История ислама с основания до новейших времён (Мюллер)/Халифы и преторианцы

История ислама с основания до новейших времен — Халифы и преторианцы
автор Август Мюллер (1848—1892)
Опубл.: 1895. Источник: Том II. Книга V. Глава I. (dlib.rsl.ru)

Глава I
Халифы и преторианцы

Несколько более сотни лет попирали арабы с саблями наголо персидский народ, затем около столетия обе нации оспаривали главенство внутри халифата то мирным путем, то с оружием в руках. Теперь же разошлись окончательно, убедившись в невозможности длительного подчинения как для одной, так и для другой нации. Если персы убили весь свой запас сил на военную организацию, никогда более не повторенную ими в полном объеме после блестящих походов Абу Муслима и Ма’муна, а в данный момент недоумевали, что предпринять, очутившись вновь самостоятельными, то и арабы в эпоху Аббасидов в Аравии, Сирии и Египте в свою очередь погрузились снова в столь излюбленное ими разъединение своевольных начальников, а жители Ирака превратились в ремесленников, купцов, ученых и с каждым днем теряли и склонность, и способность к военным предприятиям. Мы уже упоминали, как с окончанием последней междоусобной войны иракские войска не были даже в состоянии совладать с Бабеком и византийцами. Ко всему этому присоединялась еще развившаяся в народе в больших городах страсть к противодействию правительству, в особенности же в Багдаде, что, конечно, доставляло немало хлопот правителям. Уже Рашиду посреди его верной столичной черни становилось иногда душновато; он удалился в 187 (803) в Ракку, расположенную на среднем Евфрате, объясняя перемену местопребывания тем, что не выносит шума и копоти большого города. Ма’мун, как оказалось, обладал более крепкими нервами. Он поселился в Багдаде; после вынесенных жестоких опустошений столица поневоле замолкла на время, а властелин окружил себя чужеземными войсками и с их помощью надеялся сдержать слишком неумеренные порывы своих дорогих подданных. Все это были надежные воины из восточных, понятно, провинций, частью персы, а рядом с ними и солдаты из округов Ошрусаны и Ферганы, гористые местности которых давали приют отважным и сильным племенам. Эти самые воины и оказывали когда-то упорное сопротивление арабам-завоевателям; плененные их земляки издавна служили в качестве телохранителей у многих вельмож халифата; при мягком обхождении и некоторой щедрости на них можно было безусловно полагаться. Уже при первых Аббасидах[1] встречаются турецкие вольноотпущенники в рядах войск, незаметно растет их число также и в среде офицеров армии. При Ма’муне начинают они появляться даже на выдающихся постах: Хейдер Ибн Ка’ус из Ошрусаны, по прозванию Аль-Афшин, усмирил, как известно, великое египетское восстание. И между рядовыми воинами попадалось, конечно, много турок, а также и берберов, которых, вероятно, было много в войске, навербованном Афшином в Барке. Повелителю правоверных навязывалась, так сказать, сама собой мысль о замене ставших негодными арабов и персов другими, более сильными и молодыми народами, и о попытке составить из них ядро войск Тотчас по вступлении своем на престол Мутасим (218—227 = 833—842) совершил последний и, конечно, решительный шаг в этом направлении, отдав приказание вербовать в войска чужеземцев тысячами[2]. Его особенно побудило к этому вспыхнувшее по смерти Ма’муна восстание в предводимой им в войне против греков армии; солдаты намеревались выбрать властелином вместо него Аббаса, сына покойного халифа. Для упрочения своей власти пришлось новому повелителю срыть слишком выдвинутую вперед крепость Тиану, прекратить войну с византийцами, распустить войско и вернуться поспешно в столицу. Организация турецких и берберийских гвардейских полков быстро совершилась и способствовала закреплению власти за Мутасимом. На первых же порах успели новые войска отличиться в войнах против Бабека и византийцев, доказав на деле целесообразность предпринятой меры. Но вскоре же обозначились и резкие невыгодные стороны. В болотистых странах нижнего Евфрата между Басрой и Васитом обитало с самого начала владычества арабов племя зутг, это были цыгане, переселившиеся в Персию еще при Сассанидах и занявшие эту самую местность. При нашествии мусульман они беспрекословно примкнули тотчас же к арабам; солдаты их все время вместе с прочими войсками Ирака сражались доблестно во всех войнах ислама. Со смертью Ма’муна возникло по неизвестным причинам среди них брожение, они стали сильно докучать правительству постоянными хищническими набегами на соседей. Одному арабскому полководцу Уджейфу Ибн Амбасе удалось наконец их усмирить. Этот же самый Уджейф отличался после, рядом с турками, во вновь начатой кампании против византийцев. Когда халиф наградил львиной долей только свою гвардию, военачальник почувствовал себя сильно оскорбленным и, опираясь на недовольство арабских войск против чужеземцев, организовал заговор с целью сместить халифа и передать власть Аббасу. Му’тасим был вовремя предупрежден, поплатились головами зачинщики, а вместе с ними и несчастный принц (223 = 838); повелитель, понятно, стал еще более недоверчив к арабам и милостив к туркам. Эта грубая и необузданная солдатчина и прежде зачастую задирала безнаказанно мирных граждан, а также не менее спокойную милицию Багдада, теперь же заносчивость и буйство наемников становились просто невыносимыми, глубоко возмущая и без того недовольное религиозными преследованиями население. Через несколько лет владетельный дом потерял последние остатки привязанности, на которую он еще мог рассчитывать в городе Мансура. Немало поспособствовала этому также новая мера Му’тасима: к концу 220 (835), замечая все возрастающее неудовольствие жителей Багдада, халиф задумал, подражая гибельному примеру Рашида, перенести резиденцию в маленькое местечко Самарра, расположенное в 15 милях от столицы вверх по течению Евфрата. Небольшой провинциальный город, получивший широковещательное название Сурр-мен-ра, «утеха для созерцающего», через год (221 = 836) совершенно преобразился. Рядом с великолепным дворцом халифа высились сотни обширных зданий, предназначаемых для помещения высших воинских и придворных чинов; тутже расположены были казармы для турецкого и берберийского гвардейского корпуса — получалось что-то наподобие Версаля в отдалении от Парижа; сходство положения дел в тогдашнем Багдаде с этим последним было поразительное. Жалобы столичных жителей не докучали более халифу. Одно только упустил из виду Му’тасим — невозможно было отныне никому протянуть руку помощи властелину в случае надобности, если бы когда-нибудь толпы наемных солдат, почувствовав свою силу, вздумали попытаться разыгрывать роль господ. Сам он, положим, в этом отношении был совершенно спокоен. Никакому турку не уступал властелин в силе, неотесанности и грубости, к тому же был достаточно прозорлив. Всякий раз, когда кто-нибудь из его высших сановников позволял себе задирать голову слишком высоко, аббасид умел подыскать случай, чтобы избавиться от слишком неосторожного субъекта. Прежде других испытал на себе это заслуженнейший турецкий генерал Афшин, завершивший двадцатилетнюю борьбу с Бабеком (222 = 837) и пожавший немаловажные лавры на войне в Малой Азии с византийцами (223 = 838). В те времена почестями и подарками сыпали щедро, без меры, а хуррамиты сильно озабочивали правительство. Халиф распорядился о необычайно усовершенствованной организации почтовых сообщений между главной квартирой действующей армии и Самаррой; по неудобному пути на протяжении более 100 немецких миль мчались курьеры беспрерывно и довозили халифу депеши всего только в 4 суток Победитель получил за свои подвиги диадему и две перевязи, осыпанные драгоценными камнями; деньгами и имуществами награжден был он без числа, а три года спустя умер медленной голодной смертью в темнице, так как казнить его публично не решались, опасаясь недовольства военных турецкого происхождения. Военачальнику поставлена была в вину его зависть к самостоятельно управлявшим на востоке Тахиридам. По рассказам современников, он восстановил Испехбедена табарис-танского, Мазьяра ибн Карина, против Абдуллы ибн Тахира. Вероятно, турок надеялся получить назначение для усмирения возникшего на востоке волнения, а с усилением своего влияния вытеснить оттуда со временем и самого владетельного вассала, управлявшего также и турецкими землями за Оксусом, с тем чтобы самому на родной почве положить начало независимому княжеству. Му’тасим вовремя проведал про его происки; тем временем Абдулла ибн Тахир успел одолеть Испехбедена. А Афшина обвинили в атеизме, и решено было, как это практиковалось и при Махдии, устранить опасного человека. Но уже можно было и теперь предвидеть, что не всегда же удастся халифам одерживать верх в случае новых столкновений с начальниками преторианцев, да и во многом другом эти новые отношения влекли за собой не менее гибельные последствия. Возьмем хотя бы содержание наемных войск оно, несомненно, стоило значительно дороже прежних арабских и персидских ополчений. И чем более принуждены были считаться властелины с добрым расположением своих гвардейцев, тем все труднее становилось налагать узду на постоянно возраставшие безмерные требования жадных наемников. При каждой новой перемене властелина, — увы, они чередовались все чаще и чаще — новому халифу прежде всего необходимо было черпать щедрой рукой из государственного сундука, дабы заручиться содействием всех влиятельных начальников войск; позднее являлось все более и более поводов к наглому и беспрерывному повторению требований избалованных преторианцев. При Му’таззе (252—255 = 866—869), как передают, издержки на содержание наемных войск возросли ежегодно до 2 млн золотых динариев, что равнялось совокупности итога, получаемого в течение двух лет с хараджа во всех еще остающихся землях государства. И это составляло одну лишь уплату текущего жалованья и рационов! При подобном положении дел визирю халифа оставалось заботиться лишь об одном — как бы раздобыть денег, и как можно более. Сам Му’тасим, едва успев навербовать своих турок, принужден был немедленно же сменить визиря, Фадла ибн Мервана, за то только, что тот не сумел удовлетворить врвремя всем требованиям двора. И прежде нередко случались внезапные смены лиц, заведующих тепленькими местечками, вследствие наговоров, почти всегда, впрочем, справедливых, на чересчур бесцеремонное их обращение с общественными суммами; тотчас же принимались крутые меры для отобрания от них награбленных имуществ. Но теперь подобный прием стал заурядным правилом. Из того же стесненного финансового положения возник мало-помалу не менее безнравственный обычай раздавать должности и лены лишь по уплате значительных денежных сумм. Словом, начиналось повсеместное грабительство. Гвардейцы приставали с требованиями к халифу, тот обращался к визирю, визирь тормошил чиновников, заведующих сбором податей, те принимались обирать жителей. Никто не был твердо уверен, долго ли еще придется ему пользоваться властью, между тем знал, что при смещении из него выжмут весь сок И вот каждый служащий усугубляет свое рвение, чтобы побольше высосать у населения, у несчастного народа, и без того с каждым днем бедневшего благодаря беспрерывным восстаниям, междоусобным войнам и произволу турок и берберов. Наконец отчаяние превозмогло все: бешеное всеобщее восстание грозило расшатать основы государства в тот самый момент, когда нежданный подъем столь низко павшей династии, казалось, судил снова наступление лучшего времени.

Падение аббасидского халифата, доведенного до полнейшего унижения бесцеремонным хозяйничаньем преторианцев, совершилось в весьма непродолжительный, всего тридцатилетний промежуток В 227 (842) скончался Му’тасим; преемник его, тридцатилетний сын, Харун аль-Васик билла («уповающий на Бога»; 227—232 = 842—847), кроме удовлетворения своих прихотей, интересовался разве только стихами да анекдотами. По его понятиям, главнейшей задачей властелина было выжимание денег у высших должностных лиц да еще, пожалуй, преследование непокорных ортодоксов Багдада. Прежним порядком продолжались понуждения их к признанию сотворенности корана. Хотя ни Васик, ни его покойный отец вовсе не интересовались богословскими тонкостями мутазилитских придворных теологов, но их брала досада на этих, там в столице, осмеливающихся свое суждение иметь. Наконец жители потеряли окончательно терпение, и Ахмеду ибн Насру, одному из тех немногих, которые организовали милицию в Багдаде (201 = 816/7), удалось возбудить всеобщее восстание против халифа и его приближенных турок. В самый последний момент, однако, мятеж постигла неудача: по несчастному стечению обстоятельств слишком рано подан был сигнал ко всеобщему восстанию (231 = 846). Но бездна, легшая между народом и властелином, сразу раскрылась, и тем неизбежнее становилась необходимость для халифа придерживаться чужеземной гвардии. С этого самого времени турки начинают беззастенчиво распоряжаться на правах законных хозяев. Когда смерть преждевременно настигла Васика в 232 (847), как говорят, вследствие постоянной беспутной жизни, высшие чины и офицеры предполагали сначала присягнуть несовершеннолетнему его сыну, Мухаммеду, но главарям турок, Васифу и Итаху, мальчик, облаченный в великолепный костюм и высокий персидский колпак, который, начиная с Мансура, стали носить все халифы, показался донельзя смешным. Недолго думая, возвели они на трон брата Васика с титулом Аль-Мутеваккиль ала’лла («уповающий в делах своих на Бога») (правил 232—247 = 847—861) — самого непривлекательного типа аббасида, какого только можно себе представить. Вероломный, неблагодарный и жестокий, подобно многим из них, новый халиф отличался своеволием и распутством, лишь у немногих в этой гнусной семье встречавшимися; в сущности же новый властелин сказывался далеко не таким взбалмошным и безумным, каким любил вообще сам прикидываться. Он хорошо видел опасность своего положения. Поставленный между мятежным городом и сделавшимися слишком могущественными турками, халиф приготовился действовать в духе пращура своего, Мансура. Прежде всего в 235 (849) устранен был турок Итах, тот самый, который посадил халифа на трон. Власть этого человека пугала властелина. Кроме командования над войском, турок занимал при дворе первое место, совмещая в себе управление финансами и почтовым ведомством. Халиф ухитрился вкрадчиво-кошачьим обхождением усыпить его бдительность, а затем Итах, ввергнутый в тюрьму, умер от жажды. Казнь эта в те времена предпочитали всем остальным: ни пятнышка на теле, так что потом легко было утверждать, что реченый выше умер, к величайшему сожалению всех принимающих в нем участие, от болезни. Одновременно предпринимал Мутеваккиль различные меры, обнаружившие его стремление приобрести вновь у народа поддержку против турок и таким образом держать обе стороны в равновесии. Легче всего можно было подействовать в данном направлении крутой переменой церковной политики. В арабских частях государства, за исключением разве Сирии, правоверие пользовалось еще широкой популярностью: на Персию же, ставшую при тахириде Мухаммеде, сыне Абдуллы, почти самостоятельным отдельным государством, нечего было, конечно, рассчитывать. Нет ничего удивительного поэтому, что Мутеваккилю пришло в голову стать набожным наперекор всем своим предшественникам. Другие, понятно, подставляли за него свои спины для бичевания, между тем как этот богобоязненный халиф не изменил ни на йоту личного своего времяпрепровождения за стенами Самарры, не особенно чтобы очень назидательного. А между тем ортодоксы, писатели всех времен, превозносят его до небес. И по их понятиям было за что. Немедленно по вступлении в управление халиф воспретил всякие пререкания о коране, затем в 235 (850) восстановлено было старинное предписание о внешнем разграничении муслимов от союзников иноверцев (т. I); еще более строгие меры воспоследовали в 239 (853/4) — повелено было срыть в Багдаде вновь построенные церкви; наконец, приступлено было к самому главному. В 237 (851/2) догмат сотворенности корана признан за еретический[3], а верховный кади мутазилит Ахмед ибн Абу Дуад заменен ортодоксом чистейшей воды. С этих пор начались жестокие преследования последователей либеральной теологии. Одним словом, во всем решительно старался халиф выказать себя ревностнейшим приверженцем староверующей партии. Не пощажены были также и шииты: в 235 (849/50) по повелению халифа наказан был и посажен в тюрьму один алид в Багдаде, в 236 (850/1) разрушена молельня над гробом Хусейна в Кербела, возникшее кругом местечко срыто, запрещены даже паломничества к этому месту, а в 241 (855/6), как передают, снова засечен был насмерть один шиит в Багдаде за то, что осмелился отзываться непочтительно, по суннитским понятиям, об Абу Бекре, Омаре и тому подобных священных лицах. Не подлежит, конечно, сомнению, что и в других арабских провинциях ревниво выслеживались всевозможные еретики и ортодоксальное направление действовало повсеместно с особенной силой. Подобными средствами нельзя было, однако, окончательно задушить ни шиитов, ни рационалистов. Мутазилиты держались стойко; особенно в Басре, их исконном местопребывании, учение их поддерживалось ревностно и едва ли ослабевало, хотя пропаганда велась, быть может, с большими предосторожностями; если же приверженцы алидов временно затаились, то мы хорошо знаем всю опасность их распространения, обеспечиваемую этой секте при каких угодно обстоятельствах таинственностью пропаганды. Весьма скоро развернутся пред нами результаты их неустанной подземной работы. Все же меры Мутеваккиля оказывались крайне тягостными для дела развития ислама. Он навсегда заглушил распространение в мухаммеданских государствах даже самой целесообразной свободы мысли; философия — главное орудие и союзница рационализма — была заклеймена именем безбожной; величайшие запросы человеческого бытия загнаны были в кельи уединенных мечтателей, не могших оторваться от любимых своих занятий. В тиши, ради собственного самоудовлетворения погружались они в запретные изыскания и ни разу не решались добытые ими исследования излагать иначе, как предварительно окутав их старательно и уснастив текстами корана. Тогда только, под общепринятой удобной внешностью, сообщались эти несмелые отрывочные намеки немногим им сочувствующим, и в таком даже виде подобные попытки считались опасными. Не прошло, однако, четверти столетия после запрещения мутазилитского учения, как родился в 260 (873/4) в Басре Абу’ль Хасан Алий Аль-‘Аш’арий, потомок в девятом колене Абу Мусы Аль Аш’ария, того самого, который в борьбе Алия с Му’авией сыграл столь позорную роль посредника на третейском суде (т. I). Праправнук не походил на своего прародителя; вместе с талантом и познаниями соединялся в нем твердый и достойный уважения характер. В теологических изысканиях своих он работал, невзирая на похвалы и немилость власть имущих. Гонимый, он покинул сначала ортодоксов и перешел к мутазилитам, но рационализм не мог удовлетворить его вкусов. Он создал новую систему, задумал применить искусство логически философского рассуждения образованных свободомыслящих к правоверным положениям суннитов, совершенно в таком же роде, как западная схоластика умудрилась обосновать истины христианского вероучения на началах Аристотеля. Как здесь, так и там метафизические положения догмы, обработанные логическим путем, превращались в последовательное целое, которому было придано внешнее значение чего-то объективно научного; как здесь, так и там одухотворенное создание даровитых мыслителей мало-помалу опошлялось и вырождалось при обработке его позднейшими деятелями, пока не остался от прежнего лишь сухой катехизис; собрание параграфов заменило полное жизни, связное изложение душу щемящего религиозного учения. В первый раз рационализм задет был в системе Аш’ария и побит собственным оружием. Никто более не смел уже обзывать представителей ортодоксии невеждами; ликуя, стали они теперь утверждать, что самой мудрости мирской довелось поработать, дабы доказать справедливость традиционного понимания божественного слова. Можно себе представить, какую непреодолимую силу получала от воздействия подобного направления в соединении с наклонностями масс деспотическая власть государственного правления для борьбы с вольномыслящими. А те по-прежнему продолжали безуспешно искать разрешения квадратуры круга в примирении веры с наукой. Но так как не истина, а стремление к ней составляет подлинную ценность работы человеческого духа, то и победа схоластической ортодоксии, не могшей никак перерасти самое себя, обозначала начало конца умственного общественного прогресса. Прошли еще, конечно, столетия, и тогда только наступил этот действительный конец для ислама. В исключительных лишь случаях обращались персы к арабской системе Аш’ария, в большинстве же углублялись все основательней в свой шиитский мистицизм. Даже на арабской почве появлялись то здесь, то там герои духа, развернувшие именно в борьбе с ортодоксией полную силу восточного мышления и чувствования. Но насильственное переиначение персидским мистицизмом ясного значения слов корана вмещало само в себе внутреннюю неправду, а те немногие философы и поэты, которые решались протестовать против официального вероучения, стояли особняком и никогда не имели значительного влияния не только на духовную жизнь широких слоев населения, но далее и в среде образованных почитались мало. Таким образом, искусственная пряжа теологической системы Аш’ария, как кажется, навсегда, в старину и теперь, соткала воедино вместе с духом корана и беспощадность длани мирского правления для всех суннитских стран ислама.

Если последствие перехода Мутеваккиля из лагеря персидских свободомыслящих под знамена арабской ортодоксии возымело позже величайшее значение, то его личное грубое вмешательство в дела внутреннего развития народа нисколько не было оплачено по заслугам, как на это он крепко рассчитывал. Ортодоксия с удовольствием воспользовалась предложенным ей покровительством, но как-то не находила ни единого повода подставлять свою спину ради интересов отдельных личностей династии, покровительство которых стало для нее столь полезным. Равно и массы, ею руководимые, оставались бездеятельными зрителями войны между халифами и преторианцами, которую возбудил Мутеваккиль, в данном случае совершенно правильно, умерщвлением Итаха. Борьба возгорелась ужасающая, такая, какой сопровождаются обыкновенно во все времена распорядки преторианцев. Из пяти следующих халифов — Мутеваккиля (232—247 = 847—861), Мунтасира (247—248 = 861—862), Муста’ина (248—251 = 862—866), Му’тазза (252—255 = 866—869) и Мухтеди (255—256 = 869—870) — едва ли один умер естественной смертью, в отместку за это из числа турецких генералов пощажены были только Буга старший и сын его Муса. Остальные же — Васиф, 253 (867), Буга младший, 254 (868), Салих ибн Васиф, Мухаммед ибн Буга и Баик-Бег, 256 (870) — все погибли насильственной смертью. Не стоить вглядываться пристально в эту драму, облитую кровью и испещренную ужасом, достаточно проследить ее в общих чертах.

Дабы вести далее свою политику охранения халифата от преторианских захватов, Мутеваккиль придумал две весьма целесообразные меры. Он поставил во главе арабов Багдада опытного военного; для этой цели халиф упросил тахирида Мухаммеда ибн Абдуллу переселиться из Мерва в столицу и здесь принять управление Ираком. Побуждало ли этого последнего верноподданническое чувство к своему сюзерену, либо кажущееся приращение власти сманило могучего вассала к принятию предложения — так или иначе, передав управление Хорасаном брату своему Тахиру, Мухаммед появился в Багдаде в 237 (851) и принял на себя не особенно благодарную обязанность — упорядочить насколько возможно пришедшее в расстройство положение дел. Лишь медленным путем мог он сделать кое-что, и то при благоприятных обстоятельствах. Тем не менее последствия показали, что деятельность его была не без результатов. Наконец, халиф осмелился сделать еще один шаг вперед. В 245 (859/60) повелел он воздвигнуть новую резиденцию вне пределов округа Самарры, расположения главного контингента преторианцев; названа она была по его имени Джа’фарией. Довольно нерасчетливо потрачено было на сооружение ее два миллиона золотых динариев, а турки, понятно, злились, по меньшей мере волновались. В начале 246, а по другим источникам, в 247 (860, 861) халиф переселился в свой новый великолепный дворец, но надежда ускользнуть таким образом из-под надзора турок не осуществилась. Незначительное число личных приверженцев, окружавших властелина, никогда бы не посмело сопротивляться открытой силой против беспощадных наемников. Халиф, понятно, выказал настолько прозорливости, что услал на византийские границы главу преторианцев Буту старшего, а сам между тем, пользуясь его отсутствием, готовился арестовать внезапно Васифа; но в то же время был настолько опрометчив, что явно отстранил старшего своего сына, Мунтасира, объявленного уже наследником, ради любимого им Му’тазза и заставил первого опасаться всего от окончательно потерявшего совесть отца. В этой семейке, как оказывается, самое ужасное немедленно же осуществлялось на деле. Мунтасир столковался с Васифом, уже прослышавшим о намерениях халифа, и с Бугой младшим, а затем в ночь 4 Шавваля 247 (10-11 декабря 861) эти турки умертвили прозорливого властелина, ничего не страшившегося, но слишком мало подчинявшего свои капризы требованиям политической необходимости. С его смертью хаос неудержимо врывался в халифат. Даже для аббасида отцеубийство не могло, однако, казаться безделицей. Не особенно был поэтому доволен наследник преподнесенным ему соумышленниками саном халифа. Не прошло и шести месяцев со вступления на трон, как он скончался измученный угрызениями совести, а может быть, и отравленный, хотя доподлинно неизвестно, кто бы мог его угостить ядом; впрочем, все современники были глубоко убеждены, что ему дольше не процарствовать, как и сассаниду Шируэ, купившему также смертью отца свое вступление в белый дом Хосроев. Муста’ином, внуком Му’тасима, следовавшим за несчастным Мунтасиром, своевольные турки играли как мячиком. Так называемое правление его тем только и замечательно, что в это время совершена была последняя попытка пришедших в отчаяние арабов Ирака высвободиться из-под гнусного режима турок. Дело в том, что оба Бути — Васиф отсутствовал в то время, сражаясь против византийцев, — пренебрегли ради Муста’ина Му’таззом, а этот последний, любимец кумира жителей Багдада — Мутеваккиля, и им был, понятно, особенно мил. Вскоре по избрании Муста’ина (248 = 862) вспыхнули в 249 (863) волнения в столице, но они не привели ни к чему благодаря той роли, какую принял на себя Мухаммед тахирид. Совершенно, положим, законно, в этом, однако, случае с полнейшим отсутствием прозорливости старался он, не принимая в расчет никаких вопросов личностей, оберегать интересы государства. Буквально хладнокровно глядел военачальник, как турки, против которых, собственно, и призвал его Мутеваккиль в Багдад, рубились с рассвирепевшими арабами. Так устранена была временно опасность, грозившая Муста’ину, но неизбежным следствием было то, что турки, вернувшись в Самарру, сцепились друг с другом. Так называемый халиф очутился в таком отчаянном положении, что принужден был бежать вместе с державшими его сторону Бугой и Васифом из Самарры в Багдад. У продолжавшего соблюдать законность тахирида он встретил, конечно, радушный прием. Теперь большинство оставшихся в Самарре турок вздумало провозгласить Му’тазза халифом. Багдад, само собой, должен был в виде оппозиции немедленно же перейти на сторону Муста’ина. Во имя его «град благоденствия», а ныне вместилище всевозможных бедствий, подъял последний бой, завершивший падение арабизма как самостоятельной политической величины. В течение всего 251 года (865) жители Багдада отчаянно оборонялись, всякая новая победа турок предвещала им невыносимые страдания. Народ чуть не растерзал Мухаммеда ибн Тахира, когда тот к концу года нашел нужным завязать переговоры с осаждающими. Но с Муста’ином невозможно было иметь никакого дела. Опасаясь своей собственной смелости, он затеял за спиной Мухаммеда тайные переговоры с преторианцами. Тахирид должен был поневоле покинуть его, если только не желал сам пасть жертвой коварства аббасида. Таким образом, он подписал капитуляцию от своего имени и жителей города на довольно сносных условиях, признав мутазза халифом. Муста’ин вынужден был волей-неволей сложить власть (18 Зу’ль Хиджжа 251 — 10 января 866), и несколько дней спустя новому властелину принесена была присяга неспособной долее ни к какому более сопротивлению столицей (4 Мухаррем 252 = 25 января 866). Новый повелитель оказался достойным сыном Мутеваккиля и попытался возобновить политику отца; увы, и он тоже потерпел неудачу. Было, конечно, правильно пользоваться все более и более возраставшей завистью между турками и берберами для того, чтобы восстановлять отдельных военачальников друг против друга; но только через одно это нельзя было ничего выиграть, пока халиф сам не сумеет так себя поставить, чтобы занять главенствующую роль среди всеобщего замешательства. На это Мутазз не был, однако, способен. Его хватало на то лишь, чтобы нарушить договор, заключенный с Муста’ином, и убрать с дороги несчастного предшественника; он сумел также приказать умертвить собственного своего брата Муайяда, которого сильно боялся (252 = 866). Но все его интриги и вероломства с преторианцами и тахиридами привели только к войне всех против всех; государству грозила серьезная опасность распасться на мелкие части. Вначале резались турки с берберами, затем первые стали поедать друг друга, причем погиб Васиф (253 = 867). Потом халиф повелел Баик-Бегу арестовать и умертвить (254 = 868) Бугу младшего, показавшегося властелину чересчур самостоятельным. Когда же скончался Мухаммед Тахирид (14 Зу’ль Ка’да 253 — 13 ноября 867), мутазз ухитрился перессорить брата и сына последнего. В конце концов оба принуждены были покинуть Багдад, и здесь снова возгорелась междоусобная война. Везде, одним словом, наступало полное расторжение отношений; нигде не было заметно, однако, твердого личного вмешательства властелина. Уже в 254 (868) довел он до того, что решительно никому из его офицеров и высших чиновников вне его сферы влияния никто не желал подчиняться, а тем паче ему самому. А так как сам халиф постарался ослабить силу своих преторианцев, никому из наместников, начиная с Египта и кончая Персией, не приходило более в голову посылать деньги в столицу. Между тем мятежники, появившиеся сразу в различных пунктах, стали подступать к самым стенам Самарры. Дошло наконец до того, что халифу нечем было выплачивать жалованье наемным войскам. Те, конечно, шутить этим не любили; они дали властелину несколько дней сроку, а когда и по прошествии этого времени он не был в состоянии уплатить требуемой суммы, его без всяких церемоний умертвили (Раджаб 255=июль 869).

Из глубокого унижения, в которое ввергнут был халифат Аббасидами, раз еще удалось поднять его на какие-нибудь 40 лет благодаря доблестным усилиям царствовавших один за другим четырех замечательных властелинов. Сына Васика, Мухаммеда, поставленного Баик-Бегом и сыновьями Васифа и Бути на место Му’тазза халифом, все считали за человека ничтожного, робкого, набожного. Ему-то можно было поверить, все полагали, что он будет много покорней, чем бывший его предшественник! Но в этом турки сильно ошиблись. В груди нового властелина таилась железная мощь, о которой давно уже, со времени Мутасима, и не слыхивали. Для этого человека, введшего впервые при дворе простоту и воздержанность, соединенные с надменностью прирожденного повелителя, существовало одно из двух — либо гнуть, либо совсем сломить. Наступал действительно последний момент и самое подходящее время для самостоятельного вмешательства халифа в дела. Во всяком случае, дикая жадность турок превысила уже всяческую меру. Ссоры между ними и берберами продолжались по-прежнему своим порядком, к тому еще присоединилось, что солдаты начинали оказывать явное неповиновение своим командирам. А те в свою очередь, побуждаемые одним чувством удовлетворения ненасытного корыстолюбия, стали особенно небрежно содержать части, квартировавшие не в Самарре, а в Багдаде, не принимавшие прямого участия в дворцовых революциях, вспыхивавших беспрестанно, можно сказать, не по дням, а по часам. Искусно вооружая одного против другого военачальников, возведших его на престол, не особенно довольных энергией халифа, и успев при этом выказать всю силу своей воли, Мухтеди завязал мало-помалу сношения с отделами стоявших в Багдаде войск, раздраженных против высших офицеров за нерадивое отношение к их интересам, и мог, по-видимому, рассчитывать, хотя временно, на их поддержку. Халиф решил поэтому действовать круто, чтобы сразу избавиться от сыновей Васифа и Бути. И это ему удалось по отношению к Салиху ибн Васифу и Мухаммеду ибн Буге (256 = 870), но Баик-Бег, которому поручено было исполнение подготовительных мер, открыл замысел халифа Мусе ибн Буге, и оба согласились напасть сообща на властелина. Халиф прослышал про измену и понял, что следует пустить в ход самые крайние средства. Халиф приказал бросить к ногам наступавших полчищ Мусы отрезанную голову Баик-Бега, а сам, предводительствуя несколькими тысячами берберов и турок, смело выступил против значительно превышавших численностью мятежников. Но недолго могли выдержать натиск бешеных полчищ немногочисленные защитники халифа; их бегство решило судьбу Мухтеди. С обнаженным мечом, отбиваясь отчаянно и тщетно взывая: «Люди, защищайте же своего халифа», достиг повелитель одного дома; вскоре накрыли его здесь турки. С истинным геройством повелитель отказывался до конца согласиться на требуемое от него отречение; его стали мучить самой утонченной пыткой, так что ни на одном члене не оказалось ни единого признака насильственной смерти (18 Раджаб, 256 = 21 июня 870). Но халиф прожил все-таки недаром. Продолжение прежнего режима, приведшего не только государство на край гибели, но стоившее также в течение всего одного года жизни трем преторианским военачальникам, даже и для турок показалось несколько рискованным. Мужественное поведение умерщвленного халифа встречено было всеобщим одобрением и почитанием в самых широких кругах населения, между тем как генералы не могли уже долее сомневаться в распространении недовольства в значительных отделах их собственного же войска. Сам Муса ибн Буга, как кажется, принял твердое намерение на время умерить свои требования. И стало истинным благословением для государства, когда как раз в это же самое время нашлись подходящие люди, чтобы, пользуясь благоприятными обстоятельствами, надолго укротить чужеземные войска.

Верховная власть возвращена была Мусой снова в семью Мутеваккиля. Новый халиф Ахмед, по прозванию аль-Му’тамид (256—279 = 870—892), брат Му’тазза, был сам по себе довольно ординарным человеком. Но он нашел в другом своем брате, Тальхе, дельного помощника, обладавшего необычайной энергией и редким талантом настоящего правителя. Вскоре же возложил на него халиф почти все управление, а в 261 (875) обещал ему даже преемство после собственного своего сына, Джа’фара. Руководимый высшим благоразумием, Му’тамид постарался также покинуть насколько возможно поспешнее злосчастную Самарру — он перенес свою резиденцию вскоре в Багдад, и турки не посмели воспрепятствовать ему в этом. Сильной рукой сдерживал Тальха как их, так и берберов, даже сыну Бути ни разу не приходило в голову стать поперек дороги страшному Муваффаку, таков был его официальный почетный титул. Сын его, Абу’ль Аббас Ахмед, не уступавший ему в даровании правителя, в последние годы отца, когда стали одолевать старика мучительные недуги, заменял его, часто действуя с немсньшей энергией. Когда же Муваффак скончался 278 (891), все беспрекословно присягнули Ахмеду, принявшему титул аль-Му’тадида, в качестве будущего преемника сына Му’тамида. Но Му’тадиду не было никакой охоты выжидать наследие, собственно в его руках сосредоточивалась вся власть, поэтому небольшого труда стоило понудить Му’тамида отнять от сына право наследства и перенести преемство прямо на племянника (начало 279 = 892). Вскоре затем скончался халиф, как передают, от чрезмерного обжорства. Поспособствовал ли Ахмед этим желудочным болям чем-нибудь, как некоторые подозревали, решить трудно. Как бы там ни было, Му’тадид беспрепятственно занял трон (279—289 = 892—902) и пользовался широкой популярностью. Невзирая на свою строгость, он вполне заслужил любовь за личную бережливость и безукоризненное управление. Как человек высок, образованный, он посвящал редкие часы досуга изучению поэтических и исторических творений. Будучи в равной мере выдающимся полководцем, как и могучим правителем, он сумел на некоторое время задержать падение халифата. Также и наследник его, которого он подготовил в своем сыне Алии, прозванном аль-Муктафи (289—295 = 902—908), выказал способность справляться с тяжелой задачей, выпадавшей все увеличивавшейся злобой дня на долю правителя. Но с его преждевременной смертью кончается не особенно длинный ряд истинных самодержцев и халифат неудержимо устремляется к упадку.

Во время болезни, посетившей Муктафи перед смертью, он уже не был в состоянии сам распорядиться о принесении присяги в пользу брата своего Джа’фара, которого именно желал халиф назначить наследником. Наиболее влиятельные чины несколько даже сомневались, может ли власть перейти к 13-летнему Джа’фару, от которого, конечно, нельзя было ожидать твердого управления, так необходимого в настоящем положении государства. Но последняя воля заслужившего всеобщее уважение Муктафи одержала, конечно, верх, и Джа’фар был возведен на трон под именем аль-Муктадира (295—320 = 908—932). Противная партия еще не считала себя, однако, побежденной. Между членами дома Аббаса, имевшими некоторые права на халифат, самым даровитым и любимейшим всеми за свой прекрасный характер оказался сын Му’тазза, Абдулла. Человек с тончайшим образованием и выдающимся поэтическим дарованием, он пользовался благорасположением Му’тадида и жил спокойной жизнью известного и почитаемого всеми писателя. Друзья захотели во что бы то ни стало поставить его халифом вместо Муктадира. Когда же этот последний, не обладавший, будучи еще несовершеннолетним, достаточной силой воли, вскоре подчинился своей матери и окружавшим его женщинам и евнухам, общее недовольство офицеров и чиновников быстро созрело в заговор, имевший целью свержение Муктадира и возведение на престол Абдуллы ибн Му’тазза. Вначале шло все удачно. Сопротивлявшегося визиря, Аббаса ибн аль-Хусейна, умертвили; находившиеся под командой арабского военачальника, Хусейна ибн Хамдана, войска в столице приняли открыто сторону Абдуллы, и этот принц был провозглашен под именем аль-Муртада халифом. Но первое нападение на замок было отбито дворцовой стражей Муктадира. Для Хусейна, игравшего во всей этой истории весьма двусмысленную роль, было это слишком достаточным поводом, чтобы вывести из города войска. Евнух Мунис, верный слуга семьи Му’тадида, быстро воспользовался благоприятным случаем; тотчас же сделал он вылазку во главе телохранителей. Окружающие Абдуллу были разогнаны, а вслед за сим и сам он взят в плен. Несчастный принц, которому подобало скорее восседать в сонме сборища остроумных поэтов, чем становиться во главе обширного государства, поплатился за свое халифство, продолжавшееся ровно день (20 Раби I 296 = 17 декабря 908), жизнью; но кончина его обозначала одновременно прекращение самостоятельной власти главы государства. Жалкий Муктадир передал в руки своего избавителя Муниса, одарив его предварительно титулом Эмир аль-умара (эмир над эмирами, т. е. главенствующий эмир, главнокомандующий), власть почти неограниченную. Если не считать нескольких бесплодных попыток высвободиться опять из-под опеки, халиф стал на всю свою жизнь куклой в руках этого человека, первого эмир-ал-омра, как привыкли не совсем правильно называть этих майордомов последующих халифов. Было это, понятно, уже давно целью преторианского режима, рано или поздно они добились бы своего. Муктадир постарался только, чтобы свершилось оно в самой мелкой, унизительной форме. Титул эмира эмиров сам по себе не означает ничего больше как сан высшего генерала в армии, и как таковой он не имеет никакого касательства с гражданским управлением. Вначале велось оно, как и встарь, визирем. Но при слабых повелителях опасность, весьма понятно, надвигалась ближе; всякий раз, когда будут задеты интересы войска, иными словами, как только заблагорассудится генералиссимусу, можно было ожидать вмешательства его в собственно управление страной. Таким образом, оно начинает постепенно терять свое значение, пока наконец не устранятся совершенно последние остатки настоящего государственного порядка. Правление Муктадира по преимуществу предвещало неизбежную борьбу обеих властей. В данном случае, положим, произошла весьма странная перетасовка ролей — в высшей степени честный и рассудительный для своего времени Мунис пользовался своим влиянием главнокомандующего единственно для того, чтобы направить государственное хозяйство на пугь добросовестности и бережливости, а халиф всячески старался, насколько только способен был этот слабодушный человек, противодействовать ему во всем. Когда Мунис принимался за дело серьезно, он умел, конечно, поставить на своем, но эта разобщенность направлений вела неминуемо к полной дезорганизации всей совокупности государственного строя. При Мукгадире, например, почти постоянно чередовались на посту визиря только две личности. Оба носили одно и то же имя Алия, этим и кончается их сходство. Один из них, сын аль-Фурата, принимал большое участие в возведении на трон Муктадира, тем особенно и заслужил благоволение властелина. Он был типичным представителем тогдашнего времени упадка: общительный и ласковый по виду, он оказывал щедрость людям полезным, например поэтам, готовым петь ему хвалебные гимны, но в сущности был вполне сложившимся типом бессовестного интригана. Высоким саном своим пользовался для систематического высасывания народных соков и считал задачей своей жизни пускать все средства в ход, лишь бы как-нибудь удержаться на своем посту. Другой, Алий ибн Иса, был человек честный; способный и гуманный чиновник, он заботился об охранении платежной правоспособности населения и об избавлении народа от излишних тягот. Не было в нем, правда, и тени геройского мужества, в слоях тогдашнего управления для этой добродетели не было места; при первых признаках надвигавшейся грозы он по мере возможности уклонялся, но всегда готов был предложить государству свои услуги и способности, если можно было сделать это, не подвергаясь опасности. К кому из них обоих ближе лежало сердце халифа, не подлежит, кажется, никакому сомнению. Если достойно удивления, что от Мутеваккиля могли родиться такие сыновья, как Муваффак и Му’тадид, не менее изумительно также, что от него же произошел и этот Муктадир[4]. В его время что-то не слышно о необычайных злодеяниях, отличавших столь многих Аббасидов, зато не замечалось в новом халифе также ни следа благородных побуждений, ни тени забот об исполнении обязанностей, достойных властелина. Одаренный ограниченным умом, с довольно обыденной чувственностью вместо сердца, слабохарактерный и трусливый властелин мечется без перерыва из стороны в сторону, то обуреваемый страхом к генералиссимусу войск, то побуждаемый неодолимой страстью насытить свою похотливость и расточительность. Словно пойманный школьник, съеживался он, когда стоны ограбленного населения разражались вдруг восстанием от голода или же сыпались на его голову громы недовольства неумолимого майордома. Но лишь только опасность миновала, начиналась снова все та же негодная и бессмысленная жизнь. Мунис зачастую принужден был отсутствовать, находясь то в походах против византийцев, то усмиряя внутренних мятежников; тогда наступала полная свобода для этого «образцового» властелина и он беспрепятственно мог упражняться в полуребяческих, полумошеннических своих проделках. Дважды (301 = 913, 314 = 927) принудил его главнокомандующий, а раз (306 = 918) взрыв народного негодования — передать визирьство Алию ибн Исе или же кому другому одинакового с ним направления, но при первой возможности халиф увольнял бережливого управителя, не находившего денег на его гарем и шалости, причем призывался снова дорогой ибн Аль Фурат. Три раза (295—299 = 908—911; 304—306 = 917—918; 311—312 = 923—924) напускался этот негодяй на несчастное государство. Но признательный властелин нисколько не постеснялся, понятно, и пожертвовал им, недолго думая, когда визирь стал продолжать свое постыдное ремесло выжимания у всех наипочтеннейших личностей угрозой либо пристрастием денег, в третий раз уж чересчур опрометчиво; число неприятелей возросло в такой ужасающей степени, что халифу показалось необходимым выгородить себя. Не стоит без нужды останавливаться подолгу над описанием позорного зрелища. Достаточно упомянуть, что с каждым днем все более и более умножались всевозможные вымогательства — печальные последствия преторианского порядка. Абу Алий Мухаммед ибн Мукла, даровитый ученый и государственный человек, известный установитель арабской каллиграфии, хотя и отличавшийся эгоистическими поползновениями, а также довольно резкой наклонностью к интригам, считался все же одним из лучших дельцов в среде наипочитаемых чиновников. Именно он, по личному настоянию чересчур осторожного Алия ибн Исы, занял пост визиря (316 = 928) и не без достоинства продолжал управлять в духе своего предшественника. В это самое время произошло столкновение между начальником багдадской полиции Назуком и окружавшими халифа фаворитами: интриги втянули в эту распрю и Муниса. Генералиссимус прибыл в столицу, и ему столь убедительно втолковали насчет беспорядков, производимых халифом в государственном хозяйстве, что он согласился наконец на устранение ничтожного властелина; в Мухарреме 317 (февраль 929) вынудили Муктадира отречься от престола; халифом провозглашен был брат его Мухаммед, принявший титул аль-Кахира. Но в столице возникли тотчас же беспорядки: чернь и солдаты произвели страшные бесчинства, а Назук разыгрывал при этом самую жалкую роль; Мунис сразу же передумал и решил еще раз попробовать управлять от имени Муктадира. Несколько дней спустя устранен был снова Кахир, и на столь часто подвергавшийся унижению трон сел прежний владыка. Но ненадолго. Старания ибн Муклы, назначенного Мунисом визирем, упорядочить по возможности совершенно расшатанный снова революционными движениями порядок в столице дали повод халифу устранить навязанного ему силой министра. Негодность преемников удаленного довела всеобщую смуту до крайних пределов. Рядом с начавшейся резней военных и черни Багдада шли своим чередом интриги чиновников и офицеров. Дошло наконец до того, что подстрекаемый окружающими Муктадир решился порвать связь со своим генералиссимусом, назначив ему в преемники подчиненного Булейка (начало 320 = 932). Неподготовленный к такому серьезному шагу, Мунис должен был временно удалиться из столицы. Вскоре, однако, военачальнику удалось стянуть войска из провинций; 27 Шавваля 320 (31 октября 932) под самыми стенами Багдада возгорелась битва между его войсками и окружавшими Муктадира. Не особенно храбрый халиф помимо своей воли увлечен был в бой. Вооруженные коранами богословы, составлявшие прикрытие повелителя, не остановили, однако, наемников эмира. Вопреки намерениям последнего, лично привязанного к семье Му’тадида и желавшего только наказать халифа за непослушание, свирепые воины умертвили властелина в разгаре боя. Свершившегося изменить, конечно, нельзя было. Но призванный Кахир (320—322 = 932—934), во второй раз ставший преемником брату, почел совершенно достаточным воспользоваться этим печальным событием и отомстить тому, кто его вызвал. Деятельность нового халифа поразительно напоминает отдаленного его предшественника Му’тазза. Коварством и подвохами сумел он вскоре избавиться от всех тех, которые помогли ему стать властелином и, конечно, давно уже раскаялись в том, что выбрали такого опасного человека. Интригами и обещаниями удалось халифу переманить на свою стороьгу большинство солдат Муниса; тогда Кахир наконец решился назначить новым эмиром аль улара Тарифа, изменившего бывшему главнокомандующему. Вскоре затем попались в руки повелителя сам Мунис и все наиболее выдающиеся приверженцы этого эмира. Ша’бана 321 (август 933) еще полновластные год тому назад господа пали от меча палача. Набожный лишь по виду, Кахир оказался жестоким тираном и в высшей степени безнравственным человеком, который предавался изо дня в день пьянству. Вскоре он возбудил всеобщее недовольство. Ибн Мукла, успевший бежать во время гибели своего благодетеля Муниса, употребил все свое влияние, чтобы вооружить против халифа войска, недовольные и без того тем, что им часто не выдавалось жалованье. Раз ночью в Джумаду I 322 (апрель 934) ворвались турки во дворец халифа и ослепили его[5]. Жизни у него не отнимали; он продолжал влачить до 339 (950) жалкое существование павшего величия. Преемник его, сын Муктадира, Ахмед, названный Ар-Ради (322—329 = 934—940), по-видимому, был набожный и благомыслящий повелитель, но его ни разу не допускали лично вмешиваться в управление. Начало его призрачного правления отмечено было возникшими среди ортодоксов Багдада беспорядками, естественным отголоском продолжавшихся в среде правящих кружков замешательств. Дошло до того, что даже из округов, примыкавших к самым вратам столицы, наместники перестали высылать государственные доходы в резиденцию, так что ставший снова визирем ибн Мукла не был в состоянии выплачивать жалованье гарнизону; начался повальный грабеж населения. Трем следовавшим за ним визирям тоже не посчастливилось добыть денег. Радию ничего более не оставалось как отдаться в руки Мухаммеда ибн Райка, наместника Васита. Уже раньше засылал он тайных послов с предложением дозволить ему вмешаться под условием вручения ему сана Эмира аль-умара. Наступило соглашение, и первым делом прибывшего в Багдад ибн Райка было закрытие всех канцелярий визиря и захват всего управления в собственные руки. Он поручил все гражданские дела, особливо заведование финансами, своему секретарю; отныне ни халиф, ни окружающие его не имели более права ни во что вмешиваться. А на покрытие потребностей как личных, так и своего двора «повелитель правоверных» получал столько, сколько заблагорассудится его генералиссимусу. Мирская власть халифата, учрежденного Абу Бекром и Омаром, просуществовав 300 лет, дождалась наконец своего позорного конца.

С последними усилиями династии, начиная с Мухтеди и оканчивая Муктафи, сразу оборвавшимися вступлением на престол слабой личности, с развитием внутренних распорядков государства согласуются точь-в-точь и действия преторианцев против врагов государства внешних и рассеянных по провинциям. При Му’тасиме — всюду блестящий успех по всем направлениям; с его смертью наступает быстрый упадок воинских предприятий, и, наконец, при Му’таззе в каждой провинции не находят более нужным повиноваться центральному управлению. Муваффак и Му’тадид восстановляют снова воинскую честь Аббасидов, но они были в состоянии лишь задержать процесс государственного разложения, воспрепятствовать же ему не хватало у них сил. С Муктафи наступает упадок, продолжавшийся без перерыва до тех пор, пока халифы не лишены были окончательно мирской власти и принуждены были ограничиться лишь одним духовным авторитетом «наместников Мухаммеда», как мы это уже видели выше. Этот ход исторического развития придется нам теперь проследить в двойном направлении: во внешних войнах и при возникавших трудностях внутри государства.

С тех пор как халифат уступил Испанию и Африку Омейядам, Идрисидам и Аглабидам, а Персию Тахиридам, внешние столкновения могли возникать лишь на северо-западе, с Византией. Борьбу этих исконных врагов мы проследили до того самого момента, когда Му’тасим ввиду явного неповиновения, вспыхнувшего в арабском лагере, принужден был отступиться от последних завоеваний, сделанных при Ма’муне. Несколько лет с обеих сторон не возобновлялись неприязненные действия. Но уже с 222 (837) предпринимает император Феофил, вступив, вероятно, в соглашение с Бабеком, серьезное нападение на мусульманские оборонительные линии. Греки заняли Самозату на Евфрате и соседнюю с ней Сабатру[6], а затем произвели страшные опустошения в северной Сирии и Месопотамии; сами мусульмане сознаются, что византийцы проникали почти до ворот резиденции. Но цель неприятелей — освобождение Бабека, преследуемого войсками халифа, — не осуществилась. Му’тасим уразумел всю необходимость, напрягши последние силы, избавиться раз и навсегда и прежде всего от сектантов, размножившихся и опустошавших в течение более 20 лет северо-западные провинции. Поэтому предоставил он полную свободу действия Феофилу, а тем временем победоносный турецкий генерал Афшин вступил торжественно в Самарру с изловленным Бабеком. Теперь можно было подумать и об отомщении византийцам. Арабы стали подготовляться к решительному походу в Малую Азию. В том же самом году действительно выступает халиф лично во главе громадного войска против византийцев. Предводимые Уджейфом арабы, а равно превосходно подобранные полчища турок под командой генералов Итаха и Ашнаса двинулись из Тарса в Каппадокию, между тем Афшин с другим отделом турок направился из Месопотамии к Малатии[7]. Но прежде чем произошло соединение обеих армий, Афшин наткнулся нечаянно на самого императора Феофила и разбил его (25 Шабана 223 = 21 июля 838) так жестоко, что неприятель немедленно же отступил во Фригию; далее Дорилеи греки не посмели двигаться даже и тогда, когда главная армия халифа достигла Амориума и занялась осадой сильной крепости (6 Рамадана = 1 августа). Крепость защищалась храбро и, быть может, не сдалась бы, хотя Феофил только и мог сделать, что завязать бесплодные переговоры с халифом; но личный враг коменданта помог сарацинам[8] овладеть городом. Ужасно было мщение Му’тасима за совершенные греками в прошлом году лютости: город был сожжен, большинство способных носить оружие перебито (было их, вероятно, до 30000), остальных вместе с женщинами и детьми увели в плен, а начальника гарнизона, стратега Аэция, позднее распяли в Самарре. Удержать только что приобретенные завоевания, понятно, мусульмане не могли; так бывало, впрочем, и прежде, тем более что Му’тасиму тотчас же пришлось разделываться с арабским мятежом, а позже укрощать и другие бунты, поэтому на первых порах мы встречаемся далее лишь со случайными набегами, совершаемыми на суше и на море, со взаимным обменом пленными и т. п. Более серьезная борьба готовилась возобновиться лишь при Мутеваккиле. Самовольная попытка этого слишком часто поступавшего необдуманно властелина ограничить полунезависимость, которой всегда пользовались армянские отдельные князья под гегемонией мусульман и которую теперь стремились еще более расширить, привела в 237 (852) к опасному возмущению всей страны. Предводимые Бугой старшим, турки с большим трудом подавили его в 238 (852/3), но халиф не посмел уже более привести в исполнение первоначальный свой план, ибо по обыкновению византийцы воспользовались обстоятельствами и бросились грабить пограничные арабские округа. До 243 (857) они ревностно продолжали свои набеги, а в 238 (852/3) греческий флот в 300 кораблей произвел даже высадку в Египте и ограбил Дамиетту. Так как многие мятежи задерживали войска Мутеваккиля, мусульманам пришлось бы, вероятно, значительно хуже, если бы к тому же времени императрица Феодора, в разгаре церковной политики против секты Павликиан, не вздумала прогнать за границы большие массы этих храбрых людей. В оборонительных линиях они были встречены главнокомандующим Омаром Ибн Абдуллой[9] с распростертыми объятиями и расселены в мусульманских владениях, которые они теперь стали ревностно защищать от нападений византийцев. Им вскоре даже удалось укрепиться в самой неприятельской стране, в месте Тефрике, в Малой Армении. Наконец Буга в 244 (858) со своими турками мог двинуться вперед; и ему, также как Омару ибн Абдулле в 246 (860), посчастливилось нанести грекам чувствительный вред. Но возраставшее постоянно участие преторианцев в дворцовых революциях и междоусобных войнах изменило при Муста’ипе положение дел к величайшему ущербу для ислама. Еще в 248 (862) Васиф вернулся в Самарру после успешного набега в византийские пределы, а уже в 249 (863) греческий генерал Петронас окружил Омара к северу от Тавра и истребил все его войско. Если же в смутные времена от Му’тазза до Мухтеди не был потерян весь округ оборонительных линий, то этим мусульмане обязаны только тому, что и в Византии происходили тогда не меньшие беспорядки; церковные неурядицы и насильственный переход правления к македонской династии помешали грекам воспользоваться, как следовало бы, упадком халифата. Но лишь только император Василий твердо укрепился, как направил в эту сторону могучие удары. Прежде всего озаботились греки отделаться от Павликиан, засевших в их государстве опасной занозой. В двух последовательных походах 257 (871) и 259 (873) они были неоднократно побиты. В последнем году, обезопасив предварительно в 258 (872) свои фланги и врезавшись глубоко в арабскую землю между Мелитеной и Самозатой, император взял и Тефрику. Теперь уже мог он свободно действовать против оборонительных линий. В начале 263 (876) отвоевал Василий снова Лулуу и опустошил в 263 (877) всю страну между Тарсом и Марашем. Предпринятый арабами в отместку поход в 265 (878) не удался, лишь в 270 (883/4) они еще раз одержали победу. Война продолжалась с этих пор с переменным успехом в течение десятков лет, совершались по-старинному набеги на пограничные округа сирийско-малоазиатские. Рядом с ними выступают на передний план снова морские экспедиции, предпринимаемые попеременно обеими сторонами. Ни те, ни другие не рассчитывали при этом делать прочные завоевания, высаживались попросту в одном из пунктов вражьего берега, поспешно производились опустошения насколько только было возможно, а затем снова уплывали. Истый морской разбой стал особенно сподручным и окупаемым богатой добычей для мусульман, когда лежавший в самом средоточии византийских владений Крит стал им дружественным пристанищем. Сарацины, обитавшие на Крите, промышляли сами одним только пиратством по Эгейскому морю, забираясь даже иногда далеко в глубь Адриатического; но с сирийско-киликийской береговой полосы, в особенности же из Тарса, быстроходные крейсеры арабов прокладывали себе дорогу вплоть до самой гавани Константинополя. Уже под 266/7 (880) упоминают византийские летописцы об одном подобного рода предприятии; за ним следуют далее все новые вылазки. Эти морские набеги принимают действительно опасный характер с появлением ренегата по имени Лев. Из своего постоянного местопребывания, Триполиса Сирийского, он наводит ужас на все побережье Эгейского моря, действуя, начиная с 291 (904), со своим флотом из 50 хорошо вооруженных кораблей. В этом самом году корсар напал на Фессалонику, второй по величине город в Византийской империи; целых 10 дней чинил он здесь грабежи и убийства, а затем повернул назад, захватив с собой тысячи пленных[10]. И в следующие годы продолжал он производить всевозможные бесчинства в Архипелаге нисколько не менее своих критских единоплеменников, пока наконец весь его флот не был уничтожен у Лемноса византийским адмиралом Иоанном Радином. При Му’тадиде и Муктафи счастье благоприятствовало арабам и на суше: из своих владений они не потеряли ничего, а набеги, производимые на Малую Азию, приносили им гораздо более прибыльной добычи, чем все походы византийцев в область «оборонительных линий». Но с новым упадком халифата при Муктадире военные успехи, естественно, стали мало-помалу слабеть и свершилось неслыханное в течение вот уже более 100 лет дело — железное кольцо крепостей прорвано было армяно-византийским генералом Иоанном Куркуасом. Греки овладевают в 314 (926) Малатией, в 315 (927) наводняют Армению вплоть до столицы ее Двина, в 316 (928) занимают запад страны до Эрзерума, а в 317 (929) и север Месопотамии, между Мейяфарикином, Амидом (нынешний Диарбекир) и Малатией; хотя арабские наместники, действуя из Мосула и Тарса, совершали неоднократные попытки оттеснить войска Куркуаса, но это удавалось им лишь временно. С 322 (934) на долгое время потеряны были для ислама Самозата, Малатия и вся западная Армения.

Еще худшее влияние, чем на охранение границ, имели повторявшиеся все чаще и чаще дворцовые революции и мятежи в резиденции халифа на расположение умов в тех провинциях, которые не находились непосредственно под давлением турецких преторианцев. Почти в каждой из них происходило брожение, которое по первому признаку слабости центрального управления переходило в открытое неприязненное движение. Враждебное отношение к царствующей династии, значительно ослабевшее на Востоке, благодаря только фактическому отделению Персии от империи продолжало существовать в провинциях, где преобладал арабский говор. Старинное племенное стремление к независимости, враждебное прочности какого угодно государственного строя, сохранилось всюду, где отдельные племенные группы еще не слились воедино, как это произошло в больших городах Ирака. Не погасли еще также в некоторых округах Сирии и Месопотамии воспоминания об Омейядах, хотя бы под видом положительного нерасположения к Аббасидам. На севере же, в Азербайджане и Каспийских провинциях, протянули друг другу руки коллективизм и неугомонность воинственных горных народцев — дейлемитов, табаристанцев и курдов. А повсеместно, где только ни рождалось недовольство, алиды хлопотали по-прежнему и старались воспользоваться им для своих собственных целей. Таким образом, в тот момент, когда центральное управление было уже не в силах оказывать непосредственное свое влияние на провинции, все эти стремления, находящие поддержку в естественном влечении самих наместников уклониться по возможности от исполнения приказаний халифов, грозили в опасной донельзя форме самой прочности государства. Ранее всего ощутилась эта опасность в северных провинциях.

Мы уже упоминали не раз о восстаниях хуррамитов в Азербайджане: в настоящее время мы удовольствуемся описанием их вкратце. Первые беспорядки появились еще при Харуне, а при Ма’муне в 201 (815/6) Бабек придал этому движению новый толчок. В короткое время восстал весь Азербайджан, а позднее (до 211 = 826) власти бунтовщика подчинились соседние области Армении и Мидии до Мосула и за Хамадан. Положим, в 212 (827) Мухаммед Ибн Хумейд успел снова покорить Мосул, но этот же полководец, действуя против Бабека, потерпел поражение и сам пал в 214 (829). Его преемник занялся не укрощением мятежников, а более существенным в его глазах — совершением всевозможных бесчинств над жителями Мидии, что, конечно, не могло их особенно расположить к правительству. Первый решительный шаг сделан был лишь в правление Му’тасима. Персидский его генерал, Исхак ибн Ибрахим, разгромил в 218 (833) в Мидии мятежников вместе с присоединившимися к ним толпами испаганцев при Хамадане. Теперь уже можно было начать серьезное преследование самих хуррамитов. Правительство стало сперва усердно сеять измену в самом лагере Бабека; этим сразу были остановлены все его попытки снова перейти в наступление. Затем постепенно, шаг за шагом, его начали сильно теснить. Начиная с 220 (835) дело это поручено было туркам, предводимым Бугой и Афшином. В качестве главноначальствующего последний оказался вскоре далеко хитрее и искуснее в умении пользоваться местностью, чем даже сами мятежники, воевавшие в своей собственной стране. И все-таки нападение правительственных войск на главную крепость мятежников аль-Баз было отражено в 221 (836); но вслед за тем Афшину удалось умертвить Тархана, лучшего из генералов Бабека, а в 222 (837) последовало взятие орлиного гнезда теснимых повсюду коммунистов; при этом, кажется, дело не обошлось без вероломного обмана. К концу того же года пойман был и Бабек, ускользнувший было в сопровождении немногих оставшихся ему верными. Он был подвергнут мучительной казни после того, как его провезли напоказ на слоне по всем улицам столицы. Едва успела миновать эта опасность, как взбунтовался испехбеден Табаристана, Мазьяр ибн Карин (224 = 839, ср. с. 215). Пришлось бы, во всяком случае, долго провозиться с ним даже соединенным силам халифа и тахирида Абдуллы; не так-то легко было усмирять эту неудобную провинцию, к которой принадлежал к тому же и южный берег Каспийского моря. Но сам Мазьяр оплошал: с целью действовать насколько возможно энергичней он стал вымогать громадные суммы от своих подчиненных, вынудил жителей главных городов на берегу моря, Сарии и Амула, переселиться в Хормиздабад, лежавший в самой цепи гор; подобных насилий совершено было им множество. Ему изменили свои же; изловленного бунтаря казнили впоследствии в Самарре. Покорение вечно неспокойной страны принесло на этот раз особые плоды: теперь только приняла масса населения истинную веру и допустила разрушить огнепоклоннические капища. Но правительству это послужило на погибель. Новые мусульмане по-прежнему не питали склонности к халифату; отныне стали они ревностными приверженцами алидов, которые еще раньше были приняты радушно соседями табаристанцев дейлемитами. Когда впоследствии при Муста’ине в 250 (864) арабские чиновники позволили себе ряд насилий, табаристанцы, не допускавшие никоим образом подобного обращения с собой и возмущенные происшедшим, признали проживавшего в Рее алида Хасана ибн Зейда. Охотно согласился тот стать во главе восстания. Хотя тахиридам и удалось временно вытеснить его из страны, но после продолжительной борьбы алид снова успел укрепиться и стать здесь твердой ногой — возникала еще новая династия алидов в самом средоточии аббасидского государства.

И во многих иных местностях действовали все эти же исконные враги халифата Аббасидов. Проводимую от их имени беспрерывно тайную подпольную интригу мы проследим в совокупности в следующей главе. Она нисколько, впрочем, не совпадала с попытками зейдитов, вечно поддерживавших притязания семьи Алия на халифство. Нечто подобное, например, случилось при Му’тасиме в персидской провинции Талекан (219 = 834), но тахириду Абдулле нетрудно было подавить бунт. Худшее произошло в злополучное правление Муста’ина. В 250 (864) взбунтовалась Куфа вместе с доброй половиной Ирака, а в 251—252 (865—866) к ним присоединилась и большая часть Хиджаза. Здесь орудовали, впрочем, не одни зейдиты; главным образом восстали беспокойные бедуины. Эти удальцы жадно хватались за каждый подходящий случай, лишь бы проявить самоволие и пограбить, со времени же аббасидского владычества они постоянно и усердно предлагали свои услуги зейдитам (т. II, с. 180, 185) подобно тому, как при Омейядах держали сторону хариджитов. Впрочем, далеко на север и эти последние еще не совсем вымерли. Демократические стремления и имена старинных борцов секты еще сохранились среди арабских племен в так называемых округах Дияр Бекр и Дияр Раби’а[11]. Как бывало неоднократно и прежде, они стали волноваться при Васике (231 = 845/6) и Мутеваккиле (234 = 848/9). Ибн аль Ба’ис, так звали главаря второго бунта, бросился в гористый Азербайджан и упорно отбивался в крепком Меренде от полчищ Бути-младшего; измена предала его, однако, в руки турок Но долго еще, начиная с 253 (867), мятеж не утихал в этих местностях. Один хариджит по имени Мусавир поднял знамя восстания в Бавазидже, к югу от Мосула. Не одни арабы, но и многочисленные курды примкнули теперь к восстанию. В годы 227 (842)[12] и 231 (845/6) впервые зашевелились эти кочевники; все равно как и ныне, они появлялись всюду, где пахло грабежом и разбоем. В бесправное же время при Мутаззе и его преемниках секта укрепилась в этих провинциях до такой степени прочно, что даже при Му’тамиде, когда наступили лучшие порядки, сам энергический Муваффак не был уже в силах их одолеть. Только мутадиду удалось их сломить в 280—283 (893—896). С тех пор все еще продолжающиеся отдельные попытки происходят вокруг Мосула, но уже в направлении чисто политического свойства.

Непосредственным поводом к восстанию Мусавира было совершенно то же самое, что возбудило бунт Хасана в Табаристане, — бесчинства, совершаемые высшим чиновником в округе. Уполномоченные халифа и преторианцы распоряжались, понятно, и здесь ничуть не лучше, чем в столице. Их неосмотрительные, частью преступные деяния слишком часто стали повторяться и повели к открытому взрыву недовольства, давно уже бродившего среди населения. Еще при Му’тасиме вспыхнуло по этой самой причине опасное восстание в Палестине. Солдат оскорбил жену или сестру некоего Абу Харба; этот последний, недолго думая, тут же на месте убил грубого воина, а сам, избегая преследования, бросился наутек в горы. Здесь провозгласил он, выдавая себя за потомка Омейядов, войну безбожному роду Аббасидов. Так как подобно Муканне он носил «барка», род вуаля, обязательного только для женщин, прозвали его также аль-Мубарка — «завешенный». Мятежник обрел столько почитателей среди йеменцев, что Раджа, высланный против него Му’тасимом, не посмел сразу на него напасть и окопался, выжидая времени наступления полевых работ. И действительно, толпы землепашцев вскоре разошлись по домам. Даже и теперь не так-то легко было военачальнику осилить бунтовщика и изловить его (227 = 842). В северной Сирии произвели особенно неприятное впечатление распоряжения Мутеваккиля, касавшиеся обитавших в этой стране многочисленных христиан. Достаточно было совершенного в 240 (854) наместником незначительного самоуправства в Химсе, чтобы вызвать весьма тревожного свойства восстание, повторившееся и в 241 (855). А суровое подавление его устрашило беспокойных ненадолго, лишь до 250 (864); до нас дошло известие, что в том же самом месте йеменцы к этому времени снова заволновались. В самой же Аравии не было никакой надобности даже в поводе для вольного бедуина ухватиться за оружие. Уже при Васике (230 = 845) племя Бену Сулейм предобродушно принялось грабить пограничные местечки Хиджаза (т. I). Когда же возмущенный подобным неслыханным делом наместник Медины выступил против них с войском, они нанесли ему поражение; тотчас же многие из больших племен, гатафане, фезары и др. примкнули к ним. Весь север и центр полуострова вскоре объят был пламенем восстания. Пришлось посылать для усмирения Бугу старшего с его турецкими войсками. Не одну чувствительную потерю претерпел полководец прежде, чем успел водворить порядок, частью уступчивостью при переговорах, частью силой.

Итак, мы видим, что горючего материала накопилось достаточно. Со времени поражения Омейядов он всюду таился под тонкой государственной корой. Даже энергии Мансура и туркам Мутасима стоило большого труда предохранить государство от вспышек, грозивших при первом благоприятном случае разлиться повсеместным пожаром. Стоило только дождаться постыдного бессилия правления Муста’ина, и огонь запылал в двояком направлении. Там, где управляли в провинции дельные военачальники, прогорела лишь связь, соединявшая доселе ту область с халифатом; но в Ираке и собственно Аравии пламя охватило все государственное здание. Раскинувшись далеко вширь, пожарище наконец разлилось и далее. Казалось, сохранились вполне только отдельные пристройки, но и те вскоре загорелись; многие из них рухнули и обратились в груды пепла. Пощажена была разве восточная половина халифата, нашедшая со времен Ма’муна в своем национальном обособлении некоторое удовлетворение и тревожимая только слишком частой сменой династий. Но и здесь всеобщая путаница захватывает постепенно пограничные округа. Нам приходится теперь перейти именно к положению Персии, причем мы удовольствуемся кратким очерком общего там положения дел.

С тех пор как тахириду Мухаммеду Ибн Абдулле вздумалось вмешаться почти без всякого успеха в арабско-турецкую междоусобицу в качестве наместника Багдада (250 = 864), власть его семьи на востоке мало-помалу стала клониться к упадку. Я’куб Ибн Лейс из Седжестана, по прозванию Ас-Саффар, «медник», понемногу забирал в руки власть в Кирмане и Фарсе и стал родоначальником династии Саффаридов[13]. С 250 (864) укрепился, как уже нам известно, в Табаристане алид Хасан, а в середине между обеими новыми династиями возникла почти в том же самом году полувладетельная семья сыновей Абу Дулафа. Отец их был известным арабским генералом при Харуне; ему удалось вовремя уклониться от междоусобной войны братьев Амина и Ма’муна. После одержанной победы халиф оставил его в покое в большом имении, приобретенном им в окрестностях мидийского города Караджа, лежавшего между Хамаданом и Испаганыо. Благодаря своему уму и щедрости, высоко превозносимым тогдашними поэтами к превеликой досаде Ма’муна, Абу Дулафу удалось закрепить свое влияние на весь округ, а около 250 (864) сын его, Абд аль-Азиз, был официально назначен наместником Мидии и Испагани. В возникших затем войнах между Саффаридами и халифами, к которым мы еще со временем вернемся, он сумел, а потом его сыновья при всяких обстоятельствах, искусно отстаивать свои права. Только в 284 (897), когда Саффариды снова вздумали было оказывать неповиновение энергическому Му’тадиду, последний из сыновей Абу Дулафа, Омар, был побежден безусловно и вынужден бежать в Табаристан. Им и кончается эта маленькая династия; появление ее, однако, в высокой степени типично для всех последующих. Повторялось постоянно все одно и то же в неизменно одинаковом порядке. Какой-нибудь способный и нецеремонный генерал, командующий горстью солдат, при случае, во время восстания либо междоусобной войны, ухитряется угодить халифу. Тотчас же получает он особое назначение, быть может, даже наместничество. Но лишь только почувствует он свою силу, как забывает посылать дань — единственный знак зависимости от правительства при полной самостоятельности местного управления. С этой самой поры он начинает разыгрывать из себя независимого князька до тех пор, пока не нагрянет халиф либо другой, более сильный конкурент и не раздавит его. Возьмем, например, хотя бы турка Ахмеда ибн Тулупа. Будучи в 254 (868) наместником Египта, он успел в 264 (878) распространить свою власть на Сирию и часть Месопотамии. А когда при Муваффаке халифат снова окреп, Му’тадид отбирает у его сына в 286 (899) Месопотамию, противопоставляя ему возникшую в этой стране, из нового военного рода, династию Саджидов. В то время как в 292 (904/5) быстро слабеющий род Тулунидов теряет последние остатки своего могущества, Саджиды держатся в полученном ими в 276 (889/90) в ленное владение Азербайджане до 317 (929). Между тем во время борьбы с хариджитами в Мосуле и кругом его внезапно появляются Хамданиды. Они были в родстве с Хусейном ибн Хамданом, который, как мы видели раньше, разыгрывал чрезвычайно двусмысленную роль в начале правления Муктадира. В 292 (905) его брат Абу’ль Хейджа получил официально наместничество в Мосуле. Сыновья же его и их потомки, вечно воюя с визирями и эмирами Муктадира, мало-помалу распространяют свою власть над Месопотамией, а позже и над севером Сирии. Так успели они образовать вовсе не ничтожное двойное государство с главными городами Мосулом и Халебом. Хотя этот лен просуществовал не более ста лет — независимое владычество Хамданидов окончилось значительно ранее устранения (413 = 1022) последнего хамданида — он имел, однако, в особенности государство Халеб, благодаря заслугам знаменитого Сейф ад Даулы, необыкновенное значение для истории ислама, о чем будет ниже. Зато последняя из этих династий, укрепившаяся с 321 (933) снова в Египте и известная там под именем Ихшидидов, не имела большого значения. В 358 (969) положен был ей конец Фатимидами, лучше сказать, мнимо-алидскими государственными гробокопателями, разрушителями того, что некогда основал великий Омар.

Именно Алиды, поздние, но последовательные мстители за претерпенное ими после падения Омейядов беззаконное гонение, были истинными виновниками полного государственного разложения, которому они способствовали гораздо более, чем бездеятельность позднейших халифов Багдада, более, чем вражда национальностей, даже более, чем печальные последствия преторианских распорядков. Положим, именем их орудовали другие, как это мы видели в дни Мухтара и Мухаммеда ибн Ханафия. Но именно во имя алидов с некоторого времени, когда при Муста’ине и его преемниках унижение Аббасидов достигло крайних пределов, велась пропаганда еще более вредоносная, чем под конец владычества Омейядов. Благодаря ей во всех больших провинциях ощущалось брожение, подготовлялось всеобщее восстание, а последствия его исламский мир никогда уже более не мог загладить. Именно алиды фатимиды главным образом истощили последние силы государства, восстановленные было мужественными властелинами Муваффаком, мутадидом и Муктафи; не будь этих страшных соперников, последним халифам, быть может, удалось бы снова укрепить и оздоровить расшатанный организм. Таким образом, нам предстоит теперь изображение последних катастроф халифата, рассмотрение судеб самостоятельных княжеств и их возрастающих стремлений по пути к государственному разложению; при этом, конечно, мы дадим и характеристику положительных сторон их деяний, но самое главное, чем мы займемся, это пропагандой алидов, которым мы вынуждены приписывать самое могущественное влияние на распадение халифата.


  1. По всей вероятности они появились впервые при Мансуре. В 137 (754/5) один из вольноотпущенников тюркского происхождения был назначен начальником довольно значительного, вроде Хамадана, города (Табарий III, 118, 5-7).
  2. По одному свидетельству, общее их число доведено было до 70 тыс. человек.
  3. По другим известиям, распоряжение это обнародовано будто бы еще при Васике, в последний год его управления. Но это сообщение, очевидно, грешит против истины. И в самом деле, разве мыслимо было совершение коренного изменения системы ранее смещения ибн Абу Дуада, главного представителя и исконного ревнителя мутазилитского учения еще со времен Ма’мупа.
  4. Арабские историки древнейшего периода вообще неохотно приплетают к своим хроникам какие бы то ни было воззрения. У одного из них встречаем мы только следующее сухое замечание: «Если сравнить положение халифата его времени с тем, что было при его брате, Муктафи, и отце его, Му’тадиде, то окажется громадное различие».
  5. Подобно королям Спарты халифы не могли в качестве наместников пророка иметь какие-либо телесные недостатки. Таким образом, уничтожение главнейшего из органов чувств делало невозможным на будущее время возведение его снова на трон, как это имело место при Муктадире.
  6. Так названа была арабами одна из крепостей оборонительной линии, у греков известна она под именем Созопетра или еще, в подражание арабскому наименованию, Запетрон. Надо полагать, находилась она в местности между Самозатой и Малатией. Более обстоятельного о ее положении ничего до нас не дошло.
  7. Место расположения Дазимона или же Дазимоноса, там, где произошло решительное сражение, совершенно неизвестно. Поэтому нам приходится ограничиться более подробным обозначением движения отдельных частей войск.
  8. День взятия не вполне определен. По известиям арабским, поведено было Му’тасимом повернуть назад спустя 55 дней после начала осады, стало быть, 25 Шавваля = 19 сентября. Сама же осада должна бы, по-видимому, продолжаться много дней, если не месяцев. Между тем нельзя полагаться на показания арабов, особенно короток кажется промежуток в 11 дней между сражением и прибытием Му’тасима к Амориуму, если только соединение Афшина с главным войском, как передают, имело место в Анкире и дальнейшее поступательное движение к отстоявшему на семь дней пути Амориуму последовало после остановки, продолжавшейся в течение многих дней. Замечу одно, что сообщение Ибн Вадиха (издание Houstma II, 581), что город сдался 17 Рамадана (12 августа), замечательно сходится с византийским известием (Lebeau St. Martin XIII, 143); осада продолжалась в таком случае лишь 13 дней. Откуда же взята дата — конец Шавваля 223 = 23 сентября 838 у Вейля (Geschichte der Chalifen II, 315) — мне неизвестно.
  9. Или же Убейдуллой. Какое из этих имен вернее, нельзя сказать определенно.
  10. 22 тыс., как утверждают византийцы. Трудно, однако, допустить возможность помещения всех их на 50 кораблях, поэтому более вероятно число 5 тыс. пленных, приводимое в арабских источниках.
  11. То есть «жилища Бекров» и «жилища Рабиа» Племена Бекр Ибн Ваиль (т. I) равным образом и измаилиты Раби’а Аль-Фарас, проживавшие в старину бок о бок в восточной и северной Аравии, переселились в Месопотамию еще до Мухаммеда и заняли указанную в тексте местность. Главным городом у Дияр Бекр был Амид, по имени которого называется ныне целый округ.
  12. По другим известиям, уже в 224 (839), предводимые Джа’фаром ибн Михирджазом. До нас дошли лишь неопределенные и противоречивые известия о кончине его.
  13. Общеупотребительное «Соффариды» не совсем верно.