История моего деда (Славутинский)

История моего деда
автор Степан Тимофеевич Славутинский

Опубл.: 1858. Источник: az.lib.ru • Отрывки из записок

Степан Тимофеевич Славутинский История моего деда Отрывки из записок

Селиванов И. В., Славутинский С. Т. Из провинциальной жизни

М., «Современник», 1985. — (Из наследия).

Не купи село, купи соседа.
Русская пословица

История моего деда, отца моей матери, несколько похожа на повесть Пушкина «Дубровский». Для более резкого сходства недостает в ней такого лица, каков сын Дубровского; был сын и у деда, только не являлся он мстителем за отца, да и человек он совсем других свойств, как будет видно из другого отрывка моих записок. В истории моих родичей, деда и дяди, отражается довольно яркими чертами оригинальная сторона внутренней русской жизни в конце прошлого столетия, которую совсем почти заслонили внешние исторические события.

Считаю нелишним сказать предварительно, что в этом рассказе все имена по большей части вымышленные.

I

Дед мой, Николай Михайлович Туренин, был дворянин Московской губернии, хотя не первостатейного боярского происхождения, однако же старинного дворянского рода. Рассказывала мне мать моя семейное предание, что, начиная с Ивана Туренина, с которого крымские татары содрали живьем кожу, не было ни одного из его потомков, кто бы новел и кончил жизнь спокойно. Теперь род этот уже пресекся со смертью Иосифа Туренина, самого несчастного, может быть, из всех его представителей.

После отца, убитого в прусской войне¹, дед мой остался четырехлетним ребенком, под опекою своей матери и родного дяди, Зиновия Туренина. Мать деда моего была из богатого и значительного рода Борисопольских, но женщина совершенно безграмотная, что в тогдашнее время, то есть в половине XVIII столетия, было еще не редкостью. Дядя же, Зиновий Туренин, был премьер-майор, когда-то занимавший в Сибири важное место и выехавший оттуда с большим обозом, у повозок которого, по преданию, всё что обыкновенно бывает из железа, было серебряное. Говорили, что Зиновий Туренин снарядил свой обоз таким образом потому, что правительство в тогдашнее время, когда еще не знали билетов сохранной казны² на неизвестного, обращало особенное внимание на выезжавших из Сибири чиновников. Должно быть, Зиновию Туренину, несмотря на строгие осмотры, удалось вывезти из Сибири большое богатство, конечно накраденное всяческим лихоимством; все знали об этом при его жизни, но по смерти его никто не наследовал его имущества — и куда оно девалось, никому не известно. Зиновий Туренин был старый холостяк, надменный, раздражительный до бешенства, скряга и мстительный. Он как раз повздорил с матерью моего деда, и ссорам и тяжбам между ними конца не было. В фамильном архиве, доставшемся мне вместе с бедным имением после родных, нашел я огромные кипы бумаг, относящихся до этой междоусобицы. Я имел терпение заглянуть в начало и конец этого тяжелого и темного процесса, — и каких диковинок не вскрылось передо мною! Тут есть обвинения в расточении и расхищении имения малолетнего, в беспорядочном образе жизни, в безграмотстве, малоумии, всяческой безнравственности, даже в безбожии, — и все это пересыпано жалобами на личные оскорбления, нанесенные укоризнами и ругательствами; выставляются свидетели против свидетелей, предъявляются отводы от показаний под присягою, и при этом выставлены, разумеется, в самом скандалезном виде целые биографии этих лиц. Пожива была подьячим³ тогдашнего времени от такого дела! Чем оно кончилось, я не добрался, но, кажется, одолел Зиновий Туренин, ибо при жизни еще матери моего деда он был уже один опекуном ребенка. Следствия всего этого были самые неприятные для моего деда: сначала мать его была причиною потери значительного участка прекрасной луговой земли, с которой теперешний владелец, граф Т., получает хороший доход; потом дед Зиновий не только заложил, но и продал самым бессовестным образом часть его имения. Это обстоятельство, как мы увидим дальше, будет причиною гибели молодого Туренина.

Про первое обстоятельство стоит тоже рассказать подробно. Это было вот как: возле имения моего деда, частичка которого принадлежит еще мне, находилось огромное поместье генерала И-ва, лица, получившего известность в самом начале царствования Екатерины II. Во время генерального межевания⁴ поверенный генерала с землемерами сумели так хорошо распорядиться, что И-в оказался единственным владельцем общих дач, и владения его примкнули с одной стороны к самым почти окнам изб моего деда. Когда происходило такое ловкое межевание, мать деда моего выехала посмотреть, чем таким занимаются землемеры на ее лугах, и в акте об отмежевании дачи было записано, что «госпожа такая-то присутствовала при сем и никакого спора не предъявила».

Таким образом, по милости матери и дяди дед мой еще ребенком начал уже разоряться. Достигши девятнадцатилетнего возраста, он из сержантов гвардии, в которую, по обычаю того времени, был записан еще в колыбели, перешел, уж не знаю почему, в драгуны и, сделав поход до Серебряных прудов, селения Тульской губернии, вышел в отставку прапорщиком и уехал в Петербург. Между тем его мать и дядя Зиновий умерли, и, не стесняемый уже ничем, он начал вести крепко разгульную жизнь. Этот образ жизни, вероятно, скоро и окончательно разорил бы его, если бы не навязался ему на шею большой процесс с соседним помещиком Зарудиным, которому дядя Зиновий Туренин продал часть имения своего племянника во время его малолетства. Дед мой усердно занимался этим делом. Он был молодец собою, умен, ловок и, по временам, очень деятелен. Процесс он выиграл, но прежняя расточительная жизнь и издержки по делу чуть было не поглотили всего имения его. Женитьба спасла его вовремя. Он женился в Петербурге на прекрасной девушке, Надежде Ивановне Д-ной, и небольшое приданое ее помогло ему вывернуться из беды. А главное, жена его была женщина весьма умная и не без характера: она скоро дала понять своему мужу, что незачем да и не по средствам жить им в Петербурге, — и вот переехали они на житье в деревню.

Я забыл сказать, что у деда моего было имение незначительное, всего каких-нибудь душ полтораста или около двухсот, раскиданных в разных местах. Была еще у него большая земля в Саратовской губернии, жалованная его предкам царями, но он продал ее, всю без остатка, как было сказано в акте, за двести рублей и полагал, что весьма выгодно сбыл с рук имение, не приносившее никакого дохода. Он поселился в своем старом, родовом сельце Малееве. Сельцо Малеево расположено невдалеке от великолепного села Драчева, в версте от Оки, по берегу маленькой речки, на которой построена дедом моим мельница. С правой стороны селения тянутся обширною равниною богатые луга, замыкающиеся вдали темной полосою дремучего бора; с другой стороны видны полосы обработанных полей, составляющих лучшую часть земли всего уезда. В иных местах возвышаются небольшие холмы с хорошо выстроенными деревнями, с живописно раскиданными зелеными рощами. Когда едешь из Драчева большою столбовой дорогою, изрытою весенними разливами Оки, виды, представляющиеся отовсюду, превосходны, полны тихой, идиллической прелести: большая река течет извилисто в песчаных, обрывистых берегах, кое-где покрытых густыми рощами; с высоты открывается разом и отчетливо девять окрестных селений, в том числе имение моего деда. Оно виднеется над широким пространством лугов, как зеленый островок, все затопленное развесистыми ивами и другими деревьями крестьянских садиков, сквозь которые весело прорезываются чистые, трехоконные домики, все крытые тесом; а по обеим сторонам от него рельефно выдаются белые каменные церкви сел Мохова и Лимавы. Задушевно и горячо люблю я эту сторонку и как подъезжаю к ней, чуть лишь завижу зеленый островок, всегда чувствую, что охватывает меня доброе, тихое, немножко грустное настроение.

В этом-то краю поселился мой дед с своею молодой, прекрасною женой. Казалось, это была благоразумная мера в его положении, но вышло не совсем так. Дед мой переехал на житье в деревню вовсе не с целью хозяйничать. Не таков был его характер, чтоб он мог весь предаться занятиям земледельческим, требующим терпеливого внимания, отчасти мелочно хлопотливым, отчасти скучным и весьма нередко у нас, даже в настоящее время, неблагодарным. Его воспитание, прежняя жизнь и привычки, а в особенности примеры окольных помещиков, нисколько не содействовали развитию в нем способности хозяйничать. Самая жена его не могла в этом случае иметь на него влияния быстрого и прочного; может быть, впоследствии она полегоньку и преобразовала бы его, но на первых порах это было трудно. Я упомянул о примерах окольных помещиков. Эти, немногочисленные впрочем, помещики были почти все без изъятия гуляки и уж никак не люди, с толком занимавшиеся чем-нибудь дельным. Время было тогда такое, что между жившими в имениях помещиками, даже владевшими порядочным состоянием, вовсе не было людей образованных. В том крае большая часть имений была на оброке: притом близость Москвы и Рязани увлекала постоянно тамошних дворян в жизнь городскую, жизнь ничтожную, пустую и развратную, в которой безобразно смешивались невежественные, жестокие, грубые пороки древней Руси с полуутонченным развратом поверхностной образованности.

Вот как проводил жизнь дед мой: завел он большие стаи собак, борзых и гончих, большую часть мужчин нестройной деревни⁵ нарядил в охотничьи костюмы и с увлечением пустился травить волков, лисиц и бедных зайцев. Конечно, не весь год можно было заниматься этим делом, зато у него были другие, подобные же занятия. В соседстве с ним жило несколько помещиков, таких же собачников, как и он, которые в пору, непригодную для охотничьих разъездов, частенько собирались к нему покозырять. Кроме того, раза два-три в год дед мой отправлялся с женою в губернский город к семейным праздникам тамошнего вице-губернатора⁶ Петра Захарьевича Колымагина, который был очень дружен с ним. Петр Захарьевич уважал деда моего. Вообще в тогдашнем провинциальном обществе дед мой пользовался заметным значением. Не то чтоб он был богат, знатен или силен по связям своим; нет — состояние он имел, как уже выше сказано, незначительное, роду он был старинного дворянского, но не знатного, важных связей никогда не имел да и не хлопотал об них; несмотря на все это, повторяю, он пользовался всегда некоторым значением, и этим был обязан своему характеру.

Характер его был недюжинный. Он обладал прекрасными, даже высокими свойствами, такою добротою, что даже довольно многочисленные враги его признавали ее. Люди, нуждавшиеся в его помощи, никогда не встречали отказа. Иногда доброта эта походила на безрассудство, так что Надежда Ивановна, сама очень добрая женщина, должна была подчас бороться с его влечением оказывать помощь всякому просящему. Дом его был наполнен странниками, бедными дворянами, дворянками и всякими приживальцами, кроме шутов, которых, вопреки тогдашним обычаям, он терпеть не мог. Главною чертою его характера была правдивость в действиях и словах да верность в дружбе, доходившая до самоотвержения; снискать же его дружбу было нелегко, хотя и легко было сойтись с ним за охотой, за игрой, за какою-нибудь пирушкой. Вообще он отличался необыкновенной терпимостью, пускал к себе в дом без разбору всех своих соседей, — а между ними немного было людей, выкупавших нравственными качествами полный недостаток образования, но он никому не оказывал пренебрежения. Со всем этим он был величаво смел и пылок; когда же страсть увлекала его к чему-нибудь, то не было препятствия, которое могло бы остановить его на полдороге.

Итак, дед мой, живя в своем имении, вовсе не хозяйничал. Кроме тех причин, на которые я указал выше, причин, зависевших от его характера и положения в тогдашнем обществе, была еще одна: страстно любимая им жена не давала ему долгое время детей, и он говаривал: «Не для кого беречь мне свое добро».

По соседству с дедом жили два человека, имевшие сильное влияние на его судьбу: один, Сергей Андреевич Берсенев, потомок знаменитого боярского роду, «захудевшего» со времен великого князя Василия Ивановича⁷; другой, князь Александр Александрович Любецкий.

Первый, живший от деда моего верстах в пятнадцати, был ему искренним другом, несмотря на то что характеры их во многом были различны. Сергей Андреевич, как и он, добрый, благородный человек, отличался игривым, насмешливым умом, тогда как в характере моего деда веселости было очень мало. Всегда почти неразлучные, вместе они охотились, пировали, вели жизнь свободную и разгульную, с той только разницей, что Берсенев хоть и имел уже за сорок лет, отдавался удовольствиям со всем увлечением молодости, — в деде же моем, моложе его годами десятью, и посреди разгула было что-то задумчивое.

Другой сосед деда, князь Любецкий, старый холостяк, живший от него верстах в двух, в селе Лимаве, был человек совсем иного разбору. Он имел девятнадцать тысяч душ крепостных крестьян и бригадирский чин⁸, что в тогдашнее время придавало ему в том краю огромный вес. Зачем с такими средствами жил он в деревне? Про это никому не было известно, но в деревне вел он жизнь роскошную, окруженный толпою бедных дворян, терпеливо и подобострастно сносивших за его хлеб-соль все причуды его надменного, властолюбивого, до бешенства вспыльчивого характера. Впрочем, сколько ни старались угождать ему люди, они немного тем выигрывали в его глазах. Как часто, бывало, пересолит в подлой лести своей какой-нибудь приживалец — и князь быстро, как коршун, налетит на него, смутит его наглою, злобно-насмешливою речью, осмеет, разобидит словами, мало того, прикажет еще своим холопам сделать какую-нибудь мерзость над несчастным приживальцем: потравить его, будто невзначай, собаками, напустить ночью на него медведя и тому подобное. Правда, что все это происходило не в самом доме князя, он не любил кутить, не любил чересчур шумных забав, в доме у него все было чинно и важно; все проделки с бедными, попавшими под княжескую опалу приживальцами, делались в одном из многочисленных грязных флигельков, где ночевывали они, или в каком-нибудь темном месте обширного парка. Парк этот составился из вековых громадных сосен и дубов бора, который, по народному преданию, вырос на крови татарской. Князь даже редко глядел на эти проделки; для его ленивого сплина довольно было убеждения, что приказание в точности исполнено. Несмотря на дурное обращение князя со своими приживальцами, которые видали от него и благостыню-то немногую, они, как ночные бабочки вокруг огня, так и толпились во дворе его, всячески подличая перед ним и всегда готовые по его приказанию чуть не в огонь и в воду. Таково было тогдашнее время. Бедным «малодушным» дворянам, жившим по соседству с такими сильными людьми, как князь Любецкий, нельзя было не поддаваться их власти. Хотя все в этих отношениях было пропитано духом рабства, лести и подлости, однако был в них и залог некоторого покровительства, некоторой двусмысленной безопасности против других владельцев, менее сильных, но все-таки опасных при неизбежном соседском столкновении с ними. По понятиям того времени, для бедняков такая роль не казалась нисколько предосудительною; хотя кто и «шляхетского» (как говорили тогда) был происхождения, однако все охотно, даже с радостью унижались перед патронами.

Дед мой и Сергей Андреевич Берсенев были тоже знакомы с князем Любецким; им нельзя было бы отделаться от этого знакомства, потому что в продолжение известного времени князь состоял уездным предводителем дворянства. Званием этим он как-то особенно гордился: никогда, бывало, при удобном случае не преминет выставить напоказ всем и каждому, что он, князь Любецкий, магнат, бригадир и вельможа и по роду, и по связям, и по богатству, взял на себя трудное звание уездного предводителя дворянства «собственно ради пользы общественной». Зато он и распоряжался деспотически в своем уезде. Уездные чиновники и дворяне (кроме деда моего и Берсенева) считали себя постоянно какими-то подчиненными князя, как бы вассалами его. Он вмешивался не только в дела, производившиеся в присутственных местах, но и во все то, что случалось в домашнем быту дворян; голос его почти всегда решал эти дела окончательно и безапелляционно. Такою ролью главного, верховного распорядителя в уезде князь, без сомнения, был обязан отчасти званию предводителя дворянства. Звание это, тогда недавно созданное и введенное в общественную жизнь, не совсем еще привилось к ней и было слишком неопределенно в своих границах, в своих отношениях к другим властям и местным учреждениям. Понятно, что такой человек, как князь Любецкий, облекшись в это новое и неопределенное звание, опираясь притом на свое имя, род, чин, богатство и на связи с тогдашним московским генерал-губернатором, графом О., постарался придать себе сколь возможно более значения. Впрочем, князь Любецкий ко всем помещикам своего уезда, не принимавшим на себя роль приживальцев, был большею частью вежлив и вообще довольно хорош. Он говаривал обыкновенно, что обязан, по званию своему, быть как можно вежливее с дворянами, избравшими его своим предводителем и «главою», и подавать им пример в жизни общественной. Во всяком случае, по тогдашнему времени он был человек образованный, по крайней мере, с внешней стороны; несколько поездок в молодости за границу, пребывание, хоть и недолгое, при дворе Екатерины, смягчили его обращение с людьми, не подходившими прямо под его влияние, — смягчили до того, что, будь дворяне его уезда посамостоятельнее, отношения к ним князя, несмотря на его природный характер, были бы не слишком тяжелы.

Дед мой и Берсенев далеко не были с князем Любецким в таких отношениях, в каких были с ним все остальные помещики одинакового с ними состояния и положения. Оба они так умели поставить себя в глазах князя, что ему ни в каком случае не приходилось своевольничать с ними, а им терять когда-либо собственное достоинство. Как именно успели они в этом, не дошло до меня, но факт был положительный и тем более достоверный, что он повлек за собою много бедствий для деда.

Князь Любецкий заметно тяготился некоторым принуждением, которое невольно вкралось в обращение его с дедом и Берсеневым, но тем не менее поддерживал с обоими знакомство приязненное. Никогда не позволял он себе с ними ни одной из тех ядовито-насмешливых выходок, к которым влекла его не столько собственная неукротимость, сколько рабская угодливость и возмутительная терпеливость окружавших его клиентов. С дедом моим он в особенности был очень хорош; несмотря на свою надменность, он нередко посещал его дом, всегда был внимателен к жене его, старался делать ей маленькие угождения, почти ежедневно присылал узнавать о ее здоровье и весьма часто из прекрасных оранжерей своих отправлял к ней цветы и фрукты.

Итак, князь Любецкий и дед мой жили добрыми соседями. Однажды случилась между ними незначительная размолвка; она не повела за собою никаких особенных неприятностей, даже не прервала между соседями обычных отношений, но, кажется, именно с этой эпохи началась тайная вражда князя к деду. Сама по себе размолвка эта была так ничтожна, что про нее можно было бы и не упоминать здесь; но повод к ней, в котором есть характеристические черты тогдашнего времени, побуждает меня рассказать с некоторою подробностью все происшествие.

То было время замечательное. Только что уняли тогда яростные волны страшного пугачевского мятежа⁹, но под улегшеюся поверхностью еще тлел огонь и кое-где прорывался порою. Во время весенних разливов рек на прибрежные селения нападали разбойничьи шайки, состоявшие нередко из пятидесяти и даже из ста человек. Часто шайки эти, которые свободно разъезжали по большим рекам в косных лодках¹⁰, осмеливались пробираться в глубь страны, верст на десять и на пятнадцать от берега. Тогда в злополучных селениях, подвергавшихся разбойничьему посещению, редко избы крестьянские оставались целы; разграбив село, напившись допьяна и уходя к своим лодкам, разбойники обыкновенно зажигали деревни с обоих концов. Помещикам и управляющим при наездах разбойничьих приходилось очень плохо: удалая шайка, нисколько их не жалеючи, мучила, пытала, терзала несчастных, вынуждая признания о скрытом имуществе, а иногда из единой только потехи. Случалось нередко, что злодеи-гости насмерть сжигали своих хозяев на малом огне. Конечно, такие проделки не проходили даром, начальство принимало строгие, по большей части действительные меры; но спокойствие и безопасность не скоро восстановились в нашем крае.

В то время, которое я описываю, по нескольким уездам губернии Московской и Рязанской знаменит был своими отважными, дерзкими до безумия разбойническими подвигами беглый крестьянин села Ловцова по прозванию Веревкин. Шайка его была не очень велика, всего человек пятнадцать; зато эта немногочисленность вознаграждалась дикою, стремительною отвагою тех, которые принадлежали к отчаянной шайке, в особенности самого Веревкина; случалось, что он один выходил на разбой. В тех краях, где он разбойничал, и теперь еще живут в памяти народной рассказы о его проделках. Говорят, что ему не раз приводилось быть окружену со всех сторон солдатами и понятыми, что однажды даже и совсем попался он в руки поимщиков, — только всегда, бывало, ловко вывертывался из беды, «глаза отводил» и пропадал на месте, словно сквозь землю проваливался.

Про эти поимки вот еще что рассказывают: на Веревкина часто выходили облавой; для этого обыкновенно собирали из всех сел по Оке очень много народу, иногда человек тысячи по две. Вот и окружат, бывало, понятые лес или часть леса, в которой предполагалось на ту пору местопребывания разбойника — но никто из чиновных людей никогда не сопровождал понятых; обыкновенно бедняки эти пускались в лес на поимку, а чиновный люд оставался в каком-нибудь ближнем селении; впрочем, для содействия поимщикам и для направления их поисков командировались сотские, десятские и даже человека два-три инвалидных солдат¹¹. Разбредутся поимщики кучками по всему лесу, прошатаются в нем с раннего утра до глубокой ночи (и такие прогулки продолжались иногда по нескольку дней сряду) и воротятся голодные, усталые, измученные. Узнав о безуспешности поисков, чиновники страшно разгневаются на сотских и десятских, угостят их вдоволь добрыми тумаками, а подчас и горячими розгами, да и разъедутся по домам; в свое время разразятся над ними самими за ту же безуспешность строжайшие выговоры высших начальников, а разбойник все погуливает на свободе… На одной из таких облав был странный случай, объяснимый только паническим страхом безоружных понятых, пущенных с одними кулаками на поимку отчаянного разбойника в те самые места, которые были преисполнены славою его молодецких подвигов. Побродив довольно по лесу, этак уже к вечеру, понятые собрались все в большую кучу и расположились на полянке потолковать о том о сем; вдруг из чащи леса выходит Веревкин, вооруженный кистенем и с парой пистолетов за поясом, но один-одинехонек, да как гаркнет зычным голосом: «Шапки долой, ребята!» — одним махом шапки слетели с голов. Тогда Веревкин вошел в самый круг понятых и, заметив между ними новые лица молодых парней, высланных в облаву заместо отцов, начал их расспрашивать, что, дескать, отцы-то ваши делают. Наговорившись с ними вдоволь, вздумал он спросить понятых: «А что, ребята, чай, помучились порядком, искавши меня?» — «Как же, батюшка, --отвечали они, — и то помучились. Вот вчерась и нонече бродили-бродили по лесу! А вышли-то ни свет ни заря, да и не евши весь день пробыли». — «А почто так?» — спросил опять разбойник. «Да не посмели без приказу сотского хлебушка с собой взять». — «Ах он, мироед этакой! — сказал Веревкин. — Да вот я разочтуся с ним… Розог ребята… давай-ка сюда сотского!..» И высек Веревкин бедного сотского не на живот, а на смерть.

Кто знает, по какой именно причине не отправлялись чиновники лично для поимок Веревкина? Задабривал ли он их наперед деньгами, или, что вернее мне кажется, боялись они его пуще огня, хорошо знавши безумную отвагу всей его шайки. Главный притон Веревкина был в глубине Рязанского уезда, в крае, называемом Мещерою, среди густых лесов, разросшихся на низменной, болотистой местности. Со вскрытием рек и до конца мая он разгуливал большею частью по Оке, около Коломны и богатых сел, расположенных по берегу. В это время ему случалось соединяться с другими шайками и предводительствовать над ними; тогда он становился дерзок и опасен до крайности. Против него высылались даже небольшие отряды солдат, но как-то всегда вовремя успевал он избегнуть погони и расставленных ему сетей. Восемь лет гулял он таким образом по белу свету, но наконец романическая прихоть погубила его: он влюбился в жену к-ого помещика Беркутова, увез ее и был пойман оскорбленным мужем.

С этим-то разбойником столкнула судьба и моего деда. Ему вздумалось во что бы то ни стало поймать удальца. Вот случай, подавший повод деду моему принять на себя трудное дело изловления Веревкина.

Верстах в двенадцати от сельца Малеева, на самом берегу Оки, жил помещик Омшаров, считавшийся с дедом моим в каком-то родстве. Это был человек довольно богатый, разжившийся, как ходили толки в народе, по особенному случаю. В молодости своей, когда он служил еще в драгунах, довелось ему сопровождать в Сибирь партию разбойников, пойманных на Волге. Во время пути вздумал он покровительствовать одному из колодников, а тот, под пьяную руку, разболтал ему, где находится часть награбленных сокровищ. Само собою разумеется, что Омшаров воспользовался ими. Вероятно, вследствие этой причины (другой же нельзя предполагать) он несколько раз подвергался пожарам: гумно, деревня, леса его частенько поджигались. Но раз, во время половодья, сделано было более серьезное покушение на собственность и даже на жизнь Омшарова. В самое Фомино воскресенье¹², вечером, когда дворовые люди пошли в застольную¹³ ужинать, а в господском доме осталось только при семействе Омшарова несколько старух да подрядчик-плотник, драчевский крестьянин Федор Иванов, — целая шайка разбойников нагрянула в гости к Омшарову. К счастью, все окна в нижнем этаже каменного дома были заперты изнутри железными ставнями, заведенными помещиком издавна и, как видно, недаром. Да к счастью тоже, перед самым этим нашествием напала на подрядчика Федора сильная оторопь: он и пошел запереть дубовые, обитые железными полосами двери в сенях. Только что вложил он вторую запорку, как вдруг услыхал стук в двери.

— Кто там? — спросил Федор.

— Отпирай! — раздался чей-то повелительный, громовой голос. — Отпирай!.. с указом от государыни!..

И вслед за этим Федор Иванов услышал на дворе движение большой толпы.

— Ступай в кухню, — отвечал он, — там люди ужинают. Пришли кого-нибудь оттуда доложить барину… А так не пущу… кто вас знает…

Раздались страшные ругательства и крики. Федор Иванов опрометью побежал к Омшарову.

— Арсений Иванович! — закричал он. — Разбойники пожаловали! Что делать!.. Пропали мы!..

Но Омшаров был человек с твердым характером; он нисколько не потерял головы. Схватив саблю и два пистолета, вооружив тоже Федора каким-то старым бердышом¹⁴ и ружьем, он кинулся в верхний этаж и вовремя попал туда. В двух местах были приставлены лестницы к окнам. Скоро в окне, около которого расположился Омшаров, показался человек в треугольной офицерской шляпе с перевязью через плечо. Одним ударом огромной руки, на которой надета была перчатка с раструбами, он вышиб одиночную раму и хотел было прыгнуть в комнату, но Омшаров так сильно хватил саблею по этой руке, что она отделилась в комнату, а человек полетел наземь. Вслед за этим Федор Иванов выстрелил в толпу разбойников, и выстрел его был удачен: один из толпы повалился мертв на траву. На селе ударили в набат. Тогда раздался общий крик разбойников: «Вода! вода!»^[1] — и все они стремительно бросились назад. На другой день на берегу Оки нашли след большой косной лодки и офицерскую треугольную шляпу.

Вот за это-то покушение на родных своих дед мой и вздумал изловить Веревкина, которому приписывались тогда все разбойничьи подвиги. Николай Михайлович объявил о своем намерении князю Любецкому, как предводителю дворянства; а ему поручено было тогда от генерал-губернатора¹⁵ предложить дворянам принять особенные меры к ограждению поместий своих от нашествий разбойнических, держать дневные и ночные караулы по селениям, располагать на известных расстояниях пикеты. Услышав о намерении своего соседа, князь пришел в восторг. Зная его предприимчивость и решимость, князь наперед был уверен в успехе.

Не имею сведений, как именно принялся дед мой за свое предприятие, но знаю только, что оно не удалось ему. Разбойник решительно ускользнул от всех его поисков и, мало того, к крайней досаде деда, прислал ему записку, в которой объявлял насмешливо, что напрасно хлопочет Николай Михайлович, барин добрый и хороший, изловить его, Ваську Веревкина, который ему никакого худа не сделал, что Николай Михайлович век будет искать его, да не найдет, а он, Веревкин, если б захотел только, так не однажды мог бы убить его во время поисков и что, впрочем, он пощадил Николая Михайловича, жалеючи больше его барыню Надежду Ивановну, прекрасную собою и добрую к своим людям. Записку эту доставил деду старик Мокеич, сидевший в Драчевском бору на его пчельнике, к Мокеичу же принес ее сам Веревкин. Дед, прочтя оригинальное послание, страшно разгневался, еще раз пустился искать Веревкина, но Веревкина и след простыл. Он перебрался в свой главный притон, в Рязанский уезд, и только через несколько месяцев был пойман помещиком Беркутовым.

Эта неудача в предприятии, сделавшаяся весьма гласною, много бесила деда, тем более что князь Любецкий вскоре после того в присутствии дворян, собравшихся в его доме, стал упрекать деда моего, говоря, что, рассчитывая на полный успех мер, принятых Николаем Михайловичем Турениным, он писал об этом к генерал-губернатору, но теперь, к крайнему прискорбию своему, видит надежды свои несбывшимися. Дед вспыхнул и довольно запальчиво отвечал, что он ловил разбойника по собственной воле, а не по препоручению начальства и по делу этому ни перед кем не считает себя в ответе.

Князь тотчас постарался замять разговор и успокоить деда. Но с этих пор некоторая холодность вкралась в их отношения: князю неприятно было выслушать дерзкий ответ своего соседа при многих свидетелях. Но года с полтора после этого происшествия все еще обстояло благополучно.

Незадолго до случая, имевшего столь пагубное влияние на бедного моего деда, раз, перед самым обедом — это было на первый Спас, то есть 1-го августа 178* года, — шибко вбежал в комнату деда юродивый Вася, крестьянин из села Драчева, и, подбежав к хозяину, который только что хотел садиться за стол, обнял его, прильнул к плечу его своею всклокоченною головою и горько заплакал. С трудом отделался дед от объятий юродивого, насилу унял этот горький, ребяческий плач и наконец из отрывочных диких речей Васи, беспрестанно прерываемых слезами и молитвами, едва мог разобрать зловещее предсказание… Беда грозила Васе и самому Туренину, но в чем должна была заключаться эта беда, нельзя было распознать из несвязных слов юродивого. Этот случай произвел сильное впечатление на всех, бывших тут, и на деда, нисколько не изъятого от предрассудков народных. Особенно была потрясена этим Надежда Ивановна. К счастью, вечером приехал Сергей Андреевич Берсенев и всегдашнею своею веселостью разогнал хандру, навеянную пророчеством юродивого.

Прошло две недели. Все было тихо и спокойно. Жизнь деда текла по-прежнему. На успеньев день он ездил в село Мохово к заутрени, после которой отправился тотчас домой: священник не хотел служить ранней обедни, а собирался часа через четыре отслужить позднюю. Часу в восьмом утра опрометью прибежали к деду сильно перепуганные дворовые люди: «Батюшка, Николай Михайлыч!.. церковь горит!..» — кричали они. Дед в ту же минуту вскочил на лошадь и со всеми взрослыми людьми своей дворни кинулся в Мохово, которое, я забыл сказать выше, находится в одной только версте от сельца Малеева. Он прискакал туда, когда деревянная церковь еще не вся была объята пламенем, а колокольня стояла совершенно не тронутая огнем. Спасти строение без помощи пожарных инструментов не было никакой возможности: все, случившиеся на пожаре, старались только спасти церковную утварь. Добрый священник, отец Егор, действовал с тем самоотвержением, какое только могло быть внушено глубокою, сильною, горячею верою. Подвергая величайшей опасности жизнь свою, он вынес из алтаря святые дары и несколько местных образов. Другие, в том числе дед мой и юродивый Вася, тоже забыв об угрожавшей опасности, спасли много икон и церковных принадлежностей. Наконец пламень охватил всю церковь, и уже нельзя было не только войти в нее, но даже и стоять к ней близко. А между тем колокольня все еще оставалась цела. Тогда священник вместе с юродивым кинулся отвязывать колокола. Тщетно дед мой хотел остановить отца Егора, — он не стал слушать слов, вырвался из рук его и в каком-то отчаянном самозабвении бросился на явную смерть. Колокольня уже дымилась и чадила, когда они вошли в нее, чтобы спасать колокола. Несчастные успели отвязать только два колокола, как вдруг ветхое здание вспыхнуло, народ застонал от ужаса… Церковь и колокольня разгорались все ярче и ярче и скоро рухнули; страшно обезображенные тела священника и юродивого были вытащены из-под груды пылавших бревен. Юродивый был уже мертв, священник жил еще сутки. Он уже лишился способности говорить, черты лица его слились в одну безобразную массу, но в последние часы жизни своей бедный старик не забывал своего сана: чуть приподнимая правую руку, он складывал слабо пальцы свои в крестное знамение и беспрестанно благославлял предстоявших.

Потрясенный случившимся, подавленный смутным, мрачным предчувствием, дед мой к обеду воротился домой.

— Вот, Надя, — сказал он жене своей, — половина предсказаний Васи сбылась. Что-то теперь мне посылает господь!..

Надежда Ивановна заплакала.

— Не плачь! — продолжал он, — воли божией не минуешь… А быть беде…

В это время в доме у него было несколько соседей, и в том числе Сергей Андреевич Берсенев. За обедом дед ничего не ел и не пил. Он молчал, погруженный в печальное раздумье; никакие усилия Надежды Ивановны и Николая Андреевича не могли рассеять этой мрачной думы. Вечером соседи уселись играть в квинтич, любимую игру того времени. Дед не стал играть и ходил по комнатам, все о чем-то думая.

Часу в десятом ночи любимый слуга деда Николай Гуреев вбежал в комнату в страшных попыхах и рассказал, что цыгане табора, который за несколько времени перед тем расположился на землях князя Любецкого, любившего тешиться их песнями и плясками, явились на луга малеевские, навивают на воза сено, принадлежащее деду, и, конечно, пользуясь темнотою ночи, свезут воровски свою добычу. Такие проделки и не со стороны даже цыган были в то время нисколько не редкостью. Не редкостью также были и распоряжения, сделанные дедом тотчас же по выслушании рассказа о дерзком покушении на его собственность.

Как я уже сказал, дед мой имел характер весьма пылкий, предприимчивый, готовый на мгновенные решения. Было не в его духе воздержаться от наказания похитителей на том основании, что эти цыгане, нахлынувшие на луга его с воровскими намерениями, сидели некоторое время на землях князя, что князь любил их и жаловал гораздо больше, чем многих из дворян-приживальцев, что эти цыгане, конечно, не пустились бы на такое дерзкое предприятие, если бы не подметили неудовольствия князя на Туренина… Словом, дед решился, но нет, это выражение не годится тут, ибо можно подумать, что решению предшествовало рассуждение, — просто вздумал мгновенно распорядиться самосудом, отомстить безотлагательно за наглый набег.

Проворно собрал он своих дворовых, человек двадцать молодцов, велел всем им садиться на лошадей и вооружиться арапниками, а некоторым взять и охотничьи ружья, заряженные бекасинником¹⁶. Предводительствуя снаряженною таким образом партией, вместе с Сергеем Андреичем Берсеневым, который во что бы то ни стало хотел разделить с приятелем своим опасности похода и предстоявшие лавры победы, дед стремительно пустился на луга свои.

Ночь была безлунная и беззвездная. Туман, поднимавшийся от Оки и Драчевских болот, затоплял густою, волнистою мглою луговую равнину, где происходило цыганское воровство. Моросил мелкий, но частый дождик. Словом, то была ночь, вполне пригодная для приключений. В такую пору, казалось бы, нетрудно было подобраться близехонько к похитителям и врасплох напасть на них, но топот с лишком двадцати лошадей вовремя долетел до чуткого цыганского слуха, и, бросив свою добычу, цыгане стремглав кинулись наутек. Они скакали врассыпную. Дед мой, может быть, удовольствовался бы столь дешево доставшейся победой, но вдруг, когда, наскучив преследованием, он начинал уже отставать, раздался выстрел из толпы бежавших, выстрел, вероятно, холостой, но все же явно направленный в противников. Это была искра, брошенная в порох. Опрометью кинулся опять дед со своим маленьким отрядом догонять дерзких цыган, но они видимо достигали уже места, где могли укрыться под надежную защиту: в каких-нибудь двухстах саженях виднелся освещенный дом князя Любецкого. Нельзя было перехватить цыган, и Николай Михайлович воинственно скомандовал своему отряду пустить несколько зарядов в догонку скакавшим без памяти грабителям. Расстояние между партиями оставалось уже невелико, и некоторые выстрелы, видно, были довольно удачны, потому что вслед за ними раздалось из толпы преследуемых несколько болезненных стонов.

Довольный вообще исходом дела, Туренин воротился домой в весьма хорошем расположении духа.

На другой день и в один почти час князь Любецкий и дед разменялись письмами по поводу вчерашнего происшествия. Дед горячо высказывал князю свое негодование на воров-цыган, настоятельно просил или, лучше сказать, требовал, чтоб он унял их. Сверх того, довольно резко упрекнул он князя в том, что тот своими поблажками цыганам был сам некоторым образом причиною их дерзости. С своей стороны князь писал, что постичь не может, по какому случаю вчера ночью вблизи самого его дома раздавались выстрелы; что он, к крайнему удивлению своему, узнал от людей, будто бы это добрый сосед его, Николай Михайлович, с толпою вооруженной дворни, был на его землях и нарушил этими выстрелами спокойствие его владений. «Выстрелы эти не пропали даром, — прибавлял он в письме, — от них пострадали двое из цыган, живущих на моих землях и известных мне за людей чрезвычайно смирных и безответных. Я прошу Николая Михайловича объяснить мне всю эту историю как следует; я сам покуда никак не верю рассказам о том, что такой наезд на мои владения произведен добрым соседом. Но как бы там ни было, всякий может быть уверен, что я умею защищать находящихся под моим покровительством людей от своеволия тех безрассудных, которые действуют иной раз под влиянием винных паров, явного сумасшествия, а может быть и дурного общества». Письмо это, как видите, ни в чем не походило на письмо деда, где просто, без обиняков и полутемных намеков, высказывалось негодование на покушение воров-цыган, где откровенно был высказан общий взгляд деда на всю эту историю и где так же откровенно, хотя и немного грубо, требовалось прекращения дерзких поступков любимцев князя.

Легко можно было представить себе, каков был гнев Туренина при чтении письма князя Любецкого, и он тотчас же отвечал на это заносчивое послание с своею обычною прямотой: он начал с того, что на землях князя вчера ночью был никто иной, как он сам, Туренин, и по его-то именно приказанию пущено было вдогонку воров-цыган несколько ружейных выстрелов; потом изъявлял сожаление, что пострадало только двое негодяев; далее говорил, что на все клеветы князя глядит с презрением, и в заключение напрямик объявил, что не боится никаких угроз и, в случае нужды, уймет буянов, а если понадобится, так и самого князя.

Надежда Ивановна, все соседи и даже Сергей Андреевич Берсенев были вполне уверены, что дед теперь — пропащий человек. Князь, думали они, представит генерал-губернатору письмо его, в котором так откровенно, так рыцарски сознался Туренин в своем наезде с вооруженными людьми на княжеские земли. Дед и сам тревожно ожидал последствий. Но странная вещь! Князь никому не пожаловался, оставил второе его послание без ответа, и дело, грозившее сделаться весьма важным, окончилось ничем. Мало этого: казалось, оно принесло некоторую пользу обиженному, потому что с того времени крестьяне его стали жить гораздо спокойнее, избавясь от воровства княжеских цыган, которые нередко, бывало, похищали у них кур, уток, белье и прочее. Кроме того, поля и луга его уже не вытаптывались охотничьими наездами князя, которых в прежнее время нельзя было не терпеть. Итак, все шло благополучно, даже лучше, чем прежде, и только одно обстоятельство указывало на перемену отношений между соседями: они перестали видеться. С этих пор в доме князя никогда не упоминалось имени Туренина, между тем как Туренин с своим закадычным другом Берсеневым далеко не были так скромны: они везде порядком честили князя.

Прошел месяц; все было по-старому, как вдруг Надежда Ивановна опасно занемогла. На беду, лекарь попался плохой: не раз в день прилетал он на тройке деда из Коломны, лечил, казалось, усердно, а толку было мало. Наконец положение бедной больной стало так дурно, что уже не было почти никакой надежды на ее спасение, сам лекарь не скрывал этого. Дед мой пришел в отчаяние. Грозившая потеря была для него тем ужаснее, что со смертью жены не оставалось у него ни одной привязанности: ни детей, ни матери, ни братьев, ни сестер, ни даже близких родственников у него не было.

В это-то тяжелое время он внезапно увидел участие с той стороны, откуда никак не мог ожидать его. У Любецкого уже несколько лет жил в имении немец-доктор, весьма искусный. Он явился к больной по поручению князя и привез от него к деду вежливое письмо. В этом письме князь изъявлял сожаление о болезни Надежды Ивановны, присоединяя, что посылаемый им доктор, по всей вероятности, окажет ей пособие.

Разумеется, доктор князя, имевший вообще хорошую репутацию в околотке, был принят с величайшею радостью и действительно стал спасителем Надежды Ивановны. Он хлопотал около нее без устали, следил неусыпно за всеми явлениями болезни и спас ее. Через неделю после его появления больная вышла из опасности и в непродолжительное время встала с постели. Безмерна была радость мужа ее: он плакал, как ребенок, глядя на выздоравливающую, которая, тихо оживая, расцветала с каждым днем прежнею красотой.

И, конечно, то не пора была для деда помнить какое-либо лихо на князя Любецкого. Напротив, он позабыл не только неприятные впечатления последней ссоры с ним, но даже и все дурные стороны гордого соседа. Теперь он охотно видел в нем человека доброго, который своим участием спас жизнь любимой жены его, спас через это все радости его жизни.

Князь и после этого был деликатен, как человек хорошо воспитанный, да при том он, верно, хотел досыта наиграться в великодушие. Узнав, что Надежда Ивановна совсем встала с постели и может принимать, он первый приехал к Турениным поздравить с счастливым исходом болезни. Нечего много рассказывать о том, как все это было принято Николаем Михайловичем; словом, прежние добрые, соседские отношения до такой степени упрочились, что уже никому не приходила на мысль возможность разрыва.

Через несколько времени после того, как Надежда Ивановна совсем выздоровела, дед мой с восторгом узнал, что месяцев через шесть-семь она будет матерью. Тогда жизнь стала представляться ему полною безграничного счастья. На ту пору и другие обстоятельства сильно его тешили. Урожай в имении был отличный. Он успел тогда же продать очень выгодно лес при к-ском имении и вырученными деньгами не только покрыл самые тяжелые долги, но их достало еще на выгодную покупку небольшой деревушки Бучнеихи, при которой было много отличного строевого леса. Впоследствии эта-то деревушка и спасла в самую пору Надежду Ивановну от окончательного разорения.

Услышав о беременности Надежды Ивановны, князь Любецкий сам назвался крестить ребенка. Казалось, судьба так устроила все обстоятельства вокруг моего деда, что его первенец должен был появиться на свет для полного счастия всей семьи.

Этот счастливый ребенок был горемычная мать моя, которая так нерадостно провела всю жизнь свою и так тяжело ее окончила.

II

«Миреный друг — не друг», — говорит старая правдивая пословица. Скоро неважный случай нарушил навсегда доброе согласие между дедом моим и князем Любецким. Роковая ссора эта навлекла на деда моего много тяжелых, неотразимых бед.

Однажды, в начале сентября, князь пригласил деда и неразлучного с ним Берсенева отправиться в отъезжее поле¹⁷. Ежегодные осенние выезды князя на охоту всегда были великолепны. С ним выступали в поле огромные стаи отличных борзых и гончих собак, толпы прекрасно одетых псарей и доезжачих¹⁸, множество приживальцев, которым на ту пору выдавались нарядные охотничьи кафтаны, и все вообще соседние дворяне; даже несколько человек старинных его знакомых, большею частью людей очень богатых, с своими охотниками и собаками, приезжали сюда издалека. Князь был страстно предан охоте; собакам его житье было гораздо лучше, чем приживальцам и даже любимым холопам.

И в этот раз он так же пышно, как и всегда, выехал в отъезжее поле. Погода стояла прекрасная; предположено было провесть на охоте дней шесть сряду, обедая, ужиная и ночуя в палатках. Тогдашние русские люди высшего сословия были не неженки: проводить по нескольку дней с раннего утра до темной ночи на коне, гоняться, скакать сломя голову за зайцами, волками и лисицами, ночевать в холодную пору в палатках или под открытым небом, — все это было в то время делом привычным, легким и чрезвычайно приятным.

Ровно шесть дней князь и его гости охотились отлично. Между тем вся обстановка охоты удалась превосходно: обеды и ужины были роскошны, палатки весьма удобны, погода постоянно благоприятна, даже морозов по ночам не было. Вечерами, перед ужином, часа два-три играли в карты; когда же князь принимал участие в игре, она принимала огромные размеры. Нельзя сказать, чтоб он любил это занятие, — вообще он играл редко, почти всегда проигрывал, но оставался невозмутимо хладнокровен при самых значительных проигрышах; тогда даже как-то особенно смягчался его характер, трудно узнать было в нем того человека, который во время охоты не мог сдерживать своего бешеного пыла и от ничтожнейшей ошибки одного из несчастных псарей безумно предавался гневу.

Кстати будет здесь упомянуть о порывах его злобы. У него каждая вина была виновата, и потому он бесчеловечно и беспощадно терзал провинившихся слуг своих. От неистовых наказаний его не один несчастный сошел в могилу. С дворовыми, с крестьянами своими и вообще даже с простолюдинами, он был жесток по особенному убеждению. Часто говаривал он дворянам своего уезда, что если бы все они держали, подобно ему, крепостных своих в «ежовых рукавицах», разбойничьи шайки не были бы так велики. По его мнению, прощать виновного было бы опасно и несправедливо, ибо строгостью только может держаться порядок. Как предводитель благородного дворянства, он, князь Любецкий, считал себя обязанным внушать дворянам подобные правила для поддержания общественного спокойствия. Вследствие этого убеждения, князь, вообще не отличавшийся храбростью, не боялся быть строгим до жестокости… может быть, отчасти и потому, что вокруг его особы, кроме толпы приживальцев, всегда готовых душу свою положить за него, находилось множество шляхтичей польских, татар, цыган, арапов, — всякой подлой сволочи, безгранично ему преданной. В самом деле, невзирая на бесчеловечное обращение с своими крепостными, у него не было беглых. Давно как-то пробовали было бежать человек шесть из его дворовых, так барин употребил все возможные средства, ничего не щадил, ни хлопот, ни денег (а он вовсе не был расточителен), чтобы только беглых этих залучить опять в свои руки. Случай помог ему. Четверых из этих несчастных поймали вместе с небольшою шайкою воришек, к которой они пристали. Князю Любецкому, магнату-бригадиру и предводителю дворянства, стоило только захотеть, чтоб уездные власти отдали пойманных людей ему на расправу. В продолжение целой недели каждый день терзал он их для примера своей дворне орудиями пытки, бывшими в таком употреблении у наших помещиков во времена еще не очень давние. Истерзанных, еще дышащих бедняков отправили наконец в уездный острог, где они вскоре померли; семейства же их после долгого пребывания в тюрьме были сосланы в Сибирь. После этой страшной кары уже никто не смел бегать от князя Любецкого. Впрочем, надо сказать, что дворовые вообще были довольны своим князем: содержание им давалось отличное, а дела почти никакого, — чего же им больше?

Но возвратимся к охоте, которая на этот раз шла очень удачно. Князь был необыкновенно весел и доволен всеми своими псарями, доезжачими, приживальцами, а особенно собаками, которые, к великому его восхищению, обскакали и посрамили всех собак Турснина, Берсенева и всех прочих дворян, участвовавших в охоте; правда, проиграл он довольно большую сумму денег, но для него это ничего не значило.

Утром, на седьмой день, еще взяли небольшое поле, которое, впрочем, не совсем было удачно, и к обеду отправились уже на отдых в дом Любецкого.

Поезд возвращавшихся охотников был шумен и весел. Псари и доезжачие шагом ехали впереди и распевали песни; за ними тянулись приживальцы; потом важно и величественно ехал князь с своими гостями и товарищами. Дед мой и Берсенев никак не могли отделаться от обеда князя.

Сажень за сто до усадьбы хозяин опередил поезд. Ему хотелось приехать несколькими минутами прежде своих гостей, чтобы принять их. Между тем остальная толпа охотников медленно приближалась к дому.

Въехав на двор, гости были неприятно смущены представившеюся им сценой. У самого крыльца огромного дома князь бешено кричал и грозил. Перед ним стоял на коленях старик-псарь; он дрожал всеми членами; лицо его выражало совершенный ужас. Дело было в том, что любимая собака князя, порученная особенному присмотру старика, околела, может, и от недосмотра, оставив, впрочем, на утешение своего хозяина несколько слепых щенят. Несчастный псарь лепетал какие-то оправдания, которые трудно было разобрать; князь не хотел ничего слушать.

— Плетей! Кошек!¹⁹ — кричал он неистово. — Я тебя проучу! В плети его!

Несколько человек бросились опрометью на провинившегося товарища, и через минуту он уже лежал у ног князя, трепетно ожидая казни.

Между тем гости, подъехав к крыльцу, слезали с коней.

— Господа! — сказал им князь. — Прошу вас обождать несколько минут, пока я расправлюсь с этим проклятым…

Вероятно, он не хотел сказать последними словами, что просит гостей своих присутствовать при наказании псаря. Не думается мне, чтоб он желал сделать их невольными свидетелями отвратительной сцены, а, кажется, выразился так неопределенно потому, что не время ему было приискивать и взвешивать выражения. Как бы то ни было, дед мой вспыхнул при словах князя и сказал громогласно:

— Да чего ж тут ждать? Я не привык и не хочу смотреть, как секут человека… Любоваться, что ль, этим?.. Смотри, кто хочет! Пойдем, Сергей Андреевич!

И они с Берсеневым пошли в дом, за ними и прочие гости, кроме приживальцев.

Князь промолчал, но зато бедного псаря снесли от крыльца на рогожках.

Вошед в дом и поздоровавшись с гостями, князь сказал наконец деду, по-видимому, совершенно спокойным тоном:

— Кстати, любезный сосед! Неужто в самом деле ты подумал, что я хочу угостить вас наказанием мерзавца — холопа? — Потом, не дав времени отвечать, он добавил: — Впрочем, я еще не знал до сих пор, что ты такой сердобольный человек…

— Грешен и я, в чем все грешны, — отвечал дед, — но уж как там ни провинись человек, а мучить я его не стану, да и мерзкой потехи из наказания не сделаю…

Князь опять ничего не возразил на эти слова, но лицо его изменилось, и, закусив губы, он поспешно отошел прочь. Со всеми в тот день он был чрезвычайно приветлив и будто совсем позабыл про размолвку с дедом. Сели за стол: обед шел как следует. Дед мой был, как всегда, беззаботен и добродушен; в памяти его не осталось никакого неприятного впечатления; он сделался даже к концу обеда оживленнее обыкновенного. Но князь с приметным усилием участвовал в общем разговоре. Его густые, седые брови хмурились не раз, и во впалых глазах вспыхивал зловещий огонь; он злобно и украдкою взглядывал на Туренина, который вовсе не замечал этих взглядов. Уже после окончательного разрыва, последовавшего за сценой, которую я описываю, Сергей Андреевич припомнил, что лицо князя во время обеда предвещало ужасную бурю.

Разговор все время шел, разумеется, об охоте. Князь восторженно хвалил свою околевшую собаку. Воспоминания его были истинно трогательны.

— И вот пропала, бедняжка, — говорил он плачевным голосом. — Ох уж этот мерзавец Сенька!.. Ну, да не пройдет еще ему это даром.

Дед опять не утерпел. Увлекаясь своим добродушием, не размыслив, на беду, что заступничество за Сеньку еще сильнее повредит бедняку этому, он промолвил:

— Эх, князь! ведь уж наказан Сенька; чай, ведь как досталось! ну и довольно!.. С одного вола двух шкур не дерут…

Но видно, уж слишком много накипело злобы на душе князя, да и старая месть еще не умолкла; он не выдержал и, обратившись к деду, закричал страшным голосом:

— Да что ж это, государь мой!.. шутить, что ли, позволяешь ты со мной, или опекун ты мне достался?.. Как ты смеешь осуждать всякое мое действие, мешаться в мои дела, учить меня в моем доме?.. Ты опять забылся!..

— Как забылся? — возразил дед еще довольно хладнокровно. — Я всегда помню. Редко забываю, чего и другие стоят… Да и толковать тут нечего, скажу напрямик: собаки — все-таки псы поганые, и не подобает, грех великий перед богом, мучить людей за какую-нибудь дрянную собачонку.

Князь выслушал до конца этот ответ, но с последним словом он как бешеный вскочил со своего места.

— Ах ты нищий!.. мужик!.. — кричал он. — Так-то платишь ты за мое терпение!.. Холопья душа твоя заставляет тебя вступаться за холопов!.. Вот я тебя!..

— Врешь ты!.. — отвечал дед. — Душа моя не холопья… Я недаром русский дворянин исконный… Врешь ты, князишка!.. И не таковский я, чтобы терпеть обиды…

Ярость князя уже не знала пределов. Он рванулся было к своему противнику, хотел, казалось, растерзать его. Туренин поднялся с места и стал среди комнаты. Одна рука его сжалась в огромный кулак, другую он положил на свой охотничий большой нож, заткнутый за пояс. Атлетическая фигура деда и грозный вид его возбудили в князе инстинкт самосохранения. Он отскочил и в ту же минуту кинулся в другую комнату, крича как бешеный:

— Эй, люди!.. сюда!.. все ко мне!.. арапников!.. бей его!.. бей в мою голову!..

Между тем не только Берсенев примкнул к деду и обнажил свой охотничий нож, но его окружили и прочие гости, конечно кроме приживальцев, которые жались в уголке ни живы ни мертвы от страха. Вбежали люди князя, но видимо перепуганные, не зная, что делать, они толпились у дверей комнаты, в которой происходила эта сцена. Князь был решительно вне себя от ярости: он рвал на себе волосы, топал ногами, кричал, как неистовый, и уже невозможно было разобрать, что заключали в себе его крики: брань ли, угрозы ли, или приказания слугам. Сцена видимо грозила быть кровавою. Услышав суматоху и шум в доме, люди деда, Берсенева и других дворян, вооруженные арапниками и охоничьими ножами, сбежались со всех сторон и, толпясь сзади людей князя, сильно напирали на них. Крестьяне и дворовые деда вообще очень любили его за милосердое с ними обращение. Легко можно было предвидеть, что при малейшей угрожающей ему опасности они кинутся очертя голову к нему на выручку. Тогда бог знает, что могло бы произойти.

Появление этого подкрепления и вообще грозные признаки бурной сцены подействовали на князя, и он перестал подстрекать к борьбе людей своих.

— Слушай ты, князь! — вскричал дед мой, покрывая громким голосом весь этот шум. — Ты ведь знаешь меня… знаешь, что не дамся живой никому в руки… На ругательства твои я плюю, да и счеты у нас равные… Но прогони ты сейчас же всю твою челядь, а не то, клянусь богом, расплачусь с тобою так, что будет памятно и другим князькам, тебе подобным!..

Вслед за этим раздались голоса Берсенева и других гостей:

— Полно, князь, полно ради господа!.. Что за грех такой!.. Да не стыдно ли?.. Ты и нас оскорбляешь… Мы не дадим его в обиду… Тут поножовщина выйдет… Да что ж это такое?..

Минуты с две князь простоял молча, потупив глаза в землю. Потом, молча же, махнул он рукой холопам своим. Они вышли вон.

— Господа!.. — сказал князь, обращаясь к гостям. — Прошу у вас извинения. Сейчас все это кончится… Господа Туренин и Берсенев!.. Надеюсь, вы теперь оставите меня в покое… Но и вас, как хозяин дома, как христианин, прошу извинить меня… Прощайте! не поминайте лихом на прежнем хлебе-соли… Полагаю, что и вы, как я, считаете оконченным приязненное знакомство между нами…

Проговорив наскоро и глухим голосом эти слова, он вышел проворно из комнаты. Последняя речь его была очень ловка, однако не имела того действия, на какое он, может быть, рассчитывал.

— Старый лукавец!.. — молвил дед вслед уходившему князю. — Ох, как уж разумею я тебя!.. Нет, снявши голову, по волосам не плачут… я ли виноват в том, что здесь случилось? Извиняться вздумал!.. О, старая лиса! Да знакомство твое мне не нужно и дома твоего видеть не хочу… Ох, кабы ты не стар был!..

И, отыскав шапку, он побрел вон из комнаты; за ним пошел и Сергей Андреевич Берсенев; прочие же гости все еще стояли посередине комнаты, поглядывая друг на друга в явной нерешимости: оставаться ли им в доме Любецкого или последовать примеру Туренина и Берсенева.

В дверях комнаты Берсенев остановился.

— Ну что, господа? — сказал он насмешливо, обращаясь к нерешительной толпе дворян. — Разве вам хочется еще отведать хлеба-соли гостеприимного, ласкового сударь-князя Александра Александровича Любецкого?

Они ничего не отвечали на задирательный вопрос и по-прежнему молча поглядывали друг на друга. Впрочем, на другой день двое из них ранехонько выбрались из усадьбы князя, приказав его дворецкому поблагодарить хозяина за хлеб-соль и доложить, что им никак нельзя оставаться долее и ждать пробуждения князя.

Так кончилась эта сцена, имевшая столь пагубное влияние на дела деда, на всю остальную жизнь его, и даже, может быть, на самую участь его рода.

Воротившись домой, он хотел было утаить от Надежды Ивановны новую ссору свою с князем; но по лицу мужа своего и людей, сопровождавших его на охоте, она все угадала, и Туренин не мог уже более скрывать от нее истины. Горько плакала она, слушая этот печальный рассказ; страшные предчувствия овладели мгновенно ее душой. После истории с цыганами она тоже опасалась дурных последствий, но далеко не так, как теперь. Напрасно дед и Берсенев уговаривали ее, тщетно повторяли они, что в настоящую минуту решительно бояться нечего, что история с цыганами могла бы кончиться гораздо хуже, если б пришлось разделываться законным порядком. Бедная Надежда Ивановна не слушала их; она каким-то инстинктом любви угадывала все горестные последствия этой новой ссоры.

Недели две спустя явился к деду заседатель нижнего земского суда Урываев и потребовал у него уплаты по предъявленной ко взысканию от князя Любецкого закладной на деревню Туренина Волтуховку, в которой было восемьдесят три души, со всею принадлежащею к ней землею, лесом и «всякими угодьи». Закладная эта была дана князю покойным Зиновием Турениным.

Любопытна история этого акта.

Зиновий Туренин давным-давно еще, перед отъездом в Сибирь, продал отцу моего деда, а своему родному брату, всю часть имения, доставшуюся ему после отца; но впоследствии он наследовал (вместе с братом же) бывшую во владении родной сестры их Анны и состоявшую в деревне Волтуховке четырнадцатую часть того же имения. Эту часть братья не делили, потому что она была весьма невелика. Таким образом, Зиновий Туренин мог считать себя владельцем в известной части по Волтуховке. В конце своего попечительства над племянником своим он заложил всю вообще Волтуховку, как вполне принадлежащее ему имение, князю Любецкому за девять тысяч рублей и деньгами этими один воспользовался. Вскоре после этого он умер, и дед мой, не отказавшись заблаговременно от наследства, принимал через это на себя обязанность платить все его долги. Между тем он и не подозревал о существовании закладной на Волтуховку. Молодость, беспечность характера и совершенная неопытность в делах не допустили его, тотчас же по выходе из-под опеки, справиться, в каком положении находится его имение. К тому же князь, после совершения закладной, как будто позабыл о ней и ни разу, пока дед жил в Петербурге, не напомнил ему ни о платеже процентов, ни об уплате всей суммы. Конечно, такая забывчивость могла иметь основанием и чистый расчет, ибо заложенное имение было весьма ценно, — не по числу душ, но по строевому, отличному лесу, сбыт которого, по близости Оки, был очень удобен. По возвращении деда из Петербурга в имение князь сказал ему как-то полушутя, полусерьезно, что он имеет от Зиновия Туренина закладную на Волтуховку и что лишь недавно узнал, что Зиновий нисколько не имел права закладывать всего имения²⁰. Затем князь добавил, что, конечно, никогда не воспользуется этим актом, хотя ему и прискорбно потерять довольно большую сумму по милости бессовестного обмана со стороны Зиновия Туренина. Дед с обычною своею пылкостью и добродушною правдивостью возразил князю, что и нельзя воспользоваться фальшивым актом, да притом он уверен, что князь, как человек благородный, никогда не позволит себе этого. Объяснившись таким образом, он и не подумал просить князя, чтобы тот, на всякий случай, формально признал ничтожность фальшивого акта. Он считал все это дело совершенно поконченным.

К несчастью, теперь оказалось, что дело не было покончено. Хотя по самому существу закладной нельзя было иметь опасений касательно исхода тяжбы, тем более что и срок, поставленный законом для представления ко взысканию закладных, уже истек; однако же дед мой, не пренебрегая делом, оставив на этот раз обычную свою беспечность, взглянул на него серьезно. Ему хорошо было известно правосудие в тогдашней России. Он знал также, что если князь Любецкий задумал пустить в ход этот документ как имеющий действительную силу, то уж, конечно, не пожалеет никаких средств для достижения предположенной цели во что бы то ни стало разорить своего врага.

Он решился вести дело сколько возможно осторожнее, но на первых же порах поступил вовсе неосторожно: опять-таки не утерпел, чтобы в данном Урываеву отзыве на исковое прошение не выразиться весьма резко о намерениях князя воспользоваться чужою собственностью на основании незаконного документа.

Затем он тотчас же отправился в уездный город, чтобы переговорить о деле с уездными властями. Судья и капитан-исправник были люди хорошие в частной жизни, правдивые в отправлении обязанностей своих и честные, то есть не бравшие взяток, может быть, впрочем, потому, что оба имели достаточное состояние. По прежним отношениям к ним и вообще по их качествам деду казалось, что он может говорить с ними откровенно. Но оба они приняли его с крайнею принужденностью, выслушали с видимою робостью и унынием, все озираясь по сторонам, как будто у них за спиною стоял сам князь Любецкий, — и ничего положительного не обещали. Только судья, на которого дед особенно надеялся, с соболезнованием покачивая головою, сказал вполголоса, что дело, начатое князем, пожалуй, кончится не в пользу деда и что не лучше ли ему примириться как-нибудь с его сиятельством, испросив у него прощение. Дед запальчиво отвечал на последнее предложение и стал было допытываться, в чем состоят опасения судьи, но никакого толка не добился: судья решительно отказался от объяснений, даже заметно тяготился разговором. Туренин вспылил, попрекнул смущенного судью, назвал его законопродавцем и, как исступленный, вышел из комнаты.

Кстати сказать, что все чиновники того уезда, где состоял предводителем князь Любецкий, были в полной у него подчиненности. Не столько его богатство, сколько имя, звание, связи с генерал-губернатором, наконец, характер крайне властолюбивый и настойчивый, приучили этих чиновников беспрекословно повиноваться ему. Еще тогда в России необоримо сильны были предания, предрассудки, произвол, злоупотребления, во всем обходившие закон; еще слаба, даже ничтожна была вера и старших представителей общества в собственное свое достоинство, в призвание человека, в долг честного гражданина… Вот, например, как происходили в К-ском уезде дворянские выборы с тех пор, как князь Любецкий стал предводителем: созовет он, бывало, к себе в дом всех дворян уезда и объявит им, что ему желательно иметь судьею, исправником и прочее вот таких-то и таких-то. Все тут же соглашались с ним (даже Туренин и Берсенев), и дело кончалось без протестаций и противоречий на самых выборах. Этот порядок избраний в К-ском уезде, нарушавший всякую личную свободу, возбуждал в губернском городе удивление в мудрой распорядительности князя Любецкого, который умел устранять все шумные и неприличные столкновения мнений^[2]. Некоторые предводители стали стремиться к введению и в своих уездах такого же порядка, но немногие из них могли этого достигнуть: трудно было совокупить в себе разом, подобно князю Любецкому, столько качеств, внушавших подобострастное уважение в тогдашнем обществе. И вот избранные таким образом чиновники на первых же порах становились в полную зависимость от князя. Как же должны были смотреть эти чиновники на то дело, в котором князь Любецкий являлся истцом? Бедный дед напрасно попрекнул судью, назвав его законопродавцем: судья этот не был нисколько хуже других. Вечером дед мой позвал к себе на совет знаменитого дельца, секретаря уездного суда, который поздно вечером, крадучись явился к нему на квартиру; но и от него не добился дед никакого толку, несмотря на то что тут же дал ему взятку и сильно подпоил. Секретарь наговорил ему с три короба всякой всячины, помянул многое множество указов, бестолково перебрал тьму статей и узаконений, рассказал несколько юридических фактов, вовсе не подходящих к настоящему делу, и закончил свои разглагольствования неопределительными уверениями, что, дескать, нечего особенно бояться этого дела, но что, впрочем, многое будет зависеть и от того, как его поведут да как посудят…

Речи секретаря не могли успокоить деда, напротив, они внушили ему новые и живейшие опасения. Для него было ясно теперь, что князь Любецкий всех предупредил о своем иске, что кругом дела сплетена уже какая-то темная интрига, в которой чуть ли не замешаны все уездные власти, потому что ни один из чиновников не только не обещал взять его сторону, но и не намекнул ему ни на одну меру, за которую следует приняться, чтоб иметь какой-либо успех. Туренин возвратился в Малеево с горьким убеждением, что ему предстоит страшная, безнадежная тяжба.

Через неделю снова явился к деду Урываев и объявил ему, что отзыв его на исковое прошение князя оставлен судом без уважения за допущение укорительных выражений, а ему, Урываеву, поручено истребовать от г. Туренина на удовлетворение князя Любецкого полную сумму, в которой заложена Волтуховка со всеми причитающимися на сумму эту процентами и рекамбией²¹, или же немедленно описать заложенное имение. В первую минуту гнева дед хотел было прогнать заседателя, но тот стал жалобно просить его не гневаться, а принять в уважение его несчастное положение и милостиво рассудить, может ли он не исполнить приказаний начальства. Деду нельзя было не согласиться с этим. Оставив мысль об изгнании Урываева с бесчестием, он попытался уговорить его отсрочить по крайней мере исполнение поручения, но бедный заседатель со слезами умолял Николая Михайловича не погубить его, несчастного, и дозволить описать имение, без чего нельзя будет ему и домой воротиться, униженно прибавляя, что его сиятельство князь Александр Александрович со света его сживет. Надежда Ивановна поддержала заседателя: она хорошо понимала, что ему невозможно не исполнить поручения, притом же она опасалась, как бы отсрочка в описи имения не повела еще к обвинению мужа ее в сопротивлении власти. Как ни кипело у деда на сердце, он решился уступить на первый раз своему врагу. Урываев приступил к описи имения, а Туренин тотчас же поскакал в Рязань на совет к Петру Захарьевичу Колымагину.

Колымагин принял горячее участие в положении деда. Он вполне понял все насилие, всю неправоту притязаний князя Любецкого; но вместе с тем видел, что под рукою у него нет никаких средств пособить приятелю, тем более что и дело его должно было производиться в присутственных местах другой «провинции». Впрочем, он дал ему несколько наставлений, как вести дело: приказал составить для него несколько прошений и докладных записок, которые дед должен был представить разным лицам в Москве; Колымагин посоветовал ему немедленно отправиться туда, снабдив его письмами к своим московским знакомым, которые, по мнению его, могли быть полезны Туренину, и в заключение высказал моему деду, что лучше всего было бы примириться с князем. Дед хорошо знал Колымагина и потому не мог относить этого совета к неблагородным побуждениям, но отвечал на него решительным отказом.

В Москве Туренин хлопотал без устали, — но теперь он имел тяжбу уже не с Зарудиным, а с человеком чрезвычайно сильным; князь Любецкий и в Москве предупредил его. Дед везде был принят холодно: его выслушивали кое-как, не давали никакого совета, не делали никаких указаний, не высказывали своих мнений и выпроваживали его со словами: «А вот посмотрим! Пусть дело пойдет своим порядком, не перескакивайте инстанций, ведь там разберут дело» и тому подобное. Большая часть этих господ были важны, как языческие жрецы и, как они, выражались таинственно. И ни у одного из них не дрогнуло сердце при виде жертвы преследований сильного человека, ни в одном не пробудилось негодование на притеснителя и желание помочь угнетаемому; ни в одном не промелькнула мысль, как пагубно для целого общества такое нарушение права, такое наглое проявление произвола. До того ли им было? Их занимали иные вопросы: временные, жалкие, но близкие к их сердцу, не совсем-то благородные, но им дорогие.

Наученный горьким опытом, дед мой как раз понял речи этих господ и ясно увидел, что ему остается мало надежды на беспристрастие будущих судей своих. Скоро один знакомый Колымагина намекнул ему, каким образом действует здесь против него князь Любецкий: князь успел сильно очернить своего противника, рассказав в преувеличенном, лживом виде образ его жизни и характер, в особенности же его рыцарский наезд и погоню за цыганами. Этот поступок мог так легко представить деда в дурном свете, а вместе с тем выставить князя человеком необыкновенно великодушным. В подкрепление слов своих князь показывал отрывки писем Туренина, по правде сказать, несколько грубоватых и уже чересчур откровенных. Наконец, самый отзыв деда на исковое прошение князя мог внушить ложное понятие о характере Туренина.

Итак, бедный Туренин не много успел и в Москве, и он не стал уже дальше искать покровительства. Скрепя сердце и возложив все упование на бога, он стал питать какую-то смутную надежду на правосудие: иной раз ему думалось, что ведь есть же, должны же быть на Руси святой и законы, права оберегающие. В мрачном расположении духа воротился он домой. Новости, какие он узнал там, были свойства вовсе не успокоительного. Волтуховка была описана, оценена и уже назначена в продажу. Уездные власти поторопили делом беспримерно. Мошенник секретарь, с которым советовался дед мой, был главным поверенным князя и услуживал ему донельзя. Надо прибавить, что все чиновники, участвовавшие в этом процессе, остались премного довольны милостями великодушного князя.

Между тем князь Любецкий еще не вполне был доволен исходом дела. Он говорил: «Да если я и отниму у этого проклятого Туренина Волтуховку, так разве это достаточное наказание за все его дерзости? Нет, этого мало!.. Ведь он не один раз оскорблял меня… Я сказал, что он нищий, и докажу, что он нищий! Я доконаю его! Тут надо поступать по русской пословице: „Бей мужика не дубьем, а рублем…“ Небось, это будет чувствительно ему, ведь уж дети пошли…»

Стали также поговаривать соседи, что будто при продаже Волтуховки не выручится на торгах вся сумма взыскания и как бы не пришлось тогда Николаю Михайловичу проститься и с Малеевом. Эти господа громко осуждали деда, утверждая, что сам он виноват в своем несчастии, зачем, дескать, осмелился он, ничтожный дворянин, затрогивать такое лицо. Редкий жалел горемычного Туренина, один только Сергей Андреевич горевал вместе с ним… Таким образом общественное мнение было не только на стороне силы, но даже насилия.

В это же самое время еще одно обстоятельство бесило деда. Цыгане князя стали почти каждую ночь производить хищнические набеги на его владения. Проученные им однажды, они делали теперь эти набеги так ловко и осторожно, что не было никакой возможности изловить их на месте преступления.

Скоро Волтуховка была продана. На торгах она, как и ожидали, не покрыла суммы взыскания и окончательно осталась за князем Любецким. Через месяц после этой продажи он подал новое прошение, в котором говорилось, что Туренин с намерением нарушить его интересы продал лес, принадлежащий Волтуховке, и довел имение до малоценности; поэтому князь просил произвести дознание о продаже упомянутого леса, а для полного удовлетворения его претензии подвергнуть описи другое имение Николая, Михайлова сына, Туренина. Это второе дело было еще незаконнее первого, но и оно получило свой ход. Однако князь не спешил им: цель его была, очевидно, достигнута, ему хотелось дотла истощить все средства деда, донять его, сжечь на медленном огне.

И пошло это новое дело тянуться да тянуться. Начались беспрерывные дознания, исследования, доследования, переследования, освидетельствования порубок, выправки, справки, требования объяснений, доказательств, и стало все это свиваться и путаться в нескончаемой массе бумаг. Дед мой должен был беспрестанно кататься то в свой уездный город, то в Москву, то бог знает куда для справок по архивам, для подачи прошений, разных отзывов и докладных записок. Но все это как-то не удавалось ему, то дадут ему справку не полную, то совсем почти не относящуюся к делу. Неудачными оказывались тоже прошения и отзывы, ему возвращали их с надписью то за неправильное написание высочайшего титула, то за необозначение местожительства и имени того, кто сочинял и набело переписывал эти несчастные прошения. Проклятая приказная челядь, писавшая и переписывавшая их, бывало, как назло, оставит да оставит какую-нибудь лазейку для юридической придирки, и вовсе неожиданно окажется какая-нибудь почистка в титуле или неоговоренная поправка в самом тексте прошения. Я забыл сказать, что дело по новым притязаниям князя Любецкого шло вместе с старым процессом о закладной; дед мой ни за что не хотел оставить его, потеря Волтуховки еще более подстрекала его к отыскиванию своего права на нее.

К этим двум делам прибавилось еще несколько других. Сначала пошел в ход иск секретаря уездного суда о причиненном ему оскорблении. Уверенный, что вся приказная путаница происходит от недобросовестности этого секретаря, дед мой не вытерпел: обругал его довольно жестко, погрозился даже обломать всю свою палку о его согнутую спину. Потом началось дело о порубках, производимых малеевскими крестьянами в лесных дачах Волтуховки. Троих из этих крестьян поймали и засадили в острог. Все это страшно взволновало бедного деда, оттого больше, что он сознавал болезненно свое бессилие отомстить за обиды и защитить людей, ему подвластных, от несправедливого угнетения. Словно зверь в клетке ходил он теперь, весь опутанный юридическими, хитро сплетенными сетями.

Средства Туренина истощались; ему нечем было жить. Заложить имение он не мог: вследствие неполного удовлетворения упомянутого иска наложено было запрещение на все имение Туренина. В это время у несчастного уже было трое детей, — и стал он крепко задумываться. Он видел уже близко беду неминучую. О себе одном он не стал бы тужить — одна голова не бедна, — но страшна казалась ему бедность, потому что от нее страдали еще четыре дорогие ему существа. Кинул совсем он свои прежние забавы: псовую охоту, рыбную ловлю и пчеловодство. Прежде так он любил все это! Он сделался угрюм и молчалив; целые дни ходил по комнате молча, понурив голову. Неохотно говорил он даже с женою своею и Берсеневым.

А время между тем шло, минуло уже три года. Князь Любецкий стал заметно стареть и слабеть, но не слабела ненависть его к соседу. Он распространил это злобное чувство на всех крестьян Волтуховки за их добрую память о прежнем помещике. Раз, заехав в свое завоеванное имение, он приказал созвать мир.

— Ну, братцы! — сказал он крестьянам ласковым голосом. — Вот и я к вам приехал. Рады ли вы иметь меня помещиком?

— Слушаем-ста, батюшка государь, ваше осиятельство, — отвечали все они простодушно.

— Ах вы сиволапые, неучи! — закричал князь. — Я вас спрашиваю: рады ли вы мне?..

— Как же!.. как же, батюшка!.. оченно рады, — отвечали робким голосом передние мужики.

Князь замолк и сел на завалинку избы, принадлежавшей старосте. Подумав несколько минут, он снова спросил их:

— А не имеет ли кто-нибудь из вас жалоб на Николая Туренина, вашего прежнего помещика? Если он кого-нибудь изобидел, скажите мне, я ваш теперь владелец и заступник… И сила у меня есть, все сдеру с него!

— Много были довольны мы прежним-то помещиком, ваше осиятельство! — возразил староста Митрофан. — Отцом родным был завсегда… да сотвори ему господи всякую милость!.. Так, что ли, ребята?

— Так! так! — крикнули крестьяне хором. — Создай ему господи!.. Отца бы с ним не надоть, вот уж барин-то был!..

Князь свирепо взглянул на них, проворно встал с завалинки и уехал домой Он уже никогда после того не заглядывал в Волтуховку.

Тотчас после этого посещения стали выгонять поголовно на работу в дальнее село старого и малого, мужика и бабу из Волтуховки. При деде они были на оброке, князь оброк усилил, да обложил еще тяжелыми повинностями. А тем крестьянам, которых дед любил или которые его особенно добром помнили, куда как тяжело приходилось! Староста Митрофан был сменен тотчас же после вышеописанного случая; в избу его, где он жил зажиточным крестьянином, был переведен лимавский бобыль; пчельник у прежнего старосты отобрали, сам он был сделан на старости лет пастухом, а дочь его, Аксинья, крестница Надежды Ивановны, отдана была в работу секретарю. Как болело сердце бедного деда, глядя на такую участь волтуховцев! Но не было средств помочь им. Скоро еще случилось в имении князя происшествие, удвоившее страдания этих людей.

Был у деда кучер, уроженец волтуховский, по имени Антон Никитин, малый молодой и, как говорится, разбитной. Любил он дочь старосты Митрофана, Аксинью, да, на беду, не успел жениться на ней, пока Волтуховка принадлежала Туренину. Когда деревня эта перешла к князю, он посадил Антона во двор, обложив его оброком, и не дозволил ему жениться на Аксинье. За явную приверженность его к деду, выражавшуюся и в речах, и в частых отлучках в Малеево, Любецкий возложил на Антона свою княжескую опалу и несколько раз сек его немилосердно. Но это не прошло даром.

Однажды к вечеру — это было в мае 179* года — князь Любецкий вздумал отправиться за десять верст в Г… монастырь на богомолье. Ночью загорелся его огромный дом в Лимаве. Люди, бывшие с ним, увидели далекое, но сильное зарево и догадались, что пожар у них в имении. Узнав об этом, князь поскакал в обратный путь, но уже было поздно, дом догорал, и вся огромная масса строений, составлявших усадьбу, жарко пылала. К большему еще огорчению князя, сгорела и его большая любимая собака, какой-то особенной породы, которая, неизвестно почему, сама бросилась в огонь.

На другой день князь начал домашнее следствие. Оказалось, что пожар произошел от явного поджога. Подозрение пало на Антона; его схватили и чего-чего ни делали, чтоб исторгнуть признание: секли кошками по нескольку раз на день, кормили селедкой в жарко натопленной бане, а пить не давали. Сам барин много раз допрашивал его, обязываясь честным словом, что ничего не сделает ему в случае признания.

— Твое, твое это дело! — говорил князь. — Ты поджег дом мой!.. Ну, да бог с тобой… сознайся только. Ведь я знаю, поджег ты меня не по своему разуму, а по научению злодея моего, Николая Туренина. Скажи только всю правду, дам награду тебе.

Но Антон не пожелал его наград, не сознался ни ему, ни чиновникам, приезжавшим в Лимаву для официального исследования; под конец даже вовсе перестал отвечать на вопросы. Затем посадили Антона в острог, попал туда и бедный старик Митрофан.

От этой истории плохо пришлось и малеевским крестьянам. Их затаскали на допросы по подозрению в соучастии с Антоном. На самого деда князь не посмел изъявлять подозрения потому ли, что во время пожара Туренин находился в Москве, или уже побоялся чересчур преследовать свою жертву. Скоро Любецкий выстроил себе новый великолепный дом, а в парке поставил прекрасный памятник своей погибшей собаке, которая, по его уверению, пожертвовала жизнью для спасения своего хозяина.

Соседи деда толковали об этом событии по-своему. Они удивлялись великодушию князя, не изъявившего подозрений на заклятого врага своего. Надо сказать здесь, что все соседи (конечно, кроме Берсенева) уже давно начали удаляться от моего деда. Удивляться ли этому? Он перестал быть их товарищем и не разделял более забав, которым предавались они; разорение слишком заметно отражалось в его домашнем быту и хозяйстве; это был опальный человек, который смело, но безуспешно боролся с гигантом… а сердце человеческое так устроено вообще, что отчего бы ни происходило несчастие человека, оно всегда имеет в себе что-то отталкивающее. Таковы по крайней мере чувства грубой толпы. Но дед еще раз вздумал попробовать счастья. Решился он отправиться в Москву, а там, может быть, и подалее, чтобы принести жалобу на князя Любецкого, высказать в этой жалобе все, что на душе его лежало камнем, невыносимо тяжелым.

В Москве тогда было очень весело. Особенно оживляли ее беспутные, дерзкие, почти безумные, но удалые похождения двух лиц. Один был И-в²², об котором я буду говорить сейчас; другой знаменитый князь З.²³, брат еще более знаменитого человека в конце царствования императрицы Екатерины II. Одна уже игра его производила страшное впечатление: он ставил иногда семпелем²⁴, на одну карту, по десять тысяч червонцев. Удаль, красота, приветливость и щедрость его привлекали к нему каждого, не исключая и простолюдинов. В свете он имел огромный вес и делал иногда добро. Около него постоянно увивались, изгибаясь, люди различных положений в обществе. Деду посоветовали первоначально обратиться к нему; но он не решался, душа у него не лежала к заискиванию милостей у патронов, которые, по внешним нормам своим, все-таки смахивали на князя Любецкого. Покуда дед раздумывал, идти или не ходить к князю З., случилось происшествие, которое имело окончательное влияние на его раздумье.

В происшествии этом играл главную роль И-в. Это был человек замечательный. Впоследствии когда-нибудь я постараюсь познакомить с ним читателей покороче, а теперь скажу о нем только несколько слов. Ему было тогда с небольшим двадцать лет; он был очень хорош собою, широкоплеч, высок ростом, сложен богатырски; с круглым румяным лицом, с вьющимися русыми волосами, с глазами темно-голубыми и бойкими; этот молодой человек представлял собою вполне русский тип; его родственники возлагали на него большие надежды… И они могли легко сбыться, как сбывались в то время подобные надежды. Состояние он имел огромное, и замечательно то, что, тратя безумно деньги, он все-таки не разорился. Его окружала везде толпа молодых негодяев-паразитов, крупных и мелких. Он был страшно развращен; с самых ранних лет научился презирать человечество и никогда не знал чувство долга. Одно ему нужно было: забавы и потехи; он искал их во всем и повсюду. Самые дерзкие, как и самые обыкновенные, его поступки имели всегда вид какой-то особенной удали; но крупные потехи его редко были безвредного свойства. Бояться ему было нечего: он имел такую родню, которая вытащила бы его со дна морского; притом и дружба его с князем З. придавала ему не малое значение в обществе.

Около зтого времени И-в назвался обедать к купцу первой гильдии, весьма богатому фабриканту, у которого он частенько занимал деньги. И-в очень любил русские песни; после обеда, чтоб угодить своему знатному гостю, хозяин приказал позвать песельников, своих фабричных. Этот хор очень понравился И-ву; он кинул им на водку пятьсот рублей.

— Ай да спасибо! утешил! — говорил он, трепля купца по плечу. — Постой же, и я тебя угощу!

И тотчас же послал за своими песельниками, псарями. Они мигом явились, отлично пропели несколько русских песен, привели в восторг всех слушателей.

— Ну, брат, — сказал И-в хозяину, когда псари окончили пение, — давай же денег моим песельникам!

— Слушаем-с, батюшка, Лев Дмитриевич, извольте, и наша денежка не щербата, — отвечал купец, вынув из кармана золотой.

— Как! — вскричал запальчиво И-в. — Я твоим пятьсот рублей дал, а ты!.. Дай по крайней мере столько же! Экая ты скотина бородатая, братец!

Купец начал кланяться и улыбаться.

— Да помилуйте-с, — несвязно говорил он, — ведь оно-с, эдаким-то манером, многонько будет… — Но, видя, что И-в начинает гневаться, поспешно прибавил: — Если вашей милости угодно, так не соблаговолите ли сами из той суммы-с, которую изволите быть должны мне, а то, ей же богу, мы теперича не при деньгах.

— Ах ты подлец, купчишка! — закричал разъяренный И-в. — Вот проучу я тебя, жидомор! Эй вы! в арапники его! да хорошенько!..

И песельники И-ва пребольно высекли бедного купца.

На другой день много было разговоров об этой истории. Купец хотел жаловаться, кричал: «Жив не хочу быть, коли моя верх не возьмет!» Даже родные И-ва несколько струсили, но князь З. обработал это дело по-своему. З. призвал к себе купца и объявил ему, что если он осмелится рот разинуть, то как раз найдет себе место там, «куда Макар телят не гоняет». Купец хорошо знал, что такое князь З., и история кончилась ничем. О такой благополучной развязке весь город, к забаве своей, узнал на другой же день.

Деда же моего не тешило это происшествие. Он тут же принял решение не искать покровительства у князя З. и никуда не жаловаться на Любецкого, но это многого стоило ему. Трое суток сряду он никуда не показывался, а все ходил, задумавшись, по комнате, не говоря ни слова, почти не принимая пищи, и не засыпая ни на минуту; наконец собрался он ехать домой и перед отъездом купил себе двуствольное ружье и пару пистолетов. В это короткое время он весь поседел, глаза его ввалились, лицо осунулось и приняло какой-то болезненный темный цвет.

Дома он стал заниматься стрельбою в цель, что сильно озаботило Надежду Ивановну. Ей не понравилось новое занятие мужа, и, предчувствуя недоброе, она стала неусыпно наблюдать за всеми поступками мужа. Не решаясь сама войти с ним в объяснения, она обратилась к Сергею Андреевичу Берсеневу, рассказала ему свои опасения, не скрыла своих печальных предчувствий и просила у него совета. Берсенев встревожился. Новые занятия друга показались ему очень странными. Зная душевное его расстройство, он пустился было в расспросы, но не добился никакого толку от Туренина. Тогда ужасные подозрения запали в сердце Берсенева, он уже не скрывал их от Надежды Ивановны, и они решились вместе и постоянно наблюдать за Николаем Михайловичем.

К увеличению их тревоги дед стал часто отлучаться из дому, то верхом, то пешком, вооруженный ружьем и пистолетами, и жена его с ужасом заметила, что он по большей части направляется к имению Любецкого. Нельзя было предполагать, чтоб охота была целью его прогулок: он и в прежнее время не любил охотиться с ружьем, да и зачем бы ему заряжать его пулями? Как только исчезал он из дому, сердце бедной Надежды Ивановны сжималось смертельною тоскою; она в отчаянии бросалась на колени перед образом Спасителя и долго, усердно молилась об избавлении мужа ее от гибели.

Настала осень, время, в которое князь Любецкий любил когда-то охотиться; теперь он сильно одряхлел и уже редко пускался в открытое поле. Осень эта была дождливая и неблагоприятная для охоты; но однажды выдался денек, вполне для нее пригодный. В этот день дед опять стал собираться куда-то. Он приказал оседлать лошадь, взял ружье, пистолеты; он торопился куда-то… Тогда страшная тоска овладела Надеждой Ивановной; она не выдержала. Стремительно кинулась к мужу и, дрожа всеми членами, стала уговаривать его остаться дома.

— Что ты, Надя?.. — возразил он с неудовольствием. — Перестань говорить пустое. Мне нужно… Я еду прогуляться, я поохочусь…

Надежда Ивановна горько заплакала, уговаривая его.

— Ради господа! — говорила она, рыдая. — Послушайся меня, останься!.. Нет, не могу я терпеть такой муки…

Деду стало жаль ее; он взял за руку Надежду Ивановну и повел ее в другую комнату. Там начал он уговаривать ее, но она не слушала его увещаний и все продолжала плакать и просить, чтоб он остался дома. «Нет, нет! я поеду!» — упорно твердил он. Она кинулась перед ним на колени и, обхватив его ноги, с воплем твердила, что не пустит его. Гнев начинал одолевать Турениным, он хотел было оттолкнуть ее, но не мог: у него на это недостало духу.

— Да что ты, в самом деле, Надя? — сказал он, смягчаясь. — Опомнись! Бог с тобою!

— Я знаю, куда ты идешь! — исступленно вскрикнула она. — Я все угадала! Ты убить его хочешь!..

Он вздрогнул и страшно побледнел. Голова его опустилась на грудь. Между тем Надежда Ивановна стояла на коленях и со слезами обнимала его ноги.

— Ох, все знаю! — изнемогая, твердила бедная женщина. — Да что ж ты хочешь с нами-то сделать!.. Не губи себя… не губи детей малых… меня, горькую!.. Пощади нас!..

Глубокая печаль наполнила душу деда. Он колебался, сила воли покидала его, невмочь становилось ему бороться со скорбью любимой жены, матери его детей. И он сказал ей с смущением:

— Слушай, Надя… не стану перед тобою таиться. Правда, я задумал… Но, ради господа, пойми ты!.. Ведь нет другого средства отделаться от врага заклятого… Ну, пропаду я, да вас избавлю от гонения. Наследники, наверное, не будут вести такого дела… Пропаду я, да вы-то не останетесь без куска хлеба!.. Вижу, что не совладаешь с ним законным образом, так надо своим судом рассудить…

— Нет! нет!.. спаси тебя господи от такой мысли! — с жаром возразила она. — Не поможешь ты нам… душу свою только загубишь!.. Да разве мне можно будет жить после этого!.. А что с детьми будет? Нет, убей меня лучше! не сойду с этого места и тебя не пущу!.. Поклянись мне!.. Господи!.. помоги мне вразумить его!..

Потом, обхватив еще крепче его ноги, она стала кричать: «Нянька! нянька! Наталья!.. Дети!.. Приведите сюда детей!..» Обессиленная душевным волнением, она упала на пол; он мог теперь свободно уйти, но надо было быть зверем, чтоб это сделать; он остался. Надежда Ивановна почти без чувств лежала у ног его; между тем привели мать мою и двух других малюток. Туренин не выдержал, слезы хлынули из глаз его, и он дал жене торжественную клятву.

Сцена эта не прошла даром для Надежды Ивановны: она заплатила за нее нервическою горячкой. Болезнь была тяжела и опасна, но она вынесла ее. Легко можно представить себе, что все это страшно подействовало на душу деда; положение его было истинно жалкое. Грусть, доходившая по временам до совершенного отчаяния, ненависть к непримиримому врагу, печальная картина лишений, на которые обречено было его семейство, — все это омрачало ум его и наполняло душу невыносимыми, жестокими страданиями. Самая клятва, данная жене, — не мстить врагу, ложилась на сердце его тоскою невыразимою. Расстроенному его воображению беспрестанно представлялись все бедствия и полная гибель семьи.

Между тем Надежда Ивановна оправилась от болезни. С великою горестью увидела она, в каком страшном состоянии находится ее муж. Ничто не могло извлечь его из мрачного уныния; он перестал заниматься процессом; целые дни ходил, бывало, по комнатам, бледный, утомленный и с всклокоченными волосами; по ночам почти не спал или забывался только на несколько минут сном тяжелым и прерывистым. На вопросы отвечал односложными словами и часто несвязно, сам же никогда и ни о чем не спрашивал. Перестал он ласкать детей своих, перестал даже молиться, только, расхаживая по комнатам, шептал про себя: «Дух праздности… уныния…» Видно, он уже начинал смутно сознавать, что одолевавшее его уныние окончательно погубит его.

Посоветовавшись с Сергеем Андреевичем, Надежда Ивановна решилась уговорить мужа ехать в Рязань, с тою будто бы целью, чтобы посоветоваться о деле с Колымагиным. Конечно, она нисколько не рассчитывала на пользу такого совещания, но думала, что поездка порассеет глубокую задумчивость, в которой находился ее муж. Она упросила Берсенева ехать вместе с ним. Не без труда склонили деда на поездку. Несчастная Надежда Ивановна не воображала, что ускоряет страшную развязку, которой инстинктивно боялась.

В начале декабря Туренин отправился в Рязань. Само собою разумеется, что Колымагин не мог оказать ему никакой помощи по делу, принявшему самый дурной оборот; оставалось только жалеть о горестном положении, до которого был доведен его приятель.

На ту пору в Рязани были дворянские выборы, время и теперь весьма шумное, но тогда еще более бестолковое, потому что на выборы стекалось иногда тысяч до двух дворян. Претенденты на главные должности, бывшие тогда в удивительном почете, привозили с собою целые толпы избирателей, которых они на ту пору, на свой счет, одевали, кормили и поили.

Итак, в Рязани было шумно и весело. Берсенев старался по мере возможности рассеивать своего друга; случалось им быть в собрании и в театре, который и тогда уже существовал в Рязани; но все эти увеселения не только не тешили и не развлекали Туренина, напротив, еще усугубляли его хандру. Однажды Сергей Андреевич убедил его принять участие в одной из попоек; но винные пары до такой степени усилили мрачность духа деда, что всю ночь надо было присматривать за ним из опасения, чтоб он не наложил на себя рук.

Выборы кончились; жизнь губернская потекла по-старому. Дед мой и Берсенев собирались уже домой, как однажды — это было дня за четыре до рождества Христова — их обоих пригласили на вечер к одному из главных служебных лиц губернского мира. Когда они воротились оттуда, с несчастным дедом моим сделался в ту ночь первый припадок сумасшествия, той страшной болезни, которою он прострадал около двенадцати лет. Старик Петр Леонтьев, слуга его, бывший с ним в Рязани, рассказывал мне, что это сумасшествие произошло от особенной причины. Передаю этот рассказ, как любопытное предание. В том доме, куда отправились дед и Берсенев на вечер, кто-то был сердит на Сергея Андреевича за его невыносимую насмешливость. Дед, окончив игру, сел в уголок, задумался и спросил себе стакан воды. Слуга, который подал воду, войдя в переднюю проговорил будто бы: «Эх, жаль! не тому попалось. Думали, что Сергей Андреевич спрашивает!..» По мнению Петра Леонтьева, болезнь деда произошла именно от этого стакана воды, предназначенного Берсеневу. Но, конечно, причина сумасшествия Туренина заключалась в той страшной печали, которая овладела им во время несчастного процесса.

По первому известию о болезни мужа Надежда Ивановна прискакала в Рязань и с ужасом увидела, что сталось с ним. Он не узнавал ее! Ум его совершенно затмился.

Его беспрестанно мучили видения. Он воображал себя призванным для отмщения какому-то странному существу, которое мелькало перед ним, беспрерывно изменяясь и извиваясь, как змей, а он все гнался за этим видением, все готовился нанести ему удар, но оно исчезало, и больной впадал в исступленное состояние.

Но мне трудно и больно останавливаться на этих воспоминаниях: они слишком близки моему сердцу.

Безмерна была печаль Надежды Ивановны. Однако, несмотря на то что душа ее так болела, бедная женщина не теряла присутствия духа и, воротившись домой с помешанным мужем, сделала все необходимые распоряягения. Сергей Андреевич вызвался провожать их; Колымагин дал своих людей. И привезли безумного Туренина в Малеево, где он не узнал детей своих, так дорогих и милых ему в былые дни.

Впрочем, старшая дочь его, то есть моя мать, всегда имела на него чрезвычайное влияние. Сперва она боялась его, но впоследствии почувствовала своим детским инстинктом, что он не сделает ей вреда; и малютка могла удерживать его от порывов бешенства. Надежда Ивановна обрадовалась этому и старалась воспользоваться благодетельным влиянием своей дочери на несчастного. Не раз спасала она его от больших бед. Расскажу один случай: прошло несколько лет после помешательства деда, мать моя подросла, ей было уже десять лет, и влияние ее на больного отца с каждым днем все усиливалось. Раз гуляла она в саду и вдруг увидела ужасную сцену. Отец ее, подкравшись сзади к дворовому человеку, который рубил дрова, выхватил у него топор и, одолев его после недолгой борьбы, пригнул его голову к колоде и занес над ней топор. К счастью, победа слишком восхитила его. Он медлил и улыбался с торжеством, озираясь кругом. В эту минуту мать успела подбежать к нему и спасти человека от явной смерти. Больной, услышав голос дочери, выронил из рук топор.

Каких средств не употребляла Надежда Ивановна для излечения мужа!.. Сколько раз предпринимала она с ним поездки ко святым мощам, горячо молилась, говела и делала посильные приношения! Не раз возила его в Москву для совета с тамошними докторами. Эти предприятия стоили ей чрезвычайных пожертвований; не однажды подвергалась она опасности лишиться жизни, потому что с несчастным мужем ее делались такие припадки бешенства в дороге, что одна только помощь божия могла спасти ее от погибели. Все усилия остались тщетными, — ни молитвы, ни правильное лечение у докторов, ни симпатические средства²⁵, к которым она считала необходимым прибегать. Болезнь была упорна; впрочем, раз или два в год она покидала деда на самое короткое время; он приходил в себя, но не на радость для семейства: тело и дух его были так слабы, что никто не узнал бы в нем прежнего Туренина, которого прямой и сильный ум уважался всеми.

В припадках же сумасшествия он обладал необыкновенною физическою силой. Разные странности рассказывала мне про него мать моя. Часто осенью в дождливую погоду или зимою в сильный мороз он выбегал из дому в одной байковой куртке, останавливался у какой-нибудь стены или сарая и простаивал таким образом суток по двое, не сходя с места, не принимая пищи, устремив глаза к небу и произнося какие-то непонятные речи. Свести его с места силою не было никакой возможности, а от увещаний он приходил в ужасную ярость…

К концу одиннадцатого года страшно напряженный организм его стал заметно ослабевать, и самые припадки сделались гораздо тише. Жена начала надеяться и опять повезла его в Москву. Но бедной женщине как будто суждено было своими распоряжениями ускорять роковую развязку.

В Москве она остановилась на каком-то подворье. Комната, в которой поместили деда, имела одно из окон прямо над воротами; на дворе стояло несколько возов с сеном, и одна из телег приходилась как раз под окном комнаты, которую занимал дед. Больного оставили одного. Он воспользовался этим и, выбив раму, выпрыгнул из окна. Конечно, он не мог ушибиться, упав на сено; но на возу лежало несколько сухих хворостин, и какой-то острый сучок попал ему по челюсти и пронзил насквозь правую щеку. Больного в беспамятстве сняли с воза; рана оказалась не опасною; когда же привезли его домой, она сильно разболелась. Скоро вся челюсть отвалилась у несчастного, и он в тяжких страданиях скончался. Недели за полторы до его смерти Надежда Ивановна имела утешение видеть, что муж ее совершенно пришел в себя и мог приобщиться святых тайн.

Надо прибавить для полной верности рассказа, что все члены этого семейства, измученные страшною болезнью деда, чрезвычайно были огорчены его кончиною.

С этих пор стала Надежда Ивановна кое-как доживать свой век, нередко претерпевая недостатки, но уже избавленная от крайней бедности. Со времени помешательства деда князь Любецкий прекратил свои преследования и, удовольствовавшись одной Волтуховкой, оставил тяжбу. Этот надменный человек умер года за три до кончины погубленного им соседа. Огромное имение его не пошло в прок его наследникам.

Бедная бабка моя при небольшом состоянии могла однако же существовать; одно только тревожило ее — это долг помещику Поскребкину. В одну из своих поездок в Москву для лечения мужа она принуждена была занять у Поскребкина восемьсот рублей. В течение двенадцати лет сумма эта выросла с лишком до восьми тысяч, потому что г. Поскребкин никогда не соглашался, по истечение срока, брать от Надежды Ивановны проценты^[3], но переписывал заемное письмо, присоединяя проценты к сумме займа. Действуя таким образом, он имел в виду завладеть Малеевом, которое называл «золотым дном»; но оно, к счастью, не досталось ему. Надежда Ивановна сумела впоследствии, конечно не без пожертвований, отвратить замыслы г. Поскребкина.

Комментарии

Печатается по изд.: Славутинский С. Т. Повести и рассказы. М., 1860. Документальная основа этого произведения С. Т. Славутинского раскрывается в позднее написанном очерке писателя «Генерал Измаилов и его дворня». В «Истории моего деда» антикрепостнический пафос несколько приглушен. Это связано с особыми цензурными условиями: накануне реформы 1861 года в печать не допускались произведения с резкой антикрепостнической направленностью.

¹ Имеются в виду события Семилетней войны 1756—1763 гг.

² Сохранная казна — учреждение, куда можно было сдавать деньги на хранение с выдачею официального свидетельства (билета) в приеме этих денег.

³ Подьячие — чиновники, занимавшиеся ведением письменных дел.

⁴ Генеральное межевание началось в России в 1755 г. Его целью было укрепление собственности помещиков через определение и юридическое оформление границ земельных владений.

⁵ Нестройная деревня — здесь в значении неустроенной, распущенной, беспорядочно ведущей хозяйство.

⁶ Вице-губернатор — помощник губернатора по всем частям управления, в случае надобности заменяющий его.

⁷ Имеется в виду Василий Иванович Шуйский (1552—1612). Возглавлял тайную оппозицию Борису Годунову и поддержал Лжедмитрия I. С 1606 по 1610 г. был русским царем, вызывавшим недоверие у патриотически настроенных бояр и народа. После поражения восстания Болотникова многие бояре, поддерживавшие восставших, оказались в опале.

⁸ Бригадир — офицерский чин в русской армии XVIII в. (до 1799 г.), промежуточный между полковником и генерал-майором.

⁹ Пугачевское восстание было подавлено в сентябре 1774 г.

¹⁰ Косная лодка, или косушка — гребная лодка, имеющая снимающиеся мачты и косые паруса.

¹¹ Инвалидные солдаты — в 1796 году из солдат, лишенных возможности продолжать военную службу вследствие преклонных лет, ран или увечий были сформированы инвалидные роты при гарнизонных батальонах.

¹² Фомино воскресенье — воскресенье на первой неделе по пасхе.

¹³ Застольной называлась комната в усадьбе, где обедали вместе дворовые люди.

¹⁴ Бердыш — старинное оружие в виде продолговатого топора на длинном древке.

¹⁶ Генерал-губернатор — главный начальник губернии, имевший право издавать обязательные постановления, за нарушение которых приговаривать к заключению в тюрьме до трех месяцев; мог высылать административно, приостанавливать периодические издания во время военного положения и т. п.

¹⁶ Бекасинник — очень мелкая дробь, предназначенная для охоты на мелкую болотную дичь.

¹⁷ Отъезжее поле — псовая охота вдали от жилья, в отдаленных угодьях.

¹⁸ Доезжачий — главный псарь, ловчий, дрессирующий собак и управляющий ими на охоте.

¹⁹ Кошка — здесь треххвостная плеть, которая в старину употреблялась в качестве жестокого орудия наказания.

²⁰ Между частными лицами закладывать имение могло только такое лицо, чьей собственностью с правом отчуждения это имение являлось.

²¹ Рекамбия — неустойка по векселю, опротестованному за неплатеж; вознаграждение убытков, от этого происшедших, сверх валюты векселя.

²³ Имеется в виду Л. Д. Измайлов, документальному описанию жизни которого С. Т. Славутинский посвятил впоследствии антикрепостнический очерк «Генерал Измайлов и его дворня».

²³ Подразумевается Валериан Александрович Зубов (1771—1804), брат Платона Александровича Зубова (1767—1822), фаворита Екатерины II.

²⁴ Семпель (от французского «простой») — в банке и других азартных играх простая ставка, без угла, транспорта или добавочного куша.

²⁵ Симпатические средства — лечение различными таинственными средствами: амулетами, заговорами и т. п. Основывается на твердой вере больного в их действие, чем возбуждается надежда на выздоровление. Считалось, что такое лечение чаще всего удается в нервных и душевных болезнях.

---

1. Крик, означавший у разбойников, что предприятие не удалось и надо бежать. (Примеч. автора.).
2. Повсюду встречающиеся в подобных случаях. (Примеч. автора.)
3. Проценты между тем были огромные. (Примеч. автора.)