поразила огромность сумм, которых стоили скромные желания его друга-астролога, но он отвечал хазену-арджи: «Я обязался перед этим человеком своим словом и должен сносить, чего уже переменить нельзя. Притом же, город Алжир, защищенный отныне против всякого покушения врагов, вдесятеро вознаградит в короткое время морскими набегами суммы, взятые из казнохранилища для обеспечения его блеска и будущности. Кроме того, скажу тебе по доверенности, под печатью молчания, что ученый Ибрагим намерен создать в моих владениях совершенно сходную копию чудесной внутренности египетских пирамид, и я полагаю, что, по истечении еще нескольких дней, ему не останется желать ничего более».
— Дай-то Бог! — возразил хазен-арджи. — И да соделает пророк, чтобы этот мудрый египтянин, так искусно овладевший полной твоей доверенностью, не был ненасытимой пиявкой на горле алжирцев.
Сбылось то, что предвидел Эль-Хаджи-Мехеми. Убежище чародея вмещало в себя все, что находится самого драгоценного во дворцах величайших государей. Однажды явился он к казно-хранителю и сказал ему с улыбкой: «Теперь, любезнейший, все мои желания об успокоении исполнились, я живой похороню себя в своем милом уединении и посвящу наукам последние дни свои. Не требую более никакой прибавки великолепия, но желал бы добыть безделицу, которая развлекала бы меня среди важных занятий».
— Да исполнятся все твои желания, — отвечал, кланяясь до земли, казнохранитель, — ибо такова воля моего государя, чтобы тебе не было отказано ни в чем, а я только раб его, который обязан повиноваться каждому, кто приобрел его благорасположение.
— Итак, — продолжал мудрец, — мне хотелось бы иметь несколько танцовщиц, прелестных во всех отношениях.
— Танцовщиц! — воскликнул казнохранитель, пораженный изумлением, услышав желание, так мало сообразное с привычками человека, посвятившего себя созерцанию и сношениям с высшими существами.
— Да, танцовщиц, — холодно отвечал Ибрагим, — впрочем, да не покажется тебе трудным исполнение этой прихоти, уверяю тебя, что на первое время мне достаточно весьма небольшого числа хорошеньких девушек. Вкус мой очень прост, я люблю созерцать великого зиждителя вселенной в его прекраснейших созданиях. Притом же, тебе известно, что вид юности и красоты возрождает утраченные силы стариков.
И в этом отношении исполнили желание почтенного друга алжирского паши, и в продолжение долгих дней, которые он проводил в своем кудиат-эль-сабунском убежище в совершенном затворничестве, Эль-Хаджи-Мехеми навещал его каждый раз, когда серебряный всадник обращался в ту или другую сторону, и поражал врагов множеством столь же легких побед, какова была первая. Игра эта до того полюбилась наконец поседевшему в боях воину, что он часто оскорблял своих соседей в долине и в горах. Вскоре все племена алжирской территории, ужасаясь беспрерывных неудач, бывших всегда и везде результатом внезапного панического страха, решили, что Эль-Хаджи-Мехеми находится под покровительством сверхъестественной силы и решились лучше переносить его притеснения, чем увеличивать свое бедственное положение бесполезным сопротивлением. В продолжение нескольких месяцев, серебряный всадник оставался неподвижен, обратив лицо к Алжиру в знак мира, и вся страна, казалось, наслаждалась спокойствием, которого, по-видимому, никто не осмеливался нарушить, и старый паша начинал уже скучать своим бездействием, когда всадник вдруг пришел в движение, опустил копье наперевес и обратился лицом на оранскую дорогу.
Эль-Хаджи-Мехеми тотчас побежал к астрологу и взошел с ним на башню, чтобы выиграть здесь, как полагал, победу, достойную славнейших подвигов эпохи Барберуссов. Но каково было его удивление, когда он застал солдатиков окна, обращенного к западу, в совершенной неподвижности! Сильно обеспокоенный этим и молчанием Ибрагима, не дававшего ему удовлетворительного объяснения, он отправил отряд янычар для обозрения окрестностей по оранской дороге.
Посланные воротились через трое суток, проведенных в бесполезных поисках.
— Государь, — сказал начальник их паше, — по твоему повелению осмотрели мы все дороги, обыскали пропасти, горы и долины, но нигде не видали блеска оружия: вся страна погружена в совершенный покой. Только возвращаясь, мы нашли чудно прелестную девушку, прикованную к скале на взморье. Вдали мелькала барка, освещаемая лунным светом, но мы не могли распознать людей, на ней находившихся, и не имели средств преследовать их.
— А что сделали вы с этой девушкой?
— Мы привезли ее на самом кротком коне, скажи слово, и она будет тебе представлена, это цветок, достойный украшать гарем верховного султана.
Старый паша вздрогнул на своем диване, глаза его метнули молнии. Он забыл все и помышлял только об открытии этого сокровища.
— Молодая девушка чудно прелестная!.. Да это и есть настоящий талисман старика! Приведите ее сюда без покрывала.
Приказание было исполнено немедленно и Эль-Хаджи-Мехеми увидел девушку лет около шестнадцати, красота которой превосходила все, что может создать воображение. Она вошла в павильон Дженины покрытая бурнусом из тонкой белой шерсти, по знаку паши, бурнус упал к ногам ее и прелестная пленница явилась во всей очаровательной девической наготе, краснея и бледнея от стыда.
Когда взоры этой восхитительной девушки боязливо обратились на того, в чьих руках была судьба ее, Эль-Хаджи-Мехеми был проникнут электрическим пламенем.
— О, прелестнейшее создание Всевышнего! — воскликнул он наконец. — Кто ты? Где твоя отчизна? Гурия небес, какое имя носишь ты между женщинами земными?..
Незнакомка отвечала самым сладостным голосом:
— Государь, я не та, за кого ты меня принимаешь, но твое великодушие может сравниться с моим несчастием. Ты видишь перед собой дочь Оранского губернатора. Отец мой вверил меня одному из своих капитанов, поручив отвезти меня в Испанию на время экспедиции, которую намеревался предпринять против Алжира. Но этот неверный друг воспылал ко мне преступной страстью и хотел употребить против меня насилие на корабле, долженствовавшем отвезти меня в Испанию. Взбешенный моим сопротивлением, он решился отомстить за себя другим злодеянием и, переменив путь, высадил меня на пустынном берегу, оставляя таким образом в добычу хищным зверям или мучениям неверных. Сообщники его приковали меня к скале и несколько минут после их отъезда нашли меня твои воины. Неужели они спасли меня от ужасной смерти единственно для того, чтобы подвергнуть другим бедствиям?
Эта трогательная жалоба и слезы красавицы только еще больше разожгли чувства паши, который пожирал глазами свою будущую одалиску. Ибрагим-бен-Абу-Агиб пристально наблюдал за ним и, наклонясь, шепнул ему:
— Не доверяй льстивым словам этой женщины и рассказу ее. Наука открывает мне, что мнимая дочь оранского губернатора очень может быть одной из тех северных волшебниц, которые облекаются в самые обольстительные формы, чтобы поймать в свои сети неосторожных. Во взорах и даже в малейших ее движениях нахожу я что-то необыкновенное, что необходимо должно произвести неодолимое очарование на слабые души. Нет сомнения, что эта встреча связана с колдовством. Эта красавица и есть враг, против которого обратился серебряный всадник, но сила копья, вверенного тебе мною, не может сделать ничего против подобных противников.
— Почтенный сын Абу-Агиба, — возразил с насмешливой улыбкой паша алжирский, — ты самый искусный чародей, какого мне случалось видеть, но в отношении женщин ты, признаюсь, не смыслишь ничего и в твои лета не мудрено принять прелестную девушку за врага. Итак, поверь моей опытности, — в этом отношении я не уступлю никому. Чем более смотрю на эту девушку, тем более чувствую к ней страсти и желания обладать ею сию же минуту. Ничто не возбуждает во мне к ней подозрения и я оскорбил бы Всевышнего, пренебрегая таким неоцененным даром.
— Друг мой, — сказал астролог, — войди в себя и поразмысли сообразно зрелости лет твоих. Не мне ли одному обязан ты многочисленными победами, уничтожившими всех твоих врагов, рассеявшими вокруг тебя дух возмущения и подчинившими тебе владения твои беспрекословно?
— Я и не отрицаю этого.
— Просил ли я когда-нибудь у тебя хоть малейшей части добычи, которую твои корсары свозят ежедневно в сокровищницу?
— Несмотря на неоднократные предложения мои, ты всегда отказывался. Не обвиняй же меня ни в неблагодарности, ни в скупости, ни в забвении твоих заслуг.
— Я и не думаю обвинять тебя: напротив, я тебе хочу оказать безвозмездно еще новую услугу. Выдай мне эту пленницу, за которую рождающаяся страсть твоя безумно пожертвует всеми плодами славной жизни и безопасностью твоей короны. Уступи мне эту девушку. Я дам ей в руку очарованную лютню, звуки которой усыпляют все страдания, я уведу ее в свое убежище, где она песнями прогонит бессонницу моей печальной старости. Таким образом она будет под беспрерывным надзором моим, пока мы узнаем, правду ли она рассказала о себе, в таком случае можем получить за нее великолепный выкуп, если, напротив, мое предчувствие не обмануло меня, и если, посредством испытаний, я открою в ней подозреваемую колдунью, то мое могущество удалит от тебя опасность.
Эль-Хаджи-Мехеми не мог удержаться от хохота.
— Клянусь пророком! — воскликнул он. — Ты кажешься мне продувным мудрецом. Как! Тебе еще недовольно танцовщиц, заживо погребенных в твоем уединении и, наскучив уже так скоро их прелестями, готов пожелать всякую новую женщину, которая попадется тебе на глаза! Право, почтенный Ибрагим, боюсь, что ты преувеличиваешь свои силы, или скорее силу лекарств своих, ледяная старость твоя сохранила слишком много обманов чувств, а они-то весьма изменчивы!..
— Ты дал мне танцовщиц, которых гибкость и грация нежат взоры мои, но мне еще необходима женщина, которая бы пела. Мелодический голос этой пленницы имеет все способы для успокоения моего духа, утомленного продолжительными размышлениями. Одной женщиной более или менее в твоем гареме ни увеличит, ни уменьшит твоего счастья, во всяком же случае, я требую у тебя не жертвы какой-нибудь, а доказательства доверия, в важности которого, быть может, ты убедишься в скором времени.
— Довольно, довольно! — сказал Эль-Хаджи-Мехеми с нетерпением, — твой льстивый язык не переменит моей решимости. Происходит ли моя пленница от высшего дворянства испанского или от низкого, темного поденщика, я считаю ее достойной занять место фаворитки владыки Алжира. Я хочу, чтобы она восстановила силы мои.
Напрасно астролог настаивал. Эль-Хаджи-Мехеми, несмотря на свои 80 лет, имел железную волю, которую минутный интерес делал еще сильнее и упорнее. Ибрагим ушел, не успев в своем желании, и заперся в Кудиат-эль-Сабуне, посоветовав еще раз паше быть настороже против чар прелестной пленницы.
Но старый Мехеми был под властью слишком сильной страсти, чтобы обратить малейшее внимание на советы человека, в котором он видел только соперника и которого необходимо удалить. Он предался всем неистовствам страсти. Богатейшие торговцы города сносили к ногам фаворитки цвет произведений мусульманской промышленности: блестящие золотые и шелковые ткани, редчайшие каменья, тончайшие благоухания, — и эти подарки возобновлялись ежедневно. Эль-Хаджи-Мехеми не уставал придумывать празднества, представления, бои львов и тигров, фантазиахи (воинские игры), на которые приглашал блистательнейших воинов Метиджи. Дни и ночи протекали в пиршествах, но та, которая была предметом всех этих попечений, смотрела на все глазами особы, привыкшей быть окруженной гораздо более утонченной роскошью и негой. Она равнодушно принимала подарки паши и знаки преданности начальников, приходивших поклоняться ей в залах Дженины. Казалось, она поставила себе целью разорить бедного Мехеми, который был готов на самые странные нелепости и, несмотря на то, нисколько не приближался к цели своих усилий. Молодая пленница терпеливо сносила свою судьбу и иногда удостаивала печальной улыбки предупредительность льва, которого делала ручным. Но этим и ограничивалась вся благосклонность ее. Уверенная в своем могуществе, молодая девушка искусно умела скрывать это сознание и тем надеялась отдалить час своего поражения. Между драгоценностями, подаренными ей Мехеми, находилась мандолина, которая оказывала ей большие услуги во время свиданий. Как скоро паша становился навязчивым, пленница спокойно брала мандолину и начинала прелюдировать на ней вместо того, чтобы слушать его. В звуках заключалось, по-видимому, нечто сверхъестественное, что погружало обожателя в мимолетное онемение, за которым следовало мгновенное забвение страсти, звуки инструмента заглушали в нем пламя любви и производили сладостную негу, которой он искал часто, между тем, как министры его насмехались над ним и подданные роптали под игом насильственных налогов, все-таки еще недостаточных на издержки, цель которых не была ни для кого тайной.
Между тем, как Эль-Хаджи-Мехеми предавался таким образом пустым мечтам, опасность тем более важная, что он не подозревал ее, угрожала его власти. Вокруг дворца его вдруг вспыхнуло страшное восстание жителей Алжира, вооруженная толпа, стремясь к воротам, с громкими криками требовала головы его и головы женщины, имевшей над ним такую пагубную власть. При первых криках этой толпы в паше вспыхнула вся энергия его воинственной юности. Вооружив избранных воинов, составлявших его телохранителей, он сделал против бунтовщиков такую сильную вылазку, что победа осталась за ним немедленно. Усмирив город, Мехеми вспомнил об Ибрагиме, с которым поссорился так неблагоразумно и который размышлял теперь на досуге в пещере Кудиат-эль-Сабуна о неблагодарности владык и о мучениях ревности. Он решился посетить его.
Астролог принял пашу с холодной учтивостью и скорее как господина, чем друга.
— Сын Абу-Агиба, — сказал Мехеми, — ты с обыкновенной мудростью своей предсказал, что моя прелестная пленница вызовет вокруг меня разнородные опасности, часть твоего предсказания уже сбылась, и я явился, чтобы примириться с тобой. Эта женщина была бы столь же гибельна твоему покою, как моему, и я поистине радуюсь, что не дал тебе подруги, присутствие которой весьма скоро встревожило бы покой твоей счастливой старости.
— Я не думаю больше о ней, — отвечал астролог холодно, несмотря на бьющееся сердце.
— Я и не ожидал меньшего от такого мудреца, — возразил Мехеми, с таким же искусством скрывая мысль свою, — благословим Господа, который мне одному назначил такое ужасное испытание.
— И ты, вероятно, пришел поручить мне свою месть?
— Я пришел узнать, нет ли какого-нибудь средства избегнуть угроз, которыми ты осыпал меня во имя судьбы.
— Знаю одно только, — отвечал Ибрагим. — Изгони из присутствия своего эту пагубную женщину.
— Отказаться от такой сокровищницы красот!
— Разве ты предпочитаешь отказаться от власти?.. От жизни?.. От гордости — оставить за собой славную память? Солдат, вышедший из толпы, не желаешь ли ты возвратиться в нее уничтоженный?
— Что мне власть, жизнь, слава, если им должно пожертвовать единственным блаженством, которое может увенчать цветами мое долгое и трудное поприще? Моя слава останется между героями Могреба, но я скоро исчезну со сцены света. Зачем же откажусь я от наслаждения по причине забот о завтрашнем дне, который, может быть и не настанет для меня?
— Как тебе угодно, — возразил астролог резким и глухим голосом. — Но зачем же, в таком случае, тревожить мое уединение? Я не имею более власти над твоей судьбой.
— Не имеешь более! Неужели ты можешь поступать со мною так жестоко! — воскликнул растроганным голосом хитрый Мехеми. — Ужели ты останешься без снисхождения или жалости к страсти, ослепляющей твоего владыку, твоего благодетеля, твоего друга? Ужели не можешь пожертвовать ему собственными желаниями и найти в науке своей какое-нибудь средство, чтобы избавить его от бедствий, могущих отяготеть над последними днями жизни? Послушай, Ибрагим, повторяю тебе от искреннего сердца: я не дорожу сегодня ни величием, ни могуществом, темное спокойствие, далекое от всяких тревог — единственное желание мое. Зачем судьба, завистливая к проблеску истинного счастья, отказывает мне упорно в утешении кончить жизнь на лоне любви?
— Да эта женщина не любит тебя! Вблизи ее ты умоляешь вместо того, чтобы приказывать, вместо того, чтобы побеждать, ты протягиваешь руки к цепям…
— Что же? Дай мне убаюкивать себя этой мечтой, если большее, счастье — призрак, то этот призрак подобен тени человеческой: всегда впереди или за ним. Я не могут возвратиться к молодости, оставь же мне впереди мечту, которая скрывала бы от меня могилу.
При этих словах Ибрагим сел перед Эль-Хаджи-Мехеми с презрительной уверенностью человека, который может постановлять условия по своей воле.
— Великий паша, — сказал он после продолжительного молчания, во время которого не спускал с него глаз, — смотри, как унижают нас страсти! Повелитель государства, перед которым дрожит христианская Европа, ты доведен до того, что принужден молить о помощи бедного чародея, в котором полагал не иметь более нужды! Я в свою очередь мог бы отослать тебя с душою, наполненною страха и мучений, ибо за отказ ты можешь только казнить меня, а я, благодаря Бога, прожил довольно, чтобы не жалеть о жизни, но я буду великодушен. Сколько дашь ты мне за трудную услугу, которой просишь? Чем наградишь меня за доставление тебе совершенного покоя, кажущегося единственным предметом последних желаний твоих?
— О, кто измерит пределы моей признательности! — воскликнул Мехеми. — Определи сам награду и, клянусь тебе гробом пророка! исполню твою просьбу, какова бы она ни была, лишь бы было во власти человека удовлетворить твое требование!
— Благодарю, — возразил чародей, — благодарю, великодушный владыка. Я уверен в твоем слове и потребую весьма немногого. Но прежде всего побеседуем как два друга, между которыми не проходило ни одно облачко. Слыхал ли ты когда-нибудь о садах Гирама, одном из самых диковинных чудес счастливой Аравии?
— Какой верный мусульманин не слыхал о существовании этого вместилища утех, о котором говорится в Коране? Кроме того, нам известно все, что рассказывают о нем благочестивые поклонники меккские. В баснях, рассказываемых путешественниками, всегда в основании есть частица правды…
— Зачем презирать рассказы путешественников? — строго возразил Ибрагим-бен-Абу-Агиб, — мы очень часто обязаны им важными сведениями о чудных странах, которые они посещали. Все, что рассказывают о садах Гирама, чистая истина: я сам пробегал их и готов поверить тебе воспоминания о моих приключениях, имеющих много общего с настоящим положением твоим.
Несметное число лет тому, когда я был только бедным пастухом пустыни и все мои занятия состояли в пастбе двух единственных верблюдов моего отца, один из них заблудился однажды в Аденской пустыне. Тщетно искал я его несколько часов. Усталый и голодный, я упал под пальмовым деревом у разрушенной цистерны. Солнце мало-помалу погружалось в золотистый туман, я закрыл глаза и мною овладел сладкий сон.
Я проснулся долго после восхода солнечного и увидел себя у ворот неизвестного города. Как совершилось это перенесение? Не сделался ли я игралищем каких-нибудь чар? Сначала мне не пришло в голову подумать об этом, но невольный инстинкт увлек меня в улицы города.
Я проходил по улицам с великолепными зданиями, по площадям с шумящими фонтанами, по базарам, устроенным для большого народонаселения, а между тем город казался необитаемым, молчание смерти господствовало всюду.
Побродив без цели несколько времени, я очутился перед дворцом, окруженным прелестными садами. Кругом виднелись бассейны с благовонною водою, душистые рощи и деревья, гнувшиеся под тяжестью золотистых плодов, а между тем это восхитительное место казалось столь же безлюдным, как и остальной город. Тайный страх овладел всем существом моим и я поспешно выбежал из дворца и города.
Очутившись в поле, я обернулся, чтобы еще раз взглянуть на необыкновенное явление, но увидел только дикую пустыню, терявшуюся со всех сторон за горизонтом.
Я продолжал идти, не зная, куда приведет меня судьба. Дорогой встретил я старого дервиша, которому рассказал свое приключение.
— Сын мой, — сказал почтенный старец, — ты видел сейчас дворец и сады Гирама, чудо пустыни. Чародейственная сила показывает их иногда путешественникам, для возобновления их утраченного мужества упоительным зрелищем роскоши, потом, когда странник, сгорбленный над посохом голодом и усталостью, надеется, что достигнул пристанища, чудо исчезает и пустыня ужаснее прежнего снова расстилается перед ним. Я, пожалуй, расскажу тебе историю этой фантастической страны.
В те времена, когда в ней обитали адиты, султан седдахский, сын Ада, происходившего из рода Ноя, построил среди пустыни великолепный город, начало которого теряется во мраке веков. Когда город был кончен, сердце султана Седдаха воспылало горделивой любовью к этому чуду искусства, и он пожелал присоединить к нему дворец и сады, блеск которых равнялся бы на земле всему, что обещает рай пророка верным поклонникам его. И он принялся за дело при помощи многих тысяч искусных работников, созванных из всех концов Азии. Такая виновная гордость вскоре была наказана по заслугам: султан Седдаха, пораженный небесным проклятием, исчез в одну ночь с лица земли со всем народом, но город с его мраморными дворцами и восхитительные сады были подчинены чарам, которые скрывают их от взоров людей, показывая их только изредка некоторым избранным мусульманам, чтобы сохранить их от порока гордости видом ее кары.
Так рассказывал мне дервиш. С тех пор память о чудесах садов Гирама осталась глубоко вкорененной в моей памяти, и позже, когда я пришел в Египет изучать тайные науки, желание увидеть еще раз эти места было одной из причин, побудивших меня овладеть во что бы то ни стало книгой Соломона. Как скоро это удалось мне, я сделался властным вызывать во всякое время появление этой чудной страны, и я провел в ней много дней на лоне прелестного уединения. Гении, которым поручено охранение ее, покорились силе моих чар и открыли мне даже тайну, посредством которой построен дворец Гирама, и ту, которая делает его невидимым.
Обладая этими двумя средствами, я могу, о высокий паша, соорудить такой же дворец. Говори же, согласен ли ты на это, ибо нет ничего невозможного тому, кто держит в руках книгу Соломона.
— О, сын мудрого и ученого Абу-Агиба, — отвечал паша в восторге, — ты удивительнейший человек в мире, знания твои превосходят все, что могло породить воображение человеческое и Господь сделал тебя обладателем таинств всей природы! Удостой построить мне дворец, подобный гирамову, и требуй от меня чего хочешь. Чего бы ты ни желал — я исполню все, если бы ты потребовал даже алжирского престола!..
— На что он мне? — спокойно возразил астролог. — И чего может желать на свете бедный, дряхлый старик, кроме спокойного места для своего праха? Я больше не честолюбив, не жажду удовольствий, я исполню последнее желание твое единственно для того, чтобы доказать тебе искренность моей дружбы. Не требую также ничего из твоей сокровищницы: духи, которыми я повелеваю, доставят нужный материал. Но если ты непременно хочешь доказать мне свою признательность, то подари мне ношу первого вьючного животного, которое переступит через порог очарованного замка.
Можно представить себе изумление Эль-Хаджи-Мехеми при этих словах астролога, он не знал удивляться ли его бескорыстию или сожалеть о его глупости, но во всяком случае тотчас согласился.
Ибрагим деятельно принялся за дело. Невидимые работники воздвигли над его жилищем, иссеченным в граните, гигантский мраморный портик, долженствовавший служить входом в огромную четырехугольную башню. На наружной стороне краеугольного камня астролог сам вырезал большую руку, а напротив — изображение ключа. Эти эмблемы, над которыми он произнес какие-то заклинания, должны были служить талисманами, от сохранения которых зависела долговечность здания. Когда этот портик был кончен, Ибрагим скрылся в своем жилище и пробыл там три дня, не показываясь никому. Никто не знал, что он делает, но в поздний час третьей ночи он один отправился в Алжир, прошел во дворец Эль-Хаджи-Мехеми и разбудил его.
— Паша, покровительствуемый судьбою, — сказал он, стоя у его изголовья, — гении ислама поторопились повиноваться твоему преданному рабу. Встань, ожидания твои исполнились. Ступай любоваться восхитительным дворцом, который я соорудил для твоего величия на вершине Кудиат-эль-Сабуна, ты найдешь в нем собрание всего, что может придумать человек самый занятый земными наслаждениями: блестящие залы для царственных пиршеств, благоухающие сады для мечтательных прогулок, светлые фонтаны для отражения прелестей твоей фаворитки, свежие гроты для наслаждения в мраморных ваннах приятностями прохладных струй — я не забыл ничего. Чтобы угодить тебе, я создал истинный рай и, чтобы ни один смертный не мог оспаривать у тебя полного им обладания, я предал его покровительству непреодолимых чар. Как скоро я покажу тебе, как действовать талисманом, ты сделаешь таинственное жилище это неприступным для всех.
— Хорошо, — сказал Эль-Хаджи-Мехеми, протирая глаза и не веря, что не спит. — Сегодня утром с восходом солнца я осмотрю твое произведение.
Астролог ушел в дежурную комнату и растянулся на софе, бормоча никому не понятные слова. Остаток ночи прошел для паши в бессоннице тревожного ожидания. Лишь только первые лучи солнца ударили в вершину горы Бу-Зариах, он встал, совершил омовение и молитвы и верхом поехал на Кудиат-эль-Сабун, сопровождаемый небольшим числом преданных слуг. Вместе с ним ехала его прелестная пленница, а впереди шел дряхлый астролог, опираясь на жезл, украшенный иероглифами.
В продолжение переезда Эль-Хаджи-Мехеми раскрывал сколько мог шире глаза, ожидая ежеминутно увидеть наружную стену и башни своего чудного дворца. Однако ничто не показывалось.
— В этой-то способности оставаться скрытым от всех глаз и заключается безопасность этого убежища. Очарованный дворец представится твоим глазам не прежде, как когда мы перешагнем за порог его.
После этих слов подъехали к портику, сооруженному перед четырехугольной башней. Чародей указал паше на символические фигуры.
— Вот, — сказал он, — талисманы-хранители этого земного рая. Пока эта мраморная рука не схватит ключа, никакая земная сила, никакая магическая тайна не одолеет владыку этих мест.
А между тем, как паша дивился этому диву ибрагимова знания, прекрасная пленница, увлекаемая любопытством, погнала своего черного мула вперед и проехала под портиком.
— Теперь мы квиты, — воскликнул астролог, бросаясь между ею и пашой. — Вот цена, которую ты обещал мне, и я приглашаю тебя сдержать свое слово, уступив мне по уговору, ношу первого вьючного животного, которое переступит через порог очарованного дворца.
Эль-Хаджи-Мехеми громко захохотал при этой шутке, по его мнению, Ибрагима, но когда тот с важностью повторил те же слова, пашой овладел гнев и, поднявшись в стременах и стиснув рукоять ятагана, он воскликнул:
— Абу-Агиб, перестань неосторожно шутить со мною! Знаю, чем я обязан святости клятвы. Правда, я обещал тебе ношу первого вьючного животного, и сдержу свое обещание. Итак, пошли взять в моих конюшнях сильнейшего мула, выбери в моей сокровищнице все, что хочешь, и когда он согнется под ношей, вели тащить его сюда живого или мертвого. Но берегись поднимать новые претензии на женщину, на которой покоились мои взоры…
— Оставь у себя свое золото, алмазы и парчи, — возразил астролог громовым голосом. — Что мне в твоих ничтожных богатствах? Наука, создавшая для тебя чудеса, могла бы также собрать у ног моих все богатства царей и великих земли, если бы богатство имело какую-нибудь прелесть в глазах философа, живущего уже только в прошедшем. Оставь у себя проклятые сокровища, награбленные хищничеством и кровопролитиями, но решись исполнить свою клятву прежде, нежели я принужу тебя к этому.
Молодая пленница, наклонясь над мулом, с насмешливостью окидывала взглядами влюбленных стариков.
— Ты принудишь меня? — возразил Эль-Хаджи-Мехеми, пылая гневом, но прикованный к месту взглядом Ибрагима. — Какие законы смеешь ты предписывать мне за слишком великодушное гостеприимство мое? И с которых пор безумный бродяга, земной червь смеет восставать против своего повелителя?..
— Ты мой повелитель! — прервал его вдруг астролог с диким смехом, потрясшим портик и двор. — Ты мой повелитель? А давно ли мелкий деспот уголка Могреба считает себя в состоянии бороться с могуществом человека, владеющего книгой Соломона? В самом деле, великий повелитель Алжира, да сохранит меня Бог от борьбы с твоим гневом! Прощай! Царствуй сколько хочешь, но не жди от меня более ни помощи, ни совета! А я отправляюсь в самый дальний уголок моего приюта помышлять о людской неблагодарности за благодеяния.
Сказав это, он схватил одной рукой узду лошака, на котором сидела пленница, другой ударил оземь жезлом и быстро исчез со своею добычей в пропасти, которая закрылась за ними, не оставив и следа.
Пораженный этим непредвиденным приключением, Эль-Хаджи-Мехеми долго оставался безмолвным и неподвижным. Очнувшись, наконец, он начал изливать свою горесть в жалобах и проклятиях. Потом велел пригнать 300 христианских невольников для взрытия земли на том месте, где исчез Ибрагим. Он сам управлял работами, обещая за успех свободу, — но все было напрасно. То ломы разбивались о гранит, то земля, с трудом выкопанная, сама собой заваливала работников. Напрасно также искали входа в пещеру астролога. Все исчезло, везде была плотная скала и нигде ни следа жилища Ибрагимова.
Сила талисманов не пережила отсутствия чародея. Серебряный всадник остался недвижим с лицом, обращенным на то место, где исчез соорудивший его. Эль-Хаджи-Мехеми понял слишком поздно, что нажил себе непримиримого врага. Печальный возвратился он в Алжир, перечисляя все жертвы, каких напрасно стоил ему странный посетитель, которому он предался с полным доверием.
С этого горестного дня его извещали часто, что отдаленные звуки незнакомой музыки, смешиваясь с голосом женщины, выходили в известные часы ночи из-под земли. Случилось даже, прибавляет легенда, что какой-то пастух, бродя однажды вечером около этого места, заметил в скале луч света и что, приникнув к щели, он увидел блестящую подземную залу, в которой астролог Ибрагим, сладостно раскинувшись на богатых подушках, дремал, по-видимому, убаюкиваемый звуками арфы, на которой играла молодая девушка. Паша поспешил поверить донесению пастуха, но расщелина уже исчезла. Новые разрытия имели также мало успеха. Площадь Кудиат-эль-Сабуна, на которой должны были находиться копии с дворца и садов Гирама, представляла взору по-прежнему пустынное уединение без зелени и тени.
Глава 6.
Военная экспедиция алжирских пиратов в 1544—1562 гг.
править
Эфемерное царствование Эль-Хаджи-Мехеми было кратковременно. 21 июня 1544 года Гассан-Паша, сын Хеир-Эддина, явился под стенами Алжира, начальствуя 12 константинопольскими галерами. Наследник честолюбия отца и поддерживаемый славой его имени, ему стоило только показаться, чтобы привлечь к себе турецкий гарнизон, которому наскучил начальник, слишком дряхлый для замышления и исполнения дерзких планов. Кроме того, Хеир-Эддин находился в апогее своего могущества: оттоманский флот, выстроенный под его начальством в тулонской гавани, мог явиться для сокрушения строптивого города, благоразумие и выгода равно присоветовали покорность, как вернейшее средство спасения: Алжир отворил ворота.
Три года спустя в июне 1547 года Гассан-Паша, утвердившись в своем владении и замышляя завоевание Тлемсена, собрал 3000 пехотинцев, турков и ренегатов, тысячу спагов (арабских всадников) и пошел к западу с десятью пушками. Тлемсенский султан, Мулей-Ахмед, не осмеливался противиться вторжению турков и, покинув город при их приближении, искал убежища в Оране у испанского губернатора, графа Алкодетта, с которым заключил союз, обеспеченный заложниками.
Граф немедленно отправился в Андалусию, откуда привез 800 человек подкрепления, чтобы быть в состоянии сразиться в чистом поле. Предводители арабских племен на оранской территории поспешили на зов его и привели довольно многочисленную конницу, с которой он пошел к Тлемсену. Войска Мулей-Ахмеда в числе 5000 всадников также соединились с ним и после трехдневной остановки для устройства этих разнородных сил, оранский губернатор двинулся вперед, когда посланный Франциска I привез Гассан-Паше печальную весть о смерти Хеир-Эддина. Турецкий предводитель, пораженный этой потерей, отложил исполнение своих планов до другого времени и заключил мир, главной статьей которого признавал Мулей-Ахмеда вассалом испанской короны и обязывался более не тревожить его. Турецкое войско, искренно привязанное к Хеир-Эддину, два дня оплакивало его, по прошествии их, Гассан-Паша, одетый в траур, сел на черного коня и дал повеление отступить.
Но в дороге узнал он, что граф Алкодетта, не желая, вероятно, вернуться в Оран из бесплодного похода, пошел на Мостаганем, которым давно желал овладеть. Слабый гарнизон из 40 турков с двумя маленькими плохими пушками не мог противопоставить ему значительной обороны, однако Мостаганем был окружен такой твердой стеной, что ядра христиан не могли вредить им, притом же, недостаток пороха принудил Алкодетту послать за ним бригантину в Оран. Пользуясь этим случаем Гассан-Паша провел ночью часть своего войска в Мостаганем и разослал во все стороны верховых для вооружения соседних арабов, которые окружили испанский лагерь множеством засад. Досадуя на задержки, которым подвергалась его экспедиция и не подозревая тайных препятствий, граф приказал идти на приступ. Солдаты его действовали с решимостью, но едва успели они водрузить несколько знамен на стенах осажденного города, как турки, отворив ворота, сделали убийственную вылазку, с бешенством бросились на испанцев, никак не ожидавших подобной нечаянности, и произвели между ними страшное кровопролитие. Арабы и мавры, со своей стороны, бросились в тыл христиан. Окруженный со всех сторон и видя войска свои рассеянными, граф Алкодетта собрал горсть всадников, пробился с ними сквозь нападающих, и в тот же вечер возвратился беглецом в Оран, откуда выступил несколько дней назад со всей гордостью человека, уверенного в легкой победе.
Сын Хеир-Эддина был столь же ловкий политик, как хороший воин. Убедившись из примера Эль-Хаджи-Мехеми в непостоянстве турецкой милиции, он понял, что не должен вверять свою безопасность прихотям буйной шайки, но опереть свое могущество на выгодных договорах и союзах с арабскими племенами.
На восток от Алжира, на оконечности Метиджи, равнина начинает подыматься и мало-помалу соединяется с главной цепью Атласа. Эта гористая страна, труднодоступная, всегда была обитаема независимым и гордым племенем, не подчинявшимся никакому игу. Два города Кусо и Эль-Кала, существующие доныне, соседственные, но враждебные, в XVI столетии составляли две маленькие столицы, владетели которых вели между собой беспрерывную войну за разные дрязги. Кроме того, владетель Кусо, Бен-эль-Кади, питал к туркам глубокую ненависть со времени смерти своего родственника, Селима-Эйтеми, погибшего от руки Харуджи-Барберуссы в 1516 году. Абд-Эль-Азиз, шейх Эль-Кала, надеялся погубить посредством этого положения своего противника и тайком вступил с Гассан-Пашою в переговоры, губернатор Алжира не преминул извлечь пользу из корыстных видов горского предводителя.
В 1550 году тлемсенские мавры, не могшие более сносить ига Мулей-Ахмеда, истощавшего их непомерными налогами для удовлетворения ненасытимой жадности испанцев, написали в Фец, в Мароккской империи, предлагая власть брату тамошнего султана, но фецский шериф перехватил их послание и тотчас составил план для овладения Тлемсеном. Движение 10 000 марокканцев, быстро приближавшихся, заставило Мулей-Ахмеда снова покинуть свою столицу и спрятаться в Оране, между тем, как неприятель, победив его без боя и желая увеличить успехи свои, направился к Мостаганему, откуда рассчитывал пройти в скором времени и до Алжира.
Гассан-Паша, уведомленный заблаговременно об этом страшном вторжении, тотчас собрал отборнейших турков и потребовал помощи Абд-эль-Азиза, который поспешил под его знамена. Один корсиканский ренегат, Гасцен, принял начальство над алжирским войском. У него были два лейтенанта: турок, по имени Саффа, и сардинский ренегат, Али. Начальник марокканского войска, Абд-эль-Кадер, пораженный паническим страхом и не смея поджидать противников, отступил, гоня перед собою бесчисленное множество скота всякого рода и везя с собой разную добычу, отнятую у арабских племен. Но, настигнутый на переправе через одну реку, разлившуюся от дождей, что делало переход опасным, он обернулся, предпочитая шансы битвы почти верной гибели своей армии в волнах. Корсиканец Гасцен, в свою очередь, испугавшись отчаянной решимости Абд-эль-Кадера, медлил с атакой, но вдруг Абд-эль-Азиз, упрекая его в трусости, напал на неприятеля со своими варварийцами и кебилами и увлек за собой турков. После чудес храбрости и переменчивого счастья, поле битвы осталось за алжирцами. Сам Абд-эль-Кадер пал от ударов Абд-эль-Азиза, и победоносное войско в тот же день вступило в Тлемсен, который подвергся всем ужасным последствиям приступа. Турок Саффа был назначен губернатором, и ему оставили гарнизон в 1500 человек с десятью пушками и изобильными снарядами. Вот начало тлемсенского бейлика, перешедшего с тех пор под власть пашей. Турецкая армия, отдохнув несколько дней, возвратилась в Алжир, неся с торжеством голову Абд-эль-Кадера, воткнутую на пику. Трофей этот был заперт в железный ящик и повешен на своде Баб-Азунских ворот, где пробыл до 1573 года.
Вскоре после этого события Гассан-Паша был отозван в Константинополь для защиты важных личных интересов. Один племянник султана пожелал овладеть имением, оставшимся после Хеир-Эддина и, между прочим, заведением общественных бань, приносившим большой доход. Для достижения этого, он затеял интриги, которые должны были низвергнуть Гассан-Пашу. Алжирский губернатор, принужденный встретить угрожавший ему удар, вызвал бея Саффу из Тлемсена, поручил ему управление Алжиром во время своего отсутствия и 22 сентября 1551 года уехал в Константинополь с эскадрой из 6 кораблей. Но поездка его была неудачна: когда он приехал, враги его уже торжествовали, и Сулейман фирманом назначил в Африку нового пашу, имя которого мы встречали уже в числе товарищей Хеир-Эддина Барберуссы — то был Сала-Реис.
Новый сановник пошел по следам Гассан-Паши. Первой заботой его было возобновить с восточными кебилами и арабами равнины переговоры, чтобы в случае нужды обеспечить себе их помощь против возмущения, или употребить их для исполнения своих замыслов. Первая экспедиция его имела целью покорение шейха Тугурта, во сто милях от Алжира, на пределах Сахарской пустыни. После двадцатидневного похода он обложил Тугурт, открыл брешь, взял город штурмом, перерезал жителей, отказавшихся платить ему дань, а начальника их приказал привязать к жерлу заряженной пушки, выстрел которой разорвал несчастного на мелкие части. Из Тугурта победитель пошел в Уаргла, который нашел оставленным жителями, за исключением сорока торговцев неграми. Наложив на них контрибуцию в 200 000 золотых экю, и оставив в обоих городах гарнизон, он возвратился в Алжир. Но победа эта, вместо приобретения ему дружбы арабов, возбудила их зависть. Абд-эль-Азиз отказался идти под его начальством, по возврате из армии Сала-Рейса, он имел неосторожность быть в Алжире и едва не был схвачен и скован по приказанию паши: насилу успел он сесть на коня и ускакать в горы, чтобы приготовиться к защите. Этот сигнал к восстанию мог иметь на арабов пагубное влияние, безнаказанность Абд-эль-Азиза могла сделаться в глазах соседних с Алжиром племен воззванием к независимости. Нельзя было медлить уничтожением восстания в самом зародыше его. Сала-Реис тотчас выступил против Эль-Кала, но снега остановили его у подошвы гор и принудили отступить. Абд-эль-Азиз воспользовался этим для сооружения укреплений в ущельях и исправления цитадели. Кебильские племена всей страны, свидетели его мужества, забыли взаимные распри, чтобы соединиться против общего врага. Несколько месяцев спустя, второй отряд в 1500 турков и 6000 арабов, под предводительством Мухаммед-Бея, сына Сала-Рейса, направился опять к кебильским горам, прошел несколько линий ретраншаментов, которые неприятель покидал после слабой обороны, и подошел за милю от Эль-Кала — тут-то поджидали его горцы. Завязалась отчаянная битва, обе стороны понесли значительные потери, но знание местности поддерживало мужество кебилов, и турецкие войска, окруженные со всех сторон, только с неимоверными усилиями пробились назад на равнину.
Между тем, как сын его подвергался поражению, Сала-Реис, предводительствуя сорока галионами и бригантинами, отмщая на христианах неудачи свои против арабских племен 5 июля 1553 года взял близ Гибралтара часть португальских кораблей, только что вошедших в Велезский порт. На этой эскадре везли войска в мароккские владения, чтобы возвратить Мулей-бен-Азуну престол Феца, с которого согнали его. Мавританский принц находился на одном из этих кораблей. Сала-Реис укорил его в том, что он преступил правила своей веры, предпочтя помощь христиан помощи турков, потом отвез его в Алжир и условился с ним насчет экспедиции против Феца. Несмотря на поражение в восточных горах, он сумел выставить перед ним в блестящем свете удовольствия и выгоды отдаленного похода. Арабы равнины поспешили выставить многочисленное вспомогательное войско, и сами кебилы, забыв, что поразили турков, согласились соединиться с ними для участия в богатой добыче. Бен-эль-Кади, шейх Кусы, которого тревожило могущество Абд-эль-Азиза, присоединился к паше с 3000 всадников. Приготовления к войне заняли всю осень 1553 года. В первых числах января 1554 года Сала-Реис выступил из Алжира с 11000 пешими и конными воинами и 12 пушками. В то же время флот в 82 судна получил приказание идти к Мелиллаху, нагруженный съестными припасами, военными снарядами, подкреплениями, готовый поддержать его, или, в случае неудачи, доставить ему безопасное убежище. Но паша без препятствий дошел до стен Феца, сразился с шерифом, истребил его войско и вступил в город, который совершенно разрушил. После этой победы, весть о которой быстро пронеслась по всему Могребу, он удовольствовался тем, что потребовал от Мулей-бен-Азуна уплаты военных издержек и подарков для себя и своих офицеров. Алжирский флот, между тем, овладел фортом Мелиллах, выстроенным на скале в почти неприступной позиции, но худо оберегаемом. По приказанию паши, в нем оставили 200 янычар.
Возвращаясь из Феца, Сала-Реис прошел через Тлемсен, Мостаганем и Тенес и принял все меры для обеспечения спокойствия страны. Едва вернувшись в Алжир, он решился завоевать Бужию на восточном берегу, которой владели испанцы. Три тысячи турков атаковали город со стороны моря в первых числах июня 1555 года, между тем, как 30 000 арабов направлялись к нему с равнины. После двадцатидвухдневной упорной обороны, христианский гарнизон, видя укрепления разрушенными и истощив все съестные припасы, предложил капитуляцию с воинскими почестями. Желая кончить осаду, Сала-Реис согласился на условия, предложенные храбрыми воинами, доведенными до крайности, но потом велел окружить их, обезоружить и отвести в неволю. Один комендант получил свободу и уехал в Испанию, выйдя на берег, он был схвачен по повелению Карла V, предан военному суду и казнен на Валльядолидской площади, — наказание, которого не оправдает никогда горесть, какую причинила испанскому государю потеря Бужии.
Сардинский ренегат Али остался в этом городе с 400 турками, а Сала-Реис возвратился в Алжир со 120 женщинами, из которых красивейшие населили его гарем, а прочие проданы на торжище.
Эти быстрые успехи побудили пашу изгнать испанцев из Орана и Мерс-эль-Кебира, последних убежищ их на алжирском берегу. Со времени появления турков на этом берегу, покоренном в несколько дней Петром Наваррским, Карл V владел на нем уже только двумя крайними пунктами — Тунисом на востоке и Ораном на западе. Но Оран был хорошо укреплен, близок к Испании и способен противопоставить повторным попыткам долгую оборону. Сала-Реис, не полагаясь на одни свои силы, отправил сына своего Мухаммеда в Константинополь для донесения Сулейману о взятии Бужии и испрошения помощи для дальнейших завоеваний. Султан немедленно послал ему 6000 турков и 40 галер.
Предуведомленный о скором прибытии этих подкреплений, смелый пират вышел в море в июне 1556 года с 30 кораблями, и остановился ждать отоманский флот у мыса Матифу, но, внезапно пораженный чумой, умер через несколько часов, семидесяти лет от роду. Турецкая армия похоронила его великолепно и соорудила ему блестящий мавзолей близ ворот Баб-эль-Уэд.
В ожидании начальника, которого назначит Сулейман, алжирский гарнизон вручил верховную власть корсиканскому ренегату Гасцену, который принял тотчас начальство над экспедицией, остановленной смертью Сада-Рейса. 3000 турков, 14 000 мавров и 20 000 арабов и кебилов качали осаду Орана и уже башня Святых, построенная за городом для защиты источников, пала под ядрами, когда прибыл корабль из Константинополя с запрещением продолжать осаду и с приказанием турецкой эскадре вернуться. Смерть Сала-Реиса заставила Сулеймана отсрочить исполнение этого важного предприятия. В следующем сентябре месяце назначен пашой турок по имени Текели: это известие произвело возмущение. Янычары любили Гасцена и не хотели принять его преемника. Текели, явившись перед Боною и Бужией, был встречен пушечными выстрелами, а Алжир не отвечал на его сигналы. Однако же, соперничество интересов между янычарами и настоящими пиратами вскоре прекратило такое положение дел. Янычары составляли милицию привилегированную и на жалованьи, воинская организация делала их обладателями гаваней, тогда как пираты, живя единственно добычей, придерживались твердой земли только как безопасного складочного места награбленному. Янычары, завидуя богатству пиратов, не раз просили быть принятыми на корсарские корабли, но начальники последних всегда отказывали им. Следствием этого была неприязнь, давно царствовавшая между теми и другими. Пираты, которым было все равно, какому паше ни повиноваться, опасаясь при том гнева султана, если будут участвовать в возмущении янычар, решились втайне пропустить Текели в Алжир. Чтобы успеть в этом, они показывали вид, что соединяются с милицией, и в качестве моряков требовали, чтобы им было вверено охранение гавани. Успев в этом, они представили, что надобно требовать немедленного удаления Текели от берегов алжирских: и это предложение принято единогласно. Халог, начальник реисов, взял на себя исполнение этого поручения, сел на свою бригантину, поехал к мысу Матифу, бросил там якорь, и вступил в сношения с Текели. Новый паша, извещенный о заговоре пиратов, ночью пересел на галеру Халога с двадцатью отборными воинами, приказав эскадре из восьми галер, его сопровождавшей, следовать за ним в недальнем расстоянии. Приехав, он высадился с помощью ночного мрака, принял начальство над пиратами, собравшимися в гавани, и тихонько пробрался в город. По прибытии его к дворцу пашей, к нему присоединились солдаты с эскадры и все громогласно приветствовали Текели. Янычары, вскочив спросонок, бросились к оружию, но при виде солдат, наполняющих улицы, они догадались об измене пиратов и заперлись в домах своих. Гасцен-Корсиканец, услышав шум, вышел из дворца, явился к новому губернатору, уверял его, что нисколько не участвовал в возмущении и что янычары силой принудили его принять начальство над ними. Текели, не слушая этих оправданий, приказал связать его и бросить в тюрьму. Та же мера была принята против губернаторов Бужии и Боны. Неделю спустя, начальник первой, Али-Сардинец, привезен в Алжир, другой, укрывшийся в Тунисе, был схвачен позже. Гасцен-Корсиканец, приговоренный к смерти, живой брошен на железные крючья Баб-Азунских ворот, и умер после трехдневных неслыханных страданий. Али-Сардинцу, приведенному туда же, надели раскаленную каску и потом посадили его на кол.
Эти отвратительные жестокости и грозное положение, принятое Текели, возбудили неудовольствие милиции. Один калабрийский ренегат, Юссеф, бей тлемсенский и друг Гасцена, поклялся отомстить за его смерть и сделался душою нового заговора. Уверенный в содействии алжирских янычар, он смело водрузил знамя мятежа и с отборным отрядом пошел против Текели. Преданные лазутчики уведомили его, что паша, опасаясь чумы, удалился в загородный дом на морском берегу. Он поспешил туда и напал на него: Текели едва имел время сесть на коня и во весь опор поскакал через сады в город, но янычары заперли ворота и Юссеф, преследуя его, догнал у местного марабута и проколол копьем, упрекая его в смерти Гасцена. После этого подвига, совершенного в последних числах декабря 1556 года, Юссефа впустили в Алжир, и турецкая милиция подняла его на щиты, как спасителя. Но эта удача была непродолжительна: Юссеф погиб от чумы, и янычар Агиа, преемник его, не дерзнул, полгода спустя, бороться с Гассан-Пашою, сыном Хеир-Эддина, восстановленным султаном в Алжирском пашалыке, куда он прибыл с шестью галерами.
Прибытие законного владыки немедленно ознаменовалось новыми подвигами. Шериф Феца осаждает Тлемсен; Гассан-Паша делает воззвание к арабам, которые выставляют 16 000 человек, присоединяет к ним 2000 турков и летит с ними на выручку города. Шериф отступает, он преследует его до окрестностей Феца и вступает в кровопролитное сражение, продолжающееся до вечера, но выгода остается на стороне мавров. Турецкое войско ночью снимает лагерь и возвращается на мелиллахский берег, где ждала его резервная эскадра, для отвоза в Мостаганем.
Этот город, первый раз осажденный в 1547 году графом Алкодеттою, готовился быть целью новой атаки испанцев, опасавшихся близости турков и их замыслов против Орана и Мерс-эль-Кебира. Обладание Мостаганемом доставляло алжирским пиратам удобную гавань для складки части своей добычи. Поэтому необходимо было избавиться от таких опасных соседей, и граф Алкодетта только и мечтал о славе успеха в этом предприятии.
В первых числах августа 1558 года он выступил с 6000 свежего войска, присланного из Испании, и четырьмя маленькими пушками, везомыми солдатами. Желая обмануть неприятеля, он сначала пошел по противоположному Мостаганему направлению, и, проходив таким образом четыре дня, вдруг обернулся на Мазагран. Но турки давно уже были предуведомлены о его приготовлениях и движении. Арабские племена, чуя добычу, собрались, и граф Алкодетта, терпя недостаток в съестных припасах и в ядрах, принужден был остановиться на берегу морском после первой упорной стычки. Четыре галеры должны были подвезти ему к Мостаганему запасы всех родов. Каковы же были его удивление и отчаяние, когда они вдруг, в глазах его, были взяты пятью алжирскими кораблями! Встревоженный донельзя положением, в котором оставляло его это приключение, он собрал военный совет. Мнения разделились: одни советовали вернуться в Оран, другие, и в большем числе, требовали немедленного штурма Мостаганема, взятие которого должно было доставить им все, в чем нуждались они. Граф Алкодетта принял последнее мнение. Несколько солдат сработали тринадцать ядер и привесили их к седлам. Конечно, этого было слишком мало, чтобы пробить брешь, но губернатор Орана не мог перенести мысли о постыдном отступлении, и притом несчастная звезда увлекала его. Солдаты, понимая неминуемую гибель, от которой мог спасти их только необыкновенный и непредвиденный случай, действовали слабо и были отражены без труда. Напрасно граф собственным примером старался возвратить их в битву: никто больше не слушал его, и в это самое время прибытие турков из Алжира, предводимых Гассан-Пашою, докончило поражение, которого Алкодетта не хотел пережить: он бросился навстречу трусливых солдат своих, которые переехали через него в безумном бегстве и оставили его на поле, истоптанного лошадьми. Гассан-Паша пожалел о его кончине и выдал тело за 2000 червонцев, но, негодуя на малодушие испанцев, приказал изрубить в этот несчастный день (26 августа 1558 года) более 800 пленных.
За этими отдаленными экспедициями вскоре последовало возобновление вражды с горными племенами на восток от Алжира. Абд-эль-Азиз, шейх Эль-Кала, начал снова набеги на турецкую территорию и налагал дань на племена, отказывавшиеся от вступления с ним в союз. Его влияние и успехи всюду распространяли ужас, он сумел привлечь к себе множество из тех ренегатов, которые в алжирской милиции составляли страшный корпус стрелков. Дезертирование, поощряемое его обещаниями, ежедневно приводило в ряды его войска новых союзников и, при помощи искусного расположения войск, он время от времени одерживал значительный верх над турецкими солдатами. После победы при Мостаганеме, Гассан-Паша решился жестоко наказать кебилов. В сентябре 1559 года с отрядом в 18 000 человек, в числе которых находились все христианские пленники из алжирских тюрем, которым была обещана свобода за их услуги, он выступил из Алжира. Кампания эта, в стране почти неизвестной и трудно доступной, тянулась, а решительных сражений не было. Паша, потеряв бодрость от неуспеха, кончил войну предложением мирного договора, который должна была скрепить женитьба его на дочери Абд-эль-Азиза, но шейх с презрением отверг предложение противника, не смогшего победить его. Гассан-Паша целый год скрывал свою досаду и, пользуясь этим временем, заключил союз с шейхом Кусы, Бен-эль-Кади, и женился на дочери его. Бен-эль-Кади не мог найти удобнейшего случая к увеличению своего могущества насчет соперника и доставил Гассану 1500 пехотинцев, вооруженных мушкетами, и триста всадников. После нескольких стычек, Абд-эль-Азиз, сжатый между двумя неприятелями, предложил мир, на который согласились безусловно. Однако тесная дружба Гассан-Паши с Бен-эль-Кади вскоре возбудила подозрения алжирских янычар, и союз этот, который в благоустроенном государстве способствовал бы к утверждению владычества Алжира в горах, где его никогда не признавали, возбудил здесь возмущение милиции. Турки не позволяли кебилам и арабам покупать огнестрельное оружие. Гассан-Паша, отступая в первый раз от такой благоразумной меры, снял это запрещение и дозволил горцам Кусы снабжать себя в Алжире всяким наступательным и оборонительным оружием, в котором могли нуждаться. Итак, это племя, без того могущественное и богатое, само изготовлявшее порох и ружья, должно было сделаться еще страшнее, и, если оставалось верным туркам, могло открыть им горные дефилеи. Но янычары стали подозрительны, видя такие необыкновенные поступки Гассан-Паши, они начали опасаться, не замышляет ли он чего-нибудь против них самих и не намерен ли, с помощью кебилов, сделаться независимым, отказаться от подчиненности Порте и изгнать турков. Ага янычар созвал в своем доме тайное совещание, в котором было решено низвергнуть Гассана. Несколько дней спустя, в начале октября 1561 года, сын Хеир-Эддина был схвачен в своем дворце, закован в цепи и отведен на корабль, который должен был отвезти его к ногам султана, как изменника. При всем том, однако, турецкая милиция не осмеливалась назначить преемника изгнанному повелителю и удовольствовалась дать aгe временное звание халифа. Но Гассан-Паша без труда убедил султана в совершенной невинности своей и был отвезен обратно в Алжир на сильном флоте, начальник которого приказал схватить агу янычар и отрубить ему голову.
Ограничив месть свою этой казнью, паша вступил снова в управление, не показывая никакой злобы против тех, которые изменили ему. Будучи ловчее бешеного Текели, он решился отделаться от своих врагов так, чтобы никто не мог обвинить его в жестокости: оранская экспедиция представляла ему к тому удобнейшее средство. Тридцать пять кораблей, на которые было посажено 15 000 человек войска и конвой с припасами всякого рода, получили приказание крейсеровать в водах Арзева, между тем, как 3 апреля 1563 года Гассан выступил сухим путем.
Дон Альфонс Кордовский, сын графа Алкодетты, командовал оранским гарнизоном. Турецкая армия расположилась недалеко от башни Святых, которую взяла после непродолжительного сопротивления, потом Гассан-Паша, флот которого занял гавань Мерс-эль-Кебира, отрядил часть своего войска к форту Св. Михаила, защищавшему город со стороны земли. Здесь ожидало его отчаянное сопротивление. Парламентер, приглашавший испанцев сдаться на капитуляцию, был убит из аркебузы. Разгневанный этим, паша приказывает идти на приступ, не дожидаясь даже, пока артиллерия флота пробьет брешь. После сильного напора турки отбиты; лестницы, приставленные ими к стенам, опрокинуты испанскими солдатами, мужество которых усиливалось сознанием, что им не будет пощады, и более 500 янычар лишились жизни в этой бесплодной попытке. Гассан-Паша втайне радовался этой неудаче, освобождавшей его от значительной части личных врагов, которым, под предлогом отличить их, он назначил самые опасные посты, и, нисколько не тревожась об успехе экспедиции, он окружил себя укрепленным лагерем, приказал свезти на берег пушки и 4 мая открыл огонь, который разрушил часть стен форта Св. Михаила. Христиане отстаивали уже одни только развалины, а между тем защищались все так же упорно. После нескольких постоянно отбитых приступов, янычары, стыдясь, что их останавливает горсть храбрых, бросились в брешь, взобрались на стену и водрузили на ней свое знамя, но еще раз железная и огненная стена уничтожила их натиск: дождь гранат, кипящего масла и других веществ сбросил их в ров. Гассан-Паша, раненный в лицо, собирает оставшихся в живых и еще раз ведет на приступ, но только для того, чтобы видеть окончательное поражение своих янычар.
Такой храбрости было достаточно для чести испанского оружия: оранский губернатор подал остаткам гарнизона форта Св. Михаила знак к отступлению. Алжирский паша, овладев этим пунктом, тотчас пошел против Мерс-эль-Кебира, защищаемого вторым сыном графа Алкодетты, дон Мартином Кордовским, и на другое утро на рассвете 12 000 турков, арабов и кебилов начинают приступ. Слабый отряд из 400 христиан готовился удивить еще раз свет мужеством, достойным времен героических.
Схватка была ужасная, и испанцы, несмотря на отчаянное сопротивление, вскоре увидели мусульманские знамена в уровень с гласисом. Один бастион был уже во власти осаждающих, когда, по-видимому, само небо явилось на помощь храбрым защитникам Мерс-эль-Кебира. Сильная буря, сопровождаемая потоками дождя, залила груды тел, наваленных во рвах; бушующее море начало окачивать волнами своими кровавую грязь, и алжирцы, принужденные возвратиться в свой лагерь после больших потерь, уже начинали отчаиваться в успехе своего предприятия, когда вдруг изменник, тайком вышедший из Мерс-эль-Кебира, открыл паше слабый пункт укрепления, и советовал сделать еще приступ к новой гавани. Пользуясь этим открытием, Гассан велел отряду в 300 человек занять скалу между Мерс-эль-Кебиром и Ораном и, поставив на ней новую батарею, еще теснее сдвинул осадные операции. Дон Альфонс Кордовский, губернатор Орана, с самого начала враждебных действий беспрестанно писал в Испанию и просил помощи, но ничто не было готово к его подкреплению: галеры его сильно потерпели от бури, часть экипажа и начальник его погибли при этом случае 29 мая, однако же, два маленьких фрегата, пользуясь густым туманом, прошли через блокадную линию алжирской флотилии и известили сына графа Алкодетты, что к нему спешат сильные подкрепления и что их остается ждать не более трех суток. Преданный человек, несмотря на бдительность неприятеля, сообщил это счастливое известие дону Мартину Кордовскому, храброму коменданту Мерс-эль-Кебира. Гассан-Паша, со своей стороны, получил от перебежчиков те же сведения и, сообразив, что времени тратить некогда, решился соединить все свои силы и попытаться на решительный приступ против Мерс-эль-Кебира. Созвав войска, оставленные для наблюдения за Ораном, и не участвовавшие еще в борьбе, он приказал им первым идти на приступ, между тем, как тысяча стрелков, посаженных на галеры, должны были в то же время произвести атаку с моря. В первой битве, после пятичасовых неслыханных усилий, стоивших им огромных потерь, алжирцы снова были отбиты. Тогда Гассан-Паша, взбешенный этой неудачей, кое-как собрал рассеянных воинов своих и, желая показать пример неслыханного мужества, стал во главе их, подошел под самые стены, сотрясавшиеся от пушечных выстрелов, и, бросив свою чалму в ров, воскликнул: «Какой стыд для нас, что горсть людей останавливает избраннейших воинов мусульманских!» Несмотря на то, турки, потеряв мужество, напали слабо и были по-прежнему отражены. Ярость и отчаяние овладели сыном Хеир-Эддина при этом зрелище, он вынимает меч и бросается в брешь, где хочет умереть… Тщетные усилия! Бесполезная ярость! Пламеннейшая храбрость имеет свои пределы и самые мужественные воины устают сражаться при виде неудачи. Янычары, ряды которых поредели от 20 битв, отказываются от предприятия, бесплодность которого понимают. Один Гассан-Паша хранит последнюю надежду, ибо если месть его удовлетворена смертью, пожравшей тайных врагов его, — то и слава его гибнет. Он не может решиться принести в Алжир известие о неудаче и, вооружась тем упорством, которое иногда служит залогом торжества, возвращается в лагерь свой только для того, чтобы приказать приготовиться к последнему приступу, который на другое утро сделает для него Мерс-эль-Кебир добычей или могилой. Но в то время, когда этот гордый завоеватель рассчитывал еще на перемену счастья, христианский флот в 35 галер, собранных в Италии и Испании, на всех парусах летел на помощь Орану. Главнокомандующим его был Франческо де-Мендоза, а под его начальством находился Андреа Дориа. Сначала совместничество двух начальников готово было уничтожить успех экспедиции. Завидев вершины гор, соседних к Орану, флот спустил паруса, чтобы не быть замеченным; по совету Дориа, он должен был маневрировать так, чтобы до рассвета подъехать к самому Мерс-эль-Кебиру. Если бы последовали этому плану, то алжирский флот, блокировавший мерс-эль-кебирскую гавань, был бы взят врасплох и уничтожен, но ночью Франческо де-Мендоза, завидуя влиянию Дориа, отдал такие нелепые приказания, что при восходе солнца очутились еще в шести милях от берега. По сигналу, поданному с передового турецкого галиона, пушечным выстрелом алжирский флот распустил паруса и вышел в море так, что невозможно было преследовать его. Гассан-Паша, убедившись, что намерение его уже неисполнимо, поспешно снял осаду Мерс-эль-Кебира и в добром порядке отступил к Мостаганему. По возвращении его в Алжир, тревога и траур распространились по всему городу, где встречали только жен, оплакивающих мужей своих, и отцов, сожалеющих о смерти сыновей, погибших в этом пагубном походе. Паша, по-видимому, участвовал в этой всеобщей печали, но внутренно радовался, не видя более вокруг себя дерзких воинов, отправивших его, отягченного цепями, в Константинополь. За эту цену неудача казалась ему выгоднее легкой победы — потери свои он мог вознаградить в несколько дней, месть его совершилась никем не подозреваемая… Ему оставалась будущность.
Блистательная защита Мерс-эль-Кебира вознаградила мазагранское поражение и возвратила испанцам часть той смелости и предприимчивости, которые, по-видимому, оставили их. Обольщенный этим успехом, король Филипп II немедленно отправил к Франческо де-Мендозе повеление употребить флот на взятие Велезского форта на мароккском прибрежье, насупротив Гибралтара и берегов Малаги. Но испанский адмирал, которому дано было это поручение, встретил неожиданные препятствия. Ренегаты, с которыми он вступил в переговоры и которые должны были предать ему форт, заключили с ним условие, которого не могли исполнить, подступ к Велезу был почти невозможен, и мавры, собравшиеся в большом числе, покрывали единственное место, где испанцы могли сойти на берег. Адмирал не осмеливался на высадку, которая угрожала ему чувствительной потерей, притом же, волнение устрашало его и он, проехав на пушечный выстрел мимо гавани, возвратился в Испанию, не сделав ни одного выстрела. Король, недовольный этими проволочками, на следующий год снарядил новую экспедицию, приготовления к которой делались в величайшей тайне. Несмотря, однако, на эти предосторожности, алжирцы проведали кое-что и тотчас приступили к усилению Велезского форта и к укреплению всех пунктов африканского берега, захват которых мог содействовать вторжению. 1 августа 1564 года, флот из 94 судов, частью галер, частью транспортов, явился в виду Велеза и 14 000 солдат, набранных в Неаполе, Сицилии, Мальте, Португалии и Испании, под предводительством дона Гарсиа Толедского, вице-короля Каталонии, высадились без сопротивления со стороны мавров. Устроив на берегу обширный ретраншамент для обезопасения съестных и воинских припасов, главнокомандующий занял соседние высоты и потом выступил против маленького городка Велеза, занятие которого казалось необходимым прежде осады крепости. Дорога туда была очень затруднительна, но христиане шли в добром порядке, охраняемые справа и слева рядами застрельщиков, и несмотря на несколько легких нападений на фланги и арьергард, прибыли через несколько часов в Велез, оставленный всеми жителями. Дон Гарсиа, заняв город, тотчас велел рекогносцировать Пеньон, и, не тратя драгоценного времени в медленной блокаде, решился на приступ. Турецкий гарнизон, оставленный трусом-начальником, едва оборонялся и сдался скоро.
Это гнездо пиратов, так скоро оставленное, долго могло бы противостоять всем усилиям флота и войска: слабость одного человека, в этом случае, сделала более вреда, нежели смогла бы сделать, быть может, целая армия.
Отвратим теперь взоры наши от тесного круга происшествий на твердой земле. Между тем, как Гассан-Паша, лучший политик, нежели воин, предпочитал, по-видимому, около конца своего царствования власть на сухом пути предприятиям на море. Драгут, уже известный своей дерзостью и дружбой Хеир-Эддина, мечтал о владычестве на Средиземном море и приготовлялся к экспедициям, которые должны были сравнять блеск его имени с кровавым блеском имени последнего Барберуссы.
Глава 7.
Драгут-Реис
править
В 1547 году, при первом известии о смерти Хеир-Эддина, Драгут находился на Желвском острове, в водах Туниса. Кроме желания достигнуть когда-нибудь могущества своего прежнего покровителя, он давно питал величайшую ненависть ко всему, что носило на себе имя христианское. Память о трех годах рабства и жестоком обращении с ним на галерах Дориа, ждала только случая, чтобы разразиться местью. С первых же месяцев следующего года, он является во главе флотилии из двадцати четырех бригантин. Желвские пираты и множество тунисцев становятся под его начальство. Предводительствуя этими значительными силами, он вдруг является в Неаполитанском и Пуццольском заливах, берет галеру, нагруженную золотом и принадлежавшую мальтийским рыцарям, ночью неожиданно нападает на небольшой город Кастелламаре и жителей его заковывает в цепи, потом опустошает берега Калабрии и отступает с огромной добычей перед 43 галерами под начальством Дориа, который преследует его и не может настигнуть до самого Желва, на который не осмеливается высадиться.
Безнаказанность, в которую Драгут стал верить с этих пор, еще усилила его дерзость. Ремесло пенителя моря уже не удовлетворяло обширности его замыслов. Прикованный к берегам Желва дурной погодой, он замышлял завоевание Мегедии, значительного в то время города, сооруженного в счастливые дни арабского могущества в Африке.
Жители этого города долгое время жили под зависимостью тунисских владетелей, но, со времени взятия Туниса Карлом V, преобразовались в республику и чрезвычайно дорожили своей независимостью, которую считали непобедимой. Драгут сообразил все препятствия, могущие ниспровергнуть его планы завоевания, а между тем, обладание таким хорошо укрепленным городом представляло флоту почти непобедимое убежище и защиту. Отчаиваясь взять город силой, он прибегнул к хитрости. Известия, собранные преданными лазутчиками, убедили его, что внутренние политические несогласия разделяли город на несколько партий. Он воспользовался этим для скрытных переговоров с одним из первых правительственных лиц, Ибрагимом-бен-Бараком, и, удостоверясь в его содействии за обещание вверить ему управление Мегедией, выступил из Желва с 30 гребными галерами, взял врасплох города Сузу и Монастер и укрепился в них. Тогда Ибрагим-бен-Барак представил мирным гражданам, что было бы полезно уговорить Драгута принять участие в их интересах и что союз с этим корсаром доставит им возможность противопоставить нарушителям народного спокойствия грозную опору. Решились впустить Драгута ночью в город, но только с двенадцатью турками, и переговорить с ним в мечети. На этом свидании, Драгут казался проникнутым самыми благонамеренными мыслями, он просил только права гражданства и позволения укрывать свои корабли на рейде, обещая за то защищать город против всех врагов внутренних и внешних. Но это обещание возбудило недоверие мегедийцев, пример Алжира и Туниса служил им живым предостережением — не давать убежища чужестранцам, которые не замедлят променять титул союзников на титул деспотов, поэтому они отвергли предложения Драгута и обвинили Ибрагима-бен-Барака в замышлении тайной измены. Не успев в своем плане, Драгут отправился в Сфакс, маленькое местечко на прибрежьи, обитаемое мастеровыми и искателями приключений, и стал ждать там результата других более решительных мер.
Ибрагим-бен-Барак опасался мести мегедийцев, необходимость обезопасить свою свободу связывала его с Драгутом, и они придумали наконец уловку, которая должна была предать в руки их часть городских стен. В день, назначенный для исполнения замысла, изменник, под предлогом тревоги, перевел на противоположную сторону часть стражи на стенах, между тем, как Драгут, с 600 отборными воинами, явился на оставленный пункт. Приступ был сделан за два часа до солнечного восхода. Незамеченные никем, пираты приставили лестницы, взобрались без малейшего сопротивления на верх стен, и овладели двумя башнями, пушки которых тотчас обратили на город. При первых выстрелах, народ схватился за оружие, битва кровопролитная переходила из улицы в улицу, из дома в дом, но когда прибыл отряд, оставленный Драгутом в резерве, мегедийцы увидели, что, окруженные изменой и беспощадным неприятелем, они могут спастись только безусловной, немедленной покорностью. Таким-то образом смелый разбойник в несколько часов сделался обладателем города, отказавшего ему в звании своего гражданина. Менаду тем, он, после своей победы, довольствуясь иметь заложниками знатнейших жителей, которых перевез на свои корабли, оставил начальство над городом своему племяннику Гез-Реису, с гарнизоном в 400 турков. Что же касается до предателя Ибрагима-бен-Барака, то он велел посадить его на кол, отвечая на его мольбы о пощаде, что не может полагаться на верность человека, предавшего свое отечество.
Взятие Мегедии поразило ужасом Сицилию и Италию. Карл V, измерив одним взглядом всю опасность, которая произойдет из того, если дать Драгуту время утвердиться в такой выгодной позиции, немедленно собрал флот в 60 кораблей, чтобы отнять у него добычу. Дориа, начальствовавший экспедицией, хотел ехать в Тунис, губернатор которого, Перес-де-Варгас, мог доставить ему все необходимые сведения о состоянии Мегедии и силах Драгута. Но противные ветры не дали ему исполнить этого намерения и буря отнесла его именно к прибрежью Мегедии. Генуэзский адмирал предложил тогда высадку и открытый приступ, но начальники различных отрядов единодушно воспротивились начатию неприятельских действий до вернейших сведений, которые можно было получить от Переса де-Варгас. Дориа, приведенный в отчаяние этой остановкой, снялся с якоря и уехал в гулеттскую гавань. Гез-Реис воспользовался этим отступлением, чтобы принять сильные меры. Драгут, уведомленный о движении христианского флота, отправил три корабля с воинами и припасами на подкрепление Мегедии.
Перес де-Варгас советовал Дориа не предпринимать ничего с армией, которую считал слишком слабой и начальников которой, по-видимому, разделяло соперничество, кроме того, он полагал, что необходимо приобрести содействие арабского шейха Каируна. Этот шейх, опасавшийся соседства Драгута, в самом деле обещал вывести в поле своих всадников и снабжать христианскую армию съестными припасами. Дориа отправил в Сицилию Альвареса-де-Вега просить у отца, вице-короля, подкреплений. Дон Гарсиа Толедский, сын короля неаполитанского, уехал также, чтобы поторопить новые приготовления. Вскоре к флоту присоединились 24 галеры, и дон Хуан де-Вега, вице-король Сицилии, сперва осуждавший эту экспедицию, объявил, что принимает начальство над сухопутной армией. Высокий сан давал ему на это право, и один только сын короля неаполитанского осмелился громко выразить на это свое неудовольствие.
26 июня 1550 года флот бросил якоря на востоке от Мегедии. Сицилийский вице-король счел необходимым заспорить о праве главного начальства войском с Дориа, однако остерегся слишком настаивать и приказал созвать военный совет, в котором занял место президента. Осада города была решена единодушно.
На другой день, на рассвете, христианская армия совершила высадку. Турки спокойно смотрели на это со стен города и не шевелились, они рассчитывали на жар и тягости осады для ослабления сил неприятеля и поражения его. Первым действием осаждающих было — овладеть пригорком, господствующим над Мегедией с юга, две колонны, одна из неаполитанских, другая из сицилийских солдат и мальтийских рыцарей, защищаемые с флангов аркебузирами и стрелками, взяли эту слабо защищаемую позицию и оттеснили оборонявших ее к самым городским воротам. Потом отрыли траншеи и снабдили их батареями, но на таком расстоянии, что огонь их не мог вредить городским стенам. Истратив огромное количество снарядов, наконец-таки, открыли небольшую брешь и дон Хуан де-Вега послал осмотреть ее. Офицер, которому дано было это поручение, отправился в такое время дня, когда палящий зной ослаблял бдительность неприятеля. Дойдя до бреши, он заметил, что стена, будучи очень широка, доставит возможность удержаться на ней, — лишь бы на нее взобраться. Дон Хуан де-Вега решился было уже на приступ, когда два беглеца-ренегата подали ему другой совет. Турки, говорили они, приготовили такие средства защиты, которых нельзя было и подозревать снаружи: широкий ров, вооруженный кольями, волчьими ямами и покрытый дерном, должен был, в случае штурма, поглотить осаждающих, которые, овладев стеной, захотят соскочить в город. Самая стена была наполнена минами, а батареи, направленные вдоль рва, готовились уничтожить осадную колонну в ту самую минуту, когда она будет совершенно уверена в успехе.
Вследствие этих сведений, главнокомандующий изменил первоначальный план и решился попытать на следующую ночь приступ к одной из западных башен, между тем, как фальшивая атака на брешь соберет туда большую часть турков. В два часа утра подан сигнал, но войска, устремленные на брешь, не ограничились поддельным нападением. Хуан де-Вега не ошибся, сказав, что неприятель разовьет здесь большую часть своих сил: из многочисленных ретраншаментов производился жестокий огонь, который охолодил жар христиан, самые смелые или настойчивые заплатили жизнью за дерзкую попытку. Штурм башни был столь же неудачен. Лестницы оказались слишком короткими, а сверху поражал осаждающих град камней, стрел и пуль. Дон Хуан де-Вега приказал трубить отступление и в лагерь его возвратились только искалеченные остатки храброго отряда. На рассвете головы убитых христиан были подняты на пики на вершине башни. Принужденный просить новых подкреплений, несчастный вице-король Сицилии не хотел бесславно оставить экспедиции, над которой, некоторым образом, насильно присвоил себе начальство. Несколько инженеров сработали полезные снаряды, но осадное искусство находилось еще в своей колыбели и не могло противостоять страшному отпору артиллерии. Бесплодная осада Мегедии предвещала несчастный конец. Со своей стороны, шейх Каирун, как человек благоразумный, не сдержал своего обещания: он ждал, чтобы происшествия показали ему настоящий путь и не спешил принять ни той, ни другой стороны, пока не убедится в том, на чьей стороне будет перевес.
Между тем, Драгут, бороздивший в открытом море, уведомленный о положении дел, явился на помощь Мегедии со своими кораблями, и ночью с 800 турками и 4000 маврами с острова Желва высадился недалеко от города на стороне, противоположной той, где находилось христианское войско. Корабли его удалились до рассвета, и два пловца, достигнув морской башни, известили Гез-Реиса о приближении его дяди, намеревавшегося напасть на лагерь осаждающих ночью 15 июля.
Драгут поставил войско свое в засаду в оливковой роще на склоне горы, на которой христианское войско снабжало себя дровами. На рассвете дровосеки явились сюда под слабым прикрытием. Встреченные ружейными выстрелами, они отступают к лагерю. Главнокомандующий приказывает делать вылазку, чтобы осмотреть местность — этого-то и ждал Драгут. Пираты, лежа в роще ничком, дают приблизиться своей добыче, видны только несколько арабов, которые убегают отстреливаясь. Христианские батальоны пускаются догонять их. Тогда Драгут бросается в тыл их с 2500 мавров, между тем, как турки идут им навстречу, и остальные мавры нападают с флангов. Теснимый со всех сторон, дон Хуан де-Вега оказывает чудеса храбрости и ему удается пробиться после страшной резни, усеявшей поле битвы трупами, потеряв лучших офицеров и между прочими Переса де-Варгаса, губернатора Гулетты. Прибыв в лагерь, он узнал от дона Гарсиа Толедского, что мегедийские турки со своей стороны сделали вылазку, но были отражены. В последнем деле турки потеряли с сотню убитых и более 300 раненых, у христиан выбыло из строя только двести человек.
Драгут, нисколько не унывая от неудачи, хотел расположиться в виду христианского лагеря, но хорошо направленная артиллерия принудила его покинуть эту позицию. Тогда, отчаясь прогнать неприятеля, но уверенный в мужестве Гез-Реиса и в твердости Мегедии, он вернулся в Сфакс, где ждали его корабли, и отступил к острову Желву. Дориа преследовал его тщетно с десятью галерами, которые потом отправились на Сицилию за снарядами и подкреплением. Императорская армия пожинала плоды своей победы: в лагере царствовало изобилие, отступление Драгута открыло свободный путь многим транспортным судам из Неаполя, Сицилии и Генуи со съестными припасами и несколькими сотнями охотников, в то же время шейх Каирун решился, наконец, доставить обещанную провизию.
Со своей стороны, осажденные день и ночь усиливали средства к защите, наступал конец августа, а операциям дон Хуана де-Веги все еще не предвиделось конца. В продолжение десяти дней он упорно обстреливал восточные стены, представлявшие менее сопротивления, нежели западные. Тогда из города вышел андалусский мавр и уведомил его, что большая угловая башня, которую обстреливали, по обыкновению, в половине ее вышины, массивна до самой вершины куртин, но что там она пробита проходами и лестницей, ведущей на высшие пункты защиты. Воспользовавшись этим известием, Хуан де-Вега приказал на следующую ночь поставить новую батарею с двумя пушками большого калибра, которые скоро обнажили лестницу и внутренность башни. Тогда перебежчик уведомил христиан, что турки вырыли сзади башни глубокий ров, снабженный заостренными кольями и досками с железными зубцами, что, кроме того, они срыли соседние дома, чтобы устроить площадку, на которой осаждающие будут встречены жестоким перекрестным огнем из дальнейших домов. Приготовления эти были страшны, они отняли мужество у осаждающих, ибо очевидно было, что нельзя проникнуть дальше бреши. Впрочем, перебежчик объявил, что часть стены, примыкающая к башне с моря, так слаба, что в ней легко пробить широкую брешь. В положении, в каком находилась армия, казалось, должно было испытать все. Но указанную часть стены нельзя было обстреливать с сухого пути, а море было усеяно недоступными отмелями. Дон Гарсиа Толедский искусно победил это препятствие: он крепко связал две старые галеры, на которых устроил деревянную батарею с девятью амбразурами, к этой плавучей батарее прикрепили пустые бочки, чтобы приподнять ее, потом ночью подтащили ее как можно ближе к стене, укрепили на якорях и открыли огонь. Но турецкий огонь до того беспокоил артиллеристов, что им невозможно было сохранять свой пост. Дориа сам приказал отступить. К счастью, не могли сдвинуть с места галер, завязших между двумя подводными камнями, это обстоятельство принудило христиан искать средства устроить на сухом пути батарею, огонь которой мог бы заставить умолкнуть турецкую артиллерию. Успех этой попытки дозволил плавучей батарее возобновить огонь и на другое утро она открыла широкую брешь. Развалившаяся стена обнажила внутренность города. Турки не подумали о возможности атаки с этой стороны, а пушечные выстрелы, беспрестанно гремевшие, не дозволяли им исправлять повреждения. Однако же все меры, которые может придумать отчаянная решимость, еще раз готовы были бороться с шансами счастья. Гез-Реис принадлежал к числу тех людей, которые крепнут в опасности. Не щадя себя, как последний турок, он являлся всюду, выказывая деятельность начальника, уверенного в своей победе. По его приказанию защитники города расположились эшелонами в улицах и домах, на стенах и площадях. Конница, расположенная в центре города и обращенная во все стороны, должна была поддерживать пехоту, собирать рассеянных в случае нужды и возвращать их в битву, если бы христианам удалось проникнуть в брешь. Наконец, мусульмане приняли последнюю предосторожность, предписываемую самым мелочным благоразумием: с одной куртины на другую перебросили узкий мост, чтобы восстановить между этими пунктами сообщение, прерванное падением большой башни. Канат, прикрепленный к этому мосту, мог, в случае нужды поднимать и опускать его. Осажденные и не подозревали, что этот мост, устроенный для спасения, именно и послужит к их гибели.
10 сентября на рассвете христианские воины молча построились в траншеях. Войско исповедалось и причастилось. После обеда Дориа начал окружать город своими галерами. По сигналу, данному пушечным выстрелом, христиане бросились вперед с трех сторон разом, западная брешь была поручена дону Гарсиа, восточная Фернанду Толедскому, а брешь с моря Фернанду де-Лобо и дону Хуану де-Мендоза. Мусульмане явились на стенах — тут-то турки мастера драться. С обеих сторон открыли из пушек страшную пальбу, от которой содрогалась земля. Войска, предводимые Фернандом Толедским и Лобо, чтобы достигнуть бреши, должны были выдерживать огонь без всякого прикрытия: они шли посреди града стрел, ядер и пуль, которые разрежали их ряды или ударялись в песок и подымали пыль, застилавшую солнце. В несколько минут погибло 300 человек, но мужество христиан, казалось, возрастало с опасностью. Ступая по трупам павших, они достигли, наконец, стены. Тут завязался кровавый рукопашный бой. Турки и христиане нападали и защищались с одинаковым мужеством, воздух наполнялся криками их и стонами раненых, брешь покрылась убитыми, кровь насыщала песок… Наконец, храбрые испанцы, которых не могли остановить ядра и картечи, опрокинули турок, овладели башней и водрузили свое знамя на месте сброшенного мусульманского павильона. Однако же, храбрость, усилия, все было бы напрасно, если бы неверные уничтожили мост, соединявший обе куртины. Натиск осаждающих не дал им на то времени, один турок вздумал защищать его — но был убит, и солдаты Фернанда Толедского, бросаясь на этот тесный мост, перерубили канат и подали руку помощи храбрым, которых среди тысячи опасностей Фернанд де-Лобо провел на другую брешь. Новые подкрепления, подвезенные легкими судами Дориа, делали победу несомненной, хотя турки защищались все еще отчаянно в домах, на улицах и площадях. Турки, отступавшие в замок и в таможню, напротив городских ворот, долго сопротивлялись, огонь их наносил христианам страшные потери. Кровавое дело завязалось также на площади мечети между турками и первыми проникнувшими в город солдатами, но дон Хуан де-Вега, видя, что лагерю не угрожает никакая опасность, отправил в город аркебузиров, остававшихся для защиты его — и это подкрепление довершило поражение мусульман.
Таким образом, город Мегедия подпал под власть Карла V 10 сентября 1550 года, после семидесятичетырехдневных работ, усилий и битв. Турки и мавры, стараясь превзойти друг друга в храбрости, потеряли в этот пагубный день более 700 отборнейших бойцов, христиане понесли меньшую потерю, но все-таки более 400 человек. Фернанд Толедский пал смертельно раненный в ту минуту, когда одним из первых бросился на упомянутый выше мост. Фернанд де-Лобо, начальник ломбардских войск, был убит двумя выстрелами, капитаны Море Руэла и Сумаррага и два мальтийских рыцаря, Монруа и Уллоа, также убиты. Последний был покрыт шестнадцатью ранами. Два брата Море Руэла погибли смертью храбрых, по очереди стараясь водрузить знамя на бреши. Со стороны турков, одним из первых погиб корсар Каид-Али, он сильно содействовал в продолжение осады к поддержанию мужества гарнизона. Все верили, что город будет неприступен, пока он жив для защиты его: смерть его оправдала это суеверное предчувствие. Христиане взяли в этот день более 6000 пленных и приобрели необъятную добычу, состоявшую в золоте, серебре, драгоценных камнях и дорогих тканях. В числе пленных находился сам Гез-Реис, племянник Драгута. Около конца битвы, он отступил в замок и после взятия города предложил капитуляцию под единственным условием сохранения жизни. Он сдался дону Алонзо, губернатору Гулетты, и был отдан капитану Чикала, который разменял его на своего сына, пленника Драгута. Дон Гарсиа Толедский, желая скрыть от неприятеля зрелище убитых христиан, приказал немедленно похоронить их. Мечеть, освященная при громе пушек, послужила им могилой, и там отслужили молебствие за трудную победу, так дорого купленную. Раненых, в числе 800, разместили по шалашам лагеря.
Дон Хуан де-Вега отправил в Германию одного дворянина для извещения императора о своем успехе. Другому было поручено отвезти к папе замок от тюрьмы и цепи, в которые были закованы христианские невольники. Потом он приказал очистить рвы, исправить повреждения в укреплениях и еще более усилить средства защиты. Объем стен казался слишком обширным и его желали уменьшить, но прежде всего надобно было узнать мнение императора, почему и составили план, который хотели представить ему. В ожидании решения Карла V, вице-король поручил начальство над Мегедией своему сыну Альваресу де-Вега, и, оставив ему шесть рот испанской пехоты с значительным количеством запасов всякого рода, сел на корабли. Дориа высадил его в Сицилии и потом возвратился в Геную.
С ужасом узнала Порта о покорении Мегедии. Сулейман втайне приготовлялся к войне, между тем как Генрих II, король французский, искал союза с Драгутом, чтобы противопоставить его австрийскому дому, как Франциск I купил помощь Хеир-Эддина-Барберуссы.
Узнав об этом, Карл V приказал Дориа снова преследовать Драгута на всех морских путях. В первых числах апреля 1551 года, знаменитый адмирал блокировал смелого пирата в заливе Эль-Кантара, на острове Желве. Залив этот находился в стороне твердой земли, на восточной оконечности острова и отделялся от моря песчаной отмелью. Драгут для спасения своего придумал стратегему, память которой останется в деяниях флотов. Две тысячи мавров, работая день и ночь под его надзором, в десять дней сравняли верхнюю часть отмели, а в низшей прорыли канал, который, наполняясь морской водой, доставлял турецкому флоту свободный выход в море. Тотчас по окончании этой работы, Драгут приказал покрыть верхнюю часть досками, намазанными салом, и посредством канатов и катков двинул корабли свои этим искусственным путем. Успех увенчал вполне необыкновенную выдумку. Корабли, тащимые на руках, вскоре вышли в море, между тем, как сильная пальба с эль-кантараского бастиона обращала на себя внимание Дориа. Когда же вдруг пальба прекратилась, генуэзский адмирал заключил, что пираты истощили свои снаряды и приказал готовиться к высадке. Каково же было его удивление, когда он не нашел уже и следа присутствия Драгута в заливе. А между тем Драгут выбрался в открытое море и успел уже захватить несколько христианских кораблей.
Турецкий султан, между тем, не ограничивался пустыми планами: сто двенадцать турецких галер и тридцать алжирских кораблей с 12 000 солдатами вдруг явились в виду Сицилии. Флот этот находился под начальством Синама-Паши. Под командой его служили Драгут и Сала-Реис. Турецкий адмирал потребовал у вице-короля, дона Хуана де-Вега, возврата городов Мегедии, Сузы и Монастера. Вследствие энергического отказа, он со страшными угрозами объявил о своем мщении, исполнение которого и начал 17 июля 1551 года опустошением и сожжением Августы. За этим открытием неприязненных действий должна была последовать в скором времени попытка на овладение Мальтой.
В то время Мальта далеко еще не была так сильно укреплена, как впоследствии. Рыцари владели ею только лет двадцать и всего прибавили несколько новых сооружений к природным укреплениям замка Св. Ангела. Эта крепость, построенная на неприступной скале, защищала несколько бедных домиков. Почва была бесплодна, безводна и разделена на маленькие садики, окруженные стенами из камня, между которыми тянулись наподобие лабиринта безвыходные закрытые тропинки.
Турецкий флот бросил якоря в губе Марза-Мушиет, отделявшейся от большого мальтийского порта только узкой полосой земли, на которой, позже, рыцари построили город Валетту и замок Сент-Эльм. Синам-Паша, осмотрев замок Св. Ангела, заключил, что невозможно овладеть им. Драгут, не отступавший ни перед какой трудностью, советовал Синаму не отступать, не попытавшись, по крайней мере, разорить маленький городок Мальту, но летние жары и трудность перевозки артиллерии на руках по гористым дорогам, пересекаемым провалами и непреоборимыми препятствиями, лишили турков мужества, и через несколько дней, проведенных в делании траншей, они отступили внезапно и бросились на остров Гоццо, цитадель которого сдалась на капитуляцию после двухдневной обороны.
После этой незначительной удачи, Синам-Паша поехал к африканским берегам. Он считал необходимым заменить потерю Мегедии важнейшим предприятием, а именно — завоеванием Триполи, принадлежавшего мальтийским рыцарям. Прибыв к этому городу 4 августа 1551 года, он велел известить французского коменданта его, Гаспара-де-Валлье, что если город не сдастся без боя, то он сотрет его с лица земли. Валлье отвечал с гордостью, что мальтийский гроссмейстер поручил ему защиту Триполи и он не выйдет живой из города. Синам-Паша тотчас принялся за осадные операции и повел их с такой быстротой, что малочисленный отряд рыцарей, отчаиваясь отстоять город, стены которого разрушались от выстрелов, принудил Гаспара-де-Валлье предложить капитуляцию. Синам потребовал, чтобы комендант сам явился к нему на корабль для заключения условий. Валлье, слишком доверяя слову разбойника, приехал и был задержан пленником вопреки законам войны. Измена в одно время со страхом проникла в ряды рыцарей: они сдались, и наградой за слабость их было — заключение в цепи. Драгуту поручено было управление Триполи. В следующем году, 4 мая 1552, турецкий флот возобновил кампанию, опустошил берега Калабрии, явился перед Неаполем, разгромил корабли Дориа, хотевшие напасть на него врасплох, и после крейсеровок, сопровождаемых неслыханными опустошениями, отправился к острову Хиосу зимовать. В продолжение этих событий, Генрих II скреплял узы своего союза с султаном и прибавил к турецкому флоту двадцать шесть галер под начальством барона Полена де-ла-Герда. Генрих II уже тогда замышлял завоевание Корсики, которая, брошенная в Средиземное море между Марселем и берегами Италии, пересекала дорогу в Тоскану и Неаполь и господствовала над Генуэзским заливом, а он никогда не терял надежды овладеть Генуею. Французско-турецкий флот разделился, и 25 августа 1553 года Полен явился перед Бастиею, между тем как Драгут осаждал Бонифачио. Первый из этих городов сдался без сопротивления, второй же был взят хитростью после убийственной осады. Один французский офицер, откомандированный Поленом к турецкому адмиралу, потребовал свидания с несколькими из знатнейших жителей и представил им все опасности, которым подвергнется город, если силой достанется в руки осаждающих. Он прибавлял, что для спасения имущества и жизни им остается одно средство — просить покровительства Франции. Эти доводы имели желанный успех: Бонифачио отпер ворота, но как эта добровольная сдача лишала турков значительной добычи, то город был-таки разграблен, часть гарнизона и жителей перерезана. Эта низкая измена данному слову произвела ссору между турками и французами, и Драгут расстался со своими союзниками. Происшествие это уничтожило возможность завоевания Корсики, и несколько месяцев спустя Дориа возвратил Бастию.
Французский король изъявил султану свое неудовольствие за неисполнение союзного договора и на следующий год получил новый флот в сто галер под начальством Драгута, но он имел столь же мало удачи. Корсиканская экспедиция удалась бы только в случае, если бы все плоды победы были уступлены туркам; принужденные же вести войну без надежды на добычу, последние с самого начала показали мало энергии, а вскоре и вовсе нельзя было более ладить с ними. Осада Кальви не удалась единственно по их вине, и ничто не могло заставить их возобновить осаду Бастии. Драгут прервал все сношения с Поленом де-ла-Гардом, и, недовольный вместе с тем султаном, недавно отказавшим ему в звании паши, возвратился в Триполи в то самое время, когда французский флот отправился в Марсель.
В том же 1555 году, 25 октября, Карл V, сложив с себя корону, удалился в монастырь Св. Юста и передал сыну своему, Филиппу II, наследство, сильно пострадавшее от невознаградимых неудач и утрат.
Пять лет проходят без замечательных событий. Казалось, что, сходя с политического поприща, Карл V заставил Европу положить оружие. Но пираты продолжали наводить ужас в Средиземном море. С 1561 по 1563 год бедствия возобновляются. Испанцы овладевают островом Желвом, убежищем турецких разбойников; но во время празднования победы на испанский флот нападают 80 турецких галер под начальством Пиали-Паши. Буря как будто сговорилась с ними для уничтожения Андреа Дориа: остатки христианского флота разметаны во все стороны, и только пяти мальтийским галерам удается отступление, не похожее на бегство. После этого рыцари Св. Иоанна-Иерусалимского одни остаются защитниками берегов, и против них-то готовится обратить величайшие усилия свои Оттоманская империя. Обстоятельства удобны: Испания и Англия угрожают друг другу, Нидерланды готовы восстать против Филиппа II, Германия утрачивает свое единство и Франция, разделенная колебаниями под управлением малолетнего короля и религиозной войной, отвращает взоры свои от внешней политики. Напротив того, турецкая империя обладала всем необходимым: многочисленной артиллерией, отборным войском, казной, обогащенной бесчисленными призами, и моряками, способности которых не уступали смелости их. Уничтожением Мальтийского ордена Сулейман надеялся покрыть свое царствование неувядающей славой. Он повелел делать необъятные приготовления при кликах торжества всего государства.
Жан де-ла-Валетт, гроссмейстер Мальтийского ордена, содержал в Константинополе сметливых лазутчиков, извещавших его о всех намерениях султана. Грамоты его сзывали со всех сторон отсутствующих рыцарей на защиту ордена; депутаты, посланные ко всем европейским государям и к папе, просили помощи, которую интересы христианства предписывали давать с готовностью. Мальтийские галионы перевезли в Италию ненужных жителей и возвратились нагруженные хлебом и воинскими снарядами. В то же время крепостные работы шли с беспримерной быстротой. Местечко Ла-Сангль, окруженное стенами, защищало замок Св. Ангела от нападений, которыми можно было угрожать ему начиная с оконечности полуострова. В то же время расширяли крепость Сент-Эльм. Рыцари сами участвовали во всех этих работах и гроссмейстер с неутомимой ревностью проводил ежедневно по нескольку часов между работниками. Орденский совет положил было срыть замок Гоцо, но его сохранили по причине возвышенного положения, делавшего его отличным обсервационным постом, и условились установить, частью огнями ночью, частью несколькими пушечными выстрелами, беспрерывные и быстрые сообщения между замками Св. Ангела, Гоцо и Старым городом. При осмотре войск гроссмейстер насчитал 500 рыцарей, 200 испанских ветеранов под начальством Кардона, 400 пехотинцев под начальством полковника Маса и 2000 итальянцев, присланных доном Гарсией, вице-королем Сицилии, что, вместе с 3 или 4 тыс. мальтийцев, вооруженных аркебузами, составляло гарнизон в 8500 человек, изобильно снабженный всеми потребностями для войны.
Тридцать тысяч солдат на ста девяноста трех кораблях всех величин составляли турецкое войско. Вот как оно было составлено: 6300 янычар, все отборные воины, 6000 анатолийцев, стрелков и копьеносцев, 2500 греков, 13 000 охотников, зависящих от корпуса дервишей и улемов, нечто вроде религиозной корпорации, давшей обет стать под знамена священной войны; наконец 3500 искателей приключений, одетых в львиные и тигровые шкуры и носивших на голове перья орлиные и других хищных птиц, дополняли это страшное сборище и казались эмблемами его зверства. Флот состоял из 137 галер, 35 галиотов и 21 галиона или транспортных судов. На капитанской галере, в тридцать скамей, находилось три фонаря; она была позолочена и украшена полумесяцами, все снасти и паруса были шелковые. Пиали-Паша командовал флотом, Мустафа-Паша, начальник сухопутного войска, кроме того, он имел инструкции султанские, поручавшие ему высшее управление экспедицией.
18 мая 1565 года оттоманский флот вступил в залив Мирза-Сирокко, недалеко от города Мальты. Обманув бдительность командора Коппьера, которому поручено было препятствовать высадке, турки высадили 3000 человек, которые, закрывшись некоторыми выступами почвы, облегчили высадку остального войска. Потом вход в залив заперли двумя бастионами, снабженными пушками, чтобы сохранить флот от нечаянного нападения. Если мальтийцам дотоле оставалось еще сомнение насчет цели экспедиции, то теперь уже должно было разубедиться. Оставалось прибегнуть к Господу, что и было первой мыслью гроссмейстера. Процессии и всенародные молебствия предшествовали войне, в которой кровь должна была течь реками. Кончив эту священную обязанность, командор Коппьер выступил с 1200 пехоты и незначительной конницей для наблюдения за неприятелем. Он держался в поле три дня и, пользуясь искусно выгодой, доставляемой почвой, пересекаемой рощами и стенами, выдержал натиск армии в десять раз многочисленнейшей и возвратился в город, потеряв только одного человека и убив более двухсот неверных. Следующие дни проходили почти так же. Но скоро турки, которые могли наконец располагать всеми своими силами, толпой хлынули из своих ретраншаментов и подошли к самому городу Мальте. Мустафа сам взошел на пригорок, откуда открывался взорам весь город, и убедился, что стены гораздо крепче, чем донесли ему лазутчики. В то же время другой отряд приближался к полуострову Сангль и старательно осматривал его. Эти различные движения дорого стоили туркам, которые в продолжение их потеряли в отдельных стычках около тысячи человек. После этого предварительного осмотра Пиали-Паша и Мустафа, не хотевшие предпринять ничего важного до прибытия Драгута, которого пригласили к участию, и находя, что корабли не безопасны в порту Мирза-Сирокко, между тем как армия будет вдали занята осадой Мальты, решились овладеть Сент-Эльмом, падение которого доставило бы флоту безопасное убежище в порту Мирза-Мушиет. Но хотя это намерение было внушено благоразумием, оно было плохо рассчитано. Гроссмейстер обрадовался этому, ибо он понял, что турки потратят драгоценное время перед фортом, обладание которым ни на час не ускорит покорения города. Заметив ошибку неприятеля, Жан де-ла-Валетт не щадил ничего для усиления последствий ее, и Мальта была обязана своим спасением гениальному предводителю, как нельзя лучше сумевшему воспользоваться ложной мерой.
Как скоро турецкие предводители согласились атаковать Сент-Эльм, то принялись подкатывать пушки к полуострову, оконечность которого занимал форт, и вывести первую траншею. Сообразив тогда, что осада протянется, Жан де-ла-Валетт счел благоразумным поберечь людей и снаряды и тотчас запретил всякую вылазку и слишком усиленную пальбу. Первые аппроши турков шли быстро, правда, почва, на которой они находились, была голой скалой без земли, употребленной на укрепления, но они заменили ее соломой, шерстью, фашинами и даже землей, которую собирали и свозили со всех концов острова. Огромное число привезенных ими пионеров дозволяло исполнить с быстротой предприятие, которое показалось бы невозможным людям менее настойчивым, и артиллерия форта не могла замедлить ни на один день приближение врага, расточавшего без счета жизнь рабов. В короткое время турки кончили траншею, которая, начинаясь от Мирзы, где был лагерь, подходила на аркебузный выстрел к Сент-Эльму. С этой минуты рыцари едва могли высунуть голову из-за стен и турки без помехи продолжали свои работы.
Пять пушек, направленных против крепости, сначала произвели весьма незначительный вред, потому что осажденные, имевшие подставные лафеты, тотчас исправляли повреждения. Таково было положение дел, когда 29 мая странное обстоятельство доставило туркам большую выгоду. Рыцари, наскучив оборонительной войной, которая, по-видимому, уничтожала храбрость их, сделали ночную вылазку. Захваченный в траншеях, неприятель потерял много народа и не мог повредить христианам, отступление которых защищал огонь с крепости. К несчастью, было довольно темно и дым от пальбы, опустившись на рвы, скрыл контрэскарп. Привычные к войне, турки воспользовались этим случаем, чтобы укрепиться на гласисе, и когда дым рассеялся, изумленные рыцари увидели край контр-эскарпа занятым траншеей, наполненной мусульманскими аркебузирами, которые поставили их в затруднительное положение.
В то же время в лагерь неверных прибыло сильное подкрепление. Корабли Драгута, которых Мустафа-Паша и Пиали ждали с нетерпением, наконец показались в отдалении. Хотя раненный осколком камня, Пиали с 24 фрегатами отправился навстречу корсару, который вступил в гавань с 15 отлично снаряженными кораблями. К гению Драгута, нужду в котором постигали оба турецкие предводителя, обращались мысли и надежды их. Тотчас собрали совет. Драгут открыто осуждал осадные операции: по его мнению, надобно было овладеть сначала фортом Гоцо и благородным городом, которые считал сосцами, из которых осажденные извлекали ежедневно свое содержание и пособия всякого рода, посылаемые из Италии. Мустафа-Паша, сопротивлявшийся осаде Сент-Эльма, говорил, напротив, что прежде всего следовало бы осадить город и замок Св. Ангела вместо того, чтобы истощать первый жар армии в предприятиях, ничего не решающих. Это мнение, самое простое и единственно хорошее, было отвергнуто, потому что в войне, как и всегда, прежде, чем дойти до самых естественных вещей, начинают с самых неестественных. Драгут, видя, что совещание, вместо того, чтобы разъяснить дело, становилось враждебным и грозило раздором, вдруг закрыл его, объявил, что должно продолжать начатую осаду, потому что, говорил он, стыдно было бы войску Сулеймана отступить от осажденного города без успеха. Этот аргумент удовлетворил всех. Что же касается до Драгута, то он никак не верил, чтобы маленький форт, почти без стен, мог удержать в продолжение месяца отборнейшие войска Оттоманской империи, соединенные с самыми страшными толпами африканских пиратов. Это-то и доказывает, что может совершить мужество человека и чего должно ожидать от воинов, решившихся умереть на вверенном чести их посту. Мы расскажем здесь один из прекраснейших воинских подвигов, сохраненных историей. В нем найдут великие примеры мужества и воинской доблести, а вместе с тем любопытные подробности о военном искусстве в XVI столетии.
Первой заботой Драгута было — рекогносцировать сент-эльмский форт. Выстроенный на отдельном возвышении, на оконечности земляной полосы, в виде звездчатом, он был весьма необъемист. Сторона, обращенная к земле, защищалась бастионами и полумесяцем; другие стороны не были фланкированы, далее первая была дурно построена, ибо искусство фортификации, примененной к защите городов, находилось еще в младенчестве. Полумесяц, или равелин, сооруженный перед пунктом атаки, был только что прибавлен к укреплениям форта. Это была работа слегка набросанная. Рвы, иссеченные в камне, одни составляли настоящую защиту осажденных. Едва Драгут решил продолжение осады, турецкое войско развило новую деятельность в траншеях, и тринадцать орудий большого калибра вскоре начали бить стену. Между ними находились две кулеврины, метавшие ядра в 60 фунтов, десять пушек 80фунтовых и василиск, изрыгавший при каждом выстреле 160 фунтов картечи. Все эти орудия, кроме последнего, находились на лафетах с колесами. Огонь был открыт 24 мая и продолжался в последующие дни. Как скоро он прекращался, бальи Эгарас, командовавший фортом, приказывал очищать ров, чтобы затруднить неприятелю доступ к бреши. Но Драгут, которому, по-видимому, предоставили управление осадой, вскоре заметил эту хитрость и предосторожности христиан и, чтобы на будущее время помешать им, соорудил три другие батареи. Первая о 9 пушках находилась пониже прежней, вторая о 2 пушках, поставленная к стороне порта Мирза-Мушиет, обстреливала фланг, а третья, тоже о 2 пушках, сооруженная на гребне контр-эскарпа, обстреливала ров и казематы. Наконец, еще одна батарея обстреливала сзади равелин, часть рвов и кавальера во внутренности форта: эта была самая беспокойная. Столько пушек большого калибра должны были, по-видимому, быстро привести крепость к совершенному разрушению, и верно то, что если бы управляли ими с большим искусством, стены устояли бы недолго. Но тогда не знали еще выгоднейших средств атаки, между тем как оборона, хотя производимая за плохо устроенными укреплениями, умела уже употреблять хитрости, уловки, увертки и ту смелость и твердость, которые до сих пор еще составляют вернейшее средство к замедлению падения укрепленного места.
Когда турки сообразили, что артиллерия произвела уже большие повреждения в стенах, то послали инженеров осмотреть брешь. Последние вышли из своих траншей, спустились во рвы и прошли во всю длину их, не будучи даже замечены, потому что турецкие аркебузиры, поставленные на контр-эскарпе, стреляли с такой меткостью и быстротой, что христиане едва осмеливались отвечать им. Во время этого осмотра турецкие инженеры заметили, что одна из бойниц равелина была так низка, что человек, став на плечи другому, легко мог добраться до нее. Узнав об этом, Мустафа-Паша на рассвете следующего утра откомандировал отряд янычар с лестницами попытаться на нечаянный захват крепости. Сначала все сделалось по его ожиданию. Осаждающие взобрались на равелин, убили спящих и уже бросились на дощатый помост, ведущий на караульную площадку, когда небольшое число рыцарей, привлеченных шумом, вдруг остановили их выстрелами из аркебуз. Вскоре христиане, собранные шумом тревоги, явились во множестве, и во главе их бальи Эгарас. Они напали на неприятеля в надежде возвратить равелин, но турки были слишком упорны в атаке, чтобы легко отказаться от успеха, казавшегося им почти несомненным. Весь лагерь неверных взялся за оружие, тысячи солдат стремились к стенам и, не измеряя опасности, бросались на приступ. Христиане сопротивлялись только с трудом, и когда неприятель с неимоверной быстротой успел оградить себя внутри равелина земляным валом и фашинами, должно было отказаться от надежды выбить его из этого отдаленного поста и подумать об отступлении. Турки последовали за ними и были остановлены только огнем пушек, обстреливавших рвы. Но едва отдохнули они несколько минут, как ими овладела новая ярость, и, как бы стыдясь, что уступили непобедимой силе, они устремились подобно потоку с вершины контр-эскарпа и приставляли свои лестницы. Они слишком коротки! Но они поддерживают друг друга, цепляются за камни, ползут по трещинам стен, и, по-видимому, решились во что бы то ни стало проникнуть в крепость, хотя бы им пришлось наполнить рвы своими телами. Такому яростному нападению осажденные противопоставляют самый энергический отпор. Камни, кипящая смола, горящие круги осыпают наступающих, сбрасывают их с верха стен, заключают в огненный круг, покрывают страшными язвами, зажигают их платье и наконец принуждают отступить. Битва началась на рассвете и кончилась только в час пополудни. Две тысячи турков были убиты и ранены, только двадцать мальтийских рыцарей и 60 солдат заплатили своей кровью за честь этого дня. Один французский рыцарь, Абель де-Гардамин, явил при этом приступе пример величайшей храбрости и самой героической смерти. Пораженный смертельным ударом, он отталкивает желающих помочь ему и отсылает обратно в битву, советуя им исполнять свой долг, что ему остается только умереть на месте, где упал он, потом доползает до часовни, обращает к Богу последнюю молитву и испускает дух на ступенях алтаря.
Отбитые с уроном, неверные принялись опять за свои земляные работы. Они подняли выше равелин посредством земли, тюков шерсти и фашин и, несмотря на огонь из нескольких пушек, остававшихся осажденным, успели подняться выше стен, которые артиллерия их продолжала громить. С этой минуты положение христиан сделалось пагубным. Две пушки, поставленные турками на равелине, сбили последние орудия их, отличные стрелки, которыми обставили парапет, стреляли во внутренность крепости и делали почти невозможным всякое сообщение; защитники едва могли пробираться к стенам, и то для этого принуждены были скрываться в галереях под деревянными мантелетами или в настоящих траншеях, построенных из ящиков, наполненных землей.
Укрепившись в приобретенной позиции, турки снова принялись за работы во рвах и занялись наполнением их камнями и фашинами. Они перебросили также мост с контр-эскарпа на эскарп. Осажденным удалось несколько раз ночными вылазками и горючими веществами сжечь мост и фашины, но турки приняли удачнейшие меры и наконец остались обладателями рвов. Особенно привязались они к западному фасаду, обращенному к порту Мирза-Мушиет. Пробивая скалу, они иссекали в ней лестницы, сооружали на мосту новые леса, разрушили часть парапета и беспрестанно расширяли брешь, через которую надеялись проникнуть в город. Однако же христиане, свидетели такого страшного упорства, не унывали. Они ели, спали и стерегли поочередно свои посты, подавляемые тяжестью вооружения и ужасным жаром. Никто не был без ран, лица всех были обожжены, руки изъязвлены, большая часть хромала или носила руку в перевязи, и мостовая форта была усеяна кусками мяса и оторванными членами. Сам бальи Эгарас жестоко страдал от раны в ноге, растравляемой со дня на день больше хлопотами и жаром, но он отказался оставить форт и на увещания гроссмейстера отвечал, что, будучи стар, никогда уже не найдет случая кончить жизнь с такой славой.
Когда новые работы осаждающих обнажили крепость со всех сторон, тогда совет рыцарей, считая дальнейшую оборону невозможной, отрядил одного из членов своих с донесением об этом Жану де-ла-Валетту. «Враги, — сказал ему посланный, — готовы вторгнуться в крепость. Бреши обширны, все оборонительные работы сбиты, кавальер разрушен, а равелин, находясь в руках неверных, сделался источником гибели для христиан. Форт, может быть, устоит еще несколько дней, но только принося ежедневно новые жертвы, которых неприятель будет убивать издали и без всякого риска для себя. Впрочем, мы все готовы сражаться до последней минуты за славу ордена и веру, если вы сочтете это нужным». Выслушав мнения окружавших его начальников, гроссмейстер отвечал холодно: «Я знаю, что форт не может держаться, но для спасения всего ордена необходимо, чтобы вы защищали форт до последней минуты, хотя бы вам пришлось погрести себя под его развалинами. От одного дня больше или меньше зависит спасение или гибель Мальты, и теперь представился случай напомнить вам, что, по данному вами обету, вы должны считать жизнь ни во что, если пожертвование ею может быть полезно вере. Я вам доставлю подкрепление и снаряды, и сам, будьте в том уверены, когда придет время, когда исчезнет всякая надежда, явлюсь, чтобы умереть среди вас». Этот ответ гроссмейстера, объявленный в Сент-Эльме, сначала подкрепил мужество его защитников, но скоро перспектива верной смерти породила в некоторых слабость и непослушание. Жан де-ла-Валетт искусно унял возникающий беспорядок, воодушевил мужество самых нерешительных и все единогласно поклялись умереть на бреши. Мы желали бы рассказать в величайшей подробности все происшествия этой вечно достопамятной осады, следить за усилиями турков, исчислить их беспрестанные атаки, описать все приступы их, говорить о страданиях осажденных, о их потерях, их геройском терпении, непреодолимой храбрости, о их битвах, достойных времен древних, но это завело бы нас слишком далеко. Поэтому, минуя тысячи частных действий второстепенной важности, обратимся прямо к последним усилиям неприятеля, которые доставили ему наконец кровавую победу.
16 июня 1565 года было назначено для общего штурма и день перед тем — мусульманский праздник — был посвящен покою, молитвам и назиданиям, вместе благочестивым и воинственным, муфтиев и имамов. Чувственный рай Мухаммеда и его сладострастные радости были обещаны воинам, которые падут за веру.
Едва солнце осветило театр верховной борьбы, как оттоманский флот явился в гавани Мирза-Мушиет, чтобы соединить свой огонь с огнем осаждающих. 4000 стрелков находились в траншеях контр-эскарпа, под защитой их штурмовая колонна, снабженная лестницами, заняла ров и в величайшем безмолвии выстроилась у подошвы стены. В крепости были приняты все меры для отбития штурма. Рыцари и воины находились в засадах за укреплениями единственной позиции, которую давно уже могли сохранять, т. е. лежа или стоя на коленях. Один только часовой на виду наблюдал за неприятелем. Через каждые три солдата находился рыцарь и между двумя копьеносцами один аркебузир. Кучи камней, копий, гранат, мечей, кругов из смоленой пеньки были расположены в порядке и изобилии, бочки с водой, поставленные близ сражающихся, должны были восстановлять силы их. Даже раненым были назначены опасные поручения: они должны были приносить съестные и воинские припасы и уносить убитых. Доски и трапы с железными остриями были сброшены во рвы на самых слабых пунктах.
Пушечный выстрел и водружение большого мусульманского знамени были сигналом к штурму. После совершенного безмолвия раздался вдруг страшный шум, турки приходят в движение, бросаются на брешь и до небес воссылают крики «Аллах, Аллах!», заглушаемые стуком оружия, мечей и стонами раненых. Первые, идущие на приступ, те страшные воины, одетые в тигровые шкуры, с лицом, расписанным самым странным образом. Все оружие их — меч и щит. Ничто не останавливает их: ни великость опасности, ни страх смерти, ни отчаянная храбрость христиан — и все падают на проломе. Тридцать рейсов или капитанов разбойничьих кораблей поклялись умереть вместе или войти вместе в город. Уже заняли они вершины стен и, овладев углом бастиона, защищаемого полковником Масом, были готовы победить. Гроссмейстер, следивший из замка Св. Ангела за успехами атаки и удачной обороной, увидел и новую опасность: он приказывает обратить на смелых реисов две пушки большого калибра. Ядра убивают около двадцати смельчаков, остальные в страхе разбегаются. Между тем янычары заняли место первых бойцов — усилия их были так же тщетны. Вооруженные дервиши последовали за ними — но смелость и фанатизм их также не устояли перед твердостью и решимостью христиан. Несколько аркебуз и пушка, тщательно сбереженная для дня приступа, причинили туркам значительные потери. Артиллерия замка Св. Ангела, обстреливавшая рвы, произвела также большие опустошения в рядах неверных[8].
Отбитые на правой стороне, оттоманы бросились на левую, к Мирза-Мушиет. Там они были вне выстрелов замка и в продолжение шести часов производили один из самых упорных и кровавых приступов. Драгут-Реис и Мустафа-Паша дрались здесь лично. Но ни присутствие, ни пример их не могли доставить воинам выигрыша: беспрестанно отражаемые, они потеряли еще два штандарта. В это-то время был убит французский рыцарь де-Медран. Один турецкий предводитель, великолепно одетый, водрузил свое знамя на вершине парапета. Медран напал на него, стеснил, убил его и взял знамя, но прежде чем он успел отойти, несколько выстрелов из траншей повергли его мертвым. Потеря гарнизона состояла в 150 солдатах, опасно раненных, и стольких же убитых, в числе последних считали тридцать рыцарей. Людей, не способных более нести оружие, перенесли в городок и заменили таким же числом свежих воинов, готовых умереть со славой. В форт были доставлены также припасы всякого рода. Возможность сообщений с замком, продолжавшаяся долгое время, немало способствовала продолжительности обороны. Осажденные никогда не терпели недостатка в пище и питье и, по крайней мере, не страдали от этих зол, самых ужасных во время войны. Но наступало время, когда и этот источник должен был иссякнуть.
После описанного усильного и бесполезного штурма турецкие военачальники держали совет. Они решили, что, для успеха, должно прежде всего уничтожить последнюю артиллерию, сохраненную еще христианами. Мустафа-Паша, Драгут-Реис и Сали-Ага отправились для этого в траншеи, чтобы назначить место для сокрушения той стороны стены, огонь которой был так пагубен при атаке. В это самое время ядро из замка Св. Ангела попало в скалу и осколок камня ударил Драгута в правое ухо. Удар был так силен, что пират тотчас упал без чувств, причем у него изо рта и носа полилась кровь. Мустафа хладнокровно закрыл его плащом, чтобы скрыть от войска это печальное происшествие, и продолжал управлять работами. За парапетом были поставлены четыре пушки. Новый вал защищал их справа от огня из замка, новые работы, еще более усиливавшие позицию турков, скоро позволили им подойти закрыто до самых проломов. В то же время удалось подвинуть прочие батареи и аркебузиров на такие выгодные пункты, что они прервали всякое сообщение форта с замком. С тех пор осажденные, оставленные собственным силам, не могли уже ждать ни помощи, ни спасения, судьбой их было — умереть, ибо всякая защита становилась невозможной. Однако же им не суждено было пасть в ближайшей атаке, и прежде уничтожения им должно было одержать еще одну победу. 21 июня турки сделали новый приступ. Они приняли все возможные предосторожности и все, что могло облегчить путь их, было сделано. Но ни искусство осаждающих, ни неожиданность приступа, ни сила нападения, — ничто не удивляет и не может поколебать гордых рыцарей мальтийских. Везде оттоманы встречают яростное сопротивление, выдержанность и упорство сильнее собственных. Едва появляются они на верху бреши, как на месте разрушенных укреплений восстает живая стена, которая приходит в движение, бросается на них, опрокидывает обратно в ров, осыпает свинцом, железом, огнем и теми страшными смоляными кругами, которые, обхватывая вдруг пять или шесть человек, покрывают огнем платье их, руки, лицо и принуждают устремляться к морю, чтобы в нем погасить пожирающее их пламя. Но по телам отраженных и убитых беспрестанно подходят новые враги, между тем как защитники все те же, не отходя от бреши, умирают от изнеможения и ран. Только сверхчеловеческое мужество могло поддерживать их, чувство долга и надежда на Бога даровала им победу. Жар полудня и сознание неудачи заставили наконец турков упасть духом и прекратить штурм.
Самые ужасные потери заплатили за славу, которою покрыли себя храбрые христиане: двести человек было убито, а прочие почти все ранены. Полковники Мас и Миранда были ранены так опасно, что сначала их сочли убитыми, но, почерпая в великости опасности новую силу, они, после первой перевязки, приказали отнести себя назад на стены, чтобы умереть там. Бальи Эгарас, старый, дряхлый, покрытый ранами, но сохраняя все еще твердость героической души, увещевал своих соратников умереть со славой, указывая им на тела, покрывавшие землю, и которых не имели уже сил похоронить. Не смущаясь этим ужасным зрелищем, великодушные воины эти с нетерпением ждали минуты, когда последнее усилие турецкой армии кончит жизнь их, чтобы соединиться в лучшем мире с друзьями, павшими прежде их. Еще одному челноку удалось доставить гроссмейстеру весть об отчаянном положении защитников Сент-Эльма. Жан де-ла-Валетт не мог отказать в помощи, и со всех сторон солдаты и рыцари просили как милости выбрать их. Пять судов с войском, военными и съестными припасами были приготовлены немедленно, но несмотря на все уловки, им невозможно было подъехать к форту. Итак, осажденные потеряли всю надежду и, видя приближение последнего часа, решаясь пасть с оружием в руках, причастились, обнялись на прощанье и возвратились на свои посты, где могли едва укрываться от выстрелов. Около полуночи они развели на углу одного бастиона большой огонь — то было последнее прощание с соратниками в замке Св. Ангела.
На рассвете 23 июня турки, уверенные, что в форте остается весьма незначительное число людей, способных продолжать борьбу, подошли для решительного боя. Они полагали войти без сопротивления — их ожидал яростный бой. Осажденные, убедясь, что им остается одно — жертвовать собой, дорого продают жизнь свою, с презрением к опасностям, увеличивающим силы их, и в продолжение четырех часов оспаривают у турков окровавленные развалины, под которыми поклялись погрести себя. Истощив весь запас пороха до последнего зерна, храбрые воины ищут нового даже на мертвых. На стенах оставалось едва 60 человек, копье и меч оставались единственным их оружием, но они держатся так гордо, решимость их так тверда, что турки, боясь слишком большой потери, прекращают приступ и отступают еще раз. Высокий знак уважения врага храброго к врагу, достойному удивления!
Осажденные воспользовались этим отдыхом, чтобы перевязать свои раны и приготовиться к новой битве. Около часа пополудни приступ возобновился, но с осторожностью, показавшей, как турки научились опасаться мужества христиан. Аркебузиры, расставленные на всех возвышениях и в траншеях, стреляли издали в остатки защитников, которые, не имея более ни пороху, ни свинца, падали беззащитные. Тогда капитан Ланфредуччи, уже раненный, бросился на стену к стороне замка и зажег костер, который возвестил гроссмейстеру взятие форта. В эту самую минуту турки бросились в цитадель. Шестьсот трупов на укреплениях и внутри форта оставались единственными препятствиями. Как будто возвращаясь из гроба, чтобы сразиться еще раз, несколько рыцарей, окровавленных, бледных и истощенных, поднимаются до половины между грудами трупов, ползут, потрясая изломанные мечи свои, и поражены ятаганами победителей. Бальи Эгарас схватил алебарду, бросился на турков и пал навсегда. У полковника Маса была переломлена нога, но он приказал отнести себя на стену и, действуя еще с невероятной силой двуручным мечом, отбивался до последнего мгновения. Несколько человек под начальством одного рыцаря оградили себя развалинами, их убили до последнего. Мустафа-Паша обещал по четыре золотые монеты за каждого живого рыцаря. Жертвы завистливой судьбы, некоторые из них не нашли смерти, которой искали всюду, и о них-то должно пожалеть всего более: они погибли в невыразимых муках. Сохранили только девятерых, которых приковали к гребным скамьям на галере паши. Пять мальтийских солдат спрятались между скалами, ночью бросились в воду и благополучно приплыли в замок Св. Ангела.
Осада продолжалась двадцать пять дней, в форте погибло 1200 христиан, потеря турков простиралась до 4000 человек с лишком, они сделали восемнадцать тысяч выстрелов из пушек. Драгут, смертельно раненный, уже готов был сомкнуть глаза навеки, когда ему донесли о взятии Сент-Эльма. При этом известии он на минуту ожил, выказал еще тень радости и скончался. Так умер один из дерзостнейших пиратов, когда-либо пенивших воды Средиземного моря. Алуч-Али, калабрийский ренегат, наследовал ему в управлении Триполи. Мужеством, ловкостью и деятельностью он сделался достойным преемником Драгута и вскоре явился владыкой Алжира и великим адмиралом турецкой империи.
После смерти Драгута осада Мальты потеряла бы свой интерес в истории морских разбойников, если бы неожиданное прибытие Гассана-Паши, сына Хеир-Эддина, не придало ей новой важности. Мы увидим далее, как была кончена эта знаменитая война алжирцами.
Мустафа вступил в Сент-Эльм предшествуемый большим знаменем мусульманским, которое развевалось тогда только при вечнопамятных событиях. Но когда увидел ничтожность своего завоевания, когда увидел трупы христиан, покрывавшие развалины, то он постиг трудности, еще предстоявшие ему, и воскликнул: «Чего не должны мы ожидать от матери, дитя которой останавливало нас так долго!» Неверные обесчестили свое торжество ужаснейшим бесчеловечием, и Мустафа приказал предать в своем присутствии пытке пленных рыцарей. Одних убивали тупыми стрелами, другим, повешенным за ноги, распарывали живот, вырывали внутренности и отрубали руки. Даже мертвые не были пощажены: им отрубали головы, а на туловищах делали на спине широкие разрезы в виде креста, потом со скрещенными руками привязывали их к шестам и бросали в море в надежде, что волнение отнесет к прибрежью города эти грозные свидетельства страшной мести. Овладев фортом, турки водрузили на нем свое большое знамя, повсюду расставили свои значки и занялись очисткой внутренности укреплений. Один из старых товарищей Хеир-Эддина-Барберуссы, Эль-Хаджи-Максут, назначенный комендантом, с торжеством был введен в новую должность, и между тем как Пиали-Паша вводил флот в залив Мирза-Мушиет и салютовал императорскому знамени, Сирок-Реис на галиоте вез султану весть о победе.
Не в силах будучи победить горесть при виде мусульманских знамен на стенах Сент-Эльма, гроссмейстер оставил замок Св. Ангела и поселился в доме, где глаза его не были более поражаемы этим ненавистным зрелищем. Потом он собрал рыцарей, говорил им ободрительные речи, и обнадеживая, что помощь, обещанная доном Гарсией Толедским, вскоре вознаградит все потери, понесенные ими. Произведши несколько рыцарей в высшие звания, он занялся устройством строжайшей дисциплины и предписал беречь съестные припасы, показывался народу, ободрял его, утешал, осушал слезы жен, мужья которых умерли при защите форта, и приказал праздновать день Иоанна Крестителя как в мирное время.
Вскоре изуродованные тела рыцарей, брошенные в море, были прибиты к подошве стен замка. При этом зрелище все были объяты ужасом, но Жан де-ла-Валетт, сошедши сам на берег, наблюдал за тем, чтобы останки этих героев были приняты с почтением и похоронены со всеми воинскими почестями, после чего, обратясь к толпе, дал ей понять, что такова будет участь всех, которые дадут взять себя в плен турками. 29 июня подкрепление, состоявшее из 600 человек, в числе которых находилось 47 рыцарей, счастливо вышло на остров Мальту и 5 июля, в темную ночь, проникло в крепость. Это подкрепление, так долго ожидаемое и беспрестанно требуемое гроссмейстером, придало еще более веса словам его. Между тем турки деятельно подступали к городу и скоро пушки их загремели со всех сторон против стен. Одна батарея, поставленная на высотах Св. Маргариты и Бормолы, громила южную стену, другая, на полуострове Спасителя — северную, третья, на востоке, разрушала один из боков форта Св. Михаила, а четвертая с форта Сент-Эльма поражала кронверки Св. Михаила. Со своей стороны, Жан де-ла-Валетт не щадил ничего для приведения в оборонительное положение всех угрожаемых пунктов. 8 июля Гассан-Паша король алжирский, явился перед Мальтою с 28 кораблями. С ним было 2500 солдат, которые сами величали себя непобедимыми Алжира воинственного: это был цвет храбрецов между пиратами. При виде форта Сент-Эльма они не побоялись сказать, что если бы участвовали в осаде его, то кончили бы ее гораздо скорее.
Уже со всех сторон открывались бреши, и некоторые были так широки, что через них мог проезжать всадник. Казалось, что единственное затруднение осаждающих состояло в выборе. В самом деле, они колебались, где произвести главный приступ, когда голос Гассана-Паши решил все сомнения. В совете, в котором главные предводители рассуждали о средствах к нападению, алжирский король посоветовал напасть прежде всего на полуостров Св. Михаила с двух крайних выступов вдруг, чтобы произвести в умах защитников его недоумение и разделить силы их. Раз овладев полуостровом Св. Михаила, они становились обладателями порта и шли от успеха к успеху. Мнение Гассана превозмогло. Мустафа-Паша объявил, что предоставляет алжирскому королю всю честь и все хлопоты штурма и что он может выбрать во всей армии самых воинственных людей, чтобы соединить со своими солдатами. Все в лагере приготовлялось для этой двойной и страшной атаки. Так как оконечность полуострова Св. Михаила доступна только с моря, то собрали множество судов разной величины вдоль прибрежья Сент-Эльма, и артиллерия, поставленная здесь, беспрестанно обстреливала угловое укрепление кронверка и бон (цепь, защищающая вход в гавань, порта, но успех был незначителен, потому что ядра били сверху вниз. Угадав намерения неприятеля, Жан де-ла-Валетт принял самые благоразумные и сильные меры. Тридцать тысяч гранат, смоляные круги, столь гибельные при штурмах, камни, мечи, пики были расположены на всех валах в пунктах атаки. Храбрые защитники Сент-Эльма, уцелевшие после осады, были возвращены теперь в опасности, которые научились презирать. Рыцари и солдаты спали в полном вооружении на стенах, готовые каждую минуту к битве.
15 июля по сигналу, поданному пушечным выстрелом, неприятельский флот обогнул оконечность полуострова, за которой скрывался, и пошел к угловому укреплению Св. Михаила, восемьдесят барок и лодок и несколько галер, защищаемых мешками с хлопчатою бумагой и шерстью и украшенных множеством штандартов и флагов, везли войска, назначенные для штурма. Алуч-Али-Канделисса, греческий ренегат, наместник Гассана-Паши, плывя на легком и быстром судне, управлял атакой. На первом корабле находилась толпа мусульманских духовных, просивших чести идти первыми в битву. Наряд их был странен: большие зеленые шляпы закрывали им головы, в руках держали они книги, из которых читали магические заклинания против осажденных. Презирая огонь из замка Св. Ангела и Бормолы, неприятель подошел к бону и вышел на землю при троекратном призвании имени Аллаха. Но тщетно силился он разорвать цепь, запиравшую гавань, или истребить палисады, построенные на оконечности углового укрепления: крепость постройки делала все усилия их тщетными. Тогда начались для турков самые страшные потери: ничто не закрывало их от огня замка, и несколько выстрелов картечью потопили множество судов и внесли смерть в сжатые толпы неверных. Однако, несмотря ни на опасность, ни на смерть, поражавшую их со всех сторон, оттоманы все подвигались вперед и с такой силой бросились на угловое укрепление, что с минуту казалось, будто они непременно овладеют им. Французский рыцарь, защищавший его, Совгер, был убит, смерть его придала осаждающим новую бодрость, и они были готовы овладеть парапетом, когда залп артиллерии, направленный рыцарем де-Боралем, поразил половину наступавших и посеял ужас между остальными. Тогда, оставив этот слишком упорно защищаемый пункт, они обратились на пост сицилийцев. Первый натиск был и здесь так силен, что они едва не овладели фортом, но подкрепление, присланное гроссмейстером, вырвало победу из рук их. После этой двойной неудачи турки упали духом, тщетно Алуч-Али старался возвратить их на приступ, объявляя, что алжирский король вошел через брешь Бормолы и что на ней развевается его знамя. Слова эти, на несколько минут поддерживавшие стойкость, теперь были бесполезны, они думали только о том, как бы убежать с гибельного поля битвы, но тут-то началась страшная резня. По приказанию алжирского паши, Алуч-Али отослал суда, чтобы воины его, лишенные средств к отступлению, сражались с мужеством отчаяния. Немногие барки, оставшиеся на берегу, быстро наполнились, иные остались на мели, а другие опрокидывались и тонули под тяжестью беглецов. Обезумевшие турки то бежали, то возвращались к форту, оставаясь под выстрелами пушек, поражавших их целыми рядами. Один французский рыцарь, заметив этот беспорядок, взял с собой горсть храбрых, вышел из форта и со шпагой в руке бросился в середину беглецов. Ему едва сопротивляются: турки, завидев его, бегут, бросаются в море, в котором находят верную гибель. Другие падают на колени и просят пощады, только очень немногие падают сражаясь. Христиане убивают всех без милосердия, восклицая при каждой новой жертве: «Плата за Сент-Эльм!» Ужасно было зрелище этого моря, окрашенного кровью, покрытого оружием, знаменами, чалмами, людьми, борющимися со смертью и умирающими, цепляющимися за опрокинутые барки! Мустафа-Паша послал шлюпки на помощь несчастным: они спасли только немногих, которые еще плавали или поддерживались на воде своими широкими одеждами.
Несмотря на множество жертв, христиане взяли в плен только двух человек, отличавшихся богатством своего наряда. Можно было полагать, что они занимали значительные места в войске. Они были приведены к гроссмейстеру, допрошены и отданы народу, который разорвал их на куски.
Между тем как эти сцены убийства наполняли море кровью, не менее отчаянная битва происходила в бреши Бормолы и напоминала собой штурмы, которые выдержал форт Сент-Эльм. Здесь рыцари должны были стоять против Гассана-Паши и храбрецов Алжира воинственного. Сын Хеир-Эддина сам управляет действиями отчаянных пиратов, он ободряет их голосом и примером, и сообщает им такой жар, что с первого же натиска знамена появляются на вершине парапета. За глухим гулом артиллерии и треском ружейных выстрелов вдруг последовал стук сабель, смешанный с криками и проклятиями. С обеих сторон ярость одинакова, враги встречаются, произносят слово, два, схватываются и борются с мечом и кинжалом в руке. Нельзя определить, на чьей стороне был бы успех, потому что неверные беспрестанно выставляли свежее войско, если бы усталые и ослабевшие христиане не получили хорошо рассчитанной помощи. Одна или две пушки, оставленные в резерве для этой решительной минуты, вдруг были выдвинуты и распространили смерть в бреши. Алжирские храбрецы падают, пораженные тысячами ударов, и даже самые мужественные принуждены отступить. Они бегут, но только для того, чтобы лететь на новое побоище: в другом месте также пробита брешь — они бросаются туда и встречают де-Ру, французского рыцаря, мужество и опытность которого были необыкновенны. Отбитые с уроном, они ищут другого пункта, на который могли бы устремить свою ярость — алжирский паша указывает им пост, защищаемый рыцарем Симоном де-Мело, и они бросаются на него подобно потоку. Борьба возобновляется здесь сильнее, чем где-нибудь, неверные удваивают дерзость против хладнокровного мужества христиан. Главные средства обороны здесь гранаты, камни и особенно горящие круги. Действие последних было страшное, и большая часть непобедимых алжирских пиратов сделалась добычею огня, и, покрытые ужасными ожогами, могли считать за счастье, если им удавалось дотащиться до моря. Гассан-Паша видел гибель лучших воинов своих, он довольно испытал храбрость и стойкость осажденных и потому, отказавшись от дальнейшего приступа, уступил место Мустафе-Паше, который в продолжение шести часов штурмовал те же самые посты с храбрейшими янычарами своими. Но все тщетно! Героический отпор христиан истощил мужество и горячность оттоманов. В Мальте все взялись за оружие, даже дети появлялись на бреши и, не имея еще силы владеть копьем или мечом, поражали нападающих тучами камней. 2500 турков погибли в этот день. Осажденные потеряли 40 рыцарей и 200 солдат, и ни один из сражавшихся не остался без ран.
Несмотря на продолжительность и трудности осады, несмотря на огромные потери, турки не отказывались еще от своих намерений. Между Мустафой-Пашой и Пиали-Пашой часто возникали несогласия, но эти раздоры всегда уступали живейшему соревнованию, и после нескольких дней отдыха или распрей, принимались с новой деятельностью за осаду. Если бы мы хотели писать полную историю этой знаменитой осады, то должны были бы исчислить обширные осадные работы турков, их бесчисленные траншеи, подземные галереи, через которые проходили в ров, мины, подведенные под стены, мосты, переброшенные с контр-эскарпов на эскарпы, хитрости, ложные известия, которыми старались лишить мужества осажденных, нечаянные нападения и отчаянные атаки, и тысячи отдельных примеров мужества и жестокости, обозначающих все войны, особенно же войны тогдашнего времени. Но мы ограничимся только главнейшими действиями.
Паши разделили между собой осадные операции. Мустафа осаждал остров Ла-Сангаль, а Пиали — город. И тот и другой пробили уже значительные бреши, но до сих пор все приступы оставались безуспешными. Наконец сговорились попытать одновременный штурм в условленный день и час, чтобы разделить силы осажденных и достигнуть легчайшей победы. Солдатам обещали самые блестящие награды в случае победы и угрожали в противном случае гневом султана и ужасными казнями. В то же время попытались испугать христиан, показывая вид, будто новоприбывший флот привез подкрепления. Кончив все приготовления, приступили к общему штурму. Атака Мустафы, гораздо слабейшая, чем можно было ожидать, была скоро отбита, и с этой стороны городу было уже нечего опасаться, зато Пиали-Паша, горя желанием овладеть городом и присвоить себе таким образом всю честь предприятия, действовал с большою силою и смелостью. Четыре тысячи турков, окружавших императорское знамя, втихомолку собрались в траншеях, и в ту минуту, когда паша сообразил, что осажденные бросились отстаивать остров Ла-Сангаль, он подал знак идти вперед. Минуту спустя оттоманское знамя явилось на верху парапета и, раздуваемое ветром, распустило свои широкие складки. Вторжение турков было так быстро, что они с первого удара взошли на вершину бреши. Но здесь встретил их рыцарь Мальдонна с горстью храбрых, о которых разбилась вся их стремительность. Будучи слишком малочисленны, христиане все-таки должны были бы наконец пасть, и тогда город был бы взят. В городе объял всех ужас. Женщины, смотревшие со своих террас на ярость сражающихся, думали, что вал в руках неприятеля, и своими криками удваивали беспорядок и испуг. В эту критическую минуту на место побоища явился гроссмейстер, окруженный ста пятьюдесятью рыцарями, готовыми закрыть его своими телами. Узнав об опасности, Жан де-ла-Валетт спросил свое оружие, надел маску, опоясал мечь, взял в руку копье и со всею возможною скоростью пошел к бастионам, которые считал взятыми. Никакое смущение, никакое внутреннее движение не выражались в чертах его; взор его был ясен и горд, как прекрасные дни его молодости. «Дети, — говорил он следовавшим за ним, — дети, настал час сразиться и умереть за Бога и святую веру. Не имейте ни страха, ни сомнений. Каков бы ни был конец, день этот наш!» Не видя на конце улицы неприятеля, он сообразил, что опасность не так велика, как полагал, и что христиане, уступив бастион, держались еще во внутренних укреплениях. Тогда он надел латы и продолжал идти вперед, решившись победить или умереть. Сопровождавшие его рыцари первые бросились к бреши и тем выручили защитников ее. Гроссмейстер следовал близко за ними, он пришел на куртину, взошел на парапет, вмешался в толпу сражающихся и дрался как простой воин. Его просили уйти, командор де-Мендоза бросился к ногам его посреди схватки и представлял ему, что от его жизни зависит спасение всех, а смерть его погубит Мальту невозвратно. Но все было тщетно. Жан де-ла-Валетт не покинул бреши, пока турки не были отбиты и едва унесли с собой императорский штандарт, влача его в крови и пыли. Убедившись при этом случае в великости опасности и пользе своего присутствия на месте битвы, он оставил дворец и поместился близ того места, которое только что выручил. Неприятельская артиллерия громила дом, в котором он поселился, но он отвечал на все новые представления, что на 72 году не может кончить жизни с большею честью и достойнее пройденного поприща, как умирая за Бога и веру с братьями и лучшими друзьями своими.
Новые атаки вскоре подали повод к новым подвигам. Часто казалось, что турки овладеют брешью, не раз они считали себя обладателями города, но в самые опаснейшие минуты христиане оставались непоколебимы, и победа всегда увенчивала их мужество. Число их уменьшалось с каждым приступом, самые жестокие и незаменимые жертвы приносились ежедневно спасению города, и сам гроссмейстер был ранен. Число сражавшихся уменьшилось до того, что больные и раненые должны были возвратиться на стены. Артиллерия турецкая не умолкала, и стены в иных местах были до того разрушены, что грудь и оружие рыцарей служили там единственной опорой. Народ мальтийский, женщины, дети, воодушевленные примером гроссмейстера, поражали врагов тучами камней, метали в них капканы, которые ранили голову, запутывались в одежде, или падали на ноги и искалечивали их. Бились на кучах мертвых и умирающих, потому что с той и другой стороны не имели ни времени, ни средств убирать их. Жан де-ла-Валетт появляется на самых опасных местах, и, казалось, само провидение охраняло его среди стольких опасностей.
В исходе августа христиане, видя некоторые признаки перемены погоды, начали надеяться, что неприятель будет принужден снять осаду, когда вдруг им стала угрожать близкая гибель. Кастильский пост, часто штурмованный и всегда удачно отстоянный, впал в руки неверных. Впрочем, они овладели им не приступом, а вернейшим средством — сапою, защищаемой рядом бочек, наполненных землей. Неприятель легко удержался наверху бреши, и рыцари были принуждены отступить во внутренний редут. Оттоманы обладали теперь такой важной позицией, что овладели бы неминуемо городом, если бы она долго осталась в руках их. Собрали военный совет, но никто не находил средства спасения. Почти все рыцари были того мнения, что должно покинуть город и отступить в замок Св. Ангела с оружием, припасами военными и съестными. Один гроссмейстер не разделял этого мнения. Он доказал, что это предприятие представляет самые гибельные последствия, и туркам легко будет овладеть замком, пользуясь беспорядком, неизбежным при отступлении. Он доказал, что как скоро уступят город, остров Ла-Сангаль падет также, потому что он не может устоять один. Затем просили гроссмейстера, чтобы, по крайней мере, он заперся в замке с казною и архивом ордена, но он отвечал, что не расстанется до самого конца со своими братьями по оружию и, не теряя более времени в пустых рассуждениях, занялся средствами к изгнанию неприятеля из кастильского поста.
Непоколебимое мужество, удивительная плодовитость ума и знание военного дела скоро открыли ему решение задачи. Прогнав неприятеля, он с неимоверной быстротой соорудил новый вал на развалинах старого и таким образом закрыл брешь, которую турки считали вратами к победе.
Между тем как осада тянулась, отряды, обещанные испанским королем Филиппом II и доном Гарсиею, вице-королем Сицилии, наконец соединились, и вскоре в виду Мальты показался христианский флот. Алуч-Али поручено было опознать его. Возвратясь, он объявил, что корабли вышли опять в открытое море, но он полагал, что весь флот появится скоро и, вероятно, постарается силой войти в гавань Мирза-Мушиет, чтобы овладеть турецкими галерами в то время, когда экипаж будет на берегу. Пиали-Паша, желая прежде всего спасти свои суда, объявил, что намерен выйти в открытое море, чтобы не подвергнуть неминуемой гибели их. Однако же турецкий военный совет решил, что надо попытать приступ со всеми войсками, после чего, в случае неудачи, подумать о средствах к скорому отъезду. Но турецкие войска были истощены усталостью, голод, жажда и болезни начали поражать армию, и все думали только о том, как бы удалиться из земли, столь пагубной для них. Начальники не знали, к какому средству прибегнуть, чтобы привести войска к повиновению, когда Гассан-Паша объявил, что лично пойдет на штурм со своими пиратами и собственной рукой водрузит знамя Алжира на бреши. Мустафа поклялся, что взберется на вершину бреши и что, если достанет у него еще столько сил и жизни, покажет своим войскам путь к победе! Немедленно сделали все приготовления, каждому был указан пост его, пушки загрохотали снова, и все предсказывало беспощадную борьбу. Но эта последняя попытка не удалась, наступила минута, когда они должны были отказаться от торжества, отныне уже невозможного: знамение освобождения засияло над героической Мальтой.
Испанский флот опять появился в виду острова 7 сентября и высадил на мелкое прибрежье восьмитысячный корпус и большое количество всяких припасов. Часа было достаточно на высадку, она совершилась так тихо и в таком порядке, что турки узнали об ней только тогда, когда корпус был уже в Старом городе. Вскоре затем явился дон Гарсиа в виду замка Св. Ангела. Сперва сделал он три выстрела, а потом все галеры его дали три залпа. Этот сигнал известил гроссмейстера, что помощь вступила в город. Можно представить себе радость мальтийцев!.. В ответ на залпы дона Гарсиа гроссмейстер приказал звонить в колокола, трубить в трубы и выставить все флаги — у него почти не оставалось ни зерна пороха.
Алжирский паша в сопровождении Алуч-Али вышел с 80 галерами, чтобы атаковать христианский флот, но последний вскоре скрылся, не приняв бесполезной битвы, и пираты принуждены были отказаться от преследования его. С этой минуты неверные помышляли уже только о снятии осады и, дав по городу последний залп из всех пушек своих, тотчас начали отступление. Они показали при этом такую деятельность, что 8 числа вся армия их находилась уже под защитой сент-эльмского полуострова. Первую перевезли на флот артиллерию, и самые войска готовы были сесть на корабли, когда один сардинский ренегат донес Мустафе-Паше, что христианская армия состоит всего из каких-нибудь шести тысяч человек, неопытных, изнуренных переездом и командуемых начальниками, которые между собой не согласны ни в чем. Это известие возвратило Мустафе некоторое мужество, и он устыдился снятия осады при одной вести о прибытии подкрепления, число которого даже было неизвестно ему. В военном совете решили, что, прежде оставления острова, должно еще раз попытать счастья, напав на вновь высаженные войска, в надежде, что поражение их доставит туркам наконец обладание всем островом и его укреплениями. Вследствие этого решения 11 сентября турецкий флот отправился наливаться водой, и 13 000 турков, запасшись съестными припасами на два дня, пошли к Старому городу. Уведомленные о намерении неприятеля, христиане взялись за оружие, выстроились в три колонны и с распущенными знаменами вышли навстречу оттоманам. Жажда битвы воодушевляла христиан, казалась верным ручательством в победе. Распоряжаясь искусно и со знанием дела, дон Альвар де-Санд выбрал выгодную местность, расставил стрелков своих на возвышенной местности, господствовавшей над дорогой, по которой должны были следовать турки, возвращаясь на корабли, и вступил в бой. Дело было решено мгновенно: атакованные с редкой горячностью и силой, турки были опрокинуты, смяты и обращены в бегство, Гассан-Паша один показал несколько решимости и знания военного дела. Во главе отчаянных пиратов своих он бросился во фланг христианам, прогнал аркебузиров их и проник в центр армии, но здесь в свою очередь встретил такой отпор, против которого не устояли его воины и, увлекаемый бегущей армией, думал только о том, как бы добраться до своих кораблей. Несмотря на палящий зной и тяжесть вооружения, христиане с неистовством преследовали турков. Многие роты скидывали свои кирасы, чтобы легче бежать, и это не было опасно, потому что неприятель не думал более сопротивляться. Кровопролитие было ужасно! Христиане не давали никому пощады и были так озлоблены, что преследовали беглецов в самую воду. 3000 турков погибли в этот день, и Мустафа сам был обязан спасением единственно преданности своих телохранителей, которые почти все дали изрубить себя, чтобы защитить его отступление. Христианское войско потеряло всего 14 человек.
После этого поражения армия возвратилась в Константинополь, а Гассан-Паша уехал в Алжир. Так кончилась, после четырехмесячных беспрерывных битв, осада Мальты, защита которой составляет одну из блистательнейших страниц в новой истории. Здесь пролилась кровь 20 000 турков и 9 000 христиан. Мальтийский орден, прославивший свое имя этим великим событием, потерял только 260 рыцарей. Говорят, что турки сделали более 60 000 пушечных выстрелов как в город, так и в форт Сент-Эльма.
Эту великую драму увенчало, шесть лет спустя, достопамятное лепантское морское сражение, уничтожившее морскую силу Турции и принудившее африканских пиратов довольствоваться менее заносчивыми замыслами и одними частными грабежами.
Глава 8.
Упадок Оттоманских морских сил. Последние успехи африканских пиратов в Средиземном море. Войны Людовика Xiv. Падение Алжира
править
Султан константинопольский, узнав о поражении своей армии и о множестве неудач и потерь, пришел в неописуемый гнев и, бросив к ногам депешу, принесшую ему эту весть, воскликнул: «Флаги мои унижаются везде, где нет меня! Бог, давший мне престол, даст и средства к отмщению!»
Но это отмщение не состоялось. Другие политические занятия скоро отвлекли Сулеймана от его планов. Завоевание Венгрии истощало казну его, и смерть поразила его самого в ту минуту, когда армия в глазах его одерживала дорого купленную победу.
Наследник его, Селим, не имел отцовского ума, и турецкие морские разбойники, принужденные к покою необходимостью вознаградить огромные потери, понесенные лучшими войсками Порты перед Мальтою, несколько времени не тревожили Средиземного моря. Между тем Филипп II, король испанский, готовил пиратам новые средства преследованиями, которые начал вдруг против последних мавров, остававшихся в Гранаде и нерешавшихся до тех пор покинуть свою отчизну. Этот государь поднял вдруг самые жестокие гонения и притеснения, пример которых явил конец средних веков.
Мавританское народонаселение отреклось от мусульманской веры и приняло крещение, чтобы избегнуть инквизиции, но оно сохранило свое национальное платье, нравы и язык. Мавры пришли в необходимость расторгать узы семейственные и отказаться от последних воспоминаний об отечестве и религии своей, мужчинам запрещали употребление бань, женщинам — являться публично под покрывалом, тем и другим говорить по-арабски. Наконец, для переполнения меры притеснений, отнимали детей с пятилетнего возраста у родителей и отдавали их насильно на воспитание в христианские школы.
Слишком слабые, чтобы взяться за оружие, испанские мавры отправили тайных агентов в Турцию и варварийские владения, чтобы призвать их к вторжению. Посланные их посетили Фец, Алжир, Константинополь, между тем как в Альпухаррасских горах подготовлялось новое восстание. Но Селим помышлял тогда об овладении Венецией, алжирский губернатор о завоевании Туниса, и маврам, предоставленным самим себе, оставалось вести небольшую войну около двух лет до ноября 1570 года, когда экспедиция под начальством дон Хуана Австрийского, побочного брата Филиппа II, уничтожила последние усилия их. Те, которые избегли смерти, укрылись в Африке, где соединились под знаменами ислама.
Взятие Туниса Алуч-Алием, наместником Гассана-Паши, ознаменовало зиму 1570 года. Но Алуч-Алию, который проник в город только с помощью тайных связей с жителями, не удалась попытка взятия Гулетты, храбро защищаемой испанским капитаном Пекоэнтелем. В следующем июне месяце, он сделал воззвание ко всем пиратам варварийского прибрежья, собрал эскадру и начал разъезжать по Средиземному морю с намерением соединиться на востоке с Пиали-Пашою. Прибыв в сицилийские воды, он встретил конвой в 20 кораблей, нагруженных съестными и воинскими припасами, везомыми в Мальту Сен-Клеманом, начальником орденских галер. Рыцарь этот, недостойный места, им занимаемого, потерялся во время сражения и был взят. Прочим кораблям удалось бежать в беспорядке, и Алуч-Али, отвезши свою добычу в Алжир и исправив поспешно повреждения своих судов, поехал опять к берегам Сицилии и Италии, куда влекла его надежда на добычу. Весной 1571 года он соединился с оттоманским флотом под начальством Пиали-Паши.
Между тем христианские государи, устрашенные грозным положением Турецкой империи, почувствовали необходимость соединиться против этого общего врага. По голосу папы Пия V образовалась священная лига, и двести двенадцать военных кораблей с многочисленным экипажем направились к Греческому архипелагу, чтобы дать всем морским силам мусульман решительную битву.
Двести турецких галер и 60 кораблей пиратов маневрировали под начальством Пиали-Паши, вокруг него толпились отборные предводители мусульман, в числе которых должно назвать Мухаммед-Бея, санджака (губернатора) триполийского и сына страшного морского разбойника Сала-Реиса, Гассана-Пашу, сына Хеир-Эддина, Хар-эль-Хаджи-Али, пирата алжирского и Алуч-Али, прозванного Килиджи или Мечом по причине своего мужества, — он, который считался величайшим моряком, какого видел свет после Хеир-Эддина Барберуссы.
Христианским флотом командовал дон Хуан Австрийский. Генералы беспокоились о результатах опасного дела, в которое пускались. Папский легат старался внушить им слепую уверенность и обещал именем Бога блистательную победу. Оттоманы презирали противников. Два флота искали друг друга, — не для того, чтобы уничтожить один или другой, но чтобы поочередно гоняться за врагом, и никто не ожидал встретить серьезное сопротивление. Они пришли на вид друг друга в воскресенье 7 октября 1571 года при входе в Лепантский залив, на пространстве между Кефалонскими островами и твердой землей. Турки приветствовали противников своих радостными криками, украсили корабли свои флагами и стреляли из пушек в знак того, как пламенно они желают померяться с христианами. С обеих сторон начальники отдали поспешно приказания строиться в боевую линию. Дон Хуан Австрийский стал в центре с галерами папскими, савойскими, венецианскими и генуэзскими. Барбариго начальствовал левым крылом, упиравшимся в твердую землю, а Андреа Дориа развернул правое крыло к морю.
Али-Паша, подражая маневрам христианского флота, стал в центре, окруженный Гассаном-Пашою, Мухаммед-Беем и Сироккою, с кораблями Алжира, Триполи и Александрии, Алуч-Али командовал левым крылом против Дориа.
Дон Хуан Австрийский дал знак к битве, водрузив на своей галере штандарт святой лиги, благословенный и данный папою. Пушечный выстрел с обеих сторон, сделанный в одно время, начал битву, которая вскоре сделалась общей. Гром артиллерии, треск ружейной пальбы, крики сражающихся и густой дым, омрачавший день, внезапно посеяли в эту страшную борьбу кровавое смущение. Со стороны христиан Барбариго имел первые успехи, потопив галеру Сирокко, санджака александрийского. Эта потеря привела в ужас правое крыло турков. Дон Хуан Австрийский в то же время сцепился с адмиральским кораблем, который поражал страшным огнем. Али-Паша был разорван ядром надвое. Испанцы тотчас бросились на абордаж, убили моряков и янычар и заменили императорский флаг Селима штандартом священной лиги. Однако же выигрыш сражения был еще далек; вследствие фальшивого маневра крыло под начальством Дориа потерпело: против него были корабли Алуч-Али. Десять галер Мальтийского ордена были окружены и взяты, и пираты, на минуту победоносные на этом пункте, готовы были разорвать линию христиан, — но дон Хуан приспел на выручку. Алуч-Али, мало заботясь о продолжении битвы, шансы которой становились во вред мусульманскому флоту, прошел, стреляя из всех пушек, через ослабленное препятствие, противопоставляемое ему Дориа, и выбрался в открытое море, благодаря легким бригантинам, не покидая своей добычи, которую отвез в Константинополь. После измены союзника, на которого надеялись всего более, турки совершенно потеряли мужество: ужасное бегство и страшная резня довершили их бедствия. Флот их доставил 300 пушек христианам, которые убили в этот день более 30 000 человек.
Султан Селим пришел в ужас при вести об этом поражении, а между тем принял Алуч-Али-Килиджи как спасителя обломков своего флота и пожаловал ему звание великого адмирала на место убитого Али-Паши.
"Победа лепантская, — говорит французский историк де-Ту, — самая значительная, какую когда-либо одержали над турками и из которой христиане извлекли наименьшую пользу. Соперничество союзников и противоположность интересов каждого государства лишили всех плодов ее. Алуч-Али-Килиджи, вышедший, подобно Хеир-Эддину, из рядов простых морских разбойников и достигший подобно ему до высшего звания в турецком флоте, на следующую весну снова явился в Архипелаге со 160 кораблями и, с ловкостью пользуясь расторжением священной лиги, сумел выказать себя еще столь страшным, что 15 марта 1573 года Венецианская республика, не в силах будучи сопротивляться ему, заключила с ним мирный договор, уничтоживший память об утратах Лепантской битвы.
Прежде возвращения в Испанию дон Хуан Австрийский поплыл к Тунису, высадил 25 000 человек и выгнал турецкий гарнизон, но едва это известие достигло Константинополя, Алуч-Али-Килиджи поспешил вознаградить эту неудачу. Тридцатишестидневной осады было достаточно для отнятия у испанцев завоевания Карла V. Но это было последним проблеском оттоманского могущества. Лепантская битва нанесла ему гибельный удар, от которого оно никогда уже не оправилось. Начиная с этого времени, обширные подвиги мусульманских пиратов исчезают на Средиземном море. Алжир и Тунис объявили себя независимыми государствами и признавали за Константинополем уже только воображаемое господство.
Торжественное посольство представило в 1627 году султану Амурату IV, что, благодаря жадности и скупости пашей, сокровищница не в силах более поддерживать гавань и укрепления, что милиция, не получающая следующего ей жалованья, или принужденная бесконечно долго ждать его, ослабевает со дня на день, что, без сомнения, мавры и арабы при первой поддержке какой-нибудь христианской нации рано или поздно изгонят турков и отнимут у Турции одно из лучших заморских владений ее. Вследствие того милиция просила дозволения избирать себе впредь начальников из среды своей, она предлагала платить за это право ежегодную дань и допускать даже по-прежнему пашей с прежними почестями, но предоставляя им только право голоса в государственном совете, где они будут охранять выгоды султана. Настоящей же причиной этого поступка было то, что алжирцы были недовольны обязательством — не нападать на корабли народов, с которыми Турция заключила мирные или торговые трактаты. Амурат, занятый войной с Персией и многочисленными политическими переговорами с разными христианскими государями, согласился на желание алжирцев. Это значило — дать полную волю их хищничеству. С этих пор начинается для Алжира новая эра — эра независимости. Сбросив иго оттоманской империи, турецкие пираты перестали уважать трактаты, защищавшие французскую морскую силу от их нападений. Воровство и морской разбой, единственная нужда их, сделались их единственным законом, а так как Франция была ослаблена междоусобными войнами и не могла следить за отдаленными происшествиями, то торговля ее с каждым днем падала более и более в Средиземном море.
Однако же, несмотря на опустошительные войны первой половины XVI столетия, Марсель сумел поддерживать почти беспрерывные мирные торговые сношения с варварийскими государствами, и особенно с Алжиром. В 1561 году два арматора этого города, Тома Леиш и Барлен Дидье, основали контору в Ла-Калле, близ тунисской границы — и вот начало французских поселений в Северной Африке. Контора Ла-Калль начала процветать и, несколько лет спустя, марсельцы вошли в переговоры о назначении консула в Алжир. Уже в 1564 г., в царствование Карла IX, делали подобную попытку. Карл назначил на это место марсельского негоцианта Бертолля. Бертолль произнес присягу перед графом де-Танд, губернатором Прованса, но никогда не был допущен в свою резиденцию. В 1579 г., в царствование Генриха III, марсельцы все еще не добились этой милости, однако же французское консульство основалось вскоре за тем. Монахи Св. Троицы из Марселя, преимущественно занимавшиеся выкупом пленников, приобрели это право, и первым консулом был отец Буанно, появившийся в Алжире в 1581 году. Четыре года спустя паша приказал заключить его в тюрьму. Смуты, господствовавшие тогда во Франции, не позволяли требовать вознаграждения за это оскорбление, и до сих пор неизвестно, занял ли Буанно снова прежнее место свое. Как бы то ни было, с 1581 г. до начала XVII столетия морские разбои не были предметом политических сношений.
В первых годах XVII столетия бич возобновляется по случаю неудачной экспедиции испанцев. Эскадра их, под начальством Андреа Дориа, была рассеяна в 1601 году бурей. Гордость Алжира возросла от этого, и дерзкая милиция его не видела более ничего, достойного уважения. В 1604 году неважное учреждение марсельцев возбудило ее жадность, толпа янычар напала на него и разрушила его до основания. При известии об этом Генрих IV прибегнул к влиянию султана Мухаммеда III и, воспользовавшись добрым расположением этого государя для возобновления старых дружественных договоров, попросил его посредничества, чтобы пиратам Алжира и Туниса было запрещено впредь нападать на корабли, плавающие под французским флагом. Но приближалось время, когда владычество Константинополя должно было сделаться словом без значения на африканских берегах. Фирман Мухаммеда III только доказал бессилие этого государя. Г. де-Брев отправился в 1605 году в Тунис и Алжир, чтобы требовать исполнения его. В первом из этих городов паша принял его учтиво, но когда он объявил цель своего послания, совет зароптал, и Кара-Осман, ага янычар, громко объявил, что никто не будет повиноваться повелениям султана. Алжирцы, будучи хитрее своих соседей, а, может быть, и более уверены в своей силе, с угрозами прогнали посланника, который с трудом пробрался на корабль свой, чтобы спастись от насилий. Занятый другими интересами, Генрих IV не попытался наказать за оскорбление, нанесенное послу его, и несколько лет спустя, в 1609 году, морские разбойники были подкреплены миллионом морисков, принужденных неосторожной политикой покинуть Испанию. Мориски были последние потомки андалузских мавров, так часто и так жестоко преследуемых. Испания, лишив себя народонаселения земледельческого и искусных промышленников, причинила более зла Европе, чем самая кровопролитная война. Изгнанники, унеся с собой сознание своего разорения и нищеты, разумеется, были как нельзя более расположены вознаградить себя за свои потери. Сходство религии открыло им убежище на всем берегу Африки, их приняли гавани Алжира, Туниса и Триполи в Средиземном море, и гавань Сале на океане. Мориски научили пиратов искусству строить лучшие корабли, потому что дотоле самые большие флоты составлялись только из гребных галер, и они едва знали употребление парусов и палубных судов. 30 000 христианских невольников принялись, под бичом своих владык, сооружать страшный флот, и в 1617 году Алжир насчитывал семьдесят кораблей, которые, разделенные на две эскадры, подобно туче ястребов прошли Гибралтарский пролив и частью бросились на остров Мадеру, откуда пираты увезли даже колокола, частью на мыс Санта-Мария, между Лиссабоном и Севильей, чтобы запереть пути из Америки и обеих Индий. Флаг их проник до льдов Исландии, и даже берега Англии не были пощажены от вторжений этих зверских опустошителей.
Шесть лет спустя, Людовик XIII возобновил переговоры, прерванные его предшественником, и Сансон Наполлон получил приказание отвезти в Алжир новые настояния султана. Прибыв 20 июня 1626 года, французский посол едва вышел на берег, как подвергся, подобно своему предшественнику, угрозам народа и оскорблениям янычар, громко предлагавшими сжечь его живого. Твердость его поступков уняла однако самых горячих, но когда он был приведен к паше и на диван, буря возобновилась: его обвинили в предъявлении поддельных фирманов султана, и самые умеренные решили сторожить его на виду, между тем как в Константинополь отправится депутация для проверки его слов. По возвращении посланных и несмотря на привезенные ими свидетельства, переговоры подвигались вперед так медленно и с такими препятствиями, что Сансон Наполлон был принужден прервать их. Но город Марсель, торговые выгоды которого требовали улаживания этого дела за какую бы ни было цену, решился на добровольную дань, главные города Франции последовали его примеру, и Наполлон возвратился в Алжир купить мир, который был невозможен посредством дипломатических переговоров. 19 сентября 1628 г. был подписан трактат, который продал Франции за ежегодную дань в 16 000 ливров право возобновить заведения Ла-Каллы и прибавить к ним еще несколько приморских пунктов для ловли кораллов, торговли лошадьми, кожами и шерстью. Та же конвенция постановляла обоюдный размен невольников, что вперед больше не будут брать их и что, наконец, алжирцы не будут более иметь права даже осматривать корабли, плывущие под французским флагом. Договор этот был куплен дорогой ценой, потому что, кроме ежегодной дани, должно было раздать еще 100 000 ливров в виде подарков и магарычей сановникам дивана и даже простым янычарам.
Существование французских контор было слишком выгодно туземным племенам, и потому они не думали тревожить их, но алжирские турки, поведение которых имело единственною целью приобретение богатств, мало заботились о святости трактатов. Вскоре со стороны их возникли затруднения насчет точного исполнения условий, заключенных с Сансоном Наполлоном. Французские невольники, содержимые в мусульманских тюрьмах, большей частью были люди промышленные и ремесленники, весьма полезные пиратам для публичных работ. Владельцы их употребляли все возможные хитрости, чтобы отделаться от необходимости выдать их. В продолжение восьми лет не прекращались переговоры о выкупе их поодиночке. Наскучив жалобами стольких семейств, тщетно напоминавших о святости договоров, Людовик XIII приказал снарядить эскадру из 13 кораблей, которая вышла из тулонской гавани в сентябре 1637 года под начальством адмирала Манти. Но только что вышла она в открытое море, над нею разразился страшный ураган, рассеявший корабли. После продолжительной борьбы с яростью волн, адмирал один появился в виду Алжира, вступил в гавань под парламентским флагом, чтобы скрыть событие, лишившее его кораблей, и не побоялся предать себя в руки пиратов, чтобы дипломатическим путем достигнуть того, чего уже нельзя было требовать с оружием в руках. Начальники янычар, собравшиеся для выслушивания его предложений, отвечали на них одними неистовыми криками. Восставший народ бросился толпой и хотел сжечь французский корабль. Манти нужны были вся его твердость и присутствие духа, чтобы здраво и невредимо отретироваться под защитой нескольких офицеров паши. Прибыв на борт, он немедленно приказал сняться с якоря, но, негодуя на оскорбительный прием, поднял красный флаг в знак близкой мести. Несколько дней спустя один из кораблей его эскадры, успевший отыскать путь свой после бури, взял близ африканского берега две алжирские фелуки, нагруженные товарами значительной ценности. При известии об этом пираты тотчас решились на страшную месть, вооружили пять галер и отправились грабить французские конторы в Ла-Калле и на многих других пунктах. Эта экспедиция, совершенная с быстротою и смелостью, доставила им несметную добычу и более 300 пленных, которые, по прибытии в Алжир, были брошены в темницы паши. Но в следующем году арабы, соседние с разоренными поселениями и извлекавшие большие барыши из торговых сношений с французами, вдруг отказались платить турецкому правительству дань, наложенную на них, под предлогом, что изгнание французов лишило их единственных источников к уплате. Корпус янычар, посланный против них, был изрублен, и вскоре восстание это сделалось до того страшным, что угрожало самому Алжиру, и последний мог заключить мир только тогда, когда согласился на все условия туземцев, которые они постановляли насчет будущей своей зависимости. Прибрежные поколения были освобождены от взноса недоимочных налогов, и турки обязались возобновить на собственный счет заведения в Ла-Калле, во Французском бастионе и на мысе Роза. Работы эти кончены в 1640 г., и марсельские торговцы, восстановленные в своих владениях, не были более тревожимы даже посреди почти беспрерывных войн, которые вел Людовик XIV с мусульманскими пиратами. Выгоды арабов защищали купцов лучше, нежели ядра французских эскадр, а турки сознавали необходимость сохранить мир за собой, чтобы обратить все силы свои против внешнего врага.
Но если эти грозные владыки умели смягчить свою систему налогов и хищений относительно арабов, когда того требовали их спокойствие и выгода, они, напротив, питали непримиримую политическую ненависть к кулуглисам. Кулуглисы (Куль-Оглис, солдатские сыновья) происходили от связи янычар с мавританскими женщинами, но, боясь дать силу туземному племени, алжирское правительство отстранило с 1629 года сыновей, происходивших от этих браков, от всякого участия в должностях государственных. Сбросив иго константинопольских султанов, алжирская милиция опасалась, чтобы мавры, допущенные в ряды ее, не составили рано или поздно оборонительного союза против ее деспотизма: исключить их от всякой военной или гражданской должности казалось единственным средством удержать их под строгой опекой. Кулуглисы, обязанные жизнью туземкам, образовали единственную связь между турками и мавританским племенем, и то, что показалось бы искусным законодателям драгоценным средством к слиянию разнородных пород и к созданию со временем могущественной национальности, в глазах пиратов было только опасностью, от которой должно было избавиться во что бы то ни стало. Заглушив голос крови и чувства семейные, они одинаково отвергли мавров и кулуглисов. Под предлогом заговора против них, янычары собрались в числе 2000 и внезапно объявили кулуглисов лишенными всех мест и званий, которые они занимали. Для подкрепления этой меры им приказали, под опасением неминуемой смерти, оставить Алжир в продолжение месяца. Это решение лишало детей навсегда политического наследства после отцов своих, чтобы передать их сборищу иностранцев — урожденных турков или ренегатов — которых случай, страсть к приключениям или необходимость избежать наказания за совершенные ими в отечестве преступления приводили ежегодно в Алжир. Уступая угрожавшей им буре, кулуглисы повиновались сначала. Только небольшое число их осталось в городе или его окрестностях ждать лучших дней. Так прошло несколько месяцев, после чего, думая, что опасность миновала, или, по крайней мере, ослабла, они показались снова. Но первые, решившиеся на такой неосторожный поступок, были схвачены по приказанию паши, зашиты в кожаные мешки и брошены в море.
Этот страшный пример показал кулуглисам, что вся надежда на мирное возвращение себе своего места в государстве навсегда потеряна, и они два года пробыли согбенными под уничижавшим их игом. Но это время изощрило их ненависть, жаждая мести, они составили тайное общество, опасных замыслов которого не узнал никто вне их круга, и когда наступила минута действовать, только 50 смельчаков, пользуясь забвением, которому их, по-видимому, предали, нарядились в женское платье, закрыли лица вуалью и со спрятанным под платьем оружием вошли в город с разных сторон, подошли к касбе, захватили врасплох часовых и заперлись в этой цитадели. Найди они между маврами решительных товарищей, судьба Алжира изменилась бы, владычество турков было бы уничтожено. Но мавры, беспечные и трусливые, испуганные столь дерзким поступком, который должен был привести яростную борьбу, заперлись в домах своих и покинули на произвол судьбы родственников, сыновей, друзей своих. Турки, уведомленные о занятии касбы и малочисленности противников, вооружаются и толпою бегут к цитадели, которую окружают. Приглашаемые к сдаче, кулуглисы объявляют, что не иначе отворят ворота, как по восстановлении прав их. Тотчас подан сигнал к атаке. Внешняя стена цитадели, слишком обширная, чтобы ее могли защищать на всех пунктах, сильно штурмована. Ворота сломаны пушечными выстрелами, янычары устремляются подобно потоку во внутренность укреплений и, кулуглисы, бессильные против этой толпы неумолимых врагов, предпочитают смерть ожидающим их мучениям: они, сражаясь, отступают до порохового погреба и зажигают его. Тысяча турков, убитых взрывом, 500 городских домов разрушенных и более 5000 трупов жителей, погребенных под развалинами, ознаменовали их отчаяние. Когда прошел первый панический страх, причиненный этой неожиданной катастрофой, взбешенные янычары рассеялись по всему городу. Кулуглисы, не участвовавшие в возмущении, были везде отысканы и схвачены, ужаснейшими муками вымещали на них мужество их братии. Одни были колесованы живые, другие пригвожденные руками и ногами к лестницам, ждали на них медленной и мучительной смерти, одних зарывали живых в землю, других сажали на кол, иные, наконец, брошенные на баб-азунские крючья, в продолжение трех, четырех дней ожидали смерти, палимые знойными лучами солнца и изъязвляемые насекомыми!
После этой страшной мести первой заботой пиратов было возобновление касбы. Они развили при этом невероятную деятельность, все жители города и окрестностей были принуждены участвовать в работах, и в несколько дней новая цитадель выросла из вулкана, пожравшего прежнюю. Впрочем мавры и кулуглисы никогда не были восстановлены в правах своих. Когда, позже, политические интересы потребовали усиления турецкого войска, их стали определять в него, но под названием вспомогательного войска, без всякой надежды на получение какого бы ни было, хотя самого низшего чина. Таковы почти единственные происшествия, какие представляет история пиратов до царствования Людовика XIV.
В 1662 году французская морская сила, состоя из 15 или 16 мелких и ничтожных судов, не была в состоянии участвовать в великой борьбе Англии с Голландией, но могла защищать торговлю Франции и препятствовать вторжениям пиратов Средиземного моря, часто появлявшихся у берегов Прованса и Лангедока. Людовик XIV в продолжение пяти лет приказывал беспрестанно сторожить их, и это исполняли так успешно, что в 1670 году заключили новый договор насчет освобождения невольников и безопасности купцов. Вдруг овладение властью в Алжире беем Баба-Гассаном, достигшим владычества убиением своего предшественника, воскресило после десятилетнего мира алжирские морские разбои.
Баба-Гассан, желая польстить янычарам, которым был обязан своим возвышением, приказал вооружать эскадру и сделать большие приготовления, потом, без всякого повода к разрыву, призвал французского консула и, показывая ему с террасы своего дворца корабли, готовые отплыть в море, сказал с гордостью: «Мир с твоим отечеством расторгнут, горе твоему господину, вздумавшему освободить себя от могущества Алжира — великолепного и хорошо охраняемого, уведоми его, если хочешь, что через несколько дней гордость его будет сражена, морские силы его в моих гаванях и торговля его уничтожена».
Этот дерзкий вызов был принят так, как заслуживал. Во Франции считалось в 1681 году более ста линейных кораблей с 60 000 матросов. Людовик XIV поручил храброму и славному Дюкэну смыть пятно, нанесенное французскому флагу.
Людовик XIV находился тогда в апогее своей славы. Он только что заключил после блистательных войн знаменитый Нимвегенский трактат, обладал многочисленной, храброй армией с опытными начальниками, и флоты его, под начальством д’Эстре, Вивонна, Дюкэна и Турвилля, покрыли себя славой не в одной морской битве. Итак, не для чего было откладывать долее заслуженное наказание. Дюкэн отправился с одиннадцатью линейными кораблями, 15 галерами, 5 бомбовыми галиотами, двумя брандерами и несколькими тартанами. В первый раз решились испытать на море употребление бомбовых мортир, изобретенных и предложенных молодым офицером Рено д’Элисагаре. Галиоты-огневержцы, изобретенные Рено, были суда силой в 50пушечный корабль, но плоскодонны и сильно обиты железом, чтобы противостать отбою бомбы в минуту выстрела. На каждом галиоте находились две мортиры перед большой мачтой и восемь пушек на задней части корабля, по четыре с каждой стороны.
Флот Дюкэна явился перед Алжиром около исхода августа 1682 г., но волнение несколько дней препятствовало атаке. Наконец открыли огонь. Дурно направленный сначала, он причинял мало вреда неприятелю, одна мортира метнула бомбу так неудачно, что она упала назад на галиот. Дюкэн приказал галиотам подойти ближе к городу, и пальба возобновилась с большей верностью и живостью. Обстреливание продолжалось всю ночь и причинило страшные опустошения в Алжире и порте. На следующий день дурная погода принудила адмирала разорвать свою боевую линию, но 3 сентября произошло еще страшнейшее против первого бомбардирование. На другой день отец Леваше, исполнявший в Алжире должность консула, подъехал к адмиральскому кораблю с одним турком и толмачом для переговоров. Дюкэн отказался принять его на корабль, куда допустил только турка и толмача, которым сказал: «Если алжирцы хотят мира, пусть приедут сюда вымаливать его на коленях и предадут себя мне безусловно». И, не ожидая, как примут это условие, он приказал удвоить пальбу.
5 сентября явились новые депутаты со стороны Баба-Гассана. Дюкэн потребовал прежде всего выдачи всех христианских невольников. Это условие было отвергнуто. Но как дурная погода начала угрожать безопасности флота, то адмирал был принужден отказаться от дальнейшего преследования своих успехов: 12 сентября он поднял паруса и отплыл в Тулон. Эта экспедиция, пагубная для пиратов, но успех которой далеко был неполон, имела однако сильный отголосок в Европе, как по поводу обновления мортир на галиотах, так и по случаю почти совершенного разрушения одной части города. Однако же турки нисколько не унывали, они хвалились, напротив, что довольно богаты для того, чтобы выстроить вновь весь город. Поэтому Людовик XIV решился весной следующего года приняться за дальнейшее исполнение своего плана. Зиму употребили на починку поврежденных кораблей и на усовершенствование галиотов д’Элисагаре.
Новая экспедиция вышла в море около конца июня 1683 года. Под Алжиром к ней присоединились еще пять кораблей под начальством маркиза д’Анфревиля. 28 июня галиоты утвердились под пушками города, открыли бомбардирование и завалили улицы горючими веществами. Смущение алжирцев было так велико, что диван поспешил отправить отца Леваше для новых переговоров. На этот раз ему посчастливилось: Дюкэн принял его и поручил ему объявить дивану и паше, что, прежде всякого открытия переговоров, он требует безотлагательной выдачи всех христианских невольников, французов или иностранцев, взятых под французским флагом, грозя немедленно возобновить огонь при малейшем споре об этом предмете. Диван, опасаясь возмущения при прочих смутах, поспешил согласиться на требование адмирала и на следующее утро часть невольников была выдана. Потом Дюкэн потребовал выдачи в виде заложников Меццоморте, адмирала алжирского флота, и Али, одного из знаменитейших капитанов, занимавшего место вроде морского министра. Это новое требование, подкрепляемое грозным положением, было также исполнено, и притом тем с большей поспешностью, что бей Баба-Гассан очень тревожился ежедневно увеличивавшимся влиянием, которое приобретал Меццоморте над беспокойным и подозрительным духом турецкой милиции. Самое тягостное для алжирцев условие было произнесено последнее: Дюкэн требовал немедленной уплаты 1 500 000 франков за военные издержки и призы, взятые в последние годы. Баба-Гассан объявил адмиралу, что не имеет средств уплатить такую значительную сумму, но Меццоморте, желавший во что бы то ни стало выйти из своего неприятного положения, воспользовался минутой, когда удалялся алжирский посланный и просил Дюкэна отпустить его в город, обещая сделать более в час, чем Баба-Гассан в две недели. Оставляя корабль, Меццоморте пожал адмиралу руку, обещая ему быстрые вести об успехе своих намерений. Действительно, выйдя на берег, он прямо пошел во дворец бея и приказал четырем приверженцам своим заколоть его, потом надел кафтан убитого, приказал объявить народу о своем вступлении на престол, водрузить красный флаг на всех укреплениях и открыть пальбу из всех батарей по неприятельскому флоту. Наконец, он отправил к французскому адмиралу христианского невольника и поручил ему объявить, что если Дюкэн будет еще метать в город бомбы, то бей велит ставить христианских невольников перед жерла пушек.
Так как переговоры были прерваны, то бомбардирование возобновилось, но новые опустошения, причиняемые галиотами, до того разъярили милицию и народ, что один англичанин, человек с влиянием, воспользовался этим, чтобы привести в действие кровавые казни, которыми угрожал Меццоморте. Служители отца Леваше развесили белье для сушки на террасе дома консула. Англичанин уверил народ, что это сигналы, делаемые флоту. Двери консульского дома были немедленно разломаны яростной толпой, и дом разграблен. Несчастный консул был очень стар и лишен употребления всех членов с тех пор, как был поражен в Тунисе чумой. Отыскав его, бешеные алжирцы привязали его на стуле, снесли на мол, обернули спиной к морю и, зарядив пушку порохом, привязали служителя Божия к жерлу ее, нанесли ему в этом положении тысячи обид и оскорблений и наконец принесли его в жертву своей ярости и отчаянию. Пушку разорвало, но она произвела все действие, которого ожидали от такого неслыханного варварства, ибо взрыв уничтожил большую часть плачевной жертвы, остатки тела и клочки платья его были тщательно собраны несколькими христианами и хранимы как святыня, многие турки желали также иметь свою долю в дележе в память человека, добродетели которого заслужили ему даже уважение диких разбойников. За консулом последовали еще двадцать два христианина, которые погибли той же смертью. Между ними находился молодой человек, спокойный и решительный, по имени Шуазель. Служа во французском флоте, он в счастливейшие времена взял в плен одного алжирского реиса и оказал ему самый радушный прием и человеколюбие. Последний, освобожденный в 1670 году, сохранил память об этом, и в ту минуту, когда Шуазеля привязывали к жерлу пушки, он узнал его. Немедленно бросился он к нему, крепко обнял несчастного француза, объявляя, что умрет с ним, если не пощадят его. Это братское самопожертвование должно было бы спасти обоих (как и рассказывается в общеизвестном анекдоте во всех хрестоматиях), но ярость алжирцев была до того воспламенена убийством, что они не обратили даже внимания на просьбы своего соотечественника и, вместо одной жертвы, выстрел сделал две.
В таком положении находились дела, когда вдруг у французов обнаружился недостаток в бомбах. Около 60 домов и несколько мечетей были разрушены, улицы усеяны обломками, погибло 400 человек и потоплены три больших корабля на рейде, но необузданные пираты все еще оборонялись: чем несноснее становились их муки, тем менее казались они склонными к переговорам, которые могли предохранить их от конечной гибели. Г. де Сеньеле отправил к бею парламентера, чтобы узнать его намерения. Меццоморте с гордостью объявил, что как Дюкэн не продолжал переговоров после выдачи ему христианских невольников, то он погребет себя скорее под развалинами Алжира, чем заведет новые переговоры. Французская эскадра, истощившая воинские снаряды и будучи от того не в состоянии продолжать свои операции, возвратилась 25 октября в Тулон, куда привезла множество освобожденных невольников.
В следующем 1684 году, г. Дюссолю поручена была политическая миссия при Меццоморте, дикая смелость и изобретательный ум которого заставляли опасаться, чтобы он не протянул на бесконечное время сопротивления, которое обошлось бы французам слишком дорого. При приезде уполномоченного, он находился в борьбе с разными заговорами, он был даже ранен в лицо в одном восстании, произведенном интригами тунисского бея. Это критическое положение много способствовало к тому, чтобы посбить у него спеси, он так был расположен к миру, необходимому для его интересов, что объявил г. Дюссолю, что если король французский желает мира раз, он желает его десять раз, но несмотря на его усилия, совет милиционный, который со дня на день приобретал большую независимость новыми затруднениями, останавливал заключение договора. Наконец 1 апреля явился перед Алжиром де-Турвилль с многочисленной эскадрой, чтобы поторопить заключением договора. После двадцатитрехдневных переговоров почти сошлись насчет условий, и мир был подписан 25 апреля к величайшей досаде англичан и голландцев, которые, завидуя успехам Франции и преимуществу, которое она желала приобрести над политикой Европы, употребляли все возможные средства, чтобы продлить враждебные действия. С обеих сторон выдали невольников и бей отправил посла в Париж. Но пираты с трудом могли решиться на бездействие. Несколько месяцев после договора они уже нападали на английские корабли, и в 1686 году без всякого зазрения совести начали брать корабли французские. Около конца того же года экспедиции их сделались столь многочисленными, и потери, которые понесла французская торговля, столь значительными, что морской министр приказал донельзя преследовать всякого алжирского пирата, встречаемого в Средиземном море. Царствовавший тогда паша в отместку приказал разграбить дом консула, а самого консула, г. Пюлля, бросить в тюрьму. Меццоморте готовился к войне, он начал сооружение форта на мысе Матифу, но, чтобы выиграть время, написал к начальнику тулонских морских сил и предлагал мирные переговоры. Франция не поддалась этой уловке. Когда получили письма его, эскадра, под начальством маршала д’Эстре, выступила в море, и ничто не остановило исполнения. Эскадра бросила якорь в виду Алжира в конце июня 1688 года. Маршал объявил немедленно бею следующую декларацию: «Маршал д’Эстре, вице-адмирал французский и вице-король Америки, объявляет властям и милиции королевства Алжирского, что если в продолжение этой войны, употребят те же жестокости, которые прежде позволяли себе против подданных короля французского, он поступит точно так же с подданными алжирскими, начиная с знатных лиц, которые у него в руках и которых для этой именно цели приказано взять с собой». Кажется, что употребление бомб сильно поразило алжирцев, ибо Меццоморте отвечал собственноручно на обороте этого послания: «Вы говорите, что если мы будем ставить христиан пред жерла пушек, вы привяжите наших к бомбам, хорошо же! Если вы будете метать бомбы, мы привяжем консула вашего к жерлу. Я буду действовать так не по случаю войны, но потому что вы стреляете огненными бомбами. Если у вас достанет духа, выходите на берег или ограничивайтесь метанием ядер с ваших кораблей».
Огонь с галиотов не прерывался в продолжение двух недель и произвел в Алжире страшные опустошения. 10 000 бомб были брошены в него в это время, они опрокинули множество домов, убили большое число жителей, потопили пять кораблей и сбили маяк. Меццоморте сам был поражен в голову осколком бомбы. Эти опустошения, вместо того чтобы привести покорность алжирцев, произвели новые бесчеловечия. Отец Монмассон, прежний версальский священник, сделался первой жертвой, потом предали одного за другим смерти пред жерлами пушек консула Пюлля, одного священника, семь капитанов и 30 матросов. Узнав об этих неистовствах, д’Эстре не вытерпел и приказал казнить 17 знатных турков, находившихся на корабле его, потом велел сбросить тела их на плот и подтолкнуть к пристани. Затем возвратился он в Тулон. Но все эти обоюдные жестокости нисколько не приближали мира и безопасности, столь необходимых для французской торговли. Правительство хорошо понимало это и в следующем же году, опираясь на письма, написанные к начальнику тулонских морских сил, сделало новые попытки, которые, на этот раз, имели полный успех. Заключили мир, и Мухаммед-Эмин-Ходжа отправился в 1690 году в Париж в звании посланника бея с поручением испросить у короля ратификацию мирного трактата.
Несколько времени спустя Меццоморте, наскучив властью, беспрестанно у него оспариваемой, и не осмеливаясь отречься от престола, тайно покинул Алжир. Преемник его, Шаабан, уверил французское правительство в своем добром расположении. В эту эпоху смут и тревог в Европе Франция вздумала искать точки опоры в Алжире, она хотела, чтобы новый бей объявил войну Англии и Голландии, но английский консул показал такое искусство и так ловко умел сыпать золотом, что г. де-Сеньеле добился от дивана только разрыва с Голландией и обещания захватывать все английские корабли, которые не будут снабжены свидетельствами за подписью Иакова II. Далее содействие Алжира не простерлось, тем более, что он был занят тогда экспедицией для увеличения своей территории. В 1698 году при Гассане-Чиауше был восстановлен мир с Англией без нарушения связей с Францией.
Беи следовали один за другим по воле необузданных янычар, всегда готовых к восстанию против того, кто пытался уменьшить самовольство их. Во все царствование Людовика XV пираты продолжали свои грабежи. 16 января 1764 года де-Фабри, начальник эскадры, заключил с ними договор, в силу которого все прежние жалобы предавались забвению, французам, поселенным в Алжире, предоставлялся трехмесячный срок для обезопасения себя в случае нового разрыва. Эти и некоторые другие незначительные условия были неважны, но, за недостатком решительных мер, это было единственным средством к обузданию морских разбойников. В 1770 году Дания, желая освободиться от покровительственной дани, наложенной на нее царствующим беем, отправила значительный флот, но действия его совершенно не удались, и датское правительство должно было купить мир за подарок в 100 000 талеров и два корабля с военными припасами. Большая часть государств, содержавших в то время консулов в Алжире, платила владыке его разного рода подати. Так Королевство Обеих Сицилий платило бею ежегодную дань в 24 000 пиастров, и, кроме того, подарками до 20 000 пиастров. Тоскана не была подвергнута никакой дани, но должна была давать подарок в 25 000 пиастров при каждой перемене консула. Сардиния, через посредничество Англии, получила ту же привилегию; папские владения были обязаны тем же Франции. С Португалией поступали как с Сицилией; Австрия, поддерживаемая Турцией, посылала ежегодные подарки, и даже сама Англия, после бомбардирования Алжира лордом Эксмоутом в 1816 году, была принуждена присылать подарок в 600 ф. стерлингов (более 2000 р. сер.) при каждой перемене консула. Голландия, участвовавшая в деле 1816 года, подверглась той же участи. Соединенные штаты, Ганновер и Бремен приняли те же условия. Швеция и Дания подчинились довольно значительной ежегодной дани, которую выплачивали военными снарядами. Все эти государства, кроме того, каждые десять лет при возобновлении договора делали подарок в 10 000 пиастров, и консулы их не иначе вступали в исправление своей должности, как снабженные подарками для всех алжирских министров.
Одна Франция, при таком всеобщем почти унижении европейских флагов, никогда не платила ничего, что доказывают все ее договорные грамоты.
Несмотря на все эти договоры, дани, подарки Алжир все-таки казался ненасытимым, и пираты доводили донельзя дерзость своих набегов, от которых более всех страдал испанский флот. Дела дошли до того, что в царствование Карла III предприняли большую экспедицию против Алжира. Какой-то ирландский офицер, искатель счастья и приключений, О’Рейли, служивший с некоторым отличием во французских и австрийских войсках, получил начальство над нею, и 1 июля 1775 года явился перед варварийским городом. Флот его состоял слишком из 300 судов всяких размеров, на нем находилось 22 000 человек десантного войска и значительный осадный парк. Вместо того, чтобы немедленно высадить свою армию, О’Рейли парадировал перед Алжиром целую неделю, чтобы напугать неприятеля. Беи Константины, Медеа и Маскары воспользовались этим потерянным для испанских воинов временем, чтобы поспешить на помощь Алжиру. Наконец 8 июля произведена высадка. Алжирцы сначала не противопоставляли никакой обороны, казалось, они бежали перед испанцами, дали им проникнуть в дефилеи и крытые дороги, и когда вся армия рассеялась так, что не могла уже соединиться вовремя, напали на нее и произвели страшное кровопролитие. Одного дня было достаточно для того, чтобы отбить у испанцев охоту к дальнейшим попыткам. О’Рейли и совет его решили — садиться на следующее утро на корабли. На произвол неприятеля оставили весь материал, больных и раненых. Испанское правительство хотело исправить этот неуспех: новые попытки бомбардирования последовали за несчастной экспедицией 1775 года, но не имели никакого результата, и в 1785 году Испания принуждена была заключить с алжирцами мир, который никогда не обеспечивал ее от оскорблений и нападений.
С 8 на 9 октября 1790 года страшное землетрясение опрокинуло Оран, который еще занимал в то время испанский гарнизон. Церкви, дома, стены городские рушились, треть войска погибла под развалинами, прочие остались без припасов военных и съестных, без палаток и помощи для больных и раненых. Узнав о том, маскарский бей, пользуясь всеобщим смятением, явился перед городом с 30 000 войском; город защищался среди развалин до августа следующего года. Тогда были открыты переговоры и в 1792 установлено, что Оран будет уступлен алжирскому бею, но испанцы увезут свои бронзовые пушки и снаряды. Эта уступка ясно доказывала, в каком печальном положении находились испанские морские силы. И вот, турки — самовластные владыки Алжирии; ни одна иностранная держава не оспаривает у них обладания ею, только отпор и возмущения туземных арабов время от времени протестуют против тирании. Три века обладания не могли узаконить и упрочить турецкого могущества. Последний завоеватель африканского прибрежья должен был покориться закону, всегда тяготевшему над владыками прошедшего времени: карфагеняне, римляне, вандалы, византийцы удерживались только при помощи беспрерывной борьбы.
Французская революция сначала не произвела никаких перемен в сношениях Франции с Алжиром; мирные и дружественные договоры были возобновляемы в 1791 и 1793 годах. Но, во время экспедиции в Египет, алжирские пираты, соображаясь с повелениями константинопольского султана, не как светского государя — они давно уже не признавали власти его, — но как главы угрожаемого исламизма, начали жестокую войну против французских морских сил и торговли. В 1800 году Турция участвовала в Амьенском трактате, это заставило корсаров вернуться восвояси, и 30 сентября они заключили новый мирный и торговый трактат. В 1803 г. первый консул Бонапарте приобрел от Мустафы-Паши новые уступки, но с тех пор, как пагубная Трафальгарская битва нанесла флоту и торговле Франции последний удар, флаг французский являлся только изредка в Средиземное море и Англия сделалась обладательницей Мальты. По наущению Англии, константинский бей допустил в 1806 году к торговле мальтийцев, евреев и испанцев на тех пунктах, которые были предоставлены исключительно французам для торговли с арабами. Вскоре, не видя их более в силах наказать за подобное нарушение договоров, алжирский бей отнял у французов в 1807 году уступки, им сделанные, продал их англичанам за годовую плату в 200 000 франков, и, позже, прогнал французского консула. Гений Наполеона был поражен этим совместничеством, отважная мысль обладала всей жизнью его — унизить Британию, которая в XV столетии простирала виды на французскую корону. Приготовлены были мемории, сделаны разыскания — и если бы император обладал тайной пэров, Алжир уже 40 лет находился бы во власти Франции.
Уполномоченные на Венском конгрессе в 1815 году, после падения империи, обратили свое внимание и на Алжир и выразили желание соединиться для противопоставления оплота опустошениям пиратов. Одна Англия, опасавшаяся, чтобы это не возвратило Франции влияния, которое она имела прежде на варварийские берега, воспротивились этому. В то самое время американская эскадра из трех фрегатов и нескольких меньших судов под начальством капитана Декатура шла к Алжиру, целью ее было — освободить Соединенные Штаты от постыдной дани, которую бей Омар вздумал наложить на них. Не подойдя еще к Алжиру, американцы взяли три алжирских судна. Такое энергическое начало смутило диван, который почти без возражений согласился на все, чего требовали такие решительные неприятели. Успех этой экспедиции вскоре обратил снова взоры европейских государей на Алжир, и с этих пор они решили уничтожить невольничество в варварийских владениях.
В апреле 1816 г. поручено было лорду Эксмауту открыть с различными владениями Африки переговоры касательно этого предмета. Английского уполномоченного поддерживали двадцать шесть военных кораблей, и поручение имело быстрый успех в Триполи и Тунисе. Но Алжир не хотел ничего слышать. Бей Омар объявил, что никогда не откажется от права заключать в цепи всякого неприятеля, который попадется в руки его во время войны, впрочем, советовал отнестись об этом к правительству Оттоманской Порты. Лорд Эксмаут, до открытия неприязненных действий, согласился на отправление алжирского депутата в Константинополь и, в ожидании ответа, крейсеровал в соседних водах для наблюдения за намерениями и действиями противников, с которыми, может быть, скоро придется вступить в борьбу. Как он предвидел, алжирский посланник возвратился без удовлетворительного ответа. Между тем английский консул в Алжире был оскорблен и преследуем каменьями по улицам, в Оране и Боне разграбили несколько английских кораблей. Лорд Эксмаут, которому предписано было действовать энергически, опять явился перед Алжиром 26 августа 1816 года со своим флотом, усиленным еще 6 голландскими фрегатами, которые встретил. Объявив свой ультиматум, в котором требовал немедленно всякого вознаграждения и удовлетворения за нарушение трактатов, он приказал открыть бомбардирование. Смелый маневр, посредством которого англичанам удалось объехать мол и расположиться при входе в порт, посеял страх между алжирцами. Огонь флота причинил скоро страшные опустошения, пожар сообщился порту и поглотил часть стоявших в нем кораблей. Тогда Лорд Эксмаут написал бею, что намерен продолжать бомбардирование до совершенного разрушения города, если не поспешат удовлетворить объявленные уже условия. Омар, оказывавший во все время битвы величайшее мужество, сначала отказал, но янычарские начальники, видя, что оборона скоро сделается невозможной, уговорили его вступить в переговоры.
Вскоре после подписания договора и отплытия флота, возник тайный заговор против бея. Янычары обвиняли его в измене и трусости — его, который, если бы послушался только своего мужества, охотно погреб бы себя под развалинами Алжира; его, который, в то самое время, когда составляли заговор против его жизни, деятельно занимался постройкой новых кораблей и исправлением укреплений, чтобы обезопасить Алжир от новой атаки. Ловкость Омара и добрые намерения его не могли усмирить бури: осажденный нечаянно внутри дворца своего, он был удавлен.
Соперник и преемник его назывался Али-Ходжией, имя его осталось достопамятным в летописях Алжира по причине беспощадного характера того, кто носил его. Иностранные консулы, являвшиеся во дворец при народных празднествах, проникали в аудиенц-залу не иначе, как через трупы турков и мавров, принесенных в жертву его алчности или тайной ненависти. Окруженный отборными телохранителями и одетый великолепно, он всегда держал в руках книгу, чтобы его сочли постоянно погруженным в глубокие размышления; а между тем он предавался самым страшным порокам, и ничто не могло обуздать его бесчеловечных страстей. Срубив с лишком полторы тысячи голов в краткий промежуток нескольких месяцев своей тирании, это чудовище умерло от чумы. Бдительность его была необыкновенна, и он беспокойным оком следил за всеми движениями янычар. Он-то приказал перенести народную казну в цитадель, и сам поселился в ней впоследствии.
Гуссейн-Паша, преемник его, был последним беем алжирским. Полагают, что он родился в Смирне, в Малой Азии. Отец его, артиллерийский офицер в службе Порты, прилагал особенное старание о его воспитании и рано послал его в Константинополь для определения в корпус топджи или пушкарей султанских. Своим прилежанием и ревностью к службе молодой Гуссейн приобрел любовь своих начальников и вскоре достиг значительного чина в армии. Но он был упорен, вспыльчив и недостатки его, которых он не умел скрывать, остановили его воинскую карьеру, открыв ему тем самым то, чего он не мог и вообразить себе — путь к будущему величию. Раз, нарушением дисциплины навлекши на себя строгое наказание, он решился спастись от него бегством и тайком уехал в Алжир, где вступил в корпус янычар. Коль скоро кто-нибудь становился членом этой милиции, турецкое правосудие не имело более на него никакого права. Величайшему преступнику, даже убийце, которого преследовали, стоило только пробраться в жилище вербовщика и сказать: «Я вступаю в милицию!» — и он был спасен в ту же минуту. Он тотчас же мог выходить на улицу и сказать преследователям: «Я алжирский янычар», — и его оставляли в покое, он был неприкосновенен. Надев мундир милиции, Гуссейн отказался от блеска оружия, чтобы предаться торговле и создать себе собственным трудом независимое состояние.
Каждый воин, получая незначительное жалованье, имел право пользоваться своим свободным временем, ему было позволено заниматься ремеслом, если знал какое-нибудь, и даже отлучаться из города, лишь бы он был всегда наготове, когда государство потребует его налицо. Гуссейн завел лоскутную лавку в нижней части города. Деятельность, порядок и экономия в короткое время доставили ему значительные барыши, которые дали ему возможность выхлопотать себе место надсмотрщика над хлебными складами. На этом новом месте Гуссейн выказал всю свою способность и ловкость в ведении дел. Омар-Паша, тогдашний бей Алжира, отличил его и наименовал секретарем правительства, впоследствии вверил ему надзор и управление всеми государственными имуществами с титулом Ходжия-эль-Кой (министр государственных имуществ) и члена дивана. Али, преемник Омара, оказывал Гуссейну то же благорасположение и присоединил новые почести к прежним. Умирая, он завещал владычество ему, как единственному человеку, способному и достойному ему наследовать, и можно представить себе изумление Гуссейна, когда диван утвердил последнюю волю Али.
Некоторые историки объясняют способ достижения им бей-ского звания иначе, но нельзя решить, чье сказание справедливее, во всяком случае, приведенное нами сказание подтверждено самим Гуссейном. Как бы то ни было, должно согласиться, что последний владыка Алжира только способностям своим обязан был возвышением. Алжирцы и европейские консулы, входившие в сношения с ним, уверяют, что правление его отличалось характером твердости и правосудия, каких не видали в предшествовавшие. Он питал глубокое уважение к Махмуту, султану турецкому, и к Мехмеду-Али, восстановителю Египта, он вместе с тем следил за успехами европейского просвещения и предполагал, как говорят, познакомить Алжир с некоторыми благодеяниями его. Быть может, он успел бы в этом, если бы неожиданное обстоятельство не ниспровергло его господства.
Тихий и миролюбивый, он никогда не запятнал своей власти излишествами всякого рода, сделавшими столь ненавистными большую часть его предшественников. Политика заставила его совершить только одно убийство, жертвой которого был Ягиа, ага янычар. Министр этот был одарен высокими чувствами и помышлял о введении больших реформ в алжирском владении. Главным средством для достижения этого без переворотов было поощрение земледелия между арабами. С этой целью построил он на берегу Арача, близ устья его, на собственном иждивении, красивую ферму, названную впоследствии французами Квадратным домом. Он думал, что это заведение, назначенное на воспитание домашнего скота, послужит к поселению кочующим племенам Мэтиджской долины. Но он имел неосторожность действовать без формального согласия паши. Гуссейн стал подозревать его и изгнал в Блиду, несколько времени спустя, он приписал ему преступные сношения с арабами и намерение присвоить себе верховную власть, как скоро наберет достаточное число приверженцев, чтобы попытаться на возмущение. Гибель его была решена. Ягиа умер мужественно и Гуссейн, слишком поздно узнав свою ошибку, запретил конфисковать его имущество, как обыкновенно поступали с имуществом государственных преступников.
С 1816 года алжирские морские разбои, почти уничтоженные частными экспедициями европейских государств, обозначались уже только редкими нападениями. В 1818 году жители Боны ограбили один французский бриг и бей не хотел ничем удовлетворить за это. В 1820 г. французские заведения в Ла-Калле, которым грозили совершенным разрушением, избавились от этого только тем, что согласились платить прибавочную годовую дань, превышавшую от 60 000 до 200 000 франков, установленную договорами. В 1823 году под пустым предлогом преследования контрабанды, янычары в Боне насильно ворвались в дом консульского агента. Результат обыска доказал ложность их подозрения, оставалось одно грубое насилие, в котором турецкое правительство не удостоило даже извиниться. Вскоре римские суда под французским флагом были взяты пиратами. Французские товары, нагруженные в испанские корабли, были конфискованы, несмотря на формальные конвенции, защищавшие транзит их. Наконец, последняя коллизия принудила Францию принять сильные меры для прекращения всех этих частных грабежей.
Различно рассказывали происшествия, приведшие к этому громоносному разрыву. Вот сущность дела по официальным сведениям в кратком очерке.
С 1793 по 1798 год Алжир отправлял значительное количество хлеба для снабжения им южных департаментов Франции и экспедиции итальянской и египетской. Уплата за эти поставки, отсроченная за истощением казны и по причине необходимости открыть значительные воровство и утайки, не состоялась и возбудила громкие жалобы. Война была неизбежна, консульское правительство уладило дело трактатом 17 декабря 1801 года, возвратившим Франции прежние торговые привилегии взамен обязательства заплатить хлебный долг. Сначала были выданы несколько раз суммы в счет уплаты, но алжирское правительство, с трудом переносившее этот расчет, медленный и по частям, вскоре возобновило свои жалобы и, перейдя от угроз к действию, в 1807 г. отняло у Франции ее конторы, продало их Англии за годовую плату 200 000 франков, и позже изгнало французского консула. Наполеона очень огорчил этот поступок, которому немало содействовало участие Англии. «Обсудите алжирскую экспедицию, как в отношении моря, так и сухого пути, — писал он в 1808 году адмиралу Декре, морскому министру, — одна нога наша в Африке заставит призадуматься Англию». Насчет этого важного вопроса были составлены записки, отличные офицеры осмотрели местность, но императору не доставало времени, и падение империи возвратило все в архив. Людовик XVIII, при вступлении на престол, сообразив, что несогласия с Алжиром не имеют других важных причин, кроме неисполнения обещаний, данных бею в 1801 году, предписал поверить подлинность документов. Вследствие разных переговоров, французское правительство согласилось на уплату 7 000 000 (во столько оценили долг Алжиру) с тем, однако, обязательством последнего, что королевская казна может удержать из этой суммы то, что будет у французских подданных считаться на алжирцах по законным документам. Гуссейн-Паша в апреле подписал договор. Надо заметить, что монополия хлебом составляла один из важнейших источников доходов алжирских государей. Бею, между прочим, следовало около 60 000 пиастров (350 000 франков) с цены поставленного во Францию евреями Буснахом и Бакри, его подданными, из алжирских житниц хлеба. Узнав же, что все 7 000 000 разобраны до того, что на его долю не осталось ничего, он пришел в бешенство. Из сведений, которые удалось собрать его шпионами об этой торговой сделке, узнал он, что французский консул Деваль обманул его и выиграл значительную сумму в неверном управлении вверенными ему делами. Бей поспешил написать к Людовику XVIII и требовал непременного отзыва этого агента и выдачи двух его подданных Буснаха и Бакри, разделивших с Девалем 7 000 000. Но французское правительство отвечало ему, что условия, постановленные договором 1820 г., в точности исполнены, что Бакри сделался французским гражданином, а Буснах живет в Ливорно. Обманутый в своем ожидании бей, через посредство иностранных консулов, сделал еще несколько попыток, но не получил даже ответа. Он скрыл свою досаду до 30 апреля 1827 года. Было в обыкновении, что ежегодно в это время, после празднеств байрама, европейские консулы отправлялись в касбу, для принесения поздравлений владыке Алжира. В этой церемонии они становились позади последнего солдата турецкой милиции, но с давних пор уже французский консул выхлопотал, для чести своей нации, позволение быть представленным накануне приема в частной аудиенции. Деваль не пользовался у бея ни малейшим уважением. Независимо от дела, о котором мы говорили выше, Гуссейн ненавидел его за один поступок, который показался бы невероятным, если бы не был засвидетельствован весьма значительным лицом и молчанием Деваля. 10 декабря 1817 года, рассказывает г. де-Лаборд, молодая особа Роза Пиомбино из Сардинии, проживавшая в Алжире под покровительством Франции, была вырвана из недр своего семейства и предана развратному Али, тогдашнему бею, так же как и молодая еврейка Виргиния Бен-Замун, проживавшая в доме французского консула. Голос народный и сами консулы обвинили Деваля и друга его, Якова Бакри, в участии в этом низком деле. Юридическая жалоба родителей Виргинии и показания Розы Пиомбино перед сардинским консулом 30 мая 1818 года, когда ей возвратили свободу, положительно подтверждают этот факт. Проникнутые этим убеждением, европейские консулы соединились на защиту дипломатического корпуса, принесли жалобу французскому правительству и прекратили всякие общественные и частные сношения с виновником низкого поступка. По приказанию морского министра, в Марселе нарядили следствие, но надо полагать, что его повели так, чтобы скрыть вину консула, потому что вскоре потом он получил орден Почетного легиона. Преемник Али, Гуссейн-Паша, в самый день достижения верховной власти 28 февраля 1818 года, возвратил несчастные жертвы семействам их, выдав каждой по 5000 пиастров. Понятно, что этот бей, которого все представители европейских государств описывают с самой выгодной стороны, должен был питать величайшую ненависть к Девалю.
Все эти воспоминания делали присутствие Деваля нестерпимым для Гуссейна-Паши, неудовольствия которого, беспрестанно усиливаемые обращением министерства, ждали только случая, чтобы вспыхнуть. При свидании 30 мая 1827 года Деваль почел необходимым с дерзким и даже угрожающим видом принять под свое покровительство римское судно, которое пираты только что привели в гавань. «Как! — воскликнул Гуссейн с нетерпением, — ты вздумал надоедать мне делами, не касающимися Франции, когда твое правительство даже не отвечает на письма, которые я пишу к нему по моим собственным делам?» Незнание настоящего значения терминов турецкого языка, как предполагают некоторые снисходительные рассказчики, или скорее забвение обыкновеннейших правил приличия, только Деваль осмелился ответить алжирскому бею в присутствии министров и всего дивана: «Мой государь не унизится до того, чтобы отвечать подобному тебе человеку».
При этих словах присутствующие зароптали. Гуссейн-Паша, не в силах будучи одолеть гнева своего, ударил консула в лицо веером из павлиньих перьев, который держал в руках, и приказал изгнать его из своего присутствия. Деваль, поняв слишком поздно всю важность своей ошибки и ответственность, которая возляжет на нем, если гнев бея распространится на всех французов, поселенных в его владениях, делал разные попытки к миролюбной сделке, но Гуссейн оставался непреклонным и велел ему никогда, под опасением казни, не являться к нему на глаза. Едва узнали в Алжире об этом происшествии, французы сочли себя погибшими. Тогда-то, посредством меры, делающей честь его характеру и в то же время отнимающей всякую политическую тень у его мести, бей отправил главных офицеров своих ко всем французам, жившим в Алжире, для объявления им, что если он был принужден наказать одного француза за личное оскорбление, то не унизится, однако же до того, чтобы поразить невинных, и что они по-прежнему могут жить и торговать без всякого опасения.
Правительство реставрации хотело отомстить за Деваля блокадой, стоившей до 1830 года по семи миллионов франков в год. Министерство предлагало даже, чтобы, вместо всякого возмездия, какой-нибудь янычарский офицер прибыл как бы случайно на английский корвет, чтобы дать некоторые объяснения, которыми обязывались удовольствоваться и предлагали за это в подарок вполне снаряженный военный бриг.
Гуссейн-Паша не соглашался ни на какую сделку, требуя прежде всего удаления Деваля, и неизвестно, чем кончилось бы это дело, если бы последующее министерство не приняло других мер… Последствием всего этого было наконец завоевание Алжира и окончательное уничтожение морских разбоев на Средиземном море.
Часть III.
Морские разбойники Скандинавии и Дании
править
Глава 1.
Скандинавские морские разбойники в IX—X вв.
править
Явления морского разбоя отделяются от всеобщей истории, как эпизоды от длинной эпопеи, и сохраняют свой отдельный драматический интерес.
Первое появление аравитян в Европе, вследствие завоевания ими Испании в 710 г., составляет один из важнейших фактов истории средних веков. Мы рассказали во 2й части, как изгнание их, в конце XV столетия, послужило зародышем морского разбоя, которому турки дали в скором времени такое обширное развитие и трехсот тридцатилетнее существование.
Вторжение аравитян одним столетием предшествовало вторжению скандинавов. Первые начали завоеваниями и цивилизацией и кончили морскими разбоями; последние начали морскими разбоями и достигли цивилизации. Победоносные скандинавы сделались французскими гражданами, покинув меч для сохи. «Побежденные аравитяне сделаются тем же, если, — как говорит французский писатель Христиан, — мы сумеем показать им разумную силу в соединении с правосудием, когда вице-королевство и покровительствующие завоеванию учреждения, заменят в Африке вандализм, во многом доселе сохраняющий свою силу».
Возвратимся теперь к векам, покрытым мраком, и посмотрим, что делается на далеком Севере.
С V столетия весь Запад был опустошен или погружен в величайшее варварство. Народы, покоренные некогда древними римлянами, жили до V века, по крайней мере, в счастливой покорности. Единственный пример во всех веках — римляне-победители, соорудившие для них огромные дороги, которым с тех пор ни одна нация не дерзала даже подражать. Существовал только один народ: на латинском языке говорили от Кадикса до Евфрата; Рим сообщался с Триером и Александрией легче, чем нынче многие владения сообщаются со своими соседями. Варвары принесли с собою опустошение, бедность, невежество. В числе этих голодных и диких народов, устремлявшихся на разграбление империи, находились и франки; они существовали разбоями, хотя страна, в которой поселились, была так же плодородна, как и прекрасна. Каждый народец этих гордых завоевателей захватил себе свою долю добычи, но все эти владения были почти ничто до конца VIII века. Французское королевство простиралось тогда от Пиренеев и Альпов до Рейна, Майна и Саары. Бавария зависела от него, и король французский отдавал это герцогство в лен, когда имел на то довольно силы. Королевство французское, почти беспрестанно разделяемое со времени Кловиса и раздираемое внутренними войнами, было не что иное, как варварская провинция древней Римской империи; императоры константинопольские смотрели на него как на возмутившееся владение, но по бессилию усмирить его вели с ним переговоры.
Григорий Турский (538—594) — Геродот этой эпохи. В сочинении этого наивного писателя, единственном памятнике о тех покрытых мраком веках, варварство живет и дышит, как жило и дышало оно тогда в действительности, в книге его вы созерцаете это время во всей его страшной истине. История Григория Турского похожа на старинные стекла Реймсского собора, из которых каждое представляет изображение варварского стиля. В этой гигантской эпопее, не имеющей себе равной, надобно прислушиваться к громовым голосам Севера и к бурному волнению вторжения; здесь молнией сверкают широкие мечи завоевателей. Страница за страницей, жалость ослабевает и ужас усиливается; история отступает, варварство само не дерзает более повествовать о своих подвигах и вскоре перо выпадает из руки Фредегара от бессилия писать далее!
В эту эпоху бедствий судьба, которую можно назвать чудесною, спасает в монастырях обломки погибшей римской образованности. Насупротив этих печальных зрелищ, склоняющих долу чело народов VII и VIII столетий представляют другое зрелище — зрелище великих миссионеров, приносящих германским племенам вместе с христианством первые начатки новой гражданственности. Таков ирландец Колумбау, борющийся против Фредегонды среди князей меровингского дома; таков Св. Галль, очищающий леса Швейцарии. Чудесное преобладает во всех этих рассказах, но рядом с чудесным находится глубокий исторический смысл в предназначении этих поборников веры, которые отправляются оспаривать уединения у их диких обитателей и приобретают владычество над землею, чтобы вполне возвратить ее человеку. Вот еще Св. Бонифаций, апостол германских народов, который, проведя 40 лет в поучении народов на Везере, сделавшись около конца своей жизни уважаемым епископом, возвращается в леса к своим новообращенным, унося с собою только Евангелие и власяницу.
Когда, после первого вторжения варваров, все узлы общественные были насильно расторгнуты, людям остался один Бог спасителем посреди бедствий, их окружающих. Нищенствующие общества заживо погребли себя в местах неизвестных и почитаемых недоступными, и обработанные поля не замедлили сделаться бесплодными под шалашами дикарей, умевших только опустошать. На месте произведений земли, иссушенных дыханием пожаров, снова явилась пустыня, между тем как на высотах, оспариваемых у ледников, остатки изгнанной цивилизации в страданиях ждали дня, назначенного для прекращения этого бича. Нравы Востока, расположенного к созерцательной жизни, населили уединения Кармели, Ливана, Фиваиды; труд характеризует религиозные общества Запада. Исчисление услуг, оказанных ими земледелию, одно уже составило бы длинную повесть. Они сгладили следы варваров, и, говоря об одной только Франции, колонизировали целые провинции. Бретань, Анжу, Берри, Овернь, Гаскония, Лангедок первоначально были необъятными монастырскими фермами. В недрах этих работ частности цивилизации начали снова возникать под тенью первых монастырей. После строгого исполнения постановлений орденских, между молитвами и умерщвлением плоти, полезные искусства занимали досуги. Монастырь представлял семейство, живущее в беспрерывном совершеннолетии. Ему принадлежало время для приготовления, созерцания и исполнения предприятий, которые потребовали бы содействия великого числа людей и многих генераций. Сколько людей не знают, или не помнят, читая нынче Гомера или Виргилия, Плутарха или Тацита, что только тяжкому труду нескольких отшельников мы обязаны этими драгоценными сокровищами литературы, с которыми ни один народ до сих пор не мог еще сравниться.
Но монастыри не ограничивались сохранением: они становились средоточиями всех умственных сокровищ. Гражданские школы, уничтоженные нашествием, заменились училищами духовными. С VI до половины VIII столетия, славнейшие училища этого рода во Франции находились в Пуатье, Париже, Мане, Бурже, Клермоне, Вьенне, Шалон-сюр-Соне, Арке и Гапе. Монастырские школы были не менее цветущи. В школе сен-ванбрильской или фонтенельской, в Нейстрии, считалось около 300 учеников. В монастыре Св. Цезаря Арльского, в начале VI столетия двести духовных беспрерывно занимались переписыванием древних рукописей. Аббатства Ситин (впоследствии столь прославившееся под именем Сен-Бертенского), в Сент-Омере, Св. Медаря в Суассоне, уже обращали на себя взоры всех. Между тем как в епископальных школах обучали городских жителей, все большие монастыри открывали школы в селах, и в них приходили издали. Та же рука, которая только что держала заступ, во время отдохновения держала кисть или перо. Современная хроника собирала запасы в свои архивы и молча отмечала события каждого дня. Большие аббатства мало-помалу становились для наук, искусств и литературы живыми энциклопедиями, и мы до сих пор остаемся только их компиляторами.
Среди таких достопамятных событий, доходим мы до Карла Великого. Он германец, он верен языку, поэзии, духу своего племени; он пишет франкскую грамматику и приказывает собирать народные песни германцев, но он видит также, что цивилизация живет в воспоминаниях о римском мире. Этот мир, почти совершенно исчезнувший, он отыскивает, собирает по мелким частицам и воссоздает. Он приказывает обучать всех чтению и списыванию уцелевших рукописей. В то же время, ему известны все потребности эпохи; он законодатель: взгляните на его Капитулярии; он богослов: вот Каролинские книги. Он призывает монаха Алкуина, который предсказывает великие судьбы монашеских орденов. Карл Великий с помощью Алкуина учреждает школы, образование становится народным; происходит мена вопросов литературных, философских, религиозных, научных. Из них возникает свет. Карл находит время не только для всего этого, но и для пятидесяти трех походов. Карл Великий был первым полководцем своего века.
Одной из ошибок Карла Великого было его завещание, разделявшее империю. Сын Карла Великого, Людовик Аквитанский, государь слабый, видит вокруг себя искателей престола; внутри государства смуты; вне его возникают возмущения, и слухи о нашествиях иноплеменных приходят с отдаленных границ. Партии становятся смелее, во главе их сыновья Людовика, и вся эта борьба имеет результатом двукратное свержение и двукратное восстановление. Людовик, который умирает от огорчения в 840 г. с именем Debonnaire, Добродушного. Франция при Карловингах приходит в упадок. Не имея силы утвердить в недрах ее мощные учреждения, короли этой фамилии остаются без сил и для отражения внешнего врага, всегда пользующегося общественными раздорами стран, которыми желают овладеть. Набеги нортманнов[9], испугавшие уже предусмотрительного Карла Великого, освещают пожарищами все берега Франции. Они являются в одно время от Сены до Луары, от мелей Бретани до берегов Гаронны; Тулуза дрожит при их приближении, и Пиренеи, согнув под стопами их свои гранитные выи, бросают их в Испанию.
Европа представляла тогда хаос, в котором сильнейший поднимался на трупе слабейшего, чтобы потом быть, в свою очередь, низвергнутым другими. Вся история — история нескольких варварских предводителей, споривших об обладании тем или другим участком земли, людям не доставало разума и мужества. Все было разделено, все было несчастливо и слабо. Этот беспорядок открыл путь народам скандинавским и жителям балтийских прибрежий. Эти слишком многочисленные дикари, обрабатывая бесплодную почву, не имея мануфактур, лишенные искусств, заботились о том, как бы убраться подальше из своей родины. Грабежи и морские разбои были им так же необходимы, как кровь диким зверям. В Германии их называли нортманнами (Northmanns) (северные люди) без различия. С IV столетия они вмешались в потоки других варваров, которые прошли опустошителями до Рима и Африки. Леса, покрывавшие родину их, доставляли им лес для построения двухпарусных и гребных судов. В них помещалось до ста человек с провизией пива, морских сухарей, сыра и копченого мяса. Они разъезжали около берегов, высаживались там, где не находили сопротивления, и возвращались домой с добычей, которую разделяли потом.
Эта мрачная драма скандинавских набегов доставила поэтам и составителям хроник средних веков рассказы, похожие на плачевную эпопею. Некоторые из лучших новейших историков прибавили к этим воспоминаниям свои розыскания, вносящие свет в каждый поворот этого лабиринта. После столь плодовитых трудов, остается только почерпать в прошедшем.
«Народы севера, — говорит Гельмольд Нигель, поэт IX века и панегирист франкского короля Людовика Благочестивого, — носили прежде и до сих пор носят название данов или датчан. Их называют также нортманнами на франкском языке. Они живы, поворотливы и храбры до излишества, слава их проникла в отдаленнейшие страны. Живя близ моря, они ищут себе пищу на ломких судах; высокий рост, красота лица и благородство движений заставили заключить, что франкская нация происходит от них». Но франки происходили столько же от нортманнов, сколько нортманны происходили от франков. Принадлежа к одному семейству, эти народы должны были иметь сходство, выйдя из одной и той же страны, но в разные эпохи, они поселились — одни на север, другие на юг от Германии, и когда встретились на полях Галлии, желание походить на своих победителей напомнило франкам родственное происхождение с ними.
Прежде, чем распространение германского племени населило Кимврию и Скандинавию, на этих двух полуостровах находились обитатели, которым трудно было бы назначить еще древнейшую родину. Первая сохраняла имя кимры или кимвров, завоевавших бельгийскую Галлию и впоследствии населивших остров Альбион, где племя их сохранилось без примеси в Камбрии или Валлисе (Уэльсе. — Примеч. ред.). Финны первые заняли Южную Скандинавию, откуда были оттеснены на крайние северные пределы, в Финляндию и Лапландию, вследствие германской эмиграции, время которой нам так же неизвестно, как причины, ее произведшие, и последствия ее. Не без некоторой достоверности полагают, что скиф сдин или Водан, покинув страну Асгард и пройдя через Сарматию, увлек находившиеся на пути готские племена Германии и завоевал с ними Херсонес Кимврический и Скандинавский полуостров. Так объясняется тевтоническое происхождение датчан, норвежцев и шведов, доказываемое сходством нравов, языка и учреждений.
Один, дав законы народам прибалтийским, передал им религию, совершенно сообразную с потребностями, удовлетворяемыми одной только войной. Законодатель Севера сделался главным божеством его; его обожали как отца убийств, истребителя народов, зажигателя. Он вперед назначал воинов, долженствовавших погибнуть в бою, и за душами их являлись на поле битвы девы, его посланницы. Он приуготовлял для храбрых награды Валгаллы, где девы Валькирии наливали им волны пива в черепа убиенных врагов. Трусам назначалась обитель в Наструде (царстве смерти), где Гела принимала их во дворце Томления за стол Голода и в постель Истощения. Двенадцать богов и столько же богинь составляли двор Одина. Между этими божествами главнейшими были Фрейя или Фригга, богиня любви; Локи или злое начало; Тор, бог грома и Ниорд, царствовавший на море и предводительствовавший бурями. Божества эти любили человеческие жертвы и через каждые девять лет было торжественное собрание в Леире, на острове Зеланде, где приносили богам двойную гекатомбу из людей и лошадей.
Эта воинственная религия внушала обитателям Севера презрение к жизни, заставлявшее их слепо бросаться в самую очевидную гибель и искать смерти как конца трудов своих и начала жизни за гробом. Товарищи, о которых говорит Тацит и которые посвящали себя воинственным начальникам Германии, были известны на Севере под названием кэмперов (koemper) или бойцов. Узы, привязывавшие их к господам своим, разрывались только смертью. Этот образец варварского рыцарства имел также свои правила: кэмперу запрещено было похищать женщин и детей, искать убежища от непогоды и перевязывать раны свои прежде окончания битвы. Когда воинственный жар этих бойцов выступал из границ, они вступали в ряды берзекеров (berseker) или неистовых бойцов. Мужество этих воинов подвергалось ударам врагов и ярости бурь, морской разбой был для них необходимостью.
Датчане и скандинавы повиновались высшим начальникам, называемым овер-конгар (over-kongar), и начальникам — данникам, или вассалам, унтер-конгар (unter-kongar), которые по большей части вели свое происхождение от Одина. Наследование их, как в Германии, зависело частью от выборов, частью от права происхождения. Первых было по четыре в Дании, т. е. двое в Ютландии, один в Леире и один в Скании. В Норвегии считалось до восемнадцати, а в Швеции меньше. После низших начальников следовали ярлы (jarls) или графы, которые имели под своей властью вассалов, называемых (по-немецки herren, бароны) и вели на войну людей свободных, известных под названием бендсов (bends).
Если после высшего начальника оставалось несколько сыновей, то те из них, которые не имели никакого участка в поземельном наследстве, делались предводителями морских наездников и принимали название королей моря (seekongar); их называли викингами (Wikingr), если они управляли станцией или морским постом при берегах. Достаточно бросить взгляд на карту Севера, чтобы увидеть, что море должно было представлять гораздо более средств к существованию, нежели суша, когда земледелие находилось в младенчестве и минеральные богатства Скандинавских гор были еще неизвестны тем, которые попирали их ногами. Поэтому недостаток хлебных растений и других растительных произведений принудил северные народы прибегнуть к неистощимой плодовитости Норвежского моря, самого изобильного рыбой на нашем полушарии. Но, несмотря на этот драгоценный промысел, скандинавские народы часто подвергались голоду. Между прочим, голод, опустошавший Ютландию в царствование конгара Снио, внушил Тингу (Thing), генеральному собранию Вильборга ужасный закон, которым повелевалось умерщвлять детей и стариков народонаселения. Но отчаяние одной матери сыскало совет менее ужасный: положили посредством жребия выбирать людей, которые должны были покинуть земли, неспособные пропитать их. Подобные эмиграции возобновлялись впоследствии и, если верить свидетельству некоторых современных писателей, собиравших во Франции предания, принесенные нортманнами, постоянный закон присуждал младших сыновей к периодическому удалению, совершавшемуся каждые пять лет.
Эти принужденные эмиграции юношества, может быть, находились в связи с ежегодными экспедициями скандинавов, как прежде у англосаксонцев, которых не забыли и вандалы, когда великое движение народов V столетия бросило их на берега Африки. Эти экспедиции представлялись в правильной организации. Все морские кантоны[10] участвовали в них по мере своей значительности, и обычай установил число холкерсов (holkers), снекарсов (snekkars) и дракарсов (drakars), которое каждый должен был поставлять для флота[11]. Предводитель Фродде III имел под своим начальством до 3000 таких судов, и если бы между скальдами (военными поэтами), воспевавшими подвиги этих наездников, Север произвел своего Гомера, то слава аргонавтов, этих древних морских разбойников, померкла бы, может быть перед славой какого-нибудь норвежского конгара. Подобно грекам, отправлявшимся грабить Колхиду и сокровища Трои, нортманны направляли свои набеги к берегам, изобиловавшим предметами мены и особенно к городам, богатство которых обещало драгоценную добычу. В городах запасались они оружием и чеканенной монетой, двумя важными предметами торговли, ибо нельзя повторять довольно часто, что скандинавские морские набеги были вместе выражением войны и торговых сношений. Они были более торговыми, нежели воинственными в Балтийском море и почти всегда только воинственными на океане. Через Балтийское море шведские города Бирка и Сигтуна вошли в сношения с Рейд-Готией или Ируссией и с Грека-Ландом, т. е. той частью России, которая служила посредницей между Севером и Греческой империей. Более смелые на внешнем море, норвежцы одолевали льдины Северного мыса, чтобы перенести на берега Белого моря и Двины торговлю с финскими обитателями Пермии (Биарма-Ланд).
Географическое положение Швеции должно было доставить ей первенство на внутреннем море, омывающем все берега ее. Корабли ее часто посещали Остурвег, занимавший все восточное прибрежье Балтийского моря, от Вислы до Финского залива. Экспедиции в эти дикие страны менее известны, чем набеги, причинившие бесчисленные бедствия образованным народам Запада.
Нортманны из Рослагена, известные под названием варягов, основали поселения во внутренности залива, где Петр Великий соорудил впоследствии новую столицу Московского государства. Это было в то время, когда богатства Новгорода Великого возбуждали алчность варварских народов, посреди которых эта республика представляла зрелище правильного общества, цивилизация образовала оазис в пустыне варварства. Новгородские славяне, разделяемые внутренними раздорами и угрожаемые финнами, решились искать спокойствия под покровительством чужестранцев. По совету некоего старца Гостомысла они просили у варягов князя, который мог бы положить конец раздорам и управлять ими по законам их. Три брата Рюрик, Синав и Трувор, вызвались удовлетворить этому приглашению и с воинами своими явились на берегах Ильмень-озера.
Рюрик поселился в Старой Ладоге, чтобы останавливать финнов и пиратов, местечко Белозеро занял Синав, который должен был противостать вторжениям биармийцев, а Трувор в Изборге (Изборск) обещал отражать чудь ливонскую. Несколько лет после этого поселения варягов три владения соединились в одно по случаю смерти Синава и Трувора, и Рюрик в 869 году перенес свою резиденцию в Новгород.
Рюрик принял тогда титул великого князя, обозначавший могущественнейших начальников славянских народов, и таким образом викинг с берегов Невы основал династию, дававшую России государей до конца XVI столетия.
Два товарища Рюрика, Аскольд и Дир, увлекаемые беспокойной страстью к приключениям, пришли к городу Киеву, тогда даннику хозаров, и овладели им в 864 году. Скандинавы присоединились к ним, и вскоре Борисфен (Днепр) понес на водах своих в Черное море целые ополчения с берегов Балтики. Аскольд и Дир явились пред Константинополем в следующем году с флотом в 200 судов в то самое время, когда другие нортманны угрожали Лондону и Парижу. Столица византийских царей подверглась еще опаснейшим нападениям, когда, после смерти Рюрика, наследник его, Олег, отняв Киев у Аскольда и Дира, объявил его в 882 году столицей России. Соединение под одними законами двух самых цветущих славянских городов сделало монархию Рюрика страшной для всех народов, обитавших на Черном море, и Константинополь, осажденный с моря в царствования Олега и Игоря в 904 и 941 годах, избегнул еще большей опасности, когда победоносный Святослав возымел намерение перенести столицу своего государства на юг от Дуная. Россия, прославившаяся с самой колыбели победами первых князей своих, вскоре потом была обязана религиозному духу Владимира и мудрости Ярослава двумя могущественными стихиями, долженствовавшими утвердить ее будущее могущество и величие.
Около того самого времени, когда шведские нортманны основали русское государство, норвежцы под начальством Ингульфа учреждали в Исландии в 874 г. республику.
Двенадцать лагманнов (lagmanners) или законников управляли этим островом до той минуты, когда он перешел во власть норвежских королей. Позже, в царствование Олафа I, исландские беглецы, предводимые Эриком Рыжим, имели необыкновенное счастье открыть другой материк и решили таким образом географическую задачу ученой древности. В 983 году основали они в Гренландии поселение, которое климат принуждал оставаться в продолжение четырех веков только станцией без значительности, известной одним скандинавским мореплавателям, отправлявшимся туда ежегодно на китовую ловлю. Кто может сказать, что сталось бы с севером Европы, если бы ветры снесли исландские корабли несколькими градусами южнее[12].
В морях нашего полушария нортманны проникли рано и на юг. Там предшествовали им соседи их, саксонцы, которые, несмотря на оборонительные меры, принятые римскими императорами и на бдительность графов саксонского берега, находившихся на берегах Галлии и в Великобритании, почти в одно время основались твердо и в той, и в другой стране. Саксонская колония в Сессо (Saxonia), Байе и Кане была еще независима в то время, когда Кловис простирал свое владычество на эту часть Арморики, и когда, 400 лет спустя, другие нортманны основались в соседстве их, все эти северные люди узнали сродство свое по общности языка. Что же касается до англосаксонцев, завоевавших Великобританию в V и VI веках, сродство их с датчанами доказывается не только языком, но и поклонением Одину, которого держались товарищи Генгиста и других основателей гептархии. Датские и норвежские нортманны пришли в столкновение с англосаксонцами, когда последние отказались от морских разбоев, чтобы возделывать земли, похищенные у бретонцев. Завоевание Оркадских островов сблизило их с Британскими островами, и они часто вмешивались, как союзники или неприятели, в ссоры шотландцев, англосаксонцев и ирландцев. Во время плавания своего вдоль восточного берега Великобритании, они заметили Валланд или Галльскую землю, и богатства, которые, по-видимому, сулила им эта прекрасная страна, заставили нортманнов сойти на берега ее. Но поражение Хлокхилаика на берегах Мёзы в 515 году показало датчанам, что Галлия завоевана людьми, способными защищать ее. С тех пор одни Британские острова подвергались опустошениям северных людей и Ирландия приняла датскую колонию. Позже нортманны показались снова на берегах Франции и Англии и нападения их были рассчитаны с таким единством, что в них видно стремление не к одной добыче и воинским подвигам, но к решительным завоеваниям и владычеству.
Прошло более трехсот лет от появления Хлокхилаика, когда нортманны снова вышли на берега Франции.
Слабость королей меровингской династии привлекала их туда, не испугало их, однако, и могущество Карла Великого. Полагали даже, что завоевания его на берегах Эльбы вызвали и северных жителей к югу, дав датчанам бегущих саксонцев руководителями и союзниками. Как бы то ни было, нортманны сделали несколько высадок в Фрисландию при жизни Карла Великого, и дерзость их возбудила в этом государе тревожные предчувствия.
Эти опасения начали осуществляться в царствовании Людовика Кроткого, который сделал большую ошибку, уступив датчанину Гарольду одну провинцию, чем как бы приглашал других предводителей просить у Франции поземельных участков, в которых Скандинавия отказывала большей части чад своих. Но можно сказать, что великое вторжение нортманнов в карловингскую монархию началось только после битвы при Фонтене, где погибли воины, которые могли бы защитить ее. Эти вторжения имели общее с прежними вторжениями варваров только бедствия, которые причиняли. То не были уже народы, оставляющие массой свои пепелища, чтобы нагрянуть на более благоприятствуемые природой страны, но немногочисленные сборища отборных воинов, без жен, без детей, без рабов: то были вместе матросы и солдаты, пробегавшие моря столь же быстро, как бурные птицы, и производившие свои нападения с внезапностью и стремительностью, уничтожавшими всякую оборону и оледенявших от ужаса неприятелей, побежденных прежде боя. В бурные ночи равноденствия, когда другие моряки стараются укрыться в безопасной гавани, они поднимали все паруса, утлые суда их летят по бушующим волнам, входят с пенящимся приливом в устья рек, овладевают островком, фортом, труднодоступным постом, способным для расположения в нем, для укрытия добычи и отпора, потом поднимаются вверх по реке и ее притокам во внутренность страны.
Днем они остаются неподвижными в самых уединенных бухтах[13] или под тенью прибрежных деревьев, при наступлении ночи, они выходят из своего убежища, взбираются на стены монастырей, замков, на городские укрепления и опустошают все огнем и мечом, на лошадях побежденных импровизируют конницу и объезжают окрестности во всех направлениях, удаляясь на 30 и 40 миль от своей флотилии. Какое огромное преимущество должен был иметь такой образ действия в государствах неустроенных, где милиция собиралась только медленно и с трудом; где мелкие местные владельцы гораздо менее расположены были к помощи друг другу, чем ко взаимному уничтожению. Галло-франкские вельможи не только не подавали помощи друг другу, но сами приглашали нортманнов, чтобы с помощью их восстать против соседей своих или против короля. Пагубные раздоры их открывали всюду страну вторжениям иноплеменников.
От устья Эльбы до устья Гвадалквивира приморские провинции Германии, Франции и Испании подвергались опустошениям нортманнов, и если прибрежные страны Эльбы и Везера менее Франции страдали от их нападений, то это должно приписать бедности страны. Хотя они разграбили Гамбург в 845 году и сожгли церкви, построенные Св. Аншером, они не проникли, однако, со значительными силами во внутренность Саксонии ранее конца IX века, когда цивилизация, внесенная Карлом Великим в саксонские провинции, усилила ее естественное богатство посредством основания монастырей и городов. Тогда-то нортманны попытались основать колонию на Эльбе и одержали в 880 году великую победу над герцогом Брунноном, который погиб с одиннадцатью графами и двумя епископами. Саксонцы отомстили вскоре за это страшное поражение, уничтожив датских пиратов в Норденской битве в Вестфалии, где победители с удивлением смотрели на огромные тела этих детей Севера, которым не было равных в франкском народе.
Другие причины способствовали к тому, что Испания реже Германии подвергалась набегам нортманнов. Кроме отдаленности, ее защищали бури Гасконского залива, и притом кордовские халифы были еще достаточно сильны для защиты ее. Однако же нортманны показались в ней рано и в 827 году сожгли Севилью после того, как были отражены из Галлии королем Леона Рамиром I. Позже они овладели Лиссабоном, который грабили в продолжение тринадцати дней, обогнули мыс Сан-Винцент и, поднявшись вверх по Гвадалквивиру до Севильи, направились к Кордове и Аликанту, где приближение мусульманской армии принудило их отступить на суда свои. Тогда-то узнали они и назвали Ниерва-Зундом (Nioerva-Sund) пролив, отделяющий Европу от Африки, и один из прославленнейших морских королей, Гастинг, вскоре должен был проплыть через него для опустошения берегов Италии.
Франция, находясь ближе Испании к северу, почти столь же богатая, доступная небольшим судам посредством множества судоходных рек и особенно ослабленная анархией, царствовавшей во всех провинциях ее, Франция в подобных обстоятельствах должна была сделаться целью беспрерывных усилий скандинавских морских наездников. Карл Великий слишком поздно подумал об ограждении берегов со стороны океана средствами обороны и нападения, кораблями и крепостями. После него внутренние раздоры и, особенно, фонтенеская война заставили забыть о прибрежьях. Аквитания не имела флота, и если было еще несколько кораблей в пристанях Нейстрии, то они предназначались для ловли китов и оставляли Францию именно тогда, когда время года привлекало туда пиратов. Надобно еще заметить, что эти частные суда принадлежали по большей части бретонцам, которые, правда, были врагами нортманнов, но и не защитниками Франции. Фонтенеское сражение 25 июня 341 г. и особенно раздоры графов Ламбера и Рейналя, споривших о городе Нанте, открыли доступ в их отечество, и герцоги, долженствовавшие защищать империю, предпочитая народным интересам свои частные ссоры, доставляли варварам способы обесчестить Францию всяческими грабежами, хищничествами и пожарами. Но преступление вельмож, которым поручена была оборона приморских берегов, заключалось не в том только, что они покинули защиту их: большая часть их прибегала к нортманнам и употребляла их в виде союзников в своих частных ссорах и в восстаниях против престола. Должно ли удивляться при такой доступности Франции грабителям, что пираты так часто пробегали Лорренскую провинцию, Нейстрию и Аквитанию и что все города этих трех королевств испытали по нескольку раз в течение IX столетия ярость варваров? Монастыри привлекали их своими богатствами, придавали им смелости своей слабой обороной; самая религия христианская сделалась ненавистной северным народам с тех пор, как миссионеры попытались уничтожить их суеверия. Вследствие этого, немногие монастыри избегли разрушения и большая часть их могла применить к нортманнам слова псалмопевца: «Они пролили кровь святых, и не было никого, кто бы мог похоронить убиенных!» Благочестивые иноки не столько помышляли о защите, сколько об укрытии святыни от святотатственных рук идолопоклонников, перенося ее в самые недоступные места и преимущественно в Дижон, вдвойне защищенный неприступными стенами и отдаленностью судоходных рек. По окончании тревоги, каждый монастырь требовал обратно, иногда тщетно, сокровище, вверенное отдаленной земле, и признательные граждане Тура предложили звание епископа у себя одному аббату из Мармутье, который сберегал в продолжение 30 лет многие монастырские сокровища.
Вторжения нортманнов простирались по всем бассейнам древней Галлии, имевшим исток в океан, так что пределом их хищничеств можно означить возвышенность, которая, начинаясь у Вормса, доходит, постепенно подымаясь до Ремиремона, повертывает потом к Лангру и Отёну, проходит Божоле и Форед и потом, посредством Сезеннов, соединяется с Пиренейскими горами. За этой горной цепью долины верхнего Рейна никогда не были посещаемы нортманнами, и обширный бассейн Роны, вмещавший в себе оба бургундских королевства, претерпевал уже довольно бедствий от сарацин и венгров, чтобы не быть еще подверженным другим опустошениям. Однако же Рона приняла однажды нортманнов, которые с острова Камарги, куда буря бросила флот Гастинга, с трудом поднялись до Балансы. Быстрота ее течения, останавливавшая эту попытку, спасла, может быть, прибрежные области. Страна, орошаемая Гаронною и ее многочисленными притоками, была менее других западных бассейнов подвержена вторжениям. Без сомнения, она была обязана этим своей отдаленности и еще более часто непреоборимым препятствиям, представлявшимся, как и доныне, судоходству вверх против течения. Однако же ссора Карла Лысого и Пеппина II привлекла пиратов на берега Аквитании, которые были несколько раз опустошены Гастингом, смелейшим из королей морских. Между 843 и 848 годами, нортманны несколько раз поднимались вверх по Шаранте, Гаронне и даже Адуру. Город Бордо три раза разграблен, и два гасконских герцога, Сижевен и Гильом, потеряли при защите его, один жизнь, другой свободу. Во время этих вторжений пираты взяли Сент, поднялись до Перигё, опустошили предместья Тулузы, и, проникая в самые ущелья Пиренеев, разграбили и сожгли Бигорр, Табр, Олерон и Байонну. Претендент Пеппин, одобрявший высадку их в Аквитанию, призвал их еще раз в 864 г. и тулузские окрестности снова были опустошены. Пираты взяли контрибуцию с Пуатье, едва поправившегося после первого разграбления и, разбив и убив графа Ангулемского и опустошив его графство, имели дерзость проникнуть до Оверни. Стефан, граф Овернский, пал под ударами их и Клермон был сожжен. Вслед за этим те же нортманны, или другие толпы их, осадили Тулузу, но безуспешно. С этих пор земли между Ша-рантою и Пиренеями не страдали более от нортманнов, но не то было со странами, прилегающими к Луаре, Сене, Шельде и Мёзе. На этих пунктах грабежи производились с большим единством и продолжительностью, пираты основали на всех этих реках укрепленные посты, служившие сборными пунктами северным флотам, центром и точкой опоры их нападений и складочными местами для добычи. Это были настоящие поселения, и каждое из них имеет свою долю в истории этой плачевной эпохи.
С тех пор, как Гарольд Датчанин получил от Людовика Благочестивого уступку части Батавской провинции, другие предводители пиратов начали являться в надежде основать свое владычество в стране, со всех сторон доступной их кораблям. Взяв Дёрштадт, перерезав всех жителей Утрехта (855 г.), сжегши Антверпен и разрушив Витту на устье Мёзы, им было нетрудно овладеть островом Валхерном, который в 837 г. сделался первым постом их. Когда император Лотарь уступил этим пиратам земли, ими завоеванные, и особенно Дёрштадт, один из главных рынков фризов, они скоро поселились в Лувене и превратили его в главное хранилище своего оружия. Отсюда вторгались они с огнем и мечом в соседние страны. Балдуин I сумел защитить Фландрию, но Нижняя Лотарингия, Фрисландия и позже северная Нейстрия часто чувствовали близость Шельды. Главные начальники этой колонии опустошителей были: Рюрик, который в 870 году получил от слабого Карла Лысого герцогство фризское; Рудольф, ограбивший Германию и убитый в 873 году; Роллан, который, опустошив Голландию и разбив на Шельде наместников короля французского оставил остров Валхерн, чтобы в 876 году принять начальство над колонией на Сене, наконец Готфрид, который сошел на берега Мёзы с частью датских воинов, отказавшихся принять христианство в Англии, управляемой Альфредом Великим. Этого Готфрида можно почитать могущественнейшим из всех нортманнских предводителей, прославивших имя свое на север от Галлии. Победа при Туине, в Арденнах, где погиб один из незаконнорожденных сыновей Людовика Германца, усилила владычество его на берегах Шельды и Мёзы; он укрепился в Нимвегене, откуда германский король не мог изгнать его, построил цитадель в Куртре и основал новую колонию в Аскологе (Гаслу Эсло в двух милях от Мастрихта).
Все земли между Мёзой и Соммою находились во власти нортманнов. Поселившиеся на Шельде под предводительством Вермунда, они сожгли Корби, Амьен, Аррас, Теруан, и хотя в 881 году были разбиты у Сокур-ан-Виме в трех милях от Аббвили, но Людовик II, король Нейстрии, извлек из своей победы только бесплодную славу, потому что Антверпен, Гент и большая часть Фландрии остались во власти пиратов. В следующем году аска-логская колония отомстила за поражение у Сокура страшным вторжением в Лотарингское королевство. Готфрид с братом своим Зигфридом и подчиненными начальниками, Галфом и Гормом, прошел по берегам Самбры, Мёзы и Рейна, предавая насилию, смерти и огню жителей и города Тонгр, Кельн, Бонн, Юлих, Триер, Мец и Ахен. Дворец Карла Великого был превращен в развалины. Разорение Ахена, казалось, служило извещением, что империя Карла Великого превратилась в прах. Между тем, как вельможи и духовенство помышляли только о бегстве и спасении, народ с мужеством отчаяния взялся за оружие и дал изрубить себя в арденнских ущельях. Немецкий король, страдавший смертельной болезнью, не мог защищать несчастных подданных своих, впрочем, он приказал своим вассалам выступить против варваров, но он умер 20 января 882 года. Карл Толстый осмелился явиться с армией перед стенами Аскалога для наказания стольких преступлений. Но, не успев овладеть городом, должен был войти с Готфридом в миролюбную сделку, которая одна могла спасти честь его оружия. Нортманнские военачальники обязались принять Св. крещение, и Готфрид приобрел этой ценой в 882 году руку Жизлы, дочери Лотаря II, герцогство Фризское и все другие выгоды, представленные некогда Рюрику. Однако же могущественный Готфрид вскоре стал жаловаться на недостаточность приданого Жизлы. Фрисландия не имела винограда, а пиратам нужно было рейнское вино. Император обещал уступить ему Кобленц и Андерних, но при свидании, которое состоялось на Гериспихе, острове на стоке Рейна с Вартою, между герцогом фризским и графом Генрихом Франконским, последний убил Готфрида.
После смерти этого предводителя, лувенские нортманны бросились с новой яростью на грабежи и опустошения. Брат Готфрида, Зигфрид, наследовавший ему, сперва бросился на берега Уазы, откуда король Карломан удалил его, заплатив 12 000 серебряных ливров. В следующем году он соединился с нортманнами на Сене, чтобы в 885 году осадить Париж, и когда после многочисленных набегов по всем рекам Нейстрии, возвращался в Нижнюю Лотарингию, его встретил майнцский архиепископ, хотевший остановить его, и погиб в битве. Король Арнульф, предводительствуя восточными франками, пошел против него и осадил в складочном месте, окруженном рекой Дылой и обширными болотами, и оттого почти неприступном. Несмотря на эти трудности, франкский король первый пошел на приступ, Зигфрид был убит, несколько тысяч датчан опрокинуты в Дылу и шестнадцать знамен, трофеи победы, возвестили германскому народу об освобождении Лотарингии.
Но нортманнам Луары и Сены была суждена иная будущность. Со времени царствования Людовика Благочестивого, одна из этих воинственных колоний овладела устьем Луары, и когда, после смерти этого императора, беспокойное честолюбие графа Ламбера или Лантберта употребило в свою пользу силы, которые могли бы отразить общего врага, нортманны беспрепятственно разъезжали по реке, открывавшей им путь в сердце государства. Около конца 843 года они поселились на острове Гере, имя которого, превращенное в Нуармутье (Nigrum monasterium), напоминало о сожжении монастыря Св. Филиберта. Несколько позже, когда Нант в первый раз впал во власть пиратов, они перенесли свое местопребывание на остров Бьер, пониже Сен-Флорана, где хижины приняли вскоре вид города. Здесь помещали они своих пленников и добычу в ожидании возвращения судов, долженствовавших отвезти эти богатства в отечество, здесь отдыхали они от трудов или лечились от ран. Горрик, первый приведший нортманнов на остров Гер, уготовил путь Гастингу. Последний дебютировал в своем разрушительном шествии набегом на берега Соммы, за которым вскоре последовала экспедиция на Луару, где Амбуаз, сожженный в 838 году, долго хранил память о них. Гастинг, представляемый современными летописями злобнейшим человеком, когда-либо существовавшим, если верить древнейшим историкам нортманнов, родился в той самой Франции, бичом которой сделался впоследствии. Он собрал один из страшнейших флотов, о которых упоминается в IX веке. Со всех концов Скандинавии тысячи искателей приключений устремились под его знамена, и великий вождь Рагнар Лодброг вверил ему своего сына Бьёрна Железный Бок. Товарищи Гастинга поднялись вверх по Луаре, путеводимые графом Ламбером, который во что бы ни стало хотел возвратить себе управление Нантом, но союз его с пиратами доставил ему одни окровавленные развалины. Прочие города на Луаре подверглись бы тем же бедствиям, как Нант, если бы Гастинга не увлекли более опасные предприятия. Возвратясь из Испании, он снова явился на Луаре и в продолжении нескольких лет был бичом берегов ее, пока, замыслив баснословные подвиги, этот железный человек не попытался проникнуть в неизвестные пути Средиземного моря. В 860 году он проехал через Гибралтарский пролив со ста судами, приехал к берегам Италии, разграбил Пизу, и, брошенный на возвратном пути бурей в воды Роны, опустошил Прованс, привез добычу в Нуармутье и снова явился на Луаре. Между тем, как его грабежи повергали в ужас жителей тосканских берегов, Карл Лысый поручил графу Роберту Сильному управление и защиту всей страны между Луарой и Сеной.
Борьба сделалась, таким образом, равнее, но Гастинг, несмотря ни на что, продолжал свои набеги во внутренность страны. Он возвращался с разграбления Мана во главе 400 всадников, когда герцоги французский и аквитанский напали на него неожиданно в Бриссерте (Bria-Sarthae), в пяти милях от Анжера. Здесь завязалась летом 866 года отчаянная битва. Гастинг, имевший только 400 человек, тотчас с большей частью людей своих бросился в большую каменную церковь селения. Франкские начальники изрубили всех, кто не укрылся в церкви, и, видя, что она может продержаться несколько времени, разбили вокруг нее свои палатки, чтобы осадить ее на другое утро с помощью военных машин, которые везли с собою. Солнце заходило. Роберт, герцог французский, утомленный жаром, снял каску свою и кирасу, чтобы немного освежиться, и все были заняты устройством лагеря, как вдруг нортманны выбежали из своего убежища и с громкими криками устремились на Роберта и его воинов. Франки бросились к оружию и отразили неприятеля, но Роберт, преследуя беглецов и сражаясь впереди своих воинов с обнаженной головой и грудью, был убит на самом пороге церковном, а Рамнульф, граф Пуатьеский, следовавший за ним, минуту спустя был смертельно ранен стрелой, пущенной из окна. Франкская армия, лишившись своего вождя, печально рассеялась, а торжествующие пираты возвратились на суда свои. Гастинг поднялся вверх по Луаре, сколько позволяла глубина, и опустошил Клермон в Оверни, где наконец пресеклись его опустошения.
Франция могла отдохнуть немного, когда, по возвращении из этой экспедиции, Гастинг присоединился с лучшими воинами своими к конфедерации скандинавских ярлов, вторгнувшихся в 867 году в Англию во время малолетства Альфреда Великого. Но когда англосаксонский государь освободил свое государство от чужеземного ига, те датчане, которые отказались подчиниться по примеру своего вождя Гудруна, переплыли море и принялись за прежнее ремесло свое. Роллан, Готфрид и другой Гастинг вышли на берега Франции между 876 и 879 годами. Нортманны с Луары только что претерпели сильный урон под Анжером, где Карл Лысый принудил их к капитуляции, отведя течение реки, так что суда их остались на песке. Подкрепленные Гастингом и другим вождем, Герлоном, они вскоре сделались опять нападающей стороной, и тогда-то Франция противопоставила им трех воинов, достойных такого поручения: Гюга, герцога Французского со смерти Роберта Сильного; Эда (Eudes), владетеля провинции Марш за Меном (Marche de Outre Maine) и Ингелгера, графа Анжуйского. Несколько поражений не помешали Герлону и Гастингу предписать условия мира. Первый заставил сыновей Людовика Косноязычного уступить себе графство Турское, которым владел долго под именем Теобальда, принятым при крещении. Гастинг поручил от Карла Толстого шартрское владение, но боязнь подвергнуться участи Готфрида, убитого в Гериспихе, вскоре заставила его продать свое владение Теобальду и покинуть Францию, куда он уже более не возвращался. Теобальд, владетель Тура, Шартра и даже Блуа, отказался навсегда от нравов и веры отчизны своей и, приобретя для потомков своих прекраснейшее владение во французском герцогстве, запер Луару северным пиратам в то самое время, когда один из морских предводителей, родственник его, кончил скандинавское вторжение, обеспечив себе обладание приморской Нейстрией. Как бы то ни было, первоначальное поселение на Луаре удержалось еще в нижней Бретани, откуда оно часто выходило под предводительством Рейнбольда, — то, чтобы воспользоваться смутами королевства в царствование Карла Простого и Рауля, то для отмщения нейстрийским нортманнам, хотевшим подчинить их себе.
Но ни Шельда, ни Луара, может быть, не были поприщами самой упорной и отчаянной борьбы скандинавских нашествий. Париж, еще слабый, должен был увидеть пиратов у ворот своих и понести свою долю несчастий. В 820 году флотилия из 13 барок, брошенная бурей в устье Сены, осмотрела местность, двадцать лет спустя, эти предшественники смерти должны были воротиться. 15 мая 841 года, в то время, как междоусобная война готовила смерть 65 000 франкам или германцам в равнинах Оксерруа, нортманнский флот под начальством Оскера поднялся вверх по Сене, захватил врасплох, разграбил и сжег Руан, Жюмьеж, Фонтенелль (Saint Wandrille). Все монастыри, города и селения между Руаном и морем были также разграблены, сожжены или обложены контрибуцией. С этой минуты город, защищавший Париж, доведенный до невозможности противиться северным пиратам, навсегда был исторгнут из-под королевского владычества. Смелее и счастливее Оскера был норвежец Рагнар Лоброг, знаменитый герой скандинавских преданий, который в 845 году с 120 судами проник в Сену, на минуту остановился в Руане, опустошенном за четыре года перед тем, поднялся по реке до Парижа и накануне Пасхи вышел на остров Сите и в предместья на обоих берегах реки. Жители скрылись частью в соседних лесах и болотах Бьевры, частью в Сен-Дени, где находился король Карл Лысый со своим двором и небольшим отрядом. Пираты беспрепятственно разграбили Сите и большие монастыри Св. Женевьевы и Сент-Жермен-де-Пре, где хранилось множество богатств. Варвары разрушили гробницы Кловиса и супруги его Клотильды. В летописях Св. Бертена говорится, что король Карл хотел выступить против них, но, видя, что его воины никак не могут противостоять яростному напору нортманнов, заключил с последними мир и дал им 7000 серебряных ливров, чтобы они отступили. При всем том, пираты согласились только потому, что появившаяся болезнь производила в рядах их большие опустошения.
Рагнар и другие вожди посетили Карла в Сен-Дени, поклялись своими богами и своим оружием никогда более не переходить за границы его королевства и спокойно сели на суда с великолепной добычей. Но они почти тотчас же нарушили свое обещание, за которое получили уплату. Карл Лысый, купив таким образом мир, дал им новые средства к ведению войны, а себя лишил средств поддерживать ее. При отступлении нортманны опустошили огнем и мечом оба берега нижней Сены, потом берега Понтье и разграбили монастырь Св. Бертена в Сент-Омере. Зато велики были удивление и радость на Севере, когда Рагнар Лоброг, выставив при дворе датского короля Горрика добычу из Нейстрии, куски медной крыши церкви Сен-Жермен-де-Пре и замки от ворот Парижа, объявил, что подчинил дани все королевство Карла II. Вся датская и скандинавская молодежь толпилась около него, чтобы слышать, как он прошел плодоносную страну, наполненную всякого рода добром, которую боязливые и трусливые жители ее не умели оборонять. Рассказы его воспламенили жадность и удвоили дерзость пиратов. Между тем, несчастия франков происходили от других причин: не от слабости и трусости, а от непривычки поселенцев действовать оружием, немощь и раздельность царствовали между мелкими свободными владельцами, грубый эгоизм между значительными, которые сосредоточивали вокруг себя почти все воинское население. По сказаниям современных писателей, король желал бы сразиться, но вельможи не хотели, многие из них были подкуплены нортманнами: они получали часть из награбленного во Франции! Города, которые должны были бы образовать центр отпора, после Карла Великого разучились вести войну и поддерживали свои старые римские стены так же дурно, как защищали их. За опустошением, которому подверглась Нейстрия, последовал жестокий голод.
Хотя Франция, Германия и Италия, собранные на Мерзенском конгрессе в лице королей своих, унизились в 847 году до того, что попросили мира у конгара датских островов, честь трех корон пострадала без пользы, потому что 13 октября 851 года нортманнский флот, опустошив Гасконию, явился снова на Сене: тот самый Оскер, который сжег Руан в 841 году, разорил те монастыри на обоих берегах, которые откупились ценой золота при прежнем нашествии, совершенно разрушил Фонтенелльское аббатство, всю зиму и следующую весну оставался владыкою земель на нижней Сене, которые опустошил неслыханным дотоле образом. Но в июне 852 г., пробравшись сухим путем до Бове, который сжег, он на обратном пути попал в засаду владельцев страны, которые изрубили почти весь отряд его, немногие спасшиеся от меча бежали в леса и ночью добрались до своих судов. Но это слабое возмездие не могло лишить пиратов бодрости. В октябре Готфрид, король моря, проник до Вернона, где попытался основать укрепленное поселение, которое оставил в июне 853 г., чтобы соединиться на Луаре с отрядами Рюрика. Опустошения начались с новой яростью в верхней Бретани, Анжу, Мене, Пуату, Турене; Нант, Анжер, Тур были преданы огню, который недалеко от Нанта истребил монастырь Св. Мартина, знаменитое святилище меровингской Галлии; останки галлского апостола были перенесены в Орлеан, а оттуда в Оксер, когда Орлеану, в свою очередь, угрожали пираты. Все дороги были покрыты бегущим народом.
В 854 году нортманны продолжали в западных провинциях свои опустошения. Находившиеся на Луаре сожгли Блуа; бывшие на Гаронне поселились в опустошенном Бордо. Между тем, жертвы их начали оживать некоторой надеждой, когда увидели, что можно разъединить пиратов. Сирок, вместе с Готфридом начальствовавший в 853 году над экспедицией на Сене, в 855 году продал свою рать королю Бретани и в пользу бретанцев осадил отряды, расположенные в Нанте и на Бьерском острове, но осажденные купили его отступление, и он, покинув своих христианских союзников, из Луары перебрался в Сену и соединился с флотом Бьёрна Железный Бок. На этот раз пираты встретили сильное сопротивление, и Карл Лысый, после такого множества неудач, имел, наконец, успех: он произвел между варварами страшное кровопролитие в Першском лесу и думал, что совсем уничтожил их, тем более, что в то же время нортманны на Луаре претерпели поражение у стен Пуатье.
У королевства еще было больше силы, чем сколько требовалось для изгнания грабителей, но опаснейшими врагами его были собственные подданные, и политические смуты вскоре уничтожили плоды только что пожатые. Нортманны воспользовались этим и в апреле 856 года разграбили Орлеан, на следующий год Шартр подвергся той же участи и Пуатье заплатил совершенным разрушением за поражение их. Бьёрн Железный Бок, преобразовавший флот свой, вошел снова в нижнюю Сену в августе 856 г., расположился на зимние квартиры на опустошенных берегах ее и в следующем году пошел к Парижу, не встречая нигде препятствий. Собор Св. Женевьевы, ограбленный уже в 845 году, был сожжен. Этот памятник благочестия знаменитой королевы Клотильды, украшенный фресками и мозаикой внутри и снаружи, не уступал в великолепии церкви Сен-Жермен-де-Пре. Последняя, сильно пострадавшая в 845 г., по крайней мере, избегла огня, монахи монастыря, находившегося при ней, и монахи Сен-Дени купили свое спасение за значительные суммы денег, но остров Сите и складочные места купцов были разграблены. Однако же ни на этот раз, ни когда-либо, город Париж не впадал весь во власть нортманнов, и из всех городов западной Франции один Сан был столько же счастлив.
Экспедиция, распространившая тогда в Париже большую тревогу, явилась с острова Оассель, близ Пон-де-Ларш (Pont de Larche), обыкновенного сборного места сенских пиратов. В следующем году Бьёрн Железный Бок, командовавший на этой станции, показал вид, что готов вступить в переговоры с Карлом Лысым и поклялся ему в союзничестве и верности, но товарищи его не обратили на это внимания, захватили аббата сендениского, внука Карла Великого, и король был принужден наложить подать на всех епископов, аббатов, графов и других вассалов, чтобы заплатить огромный выкуп за своего племянника[14]. Кроме того, надо было заплатить Бьёрну огромную воинскую контрибуцию и обезоружить нортманнов на Сомме, которые грабили города, жгли монастыри, убивали священников, и встретили сопротивление только со стороны аббатов Сен-Рикве, близ Бабвилля, обыкновенных начальников морского берега. Карл Лысый не мог прогнать пиратов с острова Оассель. В 864 году имел неприятность видеть, как они укреплялись на острове Сен-Дени за счет аббатства, которое оставалось три недели в их руках и удалило их оттуда только посредством больших денежных пожертвований, возобновив унизительную контрибуцию, известную под названием нортманнского налога.
Карл Лысый, истощив почти все средства свои, придумал избавиться хотя от части этих диких врагов, посеяв между ними несогласия. Он предложил датским вождям на Сомме 3000 ливров серебра, с условием, чтобы они прогнали пиратов на Сене. Но подать, наложенная для этой цели на церкви, замки и владельцев, едва доставила требуемую сумму, которую собирали в продолжение целого года. Наскучив ждать платы, требованной вперед, и озлобленные неудачей экспедиции на берега Англии, варвары на Сомме в 861 году возобновили опустошение Понтьё. Карл не менее того выплатил им обещанную сумму, и тогда они поехали к устью Сены. Сенские нортманны вступили в Париж в день Пасхи и, ограбив снова Сите и аббатство Сен-Жермен-де-Пре, возвратились в укрепленную позицию свою на острове Оассель. Пираты с Соммы осадили здесь 260 барок и довели их до голода. Капитуляция, вполне достойная этих хищных людей, окончила блокаду: они согласились разделить между собой добычу, взятую в Париже, потом под предлогом, что приближение зимы не позволяет им выйти в море, расположились на обоих берегах и в речных портах от Мелёна до Сен-Мор-де-Фоссе. В следующем году они бросились в Марну, опустошили равнины Бри (Brie) и разграбили Мо. Но на этот раз Карл показал некоторую твердость: он явился из Санлиса, запрудил Марну мостом близ острова Трибалду, занял оба берега всем народом, который мог собрать, запер таким образом обратный путь пиратам и если не мог истребить их, то, по крайней мере, принудил вступить в переговоры. Вся награбленная ими добыча была выдана обратно, они покинули страну, и Веланд (Weeland), один из главных вождей их, согласился даже принять крещение и сделаться вассалом короля[15].
Большая часть пиратов ушла в Бретань и определилась на службу владельцев, ведших междоусобные войны. Избавившись от них, Карл Лысый позаботился о том, чтобы сделать невозможным их возвращение, и вследствие того приказал всем мелким прибрежным владельцам на Сене укрепить свои жилища, устроил плотину у стока Сены с Эрою и Анделлой, близ острова Оасселя, который необходимо было спасти от нового занятия.
Около осени 885 года посреди беспрестанных войн, опустошавших королевство, в Сене явился новый скандинавский флот, который на этот раз приносил с собою уже не убийства и грабежи, но близкий мир и порядок вещей более счастливый, нежели какой доставила Нейстрии самая могущественная эпоха монархии. Рольф или Рад-Гольф, более известный под популярным именем Роллона[16], был внук Рейн-Вольфа, ярла или графа Мёреи в Норвегии. Принужденный оставить отечество как лишенный наследства, потом осужденный главою норвежского народа на вечное изгнание за разные насилия, он присоединился с несколькими лодками к армии пиратов, отправлявшихся опустошать англосаксонское государство. Альфред Великий отделил его от этого сборища других скандинавских вождей, между которыми Рольф занимал только подчиненное место, и облегчил ему средства поселиться на острове Вальхерне. Вскоре опустошение Фризии и прибрежий Шельды придало молодому изгнаннику смелость на значительнейшие подвиги. Сена была тогда свободна и взоры его обратились на нее. В долинах Брабанта образовалась экспедиция многочисленнее всех дотоле виденных в Галлии. По зову Рольфа храбрейшие морские короли Севера присоединились к нему со своими воинами, и армия нортманнов, одушевляемая вождем, в котором уже зарождались способности законодателя, выступила в двух колоннах сухим путем и водою. Общим сборным пунктом избран был Руан. Рольф, пришедший туда сухим путем, вошел в Руан беспрепятственно 25 июля и овладел им. Флот прибыл не раньше ноября, но, несмотря на холод, Рольф тотчас пошел к Парижу. Карл Толстый, соединявший под своим слабым скипетром все, что оставалось от монархии Карла Великого, вел войны с несколькими вельможами Италии и Германии, отказывавшими ему в повиновении; карловингская династия достигала последней степени упадка; Париж казался беззащитно открытым нападению завоевателя.
Армия пиратов взяла замок Понтуаз и 25 ноября явилась перед Парижем. Семьсот раскрашенных судов покрывали реку на пространстве двух миль, варваров считалось более 30 000. Смелые грабители, три раза в 40 лет опустошившие Париж, не ждали никакого сопротивления и полагали, что могут пробраться до источников реки. Какого же было их удивление, когда нашли город укрепленным вновь, а Сену запруженною двумя деревянными мостами, защищаемыми двумя огромными башнями. Три знатнейших владетеля Нейстрии Гюго-Аббе, маркиз Анжуйский, Гозлин, аббат Сен-Жермен-де-Пре, впоследствии епископ Парижский, заперлись на острове Сите со всеми храбрецами, остававшимися в стране и убеждали жителей победить или умереть с ними. Воинская доблесть возникала, наконец, из избытка опасности и отчаяния. Эд недавно наследовал графу Парижскому, Конраду, брату Гюго-Аббе: этот молодой человек был старший сын Роберта Сильного и шел по следам отца, так же и брат его Роберт, разделявший с ним опасности и подвиги.
Придя к Парижу, Зигфрид, командовавший авангардом пиратов, потребовал свидания с епископом Гозлином и просил позволения пройти через запруду Сены, чтобы подняться по ней выше города. «Император Карл, — отвечал Гозлин, — вверил нам Париж не для пагубы государства, но для защиты его. Если бы оборона этих стен, например, была вверена тебе, как вверена нам, то неужели ты согласился бы на подобное требование?» — «Конечно нет, — воскликнул Зигфрид, — и если бы я сделал это, то заслужил бы, чтобы мне отрубили голову и бросили псам на съедение! Однако же, если ты откажешь мне, то я буду приходить ежегодно опустошать твой город». Тем и кончились переговоры.
На другое утро с восходом солнечным началась атака. Норт-манны обратили все усилия против башни большого моста на северном берегу, еще не совсем конченную, и на этом мосту бились два дня с неслыханным ожесточением. Горожане, монахи и священники участвовали в деле, аббат Эбль, племянник Гозлина, соперничествовал в мужестве и храбрости с графом Эдом; сам Гозлин был слегка ранен копьем. Видя, что не могут взять ни башни, ни Сите врасплох, пираты превратили осаду в блокаду, поставили лагерь в северном Предместьи, и возобновили нападения уже несколько дней спустя. Варвары эти, гордость которых требовала непременно победы, употребили все, что осталось в преданиях о воинском искусстве римлян. Они построили трехэтажную подвижную башню, но парижане убили стрелами людей, двигавших ее. Потом нортманны подошли к другой башне, одни под подвижными мантелетами, покрытыми сырыми кожами, другие покрываясь своими щитами. Они в одно время осадили башню с земли и мост с судов, стараясь наполнить ров башни, бросали туда землю, деревья, трупы животных и даже, наконец, тела своих пленников, которых убивали в глазах осажденных. Они поражали башню тремя таранами, стараясь в то же время отдалять парижан градом стрел и свинцовых пуль, метаемых пращами, наконец спустили три судна, наполненные горящими деревьями, против козлов моста. Вот уже огненные змеи обхватывают стены, пожар готовится открыть путь. При виде неизбежной гибели, мужественный Гозлин бросается к башням, издали господствующим над неприятелями, бросается на колени, и, прочитав пламенную молитву, собственноручно мечет во врага первую стрелу, пример его возвращает всем мужество, защита становится еще упорнее, на руках переносят огромные камни на верх башен и скоро барки, долженствующие зажечь мосты, потоплены.
Нортманны отступили к лагерю, но неожиданный случай едва не погубил парижан. Ночью вода в Сене поднялась внезапно, сорвала часть моста на южном берегу и отделила таким образом башню от Сите. Нортманны толпой бросились на нее, двенадцать человек, охранявшие башню, весь день отстаивали ее против целой армии в виду парижан, которые с яростью и отчаянием смотрели на бесполезные подвиги храбрецов, которым не могли подать помощи. Наконец, башня загорелась и защитники ее отступили на обломки моста, где бились еще долго, около солнечного заката они сдались наконец, потому что им обещали жизнь и свободу, но едва бросили они оружие, как их убили всех без исключения. Несмотря на невероятность такого подвига, должно, однако, верить, что он, действительно, совершился, потому что, несмотря на неустроенность тогдашнего времени, летописи сохранили имена двенадцати стражей башни. Это были Эрменфред, Герве, Эриланд, Одовакер, Эрвиг, Арнольд, Солинс, Госберт, Гюй, Ардрад, Эйнард и Госвин.
Постыдная победа эта принесла, однако, мало пользы пиратам: смерть двенадцати только утвердила еще более парижан в намерении защищаться до последней капли крови, потому что все предвидели себе подобную участь. Уменьшение сил неприятеля побудило их даже делать вылазки, большая часть нортманнов, утомясь продолжительностью осады, отправились грабить страны между Сеной и Луарой. Рольф разграбил города Байе и Эврё, но другие отряды были разбиты перед Шартром и Маном жителями под предводительством двух вассалов эдских графов. Молва о подвигах парижан гремела по всей империи, отвыкшей от бранной славы. Генрих Немецкий, герцог саксонских и французских земель, самый могущественный и известный вождь германский, наконец поднялся на защиту Нейстрии, ночью врасплох ворвался в лагерь нортманнов, несмотря на его укрепления, и успел даже провести в Париж подкрепление. Но толпы варваров, нахлынувшие со всех сторон, вскоре принудили его к отступлению и положение осажденных сделалось хуже прежнего. К бедствиям войны присоединилась чума, лучшие защитники Парижа гибли. Смерть епископа Гозлина повергла Сите в мрачную печаль, которую увеличил еще отъезд графа Эда, который счел нужным лично отправиться за помощью к Карлу Толстому и важнейшим вождям немецким. Вся тяжесть обороны осталась аббату Эбльскому. Однако же осажденные вскоре увидели на Монмартре блеск шлемов и щитов Эда и его воинов, нортманны бросились ему навстречу, чтобы не допустить до города, но храбный воин устремился с соратниками вскачь в середину их, рубя и коля во все стороны, и возвратился в мостовую башню, где возвратил радость горюющему народу, объявив, что герцог Генрих во главе многочисленного воинства, составляющего только авангард армии Карла Толстого, идет вслед за ним. К несчастью, надежды, основанные на этой помощи, вскоре уничтожились между тем как Генрих с небольшим отрядом рекогносцировал неприятельский лагерь, лошадь его упала в волчью яму, которых множество было вырыто кругом лагеря, нортманны изрубили его и весь отряд, бывший с ним, а войско, лишившись предводителя, отступило.
Был июль месяц. Осаждающие надеялись достигнуть, наконец, цели своих усилий, упорнее прежнего, они сделали общий приступ сухим путем и водой ко всем укреплениям Парижа. Новые машины возобновили пожар, когда вдруг, повествует одна летопись, пламя разделяется и носится под небесным ветром, который наклоняет дым к земле, на самой высокой башне является одинокий священник, в руках держит он крест. Это неожиданное явление поражает нортманнов ужасом, сильная вылазка отбивает их со страшным кровопролитием.
Этот приступ был последний, которому подвергся Париж, однако варвары остались еще три месяца перед городом, Карл Толстый показался на вершине Монмартра только в октябре. Опасаясь, что им придется померяться с многочисленным и храбрым войском, пираты перенесли свой лагерь к аббатству Сен-Жермен-де-Пре. Париж ожидал, что за претерпенные им бедствия отомстят блистательной победой, и узнал не без досады, что Карл Толстый платит пиратам 700 ливров серебром выкупа за город непобежденный и, кроме того, дал им право разграбить Бургундию. Нортманны перешли из Сены в Йонну, осадили Сан, с успехом последовавший примеру Парижа и оборонявшийся в продолжение шести месяцев. Карл Толстый лишился затем престола и умер в глуши одного саксонского монастыря. В следующем 888 году 24 июня Эд, сын Роберта Сильного, напал на нортманнов в лесах и дефилеях Аргоны и изрубил девятнадцать тысяч.
Однако же борьба с последними усилиями скандинавских пиратов не была еще кончена. Варвары собрали разрозненные остатки и опустошили Тур и Верден; Труа равномерно подвергся их яростному набегу, и Париж, год спустя, снова увидел их под своими стенами, но пираты не осмелились снова напасть на него и перенесли свои суда сухим путем выше города. Направившись к западу, они голодом и жаждой принудили к сдаче замок Сен-Ло, защищаемый епископом Кутанским с величайшим мужеством. Осажденные, заключив капитуляцию, отперли ворота, и все погибли. Эта победа была последним успехом пиратов, они были разбиты в Бретани, и из 15 000 едва 400 возвратились на свои суда.
После смерти короля Эда флоты пиратов снова показались на Сене, но на этот раз скандинавская экспедиция походила менее на сборище смелых воинов, чем на колонию выходцев и изгнанников. Кровавая морская битва уничтожила на севере независимость норвежских вождей и повергла их к стопам Гарольда Гарфгагера; множество мелких князей, не в силах будучи сносить иго, соединились под начальством Рольфа, который направил их к Нейстрии. Руанский архиепископ, видя, что город его не в силах обороняться, отправился к предводителю нортманнов в Жюмьеж и предложил ему сдать город, с условием, чтобы жители были пощажены. Рольф согласился и, заметив выгодное положение Руана, назначил его главным городом своего поселения. Эвре, Байе и большая часть Нейстрии также были заняты нортманнами, которых невозможно было изгнать без возобновления пагубных войн. Название Нортманнии, нынешней Нормандии, сделалось с исхода IX столетия названием обширного поселения, глава которого вел себя с самого начала более как умный хозяин, чем опустошитель. Мир, который он поддерживал в небольшой столице своей, собрал около него на обоих берегах нижней Сены большую часть обитателей их, покинувших было свою отчизну. Время от времени северные люди затевали некоторые набеги, но так как они не вели междоусобных войн, как владельцы франкские, то новое отечество их оставалось спокойным, пока они находились в набегах.
В первые годы X столетия они проникли во внутренность Бургундии, Оверни и Берри; в 911 г. три флота поднялись в одно время по Сене, Луаре и Жиронде. Рольф лично попытался снова взять Париж, но был отражен. Он осадил Шартр, но герцоги Бургундии и Франции поспешили к нему навстречу, напали на него в самом лагере и убили более 6000 человек между тем как Антельм, епископ Шартрский, в блистательной вылазке повел в битву своих прихожан. Рольф отступил в добром порядке с остатками армии, он не упадал духом от неудач, но укреплялся еще более, и досада на поражение зарождала в нем замыслы страшного мщения. Карл Простой, наследник короля Эда, решился тогда на дело, долженствовавшее иметь важные последствия. Покупать мир на деньги было всегда бесполезным стыдом, что доказывал опыт прежних лет, оковать нортманнов цепью союза — стоило попытаться. Карл решился на это, как на единственное средство, которое могло кончить бедствия. Он предложил Рольфу руку дочери Гизеллы с правом выбрать себе любое владение, Фландрию или Нейстрию. Для завершения этого дела заключили перемирие на три месяца. Местом свидания назначили Сен-Клер на реке Эпте (приток Сены. — Примеч. ред.).
Король Франции и вождь нортманнов прибыли в назначенное место в одно время; их разделяла река Эпта, и архиепископ Руанский, которому были поручены переговоры, сделал несколько переездов, пока обе стороны поладили между собой. Рольф отказался от Фландрии по причине болот, еще покрывавших ее, и, приняв Нейстрию, требовал прибавления к ней Бретани, как вознаграждения за состояние необработанности и опустошения, в какие война повергла большую часть руанской территории. Бретань не была подчинена Карлу Простому, поэтому ему ничего не стоило разрешить завоевание ее скандинавскому герою. Когда все было улажено, он пригласил своего нового вассала переехать через реку для совершения обряда присяги в верности. Дело было окончено, и Рольф уехал в Руан, где согласился принять крещение. Роберт, герцог Франции, отвез туда Гизеллу, едва достигшую совершеннолетия и которую политика принесла в жертву неприятелю, воспользовавшемуся слабостью опустошаемой им страны.
Большая часть товарищей Рольфа подобно ему приняли христианство, но скандинавы, поселившиеся около Байе и Кутанса, более столетия еще пребывали верными поклонению Одина. Первый герцог Нормандии разделил пустынные земли своей провинции на участки и роздал их по жребию. Нортманны, преобразованные в землевладельцев, пригласили к обработке полей поселенцев, некогда оставивших их, и так как Нормандия, покрытая сильными племенами Севера, представляла более безопасности, чем какая-либо другая часть королевства, то народонаселение, от берегов океана отхлынувшее к центру Франции, возвратилось, так сказать, в свое лоно. Многие поселяне соседней страны покинули свои жилища, чтобы воспользоваться выгодами, которые обещали им в герцогстве Рольфа. Через несколько лет Нормандия сделалась самой богатой и населенной провинцией Франции; Рольф приобрел любовь людей всех состояний и образовал один народ из множества различных племен. Он возобновил разрушенные храмы, починил и умножил укрепления, покорил бретанцев и прокормил всех вельмож своих припасами, награбленными в Бретани. Вассалы его поселились на своих землях, где строили замки и церкви, вокруг которых строились поселенцы. Эти средоточия земледелия ныне превратились в местечки и даже города, сохраняющие в названиях своих память о своих основателях и следы своего происхождения. Таковы, например, Танкарвиль (Tancardi villa), обиталище Танкарда, Геронвиль (Heroldi villa), Ролльвиль (Rollonis villa), владение Рольфа или Роллона. Другие окончания местностей скандинавского происхождения, всего чаще встречающиеся в Нормандии, — на eur (древнее our), beuf (прежде boe), dal, bie и gard, означающие остров, жилище, долину, деревню и ограду.
Когда предания скандинавского язычества и народная вражда уступили времени и могуществу привычки, нортманны превзошли своих соседей-французов, и духовные приобрели большую власть над потомками тех нортманнов, которые преследовали их с таким ожесточением. Духовные внесли с собой просвещение. Тогда начали возникать те многочисленные и великолепные памятники архитектуры, которые, уцелевшие или в развалинах, делают и ныне Нормандию классической почвой средних веков. Монастыри, возродившиеся в XI веке из развалин своих, Фонтель, Жюмьеж и множество других, занялись образованием умов. И, наконец, после трех четвертей столетия умолкли молитвы, воссылаемые к небесам об избавлении от ярости нортманнов: «A furore North Mannorum libera nos, Domine!».
Глава 2.
Датские морские разбойники в Англии в 787—1048 гг.
править
Между тем как реки Франции в VIII веке принимали первые посещения пиратов Севера, они выходкли также на берега Англии, и грозное появление их пробудило в жителях память о прошедших бедствиях.
В эпоху, точное время которой теряется во мраке, большая эмиграция из восточных пределов Европы, через Немецкое море попавшая в пролив, называемый ныне Ламаншским, бросила часть выходцев на галлский берег, а другую — на британский остров, обширную пустыню, в которой обитали, по древним преданиям, только медведи и дикие буйволы. Эта эмиграция, составленная из двух народов, кимбры или камбрийцев (kymbris) и лоэгрисов или логров (loegris) поселилась, будто бы там по праву первого занятия, не встречая препятствий и не подвергаясь трудам завоевания. Но гораздо вероятнее, что коренные жители, кто бы они ни были, не будучи в силах противиться нашествию, отступили перед ним в высокие горы на севере острова, где продолжали жить под именем гаэлов или галсов (валибцев), которые сохранили доныне. Камбрийцы и логры разделили между собой почву и мало-помалу имена их исчезли в названии Бретонов (bretons), обозначающем вообще всех обитателей острова в историях древности. Другие народы, эмигрирующие или воинственные, в свою очередь, приходили просить или требовать себе места в этой колонии и, наконец, пятьдесят пять лет до Рождества Христова, несколько римских легионов, под начальством Юлия Цезаря вторглись вооруженною рукою в Англию и превратили ее в римскую провинцию.
Римское владычество продолжалось четыреста лет и простиралось до северных гор, служивших туземцам убежищем и оградою от камбрийцев. Изгнанный народ вскоре простер ненависть свою к чужеземцам и на римлян, которые грозили покорить и последнее убежище его. Не раз воинственные толпы горцев брали штурмом латинские поселения, украшенные храмами и дворцами, богатства которых не могли не привлекать племени, терпевшего недостаток во всем. Эти набеги, усиливаемые и учащаемые успехом, сделались, наконец, столь страшными, что завоеватели были принуждены построить на границе две необъятные стены, снабженные башнями и простиравшиеся от одного моря до другого. Народы, укрывавшиеся в горах Аль-Бена или Албании, известны у римских писателей под названием пиктов и скоттов. Скоттами называли обитателей северо-западных прибрежий, а Пиктами тех, которые поселились на востоке, на берегах Немецкого моря. Первые питались охотой или своими стадами, вторые занимались земледелием. Разделенные цепью высоких гор, они бились иногда между собою, не помня общего происхождения своего, но при каждом случае, который представлялся для нападения, они соединялись и дружно шли против хищников равнин.
Когда в 410 году римские легионы были отозваны в Италию, чтобы защитить самый Рим против нашествия готов и вторжения Аттилы, бретоны восстановили прежнее управление племенами, начальники которых зависели от верховного вождя, избираемого народом. Но эта организация, которая должна была, по-видимому, положить основание твердому и единодушному отпору новым нашествиям извне, имела результатом только возбуждение беспрерывных соперничеств и внутренних раздоров. Память о их происхождении жила еще между камбрийцами и лограми, несмотря на некоторого рода соединение, долгое время сближавшее их. Политическая власть основалась в Лондоне, городе кораблей[17], на земле, занимаемой лограми, которым удалось доставить одному из своих начальников верховную власть. Завистливые камбрийцы возражали, что выбор должен был бы пасть на начальника древнейшего племени и что, в этом отношении, они одни, как первые обладатели страной, имеют преимущество; они утверждали, что, задолго до римского завоевания, камбриец по имени Прыдень, сын Аодда, привел под власть свою весь остров и надеялся удержать обладание им навсегда в своем племени. Логры сопротивлялись, спор превратился вскоре в ссоры с оружием в руках и, в продолжение этих раздоров две отрасли британского народонаселения не думали ни о защите границ своих, ни об удержании в покое северных горцев. Последние воспользовались обстоятельством, столь выгодным для их намерений, срыли римские стены и вторглись со всех сторон, между тем, как другие враги высаживались на берег острова с моря. Последние были пираты, разъезжавшие по Немецкому морю для хищничества. Они при сильных ветрах, заставлявших большие корабли римской постройки искать защиты в гаванях, с распущенными парусами реяли на утлых ладьях своих по бушующим волнам, нападали врасплох и почти всегда оставались победителями. Несколько британских триб (округов) тотчас соединились, чтобы противостоять этому двойному вторжению. Несколько вождей, имевших торговые сношения с галльским материком, воспользовались ими для испрошения внешней помощи, и римские войска пришли сражаться вместе с ними и помогли им восстановить северную стену. Но скоро наступило время, когда сами римляне были изгнаны из Галлии тремя нашествиями варваров, на юге, востоке и севере, и народным восстанием западных приморских стран. Солдаты империи отступили к Италии, и бретоны были предоставлены одним собственным средствам своим.
В такой крайности, главный вождь Британии, видя вокруг себя неисцелимые раздоры между племенами, которые должны были бы соединиться против общей опасности, предложил саксонцам[18] с берегов Эльбы доставить ему вспомогательное войско, которому обязывался платить жалованье и раздавать земли. Предложения эти были приняты, саксонское войско вышло на берега Британского острова[19] и обязалось защищать северную границу против набегов горцев. К несчастью, вскоре несогласия возникли между британцами и их новыми союзниками. Последние с каждым днем увеличивали свои требования. Упоенные успехами, они потребовали обширнейших земель и большого жалованья и грозили взять сами то, в чем им отказывали. Для подкрепления своих угроз, они пригласили новые толпы саксонцев и, решившись, наконец, сделаться владыками страны, которую пришли защищать, соединились с горцами и начали продолжительную войну, в которой британцы были побеждены около половины V столетия. Остатки побежденного племени переплыли океан, чтобы отыскать в Галлии землю, которую предки их населили в одно время с Британским островом и где еще жили люди той же крови и говорившие одним с ними языком. Многочисленные суда, нагруженные беглецами, приставали одни за другими к самому западному концу Арморики в кантонах, которые при римлянах, и даже до них, назывались землею Венетов. Согласившись с этими древними обитателями, признавшими в них своих единоплеменников, изгнанники расселились по всему северному берегу до маленькой речки Куезнон (Couesnon) и к югу до города Венета, ныне Ванна. Они придали этому прибрежью название Бретани, которое изгладило наименования разных туземных племен, между тем, как остров, столько веков носивший это имя, переменил его на имя своих покорителей, саксонцев и англов, и назвался Англиею.
К 787 году протекло более полутора столетий с тех пор, как вся южная часть Британского острова носила название земли англичан, и на языке его обладателей германской породы имя бретона или галла означало служителя или данника, когда неизвестные люди на трех кораблях пристали к берегу недалеко от одного из портов восточного берега. Желая узнать, откуда они и куда едут, граф или правитель ближайшего поселения отправился на берег. Незнакомцы подпустили его и окружили, потом, бросясь неожиданно на него и его воинов, убили их, ограбили окрестные строения и поспешно уехали. Таково было первое появление в Англии пиратов севера, называемых датчанами или нортманнами, смотря по тому, приезжали ли они с островов Балтийского моря или из гористых стран Норвегии. Варвары эти были одинакового первоначального происхождения с англо-саксонцами и франками; они говорили даже на диалекте, понятном обоим этим народам, но это сродство не могло уже защитить ни саксонскую Британию, ни франкскую Галлию, ни даже древней родины франков на правом берегу Рейна от вражды этого племени, которое видело, как реки крови, пролитые победами Карла Великого, дотекали до него.
Все мыслящие историки согласны в том, что война с саксонцами сделалась источником вторжений скандинавских, опустошавших Западную Европу после смерти Карла Великого. Эти народы не имели ничего такого, что могло бы привлекать завоевателя. У них не было ни богатств, накопленных долговременной промышленностью, ни городов, обладание которыми было бы дорого. Дело шло, следовательно, только о том, чтобы иметь руки для обрабатывания земли в суровом климате. Война с саксонцами началась за дань в 300 лошадей и несколько коров, которую потребовал от них Пипин Короткий: эта война продолжалась тридцать три года и была длинною цепью опустошений. Саксонцы были дурно вооружены, дисциплина франков и превосходство их военных снарядов закрепляли им победу, но Карл Великий всячески старался обратить побежденных в христианство. Избегнувшие смерти укрывались у датчан, которым завещали отомстить за них. В предыдущей главе мы видели, какая месть была плодом кровавых торжеств франков. Обращение тевтонских народов юга в христианство разорвало все связи между ними и тевтонами Севера. Житель Севера еще в VIII веке считал за честь именоваться сыном Одина и почитал отступниками всех германцев-христиан, он не отличал их от народов, ими же самими покоренных; франки и галлы, ломбарды и латины, все были одинаково противны человеку, оставшемуся верным древним божествам Германии; всех их считалось одинаково позволительным грабить и увлекать в рабство. Таким образом, в душе скандинавов некоторый род религиозного фанатизма соединялся с дикостью их характера и с неутолимой жаждой стяжания.
При восточном ветре флоты из двухпарусных барок датчан и норвежцев в три дня достигали юга Британии. Солдаты целого флота повиновались одному главному начальнику, корабль которого отличался от прочих особенными украшениями. Этот вождь командовал также вышедшими на берег солдатами, когда они шли, построившись в батальоны, пешком или верхом. Его называли конунгом или викингом, но он был им только на море и во время битвы, в час пиршества собирались в круг, и турий рог, наполненный пивом, переходил из рук в руки как попало: не было ни первого, ни последнего. За викингом моря или битвы всюду следовали с верностью, ему всегда повиновались беспрекословно, потому что он всегда слыл храбрейшим между храбрыми, ибо "кто не спал под закопченным потолком, тот по праву может быть назван морским царем[20]. Он умел управлять судном, как добрый ездок управляет конем своим, он бегал, во время плавания, по двигавшимся веслам, играя метал три копья на верхушку мачты и ловил их при падении, метал их снова и снова ловил, не давая ни разу промаха. Равные под начальством такого вождя, перенося легко добровольную подчиненность свою и тяжесть железного вооружения, которое обещались скоро променять на равный вес золота, пираты шли весело, как говорят древние песни, по пути лебедей. Часто яростные бури северных морей рассеивали и уничтожали их утлые суда, не все собирались вокруг командирского судна по сигналу; но у тех, которые пережили, не убавлялось ни самоуверенности, ни смелости: они смеялись над бурями и океаном, которые не могли повредить им. «Сила бури, — пели они, — облегчает наших гребцов, ураган служит нам и бросает нас туда, куда мы хотели ехать».
Первая экспедиция датских и нортманнских пиратов, направившаяся к берегам Англии, вышла на берега Корнуалла в 835 году и была отражена; но, три года спустя, другие скандинавские флоты привезли на эти берега такое множество хищников, что никакая сила не могла остановить их, и они вскоре проникли в сердце страны. Они поднимались по большим рекам до тех пор, пока находили удобное место. Там они выходили из своих барок, привязывали их или вытаскивали на берег, рассыпались по окрестностям, похищали везде стада, и из моряков превращались в воинов, как выражаются современные летописцы. Сначала они ограничивались тем, что, ограбив селение, возвращались опять на суда; оставляя за собою на холмах несколько военных постов и маленькие укрепленные лагеря, для поддержания близкого возврата своего, но скоро, переменив тактику свою, они сделались оседлыми, как обладатели туземцев и почвы, и оттеснили английское племя от северо-востока к юго-западу, как последнее оттеснило некогда древнее население от Галльского (соответствует современным Генуэзскому заливу и Лигурийскому морю. — Примеч. ред.) моря. Сопротивление английского народа этим завоевателям-язычникам имело в одно и то же время оттенок патриотический и религиозный. Люди, бравшиеся за оружие, соединялись вместе в один день и клялись над священным хлебом умереть за отечество и веру Христову. Епископы, священники и монахи шли в битву, как предводители и как воины. Но, несмотря на эти, в некотором роде, крестовые походы, пираты продолжали свои завоевания с успехом необъяснимым; они осаждали монастыри, изрубали монахов, разрывали могилы, ища сокровищ. В 874 году они обладали почти всей страной, завоеванной прежде них англосаксонцами, последний вождь которых, Эльфред, покинутый своими, был принужден бежать на полуостров, окруженный болотами, на границах корнуаллийских британцев. Он жил здесь под чужим именем в хижине бедного семейства рыбака, доведенный до того, что сам должен был печь грубый хлеб, который уделяли ему хозяева. Большое число подданных его сели на суда на западных берегах, чтобы искать убежища или в Галлии, или в Исландии, другие согласились возделывать землю для своих новых победителей, но вскоре начали жалеть о своей утраченной свободе и о вожде, которому изменили. Эльфред, со своей стороны, укрепил свое убежище земляными насыпями и деревянной стеной! Во главе нескольких беглецов, приведенных случаем в его жилище, он составил план поразить в одно время и датчан, обогатившихся добычей, и саксонцев, унизившихся перед чужеземными властелинами. Мало-помалу слух о некоторых успехах, одержанных неизвестным вождем, боровшимся еще против всеобщего покорения, привлек к нему многочисленные семейства притесненных.
К Эльфреду возвратилась надежда, когда он увидел себя во главе значительных сил, он открылся соратникам, сражавшимся под его начальством, не зная его и, приветствуемый их кликами, уверенный в их преданности, произвел общее восстание, сделав воззвание ко всем саксонцам, которые захотят соединиться с ним, чтобы смелым ударом овладеть главным лагерем датчан. Перед решительным действием он переоделся музыкантом, с арфою проник в середину датчан, которых потешал саксонскими песнями, и с помощью этой счастливой уловки собрал все сведения, необходимые ему о числе неприятеля и лучших средствах атаковать его. Возвратясь домой, он отправил гонцов во всю окрестную страну, назначая всем саксонцам, которые захотели бы участвовать в верной победе, место и час сбора. В продолжение трех ночей, к нему со всех сторон сходились вооруженные люди; некоторые из них были схвачены датскими дозорами, но ни угрозы, ни самая смерть не могли заставить их изменить тайне восстания, и пираты, не зная еще об угрожавшей им опасности, удовольствовались тем, что усилили свои наблюдательные посты. Этой предосторожности было недостаточно, потому что Эльфред явился неожиданно и, направив своих воинов к пункту лагеря, наиболее защищенному природой и потому слабее охраняемому, сделал отчаянный приступ, овладел местностью и произвел страшное кровопролитие. Вследствие этого поражения, пираты, упав духом и полагая, что имеют дело с превосходными силами, сами предложили вступить в переговоры с условием, чтобы за мир уступили им участок земли на восточном берегу. Эльфред, не имея достаточных средств для продолжения трудной войны, поспешил принять эти условия. Но едва датчане заняли уступленную им землю, как нарушили договор, заключенный с саксонцами. Враждебные действия вновь открылись с обеих сторон, но на этот раз Эльфред собрал под знаменем своим все англосаксонские племена и, сосредоточив силы страны, успел удержать в мире своих противников до 893 года.
В эту эпоху датчане, подкрепленные прибытием сильного флота новых пиратов, предводимых знаменитым морским викингом Гастингом, взялись снова за оружие и могли в мгновение почесть себя предназначенными к непобедимому счастью. Растингу предшествовала воинская слава, которая производила ужас всюду, где он показывался; то был, по словам летописцев, беспримерный смельчак, избравший океан своим жилищем, проводивший жизнь в поездках из Дании на Оркадские острова, в Галлию, из Галлии в Ирландию и из Ирландии в Англию. Но он нашел англосаксонцев готовыми к отпору. Побежденный с первых же встреч с ними, он увидел, как большая часть его воинов разбегалась, чтобы искать убежища у датчан, поселившихся в Англии, только беднейшие остались у него и на кораблях своих добрались на берега Англии.
Эльфред, прозванный новыми историками Альфредом Великим, был типом героя-образователя. После побед своих он сумел соединить под одним скипетром датчан и англосаксонцев. Он укрепил Лондон, украсил его, соорудил флот для обороны морских берегов и посвятил последние восемь мирных лет своего царствования на образование народа. Законы его были кротки, но он требовал точного исполнения их. Он первый учредил в присутственных местах присяжных (Jury), разделил Англию на ширы или графства, и возбудил первые проблески того торгового духа, который впоследствии развился так необыкновенно. Он ссужал судами и деньгами людей предприимчивых и предусмотрительных, которые ездили в Александрию и оттуда, переправясь через Суэцкий перешеек, торговали с Персией и Аравией. Он учредил милицию и всюду водворял порядок. Кто в наше время поверит, что этот Эльфред, во времена всеобщего невежества, отважился отправить корабль для попытки отыскать проезд в Индию севером Европы и Азии? Описание этого путешествия сохранилось и переведено по просьбе графа Плело, посланника Людовика XV в Копенгагене, с англосаксонского на латинский язык. Итак, Эльфред — первый виновник смелых попыток, сделанных в последнее время англичанами, голландцами и русскими. Из всего этого видно, до какой степени этот замечательный государь опередил свой век. Друг просвещения, он приготовляет его возрождение. Ему обязан своим основанием знаменитый Оксфордский университет; он выписывал книги из Рима, потому что в совершенно варварской Англии не было их; он сожалел, что не имеет ни одного английского священника, знающего латынь. Сам он знал латинский язык, был даже порядочный геометр, имел обширные исторические сведения и в досужие часы занимался стихотворством. Мудрая экономия давала ему возможность быть щедрым. История помещает его в первый ряд героев, бывших полезными роду человеческому, и этот род бессмертия вполне достоин памяти его.
После смерти этого государя в 901 году, англосаксонские вожди избрали ему в преемники сына его, Эдварда, который в войне против Гастинга оказал отличное мужество и преданность отечеству. Этот молодой государь воевал с 905 до 924 г. с датчанами, и посредством линии крепостей сжал их в круг, откуда они не могли более выходить для новых опустошений. Наследник его, Эдельстан, окончил покорение их, и пронес свое победоносное оружие до северных горцев. Последние позвали на помощь датчан из-за моря и в 934 году дали генеральное сражение на берегах Гумбры. После чудес храбрости союзное войско было оттеснено в горы и англосаксонские барды воспевали этот день в героических поэмах, отрывки из которых сохранились до настоящего времени. «Король Эдельстан, — говорили они, — вождь вождей, руководитель храбрых, сражался при Бруннан-Буре с мечом Клая Мора. Он пробил стену щитов, низверг славнейших воинов, породу гор, и мужей корабельных. Олаф Норвежский спасся с небольшим числом воинов и смешал слезы горечи с горькими волнами моря. Иноземец не расскажет об этой битве, сидя у домашнего очага своего, окруженный семейством, ибо ближние его пали в долине убийства, и друзья его не вернулись из нее. Короли Севера в совещаниях своих будут горевать о том, что воины их задумали поиграть в смертоносную игру с детьми Эдварда. Король Эдельстан возвратился в землю саксонцев; он оставил за собою несущегося над трупами черного ворона с острым клювом, ядовитую ящерицу, орла, жадного до человеческого мяса, коршуна с окровавленными когтями и дикого волка лесного. Никогда не было большего побоища и убиения на этом острове; никогда не погибло более людей от лезвия меча с того дня, когда саксы и англы пришли с востока по волнам океана, и эти благородные работники войны вступили в Британию, чтобы поселиться властелинами на почве, взрытой мечом!»
Преемники Эдельстана продолжали начатое им дело с такой деятельностью, что в 955 году большое число датчан приняло христианскую веру, чтобы перестать казаться чуждыми и ненавистными своим победителям.
Однако же датчане в Англии, против воли подчиненные королям саксонского происхождения, беспрестанно обращали взоры свои к морю, надеясь, что ближайший ветер принесет освободителей и вождей из их прежней родины. Это ожидание было непродолжительно: в 988 году семь скандинавских военных кораблей выбросили на восточный берег толпу хищников. Тревога распространилась до самого Лондона. После трехлетних грабежей, возобновляемых неожиданно, король Этельред, истощив скорее мужество, чем средства для уничтожения этого зла, собрал народный совет, составленный большей частью из богатых землевладельцев, столько же желавших обезопасить свое имущество, сколько избегнуть случайностей войны. Это собрание решило, что пиратам, жаждавшим только грабежа, должно для удаления их отдать то, чего нельзя было спасти от их хищничества — постыдная сделка, которая ослабила настоящие бедствия только для того, чтобы усилить их впоследствии. В пользу пиратов отдали некоторые налоги, которые платились некогда, под названием датских налогов, на жалованье воинам, вооружившимся против этих грабежей. Первая уплата была премия, предложенная их жадности, ибо они покинули берега Англии только для того, чтобы вернуться в больших силах. В 994 году весенние ветры принесли в Темзу восемьдесят кораблей под начальством Олафа из Норвегии и Свена из Дании, которые, говорит древний историк, шли сопровождаемые железом и огнем, их обыкновенными спутниками. Этельред предложил им снова налог с земли, они потребовали 24 000 ливров серебра, которые и получили, но, не думая уехать после этого, рассеялись во все стороны по полям и буграм, убивали мужчин, женщин и детей. Доведенные до крайности, англосаксонцы почерпнули, наконец, в избытке бедствий отчаянное мужество. Они вооружились втайне, и в условленный день, в 1003 году, началось всюду убиение чуждого племени. Но это кровавое побоище не могло уничтожить всех датчан, и те, которым удалось спастись, отправились искать мстителей в странах Севера.
В следующем году бесчисленные толпы морских разбойников сели на суда с высокими бортами, из которых каждое носило отличительный знак своего начальника: у одних на носу находились изображения львов, волов, дельфинов и людей из позолоченного металла; у других на вершине мачт находились птицы с распростертыми крыльями, поворачиваемые ветром. Бока судов были разноцветно раскрашены и по ним развешены в ряд щиты из полированного железа. Корабль предводителя имел продолговатый вид змеи, голова которой находилась на носу, а хвост сгибался на корме; его называли поэтому Большим Драконом. Выйдя на берег Англии, датчане построились в отряды, развернули белое шелковое знамя, посреди которого был изображен ворон с раскрытым клювом и хлопающий крыльями. Всюду, где проходили, эти гордые грабители весело съедали пищу, неохотно для них приготовляемую и, уходя, убивали хозяина и сжигали дом его. Везде брали лошадей и, становясь всадниками, подобно своим предшественникам, вдруг появлялись в таких местах, где всего менее страшились их появления. Они нападали врасплох с неудержимой быстротой на села, местечки и города. Этельред, посреди этих бедствий народа, не решался взяться за оружие, и советники его не придумали ничего лучшего, как возобновление налога, произведение которого поддерживало дерзость ненасытного врага. Между тем нашелся человек, который предпочел смерть позору своей отчизны. То был Эльфедж, архиепископ Кентерберийский. Впав во власть датчан, он долгое время переносил рабство и жестокое обращение вместо того, чтобы купить свою свободу. Наскучив этой стоической решимостью, пираты предложили ему свободу за 3000 ливров серебра, с тем, чтобы он уговорил Этельреда искать мира за сумму 12 000 ливров. Но мужественный Эльфедж громко отверг это предложение. «Я не из тех людей, — сказал он, — которые готовы губить христиан для идолопоклонников и отдать вам то, что накопили для своего содержания бедняки, которые находятся под моим пастырским надзором». Датчане, раздраженные его упорством, приказали отвести его в середину своего лагеря и побили его костьми, рогами и челюстями волов, которыми питались, а потом бросили тело его в воду.
Вместо того чтобы извлечь пользу из урока твердости, данного старым пастырем церкви, Этельред продолжал отягчать народ налогами, всегда недостаточными для утоления жажды золота в пиратах. В 1013 году целые области добровольно покорились датчанам. Этельред бежал во Францию, в нормандскую провинцию, где брат жены его, происхождения скандинавского и сын прежних пиратов, дал ему скромное убежище. Но англичане скоро должны были пожалеть об Этельреде и отправили к нему тайно послов, которым поручили привезти его назад. Этельред возвратился. В продолжение двух последних лет своего царствования он поддерживал войну с датчанами с почти равными успехами и неудачами. По смерти его, в 1016 г., англичане выбрали в преемники ему, устранив от престола наследия законных детей, незаконного сына его Эдмунда, отличившегося в глазах народа в битвах с чужеземцами. Молодой вождь этот отнял у датчан Лондон и дал пять больших сражений, следствием которых было перемирие. Эдмунд, король английский, и Канут, король датчан, заключили союз и положили, что Темза будет природной границей обоюдных владений их. Но слишком ранняя смерть Эдмунда нарушила прочность этого мира. Канут, пользуясь слабостью соседей, употребил страх для расширения своих владений. Большая часть английских вождей соглашалась лучше подчиниться ему, чем ожидать последствий новой борьбы, но едва датский король принял присягу их, как, нарушив свои обещания, частью изгнал, а частью убил родственников Этельреда и Эдмунда и богатейших и сильнейших владетелей.
Во время этих происшествий, два законных сына Этельреда оставались в Нормандии с матерью своей Эммой. Дядя их, герцог Ричард, помышлял сблизиться посредством брака со страшным Канутом. Переговоры удались. Эмма согласилась выйти за естественного врага своих детей. Сделавшись вскоре матерью сына, она забыла первородных, и они, удерживаемые далеко от Англии, потеряли даже память об участи своей и разучились языку и нравам саксонцев. Канут, впоследствии, сделался христианином и покровителем духовенства. Он восстановил церкви, которые сам разрушил, основал монастыри и почтил память архиепископа Эльфеджа, убитого датчанами. С 1031 до 1035 года, Канут завоевал все страны севера до Эльбы, как Карл Великий завоевал страны на юге; деньги и оружие англичан он употребил на покорение единородного племени, низверг с престола королей Норвегии и земель, омываемых Балтийским морем, и назвался королем всего Севера. Но первой мыслью народов Севера было раздробление владений Канута, как народы юга раздробили империю Карла Великого. Норвежцы изгнали сына датского завоевателя и избрали себе вождя из среды своей. Но в Англии страх, наведенный датским могуществом, был слишком силен для того, чтобы покоренные отважились явно восстать против покорителей: довольствовались тайными мерами против основания чужеземной власти, чтобы незаметно ослабить и со временем уничтожить ее.
В 1037 году странное событие, передаваемое, но не объясняемое историками, изменило порядок положения дел. Вдова Канута, сын которого царствовал, вспомнила о детях Этельреда и тайно уведомила их, что народ англосаксонский, желая избавиться от ига датчан, хочет избрать себе короля из среды своей; поэтому она звала их в Англию для переговоров. Эльфред, младший сын Этельреда, необдуманно отправился с отрядом нортманнских солдат, высадился в Дувре и пошел к северу от Темзы. Но датчане вскоре одолели его отряд, а его приговорили к ослеплению, как нарушителя мира страны, и мать не могла спасти его.
Нортманны обвинили саксонцев в измене. Сын Канута приказал произвести судебное следствие о смерти Эльфреда. Между тем народ был отягощен новыми налогами. Такая жесткость породила возмущение по смерти канутова сына; в 1041 году[21] датчане, атакованные со всех сторон в городах, замках, в поле были оттеснены с такой силой к северу, что вскоре находили одно убежище — на судах своих и, понеся невознаградимые потери, возвратились, наконец, в свое прежнее отечество. Счастливое окончание этой народной войны открыло путь в Англию второму сыну Этельреда — Эдварду. Генеральное собрание постановило отправить к нему депутатов в Нормандию для предложения короны с условием, что он приедет с незначительным числом нортманнов. Эдвард приехал, был провозглашен королем и помазан архиепископом в Винчестерской церкви. Признательный к тем, которые содействовали возвращению его в Англию, он женился на дочери Годвина, вождя и героя восстания. Это была, по сказаниям летописцев, девушка прелестная, ученая и весьма кроткая.
Не стало более датчан на английской земле, но освобожденный народ не подверг своей мести небольшого числа этого племени, которое занявшись обрабатыванием земли, предалось мирной жизни и повиновалось общим законам. Уменьшенные подати были распределены поровну между саксонскими и датскими семействами. Это равенство произвело в несколько лет слияние обоих племен и следствием того был твердый союз, избавивший Англию от возврата северных пиратов. Ни один вождь из Норвегии или Дании не отваживался требовать наследия Канута, но зато другие беды грозили вскоре возвращенной независимости саксонцев. Эдвард чувствовал, что в жилах его течет кровь нортманнов; связи родства и любви соединяли его с теми, которые приняли его в изгнании, сделались его товарищами, друзьями. Многие из них явились к нему в Англию, и он не мог отказать им в предоставлении разных выгод: высшие места гражданские и военные были раздаваемы этим людям, для которых Англия не была отечеством. Крепости епископства вскоре сделались ленами прибывших из Нормандии, саксонские придворные, чтобы угодить королю, старались изучать язык нортманнов, подражали их нравам, обычаям, одежде; один только народ не поддался этому стремлению. Годвин, виновник восстания, изгнавшего датчан, вступил в союз с недовольными против вторжения нортманнских фаворитов. Эдвард был слаб, он не сумел воспользоваться благоприятными для него обстоятельствами. Между тем нортманнские придворные восстановляли его против Годвина, а саксонцы называли нортманнских любимцев возбудителями раздоров. Из этих семян неудовольствия возникли смуты, но Эдвард, поддерживаемый нортманнскими военачальниками, развил перед недовольными такую грозную воинскую силу, что мужество их исчезло. Годвин скрылся во Фландрию, и народ, лишенный вождя, возвратился к повиновению. Эдвард, освобожденный от присутствия единственного человека, дерзавшего порицать его слабости, более прежнего впал во власть своих нортманнских фаворитов, стремившихся сделаться его властелинами. Они принудили его развестись с дочерью Годвина, которую заключили в монастырь… Но все это было только введением к новому порабощению английского племени. Скоро Эдварда посетил новый гость, который под видом дружбы, скрыл другую цель: обозреть будущее завоевание свое. То был Вильгельм, побочный сын Роберта, герцога нортманнского.
Обозревая Англию, Вильгельм мог подумать, что не оставлял собственной земли. Везде, где он проезжал, корабли, замки, церкви, гарнизоны крепостей были снабжены нортманнскими капитанами и духовными, он нашел их даже вокруг трона Эдварда. И, действительно, герцог нортманнский, приветствуемый их возгласами, в глазах народа казался королем больше, чем Эдвард, и он не мог отказаться от надежды и желания наследовать ему. Но в следующем году, в течение лета 1052 года, Годвин, не отказавшийся от намерения освободить свое отечество от влияния нортманнского, выступил из Фландрии с флотилией и вышел на берег в Кенте. Многочисленные эмиссары предуготовили умы в его пользу: принятый как освободитель, он быстро пошел к Лондону с небольшой армией, которая возрастала на пути от присоединения к ней людей, воспламененных его дерзостью, или веривших в его удачу. Жители Лондона, подобно жителям прибрежных фортов, участвовали в движении. Годвин, не начиная еще враждебных действий, отправил к Эдварду депутацию, которой поручил испросить уничтожения приговора об его изгнании и лишении покровительства законов. Эта милость была ему оказана, но при первом известии о прощении, которому не могли помешать, ни отсрочить его, нортманнские фавориты поняли, что владычество их кончилось и начинается возмездие. Пораженные паническим страхом, они покинули двор и рассеялись во все стороны. Годвин, пользуясь этим благоприятным для него случаем, оправдал себя перед королем и народом в обвинениях против него. Двойным приговором признана была его невинность и предписано изгнание всех нортманнов. Последние получили охранные листы для выезда из Англии и перенесли во Францию память о том, что считали оскорблением[22]. Между тем жизнь Эдварда быстро клонилась к закату посреди гражданских смут, обуревавших конец его царствования. "Он не мог, — говорит Огюстен Тьерри, — скрыть от самого себя, что его любовь к иностранцам единственная причина несчастий, угрожавших Англии в будущем. Вильгельм Нортманнский утверждал, что во время путешествия, которое он совершил некогда в Англию, король Эдвард написал в пользу его духовное завещание, он говорил также, что некогда покровительствовал Гарольду и что сын Годвина уступил ему права свои, которые он решился поддержать сильной армией. Бароны нортманнские, собранные в виде Генеральных штатов, отказали ему в деньгах для этой экспедиции, потому что, говорили они, в случае неуспеха ее, Нормандия останется в бедности, а счастливая удача унизит ее до второстепенной роли английской провинции. Но несколько предприимчивых нортманнов соединили свою судьбу с судьбою своего герцога, один из вельмож, Фитц Оберн, снарядил на собственный счет сорок транспортных судов; граф Фландрский, двоюродный брат Вильгельма, ссудил ему некоторую сумму денег; папа Александр II принял его сторону[23].
Вильгельм отправился 14 октября 1066 года из Сен-Валери с многочисленным флотом. Он вышел на берег в Суссексе, и вскоре дана была в этой провинции знаменитая битва при Гастингсе, которая решила судьбу Англии. Гарольд и два брата его были убиты в ней. Победитель приблизился к Лондону, неся перед собою освященное знамя, присланное папою. Епископы явились у городских ворот с магистратом и предложили Вильгельму корону[24].
В 1070 году завоевание было совершено. Вильгельм преследовал остатки вооруженных саксонцев до большой римской стены и не встретил более никого, готового к битве. Он усмирил несколько восстаний, отбил наезды датских пиратов, привел в исполнение строгие законы свои. Нортманнскими законами заменены законы прежние. Туземцы должны были говорить языком победителей: то был тогдашний французский язык, смешанный с датскими словами — наречие варварское, ничем не лучшее того, на котором говорили дотоле в Англии.
Вильгельм сделался грозою французского короля Филиппа I, который, желая ослабить слишком могущественного вассала, напал на Мен, зависевший тогда от Нормандии. Вильгельм возвратился в Нормандию, отнял обратно Мен и принудил французского короля просить мира. Таков корень соперничества между этими двумя народами, ознаменованного кровавыми войнами и которого не могли уничтожить мирные договоры: Франция не забудет никогда, что Париж оставался в продолжение 16 лет в руках англичан.
- ↑ Помпейополис, в шести милях от Тарза на берегу Карамании
- ↑ В Средние века морские разбои состояли только в отдельных, разрозненных фактах, без прямого влияния на политические события. Хроника Олауса Вормиуса говорит только, что датские короли сами занимались этим ремеслом в северных морях. Известно также, что знаменитый Ганзейский союз отчасти составился против хищничеств Виталийских Братьев
- ↑ отшельник
- ↑ исп. Матерь Божия
- ↑ Цвета эти: красный, желтый и зеленый
- ↑ Блидах — небольшой город в лимонном лесу, на северном склоне Атласа, был в 1825 году совершенно разрушен землетрясением
- ↑ Африканские мусульмане внесли вместе с завоеванием разного рода казни, употребительные на Востоке. С тех пор, как турецкие пираты овладели Алжиром, они распределили казни по нациям. Так, например, турков, приговоренных к смерти, удавливали втайне, с помощью шелковой петли: таким образом скрывали от взоров побежденных казнь властителей. Евреев жгли, туземцев, мавров и арабов, судя по проступкам или прихоти судьи, казнили, вешали, сажали на кол, ослепляли, лишали ноги, руки или сбрасывали нагих на железные крючья, вбитые в стену у Баб-Азунских ворот. Это последнее наказание называлось дыбами. При взятии Алжира 5 июля 1830 года французы нашли головы своих товарищей, убитых во время осады, повешенными на эти крючья
- ↑ Нельзя не заметить, что гроссмейстер Мальтийского ордена сделал большую ошибку, оставаясь до тех пор спокойным зрителем обороны Сент-Эльма. Если верить современным писателям, то артиллерия замка Св. Ангела могла доставать до самого осажденного форта и, следовательно, странно, отчего с первых же дней осады он не велел стрелять из всех пушек в осаждающих. Эта помощь была бы гораздо полезнее пустых увещеваний, обращаемых к рыцарям. Турки не подвинули бы работ своих до самых рвов, которые продольные выстрелы могли очищать беспрестанно. Быть может, Жан де-ла-Валетт хотел сберечь свои боевые снаряды, — но если, как он объявил, от спасения Сент-Эльма зависело спасение ордена, то зачем пришел он так поздно на помощь маленькому гарнизону?
- ↑ Мы сохраняем это правописание, потому что оно настоящее, от Northmanns. Название норманнов присвоили им французские писатели уже после поселения их во Франции
- ↑ Эти поземельные деления назывались hundare и однозначащие с hundred англосаксонцев, что значит сотенный участок
- ↑ Холкерсы были простые древесные пни, выдолбленные железом и огнем; снекарсы (змеи) и дракарсы (драконы) получили название от формы, которую придавали этого рода баркам, или от грубых фигур, которыми они были украшены
- ↑ Исландские мореплаватели назвали этот остров, северный берег Америки, Wineenland (страною винограда) из-за дикого винограда, который нашли там
- ↑ Известное прозвание нортманнов «викинг» (wikingr) значит в буквальном смысле дети бухт, дети заливов
- ↑ Сен-Дени заплатил выкуп за пленного аббата своего 685 ливров золота и 3250 лот серебра, около 1 500 000 франков
- ↑ Эти примеры обращения в христианство не были редки. Впрочем, случалось также очень часто, что пираты возвращались в прежнее идолопоклонство
- ↑ В Норвегии его прозвали ходоком, потому что он всегда ходил пешком: по причине большого роста мелкие лошади скандинавские не могли нести его
- ↑ По латыни Lundinum, из которого новые англичане сделали Лондон (London), а французы Londres
- ↑ Все северные германцы назывались тогда саксонцами. Под этим названием разумели все народы, обитавшие на берегах Везера и Эльбы, от Гамбурга до Моравии и от нижнего Рейна до Балтийского моря. Подобно всем северным народам, они были идолопоклонники. Нравы и законы их были те же, как во времена римлян. Каждый кантон управлялся как отдельная республика, но они избирали общего начальника во время войны. Законы их были так же просты, как и нравы, религия груба, в больших опасностях они приносили в жертву людей, подобно другим идолопоклонникам; таков характер варваров, считающих божество злобным духом. Саксонцы сохранили древние нравы германцев, их простоту, суеверия, бедность. Некоторые кантоны особенно сохранили страсть к хищничеству
- ↑ Они сделали уже прежде несколько вторжений, но мимолетных, в III веке, во времена Константина; восточные берега этого острова назывались саксонскими
- ↑ Qui sub ligno fuliginoso nunquam dormiebat, is regis maritimi titulo merito dignus videbatur (Inglinga-Saga).
- ↑ Для датчан англичане не были сограждане, а народ покоренный. Датчанин не платил никаких податей, а, напротив, разделял между собой подати, взимаемые его вождем, получая то по семи, то по 20 марок серебра на человека. Жилище саксонца было гостиницей датчанина, который пользовался в нем даром огнем, столом и постелью и занимал почетное место как господин. Глава семейства не смел пить без позволения своего гостя, ни присесть в его присутствии. Гость безнаказанно бесчестил его жену, дочь, служанку, и если какой-нибудь смельчак решался мстить за бесчестие, то не находил уже нигде убежища; его преследовали и травили как дикого зверя; голову его оценивали как голову волка; он становился волчьей головою (Wolfhead), по англосаксонскому выражению, обозначавшему людей, лишенных защиты законов, и ему оставалось одно — бежать в пещеры диких зверей и сделаться разбойником
- ↑ Дочь Годвина, супруга Эдварда, вышла из монастыря и возвратилась во дворец. Английские чиновники заняли места изгнанных нортманнских, немногие только из последних были возвращены из общего изгнания
- ↑ Папа этот прислал ему диплом на право титуловаться королем англичан и, чтобы дать ему еще большую уверенность в успехе, римский двор прибавил к булле инвеституры освященное знамя и перстень. Тогда многими овладел энтузиазм. Вильгельм приказал объявить о своем походе в соседних странах, обещал значительное жалованье каждому сильному и рослому воину, который вступит под знамена его. И воинов явилось множество с севера и юга, из Анжу и Мена, из Пуату и Бретани, из Франции и Фландрии, из Аквитании и Бургундии, из Пьемонта и с берегов Рейна. Все искатели приключений стекались к нему. Одни были всадники и военачальники, другие простые пехотинцы и воинские приспешники; одни просили жалованья денежного, другие только бесплатного переезда. Многие просили поместьев, замков, городов и т. п. Вильгельм не отвергал никого
- ↑ Долго спустя после битвы при Гастингсе, Вильгельм дал обет воздвигнуть в этом месте монастырь во имя Св. Мартина, патрона галлских воинов, и впоследствии исполнил его. Главный алтарь был воздвигнут на том самом месте, где было водружено и сбито саксонское знамя. Наружные стены обходили кругом пригорка, который покрыли своими телами храбрейшие англичане, и все место, где происходило сражение, на милю на все стороны от холма, сделалось принадлежностью монастыря, который назвали на нормандском или французском языке аббатством Битвы (по-латыни abbatia de-Bello).