История моей жизни (Санд)/ДО

История моей жизни
авторъ Жорж Санд, пер. Жорж Санд

Оригинал: фр. Histoire de ma vie, опубл.: 1855. — Источникъ: az.lib.ru • Перевод Н. Г. Чернышевского.
Текст издания: журнал «Современникъ», №№ 1-3, 7, 1855.

ИСТОРІЯ МОЕЙ ЖИЗНИ (*)

ЖОРЖА САНДА.

Снисхожденіе къ другимъ;

Уваженіе къ самому себѣ;
Чистосердечіе передъ Богомъ.

Вотъ эпиграфъ моей книги.

15 апрѣля 1847.

ТОМЪ ПЕРВЫЙ.

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ (**).

(*) Представляемъ нашимъ читателямъ начало записокъ знаменитой писательницы. Эта первая часть есть начало перваго тома, и по вступительнымъ главамъ ея читатель можетъ видѣть, какіе обширные размѣры должна принять эта исторія въ цѣлости. Авторъ не стѣсняетъ себя никакими ограничивающими условіями и даетъ полную волю порывамъ своего чувства, иногда оставляя совершенно въ сторонѣ главный предметъ своей книги. Передавая начало ея труда почти вполнѣ, мы не лишаемъ себя права впослѣдствіи переводить его въ сокращенномъ видѣ, смотря по степени интереса, останавливаясь на болѣе любопытныхъ страницахъ. Разумѣется, мы будемъ дѣлать это только въ такомъ случаѣ, когда это окажется нужнымъ или даже необходимымъ. Редакція.

(**) Эта первая часть сочиненія была написана въ 1847 году.

ГЛАВА I.

Зачѣмъ написана эта книга? — Своей опытностью надобно приносить пользу другимъ. — «Письма Путешественника». — Признанія Ж. Ж. Русо. — Мое имя и возрастъ. — Упреки моимъ біографамъ. — Антуанъ Делабордъ. — Таинственное сродство. — Похвала птицамъ. — Исторія Агаты и Жонкили.-- Венеціанскій птичникъ.

Мнѣ кажется, что нѣтъ гордости и дерзости въ намѣреніи писать исторію своей собственной жизни, и еще менѣе въ желаніи выбрать тѣ изъ воспоминаній, оставленныхъ въ насъ этой жизнью, которыя, по нашему мнѣнію, стоитъ сохранить. Что касается до меня, я считаю это обязанностью, даже довольно трудною, потому что нѣтъ ничего неудобнѣе, какъ опредѣленіе и объясненіе самого себя.

Изученіе человѣческаго сердца имѣетъ ту особенность, что чѣмъ болѣе посвящаютъ себя ему, тѣмъ менѣе видятъ въ немъ; а для нѣкоторыхъ дѣятельныхъ умовъ изученіе себя самого есть трудъ утомительный и всегда неполный. Но я исполню этотъ долгъ; онъ всегда былъ передо мной и я обѣщала не умирать, не сдѣлавши того, что всегда совѣтовала дѣлать другимъ, то есть чистосердечнаго изученія своей собствениной натуры и внимательной оцѣнки своего существованія.

Неодолимая лѣность (болѣзнь слишкомъ занятыхъ умовъ, и потому болѣзнь юности) заставляла меня до сихъ поръ откладывать эту работу; допустивъ издать довольно много біографій, наполненныхъ ошибками, въ похвалу или въ порицаніе меня, я, была, можетъ быть, виновата противъ себя самой. Все, даже имя мое было басней въ нѣкоторыхъ изъ этихъ біографій, изданныхъ сначала за границей, и появивишхея потомъ во Франціи съ прихотливыми видоизмѣненіями. Авторы этихъ разсказовъ обращались ко мнѣ съ вопросами, меня просили сообщить какія нибудь свѣдѣнія, но апатія моя простиралась до того, что я отказывалась дать самое простое указаніе. Признаюсь, мнѣ смертельно не хотѣлось занимать публику своею личностью, въ которой нѣтъ ничего особеннаго, выдающагося, когда мое сердце и голова полны были личностями болѣе сильными, логическими, болѣе полными и идеальными, типами возвышеннѣе меня самой, словомъ, личностями романовъ. Я понимала, что только разъ въ жизни можно говорить съ публикой о себѣ, но говорить серьёзно, и болѣе не возвращаться къ этому предмету.

Привыкая говорить о себѣ, начинаютъ обыкновенно хвалиться, безъ сомнѣнія, невольно, по естественному закону человѣческаго духа, который постоянно стремится облагородить и возвысить предметъ своего созерцанія. Мы не должны пугаться этого наивнаго хвастовства, когда оно одѣто формою лиризма, какъ у поэтовъ, имѣющихъ на это особенную привилегію. Но восторженность самимъ собою, внушающая эти смѣлые порывы къ небу, не можетъ быть точкою опоры для души, которая хочетъ долго говорить людямъ о себѣ. Въ такомъ возбужденномъ состояніи, она теряетъ сознаніе своихъ собственныхъ недостатковъ. Она отождествляетъ себя съ идеаломъ, и если чувствуетъ въ себѣ наклонность къ сожалѣнію или раскаянію, то преувеличиваетъ ее до поэзіи отчаянія и мученій совѣсти; она становится Вертеромъ или Манфредомъ, Фаустомъ или Гамлетомъ, высокими типами искусства, но которые, безъ помощи размышленія, дѣлались иногда роковыми примѣрами.

И однако же, великія картины самыхъ могущественныхъ движеній души поэта всегда остаются уважаемыми! великіе художники могутъ одѣваться молніеносными облаками и лучами славы, и упрекать ихъ нельзя. Это принадлежитъ имъ по праву, и раздѣляя съ нами высокія движенія души, они выполняютъ свое верховное посланіе. Но скажемъ также, что и не при такихъ блистательныхъ условіяхъ, и въ болѣе обыкновенной формѣ, можно исполнить серьёзную обязанность, которая принесетъ другимъ болѣе непосредственную пользу, выставляя себя передъ ними безъ символа, безъ вѣнца и пьедестала.

Нельзя, конечно, думать, чтобы эта способность поэтовъ идеализировать свое собственное существованіе и дѣлать изъ него что-то отвлеченное и неосязаемое, могла быть полнымъ урокомъ въ жизни. Нѣтъ сомнѣнія, что она полезна и животворна, потому что всякій возвышается съ этими вдохновенными мечтателями, чувство каждаго очищается и воспламеняется, слѣдуя за ними въ области экстаза; но въ этомъ тонкомъ бальзамѣ, которымъ хотятъ они освѣжить насъ, недостаетъ болѣе существеннаго — реальности.

Но художнику стоитъ подумать о ней, и какъ благородны тѣ, которые заботятся о ней! Но я не могу простирать такъ далеко любовь къ долгу, и только съ большими усиліями перехожу къ прозѣ своего предмета.

Мнѣ всегда казалось трудно и неловко не только говорить о себѣ, но даже долго оставаться съ самой собою. Въ жизни людей обыкновенныхъ мало дней и моментовъ, когда изученіе ихъ бываетъ любопытно и полезно. Въ эти минуты я чувствовала себя иногда какъ всѣ, и бралась за перо, чтобы излить на бумагу тоску или живое страданіе, меня возмущавшее. Большая часть этихъ отрывковъ никогда не была издана и будетъ служить для меня замѣтками при оцѣнкѣ моей жизни. Иные только приняли на половину форму признанія и литературнаго произведенія, въ письмахъ, изданныхъ въ разное время и помѣченныхъ числомъ X, изъ разныхъ мѣстъ. Они собраны подъ заглавіемъ «Писемъ путешественника». Когда я писала эти письма, я не страшилась говорить о себѣ, потому что говорила тогда не именно о себѣ. Этотъ путешественникъ былъ лицо выдуманное, условное, мужчина подстать моему псевдониму, старый, хотя я была молода; устами этого печальнаго пилигрима я высказывала болѣе личныя впечатлѣнія и раздумье, нежели сколько бы рѣшилась высказать въ романѣ, ограниченномъ болѣе строгими условіями искусства.

Мнѣ нужно было тогда говорить о волновавшихъ меня вопросахъ, а вовсе не занимать собою читателей.

Теперь, быть можетъ, я еще меньше чувствую эту необходимость, вообще ребяческую и особенно опасную для художника. Я скажу, почему у меня нѣтъ ея, и почему, однако, я хочу описывать свою жизнь, какъ будто бы чувствовала эту неообходимость.

Я достигла той эпохи спокойствія, когда моя личность ничего не можетъ выиграть, выражая себя, и когда, слѣдуя только своему вкусу и инстинкту, я только заставила бы забыть ее совсѣмъ. Я не ищу больше слова загадокъ, занимавшихъ меня въ молодости; я рѣшила въ себѣ много задачъ, не дававшихъ мнѣ заснуть. Мнѣ помогли въ этомъ, потому что одна я, вѣроятно, не была бы въ состояніи ничего объяснить.

Я видѣла искры истины, которыми блеснулъ мой вѣкъ; я знаю, гдѣ ихъ главный фокусъ, и этого будетъ съ меня. Когда-то я искала свѣта въ психологическихъ явленіяхъ. Это было нелѣпо. Когда я поняла, что этотъ свѣтъ былъ въ принципахъ, и что эти принципы были во мнѣ, не происходя отъ меня, мнѣ можно было безъ особенныхъ усилій и заслуги предаться спокойствію ума. Спокойствіе сердца не существуетъ, и никогда не будетъ существовать. Кто родился чувствительнымъ, тому всегда будетъ что любить на землѣ и, слѣдовательно, будетъ чему нравиться, отъ чего зависѣть и страдать. Нельзя потому ни въ какомъ возрастѣ жизни искать отсутствія горя, утомленія и ужаса; оно означало бы безчувственность, слабость, преждевременную смерть. Неизлечимую болѣзнь переносить легче.

Въ этомъ спокойствіи мысли и самоотрицаніи чувства, я не могла бы имѣть ни слишкомъ мрачнаго взгляда на родъ человѣческій, который обманывается, ни энтузіазма къ себѣ самой, такъ долго обманывавшейся. У меня нѣтъ поэтому ни наклонности къ борьбѣ, ни нужды въ откровенности, которая бы заставила меня говорить о моемъ настоящемъ или прошедшемъ.

Но я сказала, что я считаю долгомъ такой разсказъ, и вотъ почему:

Много людей живетъ, не отдавая себѣ, серьёзнаго отчета въ своемъ существованіи, не понимая и почти не заботясь проникнуть цѣль, назначенную для ихъ жизни или въ отношеніи къ ихъ собственной личности, или къ обществу, въ которомъ они дѣйствуютъ. Они проходятъ между нами неузнанные, потому что прозябаютъ безсознательно.

Самый живой и достойный уваженія источникъ успѣховъ человѣческаго ума есть, говоря языкомъ нашего времени, понятіе взаимнаго обязательства^[1]. Инстинктивно или сознательно, люди всегда чувствовали его, и отдѣльная личность, болѣе или менѣе одаренная способностью обнаруживать свою собственную жизнь, всегда была увлекаема къ этому обнаруженію или желаніемъ окружающихъ или не менѣе сильнымъ внутреннимъ голосомъ. Такой человѣкъ считалъ раскрытіе свое долгомъ, и это дѣйствительно былъ его долгъ, приходилось ли разсказывать событія историческія, которыхъ онъ былъ свидѣтелемъ, былъ ли онъ въ сношеніяхъ съ другими важными личностями, или наконецъ онъ путешествовалъ и оцѣнялъ съ какой бы ни было точки зрѣнія людей и внѣшніе предметы.

Другой родъ личнаго труда, исполнявшійся гораздо рѣже, но въ такой же степени полезный, состоитъ въ разсказѣ о внутренней жизни, жизни души, то есть въ исторіи своего ума и сердца, съ цѣлью братскаго наставленія. Эти личныя впечатлѣнія, путешествія или попытки путешествій въ отвлеченный міръ ума и чувства, переданныя характеромъ откровеннымъ и серьезнымъ, могутъ быть возбудительнымъ средствомъ, ободреніемъ и даже совѣтомъ для другихъ, увлеченныхъ въ лабиринтъ жизни. Этотъ размѣнъ довѣрія и симпатіи возвышаетъ мысли и разсказчика и слушателя. Къ этому роду откровенности, смиренному и вмѣстѣ важному, увлекаетъ насъ естественное движеніе нашей внутренней жизни. Открываетъ ли намъ другъ, братъ, тягость и запутанность своего положенія, у насъ нѣтъ лучшаго средства подкрѣпить и убѣдить его, кромѣ утѣшеній, извлеченныхъ изъ собственнаго опыта; мы чувствуемъ тогда, что жизнь друга есть ваша собственная жизнь, и жизнь каждаго есть жизнь всѣхъ. «Я перенесъ тѣ же страданія, подвергался тѣмъ же опасностямъ, и вышелъ изъ нихъ; ты также можешь вынести и побѣдить.» Вотъ что другъ говоритъ другу, и чему человѣкъ научаетъ человѣка. И кто изъ насъ въ эти минуты горя и отчаянія, когда становятся необходимы помощь и сочувствіе другого существа, не испытывалъ сильнаго впечатлѣнія отъ изліяній той души, которой повѣрялъ свои страданія?

И чѣмъ болѣе перенесла душа, тѣмъ болѣе имѣетъ она власти надъ другими. Мы не ищемъ поддержки въ несчастій у гордаго или насмѣшливаго скептика; нѣтъ, мы скорѣе обращаемся къ такому же несчастливцу, иногда страдающему больше насъ самихъ. Застигнутый въ минуту скорби, онъ будетъ сострадателенъ и будетъ плакать вмѣстѣ съ нами. Если онъ уже собралъ свое мужество и силы, онъ будетъ нашимъ наставникомъ и, быть можетъ, избавителемъ; но онъ будетъ имѣть успѣхъ только понявши насъ, а для этого на признанія наши онъ долженъ отвѣчать своими признаніями.

Потому разсказъ о страданіяхъ и борьбѣ въ жизни одного человѣка бываетъ поучителенъ для всѣхъ; всѣ были бы счастливы, если бы каждый зналъ, что заставило его страдать, и что избавило его отъ страданія…

Но не въ такомъ высокомъ смыслѣ пересказаны «Признанія» Ж.-Ж. Руссо. Цѣль философа XVIII столѣтія была болѣе личная, и потому не столько серьёзная и полезная. Онъ обвиняетъ себя, чтобы имѣть случай къ оправданію, открываетъ тайныя свои ошибки, чтобы получить право отвергнуть публичную клевету. Это смѣшанный памятникъ гордости и смиренія, иногда возмущающій своею аффектаціей, но часто обольстительный и проникающій въ душу своимъ чистосердечіемъ. Но несмотря на недостатки и даже виновность этого знаменитаго произведенія, оно даетъ важные уроки, и чѣмъ больше мученикъ заблуждается въ преслѣдованіи своего идеала, тѣмъ сильнѣе этотъ идеалъ поражаетъ и привлекаетъ насъ.

Очень долго на «Признанія» Ж.-Ж. Руссо смотрѣли какъ за чисто личную защиту. Но онъ самъ былъ причиной такого взгляда, примѣшивая въ нихъ свои личныя предубѣжденія. Теперь, когда у него нѣтъ ни враговъ, ни друзей, мы судимъ его книгу съ болѣе выгодной точки зрѣнія. Для насъ почти неважно знать, до какой степени авторъ «Признаніи» былъ несправедливъ или болѣзненно раздраженъ, или до какой степени враги его были безчестны или жестоки. Для насъ, интересно, поучительно и важно зрѣлище этой вдохновенной души въ борьбѣ съ заблужденіями времени и съ затрудненіями его философскаго направленія, споръ этого генія, проникнутаго строгостью, независимостью и достоинствомъ, съ тою легкомысленною, невѣрующею и испорченною средою, въ которой ему пришлось дѣйствовать, и которая съ своей стороны постоянно дѣйствуя на него или обольщеніемъ или насиліемъ, то увлекала его въ бездну отчаянія, то вызывала его высокую протестацію.

Если идея «Признаній» хороша, если нужно было разсказывать дѣтскія ошибки и неизбѣжныя заблужденія, то я не принадлежу къ числу тѣхъ, которыхъ пугаетъ эта публичная исповѣдь. Мои читатели, вѣроятно, достаточно знаютъ меня, какъ писательницу и не обвинятъ въ робости. По моему мнѣнію, въ этой манерѣ самообвиненія нѣтъ ничего унизительнаго, и общее чувство не ошибается въ этомъ отношеніи. Нѣтъ никакой пользы и назиданія для насъ знать, что Жанъ-Жакъ укралъ у моего дѣда три ливра десять су, тѣмъ больше, что фактъ еще сомнителенъ {Вотъ какъ говорится объ этомъ въ замѣткахъ моей бабушки: "Франкёйль, мужъ мой, сказалъ однажды Жанъ-Жаку:

" — Не хотите ли идти къ французскимъ актерамъ?

" — Пожазуй, отвѣчалъ Руссо: — все-таки позѣваешь часъ или два…

«Можетъ быть въ этотъ вечеръ Руссо укралъ у моего мужа 3 ливра 10 су. Намъ всегда казалось, что онъ хвалился этимъ, плутовствомъ съ аффектаціей. Франкёйль забылъ объ этомъ и полагалъ даже, что Руссо выдумалъ это, чтобы показать щекотливость своей совѣсти и этимъ заставить не вѣрить тѣмъ его ошибкамъ, въ которыхъ онъ не признается…»}. Я также помню, что взяла въ дѣтствѣ десять су изъ кошелька своей бабушки, чтобъ отдать нищему, и сдѣлала это тихонько и съ удовольствіемъ. Но я думаю, что здѣсь не изъ-за чего ни хвалить, ни винить себя. Это просто было сдѣлано по глупости, потому что мнѣ дали бы эти десять су, еслибъ я попросила.

Да и большая часть нашихъ ошибокъ, т. е. ошибокъ людей порядочныхъ, такія же глупости. Выказывать себя хуже, чѣмъ мы на дѣлѣ, чтобы тронуть публику или понравиться ей, значило бы слишкомъ за ней ухаживать.

Для меня чрезвычайно непріятно видѣть, какъ великій Руссо унижается такимъ образомъ и воображаетъ, что, преувеличивая, быть можетъ даже выдумывая эти ошибки, онъ оправдываетъ себя отъ недостатковъ сердца, которые приписывали ему враги. Онъ, конечно, не обезоружилъ ихъ своими «Признаніями»; о не достаточно ли прочитать тѣ части его книги, гдѣ онъ забываетъ обвинять себя, чтобы признать его невинность и правоту? Мы хорошо видимъ, что только здѣсь онъ вполнѣ откровененъ.

Въ оправдываніи самого себя всегда есть ребяческое и неудачное тщеславіе, бываетъ ли человѣкъ виновенъ или невиненъ, великъ или незначителенъ.

Но здѣсь дѣло идетъ о чести и жизни. Въ обыкновенныхъ случаяхъ, надобно быть слишкомъ самолюбивымъ, или имѣть какую нибудь серьёзную цѣль, чтобъ защищаться отъ клеветы, которой подвергаются даже самые достойные люди, и доказывать свое безусловное превосходство. Въ жизни общественной это бываетъ иногда необходимо, но въ частной совсѣмъ другое дѣло; и такъ какъ никто не можетъ доказать своего совершенства, то надобно предоставить людямъ, знающимъ насъ, заботу опредѣлить наши особенности и оцѣнить наши качества.

Наконецъ, такъ какъ наши интересы тѣсно связаны съ интересами другихъ, то нѣтъ ошибки, которая была бы совершенно уединенною. Всегда кто нибудь былъ причиной или участникомъ заблужденія, и нельзя обвинять себя, не обвиняя другого, не только врага, нападающаго на насъ, но иногда и друга, принимающаго на себя нашу защиту. Такъ случилось съ Руссо, и это дурно. Можно ли простить ему, что, передавая свои тайны, онъ передавалъ и тайны г-жи Варенсъ?

Прости меня, Жанъ-Жакъ, за порицаніе твоихъ удивительныхъ «Признаній»! Но эти порицанія выражаютъ только мое уваженіе къ тебѣ и не разрушаютъ моего энтузіазма отъ сущности этой книги.

Мои записки не произведеніе искусства; я удерживаюсь отъ увлеченій художника, которыя сдѣлали бы изъ моей жизни романъ, и тогда форма взяла бы верхъ надъ содержаніемъ.

Мнѣ можно поэтому вести разсказъ безъ порядка и связи, и даже впадать въ противорѣчія.

Поэтому въ формѣ моего сочиненія отзовется беззаботность моего характера, и для начала я не стану больше доказывать своихъ убѣжденій о пользѣ этихъ записокъ и буду подкрѣплять свои мнѣнія фактами, которые представятся въ ходѣ разсказа.

Пусть не пугается ни одинъ изъ тѣхъ, кто дѣлалъ мнѣ зло, я не вспомню о нихъ; пусть не радуются и тѣ, кто любитъ скандалёзности, я пишу не для нихъ.

Я родилась въ годъ коронаціи Наполеона, XII годъ Французской республики (1804). Зовутъ меня не Марія-Аврора де-Саксъ, маркиза Дюдеванъ, какъ находятъ многіе изъ моихъ біографовъ, но Амантина-Люсиль-Аврора Дюпенъ, а мужъ мой, Франсуа Дюдеванъ, не приписываетъ себѣ никакого титула. Онъ былъ только младшимъ лейтенантомъ инфантеріи, и когда я вышла за него замужъ, ему было двадцать семь лѣтъ. Представляя его старымъ полковникомъ имперіи, его смѣшивали съ Дельмаромъ, лицомъ одного изъ моихъ романовъ. Правда, очень не мудрено написать біографію романиста, если переносить выдумки его фантазіи къ дѣйствительнымъ событіямъ его жизни. По крайней мѣрѣ издержки воображенія не велики.

Быть можетъ, насъ смѣшали и съ нашими предками. Маріей-Авророй де-Саксъ звали мою бабушку, а отецъ моего мужа былъ кавалерійскимъ полковникомъ при имперіи. Но онъ не былъ ни грубъ, ни брюзгливъ: напротивъ, это былъ прекраснѣйшій и добрѣйшій изъ людей.

Прошу здѣсь извиненія у моихъ біографовъ, но хоть бы мнѣ пришлось поссориться съ ними и за ихъ благосклонность заплатить неблагодарностью, я скажу все! Я нахожу нисколько не деликатнымъ, приличнымъ и даже честнымъ обвинять моего мужа за несправедливости, совершенно забытыя мной съ тѣхъ поръ, какъ я стала свободна, — для того, чтобъ оправдать мой разрывъ съ нимъ. Нельзя, конечно, помѣшать публикѣ составить себѣ мнѣніе о процессѣ такого рода и сохранить о немъ впечатлѣніе болѣе или менѣе благопріятное той или другой сторонѣ; объ этомъ нечего заботиться, когда обѣ стороны рѣшились подвергнуться публичности подобныхъ споровъ. Но писатели, разсказывающіе жизнь другого писателя, особенно когда они предубѣждены въ его пользу и хотятъ возвысить его въ общественномъ мнѣніи, не должны дѣйствовать противъ своей мысли и чувства и защищать его чѣмъ попало. Обязанность писателя въ подобномъ случаѣ есть обязанность друга, а друзья не должны оставлять безъ вниманія общественной нравственности. Мужъ мой живъ и не читаетъ ни моихъ сочиненій, ни того, что говорятъ обо мнѣ. Новый поводъ для меня не одобрять нападокъ, которымъ онъ подвергается изъ-за меня. Я не могла жить съ нимъ, наши характеры и понятія были совершенно различны. Онъ имѣлъ свои причины не соглашаться на законную разлуку, но чувствовалъ ея необходимость, потому что она существовала на дѣлѣ. Неблагоразумные совѣты заставили его начать публичное дѣло, и это принудило насъ обвинять другъ друга. Печальное слѣдствіе неполноты законодательства, которое со временемъ улучшится. Съ тѣхъ поръ какъ наша разлука была рѣшена, я поспѣшила предать забвенію всѣ эти непріятности; всякое новое обвиненіе его кажется мнѣ неприличнымъ; оно заставляетъ предполагать остатокъ недоброжелательства, отъ котораго однако я совершенно свободна.

По этому можно догадаться, что я не стану пересказывать подробностей своего процесса. Для меня было бы слишкомъ тягостною обязанностью вносить въ записки ребяческія неудовольствія и горькія воспоминанія. Я много страдала отъ всего этого, но я пишу не за тѣмъ, чтобы жаловаться и искать утѣшеній. Ни кому не было бы полезно знать огорченія, испытанныя мной по поводу происшествія, имѣвшаго отношеніе ко мнѣ лично, и я разскажу только о тѣхъ, которыя могутъ случиться со всѣми. Скажу еще разъ, что любители скандала должны закрыть мою книгу съ первой страницы; они ничего не найдутъ въ ней для себя.

Этимъ вѣроятно ограничится все, что скажу я о своемъ замужствѣ, и я поторопилась сдѣлать это, чтобы удовлетворить требованіямъ справедливости. Я знаю, что неблагоразумно оспоривать біографовъ, расположенныхъ въ вашу пользу, и которые могутъ грозить вамъ изданіемъ исправленнымъ и дополненнымъ; но я никогда и ни въ чемъ не была благоразумна, да и не замѣчала, чтобы люди, старающіеся быть благоразумными, были счастливѣе меня. При одинаковыхъ шансахъ, надобно дѣйствовать по побужденіямъ своего истиннаго характера.

Я не стану больше до новаго случая говорить о своемъ замужствѣ и возвращаюсь къ обстоятельствамъ своего рожденія.

Это рожденіе, въ которомъ меня такъ часто и такъ странно упрекали обѣ стороны моей фамиліи, въ самомъ дѣлѣ довольно любопытно и иногда давало мнѣ поводъ думать о различіи человѣческихъ породъ.

Я подозрѣваю своихъ, иностранныхъ біографовъ въ большомъ аристократизмѣ, потому что они наградили меня знатнымъ происхожденіемъ; хотя, впрочемъ, они имѣли, по видимому, очень вѣрныя свѣдѣнія, но не хотѣли объяснить пятна, довольно замѣтнаго, на моемъ гербѣ.

Нельзя считаться ребенкомъ только отца; мнѣ кажется, надобно быть отчасти и ребенкомъ матери. Я думаю даже, что мы гораздо больше принадлежимъ матери, съ которою имѣли самую непосредственную, сильную и священную связь. И такъ, если отецъ мой былъ правнукъ польскаго короля Августа II, и если съ этой-стороны я, хоть и незаконнымъ, но очень существеннымъ образомъ, дѣлаюсь близкой родственницей Карла X и Людовика XVIII, то съ другой стороны по крови я самымъ прямымъ и несомнѣннымъ путемъ принадлежу народу.

Мать моя была бѣдное дитя парижской мостовой; отецъ ея Антуанъ-Делабордъ былъ maître paulmier et maître oiselier, то есть продавалъ чижиковъ и щегленковъ на набережной aux Oiseaux, а прежде содержалъ маленькій эстамине съ бильярдомъ, не знаю хорошенько, въ какомъ углу Парижа; однимъ словомъ дѣла его не были въ отличномъ положеніи. Правда, крестный отецъ моей матери составилъ себѣ славу въ прочномъ промыслѣ; его звали Варра; и это имя до сихъ поръ красуется на тампльскомъ бульварѣ, надъ цѣлой громадой клѣтокъ различнаго размѣра, гдѣ всегда весело щебечутъ крылатыя существа; я смотрю на нихъ какъ на такихъ же крестныхъ отцевъ и матерей, таинственныхъ патроновъ, съ которыми я всегда была въ особенномъ сродствѣ.

Пусть объясняетъ, кто хочетъ, это сродство человѣка съ нѣкоторыми второстепенными существами творенія. Оно столько же несомнѣнно, какъ и непреодолимая антипатія и страхъ его передъ другими безвредными животными. Что касается до меня, я такъ сроднилась съ этой симпатіей къ животнымъ, что друзья мои нерѣдко поражены были этимъ, какъ явленіемъ необыкновеннымъ. Я дѣлала въ этомъ отношеніи чудные опыты воспитанія; но я имѣла волшебную власть надъ одними птицами, и если хвалиться этимъ — тщеславіе, то прошу у нихъ извиненія.

Я получила этотъ даръ отъ матери, которая владѣла имъ еще въ большей степени; она ходила въ нашъ садъ постоянно въ сопровожденіи наглыхъ воробьевъ, проворныхъ ольшанокъ и болтливыхъ зябликовъ, которые жили на свободѣ по деревьямъ, но довѣрчиво являлись получать свою пищу изъ рукъ. Я увѣрена, что она наслѣдовала это вліяніе отъ отца, и что самъ онъ сталъ птичникомъ не по простому случаю, но по естественному влеченію сблизиться съ существами, съ которыми инстинктъ поставилъ его въ отношенія. Никто не отказывалъ Мартину, Картеру и Фанъ-Амбургу въ особенномъ могущественномъ вліяніи на инстинктъ дикихъ животныхъ. Надѣюсь, что не будутъ слишкомъ отвергать и моей сноровки и умѣнья обходиться съ двуногими пернатыми, которые, можетъ быть играли роковую роль въ моей прежней жизни.

Но безъ шутокъ, нѣтъ сомнѣнія, что у каждаго изъ насъ есть замѣтное, иногда очень сильное предубѣжденіе за или противъ какихъ нибудь животныхъ. Собака имѣетъ огромное значеніе въ человѣческой жизни и эта тайна до сихъ поръ не раскрыта вполнѣ. У меня была служанка, которая пристрастилась къ свиньямъ и была внѣ себя отъ отчаянія, когда онѣ попадались въ руки мясника; тогда какъ я, воспитанная въ деревнѣ и по деревенски и имѣвшая возможность привыкнуть къ этимъ животнымъ, которыхъ у насъ держали въ большомъ количествѣ, всегда чувствовала къ нимъ дѣтскій, неодолимый страхъ, такъ-что совершенно не знала что дѣлать, когда была окружена этой нечистоплотной породой: я скорѣе бы желала быть окруженною львами и тиграми.

Оттого, можетъ, всѣ типы, составляющіе спеціальную принадлежность каждой породы кивотныхъ, сходятся въ человѣкѣ. Физіономисты доказали сходство физическое; кто можетъ отвергать сходство нравственное? Развѣ нѣтъ между нами лисицъ, волковъ, львовъ, орловъ, майскихъ жуковъ и мухъ? Грубость человѣка часто бываетъ также низка и свирѣпа, какъ инстинкты свиньи, и это всего болѣе страшитъ и возбуждаетъ во мнѣ отвращеніе въ человѣкѣ. Я люблю собакъ, но не всѣхъ. Я чувствую даже примѣтную антипатію противъ нѣкоторыхъ характеровъ этой породы. Мнѣ нравится ихъ непокорство, смѣлость, ворчливость, независимость. Но я не люблю ихъ обжорства. Это прекрасныя, даровитыя существа, но неисправимыя въ нѣкоторыхъ случаяхъ, гдѣ грубость животнаго возвращаетъ свои права.

Но я утверждаю, что птица есть болѣе высокое существо творенія. Ея организація удивительна. Способность летать даетъ ей жизненную силу, которой нашъ геній не могъ еще достигнуть. Въ ея клювѣ и ножкахъ чрезвычайно много проворства. У нея есть инстинктъ супружеской любви, домашней предусмотрительности и хозяйства; гнѣздо представляетъ превосходное соединеніе искусства, заботливости и тонкой роскоши. Это единственная порода, гдѣ самецъ помогаетъ самкѣ въ исполненіи семейныхъ обязанностей, и гдѣ отецъ, также какъ у людей, строитъ жилище, бережетъ и кормитъ дѣтей. Въ этихъ красивыхъ пѣвицахъ есть грація, ловкость, живость и инстинктъ привязанности и нравственности, и напрасно считаютъ ихъ типомъ непостоянства. Животныя вообще не отличаются вѣрностью, а въ птицѣ вѣрности всего больше. Въ столько хваленой породѣ собакъ только самка любитъ своихъ дѣтенышей, и потому стоитъ гораздо выше самца; у птицъ оба пола, одаренные равными достоинствами, доходятъ до идеала въ Гименеѣ. Такъ пусть не судятъ легко о птицахъ. Они немного отстаютъ отъ насъ; и какъ музыканты и поэты они даже отличаются большими дарованіями, чѣмъ мы. Человѣкъ-птица это художникъ.

Такъ какъ теперь я говорю о птицахъ (и почему мнѣ не распространиться о нихъ? я уже разрѣшила себѣ неограниченныя отступленія), то приведу здѣсь одну черту, которую наблюдала сама и которую желала бы разсказать Бюффону, этому тихому поэту природы. Я взяла на воспитаніе двухъ ольшанокъ изъ разныхъ гнѣздъ и непохожихъ одна на другую: у одной была желтая грудь, у другой сѣрая. Желтую звали Жонкиль; она была пятнадцатью днями старѣе сѣрой, которая называлась Агатой. Пятнадцать дней для ольшанки (это птичка самая умная, она развивается скорѣе всѣхъ) то же что, десять лѣтъ для молодаго человѣка. Жонкиль была очень миленькое дитя, худенькая и еще неоперившаяся, умѣла летать только съ одной вѣтки на другую и не могла еще клевать одна; потому что птицы, которыхъ воспитываетъ человѣкъ, развиваются гораздо медленнѣе тѣхъ, которыя остаются дикими. Ихъ матери несравненно строже насъ, и Жонкиль скорѣе бы привыкла клевать одна, еслибъ я имѣла благоразуміе принудить ее къ этому, предоставляя ее самой себѣ и не уступая ея докучливости.

Агата была несносная малютка. Она только и дѣлала, что суетилась, кричала, двигала своими раздающимися перьями и мучила Жонкиль, которая начинала уже размышлять и задавать себѣ вопросы, спрятавъ лапку въ пухъ своей одежды, опустивъ головку между плечами и полузакрывъ глаза.

Однако она была еще очень молода, имѣла всегда большой аппетитъ и силилась долетѣть до меня, чтобы накушаться досыта, если я имѣла неосторожность посмотрѣть на нее.

Однажды я писала не помню какой романъ, который немного занималъ меня; я помѣстила въ нѣкоторомъ разстоянія вѣтку, на которую вскарабкались мои воспитанницы, и проводили время очень дружно. Было немного свѣжо. Агата, еще на половину голая, прижалась къ Жонкили, съ благородною готовностью принимавшей на себя эту заботу матери. Они оставались спокойны въ этомъ положеніи около получаса, я между тѣмъ писала; потому что они рѣдко давали мнѣ столько свободнаго времени въ день.

Аппетитъ ихъ наконецъ пробудился, и Жонкиль, вскочивъ сперва на стулъ, потомъ на столъ, стерла послѣднее слово у конца моего пера, между тѣмъ какъ Агата, не смѣя покинуть вѣтку, хлопала крылышками и протягивала ко мнѣ свой полуоткрытый носикъ съ отчаянными криками.

Я была въ серединѣ развязки, и въ первый разъ осердилась на Жонкиль. Я дала ей замѣтить, что она уже большая и можетъ кушать одна, что передъ ея носомъ стояло прекрасное кушанье на красивомъ блюдечкѣ, и что я рѣшилась не обращать вниманія на ея лѣность. Жонкиль, изъ упрямства и досады, надулась и воротилась на вѣтку. Но у Агаты не было столько самоотверженія, и обратившись къ ней, она стала съ невѣроятною настойчивостью просить пищи. Вѣроятно, слова ея были очень краснорѣчивы, или если она не умѣла еще хорошенько объясняться, въ ея голосѣ были звуки, раздирающіе чувствительное сердце. Но я, жестокая, смотрѣла и слушала, не трогаясь съ мѣста и наблюдая видимое смущеніе Жонкили, которая была въ нерѣшимости и необыкновенной внутренней борьбѣ.

Наконецъ она рѣшилась, подлетѣла разомъ къ блюдечку, покричала немного, ожидая, что пища сама придетъ къ ея носику; потомъ обдумала все и почала кушанье. Но, диво чувствительности! она не думаетъ утолить свой собственный голодъ; она наполняетъ свой носикъ, возвращается на вѣтку и кормитъ Агату съ такой же ловкостью и опрятностью, какъ будто сама была уже матерью.

Съ этого времени Жонкиль и Агата не мѣшали мнѣ больше; старшая кормила маленькую и дѣлала это лучше меня, потому что младшая скоро поправилась, пополнѣла, и сама она привыкла обходиться безъ меня и кушала гораздо скорѣе, чѣмъ со мною. Такимъ образомъ эта бѣдняжка сдѣлала свою подругу пріемышемъ, когда сама была еще малюткой, и выучилась кормиться одна, только побѣжденная чувствомъ материнской любви къ своей подругѣ^[2].

Спустя мѣсяцъ, Жонкиль и Агата, всегда не разлучныя, хоть и были одного пола и различныхъ породъ, жили на свободѣ на большихъ деревьяхъ моего сада. Онѣ не отдалялись слишкомъ отъ дома и выбрали любимымъ пріютомъ верхушку высокой ели. Онѣ были длинненькія, гладкія и свѣжія птички. Каждый день, въ хорошую погоду, когда мы обѣдали на чистомъ воздухѣ, они прилетали къ намъ на столъ и кружились около насъ какъ милые собесѣдники, садились намъ на плечи, или летали впереди слуги, который приносилъ плоды, чтобы попробовать ихъ на тарелкѣ прежде насъ.

Но несмотря на довѣріе ко всѣмъ намъ, они только мнѣ позволяли брать себя въ руки, и въ какую бы ни было минуту дня, они являлись съ верхушки своего дерева на мой призывъ, извѣстный имъ очень хорошо, и котораго они никогда не смѣшивали съ другими голосами. Одинъ изъ моихъ друзей, пріѣхавъ ко мнѣ изъ Парижа, чрезвычайно удивился, когда я стала звать птичекъ, совершенно закрытыхъ вѣтвями дерева, и когда птички тотчасъ прилетѣли ко мнѣ. Передъ тѣмъ я поспорила съ нимъ, что заставлю ихъ повиноваться, и не зная ихъ воспитанія, онъ подумалъ, что мнѣ помогла нечистая сила.

У меня былъ также ряполовъ, существо необыкновенное по своей понятливости и памяти; коршунъ, который для всѣхъ былъ дикимъ животнымъ, а со мной жилъ въ такихъ дружескихъ отношеніяхъ, что влѣзалъ на края колыбели моего сына и своимъ острымъ какъ бритва клювомъ, съ тихимъ и кокетливымъ крикомъ, ловилъ мухъ, которыя садились на лицо ребенка, и дѣлалъ это такъ ловко и осторожно, что иногда не будилъ ребенка. Этотъ господинъ былъ однако такъ силенъ и рѣшителенъ, что однажды улетѣлъ, изломавши клѣтку, куда посадили его, потому что онъ становился опасенъ для тѣхъ, кто ему не нравился. Онъ легко ломалъ кольца всякой цѣпочки, и самыя большія собаки чувствовали передъ нимъ непобѣдимый ужасъ.

Этимъ еще не кончится исторія птицъ, моихъ друзей и товарищей. Въ Венеціи я жила съ однимъ прелестнымъ скворцомъ, который къ моему большому несчастью утонулъ въ каналѣ; за тѣмъ съ дроздомъ, съ которымъ мнѣ было очень горько разставаться. У венеціанцевъ большой талантъ воспитывать птицъ; одинъ мальчишка дѣлалъ чудеса въ этомъ родѣ. Однажды онъ выигралъ въ лотерею нѣсколько секиновъ и всѣ проѣлъ на праздникѣ, который далъ своимъ оборваннымъ пріятелямъ. На другой день онъ явился на свое мѣсто, на ступеняхъ пристани, съ клѣтками, полными ученыхъ сорокъ и скворцовъ, которыхъ продавалъ проходящимъ и съ которыми съ любовью толковалъ, съ утра до вечера. Онъ вовсе не печалился и не жалѣлъ о томъ, что потерялъ свои деньги на пріятелей. Онъ слишкомъ долго жилъ съ птицами и не могъ не быть артистомъ. Въ этотъ самый день онъ продалъ мнѣ за пять су моего милаго дрозда. Имѣть за пять су красиваго, добраго, веселаго и образованнаго собесѣдника, которому нужно прожить съ вами только день, чтобы полюбить васъ на всю жизнь, право недорого! Ахъ, птицы! какъ мало уважаютъ и какъ дурно цѣнятъ васъ!

Мнѣ пришла фантазія написать романъ, гдѣ птицы играютъ довольно важную роль, и гдѣ я старалась сказать кое-что о таинственныхъ родствахъ и вліяніяхъ. Этотъ романъ — Теверино, и я отсылаю къ нему читателя; я часто буду дѣлать такъ, чтобы не повторять того, что лучше развито мною въ другомъ мѣстѣ. Я знаю, что пишу не для всѣхъ людей. У нихъ много другого дѣла, кромѣ чтенія цѣлаго собранія романовъ и исторіи лица, вовсе не принадлежащаго къ оффиціальному міру. Люди одного со мною ремесла пишутъ только для извѣстнаго числа людей, находящихся въ подобныхъ положеніяхъ или преданныхъ такимъ же мечтамъ, какія занимаютъ ихъ. Потому, не опасаясь показаться слишкомъ высокомѣрною, я буду просить моихъ читателей вспомнить нѣкоторыя страницы моихъ романовъ, чтобы дополнить то, что они читаютъ теперь.

Такимъ образомъ въ Теверино я представила дѣвушку, которая, какъ первая Ева, имѣетъ власть надъ птицами, и я говорю, что это совсѣмъ не чистая выдумка.

Но пора кончить эту главу о птицахъ и возвратиться къ моему рожденію.

ГЛАВА II.

О рожденіи и о свободѣ воли. — Фридрихъ-Августъ. — Аврора Кенигсмаркъ. — Морицъ де-Саксъ. — Аврора де-Саксъ. — Графъ Горнъ. — Дѣвицы Веррьеръ и умные люди XVIII столѣтія. — Дюпенъ Фравкейль. — Г-жа Дюпенъ Шенонсо. — Аббатъ де-Сенъ-Пьеръ.

Итакъ я родилась отъ отца знатныхъ родителей и матери простаго званія. То, что называютъ судьбою, есть характеръ лица, а характеръ — его организація, и такъ какъ организація каждаго изъ насъ зависитъ отъ смѣшенія или одинаковости породъ, и представляетъ связь постоянно измѣняющихся типовъ, то я всегда думала, что отъ этой естественной наслѣдственности тѣла и души происходитъ довольно важное отношеніе между каждымъ изъ насъ и каждымъ изъ нашихъ предковъ.

Всѣ мы имѣемъ предковъ, великіе и малые, плебеи и патриціи; предки называются patres, то есть рядъ отцовъ.

Свои понятія о знатности происхожденія я выразила въ Пиччинино; только для этого, можетъ быть, написанъ и весь этотъ романъ. Конечно, можно согласиться съ испанской пословицей, что каждый есть сынъ своихъ дѣлъ, но справедливо и то, что каждый есть сынъ своихъ родителей, предковъ, patres et maires. Наши инстинкты, которые мы получаемъ при рожденіи, только слѣдствіе крови, и она имѣла бы вліяніе на насъ какъ судьба, если бы мы не владѣли извѣстною степенью воли, данной божественнымъ правосудіемъ каждому изъ насъ, какъ личное достояніе.

Скажу здѣсь кстати (новое отступленіе), что мы не вполнѣ свободны, но и не безусловно подчинены роковому влеченію своихъ инстинктовъ. Богъ всѣхъ насъ одарилъ довольно сильнымъ стремленіемъ бороться противъ этого влеченія, когда далъ намъ силу мысли, сравненія, способность пользоваться опытомъ и наконецъ спастись, или посредствомъ разумной любви къ самому себѣ или посредствомъ любви къ вѣчной истинѣ.

Напрасно будутъ возражать на это, говоря объ идіотахъ, сумасшедшихъ и извѣстномъ разрядѣ убійцъ, преданныхъ во власть ужасной мономаніи и потому относящихся къ той же категоріи сумасшедшихъ и идіотовъ. Но всякое правило имѣетъ исключенія, которыя подтверждаютъ его, и во всякомъ разсчетѣ могутъ быть случайности. Я убѣждена, что съ успѣхомъ обществъ и человѣческаго воспитанія эти гибельныя случайности исчезнутъ, и наше предопредѣленіе, становясь зависимымъ отъ лучшаго соединенія способностей, будетъ нашей силой и естественною поддержкою пріобрѣтенной логики, и уже не будетъ причиною безконечной борьбы между нашими принципами и склонностями.

Я снова отдаляюсь отъ предмета, и моя исторія рискуетъ сдѣлаться похожею на исторію семи замковъ короля богемскаго. Что за дѣло до этого, мои добрые читатели? сама по себѣ, моя исторія представляетъ немного интереса. Событія занимаютъ въ ней самую незначительную роль; ее наполняютъ размышленія. Едва ли кто нибудь въ своей жизни больше мечталъ и меньше дѣйствовалъ; могли ли вы ожидать другого отъ романиста?

Слушайте: моя жизнь есть ваша жизнь; потому что мои страницы читаете только вы, не увлеченные житейскими интересами; иначе вы оттолкнули бы ихъ какъ скучную вещь. Вы такіе же мечтатели, какъ я. То, что останавливаетъ меня на пути, останавливало и васъ. Какъ и я, вы старались отдать себѣ отчетъ въ своемъ существованіи, и сдѣлали нѣсколько заключеній. Сравните ваши съ моими. Взвѣсьте и рѣшайте. Истина выходитъ только изъ изслѣдованій…. Пишите свою исторію тѣ, кто понялъ свою жизнь и изучилъ сердце. Для той же цѣли и я пишу свою исторію и разсказываю о своихъ предкахъ.

Фридрихъ-Августъ, курфистръ саксонскій и король польскій, въ свое время былъ извѣстенъ разсѣянною жизнью. Сынъ его и Авроры Кёнигсмаркъ, красавицы и ловкой кокетки, отъ которой бѣжалъ Карлъ XII, и которая могла считать себя страшнѣе арміи {Вотъ какъ разсказывается этотъ любопытный анекдотъ въ «Исторіи Карла XII», Вольтера: «Августу хотѣлось лучше принимать жесткія приказанія отъ побѣдителя, чѣмъ отъ своего сената. Онъ рѣшился просить мира у шведскаго короля и заключить съ нимъ тайный договоръ. Надобно было скрыть это отъ сената, который казался ему врагомъ еще болѣе несговорчивымъ. Дѣло было очень щекотливое, и онъ положился на графиню Кёангсмаркъ, шведку знатнаго происхожденія, къ которой онъ былъ тогда привязанъ. Братъ ея извѣстенъ своею несчастною смертью, а сынъ съ такимъ успѣхомъ и славой предводительствовалъ французскими арміями. Эта женщина, извѣстная своимъ умомъ и красотою, могла исполнить порученіе лучше всякаго министра. Она имѣла благовидный предлогъ явиться къ королю, потому что у нея были владѣнія въ Швеціи, и она долго была при его дворѣ. Графиня отправилась въ шведскій лагерь въ Литвѣ, и обратилась тамъ къ графу Пиперу, который очень необдуманно обѣщалъ ей аудіенцію у своего короля. Между другими совершенствами, которыя дѣлали ее одною изъ самыхъ любезныхъ женщинъ въ Европѣ, она имѣла необыкновенный талантъ говорить на многихъ языкахъ такъ хорошо, какъ будто каждый изъ нихъ былъ ея роднымъ языкомъ. Она сочиняла для забавы и французскіе стихи, писанные точно въ Версали. Исторія не должна забывать стиховъ ея для Карла XII. Въ нихъ она вывела миѳологическихъ боговъ, которые всѣ хвалили разныя достоинства Карла; стихотвореніе оканчивалось такъ:

Enfin, chacun des dieux discourant à за gloire

Le plaèait par avance au temple de Mémoire;

Mais Vénus et Bacchus n’en dirent pas un mot.

Но весь этотъ умъ и дарованія ничего не значили передъ такимъ человѣкомъ, какъ шведскій король. Онъ постоянно отказывался принять ее. Тогда она рѣшилась увидѣть его на одной изъ его частыхъ прогулокъ верхомъ. Дѣйствительно, она встрѣтилась съ нимъ на одной узкой дорожкѣ, и замѣтивши его, вышла изъ кареты. Король поклонился ей, не сказавъ ни слова, поворотилъ лошадь и въ ту же минуту посказаль назадъ, такъ-что графиня Кенигсмаркъ послѣ своего путешествія могла только имѣть удовольствіе думать, что шведскій король боится только ея одной.»}, много выше его своимъ величіемъ, хотя былъ только маршалъ Франціи. Это Морицъ де-Саксъ, побѣдитель при Фонтенуа, столько же добрый и храбрый какъ его отецъ, не меньше извѣстный своей веселою жизнью, и гораздо болѣе счастливый на войнѣ.

Въ старости Аврора Кёнигсмаркъ сдѣлалась бенефиціанткой одного протестантскаго аббатства; въ этомъ же кведлинбургскомъ аббатствѣ была впослѣдствіи настоятельницей принцесса Амалія прусская, сестра Фридриха Великаго, которая любила знаменитаго и несчастнаго барона Тренка. Графиня умерла и была погребена въ этомъ аббатствѣ. Нѣсколько лѣтъ тому назадъ нѣмецкіе журналы разсказывали, что подземные склепы аббатства были разрыты и тамъ найдены прекрасно сохранившіеся набальзимированные останки настоятельницы Авроры, одѣтой съ большою роскошью въ парчевое платье, покрытое драгоцѣнными камнями, и въ мантію изъ алаго бархата, подбитую куницами. Въ моей комнатѣ, въ деревнѣ, есть портретъ молодой женщины блестящей красоты. Замѣтно, что она нарумянилась передъ снятіемъ портрета. Она чрезвычайно смугла, что вовсе не соотвѣтствуетъ нашимъ понятіямъ о сѣверной красотѣ. Черные какъ смоль волосы подняты назадъ рубиновыми аграфами; ея гладкій и открытый лобъ не выказываетъ скромности; густыя и жесткія пряди волосъ падаютъ на грудь; она въ парчевомъ платьѣ съ драгоцѣнными камнями и въ алой бархатной мантіи съ соболями, какъ нашли ее въ гробѣ. Признаюсь, мнѣ не нравится эта смѣлая, улыбающаяся красота, и послѣ того какъ ее вырыли изъ земли, портретъ даже пугаетъ меня по вечерамъ, когда смотритъ на меня своими блестящими глазами. Мнѣ кажется, она говоритъ мнѣ тогда: «Какіе пустяки занимаютъ твою бѣдную голову, выродившійся остатокъ моей гордой фамиліи? Какими несбыточными идеями наполнены твои мечты? Любовь не то, что ты думаешь; люди никогда не будутъ такими, какъ ты надѣешься.»

Подлѣ нея — потретъ ея сына Морица де-Саксъ, прекрасная пастель Латура. Онъ въ блестящей кирасѣ; голова его напудрена; прекрасная и добрая физіономія всегда, кажется, говоритъ: впередъ, съ боемъ барабана и зажженнымъ фитилемъ! и не заботится о томъ, чтобы выучиться по французски и оправдать свое принятіе въ академію. Онъ похожъ на мать, но онъ блондинъ, съ довольно нѣжной кожей; въ его голубыхъ глазахъ больше пріятности и въ улыбкѣ больше откровенности.

Но страсти часто оставляли пятна на его славѣ, между прочимъ его связь съ г-жею Фаваръ, разсказанная съ такимъ благородствомъ и любовью въ перепискѣ Фаваръ. Одна изъ послѣднихъ его привязанностей была мадмоазель Варрьеръ^[3], dame de l’Opera, которая жила съ своей сестрой въ маленькомъ загородномъ домѣ, который существуетъ и теперь, и находится въ новомъ центрѣ Парижа, на Шоссе-д-Антонъ. У мадмоазель Веррьеръ родилась дочь, которая только черезъ пятнадцать лѣтъ признана была дочерью маршала де-Саксъ и получила право носить свое имя по опредѣленію парламента. Эта исторія довольно любопытна какъ характеристическая черта эпохи. Вотъ что прочитала я объ этомъ въ одной старинной юридической книгѣ:

"Дѣвица Марія-Аввора, побочная дочь Морица, графа де-Саксъ, маршала французскихъ войскъ, была крещена подъ именемъ дочери Жана-Батиста де-ла-Ривьера, парижскаго гражданина, и Маріи Ринто, его жены. Дѣвица Аврора была готова вступить въ бракъ, и тогда г. Монгла назначенъ ея опекуномъ, 3 мая 1766. Но дѣвица Аврора не хотѣла, чтобъ при церковномъ оглашеніи она была названа дочерью господина Ривьера, и особенно дочерью неизвѣстныхъ родителей. Она представила суду свою просьбу, чтобы прежнее опредѣленіе было измѣнено. Судъ, выслушавъ г. Тетьона за дѣвицу Аврору, представившаго полныя доказательства въ свидѣтельствѣ господина Жерве, присутствовавшаго при рожденіи, и другихъ лицъ, бывшихъ ея воспріемниками отъ купели, и др., что она была и всегда считалась побочною дочерью графа де-Саксъ; и г. Массоне за перваго опекуна, сдѣлалъ 4 іюня 1766 сообразно съ заключеніями, г. Жоли-де-Флёри, главнаго адвоката, опредѣленіе, отмѣнявшее сентенцію 3 мая, и назвалъ г. Жиро опекуномъ дѣвицы Авроры, объявилъ ее «побочною дочерью Морица, графа де-Саксъ, подтвердилъ это и предоставилъ ей надлежащія права; затѣмъ приказалъ, чтобы свидѣтельство о крещеніи, записанное въ книгахъ парижскаго прихода Сенъ-Жерве и Сенъ-Прота подъ 19 октября 1748, и въ которомъ значится Марія-Аврора, дочь, представленная этого числа для крещенія Антуаномъ-Александеромъ Кольберомъ, маркизомъ де-Сурди, и Женевьевою Ринто, крестными отцомъ и матерью, было исправлено, и чтобы вмѣсто именъ Жана-Батиста де-ла-Ривьера, парижскаго гражданина и Маріи Ринто, его жены, поставлено было послѣ Марія Аврора слѣдующее: побочная дочь Морица, графа де-Саксъ, маршала французскихъ войскъ, и Маріи Ринто» и проч.^[4].

Другимъ неопровержимымъ доказательствомъ, которымъ могла воспользоваться моя бабушка въ общемъ мнѣніи, было несомнѣнное сходство ея съ маршаломъ Саксомъ и родъ усыновленія, въ которое она была принята дофиноіо, дочерью короля Августа, племянницею маршала, матерью Карла X и Людовика XVIII. Эта принцесса помѣстила ее въ Сенъ-Сиръ, заботилась о ея воспитаніи и замужствѣ и запретила видѣться съ матерью.

Пятнадцати лѣтъ Аврора де-Саксъ оставила Сенъ-Сиръ, чтобы выйдти замужъ за графа Горна^[5], побочнаго сына Людовика XV. Она увидѣла его въ первый разъ наканунѣ свадьбы и чрезвычайно испугалась; онъ показался ей двойникомъ покойнаго короля, съ которымъ графъ имѣлъ удивительное сходство. Онъ былъ выше, красивѣе, но столько же дерзокъ и суровъ.

На свадебномъ вечерѣ, гдѣ былъ мой дѣдъ, аббатъ де-Бомонъ (сынъ герцога Буйльона и мадмоазель Веррьеръ), преданный камердинеръ просилъ молодого аббата, который былъ почти ребенокъ, не допускать, чтобы графиня Горнъ провела ночь съ супругомъ. Совѣтовались съ медикомъ графа, и самъ графъ понялъ причину.

Марія-Аврора де-Саксъ навсегда осталась только по имени супругою своего перваго мужа; они видѣлись только на праздникахъ, которые давались имъ въ Альзасѣ съ военными церемоніями, пушечными выстрѣлами, поднесеніемъ на золотомъ блюдѣ городскихъ ключей, съ рѣчами чиновниковъ, иллюминаціями, балами въ ратушѣ, со всѣмъ блескомъ тщеславія, которымъ свѣтъ, казалось, хотѣлъ утѣшить бѣдную дѣвушку, отданную тому, кого она не любила, не знала, и должна была избѣгать какъ смерти.

Бабушка часто разсказывала мнѣ о впечатлѣніи, которое произвелъ на нее этотъ великолѣпный пріемъ, тотчасъ по выходѣ изъ монастыря. Она ѣхала въ позолоченой каретѣ, въ которую были запряжены четыре бѣлыя лошади; супругъ ея верхомъ, въ великолѣпномъ платьѣ. Громъ пушекъ наводилъ на Аврору такой же страхъ, какъ и голосъ ея мужа. Только одно восхитило ее, когда ей подали подписать съ соизволенія короля помилованіе заключеннымъ. Тотчасъ двадцать заключенныхъ были освобождены изъ государственныхъ темницъ и принесли ей свою благодарность. Она принялась плакать, и, быть можетъ, Провидѣніе вознаградило ее за эту наивную радость, когда она выходила изъ тюрьмы послѣ 8 термидора.

Но черезъ нѣсколько недѣль по пріѣздѣ ея въ Альзасъ, въ самомъ разгарѣ бала, правитель исчезъ; правительница танцовала до трехъ часовъ утра, когда ей сказали, что мужъ проситъ ее на минуту къ себѣ. Она пошла, но при входѣ въ комнату графа остановилась въ смущеніи, вспомнивъ слова брата, который просилъ ее никогда одной не входить сюда. Она ободрилась, когда увидѣла въ комнатѣ свѣтъ и людей. Тотъ же слуга держалъ теперь графа Горна въ рукахъ. Онъ былъ положенъ на постель; возлѣ стоялъ врачъ. «Графу больше нечего говорить графинѣ, закричалъ камердинеръ, увидѣвъ мою бабушку: — уведите, уведите графиню.» Она видѣла только бѣлую руку, упавшую съ постели; ее тотчасъ же подняли, чтобы дать трупу приличное положеніе. Графъ Горнъ былъ убитъ на дуэли сильнымъ ударомъ шпаги.

Моя бабушка ничего больше не знала объ этомъ. Она могла отдать послѣдній долгъ своему супругу только трауромъ; мертвый или живой, онъ всегда внушалъ ей ужасъ.

Если я не ошибаюсь, дофина была еще жива въ это время, и теперь снова помѣстила Марію-Аврору въ монастырь. Тотчасъ ли, или спустя нѣсколько времени, но она скоро получила возможность видѣться съ матерью, которую всегда любила, и она не пропускала случаевъ къ свиданію^[6].

Сестры Веррьеръ жили вмѣстѣ, въ довольствѣ, даже богато; они сохранили еще свою красоту, по лѣта доставляли имъ уваженіе, въ которомъ не замѣшивались другіе интересы. Та изъ нихъ, которая была моею прабабушкою, была умнѣе и любезнѣе. Другая была горда; я не знаю, отъ кого она получала содержаніе.

Они вели жизнь пріятную и беззаботную, что вполнѣ отвѣчало тогдашней легкости нравовъ, и занимались музами, какъ говорили тогда. У нихъ давали комедіи, и самъ Лагарпъ игралъ въ своихъ еще неизданныхъ пьесахъ. Аврора играла въ роли Мелани и имѣла заслуженный успѣхъ. Тамъ исключительно занимались литературой и музыкой. Аврора была ангельской красоты, очень умна, и по серьёзности своего образованія стояла на ряду съ самыми просвѣщенными людьми того времени; умъ ея еще былъ обработанъ и развитъ обществомъ и лицами, которыми была окружена ея мать. Она владѣла кромѣ того великолѣпнымъ голосомъ, и я не знала музыкантши лучше ея. Въ домѣ ихъ давали также комическія оперы; она исполняла роль Колетты въ «Деревенскомъ Гадателѣ», Аземіи въ «Дикаряхъ» и всѣ главныя роли въ операхъ Гретри и пьесахъ Седеня. Я часто слышала, какъ она уже въ старости пѣла аріи старыхъ итальяпскихъ композиторовъ, которые впослѣдствіи сдѣлались для нея главною пищей: Лео, Парпора, Гассе, Перголезе и др. Она лишилась употребленія рукъ и могла аккомпанировать себѣ только двумя или тремя пальцами на старомъ дребезжавшемъ клавесинѣ. Дрожащій голосъ ея былъ все-таки правиленъ и великъ; метода и выразительность не пропадаютъ. Она прямо читала всѣ партиціи, и я никогда послѣ не слышала лучшаго пѣнія и акомпанимента. У нея была эта обширная манера, простота, чистота вкуса и ясность произношенія, которыя теперь неизвѣстны. Въ моемъ дѣтствѣ, она заставляла меня повторять за пою маленькій итальянскій дуэтъ, не помню чей:

Non mi dir, bel idol mio,

Non mi dir ch’io son ingralo.

Ona пѣла тенорныя партіи, и несмотря на шестьдесятъ-пять лѣтъ голосъ ея возвышался иногда до такой степени выразительности и прелести, что я однажды не могла удержаться отъ слезъ, слушая ее. Но я возвращусь еще разъ къ этимъ первымъ музыкальнымъ впечатлѣніямъ, самымъ дорогимъ въ моей жизни. Теперь стану продолжать исторію молодости моей милой мамаши.

Между знаменитыми людьми, посѣщавшими мою мать, она особенно любила Бюффона; въ разговорѣ его она находила прелесть, о которой всегда сохраняла свѣжее воспоминаніе. Тогдашняя жизнь ея была веселая, тихая и въ то же время блестящая. Всѣмъ она внушала любовь или дружбу. У меня много объясненій въ любви, написанныхъ немудреными стихами, которые представляли ей современные beaux esprits, между прочимъ такіе стишки Лагарпа^[7]:

Des Césars, à vos pieds, je mets toute la cour.

Recevez ce cadeau que l’amitié présente,

Mais n’en dites rien à l’amour….

Je crains trop qu’il ne me démente!

Вотъ образчикъ тогдашняго свѣтскаго остроумія. Аврора прошла черезъ этотъ міръ обольщеній и поклонничества, занимаясь одними искусствами и стараясь о развитіи своего ума. Единственною страстью ея были материнская любовь; она не имѣла понятія объ интригѣ. При всемъ томъ это была натура нѣжная, благородная и съ тонкой чувствительностью. Набожность ее была набожностью XVII вѣка. Но это была душа твердая, проницательная, увлекавшаяся какимъ-то идеаломъ гордости и самоуваженія. Она не знала кокетства, и одаренная прекрасными качествами, не нуждалась въ немъ; эта система поощренія возмущала въ ней чувство собственнаго достоинства. Она жила въ эпоху большой свободы и испорченности нравовъ, но осталась безъ упрека, и осужденная страшною судьбою не знать любви въ замужствѣ, рѣшила трудную задачу, живя тихо и избѣгнувъ всякаго недоброжелательства и клеветы.

Ей было, кажется, около двадцати-пяти лѣтъ, когда она лишилась матери. Мадмоазель Веррьеръ умерла вечеромъ, готовясь лечь въ постель; она была совершенно здорова и жаловалась только, что у нея озябли ноги. И пока служанка грѣла туфли, она сѣла передъ огнемъ, и умерла, не сказавъ ни слова и даже не вздохнувши. Служанка обула ее и спросила, согрѣлась ли она; не получая никакого отвѣта, она взглянула ей въ лицо и увидѣла, что госпожа ея заснула послѣднимъ сномъ. Мнѣ кажется, что въ это время для извѣстныхъ натуръ, остававшихся въ гармоніи съ характеромъ и обычаями ихъ философической среды, все было легко и пріятно, не исключая и смерти.

Аврора воротилась въ монастырь; такъ обыкновенно дѣлали тогда молодыя дѣвушки или вдовы, не имѣвшія родныхъ, которые могли бы руководить ими въ свѣтѣ. Они помѣщались тамъ, скромно, но элегантно, принимали визиты, или выходили сами утромъ и даже вечеромъ, съ приличной надзирательницей. Это былъ родъ предосторожности противъ сплетней, требованіе этикета и вкуса.

Но для моей бабушки, отличавшейся серьёзными склонностями, это уединеніе было дорого и полезно. Она читала чрезвычайно много и накопила цѣлыя книги выписокъ и извлеченій, которыя до сихъ поръ цѣлы у меня и говорятъ мнѣ объ основательности ея ума и хорошемъ употребленіи времени. Мать оставила ей кое-какія вещи, два или три фамильныхъ портрета, между прочимъ портретъ Авроры Кёнигсмаркъ, оригинально помѣщенный у нея маршаломъ де-Саксъ, много мадригаловъ и неизданныхъ стихотвореній ея пріятелей-литераторовъ (иныя изъ нихъ стоили бы изданія), наконецъ печать и табакерку маршала, которыя еще хранятся у меня; обѣ они прекрасной работы. Что касается до ея дома, театра и всей роскоши хорошенькой женщины, они, вѣроятно, выпали на долю кредиторовъ; до своей беззаботной и спокойной кончины владѣтельница ихъ, вѣроятно, очень надѣялась на благовоспитанность своихъ заимодавцевъ и не думала о нихъ. Тогда кредиторы въ самомъ дѣлѣ были очень благовоспитаны. Моя бабушка не потерпѣла отъ нихъ никакихъ непріятностей; только доходы ея ограничились небольшимъ пансіономъ отъ дофины; но и та скоро умерла. Тогда она писала къ Вольтеру; онъ отвѣчалъ любезнымъ письмомъ, съ которымъ она обратилась къ герцогинѣ Шуазёль….

Но исканія ея были, вѣроятно, неудачны, потому что, когда Аврорѣ было уже тридцать лѣтъ, она рѣшилась выйдти замужъ за Дюпена Франкёйля, моего дѣда. Ему было тогда шестьдесятъдва года.

Дюпенъ Франкёйль, котораго Руссо въ своихъ «Запискахъ» и г-жа д’Эпипе въ «Перепискѣ» называютъ просто Франкёйлемъ, былъ человѣкъ любезный по преимуществу, какъ понимали это въ прошедшемъ столѣтіи. Онъ вовсе не принадлежалъ къ высшей аристократіи и былъ сынъ Дюпена, fermier-général, который промѣнялъ шпагу на финансы. Самъ онъ былъ главнымъ сборщикомъ, когда женился на моей бабушкѣ. Это была фамилія старинная и съ хорошимъ родствомъ; у нея было четыре фоліанта родословій съ разными геральдическими затѣями и прекрасными раскрашенными виньетками. Какъ бы то ни было, бабушка долго медлила этимъ замужствомъ; главное препятствіе было не въ томъ, что Дюпенъ былъ очень старъ, но въ томъ, что ея окружающіе считали Дюпена лицомъ слишкомъ незначительнымъ въ сравненіи съ мадмоазель де-Саксъ, графиней Горнъ. Предразсудокъ уступилъ выгодамъ богатства, потому что Дюпенъ имѣлъ тогда большое состояніе. Для бабушки моей постоянная заботливость, умъ и любезность стараго обожателя, имѣли гораздо больше значенія, чѣмъ привлекательность его богатства. Послѣ двухъ или трехъ лѣтъ нерѣшительности, въ продолженіи которыхъ Дюпенъ каждый день являлся въ монастырскую пріемную разговаривать и завтракать съ ней, она увѣнчала его любовь и стала г-жею Дюпенъ^[8].

Она часто говорила мнѣ объ этомъ замужствѣ, которое такъ долго обдумывала, и о дѣдушкѣ, котораго я вовсе не знала. По словамъ ея, въ теченіе десяти лѣтъ, проведенныхъ ими вмѣстѣ, она ни къ кому не была столько привязана, какъ къ Дюпену и его сыну; и хотя, говоря о себѣ, она никогда не употребляла слова любовь, но улыбалась на мои сомнѣнія въ возможности любить старика.

"Старикъ любитъ сильнѣе молодого человѣка — говорила она — и невозможно не отвѣчать на страстную любовь. Я называла его моимъ старымъ мужемъ и отцомъ. Онъ самъ хотѣлъ этого, и не называлъ меня иначе, какъ дочерью, даже въ обществѣ. Да и былъ ли кто нибудь старъ тогда, прибавляла она. Старость пришла въ міръ только послѣ революціи. Вашъ дѣдушка, милая моя, былъ хорошъ собой, изященъ, граціозенъ, всегда надушенъ, веселъ, любезенъ, снисходителенъ и всегда въ одинаковомъ расположеніи духа, до самой смерти. Если бы онъ былъ моложе, его любезность не допустила бы такой спокойной жизни; быть можетъ, я не была бы и такъ счастлива съ нимъ, потому что его стали бы оспаривать у меня. Я убѣждена, что на мою долю досталась самая лучшая пора его жизни, и что никогда молодой человѣкъ не доставлялъ столько счастья молодой женщинѣ, какъ онъ; мы не разставались ни на минуту и мнѣ никогда не было скучно съ нимъ. Въ умѣ его была цѣлая энциклопедія идей, свѣдѣній и талантовъ, никогда не истощавшаяся для меня. Онъ умѣлъ проводить время столько же пріятно для другихъ, какъ и для себя. Днемъ мы занимались музыкой; онъ превосходно игралъ на скрипкѣ, и дѣлалъ скрипки самъ, потому что зналъ это искусство; кромѣ того онъ былъ часовщикъ, архитекторъ, токарь, живописецъ, слесарь, декораторъ, поваръ, поэтъ, композиторъ, столяръ и прекрасно вышивалъ. Не знаю, чѣмъ онъ не былъ еще. Жаль только, что онъ потерялъ все имѣнье, удовлетворяя своимъ стремленіямъ и дѣлая различные опыты; я видѣла въ этомъ одну пылкость, и мы раззорились самымъ милымъ образомъ. Вечеромъ, въ будни, онъ рисовалъ подлѣ меня, и мы по очереди читали; или къ намъ являлось нѣсколько друзей и мы занимались веселой болтовней, вызывавшей его богатое остроуміе. У меня было нѣсколько молодыхъ пріятельницъ, которыя составили болѣе блистательныя партіи и все-таки постоянно говорили, что имъ завидно смотрѣть на моего стараго мужа.

«Да, тогда умѣли жить и умирать — говорила она — и тогда не жаловались на докучныя немощи. У кого была подагра, тотъ ходилъ какъ и всѣ. Тогда умѣли раззоряться, не подавая никакого вида, какъ хорошіе игроки, проигрывая, не обнаруживаютъ ни безпокойства, ни жадности. Полумертвый согласился бы, чтобы его повезли на охоту; думали, что лучше умереть на балѣ или въ театрѣ, чѣмъ на своей постели, между четырьмя восковыми свѣчами и одѣтыми въ черное людьми. На все смотрѣли весело, не принимая суроваго вида, или даже и отличаясь суровостью, не обнаруживали ея. Благоразуміе было дѣломъ вкуса, и не переходило въ педантизмъ и чинность. Тогда наслаждались жизнью. Послѣднимъ словомъ моего стараго мужа было желаніе, чтобъ я надолго пережила его и была счастлива. Вѣрное средство заставить сожалѣть о себѣ, выказывая такое благородство сердца.»

Прежде нежели стану продолжать, я скажу объ одной знаменитости въ фамиліи Дюпеновъ, знаменитости истинной и законной, хотя ни дѣдъ мой, ни я не можемъ имѣть отношенія къ ея славѣ и не испытали ея умственнаго вліянія. Эта знаменитость была г-жа Дюпенъ Шенонсо, съ которою у меня нѣтъ ничего общаго по крови, потому что она была второю супругою Дюпена и, слѣдовательно, мачихою Франкёйля, моего дѣда. Но это не мѣшаетъ мнѣ поговорить о ней. Я тѣмъ болѣе должна это сдѣлать, что несмотря на свою репутацію ума и красоты и на похвалы современниковъ, эта замѣчательная женщина никогда не хотѣла занять въ серьёзной литературѣ того мѣста, котораго заслуживала.

Она была мадмоазель де-Фонтенъ; ее считали дочерью Самюэля Бернара, такъ по крайней мѣрѣ говоритъ Руссо. Она принесла Дюпену значительное приданое; я не помню хорошенько, кто изъ нихъ былъ собственно владѣтелемъ Шенонсо, но оба вмѣстѣ они были очень богаты. Ихъ маленькой квартирой въ Парижѣ былъ отель Ламберъ, и они могли похвалиться, что занимаютъ поочередно двѣ изъ самыхъ прекрасныхъ резиденцій въ свѣтѣ.

Извѣстно, какимъ образомъ Жанъ-Жакъ Руссо сдѣлался секретаремъ Дюпена и жилъ въ Шенонсо, какъ онъ влюбился въ г-жу Дюпенъ, хорошенькую какъ ангелъ, и какъ неблагоразумно рѣшился онъ на признаніе, не имѣвшее успѣха. Но несмотря на то, онъ остался въ дружескихъ отношеніяхъ къ ней и пасынку ея Франкёйлю.

Г-жа Дюпенъ занималась литературой и философіей безъ хвастовства и не связывала своего имени съ сочиненіями мужа, хотя, какъ я знаю, лучшая часть ихъ и лучшія идеи принадлежатъ ей. Ихъ обширный разборъ «Духа Законовъ» — очень хорошее сочиненіе, мало извѣстное и мало оцѣненное; по формѣ оно ниже книги Монтескье, но въ основаніи стоитъ выше по многимъ отношеніямъ, и потому самому, что идеи его далеко опередили вѣкъ, оно прошло незамеченнымъ передъ геніемъ Монтескье, который отвѣчалъ всѣмъ тенденціямъ и политическимъ стремленіямъ того времени^[9].

Дюпены занимались сочиненіемъ о достоинствѣ женщинъ, когда поселился съ ними Жанъ-Жакъ. Онъ помогалъ имъ дѣлать справки и разысканія, и собралъ по этому предмету много матеріаловъ, которые и теперь хранятся въ рукописяхъ въ замкѣ Шенонсо. Сочиненіе не было кончено за смертью Дюпена, и г-жа Дюпенъ по скромности не издавала своихъ трудовъ. Нѣкоторые очерки ея мнѣній, написанныя ея рукою, подъ скромнымъ заглавіемъ «Опытовъ», очень стоило бы напечатать, даже какъ новый матеріалъ къ исторій философіи XVIII вѣка. Эта любезная женщина принадлежала къ числу самыхъ умныхъ людей своего времени и, можетъ быть, надобно пожалѣть, что она не посвятила своей жизни развитію и распространенію тѣхъ свѣтлыхъ понятій, которыя носила въ сердцѣ.

Она опередила большую часть тогдашнихъ философовъ, и это даетъ ей особенную и оригинальную физіономію между ними. Она не была послѣдовательницей Руссо. У него больше таланта, но не было такой силы и такихъ порывовъ души. Она приняла другое ученіе, болѣе смѣлое и глубокое и болѣе древнее, хотя оно казалось новымъ въ XVIIl столѣтіи; она была подругой, ученицей или наставницей (кто знаетъ?) старика, слывшаго оригиналомъ, неполнаго генія, которому недоставало формальнаго таланта… Я говорю о знаменитомъ аббатѣ де-Сенъ-Пьерѣ, какъ тогда называли его иронически, и какъ называютъ изъ снисходительности и теперь, хотя онъ почти забытъ и неизвѣстенъ.

Есть несчастные геніи, которымъ недостаетъ выраженія, и которые, не находя Платона для передачи ихъ понятій, оставляютъ блѣдный свѣтъ на темномъ небѣ времени и уносятъ въ могилу тайну своего ума, неизвѣстность ихъ глубокомыслія, по выраженію одного изъ членовъ этого большого семейства нѣмыхъ или заикъ, Жоффруа Сентъ-Илера.

Безсиліе ихъ кажется чѣмъ-то роковымъ, когда самая ясная и счастливая форма достается людямъ съ очень неглубокими идеями и холодными чувствами. Я очень хорошо понимаю, почему г-жа Дюпенъ предпочла утопію аббата Сенъ-Пьера англоманіи Монтескье. У великаго Руссо не было столько нравственнаго мужества и свободы ума, какъ у этой благородной женщины. Она просила его представить въ очеркѣ проектъ вѣчнаго мира аббата Сенъ-Пьера и полисинодію, и онъ изложилъ это въ своей ясной и прекрасной формѣ, но признается, что считалъ необходимымъ опустить нѣкоторыя слишкомъ смѣлыя черты автора, и отсылаетъ къ самому тексту читателя, у котораго достанетъ храбрости читать его.

Признаюсь, мнѣ не нравится система ироніи, принятая Руссо въ отношеніи къ утопіямъ Сенъ-Пьера, и осторожность, которую онъ старается выказывать въ отношеніи сильныхъ людей того времени. Впрочемъ, его притворство или слишкомъ хитро или слишкомъ неловко; эта иронія или очень темна, и черезъ это теряетъ свою силу, или мало скрыта, и потому неблагоразумна и не производитъ своего дѣйствія. Въ сужденіяхъ Руссо о философѣ Шенонсо нѣтъ единства и твердости; смотря по эпохамъ своей жизни, когда онъ самъ болѣе или менѣе страдалъ отъ преслѣдованій, онъ называлъ его или великимъ, или жалкимъ человѣкомъ. Въ нѣкоторыхъ мѣстахъ «Признаній» онъ, кажется, краснѣетъ отъ мысли, что когда-то удивлялся ему. Pyccö ошибается. Нельзя еще быть жалкимъ отъ одного недостатка таланта. Геній въ сердцѣ, и не заключается въ одной формѣ. Притомъ главное осужденіе его, да и всѣхъ другихъ критиковъ того времени, относится къ тому, что онъ не былъ практическимъ человѣкомъ и вѣрилъ въ осуществленіе своихъ соціальныхъ стремленій…

Г-жа Дюпенъ Шенонсо очень любила и уважала Сенъ-Пьера, раздѣляла его мнѣнія, окружила его старость заботливыми попеченіями и приняла въ Шенонсо его послѣдній вздохъ. Въ комнатѣ, гдѣ онъ отдалъ Богу свою благородную душу, я видѣла портретъ его, снятый незадолго передъ тѣмъ. Его прекрасная фигура, пріятная и вмѣстѣ строгая, имѣетъ нѣкоторое типическое сходство съ фигурой Франсуа Араго. Выраженіе, впрочемъ, не то, и тѣнь смерти уже охватила эти большіе черные глаза, углубленные страданіемъ; года оставили слѣды на блѣдныхъ щекахъ^[10].

Въ Шенонсо уцѣлѣло нѣсколько сочиненій г-жи Дюпенъ, коротенькихъ, но отличающихся свѣтлыми идеями и благородными чувствами. Вообще это отдѣльныя мысли, въ тѣсной логической связи. Иныя страницы въ ея трактатѣ о «Счастіи» показались мнѣ превосходными…

Хорошенькая и милая, простая, твердая и тихая, г-жа Дюпенъ кончила свою жизнь, въ Шенонсо, уже въ очень пожилыхъ лѣтахъ. Форма сочиненій ея также ясна, какъ ея душа, также деликатна, весела и свѣжа, какъ ея черты. Она писала языкомъ своего времени, оборотами Монтеня и съ остроуміемъ Бейля; замѣтно, что она не боялась стряхнуть пыль старыхъ образцовъ. Она не подражаетъ имъ, но они приходились ей, какъ хорошая пища здоровому желудку.

Къ похвалѣ ея надобно еще сказать, что изъ всѣхъ старыхъ друзей, которыхъ оставила и заподозрила печальная старость Руссо, можетъ быть, ей одной онъ отдавалъ справедливость въ «Признаніяхъ», безъ горечи вспоминая ея благодѣянія. Она была добра даже къ Терезѣ Левассёръ и ея недостойному семейству. Она была добра ко всѣмъ и пріобрѣла общее уваженіе; буря революціи, ворвавшись въ ея жилище, пощадила сѣдины старушки. Всѣ мѣры строгости ограничились конфискаціей нѣсколькихъ историческихъ картинъ, которыми она охотно пожертвовала требованіямъ времени. Ея простая, но изящная могила находится въ свѣжей и меланхолической тѣни парка Шенонсо. Туристы, съ почтеніемъ собирающіе листки этихъ кипарисовъ, только въ память добродѣтельной красоты, которую любилъ Жанъ-Жакъ, знайте, что она имѣетъ право на большее уваженіе. Она утѣшила старость добраго человѣка своего времени; она была его ученицей; она внушила своему собственному мужу теорію уваженія къ ея полу; высокая честь, отданная пріятному и и скромному превосходству ея ума…. Итакъ, честь и слава той, которая была хороша какъ любовница султана, благоразумна какъ римская матрона, образована какъ истинный философъ и добра какъ ангелъ.

Благородная дружба, на которую клеветали какъ на все естественное и доброе въ мірѣ соединяла Франкёйля съ его мачихой. Это была, конечно, новая причина уваженія и привязанности моей бабушки къ ея старому мужу. Дружба такой мачихи, какъ первая г-жа Дюпенъ, и такой супруги, какъ вторая, должна была свѣтло отразиться на юности и старости человѣка. Мужчины гораздо болѣе одолжены женщинамъ, нежели другимъ мужчинамъ, тѣмъ, что есть въ сердцѣ ихъ хорошаго или дурного; въ этомъ отношеніи они могли бы вполнѣ справедливо сказать: назови мнѣ, кого ты любишь, и я скажу, кто ты. Въ обществѣ мужчина можетъ гораздо легче снести презрѣніе женщинъ, нежели мужчинъ.

ГЛАВА III.

Анекдотъ о Ж.-Ж. Руссо. — Отецъ мой, Морицъ Дюпенъ. — Мой учитель Дешартръ. — Голова священника. — Свобода мнѣній передъ революціей. — Домашній обыскъ. — Заключеніе въ тюрьму. — Преданность Деширтра и моего отца. — Нерина.

Я говорила о Руссо и о моемъ дѣдѣ, и потому вставлю здѣсь граціозный анекдотъ, который нашла въ бумагахъ своей бабушки, Авроры Дюпенъ де-Франкёйль.

"Я видѣла его только разъ (говоритъ она о Жанъ-Жакѣ), и увѣрена, что никогда не забуду этого. Онъ тогда уже одичалъ и жилъ въ уединеніи, предаваясь своей мизантропіи, надъ которою жестоко подтрунивали его беззаботные и легкомысленные друзья.

"Съ самаго дна свадьбы я постоянно одолѣвала мужа, чтобъ онъ показалъ его мнѣ это было не легко. Франкёйль былъ у него много разъ, и не былъ принимаемъ. Наконецъ онъ засталъ его бросающаго изъ окна хлѣбъ воробьямъ. Его печаль была -такъ велика, что онъ сказалъ Франкёйлю, когда воробьи улетѣли: «вотъ овц сыты. Знаете ли, что они станутъ теперь дѣлать? Они взлетятъ на самый верхъ кровли, будутъ бранить меня и говорить, что хлѣбъ мой не стоитъ ни гроша.»

"Передъ тѣмъ, какъ увидѣть Руссо, я только что прочитала, однимъ духомъ, Новую Элоизу, и при послѣднихъ страницахъ выла такъ разстроена, что плакала на взрыдъ. Франкёйль нѣжно подшучивалъ надо мною. Я сама хотѣла шутить, но цѣлый день плакала, съ утра до вечера. Я не могла подумать о смерти Юлія, чтобы снова не зарыдать. Я была больна отъ этого, и подурнѣла.

"Между тѣмъ Франкёйль, съ своей обыкновенной деликатностью и умомъ, отправился за Жанъ-Жакомъ. Не знаю, изъ онъ сдѣлалъ это, но онъ поймалъ и привелъ его, не предупредивъ меня о своемъ намѣренія.

"Жанъ-Жакъ уступалъ очень неохотно, не спросивши оба мнѣ и моихъ лѣтахъ, думая, что нужно только удовлетворять женское любопытство, и рѣшаясь на это, какъ я думаю, почти противъ воли.

«Не зная ничего я не торопилась оканчивать свой туалетъ и сидѣла съ своей пріятельницей, госпожей Энарбе де-Люссакъ, женщиной самой любезной въ свѣтѣ я красивой, хотъ она и была немного коса и изуродована. Она смѣялась надо мой, потому, что тогда мнѣ пришла фантазія заниматься остеологіей, и шутя, вскрикивала какъ бы отъ ужаса, когда выдвинувъ ящикъ, гдѣ были ленты, она зацѣпила за большую» отвратительную руку скелета,

"Франкёйль два или три раза спрашивалъ, готова-ли я. Онъ былъ въ духѣ, какъ говорилъ маркизъ (я называла такъ госпожу Люссанъ, которая звала меня милымъ барономъ). Я этого не видѣла въ своемъ мужѣ, я старалась оправиться, не сомнѣваясь, что въ моемъ салонѣ былъ этотъ поэтическій медвѣдь. Онъ вошелъ съ угрюмымъ и простоватымъ видомъ, сѣлъ въ углу я казалась ждалъ только обѣда, чтобы поскорѣе отдѣлаться.

"Наконецъ я вошла съ красными и опухшими глазами, и увидѣла маленькаго толстаго человѣка, довольно плохо одѣтаго и нахмуреннаго, который неловко всталъ и пробормоталъ какія-то невнятныя слова. Я смотрю и угадываю; я вскрикнула, хотѣла говорить и залилась слезами. Жанъ-Жакъ, озадаченный такимъ пріемомъ, хочетъ отвѣчать и самъ заливается слезами; Франкёйль хочетъ шуткой привести васъ въ себя, и — заливается слезами. Мы не могли ничего сказать другъ другу. Руссо сжалъ мнѣ руку и не сказалъ ни слова.

«Попробовали обѣдать, чтобы положить конецъ рыданіямъ. Я не могла ни до чего дотронуться. Франкёйль не могъ поддержать разговора, и Руссо ушелъ тихонько послѣ обѣда, не сказавъ ни слова, быть можетъ недовольный новымъ облаченіемъ его притязанія представлять изъ себя человѣка, который больше всѣхъ испытываетъ преслѣдованія, ненависть и клевету.»

Надѣюсь, что моимъ читателямъ не совсѣмъ не понравится анекдотъ и тонъ, въ которомъ онъ передается. Для особы воспитанной въ Сенъ-Сирѣ, гдѣ не учило орѳографіи, это разсказано недурно. Правда и то, что въ Сенъ-Сирѣ вмѣсто грамматики заставляло учить наизусть Расина играть его лучшія пьесы. Я очень жалѣю, что бабушка не оставила мнѣ больше своихъ личныхъ воспоминаній, написанныхъ ею самой. Все ограничивается нѣсколькими листками. Всю жизнь свою она провела въ писаніи писемъ, которыя право стоятъ писемъ г-жи Севинье, и въ переписываніи множества мѣстъ изъ любимыхъ книгъ ея, это доставляло пищу ея уму.

Продолжаю свой разсказъ.

Ровно черезъ девять мѣсяцовъ послѣ свадьбы, у нея родился сынъ, единственное дитя ея, которому дали имя Морица,^[11] въ память маршала де-Сакса. Само собою разумѣется, что она хотѣла кормить его сама; это было еще немного-эксцентрично въ то время, но она принадлежала къ числу тѣхъ, которые съ благоговѣніемъ читали Эмиля и хотѣли подавать хорошій примѣръ. Притомъ, материнское чувство было въ ней чрезвычайно развито и обратилось даже въ страсть, замѣнившую для нея всѣ другія.

Но природа помѣшала ея усердію. У ней не было молока, и въ продолженіи нѣсколькихъ дней, въ которые несмотря на всѣ страданія она хотѣла заставить ребенка кормиться, она могла кормить его только своей кровью. Надобно было отказаться, и это было для нея величайшимъ горемъ, и какъ будто худымъ предзнаменованіемъ.

Дюпенъ, главный сборщикъ податей въ герцогствѣ д’Альбре, проводилъ часть годѣ въ Шатору, вмѣстѣ съ женою и сыномъ. Они жили въ старинномъ замкѣ, который служитъ теперь конторой префектуры и своей живописной массой господствуетъ надъ теченіемъ Эндры и обширными лугами, которые она орошаетъ. Дюпенъ, по смерти отца уже переставшій называться Франкёйлемъ, завелъ въ Шатору суконныя фабрики и своею дѣятельностью и щедростью распространилъ въ этомъ краю много денегъ. Онъ былъ расточителенъ, любилъ удовольствія и жилъ по княжески. У него была на жалованьѣ толпа музыкантовъ, поваровъ, паразитовъ, лакеевъ, собакъ и лошадей; онъ сыпалъ полными горстями для удовольствій или изъ благотворительности, желая чтобы и самъ онъ и другіе были счастливы вмѣстѣ съ нимъ. Нынѣшніе чиновники и промышленники живутъ не такъ. Они не теряютъ денегъ на пустыя удовольствія, любовь къ искусствамъ и на неблагоразумную щедрость устарѣлаго аристократическаго чувства. Они держатся благоразумныхъ правилъ своего времени, какъ дѣдъ мой шелъ по гладкой дорогѣ своего. Но пусть не хвалится наше время передъ другимъ; люди не знаютъ еще, что дѣлаютъ и что имъ нужно дѣлать.

Дѣдъ мой умеръ черезъ десять лѣтъ послѣ женитьбы, оставивъ въ большемъ безпорядкѣ свои счеты съ государствомъ и личныя дѣла. Благоразуміе и дѣятельность, съ которыя и бабушка моя принялась за дѣло, показываютъ хорошую голову. Она быстро свела всѣ счеты и расплатившись съ государствомъ и частными людьми, увидѣла себя разоренною, то есть съ 75,000 ливровъ дохода.

Вскорѣ затѣмъ революція должна была много сократить ея доходы, и она приняла этотъ новый ударъ судьбы не такъ легко; при первомъ она повела себя очень храбро, и хотя я не понимаю, какимъ образомъ при 75,000 дохода можно не быть чрезвычайно богатымъ, но все понимается относительно, и она приняла эту бѣдность мужественно и философски. Здѣсь она повиновалась принципу чести и достоинства, который былъ совершенно въ ея характерѣ, тогда какъ конфискаціи, произведенныя во время революціи, она всегда считала воровствомъ и грабежемъ.

Оставивъ Шатору, она занимала въ улицѣ du Roi de Sicile маленькую квартирку, гдѣ, судя во количеству и размѣрамъ мебели, которою убранъ теперь мой домъ, — ей было чѣмъ извернуться. Она выбрала въ наставники своего сына одного молодаго человѣка, котораго я знала уже старикомъ, и который былъ и моимъ учителемъ. Эта серьёзная и вмѣстѣ забавная личность играла значительную роль въ нашей семейной жизни и въ моихъ воспоминаніяхъ, и я должна особенно поговорить о ней.

Его звали Франсуа Дешартръ; онъ носилъ маленькіе воротнички въ качествѣ профессора въ коллегіи кардинала Лемуаеа, и потому вступилъ въ домъ моей бабушки въ костюмѣ и съ именемъ аббата. Но въ революцію, которая скоро стала привязываться ко всякимъ титуламъ, аббатъ Дешартръ благоразумно сдѣлался гражданиномъ Дешартромъ. При имперіи онъ былъ г. Дешартръ, меръ деревни Ноганъ; при реставраціи онъ охотно принялъ бы свой прежній титулъ аббата, потому что не измѣнилъ любви своей къ формамъ прошедшаго. Впрочемъ онъ не могъ избавиться отъ прозвища, которымъ я надѣлила его за многосторонность и важный видъ; съ тѣхъ поръ его звали не паче какъ великимъ человѣкомъ.

Онъ былъ красивый молодой человѣкъ, даже и тогда, когда моя бабушка приняла его къ себѣ: щеголеватый, гладко выбритый, съ живымъ взглядомъ и выдавшимися икрами. Наконецъ онъ прекрасно держалъ себя какъ гувернеръ. Но я увѣрена, что даже въ лучшее его время никто не могъ смотрѣть на него безъ смѣха; такъ ясно написано было слово педантъ на всѣхъ чертахъ лица и всѣхъ движеніяхъ его особы.

Для полноты ему было бы нужно быть невѣждой, обжорой и трусомъ. Напротивъ онъ былъ очень ученъ, воздерженъ и безразсудно смѣлъ. Со всѣми великими качествами души онъ соединялъ несносный характеръ и самодовольство, доходившее до глупости. Понятія его были чрезвычайно самостоятельны, манеры грубы и слова высокомѣрны. Но сколько преданности, усердія, благородства и чувствительности! Бѣдный великій человp3;къ! сколько преслѣдованій простила я тебѣ! И ты, въ другой жизни, прости мнѣ тѣ шутки, которыя устроивала я надъ тобой, всѣ тѣ ужасныя проказы, которыми я мстила за твой тяжелый деспотизмъ; немногому научилъ ты меня, но за одно я очень обязана и благодарна тебѣ: за умѣнье — несмотря на сю пылкость моей врожденной независимости — выносить самые несносные характеры и самыя сумасбродныя идеи.

Поручая ему воспитаніе сына, бабушка моя не предчувствовала вовсе, что пріобрѣтала въ немъ тирана, спасителя и друга всей своей жизни.

На досугѣ Дешартръ продолжалъ заниматься физикой, химіей, медициной я хирургіей. Онъ былъ очень привязанъ къ Дезо, и подъ руководствомъ этого замѣчательнаго человѣка сдѣлался искуснымъ практикомъ въ хирургическихъ операціяхъ. Позднѣе, когда онъ былъ Фермеромъ моей бабушки и перомъ деревни, званія его принесли большую пользу этому краю, тѣмъ болѣе, что онъ занимался своимъ искусствомъ совершенно безкорыстно. Ни темная и бурная ночь, ни жаръ, ни холодъ, ни недосугъ не мѣшали ему отправляться съ пособіемъ въ какую нибудь хижину, иногда очень далеко. Его усердіе и безкорыстіе были истинно удивительны. Но такъ какъ нужно было, чтобы все, даже высокое было въ немъ смѣшно, онъ простиралъ свое прямодушіе до того, что билъ своихъ больныхъ, когда они вылечившись приносили ему вознагражденіе за труды. Точно также онъ не понималъ и подарковъ и я разъ десять видѣла, какъ онъ сталкивалъ съ лѣстницы бѣдняковъ и пускалъ въ нихъ утками, индюками и зайцами, которыхъ тѣ приносили своему избавителю. И честные люди, униженные и оскорбленные, уходили говоря: онъ золъ, этотъ славный человѣкъ! иные прибавляли съ сердцемъ: вотъ бы кого я убилъ, если бы онъ не спасъ мнѣ жизни! А Дешартръ кричалъ съ верху лѣстницы свомимъ громкимъ голосомъ: «Какъ негодяй, невѣжа, дуралей, бездѣльникъ! Я оказалъ тебѣ услугу, а ты хочешь мнѣ платить! Ты не хочешь быть благодарнымъ! Ты хочешь расквитаться со мной! Если ты еще теперь не уйдешь, я безъ пощады поколочу тебя и снова положу недѣли на двѣ въ постелю. Тогда присылай за мной!»

Бѣднаго великаго человѣка, несмотря за его благодѣянія, столько же ненавидѣли сколько уважали; его вспыльчивость была иногда причиною плохихъ случаевъ, которыми ему нечего было хвалиться. Беррійскій поселянинъ терпѣливъ, но только до извѣстной минуты, когда не худо остерегаться его.

Но я забѣгаю впередъ въ разсказѣ. Пусть извинятъ меня въ этомъ! По случаю анатомическихъ занятій аббата Дешартра, я хочу разсказать одинъ анекдотъ, который не отличается розовымъ цвѣтомъ. Это еще анахронизмъ въ нѣсколько лѣтъ; но воспоминанія смутно толпятся въ головѣ моей, даже оставляютъ меня, а я боюсь совсѣмъ забыть то, что отложу де завтра.

Во время террора, онъ хотя и долженъ былъ заботиться о моемъ отцѣ и дѣлахъ бабушки, но кажется страсть заводила его отъ времени до времени въ госпитали и анатомическіе театры. Въ это время совершилось много кровавыхъ драмъ, но любовь къ мукѣ мѣшала ему предаваться философскимъ размышленіямъ надъ головами, которыя гильотина приготовляла для прозекторовъ. Но однажды ему пришлось испытать потрясеніе, которое привело въ безпорядокъ его наблюденія. Нѣсколько человѣческихъ головъ брошено было на столъ лабораторіи, съ такимъ замѣчаніемъ: только-что отрублены. Приготовили ужасный котелъ, въ которомъ надобно было варить эти головы, чтобы обнажить ихъ и потомъ анатомировать. Дешартръ бралъ ихъ и опускалъ въ котелъ одну за другою: «Вотъ голова кюре — сказалъ ученикъ, подавая ему послѣднюю — она выстрижена». Дешартръ осматриваетъ ее и узнаетъ голову одного изъ своихъ друзей, котораго онъ не видѣлъ нѣсколько дней и не зналъ, что онъ попалъ въ тюрьму. Вотъ какъ онъ разсказывалъ мнѣ это страшное приключеніе. «Я не сказалъ ни слова, смотрѣлъ на эту бѣдную голову съ побѣлѣвшими волосами. Она была спокойна и еще хороша. и, казалось, улыбалась мнѣ. Я ожидалъ, когда ученикъ оборотится ко мнѣ спиной, чтобъ поцаловать эту голову. Затѣмъ я бросилъ ее въ котелъ вмѣстѣ съ другими и потомъ взялъ ее для себя. Я берегъ ее нѣсколько времени, наконецъ это стало опасно и я зарылъ ее въ углу сада. Этотъ случай такъ поразилъ меня, что я долго не могъ возвратиться къ своимъ занятіямъ.»

Перейдемъ скорѣе къ болѣе веселымъ разсказамъ.

Отецъ мой плохо слушалъ его уроки. Дешартръ не посмѣлъ бы дурно обходиться съ нимъ, и хотя былъ ревностнымъ приверженцемъ старой методы, то есть розогъ и ферулы, но чрезвычайная любовь моей бабушки къ сыну не допускала такихъ дѣйствительныхъ средствъ. Розги, этотъ могущественный по его мнѣнію рычагъ познаній, онъ старался замѣнить упорствомъ и ревностью. Онъ бралъ вмѣстѣ съ нимъ уроки нѣмецкаго языка, музыки и всего, чему не могъ учить его одинъ, и былъ его репетиторомъ въ отсутствіи учителей. Изъ усердія онъ предался даже изученію фехтовальнаго искусства и занимался съ нимъ между уроками профессора. Отецъ мой, который былъ въ это время лѣнивъ и слабъ здоровьемъ, пробуждался немного изъ своего оцѣпенѣнія въ фехтовальной залѣ; но когда являлся Дешартръ, имѣвшій способность, вещь самую интересную дѣлать скучною, ребенокъ зѣвалъ и засыпалъ стоя. Господинъ аббатъ, сказалъ онъ однажды наивно и безъ всякаго злаго умысла, будетъ ли это больше занимать меня, когда я стану сражаться на самомъ дѣлѣ?

— Не думаю, мой другъ, отвѣчалъ Дешартръ; но онъ ошибался. Въ моемъ отцѣ рано явилась охота къ войнѣ и даже страсть къ сраженіямъ. Никогда онъ не чувствовалъ себя столько въ духѣ, столько спокойнымъ и такъ нѣжно настроеннымъ какъ на полѣ битвы.

Но этотъ будущій рубака былъ слабымъ и страшно избалованнымъ ребенкомъ. Его воспитывали, буквально, въ хлопкахъ и дозволили ему дойдти до такой степени изнѣженности, что онъ звонилъ слугу, чтобъ подали ему перо или карандашъ. Но общій порывъ Франціи, устремившій ее къ границамъ, захватилъ его одного изъ первыхъ, и произвелъ его чудное преобразованіе.

Когда начала бушевать революція, бабушка моя, какъ и образованные аристократы того, времени, безъ страха смотрѣла на ея приближеніе, потому что не сочувствовала злоупотребленіямъ прошедшаго…. Въ бумагахъ ея я нашла много разныхъ куплетовъ, мадригаловъ и сатиръ, имѣвшихъ отношеніе ко времени. Болѣе скромныя писаны ея рукою; въ числѣ ихъ были очень смѣлыя и очень странныя. Но не надобно думать, чтобы онѣ принадлежали народу. Напротивъ, изъ салоновъ онѣ переходили за улицу. Я сожгла самыя неприличныя изъ нихъ, которыхъ у меня недоставало духу прочесть до конца; онѣ писаны были рукою аббатовъ, которыхъ я звала еще въ дѣтствѣ, и сочинены маркизами извѣстныхъ фамилій, что уничтожило во мнѣ сомнѣнія о глубокой ненависти и сумазбродномъ негодованіи тогдашнихъ аристократовъ….

Наконецъ, теперь я жалѣю о припадкѣ излишней суровости, заставившей меня, въ двадцать лѣтъ, сжечь большую часть этихъ рукописей. Принадлежа такой чистой и благородной женщинѣ, какая была мои бабушка, онѣ кололи мнѣ глаза; я должна бы сказать себѣ, что это историческіе матеріалы, которые могли бы имѣть серьёзное значеніе. Многіе могли быть единственными, или по крайней мѣрѣ очень рѣдкими. Тѣ, которые уцѣлѣли, извѣстны и приводимы были во многихъ сочиненіяхъ.

Бабушка моя, кажется, очень уважала Неккера и потомъ Мирабо. Но я теряю слѣдъ ея политическихъ мнѣній въ то время, когда революція стала для нея тяжелымъ фактомъ и личною опасностью.

Между всѣми лицами того же класса она, быть можетъ, меньше всѣхъ ожидала ударовъ отъ этой великой катастрофы; и въ самомъ дѣлѣ, что могла указать ей совѣсть такого, почему бы она должна была подвергнуться соціальному наказанію? Она раздѣляла общія мнѣнія….

Но въ этой кровавой эпопеѣ, гдѣ каждая партія присвоиваетъ себѣ честь и заслуги мученичества, надобно согласиться, были мученики и съ той и съ другой стороны. Одни страдали за дѣло прошедшаго, другіе за дѣло будущаго; третьи, наконецъ, поставленные за границѣ этихъ двухъ началъ, страдали не зная сами, что наказывалось въ лицѣ ихъ. Хотя бы и совершилась реакція прошедшаго, они терпѣли бы гоненіе отъ приверженцевъ прошедшаго, какъ терпѣли его отъ людей будущаго.

Въ такомъ странномъ положенія находилась и та благородная и чистосердечная женщина, исторію которой я теперь пересказываю. Она и не думала объ эмиграціи, продолжала заботиться о воспитаніи сына и вся предалась этому священному долгу.

Она спокойно приняла и значительное сокращеніе доходовъ, произведенное общественнымъ кризисомъ. Изъ остатковъ того, что называло остатками своего прежняго состоянія, она купила почти за 300,600 ливровъ землю Ноганъ, недалеко отъ Шатору; дѣла и привычки жизни привязывали ее къ Берри.

Она очень желала удалиться въ эту мирную провинцію, гдѣ волненія еще мало давали себя чувствовать, когда ее поразило непредвидѣнное событіе.

Она жила тогда въ домѣ одного господина Амонена, въ квартирѣ котораго, какъ у многихъ зажиточныхъ людей того времени, устроено было много потаенныхъ кладовыхъ. Амоненъ предложилъ ей спрятать въ одномъ изъ его тайныхъ ящиковъ довольно много серебра, и драгоцѣнностей, одна часть которыхъ принадлежала ему, другая ей. Кромѣ того, здѣсь же скрыты были г. Вилльероомъ его акты о происхожденіи.

Но эти тайники, искусно устроенные въ стѣнахъ, не могли долго скрываться отъ работниковъ, которые надъ ними трудились и которые были первыми доносчиками. 5 фримера II года (26 ноября 1793), въ силу декрета, запрещавшаго скрывать эти вышедшія изъ обращенія богатства {Вотъ слова этого декрета, цѣль котораго была возстановить довѣріе — страхомъ:

"Статья первая. Всякое золото или серебро, въ монетѣ или не въ монетѣ, алмазы, драгоцѣнности, золотые и серебряные галуны и всякое другое цѣнное имущество и вещи, которыя будутъ найдены зарытыми въ землѣ или спрятанными въ погребахъ, внутри стѣнъ, въ кровлѣ, паркетѣ или мостовой, въ очагѣ или печныхъ трубахъ всякихъ тайныхъ мѣстахъ, будутъ взяты и конфискованы, въ пользу республики.

"Статья вторая. Всякій доносчикъ, который приведетъ къ открытію подобныхъ предметовъ, получитъ двадцатую часть ихъ цѣнности бумажными деньгами.

"Статья шестая. Золото и серебро, столовая посуда, драгоцѣнности и другіе подобныя вещи будутъ отсылаться тотчасъ, вмѣстѣ съ описями въ комитетъ городскихъ инспекторовъ, который безъ отлагательства передастъ монету въ національное казначейство, а серебро на монетный дворъ.

«Статья седьмая. Что касается драгоцѣнностей, мебели и другихъ предметовъ, они будутъ проданы съ аукціона, по стараніямъ того же комитета, который передастъ вырученныя деньги въ національное казначейство и отдастъ отчетъ въ этомъ національному Конвенту (23 брюмера годъ II)».}, въ домѣ Амонена произведенъ былъ обыскъ. Опытный плотникъ пересмотрѣлъ деревянную обшивку и тогда все было открыто: бабушка моя была арестована и заключена въ монастырь des Anglaises, который былъ обращенъ въ смирительный домъ (въ этомъ самомъ монастырѣ она провела большую часть времени своего добровольнаго уединенія, передъ тѣмъ, какъ вступила во второй бракъ). Ея имущество было опечатано и конфискованныя вещи, вмѣстѣ съ комнатами, ввѣрены были надзору гражданина Леблана, капрала. Молодому Морицу (отцу моему) позволили жить въ его отдѣльныхъ комнатахъ, гдѣ помѣщался также и Дешартръ.

Дюпенъ, которому было едва пятнадцать лѣтъ, былъ ошеломленъ этой разлукой. Онъ, воспитанный на Вольтерѣ и Руссо, не ожидалъ ничего подобнаго. Отъ него скрывали важность обстоятельствъ; Дешартръ сдерживалъ свое безпокойство, но онъ зналъ, что г-жа Дюпенъ погибла, если ему неудастся одно предпріятіе, за которое онъ взялся тотчасъ же и которое исполнилъ такъ же счастливо, какъ и мужественно.

Ему извѣстно было, что изъ скрытыхъ предметовъ самые компрометирующіе ускользнули отъ перваго осмотра. Это были бумаги, документы и письма, доказывавшія, что бабушка моя принимала участіе въ добровольной ссудѣ въ пользу эмигрировавшаго тогда графа д’Артуа, будущаго короля Карла X. Какія причины и вліянія побудили ее къ этому, я не знаю; быть можетъ это было начало реакціи революціоннымъ идеямъ, которымъ она слѣдовала до взятія Бастильи. Можетъ быть она увлеклась восторженными совѣтами или тайнымъ чувствомъ родовой гордости…. Я скажу только, что ей никогда не приходила въ голову мысль воспользоваться реставраціей, чтобы требовать у Бурбоновъ своихъ денегъ и вознагражденія за услугу, которая когда привести ее къ гильотинѣ.

Были ли эти бумаги спрятаны въ какомъ нибудь особенномъ мѣстѣ, которое не было открыто, или онѣ ускользнуло отъ перваго обыска коммисаровъ вмѣстѣ съ бумагами Вилльера, Дешартръ зналъ, что о нихъ не было упомянуто въ первомъ допросѣ, и что нужно было скрыть ихъ отъ новаго осмотра, который будетъ сдѣланъ при снятіи печатей.

Это значило рисковать своей свободой и жизнью. Дешартръ не сталъ медлить.

Изъ документовъ, относящихся къ этому обыску, видно, что осмотры происходили преимущественно ночью^[12] и нечаянно: первый процессъ начатъ былъ 5-го, и конченъ 6-го въ два часа утра. Во время этого присутствія коммисары опредѣлили задержать Вилльера, преступленіе котораго очевидно казалось онъ самымъ важнымъ, и ничего не рѣшали касательно г-жи Дюмонъ и Амонена, его соучастники, распорядились только запечатать сундуки, шкафы и ящики съ драгоцѣнностями и серебряной посудой, «чтобы перенести ихъ въ національный конвентъ, а въ ожиданіи этого, оставить подъ просмотромъ и отвѣтственностью гражданина Леблана, капрала, который долженъ представить ихъ цѣлыми и невредимыми по первому востребованію, и который объявилъ, что не умѣетъ подписать своего имени.»

Сначала кажется, не слишкомъ была озабочены этимъ происшествіемъ въ домѣ, или, думали, что опасность миновала; по правдѣ сказать, когда конфискація была сдѣлана и была еще надежда на возвращеніе вещей (потому, что каждая взятая вещь была тщательно отмѣчена и значительная часть ихъ отдана въ цѣлости, какъ можно судить по замѣткамъ рукою Дешартра на поляхъ описи), преступленія утайки со стороны г-жи Дюпенъ не было хорошенько доказано. Она довѣряла или отдала конфискованные предметы Амонену, который заблагоразсудилъ спрятать ихъ: вотъ былъ планъ ея защиты, а тогда еще не думали, что дѣло дойдетъ до такого положенія, въ которомъ невозможна никакая защита. Именно, во второмъ антресолѣ имѣло неблагоразуміе оставить очень опасные документы, о которыхъ я уже говорила.

13 фримера, то есть черезъ семь дней послѣ перваго обыска у Амойена, произведенъ былъ второй, и на этотъ разъ въ комнатахъ моей бабушки, уже задержанной…. Двери ея комнатъ были запечатаны; во въ бумагахъ Франсуа Дюпена и Дешартра не нашли ничего противнаго интересамъ республики.

Итакъ, моя бабушка была арестована, Дешартръ долженъ былъ спасти ее; потому что когда ее уводили aux Anglaises, она успѣла сказать ему, гдѣ скрыты проклятыя бумаги, отъ которыхъ она на позаботилась избавиться. У нея было кромѣ того множество писемъ, обличавшихъ сношенія съ эмигрантами, сношенія конечно невинныя съ ея стороны, но онѣ могли быть поставлены ей въ вину, какъ преступленіе противъ государства и измѣна въ отношеніи республики.

Послѣдній актъ, составленный коммисарами — Богу извѣстно, съ какимъ презрѣніемъ и негодованіемъ въ душѣ смотрѣлъ Дешартръ на акты, написанные такъ дурно по французски, какъ они были написаны — этотъ актъ, каждая ошибка котораго въ правописаніи подирала его по кожѣ, не предполагаетъ существованія небольшаго антресоля, выше перваго, и соединявшагося съ комнатами моей бабушки. Туда всходили потаенною лѣстницей изъ ея уборной.

Двери и окна его были запечатаны, и тамъ-то надобно бььло искать бумагъ. Чтобы войти туда, нужно было слѣдовательно снять три печати: съ двери выходящей на лѣстницу дома, съ двери уборной ведущей на потаенную лѣстницу и съ двери антресоля, наверху ея. Комнатка гражданина-привратника, свирѣпаго республиканца, находилась именно подъ комнатами моей бабушки, а капралъ Лебланъ, неподкупный гражданинъ, смотрѣвшій за печатями втораго этажа, спалъ въ комнатѣ, сосѣдней съ квартирою Амонена, то есть прямо надъ антресолемъ. Тамъ скрывался онъ вооруженный съ головы до ногъ, имѣя приказаніе стрѣлять во всякаго, кто войдетъ въ тѣ или другія комнаты. Гражданинъ Фрокъ, хотя и привратникъ, но спалъ очень легко и кромѣ того располагалъ сонеткой, проведенной ad hoc къ окну капрала, и ему стоило только дернуть за снурокъ, чтобъ разбудить капрала въ случаѣ тревоги.

Такимъ образомъ предпріятіе было безумно дли человѣка, не обладавшаго, въ искусствѣ отпирать двери и входить безъ шума, тѣми высшими знаніями, какія пріобрѣтаютъ господа воры путемъ спеціальнаго и серьёзнаго изученія. Но преданность дѣлаетъ чудеса. Дешартръ вооружился всѣмъ необходимымъ и ждалъ, когда всѣ успокоятся. Было уже два часа утра, когда въ домѣ водворилась тишина. Онъ тихонько встаетъ, одѣвается, наполняетъ своя карманы всѣми инструментами, которые добылъ не безъ опасности, снимаетъ первую почать, потомъ вторую, наконецъ третью. Вотъ онъ въ антресолѣ; ему нужно теперь открыть конторку наборной работы и перебрать двадцать девять картоновъ съ бумагами, — потому что бабушка не сказала ему, гдѣ именно тѣ бумаги, которыя могутъ ее компрометировать.

Онъ не падаетъ духомъ, разбираетъ, откладываетъ, жжетъ. Бьетъ три часа, ничто не шелохнется…. но если! паркетъ въ нижнемъ этажѣ скрипитъ слегка отъ легкихъ шаговъ; быть можетъ это Нерина, любимая собака заключенной; она спитъ возлѣ постели Дешартра и вѣроятно пошла за нимъ. Потому что на ловкій случай онъ оставилъ двери отворенными за собою; ключи были у привратника, а онъ отперъ двери простой отверткой.

Когда со вниманіемъ прислушиваешься къ чему нибудь, сердце замираетъ въ груди, въ ушахъ шумитъ, приходитъ минута, когда неслышно ничего. Бѣдный Дешартръ оцѣпенѣлъ и не двигался; потому что, или кто-то всходитъ по лѣстницѣ антресоли или онъ находится подъ вліяніемъ кошмара; но это не Нерина, слышны человѣческіе шаги. Кто-то подходитъ съ осторожностью; у Дешартра былъ пистолетъ; онъ идетъ прямо къ маленькой лѣстницѣ…. но опускаетъ руку, уже поднятую въ ростъ человѣка; къ нему пришелъ на помощь мой отецъ, Морицъ, любимый его воспитанникъ.

Ребенокъ, отъ котораго онъ напрасно скрывалъ свое намѣреніе, угадалъ и подстерегъ его; теперь онъ пришелъ помогать ему. Дешартръ, испуганный его желаніемъ раздѣлить страшную опасность, хочетъ говорить и отослать его, Морицъ молча останавливаетъ его. Дешартръ понимаетъ, что малѣйшій шумъ, слова, могутъ погубить ихъ обоихъ и видъ ребенка убѣждаетъ. его, что онъ не уступитъ.

Тогда оба, въ совершенномъ молчаніи, принимаются за дѣло. Разборъ бумагъ продолжается и быстро подвигается впередъ; они жгутъ ихъ; но бьетъ четыре часа! Больше часа нужно чтобъ запереть двери и снова приставить печати. Не сдѣлано еще половины, а гражданинъ Лебланъ неизмѣнно поднимается въ пять часовъ.

Медлить было нельзя. Морицъ знаками даетъ понять своему другу, что надобно воротиться сюда въ слѣдующую ночь. А бѣдная маленькая Нерина, которую онъ позаботился запереть въ своей комнатѣ, соскучилась одна и начала выть и лаять. Они снова все затворяютъ, оставляютъ внутреннія печати снятыми и придѣлываютъ только печать главнаго входа, выходящаго на большую лѣстницу. Отецъ мой держитъ свѣчу и подаетъ воскъ. Дешартръ, который запасся слѣпкомъ печати, оканчиваетъ работу съ искусствомъ и проворствомъ человѣка, исполнявшаго столько же щекотливыя, хоть въ другомъ, родѣ, хирургическія операціи. Они возвращаются въ свои комнаты спокойные за себя, но не увѣренные въ успѣхѣ предпріятія; потому что могутъ нечаянно придти днемъ, чтобы снять печати, а внутри все осталось въ безпорядкѣ. Притомъ главные обвинительныя бумаги еще не были найдены и уничтожены.

Къ счастію этотъ страшный день ожиданія прошелъ безъ катастрофы. Отецъ мой отнесъ Нерину къ одному пріятелю, Дешартръ купилъ Морицу мягкія туфля, вымазалъ двери своихъ комнатъ саломъ, привелъ въ порядокъ инструменты и уже не противился героическому рѣшенію своего воспитанника. Разсказывая мнѣ эту исторію двадцать-пять лѣтъ спустя, онъ говорилъ: «я зналъ, что если бы васъ застали, г-жа Дюпенъ никогда бы не простила мнѣ того, что я подвергъ сына ея такой опасности; но имѣлъ ли я право мѣшать доброму сыну жертвовать жизнью для спасенія матери? Это было бы противно началамъ святаго воспитанія, а я прежде всего былъ гувернеръ.»

Въ слѣдующую ночь у нихъ было больше времени. Стражи скоро улеглись спать и имъ можно было начать работу часомъ раньше. Бумаги были собраны и обращены въ пепелъ; этотъ легкій пепелъ собрали они въ шкатулку, заперли ее и унесли, чтобъ на другой день уничтожить ее. Всѣ картоны были пересмотрѣны и очищены; нѣкоторые драгоцѣнные камни и печати съ гербами разбиты; они содрали даже гербы съ переплетовъ книгъ. Наконецъ, когда работа была кончена, печати снова приложены и возстановлены въ совершенствѣ, связки бумагъ остались какъ нетронутыя, двери безъ шума заперты, и два соучастника, исполнивъ благородное дѣло съ такою же тайною и волненіемъ, какими сопровождается преступленіе, воротились въ опредѣленный часъ въ свои комнаты. Тамъ они бросились другъ другу гь объятія и не говоря ни слова, смѣшали слезы радости. Они считали бабушку мою спасенною, но еще долго должны были оставаться подъ вліяніемъ ужаса, потому что заключеніе ея продолжалось и послѣ катастрофы 9 термидора; а революціонные трибуналы съ каждымъ днемъ становились мрачнѣе и ужаснѣе.

16 нивоза, то есть почти черезъ мѣсяцъ, г-жа Дюпенъ была выведена изъ тюрьмы и возвратилось въ свое жилище подъ просмотромъ гражданина Филидора, очень добраго гражданина, который болѣе и болѣе выказывалъ расположенія въ ея пользу. Изъ вопроса, составленнаго подъ его наблюденіемъ и подписаннаго имъ, видно, что печати найдены были въ цѣлости. Гражданинъ привратникъ не вмѣшивался въ это дѣло, потому надобно думать, что никакіе слѣды не выдали тайны.

Скажу здѣсь ни мимоходомъ, потому что мнѣ не хочется забывать этого, что мужественный Дешартръ разсказывалъ эту исторію только по моимъ настояніямъ; притомъ онъ разсказывалъ ее довольно плохо, и я знаю подробности только отъ бабушки. Но кромѣ этого славнаго человѣка, я не знала другаго разсказчика столько плодовитаго, мелочнаго, педантическаго, столько тщеславнаго своей ролью, въ дѣлахъ маловажныхъ, и такого охотника до слушателей. Ему вовсе не казалось страннымъ каждый вечеръ пересказывать цѣлый радъ анекдотовъ и случаевъ своей жизни, съ которыми я была такъ знакома, что поправляла разсказчика, когда онъ ошибался въ одномъ словѣ, но онъ былъ какъ и всѣ люди его характера, незнающіе, въ чемъ заключается ихъ величіе; и когда можно было выставить героическія стороны своего характера, этотъ человѣкъ, доходившій до забавныхъ претензій въ вещахъ ребяческихъ, былъ простодушенъ какъ дитя скроменъ, какъ истинный христіанинъ.

Бабушка освобождена была изъ заключенія только для того, чтобы присутствовать при снятіи печатей и пересмотрѣ ея бумагъ. Само собою разумѣется, что въ нихъ не нашли, ничего противнаго интересамъ республики, хотя пересмотръ продолжался девять часовъ. Это былъ радостный день для нея и для сына, потому что они могли провести его вмѣстѣ. Ихъ взаимная нѣжность очень тронула коммисаровъ, особенно Филидора, который Филидоръ былъ, если не обманываетъ меня память, экс-парикмахеръ, очень хорошій патріотъ и честный человѣкъ. Онъ очень подружился съ моимъ отцомъ и постоянно старался, чтобы дѣло бабушки подверглось обсужденію; онъ надѣялся, что она будетъ оправдана. Во старанія его имѣли успѣхъ только во время реакціи.

Вечеромъ 16 нивоза онъ отвелъ свою плѣнницу въ монастырь и она оставалась тамъ до 4 фрюктидора (22 августа 1794). Нѣсколько времени отецъ мой каждый день могъ видѣться на минуту съ своей матерью, въ монастырской пріемной. Онъ ждалъ этой счастливой минуты, на холоду, — я знаю, какъ холодно въ этомъ монастырѣ, гдѣ я провела три года своей жизни, когда я воспитывалась въ немъ. Часто онъ ждалъ нѣсколько часовъ, потому что часовые, особенно сначала, мѣнялись каждый день по капризу смотрителей, и можетъ быть по желанію революціоннаго правительства, которое опасалось слишкомъ частыхъ и легкихъ сношеній заключенныхъ съ ихъ родственниками. Въ другое время маленькій и слабый ребенокъ непремѣнно получилъ бы флюсъ, но живыя душевныя движенія даютъ намъ другое здоровье, другую организацію. Онъ не получилъ даже ревматизма и отвыкъ отъ вѣчныхъ своихъ жалобъ на малѣйшее страданіе или непріятность, съ которыми прежде постоянно обращался къ матери. Онъ вдругъ сталъ тѣмъ, чѣмъ долженъ былъ быть, и избалованный ребенокъ изчезъ навсегда. Когда бѣдная мать подходила къ рѣшеткѣ, испуганная его долгамъ ожиданьемъ, и почти заливаясь слезами, брала его холодныя руки и упрашивала не приходить болѣе, чтобъ не подвергать себя этимъ страданіямъ, ему стыдно было изнѣженности, въ которой онъ позволялъ лелѣять себя: онъ укорялъ себя за то, что допустилъ такое развитіе заботливости, и зная наконецъ по собственному опыту, что значитъ бояться и страдать за того, кого любишь, онъ увѣрялъ мать, что не чувствовалъ холода, и — усиліями воли доходилъ до того, что не чувствовалъ его въ самомъ дѣлѣ.

Занятія его были, прерваны; нельзя уже было думать объ учителяхъ музыки, танцевъ и фехтованья. У добраго Дешартра, который любилъ учить, столько же недоставало духу давать уроки, сколько у его ученика брать ихъ; но это воспитаніе стоило другаго и время, развивавшее совѣсть и сердце человѣка, для ребенка не было потеряно.

ГЛАВА IV.

Софія-Викторія-Антуанетта Делабордъ. — Г-жа Клокаръ и дочери ея въ ратушѣ. — Монастырь des Anglaises. — Объ юности. — Внѣ оффиціальной, есть внутренняя исторія народовъ. — Собраніе писемъ изъ временъ террора.

Я прерву на минуту исторію моей фамиліи съ отцовской стороны, чтобы ввести новое лицо, которое по странному сближенію было въ той-же тюрьмѣ въ тоже время.

Я уже говорила объ Антуанѣ Делабордѣ; бросивъ содержаніе бильярда, мой дѣдъ съ матерней стороны сталъ птичникомъ. Я не сказала о немъ больше потому только, что не знака ничего больше. Мать моя не говорила о своихъ родителяхъ, которыхъ мало помнила и которыхъ лишилась еще ребенкомъ. Кто былъ дѣдъ ея по отцу? Она незнала, какъ и я не знаю. Кто была ея бабушка? Тоже. Вотъ гдѣ плебейскія генеалогіи не могутъ бороться съ генеалогіями богачей и сильныхъ міра сего….

Моя мать и тетка говорили мнѣ о своей бабушкѣ во матери: она воспитала ихъ, была добра и благочестива. Я недумаю, чтобы революція разорила ихъ. Имъ нечего было терять, но онѣ терпѣли какъ и всѣ отъ рѣдкости и дороговизны хлѣба. Эта бабушка, Богъ знаетъ почему, была роялистка и воспитала своихъ внучекъ во враждѣ къ революціи. Разумѣется онѣ не понимали въ этомъ ни капли, но въ одно прекрасное утро, старшая изъ нихъ, которой было лѣтъ пятнадцать или шестнадцать, и которую зрали Софія-Викторія (и даже Антуанетта), была взята, одѣта вся въ бѣлое, напудрена, убрана розами и приведена въ hôtel de ville. Она не знала, что это значитъ: но плебейскіе нотабли этого квартала, только что вернувшіеся изъ Бастильи и Версали, сказали ей: «Молодая гражданка, ты лучше всѣхъ въ округѣ; вотъ гражданинъ Колло-д'-Эрбуа, актеръ французскаго театра, который выучитъ тебя говорить привѣтствіе въ стихахъ съ приличными жестами; вотъ вѣнокъ изъ цвѣтовъ; мы приведемъ тебя въ ратушу, ты отдашь эти. цвѣты и скажешь прикѣгcraie гражданамъ Бальи и Лафайету, и этимъ окажешь услугу отечеству.»

Викторіи весело было исполнять свою роль среди другихъ хорошенькихъ дѣвушекъ, которыя однако были вѣроятно не такъ граціозны, потому, что онѣ не говорили никакихъ привѣтствій и не подавали цвѣтовъ, ихъ прибавили только для эффекта.

Бабушка Клокаръ отправилась за ней вмѣстѣ съ ея младшей сестрой Люціей, и обѣ веселыя и гордыя, вмѣшавшись въ огромную толпу, успѣла прой икнуть въ ратушу и видѣли, какъ перлъ округа декламировалъ свои стихи и подалъ вѣнокъ. Лафайетъ былъ растроганъ и взявъ вѣнокъ, отечески положилъ его наголову Викторіи и сказалъ:

— Милое дитя, эти цвѣты больше идутъ къ вашему лицу, нежели къ моему.

Ему апплодировали, потомъ занялись банкетомъ, давнымъ ему и Бальи. Около столовъ началась танцы, и хорошенькія представительницы дистриктовъ были увлечены; толпа становилась все тѣснѣе и шумнѣе, и Клокаръ съ маленькой Люціей потеряла изъ виду торжествующую Викторію и не надѣясь опять увидѣть ее и боясь быть задавленными, вышли на площадь; но толпа оттѣсняла ихъ. Крики энтузіазма была для нихъ страшны, а г-жа Клокаръ не отличалась храбростью; она подумала, что Парижъ рушатся на нее, и бросалась бѣжать съ Люціей; она плакала и кричала, что Викторію задавятъ или убьютъ въ этой гигантской хороводной пляскѣ.

Только къ вечеру Викторія воротилась въ свое убогое жилище, въ сопровожденіи толпы патріотовъ обоего пола, которые такъ хорошо берегли и охраняли ее, что бѣлое платье ея вовсе ее было измято.

Къ какому политическому событію привязывается этотъ праздникъ въ ратушѣ? Не знаю. Ни мать, ни тетка не могли ничего сказать объ этомъ; играя въ немъ роль, онѣ вѣроятно и тогда не знали этого. Кажется, впрочемъ, что это было тогда, какъ Лафайетъ объявилъ, что король воротится въ свой добрый городъ Парижъ.

Но такія свѣтлыя впечатлѣнія скоро смѣнились другими.

Онѣ были тогда такъ бѣдны, что Люція трудилась съ иглой въ рукахъ, а Викторія занимала нѣмыя роли на одномъ маленькомъ театрѣ. Тетка моя впослѣдствіи отвергала это послѣднее обстоятельство, и такъ какъ она была чрезвычайно прямодушна, и, конечно, отвергала его искренно. Быть можетъ, она сама не знала этого; онѣ были унесены этой бурей, какъ два бѣдные листочка, которые вертятся сами не зная гдѣ, а въ этомъ безпорядкѣ несчастій, ужасовъ и непонятныхъ волненій, иногда до того сильныхъ, что въ извѣстныя эпохи они совершенно отнимали память у моей матери, очень могло случиться, что двѣ сестры на нѣсколько времени теряли другъ друга изъ виду. Быть можетъ, что впослѣдствіи опасаясь упрековъ набожной бабушки и страха благоразумной и трудолюбивой Люціи, Викторія не рѣшалась признаться, до какихъ крайностей довели ее бѣдность и легкомысліе ея возраста. Но фактъ вѣренъ, потому что мнѣ открыла его Викторія, моя мать, въ такихъ обстоятельствахъ, которыхъ я никогда не забуду: я разскажу это въ своемъ мѣстѣ, а теперь прошу читателя не дѣлать до моего разсказа никакихъ заключеній.

Не знаю гдѣ-то моей матери случилось пѣть возмутительную пѣсню противъ республики. На другой день у нея произведенъ былъ обыскъ; нашли списокъ этой пѣсни, который далъ ей какой-то Борель. Пѣсня въ самомъ дѣлѣ была возмутительна, но она пропѣла изъ нея только одинъ куплетъ, въ которомъ не было ничего особеннаго. Ее задержали вмѣстѣ съ сестрой и посадили сперва въ одну тюрьму, потомъ перевели въ другую, наконецъ aux Anglais, гдѣ она была вѣроятно въ одно время съ моей бабушкой.

Такимъ образомъ двѣ простыя дѣвушки были заключены тамъ наравнѣ съ самыми знатными дамами. Тамъ же была мадмоазель Конта, я настоятельница монастыря, г-жа Каннингъ чрезвычайно подружилась съ ней. Эта знаменитая актриса прониклась тихимъ и восторженнымъ благочестіемъ. Встрѣчая г-жу Каннингъ, она становилась на колѣни и просила ея благословенія. Добрая монахиня, женщина умная и разсудительная, утѣшила ее и придавала ей твердости передъ ужасами смерти, уводила ее въ свою келью и увѣщевала не пугая; она видѣла въ ней душу прекрасную и добрую, въ которой ничто ее не оскорбляло. Она сама разсказывала все это моей бабушкѣ, когда я была въ монастырѣ и когда онѣ въ пріемной перебирали свои воспоминанія объ этой странной эпохѣ.

Нѣтъ ничего удивительнаго, что Марія-Аврора де-Саксъ и Викторія Делабордъ не знали или не замѣтили другъ друга въ такомъ большомъ числѣ заключенныхъ, которыя постоянно мѣнялись отъѣздомъ^[13] однихъ и арестованіемъ другихъ. Ихъ взаимныя воспоминанія ничего не говорятъ объ этомъ. Но я позволю себѣ взглянуть на это съ романической точки зрѣнія. Я предполагаю, что Морицъ прогуливался въ монастырѣ, дрожа отъ холоду въ ожиданіи свиданья съ матерью; предполагаю также, что Викторія, которой было уже девятнадцать лѣтъ, ходила по монастырю и замѣтила милаго ребенка; узнавъ, что это внукъ маршала де-Сакса, она сказала, можетъ быть: «онъ прекрасный мальчикъ, а маршала де-Сакса я не знаю». Морицу могли сказать: «видишь ли эту бѣдную хорошенькую дѣвушку, которая никогда не слыхала о твоемъ дѣдѣ, отецъ которой торговалъ птицами; это твоя будущая жена….» не знаю, что бы отвѣтилъ онъ, но это начало романа.

Но можно и не вѣрить этому. Могло быть, что они и не встрѣчались въ монастырѣ, но могло быть также, что они и видѣли и говорили другъ съ другомъ, хоть разъ. Дѣвушка не обратила на мальчика большаго вниманія; молодой человѣкъ, занятый своимъ личнымъ горемъ, можетъ быть видѣлъ ее, но тотчасъ же забылъ. Они не вспоминали объ этой встрѣчѣ, когда познакомились въ Италіи, во время другой бури, нѣсколько лѣтъ спустя.

Здѣсь существованіе моей матери исчезаетъ отъ меня, какъ исчезло изъ ея собственной памяти. Она знала только, что вышла изъ тюрьмы такъ же, какъ вошла въ нее, то есть не понимая — затѣмъ и почему. Бабушка Клокаръ не слыша ничего о своихъ внучкахъ, считала ихъ умершими. Она сильно постарѣла, когда сестры воротились къ ней; вмѣсто того, чтобы броситься въ ихъ объятія, она испугалась и приняла ихъ за привидѣнія.

Я стану продолжать ихъ исторію, когда это будетъ возможно. Возвращаюсь къ исторіи отца, которую, благодаря письмамъ, рѣдко теряю изъ виду.

Короткія свиданія матери и сына скоро прекратились. Революціонное правительство приняло мѣры строгости противъ близкихъ родственниковъ заключенныхъ, выслало ихъ изъ Парижа и запретило вступать въ городъ до новаго распоряженія. Отецъ мой поселился съ Дешартромъ въ Пасси, гдѣ и провелъ нѣсколько мѣсяцевъ.

Эта вторая разлука была еще безотраднѣе. Она была полнѣе и уничтожила остатки надежды. Сердце бабушки разрывалось отъ горя, но она съумѣла скрыть это отъ сына, когда прощаясь съ нимъ считала свое прощаніе послѣднимъ.

Его предчувствія были не такъ мрачны, но онъ былъ подавленъ горестью. Бѣдный ребенокъ никогда не разставался съ матерью, никогда не зналъ а не предвидѣлъ огорченій. Онъ былъ хорошъ какъ цвѣтокъ, тихъ и невиненъ какъ молодая дѣвушка. Ему было шестнадцать лѣтъ; здоровье его было еще слабо, душа благородна. Въ такомъ возрастѣ, мальчикъ воспитанный матерью есть какое-то особенное существо въ твореніи. Онъ не принадлежитъ, такъ сказать, ни къ какому полу; его мысли чисты какъ у ангела; у него нѣтъ ребяческаго кокетства, безпокойнаго любопытства, недовѣрчиваго себялюбія, что часто тревожитъ развитіе женщины. Дочь не любитъ, да и не можетъ любить матери такъ, какъ онъ. Наслаждаясь счастьемъ быть любиму безъ раздѣла и почти обожаемый, онъ считаетъ мать предметомъ чуть не поклоненія. Это любовь безъ бурь и ошибокъ, въ какія потомъ увлечетъ его страсть къ другой женщинѣ. Вотъ любовь идеальная, и она продолжается только могъ въ жизни человѣка. Сегодня онъ не отдаетъ себѣ отчета въ ней и живетъ къ отупѣніи пріятнаго инстинкта; завтра, это любовь, смущенная или развлеченная другими страстями, или, быть можетъ, борьба съ привлекающимъ вліяніемъ любовницы.

Его очарованнымъ глазамъ откроется тогда міръ новыхъ волненій; но если онъ можетъ пылко и благородно любить этотъ новый идолъ, то потому, что уже въ чувствахъ его къ матери выказывалось святое начало истинной любви.

Я думаю, что поэты и романисты мало знали предметъ наблюденія и источникъ поэзіи, который заключенъ въ этомъ быстромъ и единственномъ мгновеніи человѣческой жизни. Правда и то, что въ нашей печальной дѣйствительности истинный юноша не существуетъ; обыкновенно это существо, воспитанное какимъ-то исключительнымъ образомъ. Онъ представляется намъ, какъ ученикъ коллегіи, нечосаный, довольно невѣжливый, преданный какому нибудь грубому пороку, который уже разрушилъ въ немъ святость перваго идеала. Или, если бѣдный ребенокъ спасся какимъ нибудь чудомъ отъ язвы школъ, ему невозможно сохранить чистоту воображенія и святое невѣдѣніе своего возраста. Онъ питаетъ, кромѣ того, скрытную ненависть противъ товарищей, которые хотѣли сбить его съ пути, и противъ тюремщиковъ, которые его притѣсняютъ. Онъ не хорошъ собой, хотя природа создала его красивымъ; онъ носитъ дурное платье, застѣнчивъ и не можетъ смотрѣть въ глаза вамъ. Онъ читаетъ тихонько дурныя книги, во его пугаетъ видъ женщины…. Ему нужны годы, чтобъ избавиться отъ плодовъ такого воспитанія, чтобы научиться родному языку, забывая латынь, которую знаетъ плохо, и греческій языкъ, котораго совсѣмъ не знаетъ, — чтобъ образовать свой вкусъ, имѣть правильныя понятія объ исторіи, чтобы потерять эту печать безобразія, наложенную на него печальнымъ дѣтствомъ и рабскимъ загрубѣніемъ, поднять голову и свободно смотрѣть на всѣхъ. Только тогда онъ будетъ любить свою мать, но страсти уже овладѣваютъ имъ, и онъ никогда не узнаетъ этой ангельской любви, о которой я говорила сейчасъ, и которая служитъ какъ бы отдыхомъ для человѣческой души, на очаровательномъ оазисѣ между дѣтствомъ и юношествомъ… Но здѣсь нельзя дѣлать выводовъ изъ частныхъ случаевъ. Воспитаніе моего отца не могло бы служить типомъ. Оно было и прекрасно и въ тоже время очень недостаточно. Прерванное два раза, одинъ разъ — болѣзнью, другой — революціоннымъ терроризмомъ, и тѣмъ невѣрнымъ и безпокойнымъ существованіемъ, которое было его слѣдствіемъ, оно не было никогда хорошенько докончено. При всемъ томъ, оно развило человѣка необычайно прямодушнаго, храбраго и добраго. Жизнь этого человѣка была романомъ войны и любви, который кончился для него, въ тридцать лѣтъ, непредвидѣнной катастрофой. По этой преждевременной смерти, люди, знавшіе его, всегда представляютъ его молодымъ человѣкомъ, а молодой человѣкъ, одаренный чувствами героя, вся жизнь котораго совпадаетъ съ геройскимъ періодомъ исторіи, не можетъ быть личностію, лишенною прелести и интереса. Какой прекрасный сюжетъ романа для меня эта жизнь, еслибъ главными лицами его небыли мои отецъ, мать и бабушка! Но, какъ бы то ни было, сколько ни придаю я серьёзнаго значенія нѣкоторымъ романамъ, писаннымъ съ глубокимъ чувствомъ и любовью, въ романъ не должно вставлять ни лицъ, которыхъ любишь, ни лицъ, которыхъ ненавидишь. Я еще буду говорить объ этомъ и надѣюсь откровенно отвѣчать тѣмъ, кто обвинялъ меня, что я хотѣла изобразить ихъ въ своихъ книгахъ. Скажу только теперь, я не рѣшилась бы изъ жизни отца дѣлать сюжетъ для вымысла; читатель увидитъ, почему.

Притомъ я не думаю, чтобы эта жизнь стала интереснѣе съ украшеніями литературной формы. Разсказанная, какъ есть, она имѣетъ больше значенія и выражаетъ самыми простыми фактами нравственную исторію, общества, которое было ея средой.

Всѣмъ этимъ предисловіемъ я хочу только объяснить, почему привожу здѣсь цѣлый рядъ писемъ, которыя лишены, по видимому, историческаго колорита, по въ сущности очень богаты имъ. Все содѣйствуетъ исторіи, все есть исторія, даже романы, совсѣмъ кажется непривязанные къ политическимъ обстоятельствамъ, которыя ихъ порождаютъ. Потому нѣтъ сомнѣнія, что существенныя подробности каждаго человѣческаго существованія доставляютъ черты для общей картины собирательной жизни. Кто изъ насъ, находя рукописный отрывокъ временъ давнопрошедшихъ, хоть бы это была сухая дѣловая бумага или неважное письмо, кто изъ насъ не разбиралъ, перечитывалъ, объяснялъ его, чтобъ извлечь изъ него что нибудь для раскрытія нравовъ и обычаевъ нашихъ дѣдовъ! У каждаго вѣка, у каждой минуты есть свои наперы, свое выраженіе и чувство, свой вкусъ и предубѣжденія. Исторія законодательства составляется по документамъ, исторія нравовъ по стариннымъ письмамъ.

Сынъ мой написалъ для забавы, и разумѣется не для печати, шуточный романъ, съ такими же сціентифыческими комментаріями. Въ самомъ разгарѣ интриги, одно изъ дѣйствующихъ лицъ пишетъ другому: «о небо! пошли мнѣ двадцать-семь аршинъ зеленаго бархату». Этотъ зеленый бархатъ долго забавлялъ насъ, но авторъ увѣряетъ, что это обращеніе имѣетъ глубокій таинственный смыслъ. Наши просьбы не лучше; но возьмемъ этотъ примѣръ: положимъ, что такое письмо писано было во времена Людовика XIV, и что оно попало къ намъ въ руки: мы тотчасъ серьёзно заинтересованы этимъ бархатомъ. Зачѣмъ нужны были тогда двадцать-семь аршинъ зеленаго бархату? На платье, для мебели, для занавѣсей? Былъ ли это предметъ большой роскоши или очень обыкновенная вещь? Сколько стоилъ онъ? Гдѣ его дѣлали? Въ какихъ классахъ общества былъ онъ необходимою потребностью? Мы жалѣемъ о неизвѣстности этихъ подробностей, потому что зная ихъ, мы можемъ имѣть понятіе о цѣломъ порядкѣ вещей, положеніи торговли, участи рабочихъ, роскоши нравовъ, разныхъ степеняхъ благосостоянія: такимъ образомъ строится лѣстница, которая касается основанія и вершины экономической задачи; сравнивайте прошедшее съ настоящимъ и вы доходите до любопытныхъ результатовъ въ общественномъ вопросѣ.

Исторія пользуется всѣмъ, и замѣткою купца, и поварской книгой, и счетомъ прачки. Вотъ какимъ образомъ двадцать-семь аршинъ зеленаго бархата могутъ интересовать исторію человѣчества. Это можетъ служить объяснительнымъ замѣчаніемъ къ достопочтенному труду, изъ котораго я взяла примѣръ^[14].

Привожу теперь дословно рядъ писемъ моего отца, писанныхъ, когда ему было шестнадцать лѣтъ, къ матери заключенной въ монастырѣ во время терроризма, предупреждаю читателя, что онъ встрѣтитъ въ нихъ мало разнообразія и драматизма. Письма эти рисуютъ только мрачное положеніе двухъ душъ, растерзанныхъ горемъ; но онѣ обозначены 94 годомъ, и здѣсь ихъ историческая важность. О нравственномъ значеній пусть судятъ, прочитавъ ихъ. Это памятникъ невинности, сыновней любви и того ангельскаго состоянія души, которое характеризуетъ истиннаго юношу^[15].

Безъ числа и мѣсяца.

«Изгнанъ! изгнанъ въ пятнадцать лѣтъ, и за какое преступленіе? Ахъ! еслибъ я предвидѣлъ подобную мѣру съ родными заключенныхъ, я постарался бы, чтобъ и меня заключили вмѣстѣ съ тобой. Разлучиться съ тобой, не видѣть больше тебя! — да, это ссылка! Успокойся, добрая моя мать, если можешь; я не въ силахъ; я такъ плакалъ что чуть вижу теперь. Я былъ ошеломленъ, выходя изъ Парижа; гражданинъ Дешартръ держалъ меня за руку, а то бы я упалъ въ воротахъ Мальо. Не смѣю больше писать тебѣ, боюсь, что письмо не пройдетъ. За что мы такъ несчастны? Я долженъ былъ совершить большое преступленіе, чтобы лишиться тебя, а я не сдѣлалъ ничего! Моя мать, отдайте мнѣ мою мать!»

Здѣсь пропускъ. Эти первыя письма были, безъ сомнѣнія, самыя раздирающія, самыя страстныя. Быть можетъ, въ нихъ были жалобы на революціонное правительство и бабушка изъ опасенія сожгла ихъ,

Пасси, 8 флореаля II года республики (апрѣль 1794).

"Мы вѣрно встрѣтились смотря на Пантеонъ, потому что я долго оставался на возвышеніи^[16]. Боже мой, милая мать, какое печальное утѣшеніе! Еслибъ я поднялся выше на двѣсти туазовъ съ зрительной трубой, то увидѣлъ бы монастырь.

"Нынѣшній вечеръ, послѣ нашего свиданья (на разстояніи цѣлаго льё!), я гулялъ въ Булонскомъ лѣсу и любовался бурей. Не безпокойся объ этомъ; я здоровъ какъ нельзя лучше. Среди завыванія вѣтра и шума черныхъ ручьевъ, я пришелъ въ муниципалитетъ, члены котораго очень любезны. Кто-то сказалъ, что по его мнѣнію васъ отошлютъ еще дальше, одинъ изъ нихъ сталъ утверждать противное, говорилъ любезности и увѣрялъ, что это имъ будетъ очень непріятно. Я бы скорѣе радъ былъ воротиться въ Парижъ съ ругательствами, чѣмъ выслушивать такіе комплименты.

«Прощай, обнимаю тебя отъ всего сердца. Шесть дней ужь я не имѣлъ этого счастья; какъ это долго и ужасно!»

Пасси, 19 флореаля II года (май І794).

"Хотя изгнаніе чрезвычайно огорчаетъ меня, лишая свиданія съ тобою, моя добрая мать, но быть можетъ, принесетъ мнѣ и большую пользу, оставляя въ моемъ времени огромную пустоту, которую я долженъ наполнять трудомъ. Въ Парижѣ я былъ развлеченъ цѣлый день. Нужно было выводить, дѣлать визиты и все мое время пропадало. Теперь я одинъ и мнѣ остается только заниматься, чтобъ не умереть со скуки въ длинные, безвольные дни. Занятія продолжаются съ утра до трехъ часовъ, и такъ какъ у насъ все тихо и мнѣ никто не мѣшаетъ, я отдаюсь изъ больше и серьёзнѣе, чѣмъ было прежде. Приходитъ гражданинъ Дешартръ и отдаетъ мнѣ твое письмо, которое я читаю въ тоже время, какъ ты читаешь мое. Потомъ мы отправляемся гудятъ въ Булонскомъ лѣсу, читаемъ и такъ проводитъ весь день. Я ходилъ сегодня за своимъ видомъ; но мнѣ не выдавали его, потому что моя выписка изъ метрикъ не была засвидѣтельствована. Но завтра я получу его, и тогда не будетъ сомнѣнія въ томъ, что я живу.

«Мы воротились поздно, гражданинъ Дешартръ усталъ и собирается спать. Извини за короткость моего письма по причинѣ его усталости. Цалую тебя.»

24 флореаля.

"Мнѣ нужно было получить письмо отъ тебя, моя добрая мать. Это счастіе показалось мнѣ еще больше, послѣ испытаннаго лишенія. Я надѣюсь, что это будетъ единственная остановка нашей переписки, или, лучше сказать, я надѣюсь, что наша переписка скоро кончится и я самъ буду говорить тебѣ о своихъ чувствахъ. Вотъ какъ мы недовольны ничѣмъ! Когда мнѣ нельзя было писать къ тебѣ, я ждалъ только минуты, когда мнѣ возвратятъ это право; теперь я пользуюсь имъ, и это только усиливаетъ мое желаніе соединиться съ тобой.

"Говорятъ, что всѣ эти мѣры приняты для того, чтобъ комиссія легче могла начать свое дѣло. Не знаю, какъ это устроится, но справедливость должна царствовать въ рѣшеніяхъ, произнесенныхъ безпристрастными судьями.

Нынѣшнее утро я видѣлъ гражданина Бомона^[17] и своего горнаго пріятеля. Мы долго гуляли; мнѣ не зачѣмъ упоминать, о комъ мы говорили. Если у тебя не звенѣло въ ушахъ все это время, то нечего вѣрить примѣтамъ.

"Я провожаю своихъ гостей до заставы и мнѣ какъ-то странно кажется то, что я не могу войти въ нее, особенно въ заставу Революціи; черезъ нее я отправлялся въ Булонскій лѣсъ, съ тобой или верхомъ. Гуляя по тѣмъ же мѣстамъ и доходя до этой заставы, я едва удерживаюсь, чтобъ не побѣжать къ тебѣ и броситься въ твои объятія. Меня останавливали маленькія соображенія; я вижу оттуда гильотину и съ зрительной трубой прочту газету на одномъ изъ столовъ кафе de la Terrasse des Feuillants…. Ахъ! если небо услышитъ мою молитву, мы скоро соединимся, чтобъ никогда больше не разставаться. Это былъ бы верхъ счастія для меня!

"Прощай, моя добрая мать, прижимаю тебя къ своему сердцу.^[18]

Безъ числа и мѣсяца.

"Ты всегда пишешь въ шесть часовъ утра. Это безпокоитъ меня; ты ложишься поздно, стало быть мало спишь. Я боюсь, какъ бы это не подѣйствовало на твое здоровье.

"Нынѣшній вечеръ, когда мы шли по версальской дорогѣ и читали, кто-то позвалъ насъ: это былъ Фёлье, изъ революціоннаго комитета. Онъ показалъ много участія къ намъ и спрашивалъ о тебѣ. Онъ былъ въ экипажѣ и мы не могли говорить съ нимъ долго.

"Увѣряютъ, что если коммиссіи не начнутъ своихъ дѣйствій въ теченіе мѣсяца, участь заключенныхъ будетъ рѣшена комитетомъ общественной безопасности. У каждаго своя новость, вѣрная или невѣрная….

"Ложась спать, я также думаю о нашей участи, но не такъ, какъ ты. Ты говоришь, что надежда убѣгаетъ отъ тебя все дальше и дальше. Нѣтъ сомнѣнія, что всякое страданіе имѣетъ свои предѣлы, такъ что чѣмъ дальше мы идемъ впередъ, тѣнь ближе подходимъ къ желанной границѣ. Если намъ жаль счастливыхъ дней, то должно быть пріятно вспоминать о несчастьѣ прошедшемъ, и смотрѣть на него, какъ за принятое уже лекарство… Ахъ! медикъ, который послалъ бы тебя въ Пасси, сдѣлалъ бы два прекрасныя излеченія! онъ вылечилъ бы двѣ глубокія раны, которыми мы страдаемъ уже шесть мѣсяцевъ!… Нынѣшній вечеръ я гулялъ вдоль рѣки но направленію къ Мёдону; это прекрасно. Берега, покрытые деревьями и хорошенькими дачами, ограничиваютъ горизонтъ. Откуда ни смотрите, ваши глаза очарованы; съ одной стороны рисуется Парижъ съ своими величественными зданіями, съ другой веселенькія деревня. Какъ я жалѣю о тебѣ въ своихъ прогулкахъ! Эти наслажденія далеко несовершенны безъ тебя.

"Я воротился черезъ Отёйль. Я спросилъ, гдѣ домъ. Буало: его знаютъ всѣ и считаютъ самымъ стариннымъ. Домъ занятъ теперь какимъ-то оригиналомъ, который его вовсе не уважаетъ. Онъ выбѣлилъ его, отдѣлалъ за-ново и срубилъ деревья, за которыми ухаживалъ Антуанъ, и развелъ англійскій садъ на мѣстѣ тѣхъ аллей, гдѣ писалъ Буало, гдѣ собирались геніальные люди Франціи, д’Агессо, Дамуаньонъ, Расинъ, Мольеръ, Лафонтенъ! Но я нашелъ одну аллею, случайно уцѣлѣвшую отъ этой эпохи. Быть можетъ, здѣсь было любимое мѣсто его размышленій, здѣсь нападалъ онъ на пороки и смѣшное въ человѣческомъ родѣ.

"Еслибъ этотъ домъ принадлежалъ мнѣ, я оставилъ бы ему всѣ старинныя украшенія и только поддерживалъ его. Въ садахъ уцѣлѣло бы старинное расположеніе, садовника звали бы Антуаномъ. Все жилище было бы посвящено памяти великаго поэта.

"Такъ какъ мы не думаемъ, что твое заключеніе продолжится еще надолго, то на возвратномъ пути искали приличной для тебя квартиры. Изъ одной виденъ весь Парижъ, но одно дерево, въ родѣ дерева Руссо, скрывало бы отъ тебя гору св. Женевьевы, это мрачное мѣсто, которое бы стало вызывать въ тебѣ печальныя воспоминанія. Какъ бы желалъ я, чтобы ты сама выбрала себѣ мѣсто! какъ бы я былъ счастливъ! Я надѣюсь, что время идетъ къ лучшему….

«Цалую тебя отъ всей души, со всей моей нѣжностью.»

Пасси, 1 преріаля II года.

«Наконецъ надежды наши получаютъ какое нибудь основаніе! Если ты читаешь газеты, то знаешь, какъ будутъ судить коммиссіи. Будетъ три разряда, изъ которыхъ одинъ отошлютъ въ революціонный трибуналъ; тѣ лица, причины заключенія которыхъ коммиссія признаетъ недостаточными, отосланы будутъ въ комитетъ общественной безопасности. Ссылка или заключеніе будутъ продолжены до мира; тотчасъ нельзя будетъ освободятъ никого. Но если тебя перешлютъ комитету общественной безопасности, ты уже свободна! Въ слѣдствіе такой хорошей новости я провелъ весь день не такъ, какъ обыкновенно; обѣдалъ у г. Везеля, потомъ былъ у г. Серення. Тамъ одинъ молодой человѣкъ, ученикъ Крамольца, превосходно игралъ на арфѣ: это было пріятно для меня; я уже давно не слышалъ музыки.»

3 преріаля.

"Я всегда вижу тебя во снѣ, нынче также. Ты не выходишь изъ моихъ мыслей, даже ночью. Если сонъ есть подобіе смерти, и если бы я мертвый безпрестанно могъ видѣть тебя во снѣ, я бы скоро уснулъ долгимъ сномъ, чтобъ наслаждаться этимъ счастьемъ.

«Наконецъ я живу, какъ можно дольше съ мертвыми, потому что постоянно читаю; съ ними провелъ я цѣлый день; меня заперла дома дурная погода. Ты совѣтуешь мнѣ не оставлять скрипки. Я занимался ей только нынѣшнее утро, но обѣщаю приняться за нее, потому что ты желаешь этого; когда тебѣ можно будетъ меня слушать, ты увидишь мои успѣхи.»

Отрывки, писанные въ преріалѣ.

"Нынѣшній вечеръ со мной произошло забавное приключеніе. Гражданинъ Дешартръ и я, разъыгрывали у окна увертюру изъ Эдипа; когда мы кончили, позади насъ кто-то сталъ апплодировать. Обернувшись назадъ, мы увидѣли господина^[19] въ старомодномъ платьѣ, который просилъ насъ не принимать его за шпіона и позволить слушать насъ. У него была честная наружность, и мы предложили ему войти къ намъ. Онъ охотно согласился. Мы съиграли передъ нимъ нѣсколько отрывковъ. Наконецъ онъ взялъ скрипку, и мы играли удивительно, потому что онъ превосходный музыкантъ, очень хорошій скрипачъ, и это поправило мои уши. Мнѣ нужно было послушать хорошей музыки, потому что не смотря на доброе сердце и добрую волю, гражданинъ Дешартръ никакъ не можетъ играть вѣрно. Чтобы снова увѣрить насъ, что онъ не шпіонъ, нашъ новый другъ сказалъ, что онъ Гавинье, авторъ музыки многихъ комическихъ оперъ, которыя давались на итальянской сценѣ. Онъ долго былъ первой скрипкой въ оперѣ, и какъ открылось, коротко зналъ моего отца, котораго всегда называетъ Франкёйлемъ; съ нимъ вмѣстѣ онъ написалъ много музыки во времена Гадателя^[20] и пр. не видѣвши меня никогда, онъ сталъ моимъ знакомцемъ. Наконецъ наигравшись онъ оставилъ насъ, говоря, что еслибы жилъ не въ Парижѣ, то съ удовольствіемъ стать бы помогать мнѣ совѣтами. Онъ узналъ мою скрипку, вспомнилъ даже и номеръ, который онъ мнѣ сказалъ еще не видѣвши.

"Это еще болѣе побудитъ меня въ труду; у меня страсть къ музыкѣ….

"У меня здѣсь Нерина^[21] съ своимъ маленькимъ, котораго я очень люблю. Когда онъ устаетъ во время прогулка, мы прячемъ его въ платокъ; голова его высовывается въ одномъ углу, онъ какъ въ носилкахъ, свертывается тамъ въ кружокъ и спитъ. Такъ онъ пришелъ и изъ Парижа. Онъ красивъ и ласковъ, манеры тѣ же какъ у матери; онъ также прыгаетъ черезъ руки; это прекрасное животное. У него нѣтъ еще имени; мнѣ хочется, чтобы ты дала его; я буду любить его еще больше. Пожалуйста, найди ему имя. Посовѣтуйся съ большимъ и малымъ совѣтомъ, въ справочной палатѣ, выслушивай разліяньи сужденія. «Искра истины вылетаетъ отъ столкновенія противоположныхъ имѣній.»

Флореаль.

"….Ты хочешь назвать маленькаго Нерины Тристанъ…. Это бѣдное маленькое животное очень мило. Нынче вечеромъ я рисовалъ, и онъ помѣстился подъ моимъ портфёлемъ. Мнѣ было неловко; гражданинъ Дешартръ звалъ его, но онъ не слушалъ, и ласкаясь возвратился ко мнѣ. Когда мы ждемъ съ Дешартромъ, онъ слѣдуетъ за мной, и не оставляетъ меня. Онъ весь въ темныхъ и бѣлыхъ крапинкахъ, голова — квадратная съ длинными ушами, что придаетъ ему весьма почтенный видъ. Я его люблю; на прогулкахъ онъ очень забавляетъ меня.

«Сегодня утромъ зашелъ къ намъ случайно г. Мадленъ; онъ не зналъ, что я здѣсь. Дешартръ встрѣтился съ нимъ у нашихъ дверей; это доставило мнѣ большое удовольствіе. Когда нѣтъ никакого общества, то чрезвычайно пріятно встрѣтиться съ знакомыми. Онъ въ такой нуждѣ, что, по словамъ его пишетъ пьесы для театра. Водевиль, чтобы было чѣмъ жить.»

23 преріаля.

"Ссылка заставила меня приняться за рисованье. Я сдѣлалъ одинъ рисунокъ для своего пріятеля, который остался имъ очень доволенъ. Стану продолжать. Природа передъ глазами у меня, это лучшая модель. Я читаю также, почти безъ приготовленія, квартеты Плейеля; это доставило мнѣ вчера большое удовольствіе, потому что я игралъ вещи, которыхъ и не видѣлъ никогда. Ты видишь, моя добрая мать, что я не поручаю другимъ своихъ панегириковъ; но говоря серьезно, а вовсе не хвалюсь.

"Мы снова перемѣняемъ квартиру, третій разъ въ два мѣсяца. Тебя, увы! избавляютъ отъ этого безпокойства.

«Кутонъ спрашивалъ для муниципалитета, что у насъ новенькаго. Ему отданъ былъ удовлетворительный отчетъ. По его мнѣнію, намъ не только нельзя будетъ выходитъ изъ коммюны, но даже и отправляться въ Булонскій лѣсъ. Можетъ выйдти декретъ, что ссыльные лишаются права уходить далеко отъ той деревни, которая назначена имъ для жительства. Мнѣ будетъ рѣшительно все равно, увѣряю тебя! Когда несчастье преслѣдуетъ человѣка, то немного больше, немного меньше, ничего не значитъ.»

Снова пропускъ. Надежда на свободу не осуществилась; новыя строгости, вѣроятно правила для внутренней тюремной полиціи, распространились на самую переписку заключенныхъ.

Пасси, 9 мессидора (іюнь 1794).

"Наконецъ, милая мать, я могу написать къ тебѣ болѣе трехъ строкъ. Я не могъ привыкнуть къ этой краткости. Три строчки скоро наполнялись, и такъ какъ у меня только и удовольствія, что писать тебѣ, то мое удовольствіе сократилось очень оригинально.

"Наступаютъ жары. Какъ ты устроишься въ этой маленькой комнаткѣ въ саду? Ахъ! какъ это наскучило тебѣ, я думаю! Ужасно подвергаться наказанію, когда и самъ и всѣ другіе знаютъ твою невинность! Сократъ говорилъ своимъ друзьямъ, которые горевали, что онъ умираетъ невиннымъ: такъ развѣ хотите вы, чтобъ я умеръ виновнымъ? Мы съ своей стороны можемъ сказать теперь, какъ послѣ сраженія при Павіи: все потеряно, кромѣ чести.

«Если эти жары будутъ продолжаться, я брошусь въ рѣку и кончу жизнь. Какіе длинные дни! передъ моими глазами Булонскій лѣсъ и разныя мѣста для гулянья, а ты не можешь прогуливаться!»

13 мессидора.

"Нѣсколько дней я читалъ исторію моего дѣда, написанную д’Эспаньякомъ, но безъ карты, могъ составить себѣ только смутное понятіе объ его кампаніяхъ. Оказывается, что вышедшія недавно карты составлены тѣмъ же д’Эспаньякомъ вмѣстѣ съ двумя этими книгами, во до сихъ поръ не были изданы. Такимъ образомъ, у меня теперь полное сочиненіе. Сраженія описаны прекрасно; обозначены малѣйшіе отряды и баттареи, хоть нѣтъ этого дождя пуль, ядеръ, клубовъ дыма, которые вѣроятно мѣшаютъ немного зрителю. И однако середи этой сумятицы дѣйствовалъ твой отецъ, тогда только еще полковникъ: онъ выбиралъ самыя опасныя мѣста и дѣлался спокойнымъ наблюдателемъ. Ты можешь представить, что къ сожалѣнію въ своей комнатѣ я не могу изучить такого курса вполнѣ; дѣлаю что могу.

"Погода стоятъ теплая, хорошая, но она утомляетъ тебя, а я почти проклинаю её. Ахъ! если бы мы были вмѣстѣ! это вѣчный мой припѣвъ; я былъ бы на верху счастья.

"Прощай, милая моя мать, прижимаю тебя къ сердцу также нѣжно, какъ люблю тебя.

"Дюпенъ." (*)

(*) До сихъ поръ онъ подписывался «Морицъ». Теперь онъ принимаетъ фамильное имя и считаетъ себя взрослымъ, потому что читаетъ описанія сраженія и уже мечтаетъ о нихъ.

17 мессидора.

"Вчерашнее письмо твое показалось мнѣ очень коротко; мое найдутъ быть можетъ слишкомъ длиннымъ. Неужели намъ должно будетъ лишиться еще одного удовольствія? Чѣмъ дальше идетъ время, тѣмъ болѣе кажется отдаляется конецъ нашихъ бѣдствій, тѣмъ болѣе увеличиваются несчастія. Ахъ, какъ тяжело невинному, когда его считаютъ виновнымъ!

"Еслибъ можно было прогнать англичанъ, австрійцевъ, испанцевъ и другихъ народовъ, которые воюютъ съ нами, у насъ былъ бы миръ и, слѣдовательно, свобода. Съ ними уже начинаютъ дѣйствовать, какъ слѣдуетъ. А я что дѣлаю здѣсь? Къ чему служитъ моя ссылка? Война, которую я изучаю въ своей маленькой комнаткѣ, нисколько не подвигаетъ впередъ нашего дѣла. Станемъ надѣяться однако!

"Цалую тебя отъ всей души.

"Дюпенъ."

22 мессидора.

"Я боюсь, что мои письма не будутъ доходить къ тебѣ. Довольно жарко, но я ничего не чувствую и какъ-то отупѣлъ съ тоски.

«Прощай, моя милая мать, обнимаю тебя такъ нѣжно, какъ люблю.»

Вотъ письмо его матери, къ сожалѣнію единственное, уцѣлѣвшее изъ ихъ переписки. Вѣроятно оно также отъ 22 мессидора.

"Моему сыну.

"Сейчасъ мнѣ сказали, что вчера арестованъ весь Вилльеръ и что нынѣшнею ночью отправятся въ Нёльи. Увы! Пасси очень близко оттуда. Не дозволяй себя арестовать, берегись и не отдавайся. Въ Вилльерѣ говорятъ, нѣтъ никого; увели всѣхъ, до девятилѣтвихъ дѣтей. Сынъ мой, спасай свою свободу, если хочешь сохранить мнѣ жизнь. Такъ вотъ о какой охотѣ говорили; это только предлогъ, чтобы задержать аристократовъ. Уходи изъ Пасси, пусть тебя бережетъ твой другъ. Я въ страшномъ безпокойствѣ. Боже мой, если возьмутъ и тебя нынѣшнюю ночь! Я дрожу отъ страха! Какъ тяжело мое существованье!

«Прощай, прощай, бѣдная мать твоя прижимаетъ тебя къ сердцу».

Отвѣтъ написанъ Дешартромъ, который очевидно не хотѣлъ оставлять моего отца въ этотъ день и не отправился въ монастырь.

23 мессидора.

"Я знаю, другъ мой, что вы предаетесь отчаянію. Какія бы ни были причины вашего безпокойства, мы вполнѣ вамъ сочувствуемъ: несчастье наше столько же огорчаетъ и. насъ. Но зачѣмъ изгонять изъ сердца всякую надежду? Это несчастіе была бы самымъ ужаснымъ для насъ. Соберите свое мужество, мой другъ. Я не сомнѣваюсь, что причина вашего унынія — страхъ за вашего молодаго друга, и долженъ вполнѣ васъ успокоить. Въ нашей общинѣ собираются необходимыя, по обстоятельствамъ, свѣдѣнія объ участи изгнанниковъ. Ихъ не могутъ упрекнуть ни въ чемъ, и будьте увѣрены, мы совершенно спокойны. Я знаю это отъ нашего горнаго пріятеля^[22], который собралъ нѣкоторыя свѣдѣнія. Не скрою, впрочемъ, отъ васъ, что желалъ бы получить реквизицію для нашего молодаго друга. Если даже это и ее удастся, ваши хлопоты останутся не безъ пользы, потому что мы достанемъ аттестація отъ вашего комитета. Если я успѣю въ этомъ и вашъ другъ получитъ назначеніе, я стану заботиться объ его нуждахъ, а онъ будетъ продолжать свои обыкновенные труды. Мы не разстанемся, и я не имѣю нужды повторять вамъ предложеніи своихъ услугъ; ничто такъ не священно для меня. Я былъ бы много вознагражденъ, если бы могъ думать, что это достанетъ вамъ хоть слабое утѣшеніе.

«Примите нѣсколько слезъ, противъ моей воли падающихъ изъ глазъ моихъ. Это дань, которую несчастье вырываетъ у дружбы; но не станемъ терять надежды осушить когда нибудь эти слезы, какъ бы за далека казалась намъ эта минута».

Здѣсь опять пропускъ, который оканчивается 9 термидора, въ этотъ вѣчнопамятный день. Слѣдующая записка написана мелкимъ и сжатымъ почеркомъ, на небольшомъ клочкѣ бумаги; безъ сомнѣнія, Дешартръ сдѣлалъ отчаянное усиліе, чтобъ передать его въ монастырь.

Пасси, 9 термидора.

"Вчера я купался. Погода была превосходная. Сегодня идетъ дождь, и небо мрачно, какъ моя душа. Вдали отъ тебя я не могу жить спокойно. Нѣтъ болѣе счастія для меня.

"Морицъ".

10 термидора II года (іюль 1794).

"Ты читала вѣроятно вчерашній декретъ, который возвращаетъ свободу лицамъ, не подлежащимъ дѣйствію закона о подозрительныхъ людяхъ. Мы достали себѣ этотъ законъ: къ тебѣ онъ никакимъ образомъ не относится, особенно послѣ засвидѣтельствованія твоего патріотизма революціоннымъ комитетомъ. Итакъ, если мы можемъ когда нибудь надѣяться, то именно теперь. Да, моя добрая мать, мы соединимся, я не сомнѣваюсь больше въ этомъ. Многіе уже вышли изъ заключенія. Живописецъ Роберъ освобожденъ; говорятъ, причиной его заключенія была зависть Давида. Это ужасно, если правда. Мы обязаны своимъ спасеніемъ Конвенту; говорятъ, что безъ него всѣ патріоты были бы жертвами тираніи Робеспьера.

«Сегодня будутъ разбирать дѣло заключенныхъ по нашему отдѣленію. Меня только это и занимаетъ. Другъ мой будетъ тамъ и ты не сомнѣвайся, что какъ только произнесутъ твое имя, онъ будетъ твоимъ защитникомъ. Намъ больше нечего бояться. Боже мой, сколько удовольствія доставила ты мнѣ присылкой своихъ волосъ! Надѣюсь, что скоро увижу и тебя….»

Безъ означенія числа.

"Будь немного терпѣливѣе. Вчерашній декретъ нисколько не долженъ тебя безпокоить. Невинность освободится отъ преслѣдованій. Бумаги во твоему дѣлу находятся въ комитетѣ общественной безопасности. Мой другъ бываетъ тамъ каждое утро. Тальенъ сказалъ, что еслибы захотѣли возстановить такое правленіе какъ при Робеспьерѣ, онъ скорѣе бы согласился погибнуть. Подожди немного и ты будешь освобождена.

«Прощай, моя милая мать, я не могу ничего больше сказать тебѣ, Антуанъ отправляется. Цалую тебя.»

16 термидора.

«Успокойся, моя добрая мать, твоя свобода несомнѣнна. Революціонный комитетъ вытребовалъ у комитета общественной безопасности нѣсколькихъ патріотовъ и ты въ числѣ ихъ. Твои бумаги въ рукахъ коммиссіи, которая разбираетъ дѣла заключенныхъ и опредѣляетъ ихъ освобожденіе, такъ что ты можешь ждать его съ минуты за минуту, тогда какъ для насъ время его неизвѣстно. Это можетъ случиться завтра, сегодня, нынѣшній вечеръ! При этой мысли я задыхаюсь отъ радости и забываю всѣ прошедшія несчастій.»

Опускаю довольно много записокъ, наполненныхъ разными подробностями о хлопотахъ и стараніяхъ Дешартра и друзей. Въ нихъ постоянно чередуются надежда, страхъ, нетерпѣніе, уныніе.

Пасси, 21 термидора (августъ 1794).

«Ты говоришь правду, моя добрая мать, всѣ невинные получаютъ свободу и твоя очередь придетъ. Если ты проведешь еще одну декаду на этой проклятой горѣ, гдѣ томишься уже восемь мѣсяцовъ, — это будетъ nec plus ultra. Мы скоро будемъ вмѣстѣ, въ этомъ нѣтъ сомнѣнія. Я буду ждать тебя у заставы. Что за минута будетъ, когда я увижу тебя! Я схожу съ ума отъ радости и не могу усидѣть за мѣстѣ. Боже мой, какъ мы будемъ счастливы!»

14-го.

«Дѣло твое разбираютъ. Еще немного терпѣнія; оно нужно мнѣ. Другъ мой всегда въ Парижѣ. Ахъ, еслибы ко дню своихъ именинъ ты была свободна! Я точно брежу, когда думаю о своемъ счастьѣ.»

28 термидора.

"Этотъ день, который нѣкогда былъ такимъ счастьемъ для меня, когда я могъ поздравить тебя и сжать въ своихъ объятіяхъ, теперь я провожу грустно, вдали отъ тебя! Но я не хочу больше смотрѣть назадъ. Посылаю тебѣ свой рисунокъ, моя добрая мать; я не провелъ на немъ ни одной черты, не вспоминая о тебѣ. Когда же придешь ты сравнить копію съ оригиналомъ? Какъ будетъ мнѣ весело показывать тебѣ мѣста моихъ любимыхъ прогулокъ на берегахъ Сены. Какъ, снова будетъ мило для меня все это! Станемъ надѣяться, твои именины встрѣчены были хорошими предзнаменованіями; намъ больше не нужно будетъ плакать. Обнимаю тебя отъ всего сердца.

"Морицъ."

ГЛАВА V.

Послѣ терроризма. — Конецъ заключенія и ссылки. — Неудачная выдумка Дешртра. — Ногавъ. — Буржуа-террористы. — Музыкальная страсть. — Парижъ при директоріи.

Наконецъ 4-го фрюктидора (въ августѣ 1794) г-жа Дюпенъ увидѣлась съ своимъ сыномъ. Страшная драма революціи исчезла отъ нихъ на минуту. Вполнѣ предавшись счастью снова видѣть другъ друга, эта нѣжная мать и прекрасный ребенокъ забыли всѣ свои страданія и потери, забыли все, чего были свидѣтелями и что могло еще возвратиться, и считали день свиданія лучшимъ днемъ своей жизни.

Сгарая нетерпѣніемъ обнять своего сына въ Пасси, но еще не имѣя дозволенія выходить за парижскую застану и опасаясь быть узнанною въ воротахъ Мальо, г-жа Дюпенъ переодѣлась въ крестьянское платье и взяла мѣсто на лодкѣ, чтобы переѣхать Сену и дойдти до Пасси пѣшкомъ. Это было для нея необыкновеннымъ подвигомъ, потому что она не могла много ходить. По привычкѣ ли къ бездѣйствію, или по органической слабости, но она никогда не могла пройдти одной аллеи въ саду, чтобы не устать до изнеможенія: при всемъ томъ она была легко и хорошо сложена, пользовалась прекраснымъ здоровьемъ и отличалась свѣжей и спокойной красотой, которая имѣла всѣ признаки силы.

Но она шла, не думая объ этомъ и такъ скоро, что Дещартръ, одѣтый такимъ же образомъ, едва поспѣвалъ за ней. Но когда они были на лодкѣ, одно ничтожное обстоятельство едва не навлекло имъ новыхъ несчастій. Лодка полна была простаго народа, и многіе замѣтили бѣлизну лица и рукъ моей бабушки. Одинъ волонтеръ республики сдѣлалъ вслухъ замѣчаніе объ этомъ: «вотъ славная барыня, которая не бывала въ черной работѣ». Дешартръ, не умѣвшій сдерживать себя, отвѣчалъ: «а тебѣ что за дѣло?» отвѣтъ былъ принятъ дурно. Въ тоже время одна женщина указала на голубой пакетъ, который высовывался изъ кармана Дешартра: «это аристократы — сказала она — они хотятъ убѣжать; еслибъ это были такіе же люди какъ мы, она не жгли бы воску». Другая, проворно продолжая осмотръ кармановъ бѣднаго педагога, нашла тамъ склянку съ о-де-колономъ; на бѣглецовъ посыпался градъ глупыхъ шутокъ.

Добрый Дешартръ, который несмотря на свою грубость отличался тонкой внимательностью, очень деликатною въ этихъ обстоятельствахъ, думалъ, что сдѣлалъ очень хорошо, запасшись для моей бабушки, но безъ вѣдома ея, этими выдумками цивилизаціи, которыхъ она не нашла бы въ Пасси, или должна бы была принять для того нѣкоторыя предосторожности.

Онъ проклиналъ свою изобрѣтательность, видя, какъ она была опасна для предмета его попеченій; онъ не выдержалъ, всталъ на серединѣ лодки, и возвысивъ голосъ и показывая кулаки грозилъ бросить въ рѣку всякаго, кто оскорбитъ его куму. Мужчины смѣялись надъ его преувеличенными угрозами, а лодочникъ сказалъ ему догматическимъ тономъ: «мы объяснимъ это дѣло, когда сойдемъ на берегъ». Женщины кричали браво и энергически грозили переодѣтымъ аристократамъ.

Революціонное правительство уже открыто ослабляло строгую систему бдительности; но народъ не отказывался отъ своихъ правъ и готовъ былъ расправляться самъ.

Тогда бабушка по какому-то вдохновенію сердца, столы могущественному у женщинъ, сѣла съ двумя настоящими кумушками, сильно нападавшими на нее, и взявъ ихъ за руки, сказала «аристократка я или нѣтъ, но я мать и шесть мѣсяцевъ не видѣла своего сына, который потерялъ всякую надежду увидѣть меня когда нибудь. Теперь, рискуя жизнью, я иду обнять его; неужели вы погубите меня? Доносите на меня, убейте меня когда я буду возвращаться, но не мѣшайте теперь нашему свиданію; участь моя въ вашихъ рукахъ».

— Ступай, ступай, гражданка, сказали тотчасъ добрыя женщины: — вовсе не хотимъ тебѣ зла. Ты хорошо сдѣлай что понадѣялась на насъ; у насъ тоже есть дѣти и мы столько же ихъ любимъ.

Пристали съ берегу. Лодочникъ и другіе господа, которымъ фигура Дешартра мозолила глаза, не хотѣли было пропускать его, но женщины приняли мою бабушку подъ свое покровительство. «Мы не хотимъ этого — говорили онѣ мужчинамъ — надобно уважать женщинъ. Не безпокойте гражданку, а лакей (такъ третировали онѣ бѣднаго Дешартра) пусть провожаетъ ее».

Г-жа Дюпенъ со слезами на глазахъ обняла добрыхъ кумушекъ, Дешартръ смѣялся надъ своимъ приключеніемъ, и они безъ помѣхи пришли къ маленькому домику въ Пасси, гдѣ Морицъ, который не ожидалъ ихъ такъ скоро, чуть не умеръ отъ радости, цѣлуя свою мать. Не знаю, когда именно былъ отмѣненъ декретъ объ изгнанникахъ, но это было вскорѣ послѣ того; бабушка моя исполнила всѣ порядки, у меня еще цѣлъ ея видъ на жительство и свидѣтельство о гражданствѣ, выданное ей главнымъ образомъ потому, что прислуга ея, подъ начальствомъ лакея Антуана, по отзыву цѣлаго отдѣленія, вели себя очень храбро при взятіи Бастильи….

Въ началѣ III года бабушка отправилась въ Ноганъ вмѣстѣ съ сыномъ, Дешартромъ, Антуаномъ и мадмоазель Румье, старой нянюшкой, которая ходила за моимъ отцомъ и всегда обѣдала съ господами. Не были забыты и Нерина съ Тристаномъ….

Я не знаю хорошенько хронологіи своего разсказа, но 1-го брюмера III года (октябрь 1794) бабушка получила отъ управителей шатрскаго дистрикта письмо съ грозными республиканскими эпиграфами. Нравственно республика была уже мертва, но формулы ея еще сохранялись; за эпиграфами стояло:

"Гражданкѣ Дюпенъ.

"Посылаемъ тебѣ копію съ контракта о продажѣ, условленной съ Шарономъ, 3 августа (стараго стиля) и требованія его и пр.

Привѣтствіе и братство"

(Слѣдуютъ три подписи толстыхъ буржуа).

Какъ довольны была эти добрые буржуа, большіе дѣти, выпущенные на волю, какъ они были довольны, что могли говорить «ты» скромной владѣтельницѣ Ногана и называть запросто Шарономъ этого аристократа, который такъ недавно былъ для нихъ г. графомъ де-Сереннемъ! Бабушка улыбалась, это ее нисколько не оскорбляло. Но она замѣтила, что поселяне вовсе не были на ты съ этими господами и была довольна тѣмъ, что ея столяръ обращается къ ней такимъ образомъ. Она видѣла въ этомъ дружеское предпочтеніе и принимала его съ немного злою радостью.

Однажды она была вмѣстѣ съ сыномъ въ домикѣ этого столяра, бывшаго тогда сборщикомъ податей въ своей общинѣ смѣлаго и умнаго республиканца, который всю жизнь былъ искренно намъ преданъ и испустилъ послѣдній вздохъ на моихъ рукахъ; — мимо проѣзжали двое буржуа, очень на-веселѣ, и принялись насмѣхаться надъ женщиной и ребенкомъ, грозить гильотиной и принимать за себя роль маленькихъ Робеспьеровъ Отецъ мой, которому было только шестнадцать лѣтъ, бросился къ нимъ, схватилъ лошадь одного изъ нихъ за узду, и вызывалъ ихъ на бой. Къ нему явился за подмогу и Годаръ, столяръ сборщикъ, съ огромнымъ циркулемъ, которымъ хотѣлъ, какъ говорилъ онъ, вымѣрять этихъ господъ. Господа не отвѣчали ні вызовъ и пришпорили своихъ коней. Они были пьяны и это извиняетъ ихъ. Теперь^[23] они ревностные консерваторы….

Гнѣвъ ихъ объяснялся, наконецъ, особеннымъ обстоятельствомъ. Одинъ изъ нихъ назначенъ былъ округомъ для управленія доходами Ногана во время дѣйствія закона о подозрительныхъ, и разсудилъ за благо присвоить большую часть ихъ себѣ и представить вздорные отчеты республикѣ и моей бабушкѣ. Послѣдняя жаловалась и принудила его дать удовлетвореніе. Но процессъ продолжался два года и во все это время бабушка находилась въ самыхъ затруднительныхъ обстоятельствахъ, имѣя не болѣе четырехъ тысячъ франковъ дохода, изъ которыхъ еще принуждена была выплачивать свои долги 93 года. Болѣе чѣмъ годъ она жила одною выручкою за разную зелень изъ сада, которая приносила отъ 12 до 15 франковъ въ недѣлю. Мало по малу она расплатилась съ долгами и положеніе ея улучшилось, но со времени революціи доходы ея никогда не поднимались до 15,000 ливровъ.

Благодаря удивительному порядку въ дѣлахъ и большому самоотверженію, она перенесла все и часто, смѣясь, она говорила, что никогда не была такъ богата, какъ испытавши бѣдность.

Скажу нѣсколько словъ о Ноганѣ, гдѣ я выросла, провела почти всю свою жизнь, и гдѣ бы желала и умереть.

Доходъ съ него незначителенъ, помѣщеніе просто и удобно. Земля эта не красива, хоть и помѣщается въ серединѣ Черной долины, обширной и съ удивительнымъ мѣстоположеніемъ. Именно это центральное положеніе въ самой ровной и всего менѣе возвышенной части страны лишаетъ насъ разнообразныхъ и далекихъ видовъ, которыми можно наслаждаться на высотахъ и склонахъ горъ. Около насъ есть маленькія возвышенія, и онѣ великолѣпны въ сравненіи съ другими мѣстностями; но въ сравненіи съ восхитительными картинами, которыя мы открываемъ сходя къ самому ложу рѣки, въ четверти мили отъ нашго дома, и съ той веселой перспективой, которую находимъ поднимаясь на окрестные холмы, — это тѣсный и голый пейзажъ.

Какъ бы то ни было, эта земля нравится намъ, мы ее любимъ. Она нравилась и бабушкѣ, отецъ мой также искалъ здѣсь сладкихъ часовъ отдыха отъ волненій своей жизни. Эти борозды зеленой и тучной земли, этотъ толстый и совершенно круглый орѣшникъ, маленькія тѣнистыя тропинки, разбросанный кустарникъ, заросшее травой кладбище, маленькая крытая черепицей колокольня, деревянная не отдѣланная паперть, домики поселянъ, окруженные красивыми изгородями, виноградными бесѣдками и зеленой коноплей, все это становится пріятно для глазъ и дорого для сердца, когда долго живешь въ этомъ тихомъ, скромномъ и молчаливомъ уединеніи.

Замокъ, если только онъ замокъ (это ничто иное, какъ небольшой домъ временъ Людовика XVI), примыкаетъ къ деревнѣ, и стоятъ на краю деревенской площади не лучше другихъ избушекъ. Дворики поселянъ разсѣяны по полю, въ числѣ двухъ или трехъ сотъ; около двадцати изъ нихъ прижались къ самому дому, какъ говорятъ дверь объ дверь, и не надобно ссориться гь этимъ зажиточнымъ и независимымъ поселяниномъ, который ходитъ къ вамъ, какъ въ собственный домъ.

Жители Ногана всѣ поселяне, всѣ маленькіе владѣльцы. Они хорошаго нрава, держатъ себя очень скромно, работаютъ медленно, но прилежно, очень аккуратны, опрятны въ высшей степени, люди со здравымъ смысломъ и откровенны. Кромѣ одного или двухъ исключеній, мои сношенія съ этими честными людьми всегда были пріятны; но я никогда не льстила имъ и не унижала ихъ тѣмъ, что называютъ благодѣяніями. Я оказывала имъ услуги, и они отплачивали мнѣ по своимъ средствамъ, изъ доброй воли и по мѣрѣ своей доброты и ума. Поэтому они не должны мнѣ ничего; маленькая помощь, легкое доказательство преданности съ ихъ стороны, стоитъ всего того, что мы можемъ сдѣлать. Они вовсе не льстецы и не подлипалы; я каждый день видѣла ихъ совершенно умѣстную гордость, умную смѣлость, и никогда они не употребляли во зло довѣрія, которое имъ оказывали. Они вовсе не грубы и въ нихъ много такта, скромности и вѣжливости.

Таково было мнѣніе о нихъ моей бабушки. Она жила между ними двадцать-восемь лѣтъ и не могла ими нахвалитъся. Дешартръ съ своимъ раздражительнымъ характеромъ и щекотливымъ самолюбіемъ не могъ такъ ужиться съ ними и всегда возставалъ противъ хитрости, бездѣльничества и глупости поселянъ. Бабушка поправляла его промахи, и онъ своимъ усердіемъ и внутреннимъ добродушіемъ заставлялъ прощать ему эта смѣшныя претензіи и несправедливыя увлеченія его. темперамента.

Нѣсколько лѣтъ провела бабушка въ Ноганѣ, занимаясь вмѣстѣ съ Дешартромъ воспитаніемъ моего отца и приведеніемъ въ порядокъ своего матеріальнаго положенія…. Чтобы обрисовать ихъ нравственное положеніе, я приведу новые отрывки изъ писемъ моего отца, гдѣ эпоха изображается съ ея наружной стороны, послѣ суроваго правленія Конвента. Здѣсь видны легкомысліе, упоеніе, отважная беззаботность юности, жаждущей насладиться удовольствіями, которыхъ долго была лишена, видна эта аристократія, которая возвращалась въ Парижъ полумертвою, полураззоренною, но зрѣлище торжества буржуазіи предпочитала суровой жизни замковъ; роскошь, пущенная въ ходъ новымъ правительствомъ, какъ средство реакціи, народъ, который теряетъ голову и подаетъ руку возвращенію прошедшаго.

Въ эту минуту Франція представляла странную картину общества, которое вышло изъ анархіи и еще не знаетъ, принять ли ему прошедшее или надѣяться на будущее, чтобы найдти себѣ формы, обезпечивающія порядокъ и личную безопасность. Общественная мысль жила только въ войскахъ. Самая реакція роялистовъ, столько же свирѣпая и кровавая какъ, и порывы якобинизма, начала успокоиваться. Вандея отдала послѣдній вздохъ въ Берри, въ сраженіи при Паллюо (май 1796). Эта послѣдняя попытка сдѣлана была предводителемъ роялистовъ, Дюпеномъ который, сколько мнѣ извѣстно, былъ только нашимъ однофамильцемъ. По лѣтамъ своимъ мой отецъ могъ бы участвовать въ ней, еслибъ сочувствовалъ ея мнѣніямъ, у него достало бы храбрости для отчаяннаго усилія, но этотъ ребенокъ осуждалъ и отказывался отъ прошедшаго безъ всякой задней мысля, безъ всякаго сожалѣнія…. Скоро онъ долженъ былъ отправиться армію и найдти тамъ послѣднія вспышки республиканской жизни, и мать страшилась иногда обнаруженныхъ имъ стремленій и старалась развлечь его тихими наслажденіями искусства и привлекательностью невинныхъ удовольствій.

---

Прежде нежели буду приводить письма моего отца отъ 96 года, — нѣсколько словъ о его личности. Съ 1794, онъ много занимался съ Дешартромъ, но не былъ силенъ въ классическихъ знаніяхъ. Это была артистическая натура, и только уроки матери были ему полезны. Онъ чувствовалъ непреодолимое влеченіе къ музыкѣ, живымъ языкамъ, декламаціи, рисованью, литературѣ, но ничего не понималъ въ математикѣ и греческомъ языкѣ, и очень мало въ латыни. Музыка всегда брала верхъ надъ остальнымъ. Скрипка была подругой его жизни; у него былъ великолѣпный голосъ и онъ пѣлъ удивительно. Инстинктъ, любовь, рвеніе, довѣріе, мужество — составляли его характеръ; онъ любилъ все прекрасное и отдавался ему вполнѣ, не думая ни о причинахъ, ни о послѣдствіяхъ своихъ влеченій. Если не по принципамъ, то по инстинкту онъ болѣе былъ республиканцемъ, чѣмъ его мать, и поразительно олицетворялъ въ себѣ рыцарскую эпоху послѣднихъ войнъ республики и первыхъ войнъ имперіи. Но въ 96 году онъ былъ еще только артистомъ и письма его напоминаютъ иногда музыкальный бредъ, который такъ часто и такъ прекрасно описывалъ Гофманъ….

Осенью того же года бабушка послала своего милаго Морица въ Парижъ, или чтобы развлечься отъ долгаго уединенія, или по какимъ нибудь болѣе серьёзнымъ причинамъ.

Теперь изъ Ногана можно пріѣхать въ Парижъ въ десять часовъ; тогда нужно было для этого восемь или десять дней. Дилижансы, ходившіе отъ Шатору до Орлеана, были какія-то ужасныя повозки, устроенныя такъ дурно, что гораздо скорѣе было путешествовать верхомъ, по немногу въ день. Отецъ мой съ Дешартромъ выбрали другую дорогу, короче, но вся она состояла изъ овраговъ, обрывовъ, рѣкъ, которыя почти нельзя было переходить въ бродъ, рытвинъ всякаго калибра такъ что въ одномъ письмѣ Морицъ проситъ мать прислать лошадей по другой дорогѣ, которая длиннѣе, но удобнѣе къ путешествію. Экипажи изъ Орлеана въ Парижъ отправлялись только два раза въ недѣлю, но какіе экипажи! «По этой дорогѣ, пишетъ мой отецъ, ходятъ по крайней мѣрѣ! Чтобы доѣхать изъ Орлеана въ Парижъ нужно только осьмнадцать часовъ!» (Онъ ошибался: нужно было двадцать-четыре часа).

Вотъ нѣсколько писемъ его изъ Парижа.

"Мы оставались цѣлый вечеръ въ Орлеанѣ, потому что Дешартръ не могъ найдти мѣстъ въ дилижансѣ. Я говорилъ тебѣ, моя добрая мать, что дивился на мостъ и на проходящихъ; другое дѣло, когда я вошелъ въ Королевскую улицу; это былъ восторгъ! Когда я немного пришелъ въ себя, то отправился къ молодому д’Орсанну и мы встрѣтились съ большимъ удовольствіемъ. Онъ повелъ меня прогуляться къ пристани, на мостъ, наконецъ въ театръ. Давали «Любовь Баярда» и «Ложную Магію». Никогда, я думаю, драма не была играна такимъ комическимъ образомъ. Я держался за бока и въ самыхъ трагическихъ мѣстахъ хохоталъ до упаду, къ соблазну своихъ сосѣдей, которые находило спектакль превосходнымъ. Наконецъ въ двадцать-четыре часа мы пріѣхали сюда благополучно; насъ везли рысцой три бѣшеныя лошади перваго сорта. Кучеру, еще болѣе бѣшеному, чѣмъ лошади, пришла фантазія пустить ихъ вскачь, когда мы съѣзжали съ Этанской горы. Повозка подталкивала ихъ и могла бы ѣхать очень быстро и безъ ихъ помощи. Намъ приходилось не скатиться, а свалиться внизъ. Одни изъ насъ ругались, другіе хотѣли выйдти. Одна щеголиха, въ бѣлокуромъ парикѣ, увѣряла, что умретъ со страху. Мнѣ нравилась такая ѣзда и я кричалъ:

" — Погоняй, кучеръ.

" — Замолчите же, милостивый государь! лошади убьютъ васъ.

" — Не безпокойтесь, мы только пріѣдемъ скорѣе. Это и есть настоящее путешествіе.

"Повозка наша разсѣкала воздухъ и каждый хватался за сосѣда. Я предлагалъ дать кучеру по пріѣздѣ на водку. Наконецъ мы перестали скакать и остановились недалеко отъ гостинницы, гдѣ за ужиномъ всѣ отдохнули отъ страха.

"Ты сомнѣваешься, былъ ли веселъ мой пріѣздъ въ Парижъ. Я тотчасъ отправился къ г-жѣ Жассо. Удовольствіе свиданія послѣ долгой разлуки было одинаково съ обѣихъ сторонъ. Оттуда я отправился въ кафе Регенства, къ Экелю; распѣвая вбѣжалъ я туда, но увидѣлъ людей глубоко погруженныхъ въ шахматы; они искоса посматривали на меня и какъ будто говорила: «зачѣмъ пришелъ сюда этотъ профанъ?» Не нашедши здѣсь своего друга, я одномъ скачкомъ выпрыгнулъ изъ этого скучнаго мѣста. Былъ въ кафе Валуа гдѣ надѣялся увидѣть его, и первый человѣкъ, котораго я здѣсь встрѣтилъ былъ г. Превилль, который сказалъ мнѣ, что г. и г-жа Рошъ-Драговъ уже десять дней въ Парижѣ. Не находя его и здѣсь, мы отправились къ его ресторатёру…. нѣтъ! Но наконецъ мы сошлось съ нимъ лицомъ къ лицу въ улицѣ des Petits-Champs. Отъ такой радости, мы снова отправились въ Пале-Ройяль, говорили, смѣялись, обнималось и очутились Богъ знаетъ гдѣ. Наконецъ Экель первый остановился и спросилъ:

" — Куда мы идемъ?

" — Не знаю, былъ общій отвѣтъ.

"Онъ съ важностью сказалъ:

" — Мы дѣлаемъ глупости, надо идти обѣдать.

"Сказано, сдѣлано. Послѣ обѣда отправились смотрѣть «Абюфара» и «Неустойку». Такъ какъ я бодрствовалъ всю ночь въ дилижансѣ, то въ послѣднемъ актѣ крѣпко заснулъ. Дома я нашелъ у привратника записку:

«Мы пріѣхали сегодня вечеромъ, а вы утромъ. Наконецъ-то мы увидимся! квартира наша тамъ же, въ улицѣ Ангулемъ; до завтра.»

"Это былъ г. де-ла-Блоттэ съ сыномъ; какая удивительная встрѣча! Въ семь часовъ утра я былъ уже тамъ, и уже не засталъ его, видѣлъ только Амана; я самъ разскажу тебѣ, что узналъ отъ него. Потомъ видѣлъ Амедея, затѣмъ отправился завтракать гь Экелю, вечеромъ смотрѣли «Дидону» и балетъ «Психею». Я не пропустилъ ни одной ноты, ни одного на. Боже мой, сколько а думалъ, какъ жалѣлъ о тебѣ. Зала великолѣпная, народу множество, спектакль превосходный! Лене Превзошелъ самого себя; тотъ же немного дрожащій голосъ, тоже благородство! сколько души! какая игра! это человѣкъ…. ахъ, что это за человѣкъ!… Я апплодировалъ на пропалую. Дидону играла одна дебютантка, которая обѣщаетъ большой талантъ и постъ прекрасно.

«Балетъ „Психея“ чудно улучшился. Декорацію второго акта совсѣмъ перемѣнили. На ней уже не тотъ странный красный дворецъ, а великолѣпный портикъ и огромная перспектива. Теперь все лучше. Амуръ входитъ во дворецъ не черезъ дверь, а прилетаетъ за облакѣ. Зефиръ — прекрасный молодой танцовщикъ, сложеный очень ловко, быть можетъ, не хуже Вестриса. Наконецъ никогда спектакль не былъ такъ удивителенъ вполнѣ….»

2 октября 1796.

«…. Вчера я былъ на прекрасномъ концертѣ, который давала въ театрѣ Лувра. Оркестромъ управляли Гененъ и старый Гавинье, тотъ самый, который такъ хорошо зналъ моего отца и Руссо, во времена „Деревенскаго Гадателя“, и который такъ оригинально познакомился со мною въ Пасси, во время моего изгнанія. Публика заставила повторить его романсъ и онъ повелъ дѣло такъ ловко, что буквально былъ осыпанъ рукоплесканіями. Для старика въ шестьдесятъ-пять лѣтъ, это не дурно! Это доставило мнѣ большое удовольствіе.»

«Ты ни за что не угадаешь, кого я встрѣтилъ и узналъ на этомъ концертѣ. Въ модномъ платьѣ, въ легкихъ башмакахъ, я увидѣлъ санкюлота С…. говорилъ съ нимъ. Чудный человѣкъ! Вотъ встрѣчи, отъ которыхъ можно умереть со смѣху. Онъ много распрашивалъ о тебѣ. Во II году онъ не былъ такъ любезенъ….»

3 октября.

"Я опять отправился въ оперу. Назначена была «Коризанда», а давали «Рено», но для провинціала все равно: съ начала до конца я слушалъ оперу съ величайшимъ удовольствіемъ. Я сидѣлъ въ оркестрѣ; Экель знакомъ съ Генгене и онъ передъ малымъ представленіемъ оперы даритъ ему два билета въ оркестръ. Здѣсь собирается то, что называютъ теперь хорошей компаніей. Вы видите тутъ красивыхъ женщинъ, одѣтыхъ съ величайшимъ щегольствомъ, но если онѣ начинаютъ говоритъ, — все потеряно. Вы слышите: «Sacresti! какъ славно это танцевали!» или даже: «здѣсь чертовски жарко». Выходите, — блестящіе и гремящіе экипажи принимаютъ весь этотъ beau monde, а честные люди возвращаются домой пѣшкомъ и мстятъ имъ за ту грязь, которая летитъ отъ ихъ экипажей, саркастическими криками:

« — Дайте мѣсто г. поставщику для тюремъ! пропустите г. срывателя печатей.»

11-го.

"Наконецъ я увидѣлъ «Коризанду». Квинтетъ втораго акта былъ исполненъ въ совершенствѣ; я былъ тамъ съ своимъ другомъ, у котораго карманы всегда полны билетовъ. Я сидѣлъ въ оркестрѣ и съ мѣста своего имѣлъ удовольствіе читать партицію Генена; я воображалъ уже, что играю первую скрипку.

"Вчера былъ у г-жи Нантёйль, она приняла меня очень радушно. Я не хотѣлъ оставаться тамъ дольше пяти минутъ, но старшая дочь ея сѣла за фортепьяно, на которомъ лежала хорошая скрипка. Я овладѣлъ ею и принялся аккомпанировать съ двѣнадцати до трехъ часовъ; она играла именно лучшія сонаты Плейеля, а я знаю ихъ наизусть, и потому игра шла какъ нельзя лучше; многія мѣста я съигралъ самымъ блестящимъ образомъ. Для довершенія моей славы, начались визиты и скоро составилась многочисленная аудиторія. Это было чудно, ко мнѣ дождемъ посыпались приглашенія, такъ что я не знаю, куда мнѣ дѣваться.

17-го.

"Какъ ты добра, право; ты хочешь скучать въ своемъ уединеніи, чтобъ только оставить меня въ Парижѣ нѣсколькими днями дольше! Ты очень добра. Если бы ты была со мною, мнѣ было бы гораздо веселѣе. Сегодня я соединилъ съ пріятнымъ и полезное и мнѣ кажется, сталъ выше себя самого. Другъ мой Эвель читалъ мнѣ два нравственныя сочиненія, одно о безсмертіи души, другое объ истинномъ счастія. Все здѣсь удивительно, глубоко, быстро, ясно, краснорѣчиво; онъ написалъ ихъ прошлую зиму и увѣряетъ, что единственною его цѣлью было объяснять мнѣ сущность добродѣтели.

«Вчера я пѣлъ „Эдипа“ у г-жи де-Шаберъ и имѣлъ необыкновенный успѣхъ. Но кому одолженъ я этимъ успѣхомъ? Доброй матери, которая рѣшилась преодолѣть скуку и учила меня, и которая умѣетъ учить лучше всѣхъ профессоровъ въ мірѣ! Послѣ музыки танцовали; мы всѣ были въ сапогахъ, — не удивляйся этому, такая теперь мода: но какъ неловко танцуютъ въ сапогахъ!»

19-го.

"Ты спрашиваешь, получилъ ли де-ла-Блоттэ твое письмо. Не знаю; онъ живетъ въ деревнѣ и бываетъ здѣсь тайкомъ, потому что внесенъ въ списокъ эмигрантовъ. Герцогъ оказываетъ мнѣ большое расположеніе, я часто у него завтракаю; онъ будетъ въ Ноганѣ, когда отправится въ Испанію. Я сказалъ ему, что мы желали бы видѣть его не но такому случаю. Я здѣсь совершенно какъ Панюржъ: всѣ меня приглашаютъ, и я не поспѣваю у всѣхъ обѣдать…

"Нынѣшнее утро я опять завтракалъ вмѣстѣ съ герцогомъ и другомъ своимъ Экелемъ; мы ѣли какъ огры и смѣялись какъ сумасшедшіе…. И представь себѣ — когда мы втроемъ проходили по Новому мосту, рыбачки окружили герцога и привѣтствовали его какъ сына ихъ добраго короля! Можешь видѣть, перемѣнился ли духъ народа. Но объ этомъ я словесно поговорю съ тобой, какъ выражается Бридоазонъ.

"Отправляюсь съ прощальными визитами. Я не буду жалѣть о Парижѣ, потому что увижусь съ тобою….

«Дешартръ занимается отыскиваніемъ учителя для сына г-жи Шанде, но считаетъ невозможною вещью найдти его теперь. Это племя исчезло. Всѣ молодые люди, назначавшіе себя въ воспитатели юношества, дѣлаются врачами, хирургами, адвокатами; самые сильные изъ нихъ были употреблены для республики. Надобно сказать правду, никто не занимался въ теченіе шести лѣтъ и книги сплоховали. Всѣ ищутъ своимъ дѣтямъ воспитателей и не находятъ ихъ. Итакъ въ нѣсколько лѣтъ явится много невѣждъ и я былъ бы не лучше другихъ безъ Дешартра, или, лучше сказать, безъ моей доброй матери, которая могла бы и одна образовать мой умъ и сердце.»

23-го.

«Завтра мы ѣдемъ. Дешартръ наконецъ рѣшается надѣть сапоги на свои почтенныя ноги. Нѣтъ средствъ бороться противъ общаго стремленія! Это удобно на лошади, а не на балѣ. Въ контрадансѣ просто ходятъ. Скажи моей нянькѣ, что я вознагражу себя за это и заставлю ее прыгать и выдѣлывать пируэты по доброй волѣ или насильно. Прощай, Парижъ…. и здравствуй, моя добрая мать! Возвращаюсь отсюда глупѣе, чѣмъ пріѣхалъ сюда; потому что всѣ страдаютъ немного въ этомъ отношеніи. Достаточно имѣть голову на плечахъ, чтобы считать себя счастливымъ. Выскочки довольны этимъ какъ нельзя больше, народъ какъ будто ко всему равнодушенъ; роскошь никогда не была такъ блистательна…. Прощайте, всѣ эти пустяки, моя добрая мать скучаетъ и ждетъ меня: тѣмъ хуже для моей лошади. Наконецъ я обниму тебя! Можетъ быть, я пріѣду раньше этого письма.»

"Морицъ."

ГЛАВА VI.

Маршалъ де-Саксъ.

Друзья мои, читая эти страницы по мѣрѣ того, какъ онѣ печатались, дѣлали мнѣ разные вопросы и замѣчанія, болѣе или менѣе основательныя. Вотъ одно изъ нихъ, на которомъ я остановлюсь на минуту, прежде нежели буду продолжать^[24].

Почему, говорятъ мнѣ, вы такъ мало сказали о маршалѣ де-Саксѣ? Развѣ онъ не былъ самою замѣчательною личностью и судьба его самою поразительною, въ томъ прошедшемъ, которое вызываете вы какъ основаніе своего разсказа? Развѣ вы не знаете объ этомъ героѣ чего нибудь особеннаго, что ускользнуло отъ исторіи? Не сообщала ли вамъ бабушка какихъ нибудь семейныхъ преданій, которыя могли бы освѣтить этотъ странный и еще довольно таинственный для потомства характеръ?

Правду сказать, бабушка моя не знала о своемъ отцѣ ничего особеннаго. Ей было только два года, когда онъ умеръ, и по ея мутнымъ воспоминаніямъ или по разсказамъ матери, она отворотилась однажды за обѣдомъ отъ его поцалуя, потому что отъ него пахло прогорклымъ масломъ, которое непріятно подѣйствовало на ея нѣжное обоняніе. Мать объяснила ей, что герой чрезвычайно любилъ такое кушанье и что невозможно было найдти для него достаточно протухшаго масла, которое бы пришлось ему по вкусу. Остальныя привычки его въ дѣлѣ кухни были въ тотъ же родѣ: онъ любилъ также черствый хлѣбъ и сырую зелень.

Бабушка какъ будто припоминала также, что онъ принесъ ей однажды огромнаго барана, сдѣланнаго изъ золотаго шитья; потомъ ей показывали этого барана и говорили, что это подарокъ извѣстнаго графа Ловендаля и что маршалъ принесъ его отъ себя. Это стоило двѣ или три тысячи франковъ и одного золота, когда шитье было распущено, набралось на пятьсотъ или шестьсотъ франковъ. Странная фантазія расточительности — давать женщинамъ и дѣтямъ какую нибудь сумму денегъ, заплаченную втрое или вчетверо противъ настоящей цѣны, и этимъ показывать, что есть изъ чего тратить для того, чтобы понравиться имъ.

Вотъ все, что видѣла моя бабушка отъ своего отца, и въ этомъ нѣтъ большаго интереса.

Морицъ де-Саксъ принадлежитъ уже исторіи. Она такъ возвеличила его и льстила ему при жизни, что теперь въ правѣ быть строгою къ нему; но будетъ ли кстати такая строгость съ моей стороны? Имѣю ли я право, даже на томъ разстояніи, какое время положило между нами (уже сто лѣтъ послѣ его смерти), со всею свободою судить о немъ? Я была воспитана въ слѣпомъ уваженіи къ его славѣ. Послѣ того, какъ я сама изучала это великое существованіе, признаюсь, что мое уваженіе къ нему стѣснилось какимъ-то ужасомъ и что моя совѣсть рѣшительно отказалась бы прикрывать увлеченія подобной эпохи.

Я вижу въ маршалѣ де-Саксѣ великія личныя качества, но если я буду выставлять только ихъ, не показывая тѣни за лучами, не будетъ ли это тѣмъ же, что я порицаю въ родовыхъ предразсудкахъ?

Мнѣ замѣчаютъ, что мои недоумѣнія не основаны на законности происхожденія: но тѣмъ не менѣе это происхожденіе прямое и дѣйствительное. Я сознаюсь, что въ немъ недостаетъ освященія исключительной вѣрности, которое приносить серьёзную и семейную связь, съ участіемъ или безъ участія нотаріуса.

Но такъ какъ у меня нѣтъ никакихъ особенныхъ свѣдѣній о маршалѣ де-Саксѣ мнѣ приходится разсказывать о немъ вещи, уже всѣмъ извѣстныя: что имя его его было Арминій-Морицъ, что онъ родился въ Дрезденѣ 1696 года, воспитывался вмѣстѣ съ своимъ братомъ, будущимъ Августомъ III, королемъ польскимъ; что двѣнадцати лѣтъ онъ убѣжалъ отъ матери, прошелъ пѣшкомъ Германію и присталъ къ арміи союзниковъ, которая подъ предводительствомъ Евгенія Савойскаго и Марльборуга осаждала Лилль. Можетъ быть ребенокъ распѣвалъ тогда на походѣ: «Мальбругъ въ походъ поѣхалъ». Извѣстно, что много разъ онъ храбро всходилъ на траншеи, и отъ Французовъ, съ которыми тогда сражался, получилъ первый урокъ въ войнѣ. Въ тринадцать лѣтъ, при осадѣ Турнэ, подъ нимъ была убита лошадь и шляпа пробита пулями. При осадѣ Монса, въ слѣдующемъ году, онъ одинъ изъ первыхъ прыгнулъ въ рѣку, убилъ пистолетнымъ выстрѣломъ одного изъ непріятелей, который надѣялся легко взять его въ плѣнъ, и съ какимъ-то бѣшенствомъ, подвергая себя всѣмъ опасностямъ, онъ вызвалъ замѣчаніе отъ самого принца Евгенія, который предостерегалъ его отъ этого излишняго безразсудства.

Извѣстно, что въ 1711 году онъ отправлялся въ походъ противъ Карла XII, что въ 1712 году, шестнадцати лѣтъ командовалъ кавалерійскимъ полкомъ.

Семнадцати лѣтъ онъ женился на графинѣ Лобенъ, въ двадцать сдѣлался отцомъ сына, который жилъ недолго; онъ сражался со страстью, то противъ Карла XII, то противъ турокъ въ качествѣ волонтера и изъ любви къ искусству, и возвращался къ женѣ только за тѣмъ, чтобы сносить справедливые упреки въ невѣрности. Онъ показывалъ явное отвращеніе къ браку, и былъ въ это время такимъ ребенкомъ, что послѣ упорнаго сопротивленія желанію матери, онъ вдругъ рѣшился на жениться только по тѣмъ соображеніямъ, что молодую Лобенъ звали Викторіей.

Въ 1720 году онъ бросилъ ее и отправился во Францію, гдѣ регентъ сдѣлалъ его маршаломъ. Черезъ годъ Морицъ развелся съ своей супругой. Она много плакала почти тотчасъ же снова вышла замужъ. Все, чѣмъ окруженъ былъ этотъ молодой человѣкъ, нравы регентства, легкость, съ которою разрывая тогда связи, заключенныя безъ желанія и любви, его собственное рожденіе, ужасные примѣры разврата въ высшемъ обществѣ, гдѣ совершилось его воспитаніе — достаточныя причины его безпорядочной жизни и ранняго упадка нравственности.

Войны, въ которыхъ Морицъ сражался за Францію, слишкомъ извѣстны мнѣ нечего говорить о нихъ. Если же кто желаетъ найти оцѣнку его характера и дѣятельности, мнѣ остается указать на сужденія, разбросанныя въ разныхъ мѣстахъ французской исторіи Анри Мартена, до сихъ поръ лучшей книги въ этомъ родѣ, потому что она полнѣе всѣхъ.

Но выслушаемъ самого маршала. Кто не занимается военными науками, тѣ знаютъ образчикъ его слога только въ знаменитомъ письмѣ къ маршалу де-Ноайлю о предложеніи (1746) ему сдѣлаться членомъ Французской Академіи, письмо, въ которомъ онъ замѣчаетъ и такъ хорошо доказываетъ на дѣлѣ свое незнаніе орѳографіи. «Je répondu que ce la malet comme une bage à un cet.» Но эта фантастическая орѳографія не мѣшаетъ маршалу имѣть особенный характеръ, какъ писателю, и по нѣкоторымъ мыслямъ и сочиненіямъ принадлежать къ литературному движенію XVIII вѣка. Письма его имѣютъ историческое значеніе, а по своему тону и веселости носятъ печать величія или откровенности. Въ печати онѣ подверглась нѣкоторому переводу, но не была измѣнены и переиначены:

Почти изъ каждаго письма его видно, какими затрудненіями окружали его, въ какія вводили ошибки и какую налагали на него отвѣтственность, ограничивая власть, необходимую для него въ важныхъ обстоятельствахъ. Ему нужно было предвидѣть всѣ промахи, которые легко могли быть сдѣланы другими, и въ его манерѣ выражаться виденъ не только умный взглядъ военнаго человѣка, но и рѣдкая, въ эту эпоху слабости и придворныхъ интригъ, откровенность человѣка, который хочетъ исполнять свой долгъ, во что бы то ни стало.

Въ 1747 году онъ писалъ остроумный мемуаръ о положеніи арміи и прибавилъ къ нему размышленія, выказывающія эту древность генія и внутреннее страданіе недовольнаго артиста.

"Всякому умному человѣку непріятно видѣть, что мнѣніе его отвержено всѣми. Если неизвѣстность и перемѣнчивость составляютъ зло въ событіяхъ частной жизни, то это истинное несчастіе за войнѣ, и всякій, кто мѣняетъ распоряженія его^[25] по легкомыслію, или по своимъ личнымъ мнѣніямъ, — приводитъ съ части арміи въ разстройство и безпорядокъ, потому что измѣненія въ операціяхъ можно разсматривать какъ неудачу для составленнаго плана, который всегда обдумывается за досугѣ и обнимаетъ весь предметъ съ принадлежащими къ нему частями. Краснорѣчивые люди особенно бываютъ опасны въ арміи, потому что мнѣнія ихъ находятъ послѣдователей, и если генералъ человѣкъ не упорный и не предубѣжденный въ пользу своего мнѣнія, — что считается недостаткомъ — ^[26], это поселяетъ въ немъ недовѣрчивость, которая можетъ ввести его въ важныя ошибки. Въ такомъ положеніи нахожусь я…

"Мнѣ позволятъ, впрочемъ, сдѣлать такъ, какъ дѣлаютъ медики, которые всегда уступаютъ мнѣнію консультаціи, чтобы предохранить себя отъ всѣхъ порицаній.

«На войнѣ часто надобно дѣйствовать по вдохновенію; если бы всегда необходимо было отдавать отчетъ въ томъ, почему принято то или другое рѣшеніе, то открылось бы много противорѣчій. Обстоятельства легче чувствовать, нежели объяснять, и если въ войнѣ нужно вдохновеніе, то не зачѣмъ мѣшать отгадчику.»

Маршалъ де-Саксъ вовсе не былъ придворнымъ. Какъ сынъ короля, самъ всегда желавшій сдѣлаться королемъ, онъ былъ очень гордъ. И однако онъ остался только смѣлымъ авантюристомъ, который долженъ былъ довольствоваться титуломъ генерала; независимость его характера могла принести ему большой вредъ. Вотъ въ какихъ выраженіяхъ просилъ онъ, въ 1734 году, будущаго французскаго короля, письмомъ, адресованнымъ къ графу де-Ноайлю и писаннымъ въ лагерѣ подъ Грабеномъ:

"Хотя прекрасныя дѣла сами говорятъ за себя, но я нахожусь въ такомъ положеніи, что долженъ хвалить самого себя. У меня нѣтъ при дворѣ ни родныхъ, ни друзей, и ложная скромность переходитъ иногда въ глупость….

«Уже четырнадцать лѣтъ я имѣю честь быть въ королевской службѣ, въ качествѣ маршала; мнѣ уже подъ-сорокъ и я не изъ числа тѣхъ людей, которые могутъ подчиняться общимъ правиламъ и старѣютъ, чтобы достигнуть почестей. Впрочемъ, я меньше думалъ о долгѣ крови и своихъ интересахъ, нежели о долгѣ чести, которая привязываетъ меня къ службѣ короля. Если вы прибавите къ этому титулъ иностранца, то найдете достаточный поводъ, чтобы подвинуть меня впередъ и убѣдить короля дать мнѣ эту милость, съ тѣмъ доброжелательствомъ, которое еще болѣе придаетъ цѣны вещамъ.»

Съ этой оцѣнкой своего собственнаго-положенія сравнимъ оцѣнку Анри Мартена:

«Для національной гордости немного было лестнаго въ томъ, чтобъ быть обязаннымъ своими успѣхами иностранцу. Но у этого иностранца, де-Сакса, главнымъ помощникомъ былъ другой иностранецъ, графъ Ловендаль, превосходный человѣкъ, образовавшійся въ русскомъ войскѣ, подъ начальствомъ Миниха. У насъ уже не было полководцевъ. Главной причиной этого было то, что и сильныя занятія и сильная мысль угасли между высшею знатью.»

Разсказавъ о кампаніи маршала, съ прекрасно собранными подробностями, замѣчательный историкъ, о которомъ я говорила, обрисовываетъ личность де-Сакса въ книгѣ «О нравахъ и понятіяхъ во Франціи отъ смерти Людовика XIV до половины XVIII вѣка».

«Ричардсонъ въ своемъ знаменитомъ романѣ, одушевленномъ такою могущественною и поражающею истиною, изображаетъ порокъ, развившійся до трагическихъ размѣровъ, систематическое обольщеніе, которое съ холоднымъ и жестокимъ вѣроломствомъ преслѣдуетъ остатки истиннаго чувства и добродѣтели, уцѣлѣвшіе въ сердцѣ женщины, изображаетъ обольстителя, который превращается въ какого-то героя, прославленнаго адскою славою…. Нѣтъ недостатка въ образцахъ для этой странной фигуры. Ловласъ — это увеличенный Ришелье, дѣлающій зло болѣе серьёзно. Особенный оттѣнокъ выражается въ Морицѣ де-Саксѣ. У него нѣтъ этой холодности змѣи; онъ столько же стремителенъ въ порокѣ, какъ и въ битвахъ; это гомерическій Аяксъ, лишенный нравственнаго чувства и брошенный въ среду утонченной цивилизаціи, способный и на ужасные, и на благородные поступки, идущій куда влечетъ его пылкость. Но какъ ни называется Ловласъ въ дѣйствительной жизни, Ришелье или де-Саксомъ, результатъ одинъ, хотя характеръ и средства различны….»

Въ четвертой книгѣ «Франціи при Людовикѣ XV», Анри-Мартенъ доканчиваетъ очеркъ маршала де-Сакса.

"Маршалъ умеръ (30 ноября 1750 года) съ головой, наполненной проэктами преобразованій, и унесъ съ собою остатки военной науки. Изъ письма де-Сакса къ военному министру видно, что онъ предусматривалъ послѣдствія безпорядка и невѣжества, въ которыя впала наша армія.

"Вѣроятно, онъ нашелъ бы средства противъ этого, то есть нашелъ бы секретъ Фридриха II, если бы ранняя смерть, слѣдствіе излишествъ, не похитила его у Франціи.

"Его военныя сочиненія, Мечты, Замѣтки и проч., изданныя въ 1757 году, очень интересны. Онъ желалъ сдѣлать одежду солдата болѣе здоровою и удобною, возвратить тяжелой кавалеріи оборонительное оружіе и пику, хотѣлъ рѣшать сраженіе штыкомъ, а не огнемъ, дѣлать повышенія не по старшинству, а по заслугамъ, устроить для защиты портовъ всегда готовыя машины, которыя бы въ минуту могли поставить подъ водой препятствія для входа въ портъ кораблей и брандеровъ, образовать легкую кавалерію, очень похожую на вашихъ вексенскихъ стрѣлковъ. Заботясь всегда о жизни и здоровьѣ солдата, онъ жалѣетъ о прежнемъ оборонительномъ оружіи. Съ пороками соединялъ онъ и чувство человѣколюбія; старался уничтожить жестокій обычай сжигать предмѣстья угрожаемыхъ городовъ; шпіоновъ приказывалъ только сковать, а не вѣшалъ ихъ. Философія его иногда несравненно серьёзнѣе, чѣмъ въ странной «Запискѣ о народонаселеніи».

«Замѣчательные полководцы исчезли съ Морицемъ де-Саксъ и Ловендалемъ, который немного пережилъ своего товарища по оружію.»

Отдавая справедливость маршалу, знаменитый историкъ судитъ его очень строго, но строгость такого судьи достойна всякаго уваженія, и я не знаю, захотѣла ли бы бабушка, чтобы я спорила противъ осужденія, произнесеннаго столь пренраснымъ и честнымъ талантомъ, который представляетъ собою типъ патріотизма и въ то же время сознанія и добродѣтели.

Мнѣ остается только замѣтить, что заблужденія этого героя принадлежатъ его вѣку и воспитанію. У него была прекрасная и великая душа, характеръ добрый и благородный. Въ другомъ обществѣ, поддерживаемый другими совѣтами, другцми началами и примѣрами, этотъ гомерическій Аяксъ завоевалъ бы себѣ военную славу, чистую отъ пятенъ частной жизни.

«Если онъ и былъ пороченъ — говоритъ другой историкъ его жизни — то женщины помогли ему въ этомъ по доброй волѣ и помогли какъ нельзя больше.»

Очень вѣроятно; но г-жа Фаваръ всегда останется темнымъ пятномъ за его жизни, чтобы ни говорилъ Гриммъ въ своей «Перепискѣ». Усилія этого писателя очернить жертву и оправдать виновнаго столько же дурны, какъ и самое дѣло. Что за время, и что за нравы.

Морицъ встрѣтилъ смерть безъ страха сказалъ врачу:

— Жизнь есть сонъ. Мой сонъ былъ коротокъ, но прекрасенъ.

Въ этихъ словахъ виденъ весь человѣкъ и его время.

Вообще, это былъ экзальтированный умъ, оправданіе котораго было въ самой его экзальтаціи. Его судьба не соотвѣтствовала его дѣятельности. Онъ хотѣлъ быть государемъ и такъ какъ тогда онъ не имѣлъ никакихъ правъ на это, то друзья нерѣдко должны были защищать его отъ упрека въ безумствѣ, который обращали къ нему современники. Пятьюдесятью годами позднѣе, онъ, быть можетъ, нашелъ бы осуществленіе своей мечты, если бы только Франція не потушила его честолюбія на эшафотѣ. Участь Наполеона какъ будто осуществила, въ большихъ размѣрахъ, пылкіе сны Морица де-Сакса. Извѣстно, что отъ думалъ о королевствѣ въ Табаго, въ Корсикѣ, наконецъ о королевствѣ еврейскомъ. Это былъ реформаторъ безъ достаточнаго образованія, но еслибъ онъ предпринялъ другую задачу, болѣе важную, нежели — дать развращенной Франціи минуту славы, безъ завтрашняго дня, его замѣчательный практическій смыслъ, всегда проявлявшійся на дѣлѣ, несмотря на физическую и нравственную лихорадку, быть можетъ, предохранилъ бы его отъ ошибокъ, какія навлекало ему уединеніе. Онъ принималъ бы совѣты, развилъ свои знанія, и какъ Адріэнна Лекуврёръ посвятила его, суроваго и дикаго, въ тайны восхитительнаго искусства, такъ какой нибудь прямой и серьёзный умъ посвятилъ бы его въ тайны истины. Нельзя думать, чтобы великія, но стѣсненныя дарованія не нашли хорошей дороги, если бы только она была имъ доступна. Наслажденіе вовсе не есть цѣль высотъ способностей, какія даетъ Богъ нѣкоторымъ людямъ: оно бываетъ для нихъ только подводнымъ камнемъ, когда миссія ихъ разбивается отъ обстоятельствъ. Мы не сознаемъ болѣзнь скуки или отчаянія, но это зло, быть можетъ, храбро было бы уничтожено ими, если бы только вмѣсто заразы разврата, ихъ могущественную грудь оживотворялъ и подкрѣплялъ чистый и свободный воздухъ.

ГЛАВА VII.

Продолженіе исторіи моего отца. — «Роберти, предводитель разбойниковъ». — Описаніе Шатры. — «Разбойники» Шиллера. — Конскрипція. — Латуръ д’Овернь, первый французскій гренадеръ.

ПРЕДИСЛОВІЕ.

Когда говоришь о прошедшемъ, непремѣнно приходятъ въ голову нѣкоторыя мысли: сравниваешь съ прошедшимъ настоящее, и это настоящее, въ ту минуту, когда пишешь, становится уже прошедшимъ для тѣхъ, кто будетъ, черезъ нѣсколько лѣтъ, читать написанное. Иногда писатель заглядываетъ также и въ будущее. Его предсказанія уже сбылись или оказались ложными, когда выходитъ его книга. Я ничего не хотѣла измѣнять въ своихъ размышленіяхъ и догадкахъ, которыя дѣлала въ послѣднее время. Я думаю, что онѣ уже стали фактомъ моей исторіи и исторіи всѣхъ и буду только указывать ихъ время въ примѣчаніяхъ.

---

Стану продолжать исторію своего отца, потому что, безъ всякой игры словъ, онъ настоящій авторъ исторіи моей жизни. Этотъ отецъ, котораго я едва знала и который остался блестящимъ явленіемъ въ моей памяти, этотъ молодой художникъ и воинъ, еще живетъ въ порывахъ моей души, въ фатализмѣ моей организаціи, въ чертахъ моего лица. Существо мое есть отблескъ его, конечно ослабленный, но довольно полный. Видоизмѣненія произведены той средой, гдѣ я жила. Потому недостатки мои не дѣло его одного, качества мои — благодѣяніе тѣхъ инстинктовъ, которые онъ передалъ мнѣ. Моя внѣшняя судьба столько же отлична отъ его жизни, какъ и эпоха, въ которой она развилась; но если бы я была мальчикомъ и жила двадцатью-пятью годами раньше, я увѣрена, что все бы дѣлала и чувствовала такъ же, какъ отецъ мой.

Какія были, въ 97 и 98 годахъ, предположенія моей бабушки о будущности ея сына? Думаю, что у нея не было никакого положительнаго мнѣнія объ этомъ и что также было тогда и со всѣми людьми извѣстнаго класса. Всѣ карьеры, которыя прежде зависѣли отъ протекціи, теперь зависѣли отъ интриги. Перемѣнились только лица, и отцу моему оставалось выбирать между домашнимъ очагомъ и лагеремъ. Съ его стороны не было сомнѣнія въ выборѣ; но въ бабушкѣ съ 93 года явилась довольно понятная реакція противъ лицъ и событій революціи, хотя, что очень замѣчательно, теоретическія понятія ея нисколько не измѣнились противъ прежняго.

Отецъ мой всегда мечталъ о военной карьерѣ. Во время ссылки, въ маленькой комнаткѣ своей въ Пасси, онъ изучалъ сраженіе при Мальплаке, въ эти дни уединенія, столько долгіе и тяжелые для шестнадцатилѣтняго мальчика; но чтобы удовлетворить его наклонностямъ, бабушка желала лучше возвращенія монархіи или спокойствія умѣренной республики. Находя въ матеpи противорѣчіе своимъ тайнымъ желаніямъ и не понимая возможности сдѣлать что нибудь безъ ея согласія, Морицъ хотѣлъ быть артистомъ, сочинять музыку, ставятъ на сцену оперы или исполнять симфоніи. Такія желанія постоянно соединялась у него съ воинственнымъ жаромъ и скрипка часто была подругою его сабли.

Въ 1798 году въ исторіи моего отца является одно обстоятельство, повидимому ничтожное, но на дѣлѣ важное, какъ и всѣ живыя впечатлѣнія юности, которыя имѣютъ вліяніе на всю нашу жизнь даже располагаютъ нами, безъ нашего вѣдома.

Онъ сошелся съ обществомъ сосѣдняго городка Шатры, а надобно замѣтить, что несмотря на недостатки и странности, обыкновенные въ провинціи, въ этомъ городкѣ всегда было того умныхъ и образованныхъ людей, вышедшихъ изъ его мѣщанскаго и небогатаго населенія. Буржуазія тамъ зажиточна, хотя не богата; ей не нужно бороться съ высокомѣрной аристократіей и рѣдко приходится спорить съ бѣдными пролетаріями. Такимъ образомъ, она развивается въ средѣ, очень благопріятной на ума, хотя и слишкомъ спокойной для сердца и слишкомъ колодной для воображенія.

Этотъ старинный и издревле свободный городъ расположенъ въ небольшой плодоносной и восхитительной долинѣ, которая вся открывается глазу, когда подходишь къ краямъ окрестной возвышенности. Когда оставишь за собой, по дорогѣ въ Шатору, хижинку съ романтическимъ именемъ (чортовъ домъ), тогда вступаешь на длинное шоссе, обсаженное тополями, съ виноградниками и лугами направо и налѣво, и отсюда открывается вдругъ маленькій городъ, утонувшій въ зелени, надъ которымъ съ одной стороны господствуетъ четвероугольная башня, служившая нѣкогда тюрьмой, съ другой тяжелая и блестящая колокольня, основаніе которой есть прекрасный остатокъ древней массивной архитектуры.

Въ городъ входятъ по мосту, перекинутому черезъ Эндру; куча старыхъ домовъ и старыхъ ветлъ представляетъ здѣсь живописную группу.

Но прежде чѣмъ стану описывать этотъ городъ, позволю себѣ сдѣлать маленькую дигрессію, въ формѣ обращенія.

Милые мои земляки, зачѣмъ вы такъ неопрятны? Упрекаю васъ въ этомъ очень серьёзно и въ нѣкоторой надеждѣ на ваше исправленіе. Живете вы въ самомъ здоровомъ климатѣ, середи деревенскаго населенія Черной долины, которое отличается изящною чистотою, и между тѣмъ хотите кажется сдѣлать изъ своего города вонючую клоаку, гдѣ некуда ступить и гдѣ вы вдыхаете въ себя гнилые міазмы, тогда какъ позади вашихъ домовъ цвѣтутъ благоуханныя поля и надъ вашими согнувшимися кровлями вѣетъ чистый и свѣжій воздухъ, котораго вы какъ будто боитесь. Трудно очистить воздухъ и содержать въ чистотѣ такіе города, какъ Ліонъ и Марсель; но Шатра! группа домиковъ, заброшенныхъ въ оазисѣ ароматическихъ луговъ и цвѣтущихъ садовъ! Эта испорченность обонянія и цинизмъ зрѣнія, столь обыкновенные у жителей захолустья, — такіе пороки, которыхъ, право, вовсе не извиняетъ бѣдность, и которыхъ нельзя даже и объяснить бѣдностью, потому чти здѣшнее населеніе зажиточно, да притомъ самые богатые буржуа, наравнѣ съ бѣдными рабочими, не позаботятся освободить отъ грязи свой негостепріимный порогъ. Соблюденіе самыхъ простыхъ полицейскихъ правилъ, по видимому, нисколько не занимаетъ муниципальныхъ чиновниковъ; а это было бы нужно столько же для опрятности, сколько для здоровья. Неопрятность неприлична и въ отношеніи нравовъ показываетъ отсутствіе самоуваженія, въ отношеніи ума — привычку непохвальниго отупѣнія. Шатра съ этой стороны производитъ непріятное впечатлѣніе. Въ другихъ отдаленныхъ и неизвѣстныхъ закоулкахъ Черной долины, вы встрѣтите иногда подъ кустарникомъ бѣдную хижину, которая состроена изъ высушенной на солнцѣ грязи и которую поддерживаютъ нѣсколько источенныхъ червями досокъ. Иногда хозяйка соотвѣтствуетъ наружности жилища; но это только исключеніе. Десять разъ изъ двѣнадцати вы найдете комнату, чисто подметенную, блестящую на поставцѣ посуду, опрятную постель, чистый очагъ, ни пылинки на закопченомъ потолкѣ: бѣдность величайшую, иногда раздирающую, но всегда достойную уваженія и не отталкивающую. Да, опрятность есть достоинство бѣдняка. Я кажется нерѣдко говорила объ этомъ, и буду всегда повторять, тоже. Можно жалѣть о той бѣдности, которая отдается самой себѣ съ беззаботностью и уныніемъ; но та, которая борется съ лишеніями, моетъ свое рубище, провѣтриваетъ и убираетъ свое убогое жилище, — заслуживаетъ уваженія и дружбы. Но неопрятность безъ причины и по доброй волѣ внушаетъ одно отвращеніе; она становится испорченностью и безславіемъ.

Безъ этой ужасной неопрятности, Шатра была бы пріятнымъ мѣстопребываніемъ. Лучшая улица, Королевская, есть самая плохая; она безхарактерна. Но старый кварталъ живописенъ и сохранилъ нѣсколько деревянныхъ домовъ изъ временъ возрожденія, которые отличаются изяществомъ прекрасныхъ цвѣтовъ. Городъ, расположенный на склонѣ горы, поднимается все выше и выше къ тюрьмѣ, и узкія улицы стараго города примыкаютъ къ отвѣсному обрыву, внизу котораго Эндра рисуетъ свои свѣжія излучины на небольшомъ, но восхитительномъ пейзажѣ. Эта сторона очень замѣчательна; невдалекѣ отъ города находится одна изъ самыхъ пріятныхъ мѣстностей этого края, Соиретіеи, за которой глаза теряются въ этой размытой водою и нарѣзанной красивыми оврагами странѣ, усѣянной живописными возвышеніями.

Я описала Шатру и пожурила ее, потому что въ сущности люблю ее, и именно потому, что у отца моего были тамъ друзья, дѣти которыхъ стали теперь моими друзьями.

Въ 1798 году отецъ мой подружился здѣсь съ десятками тремя молодежи обоего пола, и со многими подружился очень тѣсно, и игралъ вмѣстѣ съ ними разныя пьесы, на домашнемъ театрѣ. Такое препровожденіе времени есть прекрасное занятіе, а я послѣ скажу, что я вижу въ немъ полезнаго и важнаго для умственнаго развитія юности. Правда, общества любителей, какъ труппы актеровъ по профессіи, очень часто бываютъ разъѣдены смѣшными притязаніями и мелочнымъ соперничествомъ; но въ этомъ виноваты люди, а не занятіе. Итакъ какъ по моему мнѣнію театръ совмѣщаетъ въ себѣ всѣ другія искусства, то кромѣ театра нѣтъ болѣе интереснаго развлеченія, чтобы наполнить досуги общества друзей. Двѣ вещи нужны для того, чтобы сдѣлать изъ него удовольствіе идеальное; это — истинное сочувстіе, которое бы заставляло молчать ревнивое тщеславіе, и истинное пониманіе искусства, которое дѣлало бы эти попытки удачными и поучительными.

Надобно думать, что эти условія соединялись въ Шатрѣ въ то время, потому что опыты удались очень хорошо и импровизированные актеры остались друзьями. Пьеса, имѣвшая всего болѣе успѣха и обнаружившая въ моемъ отцѣ самородный и непреодолимый талантъ актера, была нелѣпая драма, которая пользовалась тогда большою славой, но чтеніе которой очень поразило меня своимъ историческимъ колоритомъ; это былъ — Робертъ, предводитель разбойниковъ.

Эта драма, подражаніе нѣмецкому, есть жалкая передѣлка Разбойниковъ Шиллера, но несмотря на то, имѣетъ интересъ и значеніе, потому что заключаетъ въ себѣ извѣстную доктрину. Она была представлена въ первый разъ въ Парижѣ 1792 года. Это сущность системы якобинизма; Робертъ есть идеалъ начальника Горы, я приглашаю читателя просмотрѣть ее, какъ очень любопытный памятникъ духа времени.

«Разбойники» Шиллера — совершенно другая вещь и имѣютъ другой смыслъ. Это — великое и благородное произведеніе, полное недостатковъ юности (всякому извѣстно, что Шиллеру былъ тогда двадцать-одинъ годъ); но если это хаосъ и бредъ, то вмѣстѣ съ тѣмъ это высокій вымыселъ, проникнутый глубокимъ значеніемъ. Позвольте напомнить вамъ его.

У слабаго и добродушнаго старика два сына, натуры энергическія и ужасныя; нельзя почти понять родства ихъ съ этой кроткой и легковѣрной душой. Какъ будто львица была ихъ матерью и какъ будто этимъ только объясняется начало неукротимыхъ страстей въ этихъ ужасныхъ типахъ. Шиллеръ не подумалъ объ этомъ. Предположимъ что угодно, но такая беззаботность есть недостатокъ богача. Ему нельзя показать всѣхъ своихъ сокровищъ, и произведеніе искусства, заставляющее многое предполагать и придумывать внѣ той рамы, въ которую оно заключено, есть произведеніе, полное жизни и огня.

Карлъ, старшій сынъ графа Моора, — левъ, благородный и храбрый; младшій, Францъ, — трусливый и коварный волкъ. Одинъ силенъ могуществомъ добра, другой — могуществомъ зла. Оба умны, и оспариваютъ другъ у друга любовь отца, который долженъ сдѣлаться жертвой этой неестественной борьбы.

Карлъ, преданный заблужденіямъ юности, оклеветанный братомъ, раздраженный и отчаянный, хочетъ однако оставить своихъ друзей студентовъ, увлекающихъ его въ безпорядочную жизнь, и возвратиться къ отцу, котораго любитъ и уважаетъ до глубины сердца. Онъ проситъ у него, въ письмѣ, прощенія своихъ ошибокъ и выражаетъ искреннее раскаяніе. Съ нетерпѣніемъ онъ ждетъ отвѣта, и отдается воспоминаніямъ о своей молодости, и горько жалѣетъ о чистой любви, которою онъ пренебрегъ. Здѣсь открывается драма. Карлъ хочетъ возвратиться къ добродѣтели; но можетъ ли онъ это сдѣлать, не испортилъ ли порокъ этой прекрасной души? Можетъ ли такой горячій характеръ безнаказанно погрузиться въ бредъ дурныхъ страстей? Безъ сомнѣнія да, если только судьба, которая какъ наказаніе привязывается къ вашей жизни, не воспротивится его обращенію и порывы нѣжности и любви не перемѣнитъ въ ярость.

Отвѣтъ стараго Моора приходитъ, при посредничествѣ Франца; это — отказъ, это — отеческое проклятіе. Францъ перехватилъ письма Карла, и подставилъ вмѣсто нихъ другія, въ которыхъ Карлъ изображенъ былъ разгнѣванному отцу какъ неисправимый, позорный угрожающій злодѣй, опасный для самой жизни стараго графа.

Раздраженный до крайности Карлъ посвящаетъ себя фуріямъ. Любовь обращается въ ненависть, въ отчаяніе, въ богохульство и сердцѣ на устахъ. Кровью утѣснителей онъ хочетъ мстить и стыдъ и пренебреженіе всѣхъ оскорбленныхъ. Онъ становится разъяреннымъ и неумолимѣйшимъ врагомъ общества, которое отталкиваетъ и осуждаетъ его. Товарищи, такіе же какъ онъ, собираются около него и произносятъ страшныя клятвы.

Но что они станутъ дѣлать съ этимъ гнѣвомъ, съ этой жаждою мщенія? Одинъ изъ нихъ, низкое, циническое и коварное созданіе, подалъ мысль о разбоѣ, которая пришла ему въ голову въ слѣдствіе его жадности и презрѣнныхъ наклонностей. Другіе видѣли здѣсь только средство отдѣлиться отъ общества и отмстить ему грабежемъ. Карлъ Мооръ съ жаромъ ухватился за эту идею, которая казалась ему логическою. Онъ создаетъ себѣ страшное могущество, чтобы наказывать злыхъ и мстить имъ за ихъ жертвы. Рука его будетъ вооружена справедливостью. Онъ возобновитъ кровавыя осужденія тайнаго трибунала древней Германіи. Онъ принимаетъ начальство надъ предпріятіемъ, проклинаетъ все свое прошедшее и все свое будущее и увлекаетъ своихъ товарищей въ лѣса и горы.

Такое рѣшеніе, какъ оно ни внезапно и романтично, не имѣетъ ничего невѣроятнаго въ произведеніи Шиллера. Оно объясняется напряженнымъ положеніемъ, въ которомъ находятся разгоряченные умы этихъ молодыхъ людей, образованныхъ и невѣждъ въ одно и тоже время, разнообразныхъ, но прямыхъ и глубокихъ типовъ горькаго скептицизма и ужасающаго нравственнаго упадка. Ихъ одушевленные разговоры полны этихъ преувеличеній, въ которыхъ дурное мѣшается съ высокимъ, которые удивительно рисуютъ переходную эпоху человѣчества въ концѣ прошлаго столѣтія. Прошедшее для него умерло и ничто еще не подкрѣпляло надеждъ на будущее. Зло, господствовавшее въ нравахъ и жизни, представлялось тогда во всей своей крайности, и энтузіастическая юность не имѣла достаточной добродѣтели и истинной силы, чтобы противупоставить ихъ паденію устарѣвшаго порядка, которое увлекло и ее, не смотря на ея восклицанія и протестаціи^[27].

Черезъ десять лѣтъ послѣ того, какъ драма Шиллера надѣлала шуму въ Германіи и заставила предчувствовать паденіе стараго общества, во Франціи начались волненія революціи. Спектакли не были закрыты. Жизнь народа, неудовлетворенная движеніями очень дѣйствительной драмы, искала въ сценическихъ произведеніяхъ пищи для своего гнѣва, усиленія мучившей ее лихорадки.

Нѣкто Ламартельеръ (быть можетъ потомокъ славнаго адвоката; непримиримаго врага езуитовъ?) вздумалъ дать, для страстей толпы, извлеченіе изъ Шиллеровыхъ разбойниковъ. Но сокращая эту драму и принаравливая ее къ обрядамъ и обычаемъ французской сцены, онъ, очень наивно и вѣроятно самъ того не замѣчая, совершенно измѣнилъ ея духъ и заключеніе: изъ произведенія скептицизма или огорченія онъ, не женируясь, сдѣлалъ произведеніе увѣренности и тріумфа. Это не былъ предсмертный крикъ умирающей Германіи, а военная пѣсня обновленной Франціи. Мыслящіе и экзальтированные студенты Германіи стали философами парижскихъ клубовъ, и сохранивъ имъ нѣмецкія имена и даже перенося дѣйствіе въ пятнадцатое столѣтіе; германской имперіи, авторъ сдѣлалъ ихъ идеальными якобинцами. Изъ этой амальгамы (болѣе правдоподобной въ своемъ основаніи, чѣмъ можно бы думать, произошла странная, иногда, высокая, иногда смѣшная драма, но вовсе не ужасная и это всего забавнѣе.)

Въ самомъ дѣлѣ, товарищи Роберта нисколько не заставляютъ на сценѣ предчувствовать тѣхъ ошибокъ и преступленій которыя привлекла ихъ система. Робертъ — это Карлъ Мооръ, но выставленный въ самомъ розовомъ цвѣтѣ. Онъ свободенъ отъ всякаго преступленія; ему нравится только, чтобы его боялись, и онъ любитъ большіе рыжіе усы. Впрочемъ объ добръ, какъ агнецъ и хотя грозитъ каждому изъ товарищей разбить голову при малѣйшей ошибкѣ, но воспиталъ ихъ такъ хорошо, что каждый изъ нихъ, по крайней мѣрѣ, разъ десять получилъ мантіоновскую премію. Между тѣмъ какъ разбойники Шиллера бросаютъ въ огонь бѣднаго ребенка, который озябъ, товапищи Роберта опаляютъ себѣ бороды, чтобы вытащить дитя изъ охваченныхъ огнемъ развалинъ и выбираютъ ему опрятную и здоровую кормилицу. Они назначаютъ пенсіи старикамъ и очень вѣжливо помогли бы дамамъ выйти изъ экипажа, пока происходитъ расправа съ ихъ отцами или мужьями…. Все это какъ видите, неслишкомъ правдоподобно; но критиковать такую плохую пьесу было бы очень легко. Важно въ ней только именно направленіе, вполнѣ заимствованное изъ современности. Это были понятія монтаньяровъ….

Такія театральныя представленія въ теченіе нѣсколькихъ мѣсяцевъ заполняли досуги шатрскаго общества и разгорячали воображеніе моего отца болѣе, чѣмъ могла предвидѣть его мать. Сценическая игра скоро перестала удовлетворять его, и онъ долженъ былъ деревянную позолоченную саблю перемѣнить за настоящую гусарскую.

Мать моего друга, Шарля Дюверне, играла роль Софіи, героиню пьесы и играла ее очень хорошо, хотя (или лучше сказать, потому что), нея не было никакой методы и никакихъ сценическихъ преданій. Она была почти ребенокъ, только что вышла замужъ, никогда не выѣзжала изъ провинціи и не только не играла никогда за театрѣ, но и совсѣмъ не видала его. Такимъ образомъ первое театральное представленіе, на которомъ она присутствовала, было именно-то, въ которомъ она играла эту трогательную и трудную роль. Она играла ее по вдохновенію и здѣсь была своя заслуга. Эта умная дама сохранила малѣйшія воспоминанія о томъ, что я теперь разсказываю, и сынъ ея сообщилъ мнѣ очень любопытныя замѣтки. Дюверне, отецъ моего друга, и Делатушъ, отецъ другаго моего земляка и пріятеля, авторъ Фраголетты^[28], также занимали важныя роли въ пьесѣ.

Въ сообщенныхъ мнѣ замѣткахъ есть нѣкоторыя подробности, живо рисующія эпоху.

"Недалеко отъ церкви кармелитовъ, возвышалось обширное и грандіозное зданіе, принадлежавшее имъ же и разрушенное окончательно въ 1816 году. Въ эпоху революціи, народное общество въ соединенія съ якобинцами, выбрало мѣстомъ своихъ засѣданій трапезу кармелитовъ. Въ ней устроили лавки въ видѣ амфитеатра, вѣроятно въ подражаніе Горѣ, и трибуну для ораторовъ. Народъ наполнялъ остальное пространство, стоя; въ дни декадъ здѣсь танцовали.

"Пришла реакція термидора, за тѣмъ директорія. Можно было вздохнуть свободнѣе, стали жениться и выходить замужъ, явилась охота смѣяться и забавляться. Составилось драматическое общество. Таже зала кармелитовъ, то есть клубъ съ его амфитеатромъ, выбрана была для устройства сцены. Вынесли трибуну и зала увеличилась; прямо, за стѣной, къ которой пpислонены были лавки, огромная лѣстница вела въ дортуары, гдѣ помѣщены были конторы разныхъ правительственныхъ мѣстъ На первой площадкѣ этой лѣстницы пробили дверь, выходящую на самый верхъ амфитеатра. Это былъ входъ для premières. Партеръ и оркестръ, само собою разумѣется, заняли свободное мѣсто между лавками и театромъ.

"Возлѣ трапезы находилась огромная кухня кармелитовъ. Из нея сдѣлали фойе и вмѣстѣ актерскую ложу; развѣшенныя шпалеры отдѣляли дамъ отъ мужчинъ.

"Когда начались спектакли, Дешартръ выпросилъ позволенія присоединиться къ оркестру вмѣстѣ съ своимъ воспитанникомъ, Морицемъ Дюпеномъ, которому было тогда осьмнадцать или девятнадцать лѣтъ. Въ слѣдующемъ году Дюпену не хотѣлось уже оставаться въ оркестрѣ, а вступить въ самую труппу. Это возбудило сильные споры, и что удивительно — дамы упрямились всего больше. Дюверне, какъ другъ, былъ естественно защитникомъ просителя и большинство мужчинъ склонилось на его сторону. Женская партія много шумѣла, возставая противъ важнаго господина, но когда дѣло дошло до собиранія голосовъ, оказалось, что эта вражда не имѣла вліянія на мнѣнія ихъ.

«Допущенный въ труппу, Дюпенъ принесъ свою юношескую пылкость, не разъ смущавшую классическія преданія директора Делатуша — отца. Пьеса, которую откладывали до сихъ поръ по трудности главной роли и постановки на сцену, была наконецъ принята. Это былъ Робертъ, предводитель разбойниковъ. Дюпенъ взялъ на себя роль Роберта и завѣдывалъ постановкой. Сдѣлали новые костюмы, набрали статистовъ, и солдатами Роберта были плѣнные венгро-кроаты, которымъ въ этомъ городѣ отвели квартиру. Они должны были представлять сраженіе. Имъ дали понять, что послѣ сраженія они должны казаться раненными, и они приготовились такъ хорошо и старательно, что вышли изъ битвы, всѣ хромая на одну ногу….»

Такимъ образомъ отецъ мой, предводитель разбойниковъ на театрѣ, устроенномъ изъ трапезы кармелитовъ, гдѣ происходили засѣданія горы, былъ начальникомъ плѣнныхъ венгров и кроатовъ. Черезъ два года онъ самъ сдѣлался плѣнникомъ венгровъ и кроатовъ, которые не заставляли его играть на театрѣ и поступали съ нимъ гораздо суровѣе. Жизнь есть романъ, въ которомъ каждый изъ насъ носитъ въ себѣ прошедшее, будущее.

Но когда моя бабушка все еще находилась въ нерѣшимости, думая о карьерѣ своего сына, вышелъ знаменитый законъ 2-го вандемьера VII года (23 сентября 1798), предложенный Журданомъ и объявлявшій, что каждый французъ долженъ быть солдатомъ въ продолженіе опредѣленной эпохи его жизни.

Война, усыпленная на минуту, грозила снова разразиться на всѣхъ пунктахъ. Пруссія, Россія и Австрія дѣятельно вооружались. Неаполь выставлялъ все народонаселеніе. Французская армія значительно уменьшилась отъ сраженій, болѣзней и побѣговъ. Выдумавши и принявъ законъ о конскрипціи, директорія тотчасъ приступила къ исполненію, назначивъ наборъ въ двѣсти тысячь конскриптовъ. Отцу моему было двадцать лѣтъ.

Уже давно его благородное сердце горѣло нетерпѣніемъ; бездѣйствіе тяготило его, молодой человѣкъ постоянно безпокоился и желалъ только, чтобы правительство дало ему возможность служить. Когда усиленныя реквизиціи лишили его единственной лошади, онъ топнулъ ногой и сказалъ: "еслибъ я былъ военнымъ, то имѣлъ бы право владѣть лошадью; я взялъ бы у непріятеля лошадей для Франціи, а не самъ бы дѣлался пѣшеходомъ, какъ существо слабое и безполезное. Или по рыцарскому инстинкту и молодечеству, или отъ соблазнитѣльности новыхъ идей и беззаботности темперамента, или скорѣе, какъ видно, изъ его писемъ, по здравому смыслу яснаго и спокойнаго ума, но онъ никогда не жалѣлъ о старомъ порядкѣ вещей и богатствѣ первыхъ лѣтъ своей жизни. Слава была для него таинственное и неопредѣленное слово, не дававшее ему спать, и когда мать принималась убѣждать его нейдти въ военную службу, онъ не рѣшался противорѣчить, но глубоко вздыхалъ и то говорилъ, что непремѣнно будетъ военнымъ, когда нужно защищать отечество и спасать его отъ чуждаго ига. Вѣроятно, бабушка сама понимала это, но не могла помирить такой логики съ ужасомъ потерять единственное дитя. Она бы охотно согласилась видѣть его въ военной службѣ, только съ условіемъ, чтобы не было войны. При мысли, что ему придется ѣсть изъ деревянной чашки и спать на чистомъ воздухѣ, у нея волосы поднимались дыбомъ. Мысль о сраженіи пугала ее до полу смерти. Я не видѣла женщины, которая была бы такъ мужественна за себя, и такъ слаба за другихъ, спокойна въ своихъ личныхъ опасностяхъ и малодушна, когда подвергались опасности тѣ, кого она любила. Въ дѣтствѣ моемъ, она столько учила меня стоицизму, что я стыдилась при ней вскрикнуть отъ боли; но если она сама замѣчала ее, то эта же милая женщина приходила въ отчаяніе. Вся ея жизнь прошла въ этомъ трогательномъ противорѣчіи, и какъ все, что хорошо, производитъ что нибудь хорошее, все проистекающее изъ сердца, дѣйствуетъ на сердце — ея нѣжная слабость не производила на дѣтей впечатлѣнія противнаго тому, къ которому стремились ея наставленія. Мать моя была совсѣмъ не такова. Суровая къ себѣ и къ другимъ, она обладала рѣдкимъ хладнокровіемъ, удивительнымъ присутствіемъ духа, которые приносятъ помощь и внушаютъ довѣріе. Очевидно, что оба эти способа дѣйствій хороши, хотя и діаметрально противоположны. Отсюда можно дѣлать какіе угодно выводы. Что касается до меня, я не находила теорій приложимыхъ къ воспитанію дѣтей. Это такія подвижныя существа, что если вы не стараетесь (если можете) сдѣлаться такими же, они каждую минуту будутъ ускользать отъ васъ въ своемъ развитіи.

Въ послѣдніе дни VI года, отецъ мой отправился по дѣламъ въ Парижъ, а въ первые дни VII года, страшный законъ конскрипціи поразилъ его электрическимъ ударомъ и рѣшилъ карьеру его жизни. Я уже достаточно показала волненія матери и тайныя желанія сына; теперь заставлю говорить его самого.

Безъ означенія числа. Это были послѣдніе дни VI

года (сентябрь 1798). Парижъ.

"Гражданкѣ Дюпенъ, въ Ноганѣ."

«Наконецъ получилъ я письмо отъ тебя, милая мать. Оно провело восемь дней въ дорогѣ: это нельзя сказать, чтобы было проворно. Ты все жалѣешь обо мнѣ! Такъ ты опасаешься, успѣю ли я или нѣтъ? это очень оригинальная дилемма. Что касается до меня, такъ я совершенно спокоенъ о нашихъ фамильныхъ дѣлахъ. Не безпокойся, я занимаюсь ими съ Бомономъ. Мы съумѣемъ привести ихъ къ концу. Но что касается до событій, твое безпокойство огорчаетъ меня; будь мужественнѣе, прошу тебя. Невозможно ни подъ какимъ предлогомъ избавиться отъ послѣдняго закона и онъ особенно относится ко мнѣ. Генералы могутъ выбирать своихъ адъютантовъ только между офицерами. Бомонъ былъ вездѣ, но отвѣтъ вездѣ одинъ и тотъ же. Теперь уже нельзя начать съ офицерскаго чина; этимъ надобно оканчивать, если можно. Бомону знакомъ весь Парижъ, онъ очень коротокъ съ Баррасомъ и Ревбеллемъ. Онъ представлялъ меня Латуръ-д`Оверню, который по своей неустрашимости, дарованіямъ и скромности, достоинъ быть Тюреннемъ нашего времени. Посмотрѣвъ на меня нѣсколько минутъ съ большимъ вниманіемъ, онъ сказалъ: „неужели внукъ маршала де-Сакса побоится сдѣлать кампанію?“ Эти слова не заставили меня ни поблѣднѣть, ни покраснѣть, и я, смотря ему прямо въ лицо, сказалъ: „конечно, нѣтъ“, и потомъ прибавилъ: „но я занимался, могу пріобрѣсти познанія и думаю, что лучше могу служить отечеству въ какомъ нибудь другомъ званіи, нежели въ рядахъ простыхъ солдатъ.“ — Это правда, отвѣчалъ онъ, и потому надобно дослужиться до болѣе важнаго поста. Но начать должно съ солдата и вотъ что думаю я сдѣлать, чтобы вы оставались имъ сколько можно меньше и легче могли перенести это время: у меня есть хорошій пріятель, полковникъ 10-го полка конныхъ егерей; вы поступите къ нему, онъ будетъ радъ васъ видѣть. Это человѣкъ происхожденія когда-то знатнаго. Онъ приметъ васъ, очень радушно; вы останетесь простымъ егеремъ только то время, которое будетъ необходимо для васъ, чтобы научиться верховой ѣздѣ. Этотъ полковникъ внесенъ въ списокъ генераловъ, и если его утвердятъ, вы будете состоять при немъ; если же нѣтъ, я помогу вамъ вступить въ инженерное училище. Но какъ бы то ни было, вамъ нельзя думать о повышеніи, если вы не исполните предписанныхъ условій, это необходимый порядокъ. Мы поставимъ вмѣстѣ славу и долгъ, удовольствіе блистательно служить отечеству и законы ума и справедливости.». Вотъ почти слово въ слово нашъ разговоръ.

"Что ты скажешь объ этомъ? на это нечего отвѣчать! не прекрасно ли быть такимъ человѣкомъ, такимъ безстрашнымъ, мы Латуръ-д’Овернь? Не должно ли купить этой чести нѣкоторыми пожертвованіями и неужели бы ты захотѣла, чтобы говорили, что твой сынъ, внукъ твоего отца Морица де-Сакса, побоялся сдѣлать камланію? Карьера открыта. Неужели трудной дорогѣ, обязанности, надобно предпочесть вѣчное и постыдное спокойствіе? Притомъ, мнѣ больше не остается ничего. Подумай, что мнѣ двадцать лѣтъ, что мы раззорились, что у меня еще длинная дорога впереди, у тебя также, благодаря Бога; и что занявшись чѣмъ нибудь, я могу хоть немного возвратить то довольство, которое ты потеряла. Бомонъ съ удовольствіемъ видитъ во мнѣ эти мысли…. Ясно, что человѣкъ, который не ждетъ, чтобы внесли имя его въ списокъ, какъ отпущенный товаръ, но который напротивъ добровольно идетъ за защиту отечества, конечно имѣетъ болѣе права на благоволеніе и повышеніе, нежели тотъ, кого берутъ силою. Но такого поведенія не одобрятъ люди нашего класса? но они будутъ ошибаться и я опровергну ихъ неодобреніе. Оставимъ ихъ говорить что угодно, но они сдѣлали бы лучше, еслибы поступили по моему. Нѣкоторые изъ нихъ показываютъ еще болѣе патріотизма, нежели я, и вовсе не стѣсняются тѣмъ, что нужно итти къ знаменамъ.

"Здѣсь мало думаютъ о мирѣ и Бомонъ вовсе мнѣ не совѣтуетъ разсчитывать на него. Латуръ-д’Овернь уже подружился со мной. Онъ сказалъ Бомону, что ему нравится мой спокойный видъ и что въ манерѣ, съ которой я ему отвѣчалъ, онъ видитъ порядочнаго человѣка. Ты скажешь, что онъ видѣлъ меня въ мою прекрасную минуту; но вѣдь эти минуты могутъ быть часто; нуженъ только случай. Наше состояніе разстроено, неужели намъ упасть духомъ отъ этого? Не лучше ли стать выше своихъ несчастій, нежели собственными ошибками упасть съ высоты, на которую поставилъ насъ случай? Начало этой карьеры можетъ показаться непривѣтливымъ только для обыкновеннаго ума; но ты не постыдишься назвать себя матерью храбраго солдата. Въ войскахъ теперь хорошая дисциплина, офицеры всѣ люди заслуженные и тебѣ бояться нечего. Я не пойду прямо въ сраженіе, а только проведу нѣсколько времени занимаясь верховой ѣздой. Это будетъ вовсе не непріятно для меня, потому что ты позаботилась выучить меня ей даже больше, чѣмъ мнѣ теперь нужно. Мнѣ нечего хвалиться этимъ, и на первыхъ своихъ опытахъ я нескомпрометтирую себя и не и дамъ повода къ смѣху присутствующимъ. По крайней мѣрѣ, ты можешь быть спокойна на счетъ этого.

«Прощай; напиши мнѣ, какъ ты думаешь обо всѣхъ моихъ размышленіяхъ, и подумай, что печаль разлуки можетъ принести намъ обоимъ много добра. Прощай еще разъ; обнимаю тебя отъ всей души…. Вчера я былъ у итальянцевъ, я забылъ сказать тебѣ объ этомъ: давали „Зораима и Гюльнару“, подражаніе „Гонзальву Кордуанскому“. Музыка въ новомъ вкусѣ; а содержаніе взято съ арабскаго, черезъ передѣлку Флоріана; вообще это очень мило. Мартенъ и Элльвью поютъ удивительно, Шенаръ играетъ тюремщика; онъ ужасенъ и по обыкновенію заставляетъ всѣхъ хохотать. Это удивительный комикъ. Декораціи представляютъ наяву сны Альгамбры и прекрасныхъ равнинъ Андалузіи. Я былъ въ партерѣ и увидѣлъ въ антрактѣ, что Радье съ семействомъ явился на галлереѣ, помѣстился сзади ихъ и, когда они заговорили, вмѣшался въ ихъ разговоръ. Они были очень удивлены и оборотившись увидѣли меня. Мы смѣялись и шалили цѣлый вечеръ.»

Скромные великіе люди, большею частью, не имѣютъ біографовъ. Сколько было удивительныхъ движеній сердца, свидѣтелями которыхъ остались Богъ, да совѣсть? Въ приведенномъ письмѣ есть одно такое движеніе, которое глубоко трогаетъ меня. Вотъ этотъ Латуръ-д’Овернь, первый гренадеръ Франціи, герой храбрости и простоты, который спустя нѣсколько времени самъ отправился простымъ солдатомъ, хотя сѣдые волосы освобождали его отъ новаго закона. Напомню это происшествіе, многими быть можетъ забытое. У него былъ старый осьмидесяти-лѣтній другъ, который жилъ трудами своего внука. Законъ о конскрипціи поражаетъ этого молодаго человѣка: тогда не было никакихъ средствъ откупиться. Латуръ-д’Овернь, въ награду своей славной жизни, получилъ, какъ особенную милость правительства, позволеніе замѣнить внука своего пріятеля, въ качествѣ простаго солдата. Онъ идетъ, снова покрывается славою, умираетъ за полѣ чести, не соглашаясь ни на какое вознагражденіе, ни на какое повышеніе!… Этотъ-то человѣкъ, съ такими чувствами, можетъ быть уже рѣшавшійся сдѣлаться (пятидесяти лѣтъ) конскриптомъ на мѣсто бѣднаго молодаго человѣка, стоитъ передъ другимъ юношею, который находится въ нерѣшимости передъ необходимостью быть солдатомъ. Онъ внимательно испытываетъ этого избалованнаго ребенка, котораго робкая мать желала бы избавить отъ всѣхъ строгостей дисциплины и опасностей войны. Онъ спрашиваетъ его взглядъ, его аттитюду; и если найдетъ въ немъ труса, то не станетъ и думать о немъ и пристыдитъ его, что онъ внукъ знаменитаго маршала. Но одного слова, одного взгляда достаточно ему, чтобы видѣть въ немъ человѣка, тотчасъ онъ принимаетъ въ немъ участіе, нѣжно говоритъ съ нимъ, и своими благородными обѣщаніями снисходитъ къ заботливости его матери. Онъ знаетъ, что не всѣ матери героини; знаетъ, что эта мать не можетъ обожать республики, что этотъ молодой человѣкъ былъ воспитанъ со всѣми прихотями роскоши, что имъ гордятся и вовсе не хотѣли бы взять за образецъ удивительное самопожертвованіе Латуръ-д’Оверня; но Латуръ-д’Овернь, кажется, не замѣчаетъ величія своей собственной роли. Онъ придаетъ ей такъ мало цѣны, что не напоминаетъ о ней другимъ, и не требуеть отъ другихъ такой степени добродѣтели. Онъ можетъ любить и уважать тѣхъ, кто ищетъ довольства и почестей, которыя самъ презираетъ; входитъ въ ихъ проекты, ласкаетъ ихъ надежды, будетъ трудиться, чтобы привести ихъ въ исполненіе, какъ всякій обыкновенный человѣкъ, который цѣлитъ пріятности жизни и улыбки фортуны; и какъ будто говоря съ самимъ собою, чтобы уменьшить свои заслуги въ собственныхъ глазахъ и предохранить себя отъ гордости, онъ выражаетъ себя словами: «можно соединить славу и долгъ, удовольствіе блистательно служить отечеству и законы ума и справедливости?»

По моему, этотъ снисходительный и простой языкъ ставятся еще выше и священнѣе въ устахъ героя. То, что для всѣхъ явно и видно въ славной жизни, можетъ быть приписано скрытой и утонченной гордости; тайну человѣческаго сознанія легче схватить въ подробностяхъ, то есть въ фактахъ, повидимому, незначительныхъ.

Еслибъ я когда нибудь сомнѣвалась въ наивности героизма, то увидѣла бы доказательство ея въ этой нѣжности перваго гренадера Франціи. Всякій другой на его мѣстѣ легко могъ сказать моему отцу: «дитя моя, вы происходите отъ Морица де-Сакса, я происхожу отъ Тюрення; вы выходите изъ гнѣзда, гдѣ не могла наглядѣться на васъ нѣжная мать, я посѣдѣлъ на полѣ сраженія и считаю болѣе тридцати лѣтъ дѣйствительной службы; потому я думаю, что моя жизнь столько же драгоцѣнна какъ и ваша, и однако вы боитесь, что васъ принудятъ быть солдатомъ, а я иду самъ по собственной охотѣ. Скажите это вашей матери и немного подумайте объ этомъ сами»

Такой языкъ былъ бы очень благоразуменъ, основателенъ за него нечего было бы возражать. — Но Латуръ-д’Оверню не пришло въ голову привести въ примѣръ себя и сдѣлать сравненіе, которое заставило бы молодаго человѣка покраснѣть, деликатный и благородный, онъ понялъ, что было на душѣ у бѣднаго ребенка, какъ юношеская пылкость боролась въ немъ съ сыновней любовью, со страхомъ огорчить обожаемую мать. Старый солдатъ самъ какъ будто на минуту получилъ материнское сердце, чтобы утѣшить и ободрить этого ребенка, и желалъ бы устранить малѣйшее препятствіе на его дорогѣ.

Отецъ мой не анализировалъ этого трогательнаго поведенія, по крайней мѣрѣ разсказывая о немъ матери. Но нѣтъ сомнѣнія, что свиданіе съ этимъ человѣкомъ, который командовалъ адской колонной и у котораго было такое нѣжное сердце и такой привѣтливый языкъ, произвело на него глубокое впечатленіе. Съ этого дня дѣло было рѣшено, и онъ нашелъ въ себѣ нѣкоторое искусство, чтобы обмануть свою мать на счетъ опасностей, которыя должны были окружить его новое существованіе. Мы видѣли, какъ онъ, говоря о занятіяхъ въ манежѣ старается отвратить мысли матери отъ близкихъ сраженій. Впослѣдствіи онъ еще искуснѣе берегъ ее отъ мученій безпокойства, до тѣхъ поръ, когда самъ уже много разъ испытавшій опасности, сталъ считать ее какъ будто привыкшею къ случайностямъ войны. Она думала не такъ и спустя много времени писала къ своему брату Бомону: «Я ненавижу славу и желала бы обратить въ пепелъ всѣ это лавры, въ которыхъ всегда готова видѣть кровь своего сына. Онъ любитъ то, что составляетъ мое мученіе и я знаю, что вмѣсто того, чтобы беречься, онъ всегда, даже безъ всякой пользы, выбираетъ самый опасный постъ. Онъ пьетъ изъ этой опьяняющей чаши съ того самого дня, какъ въ первый разъ увидѣлъ Латуръ-д’Оверня; этотъ ненавистный герой вскружилъ ему голову!»

Начинаю снова переписывать эти дорогія письма и не могу подумать, что читатель найдетъ ихъ слишкомъ длинными или слишкомъ многочисленными. Что касается до меня — когда я чувствую, что, издавая ихъ, я отнимаю иногда у забвенія какой-нибудь мелкій фактъ, приносящій честь человѣчеству, то мирюсь съ своей работой и наслаждаюсь удовольствіемъ, какого никогда не доставляли мнѣ вымыслы романа.

ГЛАВА VIII.

Продолженіе писемъ. — Путешествіе въ Брюссель. — Пребываніе въ Кёльнѣ. — Военная жизнь Морица (*).

(*) Обращаясь снова къ запискамъ Жоржа-Санда, замѣтимъ, что мы не вполнѣ передаемъ здѣсь письма Морица де-Саксъ къ его матери. Интересныя въ высшей степени для автора, она не всегда любопытны для читателей и довольствуемся извлеченіемъ, которое можетъ дать ясное понятіе о содержаніе этой немного длинной переписки. Приводить ее цѣликомъ было бы излишне и потому, что авторъ книги не сдѣлалъ между письмами никакого выбора помѣстилъ много коротенькихъ записокъ, въ которыхъ мало особеннаго въ сравненіи съ другими письмами.

Парижъ, 6 вандемьера VII года (сентябрь 1798).

«Пишу къ тебѣ, моя добрая мать, у нашего Бомона. Объявленный сегодня утромъ законъ о конскрипціи мѣшаетъ мнѣ ждать твоего отвѣта и я рѣшаюсь сдѣлать то, о чемъ уже говорилъ тебѣ. Сегодня же утромъ мы вмѣстѣ отправляемся къ капитану егерей, чтобы кончить это дѣло. Ты не безпокойся: дѣло идетъ о брюссельскомъ гарнизонѣ, а не о непріятельскомъ огнѣ. Я получу вѣроятно отпускъ или предписаніе, которое принудитъ меня скоро видѣться съ тобой. Всѣ молодые люди повѣсили здѣсь головы; всѣ хорошенькія женщины и добрыя матери горюютъ; но увѣряю тебя, горевать не о чемъ. Я надѣну зеленый доломанъ, привѣшу себѣ большую саблю и отрощу свои усы теперь ты мать защитника отечества…. Не пробуду я двухъ или трехъ мѣсяцевъ въ гарнизонѣ, какъ съ помощью своего друга достану порученіе въ Ноганъ; ты должна знать объ этомъ я считать мое путешествіе вынужденнымъ обстоятельствами. У меня только одна печаль — разлучиться съ тобой на сколько бы ни было времени; я вовсе не думаю о томъ, что буду простымъ солдатомъ; я будь увѣрена, что тебѣ нечего безпокоиться за мой счетъ».

17 вандемьера VII года (октябрь 1798).

«Бернонвилль далъ мнѣ два рекомендательныхъ письма, одно къ начальнику 10-го полка, въ которомъ я служу; другое къ генералу д’Арвилло, главному инспектору кавалеріи въ майнцкой арміи. Онъ говоритъ обо мнѣ, какъ о внукѣ маршала Сакса, общаго нашего образца, по его выраженію, и проситъ для меня сначала мѣста ординарца, а потомъ — къ чему они найдутъ меня способнымъ. Сильно также проситъ онъ и начальника бригады и говоритъ ему, что современемъ объяснитъ, почему онъ такъ обо мнѣ заботится. Ты видишь, что дѣла мои идутъ хорошо, и что съ подобными рекомендаціями я не могу заплесненѣть въ казармахъ. Онъ пишетъ имъ, напримѣръ, что меня содержитъ семейство и что мнѣ не нужно будетъ жалованья. Но не то мнѣ нравится всего больше; мы не богаты, а я буду стоить тебѣ денегъ; станемъ надѣяться однако, что скоро я буду жить своими трудами. Не безпокойся же, и вѣрь, что быть можетъ скоро ты услышишь обо мнѣ…. Отправляюсь къ Мюрине, который обѣщалъ меньше, чѣмъ въ восемь дней выучить меня снимать планы…. Это будетъ мнѣ полезно».

26 вандемьера VII года (октябрь 98).

"Вчера я обѣдалъ у Буйльона вмѣстѣ съ Латуръ-д’Овернемъ. Ахъ, что за человѣкъ этотъ Латуръ! еслибъ ты хоть часъ поговорила съ намъ, то не стала бы жалѣть, что я сдѣлался солдатомъ; вижу, впрочемъ, что теперь не время доказывать тебѣ справедливость моихъ словъ: ты опечалена, и я не могу быть правамъ противъ тебя. Я отдалъ ему твое письмо, и онъ вошелъ, что оно прекрасно, удивительно, и былъ имъ очень тронутъ: это оттого, что въ немъ столько же доброты, сколько храбрости….

"Оттуда отправился къ итальянцамъ слушать Монтенеро; это ужасная пьеса. Здѣсь слѣплены нѣсколько сценъ изъ «Удольфскихъ Таинствъ»; слова нелѣпыя, музыка незначительная, но декораціи великолѣпны. Зрители страшно апплодировали и вызывали автора; что касается до меня, я ревностно вызывалъ декоратора. Въ концѣ вѣчнаго и скучнаго романса въ пять куплетовъ, когда партеръ съ яростью апплодировалъ, а ложи отчянно зѣвали, я закричалъ bis. Это предложеніе возмутило, ложи, онѣ доставали мнѣ удовольствіе свистками, направленными, противъ меня, которые я принималъ скрестивши руки. Въ театрѣ были всѣ парижскія щеголихи: г-жа Талльенъ, m-lle Ланжъ и тысяча другихъ гречанокъ и римлянокъ, что, однако же, не помѣшало мнѣ сильно соскучиться. Перренъ дастъ мнѣ завтра балетъ на новую трагедію Дюси, подъ названіемъ les Соmediens.

Кёльнъ, 7 брюмера VIIгола (октябрь 98).

"Вотъ я и въ Кёльнѣ. Но какимъ же образомъ такъ далеко? Прибывши въ Брюссель _у я вхожу въ одну изъ комнатъ въ казармахъ; тамъ только сѣли за столъ, то есть размѣстились кругомъ деревянной чашки: меня вѣжливо приглашаютъ обѣдать, я беру ложку и насыщаюсь вмѣстѣ съ прочей компаніей. Супъ слегка припахивалъ дымомъ, но право былъ очень хорошъ; могу тебя увѣрить, что отъ этой кухни не умираютъ. Потомъ я угощаю товарищей нѣсколькими стаканами пива и ветчиной, мы выкуриваемъ нѣсколько трубокъ и становимся такими друзьями, сакъ будто прожили лѣтъ десять вмѣстѣ. Вдругъ звонокъ и всѣ подать на дворъ; является эскадронный начальникъ, я подхожу къ нему и подаю письмо капитана, онъ пожимаетъ мнѣ руки, но говоритъ, что начальникъ бригады и генералъ съ другой половиной моего полка находятся на аванпостахъ майнцкой арміи. Я вижу тотчасъ, что мнѣ нечего дѣлать въ Брюсселѣ я прямо говорю объ этомъ эскадронному начальнику, который немедленно соглашается со мной. Онъ выдалъ мнѣ подорожную и черезъ осьмнадцать часовъ дружбы съ моимъ начальникомъ и товарищами, я отправился.

"Но судьба услуживаетъ мнѣ лучше, чѣмъ благоразуміе. Я проѣзжалъ черезъ Кёльнъ, чтобы прибыть въ окрестности Франкфурта, гдѣ стоитъ мой полкъ, — и вдругъ узнаю, что гражданинъ д’Арвилль, генералъ аншефъ и инспекторъ майнцской кавалеріи, на дняхъ долженъ быть здѣсь. Всѣ говорятъ мнѣ, что по рекомендаціи его друга, Бернонвилля, меня тотчасъ же опредѣлятъ къ нему ординарцемъ; такимъ образомъ теперь я буду имѣть больше движенія, если не тѣлеснаго, то умственнаго, чѣмъ если бы мнѣ пришлось быть солдатомъ. Дѣла мои идутъ хорошо ты будь покойна.

«Ты узнаешь по газетамъ, что въ Брабантѣ были волненія по поводу конскрипціи. Инсургенты овладѣли за нѣсколько часовъ однимъ городкомъ, но французы выгнали ихъ оттуда и убили у нихъ до трекъ сотъ человѣкъ. Въ Брюссель привели двадцать-семь инсургентовъ, когда я былъ тамъ; а видѣлъ между ними людей всякаго возраста и двухъ капуциновъ. Конскрипція была только предлогомъ, на самомъ же дѣлѣ они хотѣли помочь англійскому дессанту, потому что англичане растянулись у береговъ Остенде и Гента. Нашъ дилижансъ сломался, мы принуждены был остановиться на восемь часовъ въ Лувенѣ, т всѣ города, которые были впереди, пришли въ сильное дниженіе. Распространился слухъ, что въ Брюсселѣ было возстаніе, потому что дилижансъ оттуда не приходилъ; тревога увеличилась до той степени, что стала первою новостью, т мнѣ едва вѣрили, когда я сказалъ, что оставилъ Брюссель очень спокойнымъ. Девятая часть майнцской арміи и Брабантъ скоро будетъ усмиренъ. Я больше и больше благословляю заботы, которыми ты окружила мое дѣтство: нѣмецкій языкъ мнѣ чрезвычайно пригодился, всю дорогу я былъ переводчикомъ въ дилижансѣ. Путешественникамъ было очень жаль разстаться со мной въ Кельнѣ и потерять своего толмача. --Ты проведешь очень скучную зиму и это одно меня печалитъ. Но я надѣюсь достать какое нибудь порученіе въ департаментъ Эндры, и мнѣ удастся позаботиться о тебѣ, поласкать тебя и развеселить. Твоя печаль — единственная моя забота; я не думаю о томъ, что можетъ со мной случиться, и съумѣю какъ и и будь обдѣлать свои дѣла».

Въ ожиданіи генерала д’Арвилля нашъ егерь прогуливался по берегамъ Рейна, но несмотря на радость быть военнымъ, не могъ помириться съ отсутствіемъ матери. «Берега Рейна напоминаютъ мнѣ Сену въ Пасси, писалъ онъ ей, и я, печальный, думаю о тебѣ и зову тебя, какъ въ тѣ времена, когда мы были такъ несчастны». Встрѣтившись съ адъютантомъ генерала Якоби, они толкуютъ о музыкѣ, вмѣстѣ занимаются ею и дружатся. Наконецъ пріѣзжаетъ генералъ д’Арвилль и тотчасъ выбираетъ protégé Берноивилля своимъ ординарцемъ.

Этотъ генералъ, котораго знали тогда Огюстъ Арвилль, былъ графъ д’Арвилль, впослѣдствіи сенаторъ; во время революціи онъ быль маршаломъ, потомъ служа подъ начальствомъ Дюмурье онъ былъ нѣсколько холоденъ или медленъ въ сраженіи при Жеманѣ: послѣ измѣны этого генерала онъ переданъ былъ революціонному комитету, но кь счастію, его оправдали. Впослѣдствіи онъ больше получалъ милостей, нежели славы; въ 1811 году онъ подалъ голосъ противъ императора и сдѣланъ быль перомъ Франціи. Онъ могъ быть храбрымъ и любезнымъ человѣкомъ, но вообще тѣ, кто легко перемѣняетъ свои убѣжденія, не оставляютъ въ памяти людей слишкомъ горячихъ слѣдовъ, и искренность ихъ всегда можно подвергать нѣкоторому сомнѣнію. Этотъ генералъ обращалъ большое вниманіе на рекомендацію и происхожденіе; его адъютантъ и родственникъ, молодой маркизъ Коленкуръ поддерживалъ въ немъ такія не революціонныя мнѣнія. Аристократическій характеръ этихъ двухъ личностей очень хорошо рисуется въ письмахъ моего отца, которыя представляютъ довольно оригинальную картину духа реакціи, съ каждымъ даемъ возраставшаго въ рядахъ арміи.

Кёльнъ, 26 брюмера VII года (ноябрь 98).

"Вчера адъютанты генерала, и между прочими Коленкуръ, приласили меня къ себѣ обѣдать. Мы провели время весело и дружно. Потомъ мы перешли въ комнату генерала, у котораго болитъ нога; я оставался съ нимъ одинъ съ полчаса. Свободно и ласково онъ говорилъ со мной о прежнихъ временахъ, освѣдомился, какъ меня помѣстили на квартирѣ и чѣмъ кормятъ, потомъ дѣлалъ тысячу вопросовъ о моемъ прошедшемъ, о моемъ рожденіи и связяхъ. Узнавши, что жена и дочь генерала Марльера провели лѣто у тебя, что дочь генерала Гибера вышла за моего племянника, что г-жа Дюпенъ-Шенонсо была жена моего дѣда, онъ сталъ еще болѣе внимателенъ, и я понялъ, что все это не было ему чуждо. Потомъ занималась музыкой; много было кёльнскихъ щеголей и щеголихъ, которые, для нѣмцевъ, держатъ себя недурно. Каждый спрашивалъ генерала: «что это за егерь?» Въ Германіи не привыкли видѣть ординарцевъ въ салонахъ вмѣстѣ съ старшими офицерами и такое нарушеніе этикета немного безпокоитъ ихъ; я объ этомъ нисколько не безпокоюсь и дѣлаю свое дѣло, тѣмъ болѣе, что послѣ музыки подали великолѣпную закуску, съ которой я вовсе не церемонился. За тѣмъ пуншъ…. и потомъ танцы. Наконецъ меня пригласили ужинать съ адъютантами генерала Трегье….

"Ты видишь, что не имѣя ни одного су, я живу какъ принцъ. Главный штабъ составленъ хорошо; всѣ адъютанты очень любезные молодые люди, и гражданинъ Коленкуръ сказалъ мнѣ отъ генерала, что въ три или четыре мѣсяца я буду офицеромъ.

До сихъ поръ усмиряютъ инсургентовъ; сожгли много селъ между Монсомъ и Брюсселемъ; Кёльнъ спокоенъ….

«Я знаю теперь городъ такъ хорошо, какъ будто вѣкъ жилъ въ немъ. Это — очень печальное и очень величественное собраніе церквей, монастырей и старыхъ каменныхъ домовъ. Рейнъ здѣсь очень широкъ; по немъ плаваютъ небольшія купеческія суда, вторыя приходятъ изъ Голландіи; черезъ него устроенъ pont volant, который переплываетъ рѣку въ шесть минутъ…. Онъ поднимаетъ цѣлый эскадронъ кавалеріи. Такъ какъ военные переѣзжаютъ рѣку даромъ, то я часто доставляю себѣ это удовольствіе».

Кёльнъ, 8 нивоза VII года (декабрь 98).

"Я только что узналъ очень хорошую новость. Мой полкъ, который былъ на дорогѣ въ Италію, возвращается въ Дустъ, который отдѣляется отъ Кёльна однимъ Рейномъ. Онъ можетъ быть уже пришелъ туда, когда я пишу это; слѣдовательно онъ находится подъ начальствомъ моего генерала. Я познакомился въ театрѣ съ главнымъ адъютантомъ Гибалемъ, который спрашивалъ, намѣренъ ли генералъ сдѣлать меня офицеромъ. Я отвѣчалъ, что онъ подаетъ мнѣ надежду. Нѣсколько дней спустя онъ говорилъ съ нимъ объ этомъ, и генералъ отвѣчалъ, что сначала онъ боялся за меня, но потомъ узналъ меня лучше и живо мной интересуется; что онъ не потеряетъ меня изъ виду и намѣренъ выбрать депо, въ которомъ были были бы лучшія лошади и наставники и отправить меня туда, чтобы я скорѣе могъ научиться кавалерійскимъ маневрамъ.

"Третьяго дня былъ данъ прекрасный балъ, гдѣ былъ и генералъ съ своими адъютантами. Я поклонился ему, онъ взглянулъ на меня очень привѣтливо и спросилъ, умѣю ли я вальсировать; я тотчасъ же доказалъ ему это. Я замѣтилъ, что онъ слѣдилъ за мной глазами и съ довольнымъ видомъ говорилъ обо мнѣ съ однимъ изъ своихъ адъютантовъ. Ты не любишь войны и я не стану говорить тебѣ дурно о старомъ правленіи; но мнѣ хотѣлось бы доказывать свои способности на полѣ сраженія, а не на балѣ.

"Ты спрашиваешь меня объ отношеніяхъ моихъ съ Коленкуромъ. Я всегда оказываю ему все вниманіе и почтеніе, какимъ обязанъ; но это оригинальное существо, которое не можетъ мнѣ слишкомъ нравиться: сегодня онъ съ вами очень любезенъ, завтра принимаетъ васъ сухо. Онъ говоритъ нѣжности въ родѣ Дешартра. Онъ гоняетъ своихъ секретарей какъ школьниковъ, и въ самомъ незначительномъ разговорѣ сохраняетъ тонъ человѣка, дающаго уроки цѣлому свѣту. Это олицетворенное властолюбіе; онъ говоритъ вамъ о погодѣ такъ же, какъ бы велѣлъ своему слугѣ взнуздать лошадь. Мнѣ несравненно больше правится другой адъютантъ, Дюронель: онъ истинно любезенъ, добръ и держитъ себя очень просто; говоритъ открыто, по дружески и не причудничаетъ. Онъ также былъ на балѣ и мы размѣстилась вальсировать по старшинству — сначала гражданинъ Коленкуръ, потомъ Дюронель, затѣмъ я, такъ что мы исполняли свое круговращеніе какъ планеты.

"Всѣ твои размышленія о свѣтѣ, по поводу моего положенія, очень справедливы; я сохраню ихъ и извлеку изъ нихъ пользу. Письмо твое прекрасно, и я не первый скажу, что ты пишешь какъ Совинье, но ты больше, нежели она, знаешь превратности свѣта.

«Мы счастливы за свои носы, что не пошли на смотры; мы оставили бы ихъ въ снѣгахъ Вестфаліи. Нельзя сказать, чтобы и здѣсь было очень жарко; термометръ стоялъ вчера на тридцати четырехъ градусахъ ниже точки замерзанія. Бѣдные часовые умираютъ какъ мухи; потому мнѣ не слѣдуетъ жаловаться, что я сплю въ нетопленой комнатѣ и просыпаюсь утромъ о кусочками льду на усахъ. Дѣло въ томъ, что теперь самая жестокая зима, какую только я видѣлъ, и я переношу ее, какъ будто никогда не зналъ, что такое огонь.»

ГЛАВА IX.

Продолженіе писемъ. — Новый годъ въ Кёльнѣ. — Катанье на саняхъ. — Коленкуръ и Дюронель. — Шуточная дуэль.

Кёльнъ, 1 января 1799 (нивозъ VII года).

Въ первый разъ въ жизни я провожу этотъ день, необнявши тебя. Всѣ добрые нѣмцы весело сходятся, поздравляютъ другъ друга, празднуютъ этотъ день въ семействѣ, и я чувствую, что мое сердце сжимается. Я былъ сегодня у одного богатаго негоціанта изъ общества генерала и оставался у него часть вечера. Отца окружало восемь дѣтей; старшій сынъ имѣетъ дарованія, сегодня онъ приготовилъ прекрасный рисунокъ, который отецъ съ восхищеніемъ показывалъ мнѣ; сестра его довольно хорошо сыграла сонату Плейеля. Радость и счастіе царствовали между ними; одинъ я былъ не веселъ. Они замѣтили это и поняли, что напоминаютъ мнѣ о счастливыхъ минутахъ; они стали смотрѣть на меня съ большимъ интересомъ и выражали больше дружбы ко мнѣ; не знаю какъ, но и мнѣ стало пріятнѣе съ ними. Я видѣлся съ ними только во второй разъ, но я доволенъ былъ тѣмъ, что они поняли меня и, стараясь раздѣлить со мной свое счастье, заглушили во мнѣ чувство одиночества.

"Здѣсь въ обыкновеніе особенная, неизвѣстная у насъ, вѣжливость, которая состоитъ въ томъ, что на новый годъ подъ окнами той особы, которой хотятъ выразить свою привязанность, начинаютъ сильную ружейную стрѣльбу. Прерывая ея сонъ, хотятъ показать, что не спятъ сами, и что думаютъ о ней, скитаясь по улицѣ. Тѣмъ хуже для сосѣдей! я цѣлую ночь былъ на сторожѣ, меня не предупредили объ этомъ и я думалъ, что появились разбойники. У моей хозяйки есть хорошенькая сестра и обожатели цѣлую ночь безпрерывно стрѣляли подъ ея окномъ, а мнѣ очень хотѣлось спать, потому что утромъ я пѣшкомъ ходилъ въ Мюльгеймъ, чтобы видѣть свой полкъ. Мнѣ нужно было видѣться съ квартирмейстеромъ, который принялъ меня какъ нельзя лучше и проводилъ къ эскадронному начальнику. Этотъ послѣдній осыпалъ меня вѣжливостями и простился со мной уже на улицѣ. Она скоро придутъ въ Дустъ, который отъ Кёльна отдѣленъ только Рейномъ_, и приглашали меня туда къ себѣ обѣдать. Остальная часть полка придетъ на дняхъ; она задержана льдами, которые покрываютъ рѣку у Дюссельдорфа. Не удивляешься ли ты счастливому случаю, который приводитъ меня въ кёльнскую дивизію, когда я всего меньше ждалъ этого? Теперь не станутъ упрекать меня, что я всегда былъ въ отлучкѣ отъ своего полка.

"Ты изумлена тѣмъ уваженіемъ, которое доставляетъ тебѣ у извѣстныхъ людей имя матери защитника отечества; но ты угадала настоящую причину. Оно видятъ, что я могу воротиться съ оружіемъ и багажемъ и что не должно ссориться съ егерями, которые по своимъ манерамъ проходятся съ родни гусарамъ. Нѣтъ никого умнѣе этихъ важныхъ господъ!

«….Виртуозу Дешартру желаю найти глухонѣмыхъ аматеровъ, которые не будутъ ни слышать, ни критиковать его игры, а гражданкѣ Румье, моей почтенной нянѣ, чувствъ, болѣе республиканскихъ.»

Кёльнъ, 18 нивоза VII года (январь 99).

"….Генералъ пригласилъ меня черезъ Коленкура на обѣдъ. Онъ распрашивалъ меня о Жанъ-Жакѣ Руссо, его исторіяхъ съ моимъ отцомъ, и слушалъ, съ такимъ вниманіемъ, что у меня закружилась бы голова отъ восхищенія, еслибъ я былъ глупецъ. Но я держалъ себя осторожно, чтобъ не показаться болтуномъ или чтобъ не подумали, что я приглашенъ только для этого. Послѣ обѣда генералъ и Дюронель сѣли въ великолѣпные сани въ видѣ дракона (золотого съ зеленымъ), въ которые запряжены были двѣ отличныя лошади. Въ другихъ саняхъ помѣстился я съ Коленкуромъ; мой товарищъ, красный гусаръ, видя, что я выхожу изъ-за стола и сажусь въ генеральскіе сани, вытаращилъ на меня глаза и подумалъ, что это привидѣлось ему во снѣ. Генералъ ѣздилъ въ саняхъ по городу чтобы сдѣлать приглашенія на большой праздникъ, назначенный на другой день. Ему хотѣлось, чтобы я слѣдовалъ за нимъ во всѣхъ визитахъ, и мы вмѣстѣ были у г-жи Герштадтъ; упрашивая ее отпустить дочь на праздникъ, онъ шутя сталъ передъ ней на колѣни и сказалъ: неужели вы допустите меня долго оставаться въ такой позѣ передъ моими адъютантами и ординарцемъ, внукомъ маршала де-Саксъ? Дамы удивились, не понимая вѣроятно, какимъ образовъ я не былъ эмигрантомъ.

«….На другой день было превосходное катанье: отправились изъ дома генерала въ шесть часовъ вечера; у всѣхъ берейторовъ были факелы въ шесть футовъ; всѣхъ саней было пятнадцать. Музыканты 23-го полка, одѣтые въ краевое съ золотыми галунами, ѣхали впереди и играли атаку. Это было прекрасно. Я былъ на дворѣ, чтобъ посмотрѣть сани и лошадей, генералъ вышелъ взглянуть на нихъ и сказалъ мнѣ: „вы отправитесь съ вами о потомъ придете на балъ, который будетъ послѣ.“ Право, онъ очень любезенъ со мною, и былъ бы любезенъ еще больше, еслибъ его не фланкировалъ Коленкуръ; этотъ посредникъ охлаждаетъ все. У него есть въ городѣ интрижки и онъ очень ревнивъ. Когда-то мнѣ вздумалось сказать, что m-lle Р… очень хороша собой, и я тотчасъ же замѣтилъ на его лицѣ безпокойство; въ тотъ же вечеръ я замѣтилъ, что онъ запретилъ этой особѣ танцовать со мной. Его вообще не любятъ; я не считаю его ни глупцомъ, ни злымъ, но невозможно найти такого щепетильнаго характера, такого непріятнаго сухаго голоса. Занимаясь съ своими секретарями и оставаясь съ ними одинъ, онъ цѣлый день не скажетъ имъ ни слова…» Два два уже онъ показываетъ большое благоволеніе ко мнѣ и называетъ меня запросто Дюпеномъ; но это будетъ не долго, расположеніе духа у него слишкомъ причудливо."

Кёльнъ, 16 плювьоза VII года (февраль 99).

"….Уже восемь дней у меня нѣтъ ни одного су и я предпочитаю обходиться безъ денегъ, чѣмъ что нибудь попросить у Генерала. Я вовсе не боюсь его, но не рѣшаюсь дѣлать это черезъ Коленкура. У этого гражданина такой важный, такой покровительственный видъ; я такъ мало желаю и вмѣстѣ такъ боюсь его протекціи, что сколько возможно стараюсь избѣгать ея. Ты просишь нарисовать тебѣ его портретъ. Коленкуру около двадцати пяти лѣтъ; онъ дюймомъ выше меня; держится хорошо, хотя колѣни его немного вогнуты внутрь. Лицо у него четвероугольное, толстый носъ, маленькіе глаза; наружность его была бы благородна, еслибъ онъ не дѣлалъ ее заносчивою. Когда онъ ходить или танцуетъ, то выгибаетъ спину и съ аффектаціей поднимаетъ голову, что придаетъ ему довольно странный профиль. Говоритъ всегда громко и еще выше поднимаетъ голову….^[29]

"Дюронель славный малый; онъ сынъ секретаря военнаго министра при Людовикѣ XV. Онъ хорошо сложенъ; это прекрасный офицеръ.^[30]

Кельнъ, безъ числа.

"Ты пугаешь меня землетрясеніями; намъ недостаетъ только изверженій волкана. Нѣмцы сочиняютъ здѣсь уморительныя капуцинады и угрожаютъ намъ небесною карой. Между тѣмъ Кёльнъ, городъ очень благочестивый и называющійся городомъ трехъ королей и одиннадцати тысячъ дѣвъ былъ пощипанъ льдами гораздо больше, чѣмъ наши города землетрясеніемъ.

"Тебя должно очень удивить, что здѣсь уже четыре дня много говорятъ обо мнѣ. Я участвовалъ въ дѣлѣ, которое могло перессорить французовъ съ нѣмцами этого города. Я познакомился съ однимъ молодымъ конскриптомъ 23-го егерскаго полка, который остался въ Кёльнѣ по знакомству съ Коленкуромъ. Мы были вмѣстѣ съ нимъ на балѣ, на который генералъ далъ мнѣ билетъ. Одинъ молодой нѣмецъ, соперникъ моего товарища егеря въ одной интригѣ, довольно некстати вмѣшался въ разговоръ этого послѣдняго съ его красавицей. Они повздорили, нѣмецъ назвалъ моего товарища бездѣльникомъ…. Около нихъ поднимается, шумъ; увидѣвши, что задѣли егеря, я подхожу къ нему, мы спокойно отводимъ нѣмца въ сторону и назначаемъ ему свиданіе на другой день. Нашъ молодецъ остался съ разинутымъ ртомъ и показывалъ видъ, что не понимаетъ насъ. На другой день утромъ мы являемся къ нему и егерь спрашиваетъ у него, бездѣльникъ ли онъ или нѣтъ. «Да, милостивый государь, отвѣчалъ нѣмецъ, вы бездѣльникъ.» Въ такомъ случаѣ выбирайте себѣ секунданта, мы будемъ драться. «Я не стану драться, господа, потому что не имѣю этого обыкновенія.» При такомъ прекрасномъ отвѣтѣ, мой товарищъ отвѣшиваетъ ему пощечину. Нѣмецъ кричитъ и зоветъ на помощь; всѣ жители дома въ минуту сбѣгаются на лѣстницу, я становлюсь у дверей и не позволяю имъ входить. Нѣмцы ничего не дѣлаютъ не обдумавши, и покамѣстъ они разсуждали о томъ, что имъ надо предпринять, мой товарищъ продолжалъ отсчитывать свою расплату. Нѣмецъ кричитъ, за нимъ принимается весь домъ кричать караулъ. Мы выходимъ изъ комнаты, соскакиваемъ съ лѣстницы среди озадаченныхъ нѣмцевъ и уходимъ.

«Нашъ бѣднякъ одѣвается, бѣжитъ къ генералу Якоби и представляетъ ему длинную жалобу на бумагѣ, гдѣ обвиняетъ васъ въ покушеніи на его жизнь. Генералъ призываетъ къ себѣ егеря, который простодушно разсказываетъ, въ чемъ дѣло. Опасаясь скандала въ городѣ и не обвиняя егеря, генералъ хотѣлъ однако тотчасъ же выпроводить его; пріятель мой, адъютантъ Якоби, защищаетъ дѣло моего товарища и выигрываетъ его»

"Но исторія скоро разошлась по городу. Мы, французы, насколько не затрудняемся называть настоящимъ именемъ поведеніе побитаго нѣмца; его соотечественники краснѣютъ за него и отыскиваютъ его, чтобы заставать драться. Одинъ французъ благородно предлагаетъ себя въ секунданты. Потерявши возможность отдѣлаться отъ насъ, онъ пишетъ на большомъ листѣ, великолѣпнымъ германскомъ слогомъ, преуморительный вызовъ вашему егерю, — точно вызовъ Роланда двѣнадцати перамъ. Мы важно принимаемъ его, и въ одно прекрасное утро всѣ собираемся на берегу Рейна. Нѣмецъ все еще надѣялся, что дѣло уладится, и не хотѣлъ взять съ собой оружія. Я предлагаю ему свою саблю. Егерь нападаетъ на него какъ слѣдуетъ, тотъ сколько можетъ защищается и отступаетъ наконецъ въ воду, тутъ мой егерь, который хотѣлъ только напугать нѣмца, однимъ ударомъ отбиваетъ половину оправы моей сабли, которую нѣмецъ поторопился бросить въ Рейнъ, чтобы положить оружіе передъ врагомъ. Онъ проситъ сдачи, мы заставляемъ упрашивать себя; онъ предлагаетъ взять назадъ свою жалобу; я читаю ему нравоученіе въ родѣ Дешартра и требую, чтобъ онъ не только взялъ назадъ свою жалобу, но и увѣрилъ генерала, что никто никогда не имѣлъ покушенія на его жизнь.

"Онъ соглашается и проситъ насъ на завтракъ; затѣмъ бѣжитъ къ Якоби — исполнить наши условія, возвращается къ намъ съ братомъ, приглашаетъ насъ обѣдать и угощаетъ блистательно; потомъ ведетъ насъ въ театръ и наконецъ мы цѣлый день провели на непріятельской землѣ. Я разсказывалъ все это дѣло Коленкуру и генералу Арвиллю, и они смѣялись до слезъ моему повѣствованію.

"Но это еще не все. Нѣмецъ, считающій меня спасителемъ его драгоцѣнныхъ дней, расточаетъ мнѣ вѣжливости; вчера на балѣ онъ два раза уступалъ мнѣ свою даму; онъ хотѣлъ, чтобы я выпилъ весь пуншъ, который былъ въ буфетѣ; онъ обожаетъ французскихъ военныхъ и охотно бы сталъ называть меня monseigneur. Я разсказалъ всю комедію своей пріятельницѣ, которая много ей смѣялась, но говорила, что мы такъ поступили съ нѣмцемъ, потому только, что онъ нѣмецъ, и что мы не любимъ нѣмцевъ. Я отвѣчалъ, что въ замѣнъ этого мы очень любимъ нѣмокъ. Она согласилась, и мы помирились.

"Ты очень желаешь мира, а я напротивъ боюсь его. Война для меня единственное средство къ повышенію; если она возобновится, я легко и съ честью могу сдѣлаться офицеромъ. Ведя себя порядочно въ какомъ нибудь дѣлѣ, можно получить чинъ на самомъ полѣ сраженія; какое удовольствіе, какая слава! У меня сердце прыгаетъ, какъ только я подумаю объ этомъ. Тогда можно получить отпускъ, можно провести счастливыя минуты въ Ноганѣ, и какъ хорошо вознаграждается этимъ то немногое, что удастся сдѣлать!

"Я изучаю теперь теорію эскадрона и запоминаю всѣ команды, такъ что съ небольшой практикой я скоро догоню своихъ товарищей.

«Ты говоришь, что письма твои очень длинны; я желала бы, чтобъ онѣ были еще длиннѣе. Я счастливъ, когда у меня достаетъ на часъ такого чтенія…. Здѣсь уже не называютъ другъ друга гражданинъ или гражданка; между собой военные съ каждымъ днемъ болѣе и болѣе принимаютъ старое monsieur, а дамы всегда дамы.»

-----

Въ слѣдующемъ письмѣ упоминается о портретѣ моего отца, и такъ какъ теперь этотъ портретъ передо мной, я скажу здѣсь, какова была наружность молодаго человѣка, переписка котораго обнаруживаетъ такое доброе и чистое сердце, такой открытый, веселый и прямой характеръ. Чтобы очертить его въ немногихъ словахъ, я воспользуюсь формой, въ какой онъ самъ представилъ портретъ Коленкура.

Ростъ пять футовъ три дюйма, станъ тонкій, изящный и хорошо сложенный, блѣдный цвѣтъ лица, немного орлиный и удивительно очерченный носъ, черные и рѣзко отдѣляющіеся усы и брови, большіе черные глаза, тихіе и въ то же время блестящіе, прекрасные глаза, какіе только можно представить; густые, напудренные волосы, небрежно спадающіе на лобъ и почти совершенно закрывающіе его. Эта масса напудренныхъ волосъ, почти касающаяся черныхъ какъ смоль бровей, очень идетъ къ лицу и еще болѣе выказываетъ блескъ глазъ. Вообще, характеръ и наружность моего отца отличалась въ это время чрезвычайной нѣжностью и тонкостью, и понятно, почему не смотра на ростъ, генералъ д’Арвилль могъ принять его подъ маской за женщину. Кромѣ того, у него были маленькія ноги и превосходныя руки.

Портретъ нарисованъ очень хорошо. Костюмъ егеря темно-зеленаго цвѣта, темно-красный воротникъ и бѣлые галуны даютъ ему суровый и простой видъ, очень идущій къ этой физіономіи, на которой привычка къ мечтательной меланхоліи борется съ врожденною веселостью характера.

Впослѣдствіи мой отецъ сталъ нѣсколько дороднѣе, но не потерялъ изящества своей осанки. Фигура его опредѣлилась, черты обнаружились. Онъ сталъ однимъ изъ красивѣйшихъ офицеровъ арміи. Но для меня, его идеальная красота, самая поражающая прелесть его, заключаются въ портретѣ, о которомъ я говорю и о которомъ онъ будетъ говорить.

Кёльнъ., 20 плювьоза VII года (февраль 99).

"Ну, моя добрая мать, благополучію ли я прибылъ? Какъ ты находишь? Я похожъ? Здѣсь всѣ нашли въ портретѣ, какъ говорится, поразительное сходство. Да и я, хоть и ниразу еще не находилъ, чтобы портретъ былъ похожъ на меня, какъ только взглянулъ на этотъ, то узналъ себя. Онъ начатъ быль уже давно-- я хотѣлъ сдѣлать тебѣ сюрпризъ на новый годъ, но въ серединѣ своей работы живописецъ отправился въ Коблеицъ и воротился оттуда только на дняхъ…

"Я оставилъ своихъ негоціантовъ^[31] и невеселую комнату, которую тебѣ описывалъ. Я живу теперь чудесно: у меня хорошенькая комната съ печью; каждое утро приносятъ мнѣ чай съ хлѣбомъ и масломъ. Хозяинъ мой — любезный докторъ; у него очень хорошенькая дочь, которая недурно играетъ на фортепьяно. У этого достойнаго человѣка жилъ секретарь генерала Лаборда и уѣзжая оставилъ мнѣ свою квартиру, которую я могу оставить за собою, передавъ назначенную мнѣ въ муниципалитетъ. Я переселился сюда, держа подъ мышкой саблю и съ билетомъ въ рукѣ, какъ графъ Альмавива и входя, я сказалъ также, какъ онъ: «не здѣсь ли домъ доктора….» «Не Бартоло, весело отвѣчалъ мой любезный хозяинъ, а Даніэль, которому очень пріятно васъ видѣть.» Какъ видишь, счастье не измѣняетъ мнѣ. Вездѣ нахожу я друзей или людей, готовыхъ сдѣлаться моими друзьями.

«Въ нашемъ штабѣ много перемѣнъ. Дюронель уѣзжаетъ, тѣмъ хуже! Коленкуръ тоже, тѣмъ лучше! Дюронель былъ только начальникомъ эскадрона à la suite; онъ отправился въ 10-й гусарскій полкъ, гдѣ будетъ начальникомъ эскадрона; Коленкуръ отозванъ къ своему корпусу, большая радость! Генералъ останется безъ адъютантовъ. Двѣ недѣли тому назадъ сюда пріѣхалъ драгунскій офицеръ, котораго генералъ очень любитъ и протежируетъ. Этого молодаго человѣка лѣтъ осьмнадцати онъ произвелъ въ офицеры, но директорія не хотѣла утвердить производства, такъ что онъ принужденъ оставить свой постъ и лишиться чина, хотя провелъ у же годъ на службѣ. Можешь видѣть изъ этого, что теперь не легко имѣть повышеніе и что протекція ничего здѣсь не значитъ. Надобно согласиться съ этимъ, потому что это справедливо, и стараться получить свои шпоры, какъ древніе герои, настоящими подвигами. Этотъ молодой человѣкъ ждетъ своего счастья отъ событій, какъ и всѣ мы. Онъ носитъ однако эполеты и генералъ даетъ ему порученія какъ офицеру, но все это дѣлается немного контрабандой в можетъ кончиться дурно. Жаль было бы, еслибъ его каррьера затруднилась тѣмъ, что онъ хорошо началъ; онъ очень мили и мы съ нимъ дружны. Когда вечеромъ мы остаемся въ канцеляріи одни съ секретаремъ, а генералъ съ адъютантами уѣзжаетъ дѣлать визиты, то всѣ трое становимся похожи на дѣтей безъ учителя; шалимъ, деремся подушками, поднимаемъ пыль, страшно шумимъ, а когда кто нибудь придетъ, мы задуваемъ свѣчи и прячемся въ большой шкафъ. Посѣтитель думаетъ, что никого нѣтъ, и уходитъ, а мы начиняемъ снова.»

ГЛАВА XI.

Отѣздъ Колеакура. — Сенъ-Жакъ и его похожденія. — Отъѣздъ изъ Кёльна. — Брюлль, Кобленцъ. — Тіонвилль. — Благосклонность офицеровъ. — Первый чинъ. — Невинный обманъ.

Кёльнъ, 24 вантоза VII года (мартъ 99).

"Наконецъ Коленкоръ уѣхалъ. Я пожелалъ ему добраго здоровье и пріятнаго путешествія; онъ отвѣчалъ мнѣ поклонами ледяными еще болѣе обыкновеннаго. Странно, что я не плакалъ о немъ; секретарь тоже, маленькій драгунскій офицеръ тоже, одинъ словомъ не плакалъ никто, кого только я знаю, даже предметъ его страсти, которому онъ навѣрно наскучилъ торжественнѣйшимъ образомъ. О немъ жалѣетъ одинъ добродушный генералъ. Кстати, ты написала-таки ему? Какъ ты безпокоишься обо мнѣ! Онъ не говорилъ мнѣ о твоемъ письмѣ, но за обѣдомъ, на который пригласилъ онъ меня въ тотъ же день, я догадался по его виду, что было что-то въ этомъ родѣ. Онъ спрашивалъ меня, чувствую ли я способность къ канцелярскимъ занятіямъ; я отвѣчалъ, что пишу очень плохо; да и кромѣ того, что это правда, я вовсе не чувствую въ себѣ наклонности къ постыдному ремеслу кописта, изъ котораго ничему не научишься и ничего не пріобрѣтешь. Генералъ распрашивалъ меня о твоемъ состояніи, отношеніяхъ, образѣ жизни, и все это съ такимъ участіемъ, что я готовъ спорить о чемъ угодно, что онъ влюбился въ тебя, никогда тебя не видѣвши. Онъ спросилъ похожъ ли я на тебя, и я отвѣчалъ утвердительно, — я этимъ очень горжусь; тогда онъ сказалъ мнѣ въ видѣ комплимента, что ты должна быть очень хороша собой, на что я не могъ не отвѣтить, что ты была еще лучше и всегда будешь хороша. Онъ сказалъ потомъ, что очень желалъ бы засвидѣтельствовать тебѣ свое почтеніе. Берегись, чтобы онъ не забылъ меня, занимаясь тобой; я знаю, что ты хотѣла бы не этого, и еслибъ могла хоть на одинъ день сдѣлаться кокеткой, то сдѣлалась бы для меня и для моей пользы. Но станемъ говорить серьёзно. При нынѣшнихъ обстоятельствахъ, генералъ въ самомъ дѣлѣ не можетъ много сдѣлать для меня: его постъ слишкомъ мирный, а у меня нѣтъ желанія заплесневѣть въ канцелярской пыли; надобно подождать. Генералъ говоритъ мнѣ, что я мало занимаюсь, но чѣмъ же онъ прикажетъ мнѣ заниматься, когда не даетъ мнѣ никакого дѣла, когда у меня нѣтъ даже лошади, и когда все время проходитъ у насъ въ визитахъ, балахъ и въ театрѣ. Еслибъ у меня не было страсти къ музыкѣ, мнѣ пришлось бы умереть со скуки, потому что я принужденъ заучивать команды и эскадронные маневры сидя въ своей комнатѣ; конечно это научитъ немногому.

"Съ Коленкуромъ изчезли изъ нашего штаба важныя и презрительныя физіономіи; необязательныя и непріятныя слона перестали мучить уши. Въ его должность вступилъ Дюронель; онъ еще не уѣзжаетъ, слава Богу. Какой противоположный характеръ! Онъ милъ, любезенъ, говоритъ съ вами съ удовольствіемъ, отдастъ приказанія точно, но не грубо. Онъ бываетъ начальникомъ эскадрона только на смотрахъ, а не такъ какъ тотъ, съ утра до вечера. Право, мнѣ кажется, что Коленкуръ забралъ себѣ въ голову подражать манерами и важностью Бонапарте, о которомъ онъ говоритъ безпрестанно и отъ котораго конечно далеко отсталъ. Мнѣ кажется, что подобный тонъ былъ бы несносенъ и у генерала-аншефа; нужно по крайней мѣрѣ, чтобы эта наружная важность сопровождалась дарованіями, и хотя ихъ нельзя отвергать у Коленкура, ихъ все таки мало ему, чтобы ловко подражать людямъ первостепеннымъ.

"Мой пріятель, драгунскій офицеръ, называется Монуаръ; онъ сынъ куломмьерскаго нотаріуса. Отказъ директоріи касательно его повышенія падаетъ не прямо на нашего генерала, а на Ожеро, который сдѣлалъ это производство по его рекомендаціи и всѣ назначенія котораго были отвергнуты директоріей…. Меня зовутъ обѣдать; это генеральскіе секретари; они такъ шумятъ, что всѣ сосѣди высунулись въ окна смотрѣть. Надобно выдтя къ нимъ, чтобы прекратитъ скандалъ. Обнимаю тебя отъ всей души.

«Скажи Сенъ-Жану, что въ арміи идетъ молва, будто хотятъ сдѣлать наборъ изъ всѣхъ людей отъ сорока до пятидесяти пяти лѣтъ, и что я постараюсь доставить ему въ вашемъ полку мѣсто повара, чтобы онъ могъ подвергаться только огню кухни, — думаю, что огонь баттарей будетъ ему неприличенъ.

Этотъ Сенъ-Жанъ, часто служившій цѣлью дружескихъ насмѣшекъ моего отца, былъ кучеръ ихъ дома и супругъ кухарки Одеванъ. Эти древніе супруги умерли у насъ, мужъ за нѣсколько мѣсяцевъ до смерти бабушки, отъ которой мы легко могли скрыть это, потому что она страдала параличомъ. Сенъ-Жанъ былъ довольно смѣшной пьяница. Во всю свою жизнь онъ былъ жестокій трусъ, и когда бывалъ на веселѣ, на него нападали привидѣнія — Жоржонъ, нечистый духъ черной долины, бѣлая собака, большой звѣрь, фантастическій міръ тамошнихъ суевѣрій. Отправляясь каждыя почтовый день въ Шатру за письмаи, онъ каждый разъ принималъ торжественныя предострожности для этого пути (въ одну милю), особенно зимой, когда онъ возвращался домой уже ночью. Нагрузившись съ утра нѣсколькими пинтами вина, онъ надѣвалъ сапоги, относившіеся по крайней мѣрѣ ко временамъ фронды, натягивалъ платье неопредѣленнаго цвѣта и формы, затѣмъ цаловалъ жену, почтительо подставлявшую ему стулъ, чтобъ помочь взлѣсть на старую и флегматическую лошадь., которая меньше чѣмъ въ два часика (это его выраженіе) привозила его въ городъ. Тамъ онъ или три часика проводилъ въ кабакѣ, до и послѣ исполненiя своего дѣла; и наконецъ къ ночи предпринималъ обратный путь и рѣдко ворочался домой безъ какихъ нибудь приключеній; то встрѣчалъ онъ разбойниковъ, которые осыпали его ударами; то видя передъ собой огромный огненный шаръ, его горячій конь несъ его по полямъ; то вѣшался на его лошадь подъ какимъ нибудь видомъ нечистый духъ и мѣшалъ ей подвигаться впередъ, или садился на нее верхомъ и дѣлался такъ тяжелъ, что бѣдное животное падало подъ этой ношей. Уѣзжая изъ Ногана въ девять часовъ утра, онъ едва успѣвалъ ворочаться къ девяти часамъ вечера, и развертывая потихоньку свой портфейль, тутъ отдать бабушкѣ письма и газеты, онъ съ самымъ серьёзнымъ видомъ передавалъ намъ разсказъ о своихъ галлюцинаціяхъ.

Однажды съ нимъ было довольно забавное приключеніе, которымъ онъ не хвалился. Въ темный и туманный вечеръ, онъ ѣхалъ домой погрузившись въ глубокія размышленія, которыя вызываетъ вино, какъ вдругъ очутился лицомъ къ лицу съ двумя вооруженными всадниками, которые не могли быть ничѣмъ кромѣ разбойниковъ. По одному изъ тѣхъ внушеній мужества которыя являются отъ одного страха, онъ останавливаетъ своего коня и рѣшается напугать разбойниковъ, представляясь разбойникомъ самъ, и закричалъ страшнымъ голосомъ: „стойте, господа, кошелекъ или жизнь!“

Всадники, удивленные немного такой дерзостью и думая, что они окружены бандитами, вынимаютъ сабли и едва не съиграли плохой шутки надъ Сенъ-Жаномъ, но вдругъ узнали его и покатились со смѣху. Они не могли однако не сдѣлать ему надлежащаго нравоученія и погрозили отвести его въ тюрьму, если онъ еще разъ будетъ такъ вести себя. Онъ встрѣтился съ жандармами.

Въ молодыхъ лѣтахъ онъ былъ чѣмъ-то въ родѣ младшаго помощника носильщика сѣна въ конюшняхъ Людовика XV, и сохранилъ отъ этого званія торжественныя и важныя манеры и уваженіе къ чиноначалію. Впослѣдствіе онъ былъ почтальономъ и когда послѣ революціи моя бабушка взяла его въ кучера, то при этомъ представилось маленькое затрудненіе: ни подъ какимъ видомъ онъ не хотѣлъ садиться на козлы экипажа и оставить свой полукафтанъ съ красными обшлагами и серебряными пуговицами. Бабушка не умѣла противорѣчить никому и предоставила ему ѣздить какъ знаетъ и онъ всегда возилъ ее, какъ почтальонъ, и такъ какъ у него была привычка засыпать сидя на лошади, то онъ не разъ ее опрокидывалъ. Наконецъ онъ несносно служилъ ей въ теченіе двадцати пяти лѣтъ и самая простая мысль — отослать его, ни разу не приходила въ голову этой терпѣливой и доброй женщинѣ.

Онъ кажется не на шутку повѣрилъ выдумкѣ моего отца о пятидесятилѣтнихъ конскриптахъ, и женился въ это время для того только, чтобъ избавиться отъ случайныхъ требованій республики. Спустя двадцать лѣтъ, когда его спрашивали, былъ ли онъ въ арміи, онъ отвѣчалъ: „Нѣтъ, но мнѣ приходилось поступить въ нее.“ Когда отецъ мой въ первый разъ пріѣзжалъ въ отпускъ послѣ Маренго и итальянской кампаніи, Сенъ-Жанъ не узналъ его и обратился въ бѣгство, но видя, что онъ идетъ въ комнаты бабушки, онъ бросился къ Дешартру и сказалъ ему, что какой-то солдатъ вошелъ противъ его воли въ домъ и безъ всякаго сомнѣнія убьетъ госпожу.

Несмотря на все это, въ немъ были и добрыя черты, и узнавши одинъ разъ, что у бабушки не было денегъ, которыя ей необходимо было послать сыну, онъ съ радостью принесъ ей свое годовое жалованье, которое онъ по какому-то чуду еще не пропилъ. Быть можетъ, онъ получилъ его наканунѣ! но во всякомъ случаѣ мысль принадлежатъ ему, и для пьяницы это мысль очень хорошая. Онъ во многомъ еще уступалъ моему отцу, но въ старости, для меня онъ сдѣлался гораздо упрямѣе, и часто, чтобы ѣхать на лошади, я должна была сѣдлать и взнуздывать ее сама или даже идти пѣшкомъ до первой деревни, чтобы подковать тамъ лошадь, — Сенъ-Жанъ нарочно снималъ у нея подкову, чтобъ я не заставляла ее скакать.

Отецъ мой подарилъ ему серебряныя шпоры, онъ потерялъ одну изъ нихъ и до конца своей жизни носилъ одну шпору, никакъ не соглашаясь придѣлать другой; когда жена собирала его въ дорогу, онъ всегда говорилъ ей: madame, не забудьте мою серебряную шпору.»

Называя другъ друга не иначе, какъ monsieur и madame, они не пропускали однако ни одного дня своего пріятнаго сожитія, чтобъ не подраться, и наконецъ Сенъ-Жанъ умеръ, какъ жилъ, пьяный.

Кёльнъ 27 флореаля (апрѣля 99).

"Ты бранишь меня, моя добрая мать, а я не заслужилъ этого, потому что теперь ты вѣроятно подучила письма, посланныя мною прежде. Я проклинаю почту, которая причиняетъ тебѣ столько безпокойства. Будь увѣрена, одинъ разъ навсегда, что эта запоздалость не можетъ происходить отъ меня, потому что я не могу забыть писать къ тебѣ, а что касается до несчастныхъ случаевъ, то помни, что я невредимъ, что со мной не приключается нечего, и что егерь моего роста не можетъ затеряться, какъ носовой платокъ.

"Генералъ держитъ свое обѣщаніе и даетъ мнѣ столько дѣла, что я не знаю, за что приниматься…. Пріятели, пріятельницы, отвѣты, катанья — не оставляютъ мнѣ свободной минуты. Генералъ въ энтузіазмѣ отъ моего письма; правду сказать, оно разборчиво. Въ заключеніе всего, я живу какъ нельзя лучше, если ты уже непремѣнно хочешь, чтобъ я занимался такимъ образомъ; но мнѣ больше нравится разносить письма, чѣмъ писать ихъ. Однажды, онъ послалъ меня въ Боннъ, въ шести большихъ миляхъ отсюда, доставить депешу генералу Вирьону. Я воротился въ тотъ же день; цѣлое утро была ужасная погода, я запачкалъ свой карабинъ, патронташъ, сумку, и самъ былъ въ грязи съ ногъ до головы. Въ такомъ видѣ я встрѣтился съ генераломъ, который гулялъ съ дамами, подъ руку съ великолѣпной Августой. Увидѣвъ меня, онъ дружески подозвалъ меня къ себѣ; я приближаюсь къ нему рысью, отдаю отвѣтъ и удаляюсь, засвидѣтельствовавши свое почтеніе. Я замѣтилъ, что дамы, увидѣвъ на мнѣ латы, смотрѣли на меня съ любопытствомъ. Моя подруга была тутъ же и осталась немного назади другихъ, чтобы скрыть свое волненіе. Глаза ея покраснѣли и стали влажны, и я забылъ свою усталость: я побѣжалъ бы, какъ заяцъ, и прыгалъ бы какъ коза, хоть за минуту передъ тѣмъ былъ очень утомленъ. Женщины рождены для того, чтобы утѣшать насъ отъ всѣхъ несчастій земли; у нихъ только найдешь эту внимательную и милую заботливость, которой грація и чувствительность придаютъ столько цѣны. Ты показывала мнѣ все это, когда я былъ подлѣ тебя, и теперь ты поправляешь моя заблужденія. Еслибъ всѣ матери были похожи на тебя, миръ и счастіе всегда бы жило въ семействѣ! Каждое твое письмо, каждый проходящій день увеличиваютъ мою признательность и любовь къ тебѣ.

Лейхштратъ, 2 мессидора VII года (іюнь 99).

"Я отправился изъ Кёльна^[32]; меня провожала шумная и веселая молодежь, въ экипажахъ и верхомъ. Впереди кортежа были Монуаръ и Леруа, адъютантъ генерала; между ними ѣхалъ я, съ карабиномъ и лядункой за плечами, на своемъ венгерцѣ. Когда мы проѣзжали, караулы отдавали намъ честь, и видя развѣвающіеся султаны и коляски никто конечно не подумалъ, что все это собралось, чтобы провожать простаго солдата.

"Вмѣсто того, чтобъ ѣхать въ Боннъ, какъ было предположено сначала, мы свернули съ дороги и направились къ Брюллю, великолѣпному замку, прежней резиденціи курфирста. Это мѣсто гораздо удобнѣе для прощанья, чѣмъ Боннъ; веселая толпа позавтракала и отправилась потомъ осматривать замокъ. Это подражаніе Версали; въ полуразрушенныхъ комнатахъ цѣлы еще прекрасные плафоны, расписанные альфреско; обширная и хорошо освѣщенная лѣстница поддерживается каріатидами и украшена барельефами. Несмотря однако на богатство все это носитъ на себѣ неизгладимый отпечатокъ дурнаго вкуса нѣмцевъ. Копируя насъ, они всегда впадаютъ въ крайность, и подражая намъ, становятся обезьянами. Я долго блуждалъ въ этомъ дворцѣ съ егерскимъ офицеромъ, который такъ же, какъ я любитъ искусства.

«Мы соединились съ нашимъ обществомъ въ паркѣ и всходивши паркъ во всѣхъ направленіяхъ, вздумали играть въ мячь. Мы были на прекрасной полянѣ, окруженной великолѣпнымъ лѣсомъ; погода была удивительная; всѣ забавлялись наперерывъ, снявши верхнее платье и слѣдя глазами за мячомъ, когда въ глубинѣ зеленой аллеи мы увидѣли приготовленія къ банкету. Игра тотчасъ брошена, всѣ торопятся, бѣгутъ; маленькіе пирожки были уничтожены прежде, чѣмъ успѣли поставить ихъ на столь. Въ концѣ обѣда, за которымъ шутки мѣшались съ нѣжностью, я долженъ былъ вырѣзать на корѣ дерева охотничій рожокъ и саблю съ моимъ вензелемъ въ серединѣ. Когда я кончилъ, она вырѣзали кругомъ этого свои имена съ девизомъ; конъ уноситъ съ собой наши сожалѣнія.» Около дерева очертили кругъ и пили въ серединѣ его.

"Такъ какъ становилось уже поздно, мнѣ привели лошадь, мы обнялись и разстались со слезами на глазахъ. Я поскакалъ рысью и скоро потерялъ ихъ изъ виду.

И вотъ я одинъ, печально путешествующій по боннской дорогѣ, теряющій разомъ друзей и подругу, столько же мрачный въ концѣ дня, сколько былъ блистателенъ въ его началѣ. Этотъ способъ разставаться, заглушая своя чувства, рѣшительно печальнѣе всѣхъ, какіе я знаю. Здѣсь не собираешь своего мужества и прогоняешь разсудокъ, который могъ бы дать его; садишься за паръ и вдругъ остаешься одинъ, смущенный, какъ при пробужденіи отъ сна….

"Пріѣхавши въ Кобленцъ, я ходилъ на удачу по улицамъ и встрѣтился съ братомъ военнаго коммиссара, который состоитъ на службѣ въ Эренбрентштейнѣ. Прекрасный случай видѣть знаменитую крѣпость, о которой теперь столько говорятъ. Мы возобновили знакомство, онъ повелъ меня къ себѣ обѣдать и при захожденіи солнца мы вошли къ фортъ. Представь себѣ Пеліонъ, взгроможденный на Оссу, однимъ словомъ дѣло титановъ: огромныя скалы, покрытыя бастіонами, которые окаймлены двумя стами огненныхъ жерлъ, магазины съ бомбами и ядрами; кучи камней на каждомъ склонѣ, назначенныя для того, чтобы задавить нападающихъ. На площадкѣ скалы находится дворъ, окруженный восемью валами, откуда Кобленцъ виденъ à vol d’oiseau и Рейнъ въ видѣ ленты, облегающей скалу. Никогда эта крѣпость не мѣняла владѣтелей и мы первые завоевали ее. Я сдѣлалъ четыре лье лишнихъ, чтобы увидѣть ее, и не жалѣю объ этомъ.

"Ты удивляешься множеству моихъ знакомыхъ; вчера вечеромъ я самъ удивлялся этому. Было очень поздно, когда я проѣзжалъ одно изъ ущелій Гуосрука, куда спускаешься какъ въ пропасть; густота лѣса увеличивала темноту, — вдругъ я услышалъ, что меня называютъ по имени. Оборачиваюсь и вижу молоденькую даму съ офицеромъ, котораго не разъ встрѣчалъ на балахъ въ Кёльнѣ. Мы вступаемъ въ разговоръ и удивляемся случаю, который познакомилъ насъ на балѣ и свелъ потомъ въ такомъ страшномъ мѣстѣ, потому что никакой адъ оперы не можетъ сравниться съ этими ущельями. Это одни лѣса, черные потоки и сухія поляны. Наконецъ пожелавъ другъ другу добраго пути, мы разстались и я поздно уже пріѣхалъ къ кучѣ избушекъ, подъ названіемъ Кайзерлихъ. Здѣсь-то я былъ благодаренъ тебѣ, что ты выучила меня по нѣмецки! Я стучусь во всѣ двери, хозяинъ высовываетъ носъ въ окно, но при видѣ моей формы быстро прячется и запирается. Они даютъ намъ пріютъ только тогда, когда нельзя сдѣлать иначе, и боятся насъ какъ чертей; что касается до меня, я бы охотнѣе спалъ на открытомъ воздухѣ, чѣмъ въ этихъ побушонкахъ. Но мой бѣдный конь, еще не вполнѣ избавившійся отъ болѣзни, умиралъ съ голоду и усталости. Я вздумалъ поэтому выдать себя за улана, и отправившись въ другой конецъ деревни, объявляю о приходѣ императорскихъ войскъ, сочиняю нѣмецкія фамиліи, говорю о полковникѣ баронѣ Штромбергѣ, какомъ-то князѣ и добродушный поселянинъ отпираетъ дверь и принимаетъ меня и моего коня съ большимъ уваженіемъ. Онъ будетъ конечно потомъ выведенъ изъ заблужденія, но это его дѣло. Рано утромъ я выѣхалъ, пишу къ тебѣ изъ Лейхштрата; завтра буду въ Трирѣ. Скоро увижусь съ генераломъ Арвиллемъ; онъ долженъ пріѣхать въ Тіонвилль для смотровъ; онъ прощался со мной самымъ любезнымъ образомъ, говорилъ, куда должно адресовать ему письма и обѣщалъ писать обо мнѣ къ квартирмейстеру и начальнику депо.

Тіонвилль, 10 мессидора (іюль 99).

"Какъ и въ Кёльнѣ, я здѣсь въ большомъ свѣтѣ. Молодой конскриптъ, виртуозъ Гарди, дебютировалъ вмѣстѣ со мной на одномъ изъ концертовъ, устроеннымъ нашимъ начальникомъ; они бываютъ въ домѣ одного инженернаго капитана, который женился и основался въ этомъ городѣ. Мы были покрыты рукоплесканіями. Нашъ начальникъ рекомендовалъ насъ и въ другой домъ… Онъ очень умный и злой человѣкъ, но съ холоднымъ и важнымъ видомъ, и болталъ много остроумнаго вздора; я ему не уступалъ въ этомъ, онъ отвелъ меня въ сторону и говорилъ со мной такъ лестно и дружески, что я былъ истинно тронутъ. Генералъ писалъ ему, чтобы дать мнѣ при первой вакансіи унтеръ-офицерскій чинъ; теперь она есть и я жду своего назначенія, а въ ожиданіи изучаю теорію и каждое утро бываю на ученьѣ. Нашъ начальникъ распорядился помѣстить меня на флангѣ, чтобы я привыкъ ко всѣмъ движеніямъ фронта. Это не трудно, и тѣ упражненія, которымъ ты меня учила въ дѣтствѣ, помогаютъ теперь мнѣ ловко дѣйствовать карабиномъ на лошади. Мой фурьеръ, котораго я угощаю довольно регулярно, любитъ меня до безумія; онъ называетъ меня mon chasseur такимъ тономъ, какъ бы сказалъ mon général, и на ученьѣ тихонько подсказываетъ мнѣ, что я долженъ дѣлать. Скоро я вполнѣ узнаю свои обязанности и буду носить галуны на рукавахъ. Я обязанъ своимъ повышеніемъ Бернонвиллю, потому что генералъ Арвилль, прекрасный впрочемъ человѣкъ, не можетъ рѣшиться ни на что, если его не подталкиваютъ каждую минуту. Бернонвилль писалъ къ нему даже, чтобъ сдѣлать меня квартирмейстеромъ, но это кажется было невозможно. Онъ написалъ ко мнѣ любезное письмо, на которое я буду отвѣчать сегодня.

Тіонвилль, 20 мессидора VII гола (іюль 99).

"Еслибъ я умѣлъ читать, говоритъ Монтосьель, я уже десять лѣтъ былъ бы унтеръ-офицеромъ. Я умѣю читать и писать, и теперь исполняю свои обязанности, будучи возведенъ въ этотъ блестящій санъ по приказанію генерала, и стоя во главѣ своего отряда, который получилъ приказъ повиноваться мнѣ во всемъ, чтобы я ни повелѣлъ. Съ этого славнаго дня я ношу два галуна на рукавахъ и считаюсь начальникомъ капральства, то есть двадцати четырехъ человѣкъ и главнымъ инспекторомъ ихъ выдержки и прически. Въ замѣнъ того, я не имѣю ни одной свободной минуты. Съ шести часовъ утра до девяти вечера у меня нѣтъ времени чтобы чихнуть: въ шесть часовъ чистка лошадей до половины восьмаго; въ восемь ученье до половины двѣнадцатаго; въ полдень обѣдъ; въ два часа учатъ конскриптовъ сѣдлать и взнуздывать лошадей; въ три, снова чистка до половины пятаго; въ пять пѣхотное ученье до половины восьмаго; въ восемь ужинъ; въ девять часовъ послѣдній сборъ, въ десять ложатся спать очень усталые и на другой день начинаютъ снова. Кромѣ того, я теперь декадный, то есть, обязанъ въ теченіе декады ходить въ магазинъ въ четыре часа утра и раздавать для лошадей сѣно, а для солдатъ хлѣбъ. Наконецъ, девять дней, какъ я имѣю честь быть brigadier, у меня не было времени написать тебѣ ни строчки. Къ счастію моя декада приходитъ къ концу и я не буду уже такъ заваленъ дѣломъ….

«Генералъ кажется компрометировалъ бы себя, еслибъ далъ изъ чинъ повыше, и несмотря на настоянія Бернонвилля, онъ едва рѣшился сдѣлать меня унтеръ-офицеромъ. Онъ писалъ къ вашему начальнику Дюпре, чтобы тотъ сдѣлалъ ему такое требованіе, — я пишетъ ко мнѣ, что по этому требованію онъ и произвелъ меня. Пусть онъ увѣряетъ другихъ, что не онъ дѣлаетъ это производство, — въ добрый часъ! но увѣрять въ этомъ меня самого, когда у меня въ рукахъ письмо Бернонвилля, — это уже слишкомъ. Какъ бы то ни было, я получилъ чинъ; во ты видишь, что еще*не такъ легко сдѣлать первый шагъ. Труба звучитъ, такъ прощай же, моя милая мать. Здѣсь не дожидаются никого.»

Тіонвилль, 13 фрюктидора VII гола (сентябрь 99).

Все еще въ Тіонвиллѣ, съ четырехъ часовъ утра до восьми вечера упражняясь въ пѣхотномъ я кавалерійскимъ ученьѣ, тамъ я здѣсь въ качествѣ задняго солдата, какъ слѣдуетъ унтеръ-офицеру. Вечеромъ я возвращаюсь измученный, не имѣя возможности ни минуты посвятить музамъ, смѣху и игрѣ. Я отсталъ отъ прекраснаго общества, пренебрегаю самыми хорошенькими женщинами и почти не занимаюсь музыкой. Я буквально унтеръ-офицеръ, погруженный въ тактику и сдѣлавшійся образцомъ точности и дѣятельности. И всего хуже то, что нахожу въ этомъ удовольствіе и не жалѣю о своей свободной и веселой жизни. Я надѣюсь, по обѣщаніямъ Бернонвилля, сдѣлаться скоро квартирмейстеромъ: тогда я рѣшительно буду m-r J’ordonne. Нельзя быть любезнѣе Бернонвилля: онъ писалъ ко мнѣ два раза съ тѣхъ поръ, какъ я здѣсь, писалъ также обо мнѣ къ бригадному начальнику и Дюпре. Онъ не нуждается, чтобъ ему дѣлали требованія, и не боится компрометировать себя. Я нисколько не сомнѣваюсь, что генералъ Арвилль хочетъ мнѣ добра, но когда нужно идти впередъ зачѣмъ бы то ни было, это человѣкъ, разбитый параличомъ. Быть можетъ терроръ и тюрьма сдѣлали на него невыгодное впечатлѣніе, но во всякомъ случаѣ онъ какъ будто желаетъ быть забытымъ и остаться незамѣченнымъ у правительства. Я узналъ сегодня, что мой полкъ не находится уже въ его вѣдѣніи, главная квартира его будетъ въ Стразбургѣ. Въ эту минуту генералъ долженъ быть въ Парижѣ, и я больше не знаю, куда ему писать. Твои письма вскружили ему голову и онъ такъ полюбилъ меня, что еслибъ для моего сохраненія нужно было посадить меня въ бокалъ, онъ не преминулъ бы сдѣлать это. Но не надобно было простирать его заботливость до того, чтобы онъ мѣшалъ мнѣ составить каррьеру.

«Я получилъ деньги и расплатился со всѣми долгами. Я устроилъ теперь свои дѣла, то есть у меня нѣтъ ни одного су, по я никому не долженъ. Не присылай мнѣ денегъ до конца мѣсяца. Я здѣсь имѣю все въ кредитъ, и ни въ чемъ не нуждаюсь.»

----

Сейчасъ приведенное письмо, означенное Тіонвиллемъ, было писано изъ Кольмара. Это былъ обманъ любящаго сына и онъ объяснится въ слѣдующемъ письмѣ. Объяснится и недовольство генераломъ Арвиллемъ. Если читатель интересуется этой перепиской, я не буду баловать его любопытства разсказывая то, что происходило въ это время въ умѣ молодого воина.

<Перевод Н. Г. Чернышевского>

"Современникъ", №№ 1—3, 7, 1855

---

1. Въ предъидущемъ столѣтіи это назвали бы чувстительностью, а прежде любовью къ ближнему.
2. Кажется, что эта удивительная исторія есть вещь самая обыкновенная, потому, что, написавши эту книгу, я видѣла много другихъ примѣровъ. Семейство соловьевъ, воспитанное нами, едва выучившись ѣсть, съ большою нѣжностью кормило всѣхъ маленькихъ птичекъ той же породы, которыхъ сажали въ ихъ клѣтку.
3. Настоящее имя ея было Марія Ринто; сестру ея звали Женевьевой. Веррьеръ было ихъ подставное имя.
4. Collection de décisions nourelles et de notions rélalires à la jurisprudence actuelle, par М. J. — B. Denisart, procureur au châtelet de Paris, t. III, p. 704 Paris, 1774.
5. Антуанъ де-Горнъ, кавалеръ св. Людовика, правитель провинціи Шлештадтъ.
6. Дофина умерла въ 1767 году. Моей бабушкѣ было, слѣдовательно, девятнадцать лѣтъ, когда она могла поселиться съ матерью.
7. Онъ посылалъ ей свой переводъ «Двѣнадцати цезарей» Светонія.
8. Не знаю, съ которой стороны, но были, кажется, препятствія ихъ браку, потому что они отправились въ Англію и вѣнчались въ церкви посольства; бракъ ихъ былъ потомъ утверждепъ во Франціи.
9. Это сочиненіе почти не расходилось. Г-жа Помпадуръ, покровительствовавшая Монтескье, взяла съ Дюпена обѣщаніе, что онъ уничтожитъ свои сочиненіе, хотя оно было уже издано. Но къ моему счастью, у меня есть уцѣлѣвшій экземпляръ этой книги. Безъ всякаго предубѣжденія и фамильной гордости, я считаю ее очень хорошею книгою; ея сжатая критика уничтожаетъ всѣ противорѣчія въ «Духѣ Законовъ», и иногда представляетъ гораздо болѣе высокія идеи о законодательствѣ и нравственности народовъ.
10. Я сдѣлала здѣсь маленькую ошибку, которую поправилъ мнѣ мой кузенъ г. Вилльневъ, наслѣдникъ Шенонсо. Аббатъ де-Сенъ-Пьеръ умеръ въ Парижѣ, но вскорѣ послѣ опасной болѣзни, которая случилась съ нимъ въ Шенонсо. (Примѣчаніе 1850 г.)
11. Моранъ-Франсуа-Елизабетъ родился 13 января 1778. Крестнымъ отцомъ его былъ маркизъ Полиньякъ.
12. Здѣсь авторъ приводитъ акты, составленные коммисарами революціоннаго комитета, производившими обыскъ; не приводимъ ихъ потому, что главная характерическая черта ихъ въ неумѣньѣ писать хорошенько по французски и въ самобытной орфографіи, которая не говоритъ въ пользу революціонныхъ властей.
13. Отъѣздъ означалъ тогда гильотину.
14. L’Inconnu, roman inconnu da Maurice Sand.
15. Эти письма занимаютъ большую половину четвертой главы. Мы приводимъ ихъ не вполнѣ, какъ потому, что по приведеннымъ можно составить понятіе объ остальныхъ, такъ и потому, что дѣйствительно въ нихъ мало разнообразія: всѣ они проникнуты однимъ чувствомъ, и выраженіе его не лишено монотонности. Прим. Пер.
16. Они согласились смотрѣть въ одно и то же время на Пантеонъ, и называли это своимъ свиданьемъ.
17. Аббамъ Вомонъ, дядя его, сынъ герцога Буйльона мадмоазель Веррьеръ.
18. Здѣсь оканчивается первый томъ «Исторіи», четвертая глава продолжается во второмъ. Прим. пер.
19. Квартира была въ нижнемъ этажѣ; господинъ стоялъ на улицѣ.
20. Деревенскій Гадатель Ж. Ж. Руссо; мой дѣдъ писалъ для него речитативы.
21. Любимая собачка его матери.
22. Этотъ другъ былъ Экелъ, литераторъ извѣстный прекрасными качествами сердца и искренностью своихъ мнѣній. Имя горнаго друга, которымъ отецъ, мой называетъ его вѣроятно потому, что Экелю опасно было носить свое имя, вовсе не значитъ, что онъ былъ другомъ Горы, то есть держался стороны монтаньяровъ. Напротивъ, Экель былъ ревностный приверженецъ роялистовъ. У меня много его писемъ, въ которыхъ виденъ добродушный педантъ, хорошій разсказчикъ съ неглубокими идеями. Но въ разговорѣ онъ обнаруживалъ много живости и ума; отецъ мой любилъ не только характеръ, но и общество его, хотя не было ничего противоположнѣе ихъ взглядовъ на вещи.
23. 1847.
24. Мы сократили эту главу. Увлекаясь своими воспоминаніями, авторъ даетъ имъ иногда слишкомъ мною мѣста въ своей книгѣ. Исторія маршала де-Сакса, предметъ, безъ сомнѣнія, очень любопытный, но онъ имѣетъ только отдаленное отношеніе къ автору, потому мы передаемъ шестую главу въ извлеченіи, тѣмъ болѣе, что она почти вся наполнена выписками изъ книгъ.
25. Т. е. генерала.
26. Т. е. что не нравится придворнымъ.
27. Здѣсь оканчивается второй томъ «Исторіи»; продолженіе седьмой главы перешло въ третій.
28. Я скажу въ другомъ мѣстѣ о Делатушѣ, которому одолжена прекрасными совѣтами и ободреніемъ при своемъ вступленіи на литературное поприще.
29. Помѣщая въ своей книгѣ такой отзывъ о Коленкурѣ, авторъ прибавляетъ: «мнѣ кажется, что здѣсь нѣтъ ничего серьезнаго и непріятнаго для родственниковъ и друзей этого лица. Когда дѣло идетъ о такомъ замѣчательномъ человѣкѣ, каковъ былъ герцогъ Виченцскій, его черты, манеры, подробности его жизни, принадлежатъ въ нѣкоторомъ родѣ исторіи; издаваемая мною переписка также принадлежитъ исторіи…. Я знаю, что мы обязаны уваженіемъ къ мертвымъ, и особенно къ родственникамъ мертвыхъ. (Вспомнимъ, что у насъ недавно былъ примѣръ такой щепетильности, но безъ такихъ поводовъ, въ памяти лицъ, принадлежащихъ сколько семейству, столько же и народной исторіи. Считать всякую хоть бы и не совсѣмъ вѣрную подробность о жизни историческаго лица оскорбительною для его памяти значитъ слишкомъ мало цѣнить дѣйствительныя его достоинства). Точно также я приведу впослѣдствіи и добрыя слова моего отца о человѣкѣ, который въ юности возбуждалъ въ немъ такую антипатію. Эта антипатія, основанная не на важныхъ фактахъ, а на инстинктивномъ чувствѣ, понятна со стороны человѣка столь открытаго, простодушнаго, радушнаго такъ сказать, каковъ былъ молодой солдатъ республики, поставленный въ зависимость и подъ начальство человѣка серьезнаго, холоднаго и сосредоточеннаго. Здѣсь произошла только встрѣча двухъ различныхъ организацій.»
30. Впослѣдствіи Дюромель былъ однимъ изъ извѣстныхъ генераловъ Наполеона; онъ отличился при Аустерлицѣ, въ кампаніяхъ 1807—8 головъ, и въ 1813 былъ правителемъ Дрездена; онъ до конца остался вѣренъ императору.
31. У которыхъ ему была отведена квартира.
32. Онъ ѣхалъ въ кавалерійское депо, въ Тіонвиллѣ, гдѣ долженъ былъ изучать кавалерійскіе маневры, для вступленія потомъ въ дѣйствительную службу.